Ханидо и Халерха
Семен Курилов Николаевич
В книгу вошли первая и вторая части трилогии "Ханидо и Халерха" — первого крупного прозаического произведения юкагирской литературы.
Действие романа начинается в конце прошлого века и доходит до 1915 года.
Через судьбы юноши Ханидо и девушки Халерхи писатель изображает историческую судьбу своего народа.
Предощущение революционных перемен в жизни народов Крайнего Севера — таков пафос романа.
ПРОЛОГ
Суровая тундра простирается между сибирскими реками Индигиркой и Колымой. Суровы все тундры, но эта — озерная, самая северная. На что уж холоден Якутск, но он далеко на юге, на севере же — ледяное Восточно-Сибирское море; сам батюшко земной Полюс холода соседствует с этим краем — он рядом, в пятистах километрах. Если кто-нибудь говорит, что мороз в их местах — как огонь, а ветер — как нож, то он просто не знает, что такое мороз и ветер, — он не бывал зимой в колымской и алазейской тундрах…
Но край этот — вовсе не вымерзшая пустыня. Напротив, обжит он давно, очень и очень давно…
С высоты полета турбовинтового лайнера средь сотен озер не всякий заметит два, похожих на блюдца. Но стоит произнести слово — Улуро, как любой юкагир, ламут, чукча, якут прильнет к иллюминатору — если летит он, конечно, в летнюю пору. Озера Большое и Малое Улуро — это центр юкагирской тундры, их гордость и красота, их прошлое…
Наше повествование и начнется с прошлого юкагиров. Спустимся к этим озерам, перенесемся в те времена, когда одни только шаманы могли "летать", в "верхнем мире".
Люди, жившие возле Большого и Малого Улуро, назывались улуро-чи . Они были под стать суровой природе и тяготам бытия. Улуро-чи — это алаи и эрбэчканы. Алан — потомки юкагирского богатыря Идилвея, вошедшего в родовую легенду. Идилвей перепрыгивал реки и виски , догонял диких оленей и в половодье переносил на своей спине трех беременных женщин. А эрбэчканы — потомки мальчика Эрбэчкана, который будто бы родился в медвежьей берлоге, что, согласно преданию, в какой-то мере сроднило юкагиров с могучим медведем.
Улуро-чи были потомственными охотниками и рыбаками. Они умели по следу узнавать, голодный или сытый пробежал песец, в какую сторону уплыл косяк рыб. Это были несловоохотливые, а то и до немоты молчаливые, однако добрые и умные люди. Улуро-чи не рвали первых цветов, сберегали молодую траву, человека встречали по взгляду, а провожали по уму, они делились последним куском мяса и не знали, как можно просить еду, — кончалась оленина или юкола — шли в соседний тордох , брали без спроса, и никто за это не осуждал. Умными, добрыми были они, но и наивными. Не имея понятия о торговле, люди Улуро брали у купца не много, без жадности — плитку чая да связку табаку — чтобы других охотников не обидеть, а отдавали ему все, что сумели добыть…
Места для рыболовства и охоты здесь благодатные. Озера большие: ширина каждого равна пятнадцати якутским беганиям, или полутора шаганиям, то есть пятнадцати километрам.
Могучие штормы на этих озерах пугали даже чукчей, приезжавших сюда с морского побережья. Все люди тундры от матушки Колымы до сестренки Алазеи знали о богатстве Улуро — о знаменитой, вкуснейшей рыбе чир. Рыба эта славилась и в Среднеколымске. А было ее в озерах до ужаса много. Из-за блеска чешуи и небольшое тихое озерцо, окруженное высокими едомами , якуты называли "мешком с деньгами": сюда, в Сыппай, по узкой протоке заплывала огромная масса чиров, спасавшихся от шторма. Чиры Улуро ценились дорого: приезжие чукчи за одну юколу отдавали лишний мах ремня из дорогой шкуры морского зверя, не жалели и клыков мамонта.
А вокруг озер, на болотистой равнине, поросшей тальниками, травой и мхом, обитало столько диких оленей и разного зверья, что каждый юкагир мог бы не думать об одежде и пище, жить да радоваться… Болота были сплошь покрыты морошкой; ее росло здесь так много, что один якут, подъезжая к стойбищу юкагиров, в испуге крикнул: "Земля горит!" Над озерами с суматошным криком носились целые тучи чаек…
В таком щедром крае жизнь юкагиров, однако, была далеко не счастливой.
Как только выпадет снег, а лед на озерах огласит окрестности грохотом, трескаясь от жгучих морозов, на Улуро начинается нашествие купцов — русских, якутских, американских; приезжают сюда и богачи югакиры, богачи чукчи, богачи якуты. И не заметит рыбак и охотник, как чужие оленьи упряжки увезут по разным дорогам богатство, добытое ценой тяжкого труда, лишений, терпения.
А как прожорливы шаманские духи! Правда, едят они не сами — они насыщаются через желудки шаманов, но ведь шаманы — люди, значит, насытить надо и духов, и самих шаманов вместе с их близкими…
Вот и голодает юкагир-охотник, юкагир-рыбак. Голодает тихо, терпеливо:
лед на озере не прорубишь, чира не поймаешь, подстрелить оленя — пороха нет, да и холода стоят такие, что опасно уходить из стойбища. И идет юкагир в соседний тордох, чтобы взять немного юколы или оленины, идет, скрывая сосущую боль в животе. А особенно тяжело безоленному юкагиру — связан он по рукам и ногам.
Совсем иначе жили в те времена богачи. Не голодал знаменитый богач Тинальгин: в стадах у него оленей было больше, чем диких вокруг озер. В дни состязаний бегунов или погонщиков такие люди, как Тинальгин, старались перещеголять друг друга, выставляя призы. Нередко бывали состязания, когда на приз набиралось целое стадо оленей. Открыто прославляли свое богатство имущие: круглый год, до новых состязаний, вся тундра говорила о том, кто на сколько разбогател и кто выставил лучшие призы.
Даже места для стойбищ бедные и богатые выбирали разные. На сухом берегу Большого Улуро лето проводили обычно только богатые да оленные, расставляя белые, красивые тордохи. А у Малого размещались безоленные, бедные семьи. На берегу Большого Улуро происходили важные переговоры князей, купцов и казацких начальников, здесь собирался ясак.
Надо, однако, сказать, что богачи не притесняли бедных так, как притесняли русские помещики крепостных или "раскрепощенных". Жизнь здесь была иной.
…На Дальнем Севере в запамятные времена родилась одна жестокая легенда о злосчастной судьбе жены и мужа. Вот эта легенда.
Пять лет бродил по тундре, по горным лесам и вдоль рек молодой парень;
он обошел все стойбища в поисках невесты — но ни одна из девушек не откликнулась на зов его сердца. Отчаявшись, парень пришел к старушке и попросил предсказать ему будущее.
— Понравлюсь ли я когда-нибудь девушке? — спросил он.
— Конечно, — сказала старушка, — найдется, полюбит тебя. И поженитесь вы.
— А когда?
Старушка задумалась, усмехнулась.
— Я — старая женщина, — сказала она. — Но как бы ни состарились глаза женщины, они все равно хорошо видят мужчину. Когда-нибудь и кто-нибудь полюбит тебя…
Опечаленный, жалкий, парень собрался уйти, но подумал, что старушка не поняла глубины его горя и шутит. И он рассказал ей о том, как старался в разных стойбищах показать свою силу, ловкость и доброту — как таскал вороха тальника родителям девушек, томил себя голодом, чтобы хорошо бегать,
поднимал живых оленей, чтобы укрепить жилы, и как ни к чему это не привело:
ни одна не полюбила его.
Старушка вновь усмехнулась — и вдруг указала на маленькую внучку,
лежавшую в колыбели.
— Видишь — там девочка, — шутливо сказала она. — Ей — три луны. Вот подожди пятнадцать зим — и она станет твоей женой…
Парень вздрогнул, потом весь затрясся. Он вскочил, бросился к девочке -
и ударил ее ножом.
— Чем пятнадцать лет ждать свое будущее — пусть его не будет совсем! -
сказал он ошеломленной старушке. И исчез из тордоха.
Через пятнадцать лет, так и не найдя счастья, вернулся этот парень в родные места, вернулся человеком в годах — и начал думать о смерти. Но однажды к нему заглянула девушка-сирота, и он сразу же полюбил ее. Она согласилась стать его женой. В брачную ночь муж обнаружил шрам на теле жены.
— Ке, — спросил он. — Что это у тебя за морщинка здесь?
— Я не помню, но бабушка говорила, что, когда мне было всего три луны,
парень ударил меня ножом… Не хотел ждать меня пятнадцать зим, не хотел далекого счастья…
— А как же ты выжила?
— Бабушка зашила рану оленьими жилами.
— Я, это был я! — крикнул муж, и тот самый нож, что пятнадцать лет назад вонзился в нежное тельце ребенка, снова сверкнул и окровавился снова…
Чукчи и юкагиры несколько поколений задумывались над смыслом этой легенды. Однако мечта о счастье была пустой, и легенда в конце концов привела к неожиданным — к трагическим последствиям. Обвинение народа в жестокости — вот что видели в ней юкагиры. У чукчей между тем существовал обычай — старые, умирающие родители могли попросить детей убить их, и дети должны были исполнить их волю. Вот юкагиры и говорили: "Ваша эта легенда. У юкагиров нет такого обычая, и жестокости неоткуда взяться". Чукчи возражали им: "Да, но это — не месть, не жестокость, а воля каждого умирающего. А юкагиры — мстительные". И все-таки чукчи были вынуждены вспомнить еще одну легенду, в которой говорилось о том, как юкагир-охотник убил своего друга, не догадавшегося пригласить его на курение пахучей травы. И тогда произошла известная истории чукотско-юкагирская резня: легенды послужили поводом к ней. Чукчи, однако, напали первыми, и юкагиры, умирая, твердили: "Мы были правы. Пусть грех навсегда останется на вас". Поколебала такая уверенность чукчей, и они хотели остановить резню. Но юкагиры начали мстить: за каждого убитого сородича они убивали пятерых — по числу пальцев на одной руке.
Умирая, чукчи тоже говорили: "Если бы вы были правы, то наших не убивали"…
Случай, происшедший в лето приезда на Колыму великого русского шамана Чери — с чего и начнется наше повествование о судьбе Ханидо и Халерхи , - внес ясность в происхождение легенды о парне, не захотевшем получить счастье в неопределенном будущем. Ныне обе упомянутые легенды считаются подлинно юкагирскими.
Если бы могли в те далекие времена юкагиры так же, как ламуты, чукчи и якуты, понять и признать весь глубокий смысл легенды о жажде счастья!
Но народы эти жили в дикости и в беспросветной, как полярная ночь, темноте.
Ссылки
[ГЛАВА 1] Этот летний день [8] не сулил ничего особенного — ни хорошего, ни плохого. Над горизонтом по синему небу плыло теплое солнце, ветер шевелил зеленую травку, над Малым Улуро — еще более синим, чем небо, спокойно кружились сытые чайки, лениво оглашая окрестность не тревожным и не радостным криком. Привычная жизнь протекала и в стойбище, что раскинулось на невысоком холме, у берега озера. Возле тордохов, у старой волчьей норы играли детишки, у верениц вешал для сетей и юкол хлопотали женщины, на берегу трудились мужчины, выгружая из узких веток [9] чиров или проверяя снасти.
[ГЛАВА 1] Может, лишь у одного человека, у сгорбленного старика Хулархи, неспокойно было на сердце — у него тяжело болела жена. Однако болезнь ее была затяжной и тоже для всех привычной, да и сам старик чего только не пережил за свои годы — ко всему притерпелся и уж устал говорить о своих бедах.
[ГЛАВА 1] Средь этого ясного дня вдруг случилось невероятное, даже неслыханное — как вгорячах показалось всем. Беда все-таки ворвалась в тордох Хулархи, но подкралась она совсем не с той стороны, откуда ждали ее.
[ГЛАВА 1] Кособокий тордох Хулархи стоит на самой окраине стойбища, в пяти шагах от воды: так старику было удобней жить — далеко таскать рыбу, воду и снасти ему тяжело, да и следить за погодой на озере прямо из сэспэ [10] проще. Три луны назад бог послал ему дочь. Ради чего? Кто знает? Пути бога для юкагиров совсем неисповедимы — даже для сильных шаманов. Словом, старику при больной жене и малом ребенке нельзя было сидеть на месте. Вот и сегодня Хуларха рано уплыл на своей ветке, а к полудню уже подгонял ее к вешалам.
[ГЛАВА 1] Когда ветка уткнулась в ил, старик с несбыточной, робкой надеждой глянул на свой тордох — не спешит ли ему на помощь жена, — глянул и почувствовал, как что-то холодное, неживое, вроде стального капкана, стиснуло лысую голову. Возле его жилья суматошно толпились люди; сквозь говор и крики он сразу различил плач — и в момент пожелтевшие губы его прошептали:
[ГЛАВА 1] — Конец. Отошла. Померла…
[ГЛАВА 1] Бормоча слова прощания со старухой женой, Хуларха медленно, тяжело поднимался к тордоху. Но знакомый пронзительный крик заставил его вздрогнуть и ускорить шаги. "Нет, помирает еще, меня, бедная, ждет…"
[ГЛАВА 1] Старик ошибался. Случилось совсем иное — более страшное. В середине тордоха на пыжиковой пеленке ерзала, корчилась с ног до головы окровавленная Халерха, грудная, трехлунная дочь… Если бы не тордох, старик Хуларха, наверное, в ужасе пятился бы до самого озера — но сейчас он ткнулся спиной в жердь каркаса и оцепенело стоял с вытаращенными глазами, ничего не слыша и ничего не понимая.
[ГЛАВА 1] Чьи-то руки скручивали нитку из жил, чьи-то другие прижигали иголку на красном мигающем огоньке лейки; шаман Сайрэ шевелил губами, встряхивал бубен — будто хотел что-то вытрясти из него; жена Чирэмэде ногтями царапала голову…
[ГЛАВА 1] …В тордох приходил Эргэйуо. Это он сватал всех подряд девушек, он и ударил ножом ребенка, когда Чирэмэде пошутила: "Вон невеста твоя". Если бы вспомнила она ту легенду, которую слышала в детстве! Нет, не вспомнила. А все между тем шло точь-в-точь, как в легенде, — за исключением одного: Эргэйуо был глуповатым. Ох, нельзя с глупыми говорить всерьез. Если злые духи лишили ума — разве простые люди могут вернуть его! А Чирэмэде давала ему советы — будто был он не придурковатым, а лишь озорным, несерьезным. И пошутила она, наверно, со злости: раз не поймешь, что счастья следует добиваться, то жди его зим пятнадцать, жди — и наверняка не дождешься…
[ГЛАВА 1] С вечера до рассвета шаманы исступленно камлали в тордохе несчастной семьи — били до усталости в бубны, пели до хрипоты. А тем временем рану зашили, и измученная страданиями маленькая Халерха… нет, не умерла, а заснула.
[ГЛАВА 1] Когда зашивавшие рану старухи плелись к озеру, чтобы вымыть руки, солнце уже показалось над тундрой. Вставало оно нынче как-то медленно и раздумчиво, едва прорезаясь сквозь синевато-серую дымку болотных туманов.
[ГЛАВА 1] Стойбище мало-помалу угомонилось. Люди ложились спать. Ложились и не знали, что через час раздастся истошный крик на другом конце стойбища.
[ГЛАВА 1] Все беды одним ремнем связаны, и никто не знает, какую за собой потянет первая. Коротка в тундре летняя ночь. Однако ее хватило, чтобы беременная жена Нявала, оставшись в потемках, пережила весь ужас кровавого случая и беды болезненной Чирэмэде. Рассвет успокоил ее — но потом она вдруг с криком свалилась на шкуры постели и стала рожать. А ходить ей надо было еще три луны. Недоношенный, полуживой мальчик едва дышал, у него даже не было сил сучить ногами — и Нявалу пришлось бежать за шаманом.
[ГЛАВА 1] После успешного ночного камлания Сайрэ заснул, как застреленный старый олень. Но вскочил он быстро, проворно — шаман ведь не должен уставать и мешкать. Правда, вид у него был ужасный. Маленький, как чукотский каргин [11] , он спросонья подпоясался как попало, превратившись в связку старых истрепанных шкур, схватил бубен и, ковыляя кривыми ногами, побежал за Нявалом.
[ГЛАВА 1] Однажды в молодости Сайрэ попытался разорить гнездо сокола. Он не верил, что птица может драться до смерти, охраняя свой дом. Полез — и чуть не остался без глаза: спасибо, сокол промахнулся — разодрал когтем лишь щеку. С тех пор правый глаз у Сайрэ навсегда остался стянутым шрамом.
[ГЛАВА 1] Сейчас, однако, не раскрывался и левый, залепленный смагой, — и было непонятно, как старичок видит дорогу. Морщинистый, смуглый, сопливый да еще кривоглазый и кривоногий — таким был Сайрэ. Но все это не имело никакого значения — старичок обладал огромной силой внушения, был известным шаманом, он не раз отгонял от людей болезни и спасал их от смерти. Ведь жива Халерха — дочь Хулархи, жива, дышит!.. Нявал понес бы Сайрэ на руках, бросился бы с ним вплавь через озеро, сделал бы для него все, что мог: у него умирал сын.
[ГЛАВА 1] Между тем Сайрэ вовсе не безразлично ковылял за Нявалом. Он думал, думал напряженно, трезво и тщательно, зная наперед, что о нем теперь шумно заговорят не в одном стойбище. И ему не надо было глядеть на дорогу — он узнавал ее по звуку шагов Нявала.
[ГЛАВА 1] — Так, я кое-что вчера уже видел, — сказал он, войдя в тордох и ударив кулачком в бубен. — Чьи-то жестокие духи поселились в нашем несчастном стойбище.
[ГЛАВА 1] Камлание началось. Но оно проходило совсем не так, как в тордохе старика Хулархи. Призвав на помощь всех своих духов и побывав под причитания и грохот бубна в "верхнем мире", Сайрэ, не успев отдышаться, стал отдавать срочные приказания. Он объявил, что спасать надо не только мальчика, а сразу обоих детей — иначе ничего не получится. А для этого нужно насытить духов — собрать всю юколу в стойбище, всю — чтобы духи не обнаружили людской жадности. Он, Сайрэ, будет съедать ее, и чем скорее и больше окажется ее в желудке, тем скорее и уверенней станут действовать духи. Но это не все. Надо сейчас же распороть брюхо собаке-сучке, а кобеля удушить в колыбели, завернув в пыжиковую пеленку; потом нужно заколотить их в ящики, зарыть по отдельности в землю и могилы обозначить жердями.
[ГЛАВА 1] Жуя юколу и жадно запивая ее сырой рыбьей кровью, Сайрэ стал рассказывать, что он узнал, поднявшись над "средним миром".
[ГЛАВА 1] — Следы духов Мельгайвача я видел. Да, Мельгайвача. Это он испортил парнишку Эргэйуо, и он поднял руку с ножом…
[ГЛАВА 1] — Хайче! [12] Что ему надо от нас! — не удержался молчаливый Нявал. — И моего сына тоже выкинул он?
[ГЛАВА 1] — Постой. Тут все не так просто, — сказал Сайрэ. — Ох, Нявал… Устал я, наверно, или мои медведи устали. Проглядел я большую стаю чукотских духов, а они давно рыщут в нашем стойбище. Чукотский шаман больше меня знал, дальше видел. Он знал наперед, кто у кого родится и кем станет каждый ребенок… Но вы закройте все щели, чтобы свет в тордох не пробрался и чтоб не услышали моих слов духи-сплетники. Я расскажу очень многое…
[ГЛАВА 1] Пока мужчины поправляли тордох, затыкая шкурами и травой каждую дырку, и пока другие мужчины убивали собак, стойбище уже облетел слух о том, что шаман Сайрэ узнал важные новости. И очень быстро в жилище Нявала стало невыносимо тесно.
[ГЛАВА 1] — …Я поднялся над облаками, чтобы бог поглядел в мою сторону, — начал рассказ Сайрэ, не переставая глотать юколу. — И когда бог, прищурив глаза, обвел взглядом наш средний мир, я вытянулся, как аркан, и схватил свет его взгляда. Потом сразу бросился в нижний мир — и там, освещая путь светом божьего взгляда, быстро нашел одного всезнающего, но одряхлевшего духа. Я поймал его за выпученный глаз, заставил пищать и отвечать на мои вопросы. О, много следов оставили чукотские духи — да только я лишь нынешней ночью заметил что-то неладное. А сегодня дух, которого я прижал, указал начало следов… Мельгайвач давно бродит в наших тордохах: у одного унесет иголку, у другого разобьет чашку, третьего ума лишит и заставит делать ненужное дело. Даже комаров напускал на детей, чтобы они заболели…
[ГЛАВА 1] — Правда, правда! — закричал вдруг Пурама. — Мой сын вчера разбил большую кружку, которую подарил мне купец Потонча. Сирайкан! [13] Мельгайвач! Где я возьму теперь кружку? — Пожилой, узколицый Пурама завертелся, заерзал — и даже в потемках было заметно, как зло сверкают его острые глазки.
[ГЛАВА 1] — А я дней семь назад иголку последнюю потеряла, — тоже засуетилась в углу старуха Лэмбукиэ. — Перерыла весь мусор в тордохе — и не нашла. Как будто сама проглотила… Верно сказал ты, Пурама: сирайкан Мельгайвач. А только чего ж это наши шаманы, как спящие собаки, не чуют его.
[ГЛАВА 1] — Перестань! — цыкнул на нее муж. — Ум потеряла. — Он не сдержался и стукнул жену ладонью по рукаву.
[ГЛАВА 1] — Ты что меня бьешь! — вспыхнула горячая и болтливая Лэмбукиэ. — Олень ты дряхлый.
[ГЛАВА 1] — Кто бьет? Я же крещусь! — солгал старик. — Ослепла ты, что ль…
[ГЛАВА 1] — Шаманы наши ослепли, а я…
[ГЛАВА 1] Люди зашевелились; недобрый шепот заставил Лэмбукиэ замолчать.
[ГЛАВА 1] — Грех-то какой!
[ГЛАВА 1] — Не мой грех.
[ГЛАВА 1] — И не мой…
[ГЛАВА 1] Открылись полы ровдуги [14] , ворвался свет — и старик вытащил свою Лэмбукиэ из тордоха.
[ГЛАВА 1] — Не ругайте ее, — спокойно сказал Сайрэ. — Не по своей воле она так говорит. Чукотские духи вселились в ее голову. Они так хорошо вскормлены, что лишают ума даже при мне. А что я сделать могу — ослабли духи мои…
[ГЛАВА 1] — Нельзя, чтобы духи твои голодали! — раздался голос. — Мы не враги себе.
[ГЛАВА 1] — Правильно, — поддержал лучший бегун Хурул — младший брат Хулархи. — Мы даже готовы половину добычи отдавать им. Мельгайвач и сам богатый, и чукчи не жалеют для него ничего. А мы?
[ГЛАВА 1] — Ладно, ладно, дети мои, — сказал Сайрэ. — Сперва сами разбогатейте: впереди зима. Нужно больше рыбы ловить да сушить. А моим духам много не надо: кто сколько может. Себя не забывайте, обедневшие дети мои… Но я еще не сказал вам самое главное. Мельгайвач напал на следы Пайпэткэ. Напал легко, потому что она грешна. Все ведь знают, что она вышивала бисером кисет Потонче, играла с ним в тальниках и опозорила своих умерших родителей. А потом и с самим Мельгайвачом пасла оленей… Вот и разгадал чукотский шаман по этим следам одну тайну, которую знал только бог. А бог хотел послать ослабшим и обедневшим юкагирам мальчика, который должен был стать самым сильным, самым смелым и умным человеком в тундре. Он и имя ему уже дал — Ханидо. И был бы этот человек таким же, как Идилвей и Эрбэчкан. От его голоса трещал бы лед на озерах, одним взглядом он зажигал бы огонь. Не хотел Мельгайвач примириться с этим. Вот он и нашел этого мальчика в доме Нявала.
