Глава 1

ПОХОРОНЫ ЗНАТНОЙ ОСОБЫ

Мерцали желтые огоньки свечей. Из-под балдахина несся тяжелый запах: смесь ладана, мирры и веществ для бальзамирования. Желтое мертвое лицо императрицы Латинской Империи казалось слепленной из воска маской. Возможно, все дело в том, что Томас никогда не видел эту женщину при жизни: не видел ее веселой, печальной, смеющейся или целующейся, в окружении фрейлин, служанок и ее супруга Карла Валуа, королевского брата. Он видел ее, умершую в возрасте Христа, только желтой безжизненной куклой. В душном, пропитанном курениями воздухе казалось, что лицо восковой куклы тает, как свеча, и что, тая, императрица источает все эти кружащие голову запахи.

Томас, в белом тамплиерском плаще, стоял рядом с магистром ордена Храма Соломонова Жаком де Моле. Магистр держал одну из золоченый кистей балдахина — смертного покрова императрицы и королевы Иерусалимской, никогда не ступавшей на землю своего королевства. Четыре кисти по четырем углам покрова в эту двухчасовую стражу держали, кроме верховного тамплиера, коннетабль Франции Гоше де Шатийон, принц Филипп — сын Карла II Анжуйского и двоюродный брат Екатерины, а также молодой человек с красивым, но болезненным лицом — Генрих VII, граф Люксембургский.

Рука Генриха начала дрожать через час после того, как он взялся за кисть. Выражение лица Филиппа было слезливым: кузина всего на два года старше него, а смерть уже поцеловала ее в высокий лоб, так и не узнавший тяжести Иерусалимской короны. Де Шатийон, казалось, скучал. Губы его шевелились: то ли он повторял вслед за священником слова молитвы, то ли отсчитывал время, оставшееся до конца бдения. Жак де Моле пристально смотрел в никуда — точно так же, как смотрел десять месяцев назад, во время памятной встречи в башне Тампль накануне Рождества.

«Не давши слова — крепись, а давши — держись» — так всегда говорил старый сержант по прозвищу Баллард-Лысый. Баллард утверждал, что сопровождал в Палестину еще дедушку Томаса, который отправился воевать за Святой Град Иерусалим с императором Фридрихом и многими знатными рыцарями. Это была чистой воды брехня, потому что дед Томаса Алэсдэйр Лермонт никогда не покидал Шотландию, а если бы и покидал, сержант все равно был слишком молод, чтобы участвовать в том крестовом походе. И все же Томас запомнил его поучения.

«А давши — держись». Даже если ты бросил это слово в спину уходящему не то человеку, не то дьяволу, все равно обещания надо держать. Тогда, отряхнув с себя смерзшиеся снежные комья, Томас был твердо уверен, что сказал правду и в словах своих не раскается. Однако уже на следующий день, когда магистр с небольшой свитой отправился в Пуатье, на встречу с Папой, в душу молодого шотландца закрались сомнения.

«Мое место здесь». Но так ли это? Рыцари Креста, отправившиеся в Святую Землю за фигурками из серебристого металла? Грааль, наполненный кровью змееногих ведьм и чудовищ? Что за бред. Видимо, дьявол, которому исправно служил сарацинский писец, похитил его разум. По-правде, Томас считал, что дьявол заодно прихватил и разум великого магистра, а, возможно, и других высших сановников ордена. Если это не так, почему приор не велел казнить колдуна, почему не созвал Капитул ордена, чтобы сместить опутанного чарами магистра и избрать другого?

Весь рождественский день Томас провел за этими мыслями и был хмур и рассеян. Его не порадовала ни роскошная трапеза, ни шутки и ужимки Жака. Тот, видя, что приятель печален, вовсю старался его развеселить — однако Томас не замечал фокусов мальчишки и рано ушел спать.

Перед сном, лежа на жестком тюфяке и глядя в сводчатый потолок, под которым прятались тени, Томас снова задумался о словах, сказанных колдуном. Хоть от них так и несло ересью, баллада могла бы получиться неплохая. Томас прикрыл глаза и погладил струны арфы, отозвавшиеся чуть слышным вздохом. Юноша так и не решился оставить инструмент в снегу — слишком уж это смахивало на убийство невиновного. И вот теперь, лежа в холодной казарме и рассеянно пощипывая струны, он погрузился в знакомое состояние — полудрему-полуфантазию, часто предшествующую рождению новых баллад.

Ему рисовалась женщина, прекрасная, как лунный свет на воде, и такая же холодная. Женщина с самыми голубыми на свете глазами и белой кожей, светящейся, словно серебро или перламутр. Перед женщиной на коленях стоял рыцарь с золотыми волосами… Дальше Томас сочинить не успел, потому что и сам не заметил, как соскользнул в сон.

Сон был куда ярче его видений и куда тревожней.

…Томас шагал по лесной тропинке. Воздух в этом лесу был спертый и напитанный влагой. Под ногами чавкал сырой мох. По сторонам от тропы густо росли темно-зеленые папоротники; пахло древесной трухой, гнилью и болотом. Кроны деревьев смыкались наверху, отчего вокруг царил полусумрак. Подняв голову, путник попытался найти солнце, чтобы определить время — но солнца не было. Деревья показались Томасу странными: он никогда прежде не видел таких, с узкими плотными листьями, напоминавшими иглы или пластины — лиловые, зелено-коричневые и багряные. Взглянув под ноги, юноша обнаружил среди папоротников скрюченные отростки, белесые, напоминавшие раковину улитки, и мелкие ребристые хвощи. Тропа захлюпала, окончательно превращаясь в болотище — и тут между необычных чешуйчатых стволов наметился просвет.

Томас вышел на поляну. Посреди поляны виднелся колодец с каменной кладкой, поросшей нежным изумрудным мхом. На краю колодца сидела молодая женщина. Сначала юноша решил, что на женщине искристое, переливающееся малахитом платье — под стать покрывавшему камни налету. И лишь потом он с оторопью понял, что это не платье, а чешуя. Вместо ног у незнакомки было два змеиных хвоста, но голова оставалась человеческой. Смуглое лицо с округлыми щеками, точеным носиком и пухлыми капризными губами. Из-под падающих на невысокий лоб пышных смоляных волос смотрели черные глаза с золотистыми обманными искорками.

Женщина моргнула и улыбнулась. Зубы у нее были острые и похожие на иголки, как у хищной рыбы. Между ними мелькнул раздвоенный розовый язычок. Змееногая чуть подвинулась и сделала Томасу приглашающий жест рукой, словно хотела, чтобы он заглянул в колодец. Почему-то юноша не чувствовал страха, только любопытство и легкую тревогу. Подойдя к колодцу, он перегнулся через край и всмотрелся в темную глубину.

Сначала не было ничего — только холод и запах сырости, прикосновение влажного камня. Затем внизу замерцало, пошло бликами — так качается набранная в ладони вода. Потом проступили очертания…

Город. Город храмов и ступенчатых башен из золотисто-серого песчаника, пальмовых крон, вопящих разносчиков, худосочных ослов и толстых торговцев в пестрых одеяниях — город пыли и безжалостно-жаркого солнца. Потом видение смазалось. Показалась терраса богатого дома или дворца: вымощенный разноцветной плиткой пол, мраморная балюстрада. Мелькнула тень темноволосой женщины, раздался смех, шелест — а затем Томас увидел себя.

Тот, колодезный Томас, Томас из города солнца, был старше. Щеки его покрывала светлая бородка, а глаза, посветлевшие, словно выгоревшие, недобро щурились. Один глаз был зеленый, а другой почему-то льдисто-голубой, и на левой щеке виднелся узкий бледный шрам. На нем был белый плащ, какой носят тамплиеры, но старомодного покроя, и красный крест больше, во всю грудь. Томас-из-Колодца стоял, опираясь на мраморные перила, и с ненавистью смотрел на раскинувшиеся внизу городские кварталы.

Тогда настоящий Томас свесился ниже, чтобы получше рассмотреть. Будто почувствовав его взгляд, двойник обернулся. Глаза их встретились. Второй Томас нахмурился. Губы его шевельнулись, словно он пытался что-то сказать. Предупредить? Но из колодца не донеслось ни звука, лишь отдаленный плеск и журчание воды. Томас нагнулся еще ниже, пытаясь угадать слова по движению губ — и вдруг, сорвавшись, полетел вниз. Миг головокружительного падения, удар, всплеск и холод, от которого перехватывает дыхание. Томас барахтался в темной водяной толще, не зная, где верх, а где низ, чувствуя, как из легких выходит последний воздух и грудь охватывает огонь…

А затем по глазам ударил свет и мальчишеский голос проверещал:

— Ну вот, опять приходится его обливать. Я-то думал, он уже привык.

У самого уха засопели, а потом гаркнули что было силы:

— Вставай, Томми! Пропустишь заутреню!

* * *

С тех пор прошло девять с половиной месяцев. Месяц январь, когда Тампль еще гудел разговорами о магистре, а Жак по секрету поведал Томасу и остальным оруженосцам то, что пересказал ему слуга конюшего Жака де Моле.

Оказывается, от черного человека пытались избавиться еще на Кипре. Нашлись люди, подославшие к сарацинскому писцу убийц — да только убийц нашли мертвыми, посиневшими, как от яда. Тогда писца попытались отравить, но померли от неизвестной желудочной хвори брат-хлебодар и (непонятно почему) капеллан. Были и те, кто говорил против черного человека открыто, например, маршал Эме д'Озелье — после каковых слов маршала сразила лихорадка, так что глава кипрских тамплиеров едва не отдал Богу душу.

Месяц февраль, слякотный и промозглый, когда вновь поползли слухи о слиянии двух великих орденов.

Месяц март, когда приор вызвал Томаса к себе.

Кончался Великий Пост, близилась Пасха. С юга дул сырой теплый ветер, в котором чудился запах пробуждающегося моря. Снег на плацу раскисал, в нем копошились крикливые пегие воробьи, а обсиженный ими «сарацин» все больше напоминал огородное пугало. Томас совсем забросил арфу, прикасаться к которой после поединка и особенно той ночи со змеей-Мелюзиной ему было и боязно, и противно. Все время он посвящал тренировкам, и никто уже не мог бы сказать, что он управляется с копьем и мечом хуже Робера. Синяки от «сарацина» сошли, и даже гордый Гильом де Букль перестал презрительно кривить губы, зато начал приглядываться к Томасу внимательно и цепко.

Как раз с тренировки его и вызвал сержант Гуго де Безансон. После конных упражнений с «сарацином» и «головой» Томаса сегодня впервые допустили до «жоке». Они с Робером разъехались на разные концы поля. Гнедой жеребец Томаса нервно потряхивал головой — он был молод, как и наездник, и не привык к турнирам. Да и Томасу были непривычны крупные, норманнской породы кони, совсем не похожие на маленьких, мохнатых и флегматичных шотландских «шелти». Жак подал другу копье. Конечно, не настоящее турнирное копье, а легкое, деревянное. Им следовало бить в самый центр щита противника. Если попал в центр, и копье преломилось — ты выиграл, если наконечник увело в сторону, или соперник сумел отбить удар — проигрыш. Томас похлопал жеребца по шее и уже приготовился дать шенкеля, когда вышедший на плац Гуго де Безансон окликнул его. Юноша протянул копье Жаку и спрыгнул в грязь, немного разочарованный — что бы сержанту стоило подождать конца тренировки. Под нетерпеливым взглядом Безансона он кинул Жаку перчатки, стянул кольчугу и так, в пропотевшем подкольчужнике-пурпуэне двинулся через плац вслед за сержантом.

Они обогнули один из спальных корпусов и прошли мимо церкви. Над круглым куполом вились галки, небо синело уже совсем по-весеннему.

— Зачем дядя вызывает меня? — спросил Томас, втягивая носом сырой мартовский воздух.

С той памятной встречи на предрождественской вечере Жерар де Вилье ни разу не заговорил с племянником. Томасу казалось, что дядя сознательно его избегает, хотя пути юного оруженосца и могущественного приора и так пересекались не часто.

Сержант пожал плечами.

— Возможно, желает узнать, каковы ваши планы. Вы уже почти полгода в Тампле, но так и не сказали — хотите ли пройти посвящение, или намерены покинуть нас и вернуться в Англию.

Томас прикусил губу. С ноября до весны он тянул с решением. В любом случае, судоходный сезон открывался в апреле, и до этого молодой шотландец при всем желании не мог вернуться домой. Теперь пришла пора решать. Что же важнее: клятва, данная сюзерену, или слова, опрометчиво брошенные вслед черному колдуну? И, если возвращаться, то как: без денег, потеряв письмо, не исполнив то, что ему поручили, и даже не будучи до конца уверенным, в чем состояло поручение?

Растерянный и смущенный, Томас вошел в комнату, где три месяца назад дядя попросил его сочинить злополучную балладу. Как и тогда, приор сидел в кресле у камина. Сейчас он читал какие-то письма. Когда Томас вошел, приор отложил письмо, привычным движением потер лоб и без предисловий сказал:

— Я получил новости из Англии, от брата Уильяма де Ла Мора.

Так звали нынешнего магистра английских тамплиеров.

— Часть из них тебя порадует. Похоже, твой король вернулся в Шотландию и даже нанес поражение Эймеру де Валенсу. Полагаю, ты хочешь присоединиться к шотландским войскам?

Задав вопрос, приор не смотрел на племянника. Он комкал в руках письмо и хмуро разглядывал узор каминной решетки. Когда Томас не ответил сразу, де Вилье добавил:

— Тебя, вероятно, беспокоит, что у тебя нет денег на дорогу. Я позабочусь об этом, а также попрошу брата-оружейника выдать тебе меч и кинжал. Что до остального, я напишу твоему королю письмо и объясню, почему не смог выполнить его просьбу. Вероятно, он будет разочарован, но не тобой.

— Я не вернусь в Шотландию.

Приор резко обернулся. За прошедшие месяцы в бороде его прибавилось седины, а во взгляде — угрюмости, но сейчас де Вилье смотрел с любопытством.

— Вот как. И что же ты намерен делать?

Томас опустился на колени и твердо проговорил:

— Монсеньор, я много думал и принял решение. Я прошу вас о посвящении. Я знаю, что не достоин…

— Избавь меня от своего менестрельского краснобайства. Достоин ты или нет — решать мне, но сначала я должен понять, почему ты принял такое решение. Встань.

Томас послушно поднялся.

— Подойди сюда.

Юноша шагнул навстречу вставшему с кресла приору. С удивлением Томас обнаружил, что, кажется, подрос за зиму — еще осенью дядя был выше, а сейчас их глаза оказались на одном уровне. Приор щурился насмешливо, но не зло.

— Ты так настойчиво добивался денег для своего короля, мальчик. Ты готов был горы свернуть и подставить шею под топор, лишь бы я тебя выслушал. И вот теперь, когда Роберт Брюс вновь сражается и побеждает, ты не хочешь вернуться к нему. Почему?

Томасу понадобились все силы, чтобы не отвести взгляд — потому что то, что он собирался сказать, было куда более дерзким, чем просьба о помощи или обвинение в двурушничестве.

— Потому что здесь я нужнее.

Тамплиер закусил губу, сдерживая улыбку.

— Значит, ты считаешь, что орден рыцарей Христа и Храма Соломонова без тебя не обойдется?

Томас уставился на узорчатый ковер под ногами. Красивый ковер, грех такой сапогами топтать — быть может, соткали его благородные дамы. На ковре рыцарь-крестоносец преклонял колени перед прекрасной возлюбленной. Или, возможно, перед святой: нитки вытерлись, и не разберешь, есть ли у женщины над головой нимб или нет.

— Именем Господа и Пресвятой Девы Марии, — тихо и упрямо проговорил Томас, — я клянусь блюсти устав и обычаи ордена, быть покорным великому магистру, а также любому брату ордена, который по положению выше меня. Я клянусь, что буду хранить целомудрие, соблюдать обычаи и законы ордена, а также жить в бедности, не имея никакого имущества, кроме того, что будет дано мне старшими. Я клянусь, что не покину орден ради другого, лучшего или худшего, без разрешения тех, кто выше меня.

Рыцарь на ковре склонял колени перед девой, та протягивала ему венок из белых цветов. Молчание длилось и длилось, тянулось так долго, что становилось непонятно, почему рыцарь все еще не принял из рук девы венок, не вскочил на коня и не отправился в Палестину, воевать за Святой Животворящий Крест и Гроб Господень.

Наконец раздался голос приора:

— Вижу, ты неплохо успел выучить клятву. Постарайся не забыть ее слова до тех пор, когда настанет время произнести их как должно: в церкви, вместе с остальными братьями.

Волос Томаса коснулась жесткая рука — но, когда юноша поднял голову, приор уже отвернулся и снова смотрел на огонь.

В апреле, после Пасхи, Томаса и Робера посвятили в рыцари, а на следующий день, вместе с пятью другими неофитами — в братья ордена. Церемония показалось Томасу какой-то скомканной и обыденной — может быть, потому, что он слишком часто ее представлял. Всенощное бдение в часовне вышло недостаточно торжественным: вместо того, чтобы остаться наедине со своими мыслями и с Богом, Томас прислушивался к шепоту двоих парней с юга, братьев-близнецов. Тех смущала темнота и тишина, и белый лунный свет в окнах, и они не могли удержаться от запрещенных разговоров. Вопросы двух старших рыцарей, явившихся в часовню, тоже не удивили Томаса — он не раз слышал это в пересказе Жака. Кстати, в часовне присутствовал и Жак, которого посвящали в служители. Необычно молчаливый и серьезный, он, сложив ладони, стоял перед иконой Святой Девы Марии, и мальчишеское лицо его в лунном свете казалось настолько бледным, что напоминало смертную маску.

Потом их отвели в церковь, где юноши на коленях испросили позволения вступить в орден. Приор принял их клятву, особенно внимательно при этом глядя на Томаса. На посвященных рыцарей накинули белые рыцарские плащи, а на Жака — черный. Затем священник прочел 133-й псалом и молитву. Неофитов подняли с колен, и приор поцеловал их братским поцелуем, и остальные рыцари тоже целовали и поздравляли.

Все это плохо запомнилось Томасу, вплоть до того момента, когда пятеро посвященных собрались в трапезной. Они уже получили подарки: одежду от брата-портного, и оружие от брата-оружейника, и столовые приборы от брата-хлебодара. Брат-хлебодар внес большой белый хлеб, и в трапезную стали сходиться старшие рыцари для пира. И тогда Томас, сам не зная почему, сказал:

— Мы — последние, кто вступил в орден.

Трое братьев-рыцарей удивленно обернулись к нему, а Жак, тоже сидевший с ними, восторженно охнул.

— Это прозрение, да? Прозрение, Томас?

Робер, который с каждым днем все больше походил на заносчивого де Букля, скривил губы.

— Глупость, а не прозрение. Орден могуч, как никогда, и будет еще много посвященных. А ты, Жак, — добавил он, — теперь сержант и нам не ровня. Не зови Томаса по имени, а обращайся к нему, как полагается неблагородному обращаться к рыцарю.

Жак удивленно заморгал. На его веснушчатой физиономии проступила совсем детская обида, и Томас, не глядя на Робера, тихо договорил:

— Из-за таких, как ты, брат, мы и станем последними.

…Ни Гуго, ни Шарля среди посвященных не было. Гуго-силач, охваченный внезапным приступом благочестия, покинул Тампль и стал послушником в монастыре Сен Мартин, а Шарля вызвал домой отец — матушка ослабла здоровьем и страстно желала увидеть сына. Из своей поездки он так и не вернулся.

* * *

Летом в Париже испортилась вода, и многие умерли от желудочных хворей. Тампля, однако, болезнь не коснулась. По предместьям ползли нехорошие слухи. В Англии умер Эдуард Длинноногий, а наследник его, Эдуард Карнарвонский, оказался никудышным правителем и полководцем. Великий магистр окончательно отказал Папе Клементу V в вопросе о слиянии орденов, сославшись на то, что рыцари Храма не получали благословения на служение иному уставу, а устав тамплиеров куда строже, чем госпитальеров. Затем вновь пошли разговоры о крестовом походе — будто бы Филипп дал свое согласие, а с ним и граф Люксембургский, и многие славные рыцари. Казалось, отношения между королем и рыцарями Храма налаживаются, и магистр даже обещал предоставить Филиппу заем на свадьбу дочери с английским наследником. Однако приор оставался мрачен, и ворота Тампля были замкнуты.

В сентябре заболела супруга Карла Валуа, королевского брата, и в парижских храмах и монастырях служили молебны за здравие. Над городом плыл колокольный звон и запах ладана. В синей вышине кружили стаи белых голубей — божьих вестников, готовых принять на крылья чистую душу страдалицы и унести в заоблачные высоты, где нет ни горя, не боли, ни смерти.

