Сегодня утром бубны возвестили на все четыре стороны света, что племя шеванезов возвратилось в свою чащу над озером, что великие воины племени отогнали Вап-нап-ао и людей из Королевской Конной, что племя снова свободно. Они провозглашали о Празднике Посвящения и большом совете вождей.

Приближалась пора охот. Белые исчезли бесследно Скоро повеет кей-вей-кеен – северно-западный ветер, напоминая, что идет зима. Пора выделить каждому роду места для охоты, заготовить запасы мехов и мяса Наступают дни труда и сытости. Совет вождей назовет юношей, которые после окончания охоты пройдут испытание крови – посвящение.

Бубны гремели с утра до вечера, созывая все племя на большой праздник. Кей-вей-кеен, сгибавший верхушки сосен, далеко относил голос бубнов. Над чащей неподвижно висел серый ястреб. Наконец он затрепетал крыльями и медленно, будто плывя вниз по спокойному потоку, скрылся за стеной леса.

Вслед за ним пошло солнце. Оно начало опускаться все ниже, просвечиваясь сквозь сосны и буки, клены и ели. Его вечерние лучи разбудили медведя, предостерегли стадо оленей от рыси. Наконец солнце село на озеро, напилось серебряной воды, послало последний луч привета серым волкам и, разостлав Дорогу Солнца, исчезло на западе, там, где лежит Страна Вечного Покоя.

Потом появился месяц – Победитель солнца. Но его победа не продлится долго: перед рассветом он вновь исчезнет, гонимый острыми, как стрелы наших луков, солнечными лучами, вечером же вновь возвратится непобежденный.

Овасес говорит, что эта борьба длится испокон веков и старейшие отцы старейших воинов не помнят ее начала. Рассказывают только, что Солнце и Месяц, два молодых брата, рожденные Землей, встретили когда-то в юности на одной тропинке горкоганос – утреннюю зарю и влюбились в нее. И с тех пор они неустанно борются между собой за Женщину-зарю, укравшую их сердца.

Временами солнце всходит красным. Тогда воины говорят: «Души мертвых идут на войну с вождем-солнцем». А когда солнце встает бледным, веселеют наши селения. Ведь это означает, что солнце было ранено в битве, что оно потеряло много крови и теперь будет собирать духов наших предков, чтобы они выступили с нами на большую охоту, – нужно окрепнуть, набраться сил. А духи наших предков лучше, чем кто либо другой, помогут нам в охоте.

Северо-западный ветер разносит далеко над лесом голоса бубнов – их слышат месяц и лес, медведь, олень и рысь, слышат шеванезы.

Перед вечером к берегу озера начали причаливать маленькие и большие каноэ Воины молча вытягивали на песчаный берег легкие березовые челны, женщины ставили типи из шкур. С другой стороны доносился конский топот. Это прибывали всадники с равнин. Они тоже быстро и молча ставили свои палатки. Лагерь все увеличивался, люди продолжали прибывать, но ночь перед большим праздником – это ночь молчания. Уже смолкли бубны, и лишь изредка кое-где заржет конь или стукнет громче топор, которым рубят ветки для костра.

Утром лагерь выглядел, как лесная поляна, пестрая и яркая от разноцветных типи. Посреди лагеря на просторном месте возвышалось большое типи, окрашенное в красный цвет, с тотемными знаками всех наших родов. Это шасса-типи, в нем совершается испытание крови.

Мы с Совой и Таугой с утра слонялись по лагерю. Прибыли все воины Танов, Капотов, Викминчей и Сампичей, а также воины Сивашей, которые, как и мы, не хотели служить белым и присоединились к нашему племени. Ростом они были ниже наших мужчин, скулы у них сильно выдавались, на верхней губе виднелись реденькие усы. Вместо головных уборов с султанами из перьев они носили большие шапки из лисьих шкур с лисьими хвостами по обе стороны лица. Мы принимали их, как братьев, хотя когда-то, как говорил Овасес, наш военный клич не раз нарушал спокойный сон Сивашей.

С восходом солнца начались первые танцы. Это еще не был настоящий праздник, однако на поляне собрались почти все жители лагеря, чтобы посмотреть состязание воинов.

Вот из толпы выходит высокий мужчина, покрытый конской шкурой; это Утнач – Отважная Птица из рода Викминчей. Он одним большим прыжком выскакивает на самую середину поляны, а потом начинает красться легким шагом пумы. Остановился – и в руке его засверкал нож, как луч луны в зеркале воды.