[ГЛАВА 1] А чтобы запутать следы, он сперва вселился в душу Эргэйуо, пролил кровь Халерхи и заставил жену Нявала с испуга скинуть ребенка…
[ГЛАВА 1] — Сирайкан!
[ГЛАВА 1] — Кровь ему надо сгноить! Напустить на него всех духов…
[ГЛАВА 1] — Пайпэткэ сперва наказать надо. И она сирайкан, — твердо и зло сказал Пурама.
[ГЛАВА 1] — Ну-ну-ну, — успокоил людей шаман. — Тут надо не злостью брать, а умом. Нужно так сделать, чтобы враг, умирая, не проклинал нас, а осознал нашу силу и ненависть превратил в уважение к силе… И с Пайпэткэ нельзя жестоко поступать, Пурама. Добром ее отучивать надо. А лучше всего — спрятать в надежном тордохе.
[ГЛАВА 1] — В каком? — поднялась с пола старая Тачана. — Ты, хайче, и скажи. А у меня ей больше не жить. Хватит!
[ГЛАВА 1] Сайрэ, однако, не мог ответить: он как раз откусил огромный кусок юколы. И чтобы люди поняли это, он стал медленно, громко чавкать.
[ГЛАВА 1] А страсти горели — и сама Тачана предложила:
[ГЛАВА 1] — Я хоть шаманка слабая и давно не камлаю, а поверьте мне: с умом ее может справиться только шаман-мужчина.
[ГЛАВА 1] — А почему бы не попросить хайче Сайрэ, чтобы он сам присмотрел за ней? — спросил до сих пор молчавший Ланга, лучший сказитель стойбища. — Наши ошибки могут дорого обойтись. Когда льется кровь, тут все надо делать надежно.
[ГЛАВА 1] — Это самое верное, — вдруг подал голос молчун старик Хуларха, неизвестно когда и как появившийся в этом тордохе.
[ГЛАВА 1] — Пусть переходит, — согласилась, не долго думая, Тачана. — Ты, Ланга, умный даешь совет. Как живет наш Сайрэ? Жена умерла давно, а ему вода нужна, огонь в очаге поддерживать надо. Пора и жениться хайче. Пусть только с умом ее совладает!
[ГЛАВА 1] — Да с умом Пайпэткэ я бы справился, — вздохнул шаман-старикашка. — Но жениться… Нет. Надо разрешение просить у дяди ее, выкуп давать. А что у меня есть? Ничего…
[ГЛАВА 1] — Ну это уже не беда, — ответил Хурул. — Кто не поможет? Каждый поможет.
[ГЛАВА 1] — Завтра пусть она и идет, — отрезал вдруг смягчившийся Пурама. — А сопротивляться начнет — духов на нее напустить.
[ГЛАВА 1] — Ладно, ладно, — сказал шаман. — Это не главное. Не обо мне забота сейчас. Собаки визжали — я слышал. Все должны держать это в тайне. Когда чукчи сюда приедут зимой — пусть думают, что обоих детей мы схоронили. Так мы обманем Мельгайвача, перепутаем ему все до конца. И мальчика назовем не Ханидо, а Косчэ [15] . Девочка же пусть Халерхой и останется.
[ГЛАВА 1] Сайрэ развел полы ровдуги, впустил солнечный свет. Это означало, что камлание кончилось.
[ГЛАВА 1] День был в разгаре. Как и вчера, тепло и ярко светило солнце, над озером так же спокойно кружили успевшие насытиться чайки. Выходя из тордоха Нявала, люди жмурились, потом осматривались по сторонам — точно стойбище и сама земля могли как-то перемениться за эти сутки. Нет, погода была веселой, небо не почернело, все оставалось на месте. Предсказания шамана тоже сулили добро. И все-таки люди разбредались по стойбищу хмурыми, растревоженными.
[ГЛАВА 1] В разговорах и пересудах, в хлопотах, накопившихся за две зари, остаток длинного летнего дня проскочил быстро и незаметно.
[ГЛАВА 1] Сайрэ будто глядел в чистую воду Улуро: вечер принес хорошие вести.
[ГЛАВА 1] Девочка Халерха спокойно дышала, не кричала, не корчилась — словно кто-то подсказывал ей, что надо терпеть — иначе хлынет последняя кровь; она не горела огнем и не остывала. А Косчэ-Ханидо, напротив, громко кричал, но этот крик мог только радовать… И в стойбище уже шли разговоры о будущем несчастнорожденных. Из Косчэ теперь не вырастет богатырь, наподобие Идилвея и Эрбэчкана, но он всегда будет помнить людские заботы и уж не сможет мириться со злом. И терпеливой, хорошей будет его жена Халерха… Говорили об этом в каждом тордохе. Говорили до тех пор, пока не заметили, что над тундрой низко стоит угрюмое, красное солнце и что вода в Малом Улуро блестит, как свежая кровь.
[ГЛАВА 1] И сам воздух вдруг стал тревожным. В жестком негреющем свете тревожным стало казаться все — и толчея комариных туч, и длинные тени от тордохов, обрывов, бугров, от тальников, жердей и даже травы. И без того страшная озерная гладь стала доносить то непонятный всплеск рыбы, то с потемневших берегов звериный стон, рев или храпенье, которые вроде бы и не походили на звериные голоса… Беды — как стая волков: оставишь их позади и уж забудешь о них, а глянешь — впереди сидит матерый вожак, сидит, будто из-под земли выскочил… Притихло стойбище, как-то насторожилось. Смолкли громкие голоса, совсем исчезли с берега люди; появится между тордохами человек — и побыстрей скроется, выползет на четвереньках старик из-под полы ровдуги, оглядится по сторонам — и юркнет обратно, и нет его. Всех детей уложили спать… Не вернулся из тундры бешеный Эргэйуо. Где он? Что делает? И когда вернется? А если вернется тайком — что может сделать еще? Не спят, конечно, вступившие так неожиданно в схватку шаманы Мельгайвач и Сайрэ. И никто не знает, что происходит кругом. Сайрэ вдоволь насытил духов своих. Но разве покинули стойбище духи Мельгайвача? И не ждут ли они возвращения Эргэйуо?
[ГЛАВА 1] В тревоге и не для того, чтобы сразу уснуть, забирались люди под одеяла-шкуры. А из тордохов Хулархи, Нявала и родных Эргэйуо густо валил дым: там и не собирались спать.
[ГЛАВА 1] И только одна женщина во всем стойбище в этот вечер совсем не думала ни о каких духах. Это была племянница Амунтэгэ, неродная дочь Тачаны — Пайпэткэ. Она думала о себе и ни о ком больше.
[ГЛАВА 1] Укрыв одеялом ноги, Пайпэткэ сидела, тупо глядя на затухавшие угольки очага. Она не плакала и не всхлипывала, но из ее маленьких, широко открытых глаз то и дело выкатывались слезы. Капли не оставляли на лице следов, но, падая на оленью шкуру, они повисали на щетинках и в свете очага горели красными огоньками — точь-в-точь, как бисеринки, которыми она вышивала кисет купцу Потонче. Пайпэткэ то и дело пыталась ухватить их пальцами, но они исчезали…
[ГЛАВА 1] Амунтэгэ долго не появлялся в тордохе, а когда зашел, Пайпэткэ тихо сказала — нет, не ему, а так просто — самой себе:
[ГЛАВА 1] — …Ни подарков мне, ничего. Обноски умершей старухи, линялые шкуры… Другие сироты счастливей. И чем виновата я?..
[ГЛАВА 1] — Не ты виновата, — ответил дядя. — Духи виноваты во всем. — И опять выбрался из тордоха.
[ГЛАВА 1] А старая Тачана стала шумно сопеть и ворочаться на шкурах-подстилках.
[ГЛАВА 1] Ей не терпелось опять накинуться на ненавистную полоумную потаскушку, из-за которой в стойбище случилось столько несчастий. Но она боялась проговориться.
[ГЛАВА 1] Если бы Пайпэткэ знала всю правду, знала бы то, что происходило утром в тордохе Нявала! Разве сидела б она вот так, без движения, разве бы плакала тихо и долго? У самых забитых сирот есть тоже предел терпенью — а вечер был нехороший, красный, тревожный, и, наверно, случилось бы то, что люди стойбища ждали: сирота Пайпэткэ была способна на все.
[ГЛАВА 1] Но Пайпэткэ ничего не знала. И не случилось третьей беды ни длинным предветренным вечером, ни короткой ветреной ночью.
[ГЛАВА 2] Напрасно люди стойбища у Малого Улуро старались не выдать тайну.
[ГЛАВА 2] Неправда плавает поверху, как жир на воде. Весть о случившемся быстро облетела и колымскую, и алазейскую тундру. Да как скроешь правду, приезжий увидит могилки, расспросит, вздохнет — но дети-то живы, и покинет он стойбище с хитрой усмешкой.
[ГЛАВА 2] К осени слух дошел и до яранги Мельгайвача. И чукотский шаман без промедления передал с попутчиком слова жестокой обиды на шамана Сайрэ. Убить двух собак, схоронить их на видном месте, да еще обозначить жердями — это Мельгайвач принял как вызов.
[ГЛАВА 2] Людям же стойбища послание показалось угрозой. А Сайрэ вскипел, как горячий жир от капли воды.
[ГЛАВА 2] — Вертлявый чукча, вертлявый обманщик! — сказал он, проводив заезжего человека.
[ГЛАВА 2] У Сайрэ как раз пил чай Пурама.
[ГЛАВА 2] — За старое принимается, видно, — заметил он. — Надо глядеть.
[ГЛАВА 2] — Всех людей тундры этот хищник может испортить. Нужно ехать к Каке.
[ГЛАВА 2] Пусть Кака одернет его. У тебя, Пурама, остался единственный брат. И если поехал бы ты, то Мельгайвач уж ни тебя не тронул, ни Умукана: слишком прямые следы бы оставил.
[ГЛАВА 2] — Да, это верно, — насторожился и одновременно удивился уму шамана охотник. — Хорошо, я поеду.
[ГЛАВА 2] Осень в этот год выдалась ранней. К покрову все озера и болота уже замерзли и люди оделись в кухлянки. Ранний крепкий мороз — большая радость: скорее можно ездить в любом направлении, легче добывать побелевших песцов и диких оленей, да и просто дышать приятно… Олени Пурамы шли ходко, но в дороге от встречного каюра он узнал, что не туда едет: чукотский голова, богач и шаман Кака отправился по делам к Мельгайвачу, в стойбище на речке Коньковой. И Пурама повернул упряжку.
[ГЛАВА 2] Не знал посыльный Сайрэ, что туда же, к Мельгайвачу, с двух противоположных направлений выехали еще две упряжки — одна купца Потончи, другая юкагирского головы Куриля. Если бы знал он все это, то уж постарался бы примчаться первым, тем более что ездок он был наилучший. Нет, Пурама решил дать передышку оленям и потому сильно опаздывал к разговорам, которые не всякому довелось бы услышать.
[ГЛАВА 2] Апанаа Куриль ехал к богатейшему человеку, к шаману Мельгайвачу по важному делу. Он задумал пораньше отправить в город оленей — голов пятьсот или шестьсот — для продажи купцам. Но стада его паслись далеко в тундре, а Мельгайвач обосновался ближе к городу, и Куриль хотел взять у него оленей взаймы — чтоб сократить прогон; зимой он возвратит ему долг. В таких делах шаман не отказывал ни ему, ни Каке, ни другим богачам. Но сейчас Куриль сомневался. История с детьми на Малом Улуро и камлание Сайрэ, по слухам, крепко задели Мельгайвача, и теперь неизвестно, как он себя поведет.
[ГЛАВА 2] Головой юкагиров Апанаа Куриль стал и случайно, и не случайно. Когда-то он имел всего одну важенку. Но через шесть лет у него стало семь оленей: приплод Куриль берег, как детей, хоть и терпел нужду. Из уважения к такому хозяину люди подарили ему трех или четырех телят, подарили и несколько взрослых оленей. Стадо росло; в тридцать лет он нанял пастухов и вместе с ними уходил в тундру. Жил с пастухами Куриль на равных правах: ел вместе с ними, пас, переносил голод и холод. А потом один из его пастухов на состязаниях гонщиков выиграл половину стада ламутского [16] богача Омката. Стада соединили, и две зимы хозяева жили в достатке и дружбе. Богатство испортило многих людей тундры, и неизвестно, как переменился бы Куриль при дележке и после нее. Но тут произошел еще один удивительный случай. Богач с Колымы назначил в Большом Улуро состязания гонщиков на двадцать якутских шаганий и выставил приз — огромный табун оленей. Тот же самый пастух сел в упряжку и выиграл этот табун. Выиграл — и от радости умер. Был пастух сиротой.
[ГЛАВА 2] Судили-рядили: что делать? Наконец решили передать оленей его товарищу, Курилю.
[ГЛАВА 2] Так Апанаа Куриль, еще не забыв тягот пастушьей жизни, стал богачом. И может быть, поэтому он оказался добрым, чутким к людской беде. Чтобы сытно жить, к нему охотно шли молодые и опытные пастухи, и стадо его, теперь состоявшее не из чукотских каргинов, а из добрых ламутских оленей, росло, множилось, хорошело. Куриль каждой семье забивал оленя на одежду и питание, помогал даже якутским беднякам, которые носили дохи по шесть-семь лет, пока вся шерсть не вылезет. Пожилых юкагиров он не гонял по тундре, он велел им жить у озера и ловить рыбу. Очень нравилось Курилю, когда о нем хорошо отзывались: он от этого еще больше добрел, хотя, конечно, знал доброте меру.
[ГЛАВА 2] Слава о преуспевающем богаче, об умном хозяине и почитаемом человеке распространилась по всему краю. И вот из Якутска пришла бумага от большого начальника, в которой говорилось, что он, Апанаа Куриль, назначается головой юкагиров. Не поняв, зачем это сделано и что это значит, Куриль помчался в город.
[ГЛАВА 2] — Что мне делать как голове юкагирскому? — спросил он у исправника. — Товары, что ль, продавать или следить за шаманами?
[ГЛАВА 2] — Ясак будет платить твоя тундра, — ответил исправник. — А ты следить должен. И князьев назначать можешь. А кроме этого — делай, что хочешь…
[ГЛАВА 2] И получил голова печать. Эта чудная штучка, оставлявшая круглый рисунок с буквами и орлом, привела Куриля в восторг. Приехав домой, он стал лепить пометки на чем попало: дарил кирпич чая — ставил печать, разглядывал шкуры — с гордостью проштемпелевывал каждую, даже свою драгоценную березовую палку изрисовал орлами… Никто, однако, над ним не смеялся: Куриль вошел в большой мир.
[ГЛАВА 2] Затем произошел случай, надолго прославивший его как голову. Узнал Куриль, что исправник Друскин грубо обращался с ламутскими людьми, — и пожаловался в Якутск. Друскин перепугался, пригласил его к себе и хотел напоить горькой водой. Но Куриль пить не стал. "Водка не смоет гнев людей, а уважение ко мне смоет", — сказал он и уехал. И Друскин притих.
[ГЛАВА 2] Богачи завидовали Курилю. Потому что тот, кто близко стоит к начальству, много знает, далеко видит, а в делах это очень важно. Часто спрашивали его: что надо, чтоб стать головой? Он не знал. Но отвечал уверенно, как думал: "Сколько хочешь имей оленей, а будешь жестоким и жадным — головой не станешь". И не нашлось такого богача, который захотел бы отобрать у него печать…
[ГЛАВА 2] Уважение к Курилю, как к человеку особенному, росло. Признали его ум богачи Тинальгин, Чайгуургин, Тинелькут, известный якутский купец Мамахан, русские купцы, даже хитрый американец Томпсон.
[ГЛАВА 2] Став настоящим царем тундры, Апанаа Куриль, однако, не мог постичь двух вещей — грамоты и шаманства. Ну, грамоту он оставил сразу — решил надеяться на ум и язык. А вот вера не в бога Христа, а во что-то иное — в духов, подчиненных воле людей, в способности видеть незримый мир, — это было для него неразрешимой загадкой с самого детства. Правда, став головой, он решил освободить себя от таких мук. С расчетом на то, что слова его разбегутся по тундре, он нашел случай сказать: "Я не был и никогда не буду шаманом. Но если захочу, то без вдохновения и без бубна испорчу кого угодно. Особенно самих шаманов. Пусть тронут меня — я их отвезу в Якутск, а там русские боголюди быстро справятся с ними". Шаманы испугались угрозы, а Сайрэ даже видел потом во сне мир боголюдей, которые тоже предупредили его. Взял Куриль верх над шаманами — но на душе у него было все так же.
[ГЛАВА 2] Вот и сегодня, выехав к Мельгайвачу, он ломал себе голову: мог или не мог чукча-шаман за десятки якутских шаганий испортить людей? Это имело значение и для деловых разговоров, и для его жизни и действий как головы: юкагиры стали коситься на чукчей… Путь был долгим, и Куриль отдался раздумью.
[ГЛАВА 2] Шаман Мельгайвач — богатей из всех богатеев. Оленей у него в два раза больше, чем у знаменитого Тинальгина, и даже сам голова чукчей Кака иногда берет у него по нескольку оленей без отдачи — у Мельгайвача не убудет.
[ГЛАВА 2] Разными были слухи о том, как разбогател Мельгайвач. Одни говорили, что будто бы он с помощью духов загнал к себе огромное стадо диких оленей, другие будто бы видели, как от стад богачей сами собой отделялись мелкие табунки и переходили в стадо шамана. Однажды Кака прямо сказал ему:
[ГЛАВА 2] — Если не прекратишь эти проделки — я сам нападу на тебя. Мои духи тоже не слабые.
[ГЛАВА 2] Мельгайвач лишь усмехнулся на это:
[ГЛАВА 2] — Да никакой я не шаман. Всегда и всем говорю: не шаман я. Давно бы сжег бубны, да боюсь, духи накажут. А камлаю так, для души.
[ГЛАВА 2] Но ни Кака, ни другие шаманы, ни богачи и ни простые люди не верили этому. Считали уловкой, смелее которой и придумать нельзя.
[ГЛАВА 2] Это был низкорослый, толстенький мужчина лет сорока. На его круглом и розовом, как выспевающая морошка, лице до сих пор не обозначилось ни единой морщины. Красивый, гладенький, чистый, он обворожительно улыбался, показывая снежно-белые зубы, блестевшие, как пуговицы на шинели городского начальника; эта улыбка почти не сходила с его лица. Мельгайвач был доволен всем на свете. Однако приятная внешность и добрая улыбка его обманывали далеко не всех. Юкагирские, ламутские и даже якутские и чукотские шаманы и побаивались его, и не любили. Никто из них не напускал на него духов, но все говорили одно и то же: горностай красивый — а хищник, хищники все красивые. И правда, доброта толстенького шамана была дьявольской. Заманит он человека улыбками и вниманием — а выпустит кумаланом [17] . Впрочем, "создавал" Мельгайвача не один хитрый дьявол — "участвовал" в этом и бог. Вот бог-то и наградил его огромными ручищами с толстыми ухватистыми пальцами — как бы предупреждая: не попадись! Но попадались, многие попадались. Люди знали, откуда появилось выражение "шаманская рука", но шли к нему и просили помочь… Не боялись шамана-чукчу одни колымские да якутские купцы. Они смело с ним торговали, подолгу гостили у него, поили горькой водой и спали с его молодыми женами. И еще не боялись его двое — чукотский голова Кака и юкагирский — Куриль.
[ГЛАВА 2] …Дружное фырканье оленей и громкие голоса подсказали Мельгайвачу, что к его яранге подъехали сразу две упряжки и что сблизились они только сейчас, а не в тундре. Шаман ждал гостей уже несколько дней. Он безошибочно знал, о чем, о каких делах с кем придется говорить. Догадаться было нетрудно. Из яранги он вышел с обычной довольной улыбкой на лице, но сразу заботливо посерьезнел — и бросился распрягать оленей Куриля. Один из его пастухов в это время бежал к упряжке Каки. Поздоровались между делом, как старые знакомые.
[ГЛАВА 2] А в яранге уже хлопотали жены Мельгайвача. Жарче загорелся огонь под треногой, загремела посуда. День уже стал угасать, и самое время было поесть и выпить.
[ГЛАВА 2] Куриль, Кака и хозяин подсели к огню и, не дожидаясь, пока приготовится мясо, разлили водку по кружкам. Выпили, стали закусывать строганиной, юколой, холодным мясом.
[ГЛАВА 2] — Хорошее место выбрал ты, Мельгайвач, — сказал для начала Куриль. — Дрова есть, подтопить можно [18] .
[ГЛАВА 2] — Огонь мне не нужен. Тепла от людей не хватает, — ответил шаман. — Плохо жить я стал, Апанаа. Одун-чи [19] , слыхал я, начали ненавидеть меня, сородичи стали бояться. Никто не заезжает ко мне… Еще летом заметил это, а теперь и узнал причину. Ты бы, Куриль, унял своего Сайрэ. Сказал бы ему, что я никто. Зачем ему распускать обо мне злые слухи. Он великий шаман, а не я.
[ГЛАВА 2] — А! Вечно грызетесь, — ответил Куриль. — Грызетесь, а не беднеете…
[ГЛАВА 2] — Да как же, Апанаа, победнеешь? Сам посуди. Стали меня люди бояться, и никто ничего не просит. Раньше приходили — дай, Мельгайвач, оленя — один остался, резать жалко. Давал. А теперь не просят, ну, стадо-то и растет…
[ГЛАВА 2] — Значит, и так хорошо, и этак неплохо?
[ГЛАВА 2] С юкагирским головой не разболтаешься. Отсечет — и даже такой говорун, как Мельгайвач, почешет затылок: что же сказать-то в ответ?
[ГЛАВА 2] Алайский юкагир, Куриль тоже невысок ростом и толст, и лет ему столько же, сколько шаману-чукче. Но больше ничего общего у него с ним нет. Куриль уже поседел, а на темени обозначилась лысина. Лицо у него скуластое, белое, как у женщины-ламутки; широко открытые глаза никогда не улыбаются — если же он сощурит их раз в год, то это значит, что он смеется. Губы у Куриля сомкнуты строго, а когда говорит — слова получаются четкими, будто обрубленными. Да и говорит он звонким басом… Сейчас он почувствовал, что разговор неожиданно быстро склонился в его пользу: раз у Мельгайвача стадо растет, то что ему стоит отделить взаймы полтысячи штук? К тому же Кака, наверно, тоже будет просить, и его надо опередить. Однако как же тогда улаживать склоку? В благодарность за уступку надо будет говорить мягко, но разве такую грызню мягкими словами рассудишь? И сказать нужно сегодня, а не потом. Потому что дело к зиме — Мельгайвач же может распустить такие слухи, что чукчи не покажутся в стойбищах на Улуро, а это ему, голове юкагиров, вовсе не безразлично. Еще в пути Куриль понял, что эта грызня к хорошему не приведет. И он, не дав шаману опомниться, пробасил:
[ГЛАВА 2] — Путь к богатству ты выбрал умно. Только людей съедать, пакостить — это не дело.
[ГЛАВА 2] — Куриль! Апанаа! Какие грешные слова ты говоришь мне, безбожному…
[ГЛАВА 2] Кака, зачем же мне такие обиды сносить. Скажи хоть слово… — Мельгайвач обхватил голову своими огромными лапами — и вдруг заплакал.
[ГЛАВА 2] А Кака между тем уже не сидел с ним рядом. Осушив кружку и дожевывая кусок холодной и жирной оленины, он заполз под открытый, недоделанный полог.
[ГЛАВА 2] Туда, под полог, забралась немного раньше младшая жена шамана, решившая не мешать старшей жене.
[ГЛАВА 2] — Ну-ну, заплакал… — передразнил Кака. — Кому слезы-то приготовил. Нам? Говорят, каждая слеза из твоих глаз — это пригоршня слез твоих будущих жертв.