В конце месяца императрице стало совсем худо. Из Пуатье срочно выехал великий магистр Жак де Моле, который намерен был разделить горе со своим царственным братом. А вечером шестого октября приор в третий раз вызвал Томаса к себе.

На сей раз огонь в камине не горел, и комнату освещали желтые огоньки масляных лампад. Жерар де Вилье расхаживал взад вперед по ковру, еще больше стирая лицо рыцаря и венок в протянутой руке девы. Сам приор сжимал в руке желтую полоску бумаги. Сначала Томас принял ее за обрывок письма, но потом догадался, что это, должно быть, голубиная почта. Бумагу оборачивали вокруг лапки голубя, так что полоса получалась узкой.

Когда юноша вошел, приор продолжал расхаживать, не обращая на него внимания. Томас переступил с ноги на ногу и кашлянул.

— Монсеньор…

Де Вилье тревожно вскинул голову, но, заметив Томаса, расслабился.

— А, это ты, племянник.

Подойдя вплотную, приор взял его за плечи и придвинул к себе. Темные глаза де Вилье смотрели испытующе.

— Кажется, ты говорил мне, что не хочешь возвращаться в Англию, потому что нужнее здесь?

— Да, монсеньор.

Приор улыбнулся уголками губ, но глаз улыбка не коснулась. В глазах колыхалась тревога.

— Пришло время это доказать. Не спрашиваю, могу ли доверять тебе — если бы не доверял, не позвал бы. Я получил письмо из Англии.

«Неужели, — подумал Том, — каждый поворот моей судьбы будет предваряться письмом из Англии?»

Не замечая его смятения, приор продолжал:

— Брат Уильям де Ла Мор сообщает страшные вести. Месяц назад король Франции Филипп и этот змей, хранитель его печати, разослали письма всем правителям областей, бальи и сенешалям. Нынешний Эдуард, правитель Англии, номинально приходится вассалом Филиппу, так что тоже получил запечатанный пакет. Согласно королевскому приказу, распечатать письма разрешается только тринадцатого октября, но король английский, разумеется, ждать не стал. Прочтя то, что было в письме, он немедленно призвал Уильяма де Ла Мора, с которым дружен.

Де Вилье сильнее сжал плечи юноши, так что тот едва сдержал гримасу боли.

— Великий магистр едет из Пуатье в Париж, чтобы успеть к похоронам императрицы. С ним едет и известный тебе сарацинский писец, поэтому здесь, в Тампле, я не смогу поговорить с магистром наедине. Однако брат де Моле, как один из знатнейших рыцарей королевства, будет присутствовать на ночном бдении в храме Святого Иакова. Чернолицего туда не допустят, а вот ты, по моему настоянию, войдешь в свиту магистра. Ты должен будешь сказать ему следующее…

Таял свечной воск, источая жар и благоухание, таяло желтое лицо императрицы под балдахином. Клевал носом коннетабль Франции, истово бормотал молитву граф Люксембургский. Томас, стоявший за плечом великого магистра, тоже читал молитву, но в латинские слова вплетал и другие:

— Приор Англии Уильям де Ла Мор сообщает, что король Филипп приказал тринадцатого октября арестовать тамплиеров во всех командорствах и владениях ордена. Аресты будут проводится сенешалями, бальи и прево именем Святой Инквизиции. Арестованных немедленно подвергнут допросу, а в случае непризнания вины — и пытке. Узнав об этом, брат де Вилье велел подготовить лошадей и оружие. Завтрашней ночью, еще до рассвета, мы покинем Тампль. Вам следует быть наготове. Не оборачивайтесь, монсеньор, но кивните головой в знак того, что вы услышали меня и поняли.

Медленно, как рушится разбитая молнией башня, великий магистр ордена тамплиеров обернулся. Не выпуская кисть балдахина из руки, он улыбнулся Томасу и во весь голос сказал:

— Я услышал тебя, брат, но быть такого не может. Король Франции — верный друг и защитник ордена, и мы в полной безопасности под его рукой.

Дрогнули огоньки свечей. Коннетабль дернулся, вырванный из объятий сна. Граф Люксембургский и принц Филипп прервали молитву и во все глаза уставились на Жака де Моле, а тот все смотрел на Томаса, улыбаясь благожелательно и безмятежно.

 

Глава 2

БЕГСТВО

В ночь с двенадцатого на тринадцатое октября ворота Тампля распахнулись, выпустив кавалькаду всадников и навьюченных лошадей. В темноте раздалось металлическое позвякивание кольчуг. Вспыхнули факелы. Черная вереница с лязгом и топотом устремилась на восток. Жители предместья Сен-Мартен прильнули к окнам, пытаясь понять, что за дьявольская конница мчит сквозь ночь. Не Дикая ли это Охота гуляет по тракту за две недели до Дня Всех Святых — языческого праздника Самайн? Черные и коричневые плащи всадников раздувал северный ветер, сорвавшийся в ту ночь с цепи, как гончая со сворки. Ни проблеска белого не было в толпе, так что никто из боязливых и любопытных мещан, таращившихся из окон, не заподозрил во всадниках рыцарей ордена Храма.

Ледяной ветер хлестал левую щеку, срывая с головы капюшон плаща. Томас щурил глаза, прикрываясь перчаткой от водяной мороси. Промчавшись сквозь притихшее предместье и перевалив через заросшие виноградниками холмы, вся кавалькада вылетела на северный берег Марны, правого притока Сены. Тракт вел из владений французского короля во владения его сына, Людовика Сварливого — графство Шампань. Здесь задерживаться было нельзя, и тамплиеры безжалостно погоняли лошадей. Только две дюжины несли всадников, остальные были навьючены кожаными, тяжело побрякивавшими сумами. Перед тем, как покинуть Тампль, приор основательно опустошил орденскую казну. Томас усмехнулся непослушными губами и потер замерзшую щеку. Король Филипп будет разочарован. Что он обнаружит в захваченной цитадели: несколько тысяч серебряных марок, напуганных служителей и безумного старика, утратившего способность отличать ложь от правды? И все же Томасу было жаль магистра. Сам он лишь однажды испытал силу черного певца, и то долго не мог отделаться от видения кровавого, бегущего на запад потока. Что же говорить о магистре, который каждый день проживал в тени человека в маске?

Кони несли всадников на восток. По правую руку беззвучно текла река, к ней купами спускались горбатые ивы и безлистые, голые вербы. Впереди меж туч плясала луна, огромная, как щит великана, и красная, как кровь. По воде вровень с кавалькадой неслась багровая лунная дорожка. В зарослях тростника кричала какая-то птица, кричала тоскливо, жалобно и упрямо, и крики ее преследовали конников до самой зари.

Дорога. Дорога. Дорога. Вскоре Томас уже не представлял, как можно просыпаться без боли в спине и ногах, как можно заниматься чем-то другим, кроме седлания и расседлывания лошадей и бесконечной скачки.

Через Шампань они пронеслись как ветер, ночуя в тамплиерских манорах, а чаще — в каком-нибудь поле, среди подернутых инеем несжатых колосьев. Кони пали бы на второй день, если бы не подставы — свежая смена лошадей, ожидавшая приора и его спутников во владениях ордена, еще не захваченных людьми короля. В командорстве Пасси-Гриньи их предупредили, что в главной цитадели ордена в Шампани, Демпьер-о-Темпль, уже идут аресты. Отсюда же один из рыцарей де Вилье увел погоню по ложному следу на юг, в Труа. С ним ускакали двое рыцарей командорства и пять сервантов. Приор проводил уехавших тяжелым взглядом: вряд ли оставшиеся увидят братьев в этой жизни.

После, переправившись через реку, отряд поскакал на восток. Через брод их перевел местный, бородатый старик. Старик поглядывал на всадников слишком уж проницательно, за что и поплатился: Гуго де Безансон отстал от остальных, а, когда вернулся, отирал полой плаща кинжал. Жак, ехавший рядом, побелел, и губы его дрожали. В камышах вновь заорала птица. Кричала и кричала, словно люди разорили ее гнездо, хотя конец октября — не время для гнезд.

Местность стала более холмистой. Вершины холмов поросли елями и соснами, жалобно стонавшими под ветром. Ветер сменил направление, и, холодный, влажный, пропитанный запахом моря, дул теперь с запада, подгоняя всадников. Они повернули на север, вновь спустились на равнину и пересекли реку Маас. Ее плоский берег был усыпан деревушками и городками, так что остаться незамеченными все равно бы не удалось. Кавалькада промчалась среди бела дня по деревянному мосту. Доски заходили ходуном, а чумазый мальчишка, гнавший через мост стадо гусей, шарахнулся в сторону и чуть не плюхнулся в воду. Впереди замаячил древний городишко Туль с величавым собором святого Этьена, очертаниями напомнившим Томасу Нотр-Дам. Здесь уже начинались владения Священной Римской Империи, до которых пока не дотянулись жадные руки французского короля. Всадники поехали тише и даже позволили себе двухдневный отдых в командорском доме в Дагонвиле.

После сытного — впервые за пять дней — обеда из двух перемен и местного кисловатого белого вина голова у Томаса закружилась. Он с трудом держался прямо, прислушиваясь к тихой беседе здешнего командора и приора. Вести из Парижа не радовали: Филипп захватил Тампль и расположился там, как завоеватель в захваченном городе. Арестованным храмовникам предъявили обвинения, чудовищные как по лживости, так и по изощренной выдумке. Неофитов будто бы заставляли плевать на крест и отрекаться от Господа Иисуса Христа, священники служили еретическую мессу, а еще члены ордена препоясывались неким вервием, которое освящали, обвивая вокруг идола с человечьей или козлиной бородатой башкой… Томас вздрогнул. Тихо, но отчетливо прозвучало незнакомое слово, имя паскудного идола… «Бафомет». Томас поклялся бы, что командор Дагонвиля так и сказал: «Бафомет». Вспомнился темный берег реки, и языки костра, и выпуклые, с тяжелыми веками глаза гадалки. «Бафомет». Так вот что это значит…

Встав со скамьи, где клевали носом двое рыцарей из свиты приора, Томас тихо приблизился к беседующим братьям. Те обернулись. Командор Бернар де Вильруа подозрительно сощурился. Приор успокоительно положил руку ему на плечо.

— Это мой племянник, посвященный брат ордена. Чего тебе, Томас?

— Прошу прощения, брат Бернар. Вы упомянули одно слово, и мне показалось, что я уже слышал его прежде. «Бафомет». Что это означает?

Командор оскалил желтые крупные зубы.

— Где ты его слышал?

Юноша покраснел. Де Вилье ободряюще улыбнулся.

— Говори, не бойся. Ты слышал это имя от кого-то из братьев?

— Жерар!.. — начал командор Дагонвиля, но приор сжал пальцы, и по лицу де Вильруа пробежала гримаса боли.

Словно не замечая, что причиняет брату неудобство, де Вилье настойчиво повторил:

— Итак, Томас… Где и что ты слышал о Бафомете?

Томас отчаянно взлохматил волосы и выпалил:

— От цыганки. Она гадала мне… Перед тем, как украсть мой кошелек. И сказала, что я должен запомнить слово «Бафомет».

Командор моргнул и выпучил глаза. Приор некоторое время смотрел на Томаса со странным выражением, а затем откинул голову и хрипло расхохотался. Под черной бородой храмовника заходил острый кадык.

Отсмеявшись, де Вилье отпустил плечо командора и обратился к Томасу:

— Значит, цыганка сказала это перед тем, как украсть у тебя кошелек?

— Да, — выдавил Томас, чувствуя, как пламенеют уши.

— Обрати внимание, брат Бернар, — глубокомысленно заметил приор, — цыганка порядочней короля. Она сначала морочит голову, и лишь затем крадет твои деньги — в то время как король сначала обирает тебя, а потом еще и пытается оболванить.

Командор мрачно покачал головой.

— Ты считаешь, что это предмет для шуток, брат?

Жерар де Вилье криво усмехнулся.

— Я считаю, что плакать поздно, друг мой. А, если нельзя плакать, остается только смеяться.

Обернувшись к Томасу, он добавил:

— Иди спать, мальчик. Завтра вечером мы снова должны быть в пути, и дорога будет трудная — через горы. Тебе лучше выспаться.

Молодой шотландец поклонился и направился в предназначенную для них комнату, где уже устроились на ночлег остальные рыцари. И все же его не покидало ощущение, что дядя чего-то недосказал.

Приор обещал трудную дорогу, но следующие пять дней, вплоть до городка Безансон в Северной Лотарингии, поездка больше напоминала увеселительную прогулку. Октябрь решил улыбнуться в лицо приближающейся смерти, и это была чистая и светлая улыбка. Ветер стих. Небо нависло над землей лазоревым сводом, с которого ярко лучилось солнце — так образ Божий сияет с центральной части церковного купола. Пестрели одетые в золото и багрянец леса на вершинах холмов, чернели поля, распаханные и засеянные озимыми. Крестьяне здесь были не так пугливы, как в королевском домене, не дичились всадников, а сидящие на подводах дети весело махали им руками.

Когда подъехали к Безансону, Гуго начал беспокойно оглядываться через плечо: пошли его родные места. А Жак так просто извертелся и все уши прожужжал рассказами о своей матушке и сестрице, о том, как они радушно приветят путников в имении отца Гуго, Бертрана де Безансона.

— Сестрица Марго, небось, уже замуж выскочила, — верещал Жак. — Наверняка за кузнеца. А я этого кузнеца помню. Он, подлюка, меня за уши отодрал, когда я в кузнице хотел взять старую подкову. Очень нужна была ему эта подкова! А я бы над дверью привесил. Не дал. Теперь-то небось, когда я брат ордена и почти сержант, даст, еще и в ножки поклонится.

Однако Томасу так и не суждено было узнать, чем закончится дело с подковой, потому что всадники объехали Безансон с запада и углубились в горы.

Здесь путь пошел труднее. Подъем, сначала пологий, на второй день стал крут. Снова задул северный ветер, и путников коснулось дыхание близких ледников. На склонах желтели лиственницы. Угрюмо зеленели ели, сомкнувшиеся плотно, как пехотинцы, готовящиеся встретить атаку конницы. То здесь, то там попадались озера с небесно-голубой водой. Ночами выпадал снег. По утрам вода у берега покрывалась корочкой льда. Чтобы умыться, лед приходилось разбивать, и кожа краснела и покрывалась мурашками от холода. Лошадей требовалось беречь, потому что менять их здесь было негде. Воду для скотины подогревали, а люди собирались у костров и протягивали пальцы к огню.

— Ничего, — сказал брат Гуго де Шалон как-то вечером. Рыцарь сидел у костра и острил кинжал о кожаный ремень. — Уже недолго осталось. Сейчас перейдем Рону, двинемся вниз по течению.

Отложив ремень, он прочертил кинжалом на земле извилистую линию — русло реки. В верховье изобразил длинный овал — озеро, и точку на берегу — Женеву. Ведя лезвием вдоль рисунка, он пояснил:

— Пойдем на юго-запад, в Дофине, все вдоль реки. У Вьенна свернем, чтобы не столкнуться с папскими крысами, и выйдем на старую римскую дорогу, что ведет до Гренобля. А оттуда уже рукой подать до Амбрена, и все — дальше Прованс. Там правит Робер, сын старого Карла Анжуйского. Карл — племянник Людовику Святому, и плевать он хотел на указы Красавчика…

Томас и Жак, пристроившиеся тут же, на седлах, внимательно слушали разговорившегося рыцаря — так внимательно, что не заметили, как сзади подошел приор.

— Брат Гуго, ты, видно, совсем головой ослаб, — сердито сказал де Вилье. — Ты еще на камне карту вырежи и оставь особые указания нашим преследователям. Не знай я тебя много лет…

Не договорив, приор резко провел сапогом по мягкой земле, стирая карту.

Гуго де Шалон виновато потупился.

— Я готов принять наказание, монсеньор…

Раскаяние в его голосе отчего-то показалось Томасу фальшивым.

— Епитимию выполнишь позже, а пока держи язык за зубами и гляди по сторонам, — отозвался приор. — Мы еще не выбрались.

Томас ощутил, как по спине поползли холодные змейки. Предчувствие? Закутавшись в плащ и опустив голову на седло, юноша постарался найти в бархатно-синем небе знакомые созвездия. Гончие Псы щерили зубы при виде Дракона, Лебедь летел к родному гнезду, а Змееносец алчно взирал на Северную Корону. Лысый Баллард утверждал, что разбирается в астрологии, но с трудом мог отличить Большую Медведицу от Лиры. Кто же указал Томасу очертания созвездий? Юноша нахмурился, пытаясь вспомнить — и не смог. Звезды поплыли в его глазах, мерцая и переливаясь, как чистые слезы Девы Марии — а затем пришел сон.

Засада ждала их на четырнадцатый день пути. Они уже поверили, что выбрались. Переправившись через Сону у Амбрена, беглецы ехали через лес, ехали бодро и радостно — потому что ночевать им предстояло в Провансе, под милостивой рукой герцога Робера, а там недалеко и до Марселя. В Марселе было море, в Марселе их ждали галеры, в Марселе начиналась свобода — но добраться до Марселя им не позволили.

Альпийские лиственницы сменились здесь орехом и дубом. Листья ореха зеленели и золотились, дубовые были окрашены во все цвета от желто-зеленого до багряно-красного. Пахло мхом, сыростью, прелой листвой и чуть-чуть дымом: сладкие запахи осени. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь древесные кроны, падали на землю почти отвесно — лишь недавно миновал полдень. Лес в осеннем убранстве, его цвета, запахи и тихие шумы кружили Томасу голову. Хотелось, как в детстве, подставить лицо солнечным пятнам, закружиться, утонуть в бликах и шорохах и упасть в кучу хрупкой сухой листвы. Рука тянулась к арфе, спрятанной в седельной сумке. Тянулась — и не дотянулась. Тропинка внезапно повернула, и из ниоткуда в лесной глуши возникли две дюжины всадников в коричневых плащах и кольчугах. В первый миг показалось, что это шутка, игра света и тени, но вот передний конник вскинул руку в кожаной перчатке.

— Именем короля! — крикнул он голосом сорванным и хриплым. — Именем короля и Святой Инквизиции, приказываю вам остановиться и назвать себя.

Рука Гуго де Безансона, ехавшего слева от Томаса, метнулась к ножнам, но приор жестом удержал сержанта. Выехав вперед, он придержал коня и спокойно обратился к вожаку тех, кто перегородил им дорогу:

— Зачем ты останавливаешь нас, добрый человек? Мы мирные путники, направляющиеся в аббатство Тороне, что между городами Драгиньян и Бриньоль. Тамошние братья-цистерианцы вывели, говорят, новую породу овец, вот мы и хотим на них посмотреть: правда ли это овцы мясной породы, и, если забьешь их, сколько мяса получишь с каждой овцы.

Ехавший с ними рыцарь Шарембо де Конфлане, не отличавшийся могучим умом, вылупил глаза на приора. Да и перегородившие тропу всадники начали изумленно переглядываться: меньше всего отряд переодетых храмовников походил на мирных овцеводов. Томас, однако, отлично понял де Вилье и усмехнулся. Их было двадцать два человека, если, конечно, считать Жака. С той стороны тоже не больше двух дюжин. Приор ясно намекнул людям короля, что, если те вступят в бой, их перережут, как овец.

Подъехавший сзади Робер презрительно хмыкнул:

— И с чего это они раскомандовались именем короля на земле, которая принадлежит князю Римской Империи и королю Неаполитанскому?

Хрипатого человека, впрочем, слова храмовника ничуть не удивили и не смутили. Широко осклабившись, он заявил:

— Знавал я таких волков, что горазды были рядиться в овечью шкуру — только и на них находились охотники. Я Рауль де Жак, королевский прево. Мне велено было догнать и доставить на суд беглого еретика и преступника, именуемого Жераром де Вилье, а также рыцарей Энбера Бланка, Гуго де Шалона, Пьера де Буша, Гильома де Линса, Жерара де Шатонефе и прочих, общих числом одиннадцать, вкупе с сержантами и служителями. И поверь мне, тамплиер, — прево сузил глаза, а ухмылка его, напротив, сделалась шире, — я старый гончий пес, и если уж вцеплюсь волчине в холку зубами, то не выпущу.

Сказав это, Рауль де Жак резко опустил руку. Кусты по сторонам тропы зашевелились, и оттуда выступили стражники, вооруженные мечами и дубинами. Теперь численный перевес был на стороне прево. Все так же ухмыляясь, он добавил:

— Могу уверить тебя, тамплиер, что в лесу сидят три десятка моих лучших стрелков, и они держат каждого из вас на прицеле. Так что, если не хочешь получить стрелу в глаз, лучше сложи оружие и покорись.

Томас бросил отчаянный взгляд на дядю.

