Престол и императорская корона! Священные права на владычество над громадной страной, над многомиллионным народом! Волшебная и великая будущность! Все дары природы, какие только оставалось еще фортуне дать своей любимице… Стало быть, наконец все возможно, наконец все возможно на земле!

Вот что было у красавицы без имени, без отечества, без родных, простой авантюристки! Да. Было!!

Теперь не оставалось ничего. Теперь снова длилась пошлая жизнь с обыденными нуждами и заботами, и даже почти нищета, грозящая голодом!

Страшное отчаяние явилось последствием этого оборота колеса фортуны.

Алина была близка к умопомешательству и даже к самоубийству!

И только верный друг Шенк, понимая, что имеет дело с женщиной душевнобольной и сраженной внезапным ударом судьбы, спас Алину, уверяя и клянясь, что дело еще может быть поправлено и что Игнатий снова обратится к ней с примирением.

Покинув Париж и Францию, беглецы остановились на время в маленьком городишке за Рейном, недалеко от Страсбурга. Положение их было бедственное и казалось еще тяжелее и безысходнее после блестящего положения в Париже.

Трудно было примириться с обстановкой крошечного домика в маленьком местечке после дворца около Лувра и целого штата придворных. Несмотря на это незавидное положение, будущность представлялась еще хуже.

Шенк расходовал уже последнюю сотню франков, оставшуюся в кармане.

Шенк всегда говорил, что такой человек, как он, не пропадет никогда в большом городе, в столице, но всегда пропадет в маленьком городке. Все те ловкие проделки, которые давали ему средства к жизни, были возможны только в больших городах. В маленьких местечках, где все жители наперечет и где у самого богатого – средства маленькие, для Шенка не было достаточной наживы.

Как ни придумывал барон средства вывернуться из беды, он ничего не мог придумать. Алина, со своей стороны, была в полном отчаянии, чувствовала себя несчастнее, чем когда-либо. При полном упадке нравственных и даже физических сил она целые дни проводила молча в кресле в углу маленькой горницы. Шенк ухаживал за ней, как нянька за ребенком, утешал, шутил и старался расшевелить ее.

За это время циник без сердца и без нравственности искренно, еще глубже привязался к несчастной женщине, которою так безжалостно играла судьба. И Шенк доказал свою дружбу к Алине.

Когда у них оставалось денег, чтоб просуществовать одну неделю, не умерев с голоду, Шенк вдруг решился и поступил в помощники к простому трактирщику в другом городке, неподалеку от них. Городок этот был на большой дороге из Франции в Германию; через него проезжала масса всяких путешественников, иногда целые посольские поезда! Трактиры делали хорошие обороты.

Гостиница, в которую поступил наемником Шенк, назвавшись, конечно, совершенно другим именем, была одна из лучших. Через две недели Шенк пользовался не только дружбой и доверием хозяина, но стал сам полным хозяином. Деньги на прожиток в виде жалованья, конечно, были. Алина была тронута самоотверженностью друга: она оценила, насколько Шенку было тяжело справлять должность приказчика.

Со дня бегства из Парижа Шенк постоянно уговаривал Алину написать графу Рошфору, посланнику герцога Лимбургского, который в Париже был без ума влюблен в нее и даже намекал на возможность брака. Когда Алина сделалась принцессой Володимирской, то, конечно, о браке с простым германским дворянином не могло быть и речи.

Первое время, когда они поселились на Рейне, Алина упрямо отказывалась снова завязать сношения с Рошфором. Она не могла привыкнуть к мысли, что ей придется снова начать простое существование авантюристки; быть же женою Рошфора прежде, конечно, было бы ей приятно, удовлетворило бы ее самолюбие. Теперь же, после ее краткого величия, после близких и дружеских отношений с министрами Франции и даже с дофином, многое приходилось считать унижением чувства собственного достоинства.

Алина осталась одна в маленьком городишке, не желая переезжать в тот, где был Шенк, справедливо опасаясь, что в числе постоянных проезжих из Франции в Германию и обратно она случайно может попасть на глаза прежних знакомых; но зато они постоянно переписывались.

Во всех своих записках Шенк шутливо и остроумно описывал свои приказчичьи занятия в гостинице. Он нарочно старался представить все в худшем и более смешном виде, нежели оно было в действительности.