[ГЛАВА 2] Разговор Кака слушал внимательно. Он догадывался, что Куриль будет просить у шамана оленей, но сам он тоже приехал за этим — ему тоже надо бы взять взаймы голов пятьсот или больше. Нападение же Куриля он воспринял как умный шаг: Мельгайвача и в самом деле иногда следует приструнить перед деловым разговором. А кроме того, он не мог в присутствии головы юкагиров не выговорить шаману: слухи давно ходят по тундре, совсем уж плохие слухи. Был Кака высоким и дюжим, на его смуглом до черноты лице сурово поблескивали белки глаз, а на круглой голове торчали жесткие черные волосы. Мельгайвач побаивался его как человека злого и сильного, а как начальника, богача и шамана ни во что не ставил. Но когда нападают двое, и свой и чужой, — тут слезами ничего не докажешь.
[ГЛАВА 2] — Ладно, — сказал шаман, вдруг перестав плакать. — Называйте меня и хищным, и жадным. Но я детям хочу только добра. Если бы я действительно был шаманом, то столько раз сохранил бы им жизнь, сколько детей родится в одно поколение. Вот умру — на кого будете вместе с Сайрэ вину сваливать? Без меня несчастий не будет?
[ГЛАВА 2] Куриль прищурил глаза:
[ГЛАВА 2] — А ты мне ответь. Как это так, чтобы никто не хотел умертвить детей? Скажи, как это может быть?
[ГЛАВА 2] Оба они замолчали, приперев друг друга вопросами. Но Кака знал ответ на один из них и сказал:
[ГЛАВА 2] — Умрешь, а духи твои перейдут к кому-то другому. Не кривляйся ты, Мельгайвач: шаман ты, великий шаман, и пакостить любишь. — Он выплюнул шерсть, попавшую в рот от слишком пушистого одеяла.
[ГЛАВА 2] — Значит, и в том мире я буду знать, что люди меня проклинают? — Шаман опустил голову и неопределенно уставился взглядом в пустую кружку. — Живьем мне, что ли, сжечься, чтоб облегчить свою участь…
[ГЛАВА 2] — Не трогай больше детей, — сказал Куриль, наливая ему горькой зеленой воды. — Живы они — и Косчэ и Халерха. Но ты их не трогай. Это тебе и Кака скажет.
[ГЛАВА 2] — Почему Косчэ? Пусть Ханидо и будет, как назвал Сайрэ, — задумчиво проговорил Мельгайвач. — А парень тот в речку бросился? Утонул?
[ГЛАВА 2] Не ответив, Куриль тоже задумчиво предложил:
[ГЛАВА 2] — А Кака может в Улуро съездить? Со мной. Сайрэ успокоить бы надо.
[ГЛАВА 2] — Без толку это, — лениво ответил Кака, обнимая жену шамана. — Он детей не тронет теперь, но за это других сожрет. Знаю его… Поехать можно — если он пятьсот оленей мне даст.
[ГЛАВА 2] Мельгайвач взял в лапу кружку, покрутил ее и, когда водка завертелась, как бурун в протоке, выпил, обтер губы, потянулся за куском оленины.
[ГЛАВА 2] — А тебе, Куриль, тоже, наверно, охота по теплу продать в городе стадо? — спросил. — Дам и тебе — зачем двойной путь делать?
[ГЛАВА 2] Чтоб не ответить слишком поспешно, юкагир тоже выпил.
[ГЛАВА 2] А в это время послышался стук копыт о мерзлую землю и тяжелое дыхание не одной пары оленей. Кака откинул полу одеяла, закрыл ею растрепанную жену хозяина и вышел наружу.
[ГЛАВА 2] — Кто такие? — спросил он.
[ГЛАВА 2] — Кого слышу! Кака, кажется? — раздался из потемок женский голос купца Потончи. — Это мы в твой табун попали?
[ГЛАВА 2] — О, Попов, Потонча! Здравствуй. Мельгайвач здесь живет, не я. Еттык? [20]
[ГЛАВА 2] — И-и! — ответил весело Потонча. — Иди распрягать моих оленей, не важничай, как купец Антипин. А это кто? О-о! Сам Курилов стоит. Везет мне. Как будто сговаривались. Иди и ты распрягай оленей попутчика, не зазнавайся, как приказчик Мика Березкин. Это гость аж с Верхней Колымы, русский. Начальники большие послали его. Из самого Пербурга он.
[ГЛАВА 2] — Постой, Потонча, — разошелся, — сказал Куриль. — В яранге расскажешь. А про самый большой город знать ничего не хочу: все равно нам с тобой там не бывать. И замолчи.
[ГЛАВА 2] — Это ж город царя! Как же не хочешь знать?
[ГЛАВА 2] — Не хочу. К царю не попасть ни нам, ни детям, ни внукам.
[ГЛАВА 2] В ярангу, освещенную двумя жирниками и огнем очага, вошел худой человек, весь обросший волосами, как русский священник. Он впервые попал в жилье чукчи и не мог сдержать любопытства — вертел головой, как сова на гнезде; и глаза у него были совиные — большие, быстрые, голубые.
[ГЛАВА 2] — Я, кажется, имею честь видеть известных богачей Каку и Курилова? — спросил он.
[ГЛАВА 2] — Ы-ы! — отрывисто по-калымски ответил за всех Потонча. — Это работник Черского — слыхали такого? Умный мужик Черский был — по камням и листьям озера и реки читал. Только помер он, в устье Прорвы. Заболел — помер. А за него баба осталась, жена. Вот она и послала его к начальству…
[ГЛАВА 2] Не дождавшись конца этой речи, русский громко сказал:
[ГЛАВА 2] — Я служащий экспедиции императорской Академии наук, которую возглавлял погибший недавно ученый Черский. Мое имя — Степан. Сейчас нашей экспедиции нужна помощь. Жена ученого должна ехать в Санкт-Петербург… Вот письмо от исправника Друскина. Прошу прочитать.
[ГЛАВА 2] Кака, Куриль и даже всезнающий Потонча с великим вниманием и удивлением слушали гостя. Не все слова им были понятны, но что речь идет о царе, о царских делах и о царских людях — это они поняли точно. Для людей тундры, даже таких, как эти трое, не совсем была ясна разница между царем и богом. И видеть, слышать посланца от самого богочеловека было чем-то вроде приобщения к сказке, которой и не веришь, и веришь. Один Мельгайвач не проявлял любопытства. Он много лет прожил в своем собственном мире, знал многих русских начальников, и его удивило бы лишь появление духов, ни одного из которых он так и не видел…
[ГЛАВА 2] Обросший жесткими волосами гость вынул из кармана бумагу, скрученную в трубку, и протянул ее Курилю.
[ГЛАВА 2] — Послушаем, что пишет господин исправник, — важно сказал Куриль, передавая письмо Потонче: сам он не смог бы разобрать ни одной закорючки.
[ГЛАВА 2] С видом единственного здесь, а значит и во всей тундре, грамотея Потонча развернул трубку. Он обвел взглядом бумагу снизу вверх, потом наискосок, сузил глаза так, что их не стало видно, — и все нагибался, нагибался к огню, будто ища иголку, чуть не стукнувшись лбом о котел, висевший над очагом.
[ГЛАВА 2] — Друскин, наверно, очень спешил и совсем непонятно писал, — сказал он по-русски. — Начальники всегда очень спешат. Ты уж, брат, сам лучше прочти.
[ГЛАВА 2] Человек с голубыми глазами не улыбнулся, даже напротив — как-то болезненно сдвинул брови и взял бумагу.
[ГЛАВА 2] Он прочел ее без единой запинки.
[ГЛАВА 2] На что уж у Куриля губы всегда бывают крепко сомкнуты, но сейчас и он раскрыл рот: таких ученых людей ему видеть не доводилось.
[ГЛАВА 2] В письме исправник приказывал по первому снегу пригнать в город сто прирученных оленей и сто оленей на мясо. Люди Улуро и Халарчи после этого будут освобождены от ясака за уходящий год.
[ГЛАВА 2] Прояснились лица Куриля и Каки: оба они стали нужны человеку от царя, а стало быть, и самому царю.
[ГЛАВА 2] — Утром двести олень будет, — сказал по-русски Куриль. — Можно ночью двести олень.
[ГЛАВА 2] — Господину Степану лучше спать, — посоветовал Кака.
[ГЛАВА 2] Русский закивал головой, облегченно вздохнул:
[ГЛАВА 2] — Я, с вашего позволения, переночую. За помощь превеликое вам спасибо.
[ГЛАВА 2] Потонча бросился из яранги — и не успел никто опомниться, как он втащил деревянный ящик, полный бутылок.
[ГЛАВА 2] В яранге начался настоящий пир.
[ГЛАВА 2] Стали усаживаться к огню. Старшая жена Мельгайвача вынула из котла оленину и заложила новую порцию. Под свод яранги хлынули клубы пара и дыма, запахло сварившимся мясом, водкой и табачным дымом.
[ГЛАВА 2] Несмотря на усталость, русский выпил немного, ел без жадности, желания говорить не выдавал, и его ни о чем не спрашивали — такие люди сами знают, что и когда сказать. Завершив важное дело, он то напряженно вслушивался в голоса хозяев, говоривших на смеси разных языков и местных русских речений, то принимался разглядывать людей, ярангу, диковинный стол на кругляшах бревен, еду, а то вдруг уходил в себя и думал, думал и думал…
[ГЛАВА 2] Да, впрочем, ему все равно не удалось бы рассказать что-нибудь важное.
[ГЛАВА 2] Потому что рядом сидел Потонча. А где выпивший купец Потонча, там даже из двадцати человек никто не сможет открыть рта.
[ГЛАВА 2] Потонча повидал в жизни многое. Отец его был не то якутом, не то юкагиром, а может, и чукчей. Однако, несмотря на свою внешность, несмотря на то, что был он керетовским [21] колымчанином, сыном кумалана, о чем знала вся тундра, он упрямо называл себя русским. С таким же упрямством он называл себя и уроженцем Ближней Америки [22] , когда имел дело с начальниками или городским людом. Но поскольку Потонча служил американцу Томпсону и был его правой рукой, земляки, не сомневаясь в истине, звали его, будто бы сговорившись, американцем — амарыканкиси.
[ГЛАВА 2] Томпсон взял его к себе неспроста. Как-то, играя с ним в карты, он продул сначала упряжку собак и нарту, а потом два ружья. У самого же Потончи в это время не было ничего, даже собаки или доброй дохи. Но Томпсону нужен был человек из здешних мест и обязательно расторопный ловкач. Потом американский делец не жалел, что столкнулся с ним: долго учить его не пришлось.
[ГЛАВА 2] С виду Потонча — хилый, низенький и сгорбленный мужичок неопределенного рода занятий. На узком лице — никакой растительности, ладошки маленькие, пальцы узенькие, девичьи. Зверек горностай тоже мал, да удал. На состязаниях Потонча побеждает всех бегунов тундры, а прыгает — будто летит. Но подвижен он не только на состязаниях. Вся тундра для него — поле для бегов, на оленях, конечно. Если Мика Березкин сидит в остроге и, как сова, выглядывает, кого бы из приехавших общипать почище, а в тундре появляется раз в году, то Потонча носится по тундре и днем, и ночью, и зимой, и летом, и в дождь, и в пургу. Одно время Улуро было запретной для него зоной: якутские и русские купцы не позволяли там появляться американским хваталам пушнины. Но Потонча за большие проценты прорвался туда и, видимо, не ошибся в расчетах. Ловок, удал и хитер Потонча. Перед ним не может устоять даже такой купец-медведь, как якут Мамахан Тарабукин. У Мамахана один закон: песец есть — купи что хочешь, нету — прощай. Потонча же товары не продавал, а давал, пушнину не покупал, а брал. А это совсем не одно и то же. "Вам чай нужен? Берите, — говорил он. — Табак? Вот он, пожалуйста. Водку пить не мешает, муку кушать — одна благодать, а бусы дарить девушкам — это же красота! Берите, берите…" Сколько хотели, столько и брали юкагиры и чукчи (правда, с расчетом не обидеть других). Но и не мелочились, не торговались — шкурки отдавали, не считая: Потонча — свой, еще приедет, еще привезет товара. Бывало, однако, и так, что он вдруг расплачется, начнет жаловаться, что вот, мол, раздал много товара, а за него почти ничего не взял. И люди входили в его положение — за кирпич чая давали пару песцов, а за берданку — десяток: ладно, сочтемся… От радости Потонча плакал — мол, хорошие люди всегда поймут человека, который не себе служит. Он задаром, из благодарности наливал кому-нибудь в кружку глоток горькой воды и, продолжая плакать и приговаривать, садился на нарту, распутывал вожжи. Потом сквозь топот копыт и скрип полозьев доносилась до стойбища песня. Но кто в пути не поет?..
[ГЛАВА 2] Доходили до людей и совсем другие слухи о Потонче. Однажды он будто бы сказал: "Мне бы золотишка накопить побольше, а шкурки, песчишки, камусы [23] — это так, барахло". В другой раз, сильно пьяный, он будто бы размечтался: "Разбогатею — подамся в Америку, построю шхуну и по всем морям плавать буду". Так это было или не так, но купцы знали: Потонча обгоняет многих из них. Совсем иное дело — молодежь из глухих стойбищ. Для многих ребят и девушек Потонча был загадкой: он не только жил широко, в ином мире, но и стремился куда-то, к чему-то готовился. И наверное, потому он не был обижен счастьем любви, правда, всегда скоротечной…
[ГЛАВА 2] Целый ворох историй привез в этот раз в ярангу Мельгайвача керетовский купчик-амарыканкиси. О Черском, о его жене Марфе, об их сыне Сасе, о похоронах Черского, о попойках в остроге, о русской свадьбе перед покровом в Верхне-Колымске… Не раз пытался русский гость поправить его — где там: Потонча был слишком весел и счастлив, чтоб понимать, где правда, где ложь, чтоб подумать о том, кто его поправляет.
[ГЛАВА 2] И совсем не понял Потонча короткого, но сурового, страшного взгляда охотника Пурамы, неизвестно почему и как появившегося в яранге.
[ГЛАВА 2] Шаман Мельгайвач к этому времени был уже сильно пьян. Но он услышал лай своей единственной собаки. Пока он, падая и вставая, обходил ярангу, Пурама уже стоял перед компанией во весь рост.
[ГЛАВА 2] Сперва посыльный Сайрэ растерялся, увидев Куриля, Каку, незнакомого бородатого человека, каюра, трех жен шамана. Ему особенно бросился в глаза бородатый русский — и он поклонился так, как учил священник Попов.
[ГЛАВА 2] — Какие новости расскажут они? — спросил меньше всех пьяный Куриль.
[ГЛАВА 2] Младшая сестра Пурамы была женой Куриля, и потому он мог разговаривать только в третьем лице.
[ГЛАВА 2] Пурама ответил не ему, а Каке:
[ГЛАВА 2] — Хайче Сайрэ большое послание шлет…
[ГЛАВА 2] — Хорошо, хорошо. Я знаю, что он хочет сказать через тебя. После поговорим. Дети живы, растут?
[ГЛАВА 2] — Если волк не съест теленка до костей и жил, теленок выживет.
[ГЛАВА 2] Поняв, что сейчас, в присутствии важного гостя может произойти неприятность, Куриль перебил их:
[ГЛАВА 2] — А что же они не здороваются с Потончей — нашим другом?
[ГЛАВА 2] И тут Потонча вскочил:
[ГЛАВА 2] — Брат [24] это мой — Пурама! Что ты болтаешь, Куриль, — мы же не враждуем с ним. Настоящий человек он, охотник — нигде не найдешь такого. Забуль [25] . Я поговорить вам дал — может, он важную новость привез. Беда какая случилась? А! — махнул он рукой. — Никакой беды не случилось. Кто родился — растет, старик ваш — шаман жену взял, как ягодку. Правда же, Мельгайвач, как ягодку?.. Дурак кинулся в речку. Беда? Нету беды. Сегодня мы пьем…
[ГЛАВА 2] Он хотел одной рукой обнять друга, но Пурама потянулся за кружкой, взял ее, чокнулся с русским и Курилем, выпил. Потом он поглядел в глаза купцу-амарыканкиси, перекосив лицо не то от горечи водки, не то ото зла, и вдруг смачно плюнул в огонь.
[ГЛАВА 2] Неизвестно, что было бы дальше, если бы не Куриль.
[ГЛАВА 2] — Я хочу спать, — громко сказал он, поднимаясь. — И гость хочет спать, и все пойдут спать. Подай, Потонча, доху.
[ГЛАВА 2] Пурама повернулся и шагнул к двери, чувствуя, как в его спину глядят ничего не понявшие, но пронзающие голубые глаза бородатого человека.
[ГЛАВА 2] На четвереньках и с помощью старшей жены Мельгайвач добрался до полога — и сразу же захрапел. А Кака опять полез под одеяло к младшей жене.
[ГЛАВА 2] Русскому и Курилю постелили отдельно: у шамана было достаточно хорошо мятых оленьих шкур.
[ГЛАВА 2] Утром половину стада Мельгайвача — тысячу двести голов — погнали в лес, в сторону города. Русского провожали вместе со стадом. Кака и Куриль исполнили долг перед богом, царем и исправником, свои дела тоже сделали, как хотели. Но оба они веселыми не были. Грустно смотреть на уходящее стадо, которое никогда не вернется. Да и дел впереди много. Нужно собрать ясак, объехать все стойбища; собирать же его — не великая радость… А сперва надо в город поехать. Хорошо, беззаботно шаману Мельгайвачу: долг свой получит сполна, да еще будет считать себя благодетелем. Вот и сейчас он спит, как оплывший жиром медведь, а они — на ногах…
[ГЛАВА 2] Мельгайвач окончательно выспался к середине дня. Его разбудил громкий голос.
[ГЛАВА 2] — Ничего Потонча не видел! — в сердцах доказывал нездешний каюр, привозивший русского человека. — Я лучше знаю. Чери — не божий человек, а шаман. За два дня вперед знал, какая будет погода, собирал камни в мешок, воду измерял веревкой, а землю — палкой. Разве будет божий человек, или царский человек измерять землю, как мануфактуру? Речка Прорва и убила его за это. И жена у него шаманка, и сын будет шаманом: не успели они мертвого придавить камнем в могиле — сами начали мерить речку…
[ГЛАВА 2] — Я думаю, ты больше прав, мэй [26] , - сказал Кака, пошевелив палкой дрова в очаге. Он бросил палку, вытер ладонью пот и облизал ладонь [27] . — Похоже, русские начинают шаманить над нами. Измерять наш край и записывать его в бумагу, как купеческий товар, — это нехорошее дело.
[ГЛАВА 2] — Юкагирский шаман зря, наверно, Мельгайвача обвиняет. У нас никто никогда не убивал, а русские, говорят, в каких-то местах друг друга, как оленей, режут. Это их духи вселяются в наших людей. — Каюр раскурил трубку и повернулся к Пураме: — Сам ты говорил, что Сайрэ ваш старый. Вот он и принял следы Чери за следы Мельгайвача.
[ГЛАВА 2] Пурама поскреб ногтями голову и вдруг насторожился.
[ГЛАВА 2] — Ты, ке [28] , откуда родом? — спросил он, глядя своими острыми глазами в глаза каюра.
[ГЛАВА 2] — Я? Из Анюя. Ламут из дельянского рода. А что?
[ГЛАВА 2] — Ага. Значит, русских знаешь, — по соседству живете. Но как же ты не знаешь, что русские — эти божьи люди] Режутся одни безбожники — белоголовые и красные люди, которые и по-русски-то говорить не умеют, и по-божьи мыслить не могут.
[ГЛАВА 2] — Чери, по-твоему, добрый шаман? — спросил раздраженно Кака. — Так ты хочешь сказать?
[ГЛАВА 2] — Так. Может, Чери и шаман. Но речку он измеряет не нам во вред, а затем, чтобы амарыканы на нее не пришли.
[ГЛАВА 2] Поднявшийся Мельгайвач потихоньку присел чуть позади Каки. Он, наверное, видел хороший сон и потому улыбался. — А может, почувствовал, что разговор склоняется в его пользу.
[ГЛАВА 2] — Все знаешь! — насмешливо удивился Кака. — А скажи, если все знаешь.
[ГЛАВА 2] Почему так пришлось: стали речку и землю мерить — и кто-то детей стал съедать? А за лето у наших шаманов ничего не случилось — чтоб кто-нибудь злей стал.
[ГЛАВА 2] — Я как шаманил для души все годы, так и теперь шаманю, — развел свои ручищи Мельгайвач. — И не пойму, за что Сайрэ на меня напал. — Он перестал улыбаться и добавил: — Если Сайрэ и дальше хочет меня травить, то лучше пусть сразу съест. Иначе я ум потеряю.
[ГЛАВА 2] Лучше бы Мельгайвач промолчал. Потому что Пурама давно был готов вспыхнуть, как порох в костре.
[ГЛАВА 2] — Меркешкин [29] ты, шаман, — прошипел он. — При людях свои заклинания говоришь! Я понял тебя. Ты совсем обратное мне сказал: сначала хочешь Сайрэ ума лишить, а потом съесть! Я шаманский язык понимать научился. Тебе мало было одного Косчэ — еще девочке живот распорол.
[ГЛАВА 2] А чтоб следы замести — Эргэйуо в речку швырнул. Теперь Сайрэ угрожаешь?..
[ГЛАВА 2] — Хватит! — вскрикнула старшая жена Мельгайвача, бросив в котел мясо так, что вода выплеснулась на огонь. — Не может быть, чтоб наш муж детей убивал.
[ГЛАВА 2] — Ага. А взрослых, значит, может быть? — прицепился к слову рассвирепевший охотник. — Так вот, послушай тогда, Мельгайвач, и ты послушай, Кака: при свидетелях говорю. Твои, Мельгайвач, духи разбили кружку в моем тордохе? Твои?.. Куриль, Апанаа, гляди — он покраснел. Почему покраснел? Правда в глаза и нос колет?.. И ко мне подбираешься, значит, и к моему брату? Так ты запомни: если еще случится что, я запрягу лучших оленей, приеду сюда — и не испугаюсь тебя ни днем, ни ночью. Я тебе…
[ГЛАВА 2] Громкий стук ладони о стол прервал его речь. Куриль, как будто дремавший все это время, встал.
[ГЛАВА 2] — Черти! Все шаманы черти. И Мельгайвач, и Сайрэ. — Он подошел ближе. — Если не перестанут они, я уеду сейчас.
[ГЛАВА 2] — …И зачем Сайрэ послал к нам такого безумного, — пробурчал тихо Кака, растерянно переводя глаза из стороны в сторону.
[ГЛАВА 2] — Я уеду, — скрутил Пурама кисет. — Я сказал все. Потонче не сказал, что хотел. Скрылся, трус. Вы передайте: лучше ему в Улуро не приезжать.
[ГЛАВА 2] Посланец Сайрэ хлебнул из кружечки водку, раздвинул полы ровдуги и не спеша вышел.
[ГЛАВА 2] — Кака! — сразу же заговорил Куриль. — Большое камлание созвать надо.
[ГЛАВА 2] Пусть шаманы собираются сами. Я ничего не могу — ни понять, ни сделать.
[ГЛАВА 2] Соберем якутских, чукотских, ламутских и юкагирских шаманов. Иначе случится большая беда, а это нам с тобой бог не простит.
[ГЛАВА 3] Не всякое дело в тундре сделаешь быстро. На большое камлание шаманов собирали всю зиму; правда, Куриль и Кака не очень спешили, потому что никаких новых бед не случалось. Однако ссора шаманов не давала покоя. Сперва поползли слухи, что Мельгайвач будто бы творит зло не один, а вместе с головой чукчей, Какой. Потом заговорили о том, что Куриль и Кака будто бы выгораживают богатого Мельгайвача и сваливают вину на какого-то русского шамана Чери. Пришлось советоваться с алазейским попом Поповым. И тот сказал: о таких делах надо извещать городских начальников. Отправили в город нарочного с письмом. Ответа сразу не получили. Но потом стало известно, что из Среднеколымска, с Верхней Колымы и с Индигирки приедут три знаменитых шамана. Им и было поручено разрешить спор.