«Он сейчас сдастся, — понял юноша. — Он слишком благоразумен, он не будет вступать в заведомо безнадежный бой. Значит, вот так закончится моя служба — короткая и бесславная…»

Приор поднял голову и прищурился на солнце. Капюшон плаща соскользнул с его головы, обнажив отросшие за две недели пути волосы. Черного цвета в них все еще было больше, чем седины.

— Когда-то, — негромко проговорил приор, — когда я вступал в орден, у вновь посвященных братьев были мечты.

Негромкий голос его четко и ясно разнесся по притихшему лесу. Казалось, даже деревья замерли, прислушиваясь.

— Тогда мы еще удерживали Акру и мечтали о том, что однажды войдем в Иерусалим. Мы мечтали, как восстановим королевство, отнимем у сарацинов Животворящий Крест Господень, как, осененные этим крестом, построим царствие справедливости и добра. Потом, со временем, мечты изменились. Те, кто вступали в орден после нас, мечтали о почестях, о власти, мечтали о том, что будут внушать уважение и даже страх. Некоторые мечтали и о деньгах, хотя устав велит жить в бедности. Что касается нас… наши мечты выцвели, поблекли. Уже не восстановить королевство, а хотя бы удержать Акру. Не удержать Акру, но утвердиться на Кипре. Укрепить командорства. Расширить орден. Угодить сильным мира всего… чтобы они в ответ угодили нам. Но это уже не мечты. Мечты окрашены в особый цвет — не серебра и стали, но золота и солнца.

В рядах стражников раздались смешки.

— Что там проповедует этот еретик? — выкрикнул рослый громила с дубиной. — Заткните ему пасть и свяжите руки, пока он не начал творить ворожбу и не призвал на помощь своего дружка-дьявола.

Прево смотрел, недобро щуря глаза и раздувая ноздри. Так смотрит пес на добычу, выбирая подходящий момент для прыжка.

— Золота и солнца, — невозмутимо договорил тамплиер, — как Крест Господень, горящий над твоей головой в час рождения и в смертный час.

Глаза прево расширились, а рука метнулась к рукояти меча — но было уже поздно.

— Боссеан! — выкрикнул приор Франции, и одним движением выхватил меч из ножен.

Полоска металла над его головой вспыхнула золотом в солнечных лучах. Ярко сверкнула крестовина меча — и в ответ по лесу разнесся боевой клич ордена Храма: «Боссеан! Боссеан!»

Конники де Вилье сорвались с места и неудержимой лавой врезались в толпу стражников.

 

Глава 3

ПОХИЩЕНИЕ

Приор не зря произнес свою речь. Лучник не может долго держать тетиву натянутой — начинает дрожать рука, рассеивается внимание. Кое-кто из прятавшихся в лесу и вовсе ослабил тетивы и опустил луки.

Полтора десятка стрел, вылетевших из чащи, упали на тропу. Две ранили лошадей, которые метнулись в стороны, стаптывая пеших стражников. Один из тамплиеров свалился с седла. Остальные на полном скаку смешались с воинами короля.

Серый араб приора мчался на полкорпуса впереди. Справа всплыло перекошенное лицо прево. Королевский слуга что-то орал своим людям, но договорить не успел — рухнувший сверху клинок рассек его череп, и прево грохнулся под копыта собственного коня. На де Вилье накинулось сразу трое, и тамплиер с яростным кличем вступил в бой.

Рев. Кровавые брызги, запах конского пота. Лязг и блеск обнаженных клинков. Поднимая и опуская меч, Томас тоже кричал — но вместо тамплиерского клича из глотки рвался боевой призыв древней Дал-Риады: «Aisa! О Aisa!». Ветер в лицо и песня железа — он уже почти забыл это пьянящее чувство, когда страх остается на полкорпуса позади.

Конь Томаса столкнулся грудью с более низкорослым жеребцом стражника. Противник от толчка покачнулся в седле, и клинок его, слегка задев плечо юноши, скользнул по кольчуге. Томас рубанул стражника по горлу и усмехнулся, увидев хлынувшую кровь. Облизнув губы, он пришпорил коня, пробиваясь к приору. С флангов и с тыла набегали припозднившиеся пехотинцы.

Вот двое набросились на рыцаря Энбера Бланка и потащили его с коня. Энбер отчаянно взмахнул мечом, но не удержался и рухнул на землю. Дубина стражника поднялась и опустилась, и Тому почудилось, что он слышит страшный хруст кости. Отвернувшись, юноша продолжал прорываться туда, где приор, Гуго де Шалон и еще двое подоспевших рыцарей отбивались от вражеской конницы.

Слева возник Гуго де Безансон, почему-то с кинжалом в руке. Сержант занес кинжал и рассек одну из переметных сум вьючной лошади. На землю хлынул поток серебра. Пешие стражники, вмиг позабыв о сражении, бросились прямо под копыта — подбирать монеты. Трое или четверо конников прево вырвались из схватки и погнались за остальными вьючными лошадьми. Товарищи возмущенно орали им вслед.

И все же людей короля было больше. Из лесу подоспели лучники. Те пехотинцы, которых не зарубили и не затоптали в схватке, окружили приора. Разъяренные смертью товарищей, солдаты уже забыли про приказ короля. Как почуявшие кровь псы, они хотели лишь вцепиться в горло добыче.

— Туда! — проорал кто-то за плечом Томаса.

Юноша быстро оглянулся. Робер, Жак и Гильом де Букль одной группой пробивались налево, к развилке. Томас рванул левый повод, поворачивая коня, и срубил набежавшего стражника. Робер вонзил шпоры в бока своего нормандца. Боевой конь встал на дыбы, яростно молотя воздух копытами. Еще один солдат короля рухнул с пробитым черепом, и четверка тамплиеров ринулась в образовавшийся просвет.

Сначала Томас не видел ничего, кроме хлещущих веток, не слышал ничего, кроме топота копыт, гула собственной крови и свиста ветра в ушах, и не понимал ничего, кроме того, что они вырвались. Впереди блеснула река. Дорога шла вдоль обрывистого берега к переправе, а за переправой — земли Карла Анжуйского, Марсель и свобода. Томас натянул повод и закричал:

— Стойте!

Его жеребец пронзительно заржал, роняя клочья розовой пены — трензель порвал губу.

Робер и Жак развернули коней. Де Букль продолжал погонять лошадь к переправе.

На развилке ворочался черный клубок человеческих и конских тел. Троица Томаса врезалась в свалку, как стрела, пущенная из доброго английского лука. Четверо стражников сразу были убиты. Остальные конники прево, не ждавшие нападения со спины, бросились врассыпную. Пехотинцам повезло меньше — те, кто не успел вовремя скрыться в лесу, пали под мечами тамплиеров. Добивая последних врагов, Томас не чувствовал уже ничего, кроме смертельной усталости.

В схватке погибли три рыцаря, три сержанта и семь служителей. Де Вилье был ранен в голову и плечо, Гуго де Шалону рассекли щеку, Гильому де Линсу дубиной сломали два ребра, а у Жерара де Шатонефе кровь текла из глубокой раны в бедре. Шарембо де Конфлане и еще трое, оставшиеся позади, были невредимы.

Везучий сержант Гуго де Безансон отделался парой царапин. Жак при виде брата не смог сдержать радости: спрыгнул с коня и обнял Гуго, за что получил подзатыльник. Из сервантов уцелело только двое, а орденская казна удалялась сейчас на север в компании наиболее предприимчивых стражников. Поляна была усеяна трупами их менее удачливых собратьев — около двух дюжин королевских слуг сложили головы в этот день.

Пока Гильом де Лине, знакомый с искусством врачевания, перевязывал раненых, приор бродил среди тел друзей и врагов. Он явно разыскивал что-то на изрытой конскими копытами земле. Разыскав, нагнулся — скрипнув при этом зубами от боли — и перевернул труп прево. Пошарил у него под плащом и вытащил какую-то бумагу.

Томас подошел сзади и заглянул дяде через плечо. Это был список бежавших храмовников и приказ об аресте, скрепленный королевской печатью. Юноша быстро пробежал список глазами и вздрогнул: его имени там не было.

Вероятно, приор подумал о том же. Когда де Вилье обернулся к Томасу, взгляд его ничего хорошего не сулил, однако голос оставался бесстрастным:

— Я вынужден признать, что ошибался насчет тебя. Ты многому научился у Брюса. Сегодня мы обязаны тебе жизнью.

Больше храмовник ничего сказать не успел, потому что Гильом де Лине позвал его на перевязку.

Гильом де Букль утверждал, что лошадь понесла.

Молодой рыцарь встретил их у переправы. Опустив глаза, он трижды повторил, что не справился с лошадью — смирной пегой кобылкой. Кобылка отводила глаза так же пристыженно. Де Букль не отличался особым мастерством в верховой езде, поэтому всегда подбирал лошадей спокойного нрава.

Де Вилье не сказал ни слова. Менее сдержанный Гуго де Шалон плюнул в пыль у ног оплошавшего брата. А когда де Букль отвернулся, Робер отчетливо проговорил ему в спину:

— Трус.

Плечи Гильома дрогнули, но молодой рыцарь предпочел сделать вид, что не услышал.

Последние два дня пути они ехали без происшествий, разве что Жерару де Шатонефе, бывшему сеньору Робера, с каждым часом становилось все хуже. Приор хотел оставить его в цистерианском аббатстве под присмотром монахов, но бургундец только упрямо мотнул головой. Пошатываясь, он мешком обвис в седле, и по лошадиному боку тянулась темная кровяная струя. Повязки быстро промокали. В конце концов, Робер уселся у старшего рыцаря за спиной и поддерживал его оставшиеся до Марселя двадцать миль.

Марсель окружали скалистые холмы, а внизу холодно голубело море. Старая римская дорога привела путников к высокой крепостной стене с башней из желто-серого камня — Ла Тур. Слева тянулся древний акведук, справа остался угрюмый четырехугольник виселицы Д'Аранк, именуемой местными «Вилы». На виселице болталось трое повешенных. К одному из каменных столбов прильнула седая женщина в лохмотьях, должно быть, мать. Ветер, дувший с моря, раздувал ее белые космы и черный платок. Женщина не плакала, но цеплялась за столб угрюмо и упорно, словно хотела вывернуть виселицу из земли.

Томас отвел глаза от скорбящей. Хотя тамплиеры и достигли цели, на душе у юноши было тоскливо. Жерар де Шатонефе умирал. Приор принял решение оставить его в госпитале Святого Духа, принадлежавшем иоаннитам. Несмотря на вражду двух великих орденов, госпитальеры не выдадут страждущего брата. К тому же земные часы храброго рыцаря были сочтены, и вместо суда Святой Инквизиции его ждал высший, куда более строгий суд.

Но, кроме мыслей об умирающем брате, Томаса беспокоило и другое. Почему его имени не оказалось в списке? Неужели оттого, что он чужестранец? Или королевские судьи не сочли его достаточно важным? Однако среди беглых тамплиеров значился Робер, который ни годами, ни знатностью не превосходил молодого шотландца. И вот теперь приор гадает, не затесался ли в их ряды предатель, а Томас ежится от стыда — хотя стыдиться ему нечего.

Проехав ворота, путники миновали монастырь кармелитов, за оградой которого в небо вонзались темно-зеленые копья кипарисов. У ворот монастыря сидели нищие, протягивая к прохожим и всадникам изъязвленные руки и громогласно требуя подачек на французском, итальянском и каталонском наречьях. Подковы коней глухо звенели по брусчатке. Впереди уже показалось длинное низкое здание госпиталя, когда Томас кое-что заметил. Один из попрошаек вскочил со своего места у монастырских ворот и бойко засеменил за храмовниками. Порыв ветра мотнул стрельчатые кроны кипарисов, взметнул пыль и откинул полу рваного плаща бродяги — под которым обнаружилось вполне приличное одеяние из красной ткани. Нищий поспешно запахнул хламиду и кинулся в тень стены. Чуть прихрамывая, он упорно следовал за отрядом. Томас тронул коня пятками и поравнялся с едущим впереди приором.

— Монсеньор…

Де Вилье обернулся. Повязка у него на лбу побурела от крови, и ее облепила серая дорожная пыль. Болезненно поморщившись, приор ответил:

— Что, Томас?

Юноша всмотрелся в лицо дяди, выискивая признаки недоверия или скрытых подозрений, однако приор просто казался усталым. Твердые черты отяжелели, набрякли веки, под глазами выступили круги.

— Не оглядывайтесь, монсеньор. Тот нищий следует за нами от самого монастыря. По-моему, он шпион.

— Вот как.

Приор не оглянулся, но выпрямился в седле и нахмурился.

— Если он шпион, — настойчиво продолжил Томас, — ему ни к чему видеть, где мы оставляем брата Жерара. У стражников короля хватит дерзости ворваться в госпиталь и подвергнуть раненого допросу и пытке.

— Я рад, что ты так озабочен судьбой брата Жерара, — сухо ответил приор. — Однако у нас нет времени, чтобы скрываться от нищих и путать следы. Если ты и вправду считаешь, что этот человек угрожает нам, позаботься о том, чтобы он никому ничего не сказал. Можешь взять с собой одного из рыцарей.

И снова Томасу почудилось, что старший храмовник смотрит на него недоверчиво и испытующе. На щеках юноши выступила краска. Уж не считает ли де Вилье, что Томас ищет предлог, дабы отстать от отряда и передать сведения их преследователям?

— Если вы дозволите, я возьму с собой сержанта де Безансона, — пожалуй, чересчур резко ответил Томас.

Если приор подозревает его в предательстве, то верный сержант уж точно вне подозрений.

— Что делать с тем человеком, когда мы его схватим?

Де Вилье прищурился.

— Наши галеры стоят у западной оконечности гавани. Гуго знает, где. Доставьте шпиона туда.

Отделившись от остальных, они свернули в узкий проулок. Справа и слева возвышались стены — одна, песчаного цвета, окружала монастырский сад, вторая, покрытая белой известью, огораживала дом какого-то местного богача. От каменной кладки несло холодом. Тамплиеры спешились и отошли в тень. Безансон молча передал Томасу повод своего коня и скользнул ко входу в проулок, где стены сходились почти вплотную. Не прошло и минуты, как показался давешний нищий. Повертел головой, приглядываясь — но после яркого солнца центральных улиц глазам требовалось время, чтобы приспособиться к сумраку. Очевидно, решив, что всадники проехали дальше, нищий развернулся и собрался уже последовать за удаляющимся отрядом, когда тяжелая рукоять кинжала врезалась ему в затылок. Подхватив обмякшего шпиона, Гуго подтащил его к лошадям и с помощью Томаса закинул на спину своего гнедого. Конь недовольно попятился и фыркнул, но сержант ласково потрепал его по холке, и животное успокоилось. Лицо ряженого соглядатая скрыл капюшон плаща — Томас успел заметить только смуглую выбритую щеку и подбородок в черных точках.

Все так же молча, Гуго де Безансон вскочил в седло. Они быстро пересекли залитую солнцем центральную улицу. Томас опасался, что кто-нибудь заметит их пленника, но обошлось: двое проходивших лудильщиков оживленно болтали друг с другом, симпатичная разносчица улыбнулась молодому рыцарю, не обратив внимания на сержанта, а паланкин знатной дамы, который пронесли два темнокожих раба, был задернут шторками.

Напротив кармелитского монастыря возвышалась изящная звонница монастыря якобитов. За оградой все те же зеленые кисти кипарисов размашисто красили небо в цвет зимородкового крыла. Безансон повернул коня к югу, где узкие, вымощенные брусчаткой улочки террасами спускались к гавани.

Когда они добрались до порта, день подернулся сумрачной поволокой. Над морем низко нависли желтые пылевые облака — это ветер, сменив направление, принес песок из Африки, из знойной аравийской пустыни. Море мгновенно налилось ядовитой зеленью. Мелкие злые волны сердито кусали камни причала. Корабли на рейде беспокойно приплясывали, крылья ветряных мельниц вертелись с тоскливым скрипом.

Из моря примерно в миле от берега выступал серый скалистый остров — как гребень подводного чудища. У его северной оконечности кипела белая пена прибоя. Выход из гавани запирали две башни и вколоченные в дно сваи, между которыми оставался узкий проход для кораблей. Томас, прикрыв рукой глаза от водяной пыли, всмотрелся. На рейде стояло два крупных трехмачтовых нефа, торговые галеры и несколько гребных бригантин. Между кораблями и берегом сновали лодки — несмотря на волнение, продолжалась погрузка и разгрузка товаров. От подгнившей воды у причалов несло рыбой и водорослями, а с берега тянуло смолой, конским навозом, специями и потом. Кричали грузчики, торговцы и судовые офицеры, обеспокоенные приближающимся штормом.

Гуго повернул коня к дальней оконечности гавани, где у самых крепостных стен виднелись два черных хищных силуэта: боевые галеры ордена. Рядом приплясывала на волнах более широкая и неповоротливая меркантия.

С ближайшей боевой галеры им махнули, и от борта отвалила лодка.

— «Поморник», — любовно произнес Безансон.

Томас поначалу не понял, о чем речь, но сержант тут же добавил:

— Самое быстрое судно от Палермо до Ля-Рошели. Пусть теперь Филипп гоняется за нами, сколько влезет.

Юноша оглядел вытянутый корпус судна, с банками для гребцов, двумя надстройками и одинокой мачтой. Галера не показалась ему особенно внушительной — трехмачтовые нефы выглядели куда солидней и, наверное, развивали большую скорость. Однако спорить Томас не стал. Сержанту лучше знать — он ведь плавал с сеньором на Кипр, и на злосчастный остров Руад, и, возможно, даже в Палестину…

Тем временем лодка добралась до причала.

— Я позабочусь о лошадях, — сказал Гуго. — А вы отвезите этого к монсеньору.

С этими словами сержант спихнул пленника с конской спины. Тот мешком грохнулся на причал и застонал — похоже, приходил в себя. С помощью гребцов Томас погрузил кряхтящего шпиона в шлюпку. Подпрыгивая на волнах, суденышко устремилось к черному борту галеры.

Приор обнаружился на кормовой надстройке, где стоял шатер для офицеров. Рядом с ним расположился коренастый человек в кожаной куртке, со смоляной бородой и разбегающимися от глаз лучиками морщин — вероятно, капитан судна. Когда Томас и один из матросов свалили пленника — оказавшегося весьма увесистым — на палубу, Де Вилье подошел и носком сапога сдвинул с лица человека капюшон. Под капюшоном оказалась узкая породистая физиономия с орлиным носом, выпуклыми черными глазами и скорбно оттопыренной нижней губой. Эта пухлая губа придавала смуглому лицу пленника то ли брюзгливое, то ли высокомерное выражение. Шпион ворочал головой и помаргивал, как сова на свету.

Некоторое время приор вглядывался в лицо их распростертой на палубе добычи, а затем внезапно хмыкнул:

— Да это же тот бесноватый флорентиец, что докучал магистру на Кипре.

Пленник сел и преважно отряхнулся. Скинув нищенский плащ, он расправил складки красного одеяния и заявил с сильным южным акцентом:

— Я попросил бы вас, синьор. Бесноватым меня не называли даже мои политические противники, а уж у них нашлось немало сочных эпитетов.

Капитан, если это был капитан, изумленно покачал головой. Томас с не меньшим изумлением смотрел на наглеца, но де Вилье, похоже, ожидал чего-то подобного.

— Как еще назвать человека, который в течение года повсюду преследует магистра ордена, умоляя оживить его покойную невесту?

Выражение лица флорентийца стало куда более скорбным.

— Она не была моей невестой, увы мне, увы…

— Тем более, — оборвал его причитания приор. — Зачем вы следили за нами?

Глубокая скорбь на лице флорентийца мгновенно сменилась хитроватой гримасой. Томас подивился пластичности физиономии их пленника — редкий мим мог бы с ним соперничать.

— А вот не надо, — с деланным возмущением провозгласил любитель чужих невест, — не надо оскорблять меня столь низкими подозрениями и инсинуациями… Мои намерения были чисты. Я рисковал жизнью, дабы выполнить порученную мне миссию…

Приор вздохнул и закатил глаза.

— Томас, помоги нашему гостю подняться и пройти в шатер. Кажется, он нетверд на ногах.

Без лишних слов Томас ухватил «гостя» за шиворот и поволок в шатер. Капитан предупредительно распахнул полог. Сидевшие внутри Гуго де Шалон и Гильом де Лине по знаку приора поднялись и вышли, сворачивая на ходу какую-то карту. Когда Томас хотел последовать за ними, де Вилье покачал головой.

— Останься. Возможно, тебе это будет интересно. Ведь вы с нашим гостем принадлежите, можно сказать, к одному цеху — он тоже поэт.

Флорентиец, который успел уже плюхнуться на расшитую шелком подушку, обратил благосклонный взгляд на Томаса.

