Сутра лотоса во время "Непрерывных чтений".

{166. To, что далеко, хотя и близко}

Празднества в честь богов (*277), совершаемые перед дворцом.

Отношения между братьями, сестрами и другими родственниками в недружной семье.

Извилистая дорога, ведущая к храму Курама`.

Последний день двенадцатой луны и первый день Нового года.

{167. То, что близко, хотя и далеко}

Обитель райского блаженства.

След от корабля.

Отношения между мужчиной и женщиной.

{168. Колодцы}

Колодец Хориканэ` – "Трудно копать". Таманои` – "Яшмовый колодец". Хасирии` – "Бегущая вода". Как замечательно, что колодец этот находится на "Заставе встреч".

Яманои` – "Горный колодец". Хотела бы я знать почему с давних пор его поминают в стихах. "Мелкий тот колодец", – говорят о мелком чувстве!

Про колодец А`сука поют: "Вода свежа и холодна…" Чудесная похвала!

Колодец Тину`ки – "Тысячекратно пробитый".

Колодец Сёсё – "Младший военачальник", Сакураи` – "Колодец вишневых цветов", Кисакима`ти – "Селенье императрицы".

{169. Равнины}

Прежде всего, разумеется, равнина Са`га.

Равнины Ина`ми, Ка`та, Кома`.

Тобухи`-но – "Поле летающих огней".

Равнины Симэ`дзи, Ка`суга.

Равнина Сакэ`… Красивое имя, но не пойму, отчего ее так назвали.

Равнины Мия`ги, Ава`дзу, О`но, Мураса`ки.

{170. Куродо шестого ранга}

Куродо шестого ранга не может рассчитывать на блестящую карьеру. Выйдя в отставку с повышением в ранге, он обычно получает ничего не значащее звание: почетный правитель такой-то провинции или еще что-нибудь в этом роде.

Живет он в маленьком тесном домишке с дощатой кровлей. Иногда он возводит вокруг него узорную ограду из кипарисовых планок. Построит сарай для экипажей. Быки его привязаны к невысоким деревцам прямо перед домом, там их и кормят травой.

Двор у него чисто убран, а в доме тростниковые занавеси подхвачены шнурами из пурпурной кожи, скользящие двери обтянуты материей…

Вечером он отдает приказ:

– Заприте ворота покрепче!

Виды на будущее у него самые скромные, но сколько притязаний! Все напоказ, а это не вызывает сочувствия.

Зачем такому, как он, собственный дом? Жил бы у отца или тестя. Или поселился бы в доме дяди или старшего брата, пока владелец в отъезде. А если родных нет, то, может быть, кто-нибудь из близких друзей, отправляясь служить в провинцию, уступит за ненадобностью свое опустевшее жилище.

Предположим, и это не удалось. Но всегда можно устроиться на время в одной из многочисленных служебных построек, принадлежащих членам императорской семьи. А уж когда он дождется хорошего местечка, тогда можно не торопясь подыскать себе подходящий дом по своему вкусу.

{171. Мне нравится, если дом, где женщина живет в одиночестве…}

Мне нравится, если дом, где женщина живет в одиночестве, имеет ветхий, заброшенный вид. Пусть обвалится ограда. Пусть водяные травы заглушат пруд зарастет полынью, а сквозь песок на дорожках бьются зеленые стебли…

Сколько в этом печали и сколько красоты!

Мне претит дом, где одинокая женщина с видом опытной хозяйки хлопочет о том, чтобы все починить и подправить, где ограда крепка и ворота на запоре.

{172. Вернувшись на время к себе домой, придворная дама…}

Вернувшись на время к себе домой, придворная дама чувствует себя хорошо и свободно только тогда, когда живы ее родители – и отец, и мать. Пускай к ней зачастят гости, пусть в доме слышится говор многих голосов, а на дворе громко ржут кони, пусть не смолкает шумная суматоха, все равно родители не скажут ей ни слова упрека.

Но если их уже нет на свете, картина другая.

Предположим, к ней является гость тайно или открыто.

– А я и не знал, что вы здесь, у себя дома, – говорит он.

Или спрашивает:

– Когда вы возвратитесь во дворец?

А отчего бы и возлюбленному, тому, по ком она тоскует, не навестить ее?

Ворота открываются со стуком, и хозяин дома приметно недоволен… Не слишком ли много шума?.. Почему гость задержался до поздней ночи?

– Заперты ли главные ворота? – спрашивает он.

– Нет, в доме еще чужой человек, – с досадой отвечает сторож.

– Так смотри же запри их покрепче сразу, как только гость отбудет. Теперь развелось много воров. Осторожней с огнем! – приказывает хозяин.

Дама чувствует себя очень неловко, ведь гость все слышал.

Домашние слуги то и дело заглядывают в покои: скоро ли отправится восвояси господин гость? Люди из свиты гостя прекрасно это видят и потешаются без всякого стеснения. Они даже начинают передразнивать хозяина… О, если бы хозяин услышал их, в какой гнев он пришел бы!

Может быть, гость и виду не подаст, но если он неглубоко любит, то закается приходить в такой дом.

Равнодушный человек скажет даме:

– Уже поздно. В самом деле, опасно оставлять ворота открытыми… – и уйдет с усмешкой.

Но тот, кто любит по-настоящему, медлит до первых проблесков утра, как дама ни торопит его: "Уже пора!"

Сторож поневоле бродит вокруг дозором. Начинает светать, и он громко негодует, как будто случилось нечто неслыханное.

– Страшное дело! Ворота с самого вечера стояли настежь!..

И бесцеремонно запирает их, когда ночь уже минула.

Как это неприятно!

Да, в этом случае даме приходится нелегко даже в доме собственных родителей. И тем более в доме у свекра и свекрови или у своего старшего брата, который не слишком дружелюбно к ней расположен.

Как хорошо жить в таком доме, где никто не заботится о воротах ни в середине ночи, ни на заре, где можно принять любого гостя, будь он принц крови или придворный вельможа! Оставив открытыми решетки окон, проводишь с ним всю зимнюю ночь, а когда он уходит на заре, смотришь ему вслед долгим взглядом. Предрассветная луна сияет в небе, усиливая очарование этой минуты.

Но вот, играя на флейте, возлюбленный исчез вдали, а дама не может сразу позабыться сном. Она беседует с другими женщинами, читает стихи сама и слушает их, пока неприметно ее не склонит в дремоту.

{173. "В каком-то месте один человек не из молодых аристократов…"}

"В каком-то месте один человек не из молодых аристократов, но прославленный светский любезник с утонченной душой, посетил в пору "долгого месяца (*278)" некую даму, – умолчу о ее имени…

Предрассветная луна была подернута туманной дымкой. Настал миг разлуки.

В проникновенных словах он заверил даму, что эта ночь будет вечно жить в его воспоминаниях, и наконец неохотно покинул ее. А она не спускала с него глаз, пока он не скрылся вдали. Это было волнующе прекрасно!

Но мужчина только сделал вид, что ушел, а сам спрятался в густой тени, позади решетчатой ограды.

Ему хотелось еще раз сказать даме, что он не в силах расстаться с ней.

А она, устремив свои взоры вдаль, тихим голосом повторяла старые стихи:

Луна предрассветная в небе (*279).

О, если б всегда…

Накладные волосы съехали с макушки набок и повисли прядями длиной в пять вершков. И словно вдруг зажгли лампу, кое-где засветились отраженным светом луны красноватые пятна залысин…

Пораженный неожиданностью, мужчина потихоньку убежал".

Вот какую историю рассказали мне.

{174. Как это прекрасно, когда снег не ляжет за ночь высокими буграми…}

Как это прекрасно, когда снег не ляжет за ночь высокими буграми, но лишь припорошит землю тонким слоем

А если повсюду вырастут горы снега, находишь особую приятность в задушевном разговоре с двумя-тремя придворными дамами, близкими тебе по духу.

В сгустившихся сумерках сидим вокруг жаровни возле самой веранды. Лампы зажигать не надо. Все освещено белым отблеском снегов. Разгребая угли щипцами, мы рассказываем друг другу всевозможные истории, потешные или трогательные.

Кажется, уже минули первые часы ночи, как вдруг слышим шаги.

"Странно! Кто бы это мог быть?" – вглядываемся мы в темноту.

Появляется человек, который иногда неожиданно посещает нас в подобных случаях.

– Я все думал о том, как вы, дамы, любуетесь снегом, – говорит он, но дела весь день задерживали меня в присутственных местах.

И тогда одна из дам, возможно, произнесет слова из какого-нибудь старого стихотворения, к примеру:

Тот, кто пришел бы сегодня (*280)…

И пойдет легкий разговор о событиях нынешнего дня и о тысяче других вещей.

Гостю предложили круглую подушку, но он уселся на краю веранды, свесив ногу. И дамы позади бамбуковой шторы, и гость на открытой веранде не устают беседовать, пока на рассвете не зазвонит колокол.

Гость торопится уйти до того, как займется день.

Снег засыпал вершину горы (*281)… декламирует он на прощанье. Чудесная минута!

Если б не он, мы, женщины, вряд ли провели бы эту снежную ночь без сна до самого утра, и красота ее не показалась бы нам столь необычной.

А после его ухода мы еще долго говорим о том, какой он изысканно утонченный кавалер.

{175. В царствование императора Мурака`ми…}

В царствование императора Мураками однажды выпало много снега. По приказу государя насыпали снег горкой на поднос, а сверху воткнули ветку цветущей сливы. В небе ярко сияла луна.

– Прочти нам стихи, подходящие к этому случаю, повелел император даме-куродо Хёэ`. – Любопытно, что ты выберешь.

Снег, и луна, и цветы (*282)… продекламировала она, к большому удовольствию государя.

В другой раз, когда госпожа Хёэ сопровождала его, государь остановился на миг в зале для старших придворных, где в то время никого не случилось. Он заметил, что над большой четырехугольной жаровней вьется дымок.

– Посмотри, что там горит, – повелел он.

Дама Хёэ пошла взглянуть и, вернувшись, прочла стихотворение одного поэта:

Пенистый вьется след (*283)

Это рыбачка плывет домой…

Смотришь – до боли в очах.

Нет, лягушка упала в очаг!

Это курится легкий дымок.

В самом деле, лягушка случайно прыгнула в жаровню и горела в ее огне.

{176. Однажды госпожа Миарэ`-но сэ`дзи (*284)…}

Однажды госпожа Миарэ-но сэдзи изготовила в подарок императору несколько очень красивых кукол наподобие придворных пажей. Ростом в пять вершков, они были наряжены в парадные одежды, волосы расчесаны на прямой пробор и закручены локонами на висках.

Написав на каждой кукле ее имя, она преподнесла их императору.

Государю особенно понравилась та, что была названа "принц Томоа`кира" (*285).

{177. Когда я впервые поступила на службу (*286) во дворец…}

Когда я впервые поступила на службу во дворец, любая безделица смущала меня до того, что слезы подступали к глазам, Приходила я только на ночные дежурства (*287) и даже в потемках норовила спрятаться позади церемониального занавеса высотой в три сяку.

Однажды государыня стала показывать мне картины, но я едва осмеливалась протягивать за ними руку, такая напала на меня робость.

– Здесь изображено то-то, а вот здесь то-то, – объясняла мне императрица.

Как нарочно, лампа, поставленная на высокое подножие, бросала вокруг яркий свет. Каждая прядь волос на голове была видна яснее, чем днем… С трудом борясь со смущением, я рассматривала картины.

Стояла холодная пора. Руки государыни только чуть-чуть выглядывали из рукавов, розовые, как лепестки сливы. Полная изумления и восторга, я глядела на императрицу. Для меня, непривычной к дворцу простушки, было непонятно, как могут такие небесные существа обитать на нашей земле!

На рассвете я хотела как можно скорее ускользнуть к себе в свою комнату, но государыня шутливо заметила:

– Даже бог Кацураги помедлил бы еще мгновение!

Что было делать! Я повиновалась, но так опустила голову, чтобы государыня не могла увидеть мое лицо. Мало того, я не подняла верхнюю створку ситоми.

Старшая фрейлина заметила это и велела:

– Поднимите створку!

Одна из придворных дам хотела было выполнить приказ, но государыня удержала ее:

– Не надо!

Дама с улыбкой вернулась на свое место. Императрица начала задавать мне разные вопросы. Долго она беседовала со мной и наконец молвила:

– Наверно, тебе уже не терпится уйти к себе. Ну хорошо, ступай, но вечером приходи пораньше.

Я на коленях выползла из покоев императрицы, а вернувшись к себе, первым делом подняла створку ситоми.

Ночью выпало много снега. Ограда была поставлена слишком близко к дворцу Токадэн, не давая простору взгляду, и все же картина снежного утра была великолепна.

В течение дня мне несколько раз приносили записки от императрицы:

"Приходи, не дожидаясь вечера. Все небо затянуто снеговыми тучами, темно и сумрачно, никто не увидит твоего лица".

Фрейлина, в ведении которой находились наши покой стала бранить меня:

– Что за нелепость! Почему ты весь день сидишь взаперти? Если тебя, новенькую, государыня сразу призывает перед свои очи, значит, такова ее высочайшая воля. Как можно противиться – это неслыханная дерзость!

Она всячески меня торопила. Я пошла к государыне почти в каком-то бесчувствии, до того мне было тяжело…

Но помню, кровли ночных сторожек были густо устланы снегом. Непривычная красота этого зрелища восхитила меня.

В покоях императрицы открытый очаг, как всегда, был доверху полон горячих углей, но никто за ним не присматривал.

Возле государыни находились лишь фрейлины высшего ранга, которым надлежит прислуживать ей за трапезой. Сама императрица сидела перед круглой жаровней из ароматного дерева чэнь (*288), покрытой лаком в золотую крапинку с узором в виде пятнистой коры старого ствола груши.

В смежном покое перед длинной четырехугольной жаровней тесными рядами сидели придворные дамы, – китайские накидки спущены с плеч и волнами сбегают на пол. Я от души позавидовала им. Как свободно они держат себя во дворце, где все для них привычно! Без тени смущения встанут, чтобы принять письмо, присланное императрице, снова вернутся на свое место, разговаривают, смеются…

Да смогу ли я когда-нибудь войти в их общество и держаться столь же уверенно? Эта мысль смутила меня вконец.

А в самом дальнем углу три-четыре дамы разглядывали картины (*289)…

Вскоре послышались крики скороходов, сгонявших людей с дороги.

– Его светлость канцлер пожаловал, – воскликнула одна из дам и они спешно стали прибирать разбросанные вещи.

"Как бы убежать отсюда?" – подумала я, но, словно окаменев, приросла к месту и лишь слегка отодвинулась назад. Но мне нестерпимо хотелось взглянуть на канцлера, и я прильнула глазом к щели между полотнищами занавеса. Но оказалось, что это прибыл сын канцлера – дайнагон Корэтика`. Пурпур его кафтана и шаровар чудесно выделялся на фоне белого снега.

Стоя возле одной из колонн, Корэтика сказал:

– И вчера и сегодня у меня Дни удаления от скверны, я не должен был бы покидать мой дом, но идет сильный снег, и я тревожился о вас…

– Ведь, кажется, все дороги замело… Как же ты добрался сюда? спросила императрица.

– Я надеялся "тронуть сердце твое" (*290), – засмеялся Корэтика.

Кто бы мог сравниться красотой с императрицей и ее старшим братом? "Словно беседуют между собой герои романа", – думала я.

На государыне были белоснежные одежды, а поверх них еще одна – из алой китайской парчи. Длинные волосы рассыпаны по плечам… Казалось, она сошла с картины. Я в жизни не видела ничего похожего и не знала, наяву я или грежу.

Дайнагон Корэтика шутил с дамами. Они непринужденно отвечали ему, а если он нарочно придумывал какую-нибудь небылицу, смело вступали с ним в спор. У меня голова кругом пошла от изумления. То и дело моя щеки заливал румянец.

Между тем дайнагон отведал фруктов и сладостей и предложил их императрице.

Должно быть, он полюбопытствовал: "Кто там прячется позади занавеса?" – и, получив ответ, захотел побеседовать со мной.

Дайнагон встал с места, но не ушел, как я ожидала, а направился в глубь покоев, сел поблизости от меня и начал задавать мне вопросы о разных событиях моей прошлой жизни.

– Правдивы ли слухи? Так было на самом деле?

Я была в полном смятении даже тогда, когда он был вдали от меня и нас разделял занавес. Что же сталось со мной, когда я увидела дайнагона прямо перед собой, лицом к лицу? Чувства меня почти оставили, я была как во сне.

Прежде я ездила иногда смотреть на императорский кортеж. Случалось, что дайнагон Корэтика бросит беглый взгляд на мой экипаж, но я торопилась опустить внутренние занавески и прикрывалась веером из страха, что сквозь плетеные шторы все же будет заметен мой силуэт.

Как плохо я знала самое себя! Ведь я совсем не гожусь для придворной жизни.

"И зачем только я пришла служить сюда?" – с отчаянием думала я, обливаясь холодным потом, и не могла вымолвить ни слова в ответ.

Дайнагон взял у меня из рук веер – мое последнее средство спасения.

Волосы мои упали на лоб спутанными прядями. В моей растерянности я, наверно, выглядела настоящим пугалом.

Как я надеялась, что Корэтика быстро уйдет! А он вертел в руках мой веер, любопытствуя, кто нарисовал на нем картинки, и не торопился вернуть его. Поневоле я сидела, низко опустив голову, и прижимала рукав к лицу так крепко, что белила сыпались кусками, испещрив и мой шлейф, и китайскую накидку, а мое лицо стало пятнистым.

Императрица, должно быть, поняла, как мучительно я хотела, чтобы Корэтика поскорей ушел от меня. Она позвала его:

– Взгляни-ка, чьей рукой это писано, по-твоему?

– Велите передать мне книгу, я посмотрю.

– О нет, иди сюда!

– Не могу, Сёнагон поймала меня и не отпускает, – отозвался дайнагон.

Эта шутка в новомодном духе светской молодежи не подходила ни к моему возрасту, ни к положению в обществе, и мне стало не по себе.

Государыня держала в руках книгу, где что-то было написано скорописной вязью.

– В самом деле, чья же это кисть? – спросил Корэтика. – Покажите Сёнагон. Она, я уверен, может узнать любой почерк.

Он придумывал одну нелепицу за другой, лишь бы принудить меня к ответу.

Уж, казалось бы, одного дайнагона было достаточно, чтобы вогнать меня в смятение! Вдруг опять послышались крики скороходов. Прибыл новый важный гость, тоже в придворном кафтане. Он затмил дайнагона роскошью своего наряда. Гость этот так и сыпал забавными шутками и заставил придворных дам смеяться до слез.

Дамы со своей стороны рассказывали ему истории о придворных сановниках. А мне казалось, что я слышу о деяниях богов в человеческом образе, о небожителях, спустившихся на землю. Но прошло время, я привыкла к службе при дворе и поняла, что речь шла о самых обычных вещах. Без сомнения, эти дамы, столь непринужденно беседовавшие с самим канцлером, смущались не меньше моего, когда впервые покинули свой родной дом, но постепенно привыкли к дворцовому этикету и приобрели светские манеры.

Государыня стала вновь беседовать со мной и, между прочим, спросила:

– Любишь ли ты меня?

– Разве можно не любить вас… – начала было я, но в эту самую минуту кто-то громко чихнул в Столовом зале (*291).

– Ах, как грустно! – воскликнула государыня. – Значит, ты мне сказала неправду. Ну хорошо, пусть будет так. – И она удалилась в самую глубину покоя.

Но как я могла солгать? Разве любовь к ней, которая жила в моей душе, можно было назвать, не погрешив против правды, обычным неглубоким чувством?

"Какой ужас! Чей-то нос – вот кто солгал!" – подумала я. Но кто же, кто позволил себе такой скверный поступок? Обычно, когда меня разбирает желание чихнуть, я удерживаюсь, как могу, из страха, что кому-нибудь покажется, будто я уличила его во лжи, и тем самым я причиню ему огорчение.

А уж чихнуть в такую минуту – это непростительная гадость! Я впервые была при дворе и не умела удачным ответом загладить неловкость.

Между тем уже начало светать, и я пошла к себе, но не успела прийти в свою комнату, как служанка принесла мне письмо, написанное изящным почерком на тонком листке бумаги светло-зеленого цвета.

Я открыла его и прочла:

Скажи, каким путем,

Как я могла бы догадаться,

Где истина, где ложь,

Когда б не обличил обмана

С высот небесных бог Тада`су (*292)?

На меня нахлынуло смешанное чувство восторга и отчаяния. "Ах, если бы узнать, которая из женщин так унизила меня прошлой ночью?" – вновь вознегодовала я.

– Передай государыне вот что, слово в слово, ничего не изменяя, сказала я служанке:

Пусть мелкую любовь,

Пожалуй, назовут обманом,

Но обвинил меня

Не светлый бог – носитель правды,

А только чей-то лживый нос!

Какую страшную беду может наслать демон Сики` (*293)!

Долго еще я не могла успокоиться и мучительно ломала голову, кто же, в самом деле, сыграл со мной эту скверную шутку!

{178. Кто выглядит самодовольным}

Тот, кто первым чихнет в новогодний день (*294). Человек из хорошего общества особенно не возликует… Но уж всякая мелкота!

Тот, кому удалось, победив многих соперников, добиться, чтобы сын его получил звание куродо.

А также тот, кто в дни раздачи официальных постов назначен губернатором самой лучшей провинции. Все поздравляют его с большой удачей, а он отвечает:

– Да что вы! Это полное крушение моей карьеры.

Вид у него, между прочим, как нельзя более самодовольный!

Молодого человека избрали из множества женихов, он принят зятем в знатную семью и, как видно, упоен счастьем: "Вот я какой!"

Провинциальный губернатор, назначенный членом Государственного совета, ликует куда больше, чем обрадовался бы любой придворный на его месте. Видно, что он считает себя важной персоной, такое самодовольство написано на его лице!

{179. Высокий сан, что ни говори, превосходная вещь!}

Высокий сан, что ни говори, превосходная вещь!

