© Элина Савва, 2015

© Элина Савва, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

 

Прогулка

«…Женщина – как бомба с часовым механизмом: не знаешь, когда взорвется. Иногда таймер устанавливают обстоятельства, а мужчины, неосознанно, запускают его ход, себе на погибель…», – добрался до середины статьи Пётр Иваныч и отложил газету. Часы показывали 19.30 – время ежевечерней прогулки.

– А что, Еленочка, – громко обратился он к жене, – не пойти ли нам прогуляться?

Ему послышался негромкий вздох, а после – вполне внятный ответ верной супружницы – Елены Андревны:

– Ну да, почему бы и нет?

Велик и могуч русский язык! В одном предложении можно утвердить отрицание и опровергнуть утверждение. Таки «Да» или всё-таки «Нет», но Пётр Иваныч и Елена Андревна стали собираться на прогулку.

Эх, прошли те сладкие времена, когда Пётр Иваныч был директором Дома Политпросвещения, ездил на служебной машине с водителем, пользовался уважением в городе и имел приличную зарплату. В вестибюле Политпросвета весь персонал подобострастно улыбался и каждого, кто «к Петру Иванычу» или «ОТ Петра Иваныча» готовы были носить на руках.

В те беззаботные времена мог Пётр Иваныч пригласить супружницу и в ресторан, и в театр, и у многочисленных друзей они были всегда желанными гостями, и у себя часто принимали. Елена Андревна любила нарядиться – похвастаться перед знакомыми новыми украшениями, или фирменным, невиданным в социалистических универмагах, платьем, или неслыханной доселе в советской провинции зарубежной техникой: бесшумно нажималась кнопочка на дистанционке (надо же, и с дивана не нужно подниматься! – восклицали ошеломлённые знакомые), пасть видика заглатывала кассету и на экране мелькали кадры с чудовищными капиталистическими отношениями и чуждыми советской действительности явлениями: казино, секс, разбой. Знакомые наблюдали, с вытянувшимися от удивления лицами, вскрикивали от тревожного напряжения ужастиков, стыдливо улыбались на сценах любви, вернее, «занятий любовью» – именно тогда и появился данный термин, отдающий запахом спортзала; недоумённо пожимали плечами над пока ещё непонятным американским юмором, когда за кадром все ржут до изнеможения, а ты, до боли в глазах всматриваясь в экран, пытаешься понять – почему? Елена Андревна окидывала гостей доброжелательным взглядом удовлетворённой хозяйки, ненароком поправляя новые серьги, Пётр Иваныч глядел на жену умиляясь и преисполняясь гордости.

Как-то незаметно капиталистические отношения и чуждые явления переползли с экрана в реальную жизнь.

Пётр Иваныч по-прежнему ездил на работу, по-прежнему ему улыбались, разве только его политпросветовские владения потеснили приютившимся на первом этаже кафе, мотивируя: «И Вам покушать, и персоналу, да и арендная плата учреждению не помешает…» Но кушать там каждый день для Петра Иваныча с появившейся невесть откуда инфляцией – не иначе, как из враждебного забугорья – стало дорого, да и персонал не злоупотреблял кафетериевскими обедами: в кафе ошивались подозрительного вида суровые мужчины в кожаных, небрежно наброшенных куртках (даже не ошивались – не подходящий термин: они уверенно занимали места за столиком, словно для них одних места и были приготовлены, и подсесть в соседстве с ними как-то мало кто решался). Мужчины обладали колючими пронзительными взглядами – под их прицелом Пётр Иваныч проходил со свернувшимся в маленький игольчатый клубочек сердцем.

Спустя некоторое время, к зданию Политпросвета прилепились, как ракушки в известняке, несколько киосков с пёстрыми витринами, полными американских сигарет и подозрительных напитков, в вестибюль пролез пункт печати кодаковских фотографий, а ещё позже изменили вектор просветительской работы учреждения с политического в сторону культурно-массового: было решено сделать кинотеатр с новой зарубежной системой звука и бешеной ценой на билеты, отчего кино, не меняя качества, сразу стало элитарным – для узкого круга избранных.

Пётр Иваныч походил ещё немного на работу со вжатой в плечи головой, потом его тепло и торжественно, правда, несколько торопливо, проводили на заслуженный отдых.

А отдыхать Пётр Иваныч не умел. Он тяжело и неуклюже пытался помогать жене на даче – в основном, чтением газеты в тенёчке, в кресле-качалке, а осенне-зимними вечерами делать было совершенно нечего. Исчезла машина с водителем, престижная должность и приличная зарплата – вместе с ними куда-то пропала большая часть друзей. Стали редкими походы в театр, а о ресторанах с экзотическими блюдами остались только смутные воспоминания. Тоскуя, Пётр Иваныч предлагал жене пройтись. Елена Андревна совершенно не могла понять удовольствия от вечерних прогулок по тёмным подозрительным улицам, но, кроме Нового Года, дачи и дней рождений, это стало их единственным развлечением.

Где-то, в глубине души, хранилось отдалённое воспоминание о колючих настороженных взглядах суровых парней, но, назло сумрачной капиталистической действительности, Пётр Иваныч сохранял традицию ежевечерних семейных прогулок.

Елена Андревна их прелести понять не могла, однако послушно просовывала руки в рукава пальто с меховым воротником, бережно поданное мужем.

В 5–6 часов вечера тротуары были заполнены людьми, торопившимися с работы домой, забегавших по дороге в магазины – они смотрели сосредоточенно себе под ноги, словно надеялись найти упавшие баксы, толкались плечами в бесконечном броуновском движении толпы и исчезали часам к семи вечера. А в 20.00 город выглядел так, словно в нём никто и не жил-то никогда, и только наши Адам и Ева постсоветского периода, взявшись трогательно под руки, прохаживались не спеша по безлюдной улице, освещённой нервными неоновыми вспышками реклам и магазинных вывесок.

Они остановились перед погасшей витриной.

– Гляди-ка, – обращалась к супругу Елена Андревна, – нет уж продуктового, закрыли – озабоченно озиралась она по сторонам, – А что ж вместо него будет?

– Как что? Бытовая техника, должно быть, – рассуждал Пётр Иваныч.

– Рядом с домом! Петенька, может, возьмём что-нибудь в кредит? Мне так хочется огромный телевизор – чтоб во всю стену! Ивановых позовём – то-то удивятся! И повод будет – ведь сто лет уже не виделись! – воодушевлялась Елена Андревна.

– Еленочка, ну зачем тебе такой большой телевизор? У тебя глазки будут болеть! – остужал супругу Пётр Иваныч. – Да и в газетах писали: такие экраны плохо влияют на здоровье!

– Зачем же их продают?

– Деньги собирают. Прельщают людей внешним видом, а на здоровье народа им наплевать!

Елена Андревна огорчённо поджала губки.

– Ну, а кондиционер? Он, ведь, для здоровья не вреден? Очень даже полезен! Лета какие жаркие!

– Еленочка, летом мы на даче. И вентиляторы есть.

– Ну, может, мобильный?

– Ну что ты! Ну и кому ты будешь звонить? Мы ведь и так всё время вместе, не расстаёмся.

– Иванов тебе подарил, – надула губки Елена Андревна.

– Так это ж, когда было! И, потом, я его об этом не просил. Хочешь, попрошу, чтоб и тебе подарил? – усмехнулся Пётр Иваныч, поправляя соскользнувшую с его руки ладошку жены. – Да и не нужен он мне.

– Что ж ты его всегда с собой берёшь? – съехидничала Елена Андревна и её ладошка снова пропала с руки Петра Иваныча. Он настойчиво вернул её на место.

Супруги проходили мимо ювелирного. Мягко освещалась галлогеновыми лампочками вращающаяся витрина, кольца, браслетики, серёжки подмигивали, дразня, золотыми бочками Елене Андревне.

– У меня так давно не было новых украшений! – воскликнула она.

Пётр Иваныч только вздохнул.

Проходя мимо бутика с женской одеждой, коротко и горестно вздохнула Елена Андревна, едва заметным кивком головы здороваясь с вечерними платьями, выставленными в витрине, и тут же с ними прощаясь, навсегда.

– Ой, банк! Петя, здесь был банк, помнишь? Что он – лопнул? Надо же, был банк – теперь казино, – вздохнула Елена Андревна.

– Да тебе-то, что? – буркнул Пётр Иваныч, – нам всё равно класть туда нечего, – проворчал он недовольно, уводя Елену Андревну подальше от стайки поростков, нахохлившихся возле игральных автоматов.

Вскоре они уже подходили к родному дому, нырнули под тёмную арку – и тут Пётр Иваныч услышал то, чего всегда втайне побаивался, выходя с женой на прогулки – дыхание с перегаром в затылок и хриплый в спину вопрос: «Закурить не найдётся?»

У Петра Иваныча под шапкой зашевелились оставшиеся лавровым венчиком вокруг полированной полянки лысины волосы, предательски задрожал подбородок, чуть съехали вниз очки с вспотевшей переносицы, но он, полуобернувшись, осмелился предположить: «Не курю…»

«Да кого ты тормознул? С них же взять нечего!» – прохрипел сдавленным полушёпотом другой голос.

Желающий закурить зыркнул сухим колючим взглядом оценивающе по супругам из-под чёрной шерстяной шапочки, повернулся, собираясь уйти прочь. Пётр Иваныч набрал в грудь воздуха, чтобы облегчённо вздохнуть…

И тут, неожиданно для всех, в заиндевевшую тишину тёмного двора пролезла, как змия, необдуманная горячая женская фраза:

– Как это – нечего?

Всё естество Елены Андревны – не последней женщины в советском светском провинциальном обществе – всколыхнулось.

– Что мы с тобой – нищие какие? – приподняла она голову, и гордо и дерзко взглянула в глаза супругу.

У вмиг побледневшего и похолодевшего Петра Иваныча очки поползли снова вверх.

– А кулон, который ты мне подарил на юбилей? Я его никогда не снимаю!

Два тёмных удалявшихся силуэта приостановились.

– А мобильник – подарок Иванова?

Двое обернулись. Подбородок Петра Иваныча мелко-мелко затрясся, очки поехали вниз, к кончику побагровевшего носа.

– А мой меховой воротник? А твоя шапка? Хоть и не новые – но вполне приличные! Даже молью нигде не побитые!

Шапка Петра Иваныча сползла на затылок, обнажая розовый ободок лысины.

Две подозрительные личности стали приближаться. Елену Андревну несло в блаженном экстазе хвастовства.

– А мои сапожки – итальянские! Каблучки – ни разу не стёртые! – она задорно топнула ножкой. – А кожа, кожа, какая мягкая, как шёлк! – Елена Андревна, грузно подскакивая, стянула сапожок с узким голенищем и мяла его податливую кожу. Двое переглянулись…

«Уж сколько говорено о женской логике, сколько обсмеяно её невинных проявлений! И никто не отнесётся к женщинам с сочувствием: ведь, не виноваты они, что устроены иначе, что главная черта женского мышления – спонтанность, что они гораздо эмоциональнее мужчин. И это хорошо, и мужчинам это приятно. Кому понравится женщина, закованная в доспехи деловой сосредоточенности? Никому. Мужчинам нравятся их улыбки, хохот, щебет. Но у каждой медали – две стороны. Другая, не самая приятная сторона эмоциональности – импульсивность, непредсказуемость, непосредственность на грани безумия. Женщина, зачастую, сама не знает, что она произнесёт, и какие могут быть от её слов последствия…» – все эти фразы пронеслись мгновенно в голове Петра Иваныча скоростным клубящимся потоком, наезжая и опрокидывая друг друга. И припоздалым вагончиком простучала колёсами последняя: «Женщина – как бомба с часовым механизмом… бомба с часовым механизмом… бомба…»

– Не холодно тебе, Еленочка? – первое, что спросил Пётр Иваныч, очнувшись, глядя на вязаные носочки жены.

Елена Андревна стояла без обуви на первом лёгком ноябрьском снегу, всхлипывала, размазывая чёрные ручейки туши по напудренным щекам. Вместо мехового воротника сиротливо торчали обрывки ниток.

