Около полудня следующего дня принцессе доложили об Орлове. Он явился смущенный и встревоженный.

Поговорив с минуту о всяких мелочах, справившись о здоровье принцессы, Орлов наконец заговорил, смущаясь, о том деле, которое привело его.

Он сознался искренно и добродушно принцессе, что накануне вечером сделал огромную неосторожность и теперь находится в руках ее друзей.

– Я все знаю, – отвечала Алина. – Но какая же это неосторожность?

Орлов объяснил принцессе, что его участь в руках двух людей, которых он совершенно не знает и которые хоть и считаются друзьями принцессы, но в таком важном деле могут продать ее.

– Удивляюсь, – отозвалась Алина.

– Скажите мне, ваше высочество, могу ли я быть вполне спокоен на их счет?

Алина рассмеялась.

– Если ваши друзья отправятся к адмиралу Грейгу в Ливорно и выдадут меня, то адмирал может арестовать меня собственною властью, хотя он и считается моим подчиненным.

– И это я все знаю, – отвечала Алина. – Мои друзья мне передали, конечно, все, что узнали вчера, благодаря вашей любезной откровенности. Будьте спокойны! Какой же смысл был бы для них выдавать вас и, стало быть, меня? Подумайте сами. Напротив, они очень польщены вашим доверием.

– Но я был, принцесса, извините, пьян.

– Может быть; это не беда. Во всяком случае, тайна ваша или, лучше сказать, наша – в надежных руках. Вы не только не должны смущаться, но должны быть довольны. До сих пор я и в особенности мои друзья остерегались вас, не доверяя вам вполне; теперь мы связаны вместе неразрывной дружбой, вследствие вашего доверия. И Станишевский, а в особенности Линовский – люди подозрительные; до сих пор они всячески предупреждали меня быть осторожнее с вами. Теперь же, повторяю, между нами нет никакой тени в отношениях.

Алина старалась быть как можно милее и кокетливее; вместе с тем она говорила с чувством. Признания ее друзей, сделанные поутру, взволновали ее.

Уж если Шенк поверил возможности увидеть Алину на престоле русском, то что же ей оставалось думать?

Очевидно, что звезда ее счастья уже поднималась на небосклоне и сияла лучезарным блеском.

Теперь она была бы вполне счастлива, почти уже достигнув цели, если б… да, если б этот человек, богатырь и красавец, вместе со своей готовностью служить ей, предложил ей свое сердце.

С тех пор, что она помнит себя, это первый человек, не поддающийся ее чарам, – первый человек, в которого она влюбилась с первого дня и который или без сердца, или избалован женщинами.

Вследствие этих тайных мыслей Алина поневоле была все-таки несколько задумчива и печальна.

Орлова смущала эта тень, которая легла на лицо красавицы. Она говорила искренно, с чувством. Каждое ее слово дышало чистосердечием, а между тем было что-то, какая-то дума и забота на душе ее.

Но скоро и эта последняя тень в их отношениях исчезла.

Орлов попросил принцессу дозволить ему приехать вечером, чтобы сопровождать ее в местный театр.

Алина, конечно, согласилась.

Ввечеру Орлов явился в красивом русском мундире, общем флотском, то есть в белом как снег кафтане, с узкими зелеными обшлагами, вышитыми золотом.

Этот белый мундир необыкновенно шел к могучему красавцу.

Алина вышла к нему в одном из своих самых блестящих костюмов, купленных в Париже, в том самом белом глазетовом платье с пунцовой отделкой, которое она надевала в Венеции на торжество обручения дожа с Адриатикой.

Она была под пару Орлову и костюмом и красотою.

В театр было ехать рано. Принцесса велела подать мороженого и венгерского вина – чуть не столетнего.

Если мундир Орлова, его грудь, увешанная всевозможными крестами и звездами, вообще его праздничная внешность подействовали на впечатлительную Алину, то и она, в своем изящном красивом платье, с красивыми обнаженными плечами и руками, с оригинальной диадемой в напудренных волосах, поневоле должна была заставить Орлова оценить свою красивую внешность.