[ГЛАВА 3] Косчэ-Ханидо к этому времени исполнилось двенадцать лун, а Халерха уже хорошо ходила.
[ГЛАВА 3] Жизнь в стойбище у Малого Улуро и само стойбище стали меняться изо дня в день. Сюда сразу же перекочевало много семей с берегов Большого Улуро: приехали те, у кого был или неизлечимо больной ребенок, или убогий человек, или страдающий от шаманского призыва. Все эти люди надеялись на помощь знаменитых шаманов. Затем начали вырастать жилища богачей и купцов, съезжавшихся из острогов и со всех сторон тундры. Наконец все больше и больше стало появляться простых людей: с Колымы приезжали на лошадях, с Индигирки приходили пешком. И небольшой холм у озера все гуще и гуще обрастал пестрыми жилищами, среди которых огромными скалами возвышались белые яранги богатых чукчей.
[ГЛАВА 3] Жизнь этого невиданного стойбища мудрецов, любопытных, жаждущих чуда и жаждущих новых сделок наполнялась весельем, знакомствами, деловыми разговорами, сплетнями, тревожными слухами. Только настанет утро — и мальчишки уже бегут по всем закоулкам с криками:
[ГЛАВА 3] — Литэмэч, литэмэч [30] . Люди уже играют!..
[ГЛАВА 3] Не поев, не попив чаю, мужчины бросаются из яранг и тордохов.
[ГЛАВА 3] А вот уже тут и там раздаются плач и сбивчивые женские голоса — это поссорились дети, и матери — каждая на своем языке — защищают, конечно, своих собственных, не собираясь понять друг друга.
[ГЛАВА 3] На берегу озера судачат, шепчутся женщины и девушки, пришедшие за водой. Оглядываясь, что-то выискивая глазами, бродят повзрослевшие парни.
[ГЛАВА 3] Едва ворочая языками, плетутся успевшие хорошо выпить, много лет не встречавшиеся друзья. Важно беседуют за чашкой чаю богачи и купцы.
[ГЛАВА 3] И лишь два тордоха жили в эти дни особой жизнью. Никто из приезжих не заходил ни к старику Хулархе, ни к Нявалу. Да и сородичи не заглядывали к ним. Кто-то успел пустить слух, что Мельгайвач видел сон, который предсказывал: если их дети останутся жить, то погибнет весь юкагирский род.
[ГЛАВА 3] И хотя Сайрэ сказал, что это — выдумка самого Мельгайвача, люди так и не поселились близко к этим тордохам и с опаской поглядывали на них.
[ГЛАВА 3] Наконец настал день, когда со стороны тайги на усталых конях в стойбище въехали пять человек — три долгожданных шамана, а с ними главный якутский купец Мамахан и его конкурент на реке Алазее Третьяков Саня.
[ГЛАВА 3] Самым внушительным из шаманов был верхнеколымский. Один рост этого седовласого старца заставлял содрогаться: сидел шаман на крупном коне, но ноги его едва не доставали земли, а удлиненная голова, похожая на лошадиную, возвышалась над головами всех остальных. Красный перекошенный рот старика был приоткрыт, и с отвисшей нижней губы стекала слюна. Оба побелевших глаза смотрели вдаль с таким надменным безразличием, будто не было ни людей, ни стойбища, ни земли. Никто не знал имени этого чудища, но, по слухам, якуты ненавидели его лютой ненавистью, считали кровожадным — чуть ли не живой помесью сатаны с чертом… Рядом с ним ехал индигирский шаман Ивачан. Этот ничем не мог обратить на себя внимание. Был он невысоким, но упитанным, как бычок; простоватое лицо его не выражало ни ума, ни каких-либо скрытых чувств. Бросались в глаза лишь очень кривые ноги, которыми он цепко обхватывал лошадиное брюхо. Его можно было бы принять за удачливого рыбака или охотника, у которого одни заботы — семья. Но улуро-чи хорошо знали его — Ивачан шаманил среди ламутов, близких по крови к юкагирам, и был единственным в тех краях сильным шаманом — настолько сильным, что на него тоже поглядывали со страхом. Говорили, что Ивачан съел всех своих родственников, что он не позволял молодым обрести шаманскую силу и тоже съедал их — сживал со света… Третьего посланца вообще нельзя было бы причислить к роду шаманов, а тем более — мудрецов, если бы люди не знали, что им был Токио. Этому Токио, якуту-шаманчику из Сен-Келя, тридцать лет от роду, но выглядит он настоящим мальчишкой. Сидя верхом на лошади, он сейчас вертелся в седле, с радостным любопытством разглядывая огромное невиданное стойбище, подмигивая девушкам, приветственно кивая возбужденным мальчишкам.
[ГЛАВА 3] Это был необыкновенный шаман. Его всегда тянуло к молодежи и даже к детям.
[ГЛАВА 3] Легонький, верткий, он бодро улыбался, не раздумывая, включался в любую игру, даже катался с детишками на салазках, а в прятки мог играть, забыв обо всем на свете. Многие девушки в разных стойбищах сохли по нем и не скрывали, что хотели бы стать шаманками — лишь бы оказаться рядом с ним на всю жизнь.
[ГЛАВА 3] Был Токио очень красивым — лицо у него розовато-смуглое, не скуластое и не длинное, губы яркие, резко очерченные и добрые, а в карих до черноты глазах так и плещется северное сияние. Однако же всем было известно, что невинное это лицо, эти детские шалости — только прикрытие, маскировка. Скопление огромной шаманской силы — вот что в действительности представлял собой Токио. Рассказывали, что он волшебными словами исцелял умирающих, а тех, кто оскорблял его, заставлял падать и стонать от боли. Был слух, что в городе он словами сбил с коня и отправил в нижний мир жестокого казака, а такое не смог сделать даже верхнеколымский шаман. Добрым был шаман Токио…
[ГЛАВА 3] Шаманы и оба купца остановились в центре стойбища, на никем не занятой площади. К ним, ковыляя кривыми ногами, подбежал старый Сайрэ. Без хитростей и присказок он поздоровался по-якутски и по-деловому сообщил, кто в какой яранге или тордохе должен расположиться. Но не успели приезжие спешиться, как со стороны Большого Улуро показался караван Куриля. Решили дождаться главного здесь человека.
[ГЛАВА 3] Куриль тоже приехал на лошадях. С ним был скупец-старик Петрдэ и его сын Мэникан.
[ГЛАВА 3] Глаза верхнеколымского шамана ожили, когда голова юкагиров спрыгнул с коня.
[ГЛАВА 3] — Богатой ту-ундры правитель, диких звере-ей укротитель, — нараспев заговорил он, — голова славного юкаги-ирского рода… Афанасий Кури-илов, дорообо [31] . Славлю твое высокое и-имя. Привет до-оброму сердцу и большому уму-у!
[ГЛАВА 3] Куриль бросил поводья сыну Петрдэ, пожал руку шаману.
[ГЛАВА 3] — Ага… Появился, мучитель людей, безжалостный старикан! — сказал, улыбаясь, Токио.
[ГЛАВА 3] Куриль улыбнулся тоже: ему такой разговор больше нравился, чем восхваление старика.
[ГЛАВА 3] — Идемте в тордох, — сказал он, пожав руку промолчавшему Ивачану, а потом потному толстяку Мамахану. — И тебе привет, Саня.
[ГЛАВА 3] Тордох был рядом. Зайдя в него, Куриль со вздохом проговорил:
[ГЛАВА 3] — Комар начинается… Но сэспэ закрывать не будем: в темноте насидимся еще.
[ГЛАВА 3] — Я слы-ышал, — запел дребезжащим голосом верхнеколымский шаман, хитро прищуривая глаза, — что ваш Сайрэ-э… иногда разговаривает… с комара-ами…
[ГЛАВА 3] — Не знаю, — отрезал Куриль. — У него спросите: яранга рядом. Шаманского языка не понимаю.
[ГЛАВА 3] — О-о, не понимает обладатель… такого ума, известный человек… в мире? — не согласился старик. — Шу-утишь… боишься раскрыть свои та-айны?
[ГЛАВА 3] — Нет у меня тайн, не шаман я — и не жалею об этом.
[ГЛАВА 3] — Все это странно слышать, — заметил Ивачан, с кряхтеньем усаживаясь поодаль. — А я почему-то издалека услышал твой сильный призыв — потому и приехал.
[ГЛАВА 3] — Неправда, — спокойно ответил Куриль. — Ты получил письмо от исправника Друскина, узнал, где все трое встретитесь, — вот и приехал. На Ясачной [32] вы встретились?
[ГЛАВА 3] — О-о! — обрадовался такому ответу верхнеколымский шаман, садясь за стол. — Это и мне-е теперь странно слышать… А как же правитель Охоноо [33] обо всем этом узнал? Друскин ничего ему не писал… на словах не передавал…
[ГЛАВА 3] — На шаманское прошлое деда моего намекаете? Нет. Духи тут ни при чем. Это я подумал, что по-другому быть не могло. — Куриль взглядом, будто крючком, зацепил правый, более светлый глаз старика.
[ГЛАВА 3] Шаман с Ясачной понял его, однако не подал виду и тем же монотонно дребезжащим голосом продолжал:
[ГЛАВА 3] — По-омню я твоего деда… Си-ильный шаман был… И духи его сильными были… Не уследил только, куда они подевались…
[ГЛАВА 3] — Постой: а не шаманским ли волшебством ты, Апанаа, разбогател? — ляпнул напрямик Ивачан.
[ГЛАВА 3] Длиннолицый старик сперва вроде бы удивился такому истолкованию его слов, но потом брезгливо поглядел в угол и перевел взгляд на Куриля: что, мол, там еще болтает куцый волк с Индигирки и стоит ли его слушать. Но это не спасло посланцев Друскина: Куриль хорошо понял их. Исправник недоволен беспорядком у юкагиров, а значит, недоволен им, головой. Если б это было не так, шаманы не поднимали бы шерсть. Ивачан же хорохорится не только потому, что умом беден: ламуты когда-то увидели в Куриле заступника, а это ему не нравится до сих пор. Недовольство исправника — не пустяки. Однако сейчас хуже другое. Духи деда, смерть товарища-пастуха, даровое огромное стадо…
[ГЛАВА 3] Все это уже пытались связать с шаманством. Но заговорить о злодействе ради богатства сейчас, когда собрано столько людей, да еще самых жадных к слухам, когда вся тундра повернулась сюда лицом, — тут, как ни нюхай, хорошим не пахнет.
[ГЛАВА 3] "Что ему надо? Чего он хочет? — Куриль сильно зажмурился, чтобы перед глазами растаяла красная зыбь. — Бросит камлание это чудовище — и уедет.
[ГЛАВА 3] Скажет — не могу правду узнать: тут есть более сильный шаман — душит он моих духов. Одни черти знают, на что он способен. И ничего не потеряет, если уедет. Собьет с ног; не успеешь оглянуться, как обвинят в покушении на детей и как печать отберут. Разорит — и хвастать будет, что победил первого хищника…" — Куриль открыл глаза и увидел перед собой отвратительное лицо слюнявого старика. Шаман следил за ним, не моргая; но ожидал ответа и наперед знал, каким будет ответ.
[ГЛАВА 3] Но эта самоуверенность старика неожиданно подсказала и Курилю ответ на трудный вопрос: "Чего он хочет? Ага, — подумал он, — тут все и сложней, и проще: надо не так разговаривать с ним. Уважения требует. Нет, большего — признания ума и силы, преклонения перед ним. Потому и пугает…"
[ГЛАВА 3] — Мамахан, — повернулся Куриль к купцу, который уже блаженствовал над чашкой ухи, удивленно разнюхивая пар: молодая жена Микалайтэгэ хоть и была страшной неряхой, но зато умела приправить еду одной ей известными травами, да так, что можно было сжевать язык. — Мамахан, я сейчас знаешь о чем подумал? Все-таки нам придется с тобой поехать по острогам да поглядеть, как строятся церкви. Своего бы попа заиметь, людей приобщить к светлой вере… А то вот ждали большого камлания, дождались шаманов — а они начинают с угроз. Видно, правду узнать — для них последнее дело…
[ГЛАВА 3] Мамахан понял игру Куриля, своего давнишнего друга.
[ГЛАВА 3] — А чего ж не поехать, — ответил он. — Исправнику дело такое понравится…
[ГЛАВА 3] Мутные глаза шамана метнулись из стороны в сторону, как два зверька, ищущих норку.
[ГЛАВА 3] — О, Куриль! Кто ж тебе угрожал? — он обтер рукавом рот. — Ты не так понял меня. Я думал, тебе приятно будет, если я деда твоего вспомню. А Ивачан просто злой: долго ехал верхом, шибко зад растер…
[ГЛАВА 3] — Пусть сходит к озеру и обмоется, — оборвал его Куриль, наконец берясь за еду. — Садись, Ивачан, угощайся. Если б я был владыкой шаманов, я приказал бы всех глупых и ненастоящих шаманов пороть. А сильным, добрым и умным шаманам придал бы еще больше сил — чтоб не путались по разным следам, а сразу бы узнали правду.
[ГЛАВА 3] — Да что я? — закряхтел Ивачан, поднимаясь. — Я шаман так себе, средний. Никого не обижаю. Только следы разгадываю, если люди попросят. Не держи на сердце мои плохие слова, Апанаа.
[ГЛАВА 3] — Когда камланить начнете? — спросил Куриль. — Да, а где Токио?
[ГЛАВА 3] — С ребятами борется, за тордохом, — ответила жена хозяина, тихо хлопотавшая у пуора [34] .
[ГЛАВА 3] Действительно, снаружи доносились топот, сопенье, ребячьи голоса, смех.
[ГЛАВА 3] — Позови.
[ГЛАВА 3] — Дагор [35] , не будем больше бросаться словами, как криками голодные чайки, — согласился на мировую старик, почти совсем перестав распевать свою речь. — Я думаю, после угощения и начнем. Дорогу открою я…
[ГЛАВА 3] А потом индигирский волк будет. Последним — Митрэй. Вот он — Митрэй. Слышь, Токио: будешь последним камланить. А уж потом, если захочет, — Сайрэ. — Он испытующе посмотрел в глаза Курилю: не будет ли, мол, возражений! И хоть порядок этот явно играл на его руку. Куриль ответил:
[ГЛАВА 3] — Мне все равно.
[ГЛАВА 3] Шаман еле сдержал тяжкий вздох. "Хитер, лысый дьявол", — сказали его глаза.
[ГЛАВА 3] Токио стоял перед почтенными людьми растерзанный, красный, весь в пыли и приставших к одежде травинках. Но он ничуть не считал себя провинившимся или ничтожным.
[ГЛАВА 3] — Я на улице буду камлать, — твердо сказал он.
[ГЛАВА 3] — На улице? Это как же — при свете? — не донес до рта мясо Куриль.
[ГЛАВА 3] — Без темноты обойдусь. Могу и без песни, могу и без бубна…
[ГЛАВА 3] — Распорядись, дагор Афанасий, чтоб тордох ставили. Пусть большой ставят. Детей не пускать. Только двоих — мальчика Ханидо и девочку Халерху.
[ГЛАВА 3] Белолицая, красивая, но растрепанная и грязная хозяйка тордоха потчевала гостей с таким увлечением и старанием, что они не знали, радоваться им или злиться. Уха, молодая оленина, вареный чир, печень налима — все было приготовлено будто для самого исправника. Но женщина вертелась возле стола, как комар перед глазом; изодранную доху она надела внакидку, и рукава летали в воздухе, чуть не шлепая гостей по лицам. Куриль тихо бесился, но проклинал не ее, а Пураму: это он — темный, как тайга, человек — настоял, чтобы гостей "хорошо покормили"…
[ГЛАВА 3] Как бы то ни было, а за время потчевания люди успели разобрать два тордоха и соорудить из них один огромный. И костер уже разожгли в центре его — чтоб прогнать комаров, а потом сушить на нем бубны.
[ГЛАВА 3] А возле маленькой для такой громады двери собиралась, шумела толпа.
[ГЛАВА 3] Стало известно, что детей не будут впускать, но всем матерям хотелось непременно быть на камлании — и начался спор, кому "по справедливости" надо оставаться с детьми, если всех их оставить в двух ближних тордохах. Мужчины тоже сводили счеты, правда, совсем иные. Нужно было выделить несколько человек на очень важное и почетное дело. Шаман во время камлания может упасть, а это большая беда, которую нельзя допустить. Шаман рухнет на землю — и люди вскрикнут от ужаса: кто-то из них обязательно умрет, могут умереть даже несколько человек… Мужчинам и хотелось прославиться и было боязно: больно уж огромен один из шаманов. Двоим предстояло оберегать камлающего, а еще двоим держать веревку, чтоб шаман не упал на людей.
[ГЛАВА 3] Толпа шумела — а в это время позади нее шла древнейшая игра мальчишек в салки-догонялки-толкалки. Всегда страдающие от этой игры девушки, однако, упрямо не смешивались с толпой. Вместе с ребятами носился здесь, как жеребенок, и Митрэй Токио. И если молодым было просто весело, то взрослые и пожилые хорошо знали, что это вовсе не игра: странный, непонятный, но знаменитый шаман Токио не зря бегает, не зря распаляет себя…
[ГЛАВА 3] Верхнеколымский шаман наряжался за небольшим пологом. Он вынул из мешка огромный бубен, увесистую колотушку, потом истрепанную доху, в которой утонули бы вдвоем Ивачан и Токио, вытянул поясок с амулетами, ожерелье с колокольчиками, деревянных и костяных человечков, коротко опиленные оленьи рога. Он одевался — а лицо его было уже нездешним, бледным, глаза ни на чем не останавливались, с губ сильно стекала слюна.
[ГЛАВА 3] Тордох между тем быстро наполнялся людьми — и вскоре нимэдайл [36] задрожал от напора. Не дожидаясь, пока каждый найдет себе место и пока закроют сэспэ и онидигил [37] , наряженный шаман вышел на середину и уселся рядом с другими шаманами. Сюда же, к середине, протискивались еще два человека, за которыми и закрылась сэспэ. Этими двумя был совсем осунувшийся старик Хуларха с маленькой дочерью на руках и растерянный, как ребенок, Нявал с сыном, обхватившим ручонками его шею. Кроме приезжих шаманов, в центре сидели еще Куриль и шаман Сайрэ.
[ГЛАВА 3] На большое камлание Сайрэ пришел хорошо одетым, помолодевшим. На голове у него был новенький малахай, и под этим малахаем лицо, покрытое редкими волосинками бороды и усов, казалось благообразным, чинным — даже испорченный глаз как будто расширился. По всему было заметно, что Сайрэ чувствует себя чуть ли не в верхнем мире. Люди понимали его: ведь он, а не кто-то другой, встал на защиту детей, он поднял на ноги не одну тундру и по его призыву сейчас начнется такое неслыханное камлание — всего этого достаточно, чтобы переживать настоящее шаманское счастье, которое теперь останется с ним до конца жизни. Конечно, сейчас могут сказать, что он ошибся в разгадке тайны.
[ГЛАВА 3] Но неужели Сайрэ не готов постоять за себя?! Наверняка духи его окрепли, и он теперь способен узнать куда больше, чем узнал год назад.
[ГЛАВА 3] Между тем Сайрэ действительно знал больше других и был уверен, что опрокинет даже шамана с Ясачной. Кто видел, как Мельгайвач менялся с Эргэйуо ножами? Никто. А он видел, и, если что, Мельгайвач признает это… Сейчас Сайрэ, однако, вовсе не думал о доказательствах своей правоты, которые можно предъявить и без камлания. Он удивлялся своей способности угадывать связь происходящего с прошлым, и угадывать быстро, без подготовки. Ведь в тот день, когда он шел за Нявалом, он не думал ни о чукотском шамане, ни о Потонче, ни о несчастной красавице Пайпэткэ. Полусонный, он думал о своей жизни и старости, о том, что делает людям добро, а остается бесславным и бедным. И только потом его озарило: после камлания стал говорить, и слова сами собой сплели прочную сеть, именно тут вспомнился случай с обменом ножами и всплыло красное, довольное лицо Мельгайвача, с улыбкой сказавшего что-то полоумному парню, который радостно и опасливо схватил нож с белой ручкой… Нет, к Сайрэ приходит настоящее вдохновение, он — настоящий шаман.
[ГЛАВА 3] Придет вдохновение и теперь; что подскажет оно — неизвестно, но он чувствует в себе силу, уверенность…
[ГЛАВА 3] Став ногами на землю, Ханидо и Халерха даже не обратили внимания на людей, жадно, со всех сторон глядевших на них. Звон колокольчиков наряженного шамана был важнее всего на свете, и оба они потянулись руками к блестящим игрушкам. А когда рогатый, бледный шаман, как свирепый бык, недовольно повернул к ним лицо — они дружно захохотали.
[ГЛАВА 3] Тут, однако, заткнули онидигил, и тордох сразу погрузился в потемки. И пока глаза людей привыкали к темноте, в наступившей тишине вдруг раздался пронзительный плач, такой же дружный, каким был и смех.
[ГЛАВА 3] Тугой и звонкий гром нагретого бубна заглушил детский плач.
[ГЛАВА 3] Камлание началось.
[ГЛАВА 3] Гусиный прерывистый крик огласил огромный тордох. Крик неожиданно оборвался, и словно другой человек очень спокойно запел протяжную песню каюра. Но песня тянулась недолго: шаман прыгнул, затрясся, рассыпав отчаянный звон колокольцев. Звон смешался с рычанием, и все это слилось с грохотом бубна. Нагнетать звуки дальше было нельзя, и шаман, наверно, хотел снова запеть, но его опередил отчаянный плач детей. Халерха не плакала, а визжала. Ханидо хрипел, вырываясь из рук отца. Токио встал.
[ГЛАВА 3] — Нюхать! — сказал торопливо он. — Шаман будет девочку нюхать.
[ГЛАВА 3] Огромный рослый Ланга, оберегавший шамана, бросился к Хулархе и прямо-таки отодрал от него цепкую Халерху. Рогатый старик быстро обнюхал девочку, поймал ее руку, разжал ладошку и плюнул в нее.
[ГЛАВА 3] — Сомкни ручку — в ней большая силища, — сказал он и отскочил в сторону, прыгнул, завертел головой, заколотил в бубен.
[ГЛАВА 3] Старик Хуларха, завороженный происшедшим, прижал к себе дочь и крепко обхватил ее кулачок пальцами — словно в нем была великая драгоценность, а несмышленый ребенок может ее потерять. Видя, что с девочкой что-то делают в темноте, Ханидо стал извиваться, хрипеть взахлеб, и Нявал, растерявшись, искал глазами жену…
[ГЛАВА 3] А камлание продолжалось. Мало кто из людей знал якутский язык, но понять шамана с Ясачной не смогли бы даже сами якуты — шептал он неслышно, приговаривал, заклинал скороговоркой, а пел медленно, уродуя и разрывая слова. С трудом удавалось сообразить, что вот он поднялся в верхний мир, вот подзывает своих духов и объясняет, что надо им делать.
[ГЛАВА 3] Куриль сначала следил за ним пристально, с подозрением; он даже улыбнулся, прикрыв рот ладонью, — было смешно смотреть, как кривляется, прыгает, скачет неуклюжий, длинный старик, слишком умный для такого кривляния. Но когда он заметил на его губах пену — закрыл глаза, надолго закрыл, — и задумался. Кто знает, может, действительно человек, распалив себя до настоящего бешенства, способен мыслить как-то иначе и видеть то, чего не видят другие?
[ГЛАВА 3] Открыл он глаза, когда люди вскрикнули от испуга: шаман упал на веревку, которую изо всех сил натягивали Пурама и Хурул. Широкоплечий Ланга и крепкий мужик Микалайтэгэ схватили его, начали поднимать, но старик бился в судороге; как прирезанный олень, он дрыгал одной ногой в воздухе, а правая рука продолжала конвульсивно взмахивать колотушкой.