Пётр Иваныч подал руку жене, и они вошли в подъезд.

На следующий день супруги Кипятковы подали заявление в милицию: мол, подверглись разбойному нападению с применением гипноза.

Кто-то скажет: дура, баба! – и будет коренным образом не прав. Не виновата Елена Андревна – ни капельки! Ведь она – всего лишь женщина, существо, построенное на чувствах – спонтанное и эмоциональное…

И Пётр Иваныч это отлично понимал.

В 19.15 следующего дня супруги Кипятковы отпили вечерний чай. С пряниками.

Между 19.25 и 19.30 в доме Кипятковых повисла неловкая пауза – где-то в самом верху, возле люстры. Пётр Иваныч делал вид, что читает газету. Елена Андревна с тревогой наблюдала за часовой стрелкой – словно та отсчитывала её последние минуты: вот она переползла вперёд ещё на одну чёрточку, вот ещё, а секундная бежит с такой невыносимой скоростью! И тикают часы так гулко-гулко, словно в комнате совсем нет ни мебели, ни ковров, и все давно оттуда съехали, и всё покрыто пушистой грязной пылью, и только на весь пустой остывший дом: тик-так, тик-так… через всю голову, от виска к виску, как набатный колокол: ТИК-ТАК!!!

В 19.30 Пётр Иваныч молча встал, оделся и выжидательно посмотрел на супругу.

– Петенька! – умоляюще прошептала Елена Андревна с полными слёз глазами.

– Елена Андревна, я Вас приглашаю на прогулку! – твёрдо, с нажимом произнёс Пётр Иваныч и бережно подал супруге пальто – без мехового воротника.

 

Молитва о врагах

Пронеслось вихрем советское время, отстучало тачанками красной конницы, отшумело лихими, с заломленными кепками комсомольцами, освобождающими народ от опиума для него – религии; унеслось вместе с партийными работниками – надутыми индюками в костюмах, вталкивающими в головы масс мыльный пузырь идеологии. Протанцевали 70 лет исторической дробью на мировой сцене и стихли в омуте 90-х, забрав с собой детскую, непосредственную, греющую в суровые будни среднестатистической интеллигентской зарплаты веру в светлое будущее, дав взамен капиталистическую реальность в ощущения – сразу, мощным кулаком, по всем шести чувствам, оставив душу нищей, нагой, голодной на холодном ветру безверия.

А душа… «А душа ведь, по природе – христианка!» – назидательно говаривала соседка Елене Андреевне, многозначительно оглядываясь по сторонам, как резидент на задании, словно не Тертуллиан впервые высказал эту мысль во втором веке нашей эры, а вот именно она и именно сейчас. И чтобы никто не повторил и не присвоил! Только аккуратные ушки Елены Андревны достойны услышать данное соседкино открытие. Елена Андревна уважительно смотрела в глаза проповедницы, готовая нести возложенное на неё доверие.

Соседка продолжала:

– Ты ведь крещёная?

Елена Андревна согласно кивнула.

– А в церковь-то не ходишь?

Елена Андревна виновато пожала плечами:

– Я не понимаю, зачем…

Соседка зашипела:

– Как это – зачем? А душу спасать? А здоровье не потерять? А чтоб сглазу на тебе не было?

– Душу спасть – от чего? – вопросила Елена Андревна.

Но соседка её не услышала:

– Ведь нонича от сглазу нецерковному люду – смерть! – выкатила она глаза.

Елена Андревна отшатнулась:

– Да ну?

– Ой, чё делають! Чё тока ни делають! – запричитала старуха, и дальше в беленькие с пухленькими мочками, увенчанные гранатовой серёжкой в золотом обрамлении ушки Елены Андревны понеслась вереницей всякая чушь о гадких тёщах и свекровях, подкладывающих непонятные предметы под обои молодым семьям, за здоровье которых недавно пили на свадьбе (не иначе как жестоко притворяясь!); о плавающем ногте взрослого человека в младенческой ванночке для купания, о изведённых приворотным зельем мужиках, безнадёжно влюбившихся в соседок-молодух; о неизлечимых болезнях, нападающих неожиданно и бесповоротно, как разбойники из-за угла; о рассыпанной на пороге «запечатанной» земле, мелких грязных тряпочках на дачном участке, заговоренных подарках и прочая, прочая, прочая…

Рассказы слегка напоминали страшилки, которые девчонки рассказывают друг другу перед сном в пионерлагере, но Елена Андревна перебивать не решалась.

– И знаешь, что от этого спасает?

Елена Андревна покачала отрицательно головой.

– Крест Господень, – патетически воскликнула соседка, указуя перстом в небо. – Вот почему нужно носить его, не сымая. Всегда. А на тебе-то, небось, и нету?

Елена Андревна виновато приподняла брови.

– Вот, давай, сходим с тобой в воскресенье в церковь, крестик купишь, я расскажу тебе куда, чего, зачем – хватит нехристем ходить, грех это.

Елену Андревну давно посещала мысль сходить на службу, но как-то не решалась она. Наблюдая в окно радужную картину, когда на Пасху множество народу, в том числе и бывших партийных работников, комсомольцев и постаревших пионеров, с плетёными корзинками, полными испечённых, украшенных пасхальными атрибутами куличей и разноцветных, с затейливыми узорами крашенок, спешит в гремящий праздничным колокольным звоном храм, она обращалась к супругу:

– Петенька, может и мы сходим?

– Зачем? – непривычно угрюмо отзывался Петенька.

– Ну… Все идут… И Ивановы тоже.

– Еленочка, ты помнишь, как мы СО ВСЕМИ на демонстрации ходили?

– Ну, да. Весело было. Все в приподнятом настроении, потом за стол, всей семьёй…

– А зачем? Смысл в них был – какой? Канули в лету весёлые демонстрации, значит, не было в них смыслу. Так вот, – продолжал Пётр Иваныч с непривычным, властным нажимом в голосе и растущим раздражением, – я теперь, пока смысла не узнаю, никуда не пойду! – грозный отблеск стёкол очков в попавшемся солнечном луче подтверждал всю серьёзность слов Петра Иваныча.

Елена Андревна молчала, а потом пыталась слабо возражать:

– А как же ты смысл узнаешь, если в церковь ходить не будешь?

Пётр Иваныч бормотал что-то невнятное:

– Узнаю… как-нить… если захочу… – и закрывался от жены газетой.

Елена Андревна отворачивалась к окну, провожала тоскливым взглядам праздничную толпу, но сама пойти не решалась.

В воскресенье Елена Андревна сильно волновалась, долго собиралась, подбирая подходящую одежду: это, пожалуй, будет слишком ярко, это – коротко, в брюках – нельзя. Духи? Можно ли наносить духи? А макияж? Как же на улицу совсем без макияжу? Всё равно, что голой – засмеют! И Елена Андревна мигом представила, как она идёт по улице, низко наклонив голову и пряча глаза в асфальт, чтоб никто не заметил, что она без макияжу, а прохожие всё равно тыкают пальцем, скалят зубы, нагло заглядывают в лицо и ржут, переговариваясь между собой: «Глядите! Глядите! Без макияжу! Чай, не Дженнифер Лопес, а даже глаз не подкрасила!» И снова ржут.

«Пожалуй, глаза немного подведу!» – решилась Елена Андревна нанося на веки карандашные чёрные стрелки, – «И чуть-чуть туши!» Пальцы привычным быстрым движением отворачивали крышечку брасматика.

«А губы?» И снова внутреннему взору Елены Андревны представилась ржущая толпа, указующая перстами в её бледные, ненакрашенные губы.

Из богатой палитры ящичка трюмо она выбрала самый блеклый, нейтральный, не вызывающий цвет и подмахнула легонько помадой губы.

«Платок!» – в самый последний момент, когда она уже заносила ножку над домашним порогом прострелило молнией её голову.

Из-за долгих сборов Елена Андревна основательно припозднилась, отчего и получила от соседки нагоняй, вместо приветствия:

– Ты чего? Служба давно началась! И что ты намазюкалась, как на танцы? Чай, не девица! Давай, давай вытирай всё!

Елена Андревна достала белоснежный носовой платок, быстро и нервно протёрла губы, отчего ткань покрылась болезненными розоватыми пятнами.

На пороге храма Елена Андревна опять совершила кучу ошибок, о чём немедленно была уведомлена:

– Три раза надо креститься, три, а не один. Перекрестилась – поклон. Да пониже, пониже!

Свечи наша героиня ставила тоже неправильно:

– Куда ты – левой? Окстись! Правой! Только правой!

– Каблуками не стучите, женщина! – сказал ей кто-то сбоку, когда она переходила от одного подсвечника к другому.

– Что ж мне, летать? – огорчённо подумала Елена Андревна тут же обрывая себя на неподобающих мыслях.

– Эй, эй, нам налево, – потянула её за рукав соседка. – Направо – там только мужчины стоят.

– Но здесь тесно!

– Женшчына в церкви да молчит! – прошипела старуха и молитвенно опустила голову. Через секунду, не сдержавшись, добавила:

– Да и юбку тебе надо подлиннее – чай, не молодица.

Елена Андревна скорбно поджала губки. В старухи она себя не записывала, старательно накладывая всё богатство сельскохозяйственной продукции в качестве масок себе на лицо, да и юбка была померной длины. Даже слишком – до середины икры.

– Неужели это главное? – спросила она.

– В церкви мелочей не быват! – отрезала старуха.

Елена Андревна, ещё более подобравшись, старалась вникнуть в смысл службы. Но по этому поводу у её проводницы комментариев не находилось. Только раз старуха, неожиданно и сильно потянув её за подол, приказала: «На колени! На колени!» и сама сложилась вчетверо в молитвенном экстазе. Елене Андревне с трудом удалось непривычное движение на людях. Густо покраснев от застенчивости, стыда и приложенного физического усилия, она шёпотом спросила: «Почему?» Молитвенница, слегка повернув склонённую голову и приоткрыв корявый глаз прошипела: «Тихо!». «Так нада!» – промолвила она, прикрыв веки важно и утомлённо, словно архиерей. Елена Андревна чувствовала себя страшно неловко и с облегчением вздохнула, когда можно было встать.

Наконец, на амвон вышел молодой батюшка со светлым приятным лицом. Слушая проповедь, все потянулись ближе к нему. Среди всей службы, это был самый понятный для Елены Андревны момент. Но священник говорил совершенно непривычные для её слуха вещи: о прощении врагов и молитве за них. Елена Андревна позабыла о своей спутнице, о том, правильно ли она стала и как выглядит в глазах других. Она внимательно ловила каждое слово, пытаясь вникнуть в смысл.

– Нет ничего благодатнее молитвы о врагах, ибо они – лучшие учителя наши. Они учат нас смирению, терпению и величайшему дару христианина – умению прощать. Обида разъедает только вашу душу, делая её готовой ко греху. Не поминайте зло, не воздавайте тем же – а, наоборот, искренне пожелайте вашим обидчикам всех благ земных и небесных, помолитесь об их исправлении, о спасении их душ – и вы почувствуете, как преобразится ваш внутренний мир. Апостол Павел готов был пожертвовать не просто своей жизнью, а более ценным – своей бессмертной душой ради преследовавших его.

Не попрощавшись с соседкой и не исполнив всех дальнейших предписаний внешнего благочестия, Елена Андревна в глубокой задумчивости вышла из храма.