Действительно, Орлов смотрел на нее другими глазами, с другим выражением лица. Он и рад бы продолжать ту же комедию вежливого почтения и хладнокровия, но не мог. Он именно был слишком избалован, слишком прихотлив по привычке и поневоле.

«Рано еще, – думалось ему, – рано начинать игру в любовь. Надо бы обождать!» Но впечатление, произведенное замечательной красавицей, образованной, умной, блестящей, когда она того хотела, изящной в малейшем слове и в малейшем движении, – было слишком сильное.

Орлов был искренно побежден, уже предчувствовал, что не сдержит слова, данного себе еще недавно, – не действовать опрометчиво.

Время уходило. Давно надо было ехать в театр, а ни он, ни она ни единым словом не напоминали о выезде.

Наконец, перебрасываясь шутками в пустой светской болтовне, и принцесса, и Орлов успели каждый, намеком, встревожить сердца друг друга.

Орлов сказал, что до сих пор, доживши почти до сорока лет, он никогда не был увлечен женщиной и думал, что это никогда не случится…

– Думали? – заметила Алина и кокетливо, и отчасти с тревогой. – А теперь – думаете?

Орлов хотел что-то отвечать, начал три фразы, не окончил их и, вставая, выговорил холодно:

– Пора ехать.

Они спустились вниз, молча сели в поданный экипаж и молча проехали несколько улиц. Только в виду освещенного здания театра Алина выговорила вслух, но как бы себе самой, а не собеседнику, сидевшему рядом с ней:

– Да, я была бы совершенно счастлива теперь. Цель всей моей жизни – добиться, завоевать себе право, завещанное мне моей матерью, – почти достигнута. Я уже вижу блестящую будущность. Но в этом блеске есть одно темное пятно. Скажите мне, – быстро оглянулась Алина, – правда ли, что Екатерина накануне переворота, давшего ей престол, обещала свою руку вашему брату?

– Правда, – отвечал Орлов.

– И не сдержала своего слова?

– Нет; мало того, как вы знаете, мы теперь в опале.

– Это ужасно! Это более чем коварно, – воскликнула Алина. – Если б я обещала свою руку человеку, который был бы не только моим помощником, но только простым участником в таком громадном и опасном предприятии, если б даже он был в стороне от всего этого, но если б я обещала ему мое сердце, то никогда не обманула бы его.

– Ах, не говорите так неосторожно, ваше высочество! – воскликнул Орлов. – Я могу не так истолковать ваши слова – ошибиться.

Алина хотела отвечать. Быть может, она заговорила бы настолько искренно и пылко, что сказала бы серьезно все, что накопилось у нее на душе; но в это мгновение экипаж подъехал к зданию и надо было выходить.

Разумеется, в театре, хотя и Орлов и принцесса равно хорошо понимали и говорили по-итальянски, невыразимо скучали. Публика, как дикая, чуть не разиня рты, глазела на них, что было совершенно понятно; но тем не менее теперь это им надоедало.

Алина первая предложила уехать, не просидев и часу.

По дороге от театра до палаццо Алины ни она, ни он не проронили ни единого слова, и это молчание красноречивее всяких речей и объяснений.

Когда они были у подъезда дома, Орлов высадил ее из экипажа, проводил до швейцарской и стал раскланиваться. Алина протянула ему руку, взглянула прямо в глаза и во всем лице ее была заметна нерешительность.

– Вы не входите? – решилась наконец произнести Алина, смущаясь и потупляя глаза.

Быть может, в первый раз в жизни смелая авантюристка оробела.

– Нет, ваше высочество, слишком поздно: вы устали.

– О, нисколько! – отозвалась Алина.

– Нет, вы устали! – И затем Орлов прибавил по-немецки, чтобы не быть понятым окружающей итальянской прислугой: – Я слишком смущен, слишком взволнован вашими неосторожными речами, чтобы входить к вам. Я могу поступить юношески – глупо и только сделаться смешным в ваших глазах. Я всегда искренен; я знаю, что говорю. Если что вырвется вдруг наружу, то вы знайте тогда, что все сказанное – неожиданное, внезапное – есть сама правда, идет прямо от сердца. Надо верить тому, что сказывается само собой, вырывается.