Человек не изменился, он всё тот же, но его презирали как ничтожество, пока он числился чинушей пятого ранга или придворным служителем низшего разбора. Но вот он получил звание тюнагона, дайнагона или министра, и люди преклоняются и заискивают перед ним так, что дальше некуда!

Даже и провинциальные губернаторы, соответственно своему положению в обществе, внушают почтение! Послужит такой в нескольких провинциях – и, смотришь, его назначат помощником правителя Дадза`йфу (*295), возведут в четвёртый или третий ранг, а уж тогда придворная знать будет относиться к нему с заметным уважением.

Женщинам приходится хуже.

Бывает, правда, что кормилице императора пожалуют звание старшей фрейлины и она станет важной особой третьего ранга, но её цветущие годы позади, и в будущем жизнь уже ничего не сулит ей.

Да и к тому же много ли женщин удостоились этой чести?

Девушки из более или менее родовитых семей считают, что достигли вершины счастья, если выйдут замуж за какого-нибудь губернатора и похоронят себя в глуши.

Случается, конечно, что дочь простолюдина станет супругой придворного сановника или дочь придворного сановника – императрицей. Завидная судьба! Но если мужчина ещё в юных летах сам, своими силами сумеет возвыситься, насколько же более завиден его жребий!

Когда придворный священник (или как он там именует себя) проходит мимо, разве он привлекает чьи-либо взоры? Пусть он замечательно читает сутры, пусть он даже хорош собой, но всё равно женщины презирают его, простого монаха, ставят ни во что.

Но если он будет возведён в высокий сан епископа или старшего епископа, перед ним трепетно благоговеют, словно новый Будда явлен во плоти. Кто может тогда сравниться с ним?

{180. Внушительная особа – муж кормилицы}

Внушительная особа – муж кормилицы. С этим спорить не приходится, особенно если молочный сын кормилицы – микадо или принц крови.

Но не будем залетать так высоко.

В домах провинциальных губернаторов (скажем, к примеру) мужа кормилицы терпят как неизбежную напасть и всячески ублажают. А он с самоуверенным видом творит все, что ему заблагорассудится, словно ребенок – его собственный.

Девочку он еще оставит в покое, но если это мальчик… Тут уж он не отходит от ребенка, и горе тому, кто хоть малость поперечит молодому господину! Муж кормилицы сразу же начнет отчитывать и бранить дерзкого.

И так как не находится человека, чтобы напрямик высказать этому непрошеному пестуну все, что на сердце накипело, он напускает на себя важный вид, словно никто ему не указ.

И понятно, при таком воспитании ребенок уже в младенческих летах несколько испорчен и избалован.

Если кормилица с ребенком спит в покоях своей госпожи, то муж кормилицы принужден проводить ночи один. Конечно, он может пойти куда-нибудь в другое место, и тогда жена устроит ему сцену ревности, как неверному изменнику.

Но предположим, он силком заставит свою жену лечь с ним. Госпожа начнет звать её к ребенку: "Поди-ка сюда, поди на минутку!" Кормилице придется темной зимней ночью ощупью пробираться в спальню своей госпожи – невеселое дело!

В самых знатных домах та же картина, только, пожалуй, неприятностей там побольше.

{181. Болезни}

Грудная болезнь. Недуги, насланные злыми духами.

Берибери.

Болезни, причину которых трудно разгадать, но она отнимают охоту к еде.

{182. У девушки лет восемнадцати-девятнадцати прекрасные волосы…}

У девушки лет восемнадцати-девятнадцати прекрасные волосы падают до земли ровной, густой волной…

Девушка пухленькая, миловидная, необычайно белое личико радует взгляд.

Но у нее отчаянно болят зубы! Пряди волос, в беспорядке сбегающие со лба, спутались и намокли от слез. А девушка, не замечая этого, прижимает руку к своей покрасневшей щеке. До чего же она хороша!

{183. Во время восьмой луны я видела молодую женщину…}

Во время восьмой луны я видела молодую женщину, страдавшую от жестокой боли в груди. Белое платье мягко струилось на ней, складчатые штаны хакама – были надеты с умелым изяществом, верхняя одежда цвета астры-сион пленяла красотой.

Придворные дамы – подруги больной – приходили ней целыми группами, а у входа в ее покои собралось множество знатных юношей.

– Какая жалость! Часто ли она от этого страдает? – спрашивали они с довольно равнодушным видом.

А тот кто любил ее, искренне тревожился о ней, но любовь их была тайной, вот почему, боясь чужих глаз, он лишь стоял поодаль и не смел к ней приблизиться.

Больная дама связала сзади в пучок свои прекрасные длинные волосы и села на постели, жалуясь, что ее мутит. Но все равно она была так прелестна!

Императрица, узнав о том, как она страдает, прислала придворного священника с очень красивым голосом, чтобы читать сутры. Позади церемониального занавеса устроили для него сиденье.

В тесную комнату, где и пошевелиться-то негде, пришли толпой придворные дамы, желавшие послушать чтение. Не отгороженные ничем, они были открыты для постороннего взгляда, и священник, возглашая молитвы, не раз украдкой на них посматривал, что, боюсь я, могло навлечь на него небесную кару.

{184. Одиноко живущий искатель любовных приключений…}

Одиноко живущий искатель любовных приключений провел где-то ночь и вернулся домой на рассвете. Он не ложится отдохнуть, хотя его клонит в сон, но вынимает тушечницу, заботливо растирает тушь и, не позволяя своей кисти небрежно бежать по бумаге, вкладывает душу и сердце в послание любви для той, которую только что покинул.

Как он хорош в своей свободной позе!

На нем легкая белая одежда, а поверх нее другая – цвета желтой керрии или пурпурно-алая. Рукава белой одежды увлажнены росой, и он, кончая писать, невольно бросает на них долгий взгляд… Наконец письмо готово, но он не отдает его первому попавшемуся слуге, а выбирает достойного посланца – какого-нибудь юного пажа – и шепчет ему на ухо свой наказ. Паж уходит, господин задумчиво смотрит ему вслед и тихонько повторяет про себя подходящие к его настроению стихи из разных сутр.

Тут служанка говорит ему, что в глубине покоев готовы для него завтрак и умывание. Он входит в дом, но, опершись на столик для письма, пробегает глазами книги китайской поэзии и громко скандирует захватившие его стихи.

Но вот он омыл руки, надел на себя лишь один кафтан без других одежд и начинает читать на память шестой свиток Сутры лотоса, – похвальное благочестие.

В это время возвращается посланный (как видно, дама жила неподалеку) и подает тайный знак господину, Тот сразу прерывает молитвы и всей душой предается чтению ответного письма, а это, думается мне, греховный поступок.

{185. В знойный летний полдень…}

В знойный летний полдень не знаешь, что делать с собой. Даже веер обдает тебя неприятно теплым ветерком… Сколько ни обмахивайся, нет облегчения. Торопишься, задыхаясь от жары, смочить руки ледяной водой, как вдруг приносят послание, написанное на ослепительно-алом листке бумаги, оно привязано к стеблю гвоздики в полном цвету.

Возьмешь послание – и на тебя нахлынут мысли: "Да, неподдельна любовь того, кто в такую жару взял на себя труд написать эти строки!"

В порыве радости отброшен и позабыт веер, почти бессильный навеять прохладу…

{186. В южных или, может быть, восточных покоях…}

В южных или, может быть, восточных покоях, выходящих на открытую веранду, доски пола так блестят, что в них все отражается, как в зеркале. Возле веранды постелены свежие нарядные циновки и установлен церемониальный занавес высотой в три сяку. В эту летнюю ночь его легкий шелк словно навевает прохладу… Стоит чуть-чуть дернуть занавес, как он скользит в сторожу и открывает глазам даже больше, чем ожидалось.

Молодая госпожа спит на своем ложе в тонком платье из шелка-сырца и алых шароварах. Она набросила себе на ноги ночную одежду темно-лилового цвета, еще тугую от крахмала.

При свете подвешенной к карнизу лампы видно, что на расстоянии примерно двух колонн от ложа госпожи высоко подняты бамбуковые шторы. Две придворных дамы несут там ночную службу. Несколько служанок дремлют, прислонившись спиной к низкой загородке – нагэси, отделяющей покои от веранды, а подальше, позади опущенных штор, спят, сбившись вместе, другие служанки.

На дне курильницы еще тлеет огонек. Тихая и грустная струйка аромата родит в сердце щемящее чувство одиночества.

Уж далеко за полночь раздается негромкий стук в рота. И, как всегда, наперсница госпожи, посвященная в тайны ее сердца, выходит на стук и, загораживая собой гостя от любопытных глаз, с настороженным видом ведет его в покои к госпоже.

Странная сцена для такого дома!

Кто-то возле влюбленной пары прекрасно играет на цитре, но так тихо трогает струны легким прикосновением пальцев, что еле-еле слышишь музыку даже в те минуты, когда замирает звук речей… Как хорошо!

{187. В доме поблизости от большой улицы…}

В доме поблизости от большой улицы слышно, как некий господин, проезжающий мимо в экипаже, поднимает занавески, чтобы полюбоваться предрассветной луной, и мелодичным голосом напевает китайские стихи:

Путник идет вдаль (*296) при свете ущербной луны…

Чудесно также, когда такой утонченный любитель поэзии скандирует стихи, сидя верхом на коне.

Однажды я услышала, что к звукам прекрасных стихов примешивается хлопанье щитков от дорожной грязи, висящих на боках у коня.

"Кто ж это следует мимо?" – подумала я и, отложив в сторону работу, выглянула наружу…

Но кого я увидела! Это был простой мужлан. Какое досадное разочарование!

{188. То, что может сразу уронить в общем мнении}

Когда кто-нибудь (хоть мужчина, хоть женщина) невзначай употребит низкое слово, это всегда плохо. Удивительное дело, но иногда одно лишь слово может выдать человека с головой. Станет ясно, какого он воспитания и круга.

Поверьте, я не считаю мою речь особенно изысканной. Разве я всегда могу решить, что хорошо, что худо? Оставлю это на суд других, а сама доверюсь только моему внутреннему чувству.

Если человек хорошо знает, что данное словечко ошибочно или вульгарно, и все же сознательно вставит его в разговор, то в этом нет еще ничего страшного. А вот когда он сам на свой лад, без всякого зазрения совести, коверкает слова и искажает их смысл – это отвратительно!

Неприятно также, когда почтенный старец или сановный господин (от кого, казалось бы, никак нельзя этого ожидать) вдруг по какой-то прихоти начинает отпускать слова самого дурного деревенского пошиба.

Когда придворные дамы зрелых лет употребляют неверные или пошлые слова, то молодые дамы, вполне естественно, слушают их с чувством неловкости.

Дурная привычка – произвольно выбрасывать слова, нужные для связи. Например: "запаздывая приездом, известите меня"… Это плохо в разговоре и еще хуже в письмах.

Нечего и говорить о том, как оскорбляет глаза роман, переписанный небрежно, с ошибками… Становится жаль его автора.

Иные люди произносят "экипаж" как "екипаж". И, пожалуй, все теперь говорят "будующий" вместо "будущий".

{189. Очень дурно, если мужчины, навещая придворных дам…}

Очень дурно, если мужчины, навещая придворных дам, принимаются за еду в женских покоях. Достойны осуждения и те, кто их угощает.

Нередко дама старается принудить своего возлюбленного к еде: "Ну еще чуточку!"

Понятно, мужчина не может загородить рукой рот и отвернуться в сторону, словно его берет отвращение. Хочешь не хочешь, а приходится отведать.

По-моему, не следует предлагать гостю даже чашки риса с горячей водой, хотя бы он явился вконец пьяным поздней ночью. Возможно, он сочтет даму бессердечной – и больше не придет… Что ж, пусть будет так!

Но если придворная дама находится не во дворце, а у себя дома и слуги вынесут для гостя угощение из кухонной службы, это еще куда ни шло… И все же не совсем хорошо!

{190. Ветер}

Внезапный вихрь.

Мягкий, дышащий влагой ветер, что во время третьей луны тихо веет в вечерних сумерках.

{191. Ветер восьмой и девятой луны…}

Ветер восьмой и девятой луны, налетающий вместе с дождем, тревожит печалью сердце. Струи дождя хлещут вкось. Я люблю смотреть, как люди накидывают поверх тонких одежд из шелка-сырца подбитые ватой ночные одежды, еще хранящие с самого лета слабый запах пота.

В эту пору года даже легкий шелк кажется жаркий и душным, хочется сбросить его. Невольно удивляешься, когда же это набежала такая прохлада?

На рассвете поднимешь створку ситоми и откроешь боковую дверь, порывистый ветер обдает колючим холодком, чудесное ощущение!

{192. В конце девятой луны и в начале десятой…}

В конце девятой луны и в начале десятой небо затянуто тучами, желтые листья с шуршаньем и шорохом сыплются на землю, душа стеснена печалью.

Быстрее всех облетают листья вяза и вишни-сакуры.

Как хорош во время десятой луны сад, где растут густые купы деревьев!

{193. На другой день после того, как бушевал осенний вихрь…}

На другой день после того, как бушевал осенний вихрь, "прочесывающий травы на полях" (*297), повсюду видишь грустные картины. В саду повалены в беспорядке решетчатые и плетеные ограды. А что сделалось с посаженной там рощицей! Сердцу больно.

Упали большие деревья, поломаны и разбросаны ветки, но самая горестная неожиданность: они примяли под собой цветы хаги и оминаэси.

Когда под тихим дуновением ветра один листок за другим влетает в отверстия оконной решетки, трудно поверить, что этот самый ветер так яростно бушевал вчера.

Помню, наутро после бури я видела одну даму… Должно быть, ей всю ночь не давал покоя шум вихря, она долго томилась без сна на своем ложе и наконец, Покинув спальные покои, появилась у самого выхода на веранду.

Дама казалась настоящей красавицей… На ней была нижняя одежда из густо-лилового шелка, матового, словно подернутого дымкой, а сверху другая – из парчи желто-багрового цвета осенних листьев, и еще одна из тончайшей прозрачной ткани.

Пряди ее длинных волос, волнуемые ветром, слегка подымались и вновь падали на плечи. Это было очаровательно!

С глубокой грустью глядя на картину опустошения, она произнесла один стих из старой песни: "О, этот горный ветер! (*298)"

Да, она умела глубоко чувствовать!

Тем временем на веранду к ней вышла девушка лет семнадцати-восемнадцати, по виду еще не вполне взрослая, но уже не ребенок. Ее выцветшее синее платье из тонкого шелка во многих местах распустилось по швам и было влажно от дождя. Поверх него она накинула ночную одежду бледно-лилового цвета…

Блестящие, заботливо причесанные волосы девушки были подрезаны на концах, словно ровные метелки полевого мисканта, и падали до самых пят, закрывая подол… Лишь кое-где алыми пятнами сквозили шаровары.

Служанки, юные прислужницы собирали в саду растения, вырванные с корнем, и старались выпрямить и подвязать цветы, прибитые к земле.

Было забавно смотреть из глубины покоев, как несколько придворных дам, млея от зависти, прильнуло к бамбуковым шторам. Как видно, им не терпелось присоединиться к женщинам, хлопотавшим в саду.

{194. То, что полно очарования}

Сквозь перегородку можно услышать, как в соседнем покое знатная дама (вряд ли это одна из фрейлин) несколько раз тихо хлопает в ладоши. Молодой голос откликается: прислужница, шурша одеждой, спешит на зов госпожи. Как видно, настало время подать поднос с кушаньем. Доносится стук палочек и ложки. Слышно даже, как брякнула ручка металлического горшочка для риса.

Густые пряди волос льются с плеч на одежду из блестящего шелка и рассыпаются свободными волнами, не оскорбляя глаз своим беспорядком… Легко представить себе их длину!

В великолепно убранные покои еще не внесен масляный светильник, но огонь ярко горит в длинной жаровне, бросая вокруг блики света… Поблескивают кисти церемониального занавеса, пестреет узорная кайма бамбуковой шторы, и в ночной темноте заметно блестят крюки, на которых подвешивается бамбуковая штора. Это праздник для глаз!

И очень красиво также, когда начинают ярко сверкать металлические палочки для помешивания углей, положенные крест-накрест на жаровню.

До чего же хорошо, когда разгребешь пепел в богато украшенной жаровне и огонь, разгораясь, вдруг осветит узорную кайму в ее глубине!

Поздней ночью, когда императрица уже изволила опочить и дамы ее свиты тоже уснули, слышно, как снаружи толкуют о чем-то старшие придворные, а в отдаленных покоях дворца то и дело стучат, падая в ящик, фишки игры "го".

В этом есть свое очарование.

Вдруг послышится, как тихонько, стараясь не нарушать тишины, помешивают щипцами огонь в жаровне. Кто-то, значит, еще не ложился, а, что ни говори, тот, кому не спится, всегда вызывает сочувственный интерес.

Посреди ночи вдруг очнешься… Что же тебя разбудило? А, проснулась дама за соседней перегородкой! Слышатся приглушенные голоса, но слов не разберешь. Вот тихо-тихо засмеялся мужчина… Хотелось бы мне узнать, о чем они беседуют между собой?

Вечером в покоях, где присутствует императрица, окруженная своей свитой, собрались с видом почтительного смущения придворные сановники и старшие дамы двора.

Государыню развлекают рассказами, а тем временем гаснет лампа, но угли, пылающие в длинной жаровне, бросают вокруг яркие пятна света…

Любопытство придворных возбуждено вновь поступившей на службу дамой. Она еще не смеет предстать перед очами госпожи при ярком свете дня и приходит, только когда начинает смеркаться. Шорох ее одежд чарует слух…

Дама на коленях вползает в покои госпожи. Императрица скажет ей два-три слова, но она, как смущенный ребенок, лепечет что-то в ответ так тихо – и не услышишь…

Во дворце все успокоилось.

Там и сям фрейлины, собравшись в небольшой кружок, болтают между собой…

Слышится шелест шелков. Какая-то дама приблизилась к императрице или удаляется от нее.

Угадаешь: "А, вот это кто!" – и дама покажется тебе удивительно милой.

Когда в покои для фрейлин приходит тайный посетитель, дама гасит огонь, но свет все равно пробивается из соседней комнаты в щель между потолком и ширмами. В сумраке все видно.

Дама придвигает к себе невысокий церемониальный занавес. Днем ей не часто приходилось встречаться с этим мужчиной, и она поневоле смущается… Теперь, когда она лежит в тени занавеса рядом со своим возлюбленным, волосы ее рассыпались в беспорядке, и от него уже не утаится, хороши они или плохи…

Кафтан и шаровары гостя висят на церемониальном занавесе. Пусть одежда его светло-зеленого цвета, какую носят куродо шестого ранга, это-то как раз и хорошо! Любой другой придворный, кроме куродо, бросит, пожалуй, свою одежду куда попало, а на рассвете подымет целую суматоху, потому что никак ее не найдет.

Нередко выглянешь из глубины дома – и вдруг увидишь, что возле дамы спит мужчина, повесив свою одежду на церемониальный занавес.

Зимой или летом, это всегда любопытное зрелище.

Аромат курений поистине пленяет чувства.

{195. Во время долгих дождей пятой луны…}

Во время долгих дождей пятой луны господин тюдзё Таданобу сидел, прислонясь к бамбуковой шторе, что висит перед малой дверью в покоях императрицы. Одежды его источали чудесный аромат, не знаю, как он зовется…

Но как умолчу я об этом? Кругом все намокло от дождя. Так редко радовало нас что-нибудь утонченно-прекрасное…

Даже на другой день занавеска все еще благоухала. Не мудрено, что молодые дамы изумлялись этому, как чуду.

{196. Человек даже не особенно блестящего положения…}.

Человек даже не особенно блестящего положения и не самого высокого рода все равно не пойдет пешком в сопровождении многих слуг, а поедет в нарядном экипаже, правда, уже немного потрепанном в дороге.

Погонщик быка делает честь своему званию. Бык бежит так быстро, что погонщик, боясь отстать, натягивает повод.

Он – мужчина стройный. Шаровары его внизу более густо окрашены, а может быть, двух цветов: индиго и пурпура. Прическа… впрочем, это неважно. Одежды глянцевато-алые или ярко-желтого цвета керрии, башмаки так и блестят.

До чего же он хорош, когда быстро-быстро пробегает перед храмом!

{197. Острова}

Ясоси`ма – "Восемь на десять островов", Укиси`ма – "Плавучий остров", Таварэси`ма – "Остров забав", Эси`ма – "Остров-картина", Мацуси`ма "Сосновый остров", Тоёраноси`ма – "Берег изобилия", Магакиноси`ма "Плетеная изгородь".

{198. {Побережья}

Побережье Удо`. Нагаха`ма – "Длинное побережье". Берег "Налетающего ветра" – Фукиагэ`. Побережье Утиидэ` – "Откуда отчаливают"… "Берег встреч после разлука" – Мороёсэ`.

Побережье Тиса`то – "Тысячи селений"… Подумать только, каким оно должно быть широким!

{199. Заливы}

Залив Оу. Залив Сиога`ма – "Градирня". Залив Коридзума`. Надака` "Прославленный залив".

{200. Леса}

Леса Уэки`, Ива`та, Когара`си – "Вихрь, обнажающий деревья", Утатанэ` "Дремота", Ивасэ`, Оараки`…

Леса Тарэсо` – "Кто он?", Курубэ`ки – "Мотовило".

Роща Ёкотатэ` – "Вдоль и поперек". Это странное имя невольно останавливает внимание. Но ведь то, что растет там, и рощей, кажется, не назовешь. Зачем так прозвали одинокое дерево?

{201. Буддийские храмы}

Храмы Цубосака` – "Гора плащ паломницы", Касаги` – "Там, где снимают шляпу", Хо`рин – "Колесо закона"…

Гора Рёдзэн (*299). Душу наполняет благоговение, ведь так в индийской земле называлась гора, на которой пребывал сам Шакья-муни.

Храмы Исия`ма, Кока`ва, Си`га…

{202. Священные книги}

"Лотос благого закона (*300)" – тут не надо лишних слов.

Затем "Десять обетов Фугэ`н (*301)а", "Сутра тысячерукой Ка`ннон", "Сутра мольбы", "Сутра алмазной твердости и мудрости", "Сутра Будды-Целителя", последний свиток книги о "Благодетельных царях – Нио`" (*302).