С противоположной стороны выходит, тяжело ступая, покрытый медвежьей шкурой воин – Друг Отважной Птицы.

И вот оба воина – медведь и охотник – начинают кружиться один вокруг другого, испытывая свои силы. Отважная Птица, низко пригибаясь к земле и замедляя или ускоряя шаги, то отбегает, то приближается к большому, поднявшемуся на задние лапы медведю. И вдруг Отважная Птица, выждав удобное мгновение, бросается вперед быстро, как горностай. В первый момент казалось, что он погибнет от удара поднятой вверх медвежьей лапы, но, пригнувшись, он избежал его и вонзил нож в бурую шерсть. Большой мокве зарычал, зашатался, хотел обхватить охотника лапами, но тот уже снова на безопасном расстоянии и снова кружится вокруг него, выжидая удобную минуту для следующего удара.

Одобрительный шум пробегает среди зрителей: Утнач бросается вперед, и медведь обхватывает его лапами.

Борьба продолжается в молчании. Слышится только тяжелое дыхание борцов. Медведь хочет наклонить морду, но Утнач поддерживает головой его нижнюю челюсть, чтобы не дать медведю схватить его сверху клыками. Вот они столкнулись грудь с грудью. Зверь пытается разодрать когтями передних лап спину охотника, но ее защищает плащ из двойной толстой конской шкуры.

Наконец воин вонзает медведю нож в сердце. И молниеносно отскакивает, весь залитый потом, запыхавшийся и бледный. Медведь еще мгновение стоит на задних лапах, потом тяжело падает на землю.

Так рассказал Утнач своим танцем о борьбе с Мичи-мокве, большим медведем…

В это утро Танто и шесть других юношей начали свою последнюю трехдневную подготовку к церемонии посвящения, к минуте, когда они вступят на тропу мужчины-воина. Они находились в отдельных палатках на краю лагеря и почти не показывались. Не прикасаясь ни к еде, ни к питью, они все три дня молились великому Маниту, чтобы он дал им отвагу и мужество, ловкость и силу, презрение к боли и страданию, через которые они должны пройти на пороге своих новых дней – дней взрослого воина.

Наконец на третий день наступило время празднества.

С самого рассвета зазвенели бубны и затрещали трещотки, все надели праздничную одежду; даже мы, мальчики, были в куртках из белых оленьих шкур, украшенных бахромой на груди и рукавах, расшитых разноцветными бусами.

В этот день Танто и шестеро его ровесников вышли из своих типи. С полудня до вечера никто, кроме них, не ступал на Место Большого Костра. Только они имели право на показ своей ловкости и силы. Это был их праздник, праздник Тану-Тукау – Праздник Посвящения.

На большой поляне земля дрожала под копытами коней, сверкали лезвия томагавков и ножей, бросаемых в цель, свистели оперенные стрелы. Когда кончал один, начинал другой. Они соскальзывали на полном галопе под брюхо коня, перепрыгивали с одного коня на другого, низко свесившись на бок коня, стреляли из луков в цель или, уцепившись под брюхом коня так, что голова почти касалась земли, метали ножи в подвешенный к дереву кусок мяса.

Вот Танто, наш Танто, уже в шестой раз мчится галопом к цели, и в шестой раз его нож вонзается в цель.

Танто – самый красивый и самый ловкий из всех. Рокот восторга чаще, чем других, приветствует его. Об этом же говорит мне Сова и поддакивают близнецы из рода Капотов, это видно по взглядам отца и Овасеса, а прежде всего по глазам Тинглит.

Наконец большой барабан, грохочущий, как гром, прерывает состязание молодежи. Он оглашает, что воины, молодежь и Молодые Волки должны собраться в красном типи, в шасса-типи, чтобы стать свидетелями посвящения семи шеванезов.

Это было первое торжество посвящения, которое я должен был увидеть. Оно было для меня тем более важным, что его проходил сегодня наш Танто.

Я так волновался, будто сам должен был пройти испытание крови. Конечно, я стоял неподвижно, с равнодушным лицом, но сердце едва не выскакивало у меня из груди, – как в тот раз, когда я увидел на пути моей стрелы большого орла и когда впервые ступил на порог палатки Горькой Ягоды.