[ГЛАВА 3] Но это не оказалось концом. Шаман вдруг ожил; словно проснувшись и вспомнив о деле, он метнулся, прыгнул, загоготал, закричал нечеловеческим голосом — но очень быстро обмяк и, опустив руки с бубном и колотушкой, сказал:
[ГЛАВА 3] — Посадите меня…
[ГЛАВА 3] В темном и душном тордохе наступила долгожданная тишина. Раскинув ноги и уронив на грудь голову, старик тяжело дышал. Так он сидел очень долго, пока наконец не попросил:
[ГЛАВА 3] — Рыбьей крови… дайте попить.
[ГЛАВА 3] В тордохе совсем исчезли звуки — даже дыхания и шуршания одежды не стало слышно: сейчас шаман начнет говорить.
[ГЛАВА 3] — Следы девочки… обнаружил я вокруг вашего стойбища, — объявил старик, отдавая опустевшую медную кружку, — они смешаны со следами… шамана-чукчи… Но Мельгайвач… не виноват. Зря на него злитесь… Воображение вас… обманывает… не настолько он кровожаден, чтоб убивать… невинных детей… Не Мельгайвач нашел духов — они сами… нашли его. Они нападают от его имени и следы оставляют его. Но он не знает… Такие духи… Если же вы будете обижать этого человека, то он рассердится, разозлится, а злость его превратится в крылья духов, и тогда духи сделают все, что задумает он. Не трогайте больше Мельгайвача.
[ГЛАВА 3] Эти слова были такими неожиданными и такими понятными, что тишина сразу же нарушилась общим говором. Каждый судил по-своему.
[ГЛАВА 3] — Хм, хорошо сказал, хорошо сказал, — бубнил себе под нос Сайрэ, ни к кому не обращаясь. — Но духов не удушил. Почему же не удушил?
[ГЛАВА 3] Верхнеколымский шаман, не вставая, отполз назад, к Курилю.
[ГЛАВА 3] — Тяжко камлать с дороги, — пожаловался он по-простому.
[ГЛАВА 3] Куриль подался к нему:
[ГЛАВА 3] — Спасибо тебе, хайче. Правда твоя облегчит души людей.
[ГЛАВА 3] Народ судачил, а индигирский шаман уже переодевался и отдавал распоряжения. Как все ламутские шаманы, он потребовал перед камланием исполнить его условия. Сейчас надо было убить двух собак, кобеля и сучку, и захоронить их под скалою едомы. Для этого дела нужен был человек, и он быстро нашелся: Пурама бросил веревку, перешагивая через сидящих, пробрался к двери, с кем-то поговорил и сказал, уходя:
[ГЛАВА 3] — Все сделаем быстро и точно.
[ГЛАВА 3] А пока завернули полы двери, впустили в тордох свет и воздух. Синий угарный дым пластом потянулся наружу.
[ГЛАВА 3] — Когда руку-то можно разжать? — спросил Хуларха Нявала.
[ГЛАВА 3] Отец мальчика Ханидо, Нявал, был таким же молчаливым, как и старик Хуларха. Вечно приоткрытый и будто на ветру высохший рот его словно и не был приспособлен для разговора. Вместо ответа Нявал сейчас только пошевелил языком, и это означало, что он не знает, когда девочке можно разжать ладошку, в которую плюнул шаман.
[ГЛАВА 3] Дети сидели у них на коленях теперь спокойно. Может, поняли, что здесь, в этом страшном загоне, нет надежнее и безопаснее места, а может, обессилели просто. Щеки Халерхи и Ханидо были сплошь в грязных узорах и в дорожках от слез. Глаза их смотрели на дверь, в сторону света, но смотрели смиренно и безразлично…
[ГЛАВА 3] Духи ламутских, юкагирских и чукотских шаманов всегда считались слабее якутских. Но от ламута Ивачана люди ждали многого: слишком страшной была его слава, и как знать — может, он сделает то, чего не сделал верхнеколымский шаман.
[ГЛАВА 3] Пурама вернулся, еле переводя дыхание. Он тут же схватил веревку — и эта его ревностная служба шаманам для Ивачана была как нельзя кстати: выступать сразу же после могучего старика якута, да еще перед чужими людьми, нелегко.
[ГЛАВА 3] Долгим грохотом вновь нагретого бубна начал камлание индигирский шаман.
[ГЛАВА 3] Первые заклинания он произнес кратко, поспешно. Потом и песни его оказались недлинными. Ивачан больше бил в бубен — бил, бил и бил, будто заранее предвещая победу своих духов над духами Мельгайвача… И он поднялся в верхний мир: грохот быстро вдохновил его… Потом он упал на веревку, упал раз, упал второй раз; поставленный на ноги, он продолжал шептать, приговаривать, отчаянно колотить в бубен и прыгать, широко расставляя кривые ноги.
[ГЛАВА 3] "Хватило бы у него ума сказать, что передушил всех злых духов… — размышлял Куриль, неприязненно наблюдая за Ивачаном. — Всем бы хорошо сделал — и людям, и мне, и себе". Куриль был убежден, что слава индигирского шамана держится на сплошном обмане, на хитром использовании случайностей: знал он, почему и как умерли его родственники… Сейчас Ивачан и на веревку-то падает не потому, что переносится в иной мир, а из-за усталости, да и прыгает вприсядку вовсе не ради дела, а потому что ляжки в дороге натер, и так ему, видно, легче, только люди не знают этого…
[ГЛАВА 3] Опущенный на землю индигирский шаман не стал отдыхать долго. И не случайно, что никаких новостей он не принес.
[ГЛАВА 3] — Много следов вокруг вашего стойбища… Так много, что я долго по кругу ходил… Но следы верхнеколымского шамана указали путь в глубину темного мира… Духи сами натравливают вас на Мельгайвача… Не поддавайтесь им, а то беда будет. А Мельгайвач не виноват — он хотел бы навсегда усмирить их, да не может…
[ГЛАВА 3] Куриль едва удержался, чтобы не сплюнуть. Знал, что сплюнуть в такой момент, да еще перед народом — значит надругаться над верой людей и над шаманом, но все-таки чуть не решился на это. "Несчастный подражатель! — кипел он. — Хоть бы слова-то свои придумал…" Он встал и поспешно вышел из тордоха.
[ГЛАВА 3] Наматывая на локоть веревку, Пурама недоуменно посмотрел ему в спину, потом перевел взгляд на Сайрэ, который сидел в глубокой задумчивости, не двигаясь. Первый раз в жизни простой охотник почувствовал что-то неладное.
[ГЛАВА 3] Опять голова Куриль вмешивается в шаманские дела, опять происходит что-то такое, что скрыто от него и всех простых людей… Теперь он видит это, хорошо видит. Острые, как охотничий нож, вопросы кольнули его сердце:
[ГЛАВА 3] "Голова требует от них что-то? А они не слушают его? А разве можно от них что-то требовать?.."
[ГЛАВА 3] Куриль между тем остановился возле своего тордоха. Его распирало желание сейчас же сесть на коня, бросить все и уехать в свой Булгунях. Ему теперь было все ясно: шаманы хоть и не добились от него особых почестей, не заставили его унижаться, но упрямо не хотят начисто покончить со склокой — оставляют для Сайрэ широкую щель. Ведь нельзя же поверить, чтобы духи шамана-якута — если они есть — не передушили духов чукчи! Не хотят шаманы — и не боятся слабость свою показать… Куриль услышал говор выходивших из большого тордоха людей — и еще отчетливее представил себе, что все останется по-прежнему, когда шаманы уедут. И он заколебался: может, поглядеть, что будет дальше?
[ГЛАВА 3] Чьи-то шаги стихли за его спиной. Он оглянулся — и увидел Нявала с ребенком на руках и его жену.
[ГЛАВА 3] — Это… Куриль… Как мне сказать-то? — с трудом заворочал языком Нявал.
[ГЛАВА 3] — Ну, как думаешь, так и скажи.
[ГЛАВА 3] — Да как я думаю… И не знаю как…
[ГЛАВА 3] — Завтра же следы нашего Ханидо разгадывать будут, — вмешалась жена Нявала. — Ты не ругай, что я за него говорю… Я и угощение приготовила.
[ГЛАВА 3] — Приду, — сказал Куриль. — Вот высплюсь — и приду… Чего это мальчик лицом вроде переменился?
[ГЛАВА 3] — Это… так… значит… — Нявал поводил по бледному и грязному лицу сына сухим скрюченным пальцем. — Комары покусали его.
[ГЛАВА 3] — Ты вот что, Нявал, — иди-ка к моему дяде Петрдэ: у него горькая вода есть. Пятки мальчишке натереть надо — я слыхал, в остроге делают так. А то болеть будет.
[ГЛАВА 3] Жена Нявала, вдруг сделавшись неподвижной, стала тихонько щипать мужа — мол, не соглашайся, идем поскорей. Куриль заметил это. "Не даст же водки этот жадюга, — подумал он. — Или счел совет нехорошим?"
[ГЛАВА 3] — Ладно, приду, — сказал Куриль, отворачиваясь от них.
[ГЛАВА 3] До самого вечера голова юкагиров не встречался с шаманами. Но когда настало время идти в гости, он решил, что нельзя совсем обходить их — обидятся, разозлятся, да и люди станут глядеть с подозрением — а это пользы не принесет.
[ГЛАВА 3] В отличие от неряшливой жены Микалайтэгэ, жена Нявала была очень опрятной, аккуратной, ненадоедливой. Еду она подала вкусную, добрую. Уха была свежей, без всяких приправ, а потому и особенно вкусной. Подала она жареную печень, икру и такую жирную юколу, что, когда стали ее есть, запивая чаем, жир потек на одежду ручьями. Словом, все — и шаманы, и Куриль, пришедший вместе с дядей Петрдэ, — были очень довольны. И может быть, поэтому попытки Куриля завязать серьезный разговор были вялыми, да и шаманы переводили его на простую беседу о прошлом, на мудрую болтовню о повседневных делах, и слабый заряд Куриля пропадал даром.
[ГЛАВА 3] Разошлись поздно, когда солнце оставило над тундрой лишь макушку с золочеными стрелами.
[ГЛАВА 3] Слух о том, что на второй день первым будет камланить Токио, облетел стойбище быстрее другого известия. Языки у девушек молодые и звонкие…
[ГЛАВА 3] Девушки-то и взбудоражили стойбище раньше времени. Было еще далеко до полудня, когда они уже заняли лучшие места в большом тордохе. За ними потянулись и взрослые. Все их приготовления и ожидания, однако, оказались напрасными. Перед камланием появился Сайрэ.
[ГЛАВА 3] — Разве женщина будет камланить? — спросил он, обведя взглядом плотное кольцо девичьих лиц. — Нет, нельзя. Духи сразу почуют ваш запах и не будут подчиняться шаманам.
[ГЛАВА 3] И поползли одна за другой из тордоха принаряженные невесты. И Токио глядел в их лица и подмигивал: не унывайте, мол.
[ГЛАВА 3] — Ну и камлание… — кряхтя, проговорила Лэмбукиэ, выползая в первый ряд. — Игра, а не камлание. А вчера я чуть не плюнула, прости меня бог…
[ГЛАВА 3] — Люди, вы так не говорите, — сказал Сайрэ, — и не думайте, что старый якут вас не поймет: мысленно он может подслушать и беду напустить.
[ГЛАВА 3] — А беда и так уже есть! — рада была прицепиться к словам болтливая Лэмбукиэ. — Чего же он вчера с полпути вернулся? Что ж не придушил духов? От беды избавить не смог, а напустить беду может?.. Посмотрим, что молодой сделает. А от этого старого черта и ждать было нечего…
[ГЛАВА 3] И как всегда, вмешался муж Лэмбукиэ. Началась перебранка: он опять стукнул жену по рукаву, та вспыхнула, назвала его дряхлым оленем, а он ее старой важенкой. И пошло… Только народ сегодня почему-то не одергивал их, не открещивался от грешных слов, которые сыпала Лэмбукиэ на голову шамана-якута. Но Сайрэ крепко зажмурил свой глаз, давая людям понять, что от этих ее слов у него в голове потемнело. Так, с зажмуренным глазом, он и хотел было сесть рядом с Токио, но перебранка вдруг оборвалась.
[ГЛАВА 3] — Ты сказала черт, — набросился он на Лэмбукиэ. — Мы на чертей больше похожи, чем якуты. Якуты чисто живут, грязь не любят, вшей не заводят. И русские так же живут. А мы во вшах видим счастье [38] , считаем, что человек будет богатым, если у него волосы от пота и грязи лоснятся… Но ты помнишь, что кулумский поп говорил? Помнишь? Бог сказал людям: грязное тело — все равно, что грешное тело…
[ГЛАВА 3] Это был неожиданный поворот в разговоре, и Лэмбукиэ не нашла, что ответить. Да тут кстати появились и оба шамана.
[ГЛАВА 3] Сайрэ повернулся и увидел, что Куриль уже сидит возле Токио, — он наверняка все слышал. Нехорошо получилось. Вчера Куриль при всех высказал недовольство приезжими шаманами, а он, Сайрэ, сегодня защищает их. И чтобы сбить с толку всех, но особенно Куриля, он решительно сел рядом с ним, а не с шаманами: пусть думает, что неправильно понял его…
[ГЛАВА 3] Люди ждали камлания, а Токио все не вставал и не брал бубна. Молодой шаман сидел, а потом зачем-то лег и подпер ладонью голову. Сначала никто не обратил внимания и на его тихую песню. Но когда песня усилилась и сменилась шепотом — заклинаниями, — люди вдруг поняли, что камлание-то уже идет.
[ГЛАВА 3] Ни бубна, ни амулетов у Токио не было. Он просто надел короткую драную дошку, подпоясался тонким ремнем и начал, не сходя с места. Когда все насторожились, Токио сел. Сел, но бубна опять не взял. Так, сидя, он на новый лад затянул негромкую песню. Он пел, пел и пел, лишь изредка поднимая или опуская голову — чтобы прошептать заклинания. В тордохе установилась такая тишина, какая бывает в безветренный день в глухой зимней тундре. Люди пытались лучше расслышать слова и сдерживали дыхание.
[ГЛАВА 3] А конца песни не было. Токио пел о своей длинной дороге в тот мир, где обитают духи, и дорога его не была такой запутанной, как у ламутского шамана… Вот он встретил одного своего духа, второго, третьего, четвертого, вот он спокойно разговаривает с ними, узнает от них новости — какие, этого никто пока что не знает… А дорога тянется и тянется, и нет впереди никаких примет, которые заставили бы ожидать что-то удивительное или тревожное…
[ГЛАВА 3] Шаманы, Куриль и родители с детьми, как и вчера, сидели в центре.
[ГЛАВА 3] Шаманы, смакуя, пили рыбью кровь, похожую на жиденькую кашицу, — это любимое питье шаманов все утро и половину дня готовили жены Нявала и Хулархи. Куриль сидел с закрытыми глазами, не двигаясь. Он ни о чем не думал, а только ожидал конца песни. Но потом голова его как-то сразу склонилась на грудь — и он вдруг очнулся. "Смотри-ка: в сон клонит, — удивился Куриль. — Уж не усыпляет ли этот волчонок?" Тревожно оглядев людей, он заметил, что все стали какими-то вялыми, разомлевшими, а девочка Халерха спокойно спала на коленях отца, спал и Ханидо, откинув руку. "Вот оно — волшебство!" — подумал Куриль и почувствовал, как сильно забилось сердце.
[ГЛАВА 3] Все муки из-за шаманства Куриль потому и испытывал, что верил чудесам и не верил. Однажды умирала женщина, а шаман, покамланив, сказал, что она завтра же выздоровеет. Но женщина умерла. Шамана упрекнули, а он ответил, что его надо было понимать в обратном смысле: выздоровление — это ведь вечный отдых. Вот тогда-то Куриль и смекнул, что точно так же мог бы выкрутиться и он и любой другой человек — нужна только хитрость. Но Куриль знал и другие случаи. Он хорошо помнит, как один шаман приказал больному побегать возле озера — и тот сразу выздоровел. А его дядя-шаман призывал в тордох птичек и гусей — ведь можно же одним взглядом заставить собаку прыгнуть в воду, наверно, можно и вызвать к себе птицу?.. Пока Куриль соображал, что лучше — отдаться силе волшебства и испытать неиспытанное или, наоборот, постараться сохранить бодрость и на все поглядеть со стороны, шамай Токио тихо смолк и неожиданно вскочил на ноги.
[ГЛАВА 3] — Эй, проснитесь! — с мальчишеским торжеством крикнул он. — Я вернулся уже.
[ГЛАВА 3] Люди заворочались. Некоторые из них действительно сладко дремали.
[ГЛАВА 3] — Посидите здесь, — сказал Токио, — а я пойду чаю попью.
[ГЛАВА 3] — Стой! — запротестовал Куриль. — Кто же так делает?
[ГЛАВА 3] — Я делаю, — ответил шаман. — Если не устали, то спите. А я пойду.
[ГЛАВА 3] И он ушел.
[ГЛАВА 3] — Плут, — шепнул Курилю на ухо Сайрэ. — Под долгую песню в тепле всякий заснет.
[ГЛАВА 3] — Вели-и-и-икий шаман, вели-икий, — скрипуче пропел верхнеколымский старец, — а будет совсе-ем великим…
[ГЛАВА 3] — Похоже на это, — согласился с ним Ивачан. — Сила в нем огромная…
[ГЛАВА 3] Куриль, заметив, что Пурама, скручивая не пригодившуюся нынче веревку, стал на колени и смотрит прямо ему в рот, торжествующе заерзал на месте: ему пришла в голову мысль спросить Сайрэ — сильный ли шаман Токио, спросить при свидетеле. Что скажет он не на ухо, а для людей?.. Сайрэ, однако, почуял неладное и заторопился: ведь наступала его очередь камланить.
[ГЛАВА 3] — Пойду спрошу Пайпэткэ, все ли она принесла мне, — сказал он, вставая.
[ГЛАВА 3] Куриль ничего не ответил. Он только сдвинул брови и, глядя в лицо Пурамы, как-то странно, с тяжелым вздохом покачал головой.
[ГЛАВА 3] Токио долго не появлялся в тордохе. Время шло, людям уже надоело сидеть в темноте и духоте, а его все не было. Забеспокоились и шаманы, начали переговариваться.
[ГЛАВА 3] — Догор, — наконец не выдержал верхнеколымский шаман, — сходи, догор, узнай, скоро ли…
[ГЛАВА 3] Пурама в этот раз не бросился со всех ног выполнять просьбу. Он посидел, подумал и лишь после этого пополз к двери.
[ГЛАВА 3] Вернулся он быстро. Вернулся, но в тордох не вошел, а только просунул в дверь голову.
[ГЛАВА 3] — Там… шаман ваш… за девчонками бегает! — сообщил он. — По траве… за холмом…
[ГЛАВА 3] Люди сразу вскочили и чуть было не подняли тордох на своих спинах и головах. Потом все ринулись на коленях к выходу, оттесняя и подталкивая друг друга. Одни шаманы да Куриль остались на месте. Проснулись и дети. Ничего не понимая, они стали метаться, а потом заорали, стараясь то спрятать лица, то вновь увидеть эту страшную суматоху в темноте и мелькающем свете.
[ГЛАВА 3] — Малаак [39] , - громко и зло сказал Куриль. — Зовите его сюда. И быстрей.
[ГЛАВА 3] Верхнеколымский шаман задвигал своими мутными глазами, заворочал языком в опущенном углу рта. Вышел скандал, и он не знал, что делать.
[ГЛАВА 3] А Токио между тем летел по скату холма вниз, догоняя сразу двух девушек, которые уже не могли ни остановиться, ни разбежаться в стороны. В руках у Токио был мох. Вот он поймал одну за шиворот и на бегу начал запихивать ей этот мох за воротник. Люди, стоя в рост или на четвереньках, глядели на эту игру так, словно там, на холме, был совсем иной, незнакомый им мир.
[ГЛАВА 3] Вернулся Токио в тордох, когда все уже вновь заняли места. Он тяжело дышал и весело, как ни в чем не бывало, оглядывал людей.
[ГЛАВА 3] — Гы, вы не спите! — сказал он и начал снимать рваную шаманскую дошку.
[ГЛАВА 3] — Митрэ-эй, — недовольно прогнусавил верхнеколымский шаман, — ты к другому, видно, готовишься делу, а первое не закончил…
[ГЛАВА 3] — А я… я прямо бежал сюда… С разгона и думал заговорить…
[ГЛАВА 3] — Ну, говори.
[ГЛАВА 3] — Дайте попить… Вести я обдумал, пока бегал… А в духоте разве обдумаешь? — Он прилип губами к краю кружки и стал жадно, с наслаждением пить воду. — Сын Нявала… будет… хорошим охотником и пастухом… А дочь Хулархи… будет хорошей женщиной.
[ГЛАВА 3] — Значит, духи Мельгайвача не тронут их? — спросил Куриль. — Это новость. Может, ты передушил духов? Или у тебя сил хватает только на то, что душить наших девушек?
[ГЛАВА 3] Раздался хохот. Ламбукиэ, вырвав изо рта трубку, взвизгнула от удовольствия — и если бы не задрала ноги, то упала бы на колени Пурамы, который сидел сзади нее. "А что? — подумал Куриль. — Они не боятся морочить головы, а я чего-то боюсь и молчу".
[ГЛАВА 3] — Зря смеетесь… — серьезно и обиженно сказал Токио, смело усаживаясь между Курилем и верхнеколымским шаманом. — Я… я не все сказал. Я задушил духов… пока вы спали и готовились похохотать…
[ГЛАВА 3] Шум смолк, как озерная волна в притоке.
[ГЛАВА 3] — Всех? — спросил Куриль.
[ГЛАВА 3] — Надо бы всех, — подсказал криворотый старик.
[ГЛАВА 3] — Нет, — вздохнул Токио. — Нескольких. Но самых злых. — Он почти незаметно завертел головой, стремясь не пропустить даже шепота, который мог прозвучать и справа, и слева. Куриль, однако, лишь засопел, а старик якут не подал и звука. — Я сказал все!
[ГЛАВА 3] Наряженный Сайрэ, стоявший позади них, прыгнул в сторону и ударил в бубен.
[ГЛАВА 3] Так, без перерыва, началось последнее выступление. Все, кто находился в тордохе, а особенно улуро-чи, жители здешних стойбищ, хорошо понимали, что Сайрэ мог бы и не выступать — он ведь оказался прав и ему теперь можно удалиться с достоинством, которого хватит до конца жизни. Но раз он решился, значит, уж неспроста. И люди наперед знали, на что он решился; конечно, Сайрэ попытается удушить последних духов Мельгайвача — ему, старику, может быть, и не представится больше случая показать свою силу вот так, на глазах у всей тундры…
[ГЛАВА 3] Сайрэ не стал удивлять людей ни громкими криками, ни грохотом бубна, ни усыпляющей песней. Он камЛанил для себя, для одного себя, — и потому люди следили за ним как бы со стороны. Но так было только сначала. Камлание длилось долго, старик вдохновлялся все сильней и сильней, и наконец оказалось невозможным следить за ним без сочувствия. Вот поэтому-то тордох и огласился общим негромким криком, когда шаман вдруг простонал и замолк.
[ГЛАВА 3] Тордох будто вымер в одно мгновенье.
[ГЛАВА 3] Ланга обхватил старика сзади под руки, а Пурама, решивший не выходить больше в круг, не удержался — выскочил на середину и тоже обхватил старика.
[ГЛАВА 3] У Сайрэ был тяжелый обморок. Возле него суетилось уже четверо мужиков, шаманка Тачана, и Пайпэткэ стояла на коленях перед веревкой в оцепенении — как-никак, а с мужем что-то случилось.