{203. Будды и бодхисаттвы}

Нёири`н – богиня Каннон (*303) с колесом, исполняющим желания. Сэ`ндзю тысячерукая Каннон. Все шесть образов богини Каннон.

Якуси` (*304) – Будда-Целитель. Шакья-муни.

Бодхисаттвы Миро`ку (*305), Дзидзо` (*306), Ма`ндзю (*307).

"Неколебимый владыка (*308)" – Фудосон.

Бодхисаттва Фугэ`н.

{204. Китайские книги и сочинения}

Сборник сочинений Бо Цзюй-и.

Изборник Вэньсюань (*309).

Синьфу (*310).

Шицзи – "Исторические записки" Сыма Цяня.

"Записки о пяти императорах (*311)".

Моления богам и буддам.

Прошения императору.

Сочинения на соискание ученой степени.

{205. Романы}

"Сумиё`си (*312)", "Дуплистое дерево", "Смена дворца".

"Уступка земли" – плохой роман,

"Похороненное древо", "Женщина, ожидавшая луну", "Полководец Умэцубо`", "Идущие путем Будды", "Ветка сосны"…

В повести "Комано`" мне нравится место, где герой, отыскав веер "Летучая мышь", уходит с ним.

Герой романа "Завистливый тюдзё" прижил сына от придворной дамы сайсё и получает от нее на память одежду… Все это наводит скуку.

А вот "Младший военачальник Катано`" – увлекательный роман.

{206. Дхирани – магические заклинания…}

Дхарани (*313) – магические заклинания лучше слушать на рассвете, а сутры в вечерних сумерках.

{207. Музыку хорошо слушать…}

Музыку хорошо слушать ночью. Когда не видны лица людей.

{208. Игры}

Стрельба из малого лука. Шашки "го".

Игра в ножной мяч с виду не очень красива, но увлекательна.

{209. Пляски}

Пляска страны Суру`га (*314).

Пляска "Мотомэго` (*315)" – "Бродящий в поисках ребенок" – прекрасное зрелище…

В "Пляске мира" (*316) танцоры машут длинными мечами, глядеть неприятно, но все же этот танец не лишен интереса. Я слышала, что некогда в Китае его исполнили, фехтуя друг с другом, заклятые враги.

Танец птиц (*317).

В пляске "Голова коня" (*318) волосы у танцора спутаны и вздыблены, взгляд устрашающе-грозный, но музыка прекрасна.

В "Пляске на согнутых ногах" (*319) двое танцоров ударяют коленями о пол.

Танец "Корейское копье".

{210. Музыка на струнных инструментах}

Лютня-бива.

Разные лады: "Аромат ветерка", "Желтый колокол"…

Заключительная часть мелодии "Оживленные ароматы (*320)".

Лад "Трель соловья".

Великолепно звучит тринадцатиструнная цитра – со-но кото.

Мелодия "Лотос первого министра" (*321).

{211. Флейты}

Как прекрасны звуки поперечной флейты (*322), когда они тихо-тихо послышатся где-то в отдаленье и начинают понемногу приближаться! Или когда уходят вдаль и медленно замирают…

Флейта удобна в пути. Едет ли ее владелец в экипаже или на коне, идет ли пешком, она всюду с ним за пазухой, невидимо для чужих глаз.

А как радостно на рассвете заметить у своего изголовья великолепную флейту, пусть даже в этот миг она беззвучна! Возлюбленный, уходя, забыл ее. Вскоре он присылает за ней слугу. Отдаешь флейту, обернув ее бумагой, с таким чувством, будто посылаешь любовное письмо, изящно скатанное в трубку.

Чудесно слушать, сидя в экипаже светлой, лунной ночью, звуки многоствольной флейты-сё (*323)!

Правда, она громоздкая и на ней трудно играть. А какое лицо строит флейтист! Впрочем, он забавно надувает щеки, даже играя на обычной флейте.

Бамбуковая флейта-хитирики (*324) утомляет слух. Она пронзительно верещит, словно кузнечик осенью.

Не слишком приятно, когда на ней играют вблизи от тебя, а уж если плохо играют, это невыносимо.

Помню, в день празднества Камо, еще до того, как танцоры появились пред лицом императора, флейты начали играть где-то позади помоста для танцоров… Ах, с каким восторгом я слушала!

Вдруг в самой середине напева вступили бамбуковые свирели и стали играть все громче и громче.

Тут уж даже дамы, у которых были самые красивые прически, почувствовали, что волосы у них встают дыбом!

Но наконец постепенно все струнные и духовые инструменты соединились вместе в полном согласии – и музыканты вышли на помост. До чего же это было хорошо!

{212. Зрелища, достойные внимания}

Празднество в храме Камо. Императорский кортеж.

Торжественное возвращение на другой день после праздника Камо Верховной жрицы – и`цуки-но мико.

Паломничество канцлера в святилище Камо накануне праздника.

{213. Помню, однажды во время празднества Камо (*325)…}

Помню, однажды во время празднества Камо день выдался пасмурный и холодный. Снег редкими хлопьями падал на шапки танцоров, увенчанные цветами, на их одежды, белые с темно-синим узором.

Слова бессильны выразить, как это было прекрасно!

Черные, испещренные белыми пятнами ножны мечей выделялись с особенной яркостью… Шнуры безрукавок-хампи сверкали так, словно их только что отполировали. Поверх белых шаровар, украшенных синим рисунком, выбивались лощеные шелка нижних одежд. Казалось, они блистают, как лед…

Хоть бы еще немного поглядеть на это великолепное шествие танцоров! Но нет, появились императорские послы. Видно, они были набраны из провинциальных губернаторов. Какие-то мелкие сошки, не более того. Впрочем, и они выглядели сносно, если гроздья цветущих глициний, прицепленные к шапкам, закрывали их лица.

Мы долго провожали взглядом танцоров, а меж тем появились певцы и музыканты в одеждах цвета зеленой ивы, на шапках красуются горные розы керрии.

Люди низкого звания, ничем не примечательные, они все же восхитили меня, когда, отбивая такт веерами, запели:

В священном храме Камо (*326),

Там, где носят на рукавах

Завязки из белого хлопка (*327)…

{214. Что может сравниться с императорским кортежем?}

Что может сравниться с императорским кортежем?

Когда я вижу, как государь следует мимо в своем драгоценном паланкине, я забываю, что, служа во дворе, постоянно появляюсь пред его очами. Меня пронизывает священный, небывалый, неизъяснимый трепет..

Самые ничтожные чинуши, даже девушки-прислужницы, на которых в другое время я не брошу взгляда, необычайно преображаются и кажутся высшими существами, если они сопровождают государя в торжественном шествии.

А как хороши гвардейские начальники среднего и высшего звания в роли "держателей священных шнуров" (*328) императорского паланкина! Еще более великолепны тайсё – командующие гвардией. Но всех затмевают сановники военного ведомства, несущие на своих плечах паланкин императора.

Торжества в пятый день пятой луны были, я думаю, самыми прекрасными из всех. Но как жаль, что в наш век многие обычаи жсчезли…

Кое-что можно вообразить себе, слушая рассказы стариков о прошлом, но как все было на самом деле?

В этот день украшали аиром застрехи домов. Прекрасный обычай, он и теперь сохранился. А как выглядел дворец в старину? Галереи для зрителей повсюду устланы аиром, у всех людей на шапках стебли аира…

Красивейшие девушки раздавали придворным аир и целебные шары кусудама, а придворные, отдав благодарственный поклон, привешивали кусудама к своим поясам.

Наверно, это было замечательно! (*329)

… мне это кажется одновременно и смешным и прекрасным!

На возвратном пути во дворец перед паланкином императора передовые скороходы исполняли танец Льва (*330) и танец Корейского пса (*331).

О, сколько в этом было утонченной красоты!

Что в целом мире обладает такой силой очарования, как праздник пятого дня пятой луны? Ничто, даже крик пролетной кукушки!

Торжественное шествие – великолепное зрелище, но все же мне чего-то не хватает, если я не увижу переполненный до отказа экипаж с молодыми аристократами – ревнителями моды.

Когда погонщики гонят мимо такой экипаж и он мчится, словно расталкивая другие повозки, сердце так и бьется в груди от волнения.

{215. Прекрасно торжественное шествие…}

Прекрасно торжественное шествие, когда после празднества Камо Верховная жрица возвращается в свою обитель.

Накануне, в день праздника, все прошло превосходно, в самом строгом порядке.

На просторном и чисто убранном Первом проспекте жарко сияло солнце, лучи его пробивались сквозь плетеные шторы экипажа и слепили глаза.

Мы прикрывались веером, пересаживались с места на место. Как мучительно долго тянулось ожидание, пот так и лил ручьями…

Но нынче утром мы поторопились и выехали как можно раньше.

Возле храмов Уринъин и Тисокуин стояли экипажи. Ветки мальвы, которыми они были вчера украшены, заметно увяли.

Солнце уже взошло, но небо все еще было подернуто туманом… Всю ночь я не могла сомкнуть глаз, ожидая, когда же вдали послышится голос кукушки. А здесь всюду вокруг пело великое множество кукушек. Я слушала с упоением, как вдруг к их хору примешался старчески-хриплый голос летнего соловья, словно он хотел подражать кукушке… Это было и неприятно и прекрасно.

Мы с нетерпением ожидали начала шествия. Но вот на дороге, ведущей от главного святилища, показалась толпа носильщиков паланкина в одеждах тускло-красного цвета.

– Ну что там? Скоро ли начнется шествие? – спросили мы.

– Обождите! Сами не знаем, – ответили они и понесли дальше пустые паланкины. В одном из них только что изволила восседать сама Верховная жрица Камо. При этой мысли я исполнилась благоговением.

"Но как мужланы-носильщики смеют к ней приближаться?" – ужаснулась я.

Нас пугали, что придется еще долго ждать, но шествие началось очень скоро. Сначала вдали показались раскрытые веера, потом стали видны желто-зеленые одежды служителей императорского двора… До чего же прекрасная картина!

Поверх своих цветных одежд люди эти небрежно, только для вида, набросили белые. Словно перед нами появилась живая изгородь, усыпанная белыми цветами унохана. Казалось, в ее сени должна притаиться кукушка.

Накануне я заметила экипаж. Он был битком набит знатными молодыми людьми в кафтанах и шароварах одного и того же лилового цвета или в "охотничьих одеждах"… Одеты небрежно, занавески в экипаже откинуты, право, у них был сумасбродный вид!

Но сегодня Верховная жрица пригласила этих молодых людей к себе на пир – и все переменилось! Каждый из них в полном церемониальном костюме ехал один в экипаже, а позади сидел прелестный маленький паж.

Не успело шествие пройти мимо, как среди зрителей поднялось волнение. Все они стремились уехать поскорее, экипажи теснили друг друга. Это становилось опасным. Я подала знак веером из окна экипажа и крикнула своим слугам:

– Потише, не так быстро!

Но они и слушать не стали. Что поделаешь, я приказала им остановить экипаж в том месте, где дорога пошире. Слуги были сильно раздосадованы, им не терпелось вернуться домой.

Любопытно было глядеть, как мимо спешили экипажи. Каждый погонщик старался обогнать другого.. Наконец мы тронулись в путь.

Позади меня ехал в экипаже какой-то мужчина, – не знаю, кто он был. Невольно я обратила на него больше внимания, чем это случилось бы в обычное время.

Когда мы достигли развилины дороги, он выглянул из экипажа и сказал мне один стих из старой песни:

Расстанутся на вершине (*332)…

Еще я не устала от пестрой смены дорожных впечатлений, как мы достигли священных ворот-тории перед обителью Верховной жрицы Камо.

Экипаж старшей фрейлины был для нас большой помехой, и мы свернули на боковую дорогу. Она была полна очарования, словно уводила нас в горы, к дальнему селенью. По обе ее стороны ощетинились живые изгороди. Длинные ветки выбегали нам навстречу, но белые цветы на них еще только начали распускаться.

Я велела слугам наломать веток и украсить ими экипаж вместо увядших листьев мальвы.

{216. Хорошо поехать в горное селенье…}

Хорошо поехать в горное селенье в пору пятой луны! Вокруг, куда ни кинешь взор, все зелено: и луговые травы, и вода на рисовых полях.

Густая трава на вид так безмятежна, словно ничего не таит в себе, но поезжай все прямо-прямо – и из самых ее глубин брызнет вода невыразимой чистоты. Она неглубока, но погонщик, бегущий впереди, поднимает тучя брызг…

Справа и слева тянутся живые изгороди. Вдруг ветка, дерева вбежит в окно экипажа, хочешь сорвать ее, поспешно схватишь, но увы! Она уже вырвалась из рук и осталась позади.

Впереди тропа казалась такой узкой, что думалось, экипаж никак не пройдет сквозь гущину ветвей, но вот что любопытно, едешь дальше – и дорога словно раздвигается перед тобой.

Иногда колесо экипажа подомнет, захватит и унесет с собой стебли чернобыльника. С каждым поворотом колеса чернобыльник взлетает вверх, и ты вдыхаешь его чудесный запах.

{217. В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой…}

В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой, глядя, как очертания холмов и деревьев становятся все более неясными.

Когда перед экипажем важного сановника бегут, расчищая дорогу, передовые скороходы, это рождает особое ощущение прохлады. Но даже если мимо едут простолюдины, по одному, по два в повозке, – тростниковая занавеска позади отдернута, – все равно от этой картины веет прохладой.

Но чудесней всего, когда в экипаже зазвенят струны лютни-бива или запоет флейта. И так становится грустно, что звуки пролетели мимо и затихли вдали!

Иногда донесется странный, непривычный запах кожаного подхвостника на быке. Пусть я говорю сумасшедшую нелепицу, но, право, есть в этом запахе особая прелесть.

А как хорошо, когда во мраке безлунной ночи сосновые факелы, горящие впереди экипажа, наполняют его своим крепким ароматом.

{218. Вечером накануне пятого дня пятой луны…}

Вечером накануне пятого дня пятой луны идет слуга в красном платье, неся на каждом плече по большой охапка ровно срезанного свежего чернобыльника… Радостно чувствуешь приближение праздника.

{219. Когда однажды я ехала к святилищу Комо…}

Когда однажды я ехала к святилищу Камо, на полях шла посадка риса. Множество женщин, надев себе на голову (*333) вместо шляп что-то вроде широких подносов, не смолкая распевали песни. Они зачем-то пригибались к земле, вновь распрямлялись, медленно пятились назад, Что они делали? Мне было непонятно.

Я с любопытством глядела на них, как вдруг к своему огорчению поняла, что они в песне бранят кукушку;

О кукушка, постыдись.

Ты – негодница!

Знай поешь себе в кустах,

А я на поле тружусь.

Какой-то поэт в старину, помнится, заботливо сказал кукушке: "Ты не плачь с такой тоской! (*334)"

О, мне равно ненавистны и презренны люди, которые умаляют достоинства Накатады из-за его трудного детства или ставят кукушку ниже соловья!

{220. В конце восьмой луны…}

В конце восьмой луны я отправилась на поклонение в Удзума`са. На полях, покрытых спелыми колосьями, с шумом и говором двигалось множество людей. Они жали рис.

Да, верно сказал поэт (*335):

Кажется, только вчера

Сажали ростки молодые…

Я видела посадку риса, когда ехала в святилище Камо, а теперь уже настала пора убирать колосья.

Эту работу выполняли мужчины. Одной рукой они хватали стебли там, где они еще были зелены, у самых корней, а другой срезали покрасневшие верхушки каким-то неизвестным мне орудием, да так ловко, с такой видимой легкостью, что мне самой захотелось попробовать!

Но зачем они это делают – расстилают срезанные колосья ровными рядами?.. Непривычно-странное зрелище!

Шалаши полевых сторожей тоже чудно` выглядят.

{221. В начале двадцатых чисел девятой луны…}

В начале двадцатых чисел девятой луны я отправилась в храмы Хасэ, и мне случилось заночевать в каком-то убогом домике. Разбитая усталостью, я мгновенно уснула.

Очнулась я в середине ночи. Лунный свет лился сквозь окошко и бросал белые блики на ночные одежды спящих людей… Я была глубоко взволнована!

В такие минуты поэты сочиняют стихи.

{222. Однажды по дороге в храм Киёмидзу…}

Однажды по дороге в храм Киёмидзу я находилась у самого подножия горы, на которую должна была подняться.

Вдруг потянуло запахом хвороста, горящего в очаге… и душа моя наполнилась особой грустью поздней осени.

{223. Стебли аира остались от праздника пятой луны}

Стебли аира остались от праздника пятой луны. Прошла осень, наступила зима. Аир побелел, увял, стал уродлив, но отломишь лист, поднесешь к лицу, и – о радость! – он хранит еще былой аромат.

{224. Воскурив ароматы, старательно надушишь одежду}

Воскурив ароматы, старательно надушишь одежду. Но ты не вспоминаешь о ней день, другой, третий… Наконец, вынешь ее из плетеной укладки, и вдруг повеет легким дымком благовоний. Насколько же он приятнее свежего густого аромата!

{225. Когда в ясную ночь.}

Когда в ясную ночь, при ярком лунном свете, переправляешься в экипаже через реку, бык на каждой шагу рассыпает брызги, словно разбивает в осколки кристалл.

{226. То, что должно быть большим}

Дом. Мешок для съестных припасов. Бонза. Фрукты. Бык. Сосна. Палочка туши.

Глаза мужчины: узкие глаза придают ему женственный вид. Правда, если они величиной с чашку, это выглядит очень страшно.

Круглая жаровня. Полевые вишни. Горные розы – керрии. Лепестки сакуры.

{227. То, что должно быть коротким.}

Нитка для спешного шитья.

Волосы простой служанки.

Речь молодой девушки.

Подставка для светильника.

{228. То, что приличествует дому}

Галерея с крутыми поворотами.

Круглая соломенная подушка для сидения.

Передвижной церемониальный занавес на невысокой подставке.

Рослые девочки-служанки. Слуги с приглядной внешностью.

Помещение для телохранителей.

Небольшие подносы. Столики. Подносы средней величины.

Метлы.

Раздвижные перегородки на подставках.

Доска для кройки.

Красиво украшенный мешок для съестных припасов.

Зонтик.

Шкафчик с полками.

Подвесной металлический кувшинчик для нагревания вина. Сосуд, чтобы наливать вино в чарки.

{229. Однажды по дороге я увидела…}

Однажды по дороге я увидела, как слуга, приятный собой и стройный, торопливо шел с письмом, скатанным в трубку. Куда, хотелось бы мне узнать?

Другой раз я заметила, как мимо самых моих ворот спешат хорошенькие девочки-служанки. На них были старые платья, выцветшие и помятые, блестящие лакированные сандалии на высоких подставках, залепленных грязью.

Они несли какие-то вещи, завернутые в белую бумагу, и стопки тетрадей на подносах.

Что б это могло быть? Мне очень захотелось поглядеть. Но когда я окликнула девочек, они самым невежливым образом прошли мимо, не отвечая. Можно было легко вообразить себе, у какого хозяина они служили.

{230. Самое возмутительное в моих глазах…}

Самое возмутительное в моих глазах – явиться на праздник в обшарпанном, плохо убранном экипаже. Другое дело, если человек едет послушать святую проповедь с целью очиститься от грехов, – это похвальная скромность. Но даже и тогда слишком безобразный на вид экипаж производит дурное впечатление. А на празднике Камо это совсем непростительно. Невольно думается, нечего было и ездить, сидели бы дома.

И все же находятся люди, которые приезжают в экипаже без занавесок. Вместо них повешены рукава белых исподних одежд…

Бывало, сменишь к празднику занавески на новые, чтобы быть не хуже других. И вдруг видишь рядом великолепный экипаж! Становится так досадно!.. В самом деле, стоило ли приезжать?

Но гораздо более скверно на душе у того, кто явился в жалкой повозке.

Помню, однажды я выехала рано. Слуги мои очень торопились, чтобы захватить лучшее место. Пришлось долго ожидать в палящую жару. Я то садилась, то вставала, так мне было тяжело.

Вдруг вижу – по дороге от дворца Верховной жрицы (*336) скачут семь-восемь всадников: высшие придворные, чиновники службы двора, секретари разных ведомств… Значит, пир закончился, сейчас начнется шествие. Я взволновалась и обрадовалась.

Лучше всего поставить свой экипаж перед галереей знатных зрителей. Какой-нибудь сановник передаст приветствие через слугу. Зрители пошлют всадникам, едущим во главе шествия, рис, смоченный водой, а всадники остановят своих коней возле лестницы, ведущей на галерею. К сынкам влиятельных отцов поспешно сбегут вниз служители и возьмут коней под уздцы. И мне очень жаль других, менее знатных всадников, на кого никто не обращает внимания.

Когда мимо понесли священный паланкин с Верховной жрицей, слуги опустили на землю оглобли повозок, установленные на подставки, а когда паланкин проследовал дальше, оглобли снова подняли вверх.

Вдруг вижу, чьи-то слуги собираются поставить экипаж своего хозяина впереди моего. Весь вид был бы загорожен. Я строго запретила им делать это, но они только ответили:

– Почему это нельзя? – и наперекор мне продвинули экипаж вперед. Я устала спорить с ними и обратилась с жалобой прямо к их хозяину.

Тем временем экипажи сгрудились так, что свободного места не оставалось, но все время прибывали новые. Позади знатных господ ехали вереницей повозки с их свитой. Я недоумевала, куда же станут все эти экипажи, как вдруг скакавшие впереди верховые быстро спешились и начали отодвигать назад чужие повозки, расчищая место для своих господ и даже для их овиты. Это было внушительное зрелище, но я от души пожалела тех людей, которых так бесцеремонно прогнали! Они принуждены были впрячь быков в свои убогие повозки и с грохотом трогаться дальше в поисках пристанища. Разумеется, с хозяевами блистающих роскошью экипажей не посмели бы поступать так жестоко.

Заметила я и повозки грубого деревенского пошиба. Люди, сидевшие в них, непрерывно подзывали к себе слуг самого простецкого вида и сыпали приказаниями.