Дома, повязывая фартук на талию и готовясь к обеденной стряпне, она всё вспоминала слова батюшки и недоумевала: «Как же это – молиться за врагов? И с какой стати? Вот я буду молиться о них, а они мне дальше будут зло какое-нибудь делать… Или всё же попытаться?» И тут Елена Андревна сообразила, что особых врагов-то у неё и нет. «Грабители!» – вспомнила она прошлогоднюю историю. – «Но как же я буду им желать благ земных? Ведь они их получают за счёт невинных граждан! Выходит, я буду молиться о том, чтобы они побольше награбили? Ну, вот ещё!» И, рассердившись, Елена Андревна с силой плюхнула ложку томата в борщ, отчего стая пунцовых брызг разлетелась по белоснежному кафелю, но она не заметила. «Да и потом, если б меня тогда не понесло, всё бы обошлось», – вспоминая болезненную для её самолюбия историю, Елена Андревна схватила без прихватки горячую крышку, уронила её и решила грабителей пока отставить. «А вот, Катерина Ивановна давеча одолжила у меня «ключ» и уже пару недель как не отдаёт!», – возмутилась Елена Андревна и пребольно задела палец открывалкой, откупоривая консервированные огурцы. Она охнула, открывалка со стуком упала, крышка банки отлетела в противоположный угол кухни. «Ну вот, и молись о ней теперь», – закусив губу от боли раздражённо думала Елена Андревна. В окно она заметила, как к подъезду подъехала серебристая стильная машина. Из неё выпорхнула приятного вида девица и, помахав невидимому за тонированным стеклом спутнику, скрылась в подъезде. «Ах, эта, вертихвостка! Каждый раз с другим хахалем», – гневно взбивая тесто думала Елена Андревна. «И как такой благ желать, если у неё и без того полно. Всё хи-хи, да ха-ха. Видеть её не могу, размалёванную!» – метала горячей рукой овощи в салат Елена Андревна. «Недавно идёт нам навстречу с ворохом покупок, а мой Пётр Иваныч, МОЙ Пётр Иваныч, возьми да дверь ей и открой в подъезд – это ж надо, разлюбезничался!»

Пётр Иваныч сидел на диване, читал газету и с некоторым удивлением прислушивался к грохоту кастрюль, крышек и сковородок на кухне. «Странно», – думал он, – «обычно приготовление пищи проходит спокойнее».

Борщ выкипал из кастрюли, свирепо морщась багровой мордой и тяжело ухая крышкой; из духовки раздавался запах чего-то однозначно подгоревшего, на сковородке почернела зажарка, а перед внутренним взором Елены Андревны разворачивалась во всей красе обидная картина: Пётр Иваныч держит открытой дверь подъезда перед смазливой соседкой, она проходит, улыбаясь, как довольная лошадь, спотыкается, роняет один из пакетов, Пётр Иваныч наклоняется помочь, слетают с носа его очки, девица их поднимает, сдувая с них пыль, сложив краснючие полные губы в трубочку прям перед пётривановичевским лицом, он от растерянности краснеет, рука невольно выпускает ручку подъездной двери, которая, качнувшись и начав движение в обратную сторону, легонько прихлопывает по заднице возмущённую всей картиной Елену Андревну, замешкавшуюся в общей неразберихе. Соседка, хохотнув, проскальзывает в подъезд, а Пётр Иваныч, томатнее борща, тупо смотрит ей вслед. Потом переводит взгляд на жену: «Ты не ушиблась Еленочка?» – при этом становясь ещё краснее, хотя, казалось, это вряд ли уже возможно.

«Старый пень!» – прервала свои воспоминания Елена Андревна. – «Лысый, правильный, противный, а перед смазливым личиком – как все!» И звонко, с размаху, замедлившись в начале и ускоряясь ближе к приземлению, полетела любимая чашка Петра Иваныча, разбиваясь вдребезги на мелкие кусочки, один из которых отскочил рикошетом по голени Елены Андревны, оставляя яркую длинную царапину.

У Петра Иваныча от плохого предчувствия ёкнуло сердце. Он появился на пороге кухни.

– Что ты делаешь, дорогая? – спросил изумлённый Пётр Иваныч, в волнении задрав очки на лоб и разглядывая побеленные мукой стены, расплескавшиеся ветряной сыпью томатные капли на белом кафеле, разлитое молоко… Посреди беспорядка стояла хозяйка, с всклокоченными волосами, искажённым злостью лицом, сияющей ссадиной на ноге. Когда он вернул на переносицу очки, то узнал в ней свою Елену Андревну. Она вмиг как-то обмякла и бормотала:

– Я… я… обед готовлю. И ещё, хотела, как в церкви учили – за врагов, то есть о врагах, попробовать помолиться, то есть, я просто размышляла…

«Похоже, врагам – ничего, а кухне нашей досталось,» – подумал Пётр Иваныч, а вслух спросил:

– Но, почему так эмоционально? – он с нескрываемым сожалением разглядывал осколки любимой чашки.

Елена Андревна растерянно развела руками:

– Не иначе как сглазил кто.

Вечером, оттирая присохшие к кафелю томатные капли, она недоумевала: «Как же это вышло? Я ведь пыталась пожелать благ, научиться прощать… Может, пойти у батюшки спросить – он-то говорил с таким видом, будто у него это получается…»

 

Прости

Отшумела, отзвенела Масленица, «отговорила» переливчатым звоном церковных колоколов, оттанцевала на народных гуляниях. Приближалась благодатная пора Великого Поста.

Церковь одела тёмное убранство, спряталось до Пасхи золото хоругвей, строже стали лики, даже солнечный свет не так задорно бил в арочные окна. Только латунные подсвечники, как и прежде, сияли огоньками множества свечей. Природа замерла в преддверии Прощёного Воскресения.

Пребывая в состоянии умиления, Елена Андревна шла из церкви. Перед её глазами проносились моменты службы; в ушах звучали слова проповеди: «Господь говорит: „Не убий!“ И вы скажете себе: ну, ко мне это не относится, я не убийца, мои грехи мелкие. А ведь можно „убить“ неосторожным словом, можно обидеть человека необдуманной фразой, неприветливым взглядом, неуважительными мыслями. И не замечаем нанесённой обиды – проходим мимо. Великий Пост начинается с Прощёного Воскресения – чтобы все попросили прощения у своих близких, знакомых, с чистой душой, очищенной примирением, вошли в светлую пору Великого Поста!»

И, под отрывающие от этого грешного мира песнопения, все присутствующие в церкви, начиная со священников, совершали обряд прощения: кланялись друг перед другом, говорили покаянные слова, троекратно лобызались. Слабый и чувствительный женский пол, не выдержав накала умиления, плакал. Елена Андревна возвращалась со службы с розоватыми ободками вокруг глаз, мокрым носовым платком в кармане и необъяснимым светлым чувством в душе. Она готова была лобызать каждого встречного, испрашивая у него прощения – просто так, от волны великодушия, поднявшейся в её неокрепшей неофитской душе. «Надо будет зайти к Катерине Иванне – прощения попросить, я ведь о ней плохо думала…» И Елене Андревне ярко представилось, как она, с просветлённым лицом, звонит в дверь Катерине Ивановне, та открывает – запыхавшаяся от домашних забот, или от приёма гостей, или сонная, с развалившейся причёской – потому как отдыхала – воскресенье всё-таки, а Елена Андревна, громко сморкаясь, расчувствовавшись от широты собственной чистой души, испрашивает прощения у онемевшей в изумлении Катерины Иванны. Последняя, вытаращив глаза, стоит, прислонившись к косяку, осев от неожиданности, фигурой напоминая мешок с картошкой, и не знает: то ли звать соседку пить чай, то ли вежливо послать куда подальше.

«Нет», – передумала Елена Андревна, – «пожалуй, для Катерины Иванны это будет чересчур конфузно – она ведь не знакома с православными обычаями. Я лучше ей позвоню, вкратце суть опишу и, прощения испрошу, если она на то будет настроена.»

И Елена Андревна вздохнула, сокрушаясь о том, что люди живут в одном государстве – номинально православном, в одном городе, да что там – в одном дворе! – а словно в разных странах: то, что для церковного человека естественно, людям внешним – совершенно непонятно.

Дорогою домой Елена Андревна вспомнила ещё многих и многих на кого она неприветливо смотрела, о ком неуважительно думала и у кого, следовательно, нужно попросить прощения. Список становился довольно внушительным. Она остановилась на кандидатуре самого близкого человека – Петра Иваныча.

«– Ну, чего я буду у Петра Иваныча прощения просить? Я и так для него всё делаю: обеды-ужины вовремя – вкусные, сытные. Всегда он обстиран, обглажен. В квартире – чистота. На журнальном столике – газеты его любимые», – рассуждала Елена Андревна, как ей казалось, здраво. «Все его привычки и прихоти всегда соблюдаются, да что там – свято чтутся: «Еленочка, не клади мои носки рядом с носовыми платками.» «– Да что ты, Петя! Они ж все выстираны, чистые!» «-Еленочка, есть вещи, которые объяснить трудно, но соблюдать надо. Платки – пожалуйста, туда, где моё нижнее бельё, а носки – где-нибудь отдельно», – вспомнила она один из многочисленных случаев, не замечая, что мысленно передразнивает любимого супруга. В её головке Пётр Иваныч сказал последнюю фразу нарочито гнусавым голосом с мимикой слонёнка из старого мультфильма про Мартышку, Попугая, Удава и прочую африканскую живность в советской интерпретации. Пётр Иваныч, надо заметить, был весьма ааккуратен, скорее, даже педантичен и не мог терпеть всякого неряшества, особливо в мелочах: газеты – стройной стопочкой, очки – в футлярчике, зубы – ну да, в чашке с чистой водой, под крышечкой. Елене Андревне, с темпераментом более широким и шумным, пришлось долго с этим смиряться и за 30 лет совместной жизни она почти к этому привыкла. «Даже сориночки нигде лишней не оставляю, лишь бы он не гундел или лекцию не начинал со своими философскими выкладками насчёт ведения домашнего хозяйства», – добавляет она про себя возмущённо. – «И где мне ещё прощения просить – скорее, это он у меня должен, за все годы терпения»… «счастливого брака» – добавил бы любой из их знакомых, но расшалившаяся мысль Елены Андревны на данном уровне медитации посторонних доводов не воспринимала. «А вот остальным – перед кем я действительно виновата – всенепременно позвоню!»

В таком приподнятом настроении, едва кивнув в прихожей мужу, обрадовавшемуся её приходу, Елена Андревна развернула записную телефонную книжечку и, как перед Новым Годом, весьма крепко засела возле телефона с поднятой трубкой, набирая ловкими пальчиками знакомые номера, забыв о любимых сериалах, ужине… иногда и поводе, зачем позвонила.

Пётр Иваныч несколько обеспокоенно смотрел на часы, на которых короткая стрелка неумолимо подползала к циферке 7 – обычному времени ужина, и желудок, выдрессированный многолетней привычкой, начинал тихонечко урчать, а Елена Андревна всё говорила, говорила и говорила по телефону с невидимыми и, с ежеминутной прогрессией, ненавидимыми Петром Иванычем собеседниками. Как Шерлок Холмс, Пётр Иваныч читал газету, но всё слышал. Его ухо, слегка выдвинутое из-за газетного листа, уловило непривычные слова о прощении – их Елена Андревна адресовала каждому, кого достиг её звонок, даже своему троюродному брату-мусульманину, перенёсшему в детстве обрезание, а потому с терпеливым удивлением относившемуся к разнообразию мировых религиозных традиций. «У него-то за что?!» – поразился Пётр Иваныч. Он был слегка потрясён тем, что его супруга оказалась в чём-то виновата перед таким большим количеством людей.

Наконец, словив паузу, когда жена умилённо тихонечко вздохнула после разговора с Катериной Ивановной, Пётр Иваныч нерешительно заикнулся: «Еленочка, а ужинать скоро будем?» Елена Андревна вздохнула теперь уже глубоко, и как показалось супругу, несколько обречённо, тяжело поднялась с кресла и молча отправилась на кухню. Тут Пётр Иваныч почувствовал себя виноватым. «Да в чём же?» – удивился он сам себе, – «в том, что есть хочу?»

«Ах!» – с лёгким негодованием думала Елена Андревна, повязывая фартук на талии, – «все 30 лет – одно и тоже: кушать, кушать, кушать, обеды-ужины, газеты, новости, прогулки эти убогие по вечерам – будто в жизни больше ничего нет!» Она пыталась вернуть умилительно-возвышенное настроение церковной службы, но оно безвозвратно улетучилось.

