Через несколько минут Алина, такая же красивая, какою была в концерте, и даже, пожалуй, еще красивее, изящнее, еще более горделивой походкой вышла к гостям.
Одним из первых – почтительно и любезно – подошел к ней тот же принц. Он так же, как всегда, поздоровался с нею, поцеловал далеко протянутую ему руку, а затем хозяйка любезно и мило обратилась ко всем гостям и поздоровалась; прием начался, и все пошло как следует. Комнаты все наполнялись, все больше и веселее шумели голоса, все было по-старому, и если была какая разница, так только несколько пятен стеарина на военном рукаве принца, которые Алина заметила в первые же минуты. По временам она на них злобно переводила глаза, долго всматривалась, как будто в этих беленьких кружочках стеарина был весь вопрос, разгадка всего и маленькая причина большого события, которое должно было разыграться между ними.
Алина настолько умела владеть собою, что, конечно, никто из гостей не подозревал, каким образом состоялся ее вечер и что позволил себе принц. Алина не знала, что в действительности у принца никакого уговора не было – он просто догадался вовремя осветить дом, зная, что многие общие знакомые обещались приехать, не получив заранее никакого уведомления: ни приглашения, ни отказа.
Около двух часов ночи хозяйка вдруг почувствовала себя дурно. Все засуетилось, испугалось, но хозяйка попросила не беспокоиться, уверяя, что с ней нет ничего особенного, и только просила извинить ее и дозволить уйти. А вместе с тем она убедительно просила сейчас же послать или съездить кому-либо за доктором. Разумеется, человек десять бросились было сейчас же исполнять ее просьбу, и если бы хозяйка не остановила всех, то через полчаса весь медицинский персонал Берлина был бы в ее доме.
Алина попросила одного из молодых людей съездить за ее доктором, который всегда пользовал ее.
Когда она поднялась, чтобы идти к себе в спальню, то это было сигналом для разъезда.
Все взялись за шляпы и шинели и стали раскланиваться.
Когда многие уехали, а принц все еще оставался, хозяйка почувствовала себя лучше и оставила человек пять, прося посидеть до приезда доктора.
Гости были наперечет страстные поклонники артистки и действительно с участием и обожанием в глазах смотрели на хозяйку. Только один принц глядел насмешливо и изредка, украдкой, незаметно для гостей, но заметно для хозяйки, подергивал плечами, как бы говорил: «Что ж такое? Не нынче, так завтра! Капризы!»
Наконец явился доктор, присланный поехавшим за ним. Это был человек лет пятидесяти, но бодрый, свежий, веселый, и по одному лицу его можно было смело сказать, что он столько же умен, сколько хитер. Быть может, он был плохой знаток человеческого организма, но, во всяком случае, специалист по части женских причуд и знаток женского сердца.
Едва только он успел перемолвиться, раскланявшись с гостями и с хозяйкой, хотел сказать ей два слова, как уже будто понял, чем больна его пациентка.
«Что-нибудь особенное, неожиданное и не пустое, – подумал он, – не все ли равно, какая нужна помощь! Быть может, сегодня помощь эта еще серьезнее, настоятельнее!»
– Было очень дурно, – говорила медленно между тем Алина, – потом как будто лучше, а теперь, признаюсь, как будто опять хуже.
– Очень понятно, – выговорил принц, – появление и близость доктора, по моему мнению, всегда ухудшают болезнь.
– Очень вам благодарен за всех докторов, – поклонился, смеясь, доктор.
– Вас, господин Стадлер, я исключаю из числа эскулапов. Вы, собственно, великолепный исцелитель нравственных недугов и, затем, вообще любимец всех берлинских красавиц. Это недаром!
Между тем Алина склонилась на спинку дивана, на котором сидела.
– Да, мне опять очень дурно… я вас попрошу извинить меня, – промолвила она тихо, слегка закрытыми глазами глядя на гостей.
В ту же минуту все, с принцем во главе, раскланялись с пожеланиями спокойствия и выздоровления.
Когда шаги гостей раздались в конце комнат, около лестницы, доктор Стадлер положил руки в карманы своего камзола и, не спуская глаз с Алины, промолвил, смеясь:
– Что такое случилось? Неужели вы меня позвали только затем, чтобы выгнать гостей? Это бессердечно: я играл на вечере, был в сильном выигрыше; вы мне будете должны, по крайней мере, тысячу фридрихсдоров.