Орлов стоял, не спуская совершенно влюбленного взора с принцессы, и между ними наступило мгновенное молчание, настолько красноречивое, что даже итальянцы-лакеи заметили, как будто двое влюбленных не знают, как быть – не то расстаться, не то – нет.

– Дайте мне честное слово, принцесса, – тихо заговорил Орлов снова по-немецки, – что, какую бы отчаянную, бессмысленную выходку, шалость, даже дерзость я бы ни позволил себе, вы меня не обвините, или простите, или, лучше сказать, поймете, что эта дерзость или бессмысленная выходка подсказаны мне чувством, которое со страшной, непонятной мне быстротой овладело мной в несколько часов. Согласны ли вы дать мне право на поступок, после которого мы будем навеки или злейшие враги, или искренние друзья, то есть более того – будем связаны на всю жизнь?

– О, что касается этого, – язвительно, полугрустно, полунасмешливо вымолвила Алина, – я бы рада была бояться вас, бояться ваших поступков, но это напрасное опасение. Вам угодно считать неосторожностью и намеками то, что ясно было бы ребенку. До свидания, до завтра. Спешите скорее к госпоже Давыдовой.

Орлов невольно сделал движение и с удивлением взглянул на Алину. Он и не воображал, что услужливые люди уже довели до сведения принцессы о присутствии Давыдовой в Пизе.

– Тем лучше, – думалось ему.

Орлов почтительно поклонился принцессе и выговорил умышленно с фальшивой интонацией сожаления:

– Завтра и даже, может быть, послезавтра мне будет, к несчастью, невозможно явиться к вам, ваше высочество: я должен отлучиться из города по очень пустому делу, но, однако, неотложному. Следовательно, вам остается сорок восемь часов, чтобы обдумать то, что я вам сказал – перестать играть и быть искреннею.

Он поклонился и покинул Алину, прежде чем она двинулась со своего места на ступеньках широкой мраморной лестницы. Орлов сел в экипаж и двинулся домой.

– Нет, родимая, это по-вашему, может быть, так подобает, по-европейски, тянуть канитель, когда время не терпит, а по-нашему, по-орловски, даже и вообще по-российски, – надо рубить с плеча. Обмахнулся – так мимо, а попал – так уж крепко!

Через полчаса он был дома и, встречаемый Христенеком, весело и самодовольно рассмеялся.

– По маслу, голубчик, по маслу катимся, или как с ледяной горы! – весело воскликнул он, трепля Христенека по плечу. – Так летим, что как бы мне лба не расшибить.

– Зачем, ваше сиятельство, да и обо что?

– А об ее советчиков; об одного этого кавалера ордена Иисуса, Ганецкого, можно башку разбить. Им ведь нипочем, сказывают, ножичком орудовать.

– Помилуйте, вы его в одном кулаке в мякоть обратите.

– Знаю, голубчик; да дело-то испорчу. А испортить дело – значит расшибить башку на веки вечные: буду в опале худшей, чем брат Григорий.

Орлов остановился и задумался, потом развел руками и прибавил:

– Все ж не могу, – природа моя такая, – не могу терпеть, лезу на стену. Вот и теперь надо бы поосмотрительнее, а я по-орловски, с маху. А все отчего? Оттого, что, бывало, с маху такие дела делывали с братом, государственные, а не любовные! Коли там везло, так неужто в пустяковине не повезет? Вот и теперь, сейчас, хочу, не спросясь броду, лезть в окошко.

– В какое окошко? – удивился Христенек.

– А так мы, охотники, под Питером называли яму среди болот. Идешь с ружьем по кочкам, вода по колени, и вдруг с головой ушел в бездонную яму. Это, братец, называлось окошком. Слушай-ка, Иван Николаевич, бери ты четырех самых надежных наших молодцов, становися на конце площади, чтобы вас не видать было из дворца принцессы, и, не смыкая глаз, не моргая, смотри на крайнее окошко второго этажа, – знаешь которого?

– Знаю-с, – усмехнулся Христенек, – угольное окно в их опочивальне.