За ужином, смакуя поджаристую куриную ножку, Пётр Иваныч, мечтательно поднял глаза к потолку и попросил у скорбно молчавшей Елены Андревны:

– А что, Еленочка, давно ты не готовила макароны по-флотски – у тебя так славно получается. Может, завтра…

– Петя! – бросила со звоном вилку об край тарелки супруга. – Ну, неужели, неужели ты ни капельки ничего не чувствуешь! Ничего не понимаешь!

Пётр Иваныч снова ощутил невероятное чувство вины неизвестно за что и ждал от супруги разъяснений.

– Ну, допустим, не интересует тебя это, но ведь с телевизора все говорят, в газетах твоих вот пишут!

Газета, пущенная в негодовании рукой Елены Андревны, взвилась огромной птицей, прошелестев печатными крыльями и спикировала к ногам Петра Иваныча. Он поднял, автоматически всматриваясь в страницы.

– Ведь завтра – Великий Пост!

Пётр Иваныч заскулил про себя в нехорошем предчувствии.

– И – что? – осторожно спросил он.

– Как – что? Нельзя мясного, молочного, рыбного. В иные дни даже с маслом постным ничего нельзя вкушать!

– А что же кушать тогда?

– Ничего! – воодушевлённо воскликнула Елена Андревна. – Первые два дня поста многие вообще ничего не едят. Нужно душу готовить, очищать 40 дней, перед празднованием Пасхи… А ты – «макароны по-флотски», – Елена Андревна сморщила нос и передразнила интонации мужа.

Пётр Иваныч пошкрёб лысину.

– Однако, мне это не по силам, да и тебе, думаю тоже – так, сразу, с непривычки, – в раздумье сказал Пётр Иваныч, сделавшись серьёзным и спокойным, как в былые времена на работе. – И, потом, я ведь душевно к такому не готов. Я не чувствую всех этих переживаний. Человека насильно…

– И не почувствуешь! – прервала его жена, – если всё время только жевать будешь!

Елена Андревна с силой ударила салфеткой край стола, как, в былые времена, киношный партработник в ажиотаже обличения, кепкой.

Пётр Иваныч не сдавался.

– Иными словами, завтра завтрака не ждать?

– Да будет, будет тебе завтрак, обед и ужин – это ведь смысл и стержень твоей жизни, – уже шипела Елена Андревна, переклонившись через стол к супругу и глядя на него в упор, как Кличко на ринге в глаза противнику, – только рыбный. Без мяса пару дней проживёте? – бросила напоследок Елена Андревна для пущей ядовитости перейдя на «Вы».

Пётр Иваныч побагровел, сорвал свои очки с переносицы, протёр их салфеткой и вернул на потный нос.

– Без мяса – ладно, а вот с таким твоим настроением прожить будет трудно.

– А что с моим настроением? Что с моим настроением?! Я пришла в отличном настроении – молитвенном, можно сказать! А ты мне его разрушил! Своим непониманием! Тупоумием! – кричала Елена Андревна уже в спину удаляющегося в спальню супруга.

«Партаппаратчик заскорузлый!» – гневно шептала она в одиночестве, яростно терзая зубками кулинарно обработанную куриную конечность.

Утром, в первое утро Великого Поста, которое всегда выдаётся особенно спокойным и ясным – словно сама природа отмечает его начало и просит человека притормозить с суетой исполнения многочисленных повседневных обязанностей и задуматься о том, о чём ему думать, как правило, некогда, Елена Андревна хотела спокойно помолиться (невольно наслаждаясь собственным благочестием), но, хоть они с супругом со вчерашнего не разговаривали – Петя всё время мешал: то в комнату зайдёт не вовремя – и, как казалось ей, с подозрением косясь на небольшую иконку, то позвонит кто-то – и он бубнит громко по телефону, а тут уж и завтракать пора – опять же, Петеньке. «Вечно мужья мешают – ухаживай за ними всю жизнь, как за детьми малыми», – вспомнила она многочисленные нарекания по поводу неверующих мужей своих знакомых прихожанок. – «Вот, если б мы обвенчаны были – тогда совсем другое дело!» – рассуждала Елена Андревна, не задумываясь, насколько поледовательней в таком случае нужно было бы исполнять евангельское наставление: «Жена да убоится своего мужа». «Убоится огорчить!» – добавлял священник на проповеди. Ведь супруг остаётся тем же – никто его не меняет в процессе венчания, он остаётся с теми же привычками, недостатками, слабостями, которые вылезают в буднях на первый план, а достоинства куда-то прячутся от зоркого глаза супруги.

Тем не менее, Елена Андревна послушно приготовила мужу завтрак и, стараясь не глядеть ни на мужа, ни на еду, выпила чашку чая – остывшего и совсем почти не сладкого.

На первой постовой церковной службе пришлось очень нелегко: она была раза в три длиннее обычной, содержала множество земных поклонов, к которым Елена Андревна всё не могла привыкнуть и делала смущаясь; с клироса читали торопливо и слова кафизм разлетались гулким эхом в пространстве храма. Елена Андревна пыталась сосредоточиться, но в голову лезли разные совершенно неуместные мысли: то она словила себя на том, что уже долго разглядывает приглянувшееся платье впереди стоящей прихожанки, мысленно на себя примеряет, вычерчивает фасон и прикидывает, в каком магазине может найтись подходящая ткань. И очнулась наша героиня только тогда, когда в готовом изделии крутилась перед зеркалом, любуясь, как оно хорошо легло по фигуре, ласково подчёркивая, но не выпирая филейные части. «Фу, ты!» – Елена Андревна вздохнула и перекрестилась. То вдруг она заметила, как дьякон, торжественно подняв правую руку с накинутым орарём и, широко отверзв уста, готовясь сказать возглас, нечаянно зевнул, отчего уста его отверзлись ещё больше, на совсем уж немыслимую для обычного человека ширину, и она долго не могла справиться с собой, давясь приступом беззвучного смеха. На прошении в ектеньи о мирном житии Елена Андревна, в составе украинской делегации, торжественно вошла в палаты Кремля. Сидя в парчовом кресле, увенчанная косичкой-бубликом, она увещевала Владимира Владимировича жить мирно и по-добрососедски, и речи её были разумны и просты в своей убедительности, а глаза Путина – внимательно-печальны, а его красивый накаченный торс… Тут Елена Андревна поспешно отвернулась. «Были б его слова и поступки по отношению к Украине так же красивы, как и его торс!» – вручив мысленную оплеуху, от которой Владимир Владимирович едва заметно побледнел, Елена Андревна вернулась на службу.

Слово «алчущий», встречающееся в богослужебных текстах, вызывало представление голодного Петра Иваныча, ожидающего её дома, и она начинала думать, чтобы такого ему приготовить, и мысленно её рука крошила капусту на борщ и добавляла фасоль в бульон… «Тьфу, ты!» – снова остановила себя Елена Андревна. – «Опять Пётр Иваныч! И тут помолиться не даёт!»

После непрерывной внутренней борьбы Елена Андревна вышла из церкви уставшей, измождённой, с нарастающей с каждым шагом головной болью. Вместо обеда она позволила себе чашку крепкого кофе. С Петром Иванычем она всё так же хранила обиженно-достойное молчание, но борщ ему приготовила отменный. Когда она открыла крышку кастрюли, спустя несколько минут, как он настоялся, её слегка качнуло в полуобмороке от аппетитного запаха. Елена Андревна схватилась за край тумбочки, устояла на ногах и, стараясь не вдыхать щекочущий ноздри запах, подняв повыше подбородок, как пионер с горном, отнесла соблазн украинской кухни на стол Петру Иванычу.

Быстро спустился усталый вечер. Елена Андревна тяготилась спонтанным обетом молчания, что-то её душу неприятно грызло, но сдаваться не решалась и пересилить себя не могла: «Он первый начал. И должен извиниться. Для него – ничто не свято, жуёт себе в пост что попало – вон, капуста в зубах застряла, от борща весь подбородок красный, как у волка, что добычу жуёт…» Пётр Иваныч тем временем, уставившись в телевизор, с самым невинным видом поглощал содержимое тарелки, закусывая хлебом и зелёным лучком, время от времени опрокидывая в себя стограммовую рюмочку. Елена Андревна от этой картины отвернулась с таким же негодованием, как давеча от Путина. «Пить в первый день поста! Кощунник! Как же с таким разговаривать?!»

Спать они ложились, как и накануне, развернувшись друг к другу попами, отодвинувшись так, что между ними мог проехать скорый поезд.

Эх! Совсем не так привыкла засыпать Елена Андревна со своим супругом. Несмотря на «далеко за 40», наперекор семейным стереотипам, не засыпали они вот так вот сразу – и вовсе не из-за чтения газет и прочей литературы, а потому как их тянуло друг к другу – и не вопреки прожитым совместным годам, а благодаря им. И с возрастом поцелуи становились слаще, ласки – доверительней и нежнее, близость – неповторимей. Это было соединение людей, которые когда-то открылись друг другу, изучили друг друга до малейших тонкостей и, ахнув от обнаруженных внутри каждого богатств, стали ценить друг друга, с возрастом – всё больше. Потому как опыт подтверждал – нет для них никого лучше и неповторимей.

И Елена Андревна привыкла засыпать на руке супруга, согнутой в локтевом суставе – так было ей удобней, или, подкатившись к нему бочком, положив высветленные бегудяшные кудряшки на торс, или обняв могучую спину Петра Иваныча, привалившись к ней тремя точками соприкосновения: грудями и животом.

Теперь, ворочаясь на своём одиноком холодном месте, Елена Андревна с тоской смотрела на спину храпящего сурпуга, изо всех сил желая её обнять и не решаясь приблизиться. На своё спасение и горе, наша героиня имела сильный и твёрдый характер. В 11 лет, начитавшись любовной советской лирики, Елена Андревна сама себе дала обет: не целоваться ни с кем в губы, пока не встретит свою настоящую любовь – своего единственного, о чём и сообщила девчонкам, когда, развалившись на траве после шумного купания в речке, они обсуждали кто с кем «ходит» – (таким термином обозначались первые подростковые свидания), кто когда замуж выйдет и сколько дитёв народит и о том, что Манька видела Таньку с пацаном на два года её старше и тот «её в самые губы целовал!».

– А я вот не стану ни с кем целоваться, пока не почувствую, что это – то самое, н а с т о я щ е е, пока не встречу своего единственного, – заявила одиннадцатилетняя Елена Андревна.

Девчонки тут же подняли её насмех.

– Так и нецелованной на всю жизнь останешься!

– Пока единственного встретишь, придётся тысячу «неединственных» перецеловать!

– Ага! И хромой, и косой – он единственный такой!

За каждой фразой шёл взрыв хохота.

– Дык, как же ты его узнаешь, шо он – единственный?

– Почувствую! – жуя травинку упрямо произнесла маленькая Елена Андревна, сощурив голубые глазищи, впитавшие в себя всю синь реки, глядя куда-то вдаль, мимо девчонок, словно там, на горизонте уже вырисовывались очертания того единственного, который…

…который теперь рядом храпит и спать не даёт. И ничего не понимает в её загадочной душе. Только борщи просит. А борщ она забыла поставить в холодильник! Елена Андревна, стараясь не скрипеть кроватью, тихонечко соскользнула с безмолвного в сегодняшний вечер супружеского ложа, натянула голубенький, с нежными белыми кружевами халатик. Пошарив в темноте по ворсистому ковру пятками и не наткнувшись на тапочки, пошлёпала босиком на кухню. Она подошла к плите, машинально открыла крышку кастрюли… Ай! Борщ был невыносимо хорош! Вальяжно развалившись во всём объёме кастрюли, как сытый женским вниманием, натанцевавшийся гусар в креслах, он поигрывал кубиками буряка, мелькавших, как стайка рыб, в его бордовых волнах, поднимал со дна жмень капусты, показывая, как здорово она сварилась, в меру, не развариваясь и без жёсткости, подталкивал к поверхности кубик картошки, который, подмигнув бежевой зазывной гранью, уплывал снова в борщевые недра.