Алина сидела уже выпрямившись и прислушиваясь к удалявшимся шагам. Она хотела заговорить, но вдруг сделала едва заметный жест рукою на дверь и снова облокотилась на спинку дивана. Женский слух или женское чутье не обманули ее.
В дверях снова показался принц и, почтительно поклонясь, промолвил:
– Pardon, mademoiselle [5] . Я хотел спросить вас, когда вы мне позволите быть у вас: завтра днем или вечером? Я позволяю себе это, потому что надеюсь, что ваша болезнь не опасна и скоро пройдет.
– Я вас прошу быть послезавтра днем, – тихо промолвила Алина. Принц раскланялся, стукнул шпорами, как юный офицерик, повернулся на каблуках и второй раз пошел по всем комнатам.
Оглядывая все свечи в канделябрах и люстрах, он невольно рассмеялся при мысли, что ему, германскому принцу, пришлось исполнять лакейскую должность и освещать все комнаты. Впрочем, он тотчас же вспомнил, что когда-то – правда, лет пятнадцать тому назад – он, благодаря одной из своих интриг, принужден был переодеваться кучером и лакеем, чтобы добиться цели. «Что уж после этого, со свечой или с фитилем в руках, зажигать канделябры!»
Цель жизни его была всячески изобразить из себя, стараться изображать – и не для себя, а для других – Дон-Жуана. Ему были, в сущности, безразличны и его победы юности, и теперешние поражения и неудачи. Главное состояло в том, чтобы все думали, что он неотразимый победитель всякой женщины, за которой начнет ухаживать.
Надев плащ в швейцарской и ожидая, чтобы подъехала его великолепная, голубая с золотом и всякими орнаментами карета, принц, всегда с удовольствием и фамильярностью болтавший с лакеями, обратился, смеясь, к швейцару и потрепал его по плечу:
– Что, братец, каково я дом осветил? Только вот что – дело мастера боится, весь рукав себе и все кружева обкапал.
В эту минуту по лестнице спускались два рослых лакея, которые часа два тому назад были разбужены вестью, что дом помимо них осветился огнями. Они быстро оделись в свои ливреи, живо натянули свои чулки и башмаки и быстро поднялись наверх принимать гостей и служить.
Оба лакея, конечно, догадывались, что в доме что-то произошло; не сама же барышня лазала по стульям и по креслам и зажигала свечи. Здесь их ожидало подтверждение их подозрений.
– Ну вы, сони, болваны, – обратился к ним принц, – за то, что я должен исполнять вашу обязанность, я на вас подам жалобу в магистрат и попрошу короля взять вас рекрутами в его армию. А покуда вот вам!
И принц, достав светло-зеленый шелковый кошелек с двумя кистями и двумя кольцами, швырнул его в ноги лакеев. Серебро и золото звякнуло на каменном полу швейцарской.
Один из лакеев поднял кошелек, и оба стали низко кланяться, усмехаясь и стараясь своими лицами всячески изобразить свое изумление и удивление к ловкости принца Дон-Жуана.
Принц пошел было к подъезду, но приостановился и вдруг воскликнул:
– Ах, как глупо: а тебя-то я и забыл! Ну, вот тебе одному зато!
И точь-в-точь такой же кошелек попал в руки швейцара.
Принц никогда не выходил из дому, не имея, по крайней мере, четырех подобных кошельков, всегда светло-зеленых шелковых и всегда наполненных или мелким серебром, или золотыми, маленькими и большими червонцами.
То, что он разбрасывал и раздавал таким образом в день, составляло малейшую долю его дневного громадного дохода.
Где принц Адольф проходил, там, будто по его следам, у бедных являлись довольство, достаток, у достаточных людей – роскошь; но чаще всего за принцем, как будто какой кровавый след, являлся разврат, драма! Один раз последствием его щедрот было и убийство!.. Но, к чести нравов современной ему Германии, надо прибавить, что это убийство наделало много шума, потому что в данном случае родная мать зарезала свою дочь, обольщенную принцем.