[ГЛАВА 3] Заволновался и Куриль: здешний шаман старый, и как узнаешь — может, у него кровь пошла внутрь. Но голова юкагиров, волнуясь, одновременно и злился на него: "Выскочил, старый черт! Не усидел. Как же: мало имя его вспоминали…"
[ГЛАВА 3] Тяжелая тишина, в которой отчетливо было слышно хрипение старика, тянулась долго, но наконец в тишине этой прозвучал слабый голос:
[ГЛАВА 3] — Сесть хочу…
[ГЛАВА 3] И люди дружно вздохнули.
[ГЛАВА 3] — Я… на ровном поле видел следы когтей, — отдышавшись, начал рассказ Сайрэ. — Прошел еще — и опять следы когтей. Потом различил совсем свежие следы двух шаманов, которые так перепутались, что я ничего не сумел понять. Но и тут были царапины от когтей, и я догадался, что это Токио дрался с духами Мельгайвача. Но я не увидел духов, которых не успел придушить Токио: они, наверное, испугались, стали белыми, как снег, и среди морских льдин их нельзя было увидеть… Токио будет великим шаманом. А Мельгайвач шаман слабый, он не сможет управлять даже теми духами, которые уцелели сегодня… Мы должны преклониться перед шаманами, гостями нашими, которые избавили детей и сородичей наших от бед. Все я сказал. Дайте мне пить, а сами идите к своим очагам.
[ГЛАВА 3] Сильно потерев руками лицо, Куриль неопределенно крякнул. Как и вчера, он встал и, ничего не сказав, ни на кого даже не глянув, шагнул к выходу.
[ГЛАВА 3] Шаманы остались шаманами!
[ГЛАВА 3] Направляясь к своему тордоху, где после камлания должны были собраться самые важные гости, Куриль обдумывал — как ему поступить, как сделать, чтобы и шаманам отказать в прощальном обеде и всех людей не обидеть этим отказом. Душу его мутила злость, но злость тихая и бессильная. "Знаю я ваш шаманский язык, хорошо знаю, — раздумывал он. — Все наоборот у вас: "надо бы передушить всех злых духов" — это значит "не надо". Но раз ты, кукул криворотый, подсказал это и знал, что я все пойму, то теперь мой черед кидать аркан на рога…"
[ГЛАВА 3] Перед самым тордохом Куриль, однако, решил быть мудрее.
[ГЛАВА 3] — Ке! — сказал он, раздвинув полы ровдуги. — Ке, гости идут. У тебя все готово? Ты хорошо угощай шаманов. А старика якута и Сайрэ — особенно.
[ГЛАВА 4] О большом камлании в Улуро люди потом говорили много и много лун.
[ГЛАВА 4] Вспоминать предсказания знаменитых шаманов приходилось и по воле и поневоле.
[ГЛАВА 4] Зима сменялась летом, лето — зимой, а несчастья не покидали окрестные тундры. То само собой выстрелит новенькое ружье и убьет охотника, отдавшего за него ворох шкур, то болото проглотит доброго пастуха и оставит об этом примету — малахай между кочками, то уйдет из жизни молодая жена, бросив несчастного старика с младенцем и детьми от первой жены…
[ГЛАВА 4] Сперва редко, а потом все чаще шаманы опять стали валить вину на Мельгайвача. Все упорней и упорней говорили о том, что его слабые духи, которых не передушили на камлании, обрели злую силу и мстят за своих сотоварищей.
[ГЛАВА 4] Сам Мельгайвач за это время многое пережил. Узнав, что он никогда своими духами не управлял, люди быстро от него отвернулись; потом многие стали желать ему всяческих бед — чтоб он поскорей покинул мир, а духи нашли другого хозяина — где-нибудь за горами-лесами. И хоть он оправдывался, хоть напоминал кому только мог, что никогда настоящим шаманом себя не считал, большое богатство его перестало расти. Постарел Мельгайвач, сдал лицом.
[ГЛАВА 4] Однажды заехал к нему Кака. Сели пить чай.
[ГЛАВА 4] — Знаешь, что меня мучает, мэй? — сказал ему Мельгайвач. — Одно сомнение мучает. Уж если столько бед людям приносят мои кровожадные духи, то почему не натравить на них Токио? Он ведь может покончить с ними. Но раз Токио не делает этого — значит, виноват не я, а другие шаманы. Но мне кажется, что ни Токио, ни я тут ни при чем. Слушай: а не портят ли все-таки наших людей духи шамана Чери? Сам подумай — зачем было хоронить его, а сверху на могилу класть камень? Я что хочу тебе предложить? Давай поедем к Прорве и положим на его могилу еще камней и сверху и кругом могилы. А? Как думаешь ты? Попробуем и поглядим, что будет…
[ГЛАВА 4] — Нет, — отказал Кака, немного подумав. — А если Чери привязал своих духов к могиле? Они же съедят нас с тобой! Нет, ты лучше посоветуйся с шаманом Пэлтэном или с самим Сайрэ… А вот помочь тебе обрести власть над духами — это бы я согласился.
[ГЛАВА 4] — Полстада отдать за это — как говорил?
[ГЛАВА 4] — Но ты же снова разбогатеешь! А так, без славы шамана, ты потеряешь больше.
[ГЛАВА 4] — Нет, пусть стадо походит…
[ГЛАВА 4] И только ушел Кака — Мельгайвач стал собираться в дорогу. Он решил ехать к Сайрэ: встречаться с Пэлтэном — дело пустое, Кака мог бы и не говорить о нем… Понимал Мельгайвач, что показаться в Улуро, да еще в тордохе шамана, разбившего всю его жизнь, — значит унизиться до конца. Тем более нелегко ехать, что придется встретиться с Пайпэткэ, которая стала женой шамана Сайрэ, — каждому из троих будет тяжко, неловко, тесно… Дело, однако, слишком серьезное, чтобы со всем этим считаться. Даже больше того, с этим давно не надо было считаться. Кака путал его. Вот уже больше двух лет он предлагает одно и то же: или половина стада, а стадо огромное, или унижение перед Сайрэ. И Мельгайвач содрогался — слишком дорого ценится унижение. Но сегодня он словно прозрел: да ведь Кака вымогает, запугивает и вымогает! Все надо было сделать наоборот, и сделать сразу, давно. Ведь если поехать к Сайрэ, все обернется как нельзя лучше: и стадо останется, и травле придет конец, а может случиться и так, что обольщенный старик захочет стать покровителем. Есть у унижения другая цена, есть! Да к тому же и само унижение-то не вечно — дряхлый Сайрэ долго не проживет, а смерть его можно будет использовать как угодно…
[ГЛАВА 4] С такими мыслями ободренный Мельгайвач и погнал оленей по крепкому, как головка сахара, снегу. За всеми этими предчувствиями удач уже стояла и более близкая радость: вот вернется он из Улуро — и первое, что сделает, это молча повертит перед носом черта Каки своей огромной хваткой рукой… Лютый холод был ему нипочем: оделся он славно — два таких же мороза не одолеют, да и ветра нет в тундре. Глянув на яркие звезды, впервые за эти долгие годы повеселевший шаман — не шаман Мельгайвач — затянул песню, как заправский каюр.
[ГЛАВА 4] Не знал Мельгайвач, однако, что приедет он не совсем кстати.
[ГЛАВА 4] Вот уже несколько суток на берегах озер трещали бешеные морозы. Лед на Малом Улуро то и дело ухал — будто предупреждая людей, что земля может лопнуть и поглотить в свой нижний мир все живое. Еще до этих морозов стойбище опустело — все уехали дальше от берега, где всегда тянет железным ветром, кто в тундру уехал, кто в лес. Шаману Сайрэ незачем было трогаться с места: он не охотился и не пас оленей, еды в мешках было достаточно, а люди все равно вернутся сюда… Оставшись в одиноком тордохе вдвоем, Пайпэткэ и Сайрэ или молчали, слушая грохот озерного льда, или принимались за привычное дело — за упреки и ссоры. Чем же заняться еще? Ну, вытащит Пайпэткэ полог, кое-как собьет с него иней и лед — и опять к очагу. А очаг-то еле горит, разжечь бы его посильней — может, и повеселело бы, но тальника заготовлено мало, а зима только на середине… Пайпэткэ была никудышной хозяйкой. Да она и не думала стать хорошей, а Сайрэ упрямо надеялся — и то ругал ее, то учил, то просто ворчал. Первое время молодая жена сносила все это, а потом язык ее развязался…
[ГЛАВА 4] Пайпэткэ не помнила ни матери, ни отца. Бездетный дядя Амунтэгэ не умел возиться с ребенком, тетка же Тачана невзлюбила девочку сразу и на всю жизнь. Под градом ругани и оплеух прошло ее детство, да что оплеух — если бы навсегда оставались на теле следы хворостины, то Пайпэткэ была бы вся полосатой. Никогда в жизни она не надевала новой одежды — ей перешивали старье и обноски. У очага было ее постоянное место, она ломала тальник, носила воду — но это считалось прогулками, а ведь чтоб вскипятить чайник, тальника нужно не меньше вязанки. И лед таскала, и шкуры скоблила… Гнула спину, страдала и мало спала девочка, но выросла очень здоровой и крепкой. В детстве на нее никто не обращал внимания, однако потом люди как-то вдруг обнаружили, что это уже не девчонка, а девушка, причем заметная, очень красивая, но, правда, и странная. Лицо у Пайпэткэ было белым-белым, как шкурка песца, а еще белей были зубы — белее самого чистого снега. Черные маленькие глаза на таком лице могли свести с ума самых достойных парней; эти глаза безостановочно двигались, они как будто жадно и боязливо искали что-то необычное и нездешнее… Если бы ее дядя не женился на Тачане, то женихом Пайпэткэ стал бы внук Тачаны. Однако дядя женился; оказались родственниками и все другие люди Улуро. Однажды с Индигирки приехал очень хороший парень.
[ГЛАВА 4] Увидел ее — изменился в лице, а послушал ее разговоры — нахмурил брови.
[ГЛАВА 4] Уехал жених: понравились, но и насторожили его эти бегающие глаза, да и вообще она показалась ему неуравновешенной, непонятной. Потом появился купец Потонча, а вместе с ним и слухи о каких-то его тайных порывах и тайных мыслях. И стоило болтливому Потонче чуть-чуть приоткрыть эти тайны, как Пайпэткэ метнулась к нему — и уж ничего не понимала, ни в чем не отдавала себе отчета… Вторым был шаман Мельгайвач. Этот тоже привез с собой слухи о тайных делах, только был он очень уравновешенным, очень уверенным и очень красивым… Знал все это отчаянный, резкий в словах Эргэйуо, но она отказала ему — и не потому, что он оказался моложе ее, а потому, что в сравнении с Потончей и шаманом-чукчей он был маленьким, незаметным парнишкой, который и сказать-то ничего интересного не умеет. И она не считала бы его женихом, но он оставил на ее сердце шрам: Пайпэткэ казалось, что именно ее отказ заставил Эргэйуо отчаяться до конца и совершить страшное дело…
[ГЛАВА 4] Потом было раннее-раннее утро, которое она никогда не забудет.
[ГЛАВА 4] Несчастливая, неудачливая сирота в тот рассвет собрала свои потертые шкуры-подстилки и выползла из тордоха. Она увидела солнце, но такое, какого она не видела никогда: туча отрезала верхнюю половину красного шара. Серый туман застилал тундру, серым было и небо — и ей показалось, что солнце не встает, а садится или что все на свете перевернулось кверху ногами…
[ГЛАВА 4] Прячась от людских глаз — обходя тордохи стойбища сзади, с потертыми шкурами на плече, перебралась бедняга в тордох к шаману Сайрэ.
[ГЛАВА 4] Жизнь Пайпэткэ с гадким, уродливым стариком поначалу казалась ей таким жутким сном, который не протянется долго и все равно оборвется. Сон, однако, не обрывался, а Сайрэ относился к ней ласково, часто как к дочке, и она поняла, что здесь все-таки лучше, чем у старой сатаны тетки. Хуже стало, когда наступила осень: уходить из тордоха надолго она не могла, спать хотелось все больше и больше, а лежать рядом со стариком было самым тяжким мучением. Как долго на земле живет человек — это она поняла к весне: зима для нее тянулась так же медленно, как все ее годы, прожитые у Тачаны. А вот лето принесло радости — это когда собиралось большое камлание. Сайрэ тогда принарядился, помолодел. Люди всячески выражали ему почтение, приносили подарки. Пайпэткэ было приятно. Но лучше б радости не приходили: кончилось лето — и во всем своем ужасе встало будущее; Пайпэткэ поняла, что больше никогда и ничего хорошего не случится — напомнив о себе людям, шаман будет с каждым годом стареть и стареть, а потом станет беспомощным, неподвижным. И так пройдут ее годы. После сиротства в детстве, сплошных обид, унижений и мук в лучшую пору жизни — еще и одиночество в старости… Пайпэткэ вспомнила, что не так давно она была очень решительной. И, начав упрямо думать, что же ей делать, она пока что стала поругиваться со стариком. Время шло, а выхода она не находила.
[ГЛАВА 4] И вот неожиданно, в тот самый день, когда из стойбища укочевали последние семьи и тордох Сайрэ остался брошенным среди безлюдного мира, под страшный грохот озерного льда, Пайпэткэ почувствовала, что радость все-таки может прийти. Словно сам бог подсказал ей желание — желание ощутить в животе тяжесть. Мысль о ребенке захватила ее властно и целиком и словно озарила всю ее изнутри. С этой мыслью она начала пересиливать отвращение и прижиматься к дряхлому старику, с этой мыслью она во сне бродила по цветущей тундре, с ней вставала, с досады ссорилась с мужем и в задумчивости шевелила угли в затухающем очаге…
[ГЛАВА 4] — Ты чего это, ке, опять шкурки перебираешь? Лежат они в мешке — ну и пусть лежат… — с этих слов Сайрэ и началась нынешняя перебранка.
[ГЛАВА 4] — Гляжу, из чего пеленки можно бы вырезать…
[ГЛАВА 4] — Пеленки! А огонь совсем угасает, и чайник пустой.
[ГЛАВА 4] — А зачем тебе огонь и горячий чай? Все равно ты бодрее не будешь…
[ГЛАВА 4] — Тебе бы только одно…
[ГЛАВА 4] — Да, одно. А тебе… тебе и одного не надо! Прежде чем брать молодую жену, нужно было подумать — справишься ли.
[ГЛАВА 4] — Я же не сам — люди меня попросили. От злых духов тебя оградить…
[ГЛАВА 4] — Меня? Люди просили? От каких духов?
[ГЛАВА 4] Старик не проговорился: дело прошлое, и в свое оправдание можно было сказать самое главное.
[ГЛАВА 4] — Ты же сидела тогда на камлании! — ответил он. — От духов Мельгайвача оградить.
[ГЛАВА 4] — Что? Это так было со мной? — Пайпэткэ бросила на пол пыжиковые шкурки. — Люди просили? А людей натравил ты! Это значит, что ты с людьми делаешь, что захочешь?.. Глупая, глупая, глупая… — Она закрыла лицо руками, и из-под ее ладоней на грудь покатились слезы. — Тачана меня наказала, — отняла Пайпэткэ от лица руки, — а я подчинилась ей по привычке.
[ГЛАВА 4] А если бы подумала лучше — ох, какой у меня слабый ум! — если бы догадалась людей расспросить, то всем вам назло ушла бы в лес, к стойбищу Мельгайвача, встречалась бы с ним. И хоть немного пожила бы в радости. И был бы теперь у меня ребенок…
[ГЛАВА 4] — Да-а… — проговорил Сайрэ, раздумчиво моргая одним глазом. — С твоим умом что-то не то… Теперь я совсем хорошо вижу, что духи Мельгайвача жили в твоем теле. А знаешь ли ты, чьим ножом Эргэйуо ударил девочку? Ножом Мельгайвача. Поезжай к нему и спроси: менялся ли он с Эргэйуо ножами? Он подтвердит… А знаешь ли ты, почему не согласилась стать женой Эргэйуо? Потому что и в нем и в тебе жили духи, и ты не сама отказала ему. И Мельгайвач не мог взять тебя в жены — не мог же он жениться на своих духах! О, ты о себе только думаешь и ничего не знаешь…
[ГЛАВА 4] В глазах Пайпэткэ потемнело. Она беспомощно опустилась на шкуры возле мешков.
[ГЛАВА 4] — …А когда тебя прятали в мой тордох, то спасали детей, — продолжал старик. — И не ошиблись люди: на большом камлании что сказали? Что я был прав…
[ГЛАВА 4] Если бы с Пайпэткэ случилась одна — вот эта беда, ей бы сейчас стало легче. Когда знаешь, с какой стороны подкралось несчастье, то уж непременно узнаешь, куда бежать. Но вся жизнь Пайпэткэ была словно накрыта черной ровдугой, и от еще более черной шаманской разгадки-путаницы ей стало совсем плохо. Так плохо, что она ничего уж не видела перед собой, ничего не могла услышать.
[ГЛАВА 4] А как раз в это время донесся звонкий скрип полозьев и хруст снега под копытами бегущих оленей.
[ГЛАВА 4] Сайрэ тревожно вскочил.
[ГЛАВА 4] — Ке, встань… Потом… Ке… Гости… шкуры… в мешок… — зашептал он у самой двери.
[ГЛАВА 4] Но Пайпэткэ так и не встала.
[ГЛАВА 4] А Мельгайвач уже показался в тордохе.
[ГЛАВА 4] — Гость? Мельгайвач? — отступая, спросил Сайрэ. — В такой мороз и ко мне?
[ГЛАВА 4] — Рапыныл? [40] — поздоровался тот, сбивая с кухлянки иней.
[ГЛАВА 4] — Меченкин [41] , - ответил Сайрэ, внимательно разглядывая чукчу. — Я так понимаю — только большая нужда заставила тебя ехать ко мне.
[ГЛАВА 4] — Очень большая нужда, — подтвердил гость. — Ехал к тебе, чтоб совет получить, чтоб поговорить с глазу на глаз, рот ко рту, уши к ушам, лицом к лицу.
[ГЛАВА 4] — Что ж! Если приехал — значит, и говорить будем. Садись. — Сайрэ расстелил шкуру. — Ке, — ласково сказал он жене, — гостю с дороги надо бы чаю согреть.
[ГЛАВА 4] Пайпэткэ встала. Лицо у нее было чужим, почти мертвым, она не взглянула ни на Мельгайвача, ни на мужа — и стала бросать на угли тальник, даже не посмотрев, есть ли в чайнике лед или вода.
[ГЛАВА 4] — Я готов слушать, — сказал Сайрэ, усаживаясь поодаль от гостя. — Жена моя мешать нам не будет, у нее свои, женские заботы и мысли. — Старик явно давал понять Мельгайвачу, увидевшему шкурки возле мешков, что жена вроде бы готовится стать матерью. Пайпэткэ поняла это и вдруг зло, с ненавистью глянула на старика. Но промолчала.
[ГЛАВА 4] — Что-то ты, хайче, одиноко стал жить, — проговорил чукча, сделав вид, что ничего не заметил. — Люди укочевали, а ты остался. Разве люди боятся тебя, разве гонят так, как меня?
[ГЛАВА 4] Сайрэ боязливо поглядывал на огромные руки гостя, которые он положил на колени, растопырив толстые пальцы; кто его знает — зачем он ехал — схватит за глотку, на нарту прыгнет, а Пайпэткэ и с места не сдвинется…
[ГЛАВА 4] — Я хотел бы дальше послушать тебя, — сказал он, доставая трубку, чтобы скрыть робость. — Пока не пойму, к чему ты разговор клонишь.
[ГЛАВА 4] — Нет, я хочу сказать, зачем тебе, старику, и твоей молодой жене таскать лед, копать снег, чтобы найти дрова? Жил бы с людьми, они бы все для тебя сделали. Такому шаману, как ты, разве отказать в помощи можно?
[ГЛАВА 4] "Так, — подумал Сайрэ с облегчением, — ласково подъезжает. Может, начнет унижаться, а потом проситься в друзья? Ему это выгодно…"
[ГЛАВА 4] Но сказал он другое:
[ГЛАВА 4] — Когда олень жиреет, его режут, люди его съедают и духи его пожирают.
[ГЛАВА 4] А тощего старого оленя убивать не будут — годится запрячь. Ни люди, ни духи не захотят есть старое жесткое мясо. Я решил быть тощим оленем.
[ГЛАВА 4] Ответ этот не понравился Мельгайвачу, и он, улыбаясь, сказал:
[ГЛАВА 4] — Тощий олень мерзнет и голодает. А жирный потеет и ягель жует. Я предпочел бы ягель жевать. А чем всю жизнь мучиться, лучше волку в пасть броситься.
[ГЛАВА 4] — Ты не бросился бы. Люди ведь не бросаются, а мучения переносят большие. Таким бог и создал человека… Что еще скажешь, мэй?
[ГЛАВА 4] Мельгайвач чуть не засмеялся в ответ: "Так это ж люди!.." Нет, у него только загорелись глаза, но он этого не сказал. Однако старик понял его без ошибки. Понял — и сразу нахмурился, начал медленно доставать из кармана кисет.
[ГЛАВА 4] Чукча перестал улыбаться. "Тут, кажется, дело сложней, — соображал он, следя за тем, как неторопливо и деловито старик юкагир набивает пальцем табак. — Может, он проповедует бедность?.. Он и сам живет не богато. Если все это так, то опасность большая. Люди считают его своим, а он чует силу — и ломится, и ничего не боится…"
[ГЛАВА 4] Ниже холма оглушительно треснул лед. Озеро будто раскололось до самого дна. Мельгайвач вздрогнул. Но испуга его никто не заметил — и он вздохнул, тоже достал трубку, только красивую, с медными кольцами, потянулся за горящим прутиком к очагу.
[ГЛАВА 4] Молчание длилось: старик курил, разглядывая одним глазом разорванный, незашитый плек [42] , — Сайрэ как будто давал шаману-чукче время хорошенько подумать о своем невысказанном ответе. И Мельгайвач думал. Он видел жилье своего инакомыслящего врага — и на душе его было тяжко, тоскливо. Тордох сплошь обледенел изнутри, вокруг дымового отверстия, будто клыки моржа, висели сосульки; то место, где ставили полог и спали, было похоже на лежбище старого, безразличного к жизни зверя. Богатый чукча с горькой улыбкой посмотрел и на мешки, которыми были заставлены углы тордоха. Ему в голову вдруг пришла мысль: какая бы получилась гора из мешков, если бы он снял шкуры со всех оленей своего стада, и как бы выглядела она рядом с этим несчастным богатством Сайрэ… И только сменилась горькая улыбка самодовольной, как глаза его расширились от удивления, вытаращились. "Да откуда ж у него взялось столько мешков? И чем набиты они?.." Мельгайвач сразу вспомнил старую жену косого шамана, вспомнил тордох, в который он заходил и в те времена, и позже — вот этот самый тордох. Все же здесь было не так: не видел он этих мешков, не видел этих ящиков с черными штемпелями!.. И немедленно взгляд его смело остановился на лице Пайпэткэ. До сих пор он сдерживался, не хотел глядеть на нее, чтобы она не отвлекала его мысли от главного, от разговора с Сайрэ. Нет, лицо у нее не стало рябым, как у казака в Верхнеколымске. которого он пожалел когда-то, нет — ноги и руки целы, только глаза успокоились и не мечутся.
[ГЛАВА 4] "Так это ж он на мне, на моем несчастье все заработал!.. — Мельгайвач чуть не стукнул себя по лбу. — И мешки набил, и молодую жену-красавицу арканом поймал… Так как же теперь понимать его рассуждения? Значит, в словах о тощем олене — ложь? Или он так говорит по привычке, не замечая, что поступает наоборот? А может, он решил все-таки разбогатеть?.."
[ГЛАВА 4] Но Мельгайвач не стал искать ответа на эти вопросы. Он почувствовал облегчение, приятное, предвещающее добрый конец облегчение.