Запах, одурманивающий запах настоявшегося, терпкого, душистого, «щырого», як душа Елены Андревны, борща, заворачивал чалмой голову хозяйки. Редкий человек – независимо от национальности – устоит перед украинским борщом.

«Я только ложечку – чуть-чуть», – шепнула сама себе Елена Андревна и, зачарованная, словно в гипнозе, взялась за ручку ополовника.

«Ох!» – выдохнула она в восхищении от собственного кулинарного искусства.

С полным ртом непрожёванной капусты, Елена Андревна снова опустила ополовник в кастрюлю…

– Боже мой! Я – как Васисуалий Лоханкин! – укоряла себя она, но… поздно. Желудок не давал времени на раздумья: измождённый необычным суточным голоданием, он громко урчал, как работающий в поле трактор, рычал и требовал новой порции. Ополовник, как батискаф, снова опустился на дно кастрюли. После нескольких «рейдов» рука «капитана», сама по себе, вне воли хозяйки, потянулась к белоснежной двери холодно-морозного царства, Сим-Симу чревоугодия, хранилища вечного человеческого соблазна – еды.

Елена Андревна схватила кусок хлеба – кто ж ест борщ без хлеба? Разве какой извращенец ест борщ без хлеба? а за ним прихвостился лучок – стройненький, зелёненький, сочненький, а за лучком и огурчик потянулся – у Елены Андревны огурцы всегда были отменного качества: упругие, с хрустом – так, что звенело всё вокруг, в задорных осьминожьих пупырышках. Рука, повинуясь мощному основному инстинкту, хватала быстро, цепко, метко и жадно: огурчик, хлебушек, лучок, шпротинку – и снова то же самое, и в обратном порядке – шпротинку, хлебушек, лучок, бутылку водки … Глоток! Ещё глоток! Обжигающая жидкость пробежала приятным теплом, соединила разорванные нервные волокна, успокоила расшалившиеся клеточки… Желудок заурчал, пару раз глухо ухнул, прощально рыкнул и наконец-то затих. Елена Андревна икнула, слегка отрыгнула, облегчённо вздохнула и перевела дух. Голова снова кружилась – только теперь от внезапной сытости, перед глазами ложился туман… Оглядевшись вокруг себя, как Кутузов после Бородинской битвы, Елена Андревна поразилась: о, поле, поле, хто ж тебя усеял… хлебными крошками, бордовыми каплями, стебельками лука, варёной капустой? Окинув пьяным взглядом опустошённое чрево холодильника, наша героиня спохватилась с запоздалым раскаянием: «Боже, шо ж я наробыла?» Но, неподготовленная к аскетичным подвигам природа взяла своё, невыносимо захотелось спать. Шатающейся походкой, задевая округлыми плечами косяки и не вписываясь в знакомые повороты квартиры, с большим ржавым пятном на белоснежных кружевах, словно с орденом, полученным в жестокой битве, Елена Андревна пошлёпала обратно в спальню. «Таки Петя был прав – с непривычки трудно…» – сокрушённо вздохнула она про себя.

На пороге в комнату она предательски икнула, поспешно прикрыла рот ладошкой. Стараясь не шуметь и не скрипеть кроватью, откинула край одеяла…

– Хорошо, что ты поела, – неожиданно обернулся к ней храпящий минуту назад Пётр Иваныч.

Елена Андревна замерла в позе крадущейся за воробьём кошки.

– И выпила? – глаза Петра Иваныча загорелись лукавым молодым огоньком.

– Как ты узнал? – ахнула жена.

– От тебя пахнет! – весело констатировал супруг.

– Я…. – голос Елены Андревны задрожал, подбородочек мелко-мелко затрясся, губы искривились в перевёрнутый полумесяц, – я не выдержала! – подползла она ближе к Петру Иванычу. – Ты был прав!

– Прости! – наконец-то выдохнула из себя Елена Андревна, и, уткнувшись в волосатую грудь супруга, разревелась, как маленькая девчонка.

В ту ночь Елена Андревна заснула на руке мужа – в своей любимой позе.

 

Православный эффект

Однажды, попивая утренний кофеёк, любуясь своим пухленьким, сдобным, изогнутым изящной «подковкой» мизинчиком, Елена Андревна заметила в газете, забытой мужем на столе, кое-что любопытное, а именно: интервью со знаменитой в советское время певицей – Анной Ортодоксальцевой. В 90-е Анна пропала с экранов телевизоров и вот, в начале нулевых, снова объявилась. Елене Андревне стало очень любопытно, что произошло с любимой певицей. Анна отличалась от всех барышень социалистической эстрады: творчеством – исполняла под гитару русский фольклор в собственной оригинальной обработке; стилем – яркий, расшитый «а-ля русс» сарафан, белая рубашка с пышными рукавами, длинные, распущенные волосы, подхваченные лентой с этно-бумбонами, озорной взгляд, задорная улыбка…

Елена Андреевна с большим интересом погрузилась в чтение интервью. Ортдоксальцева говорила о том, что продолжает петь: «Она таки осталась певицей – это уже хорошо!», только тематика песен несколько изменилась в связи с обретением за годы безвременья православной веры. В этом месте Елена Андревна тихонько понимающе вздохнула. В конце беседы, на невинный, модный вопрос журналиста: «Кто Вы по гороскопу?», Ортодоксальцева вдруг резко и кратко воскликнула:

– Да вы что, я – православная!!!

В поддержку фразы любимой певицы Елена Андревна удовлетворённо крякнула, хотя и пронеслось у неё где-то на задворках подсознания: «Резковато как-то…»

На фото в газете Ортодксальцева была всё в том же фольклорном одеянии, что и 20 лет назад, только время затушевало озорные огоньки в глазах и напрочь стёрло улыбку, которая так нравилась Петру Иванычу. Как только певица появлялась на экране, Пётр Иваныч откладывал газету и слушал, с блаженной улыбкой, сложив ладошки на животе. И даже, если был в другой комнате и вдруг слышал звук Ортодоксальцевской гитары – по ТВ или по радио – бежал к источнику звука, принимая вышеописанную позу и, иже с ней, выражение лица. Елена Андревна даже немного ревновала. Её так внимательно Петя давно не слушал, а, если слушал – то без улыбки.

Вспомнив, как давно супруги Кипятковы не посещали культурные мероприятия да и, вообще, не были «на людях», Елена Андревна замечталась: «Вот, хорошо бы на выступление Анны Ортодоксальцевой сходить. Давно мы с Петей на концерте не были…». И Елена Андревна с тоской вспомнила, как приезжал весь в блёстках Киркоров с томным взглядом, и как ей хотелось посетить его выступление, и как они высчитали, что денег хватит только на один билет, и как без Петра Иваныча (хоть он, по секрету от жены, терпеть не мог данного певца) она идти категорически отказалась, представив, что будет одна бродить, с тоскливым выражением лица, словно потерявшийся в супермаркете ребёнок, поскальзываясь на высоких шпильках на мраморном полу вестибюля ДК, в то время как привыкла гордо вышагивать перед знакомыми под руку с супругом.

А однажды к ним в город пожаловала сама Примадонна советской и постсоветской эстрады, и опять история с деньгами токмо на один билет повторилась.

Позвонив в ДК и узнав цены на билеты концерта Ортодоксальцевой, Елена Андревна приободрилась и мысленно радостно потирала руки: «Вот, хорошо! Расслабимся, отдохнём, проведём уютный семейный вечер – я, наконец-то, платье своё любимое надену… И серьги к нему…» – замечталась наша героиня, представив себя во всём своём концертном великолепии под свисающими, как застывшие стеклянные капли, огромными люстрами ДК, похожими на церковные паникадила… «Ах! она, наверное, что-нибудь о вере будет петь, и о душе – раз такая талантливая женщина к Церкви пришла, обязательно будет что-нибудь такое в репертуаре… Может, на Петеньку это произведёт православный эффект…» Елена Андревна вздохнула. Петя уже не нервничал и не раздражался, когда она уходила на долгие церковные службы, но её не сопровождал. А она так хотела видеть его в церкви! Представляла, как он, смущаясь, стоит впервые в очереди на исповедь, ежесекундно сомневаясь – может уйти? – и, поправив съезжающие очки, решительно шагнув к священнику в последний момент; как, ещё до конца не осознавая всей важности, подходит в первый раз к Чаше… Но, вместо этого, супруги Кипятковы проводили время в бесконечных, бурных спорах.

Когда Елена Андревна пыталась его убедить вербально о необходимости верить, Пётр Иваныч спрашивал, зачем же непременно нужно для этого ходить в церковь. Елена Андревна рассказывала ему о Таинствах. Тогда Пётр Иваныч задавал следующий вопрос: «Если в Церкви всё подчинено жизни человеческой души, её спасению и Богу, отчего наплодилось так много различных конфессий, каждая из которых бьёт себя в грудь, называя истинной, и не желая договариваться с другой, а, иногда, переходя и к открытой войне за свою истинность?». Тут из Петра Иваныча сыпались исторические факты с именами и точными датами – оказывается, не зря он носил очки и углублялся он не только в газеты, как наивно полагала его супруга. «Здесь надо не понимать, а чувствовать!» – кричала она. «Дык, как же я почувствую, если я не понимаю!» – восклицал Пётр Иваныч. Елена Андревна терялась, пыталась доказывать – но ей не хватало этой самой начитанности. Тогда, испытывая недостаток фактов, как рыба, стукнувшаяся о толщу льда, при попытке всплыть на поверхность, Елена Андревна судорожно набирала пару раз воздуха в лёгкие, и, не закончив предложения, на слове: «В общем… (вдох), в общем… (ещё более глубокий вдох), ты – не прав!» – выдыхала она в лицо супругу, нередко после хлопнув дверью – то ли от обиды перед его образованием, то ли от страха, что он продолжит спор, а аргументировано ответить она не умеет. Пётр Иваныч ещё кричал вслед, покачивая головой в знак согласия своим мыслям (отчего очки сползали вниз по потной переносице), собрав пальцы пучком, словно зажав щепотку соли, и побрызгивая, как испорченный шаловливыми детьми водяной фонтанчик, слюной: «Еленочка, да ты пойми, я ж не обидеть тебя хочу, а разобраться! Я боюсь, что приду, для спасения души, раскроюсь, а меня под какими-нибудь лозунгами поведут не туда…» Но Елена Андревна лишь громко всхлипывала за дверью. «Ведь, так уже было… Неприятно себя снова наивным дураком чувствовать…» – бормотал уже себе под нос Пётр Иваныч, протирая носовым платком запотевшие в пылу спора стёкла очков.