— Юноша пишет стихи? Как это превосходно! Нет ничего возвышенней, чем искусство стихосложения. Я с удовольствием преподал бы вам несколько уроков, будь у меня время…

Приор усаживаться не стал. Сложив руки на груди, он встал над флорентийцем и с усмешкой сказал:

— Возможно, у вас будет все время на свете. Вряд ли я разрешу вам покинуть корабль.

Флорентиец моргнул, и глаза его, к удивлению Томаса, наполнились слезами.

— Вы не доверяете мне, брат, — с глубокой печалью произнес он. — А ведь общество, к которому я имею честь принадлежать, «Fedeli d'Amore», разделяет ваши благородные взгляды и устремления.

— Ближе к делу, — сухо отозвался приор.

— Как вы все-таки грубы! — воскликнул флорентиец и сделал попытку встать, но тяжелая рука храмовника заставила его вновь шмякнуться на подушку.

— Кто вас послал? — процедил де Вилье, склонившись над перепуганным пленником.

Рука его в кожаной перчатке прижимала флорентийца к полу.

— Сами вы не смогли бы выследить и вошь в собственной бороде. Удивляюсь, как черным гвельфам пришла в голову мысль изгнать вас — вы же ни на что не способны, кроме политической клеветы и мелких интриг.

Смуглое лицо флорентийца потемнело — видимо, слова приора заставили его покраснеть.

— Ну, кто это был, и что ему нужно? — безжалостно повторил де Вилье.

— Отлично! — взвизгнул поэт. — Видит Бог, я пытался соблюсти законы вежливости и учтивого обращения. Но, вижу, вам не понять таких тонкостей… так вот, меня послал один очень могущественный человек. Приближенный хранителя королевской печати Гийома де Ногарэ…

Усмешка, кривившая губы приора, застыла, сделавшись похожа на мертвецкий оскал.

— Не воображайте, что вам удалось ускользнуть! — торжествующе продолжал флорентиец.

Томас подумал, что, если бы пальцы приора были так близко к его горлу, он проявил бы больше осмотрительности. Однако поэт не замечал опасности.

— Да-да, Ногарэ все известно, но он решил отпустить вас. Он подарит свободу вам и вашему магистру… в обмен на некие предметы. Священные реликвии, которые орден утаил от католической церкви и нагло присвоил…

Судя по желтым огонькам, загоревшимся в глазах де Вилье, дышать флорентийскому поэту оставалось не дольше минуты.

— Что за бред вы несете?

— Бред? — возопил флорентиец. — А вот и не бред! Поглядите-ка на это. Узнаете?

С этими словами он запустил руку за пазуху и вытащил небольшой кожаный мешочек. Развязав тесемку, поэт сунул под нос храмовнику содержимое мешочка и торжествующе осклабился.

Томас нагнулся, пытаясь в полумраке шатра разглядеть вещицу. Это была фигурка дельфина, сделанная из серебристого металла. Она чуть заметно светилась, как будто отражая сияние невидимых звезд.

— Откуда это у вас? — тихо спросил приор.

Поэт хмыкнул.

— А вы как думаете, откуда? Это изъяли у магистра ордена при аресте. Теперь вы верите, что меня послал Ногарэ?

Вновь приняв важный вид, как и подобает посланцу столь могущественного царедворца, флорентиец продолжил:

— Без этой вещицы вы не сможете достичь острова… тем более в ноябре. Простите, что осведомлен о ваших планах! — флорентиец визгливо расхохотался, но тут же принял серьезный вид. — Он вручает вам это с условием, что вы вернете украденные священные реликвии. Вы передадите их мне здесь же, в Марселе, не позднее конца ноября. Если вы сделаете так, как я говорю, обвинения с магистра и с ордена будут сняты. Впрочем, де Моле, кажется, не в себе… Тамплиерам понадобится новый магистр — а кто подойдет на эту роль лучше, чем спаситель ордена?

Де Вилье молчал, но Томасу казалось, что слова ворочаются у приора под языком, как тяжелые камни.

— Будьте благоразумны, друг мой, — улыбнулся флорентиец. — Вы знаете Ногарэ куда лучше меня. Не получив реликвий, он придет в страшную ярость. Магистр де Моле стар. Как долго, по-вашему, он сможет выдерживать пытку? Как долго, прежде чем признает все обвинения, и погрузит орден в пучину немыслимых бедствий?

Юноша был уверен, что тут-то посланцу Ногарэ и придет конец, однако приор по-прежнему молча и неподвижно разглядывал серебристую фигурку. Томас передернулся, потому что на ум пришел вкрадчивый голос человека в маске: «По-твоему, рыцари Храма отправились в Святую Землю, чтобы защитить от неверных гроб Господень? Чепуха. Они искали амулеты». Неужели это и есть те самые священные реликвии, которые хочет заполучить Ногарэ? Черный человек говорил о фигурках из серебристого металла, и этот «дельфин» — он тоже сделан из странного светящегося серебра…

— Что тебе в этом?

Томас сжался, услышав голос приора. Так могла бы говорить сама смерть.

— Что тебе в этом, флорентиец? С каких пор ты служишь Ногарэ? Тебя изгнали из родного города, и ты ищешь нового хозяина? А, может, он посулил воскресить твою мертвую девку…

Звук пощечины гулко разнесся по шатру. Томас во все глаза уставился на покрасневшего, дрожащего от ярости флорентийца и приора, который задумчиво потирал уязвленную щеку.

— Никогда, — прошипел поэт, и итальянский акцент в его речи стал еще гуще, — никогда ни словом, ни делом не смей оскорблять память о моей госпоже Беатриче.

Де Вилье некоторое время разглядывал флорентийца с тем непонятным выражением, с каким порой смотрел и на Томаса — а затем усмехнулся.

— Хорошо, — пальцы его наконец-то сомкнулись вокруг дельфина, — передай своему хозяину, что я согласен. Он получит реликвии… А теперь скажи, друг мой, умеешь ли ты плавать?

— Плавать? — повторил флорентиец, недоуменно задирая брови. — Я плавал в детстве в реке Арно… А что?

Улыбка приора сделалась совершенно волчьей.

— Эй! — крикнул он, обернувшись к выходу из шатра, — наш гость закончил свои дела и желает омыться с дороги. Жак, Ансельм, вышвырните его за борт.

 

Глава 4

ТАИНСТВЕННЫЙ ОСТРОВ

На рассвете, желтом и страшном, в путь отправились два корабля. Первый, длинная черная галера, нес косой латинский парус с тамплиерским крестом. «Поморник» вышел из порта и, пройдя мимо острова Иф и цепи островков под общим названием «Лез Иль», устремился на запад, в висящую над волнами нездоровую мглу. Ветер почти стих, словно набираясь сил перед новым рывком, и парус с красным крестом бессильно обвис. Мерно вздымались ряды весел. Море лежало свинцовым блином, гладкое и обманчиво спокойное, как лицо, скрытое маской.

Второй корабль отделился от южной оконечности острова Иф, где он выжидал в мелком заливе — так притаившийся хищник терпеливо ждет появления добычи. Если бы это судно заметили с берега, моряки города Марселя были бы изрядно удивлены. Они, повидавшие все от Саутгемптона до пролива Отранто, никогда не встречали похожего корабля. Небольшое, изящное, трехмачтовое судно шло со спущенными парусами, но и весла не тревожили воду у его бортов. Корабль быстро рассекал серую гладь, и движение его сопровождалось ровным механическим ревом. Подобных звуков в этих краях не услышат еще больше шести сотен лет.

* * *

Плавание на галере оказалось совсем не похожим на прошлогоднее путешествие Томаса. Торговый когг с командой вольных моряков шел под парусами, а здесь полуголые, прикованные за ноги гребцы трудились под мерные крики надсмотрщика-комита, расхаживавшего по куршее. На носовой площадке устроились угрюмые арбалетчики со своим офицером, и даже узорчатая ткань командирского шатра на корме не радовала глаз. Вода, плескавшаяся всего в нескольких футах ниже фальшборта, казалась маслянистой и воняла потом. Потом пропахло все на корабле. Сквозь желтые пыльные облака смотрело подслеповатое солнце. Ветер то затихал, то покусывал корабль, словно пробуя его на прочность. Когда марсельский берег сгинул в туманной пелене, галера повернула к востоку. Там, за горизонтом, лежали Корсика и Италия — по крайней мере, так утверждал монах, обучавший Томаса земным и небесным наукам. В мореходстве монах ничего не смыслил, зато разговорчивый Джон Кокрейн с «Неутомимой» успел поведать земляку, что галеры стараются не отходить далеко от берега. Особенно боевые галеры. И особенно тогда, когда надвигается шторм. Длинное приземистое судно было неустойчиво и легко могло перевернуться или переломиться пополам. Томас, стоявший на носовой площадке рядом с арбалетчиками, нахмурился. Почему они идут в открытое море?

Спрыгнув на куршею, Томас быстро добрался до кормовой надстройки. Гуго де Шалон, после памятной схватки в лесу проникшийся к юноше добрыми чувствами, успел похвастаться особым устройством корабельного руля. Вместо двух «латинских» рулевых весел «Поморник» был оснащен новеньким «наваррским рулем», что сильно упрощало управление судном. Сейчас на кормовой площадке стояли рулевой, капитан и приор. Остальные тамплиеры, вероятно, отсыпались в шатре после утомительного пути.

Поднимаясь на площадку, Томас уловил обрывок разговора. Кажется, его дядя и капитан спорили.

Капитан по имени Винченцо Фиори был родом из Генуи и водил суда тамплиеров по Средиземному морю уже более тридцати лет. Из-под черных нахмуренных Фиори бровей смотрели проницательные глаза цвета агата, а борода, которую по уставу носили все рыцари Храма, у него курчавилась особенно густо. Сейчас старый моряк запустил в бороду пятерню и, сам не замечая, выдергивал один волосок за другим.

— Мы движемся в самое сердце шторма, — тихо говорил он. — Это слишком рискованно.

Томас покосился направо, туда, где в желтых тучах зарождалось черное зловещее пятно. Море на юге горело пронзительным и недобрым блеском. Качка усиливалась — и, хотя юноша и приспособился к волнению на «Неутомимой», ему все трудней было удерживаться на ногах. Через борт перелетали тучи брызг. Чайка, метнувшаяся над волнами, крикнула тревожно и полетела к невидимому берегу. Что-то надвигалось, что-то жуткое и смертельно опасное.

Приор в ответ на слова приора улыбнулся.

— Иначе нам от них не уйти. Они быстрей и маневренней.

— Я, тридцать лет глотавший морскую соль, не знаю, что это за проклятое судно — похоже, им управляет сам дьявол, и бесы там вместо гребцов…

— Ты уверен, брат, что нас преследуют?

Рука капитана глубже зарылась в бороду.

— Я знаю, как ты доверяешь этой своей игрушке… — тихо продолжил де капитан. — И все же…

— Не игрушка, брат. Тебе не хватает веры.

Томас высунул голову из-под лестницы — как раз вовремя, чтобы увидеть сжатый в кулаке приора кожаный шнурок. На шнурке болталась небольшая серебристая фигурка… дельфин.

Юноша ощутил, как правую щеку обдало холодком. Резко обернувшись, он успел заметить прозрачное мерцание над волнами. Воздух на мгновение вспыхнул серебром, но уже в следующий миг видение слилось с грозовым блеском моря.

Шторм грянул на закате следующего дня, когда на горизонте уже замаячила неровная темная полоска — гористый берег Корсики. Желтое марево, три дня висевшее над морем и дышавшее близкой угрозой — это марево вдруг разошлось, и на секунду за кормой корабля показалось багровое, царственно опускающееся в воды светило. А затем ударил вихрь.

Томас, вжавшись в гудящий, полощущийся бок шатра, наблюдал за тем, как лихорадочно носятся матросы. Большой парус вместе с реей спустили, а вместо него поставили «малый» штормовой. Убрали весла, загнали в трюм гребцов, потушили очаг за мачтой. Кто-то из команды весьма нелюбезно толкнул Томаса — и только со второго тычка юноша понял, что его просят посторониться. Шатер тоже свернули и спустили в трюм. Набежавший Гуго де Шалон подхватил Томаса под руку и потащил в квадратный люк. Такие же люки на палубе уже закрыли кожами. Томас представил, как там, под кожами, в тесной утробе судна вповалку лежит больше сотни гребцов. В центральной части трюма даже нельзя было встать в полный рост. Молодого шотландца затошнило, и не от качки. И это оказалось лишь началом.

Рев. Грохот. Сочащаяся сквозь щели вода. Соль. Запах рвоты и испражнений, пота и опять — рвоты. Каждый глоток воздуха давался с трудом. Приступы тошноты сменялись жестокой жаждой — питьевой воды не хватало. Волны перехлестывали через борт, заливая весь корабль, кроме носовой и кормовой надстройки. Но Томас не видел этого. Только темнота, вой и скрип корпуса. Когда люк наверху открывался, пропуская офицеров и матросов, из тьмы выплывали белые перекошенные лица. Люди кричали, но слова тонули в грохоте. В какой-то момент Томас разглядел рядом Жака: вжавшись в плечо друга, парнишка сжимал в ладони нательный крестик и горячо молился. Жак верил в свой крестик, капитан — в серебряную безделушку, а Томас никак не мог ни во что поверить. И, когда желудок раз за разом ухал вниз, сердце замирало, а страшный скрип резал уши, он мог только сжимать зубы и вспоминать солнечные лучи на лице, ажурную тень листьев, и морщинистую кору старого дуба, отдающую человеческим пальцам дневное тепло. Однажды он, кажется, задремал — и в видении ему явился рвущийся сквозь штормовое море корабль. Чернобородый капитан на корме левой рукой вцепился в румпель, направляя галеру в ревущий ад, а в правой держал светящуюся фигурку дельфина — и этот свет был единственным на много-много миль вокруг. А где-то далеко, очень-очень далеко, отброшенный штормом на север трехмачтовый парусник рыскал по волнам — словно гончая, потерявшая след…

Остров лежал в ласковых объятьях моря, как ребенок на руках у матери. Бирюзовый шелк волн был его пеленками, белая кромка прилива — кружевом, осенявшим младенческое лицо. Загорелое, здоровое дитя юга, со смуглой кожей скал и шерсткой темных волос — зарослями кустарника по склонам. Остров взирал на мир широко распахнутыми глазами голубых лагун. На секунду его внимание привлекла черная изломанная щепка. Щепка медленно подкатилась к красноватой ладони малыша — нежному песку пляжа. От щепки отделилась щепочка поменьше, которая лихорадочно поплыла вперед, преодолела кипящую полосу прибоя и замерла, бессильно уткнувшись в песок. Ребенок с интересом смотрел, как со щепочки посыпались крупные муравьи, как они спрыгивали прямо в волны, как, шатаясь, брели к берегу и падали, едва достигнув прогретой солнцем суши. Некоторое время малыш размышлял, а не сжать ли ладонь и не раздавить ли этих забавных букашек. Но потом решил — пусть живут — и вновь устремил безмятежный взгляд в чистое, отстиранное недавним штормом небо.

Томас был среди тех, кто лежал, уткнувшись лицом в песок, лежал, жадно впитывая тепло, позволяя гибельной ломоте уйти из костей и холоду — из крови. Они лежали долго, до тех пор, пока закат не окрасил скалы и пляж во все оттенки красного. Первым поднялся приор, и сразу за ним — Гуго де Безансон. Пора было разводить костер и искать пресную воду.

Пляж был засыпан плавником. Вскоре матросы притащили длинный, выбеленный морем и солнцем древесный ствол. Затюкали топоры. Томас и Жак поднялись на скалы, надеясь найти кустарник с толстыми ветками. Но на скалах росли только какие-то колючие желто-зеленые подушки и ломкие травяные зонтики. Жак, ловкий, как обезьяна, прыгал по валунам. Томас взбирался медленнее, цепляясь за сухие стебли. Он успел занозить руку. От вершин протянулись длинные тени, и сделалось зябко. Томас уже хотел спускаться, когда Жак крикнул:

— Эй, смотри!

Мальчишка стоял на камнях, выпрямившись во весь рост, и указывал пальцем куда-то влево. Там в красновато-желтом теле скалы темнел узкий треугольник. Вход в пещеру. Перед ним виднелись грубо вырубленные ступени.

— Смотри! — возбужденно проверещал Жак. — Это, наверно, древнее святилище! Или жилище святого отшельника. Может, там лежат его мощи!

— Если мы не спустимся к остальным, — резонно заметил Томас, — то сами рискуем превратиться в мощи. Монсеньор изрядно рассержен.

— Если бы я пять дней просидел в трюме без питья и еды, да еще мне бы на голову то и дело выливалось по целой бочке морской воды, я тоже был бы рассержен… ой! Да ведь и я был там!

Жак улыбался от уха до уха. Стоило мальчишке ступить на твердую землю, как к нему вернулась вся жизнерадостность.

— Пойдем посмотрим, — искушал он. — Все равно у костра от нас никакого толку.

Томас взглянул вниз. Там, на пляже, уже расцвел рыжий цветок огня — еще бледный в последних закатных лучах, но с каждой минутой набирающий яркость. Вокруг костра собрались рыцари и матросы. Несчастные гребцы остались на судне — завтра «Поморнику» предстояло обогнуть остров, и только там, у южного берега, рабов и вольнонаемных раскуют и позволят прогуляться по бережку. Так сказал Гуго де Шалон.

— Пойдем, — продолжал упрашивать Жак. — Может, там спрятан клад?

Томас усмехнулся. Вряд ли клад спрятан в этой пещере. И какой клад? Тамплиеры на корабле говорили о золоте, о тайной казне ордена, а флорентийский поэт — о святых реликвиях. Приор отмалчивался. Впрочем, ему было не до того.

Решительно отвернувшись от приветливых языков огня, Томас запрыгал с камня на камень. Жак, радостно гикнув, помчался следом.

Пещера, впрочем, быстро разочаровала их обоих. Почти у самого входа путь преграждала стена — след давнего обвала. Ни сундуков с сокровищами, ни мощей святого, ни даже крысиного или голубиного скелетика не было на чистом, чуть присыпанном каменной крошкой полу. Сверху сквозь щель в скале пробивался розовый закатный луч. Зато вид с разбитых ступеней открывался чудесный: нежно-бирюзовое, лазурное, темнеющее на востоке море и карминно-красный полумесяц пляжа в окружении бежевых и лиловых скал.

— Пить хочется, — вздохнул Жак. — Аж горло сводит.

От скал к берегу тянулась темная полоска. Когда-то это было руслом ручья, но сейчас ручей пересох. Томас облизал потрескавшиеся губы. Во рту остался привкус соли. Этим вечером каждому достанется по три-четыре глотка тухлой воды. Если они не найдут источник, все впустую — люди погибнут от жажды.

На востоке над морем показались первые звезды. Одна, желтая, переливчатая, нависла совсем низко над водой — помигала и пропала. Томас нахмурился и сухо сказал:

— Пошли, Жак. Воинам Храма негоже стонать и охать. Завтра мы найдем воду.

Костер выстрелил вверх сноп рыжих искр. Пламя тянулось к рукам. На берегу распустилось уже целых три огненных цветка. Бежавшие из Парижа тамплиеры собрались вокруг того, что потрескивал рядом с руслом пересохшего ручья — подальше от матросов и офицеров «Поморника». С наступлением темноты резко похолодало. Томас беспокойно поеживался: лицу и коленям было горячо, а спина мерзла. И все же ни за какие коврижки юноша не согласился бы сейчас вернуться на корабль. По правую руку от Томаса устроился Жак. Молчаливый брат Жака сидел тут же, а приор и Гуго де Шалон расположились напротив. Остальные рыцари уже спали, завернувшись в плащи.

Сержант подкинул в костер ветку. Пламя на мгновение приникло к углям, а затем вспыхнуло ярче. Затрещали сучки.

— Я заметил, что ты ходил к пещере, — сказал рыцарь Гуго.

Он смотрел прямо на Томаса, щуря холодные серо-голубые глаза.

— Да, мы с Жаком, — кивнул молодой шотландец. — Только вряд ли это можно назвать пещерой. Она завалена почти у самого входа.

— Значит, ничего интересного? — усмехнулся де Шалон.

— Брат Гуго, — тихо, и, как показалось Томасу, предостерегающе произнес приор.

Пламя выхватило из темноты его резкие черты.

— Между тем, — как ни в чем ни бывало продолжал Гуго, — пещера эта известна издревле. Говорят, здесь обитала нимфа Калипсо, пленившая греческого моряка Одиссея и семь лет продержавшая его в заточении.

«Семь лет». Томас внутренне напрягся, но внешне ничем не выдал беспокойства. Он пожал плечами:

— Я не верю в сказки.

— Волшебница, семь лет продержавшая в плену смертного, — хмыкнул де Шалон.

— Гуго, замолчи, — резко бросил приор.