{231. "В женских покоях нынче ночью…"}

"В женских покоях нынче ночью побывал кто-то чужой. Он ушел на рассвете под большим зонтом", прошел слух во дворце.

Прислушавшись, я поняла, что говорят о моем госте.

Он, правда, был человек низкого ранга, но вполне благопристойный, не из тех, кто вызывает лишние толки.

"Что за сплетня?" – удивилась я.

Вдруг мне принесли письмо от государыни.

"Отвечай незамедлительно", – передали мне ее приказ. Я развернула письмо. На листке бумаги был нарисован большой зонтик, человека под ним не видно, только изображена рука, придерживающая зонт.

А внизу приписано:

С той ранней зари,

Когда осветилась вершина

На Горе (*337)…

Императрица неизменно проявляла большое внимание ко всему, что до нас касалось. Вот почему мне не хотелось, чтобы некрасивая сплетня дошла до ее слуха. Все это и позабавило меня, и огорчило.

Я нарисовала на другом листке бумаги струи сильного дождя, а внизу добавила заключительную строфу к стихотворению, начатому императрицей:

"Забрызгано имя мое,

Хоть ни капли дождя не упало…

А вся причина в том, что сплетня сильно подмочена".

Государыня с веселым смехом рассказала всю эту историю старшей фрейлине Укон.

{232. Однажды, когда императрица временно поселилась (*338) во дворце на Третьем проспекте…}

Однажды, когда императрица временно поселилась во дворце на Третьем проспекте, служба двора прислала паланкин с охапками аира для праздника пятой луны и целебными шарами – кусудама.

Молодые фрейлины и госпожа Микусигэдоно тоже приготовили целебные шары и прикрепили их к одеждам императорских детей – принцессы и принца.

Очень нарядные кусудама были присланы из других дворцов.

Кто-то принес аодза`си – лепешку, приготовленную из зеленой пшеницы. Я расстелила листок зеленой бумаги на красивой крышке от тушечницы и, положив лепешку на этот поднос, поднесла ее императрице со словами:

– Вот, подаю "через плетень" (*339).

Императрица оторвала уголок листка и написала на нем прекрасное стихотворение:

Вижу, люди кругом

Ловят бабочек, собирают цветы

В этот праздничный день.

Лишь тебе одной дано угадать,

Что таится глубоко в сердце моем.

{233. Кормилица императрицы, госпожа Таю`-но мёбу (*340)…}

Кормилица императрицы, госпожа Таю-но мёбу, собиралась уехать в страну Хю`га, что значит "Обращенная к солнцу". Государыня подарила ей веер. На одной стороне веера было нарисовано много домов сельской знати, озаренных ярким сиянием солнца. На другой – столичные дворцы в дождливый день.

Императрица собственной рукой начертала на веере:

В той далекой стране,

Где багрянцем пылает солнце,

Обо мне не забудь.

Здесь в столице, где нет тебя,

Льется долгий дождь, не стихая…

Стихотворение полно глубокого чувства. Не понимаю, как можно покинуть такую добрую госпожу! Уехать от нее так далеко!

{234. Когда я затворилась для поста и молитвы в храме Киёмидзу…}

Когда я затворилась для поста и молитвы в храме Киёмидзу, государыня послала ко мне особого гонца с письмом.

На китайской бумаге китайскими знаками была написана японская песня:

Возле дальних гор

Колокол вечерний звонит.

Слушай каждый удар.

Ты поймешь, как сильна любовь:

Это сердце бьется мое.

Внизу было написано: "Какое долгое отсутствие!"

Я забыла взять с собой в дорогу подходящую к случаю бумагу и написала ответ на пурпурном лепестке самодельного лотоса.

{235. Почтовые станции (*341)}

Почтовые станции: Насива`ра – "Роща диких груш", Мотидзуки` – "Полная луна".

Я слышала, что в стародавние времена на "Горной станции" Яма`-но мумая` (*342) происходило много необычайных событий. Необычайное случалось и после. И если собрать все воедино, получится совсем необычайно!

{236. Святилища богов (*343)}

Святилища Фу`ру, Икута`, "Храм на пути странствия". Святилище Хана`фути – "Цветочная заводь". В Храме криптомерии (*344) древо это служит знамением того, что молитвы там возымеют силу.

Бог Кот`о-но мама` (*345) ("Сбудется по твоему слову") исполняет в точности все, о чем его просят. Но ведь говорит старая песня:

О, этот храм святой,

Где я молился так неосторожно,

На пагубу себе…

Грустно, как подумаешь.

{237. Светлый бог Аридо`си (*346)}

Светлый бог Аридоси. Это мимо храма бога Аридоси ехал верхом поэт Цура`юки (*347), когда его конь вдруг заболел. Люди сказали, что разгневанный бог поразил коня недугом. Тогда Цураюки посвятил богу стихотворение, и он, умилостивленный, даровал коню исцеление. Замечательное событие!

Существует рассказ о том, как возникло имя Аридоси – "Муравьиный ход". Хотела бы я знать, все ли вправду так случилось?

Говорят, в старину жил один микадо, который любил лишь молодых людей и приказал предавать смерти всех, кому исполнится сорок лет. А потому престарелые люди бежали и скрылись в глубине страны. В столице нельзя было увидеть ни одного старого лица. Но жил там один военачальник в чине тюдзё, человек умный и в большой милости у государя. Оба его родителя уже почти достигли семидесятилетия. Ведь даже сорокалетние подверглись преследованию, что же грозит таким старцам, как они? Они были в тревоге и страхе. Но велика была сыновняя любовь в сердце тюдзё! Он не решился отправить родителей в такую даль, где не смог бы видеться с ними каждый день, но втайне вырыл большой погреб под домом, устроил в нем удобные покои и спрятал там стариков. Теперь тюдзё мог навещать их как угодно часто. Властям же и всем прочим он сообщил, что родители его куда-то бесследно скрылись.

Но зачем, спрашивается, микадо был так суров? Он ведь мог оставить в покое людей, которые сидели дома и не показывались ему на глаза. То был жестокий век!

Надо полагать, отец юноши был очень знатной персоной, раз сын его носил звание тюдзё. Старик этот был человеком мудрым и сведущим во всех делах. Он дал сыну прекрасное воспитание. Несмотря на свои молодые годы, тюдзё высоко стоял в общем мнении, и государь любил его.

В то время китайский император собирался захватить нашу страну, победив микадо хитрым обманом, а для этого он строил всяческие уловки. К примеру, задавал трудные задачи, испытуя мудрость японского государя.

Однажды он прислал блестящий, прекрасно отполированный брусок дерева в два сяку длиной и задал вопрос: "Где у него верхушка, а где основание?" Казалось бы, невозможно ответить на это.

Микадо был в таком горе и смятении, что тюдзё пожалел его и пошел к отцу рассказать о случившейся беде.

– О, это дело немудреное! – сказал старик. – Ступайте к быстрому потоку и, держа брусок отвесно, бросьте его поперек течения. Он повернется сам собой. Тогда выньте его и на переднем его конце напишите: "Вершина".

Тюдзё пошел во дворец и сказал: "Попробуем то-то и то-то", – с таким видом, будто сам все придумал.

Потом он отправился с толпой людей к реке, кинул брусок в воду и, вытащив его, сделал пометку. В самом деле, оказалось, что помета сделана верно.

Много времени не прошло, китайский император прислал двух змей одной и той же длины и во всем похожих друг на друга.

"У кого из них мужское естество, а у кого женское?" – повелел он спросить у японского государя. И опять никто не мог догадаться. Тюдзё вновь пошел за советом к своему отцу.

– Положите обе змеи рядом, – сказал отец, и поднесите к их хвостам тонкий прямой прутик. И вы тогда сможете отличить женскую особь, она не шевельнет хвостом.

Так и поступили. В самом деле, одна змея шевельнула хвостом, а другая осталась неподвижной.

Тюдзё пометил змей и отослал их китайскому императору.

Спустя некоторое время китайский император прислал драгоценный камень с семью витками, сквозь которые спиралью кружил узкий ход. И вели в него два крохотных отверстия, просверленные на разных сторонах камня.

"Проденьте нить сквозь камень, – написал китайский император. – В моей стране это умеет сделать любой".

Многие люди, во главе с самыми знатными, пытались решить задачу и так и этак, но напрасно!

"Нет, тут бессилен самый искусный мастер!" решили они.

Тюдзё снова поспешил к своему отцу и попросил у него совета.

– Поймайте двух крупных муравьев, – сказал старик, – Обвяжите каждого муравья тонкой нитью там, где у него перехват, а к этой нитке прикрепите другую, чуть потолще. Смажьте камень медом вокруг одного отверстия и дайте муравьям вползти в другое.

Тюдзё сообщил государю, что надлежит делать.

Как только муравьи почуяли запах меда, они устремились в глубину камня и быстро вышли с другой стороны.

Нанизанный на нити камень был отослан обратно.

– Японцы опять показали, что они умный народ! – воскликнул китайский император и больше не беспокоил микадо трудными задачами.

Микадо изумился мудрости молодого тюдзё и сказал ему:

– Проси у меня любой награды. В какой сан тебя возвести, какую должность дать тебе?

– Не нужно мне почетной должности, не надо высокого сана, – ответил тюдзё. – Но взамен дозволь отыскать моих старых родителей, скрывшихся неизвестно где, и разреши им отныне проживать в столице.

– Дело нетрудное! – ответил микадо и отменил свой указ.

Все старики возрадовались при этой желанной вести. Тюдзё получил высокий придворный сан и должность министра. И даже, слышала я, впоследствии стал божеством.

Говорят, бог этот появился однажды у изголовья одного паломника, посетившего его храм, и прочел следующее стихотворение:

Камень в семь витков

Муравьи нанизали на нить…

Кто не слышал о том?

"Муравьиный ход" – Аридоси

С той поры именуют меня.

Так мне люди рассказывали.

{238. Малый дворец на Первом проспекте (*348)…}

Малый дворец на Первом проспекте ныне стал императорской резиденцией. Государь изволит пребывать в главном здании, а государыня – в Северном павильоне.

С запада и востока к Северному павильону ведут галереи. По ним государь изволит проходить в покои супруги, а государыня навещает императора в его апартаментах.

Перед главным зданием находится внутренний двор, очень красивый на вид. Он засажен деревьями и обнесен плетеной оградой.

В двадцатый день второй луны, когда ясно и спокойно светило весеннее солнце, государь стал играть на флейте в открытых покоях, что примыкают к западной галерее. Военный министр Такато` (*349) был его учителем в этом искусстве. Две флейты, согласно сливая свои голоса, исполняли мелодию из священной мистерии "Сосны Такаса`го" (*350). Словами не выразить, до чего хорошо!

Такато делал государю разные наставления насчет того, как должно играть на флейте, и это тоже было замечательно.

Придворные дамы собрались позади бамбуковой шторы поглядеть на них и совсем не досадовали, что поучительные речи мешают слушать музыку.

Сукэта`да – младший секретарь службы столярных работ – получил должность куродо.

Человек он грубоватый и бесцеремонный. Придворные сановники и дамы дали ему прозвище "Господин Режу-напрямик" и сложили песеику:

Он мужлан, он грубиян,

Родом из страны Ова`ри (*351),

Угодил в свою семью…

Он ведь по материнской линии внук некоего Канато`ки из провинции Овари.

Один раз император стал насвистывать на флейте мотив этой песенки. Бывший возле него Такато воскликнул:

– Государь, играйте громче, иначе Сукэтада не услышит!

Но император продолжал играть очень тихо, только для себя.

Другой раз он пришел из своего дворца в Северный павильон и сказал:

– Сукэтады здесь нет. Тогда я сыграю эту песенку…

Какая несравненная доброта!

{239. Бывает, что люди меняются так…}

Бывает, что люди меняются так, словно они вновь родились в образе небожителей.

Придворная дама невысокого ранга вдруг назначена кормилицей наследного принца.

Она уже не заботится о церемониальном костюме. Ни китайской накидки не наденет, ни даже шлейфа… Какое там, в самом простом платье уляжется возле своего воспитанника, днюет и ночует в его опочивальне.

Другие фрейлины у нее на побегушках. То иди в ее комнату с каким-нибудь наказом, то отнеси письмо… Всего и не перечислить!

Когда простой придворный служитель получает звание куродо, он сразу возомнит себя важной персоной. Да можно ли подумать, что это тот самый человек, который совсем недавно, в прошлом "месяце инея" (*352), нес японскую цитру в торжественном шествии по случаю праздника Камо? Теперь он неузнаваем! Посмотрите, как гордо выступает в компании молодых людей из самых знатных семейств! Невольно спросишь себя: "Откуда взялся этот юный вельможа?"

То же самое, наверно, происходит, когда чиновники из других ведомств назначены на должность куродо, но я их просто не знаю, и потому перемена в моих глазах не столь разительна.

{240. Однажды утром, когда на землю лег высокими холмами снег…}

Однажды утром, когда на землю лег высокими холмами снег и все еще продолжал падать, я увидела несколько молодых придворных пятого и четвертого рангов, с юными свежими лицами. Церемониальные верхние одежды прекрасных цветов, которые они надели поверх наряда ночной стражи, были высоко подоткнуты и заметно смяты там, где их раньше перетягивали кожаные пояса. Пурпур шаровар, казалось, еще более насытился цветом, еще ярче заиграл на фоне чистого снега.

Бросались в глаза щеголеватые нижние одежды, алые или, уж на худой конец, ослепительно-желтые, как горная роза-керрия.

Молодые люди прикрывались зонтами, но сбоку налетал сильный ветер, осыпая их снегом, и они шли, наклонясь вперед. Не только глубокие башмаки и полубашмаки, но даже ноговицы на них побелели от снега…

Великолепная картина!

{241. Однажды утром дверь, ведущая в длинную наружную галерею…}

Однажды утром дверь, ведущая в длинную наружную галерею, была открыта очень рано. Я увидела, как придворные сановники толпой идут в северную караульню по переходу "Верховая тропа" (*353), примыкающему к Покоям для высочайшего омовения.

На придворных были выцветшие кафтаны, а шаровары до того распустились по швам, что оттуда лезли нижние одежды и их приходилось все время заправлять обратно.

Когда эти вельможи проходили мимо открытой двери, то пригнули вниз длинные крылышки своих шапок и прикрыли ими лица.

{242. То, что падает с неба}

Снег. Град. Ледяной дождь очень неприятен, но невольно залюбуешься, если он смешан с белым-белым снегом.

{243. Как хорош снег…}

Как хорош снег на кровлях, покрытых корой кипариса.

А еще он хорош, когда чуть-чуть подтает или выпадет легкой порошей и останется только в щелях между черепицами, скрадывая углы черепиц, так что они кажутся круглыми.

Есть приятность в осеннем дожде и граде, если они стучат по дощатой крыше.

Утренний иней – на темных досках крыши. И в саду!

{244. Солнце}

Солнце всего прекрасней на закате. Его гаснущий свет еще озаряет алым блеском зубцы гор, а по небу тянутся облака, чуть подцвеченные желтым сиянием. Какая грустная красота!

{245. Луна}

Всего лучше предрассветный месяц, когда его тонкий серп выплывает из-за восточных гор, прекрасный и печальный.

{246. Звезды}

"Шестизвездие (*354)". Звезда Пастух (*355). Вечерняя звезда. Падучие звезды (*356), что навещают нас по ночам, довольно любопытны. Но лучше бы у них не было такого длинного хвоста!

{247. Облака}

Я люблю белые облака, и пурпурные, и черные… И дождевые тучи тоже, когда они летят по ветру.

Люблю смотреть, как на рассвете темные облака понемногу тают и становятся все светлее.

Кажется, в какой-то китайской поэме сказано о них: "Цвет, исчезающий на заре (*357)…"

До чего красиво, когда тонкое сквозистое облако проплывает мимо ослепительно сияющей луны!

{248. То, что родит сумятицу}

Искры.

Вороны суматошно клюют на дощатой крыше приношение богам, рассыпанное там монахами перед утренней трапезой.

Большое стечение паломников в храм Киёмидзу в восемнадцатый день каждой луны.

Гость внезапно прибывает в дом, когда сумерки уже спустились, а огни еще не зажжены. Все приходят в волнение… Но воцаряется еще бо`льшая сумятица, если это прибыл хозяин дома из далекого путешествия.

По соседству возник пожар… Правда, у нас не загорелось!

{249. То, что выглядит грубо}

Высокая прическа простых служанок.

Изнанка кожаного пояса, украшенного рисунками в китайском духе.

Манеры Святого мудреца.

{250. Те, чьи слова оскорбляют слух}

Жрицы, читающие моления богам (*358).

Лодочные гребцы.

Стражники, охраняющие дворец во время грозы.

Борцы.

{251. Те, кто напускает на себя уж очень умный вид}

Теперешние младенцы лет трех от роду.

Женщины, что возносят молитвы богам о здравии и благополучии ребенка или помогают при родах.

Ведунья первым делом (*359) требует принести все, что нужно для молитвы. Кладет целую стопку бумаги и начинает кромсать ее тупым ножом. Кажется, так и одного листка не разрежешь, но этот нож у нее особый, и она орудует им изо всех сил, скривив рот на сторону.

Нарезав много зубчатых полосок бумаги, она прикрепляет их к бамбуковой палочке. Но вот торжественные приготовления закончены, и знахарка, сотрясаясь всем телом, бормочет заклинания…

Вид у нее при этом многомудрый!

Потом она пускается в рассказы:

– Недавно в том-то дворце, в том-то знатном доме сильно захворал маленький господин… Совсем был плох, но призвали меня – и болезнь как рукой сняло. За это я получила много щедрых даров. А ведь каких только не призывали ведуний и заклинателей! И все без пользы. С той поры ни о ком другом и слышать не хотят, меня зовут. Я теперь у них в великой милости.

При этом выражение лица у нее не из самых приятных.

А еще напускают на себя умный вид хозяйки в домах простолюдинов.

И глупцы тоже. Они очень любят поучать тех, кто по-настоящему умен.

{252. То, что пролетает мимо}

Корабль на всех парусах.

Годы человеческой жизни.

Весна, лето, осень, зима

{253. То, что человек обычно не замечает}

Дни зловещего предзнаменования (*360).

Как понемногу стареет его мать.

{254. Как неприятны люди, которые не соблюдают вежливости в письмах! (*361)}

Как неприятны люди, которые не соблюдают вежливости в письмах! Плохо, если в каждой строке сквозит высокомерное пренебрежение к людям.

Но не стоит все же совершать ошибку другого рода, употребляя чрезмерно подобострастные выражения, когда пишешь человеку, положение которого вовсе того не требует.

Что и говорить, оскорбительно самой получить неучтивое письмо. И даже если такое письмо получат другие, живо переживаешь чужую обиду.

Но разве это относится только к письмам?

Как не возмутиться, если с тобой разговаривают бесцеремонно, не соблюдая правил учтивости? А тем более гнев берет, если так осмеливаются говорить о высокопоставленных лицах.

Меня коробит, когда жена говорит о муже в неуважительном тоне.

Зачастую слуги, сообщая гостю о своем господине, употребляют чересчур почтительные слова: "его милость соизволили", "его светлость повелели",.. Это дурная манера! Невольно думаешь: "Вот уж не к месту! Достаточно было бы сказать: "Господин мой изволил то-то и то-то…"

Иному человеку можно бы сделать замечание:

– Ах, что за тон! Как грубо! Зачем вы так неучтиво разговариваете?

Но и он сам, и окружающие только станут смеяться.

Заметив свой промах, человек начнет шутливо отговариваться:

– Что за мелочные придирки!

Фамильярно, без тени смущения, называть придворных сановников и государственных советников просто по именам, не титулуя их, – недопустимая вольность.

Лучше никогда не звать по имени даже самую нечиновную даму, у которой нет собственных апартаментов, а величать ее "сударыня" и "госпожа фрейлина". Она будет рада такой непривычной для нее вежливости и от души благодарна.

Вообще, придворных сановников и знатных молодых людей (если только не присутствует государь) надлежит именовать согласно занимаемой должности.

Разве допустимо перед лицом государя употреблять даже в разговоре друг с другом слово "я" применительно к себе? Я, мол, собственной персоной… Ведь сам император слушает.

Можно ли назвать умными людей, которые разговаривают неучтиво, и неужели уронит свое достоинство тот человек, который умеет соблюсти правила вежливости?

{255. Очень грязные вещи}

Слизняки.

Метла, которой подметали пол из грубых деревянных досок.

Лакированные чашки в императорском дворце.

{256. То, что страшит до ужаса}

Раскат грома посреди ночи.

Вор, который забрался в соседний дом.

Если грабитель проник в твой собственный дом, невольно потеряешь голову, так что уже не чувствуешь страха.

Пожар поблизости безмерно страшен.

{257. То, что вселяет уверенность}

Молебствие о выздоровлении, которое служат несколько священников, когда тебе очень плохо.

Слова утешения в часы тревога и печали, которые слышишь от человека, истинно тебя любящего.

{258. Зятя приняла в семейство…}

Зятя приняли в семейство после долгих хлопот и приготовлений, но скоро он перестает посещать молодую жену. Вдруг зять встречается со своим бывшим тестем где-нибудь в официальном месте… Наверное, он чувствует в душе жалость к старику.

Один молодой человек стал зятем влиятельного сановника, но прошел всего месяц, и он забыл дорогу к своей жене. Все в доме бранили изменника на чем свет стоит, а кормилица даже читала страшные заклятия, чтобы несчастия посыпались на его голову.

Но в первый же месяц нового года он получил звание куродо.

– Что теперь подумают люди! – стали говорить в семье его жены. – Скажут: "Странно, странно! С тестем на ножах, а такой успех! С чего бы, спрашивается?"

Все эти домашние пересуды наверняка дошли до ушей зятя.

Настало время шестой луны. В доме одного вельможи должны были читаться "Восемь поучений". Собралось множество людей.

Новый куродо выглядел очень нарядно в парчовых шароварах и черной безрукавке. Он легко мог бы повесить шнур своей безрукавки на "хвост коршуна" – оглобли экипажа, где сидела покинутая им жена, так близко друг к другу стояли их экипажи.