Однажды он подробно рассказал Алине, как он убирал горницу одного проезжего капитана, вычистил его платье и как получил нагоняй за свою неряшливость и несообразительность. Эта записка повлияла на Алину.

Она не соглашалась на все уговоры Шенка писать к Рошфору, когда это являлось советом ради ее же пользы; теперь, зная друга и преданного человека в положении какого-то приказчика, Алина решилась написать Рошфору; но решилась как на жертву, приносимую для друга.

Она написала подробное письмо и отправила его в Париж. Она никак не объясняла Рошфору то преступление, которое было совершено в ее доме, и свой побег, и внезапное исчезновение из Парижа. Она говорила только, что при свидании подробно расскажет Рошфору, в какую сеть, сплетенную своими врагами, агентами императрицы Екатерины она едва не попалась.

Был уже февраль месяц, когда письмо это было отправлено; прошел еще месяц, а ответа не было никакого. Алина долго не соглашалась писать Рошфору; теперь же волновалась и обидчиво злобствовала на своего прежнего поклонника, который медлит ответом. Быть может, ее история в Париже наделала так много шума, так поразила все общество и двор, что граф Рошфор не находит возможным входить с ней в какие бы то ни было отношения?

Алина ошибалась; так как никаких вестей она не имела из Парижа, то не могла и знать, как принята была вся странная история в ее доме; а если бы она знала это, то, быть может, немедленно вернулась бы в Париж.

Алина не догадалась, что в Париже остается человек, быть может, менее даровитый, чем она или Шенк, но более осторожный, чем они.

В Париже оставался епископ Родосский, и вот именно он и повернул все дело иначе.

Отец Игнатий был, конечно, поражен вестью о преступлении; он грубо выгнал от себя женщину, из которой хотел сделать самозванку, но через сутки он одумался.

Были две причины, по которым Игнатий не мог прервать всякую связь с Алиной.

Во-первых, у него пропадала без всякой пользы огромная сумма денег, переданная принцессе Володимирской, ввиду тех затрат, которые у нее могли быть со времени ее самозванства, даже ввиду тех политических событий, которые могли бы возникнуть от ее самозванства. Можно было дать такую сумму, предвидя в будущем у нее громадные средства; теперь же деньги эти надо было считать пропавшими.

Вторая причина была, пожалуй, еще важнее. Игнатий, немало порыскавший по свету, объехавший за последние десять лет Италию, Францию, Германию, побывавший даже в Греции и Турции, должен был сознаться, что другой женщины для роли самозванки найти было невозможно. В этой женщине действительно соединялось все, что только можно было пожелать.

Разве можно завтра же найти другую, которая могла бы своим умом, красотою, дарованием и воспитанием очаровать придворный круг или даже какого-либо монарха, но при том условии, чтоб она вместе с этим не знала своего происхождения, не помнила своих родных – одним словом, чтобы была без роду и племени.

Конечно, много женщин, даже среди польской эмиграции, встречал Игнатий, которые не уступали Алине в красоте или даровании; но они хорошо знали свое происхождение: у них были родные, отечество и друзья. Подобную женщину отец Игнатий никак не мог бы убедить, что она – дочь русской императрицы. И отец Игнатий злился, выходя из себя, проклинал легкомыслие Алины, глупость Шенка. который самодовольно взялся за все и все испортил, довел дело до того, что в угоду самозваной принцессе зарезал ее собственного мужа.

– Как хитро, как умно! – восклицал Игнатий иронически.

Между тем история эта, конечно, наделала много шума в Париже.

Зная отношения епископа Родосского с принцессой Володимирской, про которую стали говорить теперь, что она не простая авантюристка, а преступница, бежавшая из лондонской тюрьмы, все стали обращаться с вопросами к епископу.

Дворец Алины был оцеплен полицией; в день ее исчезновения уже было произведено следствие, епископ пожелал сам не быть в стороне, а, напротив, явился в качестве свидетеля. И хитрый иезуит увидел тотчас, что на счастье Алины она могла быть не скомпрометирована вполне; ее можно было еще спасти. По оставшимся вещам и бумагам нельзя было ничего доказать.

Документы Шеля, саксонского подданного, а равно и Дитриха, дрезденского уроженца, были целы, их звание и происхождение были определены, оба они были похоронены рядом на краю лютеранского кладбища в стороне от других, как иностранцы и умершие насильственной смертью.