Де Шалон обернулся к нему.

— Зачем мне молчать, брат? Парнишка имеет право знать.

— Знать что? — спросил Томас.

Он выпрямился, глядя через костер на старших рыцарей. Приор кривил губы. Де Шалон смотрел прямо и твердо.

— Мы ведь не случайно попали сюда, — негромко сказал он, обращаясь к де Вилье. — Парень должен знать, что происходит.

— Узнает в свое время, — процедил приор.

— Узнает что? — громко повторил Томас.

Гуго де Шалон поворошил прутиком в костре и сказал:

— Много лет назад твой отец уплыл за море с венецианцем Бартоломео Дзено. Ту экспедицию возглавлял брат Пьер де Вилье, магистр Аквитании…

Лицо приора пряталось в тенях, и Томас не смог разглядеть его выражения.

— Не смотри так на брата Жерара, мальчик, — спокойно заметил рыцарь Гуго. — Ему тогда не было и двенадцати лет. Как и мне. Никто из нас не видел, как отплывал корабль… Мы знаем лишь, что из плавания не вернулся никто, кроме твоего отца. Он отправился с магистром искать западные земли, а нашелся через семь лет здесь, на этом острове. На этом самом пляже. Его подобрали рыбаки с Мальты. Твой отец уверял, что ничего не помнит, что очнулся в той пещере…

Де Шалон ткнул пальцем в темноту.

— А на допросе показал, что галера попала в шторм, — неожиданно проговорил Жерар де Вилье. — Что его выбросило за борт. И это звучало бы вполне правдоподобно, не будь при нем золотой арфы, и не исчезни он на семь лет. Брату де Пейро следовало проявить большую настойчивость.

Томас оглянулся через плечо туда, где чернел бок скалы. Ни пещеры, ни ступеней не было видно — лишь верхнюю кромку утеса и плывущие над ней созвездия. Камни должны были отдавать дневной жар, но несло оттуда лишь холодом.

Томас проснулся оттого, что журчала вода. Он распахнул глаза и уставился в небо. Луны не было видно. Орион успел перекочевать к западу в своей вечной погоне за Плеядами. В черном бархате неба мерцала крупная голубая звезда, имени которой Томас не знал.

Он приподнялся на локте. В темноте призрачно светилась белая кромка прибоя, а за ним чернота моря смыкалась с небесной чернотой. Вода журчала совсем неподалеку, и это не было звуком волн, плещущих о песок. Обернувшись, Томас увидел, что слева от него блестит узкая полоса — словно сброшенная змеиная шкура. Нет. Это ожил ручей и, перескакивая по вымытым из скал камешкам, бежал к морю. У юноши перехватило дыхание. На четвереньках он подполз к воде и погрузил в нее лицо, губы, иссушенные жаждой. Он ожидал, что сейчас проснется и ощутит во рту привкус соли и разочарования, однако вода была настоящей. Ледяной — аж зубы сводило, чистой, самой вкусной на свете водой. Томас пил долго и жадно, а потом набрал благодатную влагу ладони. Юноше показалось, что он держит полные пригоршни жидкого серебра. Вода светилась.

Взглянув выше, Томас обнаружил, что бледный жемчужный свет исходит не от воды. В воздухе перед Томасом висело светящееся, переливающееся пятно. Чем-то оно напоминало вход в пещеру — если бы тьма обернулась светом, так и выглядели бы врата в храм нимфы Калипсо.

— Томас…

Юноша мог поклясться, что этот голос он услышал ниоткуда, прямо у себя в голове, но, тем не менее, быстро обернулся по сторонам, лишь убедившись, что тут кроме него никого нет. Голос был женский, тихий, спокойный и пронизывающий холодом сильнее, чем самая ледяная вода.

— Это линза, — сказал тот же бестелесный голос. — Я открыла ее для тебя. Ты можешь войти. Ты можешь остаться. Войдя, навсегда изменишься. Оставшись, будешь вечно сожалеть о том, что не вошел. Выбор за тобой, Томас.

Оторвать ногу от земли оказалось трудно. Сделать шаг вперед — еще трудней.

 

Глава 5

ПОДЗЕМЕЛЬЕ ДЕМОНА

— Чудо!

Томас проснулся оттого, что прямо ему в глаза светило солнце, и кто-то неподалеку вопил о чуде. Затем солнечный свет заслонила чья-то сияющая физиономия… Жак.

— Свершилось чудо! — торжествующе объявил Жак. — Господь прислушался к нашим молитвам и даровал нам воду! Сухой источник наполнился…

Молодой шотландец попробовал сесть — и тут же снова упал на песок. Голова немилосердно кружилась. Радостное лицо Жака расплывалось. Несмотря на яркое солнце, Томаса трясла дрожь, а кости ломило так, будто он всю ночь таскал мешки на чертовой мельнице. И очень хотелось пить.

— Пить, — пробормотал Томас.

Из радостного лицо Жака сделалось озабоченным. Он приложил ладонь ко лбу товарища и тут же отдернул, словно обжегшись.

— Воды! — крикнул мальчишка, обернувшись через плечо. — Тому плохо. Кажется, у него лихорадка.

«У меня лихорадка?» — хотел спросить Томас, но вместо этого провалился в черноту.

Были сумерки, печально кричала какая-то птица. На ветках деревьев застыли капли влаги, тут же превращавшиеся в льдинки. Неба над головой не было — лишь то же рассеянное жемчужное сияние, которое скрывало все на расстоянии трех шагов. Словно бредешь сквозь туман — и, подобно туману, клочки сияния цеплялись за руки и одежду, запутывались в волосах, так что скоро идущий сам начинал бледно светиться.

В бреду к Томасу явился приор. Томас обрадовался, хотя подозревал, что приору в этой обители жемчужного света совсем не место. Приор сел у прогоревшего костра, подернутого серым жирным пеплом, и спросил Томаса:

— Там была женщина?

Юноша оглянулся. Кое-где жемчужный туман рвался, и за ним проступал куда более вещный и плотный берег моря, засыпанный красным песком, и взволнованные лица команды. К губам Томаса прикасалось нечто прохладное, и он жадно пил — но жажда не проходила, как будто ее нельзя было утолить водой.

— Ты видел хранительницу башни?

Томас нахмурился, собирая обрывки сна в единое целое.

— Да… Нет… был ее голос.

О зубы снова стукнула фляга или чаша, но Томас нетерпеливо отмахнулся. Надо досказать, пока чернота вновь не сомкнулась…

— Она предложила мне выбрать…

— Выбрать что?

— Там были такие чудные фигурки… Из серебра, и они тоже светились.

Нахмуренное лицо приора приблизилось.

— Фигурки? Какие фигурки, Томас?

— Животные. Необычные. Сказочные звери. Дракон. Единорог. Феникс. Но и настоящие тоже: Лев, и Орел, и Змея…

— Ты выбрал, Томас? Ты прикасался к ним?

Он напрягся, пытаясь вспомнить. Вспоминал собственную руку, которая тянется к фигуркам, и хрустальный голос: «Выбери одну, Томас. Ты можешь выбрать любую».

Он попытался рассказать об этом приору, но снова провалился в забытье.

* * *

В следующий раз Томас очнулся от того, что над ним спорили. Два приглушенных мужских голоса.

— …не раз предлагали вступить в ложу, — говорил первый голос, принадлежавший рыцарю Гуго де Шалону. — Но ты отказался, брат.

— И ничуть об этом не сожалею, — прозвучал раздраженный шепот приора. — Я всегда стоял на том, что в ордене не должно быть тайных объединений для избранных. Посмотри, к чему это нас привело.

Томас открыл глаза. Над ним навис узорчатый полог шатра. Мир вокруг покачивался — значит, они снова были на корабле и куда-то плыли. Сквозь полог пробивался тусклый красноватый свет. Томас облизнул губы. Голова больше не кружилась, и лихорадка прошла. Очень хотелось пить, но еще больше хотелось узнать, о чем говорят двое рыцарей. Их силуэты виднелись у дальней стены. Приор сидел на подушках, а Гуго стоял перед ним, заложив руки за спину и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

— К чему? — ответил де Шалон. — Виной нашего падения — жадность короля и, добавлю, некоторых братьев…

— Кого именно? — насмешливо поинтересовался приор. — Если начал говорить, говори. Не хочешь ли ты обвинить во всем меня?

Гуго нетерпеливо мотнул головой.

— Брат Жерар, иногда ты бываешь невыносим. Я никого не обвиняю… Но Бафомет говорит, что силу надо использовать — ибо застоявшаяся сила подобна застоявшейся воде, и засасывает, как болото…

— Бафомет не может говорить, — зло отрезал приор. — Бафомет — это отрубленная голова мавра на гербе Гуго де Пейна и ничего более. То, что вы превратили его в идола, уже достаточно скверно. Но то, что братья признаются в этом на допросах… У святой инквизиции теперь достаточно поводов, чтобы обвинить нас в самой извращенной ереси.

Рыцарь Гуго вздохнул и присел на корточки рядом с собратом. Он даже положил руку де Вилье на плечо — но, впрочем, быстро убрал.

— Брат Жерар, как ты не понимаешь… Бафомет — это мудрость, это сила, это будущее. Он учитель и освободитель. Только следуя его путем, мы построим мир правды и справедливости. Судьба дала нам шанс. Наши враги сами вручили нам оружие. Сон мальчишки — явный знак. Твой племянник избран…

— Избран для чего? — перебил де Вилье. — Для того, чтобы сгинуть в море?

— Это нам неизвестно. И мы не в силах изменить прошлое, — упрямо сказал де Шалон. — Зато можем действовать сейчас. Мы не должны отдавать амулеты. Само провидение указало нам того, кто может и должен использовать их для защиты ордена…

— Оставь в покое провидение, Гуго. Не выдавай вашу мистическую чушь за глас божий. Я никогда не принадлежал к тем, кто разводил для еретиков костры, но ты напрашиваешься… Бафомет. Сколько времени ты ему служишь? И кто еще из наших?

— Мы об этом не говорим…

— Ты не хочешь сказать мне? Предпочитаешь, чтобы твои дружки рассказали все парижским палачам? Кто, Гуго? Визитатор Франции? Великий магистр? Этот черный пес, который за ним повсюду таскался — брат Варфоломей…

— Брат Варфоломей служит только себе, — тихо произнес Томас.

Его шепот был не громче плеска волн за бортом корабля, и все же два рыцаря расслышали. Гуго де Шалон вскочил на ноги. Приор, в отличие от него, поднялся не спеша. Де Вилье подошел к племяннику и склонился над ним:

— Как ты себя чувствуешь, Томас?

— Ты слышал, что он сказал? — почти выкрикнул де Шалон из-за спины приора.

Тот ответил, не оборачиваясь:

— У меня все в порядке со слухом. Но, надеюсь, брат Гуго, ты простишь меня за то, что здоровье племянника интересует меня больше твоих бредней.

На лоб Томаса легла твердая прохладная ладонь.

— Жар спал, — констатировал приор. — Кажется, ты идешь на поправку.

— Я хорошо себя чувствую, — нетерпеливо ответил Томас. — И простите меня за то, что я… подслушал ваш разговор.

— Не обращай внимания, — улыбнулся де Вилье. — Мы с братом Гуго часто спорим об умозрительных предметах.

Протянув руку, он снял с низкого столика кувшин и чашу для воды. Наполнив чашу, протянул ее юноше. Томас жадно приник к краю и пил, не отрываясь, пока не осушил сосуд до дна. Холодная вода источника прибавила сил, но жажда не прошла — наоборот, в груди разгоралось странное пламя, не имеющее никакого отношения к сухости во рту.

— Я слышал, — упрямо повторил Томас, отбрасывая с глаз отросшие пряди, — и не думаю, что это был умозрительный разговор. Брат Гуго считает, что мы не должны отдавать амулеты флорентийцу и его хозяевам, так? Он думает, что мой сон был знамением… Что я могу использовать одну из фигурок. Так же, как вы используете дельфина.

— Тебе не откажешь в наблюдательности, — сухо улыбнулся приор. — Но ты ошибаешься. Юности свойственна вера в чудо. Фигурка дельфина — просто счастливый талисман.

Томас внимательно всмотрелся в лицо приора, и снова не смог разгадать его выражения. Юноша отвел глаза и глухо спросил:

— Гийом де Ногарэ тоже подвержен безобидным заблуждениям? Он так хочет заполучить амулеты, что даже готов отпустить арестованных братьев… Наверное, вера в чудо свойственна не только юности.

Гуго де Шалон фыркнул и звучно хлопнул себя по бедрам.

— А мальчишка-то не промах, брат Жерар. Ему палец в рот не клади.

— Никто и не собирается класть пальцы в рот моему племяннику, Гуго, — спокойно ответил приор, — а вот положить туда немного съестного не помешает.

— Эй! — крикнул он, обернувшись к входу в шатер. — Принесите нам вина и еды!

По палубе застучали торопливые шаги. Ткань, закрывающая вход, отдернулась, и в проеме показался сержант Гуго де Безансон.

— Капитан сказал, что мы почти у цели, — сообщил он.

— Тогда тем более надо поесть, — ответил приор. — Как знать…

Тут де Вилье скривил губы в усмешке.

— …возможно, для кого-то из нас эта трапеза станет последней.

Когда шлюпка вынырнула из-под каменной арки, холод и полумрак сменились ослепительным блеском воды и ярким солнечным светом. Томас перевел дыхание. Скальные ладони, сложенные домиком наверху, вызывали тревогу. Юноше почему-то казалось, что остров хочет раздавить хрупкую лодчонку и людей в ней — хотя мокрые глыбы смотрели равнодушно, как и положено камню. Откуда же предчувствие опасности?

— Полегчало? — неожиданно спросил приор, сидевший на веслах.

Томас вскинул голову. Де Вилье улыбался.

— Я знаю, что ты чувствуешь. Сам трясся от страха, когда в первый раз проплывал через эту щель. Все чудилось, что скалы по бокам схлопнутся и раздавят меня, как ореховую скорлупку.

Томас попытался представить дядю трясущимся от страха — и не смог. Намного легче представлялись ожившие и исполненные злой воли утесы.

«Поморник» обогнул остров и бросил якорь у южного берега — скальной гряды, отвесно обрывающейся в кипящую полосу прибоя. Серовато-желтые скалы прочертила черная полоса, узкая трещина, куда море врывалось с ревом и откатывалось мгновения спустя, унося белую пену. Слабо верилось, что за этой грозной круговертью прячется спокойное голубое озеро: внутреннее море островка, со всех сторон окруженное высокими стенами из ракушечника.

Сейчас шлюпка как раз вырвалась из тени, подпрыгнула на приливной волне и с громким плеском ударилась днищем о воду, подняв тучи брызг. В брызгах вспыхнули крошечные радуги.

Томас обтер лицо рукавом и прокричал сквозь грохот прибоя:

— Почему вы не разрешили брату Гуго де Шалону присоединиться к нам, монсеньор?

Старший тамплиер по-прежнему размеренно налегал на весла. Вообще-то грести должен был Томас, но юноша все еще не пришел в себя после болезни. И не совсем понимал, отчего дядя предпочел его Гуго де Шалону, который так отчаянно хотел попасть в шлюпку.

Когда они уже спускались по трапу в верткую лодчонку, де Шалон, оставшийся на палубе, крикнул вслед приору: «Жерар, одумайся! Помни, что если ты не добудешь того, о чем мы говорили, для нас все пропало. У нас нет ни денег, ни людей, ни оружия, и ищейки короля следуют за нами по пятам. Отбрось гордыню, иначе нас ждет верная смерть!»

Де Вилье, ничего не ответив, взялся за весла. Томас уселся напротив, лопатками чувствуя мрачные взгляды выстроившихся на палубе рыцарей и матросов. Уж не поэтому ли путь через скалы показался ему столь пугающим? Может, дело не в бесстрастной стихии, а в тех, кто остался на корабле? Что ждет их с дядей по возвращении?

Если приора посетили сходные мысли, виду он не подал. Голос его прозвучал уверенно и спокойно, перекрывая яростный шум прибоя.

— Ты знаешь, мальчик, что когда-то в эти врата, — де Вилье кивнул, указывая на кипящий скальный проход, — проходила лодка с тремя людьми? Но возвращались только двое из них.

Сделав еще несколько гребков, тамплиер уложил весла вдоль бортов и поудобней устроился на скамье. Сейчас они были в центре озерца. Вокруг вздымались к небу песочно-рыжие стены: края гигантской чаши, наполненной незамутненной лазурью.

— Третий отправлялся на прокорм демону, — невозмутимо продолжал приор. — По-другому унять тварь, охранявшую вход в тайник, тогда не умели. Или не желали… человеческие жертвы всегда считались неплохим способом задобрить богов.

Над их головами крикнула невесть откуда взявшаяся чайка, и крик ее и полет к озеру за плеснувшей рыбой показались Томасу длиннее вечности. Разжав непослушные губы, юноша ошарашено пробормотал:

— Вы не верите в Господа… сир.

Но это была неправда! Не могло быть правдой. Нельзя было не верить в Господа здесь, в одном из прекраснейших мест, сотворенных Им, в горстях у лазурного озера и под куполом прозрачно-чистых небес. Нет, ни за что! В Господа мог не верить отец Томаса — лжец, пьяница и блудник. В Господа, конечно же, не верил черный брат Варфоломей — потому что вера в таком чудовище была бы кощунством. Но если в Господа не верил приор ордена Храма, самый мудрый и доблестный из рыцарей, встретившихся на пути Томаса… скорей, раскололось бы небо. Тогда ложью было все: молитвы матери, латинская скороговорка священника в церкви, колокольный звон над их приходом. И все обеты, все клятвы, и верность ордену, верность родине, верность сюзерену — все это превратилось бы в пепел и прах.

Поэтому, если приор не верил в бога, лучше бы Томасу умереть здесь и сейчас. Если бы Жерар де Вилье сказал, что привез племянника сюда, чтобы отдать на растерзание демону, юноша бы и не дрогнул. Вместо этого храмовник сощурился и подставил солнцу лицо. По губам его скользнула улыбка.

— Что ты, Томас. Конечно, я верю в бога, — проговорил он. — Я верую в Господа нашего Иисуса Христа, как ни во что другое. Беда в том, что в людей я верю намного меньше… В том числе и в себя. Именно поэтому я не взял с собой брата Гуго де Шалона. Понимаешь ли, поплыви он с нами, могло бы случиться так, что на обратном пути в лодке остались бы только двое… А теперь посмотри туда.

Томас взглянул в ту сторону, куда указывал приор, но не увидел ничего, кроме гладкого бока скалы.

— С отливом уровень воды опустится, и там откроется вход в пещеру. Нам придется спешить — через несколько часов все снова будет залито водой, — объяснил приор. — Смотри, уже начинается.

Озеро отступало, оставляя на скалах темную полосу влаги. Тени не успели вырасти и на локоть, как в рыжем боку утеса показалось темное отверстие. Сильными движениями весел приор направил к нему шлюпку.

Вход в пещеру был достаточно широк, чтобы пропустить их суденышко — но вскоре уровень воды спал до того, что лодку пришлось оставить. Де Вилье достал со дна обернутые просмоленной тряпкой факелы и, запалив их, протянул один Томасу. По стенам подводного коридора заплясали тени. Камни были покрыты зелено-бурой слизью, и Томасу казалось, что слизь шевелится и пузырится. Сильно пахло водорослями и гнилью, каждый шаг сопровождался чавканьем жижи под ногами. Впрочем, вскоре туннель повернул вверх. Сделалось суше. Растительность по стенам исчезла, а под ней проступил странный узор. Томас поднес факел ближе и увидел, что коридор покрыт чем-то вроде керамической плитки. Кое-где на терракотового цвета пластинах виднелись знаки: треугольники, квадраты и странные перечеркнутые круги, точки и косые черточки — словно буквы незнакомого алфавита. Томас пару раз замедлял ход, приглядываясь к надписям, но приор торопил его. Еще одним доказательством того, что туннель под скалами прокопали люди, были лестницы со стертыми, низкими ступеньками. Спутники миновали уже две, когда на очередной развилке де Вилье остановился и поднял факел.

По мере продвижения дышать становилось все трудней, и пламя почти угасло — но сейчас повеяло свежим ветерком. Факел треснул, и огонь вспыхнул ярче. Приор указывал вверх, где в каменном потолке темнела узкая щель.

— Если вода начнет заливать туннель, это единственный путь к спасению. Разлом ведет на поверхность. Запомни его, Томас.

Прежде, чем юноша успел ответить, приор свернул в один из трех отходящих от развилки коридоров. «Крайний слева» — автоматически отметил Томас и поспешил за старшим храмовником.