"Как она примет это?" – шептались между собой женщины ее свиты. Не только они, но и все другие бывшие там люди из тех, кто знал о ее горе, были полны сердечного сочувствия к ней.

"А он сидел с равнодушным видом, бровью не шевельнул!" – стали рассказывать потом свидетели этой сцены.

Но мужчины, они не способны почувствовать сострадание или понять сердце женщины.

{259. Самое печальное на свете…}

Самое печальное на свете – это знать, что люди не любят тебя. Не найдешь безумца, который пожелал бы себе такую судьбу.

А между тем согласно естественному ходу вещей и в придворной среде, и в родной семье одних любят, других не любят… Как это жестоко!

О детях знатных родителей и говорить нечего, но даже ребенок самых простых людей привлечет все взгляды и покажется необыкновенным, если родители начнут восхвалять его сверх всякой меры. Что ж, когда ребенок в самом деле очень мил, это понятно. Как можно не любить его? Но если нет в нем ничего примечательного, то с болью думаешь: "Как слепа родительская любовь!"

Мне кажется, что самая высшая радость в этом мире – это когда тебя любят и твои родители, и твои господа, и все окружающие люди.

{260. Мужчины, что ни говори, странные существа}

Мужчины, что ни говори, странные существа. Прихоти их необъяснимы.

Вдруг один, к всеобщему удивлению, бросит красавицу жену ради дурнушки…

Если молодой человек хорошо принят во дворце или родом из знатной семьи, он вполне может выбрать из множества девушек красивую жену себе по сердцу.

Предположим, избранница недоступна, так высоко она стоит. Но все равно, если в его глазах она совершенство, пусть любит ее, хотя бы пришлось ему умереть от любви.

Бывает и так. Мужчина никогда не видел девушки, но ему наговорили, что она – чудо красоты, и он готов горы своротить, лишь бы заполучить ее в жены.

Но вот почему иной раз мужчина влюбляется в такую девушку, которая, даже на взгляд других женщин уж очень дурна лицом? Не понимаю.

Я помню, была одна дама, прекрасная собой, с добрым сердцем. Она писала изящным почерком, хорошо умела слагать стихи. Но когда эта дама решилась излить свое сердце в письме к одному мужчине, он ответил ей неискренним ходульным письмом, а навестить и не подумал.

Она была так прелестна в своем горе, но мужчина остался равнодушным и пошел к другой. Даже посторонних брал гнев: какая жестокость! Претил холодный расчет, который сквозил в его отказе…

Мужчина, однако, ничуть не сожалел о своем поступке.

{261. Сострадание – вот самое драгоценное свойство…}

Сострадание – вот самое драгоценное свойство человеческой души. Это прежде всего относится к мужчинам, но верно и для женщин.

Скажешь тому, у кого неприятности: "Сочувствую от души!" – или: "Разделяю ваше горе!" – тому, кого постигла утрата… Много ли значат эти слова? Они не идут из самой глубины сердца, но все же люди в беде рады их услышать.

Лучше, впрочем, передать сочувствие через кого-нибудь, чем выразить непосредственно. Если сторонние свидетели расскажут человеку, пораженному горем, что вы жалели его, он тем сильнее будет тронут и ваши слова неизгладимо останутся в его памяти.

Разумеется, если вы придете с сочувствием к тому, кто вправе требовать его от вас, то особой благодарности он не почувствует, а примет вашу заботу как должное. Но человек для вас чужой, не ожидавший от вас сердечного участия, будет рад каждому вашему теплому слову.

Казалось бы, небольшой труд – сказать несколько добрых слов, а как редко их услышишь!

Вообще, не часто встречаются люди, щедро наделенные талантами – и в придачу еще доброй душой. Где они? А ведь их должно быть много…

{262. Только прямой глупец сердится…}

Только прямой глупец сердится, услышав людские толки о себе. Как можно их избежать? Выходит, он мнит себя неуязвимым. Никто не смей о нем и слова сказать, но сам он волен осуждать других.

Бывают, правда, недопустимо омерзительные сплетни. Когда они дойдут до слуха того, кто стал их мишенью, то он, естественно, будет глубоко возмущен. Скверная может выйти история!

Если в обществе перемывают косточки человека, который еще дорог сердцу, то невольно пожалеешь его и не присоединишься к насмешникам. А в других случаях слишком велико желание позлословить на чужой счет и вызвать общий смех.

{263. Если какие-нибудь черты в лице человека…}

Если какие-нибудь черты в лице человека кажутся вам особенно прекрасными, то не устанешь любоваться им при каждой новой встрече.

С картинами не так. Если часто на них глядеть, быстро примелькаются. Возле моего обычного места во дворце стоят ширмы, они чудесно расписаны, но я никогда на них не гляжу. Насколько более интересен человеческий облик!

В любой некрасивой вещи можно подметить что-либо привлекательное… А в красивом – увы! – отталкивающее.

{264. У господина Наринобу, тюдзё Правой гвардии…}

У господина Наринобу, тюдзё Правой гвардии, великолепная память на голоса. Когда где-нибудь, позади завесы, идет общая беседа, обычно бывает трудно по одному голосу угадать, кто говорит, особенно если это человек не из тех, с кем видишься постоянно.

Вообще мужчины плохо различают голоса или особенности почерка, и лишь Наринобу сразу узнает, чей это голос, даже если говорить совсем тихо.

{265. Я никогда не встречала людей с более тонким слухом…}

Я никогда не встречала людей с более тонким слухом, чем главный императорский казначей Масами`цу. Право, он мог бы расслышать, как падает на пол ресничка комара.

Однажды, когда я жила в правом крыле канцелярия императрицы, Наринобу, приемный сын его светлости Митинага, только что получивший звание тюдзё, нес дежурство во дворце.

Пока я беседовала с ним, одна из фрейлин тихо прошептала мне:

– Расскажите господину тюдзё историю про картинки на веере.

Я ответила ей чуть слышно, одними губами:

– Когда вон тот господин уйдет. Даже она не расслышала и, наклонившись ко мне, стала переспрашивать:

– Что такое? Что такое?

– Возмутительно! – воскликнул Масамицу. – Ну если так, я весь день не тронусь с места.

"Но как мог он услышать?" – изумились мы.

{266. То, что радует}

Кончишь первый том еще не читанного романа. Сил нет, как хочется достать продолжение, и вдруг увидишь следующий том.

Кто-то порвал и бросил письмо. Поднимешь куски, и они сложатся так, что можно прочитать связные строки.

Тебе приснился сон, значение которого показалось зловещим. В страхе и тревоге обратишься к толкователю снов и вдруг узнаешь, к великой твоей радости, что сновидение это ничего дурного не предвещает.

Перед неким знатным человеком собралось целое общество придворных дам.

Он ведет рассказ о делах минувших дней или о том, что случилось в наши времена, а сам поглядывает на меня, и я испытываю радостную гордость!

Заболел человек, дорогой твоему сердцу. Тебя терзает тревога, даже когда он живет тут же, в столице. Что же ты почувствуешь, если он где-нибудь в дальнем краю? Вдруг приходит известие о его выздоровлении огромная радость!

Люди хвалят того, кого ты любишь. Высокопоставленные лица находят его безупречным. Это так приятно!

Стихотворение, сочиненное по какому-нибудь поводу – может быть, в ответ на поэтическое послание, – имеет большой успех, его переписывают на память. Положим, такого со мной еще не случалось, но я легко могу себе представить, до чего это приятно!

Один человек – не слишком тебе близкий – прочел старинное стихотворение, которое ты слышишь в первый раз. Смысл не дошел до тебя, но потом кто-то другой объяснил его, к твоему удовольствию.

А затем ты вдруг найдешь те самые стихи в книге и обрадуешься им: "Да вот же они!"

Душу твою наполнит чувство благодарности к тому, кто впервые познакомил тебя с этим поэтическим творением.

Удалось достать стопку бумаги Митиноку или даже простой бумаги, но очень хорошей. Это всегда большое удовольствие.

Человек, в присутствии которого тебя берет смущение, попросил тебя сказать начальные или конечные строки стихотворения. Если удастся сразу вспомнить, это большое торжество. К несчастью, в таких случаях сразу вылетает из головы то, что, казалось бы, крепко сидело в памяти.

Вдруг очень понадобилась какая-то вещь. Начнешь искать ее – и она сразу попалась под руку.

Как не почувствовать себя на вершине радости, если выиграешь в состязании, все равно каком!

Я очень люблю одурачить того, кто надут спесью. Особенно, если это мужчина…

Иногда твой противник держит тебя в напряжении, все время ждешь: вот-вот чем-нибудь да отплатит. Это забавно! А порой он напускает на себя такой невозмутимый вид, словно обо всем забыл… И это тоже меня смешит.

Я знаю, это большой грех, но не могу не радоваться, когда человек, мне ненавистный, попадет в скверное положение.

Готовясь к торжеству, пошлешь платье к мастеру, чтобы отбил шелк до глянца. Волнуешься, хорошо ли получится! И о радость! Великолепно блестит.

Приятно тоже, когда хорошо отполируют шпильки – украшения для волос…

Таких маленьких радостей много!

Долгие дни, долгие месяцы носишь на себе явные следы недуга и мучаешься им. Но вот болезнь отпустила – какое облегчение! Однако радость будет во сто крат больше, если выздоровел тот, кого любишь.

Войдешь к императрице и видишь: перед ней столько придворных дам, что для меня места нет. Я сажусь в стороне, возле отдаленной колонны. Государыня замечает это и делает мне знак: "Сюда!"

Дамы дают мне дорогу, и я – о счастье! – могу приблизиться к государыне.

{267. Однажды, когда государыня беседовала с придворными дамами…}

Однажды, когда государыня беседовала с придворными дамами, я сказала по поводу некоторых ее слов:

– Наш бедственный мир мучителен, отвратителен, порою мне не хочется больше жить… Ах, убежать бы далеко, далеко! Но если в такие минуты попадется мне в руки белая красивая бумага, хорошая кисть, белые листы с красивым узором или бумага Митиноку, – вот я и утешилась. Я уже согласна жить дальше.

А не то расстелю зеленую соломенную циновку, плотно сплетенную, с широкой белой каймою, по которой разбросан яркими пятнами черный узор… Залюбуюсь и подумаю: "Нет, что бы там ни было, а я не в силах отвергнуть этот мир. Жизнь слишком для меня драгоценна…"

– Немного же тебе надо! – засмеялась императрица, – Спрашивается, зачем было людям искать утешения, глядя на луну над горой Обасутэ`? (*362)

Придворные дамы тоже стали меня поддразнивать:

– Уж очень они короткие, ваши "молитвы об избавлении от всяческих бед".

Некоторое время спустя случились печальные события (*363), потрясшие меня до глубины души, и я, покинув дворец, удалилась в свой родной дом.

Вдруг посланная приносит мне от государыни двадцать свитков превосходной бумаги и высочайшее повеление, записанное со слов императрицы.

"Немедленно возвратись! – приказывала государыня. – Посылаю тебе эту бумагу, но боюсь, она не лучшего качества и ты не сможешь написать на ней Сутру долголетия для избавления от бед".

О счастье! Значит, государыня хорошо помнит тот разговор, а я ведь о нем совсем забыла. Будь она простой смертной, я и то порадовалась бы. Судите же, как глубоко меня тронуло такое внимание со стороны самой императрицы!

Взволнованная до глубины души, я не знала, как достойным образом поблагодарить государыню, но только послала ей следующее стихотворение:

С неба свитки бумаги,

Чтобы священные знаки чертить,

В дар мне прислала богиня.

Это знак, что подарен мне

Век журавлиный в тысячу лет (*364).

– И еще спроси государыню от моего имени, – сказала я, – "Не слишком ли много лет прошу я от судьбы?"

Я подарила посланной (она была простая служанка из кухонной челяди) узорное синее платье без подкладки.

Сразу же потом я с увлечением принялась делать тетради из этой бумаги, и в хлопотах мне показалось, что все мои горести исчезли. Тяжесть спала с моего сердца.

Дня через два дворцовый слуга в красной одежде посыльного принес мне циновку и заявил:

– Нате!

– А ты кто? – сердито спросила моя служанка. – Невежество какое!

Но слуга молча положил циновку и исчез.

– Спроси его, от кого он? – велела я служанке.

– Уже ушел, – ответила она и принесла мне циновку, великолепную, с узорной каймой. Такие постилают только для самых знатных персон.

В душе я подумала, что это – подарок императрицы, но вполне уверенной быть не могла. Смущенная, я послала разыскивать слугу, принесшего циновку, но его и след простыл.

– Как странно! – толковала я с моими домашними, но что было делать, слуга не отыскался.

– Возможно, он отнес циновку не тому, кому следовало, и еще вернется, – сказала я.

Мне хотелось пойти во дворец императрицы и самой узнать, от нее ли подарок, но если бы я ошиблась, то попала бы в неловкое положение.

Однако кто мог подарить мне циновку ни с того ни с сего? "Нет, разумеется, сама государыня прислала ее", – с радостью подумала я.

Два дня я напрасно ждала вестей, и в душе у меня уже начали шевелиться сомнения.

Наконец, я послала сказать госпоже Укё:

"Вот, мол, случилось то-то и то-то… Не видели ли вы такой циновки во дворце? Сообщите мне по секрету. Только никому ни слова, что я вас спрашивала".

"Государыня сохраняет все в большой тайне, – прислала мне ответ госпожа Укё. – Смотрите же, не проговоритесь, что я выдала ее секрет".

Значит, моя догадка была верна! Очень довольная, я написала письмо и велела своей служанке потихоньку положить его на балюстраду возле покоев императрицы. Увы, служанка сделала это так неловко, что письмо упало под лестницу.

{268. Его светлость канцлер повелел (*365)…}

Его светлость канцлер повелел, чтобы в двадцать первый день второй луны был прочитан Полный свод речений Будды в святилище Сякудзэ`ндзи храма Хокои`н.

На торжестве должна была присутствовать вдовствующая императрица-мать, и потому молодая государыня – моя госпожа – загодя, уже в самом начале луны, поспешила прибыть во дворец на Втором проспекте. Но, как назло, в тот вечер меня от усталости сморил сон, и я ничего не успела толком разглядеть.

Когда я встала на другое утро, солнце уже ярко светило в небе, и недавно построенный дворец свежо и нарядно белел в его лучах. Все в нем сияло новизной, бамбуковые шторы и те, как видно, были повешены только накануне.

Когда же успели так великолепно украсить покои? Даже поставили Льва и Корейского пса (*366) в императорской опочивальне.

Возле лестницы, ведущей в сад, я заметила небольшое вишневое дерево, осыпанное пышным цветом.

"Как рано оно зацвело! – удивилась я. – Наверно, оттого, что растет в сени дворца. Значит, сливы уже давно распустились".

Вдруг гляжу, цветы на вишне ручной работы. Но они сверкали чудесными красками ничуть не хуже настоящих! Изумительное мастерство!

Было грустно думать, что они погибнут при первом же дожде.

На том месте, где был воздвигнут дворец, раньше стояло много маленьких домишек, и потому сад еще был беден деревьями, но сам дворец восхищал своей изысканной красотой.

Вскоре пожаловал его светлость канцлер. На нем были серые с синим отливом шаровары, украшенные плотно вытканным рисунком, и кафтан "цвета вишни", поверх трех пурпурных одежд.

Дамы, во главе с императрицей, блистали великолепными нарядами из гладких или узорчатых тканей всех оттенков цветущей сливы – от густого до светлого. Китайские накидки на них были весенних цветов: "молодые побеги", "зеленеющая ива", "алые лепестки сливы".

Господин канцлер сел перед императрицей и начал с ней беседовать.

О, если бы я могла хоть на короткий миг показать эту сцену людям, обитающим вдали от дворца! Пусть бы они своими ушами услышали, как превосходно отвечала государыня!

Поглядев на придворных дам, канцлер сказал:

– Что еще осталось пожелать вам в этой жизни, ваше императорское величество? Сколько замечательных красавиц окружает вас, глядеть завидно! И нет среди них ни одной низкорожденной. Все – дочери знатных семейств. О, какая великолепная свита! Прошу вас, будьте милостивы к вашим придворным дамам. Но если б они только знали, что у вас за сердце! Тогда лишь немногие согласились бы служить вам. А я ведь, несмотря на вашу низменную скупость, верой и правдой служил вам с самого вашего дня рождения. И за это время вы хоть бы обноски пожаловали мне со своего плеча! Нет, уж я вам в глаза все выскажу.

Он насмешил нас до слез.

– Но ведь это святая истина. По-вашему, я глупости болтаю? Как вам не совестно потешаться надо мной! – воскликнул канцлер.

В это время вдруг явился какой-то секретарь министерства церемониала с посланием от императора к императрице. Дайнагон Корэтика принял письмо и подал своему отцу. Развернув его, канцлер сказал:

– До чего приятное послание! Прочесть, что ли, если будет дозволено?

Но, взглянув на дочь, добавил:

– О, какой гневный вид! Словно я совершаю святотатство! – и отдал письмо.

Государыня взяла его, но не торопилась развернуть. Как спокойно и уверенно она держалась!

Одна из фрейлин вынесла откуда-то из глубины покоев подушку, чтобы усадить на нее императорского посла, а три-четыре других остались сидеть возле церемониального занавеса, поставленного перед императрицей.

– Пойду распоряжусь, чтобы послу выдали награду, – сказал канцлер.

После того как он ушел, императрица принялась читать послание. Потом она написала ответ на тонкой бумаге, алой, как лепесток сливы, под цвет ее наряду.

"Но увы! – подумала я с сожалением. – Никто не сможет даже отдаленно представить себе, до чего хороша была императрица, кроме тех, кто, как я, видел ее в этот миг своими глазами".

Пояснив, что сегодня особый день, канцлер пожаловал в награду посланному женский церемониальный наряд вместе с длинной одеждой цвета алой сливы.

Была подана закуска, и гостю поднесли чарочку, но он сказал дайнагону Корэтика:

– Сегодня у меня очень важные дела. Господин мой, прошу меня извинить, – и с этими словами покинул нас.

Юные принцессы, дочери канцлера, изящно набеленные, не уступали никому красотой своих нарядов.

Госпожа Третья (*367), Микусигэдоно, была ростом повыше госпожи Второй и выглядела настолько взрослой, что хотелось титуловать ее "сударыня".

Прибыла и ее светлость, супруга канцлера, но сейчас же скрылась позади церемониального занавеса, к большому сожалению новых фрейлин, еще не имевших случая увидеть ее.

Придворные дамы собрались тесным кругом, чтобы обсудить, какой наряд и какой веер лучше всего идут к сегодняшней церемонии. Каждая надеялась затмить всех остальных.

Вдруг одна заявила:

– А зачем я буду голову ломать? Надену первое, что под руку попадется.

– Ну, она опять за свое! – с досадой воскликнули другие дамы.

Вечером многие фрейлины отправились к себе домой, чтобы приготовиться к торжеству, и государыня не стала их удерживать.

Супруга канцлера навещала императрицу каждый день и даже иногда ночью. Юные принцессы – сестры государыни – тоже часто наведывались к ней, и в ее покоях все время царило приятное оживление. Из дворца императора ежедневно являлся посол.

Дни шли, и цветы на вишне ничего не прибавили к своей красоте, но выгорели на солнце и потускнели. Вид у них стал самый жалкий.

А когда они ночью попали под дождь, на них совсем уж нельзя было смотреть.

Рано утром я вышла в сад и воскликнула:

– Вот уж не скажешь теперь про цветок вишни, "светлой росой увлажненный (*368)", что он похож на лик красавицы…

Государыня услышала меня и пробудилась.

– В самом деле, мне показалось ночью, будто пошел дождь. Что случилось с цветами? – встревоженно вопросила она.

Как раз в эту минуту из дворца канцлера явилась толпа людей его свиты и разных челядинцев. Подбежав к вишневому дереву, они стали срывать с него ветки самодельных цветов, тихо переговариваясь между собой:

– Господин наш велел нам все убрать, пока еще темно. А солнце уже встает. Какая досада! Скорей, скорей! Поторапливайтесь.

Я глядела с любопытством. Если б это были люди, сведущие в поэзии, я бы напомнила им слова поэта Канэдзу`ми (*369):

Хоть говори, хоть нет.

Ветку цветущей вишни '

Я все равно сорву..

Вместо этого я громко спросила:

– Кто там крадет цветы? Не смейте, нельзя.

Но они со смехом убежали, таща за собой ветки.

Я подумала, что канцлера посетила счастливая мысль. В самом деле, кому приятно глядеть, как некогда столь прекрасные цветы вишни обратились в мокрые комки и прилипли к дереву?

Вернувшись во дворец, я никому не сказала ни слова о том, что видела.

Скоро явились женщины из ведомства домашнего обихода и подняли решетчатые створки ситоми. Женщины из службы двора прибрали покои. Когда они управились с работой, императрица поднялась со своего ложа.

Она сразу заметила, что цветов на вишне больше нет.

– Ах, странное дело! Куда исчезли цветы? – удивилась государыня. – Ты как будто крикнула утром: "Воры крадут цветы!" Но я думала, что унесут всего несколько веток, беда невелика. Видела ли ты, кто они?

– Нет, – ответила я, – было слишком темно. Только смутно двигались неясные тени… Мне показалось, будто какие-то люди воруют цветы, и я прикрикнула на них.

– Но все же, если б это были воры, – заметила императрица, – вряд ли они похитили бы все цветы до единого. Скорее всего, мой сиятельный отец приказал потихоньку убрать самодельные цветы.

– Что вы, как это возможно? – возразила я. – Нет, во всем виноват весенний ветер.

– Ах, вот как ты заговорила! Значит, что-то скрываешь. Видно, боишься бросить тень на его светлость.

В устах императрицы остроумный ответ не редкость, но все же я пришла в восхищение.

Тут показался канцлер, и я скрылась в глубине покоев из страха, что он увидит мой еще помятый сном "утренний лик" (*370).

Не успел канцлер войти, как изумленно воскликнул:

– Что я вижу! Пропали цветы на вишне. Вот новость! Но как вы не устерегли их? Хороши же ваши фрейлины, нечего сказать! Спят мертвым сном и не знают, что делается у них под носом.