[ГЛАВА 4] — Да, ты спросил, Сайрэ, что я еще хотел бы сказать? — заговорил он, однако, тихим, заунывным голосом — будто в душе у него была не радость, а смертная печаль, которую он до сих пор скрывал или которую только сейчас до конца осмыслил. — Сижу вот — припоминаю, с чем ехал к тебе. Знаешь, апай, — если ударить камнем по куску льда, то лед раздробится на части и обратно его не соберешь. Ты большую правду сказал — и мысли мои мелкими стали… чего уж тут говорить: не по-божьему я живу, хоронить меня будут без почестей. А как смыть грехи? Вот ты подскажи, апай, как это сделать.
[ГЛАВА 4] — Грехи искупать и оставаться богатым? — вынул изо рта трубку Сайрэ. — Не получится это. У нашего Куриля получилось бы — если б он совершил какой грех. А у тебя не получится.
[ГЛАВА 4] — Да вот я и думаю — трудно… Что же мне делать? Кака говорит: надо бы власть над своими духами взять, на хорошее дело их посылать — и люди это увидят, простят…
[ГЛАВА 4] — Простят… — подозрительно повторил Сайрэ. — А как взять эту власть — он не сказал?
[ГЛАВА 4] — И это сказал — поможет. Но шаман-то он слабый, да и за труд просит столько, что хоть хватай себя за косу и волосы рви. Половину стада за это просил.
[ГЛАВА 4] — Сволочь, — сказал Сайрэ. — Да, ке! — обернулся он к очагу. — Ке, чай, наверно, готов. Ты налей нам, да потом полог поставь, да в жирнике что-то фитиль плохо горит… Гость, видно, устал. А мы ляжем и тихо-спокойно поговорим.
[ГЛАВА 4] — Это бы хорошо, — сдерживая совсем уж большую радость, согласился чукча.
[ГЛАВА 4] В свете огня лицо Пайпэткэ было розовым, глаза от дыма сделались влажными и потому казались живыми, юными, невозможно красивыми.
[ГЛАВА 4] Когда Мельгайвач и Сайрэ заговорили о том, какого оленя скорее убьют — жирного или тощего, она вся задрожала, поняв это по-своему. Костер, горящий жирник, мешки, обледенелый шатер тордоха — все поплыло и закачалось в ее глазах. Но потом негромкий смиренный голос Мельгайвача остановил эту качку.
[ГЛАВА 4] А когда и старик заговорил мирно, ее вдруг охватило странное тревожно-радостное оцепенение. Она не могла ни понять, ни осмыслить — что же такое случилось в мире; она только чувствовала, что где-то, в каких-то самых глухих потемках прорезался яркий голубовато-белый луч света. Наконец Сайрэ сказал, что ляжет рядом с Мельгайвачом, — и у нее заколотилось сердце.
[ГЛАВА 4] Положив на пол широкую доску, поставив на нее деревянный поднос с кусками юколы и сняв с крюка чайник, Пайпэткэ посмотрела прямо в глаза гостя, в глаза человека, который не захотел взять ее ни третьей, ни четвертой женой, но который своим приездом принес ей радость, долгожданное предчувствие перемен. От этого жаркого, благодарного взгляда в душе чукчи что-то перевернулось: он замер, затих, глаза его перестали моргать, а подбородок вздрогнул от движения кадыка.
[ГЛАВА 4] Сайрэ хватило бы и одного косого глаза, чтобы увидеть все это.
[ГЛАВА 4] Разлив по белоглиняным кружкам чай, Пайпэткэ бросилась устанавливать полог. Постель она стелила старательно, аккуратно, понимая, как важно все сделать хорошо и приметно. Раньше ей было все равно, на чем и как спать, а, сегодня первый раз в жизни она подложила под ави [43] двойной ряд стелек-шкур, чтобы всем было мягко.
[ГЛАВА 4] Нетерпение пожирало ее, и, чтобы скорее собраться с мыслями, успокоиться, она разулась, разделась и юркнула под одеяло в одной парусиновой грязной рубашке.
[ГЛАВА 4] Мягкая оленья шерсть приятно ласкала босые ноги, и Пайпэткэ почувствовала, что теперь ей стало совсем хорошо.
[ГЛАВА 4] Пайпэткэ верила в бога и даже знала имя его [44] , а шаманской веры не понимала, боялась её. Поэтому-то сейчас она не хотела и не могла припоминать то, что знала и что рассказал ей Сайрэ. Она боялась запутаться и снова увидеть себя скрученной по рукам и ногам. Ей было легче и желаннее думать по-своему, проще, надеясь на божью милость… Вот они оба — Мельгайвач и Сайрэ, теперь уж почти не враги, — вместе вышли наружу, чтобы дать корма оленям, вот сейчас они вместе вернутся и лягут рядом. Они заведут разговор — нет, не о ней, а о делах, о себе, о будущей жизни. Они все до конца объяснят друг другу, все поймут и все увидят, как есть. Один из них очень богат, он лучше всех знает о ее чувствах к нему и видит несчастье, другой стар и мудр, он убедился, что жизни нет и не будет, он знает, что люди не бросят его… Проснувшись, оба они удивятся: а почему и зачем спит с ними рядом племянница Амунтэгэ? И кто-то ласково скажет: "Нарта готова, олени ждут; сейчас ты будешь в лесу, в кочевье охотников, а хочешь — в тундре, среди пастушьих семей… Возьми, что нужно тебе, а потом мы еще привезем…"
[ГЛАВА 4] Так она думала, убаюкивая себя, и не заметила, как заснула…
[ГЛАВА 4] Холодная, костлявая коленка растолкала ее колени, рука пробиралась под спину.
[ГЛАВА 4] — Погрей, совсем я замерз…
[ГЛАВА 4] Пайпэткэ выгнулась, точно большая рыба в руках человека, хватившая смертельного воздуха.
[ГЛАВА 4] — Что ты? Чего это так? Я же замерз…
[ГЛАВА 4] Красный огонек трубки подсказал Пайпэткэ, что Мельгайвач рядом, и она, опомнившись, проговорила:
[ГЛАВА 4] — Обнимаешься… при гостях… Все трое долго молчали.
[ГЛАВА 4] Стыд — оправдание. Но Пайпэткэ все равно сильно встревожилась. Не виновата она, что так резко и шумно оттолкнула Сайрэ, — само собой это случилось, спросонья. Но ведь старик может подумать, что она нарочно при Мельгайваче высказала свое отвращение. Что же будет теперь?
[ГЛАВА 4] Немного согревшись, старик Сайрэ приподнялся и сел. А молчание продолжалось. Но вот в кромешной тьме засветились уже два потрескивающих огонька, и у Пайпэткэ отлегло от сердца.
[ГЛАВА 4] Шаманы курили, а со стороны казалось, что какое-то чудище, может быть, самый свирепый дух, корчит рожу, прищуривая то один глаз, то другой…
[ГЛАВА 4] — Апай… — тихо и доверительно заговорил Мельгайвач. — Скажу тебе правду: я Никогда в жизни не видел ни Одного из всех своих келе. И не знаю я, какие они — с рогами, волосатые или голые. Я даже не слышал топота их копыт. Но ты их видел, гнался за ними. Я этому верю. Одному шаману обманывать можно — как обманывал я. Но когда говорят четыре шамана, говорят при людях… Если б все это было неправдой, разве бы столько людей по всем тундрам из рода в род передавали такую неправду? Да я и сам видел, как один охотник ходил только к тем капканам, в которые попадались песцы; к пустым не ходил, а я проверял — и верно: они были пусты… Духи есть. Они подсказывают… Но ты скажи, какие духи мои?
[ГЛАВА 4] — Да… — протянул в ответ Сайрэ. — Не можешь ты вдохновение получить, не можешь. Потому и не видишь келе…
[ГЛАВА 4] Сайрэ не ответил Мельгайвачу — это Пайпэткэ хорошо поняла. Но ей было теперь совсем безразлично, кто и как отвечает, тем более что она уже наслушалась всяких толков о духах. Главное, беседа мужчин уже не сулит ничего плохого.
[ГЛАВА 4] — …Отдай своих духов Каке, — продолжал старик, — отдай. Что тебе делать с ними? Вдохновение-то не приходит. Пусть Кака мучается. А тебе легче будет…
[ГЛАВА 4] На озере опять раскатисто ухнул лед.
[ГЛАВА 4] Наступило молчание. Мельгайвач просунул руку под полог и выбил о землю пепел из трубки. Он нащупал кисет, снова стал набивать чубучок табаком.
[ГЛАВА 4] В этой-то тишине Пайпэткэ наконец спокойно и крепко заснула. Уж если разговоры шаманов казались ей мирными, добрыми, то разве могло насторожить ее их молчание?
[ГЛАВА 4] Но шаманы не зря подолгу молчали.
[ГЛАВА 4] Совет хозяина, которого гость называл ласково — дедушкой, был страшным советом. И Мельгайвач думал о дедушке вовсе не ласково. "Разоряет, косой сатана… — Чтобы не выдать волнения, он старался тихо дышать, а прикуривать не спешил, боясь, что огонек осветит лицо — Отдать духов Каке! Да меня же ощиплют купцы, как жирного гуся. Со всех сторон налетят, и Кака — первый.
[ГЛАВА 4] Без бубна я ничего не стою… А говорят еще, что колченогим ума не хватает.
[ГЛАВА 4] Этому-то хватает. Двойную выгоду чует: меня распотрошит до конца — прославится, начнет воевать с Какой — еще столько же мешков затащит в тордох. И за Пайпэткэ отомстит. Вот они и разговоры о том, что жирных оленей режут… Ладно — посмотрим…"
[ГЛАВА 4] — Слушай, Сайрэ, — сказал он. — Отдать Каке духов я не могу. Нет, не отдам. Пусть будет так, как сейчас. Ты ведь нападать на меня больше не станешь? Я вот сам приехал к тебе, приехал мириться, совета просить, я лег с тобой рядом, зла тебе не хочу. А начнешь опять нападать, что про тебя скажут люди? Это уже не шаманство будет, а месть, И еще вот что тебе скажу. Ко мне как-то приезжал русский — тогда у меня гостили Куриль и Кака. Так вот, каюр говорил, что тундру портит русский шаман Чери. Сам-то шаман умер, и могилу его придавили камнем, но духи могут и вылезти… Ты хорошенько подумай. Может, зря меня все обижают? А духов шамана Чери не сравнить с моими. Спроси охотника Пураму — что о нем говорил каюр.
[ГЛАВА 4] — Знаю, что говорил каюр, — сказал Сайрэ. Сказал — и задумался. Огонька в трубке Сайрэ уже не было, но он продолжал с силой сосать ее — и Мельгайвач догадался, что юкагирский шаман сейчас решает самое главное. Молчать было нельзя.
[ГЛАВА 4] — Дай мне, Сайрэ, вдохновение, — попросил он. — Дай. Подскажи, как его получить. Я завтра же пригоню к тебе четверть стада… нет, половину: лучше возьми ты — Кака обманет меня, а тебе я верю, ты великий шаман. Наймешь пастухов и заживешь с молодою женой лучше, чем я…
[ГЛАВА 4] Сайрэ снова задумался, но ненадолго.
[ГЛАВА 4] — Чери — не шаман, — сказал он твердо. — Я никогда не видел духов его, и никто не видел. А разговор о них ведешь ты один. Отдай своих духов Каке.
[ГЛАВА 4] Бедности же не бойся — совсем кумаланом не станешь. Может, придется двух жен прогнать и остаться с одной. Но это лучше, чем получить вдохновение.
[ГЛАВА 4] — Почему ты так говоришь? — дрогнувшим голосом спросил Мельгайвач.
[ГЛАВА 4] — Знаю, что говорю. Могу рассказать тебе, как я получил вдохновение.
[ГЛАВА 4] Полез я по крутой едоме, чтоб разорить гнездо сокола. И уже рукой дотянулся.
[ГЛАВА 4] Но тут у меня все потемнело в глазах, я еле удержался на глине. В рот, на одежду, за воротник хлынула кровь. Чую, что половину света не вижу. А сокол бьет меня, бьет… Я половину света не вижу, но в голове, внутри наступило какое-то прояснение…
[ГЛАВА 4] — Что ты говоришь такое, Сайрэ? — испуганно прошептал Мельгайвач.
[ГЛАВА 4] — А то, что не выдержишь всех этих мук… — Омовение кровью совершить предлагаешь?
[ГЛАВА 4] — Я? Господи! Мельгайвач… — Сайрэ перекрестился, толкнув гостя локтем. — Да как же ты слышишь то, чего у меня в голове нет? Я тебе совет уже дал и совсем другой. Но ты спрашиваешь, как можно получить вдохновение. Я отвечаю и ничего не советую больше. Да тебе это могли сказать и другие… А если в моих словах слышишь зло, то лучше нам лечь поспать и с миром проститься.
[ГЛАВА 4] — Нет, апай, я отдаю половину стада, и не за простой разговор отдаю — за совет.
[ГЛАВА 4] — Половину стада… — пробурчал Сайрэ. — Не нужно мне ни половины, ни всего стада. Решишься живот попортить, придет вдохновение — подарок возьму. А наперед не возьму и пачки иголок… А теперь слушай, что я скажу. Пырнуть себя ножом — дело не хитрое. Перед этим надо все тайны раскрыть, а уж потом я мог бы сказать, что делать дальше.
[ГЛАВА 4] — Ох, Сайрэ, много грехов у меня, много, — вздохнул Мельгайвач. — Слушать, так всей четвертой луны [45] не хватит. И с чужими женами спал, и молоденьких девушек совращал; да таких грехов я уже и пересчитать не могу. Хуже другое… А все это началось с бубна…
[ГЛАВА 4] — Что — решил тайны открыть? — не сдержал испуга Сайрэ. — Может, лучше договоришься с Какой?
[ГЛАВА 4] — Нет, я буду шаманом! — со злым упрямством сказал Мельгайвач.
[ГЛАВА 4] — Смотри. Ты не ребенок. Если случится что — я ни при чем.
[ГЛАВА 4] — С бубна все началось, — громче и упрямее сказал Мельгайвач. — Пел я о своих хороших оленях, а их у меня было мало — и решил постучать в бубен.
[ГЛАВА 4] Понравилось мне, еще стал петь и бить в бубен, а руки у меня большие, и звон получался громким. Это, наверно, понравилось духам — вот они и вселились в меня. Но я духов не видел. А тут у Петрдэ сдох олень, и, кажется, ты первый заметил следы от моей яранги. И с тех пор все беды начали сваливать на меня. Умрет от болезни ребенок — говорят, что я его съел, прибьются к моим оленям чужие — духи мои их привели, поломалась нарта, жена от мужа ушла — я виноват…
[ГЛАВА 4] — Э, мэй, не так говоришь, — перебил его, прячась под одеяло, Сайрэ. — Что делал, то и рассказывай.
[ГЛАВА 4] — К тому говорю, что сперва мне было обидно…
[ГЛАВА 4] — А потом ты начал просить выкупа: "Отдай последнего оленя — а я прикажу духам не делать зла"?
[ГЛАВА 4] — Было и так, — согласился чукча.
[ГЛАВА 4] — И хуже было, — сказал Сайрэ, — сам призывал делать зло.
[ГЛАВА 4] — Призывал…
[ГЛАВА 4] — И мог ножик подсунуть…
[ГЛАВА 4] — Нож? Какой нож?
[ГЛАВА 4] — С белой ручкой. Которым Эргэйуо ударил девочку Халерху.
[ГЛАВА 4] — Что? Господи…
[ГЛАВА 4] — Ты безбожник — не вспоминай господа.
[ГЛАВА 4] — Но ведь я просто менялся… А откуда ты знаешь это? Сайрэ! Ты не человек…
[ГЛАВА 4] — Я шаман. Говори все, что делал. Я лягу, буду дремать; соврешь — я перестану дремать и поправлю. Лучше уж не вертись.
[ГЛАВА 4] Неожиданность эта подрубила под корень Мельгайвача. Он понял, что у него нет больше сил противостоять старику юкагиру. И в то же время он испытал великую зависть к нему. А зависть туманит ум; она ожесточает и всегда подсказывает одно и то же: ты можешь — и я смогу, смогу даже лучше тебя.
[ГЛАВА 4] Мельгайвач, ничего не скрывая, стал говорить.
[ГЛАВА 4] А на воле тем временем начиналась поземка. Тучки сухого снега то и дело наскакивали на одинокий тордох, шурша, облизывали его и катились дальше по скату холма. Ветер дул с озера, а такой ветер самый жестокий. В тордохе зашевелился полог. Костер давно уж потух… Перемена погоды не настораживала Мельгайвача — он ничего не слышал, кроме своего собственного одинокого голоса.
[ГЛАВА 4] Сперва он говорил с остановками, припоминая давнее прошлое и даже раздумывая, как это мог он совершить такое гадкое дело. Но потом вспоминать стало легче, а раздумывать больше уж не хотелось, и речь потекла быстро и ровно. Покачиваясь, даже распевая слова, он говорил, говорил, говорил. И лишь когда вспомнилась совсем юная, белолицая, плохо одетая Пайпэткэ, слова его будто наскочили на крутую едому. Скорее, чтобы Сайрэ не заметил этой заминки, Мельгайвач с усердием принялся перечислять, что он ругал в природе — волну, пургу, дождь, луну.
[ГЛАВА 4] Ветер уже сильно давил на тордох, а пурга шумела вовсю, когда он облапил лицо руками и ткнулся головою в колени.
[ГЛАВА 4] — Сайрэ, — тихо сказал он, — Сайрэ… Пусть меня по дороге домой растерзают волки, пусть я замерзну и останусь без рук и ног, но я теперь буду добрым шаманом. Дай мне вдохновение, дай. Как ты, буду подарки брать за хорошее дело, как ты; буду приказывать духам своим нападать на злых духов…
[ГЛАВА 4] — Ты все сказал? — спросил старик, не шевелясь.
[ГЛАВА 4] — Нет. Я не открыл тебе еще одну тайну. Но я открою ее; когда сяду на нарту.
[ГЛАВА 4] — Пусть будет так… Но после того, что услышал я, трудно сказать, придет ли к тебе вдохновение.
[ГЛАВА 4] — Придет. Я знаю. Ты только скажи, что делать дальше, как и когда делать.
[ГЛАВА 4] — Осталось немного… Ладно, расскажу, если так просишь. Ты сделаешь это в первый весенний день, когда увидишь проталину. Ножом проткнешь кожу ниже пупка — насквозь. Будет кровь. Этой кровью ты вымоешь руки и щеки. Смоешь грехи. Но это не все. Потом, от появления новой луны до конца луны, ты не должен ничего есть, кроме жиденького мясного навара. Голодать будет трудно, но если не стерпишь — вдохновение придет и быстро уйдет…
[ГЛАВА 4] И еще Сайрэ дал много разных сложных советов и указаний.
[ГЛАВА 4] Выслушав все, Мельгайвач долго сидел молча, погрузившись в раздумье. Но потом он встал на колени, вынул трут, кисет — закурил. Стал одеваться.
[ГЛАВА 4] — Ты что это, мэй? — зашевелился Сайрэ.
[ГЛАВА 4] — Поеду я. Мне надо ехать.
[ГЛАВА 4] — Пурга бьет. Куда ж ты в такую погоду? Ложись, отдохни. Не спавши, не евши — как можно трогаться в путь?
[ГЛАВА 4] — Нет, я поеду. У меня теперь все пути трудные… Сайрэ, если я стану шаманом, всю жизнь буду делать тебе добро. А когда захочу уехать в тот мир, когда надену на шею петлю, то прикажу людям не забывать твое имя, прославлять тебя — доброго шамана и мудрого человека. Проводи меня, добрый старик.
[ГЛАВА 4] Ничего больше не возразил, не сказал Сайрэ. Он встал, обулся, выбрался из-под полога. Мельгайвач немного замешкался. Раскаяния размягчили его, и он потянулся рукой к голове Пайпэткэ, чтобы погладить ее. Но нет, не погладил, отдернул руку. И пополз вслед за хозяином.
[ГЛАВА 4] — Апай, — Сказал он тихо, возле сэспэ, — уезжаю и хочу открыть грешную тайну. Присоедини, могучий старый шаман, этот мой совсем непростительный грех к тем грехам, которые ты теперь знаешь. Не воровал я и, кроме этой тайны, не скрыл ничего. Может, мелкое что-то забыл.
[ГЛАВА 4] — Говори.
[ГЛАВА 4] — Пусть, апай, об этом тебе расскажет твоя жена Пайпэткэ. А я кровью смою и этот грех.
[ГЛАВА 4] — Хорошо, поезжай.
[ГЛАВА 4] Мельгайвач еще путался в полах ровдуги, отрывая прижатую ветром сэпсэ, а шаман Сайрэ уже потихоньку крестился.
[ГЛАВА 4] Пайпэткэ спала долго. Но открыла она глаза не потому, что выспалась — ее разбудили холод и храпенье Сайрэ. Она выскользнула из-под одеяла, села на свернутую доху, лежавшую под головой, и замерла.
[ГЛАВА 4] Мельгайвача на постели не было. В одно мгновение Пайпэткэ поняла, что его нет и за пологом, нет и на улице за тордохом. Однако, не веря самой себе, она сейчас же с великой осторожностью перескочила через спящего старика, оттянула полог, глянула в щель, прислушалась. Очаг не горел, нигде не было видно огонька трубки; в незаткнутом онидигиле шумела пурга, осыпая снегом очаг и треногу; по тордоху гулял лютый мороз. Сильно храпел старик.
[ГЛАВА 4] Босая, неодетая, Пайпэткэ выбралась из-за полога — и кинулась к выходу.
[ГЛАВА 4] На воле гудела пурга. Небо чуть посерело, была середина дня, но что-либо разглядеть не могли даже молодые, жадно ищущие примет глаза: так и сяк проносились потоки снега, вздымая возле тордоха густые тучи. И все-таки Пайпэткэ зашла в неглубокий сугроб, наклонилась и стала искать следы… Но следов не было никаких — ни новых, ни старых: все давно зализала пурга. А Пайпэткэ не сдавалась: она нагнулась сильней и разглядывала, разглядывала сугроб. Наконец она увидела свои голые ноги, вокруг которых извивались бурунчики снега, — и бросилась обратно в дверь.
[ГЛАВА 4] В тордохе Пайпэткэ остановилась возле стола-доски и треноги. Очаг выглядел жалким, покинутым — над останками костра, притрушенными снегом, одиноко висел пустой крюк-сускарал [46] , чай в неубранных кружках замерз. Эта заброшенность, и противное храпение старика, за пологом заставили Пайпэткэ вздрогнуть. Но, вздрогнув сердцем, она задрожала и всем телом, да так, что руки тотчас вскинулись к груди и начали трястись, хватая воздух. Дробный стук зубов рассыпался по тордоху. И был страшным дикий, прерывистый смех, вдруг перекрывший и нудный гул непогоды, и тягучее храпение старика. Пайпэткэ хохотала все сильней и сильней и зубами стучала все громче и громче — и это бы кончилось чем-то еще более страшным, если бы не Сайрэ, выскочивший из-за полога.
[ГЛАВА 4] Кривоногий Сайра засуетился, забегал вокруг жены, боясь сказать или сделать что-то неверное. Но он нашелся и оборвал этот смех:
[ГЛАВА 4] — Ке, слушай, ке; а где ж Мельгайвач? Разве он но вернулся? Как же он не вернулся? Он ведь за подарком поехал — оленей пригонит сюда… Наверно, пурга его задержала…
[ГЛАВА 4] Сайрэ спасал жену от беды, обманом возвращал ей рассудок и не знал, что Мельгайвач в это время действительно и всерьез размышлял о подарке.
[ГЛАВА 4] Ничего не случилось в пути с богатым, но обреченным на тяжкие испытания чукчей. В мешке на нарте у него была водка, и он, хорошенько выпив, не щадил оленей, пробиваясь сквозь полосу непогоды.