Еще через сто шагов спутники оказались перед сплошной каменной стеной. Молодой шотландец решил было, что приор ошибся, и они свернули не туда — однако свет факела выхватил из темноты большую серебристую пластину, вдавленную в камень. На пластине были все те же странные символы: прямые и перевернутые треугольники, точки, круги и квадраты.

Де Вилье вытянул руку и приложил ладонь к прохладному металлу. Томасу показалось, будто материал, из которого была отлита пластина, всколыхнулся, как если бы он был жидким.

Де Вилье обернулся к племяннику.

— Запоминай все, что увидишь. Каждое мое слово, каждый шаг и каждый поворот.

Лицо приора исказила гримаса боли.

— Знание, которое ты получишь — это путь к бессмертию, который здорово сокращает жизнь.

Де Вилье невесело ухмыльнулся.

— Надеюсь, что я не ошибся…

Переменчивый свет обежал контуры значков, и вскоре уже мерцала вся пластина. Световой круг расширялся, пульсировал водоворотом цветов и вновь вспыхивал чистым серебром. А потом из-за стены послышался смех.

Нет, не смех. Мерзкое хихиканье, переходящее то в металлический скрип, то в низкое кудахтанье. Вслед за смехом пришел голос: гортанный, гнусавый и хриплый. Так мог бы говорить волк, обрети он способность к человеческой речи.

— Кто ты? — глухо спросил голос.

— Я — наследник Жака де Моле, — громко ответил приор.

— По какому праву?

— По праву свободного выбора.

— Кто ведет тебя?

— Моя воля.

— Кто хранит тебя?

— Моя вера.

— Кто не дает тебе отступить?

— Мой страх.

— Кто идет за тобой?

— Мой наследник.

Томас вздрогнул. И дело было не только в словах приора — молодой шотландец наконец-то вспомнил, где видел этот сияющий водоворот красок, зависший над землей. Так выглядела та дверь из сна… портал… линза!

Однако прежде, чем юноша успел что-то сказать, голос из-за стены рыкнул:

— Входи!

И приор, схватив Томаса за руку, шагнул прямо в световую воронку.

 

Глава 6

ДЕМОН

Желудок Томаса подкатил к горлу. Так скверно ему не было и во время шторма, когда от жестокой болтанки скрипели все кости «Поморника», а люди не понимали, где верх и где низ. Юноша упал на что-то омерзительно сырое и мягкое, и какое-то время боролся с тошнотой. Но долго разлеживаться ему не дали. Неподалеку раздался рев. Томас поднял голову и застыл.

Перед ним, покачиваясь из стороны в сторону, стоял демон. У демона была продолговатая морда, покрытая клочками серой шерсти. Из шерсти пялились два огромных желтых глаза. В распахнутой пасти сверкали клыки, которыми могла бы гордиться крупная акула. Многосуставчатые лапы демона свисали вдоль тощего тела, когтистые пальцы сжимались и разжимались. Из впалой груди с выступающими дугами ребер вырывалось свистящее дыхание вперемешку с пронзительным хихиканьем. Но хуже всего было то, что демон походил на человека. Что-то несомненно человеческое было в костях удлиненного черепа, в том, как тварь сутулила горбатую спину, и особенно во взгляде — разумном и злом. Чудовище подобралось, готовясь к прыжку.

Томас шарахнулся прочь, пытаясь нащупать меч на поясе. Он гадал, успеет ли выхватить оружие, и, если успеет, причинит ли сталь вред кошмарной твари. Демон казался не совсем материальным — несмотря на всю эту шерсть, и клыки, и свисающие из пасти нити слюны, части его тела постоянно смещались, то и дело исчезая из поля зрения и возникая вновь.

— Отче наш, — пробормотал Томас, сжимая рукоять меча.

— Этого он не понимает, — раздался спокойный голос из-за спины. — Не обращай внимания, на данном этапе пути демон нас не тронет…

— На данном этапе? — переспросил Томас.

— Потом объясню. Поднимайся, нам надо идти.

Томас поднялся на ноги и осмотрелся. За их спиной кружился все тот же слепящий хоровод цветов: врата пока оставались открытыми. Вокруг раскинулось что-то, что юноша не мог назвать иначе, как садом. Но что это был за сад!

Толстые лианы, покрытые сизыми, лаково блестящими шипами, тянулись вверх и вверх, сплетаясь в немыслимой высоте в сплошной полог. Под этим темно-зеленым пологом, пропускающим редкие, окрашенные во все оттенки нефрита и малахита лучи, царила странная жизнь. Одни растения с огромными бордовыми венчиками пожирали другие, круглые и усыпанные желтой пыльцой. Капала влага с лиан, капал сок поедаемых растений, отовсюду слышались хруст и влажное чавканье. Из земли пробивались стебли и со страшной скоростью устремлялись вверх, обвивали своих собратьев узловатыми отростками, душили, пытались пригнуть ниже, чтобы самим пробиться к свету. На рухнувших стволах прорастала плесень, и древесина мгновенно истлевала, рассыпаясь на глазах. Оранжевые цветы с заостренными лепестками стреляли длинными черными иглами, и там, куда вонзались иглы, пробивались новые цветы. Лопались лиловые плоды, разбрасывая мякоть и семена и распространяя вокруг удушливый, сладкий запах гниения. Воздух до того напоен был этой вонью и влагой, что колом вставал в легких.

Томас с ужасом оглядел царство жрущих, убивающих и размножающихся растений, и обернул бледное лицо к приору.

— Что это? Что это за место? Где мы?

Приор сумрачно усмехнулся.

— Некоторые считают это Садом Эдемским. Тем, чем он стал после грехопадения Адама и Евы. Я не захожу в своих домыслах так далеко. Это просто чей-то заброшенный сад. И здесь небезопасно, поэтому нам лучше двигаться дальше.

— А это создание? — Томас кивнул на отдувающегося демона, — он нас не тронет?

— Он нас проводит, — ответил приор. — Не правда ли, любезный?

Гигантская бордовая росянка в нескольких шагах от Томаса с хрустом разгрызла свою более мелкую товарку.

Они довольно долго пробирались по чудовищному саду. Демон мирно трусил рядом на четвереньках и лишь время от времени дергал башкой, когда к его клочковатой шерсти пытался приклеиться особенно назойливый листок. По черной жирной земле белыми червями вились корни. Кое-где виднелись остатки ирригационных каналов, заполненные тухлой зеленой жижей. Один раз Томас заметил в стороне от дорожки человеческий череп — необычно удлиненный, с резко очерченными скулами, он лежал у корней кустарника с круглыми блестящими листьями. Несмотря на странную форму, череп явно принадлежал не демону, а человеку. И, судя по размеру, женщине. По хребту Томаса побежали мурашки. Неужели растения питаются и людьми? Неужели этот кошмарный сад сожрал своих садовников… или садовниц?

Но худшее оказалось впереди. На небольшой полянке, заросшей мягкой изумрудной травой, были рассыпаны огромные желтые кости. Здесь же валялся череп размером со свиную тушу. С распахнутых челюстей щерились зубы-сабли. Хвост с ребристыми позвонками скрывался в зарослях, а скелет нижних лап монстра чем-то напоминал птичий.

— Дракон! — выдохнул Томас. — Девой Марией клянусь, это дракон!

Приор раздраженно дернул плечом.

— Возможно, — отозвался он, — когда-то это и было драконом, а теперь просто свалка старых костей. Не отставай, Томас. Время здесь идет не так, как за дверью — и все же мы можем не успеть до начала прилива.

Еще несколько шагов, и впереди показался просвет. Томас, де Вилье и их странный спутник вышли из-под переплетения крон и лиан — и юноша ахнул.

Они стояли на узкой площадке. Вниз спускалась лесенка с крутыми ступенями. Ступени были прозрачными и сверкали, как горный хрусталь. А под ними… под ними раскинулся огромный город.

С первого взгляда город показался Томасу чудесным, как сказочное видение. Башенки из хрусталя и кварца, золотые купала дворцов, изумрудные стены, белый и розовый мрамор, террасы, изящные мосты, изгибающиеся над украшенными статуями площадями. И лишь приглядевшись внимательней, юноша понял, что прекрасный город давно мертв. Стены домов, купола и шпили башен были опутаны все теми же вездесущими лианами. Многие постройки обрушились, другие зияли дырами. На улицах сквозь терракотового цвета плиты пробивалась трава и стволы деревьев. Золото казалось тусклым от пыли, а небо над городом тревожно сияло, то и дело озаряясь грозовыми вспышками. Воздух здесь пах тлением и грозой. Пах бедой, разорением, давней смертью.

— Что тут произошло? — тихо спросил юноша.

Приор не ответил, но неожиданно сбоку раздался скрипучий голос:

— Пришел Он, чье имя Гибель и Разрушение, Смерть и Возмездие, Илаим. И привел с собой орду низших существ, и настало разорение, настал конец дней.

Томас быстро обернулся. Говорил демон. Юноша и нахмурился и спросил:

— А ты? Что ты делал здесь?

— Я пришел позже, — прошипел демон. — Я — Хранитель, Страж Врат. Пока врата существуют, существую и я.

— Не говори с ним, — резко оборвал их приор. — Нельзя знать, какой яд он вольет тебе в уши.

При каждом их шаге поднимались облачка пыли. Эхо тонуло в переулках, терялось под обрушившимися арками. Повсюду вокруг были пыль и тлен, каменная щебенка, осколки хрусталя и еще какого-то зеленоватого, похожего на хрусталь материала. Из него были сделаны трубы, ведущие к домам и фонтанам. Бассейны фонтанов засыпала сухая листва и ветки, а украшавшие их золотые статуи давно перестали извергать воду и лишь пялились тусклыми рубинами глаз. Томас понял, почему приор не огорчился потере казны. Зная дорогу к этому городу, тамплиеры владели и всеми его неисчислимыми сокровищами. Золото земных владык по сравнению со здешним великолепием казалось жалкой горсткой меди.

Путники спустились с верхних террас и двинулись к центру. Томас молчал, как и велел приор, но не мог удержаться от того, чтобы не вертеть головой. Красота города — чуждая и в то же время близкая, как красота восточных мозаик — заставляла его сердце биться чаще. От восторга перехватывало дыхание, и в то же время горько щемило в груди. Отчего это совершенство погибло? Отчего на улицах не слышно низких мужских, нежных женских и звонких детских голосов, отчего за окнами не мелькают веселые лица, не несутся в небо звуки торжественной музыки из строений, так похожих на храмы? В чем провинились жители города? Почему даже небо над их родиной превратилось в давящий, освещенный зловещими вспышками купол? Или они сами заперли себя вдали от солнечного света, заперли и тихо близились к смерти, пока не пришел ангел мщения, Илаим?

Они пересекли горбатый мост и миновали развалины башни. Узкая, цвета старой кости, башня обломком торчала над городом. Стены ее под слоем пыли бледно светились. Томас попытался представить, как прекрасна была эта башня в дни расцвета, когда ночной порой сияла над городскими кварталами, словно свеча. Если, конечно, здесь наступает ночь…

Сразу за башней открывался вид на высокий холм. По склону спускалась широкая каменная лестница, а вершину холма венчал храм.

Томас остановился, невольно разинув рот. В отличие от остальных построек, храм не выглядел заброшенным. Его белые стены и крыша, украшенная зубцами, были незапятнанно чисты. Огромные медные двери и золотые колонны по сторонам от них ослепительно сверкали, как будто отражая свет невидимого солнца. По ступеням бегали блики.

— Впечатляет, не так ли? — сказал приор за спиной Томаса.

Юноша обернулся.

— Что это, монсеньор? Неужели…

— Храм Соломонов, творение строителя Хирама? — тамплиер улыбнулся. — Нет, мальчик. Конечно, хотелось бы верить, что Господь взял его и перенес сюда — однако это не тот храм.

— Но почему? Как вы можете быть уверены?

От храма веяло чудом. Да он и был настоящим чудом — здесь, в разрушенном городе, среди чужих и чуждых построек, тлена, смерти и увядания — он сиял, как жемчужина, как драгоценность в божьем венце, как самое лучшее и совершенное из творений человеческих.

Приор покачал головой.

— Я был ненамного старше тебя, когда Жак де Моле впервые привел меня сюда. И так же, как ты, я трепетал от восторга. Я верил. Мне хотелось верить.

Де Вилье ненадолго замолчал. Казалось, он тщательно обдумывает следующие слова.

— Жажда веры, жажда чуда, Томас — одна из самых сильных страстей человеческих. Но, если ей не руководят воля и разум, человек становится в равной мере открыт и божьим откровениям, и искушению дьявола. Мне кажется, брат де Моле так и не понял этого, что привело его к гибели. Ступай за мной и смотри внимательно.

Они поднялись по мраморным ступеням. Демон, по-прежнему ковылявший рядом с приором, совсем съежился — стал неощутимо мал, ничтожен, безобиден, как больной пес, прижавшийся к хозяйской ноге, или как куропатка с подбитой лапой, семенящая по стерне.

Храм звал Томаса. Храм манил его блеском золотых дверей, едва различимым ароматом курений, храм сулил келейный полумрак, резные кипарисовые столбы и гудение медного гонга. Юноша не знал, откуда являются эти образы, лишь чувствовал, что шагает все быстрее и быстрее, что ноги сами возносят его на верхнюю площадку лестницы. Ему хотелось прикоснуться к дверным ручкам в форме львиных лап, к окованным золотом створкам. Он был здесь желанным гостем, его ждали давно… Тяжелая дверь распахнулась перед ним, словно от порыва нездешнего ветра, и Томас ворвался…

…в пустой зал, посреди которого льдистым светом сияла линза.

Второй переход дался Томасу легче.

Люди и демон очутились посреди огромной пещеры. Откуда-то издалека доносился звук падающих капель, а в сотне шагов перед ними из-под земли вырывались языки голубого пламени. Этот призрачный огонь не рассеивал темноту — напротив, тьма казалась лишь гуще там, где ее прошивали бледные световые полотнища.

И из тьмы угрюмым горбом выступала башня. Угловатая и приземистая, сложенная из черного камня, она казалась антиподом, злой тенью, насмешкой над светлым храмом по ту сторону линзы.

— Вот мы и пришли, — тихо сказал приор. — Брат де Моле называл ее «Башней Сатаны». Но я думаю, что он ошибался. Как то, что мы видели на холме в городе, не было храмом божьим, так и эта башня — не творение дьявола.

«Чье же?» — хотел спросить Томас. Но не спросил.

Башня впустила их, раззявив четырехугольник входа. Демон ковылял впереди — возможно, в нем башня и признала хозяина. Первый этаж был пуст. В узкие окна врывался призрачный синеватый свет. От грубой каменной кладки несло холодом, и пахло здесь так же, как и в разрушенном городе: смертью, забвением, застывшим временем. Пол был выложен черными, лоснящимися, как конская шкура, плитами. Вверх вела лестница, но, когда Томас свернул к ней, приор удержал его за руку и покачал головой. Затем де Вилье указал в центр комнаты. Там, в скрещении мертвенных лучей, падающих из окон башни, стояла небольшая шкатулка. Приор подвел племянника к ней.

Шкатулка была сделана из темного, с сизоватым отливом металла. Крышку ее покрывала резьба: линии, завитки и спирали, сплетающиеся в непривычные глазу, переходящие друг в друга узоры. По спине Томаса побежал холодок. Замка на ларце не было. Приор, присев на корточки, просто откинул крышку — и темная зала озарилась трепещущим жемчужным мерцанием.

В шкатулке рядами выстроились серебристые фигурки. Их было около сорока штук — небольших, изящных амулетов, изображавших зверей, насекомых и птиц, и других, необычных созданий. К некоторым крепились цепочки или кожаные шнурки.

Та странная жажда, что мучила Томаса с памятной ночи у пещеры Калипсо, вспыхнула с неодолимой силой. Рука его, почти против воли хозяина, потянулась к шкатулке — и юноше пришлось до крови прикусить губу, чтобы справиться с собой. Сбоку раздалось пронзительное хихиканье демона.

— Ну же, человек, — проскрежетала тварь. — Бери! Бери, это все твое!

Не обращая внимания на смех чудища, приор поднял голову и взглянул на Томаса.

— Посмотри внимательно. Ты узнаешь какую-нибудь из них? Может, ты видел их прежде, во сне или наяву?

Томас нахмурился, сдерживая лихорадочную дрожь. Фигурки были незнакомые. Цапля, голубь, крылатая змейка… Взгляд его скользил мимо одинаковых серебряных рядов, и вдруг, зацепившись за что-то, метнулся обратно. Да, вот эта, маленькая фигурка, похожая на тамплиерский крест. Томас нагнулся над шкатулкой, всматриваясь.

Гордо задранная голова и раскинутые крылья, словно охваченные ледяным пламенем, метнувшимся ввысь… Словно фигурка сейчас исчезнет, но нет, вот она…

— …Ты узнаешь их?

Жажда взвыла в груди диким зверем, ломая преграды, сметая с пути рассудок. Томас резко выдохнул. Левая рука его метнулась и сжалась вокруг серебряной птицы…

…И мир изменился. Стены башни больше не были преградой для зрения — нет, они стали прозрачными, и за ними заметались странные тени. Ужасные, уродливые фигуры набрасывались друг на друга, сцеплялись в схватке и гибли. На секунду Томас ощутил, что стоит на дне глубокого колодца, в узком жерле которого мечется эхо. Эхо старой смерти и старой памяти, потому что там, наверху, и здесь, в колодце, люди, одержимые безумием, убивали друг друга. Мелькнул черный бок галеры, парус с красным крестом, волна, облизывающая каменный пляж… кровь в волне, морщинистая кора и резные листья дуба, и под ними — снова темный провал колодца.

Томас содрогнулся. Поспешно оторвав взгляд от побоища, он обернулся к приору. И отшатнулся, вцепившись в рукоять меча.

Перед ним стоял не его дядя. Это существо и человеком назвать было нельзя — потому что демон, сидевший на корточках у стены, по сравнению с приором казался игривым щенком. На Томаса скалилось многоглавое чудище. Вот слюнявая волчья морда алчности, вот ястребиный клюв гордыни, вот ревущая пантера гнева, вот ухмыляющаяся обезьяна похоти.

Юноша попятился, вытягивая из ножен меч. Чудище шагнуло к нему и сказало знакомым голосом:

— Что ты видишь, Томас? Отпусти фигурку и скажи мне, что ты видишь.

Томас закрыл глаза — но жуткая картина не исчезла. Он попытался разжать пальцы, но фигурка словно приросла к ладони. Тогда, до боли закусив губу и невероятным усилием успокоив сердце, Томас снова открыл глаза и всмотрелся пристальней.

Кошмарные морды не исчезли, но сейчас он увидел и кое-что еще. Чудища бушевали внутри человека, пытаясь сорваться с цепи — однако им не удавалось вырваться за тонкую, призрачную границу человеческого силуэта. Что-то сковывало их, не давая освободиться. Но что? Воля? Упрямство? Страх? У серебряной фигурки не было ответа. И, осознав это, Томас наконец-то смог выпустить ее из руки.

Металл звякнул о камень. Фигурка откатилась к шкатулке и остановилась, ударившись о боковую стенку. И все вернулось на свои места.

Башня вновь обрела плотность. Темная каменная кладка в царапинах и чуть заметных щербинах опоясала зал, скрывая эхо давней погибели. А перед Томасом стояло не чудовище, а обычный человек — немолодой, усталый, обеспокоенный.

— Что ты видел? — хмурясь, повторил приор.

Томас скривил застывшие в судороге губы. Улыбка вышла та еще, под стать зубастой усмешке демона.

— Я видел, как одержимые страхом и яростью люди убивают друг друга, — сказал юноша. — Там, наверху, в дубовой роще. Я видел тамплиерские кресты на их одежде. И я видел тебя, Жерар де Вилье. Видел то, что ты есть внутри. Видел твою алчность, и гордыню, и спесь. Я знаю, что ты ради выгоды обрекал на смерть братьев. Знаю, что ради высокого положения ты готов был шагать по трупам. И знаю, что ты… вожделел мою мать. Свою собственную сестру! Одного я не понимаю — как после этого ты можешь смотреть мне в глаза?

По башне разнесся высокий скрипучий звук — это смеялся демон.

Приор потер лоб. Вопреки ожиданиям Томаса, тамплиер не задрожал, услышав обвинения, не побледнел и не кинулся прочь. Он даже оправдываться не стал. Шагнув к шкатулке, де Вилье тронул фигурку носком сапога.

— Феникс… — негромко произнес он. — Удивительный предмет. Он не дает никакой силы, но защищает тебя от действия других фигур… И, как ты видишь, от себя. — Приор рассмеялся. — Этот предмет не любит хозяев, он не терпит никакого влияния по отношению к себе. Он пытается причинить боль, испугать, внушить отчаяние. Я слышал про людей, которые умирали от ужаса, едва прикоснувшись к нему.

— Ты слышал меня? — повысил голос Томас.

Тамплиер обернулся.