– Но мне сдается, что об этом "узнал ты раньше меня" (*371), – тихонько прошептала я. Канцлер поймал мои слова на лету.

– Так я и думал, – заявил он с громким смехом. – Другие и не заметили бы! Я боялся только госпожи сайсё и вас.

– Да, верно, – подтвердила императрица с очаровательной улыбкой. Сёнагон знала правду, но старалась меня уверить, что всему виной весенний ветер.

– Ну, она обвиняла его напрасно. – И канцлер с утонченным изяществом начал декламировать стихотворение:

Время пришло возделать (*372)

Даже поля на горах.

[Не обвиняй же его,

Этот ветер весенний,

Что сыплются лепестки.]

Ах, досадно все же, что мои люди не убереглись от чужих глаз. А я-то наказывал им соблюдать осторожность. Уж очень зоркие стражи здесь во дворце.

И он добавил:

– Но Сёнагон очень удачно сказала про весенний ветер, – и снова начал декламировать: "Не обвиняй же его…"

Императрица молвила с улыбкой:

– В нескольких простых словах она хорошо выразила свое сердечное огорчение. Какой страшный вид был у нашего сада сегодня утром!

Молодая дама по имени Ковакаги`ми тоже вставила слово:

– Ведь что ни говори, а Сёнагон первая все заметила. И еще она сказала: только настоящий цветок вишни прекрасен, "светлой росой увлажненный"… а самодельные цветы погибнут.

У канцлера был забавно огорченный вид.

***

На восьмой или девятый день той же луны я собралась вернуться на время к себе домой. Императрица попросила меня: "Побудь еще хоть немного", – но я все же покинула дворец.

Однажды в полдень, когда солнце ярко сияло на безоблачном небе, мне принесли письмо от государыни:

"Не обнажились ли сердца цветов? (*373) Извести меня, что с тобой?"

Я ответила:

"Осень еще не наступила, но… девять раз в единую ночь к вам душа моя возносилась".

***

Помню, в тот вечер, когда императрица должна была переехать во дворец на Втором проспекте, фрейлины подняли ужасную суматоху и, не соблюдая пристойного порядка, толпой ринулись к экипажам. Каждая старалась первой отвоевать себе место.

Я с тремя моими приятельницами стояла в стороне и смотрела на это.

– Неприятная картина! – говорили мы между собой. – Такую толкотню увидишь, только когда люди разъезжаются с праздника Камо. И не подступишься. Но пусть их! Если все экипажи будут заняты и мы не сможем уехать, государыня непременно заметит наше отсутствие и пошлет за нами.

Словом, мы остались спокойно ждать, а между тем другие дамы, тесня друг друга, осаждали экипажи. Наконец они кое-как расселись по местам и уехали.

Распорядитель, наблюдавший за нашим отъездом, воскликнул:

– Я, кажется, не жалея голоса, старался навести порядок, и вот, пожалуйста, четыре фрейлины еще здесь.

Подошел чиновник службы двора:

– Кто, кто остался? – изумленно спросил он. – Странно, очень странно! Я был уверен, что все уже отбыли. Как же вы так замешкались? Сейчас мы собирались посадить служанок вместе с вещами… Небывалый случай!

И он велел подать экипаж.

– О, если так, – сказала я, – посадите сперва этих ваших служанок. А нас уж как-нибудь потом…

– Нет, это возмутительно! Вы нарочно со злобы говорите такие нелепости.

И посадил нас в последний экипаж. Предназначенный для простых служанок, он был еле-еле освещен тусклым факелом. Мы отправились в путь, умирая от смеха.

Тем временем паланкин государыни уже прибыл, и она находилась в приготовленных для нее покоях.

– Позовите сюда Сёнагон, – повелела императрица.

– Но где же она, где? – удивлялись юные фрейлины Укё и Косако`н, посланные встречать меня. Но экипажи подъезжали один за другим, а меня все не было.

Дамы выходили из экипажа и группами по четверо, в том порядке, как ехали, направлялись к государыне.

– Как, ее нет до сих пор? Почему же это? – спрашивала императрица.

Но никто не знал.

Наконец, когда все экипажи опустели, молодые фрейлины приметили меня.

– Госпожа наша то и дело спрашивает вас, а вы так запоздали! упрекнули они меня и поскорей повели к императрице.

По дороге я глядела кругом. Удивительно, как за самое короткое время сумели так благоустроить дворец, словно императрица уже давно обитала в его

– Почему ты так долго не являлась ко мне? Тебя искали повсюду, но не могли найти, – спросила государыня.

Я промолчала. Одна из фрейлин, приехавших со мной, сказала с досадой:

– А как могло быть иначе? Разве возможно ехать последними, а явиться раньше всех? Еще спасибо служанкам, пожалели нас, пустили в свою повозку. Там было так темно, что мы набрались страха.

– Распорядитель не знал своего дела, – воскликнула императрица. – Но вы-то почему молчали? Фрейлины, не искушенные в этикете, ведут себя бесцеремонно. Одна из старших дам, Эмо`н, например, должна была бы призвать их к порядку.

– А зачем же они гурьбой бросились к экипажам? Лишь бы обогнать друг друга, – возразила Эмон.

Я подумала, что разговор этот принимает очень неприятный оборот для окружающих.

– Ну скажите, умно ли вы поступили? Нарушили все приличия, лишь бы сесть первыми в хороший экипаж. Благородно вести себя, следуя строгому чину, вот что самое главное, – с огорчением выговаривала фрейлинам государыня.

– Наверное, я слишком задержалась со сборами и все устали меня ждать, – заметила я, чтобы сгладить неловкость.

***

Узнав, что государыня завтра утром отправится слушать чтение священного канона, я в тот же вечер поспешила во дворец.

По дороге я заглянула в передние покои на северной стороне Южного дворца (*374). Там горели светильники на высоких подставках, и я увидела многих знакомых мне придворных дам. Одни сидели позади ширм группами по две, по три или четыре, других скрывал от глаз церемониальный занавес.

Но некоторые были на виду. Собравшись в круг, они поспешно шили, подбирали одна к другой и бережно складывали парадные одежды, прикрепляли завязки к шлейфам, белили свои лица… Но не буду тратить слова, нетрудно вообразить себе эту картину.

Дамы так усердно занимались прической, словно завтрашний день главное событие в их жизни.

– Государыня должна отбыть в час Тигра (*375), – сообщила мне одна из фрейлин. – Почему вы не пришли раньше? Один человек искал вас, он хотел передать вам веер.

Я поторопилась надеть свой церемониальный наряд на случай, если государыня в самом деле отбудет в час Тигра.

Начало светать, занялось утро. Нам сказали, что экипажи подадут к "Галерее под китайской крышей". В галерею эту, расположенную в западном крыле двора, вел крытый переход. Все мы, сколько нас было, пустились чуть ли не бегом, лишь бы поспеть вовремя.

Фрейлины, которые, подобно мне, недавно поступили на службу, легко робели и поддавались смущению, а тут еще в этом западном крыле находился сам канцлер, и государыня направилась к нему.

Она пожелала прежде всего посмотреть, как будут усаживать в экипажи дам ее свиты. Позади плетеных занавесей возле государыни стояли ее сестры: госпожа Сигэйся и две младших принцессы, а также ее матушка супруга канцлера – с тремя своими сестрами.

Господин дайнагон Корэтика и его младший брат Самми-но тюдзё встречали каждый очередной экипаж и, став по обе его стороны, поднимали плетеные шторы, откидывали внутренние занавески и подсаживали дам. Ехать надо было вчетвером.

Пока мы стояли тесной толпой, можно еще было прятаться за спиной других, но вот стали выкликать наши имена по списку. Волей-неволей пришлось выйти вперед. Не могу описать, какое мучительное чувство одолело меня. Из глубины дворца сквозь опущенный занавес на меня смотрело множество людей, и среди зрителей была сама императрица. Я оскорблю ее глаз своим неприглядным видом… При этой горькой мысли меня прошиб холодный пот. Мои тщательно причесанные волосы, казалось мне, зашевелились на голове.

С трудом передвигая ноги, я прошла мимо занавеса, но дальше, к моему конфузу, стояли два принца и с улыбкой глядели на меня. Я была как во сне. Но все же удержалась на ногах и дошла до экипажа. Не знаю, можно ли гордиться этим как геройством или мной владела дерзость отчаяния.

Когда все мы заняли свои места, слуги выкатили экипажи со двора и поставили вдоль широкого Второго проспекта, опустив оглобли на подставки.

"Такую длинную вереницу экипажей можно увидеть на дороге разве что в самые торжественные дни праздничных шествий. Наверно, все так думают, глядя на нас", – при этой мысли сердце мое забилось сильнее.

На дороге собралась большая толпа чиновных людей средних рангов: четвертого, пятого и шестого… Они подошли к экипажам и, слегка рисуясь, стали заговаривать с нами.

А больше всех асон Акинобу, как говорится, задирал голову и надувал грудь.

Но вот все придворные, начиная с самого канцлера и верховных сановников и кончая теми, кто даже не имеет доступа во дворец, двинулись навстречу вдовствующей императрице-матери. После ее проезда должна была тронуться в путь наша молодая государыня. Я боялась, что придется ждать целую вечность, но едва лишь взошло солнце, как показался кортеж вдовствующей императрицы.

В первом экипаже, украшенном на китайский образец, восседала сама престарелая императрица-инокиня. Далее в четырех экипажах следовали монахини. Экипажи сзади были открыты, и можно было увидеть в их глубине хрустальные четки, рясы цвета бледной туши поверх других одеяний: необычайное благолепие!

Сквозь опущенные плетеные шторы смутно виднелись пурпурные занавески с темной каймой.

В остальных десяти экипажах ехали придворные дамы. Китайские накидки "цвета вишни", шлейфы нежных оттенков, шелка, блистающие густым багрянцем, верхние одежды бледно-алые с желтым отливом или светло-пурпурные радовали глаза переливами красок.

Солнце уже поднялось высоко, но зеленоватое небо было подернуто легкой дымкой, и при этом свете наряды придворных дам так чудесно оттеняли друг друга, что казались прекрасней любой драгоценной ткани, любого пышного одеяния.

Его светлость канцлер со своими младшими братьями и весь двор в полном составе почтительно встретили престарелую императрицу. При виде ее величественного кортежа поднялся ропот восхищения.

Но, надеюсь, зрители любовались также и вереницей наших экипажей, выстроившихся вдоль дороги в ожидании своей очереди.

Я сгорала от нетерпения: скорее бы в путь! Время тянулось бесконечно. Меня мучила тревога: в чем причина задержки?

Но вот наконец восемь дев – унэмэ – выехали верхом на конях, которых служители вели за повод. По ветру красиво струились зеленые шлейфы с темной каймой, ленты пояса, шарфы…

Среди этих дев одна – по имени Фусэ` – находилась в любовной связи с начальником ведомства лекарственных снадобий Сигэма`са. Она надела на себя светло-пурпурные мужские шаровары.

Дайнагон Яманои заметил со смехом:

– Кажется, Сигэмаса получил право на недозволенный цвет императорского пурпура?

Но вот остановились ехавшие друг за другом унэмэ, и в тот же миг появился паланкин нашей госпожи. Слов нет, кортеж вдовствующей императрицы был великолепен, но разве можно сравнить его с нашим?

Как прекрасен был паланкин молодой государыни! Золотая луковица, венчающая кровлю паланкина, ослепительно сверкала на солнце. Даже блиставшие яркими красками занавески в паланкине были неописуемо хороши.

Телохранители натянули священные шнуры, висевшие по четырем углам паланкина, и он тронулся в путь. Занавески тихо колебались на ветру,.,

Говорят, в минуту сильного волнения волосы шевелятся на голове. И на поверку это оказалось сущей правдой! Вообразите, в каком положении оказались дамы, у кого были плохие волосы, когда они еще вдобавок встали дыбом.

Все с восторгом глядели на паланкин. Изумительно! Великолепно! Меня охватила гордость при мысли, что я служу такой государыне и приближена к ней.

Лишь только паланкин императрицы проследовал мимо нас, как оглобли наших экипажей сразу сняли с подставок. Припрягли быков. Мы двинулись вслед за императрицей. Нет, я не в силах описать наше счастливое волнение!

Когда кортеж прибыл к храму, музыканты у главных ворот заиграли корейские и китайские мелодии, а танцоры стали исполнять пляски Льва и Корейского пса.

Раздался многоголосый хор инструментов, застучали барабанчики – и голова моя пошла кругом. Уж не попала ли я заживо в царство Будды? Мне казалось, что я возношусь к небесам на волне этих звуков.

Когда мы въехали во двор, то увидели шатер из многоцветной парчи. По сторонам ярко зеленели новые бамбуковые шторы, а вокруг шатра были повешены большие занавеси.

Все, все было так красиво, словно видение нездешнего мира. Слуги подвезли экипажи к многоярусной галерее для императрицы. Но и здесь стояли в ожидании все те же два принца.

– Выходите побыстрей, – повелели они.

Я не помнила себя от смущения даже тогда, когда садилась в экипаж, а ведь здесь двор залит солнцем и негде спрятаться от чужих глаз.

Мои накладные волосы сбились в космы под китайской накидкой. Я выглядела, наверное, очень смешно. При ярком солнечном свете легко можно было отличить черные пряди настоящих волос от рыжеватых поддельных. Эта мысль меня ужаснула, и я не в силах была первой выйти из экипажа.

– Позвольте мне пропустить вперед другую даму. Я выйду потом, попросила я, но фрейлина, сидевшая позади меня, как видно, тоже была смущена.

– Нет, разрешите мне во вторую очередь, я боюсь, – взмолилась она.

– Ну и робки же вы, – заметил дайнагон. Еле-еле он уговорил ее покинуть экипаж.

Потом он подошел ко мне и сказал:

– Императрица повелела мне: "Выведи ее из экипажа незаметно, чтобы она не попалась на глаза кому-нибудь вроде Мунэтака`". Вот почему я здесь, но вы так бесчувственны ко мне…

Он помог мне выйти из экипажа и отвел к галерее императрицы. Меня глубоко тронуло сердечное участие ко мне государыни.

Восемь ранее прибывших дам уже успели занять самые лучшие места на нижнем ярусе, откуда можно было хорошо видеть церемонию. Государыня сидела на самой верхней площадке, высотой в один или два сяку.

– Вот она, я привел ее, – сказал дайнагон, – и ничьи глаза ее не видели.

– Где же она? – молвила императрица и появилась из-за церемониального занавеса.

Она еще не сняла своего шлейфа. Кто видел что-нибудь более прекрасное, чем ее китайская накидка? И как пленительно красива нижняя одежда из багряного шелка. Или другая, из китайской парчи "цвета весенней ивы". А под ними надеты еще пять одинаковых одежд цвета бледно-алой виноградной кисти. Два самых верхних одеяния поражали своим великолепием. Одно – алое китайское и второе – прозрачное из шелковой дымки: светло-синий узор по белому фону. Оба украшены золотой каймой "слоновий глаз". Подбор цветов несравненной красоты.

– Ну, как, по-твоему, выглядел мой кортеж? – спросила императрица.

– Смею сказать, замечательное зрелище! – воскликнула я, но – увы! как мало выражали эти избитые слова!

– Тебе пришлось долго ждать. А знаешь, почему? Мой сиятельный отец решил, что неприлично ему оставаться в тех самых одеждах, в которых он встречал вдовствующую императрицу, а новые одежды были не готовы. Их пришлось спешно дошивать. Он ведь такой щеголь! – заметила с улыбкой государыня.

Здесь, на открытом месте, где все было залито солнечным светом, она в своем ослепительном наряде казалась еще более прекрасной, чем обычно. Видно было даже, ниточка пробора в ее волосах сбегает немного вкось к диадеме, надетой на лоб. Не могу сказать, как это было прелестно!

Два церемониальных занавеса высотой в три сяку, поставленных наискось друг к другу, отгораживали места для знатных придворных дам на верхнем ярусе галереи. Там, вдоль возвышения, на котором сидела государыня у самого края помоста была расстелена циновка. На ней расположились две дамы: Тюнагон – дочь начальника Правой гвардии Тадаги`ми, родного дяди канцлера, и госпожа сайсё – внучка Правого министра То`ми-но ко`дзи.

Бросив на них взгляд, императрица повелела:

– Сайсё, спустись ниже, к остальным фрейлинам. Сайсё сразу поняла, в чем дело, и ответила:

– Мы потеснимся, здесь хватит места для троих.

– Хорошо! Садись рядом с ними, – приказала мне государыня.

Одна из фрейлин, сидевших внизу, стала смеяться:

– Смотрите, словно мальчишка для услуг затесался в дворцовые покои.

Другая подхватила:

– Нет, скорее конюший сопровождает всадника (*376).

– Вы думаете, это остроумно? – спросила я.

Но, несмотря на эти насмешки, все равно для меня было большой честью глядеть на церемонию с вершины галереи.

Мне совестно говорить это, ведь мои слова звучат как похвальба. Хуже того, злопыхатели, из числа тех, кто с многомудрым видом осуждает весь свет, будут, пожалуй, порицать саму императрицу за то, что она приблизила к себе такую ничтожную особу, как я, и тогда по моей вине возникнут толки, неприятные для моей госпожи.

Но разве могу я замалчивать истину? Ведь государыня в самом деле оказала мне честь, неподобающую для меня в моем скромном положении.

С того места, где мы находились, открывался прекрасный вид на галерею вдовствующей императрицы и другие галереи для зрителей.

Его светлость канцлер первым делом направился к вдовствующей императрице, побыл там некоторое время, потом наведался к нам. Двое старших его сыновей, оба в звании дайнагона, и третий сын, Самми-но тюдзё, несли караульную службу, как гвардейцы, и красовались в полном воинском наряде, с луком и колчаном, что очень подходило к торжественности случая.

Многочисленный почетный эскорт, сопровождавший канцлера, тесными рядами сидел возле него на земле: высшие сановники, придворные четвертого и пятого рангов…

Его светлость канцлер взошел на нашу галерею и поглядел на нас. Все дамы, вплоть до юной принцессы Микусигэдоно, были в церемониальном наряде, на всех китайские накидки и шлейфы.

Госпожа супруга канцлера изволила надеть поверх шлейфа еще одну одежду с широкими рукавами.

– Ах, что за собрание красавиц, словно я гляжу на картину! Сегодня даже моя старуха вырядилась не хуже других. Принцессы Третья и Четвертая, снимите шлейф с государыни. Ваша госпожа – вот она, ее величество императрица! Это перед ее галереей установлена караульня для гвардии, пустяковое ли дело! – говорил канцлер с радостными слезами.

Глядя на него, все тоже невольно прослезились.

Между тем господин канцлер заметил, что я надела китайское платье, на котором пятицветными нитями были вышиты по алому фону ветки цветущей вишни.

– Ах, вот кстати. Мы пришли в большое смятение. Хватились, что недостает одного красного одеяния для священника. Надо было нам одолжить ризу у какого-нибудь бонзы. А пока мы медлили, вы, как видно, ее стащили…

– Кажется, это риза епископа Сэй, – весело заметил дайнагон Корэтика.

Все узнали мое имя – Сэй-Сёнагон – и засмеялись.

Для мимолетного словца находчиво, не правда ли?

А настоящий епископ, юный сын канцлера, был облачен в тонкую ризу красного цвета. Пурпурное оплечье, нижние одежды и шаровары розовато-лиловых оттенков дополняли его наряд. Бритая голова отливала синевой. Казалось, перед нами сам бодхисаттва Дзидзо во плоти. Забавно было глядеть, как он замешался в толпу придворных дам. Над ним посмеивались:

– Какое неприличие! Среди дам! Вместо того чтобы величественно восседать посреди клира.

Из галереи дайнагона Корэтика к нам привели его сынка Мацугими. Мальчик был наряжен в кафтан цвета спелого винограда, одежды из темно-пурпурной парчи, отливающей глянцем, и другие одежды, алые, как лепестки сливы.

За ним следовала огромная свита, составленная, как обычно, из придворных четвертого и пятого рангов.

Дамы на галерее схватили его в объятья, но он, неизвестно почему, вдруг расплакался, стал кричать. Это было смешно и мило!

Но вот началась священная церемония.

В красные чаши рукотворных лотосов положили свитки Полного свода речений Будды, по одному свитку в каждый цветок. А затем цветы эти понесли священники, знатные вельможи, сановники двора, придворные разных рангов, кончая шестым, всех не перечислить. Великолепное шествие!

Затем появился главный священник, надзирающий за порядком службы. Чин по чину последовали приношение цветов Будде, воскурение ароматов, пляски под музыку.

К вечеру глаза у меня устали и разболелись.

Куродо пятого ранга принес государыне письмо от императора. Посла усадили в кресло перед галереей императрицы. Поистине, он был великолепен!

Следом за ним явился Наримаса, третий секретарь министерства церемониала.

– Император повелел, чтобы государыня прибыла незамедлительно, этим же вечером, в его дворец. Я должен ее сопровождать, – сообщил посол и остался ждать ответа.

Вскоре прибыл новый посол, старший куродо.

На этот раз император прислал настоятельное письмо и канцлеру тоже. Государыне пришлось повиноваться.

Во все время церемонии из галереи вдовствующей императрицы-матери то и дело приносили моей госпоже послания в духе старой песни о солеварне Тика` (*377) и разные красивые подарки, а государыня отвечала тем же. Радостно было глядеть на это.

Когда кончилась служба, вдовствующая императрица изволила уехать к себе, но на этот раз в сопровождении только половины прибывшей с ней сановной свиты.

Фрейлины, служившие молодой государыне, не знали, что она направилась в резиденцию императора, вместо того чтобы воротиться в собственный дворец на Второй проспекте. Они поспешили туда. Настала поздняя ночь, но государыня все не показывалась.

Дамы с нетерпением поджидали, когда же служанки принесут им теплые ночные одеяния, а тех не слыхать и не видать. Дрожа от холода в тонких и просторных одеждах, дамы сердились, жаловались, возмущались, но без всякого толку.

На рассвете наконец явились служанки.

– Где вы были? Почему вы такие тупоголовые? – начали им выговаривать дамы.

Но служанки хором пустились в объяснения и сумели оправдаться.