Во мне смешались и страх и радость, неясная надежда и тревога за брата. Я не знал, где Танто. Я крепко сжимал челюсти, чтобы не видно было дрожания губ, и с трудом сдерживал слишком учащенное дыхание. Сова, который тоже впервые переступил порог шасса-типи, всматривался широко раскрытыми глазами в тотемный столб и в шамана, стоявшего под ним. И я отчетливо видел, как тревожно вздрагивал иногда мой ДРУГ.

Горькая Ягода был наряжен не так ярко и пышно, как обычно. На нем была только повязка из орлиных перьев, на спине шкура бизона, а голову он покрыл скальпом бизона с рогами. Но его суровое старческое лицо пересекали сегодня особенно резкие и грозные морщины, и никогда еще так пронзительно не сверкали его глаза. Такое лицо было, наверное, у Канаги, повелителя тьмы, злого духа.

Неожиданно смолк голос большого барабана, и на пороге типи появились отец и брат.

Обнаженный Танто стоял будто в прозрачном тумане. Это наш отец перед началом посвящения окуривал его дымом, напевая песню отца, ведущего сына на посвящение:

Как только отец умолк, сейчас же отозвались бубны воинов, орлиные рожки и трещотки. Танто медленным шагом направился к ожидавшему его шаману. Я не видел лица брата, хотя он шел прямо на меня, освещенный ярким светом костра. Я не видел его, хотя смотрел на него широко открытыми глазами.

Шаман, как хищная птица, носился в бешеном танце вокруг Танто под звон бубнов, завывание рожков, верещание трещоток. В руках он держал длинный и тонкий нож с блестящей рукояткой.

Наконец брат остановился перед тотемным столбом.

Тогда Горькая Ягода быстрым движением оттянул у брата кожу на груди и ударил ножом, пробив кожу. По лезвию начали стекать капли крови. Я почти до боли вытаращил глаза, чтобы увидеть, не дрогнет ли лицо брата, не зажмурит ли он глаз перед ударом, но я видел только его расплывчатую фигуру. Бубны, рожки и трещотки не смолкали. Это означало, что Танто достойно проходит испытание.

Наконец, когда шаман на миг отскочил от него, как хищная птица от жертвы, мой взор прояснился. Я уже ясно видел, как Горькая Ягода продевает тонкие кожаные ремешки сквозь пробитую на груди кожу и привязывает их к тотемному столбу. Я видел, отчетливо видел, что даже веки брата не дрогнули, что он стоит так спокойно, так уверенно, как горный орел в своем гнезде. Горькая Ягода наклонился к его ногам и, пробив костяными крючками кожу у щиколоток, прицепил к ним священные медвежьи черепа.

Тогда снова умолк шум, и на пороге появились две фигуры. Это вождь Танов вел на посвящение своего сына Паипушиу – Маленького Филина. Через минуту Паипушиу уже стоял рядом с Танто и так же, как и он, не выказывал и следа страха или боли под ударами ножа и костяных крючков.

Эти двое должны были начать празднество, как самые младшие из всех шеванезов.

Я плохо помню их танец; в тревоге и волнениях того вечера я утерял воспоминание о лице отца, грозной фигуре Горькой Ягоды, о Танто и Паипушиу. Будто сквозь густой туман, я вижу лишь, как они то приближаются к тотемному столбу, то отходят от него, я чувствую запах хвои, которой усыпана земля, пальцы друга, сжимающие мое плечо, вижу неподвижные тени на стенах палатки. Отчетливо помнится лишь одно – слова и мелодия песни, которую пели юноши:

Но вот воспоминания проясняются. Я вижу, как Танто быстрыми, мелкими шагами подбегает к столбу. Вижу, как оба юноши на какое-то время неподвижно замирают, чтобы затем внезапным прыжком назад разорвать узы, связывающие их с тотемным столбом. Тонкие ремешки разрывают кожу у них на груди. Кровь течет широким ручьем. С грохотом отрываются от ног медвежьи черепа, а шум трещоток становится таким сильным, что я не слышу собственных мыслей. Наконец Горькая Ягода поднимает руку, и в типи повисает тишина. Танто и Паипушиу выбегают из палатки, я слышу их трехкратный клич – крик орла-победителя. Они уже мужчины. Перед ними теперь только дорога воинов и охотников, дорога мужчин и стариков и, наконец… Дорога Солнца.