И вот, однажды вечером, красивые, надушенные, по-концертному торжественные супруги Кипятковы вышли из подъезда. Воздушно настроенная Елена Андревна не предупредила Петю о свежеприобретённой православности Ортодоксальцевой. Она представляла, как после заключительного аккорда Ортодоксальцевской гитары, ошеломлённый открытием, растроганный духовными песнями, Петя поворачивается к ней с умилённым выражением лица и влажными от слёз глазами, берёт её нежно за руку, и, оставив все споры, на следующее утро, они бодро идут вдвоём в церковь, навстречу рассвету, в новый день…

Дворец Культуры «Октябрьский» жадно поглощал в себя людей. Яркий, светящийся он был словно Титаник до столкновения с айсбергом в тёмном, холодном океане ноябрьского вечера, гудел многочисленными голосами. Елена Андревна весело и гордо взошла на палубу, готовясь встретить восхищённые взгляды знакомых, но неожиданно для себя обнаружила:

Публика чётко была разделена на два лагеря: тех, кто помнил «прошлую» Ортодоксальцеву, её стилизированный фольклорный репертуар, и готовился послушать старые песни, и тех, кто воспринимал, в первую очередь, её неофитскую церковность. Первые были по-концертному нарядно одеты, при духах и макияже, подсвеченные радостным ожиданием долгожданного выступления любимой певицы. Вторые – для «вторых» будет мало одного предложения, придётся выделить целый абзац. Итак,

Вторые – ультра-радикально-православно-категорически-безмакияжные «бабушки», в тёмных платках, низко надвинутых на строгие брови – последних, впрочем, было не видно из-за низкой посадки головных уборов, в блузках с длиннющими рукавами, хищно заглатывающими узенькое, с ямочкой, запястье, с бодрой расцветкой в бледно-жёлтый увядающий цветочек по чёрному фону или «весёленький» чёрный горошек по тёмно-синему (или зелёному – как праздничный вариант). Православные, готовые отправиться на борьбу с диаволом во всех, кроме себя. Они так любили делать замечания «брючным» женщинам, так умели убивать одним взглядом обладательниц мини-юбок, так кичились своим суперправославным убранством, что Елена Андревна их про себя называла «спасённые». «Спасённые» снисходительно-косо поглядывали на «концертных», помнящих прежнюю Ортодоксальцеву, в том числе и на Елену Андревну с мужем. Елена Андревна надела любимое красное платье и позволила себе в тон губную помаду. Суровые её церковные подруги понять-простить такой шалости не могли, окидывали нестойкую неофитку недоумённо-прохладным взглядом и едва кивали, вместо приветствия. Петру Иванычу от таких взглядов становилось как-то знакомо-холодно, он не мог сразу припомнить, когда и в каких обстоятельствах получал подобное ощущение и только крепче сжимал ладошку тоже слегка растерявшейся от обилия пространства, света и знакомых, Елены Андревны. Внезапно Петра Иваныча осенило: взгляды некоторых радикально-православных были такими же неласковыми, как и парней из кафе начала 90-х в Доме Политпросвещения. Меткое попадание ассоциации неприятно кольнуло сердце. Однако, Пётр Иваныч вспомнил где он и зачем, встряхнулся, встрепенулся, ободрился и крепче зажал ладошку жены в сгибе своего локтевого сустава, отчего она даже тихонечко ойкнула. Супруги с облегчением вздохнули, когда звонок, приглашающий всех пройти в зал, прервал торжественный и прежде очень ими любимый вестибюльно-приветственный променад. Все поспешили в зал.

Зияла пустотой сцена. Кроме строгого тёмного занавеса на ней долго никого не было. Публика застыла в ожидании звонких аккордов Ортодоксальцевской гитары. Казалось, ещё секунда – и без всяких предисловий появится она: в белоснежной пышнорукавой рубашке, ярком сарафане, с весёлой, раздольной, как русская река, песней на устах.

Но, вместо Анны, на сцене появился высокий, стройный мужчина в слегка потёртом смокинге и брюках, несвежей белой рубашке и ослепительно яркой бабочкой цвета «металлик» – она сияла, как дискотечный шар. Он был похож на продавца мелких разнообразных товаров, который останавливает вас на улице и скороговоркой пытается всучить то, что вам так необходимо ненужно. Однако, это был: «Конферансье», – догадалась Елена Андревна.

Конферансье поприветствовал публику, пару раз неудачно пошутил, признался в бесконечной любви к городу, который он едва успел посмотреть. Наконец, прокашлявшись от собственной словесной шелухи, округлив челюсть, наклонившись корпусом вперёд, конферансье торжественно объявил: «Дамы и господа, заслуженная…» – и дальше пошёл торопливый пересчёт заслуг певицы, – «Анна Ортодоксальцева!»

Все вытянулись в креслах, занесли ладошки в готовности к аплодисментам. Пётр Иваныч заметно волновался – щёки его попунцовели, стёкла очков заблистали, как глаза разгорячённого молодого любовника. Елену Андревну снова задело крыло промелькнувшей забытой ревности и, заранее сдавшись в неравной женской борьбе популярной певице, она мрачно воззрилась на сцену, ожидая увидеть яркий сарафан, белоснежную блузу с национальной вышивкой, распущенные волосы цвета спелой пшеницы, готовые вмиг разметаться весёлым ворохом и, во избежание этого, подхваченные пёстрой повязкой с задорными этно-бумбончиками на висках…

Однако, вместо всего этого, на сцену, тяжёлой, усталой, «гусячей», як кажуть украинци, «ходою», вышла небольшого роста женщина, одетая в что-то чёрное и длинное, глухое от горла и до пят, балахонистое, невразумительного фасона, и то ли пыльное, то ли вытертое в некоторых местах до неприятного лоска.

Женщина была, как бы выразились в веке 19-ом, не причёсана: её выцветшие длинные волосы были наспех собраны в небрежный хвост, из которого пряди торчали «петухами». Полное отсутствие макияжа, производящее на зрителей болезненно-бледное и удручающее впечатление, завершал плачевный образ.

Елена Андревна решила, что это – какая-то помощница, работник сцены, но, когда женщина взяла гитару, приглядевшись, с удивлением узнала в ней Ортодоксальцеву. Пётр Иваныч тоже узнал и заметно скис: щёки побледнели и печально обвисли, стёкла очков потускнели. Ревность Елены Андревны удовлетворённо крякнула, сложила крылья и, победно усмехаясь, чёрной вороной уселась на левый подлокотник кресла хозяйки. Но тут же, Елена Андревна почувствовала укор со стороны недавно взращенного православного сознания, в ней проснулась жалость, она спохватилась и снисходительно улыбнулась, сочувствуя и мужу, и певице. Жалость Елены Андревны села тихим белым голубем на правый подлокотник. Публика растерянно жидко зааплодировала.

«Как же так она могла небрежно одеться на концерт? Это ведь неуважение к публике! Хоть мы и провинция, но всё-таки…» – зацокала клювом Ревность Елены Андревны. «Но ведь она теперь – православная, ей не пристало печься о внешнем – о внутреннем токмо радеть должны мы», – пафосным слогом мастера Йодо защищала певицу Жалость Елены Андревны. «Но, это же – непрофессионально!» – клокотала зобатым горлом Ревность. «Так ведь, православные женщины не красятся. И святой Иоанн Златоуст говорил: «не увидишь более на теле ее ни обезображенного лица, ни кровавых (намазанных красною краскою) губ, ни бровей, очерненных сажею, как бы от прикосновения к очагу, ни ланит, подобных стенам гробов повапленных; ибо все это – сажа, прах, пепел и знак крайнего зловония», – елейным тихим голоском шептала Жалость, не заметив, что цитатой совершенно уничтожила свою собственную хозяйку: Елены Андревна обиженно поджала накрашенные губки. Спор обеих прервала певица.

Она сразу резко заявила, что концерт – духовный, рассчитан на публику, которая к этому готова, так что, если кто пришёл из любви к прежнему творчеству – извиняйте, тем самым официально подтвердив раскол аудитории: напряжение между «концертными» и «спасёнными» возросло. Те, кто пришли, помня её прошлые песни, пусть не надеются, обнадежила певица: «я изменилась и содержание моего творчества тоже». В этом месте Пётр Иваныч про себя тихонечко заскулил в тревожном предчувствии. «Старых песен вы не услышите!» – окончательно приговорила певица. Петр Иваныч почти взвыл. Почти вслух.

Дальше Ортодоксальцева пожаловалась на гастроли по стране в раздолбанных поездах, в которых сквозняки, от которых она простудилась, поэтому публика должна отнестись к ней с пониманием.

Из дальнейшего длинного монолога певицы выяснилось, что конферансье был вовсе не конферансье, а муж певицы, который тоже поёт и сейчас продемонстрирует это публике. Ортодоксальцева его торжественно объявила, но, кроме неё, на сцене так никто и не появился. Возникла неловкая пауза, которую певица прервала безапелляционным громким замечанием: «Ну, где он там?». Молодой человек вбежал, запыхавшись, на сцену. «Наконец-то!» – раздражённо цокнула языком певица, передавая мужу гитару. Она смотрела на него жалким взглядом, как на беспутное дитя, которого представляют знакомым: непутёвый, да ведь свой!

Молодой, купленный прошлой славой супруг, спел дурным голосом надрывную песню-размышление о русских берёзах, поле Куликовом и прочих фактах русской истории в обрамлении пышно-пустых эпитетов и настойчивых, витиевато оформленных напоминаниях о третьеримности Святой Руси. Некоторые строчки невоцерковлённого Петра Иваныча откровенно испугали: «Бесноватые визжат, как свиньи, в святом Дивеево», – зато положительно поразили Елену Андревну.

Певец ударял по струнам гитары, как древний боян, окидывал многозначительным взглядом зал, натужно оттягивал округлённую нижнюю челюсть, заползая на верхние ноты… Артист вспотел от усердия, лоб покрылся испариной и заблестел так же ярко, как и концертная «бабочка». Когда певец значительным театральным жестом откидывал длинную чёлку – одна прядка которой неизменно оставалась прилипшей перпендикуляром к переносице – перед глазами Елены Андревны проносилась история их знакомства с Ортодоксальцевой. Ох, и выдумщица эта Елена Андревна! Только отвлекись – она уже додумывает, она уже вычерчивает людские судьбы, пришивая хвосты к реальности, о том, как лет 6 назад, исполненный почтения молодой человек подошёл к Ортодоксальцевой – ещё наполненной соком силы и славы – за автографом; как неожиданно почувствовал интерес в её глазах, как, впервые, у него закралась мысль использовать её симпатию для своего продвижения, как молодость давала ему уверенность – и у него легко всё получилось; как вместо выствеленных солнцем дорожек Рио-де-Жанейро, он, который год, трясётся с ней в сквознячных поездах по вшивым провинциальным городишкам – местам былой Ортодоксальцевской славы; как, в свете новообретённой веры, она заставила его венчаться – он выдержал пышный, непонятный обряд, скрывая своё непонимание и неверие за улыбкой, долженствующей соответствовать торжественности момента, и как она его потом отчитывала, всё ещё находясь в венчальном платье, о её (улыбки) совершенной неуместности; как ему осточертело всё это – его жена, её ревность, упрёки, фасадная набожность; как он был бы рад всё бросить – но уже появились первые продольные морщины на красивом лбу, и не так он лёгок на подъём с другими женщинами, и всё реже оглядываются молодые девчонки; как он спит и видит, что она однажды не проснётся…

Бдзы-ы-ы-ыннь! Певец вдолбил в деку последний аккорд. Гитара взвизгнула. Артист пафосно уронил чёлку, скорбя о пропетом. Изнасилованная шестиструнка бессильно повисла на плече хозяина. Елена Андревна очнулась и с надеждой посмотрела на сцену, ожидая наконец-то увидеть Ортодоксальцеву.

Петр Иваныч тоже ждал. Он справился с первым приступом разочарования от внешнего вида любимой певицы и ее настойчиво-православных речей и надеялся, что снова понесутся в диком поле мифические кони с развевающимися гривами, у церкви будет стоять карета с печальной невестой и нарядными гостями, станут прохаживаться широкоплечие казаки по берегу Дона, гулять вольный ветер по степи, и что-то веселое, молодое, удалое пробудится в душе от этих картин и развеет тучи от угрюмой, поднадоевшей действительности…

Ортодоксальцева появилась на сцене с гитарой и тронула струны. Елена Андревна приободрилась и замечталась, настроенная на духовно-лирический лад.

Ортодоксальцева запела. В песне был стандартный православно-патриотический современный набор: Есенинские берёзки, как невинные девушки трепещущие на ветру вокруг девственно чистых монастырских стен, выкорчевывющихся кровожадно в следующем куплете большевистской «красной сатаной», многолетнее томление русского духа в ожидании живительного глотка православной духовности и вот – ура! – мечта исполняется: стены восстанавливаются, берёзки вновь трепещут, потому как Святая Русь – третий Рим, от того – непобедима. Следующая песня развивала предыдущую тему и, собственно, была о том же. Все, исполняемые «новой» Ортодоксальцевой творения, был похожи друг на друга, как эко-близнецы и положены на простые, непритязательные мелодии. Настолько непритязательные, что напоминали шансон – увы, не французский. Удержаться от неподобающего притоптывания ногой им в такт помогало только насыщенное религиозное содержание.