На другой день после церемонии хлынул сильный дождь, и его светлость канцлер сказал императрице:

– Ну, что вы скажете? Какую счастливую карму я уготовил себе в прошлых рождениях!

Поистине, он вправе был гордиться. Но как смогу я в немногих словах поведать о событиях былого времени, столь счастливых по сравнению с тем, что мы видим теперь? А если так, я умолчу и о тех горестных событиях, свидетельницей которых стала позже.

{269. Из песен я больше всего люблю…}

Из песен я больше всего люблю старинные простонародные, например, песню о воротах, возле которых растет криптомерия.

Священные песни кагура тоже прекрасны.

Но "песни на современный лад (*378)" – имаё`-ута` – какие-то странные, напев у них длинный и тягучий…

{270. Люблю слушать, как ночной страж (*379)…}

Люблю слушать, как ночной страж объявляет время. Посреди темной холодной ночи приближаются шаги: топ-топ-топ. Шаркают башмаки, звенит тетива лука, и голос в отдалении выкликает:

– Я такой-то по имени, из такого-то рода. Час Быка, третья четверть. Час Мыши, четвертая четверть.

Слышно, как прибивают таблицу с обозначением времени к "столбу часов".

Есть у этих звуков странное очарование.

Простые люди узнают время по числу ударов гонга и говорят:

– Час Мыши – девять. Час Быка – восемь.

{271. В самый разгар полудня…}

В самый разгар полудня, сияющего солнцем, или в поздний час, быть может, в самую полночь, когда царственная чета уже должна была удалиться на покой, радостно услышать возглас государя: "Эй, люди!"

Радостно также, когда глубокой ночью до слуха донесутся звуки флейты, на которой играет император.

{272. Тюдзё Наринобу – сын принца-монаха…}

Тюдзё Наринобу – сын принца-монаха, бывшего некогда главой военного ведомства, обладает красивой наружностью и приятным нравом.

Какую боль должна была почувствовать дочь губернатора провинции Иё, когда Наринобу покинул ее и бедняжке пришлось уехать со своим отцом и похоронить себя в глуши.

Узнав, что она тронется в путь с первыми лучами зари, Наринобу, нет сомнения, пришел к ней накануне вечером. До чего же он, наверно, был хорош в своем новом кафтане, когда прощался с ней при бледном свете предрассветного месяца!

Он частенько наведывался ко мне потолковать и с полной откровенностью называл черное черным, рассуждая о поведении некоторых близких ему особ.

Была при дворе одна дама, – звали ее Хё`бу, – которая усердно соблюдала День удаления от скверны.

Она желала, чтоб ее именовали не иначе как родовым прозвищем Та`йра, потому, видите ли, что ее удочерила какая-то семья, принадлежащая к этому роду.

Но молодые дамы смеялись над такими претензиями и нарочно называли эту даму именем подлинного ее рода.

Внешности она была ничем не примечательной, до красавицы далеко, но в обществе держалась неглупо и с достоинством.

Государыня как-то раз заметила, что насмехаться над человеком непристойно, но из недоброжелательства никто не передал ее слов молодым фрейлинам.

В то время я проживала во дворце на Первом проспекте, где мне была отведена маленькая, очень красивая комната возле веранды, глядевшая прямо на Восточные ворота. Я делила ее с Сикибу-но омото, не разлучаясь с ней ни днем, ни ночью, и мы не допускали к себе никого из неприятных нам людей. Сама государыня нередко навещала нас.

Однажды мы решили провести ночь в главном здании и улеглись рядом в передних покоях на южной стороне дворца.

Вскоре кто-то начал громко звать меня, но мы не хотели вставать и сделали вид, что спим.

Однако посетитель не унимался.

– Разбудить их, они притворяются, – приказала императрица.

Эта самая Хёбу явилась к нам и начала толкать и звать, но мы не шелохнулись.

Она пошла сказать гостю:

– Я не могу их добудиться, – потом уселась на веранде и завела с ним разговор. Мы думали, это ненадолго, но часы текли, забрезжил рассвет, а беседе их все не было конца.

– А ведь это Наринобу, – с приглушенным смешком шепнула мне Сикибу-но омото, но гость на веранде оставался в блаженном неведении, думая, что мы ничего не слышим.

Наринобу провел в беседе всю ночь и ушел только на заре.

– Что за ужасный человек! – говорила Сикибу-но омото. – Пусть теперь придет к нам, не добьется от меня ни слова. И о чем, хотела бы я знать, толковали они всю ночь напролет?

Но тут вдруг Хёбу отодвинула скользящую дверь и вошла к нам. Она услышала, что мы говорим о чем-то в столь ранний час.

– Человек явился на свидание, не испугавшись проливного дождя, как не пожалеть его? Пускай за ним в прошлом водились вины, но, по-моему, можно простить ему любые прегрешения за то, что он пришел в ненастную ночь, промокший до нитки.

С какой стати Хёбу взялась поучать меня? Положим, если возлюбленный посещал тебя и вчера, и позавчера, и третьего дня, то когда он является к тебе еще и сегодня, в проливной дождь, твое сердце тронуто… Так, значит, он не в силах разлучиться с тобой ни на единую ночь.

Но если он долгое время не показывался на глаза, оставив тебя терзаться неизвестностью, и вдруг пожаловал в дождливую ночь, то позволительно усомниться в его искренности. Впрочем, каждый судит по-своему.

Наринобу любит беседовать с одной женщиной, которая много видела, много знает, наделена проницательным умом и (как ему кажется) отзывчивым сердцем. Но он посещает еще и других дам, есть у него и законная жена. Часто приходить он не может.

И все же он вдруг явился в такую ужасную погоду! Уж не рассчитывал ли он, что свет заговорит с похвалой о его постоянстве? Но зачем он стал бы изобретать такие хитрые уловки, чтобы произвести впечатление на женщину, к которой совсем равнодушен?

Как бы там ни было, когда идет дождь, меня душит тоска. Я забываю, что всего лишь вчера радовалась ясному и чистому небу. Все вокруг мне кажется таким мрачным даже в роскошных покоях дворца. А если приютивший меня дом не отличается красотой, тогда я думаю только об одном: "Скорей бы, скорее кончился этот несносный дождь!"

Порою на душе у меня бывает смутно, ничто не радует, ничто не волнует меня, и только лунный свет по-прежнему имеет власть надо мной. Я теряюсь мыслями в прошлом, уношусь в будущее. Передо мной так ясно, как никогда, встают картины, прекрасные или печальные. Вот если какой-нибудь человек вспомнит обо мне и посетит меня в лунную ночь, я буду безмерно ему рада, хотя бы он до того не бывал у меня десять или двадцать дней, месяц, год или даже долгих семь-восемь лет.

Пусть даже он посетит меня в таком доме, где мне нельзя принять гостя, где надо опасаться чужих глаз, я все равно обменяюсь с ним словами, хотя бы пришлось вести беседу, стоя на ногах, а если есть возможность приютить его на ночь, непременно удержу до утра.

Когда я гляжу на светлую луну, я вспоминаю о тех, кто далеко, в памяти воскресает давно забытое. Я снова, как будто это случилось сейчас, переживаю радости, тревоги, волнения былых дней.

Повесть "Комано" (*380), по моему мнению, не из лучших, язык устарел, она скучновата, но мне нравится место, где герой, вспоминая былое, достает летний веер, источенный молью, и читает стихи:

Спокойно коню доверюсь…

Оттого ли, что дождь кажется мне унылым и непоэтичным, но я ненавижу его, даже если из пролетной тучки брызнет несколько капель. Стоит только полить дождю – и все пропало! Самые великолепные церемонии, самые удивительные праздничные зрелища теряют всякий смысл. Так почему же я непременно должна была прийти в восторг, когда ко мне явился человек, вымокший с головы до ног?

Возлюбленный девушки Отикубо` (*381), тот самый, который посмеивался над господином Катано`, вот кто мне по душе!

Он пришел не только в дождливую ночь, но посещал свою любимую и накануне, и третьего дня, – это и достойно похвалы. Но неприятно читать, как он мыл ноги. До чего же они были залеплены грязью!

Когда меня посетит друг в ненастную бурную ночь, веришь его любви, и на душе становится радостно!

Но особенно я счастлива, если гость придет ко мне в снежную ночь.

Как чудесно, когда мужчина является к своей возлюбленной, весь запорошенный снегом, шепча стих из песни:

Сумею ли забыть? (*382)

Тайное свидание, само собой, больше волнует сердце, чем обычный визит, на глазах у всех, но в обоих случаях женщина чувствует радостную гордость.

Его занесенные снегом одежды выглядят так необычно! Все на нем покажется прекрасным: "охотничья одежда", светло-зеленый наряд куродо и, уж разумеется, придворный кафтан. Даже будничный короткий кафтан, какие носят куродо шестого ранга, не оскорбит глаз, если он влажен от снега.

Бывало, раньше куродо ночью в любую погоду являлись на свидание к дамам в своих лучших одеждах и, случалось, выжимали из них воду струей.

Теперь они и днем их не наденут. Какое там, приходят к даме в самом будничном виде.

А уж до чего хороши были куродо в одежде начальников гвардии!

Впрочем, боюсь, что после моих слов любой мужчина сочтет своим долгом отправиться к своей возлюбленной под проливным дождем.

В ясную ночь, когда ослепительно горит луна, кто-то бросил письмо в покои, где спит дама. На листке великолепной алой бумаги написано только: "Пускай не знаешь ты (*383)…"

При свете луны дама читает эти слова. Прекрасная картина!

Разве это могло бы случиться в темную дождливую ночь?

{273. Один человек всегда посылал мне письмо…}

Один человек всегда посылал мне письмо на другое утро после любовной встречи.

Но вдруг он сказал мне:

– К чему лишние слова? Обойдемся без долгих объяснений. Мы встретились в последний раз. Прощайте!

На другой день от него ни слова.

Обычно он спешил прислать письмо с первыми лучами зари. Не удивительно, что я провела весь день в тоске.

"Значит, его решение твердо", – думала я.

На второй день с утра зарядил дождь. Настал полдень, а вестей все не было.

"Всему конец, он больше меня не любит", – сказала я себе.

Вечером, когда я в сумерках сидела на веранде, слуга, прятавшийся под большим зонтом, принес мне письмо. С каким нетерпением я открыла его и прочла. Там стояли лишь слова: "Как от дождей прибывает вода (*384)…"

Но сотни стихотворений не могли бы мне сказать больше!

{274. Сегодня утром на небе не было ни облачка…}

Сегодня утром на небе не было ни облачка, но вскоре его заволокли тяжелые тучи, все кругом потемнело, пошел густой снег, и на душе стало так грустно! Скоро выросли белые горы, а снег все сыпал и сыпал с прежней силой.

Вдруг я увидела человека с тонким и стройным станом, по виду из телохранителей какого-нибудь знатного господина. Прикрываясь зонтом от снега, он вошел во двор сквозь боковую дверцу в ограде, и я с любопытством наблюдала, как он вручил письмо той, кому оно предназначалось. Письмо было написано на листке бумаги Митиноку или, может быть, на белом листке с узорами, сложено в узкую полоску и завязано узлом. Тушь, видимо, замерзла от холода, и черта, проведенная вместо печати, к концам становилась заметно тоньше. Там, где был затянут узел, бумага смялась и волнилась мелкими морщинками.

Местами тушь чернела густыми пятнами, а кое-где шли тонкие бледные штрихи. Строки тесно лепились друг к другу на обеих сторонах листка.

Дама читала и перечитывала письмо снова и снова. Но вот удивительно, мое дело было сторона, а я волновалась: что говорилось в этом письме? Иногда дама чему-то улыбалась, и тогда любопытство разбирало меня еще сильнее.

Но я стояла слишком далеко и могла смутно догадываться лишь, что означают слова, четко написанные черной тушью.

***

Женщина, прекрасная лицом, с длинной челкой волос на лбу, получила письмо ранним утром, когда еще не рассеялся ночной сумрак. Она не в силах дождаться, пока зажгут огонь в лампе, но берет щипцами горящий уголек из жаровни и при его тусклом свете напряженно вглядывается в строки письма, пробуя хоть что-нибудь разобрать.

До чего она хороша в это мгновение!

{275. Какой страх и трепет внушают "стражи грома" (*385)…}

Какой страх и трепет внушают "стражи грома" во время грозы!

Старшие, вторые и младшие начальники Левой и Правой гвардии, не жалея себя, стоят на посту перед дворцом.

Когда гром затихнет, один из старших начальников отдает воинам приказ удалиться.

{276. Накануне праздника весны…}

Накануне праздника весны пришлось ехать кружным путем, чтобы избежать "неблагоприятного направления".

Возвращаешься домой уже поздней ночью. Холод пробирает до того, что, как говорится, вот-вот подбородок отмерзнет.

Наконец ты дома. Торопишься придвинуть к себе круглую жаровню. Как чудесно, когда она вся пылает огнем, ни одного черного пятна. Но еще приятней выгребать горящие угли из тонкого слоя пепла.

Вдруг, увлеченная разговором, заметишь, что огонь погас.

Явится служанка, к твоей досаде, навалит сверху угли горой и раздует огонь. Хорошо еще, если она догадается положить угли кольцом вдоль края, чтобы жар пылал в середине.

Я не люблю также, когда горящие угли сгребают кучей в середину, а сверху насыпают новые…

{277. Однажды намело высокие сугробы снега}

Однажды намело высокие сугробы снега. Против обыкновения, верхние створки ситоми утром не были подняты. В большой четырехугольной жаровне разожгли огонь, и придворные дамы во главе с самой императрицей уселись вокруг нее, оживленно беседуя.

– Скажи мне, Сёнагон, – спросила императрица, – каковы сегодня снега на вершине Сянлу? (*386)

Я велела открыть окно и сама высоко подняла плетеную занавеску.

Государыня улыбнулась.

– Но ведь и мы тоже хорошо знали эту китайскую поэму, – заговорили другие дамы, – и ее часто перелагали в японские стихи. Просто не сразу вспомнили:

Вижу, подняв занавеску,

Снег на вершине Сяшгу.

Да, вы, Сёнагон, достойны служить такой императрице, как наша!

{278. Мальчики, которые помогают заклинателю демонов…}

Мальчики, которые помогают заклинателю демонов, отлично знают свое дело.

Когда совершается обряд очищения, заклинатель читает молитвословия богам, а присутствующие благоговейно ему внимают.

Не успеет он сказать: "Побрызгайте вином или водой", – как мальчики проворно вскакивают с мест и выполняют все, что надо.

Ведь бывают же смышленые люди, кому и приказывать не надо. С каким удовольствием я наняла бы их к себе на службу!

{279. Как-то раз в пору третьей луны…}

Как-то раз в пору третьей луны я провела Дни удаления в доме одного своего знакомца. Это было скромное жилище в глухом месте. Сад не мог похвастаться красивыми деревьями. Одно из них называли ивой, но не было у этого дерева очарования настоящей ивы, листья торчали широкие, уродливые.

– Вряд ли это ива, – заметила я.

– Но право же, бывают такие, – уверяли меня. В ответ я сложила стихи:

Как дерзко, как широко

Ива размалевала

Тонкие брови свои,

В этом саду весна,

Боюсь, лицо потеряет.

В другой раз я снова отправилась провести Дни удаления в столь же скромном жилище.

Уже на второй день мне стало так тоскливо, что казалось, я и часа там не выдержу.

Вдруг – о счастье! – ко мне пришло письмо.

Госпожа сайсё красиво начертала на листке тонкой зеленой бумаги стихотворение, сложенное императрицей:

Как жить я могла, скажи,

Долгие, долгие годы,

Пока не узнала тебя?

Теперь я едва живу,

А мы лишь вчера расстались..,

А внизу госпожа сайсё приписала:

"Каждый день разлуки с вами длится тысячу лет. Скорее, с первыми лучами рассвета, спешите к нам!"

Добрые слова госпожи сайсё доставили мне большую радость. Тем более не могло меня оставить равнодушной послание императрицы.

Я сочинила в ответ стихотворение:

Так, значит, печальна ты

В своих заоблачных высях?

Пойми же, с какою тоской

Гляжу я на день весенний

В убогом домишке моем!

А госпоже сайсё я написала:

"Боюсь, что этой же ночью (*387) меня постигнет судьба младшего военачальника: не доживу до утра".

Я вернулась во дворец на рассвете.

– Мне не очень понравилась в твоем вчерашнем стихотворении строка: "Пойми же, с какою тоской…" Все дамы тоже нашли ее неуместной, сказала императрица.

Я сильно опечалилась, но, вероятно, государыня была права.

{280. В двадцать четвертый день двенадцатой луны…}

В двадцать четвертый день двенадцатой луны щедротами императрицы состоялось празднество Поминовения святых имен Будды.

Прослушав первую полуночную службу, когда сутры читал главный священник клира, некие бывшие там люди – и я вместе с ними – глубокой ночью поехали домой.

Несколько дней подряд шел сильный снег, но теперь он перестал. Подул порывистый ветер. Земля кое-где пестрела черными пятнами, но на кровлях снег повсюду лежал ровным белым слоем.

Даже самые жалкие хижины казались прекрасными под снежной пеленой. Они так сверкали в лучах предрассветного месяца, словно были крыты серебром вместо тростника. Повсюду виднелось такое множество сосулек, коротких и длинных, словно кто-то нарочно развесил их по краям крыш. Хрустальный водопад сосулек! Никаких слов не хватает, чтобы описать великолепие этой картины.

В нашем экипаже занавесок не было. Плетеные шторы, поднятые кверху, не мешали лучам луны свободно проникать в его глубину, и они озаряли многоцветный наряд сидевшей там дамы. На ней было семь или восемь одежд: бледно-пурпурных, белых, цвета алых лепестков сливы… Густой пурпур самой верхней одежды сверкал и переливался ярким глянцем в лунном свете.

А рядом с дамой сидел знатный вельможа в шароварах цвета спелого винограда, плотно затканных узором, одетый во множество белых одежд. Широкие разрезы его рукавов позволяли заметить еще и другие одежды, алые или цвета ярко-желтой керрии. Ослепительно-белый кафтан распахнут, завязки его распущены, сбегают с плеч, свешиваются из экипажа, а нижние одежды свободно выбиваются красивыми волнами. Он положил одну ногу в шелковой штанине на передний борт экипажа. Любой встречный путник, наверно, не мог не залюбоваться его изящной позой.

Дама, укрываясь от слишком яркого лунного света, скользнула было в самую глубину экипажа, но мужчина, к ее великому смущению, потянул ее туда, где она была открыта чужим взорам.

А он снова и снова повторял строку из китайской поэмы:

Холодом-холодом вея (*388),

Стелется тонкий ледок…

О, я готова была бы глядеть на них всю ночь! Как жаль, что ехать нам было недалеко.

{281. Когда придворные дамы отпросятся в гости…}

Когда придворные дамы отпросятся в гости и, собравшись большой компанией, начнут с похвалой говорить о своих господах или обсуждать последние дворцовые новости и происшествия в большом свете, с каким интересом и удовольствием слушает их хозяйка дома!

Я хотела бы жить в большом, красивом доме. Моя семья, разумеется, жила бы со мной, и я бы поселила в просторных покоях моих приятельниц придворных дам, с которыми я могла бы приятно беседовать. Мы собирались бы в свободное время, чтобы обсудить новое стихотворение или обменяться мнениями по поводу разных событий.

Если одна из нас получит письмо, мы прочтем его вместе и сочиним ответ.

А если даму посетит возлюбленный, он будет принят в нарядно украшенных покоях. В дождливую ночь я любезно попрошу его остаться.

Когда же настанет время провожать любую из моих подруг на службу во дворец, я позабочусь, чтобы все ее желания были исполнены… Но все это, знаю, только дерзкая мечта!

{282. Те, кто перенимает чужие повадки}

Люди, которые заразились зевотой.

Дети.

{283. То, что не внушает доверия}

Притворщики. Они кажутся более чистосердечными, чем люди, которым нечего скрывать.

Путешествие на корабле.

{284. День стоял тихий и ясный}

День стоял тихий и ясный. Море было такое спокойное, будто натянули блестящий бледно-зеленый шелк, и нас ничто не страшило.

В лодке со мной находились девушки-служаночки в легких одеждах с короткими рукавами и штанах-хакама и совсем еще молодые слуги.

Они дружно налегали на весла и гребли, распевая одну песню за другой.

Чудо, как хорошо! Вот если бы кто-нибудь из людей светского круга мог увидеть, как мы скользили по воде!

Но вдруг налетел вихрь, море начало бурлить и клокотать. Мы себя не помнили от страха. Гребцы изо всех сил работали веслами, торопясь направить лодку к надежной гавани, а волны заливали нас. Кто поверит, что это бушующее море всего лишь мгновение назад было так безмятежно и спокойно?

Вот почему к мореходам нельзя относиться с пренебрежением. Казалось бы, на их утлых суденышках не отважишься плавать даже там, где совсем мелко. Но они бесстрашно плывут на своих скорлупках над глубокой пучиной, готовой вот-вот поглотить их. Да еще и нагружают корабль так тяжело, что он оседает в воду по самые края.

Лодочники без тени страха ходят и даже бегают по кораблю. Со стороны кажется, первое волнение – и всему конец, корабль пойдет на дно, а они, громко покрикивая, бросают в него пять-шесть огромных сосновых бревен в три обхвата толщиной!

Знатные люди обычно плавают в лодке с домиком. Приятно находиться в глубине его, но если стоять возле борта, то голова кружится. Веревки, которые служат для укрепления весел, кажутся очень слабыми. Вдруг одна из них лопнет? Гребец будет внезапно сброшен в море! И все же более толстые веревки не в ходу.

Помню, я однажды путешествовала в такой лодке. Домик на ней был очень красиво устроен: двери с двумя створками, ситоми поднимались. Лодка наша не так глубоко сидела в воде, как другие, когда кажется, что вот-вот уйдешь на дно. Я словно была в настоящем маленьком доме.

Но посмотришь на маленькие лодочки – и ужас возьмет! Те, что вдалеке, словно сделаны из листьев мелкого бамбука и разбросаны по воде.