— Я слышал. И что прикажешь мне сказать в ответ? Да, я желал власти. Да, я хотел богатств — не столько для себя, сколько для ордена. Да, я избавлялся от тех, кто мешал мне. Что касается твоего последнего обвинения…

Приор ненадолго замолчал. Сейчас он не смотрел на Томаса, а остановил взгляд на пляшущем за окнами голубом пламени. В мертвенном свете морщины на лбу храмовника сделались глубже, а в глазах, кажется, промелькнула горечь — но Томас, как всегда, не смог разобрать наверняка.

— Да, — неожиданно проговорил Жерар де Вилье. — Я любил Изабель. Мы росли вместе, и у меня не было никого ближе нее. И я любил ее… не совсем братской любовью. Я должен был жениться, унаследовать имение отца и дать продолжение роду — а вместо этого принес монашеский обет и вступил в орден. Я уехал в Святую Землю, лишь бы оказаться подальше от Изабель. А когда вернулся, она уже жила далеко, в Шотландии, и была замужем за твоим отцом. Надеюсь, он любил ее не меньше, чем я.

Приор обернулся к племяннику.

— Ты доволен, мальчик? Убери руку с меча — я не собираюсь драться с тобой, даже если ты обвинишь меня во всех смертных грехах. Я и волоса не трону на голове ее сына…

Только тут Томас сообразил, что все еще сжимает в правой ладони рукоять меча. Юноша отдернул руку, словно железо опалило кожу. И правда, лицо его налилось горячей краской — Томаса жег мучительный стыд.

Опустив голову, он пробормотал:

— Простите меня, монсеньор. Я не должен был трогать проклятый амулет. Мы вообще не должны были приходить сюда. Это место — средоточие зла…

Приор негромко рассмеялся.

— Томас, только что ты считал средоточием зла меня. Не будь так поспешен в суждениях. Место не может быть злым или добрым, и амулеты не добры и не злы. Слабого они искушают и подталкивают ко злу, сильному — дают силу творить добро. По крайней мере, мне хотелось бы в это верить.

Снова присев на корточки, старший храмовник захлопнул крышку шкатулки. К фигурке Феникса он так и не притронулся. Взглянув на Томаса снизу вверх, приор добавил:

— Что делать с Фениксом, решать тебе. Феникс крайне сложный предмет и приручить его дело нелегкое, но… Он не мог выбрать тебя просто так, это не просто так…

Приор сбился, словно задумался о чем-то и его мысли перепрыгивали одна на другую, подводя его к пониманию чего-то важного. Наконец он посмотрел на Томаса и сказал:

— Не знаю, тот ли ты, кому он предназначен или лишь тот, кто должен передать его в правильные руки. Феникс достанется тому, чей путь воистину велик и важен, чьи действия наделены глубинным смыслом, тому, кого они сами защищают от себя.

— Они?

— Что касается меня, — продолжил де Вилье, словно не услышав племянника, — то я свое решение принял. Эти амулеты не должны покинуть хранилище, даже если ценой будет жизнь великого магистра и судьба ордена.

…Когда они уходили из башни, фигурка Феникса лежала в кожаном мешочке на поясе у Томаса рядом с огнивом, небольшим ножом и треугольным камешком, который молодой шотландец подобрал в пещере Калипсо.

 

Глава 7

ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

Лодка вылетела из туннеля в полыхающее красное зарево. Волны уже начали захлестывать подземный коридор. Вода прибывала быстро, так что на последних ярдах Томасу и приору пришлось сидеть пригнувшись, чтобы не задевать головами низкий свод. После темноты подземелья люди на миг ослепли. И все же Томас рад был этому свету и чистому морскому ветру, рад так, словно выбрался из могилы. Даже кипящее месиво воды и пены в скальном коридоре больше его не пугало. Каменные ладони, сомкнувшиеся наверху, казались дружескими руками, прикрывающими от неведомой угрозы. По сравнению с затхлым туннелем и залитой тьмой пещерой это было почти счастьем.

Приор, однако, не улыбался. Когда впереди показался длинный корпус галеры, де Вилье резко ударил веслом, разворачивая шлюпку. Суденышко закружилось на месте. Обернув встревоженное лицо к своему юному спутнику, он проговорил:

— Только что произошло чудо, которого ты не заметил. Помнишь, я говорил тебе о том, что в Хранилище заходили трое, а уходили лишь двое?

Томас кивнул.

— Твой выбор изменил мои планы.

— Боюсь, я не понимаю вас, сир…

— Демон легко впускает, но никогда не выпускает без жертв. На выходе он должен был убить одного из нас и этим человеком планировал быть я… прости, что не посветил тебя в свои планы.

— Но почему…

— Демон нас не тронул?

Юноша задумался.

— Феникс?

— Да, он не позволил ему. И это хорошо. Не то, чтобы я обрадовался сохранению своей жизни, поверь мне это не надолго…

— Но, сир…

— Но это значит, что Феникс уже хранит тебя. Однако, знай. Феникс хранит тебя от демонов, но не от людей. А те люди, что ждут нас на корабле, куда страшнее демонов.

— Корабль захватили?

— Ты сам все увидишь, мальчик…

Де Вилье сорвал с пояса четки. Этот розарий из темных деревянных бусин храмовник привез со Святой Земли и очень им дорожил. Сейчас де Вилье дернул нить, и черные кругляши со стуком поскакали по дну шлюпки.

— Вот, — сказал приор, протягивая нитку Томасу. — Быстро привяжи свой амулет и надень на шею. Когда-то, не так давно, ты поклялся в верности мне и ордену. Пришло время исполнить клятву. Делай то, что я тебе говорю, и не задавай вопросов.

Закатное солнце вспыхнуло в глазах приора прощальным блеском, валясь за кромку скал.

— Де Шалон — бешеный пес, сорвавшийся с поводка, — выплюнул де Вилье. — Если его не остановить, он приведет орден к гибели. А ты — ты должен выжить. Ты несешь в себе сейчас самую великую тайну ордена. Используй ее с умом.

— Я не дам им убить вас, монсеньор! Вы должны спасти орден. Вы — наследник Жака де Моле по праву. Вы, а не я…

Де Вилье улыбнулся.

— И как же ты сможешь помешать им убить меня? Нет, мальчик, каждому свое. Я должен умереть. Ты — выжить и отомстить. А теперь вперед, они не будут ждать вечно.

Приор взялся за весла и с силой погрузил их в воду. Шлюпка стрелой помчалась к борту корабля.

Дальнейшее Томас помнил урывками. Черные просмоленные доски. Белое лицо Жака. Два темных, смердящих кровью пятна. Боль в желудке, холод в пальцах, сжимающих амулет. Бешеные и в то же время пустые глаза Гуго де Шалона, и внимательный взгляд сержанта Безансона. Походный алтарь, на нем высушенная человеческая голова — оскал желтых зубов, темная кожа, прядка побелевших от времени волос. Вопли гребца-раба. Двое тащат раба за руки и швыряют на колени перед алтарем и головой-идолом. Раб, совсем мальчишка, бьется и извивается, белки его глаз лихорадочно блестят. Кинжал в руке Гуго де Шалона. Удар. Вспоротое горло. Кровь, хлещущая на алтарь. Страх. В сердцах и в глазах, на губах и в горьком привкусе слюны, всюду страх.

Эта бешеная пляска чуть замедлилась, когда Гуго де Шалон подошел к нему. Томас и приор стояли у мачты в окружении взбунтовавшейся команды. Рядом тлел очаг, на очаге нагревались пыточные инструменты. По углям пробегали желто-алые язычки пламени. Томас знал, что пытать будут их, но страшно ему не было. Только мучительно стыдно. Стыдно за всех этих, утративших человеческий облик и променявших его на личину зверя.

Гуго де Шалон поднес к горлу Томаса кинжал в темной пленке свежей крови. Лезвие коснулось фигурки Феникса. Рука юноши рефлекторно метнулась вверх, накрывая амулет. Пальцы сжались.

— Так он все-таки позволил тебе взять ее, — раздумчиво проговорил де Шалон. — Где же остальные? Ты ведь скажешь нам, правда?

Спятивший тамплиер улыбался, но Томас видел не улыбку, а шакалий оскал и гримасу демона. Подавив желание плюнуть в лицо убийце, он спокойно ответил:

— Думаю, что вы ошибаетесь, сир.

Де Шалон, похоже, не ожидал такого. Вскинув голову, он уставился на приора.

— Ошибаюсь?

Слуга Бафомета шагнул вперед. Шакал в его душе визгливо смеялся. Демон выговаривал странные слова, складывающиеся в латинскую фразу. «Ternpli omnium hominum pacis abbas» — «Настоятель храма мира всех людей», механически перевел Томас. Две пары глаз горели красным, то ли отражая полыхавший на западе закат, то ли светясь собственным адским огнем. Когтистая лапа метнулась, бросив приора на палубу. Тот не пытался сопротивляться. Он даже головы не поднял, и эта жертвенная покорность резанула Томаса больнее, чем все остальное. Если бы де Вилье дрался, если бы он погиб в бою со многими противниками, такую смерть еще можно было бы допустить. Но не это. Нет. Ни за что.

Томас хотел взяться за меч, но надо было сначала отпустить амулет — а пальцы одеревенели, сжавшись неразрывным кольцом вокруг серебристой фигурки Феникса. Ледяной металл впился в плоть, рука горела, в глазах плыло от ярости и от слез. Юноша ненавистно уставился в спину чудовищу. Де Шалон хотел убить приора, очень хотел, но рукой его двигали не отчаяние и не страх. В смерти де Вилье он видел некую выгоду…

«Думай быстрее!» — чуть ли не вслух прокричал Томас.

Но времени не оставалось. Убийца уже занес кинжал. И тогда юноша выпалил первое, что пришло на ум:

— Зачем ты рисовал карту тогда, в Альпах? Ты хотел, чтобы кто-то выследил нас?

Рука с кинжалом замерла. Тварь обернулась, и Томас с трудом подавил ликующий возглас: он попал! Ужас вскипел в душе де Шалона приливной волной. Слуга Бафомета испугался разоблачения.

— Ты хотел, чтобы кто-то последовал за нами, — поспешно, глотая слова, продолжал Томас. — Но не ищейки короля. Нет, потому что иначе во время битвы в лесу ты ударил бы нам в спину. Но ты сражался на нашей стороне — значит, хотел, чтобы мы выбрались из засады и приплыли на этот остров. Ты желал заполучить амулеты, но не для себя — иначе к чему карта? Что тебе обещали? Помилование? Деньги?

При слове «деньги» страх де Шалона снова начал расти, и Томас выкрикнул уже уверенней.

— Тебе заплатили! Клянусь, ты не стал бы довольствоваться обещаниями. Кто же подкупил тебя? Гийом де Ногарэ? А может, тот человек в маске, который свел с ума великого магистра?

И снова Томас попал! Однако де Шалон не собирался молча выслушивать обвинения. Оттолкнув матросов, он подскочил к Томасу и ухватил юношу за ворот рубахи.

— Докажи, — прохрипел де Шалон. — Докажи, щенок, что твои слова значат больше, чем лай дворового пса. Докажи, что я, Гуго де Шалон, рыцарь ордена Храма, взял деньги у безбожника — иначе отправишься на тот свет еще прежде своего родственника.

Томас, полузадушенный, отчаянно оглянулся. Как доказать? Как узнать, где предатель спрятал кровавые деньги? Иуда хотел зарыть тридцать серебряников под осиной, но повис на ней сам… Лихорадочно мечущийся взгляд Томаса столкнулся со взглядом стоявшего на коленях приора. Де Вилье, чуть скривив губы в улыбке, кивнул, указывая на убийцу. Ну конечно же…

— Обыщите его! — выпалил Томас. — Он не мог оставить деньги на берегу. У него не было времени, чтобы их спрятать. И он боялся, что мы не вернемся… клянусь, то, что он получил, еще при нем!

Страх, страх, переходящий в животный ужас. Де Шалон выпустил Томаса и отшатнулся. К предателю протянулись десятки рук. Толпа, злая и доведенная до отчаяния, готова была наброситься на любую жертву.

Вот вырвавшийся вперед капитан вцепился в котту де Шалона. Раздался треск ткани. Чья-то пятерня уже лезла рыцарю за пазуху. Тот ревел и размахивал кулаками, пытаясь отбросить осатаневших матросов. Томас перевел дух и метнулся к связанному приору. Даже если он не прав, у них есть какое-то время. В этой свалке никто не заметит их бегства.

Сзади раздался торжествующий крик. Томас невольно обернулся. Всклокоченный матрос размахивал кожаным кошельком. Тесемка лопнула, и по палубе застучали камни, красные, как кровь убитого раба… Рубины. Конечно же, серебро и даже золото слишком объемны и увесисты. Де Шалон позаботился о том, чтобы предательство обеспечило ему безбедную жизнь в любом уголке мира… но просчитался. Ревущая толпа сомкнулась над рыцарем. Тот завизжал, неожиданно тонко и пронзительно, как свинья под ножом мясника. Капитан и матросы рвали де Шалона на части живьем. Томас отвернулся и поспешил к приору. Упал на колени рядом с ним, вытащил кинжал, перерезал веревку.

— Вот глупец! — сказал храмовник и вскочил с завидной бодростью, словно и не собирался только что подставить горло под нож.

— Чего ты добился? — хмыкнул он, разминая запястья. — Теперь убьют нас обоих.

— Пока они слишком заняты тем, что убивают своего вожака.

Из-за спины доносились звуки ударов и мерзкое влажное хлюпанье. Какая-то тень проскакала на четвереньках у Томаса и приора под ногами — моряк пытался собрать рассыпавшиеся камни. Юноша оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как темный, ворочающийся на палубе клубок человеческих тел распался. Невероятным усилием Гуго де Шалон вырвался из рук своих убийц и, пошатываясь, побежал к корме, где столпились арбалетчики. Оттуда засвистели стрелы. Раздались крики и дикий рев. Кто-то спешил убраться с дороги, кто-то падал с пробитым горлом. Двое матросов прыгнули на плечи де Шалону, и вся эта многорукая, многоногая, орущая фигура с плеском обрушилась в море.

Де Вилье схватил племянника за локоть и поволок к борту, протискиваясь между банками.

— Если повезет, — скороговоркой бормотал он, — сумеем заплыть в пещеру и не задохнуться, пока не доберемся до хода на поверхность. Нас будут искать, но остров не так уж мал…

Больше он сказать ничего не успел, потому что раздался свист и удар. Храмовник пошатнулся и начал медленно заваливаться вперед. Из-под лопатки его торчал арбалетный болт. Томас вскрикнул, пытаясь удержать дядю, но тяжелое тело перевалилось через борт, ударилось о постицу и исчезло под днищем судна. Юноша схватился за фальшборт, чтобы прыгнуть следом, и тут второй болт с убийственной меткостью пригвоздил ладонь беглеца к деревянной доске.

 

Глава 8

РАЗГОВОР С МЕРТВЕЦОМ

Избивали Томаса долго и сладострастно. Первым набежал какой-то матрос и попытался сорвать Феникса с его шеи. И отскочил, вопя и размахивая рукой — ледяной металл обжигал пуще огня.

— За нитку! — крикнул капитан. — Берись за нитку!

Обожженный матрос с опаской взялся за нить и рванул. Нить лопнула, фигурка закачалась в воздухе. Матрос захохотал, размахивая трофеем — и тут же, получив удар сапогом в колено, с криком рухнул на палубу. Куда делся Феникс, Томас не успел разглядеть, потому что в переносицу ему врезался кулак.

И началось. Сначала били в лицо, в живот, потом кто-то отодрал его ладонь вместе со стрелой от доски. Юношу повалили на палубу и принялись избивать ногами, так что весь мир превратился в одно сплошное орущее пятно. Томас пытался скорчиться и прикрыть голову, но правая рука стала тяжелой и неподатливой, а на пальцы левой кто-то наступил сапогом. Через какое-то время он перестал ощущать боль от ударов — теперь это были просто толчки, то швырявшие его в темноту забытья, то вновь выталкивающие на поверхность. А затем властный голос проревел: «Хватит!» — и все закончилось.

Сверху обрушился водопад. Томас чуть приоткрыл левый глаз (правый заплыл и ничего не видел) и обнаружил, что в лицо ему пялится круглая самодовольная луна. На мгновение ему показалось, что у луны разметавшаяся по ветру снежно-белая грива — но это был просто ореол, расплывчатый круг, заслонивший звезды.

Томас с силой втянул воздух и облизнул распухшие губы. Ребра болели так, что хотелось кричать, а грудь словно залили свинцом. Дышать удавалось с трудом. Рот заполнила кровь. Повернув голову, он обнаружил, что доски палубы под ним тоже измазаны темным. В глаза ударил рыжий свет факела, и наплыли такие же рыже-огненные, бородатые лица. Черные провалы ртов открывались и закрывались. Томас напрягся, пытаясь понять, что говорят.

— Надо решить, что с ним делать, — сказал один, по самые глаза заросший черным курчавым волосом.

Капитан. Винченцо Фиори. Бычью шею Фиори перечеркнула вздувшаяся багровая полоса, а рубашка была разодрана. Кто же порвал рубашку? Он, Томас? Или Гуго де Шалон? И куда делся Феникс?

Боль в избитом теле беспокоила меньше, чем гложущее чувство утраты. Он и дня не владел фигуркой, а уже не может без нее жить…

«Ничего, — угрюмо подумал юноша, — жить тебе все равно осталось недолго».

И все же он убил Гуго де Шалона. Может, без вожака остальные опомнятся?

Следующие слова развеяли его заблуждения.

— Что тут решать? — выкрикнул кто-то из-за спины капитана. — Повесить, и все!

Гильом де Букль. Этот не пощадит. Томас беспокойно завозился. Где же Жак? И Гуго де Безансон… вот уж предатель из предателей. Ведь приор доверял ему, как никому другому…

— Гаденыш приходит в себя, — сказал еще кто-то, кажется, командир арбалетчиков. — Тащите веревку. Вздернем его на рее.

— Нет!

Голос прозвучал уверенно и властно. На секунду Томаса посетила дикая мысль, что де Вилье вернулся — но нет, конечно же, нет. Над ним склонился сержант Гуго де Безансон. На скуле сержанта темнела ссадина («Все же я не сдался без боя», — с угрюмым удовлетворением подумал Томас), а глаза смотрели все так же внимательно и холодно.

— Мы не можем убить того, кто обладает знанием. Человека, который убьет его, ждут неисчислимые беды и мучительная смерть. Не так ли, брат Винченцо?

Говоря это, сержант нагнулся над Томасом еще ниже — и вдруг по-шутовски подмигнул своей жертве. Юноша напрягся. Что это означает? Обещание помощи? Или новое издевательство?

Капитан за спиной Безансона откашлялся.

— Да, это так, — важно подтвердил он.

«Еще бы ты не подтвердил, — зло подумал Томас. — Взбесившиеся псы сначала рвут глотку хозяину, а потом начинают грызться друг с другом. Ты спасаешь собственную шкуру, мразь».

— Но и оставить его в живых мы не можем, — нерешительно продолжил генуэзец. — Он попытается сбежать. Он выдаст нас королевским ищейкам или другим братьям — а тем не придется по вкусу, что мы убили приора.

«Убили приора». Слова колокольным гулом разнеслись в больной голове Томаса. Убили… Юноша закусил губу, и рот снова наполнился соленой горечью. Но эта боль ничего не значила по сравнению с тем, что творилось у него в душе. Проклятые еретики уверены, что брат Жерар погиб. И Томас сам видел арбалетный болт, торчавший у него из-под лопатки. До той расселины вряд ли доплыл бы и здоровый человек… Молодой шотландец представил тело, камнем идущее ко дну, и кровавый след в воде. Значит, все… Томасу захотелось взвыть от горя и ярости. Вместо этого он собрался с силами и выдохнул:

— Я сам вас убью. Всех. Мне не понадобятся солдаты короля… или воины Ордена. Я прикончу всех вас… поодиночке… и вы отправитесь прямиком в ад.

Но голос его, слабый и хриплый, прозвучал так жалко, что даже Томас не поверил собственным словам. Не поверили и другие. В окружавшей его толпе раздались смешки.

Безансон сунул факел чуть ли не ему в лицо и прошипел:

— Замолчи. Без своего амулета ты всего лишь жалкий червь. Бафомет раздавит тебя, как мокрицу.

— Подавись… собственным поганым языком… еретик! — просипел в ответ Томас.

Безансон сморщился, будто отведал кислого… и вдруг расхохотался. Выпрямившись и высоко подняв факел, он обернулся к остальным.

— Мальчишка сам только что сказал, что нам должно с ним сделать. Мы не можем убить змею, но можем вырвать ядовитое жало.