– Ну вот, умница, коли знаешь. Если в крайнем окне посыплются стекла на улицу, без всяких церемоний бери палаццо хотя бы штурмом. Это значит: ко мне на помощь.

– Не мало ли четырех человек?

– Ишь, математике-то не обучался! Ведь их трое. Людей-итальянцев считать нечего. В случае чего, все разбегутся. Ну, стало быть, считай троих. Вас пятеро да я всегда считался за четырех, – вот, стало быть, девять. Девять на троих – это по трое на каждого. Расчел?

Христенек рассмеялся.

– Так не мешкай. Через час будь уж на углу площади.

– А вы?

– Ну, я!.. это мое дело.

Часу во втором ночи простой прохожий, в итальянской шляпе с широкими полями, надетой набекрень на русых ненапудренных волосах, в плаще, перекинутом через плечо, быстрой походкой двигался по пустым улицам Пизы. Звонко раздавались среди ночной тиши его шаги. Двое-трое прохожих, попавшихся ему навстречу, посторонились. Слишком велика ростом и могуча в плечах была эта фигура! Ночью на глухой улице повстречаться с таким молодцом – поневоле дрожь по спине пробирала!

А между тем богатырь в шляпе, надвинутой на глаза, с лицом, полузакрытым перекинутым плащом, добродушно усмехался и думал про себя: «Помнится мне, в Питере, еще при покойнице Лизавете Петровне, случилось тоже итальянца изображать. Но то было в маскараде, потехи ради, а теперь страх берет: ну, вдруг лоб расшибу. Глупый Христенек думает – ножа боюсь. Нет, голубчик, Орловы этого не боятся. Боюсь я – поспешностью дело испорчу. Что тогда подумают там? За изменника там сочтут!»

Могучий богатырь повернул за угол, миновал широкую улицу, повернул за другой угол, вышел на площадь и увидел на противоположной стороне палаццо принцессы.

Он остановился, огляделся и, видя, что он один-одинехонек среди полусумрака звездной ночи, снял шляпу и перекрестился три раза:

– Господи, помилуй и сохрани! Не дай наглупить, помоги мне, грешному, смелую бабу окрутить по-орловски.

Затем он зашагал бодро через площадь и вдруг покачал головой: «Э-эх-ма! В грешном деле Господа Бога всуе призываю! Да и не в первый раз!»

Все двери маленького заднего хода палаццо, как по мановению волшебника, отворились перед переодетым Орловым. Двое служителей, как бы ожидавшие, почтительно пропустили его. Остальное все спало в доме… Орлов тихо прошел в верхний этаж, где была спальня принцессы, и взялся за ручку двери… последней, за которой была она и, конечно, уже в постели. На мгновение он остановился…

– Не впервой! – мелькнуло в голове его, и он тихо отворил дверь и вошел.

Одна свеча горела на туалете, оставленная на ночь.

Алина спала… лицом к нему… Как красиво было ее лицо, слегка утонувшее в подушке и окаймленное черными локонами волос!

Орлов сбросил плащ и шляпу на пол, приблизился к кровати, нагнулся и несколько мгновений простоял, любуясь красавицей.

Она, видно, во сне почувствовала присутствие другого живого существа около себя и стала дышать неровно.

Он нагнулся совсем и приник губами к ее губам.

Алина открыла глаза, испуганные, изумленные, вся затрепетала от неожиданности и страха… Но вдруг выражение лица ее изменилось. Глаза блеснули ярко, лицо вспыхнуло… Но вспыхнуло не стыдом, а радостью, безумной, страстной, неудержимой…

Она обхватила его шею руками и сама крепко прильнула губами к его лицу.

– Ты прощаешь?.. – шепнул он нежно.

– Прощаю… за обман!.. За то, что целый час здесь, прежде чем заснула, думала о тебе и чуть не плакала от досады.

– Ты не пожалеешь после?..

– Ничего не пожалею! Хоть убей теперь меня. Я люблю тебя…

Поутру Орлов не счел даже нужным поранее скрыться и уйти тайком, по тому же заднему ходу. Он остался завтракать у принцессы и уехал в полдень, спустившись по парадной лестнице палаццо.