Единственный документ, который мог бы погубить Алину в глазах всего Парижа и сделать предприятие епископа невозможным, было письмо Дитриха к Шелю, где рассказана была вся история безнравственных приключений авантюристки Алины под разными вымышленными именами. Наконец, из этого же письма суд мог узнать, что принцесса Володимирская, хотя и неизвестного происхождения и рода, во всяком случае – законная жена саксонского подданного и негоцианта Шеля.

Но судьба, любившая играть Алиной, помогла ей и в данном случае.

Письмо Дитриха было в боковом кармане сюртука Шеля. В момент, когда он был поражен на месте ударом Шенка, он упал, кровь ручьем хлынула из раны и смочила всю одежду и письмо это.

Когда к вечеру полиция разломала дверь, нашла окровавленный труп убитого среди лужи крови, то, конечно, одежда убитого была насквозь пропитана его кровью. Полиция, которая потом рылась на его квартире во всех вещах, не обратила никакого внимания на то, что было на нем. Окровавленный сюртук вместе с прилипшим в кармане письмом был выброшен и уничтожен.

– Какое счастье! – подумал через день или два Игнатий. – Какое ей счастье – попасть в подобную историю и не быть скомпрометированной ни капли. Разумеется, с тем условием, если я этого захочу. А я поневоле этого захочу. Я должен спасти ее для себя, для нас и нашего предприятия.

И в ту минуту, когда Алина с Шенком в полном отчаянии, достигнув границы Франции, вздохнула свободно, считая себя вне опасности, епископ Родосский уже ратовал за нее в Париже.

Алина переехала Рейн, поселилась в городишке, считала себя низко упавшей навсегда. Она должна была радоваться и считать себя счастливою, что находится на свободе, а не в тюрьме, не в Бастильской крепости, как преступница или, во всяком случае, как соучастница в двух убийствах; а в ту же минуту епископ Родосский во всех гостиных громко и смело рассказывал то, что он узнал тайным образом о всей истории с несчастной принцессой Володимирской.

Игнатий с момента, когда он догадался, что Алина может быть спасена и может по-прежнему служить орудием их партии, тотчас же решил сначала оправдать ее официальным образом, а затем и очистить вполне в глазах общественного мнения.

Прежде всего он объяснил, что может сделать показание и объяснить всю историю, наделавшую шума, самому главному судье. И не только епископ рассказал целую адскую махинацию, устроенную русским правительством, чтобы погубить наследницу российского престола, но даже представил какого-то подкупленного им же бедняка, который взялся обвинять себя в соучастии неудавшегося покушения на жизнь принцессы Володимирской.

По словам этого свидетеля, в Париже была и, конечно, уже исчезла, спасшись бегством, целая куча агентов из московитского государства, которая под фальшивыми паспортами поляков, саксонцев и англичан явилась, чтобы убить принцессу. Его личная вина заключалась лишь в том, что он, зная об их намерениях, не предупредил ни принцессу, ни полицию.

Через две недели после этого снова весь город интересовался судьбой российской принцессы, возмущался и негодовал на варварское российское правительство. Общественное мнение указывало министру Шуазелю как на его священный долг – поднять вопрос, протестовать против нарушения самых коренных законов.

– Как! Дофин Франции, вся аристократия и весь придворный круг принимают у себя принцессу, восхищаются ею, изумляются ее качествами и дарованиями, сочувствуют ее несчастному положению, а тут вдруг являются наемники, злодеи, чтобы зарезать ее в собственном дворце, в нескольких шагах от дворца королей Франции.

Разумеется, епископ Родосский был осаждаем всем обществом. Все спрашивали: где чудом спасенная принцесса, когда вернется она, когда официальным путем, через Шуазеля, будет протестовать перед самой императрицей всероссийской?

Игнатий отвечал все, что только могло изыскать его воображение. Он отвечал, что принцесса в надежном месте, вне опасности, что делом этим он считает своим долгом заняться, что многие польские магнаты помогут ему. О месте жительства Игнатий ничего не мог сообщить; он теперь был сам зол на себя несказанно. Он не знал, где Алина, и не надеялся когда-либо узнать это. Сама она, конечно, побоится дать ему свой адрес, а ему разыскивать ее было совершенно невозможно. Ее надо было искать во всех городах этих стран, во всей Европе.

Игнатий даже не знал, на юг или на север выехала Алина, в Германии ли она, или, быть может, в Испании и, наконец, вне Европы!..