Безансон замолчал. Подрагивающее пламя бросало на его щеки и подбородок красные блики, а глаза прятались в тени. Другие бунтовщики тоже молчали, ожидая, что скажет предводитель.

— Как ты стал… красноречив… — задыхаясь, выговорил Томас.

Дышать было все труднее, словно на грудь ему положили доску и уселись сверху.

— А при брате Жераре… все молчал… Это Бафомет… развязал тебе язык? Обещаю… что этим языком… ты будешь… вылизывать раскаленные сковороды… в пекле.

Сержант оглянулся на Томаса. Губы Безансона кривились в улыбке, но глаза не улыбались.

— Не знаю, как там насчет пекла. Но твой язык отведает раскаленного железа прямо сейчас.

Вновь обернувшись к товарищам, сержант громогласно объявил:

— Братья, мы не будем его убивать. Отрежем мальчишке язык и оставим на том островке, что видели по дороге сюда. Там нет ни воды, ни деревьев, лишь скалы и песок. Если он умрет от голода и жажды — что ж, значит, такая у него судьба. Но смертельный удар нанесла не наша рука, и проклятье не падет на нас. А если выживет и доберется до людей, он никому не сможет рассказать, что здесь произошло. Сделаем так!

— Сделаем так! — повторили остальные, и пламя факелов дрогнуло.

«Нет!» — мысленно выкрикнул Томас.

Ему и без того уже перебили пальцы на левой руке и продырявили правую, и неизвестно, сможет ли он когда-нибудь взяться за арфу. А теперь его лишат и последнего.

Но вслух Томас не сказал ничего — только перекатился на спину и уставился в расплывчатое, словно залитое слезами лицо луны.

Он молчал и когда двое моряков прижали его плечи и ноги к палубе, а третий навалился сверху и сунул в рот кожаный ремень, оттягивая нижнюю челюсть. Молчал, когда сержант Гуго де Безансон приблизился с раскаленным кинжалом в руке. Молчал, когда тот схватил его за горло, когда нёбо, щеки и затылок прострелила ужасная боль, рот заполнила кровь, а ноздри забил запах паленого. И лишь когда кто-то услужливо протянул Безансону клещи с горячим углем, чтобы прижечь обрубок, Томас задергался и замычал. Сквозь пелену слез он видел, как по углю пробегают огненные искры. Если прижечь рану, она закроется — а Томас хотел истечь кровью. И тогда, прижав голову пленника к доскам, Безансон наклонился совсем низко и прошептал ему прямо в ухо:

— Не сопротивляйся, Томас. Ты должен жить. Ради нашего господина. Вот, я сберег для тебя…

За пазуху скользнул будто осколок льда. Феникс. Томас облегченно закрыл глаза и позволил темноте накрыть себя мягким пологом.

Два дня спустя мимо одного из малых островков мальтийского архипелага проходила саетта. Капитан саетты, алжирец Мухаммад Бин Кадиф, не собирался делать здесь остановку. На островах не было ни пресной воды, ни пищи, а в трюме саетты содержался скоропортящийся товар — рабы. Их следовало поскорее доставить на рынок в Палермо. Знакомый перекупщик обещал Бин Кадифу хорошую цену — рабы нужны были для работы на карьерах Кузы. Там добывался камень, а в городе сейчас шло большое строительство. Много рабов — много камня — много новых зданий. Большой барыш перекупщику, и неплохой куш самому Бин Кадифу.

Недавний шторм задержал торговца и попортил товар — кое-кого пришлось выкинуть за борт. Капитан, стоявший у рулевого весла, хмурился и сердито накручивал бороду на палец. Погруженный в невеселые думы о своих потерях и убытках, он не сразу услышал крик матроса, сидевшего в «гнезде». Тот махал руками и указывал на близкий берег.

Капитан обернулся. Скалы здесь переходили в узкую полоску пляжа. По пляжу ковылял какой-то человек. Он шел, пошатываясь, и, пока капитан смотрел, успел уже по пояс погрузиться в воду. Человек явно направлялся к кораблю — и, похоже, его не слишком заботило, заметили его с судна или нет. Муххамад Бин Кадиф улыбнулся. Аллах сегодня был милостив. Конечно, один не заменит троих, отданных на прокорм шторму — и все же один, несомненно, лучше, чем ничего. Алжирец не был силен в науках, но такой арифметикой владел прекрасно.

— Спускайте шлюпку! — взревел он. — Шевелитесь, шлюхины дети, пока этот глупец не потонул. Аллах, мудрый и милосердный, послал нас, чтобы спасти его от ужасной участи.

Матросы отворачивались, пряча ухмылки. Они отлично знали, что участь, которую их капитан уготовил незнакомцу, была ничуть не менее ужасной — однако с волей Аллаха спорить негоже.

С мачты раздался новый крик:

— Корабль! Корабль слева по борту.

Бин Кадиф обернулся и выругался. Похоже, настроение у Аллаха сегодня выдалось переменчивое. Их действительно быстро настигал какой-то корабль — пока лишь белая точка, ярко горевшая на синей глади. Казалось, в Срединное море заплыл гость из северных широт, ледяной айсберг. Однако острый взгляд алжирца различил три мачты. Паруса были спущены, да и какой парус при полном безветрии? И все же судно приближалось с большой скоростью.

Капитан оглянулся на барахтающегося в волнах человека, затем снова на чужой корабль. Страх боролся в его душе с жадностью. И жадность победила.

— Живее! — проревел Бин Кадиф. — Хватайте его и швыряйте прямо в трюм. Если на том судне его дружки, они не должны нас видеть.

Матросы, поминая капитанскую ненасытность недобрым словом, попрыгали в шлюпку. Воля Аллаха должна быть исполнена.

Хотя причем тут Аллах?

Сайетте богобоязненного Муххамада Бин Кадифа не удалось бы уйти, кабы не одно обстоятельство.

На палубе белого корабля в деревянном кресле сидел смуглый человек в широкой алой рубахе. К плечу его был прижат музыкальный инструмент, напоминавший виолу. Музыкант водил смычком, исторгая из струн меланхолическую мелодию. Второй мужчина устроился прямо на дощатом настиле палубы. Задрав голову к безоблачному небу, он напевал что-то заунывно-протяжное. Непохоже, чтобы эти двое были заняты работой. В сущности, работал на судне только один человек, стоявший у штурвала в застекленной рубке. На рулевом был широкий черный плащ восточного покроя, лицо его скрывала маска, а голову венчал черный тюрбан. Видимо, извращенное чувство юмора заставило рулевого напялить поверх тюрбана белую капитанскую фуражку, изрядно растянутую и заношенную.

Итак, корабль приближался к островку и поспешно удирающей сайетте. И ничто бы не спасло корыстолюбивого Бин Кадифа от встречи с недоброй судьбой, когда бы один из музыкантов не вскочил и не замахал руками, указывая на болтающееся в волнах темное пятно.

Белый парусник замедлил ход, и находку подняли на борт.

Человек в маске и белой фуражке, спустившись на нижнюю палубу, остановился перед тем, что принесло им море.

Это что-то оказалось изрядно раздувшимся трупом Гуго де Шалона. Брат Варфоломей, или Саххар — а именно он был капитаном странного парусника — сложил руки на груди и сумрачно воззрился на мертвеца. Смуглые матросы пугливо столпились за спиной своего командира. Суеверные, как и все цыгане, они боялись покойников.

— Вот так штука, — пробормотал себе под нос Саххар. — Брат Гуго, ты оказался еще более бесполезен, чем я ожидал.

Он тронул тело носком сапога, затем стянул с правой руки перчатку и потянул за серебряную цепочку, висевшую на шее. На свет показалась фигурка. Небольшая птица — то ли дрозд, то ли скворец, не разберешь. Отчасти она походила и на воробья. Саххар сжал свой амулет в правой ладони и снова уставился на покойника. Некоторое время ничего не происходило. Затем мертвец слабо завозился. В горле его заклокотало, из открытого рта полилась вода.

Цыгане завопили от ужаса и кинулись врассыпную. Саххар не обратил на них внимания. Склонившись над мертвецом, который уже распахнул мутные серо-голубые глаза, некромант произнес:

— А теперь, брат Гуго, ты расскажешь мне всё.

 

Интерлюдия

ШТИЛЬ

У Гуго де Безансона было много поводов для печали, но больше всего сержанта угнетало то, что Жак ни разу его не позвал. Молочный брат Гуго не приходил в себя после той ночи, когда убили приора, и когда его любимый старший брат поил кровью сушеную человеческую голову, а затем отрезал язык его лучшему другу.

Гильом де Линке утверждал, что у Жака мозговая горячка, и предлагал пустить мальчику кровь — однако Гуго не согласился. Сержант подозревал, что и сам Гильом, и остальные тамплиеры тоже недалеки от этого состояния, и не доверил бы никому из них жизнь братишки. И вот сейчас Жак лежал в трюме на пропитанном солью и потом плаще и бредил, шептал воспаленными губами, называл имена. В своем бреду он часто звал сестренку и мать, иногда — Томаса. Дважды даже обращался с жалобой к мертвому приору. Но имени Гуго не произнес ни разу.

Когда Томаса высадили на безводном островке, на общем совете решено было плыть к побережью Морей и присоединиться к тамошним морским разбойникам. После всего совершенного другого выбора у рыцарей и команды не оставалось. Беда же заключалась в том, что корабль уже две недели кружил по бескрайним синим просторам. Вода кончилась три дня назад. Вдобавок, на море воцарился штиль, необычный для этих широт в такое время года. Страшная, не летняя даже, а адская жара прихлопнула крышкой несчастное судно и его пассажиров. Казалось, что солнце постоянно стоит в зените и смотрит оттуда свирепым раскаленным зраком. Волны горели свинцом и золотом, с людей лил пот, а гребцы не могли поднять весла, несмотря на все крики и удары надсмотрщиков. Море под ними лежало гладкое, как масло, и совершенно недвижное. Ни ветерка. Парус бессильно обвис.

«Воды, — бормотал Жак, мечась на вонючей тряпке, в которую превратился плащ. — Воды, мама, пить…». Но воды не было — только доски кормовой надстройки над ними, и доски по бокам, потрескивающие от жары доски, которые не раз и не два уже наводили Гуго на мысль о гробе. Жак метался в бреду, голова его билась о доски. Гуго придерживал голову брата ладонями и ощущал обжигающий кожу жар лихорадки. Иногда ему хотелось, чтобы братишка умер, и все это кончилось. Еще чаще сержанту хотелось убить Жака, а затем — и себя.

Однажды желание стало так велико, что Гуго пришлось до крови укусить себя за руку, чтобы физическая боль отвлекла от страшных мыслей. Некоторое время он тупо смотрел на налившийся красным след укуса. Затем достал нож и полоснул себя по запястью. Потекла густая жидкость, почти черная в скудном свете, проникающем сквозь палубный настил. Сержант вздохнул и прижал запястье к губам брата.

Когда тот успокоился и погрузился в сон, Гуго де Безансон перевязал руку тряпицей и, пошатываясь, выбрался наверх. Он уже два дня не был на палубе. Солнечный свет и блеск воды ослепил его, и сержант, вскрикнув, прикрыл ладонью глаза. Под веками еще долго плясали круги и белые искры, медленно наливавшиеся лиловым и желтым. Когда искры побледнели, сержант осторожно отнял руку от лица — и вздрогнул. На палубе, неподалеку от мачты и горящего за ней очага, несколько черных косматых зверей склонились над чем-то. Звери, урча, рвали это что-то на куски и жадно глотали. Присмотревшись, Гуго понял, что косматые чудовища гложут человеческий труп. Судя по звеньям цепи, свисавшей с ноги убитого, это был один из гребцов. Сержант потянулся к мечу, но тут наваждение прошло. Не звери были на палубе, а несколько человек из команды, в том числе капитан, и один из рыцарей… Гильом де Букль. Но они и вправду поедали человека. Убили ли они этого несчастного раба, или сам он умер от жажды или болезни, сержант не мог понять — да это было и не важно.

Гуго перекрестился и попятился. Больше всего ему хотелось сейчас скрыться в трюме, скорчиться рядом с умирающим братом, не видеть ничего и не знать. Он был слишком слаб. Он все равно ничего не мог сделать. Он истратил последние силы на то, чтобы помочь Томасу. Малодушные мысли в одно мгновение пронеслись в голове Гуго, а затем рот его скривился в горькой усмешке. Этому ли учил его убитый господин? Из страха, из опасения за собственную жизнь и жизнь брата он ничего не сказал тогда, не помешал убийцам — и вот чем обернулось его бездействие. Стиснув зубы и сжав рукоять меча, Гуго шагнул вперед.

Ему помешал странный шум. Мерный гул и рев — чем-то звуки напоминали грохот водопада и плеск колес водяных мельниц, но одновременно и гудение пчелиного улья. Сержант резко обернулся. По волнам навстречу обреченной галере неслось небольшое белое судно. Ревущий корабль — а рев исходил именно от него — был трехмачтовым, но шел не под парусами. Не видно было и весел, однако судно мчалось вперед и росло прямо на глазах, словно его несли на спинах подводные черти. Сержант протер глаза и тряхнул головой. Возможно, он заразился у брата горячкой? Может, он бредит?

Однако с носовой надстройки раздались крики. Сидевшие там арбалетчики тоже заметили корабль. Гуго резко выдохнул. Кому бы ни принадлежало это судно, вряд ли намерения у его владельца были дружественные. Облегчение накатило прохладной волной. С обезумевшим капитаном и прочими дьяволопоклонниками и людоедами сержант разберется позже. А пока его ждало нечто гораздо более привычное и понятное, нечто, чему он посвятил жизнь — бой с врагом. Гуго широко улыбнулся и, оттолкнув метнувшегося мимо де Букля, пошел на нос отдавать распоряжения солдатам.

Бой был коротким и бестолковым. Корабли сошлись борт к борту. Арбалетчики натянули тетивы. На палубе вражеского корабля стояло всего полторы дюжины бойцов — без кольчуг, в нелепых ярких одеяниях. В руках эти смуглые, похожие на сарацин люди держали какие-то длинные, блестящие на солнце трубки с деревянными ложами, и более короткие, черные. Сержант успел подумать, что с таким немногочисленным противником будет легко справиться, и поднял руку, чтобы дать сигнал стрелкам. Но прежде, чем арбалетчики на «Поморнике» успели выстрелить, воздух наполнился ужасающим грохотом. Засверкали вспышки, над волнами поплыл резкий, незнакомый Гуго запах. А затем что-то ударило сержанта в плечо с такой силой, что он, не удержавшись на ногах, полетел на палубу. Боль пришла мгновение спустя, когда о доски уже застучали сапоги абордажников. Вражеские бойцы даже не воспользовались трапом — просто перелетали через узкую полоску воды и, выхватив сабли, рубили уцелевших моряков. Гуго оперся на здоровую руку и попробовал встать, но тут же получил в висок оголовьем кривой сарацинской сабли и потерял сознание.

Из команды выжили двое, включая капитана. Из тамплиеров трое: Гильом де Линке, Гильом де Букль и раненный Гуго де Безансон. Гребцов не тронули — просто заперли в трюме. Гуго сильно надеялся, что там же остался и Жак.

Их выстроили на палубе и заставили стать на колени. С борта белого корабля на борт «Поморника» упал трап. А по трапу спокойно и уверенно прошествовал высокий человек в черном плаще восточного покроя. На голове его был тюрбан, а лицо скрывала блестящая черная маска. Человек спрыгнул на палубу галеры и неспешно подошел к пленным.

Увидев брата Варфоломея, Гильом де Букль, и без того белый, как молоко, побелел еще больше и затрясся. Де Линке сморщился, а капитан громко выругался. Сам Гуго молчал.

Остановившись перед капитаном, брат Варфоломей — или тот, кто представлялся братом Варфоломеем — чуть склонил голову и сказал:

— Долго же вас пришлось разыскивать, любезные.

Капитан попытался вскочить, за что получил удар сапогом в лицо и безжизненной тушей рухнул на палубу.

— Итак, — сказал черный человек, — меня интересует, что тут произошло. А именно, что случилось с Жераром де Вилье и его племянником, молодым рыцарем Томасом Лермонтом?

Ответом ему было молчание. Брат Варфоломей заложил руки за спину и укоризненно покачал головой.

— Так дело не пойдет. Хорошо, спрошу по-иному. Тот, кто расскажет мне о произошедшем, будет жить. Остальные отправятся на прокорм рыбам.

Быстрым, почти неуловимым движением присев рядом с ворочающимся и стонущим капитаном, брат Варфоломей ухватил здоровяка за бороду и вздернул его голову вверх.

— Ну, говори.

Капитан шумно харкнул в склонившуюся над ним маску. Черный человек медленно стер плевок и вытащил из-за голенища сапога узкий нож.

— Будь ты прок… — прохрипел капитан, но тут хрип оборвался бульканьем — лезвие ножа вспороло ему глотку.

Брат Варфоломей разжал пальцы, выронил покойника и брезгливо отер руку о полу его куртки. Затем он обернулся к Гуго де Безансону.

— Ты следующий.

Гуго беззвучно шевелил губами, шепча молитву Святой Деве. Он молился за себя, за брата, за погибшего господина и особенно за Томаса, живого или мертвого — потому что у сержанта было неприятное ощущение, что черный человек не оставляет своих жертв и в смерти.

Отпихнув сапогом с дороги труп капитана, брат Варфоломей шагнул к Гуго — и тут из-за спины сержанта донесся жалобный дрожащий голос:

— Господин, пощадите. Господин, я все расскажу…

Гуго резко обернулся. Молодой Гильом де Букль, бледный и трясущийся, тянул к брату Варфоломею связанные руки, всем своим видом умоляя о снисхождении. В этот момент Гуго де Безансон сильно пожалел о том, что не прикончил трусливого щенка, пока было время.

В каюте белой прогулочной яхты, не без иронии окрещенной братом Варфоломеем «Icebreaker», царил дымный полумрак. Шторки на иллюминаторах были задернуты. На журнальном столике горели две толстых черных свечи, заляпавших глянцевую поверхность воском. Тут же дымились пучки трав и веточки, распространявшие сладковатый удушливый запах. На кожаном диване лежал кто-то, укрытый пледом. Лицо спящего терялось в тенях. Рядом на раскладном стуле сидела юная темноволосая девушка, в которой Томас, окажись он здесь, с легкостью признал бы свою мимолетную знакомую из цыганского табора. Девушка макала губку в таз с водой и обтирала лоб спящего — или потерявшего сознание — человека.

Раздался звук шагов. На ковер у ног девушки упал прямоугольник света, и ступили чьи-то ноги в высоких кожаных сапогах. Девушка подняла глаза от таза с водой и улыбнулась.

— Ты вернулся, Саххар.

Тот, кого назвали Саххаром, снял маску и устало положил ее на журнальный столик. Затем он уселся прямо на ковер, скрестив ноги на восточный манер.

— Я вернулся, дитя древней крови. А ты чего ожидала?

Не ответив на вопрос, девушка негромко рассмеялась.

— Ты сегодня учтив, как змея.

Мужчина невесело усмехнулся.

— А я и есть змея. Птица, у которой отрезали крылья, превращается в змею…

Цыганка оскалила белые зубы.

— Не прибедняйся…

— Что наш больной? — резко меняя тему сросил Саххар. — Еще не приходил в себя?

Цыганка покачала головой.

— Пока нет. Лихорадка держится. Он был ранен и до этого, в плечо и в голову…

Она откинула плед и легонько дотронулась до плеча и головы своего пациента, показывая, куда именно нанесли ранения. Спящий не шевельнулся в ответ на прикосновения.

— Арбалетный болт прошел в волоске от сердечной сумки, — продолжала лекарка. — Ему повезло, но он потерял много крови. Не представляю, как он выбрался на ту скалу.

Человек по имени Саххар пренебрежительно пожал плечами.

— Он силен и живуч.

— Как ты, — улыбнулась девушка.

— Как я, — согласился ее собеседник.

— Ты поэтому его спас?

Саххар встал и потянулся, то ли для того, чтобы размять затекшую спину, то ли для того, чтобы не отвечать сразу. Вытащив из узкого серебряного стаканчика тлеющую веточку, он глубоко вдохнул запах сандала и дыма. И, наконец, сказал:

— Мальчишка верит ему. Доверяет.

Девушка заломила брови. Глядя в лицо, в кои-то веки не скрытое маской, она спросила:

— Ты думаешь, Томас считает его… своим отцом?

Саххар тряхнул головой.

— Думаю, он считает своего отца мерзавцем. Но оставим этот разговор. Тамплиерский щенок сказал, что они бросили мальчишку на острове неподалеку от Мальты — но мы обыскали все тамошние острова. Значит, его кто-то подобрал, и этот кто-то мог уйти только морем. А ты, Аполлония, позаботишься о том, чтобы наш благородный гость не умер, но и не проснулся до срока.