Когда же мы наконец вернулись в нашу гавань, на всех лодках зажгли огни, – зрелище необычайной красоты!

На рассвете я с волнением увидела, как уходят в море на веслах крошечные суденышки, которые зовут сампанами. Они растаяли вдали. Вот уж поистине, как говорится в песне, "остался только белопенный след"!

Я думаю, что знатным людям не следует путешествовать по морю. Опасности подстерегают и пешехода, но все же, по крайней мере, у него твердая земля под ногами, а это придает уверенности.

Море всегда вселяет жуткое чувство.

А ведь рыбачка-ама ныряет на самое дно, чтобы собирать там раковины. Тяжелое ремесло! Что будет с ней, если порвется веревка, обвязанная вокруг ее пояса?

Пусть бы еще мужчины занимались этим трудом, но для женщин нужна особая смелость.

Муж сидит себе в лодке, беспечно поглядывая на плывущую по воде веревку из коры тутового дерева. Не видно, чтоб он хоть самую малость тревожился за свою жену.

Когда рыбачка хочет подняться на поверхность моря, она дергает за веревку, и тогда мужчина торопится вытащить ее как можно скорей. Задыхаясь, женщина цепляется за край лодки… Даже посторонние зрители невольно роняют капли слез.

До чего же мне противен мужчина, который опускает женщину на дно моря, а сам плывет в лодке! Глаза бы мои на него не смотрели!

{285. У одного младшего начальника Правой императорской гвардии…}

У одного младшего начальника Правой императорской гвардии был отец самого низкого звания. Молодой человек стыдился своего отца и, заманив его на корабль якобы для того, чтобы отвезти из провинции Иё в столицу, утопил в морских волнах.

Люди говорили об этом с ужасом и отвращением: "Поистине, нет ничего на свете более мерзостного, чем человеческое сердце!"

И вот этот самый жестокосердный сын заявил, что собирается устроить торжество в день праздника Бон (*389) – поминовения усопших, – и начал усердно к нему готовиться.

Когда его святейшеству Домэ`й (*390) рассказали об этом, он сложил стихотворение, которое мне кажется превосходным:

Он вверг отца в пучину моря,

А ныне с пышностью справляет праздник Бон,

Где молятся о тех,

Кто ввергнут в бездну ада!

Какое зрелище печальное для глаз!

{286. Матушка светлейшего господина Оха`ра (*391)…}

Матушка светлейшего господина Охара (*392) однажды услышала, что в храме Фумо`ндзи читались "Восемь поучений".

На другой день во дворце Оно собралось множество гостей. Развлекались музыкой, сочиняли китайские стихи.

Она же сложила японскую песню:

Мы рубили дрова (*393),

Как во время {оно} Учитель святой,

Но прошла {та пора}.

Так в чертогах {Оно} начнем пировать,

Пока не сгниет рукоять {топора (*394)}.

Замечу, что это прекрасное стихотворение было, как видно, потом записано по памяти.

{257. Когда принцесса, мать Аривара-но Нарихира…}

Когда принцесса, мать Аривара-но Нарихира, находилась в Нагао`ка, он служил при дворе и не навещал ее. Однажды во время двенадцатой луны от принцессы пришло письмо. Нарихира раскрыл его. В нем было лишь следующее стихотворение:

Все больше старею я.

Все чаще думаю, что никогда,

Быть может, не свижусь с тобой…

Эти строки глубоко трогают мое сердце. Что же должен был почувствовать Нарихира, когда прочел их?

{288. Я переписала в свою тетрадь стихотворение…}

Я переписала в свою тетрадь стихотворение, которое показалось мне прекрасным, и вдруг, к несчастью, слышу, что его напевает простой слуга…

Какое огорчение!

{289. Если служанка начнет расхваливать человека…}

Если служанка начнет расхваливать человека благородного звания: "Ах, он такой милый, такой обходительный!" – тот сразу упадет в моих глазах. И наоборот, только выиграет, если служанка станет его бранить.

Сходным образом чрезмерные похвалы со стороны слуги могут повредить доброй славе дамы.

Да и к тому же когда такие люди примутся хвалить, то непременно ввернут какую-нибудь глупость.

{290. Младших начальников Левого и Правого отрядов…}

Младших начальников Левого и Правого отрядов дворцовой стражи прозвали "надсмотрщиками" и порядочно их побаиваются.

Совершая ночной обход, они вторгаются в покои придворных дам и заваливаются там спать.

Это отвратительно!

Вешают на церемониальный занавес свои холщовые штаны и длинную одежду, скрученную в безобразный узел… Неблагопристойный вид!

Впрочем, эта самая одежда падает красивыми складками, прикрывая ножны меча, когда начальники стражи проходят мимо по двору. Они выглядели бы совсем молодцами, если бы могли, подобно молодым куродо, всегда носить светло-зеленые одежды.

"Когда прощался он, еще был виден предрассветный месяц", – сказал кто-то в песне о молодом куродо.

{291. Однажды вечером (*395) дайнагон Корэтика…}

Однажды вечером дайнагон Корэтика стал почтительно докладывать императору о китайских классиках и, как всегда, задержался в покоях государя до поздней ночи.

Придворные дамы удалились одна за другой, чтобы прилечь где-нибудь за ширмами или занавесом и соснуть немного.

Я осталась в одиночестве бороться с одолевавшей меня дремотой.

Слышу, ночной страж возгласил:

– Час Быка, последняя четверть..!

"Уже светает", – сказала я про себя.

– О, если так, – заметил дайнагон, – вам, государь, незачем ложиться в постель.

Он даже и не помышлял о том, что надо идти спать.

"Вот горе! Что он говорит? – ужаснулась я. – Были бы здесь другие дамы, кроме меня, я бы уж как-нибудь ухитрилась незаметно прилечь на отдых".

Между тем государь вздремнул, прислонившись к колонне.

– Нет, вы только посмотрите на него! – воскликнул дайнагон. – На дворе утро, а он изволил опочить.

– В самом деле! – смеясь, вторила брату императрица. Но государь не слушал их.

Случилось так, что девушка, бывшая на побегушках у старшей служанки, поймала накануне петуха и спрятала у себя в клетушке.

"Утром отнесу своим в деревню", – думала она.

Но собака приметила петуха и погналась за ним. Петух взлетел на высокую полку под потолком галереи и пронзительным криком перебудил всех во дворце.

Государь тоже очнулся от сна:

– Что это? Как попал сюда петух?

Дайнагон Корэтика продекламировал в ответ стих из китайской поэмы:

Будит криком (*396) просвещенного монарха…

Великолепно! Даже у меня, скромной прислужницы, неискушенной в науках, глаза широко открылись от восторга. Дремоты как не бывало.

Император с императрицей тоже были восхищены.

– Цитата как нельзя более отвечает случаю, – говорили они.

В самом деле, такая находчивость поразительна!

На следующий вечер государыня удалилась в опочивальню императора. Посреди ночи я вышла в галерею позвать мою служанку.

Ко мне подошел дайнагон Корэтика.

– Вы идете к себе? Позвольте проводить вас.

Повесив церемониальный шлейф и китайскую накидку на ширмы, я пошла с ним.

В ярком сиянии луны ослепительно белел его кафтан. Шаровары были так длинны, что он наступал на них.

Иногда, схватив меня за рукав, он восклицал:

– Не упадите! – и осторожно вел дальше. По дороге дайнагон чудесно скандировал китайские стихи:

Путник идет вдаль (*397) при свете ущербной луны.

Я вновь была до глубины души взволнована. Это заставило дайнагона засмеяться:

– Легко же вас привести в восторг таким пустяком.

Но как я могла остаться равнодушной?

{292. Однажды, когда я находилась в покоях принцессы Микусигэдоно…}

Однажды, когда я находилась в покоях принцессы Микусигэдоно вместе с Мама`, кормилицей ее брата епископа Рюэн, к веранде подошел какой-то человек.

– Со мной приключилась страшная беда, – слезливо заговорил он. – Кому здесь могу я поведать о своем горе?

– Ну, в чем дело? – осведомилась я.

– Отлучился я из дому ненадолго, а за это время сгорел дотла мой домишко. Сперва занялся сарай с сеном для императорских конюшен, а стоял он совсем рядом, за плетнем. Огонь-то и перекинулся на мой домик. Так полыхнуло, чуть моя жена в спальне не сгорела. А добро все пропало, ничего спасти не удалось… – тягуче жаловался он.

Мы все начали смеяться, и принцесса Микусигэдоно тоже.

Я тут же сочинила стихотворение:

Только ли спальню спалит?

Все подожжет без остатка

Солнце летнего дня:

Сеновал и реки синий вал…

Бегут огоньками побеги.

Бросив листок со стихами молодым фрейлинам, я попросила:

– Передайте ему!

Дамы с шумом и смехом сунули ему листок:

– Одна особа пожалела тебя, услышав, что ты погорел… Получи!

Проситель взял листок и уставился на него:

– Какая-то запись, не пойму! Сколько по ней мне причитается получить?

– А ты сперва прочти, – посоветовала одна из фрейлин.

– Как я могу? Я слеп на оба глаза.

– Покажи другим, а нам недосуг. Нас зовет императрица. Но о чем ты беспокоишься, скажи пожалуйста, получив такую замечательную бумагу?

Заливаясь смехом, мы отправились во дворец. Там мы рассказали обо всем императрице.

Этот человек, уж наверно, показал кому-нибудь листок со стихами. Можно вообразить, в какой он сейчас ярости!

Государыня, глядя на нас, тоже не могла удержаться от смеха:

– Ну, почему вы ведете себя так сумасбродно?

{293. Один молодой человек лишился своей матери}

Один молодой человек лишился своей матери. Его отец прежде очень любил сына, но с тех пор, как взял себе новую жену, по ее злобному наущению, совсем переменился к нему и даже не допускает в главные покои дома.

Лишь старая кормилица да родные покойной матери заботятся о том, чтобы он был пристойно одет.

В западном и восточном павильонах дома находятся красивые комнаты для гостей. Молодой человек живет в одной из них. Она богато убрана: есть в ней и ширмы, и сёдзи с картинами.

Во дворце к нему благосклонны. Люди говорят, что он исправен по службе. Сам император нередко зовет его и приглашает принять участие в концертах.

Но он вечно задумчив и печален, ничто для него не мило… В своем горе он предался самым пагубным страстям.

Есть у него младшая сестра, которую с беспримерной силой любит один из знатнейших сановников. Только ей рассказывает он о своих сердечных делах, и она для него в целом мире единственное утешение.

{294. Некая придворная дама была в любовном союзе…}

Некая придворная дама была в любовном союзе с сыном правителя провинции Тото`ми. Услышав, что возлюбленный ее навещает другую фрейлину, служившую вместе с ней в одном дворце, она пришла в сильный гнев.

– "Я могу поклясться тебе головой своего отца! Все пустые сплетни. Я и во сне ее не видел", – уверял он меня. Что мне сказать ему? спрашивала дама своих, подруг.

Я сложила для нее следующее стихотворение:

Призови в свидетели богов

И отца – правителя Тотоми,

Там, где мост построен Хамана`,

Но ужель, скажи мне, я поверю?

Ты к другой давно построил мост.

{295. Однажды я беседовала с одним мужчиной…}

Однажды я беседовала с одним мужчиной в доме, где мне следовало опасаться нескромных глаз.

Сердце мое тревожно билось.

– Отчего вы так взволнованы? – спросил он меня, Я ответила ему:

Как на "Заставе встреч"

Невидимо бьет источник

В "Колодце бегущей воды",

Так сильно бьется сердце мое.

Вдруг люди найдут потаенный ключ?

{296. – Правда ли, что вы собираетесь уехать?..}

– Правда ли, что вы собираетесь уехать в деревенскую глушь? – спросил меня кто-то. Вот что я сказала в ответ:

И в мыслях я не держу

Уйти в далекие горы,

Где вечно шепчет сосна.

Молва ли вам нашептала?

Привиделось ли со сна?

{297. То, что ночью кажется лучше, чем днем}

Блестящий глянец темно-пурпурных шелков.

Хлопок, собранный на поле.

Волосы дамы, красивыми волнами падающие на высокий лоб.

Звуки семиструнной цитры.

Люди уродливой наружности, которые в темноте производят приятное впечатление.

Голос кукушки.

Шум водопада.

{298. То, что проигрывает при свете огня}

Пурпурная парча. Цветы глициний. И вообще все вещи пурпурно-лиловых оттенков.

Багрянец теряет свой цвет лунной ночью.

{299. То, что неприятно слушать}

Когда люди с неприятным голосом громко разговаривают и смеются. Невольно думаешь, что они ведут себя бесцеремонно.

Когда заклинатель сонно бормочет молитвы.

Когда женщина разговаривает в то время, как чернит себе зубы.

Когда какой-нибудь скучный человек бормочет что-то с полным ртом.

Когда учатся играть на бамбуковой свирели.

{300. Возле дома росли высокие сосны}

Возле дома росли высокие сосны. Решетки ситоми были подняты с южной и восточной стороны, в главные покои лилась прохлада.

Там был поставлен церемониальный занавес высотой в четыре сяку, а перед ним положена круглая соломенная подушка. На ней сидел монах лет сорока, красивый собой и щеголевато одетый, в черной рясе и оплечье из тонкого шелка. Обмахиваясь веером цвета желтовато-алой гвоздики, он непрерывно читал заклинания – дхарани.

Видимо, кого-то в доме жестоко мучил злой демон.

В комнату на коленях вползла служанка, высокая и сильная, в светлом платье из шелка-сырца и длинных штанах. В нее-то и должен был переселиться злой дух.

Она села позади небольшого занавеса, отгораживающего часть комнаты. Повернувшись к девушке, монах протянул ей небольшой блестящий жезл и начал нараспев возглашать заклинания.

Собралось множество придворных дам, чтобы следить за ходом исцеления. Они пристально глядели на девушку. Вскоре ее начала бить дрожь, и она потеряла сознание. Все почувствовали священный ужас при виде того, как молитвы обретают все большую и большую силу.

В покои были допущены родные и близкие девушки. Исполненные благоговения, они все же были встревожены. "Как смутилась бы девушка, думали они, – будь она в памяти".

Сама она не страдает, это они знали, но все же терзались жалостью, слушая ее стенания, плач и вопли. Подруги служанки, полные сочувствия, сели возле нее и стали оправлять на ней одежду.

Тем временем больной женщине, из которой изгнали демона, стало заметно легче. Монах потребовал горячей воды. Юные прислужницы бегом принесли из глубины дома кувшинчик с горячей водой, тревожно поглядывая на больную. На них были легкие одежды и шлейфы нежных оттенков, сохранившие всю свою свежесть. Прелестные девушки!

Наконец, монах заставил демона просить о пощаде и отпустил его.

– О, я ведь думала, что сижу позади занавеса… Как же я очутилась перед ним на глазах у всех? Что случилось со мной? – в страхе и смущении восклицала молодая служанка.

Подавленная стыдом, она завесила лицо прядями длинных волос и хотела скрыться…

– Обожди! – остановил ее монах и, прочитав несколько заклинаний, спросил: – Ну, как теперь? Хорошо ли ты себя чувствуешь? – И он улыбнулся ей.

Но девушка все еще не могла оправиться от смущения.

– Я бы остался здесь еще, но наступает время вечерней молитвы.

И с этими словами монах хотел удалиться. Люди в доме пытались его удержать.

– Побудьте еще немного, – просили они, но монах слишком спешил.

Придворная дама, как видно, занимавшая высокое положение в этом доме, появилась возле опущенной шторы.

– Мы вам очень благодарны за ваше посещение, святой отец, – сказала она. – Наша больная была на краю гибели, но силою ваших молитв она теперь получила исцеление. Это великая радость для нас. Может быть, завтра вы найдете время вновь посетить нас?

– Боюсь, что демон этот очень упрям, – кратко ответил монах. – Надо не ослаблять бдительности. Я очень рад, что мои молитвы помогли.

И он удалился с таким торжественным видом, что можно было подумать, сам Будда вновь снизошел на землю…

{301. Приятно иметь у себя на службе много юных пажей…}

Приятно иметь у себя на службе много юных пажей с красивыми челками, юношей постарше, у которых уже растут бороды, но волосы еще на удивление прекрасны, и рыжих силачей для тяжелых работ, обросших волосами до того, что страх берет!

Как замечательно было бы с такой свитой все время посещать то один дворец, то другой, где тебя ждут, на тебя уповают! Согласишься даже в монахи пойти, лишь бы жить такой жизнью.

{302. Сад возле обветшалого дома (*398)…}

Сад возле обветшалого дома густо зарос полынью и сорными травами, но в ярком сиянии луны не сыщешь в нем ни одного темного уголка.

Луна глядит сквозь старую дощатую крышу. И всю ночь слышится тихий шум легкого ветра…

{303. Как печальны долгие дожди пятой луны…}

Как печальны долгие дожди пятой луны в старом саду, где пруд весь зарос душистым тростником, водяным рисом и затянут зеленой ряской. Сад вокруг него тоже однотонно зеленый.

Смотришь уныло на туманное небо – и на душе такая тоска!

Заглохший пруд всегда полон грустного очарования. И до чего же он хорош в зимнее утро, когда его подернет легкий ледок!

Да, заброшенный пруд лучше того, за которым бережно ухаживают. Лишь круг луны белеет в немногих светлых окнах посреди буйно разросшихся водяных трав.

Лунный свет повсюду прекрасен и печален.

{304. Когда в храме Хасэ хочешь уединиться…}

Когда в храме Хасэ хочешь уединиться в отведенной для тебя келье, очень досадно видеть, как всякие мужланы рассядутся возле нее такими тесными рядами, что полы их одежд налезают друг на друга.

Помню, мое сердце исполнилось горячим желанием помолиться. Оглушенная страшным шумом горного потока, я с великим трудом и мучением поднималась по бесконечным ступеням лестницы, идущей вверх под навесом крыши, мечтая о том мгновении, когда узрю наконец светлый лик Будды.

Вдруг вижу, передо мной столпились монахи в белых рясах и какие-то люди, похожие на миномуси – "червячка в соломенном плаще". Отбивают земные поклоны, встают, опять стукаются лбами и ничуть не хотят посторониться.

Право, меня взяла такая досада, что я готова была бы, если б могла, сбить их с ног и смести в сторону!

Вот повсюду так!

Знатных вельмож сопровождает множество слуг, они разгоняют докучную толпу перед покоями своих господ, но людям, не столь высоко стоящим, вроде меня, нелегко навести порядок. Казалось бы, пора привыкнуть, но все же неприятно лишний раз в этом убедиться.

Становится не по себе, словно хорошо начищенная шпилька для волос упала в кучу мусора.

{305. Нередко случается, что придворная дама…}

Нередко случается, что придворная дама должна попросить у кого-нибудь экипаж, чтобы прибыть во дворец или уехать из него достойным образом.

Владелец экипажа с самым любезным видом говорит, что готов услужить, но погонщик гонит быка быстрее обычного, громко покрикивая и больно стегая его бичом. У дамы от страха душа расстается с телом…

Скороходы с недовольным видом торопят погонщика:

– Скорей, скорей, понукай быка, а то и к ночи не вернемся!

Должно быть, хозяин дал экипаж крайне неохотно, и дама мысленно говорит себе, что больше никогда в жизни не обратится и нему с просьбой.

Не таков асон На`рито. В любое время, хоть поздней ночью, хоть ранним утром, он готов предоставить даме свой экипаж без малейшей тени неудовольствия. Слуги его отлично вышколены.

Если Нарито, путешествуя ночью, заметит, что экипаж какой-нибудь дамы застрял в глубокой колее и погонщик не в силах вытащить его, сердится и бранится, он не преминет послать своих людей, чтоб те подхлестнули быка и освободили экипаж.

А тем более он любезен и предупредителен, если надо помочь знакомой даме. Тут он с особой заботой наставляет своих слуг.

{306. Послесловие}

Спустился вечерний сумрак, и я уже ничего не различаю. К тому же кисть моя вконец износилась.

Добавлю только несколько строк.

Эту книгу замет обо всем, что прошло перед моими глазами и волновало мое сердце, я написала в тишине и уединении моего дома, где, как я думала, никто ее никогда не увидит.

Кое-что в ней сказано уж слишком откровенно и может, к сожалению, причинить обиду людям. Опасаясь этого, я прятала мои записки, но против моего желания и ведома они попали в руки других людей и получили огласку.

Вот как я начала писать их.

Однажды его светлость Корэтика, бывший тогда министром двора, принес императрице кипу тетрадей.

– Что мне делать с ними? – недоумевала государыня. – Для государя уже целиком скопировали "Исторические записки".

– А мне бы они пригодились для моих сокровенных записок у изголовья, – сказала я.

– Хорошо, бери их себе, – милостиво согласилась императрица.

Так я получила в дар целую гору превосходной бумаги. Казалось, ей конца не будет, и я писала на ней, пока не извела последний листок, о том о сем, – словом, обо всем на свете, иногда даже о совершенных пустяках.

Но больше всего я повествую в моей книге о том любопытном и удивительном, чем богат наш мир, и о людях, которых считаю замечательными.

Говорю я здесь и о стихах, веду рассказ о деревьях и травах, птицах и насекомых, свободно, как хочу, и пусть люди осуждают меня: "Это обмануло наши ожидания. Уж слишком мелко…"

Ведь я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову. Разве могут мои небрежные наброски выдержать сравнение с настоящими книгами, написанными по всем правилам искусства?

И все же нашлись благосклонные читатели, которые говорили мне: "Это прекрасно!" Я была изумлена.

А собственно говоря, чему здесь удивляться?

Многие любят хвалить то, что другие находят плохим, и, наоборот, умаляют то, чем обычно восхищаются. Вот истинная подоплека лестных суждений!

Только и могу сказать: жаль, что книга моя увидела свет.

Тюдзё Левой гвардии Цунэфуса (*399), в бытность свою правителем провинции Исэ`, навестил меня в моем доме.

Циновку, поставленную на краю веранды, придвинули к гостю, не заметив, что на ней лежала рукопись моей книги. Я спохватилась и поспешила забрать циновку, но было уже поздно, он унес рукопись с собой и вернул лишь спустя долгое время. С той поры книга и пошла по рукам.