Можно было простить неряшливый вид любимой певице, расстроенную гитару, но не могло смириться нежное ушко Елены Андревны, увенчанное гранатовой серёжкой, с непопаданием в ноты, небрежным исполнением некоторых музыкальных фраз где-то рядом с мелодией. Самое удивительное – в такие казусные моменты на лице певицы не отображалось ни малейшего смущения, словно она считала это само собой разумеющимся и, где-то даже, необходимым.

Елена Андревна лишь горестно поражалась про себя: «Она ведь так давно на эстраде! Это же не самодеятельность! Раньше она себе такого не позволяла!». Наша героиня старалась не смотреть на Петра Иваныча, надеясь, что неудачные пассажи он пропускает мимо своего, как считала Елена Андревна, медвежьеподобного уха.

Меж тем Петр Иваныч серьезно мучался. Певица его озадачивала все больше и больше.

«Для славы со Христом мы были созданы, никак нас враг чудовищный не съест»… – пела Ортодоксальцева.

– Кто враг? Какой враг? – недоумевал Петр Иваныч, – Кто их ест? Немцы что ли? Их же победили в 45-м!

«Мы русские, мы русские, мы русские. Мы все равно, поднимемся с коле-е-е-н…» – обещала певица.

– А сейчас они – где? – снова терялся Петр Иваныч, – Перед кем на коленях? Куда подниматься будут?

«Мы в бой пойдем с крестами на груди-и-и…»

– Против кого в бой? – продолжал озадачиваться склонный к конкретизации бывший партийный чиновник. Лозунги певицы больше соотвествовали суровому 1941 году, а не почти наступившему хай-тековскому 21 веку.

«..взойдет победы русская заря, и мы, восстав с крестами и иконами, пойдем венчать российского царя…» – вещала песнь.

– Это уже какая-то несуразная политическая утопия! – ворчал про себя недовольный Петр Иваныч.

«Уж ангелы трубят в последней битве, за веру, за царя – иди не тру-у-усь. Да воскресит Господь святую Ру-у-усь…» – призывала Ортодоксальцева.

– Это белогвардейцам надо было петь, в 18-м году. А сейчас, где они царя-то возьмут? – уже сердился Петр Иваныч. Он не мог дать логического объяснения тексту.

Елена Андревна боялась открыто посмотреть мужу в глаза. Пётр Иваныч несколько удивлённо поглядывал на супругу. За запотевшими стёклами очков в его глазах отчётливо читался вопрос: «Ну и когда же о душЕ»?

Остальных зрителей монотонный ритм, однообразная мелодия – помесь творчества лесных братьев-бардов и русского тюремного шансона, убаюкивала, заставляя кунять в кресле. Отрезвляло и бодрило лицо певицы, исполненное пафоса и важности своего предназначения. Но не все понимали серьезности момента.

Несознательная девчушка, лет 10, наверняка, дочь «концертных», расположившись в центральном проходе между кресел партера, подняв ручки к небу, качалась и пританцовывала в такт мелодиям. «Спасенные» недовольно косились в ее сторону, но сделать замечание чужому ребенку не решались. Ортодоксальцева бросала строгие взгляды на непонятливое дитя, но продолжала петь.

Вдруг, на середине душещипательного куплета о русских березах, раздался резкий окрик:

– Кто благословил? Прекратите снимать!

Елейное течение песни было прервано. Все проснулись и стали озираться, кто посмел так кричать во время концерта. Оказалось, кричала сама певица. Пока все пребывали в «свято-русской» медитации, какой-то лысоватый, пожилой человек, аккуратной наружности, с виду – из «спасенных», явно стесняясь перед собратьями своего чуть более высокого материального уровня, на полусогнутых ножках, в такт баюкающей песне, тихими, незаметным шажками подкрался ближе к сцене, с видеокамерой. Благоговейно затаив дыхание, скрытый темнотой зрительного зала, он начал было снимать выступление обожаемой певицы, но был остановлен ея бдительностью.

– Чтоб больше такого не повторялось! Уйдите! Уйдите! – гневно обращалась она к поклоннику. Он, пятясь, спешно ретировался, стыдливо, как школьник, опустив голову. Во время нечаянной паузы исчезла и танцующая девочка с родителями, а также несколько по-концертному одетых человек.

Как ни в чём не бывало, будто и не было сей постыдной остановки, Ортодоксальцева подняла брови домиком, взяла гитару и снова, перебирая незамысловатые аккорды, продолжила бесконечную святорусскую песню с прерванного места.

Следующей она объявила песнь о «святом и праведном» царе Иоанне Грозном. Петр Иваныч решил, что ослышался. Но певица уверяла его в обратном: «грозным став врагам России, царь суду земному не принадлежит – он ответчик только Богу, на царя, любуясь, молится народ… и в былинных песнях Грозный предстает справделивым государем… во святых у Бога молится за Русь…»

Петр Иваныч с удивлением оглядывался: ни у кого из слушателей ничего не менялось в лице – все благоговейно внимали, некоторые – покачивая в такт головой. Похоже, все были согласны.

Петр Иваныч достал носовой платок, вытер пот со лба: «Может, я плохо учился в школе? Может, я чего-то недопонял из жизни зверя и тирана? Может, опричнина – это движение сестёр-милосердия на самом деле?».

Он нервно засовывал платок в карман, руки не слушались. Петр Иваныч заерзал в узком кресле, поворотился в один бок, другой, глянул на супругу – против его воли, отсвет очков вышел грозным, почти гневным. Елена Андревна едва дышала. Она сидела не шелохнувшись, совершенно контуженная внезапным «православным эффектом» новообращенной певицы.

Ох, тяжёлый период неофитства! Он страшен в любой области: начинающий актёр видит себя уже в Голливуде, размышляет вслух перед друзьями над ролью, взмахивает широко руками, шумит. Начинающий рфимоплёт, не стесняясь, читает вслух друзьям, которые слушают с застывшими масками вежливости стихи, да ещё с интонацией, значительными паузами, вглядываясь в глаза слушателям и продолжая пытку, спрашивая их мнение в конце, рассчитывая иключительно на положительное. Начинающему прозаику только попробуй заикнуться что он – не Набоков и борода у него, не как у Толстого – обидится и перестанет здороваться.

А неофитство церковное имеет особый характер. Человек становится бойцом – иногда, в прямом смысле слова – кто не с верой, тот против всех; он скорбит о грешниках, к коим себя отнюдь не причисляет – он ведь обрёл веру, он всё узнал, ходит в церковь и читает как миниму два акафиста в день, а, если и причисляет, то только на словах и пытается изо всех сил всех спасти, отчего длинно и много говорит, напористо спорит и остаётся, как правило, без друзей. Умные этот перид благополучно перерастают, а те, кто не любит размышлять, остаются в нём навсегда.

В этот момент певица снова заговорила – о подвиге царской семьи, о значении их канонизации. Продолжение было неожиданным:

– Если Вы купите мой диск – то получите автограф, если купите 2 диска – то акафист царю Николаю и всей его семье. Даже в Москве ещё далеко не у всех есть такой акафист, а у Вас уже будет! Если купите 2 моих диска! – с ободряющей улыбкой вещала Ортодоксальцева, ка на аукционе, зажав в поднятой руке расположенные «веером» собственные диски и брошюры с акафистом.

Елену Андревну бросило в пот. Она недоумевала: то ли певица изволит откровенно издеваться над слушателями, рассчитывая на их тупость, то ли её слова – блестящая, искромётная шутка над внешним благочестием – любителями бездумного чтения бесконечного числа акафистов. Труднее всего было поверить, что это – реальное обещание. Она снова и снова смотрела на сцену, вглядываясь в улыбающуюся, объявившую на весь постсоветский простор о своей православности певицу, словно та была мастерски сделанной голограммой, которая через пару секунд растает в воздухе. Но Ортодоксальцева не таяла, не исчезала, а приняв уверенную стойку, продолжала говорить: «Читайте акафист Царским Мученикам! Люди квартиры получают – в Москве! Те, кто годами ждал жилплощади – читают акафист по многу раз – и получают!»

Ортодоксальцева тут же спела трогательнейшую песню о погибшей царской семье. Елена Андревна смотрела на её поднятые в сочувствии «домиком» брови, дрожащий от умиления голос, пыталась вслушаться в слова, проникнуться настроением песни, но в её ушах звучал по-рыночному призывный голос певицы: «Люди квартиры получают – в Москве! Читайте акафист Царским Мученикам! По многу раз!»

Елена Андревна опасливо покосилась в сторону мужа. Тот сидел – то ли нахохлившись, то ли напрягшись – как индюк, спрятав зоб в воротник.

«О, Боже! Что же он после концерта скажет? Будет сердиться, предъявлять претензии – зачем ты меня привела? Спорить? Господи, только не спорить!». Елена Андревна обессилела от богословских споров, хотя бы потому, что богословие как наука, было ей недоступно – только его народно-мистический вариант.

И снова навязчивым рефреном звучала фраза: «Мы – русские», и совсем непонятным для невоцерковлённого Петра Иваныча был призыв к русским восстать на какую-то последнюю битву и уверение, оных же, что они непременно победят с Божьей помощью, а как же иначе – ведь русские – богоизбранный и самые православный в мире народ. От этой навязчивой мысли даже политически толерантный Пётр Иваныч вдруг почувствовал внезапный укол украинского национализма.

В это время Ортодоксальцева, и так доселе не блиставшая попаданием в ноты, дала откровенного «петуха», закашлялась, тем самым подтвердив своё предположение о простуде. «Видите, действительно простудилась, эти поезда, сквозняки». Из партера и балкона ушла ещё одна порция нарядных людей.

– Миша, Миша, ну что ты делаешь? – грозно закричала певица. Все «миши» в зале растерянно переглянулись, но певице нужен был один – радист Миша, пожилой мужчина, сидевший за пультом в переходе партера. Миша забегал вокруг пульта, размахивая руками и жестами показывая: «А что – я?»

На сцену выбежал запыхавшийся муж Ортодоксальцевой в потной «бабочке». Он тоже охотно закричал:

– Миша, сделай погромче! Уже 10 раз говорили!

Ортодоксальцева подхватила:

– Да, ты же знаешь – он не слышит. Или слышит с 10-го раза.

Тем временем, «концертные» уходили уже в массовом порядке. «Спасенные» провожали их осуждающими, надменными взглядами – мол, легкомысленные, в спасении ничего не понимают, загубленные души, короче говоря.

– Я не знал, что православие – только для русских, – воспользовавшись неожиданной паузой зашептал на ухо жене Пётр Иваныч.

Елена Андревна вздохнула, поджала расстроенно губки и ничего не ответила.

– …ведь, сказано же, «ни эллин, ни иудей»… – тем временем пытался продолжить свою мысль Пётр Иванович, – и вообще, как она умудрилась широкое поле православия сузить к нескольким идеологическим темам?

Елена Андревна заёрзала в кресле, предчувствуя наклёвывающийся спор. «Надо же! Таки в Библию заглядывал! Даже я не читала… Повела на свою голову!» Ей самой было неуютно от политического содержания песен в православном антураже, от любования своей ортодоксальностью Ортодоксальцевой, от того, что был испорчен уютный семейно-духовный вечер с перспективой оказания православного эффекта на невоцерковлённого Петра Иваныча… И вдруг Елена Андревна почувствовала, очень чётко, очень ясно, без тени сомнения, что ей нужно в сию же секунду и ни мигом позже…

– Пэця-а, – горячо зашептала она мужу совершенно невопопад на ухо, – мне нужно выйти! Щщас же!

Пётр Иваныч удивлённо воззрился под выпуклыми стёклами очков:

– Куда это тебе нужно выйти?

– Ну – нНАДА! – и Елена Андревна очень-очень выразительно посмотрела мужу в глаза.

Кажется, тот понял, но произнёс с внезапной готовностью:

– Я – с тобой!

Елена Андревна, приподнявшись, чтобы встать, снова села:

– Ты не можешь пойти ТУДА со мной! Ты ж не девочка!

Пётр Иваныч парировал:

– Я тебя провожу.

Спорить было некогда – Елена Андревна очень чётко это чувствовала. Пётр Иваныч, подавая жене руку, поднялся с кресла. Как ни старалась скромнее пригибаться Елена Андревна, вышли они довольно величественно, даже немного демонстративно, под недоумённые взгляды знакомых.

Пётр Иваныч мерял шагами фойе, раскачиваясь размеренным маятником перед скучающими вахтёршами. Изредка, окидывая быстрым взглядом своё отражение в огромных зеркалах, он с тоской бормотал ему, поправляя удушливый узел галстука: «Как же не хочется туда возвращаться!» – и уходил спиной вдаль. И на обратном пути – лицом к отражению: «А какие она песни раньше хорошие пела – лиричные, душевные, без всякой политики…» – ностальгически, словно заглядывая в те времена, вздохнул Пётр Иваныч. Он молодел, когда слушал ее песни. Представлялись бескрайние зеленые русские просторы, перерезанные широкими лентами синих рек; разбросанные, словно семена небрежной рукой замечтавшегося пахаря избы на волнах берегов; вырастающие неожиданным темным пятном рощицы, лесочки по краям бесконечного салатового поля, упирающегося боком в бледное, выцветшее, скромное небо, подсвеченное тихим солнцем. Не палит русское солнце, как бесшабашное, яркое до дерзости украинское, тихо греет и душу, и покорную природу.

Вот и у Ортодоксальцевой внешность была – чисто русской: глаза – голубые, ясные, как нежное, прохладное небо; приятная, тихая улыбка – как несмелое русское солнце; и волосы – подсвеченная золотым осенняя листва. И как он надеялся на эту встречу спустя долгие годы! Он надеялся, что песни певицы вернут его в молодость, снова ввергнут в то волнение, трепет, восхищение, которое он испытывал, оставаясь наедине с русской природой… И сегодня, на концерте, Петр Иваныч был не просто разочарован, он был обманут! «Что ж это за рубикон такой – 90-е, что они все его пройти не могут? Творили много лет не благодаря, а вопреки – и получались шедевры. А, как только стало „можно“ – кончились…»

Тем временем, Елена Андревна вышла из дамской комнаты и направилась мыть руки… Ой, мамочки мои! Где же милая советская сантехника, мелькнувшая даже в немецком пригороде в фильме о Штирлице? Где такие понятные два винтика с трогательными «пипочками» посередине: красной – что означало «горячая вода» и синей – стало быть, «холодная»? Вместо них – милых и простых – перед Еленой Андревной предстало Н Е Ч Т О: металлическое, литое, холодное, чужое – «хай-тековское», если б наша героиня знала это слово, то употребила бы именно его.

Понятно, что это был кран, но как с ним управляться? Елена Андревна осторожно взялась за единственную, призывно выступающую часть механизма – носик, и тихонечко повела его вправо – туда, где раньше, до революционных 90-х, была горячая вода, но ничего не произошло, «носик» ни на миллиметр не сдвинулся. Тогда, немного решительнее, Елена Андревна повела его влево – и снова тишина и абсолютное бездействие.

Наша героиня ещё раз внимательно осмотрела незнакомый механизм – может, здесь нужна электронная карта, или какое волшебное слово, или… хлопок? Елена Андревна слышала, что у некоторых людей после евроремонта свет в квартире зажигается от хлопка и, приблизив ладошки ближе к крану сделала то, чего не пришлось сделать на концерте Ортодоксальцевой – громко хлопнула. Но кран на аплодисменты не отреагировал, остался безмолвен.

Елена Андревна заглянула вниз, под раковину – может, там спрятались знакомые винтики? Нет, ничего.

Тогда она потянула кран вниз – снова ничего. Кран молчал, равнодушно поблёскивая холодной иностранной сталью, как заезжий немец – стёклами очков, отгораживаясь от неприглядной постсоветской действительности.

«Безмозглое металлическое чучело!» – разозлилась на «иностранца» Елена Андреевна и сердитым кулачком ткнула краник под дых, «апперкотом» – если б она знала такое слово, то употребила бы именно его. Краник внезапно легко поддался, резко взмыл вверх – и неистовая в своем осовобождении, мощная струя воды радостно ударила в дно неглубокой раковины, щедро обдав при этом Елену Андревну впереди, ниже талии.

– Чёрт! – Елена Андревна знала это слово, но не употребила его, потому что помнила: православным оно строго запрещено.

Пётр Иваныч всё прохаживался возле зеркал и не удивлялся долгому отсутствию супруги: как правило, из дамской комнаты выходила она успокоенная, похорошевшая, со счастливой, немного стеснительной улыбкой, словно извиняясь за своё долгое отсутствие. И чем дольше отсутствовала, тем счастливее улыбалась…

Но не сегодня. Он увидел бледную, печальную, чем-то встревоженную супругу, неестественно держащую крошечную театральную сумочку впереди, словно пытаясь прикрыть… огромное мокрое пятно! Неужели…?

– Дорогая! – с изумлением обратился он к супруге.

– Это вода… – смущённо зашептала на весь гулкий, пустой вестибюль Елена Андревна, – там у них такие чудернацкие краны…

– А, это у нас недавно поменяли, – громко и радостно подхватила шёпот Елены Андревны вахтёрша. – Евроремонт! Краник надо вверх поднять, а потом выбирать – горяченькую Вам или тёпленькую.

– Это я уже поняла, – с бледной улыбкой ответствовала Елена Андревна вахтёру, а мужу зашептала ещё тише на ухо:

– Куда я теперь в таком виде?

Вместо Петра Иваныча снова ответила жизнерадостная полнощёкая вахтёрша:

– Да вы, дамочка, не бойтесь: в темноте не видно, а к концу концерта, глядишь – и высохнет!

У Петра Иваныча при слове «концерт» внутри всё заскулило, он решительно взял Елену Андревну под локоток, развернул её лицом к гардеробу:

– Пойдём!

– Как? Куда пойдём? – ахнула Елена Андревна, не понимая направления движения и мыслей мужа.

– Домой! – и он бережно подал ей пальто – всё ещё без мехового воротника.

Елена Андревна послушно просунула в рукава руки.

Свежий, с придыхом морозца ноябрьский ветер гнал первый, неуверенный снежок. Пётр Иваныч на улице почувствовал себя бодрее, предложил жене пройтись – она только вздохнула, и даже не успела проворчать про себя: «Ах, этот Пётр Иваныч! Опять своё: „пройтись“! У меня платье мокрое, а он совсем даже не помнит! Так ведь и простудиться можно!», как они услышали радостные возгласы: «Петя! Леночка! Сколько лет, сколько зим!» – и вот они уже в радостных объятиях Ивановых, и те зовут их пить чай, и они шумно вваливаются к ним в квартиру, взахлёб, перебивая друг друга сообщая торопливо новости, словно на перроне перед уходом поезда.

Елена Андреевна уже с хохотом рассказывала о «чудернацьких» кранах подруге, у которой на кухне – надо же! – такие же точно. А Пётр Иваныч, утонув в уютном кресле, пошкрёбывая лысину, вещал другу, как всё изменилось после 90-х, и как оно было всё раньше. И друг, доставая дорогой коньяк, покачивал согласно головой, хотя ни за что не променял бы своё «нынешнее» на советское «раньше». Потом они все вместе вспоминали былые истории и сетовали, что мало видятся и обещали созваниваться чаще…

Елена Андреевна и Пётр Иванович, размягчённые коньяком и встречей, счастливые, бодрым, скорым шагом шли домой, держась за руки, глядя друг другу в глаза. Елена Андревна щебетала весело о чём-то своём, девичьем, а Пётр Иваныч обрадованно кивал или подтверждал слова супруги сдержанным хохотком. Иногда ему даже удавалось вставить в радостный, щебечущий монолог жены пару фраз (насчёт фраз – загнула, пару слов). И ему было так приятно снова видеть счастливое, оживлённое, помолодевшее лет на десять лицо жены. А Пётр Иванович в этот момент для Елены Андревны был истинным красавцем: стройным, без очков и с кудрями – как в молодости, мудрым, понимающим, надёжным.

Они шли мимо бутиков и платьев, с которыми Елена Андревна сегодня напрочь забыла поздороваться, мимо ювелирного, с золотыми украшениями в витринах и очередного лопнувшего банка, мимо казино и стайки нахохлившихся подростков, не замечая никого вокруг, кроме друг друга.

Наверное, во времена Толстого много было счастливых семей, раз классик походя бросил фразу: «Все счастливые семьи похожи друг на друга», не оставив больше счастливым семьям места в своих произведениях. А сейчас, покажите мне хоть одну, которая так же, как наши герои, спустя 40, 30, 20, да, хотя бы 10 лет совместной жизни, идёт, взявшись за руки, весело болтая о чём-то? Скажите, обрисуйте, назовите, в чём секрет их непридуманного, настоящего счастья? Где тот литератор, который опишет, как смогли они преодолеть разнообразие будней – однообразие праздников, процесс старения, разницу характеров и привычек, взаимные недостатки, обиды, упрёки? И, ведь, обычные, как мы с вами, люди? И белые крылья у них не растут, и камасутру наизусть не знают, а вместе – несмотря ни на что. И счастливы. В чём их секрет? И какая в них может быть «одинаковость», если каждая счастливая пара уникальна по-своему!

Так, под мои пафосные размышления, Пётр Иваныч и Елена Андревна нырнули под тёмную арку родного двора и на неожиданный, хриплый, в спину вопрос: «Закурить есть?», Пётр Иваныч, не оборачиваясь, весело бросил: «Нет!», а Елена Андревна, подмигнув мужу, заговорщически прошептала ему на ухо: «С нас же взять нечего!», – и оба громко захохотали, приведя в немалое смущение две чёрные фигуры в шерстяных шапочках…

По приходу домой очарование не исчезло. Елене Андревне вдруг так захотелось поцеловать своего помолодевшего Петеньку, а Петру Иванычу вдруг так захотелось прижать к сердцу свою дорогую голубушку! Они так давно не смотрели друг другу в глаза, они так устали от многословных пылких споров на душеспасительные темы! Как приятно почувствовать родного, любимого человека! Может, в этом – спасение? Наконец-то увидеть – а не просто смотреть, услышать – а не нехотя слушать…

Много позже, когда Пётр Иваныч и Елена Андревна уже улеглись, неожиданно раздался телефонный звонок. Вынырнув из тёплого, уютного, располагающего не только к беседам супружеского ложа, Елена Андревна в голубом стёганом халатике проплыла лебёдушкой к телефону и на своё нежно-мурлыкающее «Алло?», услышала грубоватое, без приветствия:

– А ты чего раньше ушла с концерта? – Елену Андревну всегда немного шокировали непосредственность на грани неделикатности и простецкое «ты» новоприобретённых церковных подруг, но, услышав их пояснения, что «с Богом мы на «ты», а друг другу – «выкаем», смирилась.

– Да, вот, Петенька, как-то так себя почувствовал, что-то такое… немного… – лепила растерянно Елена Андревна, не зная, что и придумать и стыдясь, что подставляет «Петеньку», но её церковная подруга, перебив, не дала довершить грех неправдоговорения:

– А мы и диски купили, и столько акафистов набрали – и себе, и другим… Ох, уж эти мужья! – охнула собеседница в трубку, вместо прощания, и удалилась короткими гудками в переплёт телефонных кабелей.

– Да, эти мужья… – по-кошачьи сладко потянулась Елена Андревна, положила трубку на рычажок и отправилась в супружескую спальню.

– А всё-таки есть «православный эффект», – запоздало, сквозь туман навалившегося сна подумала Елена Андревна. – Давно мы с Петей так мирно не гуляли…

И Елена Андревна, уютно зарывшись кучеряжками в гнезде между плечом мужа и его согнутой в локтевом суставе рукой, упоённо засопела.