[ГЛАВА 4] В теплой яранге, где все говорило об огромном достатке, к нему пришли свои, трезвые, но слишком нетерпеливые мысли. Он рассудил так. Да, кровь и боль сводят с ума — даже животных, и человек, глядя на кровь, расширяет глаза, становится не таким, каким бывает всегда. Поэтому главное — кровь, а не всякие там проталины по весне и пустой навар вместо жирной еды; Сайрэ, как и все шаманы, конечно, немного жулик… И Мельгайвач, завалившись спать с младшей женой, начал гадать, сколько оленей нужно отдать Сайрэ — сто или двести и когда лучше пригнать их в Улуро — весной или сейчас.
[ГЛАВА 4] За этими размышлениями Мельгайвач совсем забыл о том, что Кака, вроде птицы, клюющей падаль, в последнее время все снижался и снижался над ним.
[ГЛАВА 4] Если бы он подумал об этом, то, наверное, остерегся спешить и уж непременно бы все сделал иначе. Но ему слишком надоело видеть себя попавшим в беду, и слишком близкой была возможность опять улыбаться.
[ГЛАВА 4] Уже на второй день Мельгайвач отправил всех жен к родственникам и остался один: ему надо было бы выгнать еще и собаку, но ведь собака не человек, что она понимает…
[ГЛАВА 4] В опустевшей яранге было тепло и светло — под треногой горели поленья, горел, как всегда, и большой жирник. Мельгайвач ходил туда и сюда, разглядывая свои богатые пологи, каждый из которых был подобран из шкур одинаковой масти. И вдруг он подошел к очагу, спустил на бедра штаны, задрал рубаху и ударил себя не успевшим блеснуть ножом. Ощутив вполне терпимую боль, Мельгайвач удивился, как все это просто. Он не взглянул на живот; он наугад придавил ладонью рану, а когда ладонь стала мокрой и теплой, отнял ее, поднял голову кверху, чтоб ничего не видеть, потер руку о руку, умыл сразу обе щеки — но неожиданно зашатался, зашатался, как одинокое дерево, попавшее в круговорот горячего ветра. Дымовое отверстие метнулось в сторону, а подсвеченный снизу кособокий шатер [47] расправился во все небо и закрутился, как колесо на русской телеге. Чтоб не упасть, Мельгайвач схватился свободной рукой за жердь треноги и опустил голову. То, что увидел он, было ужасно. Ладонь опять зажимала рану, но из щелей между пальцами упругими струйками вырывалась в разные стороны кровь.
[ГЛАВА 4] Вот тут-то Мельгайвач и оторопел. Он скорее закрыл правой ладонью левую, однако кровь моментально нашла новые щели. К тому же все туловище охватила жгучая боль. Он согнулся до самой земли, чуть не достав головой пола, — но большие ладони отстали от живота, и кровь потекла сильней. Тогда Мельгайвач упал на бок, упал и придавил локоть — и рана вовсе открылась.
[ГЛАВА 4] Растерявшись, не зная, что делать, он стал кататься по полу.
[ГЛАВА 4] Он купался в крови и не мог закричать — боль со страшной силой стискивала ему зубы. И когда от этой боли и от отчаяния глаза совсем полезли на лоб, вдруг наступило какое-то успокоение. В муках всегда бывает миг отупения, передышки — его дарит сила жизни затем, чтоб у человека мелькнула трезвая мысль, может, последняя, а может, спасительная. Но Мельгайвач этот миг понял по-своему, так как приготовил себя к нему. И только успел подумать о вдохновении, как закричал что было сил. Он заметил у очага собаку, лизавшую красную лужу…
[ГЛАВА 4] В это-то время и показался в двери Кака. Рослый голова чукчей хотел войти поскорей, но потерял шапку и нагнулся, чтобы ее поднять, — да так и оледенел, стоя на четвереньках. Клочья черных волос вздыбились на его голове, а глаза выкатились белками наружу. Смуглый до черноты, он сейчас был похож на черта, увидевшего такое, чего не мог бы придумать он сам вместе с другими чертями.
[ГЛАВА 4] Поняв все и забыв о шапке, Кака вскочил, пинком ударил собаку, с визгом отлетевшую в угол, схватил с ящика недошитый камус.
[ГЛАВА 4] — Ы-ы-х, дурак… дурак! — начал подпихивать он шкурку под ладони Мельгайвача. — Да постой — книзу кожей. Шерсть набьешь — кровь загниет. Ну, прижимай. К Сайрэ ездил, жадюга? Пожалел половину стада, хотел подарком отделаться. Подыхай теперь, а стадо твое новые мужья жен поделят.
[ГЛАВА 4] — Нет, Кака… Не о том думал… — Из глаз Мельгайвача к ушам покатились слезы. — Вдохновение хотел получить.
[ГЛАВА 4] — В пасть зверю прыгнул. Во как он тебя разукрасил.
[ГЛАВА 4] — Кака, помоги… — Бледный как снег и измазанный кровью, Мельгайвач смотрел на него глазами умирающего ребенка, который впервые понял, что мог бы жить очень долго. — Возьми бубен, Кака…
[ГЛАВА 4] Перестав суетиться и найдя на полу место, не залитое кровью, Кака сел и глянул на свои руки, тоже измазанные кровью. Покуда не сбежались люди, он лихорадочно соображал, что может произойти дальше — умрет Мельгайвач или нет, сейчас умрет или после долгой болезни. Но вот он решительно встал и пошел к двери.
[ГЛАВА 4] Он вернулся быстро, неся в руках обломки твердого снежного наста.
[ГЛАВА 4] — Лежи, не крутись, — приказал он и стал обкладывать живот и руки Мельгайвйча снегом.
[ГЛАВА 4] — Кака! Не надо, — взмолился несчастный. — Не морозь меня, брат. Я сам, наверно, замерзну.
[ГЛАВА 4] — Лежи, если дурак.
[ГЛАВА 4] — Ты лучше бубен возьми. Покамлай — может, еще вдохновение и придет.
[ГЛАВА 4] — Да Сайрэ отомстил тебе, а ты о вдохновении думаешь! — проговорил Кака. — Останешься жить — разве этот шрам не будет напоминать тебе о шраме девочки Халерхи? Будет. До конца дней твоих. Вот как Сайрэ защищает свой род. А не так, как ты. Старый он черт, но молодец. Его похоронят с почестями. А тебя?
[ГЛАВА 4] — Покамлай, Кака, — попросил Мельгайвач. У него уже не было сил шевелиться, сил хватило только на то, чтобы прижимать к ране шкуру да говорить.
[ГЛАВА 4] — Я покамлаю. Но ты обидел меня — на Сайрэ променял. Отдашь половину стада — буду камлать. Всё равно богатство твое разлетится, как на ветру пепел. Слаб ты, а чтоб удержать богатство, надо быть сильным. Или посылай за Сайрэ… "
[ГЛАВА 4] — Покамлай, Кака, может, придет ко мне вдохновение, — с упрямой надеждой попросил Мельгайвач. — Было уже вдохновение, было. А половину стада возьми. Придут пастухи, при тебе распоряжусь.
[ГЛАВА 4] Народ сбежался в ярангу, когда голова и шаман Кака изо всех сил заколотил в бубен. Ужас и крики жен; суматоха, вопли испуга распалили Каку очень быстро. Ему никогда не приходилось прыгать по земле и шкурам, залитым кровью, и каким бы рассудительным он ни был до этого, сердце его теперь колотилось так, что от сильного удара палкой бубен лопнул и замолчал, а сам он упал под полог, ошалело вращая глазами. В яранге было шумно, и ему пришлось почти закричать:
[ГЛАВА 4] — Будет он жить, будет! Но страдать и болеть придется ему. Убейте собаку, которая крови его нализалась сейчас убейте. А шаманом ты, Мельгайвач, не станешь, — сказал он тише, — ни большим, ни маленьким. И лучше тебе стать простым чукчей…
[ГЛАВА 4] — Как — безоленным? — подал Мельгайвач слабенький голос.
[ГЛАВА 4] — Да, безоленным. Поставь половину стада на приз, назначь состязания. Имя твое прославится. Иначе ты умрешь опозоренным и несчастным.
[ГЛАВА 4] Мельгайвач простонал. Лицо его, обмытое старшей женой, было сейчас особенно бледным, и стон кому угодно мог показаться предсмертным. Но больше всех испугались жены. Старшая из них, не помня себя, схватила пробитый бубен, схватила палку и начала стучать, приседать и подскакивать. Кто-то заголосил. Пробитый бубен издавал только треск, и хоть старшая жена колотила по ободу, на губах у нее быстро появилась пена — и она затряслась, свалилась на руки женщин. Но бубен и палку подняла вторая жена. Эта была помоложе, покрепче. Она закричала визгливым голосом, подражая мужу-шаману…
[ГЛАВА 4] А Кака поднялся; он осторожно обошел толпу сзади, начал искать возле двери шапку. Не найдя ее, вышел на волю. Вышел — и оторопел: ярангу со всех сторон окружали олени. Их было до ужаса много. Ближние обнюхивали жилье своего хозяина. Все они теснились, не разбредались — будто почуяли что-то неладное. А может, пришли прощаться?.. Но Каке было сейчас не до нежностей.
[ГЛАВА 4] У него нетерпеливо зазудело сердце. Половина всего этого богатства теперь принадлежала ему, и он моментально представил себе, как будет выглядеть целое стадо, когда соединят то, которое он имеет и эту часть, которую он тоже имеет отныне. Разве тут захочется размышлять, кто страдает и почему страдает!.. Кака вернулся в ярангу, нашел пастуха, который подходил к хозяину, и потянул его за собой к стаду.
[ГЛАВА 4] — Знаешь? — спросил.
[ГЛАВА 4] — Знаю.
[ГЛАВА 4] — Разделяй. А я пойду кликну своих пастухов.
[ГЛАВА 5] Куриль и Мамахан зимовали вместе. Куриль в этот раз не перекочевывал в свою Дулбу — остался в Булгуняхе, на небольшой летней заимке. Места здесь ничем не примечательны — кругом холмы с жидким лесом, а между холмами впадины — днища давно пересохших озер. Но вот эти-то впадины и привлекали сюда многих богачей со своими стадами: кормов для лошадей и оленей здесь куда больше, чем по другим местам. Почитай, все богачи окрестных тундр знали эти ложбины — и чукчи Кака, Чайгуургин, Мельгайвач, и юкагиры Курили — Афанасий и Петр, и якуты Мамахан и Похон, и с Нижней Колымы Потонча, Бережновы, Соловьевы, Шкулевы…
[ГЛАВА 5] Афанасий Куриль считал, что пасти стадо зимой в Дулбе выгоднее, однако не поехал туда. И для этого были причины. Несколько лет назад в Дулбу приезжал поп; божий человек окрестил некрещеных, накормил их божьей едой, а
[ГЛАВА 5] Курилю, между прочим, сказал, что ему стоило бы отдать одного хорошего парня на обучение, чтобы парень стал тоже попом. Жил бы поп-юкагир в Дулбе или же Булгуняхе, сказал он, детей бы крестил, был бы посредником между людьми тундры и богом, призывал бы всех к добрым делам и смирению… Этот совет Курилю очень понравился. Однако он сразу подумал о больших трудностях, без которых ничего не удастся сделать. Парень начнет учиться, а тем временем надо церковь строить. Поставить же церковь одному не под силу, значит, нужно искать компаньона. Хорошо сговориться бы с Петрдэ, но Петрдэ неразворотливый и мелочный. Стало быть, надо искать других. А скажи об этом Каке или даже Мамахану — другу, сразу начнется спор: почему в этой церкви будет петь и крестить юкагир, а не чукча и не якут.
[ГЛАВА 5] Как бы то ни было, а пришлось открыть свои мысли. И выбор Куриля пал на Мамахана. Купец и богач Мамахан Тарабукин сразу смекнул: дело и нужное, и выгодное.
[ГЛАВА 5] Разговор о постройке церкви произошел после большого камлания. И Мамахан но дал Курилю поговорить: попом будет якут. Но ведь не ему же первому русский священник сказал обо всем этом — так почему же якут?
[ГЛАВА 5] Поспорили, но ни на чем не сошлись, а строить церковь все же решили твердо.
[ГЛАВА 5] Потом они ездили в Среднеколымск. в Верхний и даже Нижний остроги. Божьи дома были огромные — глянешь на крест, малахай потеряешь. А строить поменьше, видно, нельзя. Спросили, сколько надо песцовых шкур, чтобы такой же дом поставить в тундре. Городские сказали: двести мало, надо четыреста. А исправник даже с мягкой красивой скамейки вскочил: "Что? Четыреста? Да если в шестьсот обойдется — это вам бог просто уважение сделает…" Вернулись домой невеселыми. Собрать столько пушнины с людей да ничего за это не дать — попробуй, помотайся по стойбищам. Бедно люди живут, у многих ровдуги дырявые, в день всего по две трубки выкуривают…
[ГЛАВА 5] Но и Куриль и Мамахан понимали, что строить церковь все равно надо.
[ГЛАВА 5] Светлая вера не только очистит людей от грехов, но и сделает их послушными, а кроме того, она отнимет власть у шаманов и разорит шаманов-жуликов, которых развелось больше, чем надо. Но главное — построить церковь на свои деньги и попа посадить в нее местного, своего. Если же за все это возьмется губернатор или исправник, то попом станет русский или нездешний якут, которые будут на город оглядываться, и тогда туго придется неграмотным богачам, не говоря уже о мелких купцах.
[ГЛАВА 5] Время шло, а Куриль с Мамаханом никак не могли собраться и обо всем подумать по-настоящему. И вот наконец решили: пусть эта зима станет началом.
[ГЛАВА 5] А раз церковь выгодней строить здесь, в Булгуняхе, то и решать все лучше на месте.
[ГЛАВА 5] За ползимы много горькой воды выпили два богача друга, много чохона [48] поели. Но не без пользы для дела. Условились твердо: Куриль возьмется за сбор пушнины, а потом, когда Мамахан продаст ее в городе и купит все нужное для постройки, он привезет материалы на место по Якутско-Колымскому тракту. У Мамахана были большие связи с якутскими, индигирскими, иркутскими купцами и даже с ветвью какого-то купца из Москвы, а Курилю было все же сподручней иметь дело с простым народом: немало людей он выручил в трудное время, хапугой его не считали.
[ГЛАВА 5] Все хорошо и складно решили они, но тут до Булгуняха долетели страшные и непонятные вести, из-за которых пропала охота пить горькую воду. Шаман Сайрэ будто бы внушил Мельгайвачу сделать надрез на животе, чтобы при грехомытии обрести власть над духами, а тот перестарался — не то задел кишки, не то смешал кровь с шерстью, стал опухать и чуть не умер. Голова же чукчей шаман Кака, говорят, спас его и получил за это подарок — половину всего огромного стада. Такие серьезные слухи быстро опровергаются или подтверждаются. Эти подтверждались надежным нарочным, посланным в Халарчу.
[ГЛАВА 5] Призадумались Мамахан и Куриль. Пока они годами собираются отколоть людей от шаманов, шаманы действуют, да еще так, будто они вот-вот возьмут всю целиком власть над тундрой. Это не просто новая свара, на которую можно плюнуть: один богач совершил глупость, а другой нагло ограбил его. Люди знают, что богачи вовсе не глупые и что добро им достается не даром. И только совсем непонятная сила может заставить их резать себя, отдавать за камлание половину богатства. Как же им-то, простым, совсем темным, малоимущим людям не бояться этой силы, не почитать ее и не подчиняться ей…
[ГЛАВА 5] Несколько дней Куриль и Мамахан не встречались. Каждый заново обдумывал затею с попом и церковью, каждый прикидывал, побьет ли светлая вера черную веру. Купец Мамахан, знавший, что на строительстве он кое-что заработает, рассудил в конце концов просто: церковь будет готова года через три или четыре, а к тому времени история с Мельгайвачом заглохнет и опасаться, стало быть, нечего. Куриль пришел к такому же заключению, однако он был головой юкагиров и вовсе не хотел, чтобы эти три-четыре года с ним считались меньше, чем с шаманом Сайрэ. А еще он сильно переживал неудачу во время большого камлания, когда шаманы не посчитались с ним, не пошли на сделку ради добра, из-за чего все теперь обернулось вот так нехорошо для него, для юкагиров и чукчей. И он решил тоже действовать.
[ГЛАВА 5] Зайдя к Мамахану и отказавшись выпить горькой воды, Куриль сразу заговорил:
[ГЛАВА 5] — А ты, догор, знаешь, почему мы слабы? Потому, что у нас нет ни шестисот шкурок, ни денег. А если было бы это, то как раз бы время сейчас завозить лес, говорить о светлой вере и божьем доме, о своем попе и еще о том, что шаманы — черти…
[ГЛАВА 5] — Ты, Куриль, накинул аркан на собственную руку, — сказал Мамахан. — Ты все эти дни прицеливался?
[ГЛАВА 5] — Нет. Я приглядывался к ветвистым рогам шаманов-чертей… Я в конце зимы проведу большое оленегонное состязание. Поставлю на первый приз половину своего табуна, другие богачи поставят по стольку же, и я выиграю этот приз. Выиграю — или отдам печать кому угодно.
[ГЛАВА 5] — А я продам этих оленей, куплю бревна, ты привезешь Их — и в Булгуняхе или на берегу Большого Улуро застучат топоры, — договорил Мамахан.
[ГЛАВА 5] — Это не главное. Главное, я скажу всем людям, что отдаю выигрыш светлой вере.
[ГЛАВА 5] — Хорошо. Но кроме этого, ты еще соберешь шкурки — и божий дом будет готов? А как же я? Может, ты без меня справишься?
[ГЛАВА 5] — Глупому все это я рассказал бы не так…
[ГЛАВА 5] — Догор Куриль! До чего же у тебя умная голова! — Мамахан даже вскочил на ноги. — Я, значит, тоже должен провести состязание? Конное? Я на первый приз ставлю двадцать! Хватит! А выиграю сорок или больше… — И он добавил вкрадчиво, с расстановкой: — Сегодня мы пьем водку…
[ГЛАВА 5] И покатилась вторая половина зимы под уклон, на ровное поле гонок.
[ГЛАВА 5] Не мешкая, Афанасий Куриль отправил посыльных к богачам индигирской и восточной тундры. Мамахан послал вестовых во все якутские заимки. А как только дни начали удлиняться, Куриль покинул свой Булгунях, перекочевал к Большому Улуро и на едоме Артамона поставил огромный тордох.
[ГЛАВА 5] Жаркими, хлопотливыми были эти дни у богатых друзей, решивших бросить вызов шаманству.
[ГЛАВА 5] Куриль первым делом подобрал гонщика. За три луны до состязаний он пришел в тордох Пурамы и спросил:
[ГЛАВА 5] — Пурама не забыл, кто он такой?
[ГЛАВА 5] — Я? Твой шурин и первый охотник, у которого в мешках вместо шкурок гуляет ветер.
[ГЛАВА 5] — Шкурки, надо менять на порох и железные капканы. А Пурама рыбу и мясо отдает шаманам, а потом шкурки на еду меняет.
[ГЛАВА 5] — Я не пойму, зачем ты ко мне пришел и что хочешь сказать.
[ГЛАВА 5] — Пурама не забыл, что его близкий родственник два раза подряд выигрывал на состязаниях? Хороший гонщик — вот кто такой Пурама!
[ГЛАВА 5] — Теперь понимаю. Я, значит, должен выиграть тебе еще одно стадо и тоже умереть? Смотри, Куриль… Мельгайвач жирел, жирел — и лопнул. Кака ограбил его — и тоже лопнет. Всем богатством тундры одному человеку завладеть нельзя — бог не разрешит.
[ГЛАВА 5] — Пурама прав. Я назначил большое состязание. Но гонки проведу по старому правилу: приз выигрывает хозяин оленей, а не гонщик. И ему незачем будет умирать… А за меня переживать нечего: если лопну, то не сейчас. Сядем, шурин, поговорим спокойно.
[ГЛАВА 5] В тордохе было тепло. Пурама отличался огромным трудолюбием, без дела не мог сидеть, а лазить с иводером [49] по снегу мог сколько угодно. Но хоть и любил Пурама жить в тепле, был он, однако, настоящим сыном тундры. Худой, с сухим обветренным лицом, он казался человеком, которого не может взять никакой мороз. Да, в тундре все зависит от подвижности и трудолюбия — ленивых она жестоко наказывает. А Пурама побывал в таких переделках, что иной и не выдержал бы. К тому же характер у него был вспыльчивый, и жил он в постоянном напряжении, словно дикий зверек. Куриль, знавший его гордый и независимый нрав, редко бывал у него и мало ему помогал. Но сейчас он пришел — ему нужен был человек-пружина, человек-стрела.
[ГЛАВА 5] — Я скажу кое-что важное, и Пурама сам поймет, почему об этом пока не надо рассказывать никому… Я и купец Мамахан решили поставить в тундре большой божий дом… — Куриль замолчал в надежде узнать, как воспримет главную новость простой человек.
[ГЛАВА 5] И то, что последовало за этим, обрадовало его. И без того узкое лицо Пурамы стало вытягиваться — рот его открылся от удивления, а быстрые маленькие глаза будто ушли куда-то назад, чтобы издали разглядеть человека, знакомого и вроде бы незнакомого.
[ГЛАВА 5] — Мы поставим божий дом, — продолжал Куриль, — а божьим человеком, попом, станет не приезжий, а свой юкагир. Мы его пошлем в острог на обучение. Но божий дом будет для всех, и строить его должны все. Я приду к Пураме первому и попрошу хотя бы одну песцовую шкурку.
[ГЛАВА 5] — Я дам две! Нет, я дам три! — выпалил Пурама.
[ГЛАВА 5] — Две хорошо, три не надо — пусть другие тоже дадут… А я и Мамахан богаче вас всех, и потому мы должны больше внести. Мы внесем, но мы хотим еще больше внести — чтобы дело шло скорей и надежней.
[ГЛАВА 5] — Я понял тебя, Апанаа, кажется, хорошо понял, — сказал Пурама. — Призы отдадите? И их надо взять? — Но тут лицо охотника неожиданно переменилось, стало обыкновенным, злым и недоверчивым. — Я понял тебя, — повторил он, но уже иным, недобрым голосом. — Я дам песцов, я погоню оленей. Однако с условием: перед самой гонкой ты скажешь людям, что весь выигранный табун отдашь божьим работникам, которые сделают божий дом. Согласен? — Пурама привычно искоса посмотрел прямо в глаза Курилю, будто прицелившись в него из ружья. — Не сердись, Апанаа: дело такое — сразу не сообразишь. Тебе я верю.
[ГЛАВА 5] Ты добрее других богачей. Но все вы обдумывали с Мамаханом? А вдруг Мамахан не выиграет приз и ничего не даст? И тогда тебе одному отдавать будет обидно…
[ГЛАВА 5] — Он меня с наглым Какой равняет! — вспыхнул Куриль, забыв, что стоит ему согласиться с условием, как зятю крыть будет нечем.
[ГЛАВА 5] — Почему ж я равняю? — спокойно сказал Пурама. — Приз будет честно выигран… Да кто же поверит тебе, — сорвался он с мягкого тона, — что в тундре богачи захотели поставить божий дом, как в остроге? Да еще захотели попом посадить юкагира, чтобы он с самим богом и царем разговаривал! Нет, не поеду я.
[ГЛАВА 5] — Ну и ладно. К чертям! — встал Куриль и нахлобучил шапку. — Найду другого. Я сам хотел сказать, что оповещу народ: приз — для божьего дома. Найду гонщика. А Пурама пусть идет и прислуживает Сайрэ. Может, шаман посоветует охотнику из ружья Себе в живот выстрелить. Погляжу я, как зятю совестно перед богом будет, когда железный крест к облакам на ремнях потянут…
[ГЛАВА 5] Он зло расшвырял обтрепанные полы ровдуги и, конечно, ушел бы, если б слова его не убили наповал все неверие и подозрительность Пурамы.
[ГЛАВА 5] Охотник вскочил и с ловкостью затравленного песца втиснулся в дверь между жердью и напрасно обиженным гостем.
[ГЛАВА 5] — Апанаа, постой, — залепетал он, — зачем же ты так. Ну какой ум у меня? Что я видел и что понимаю? выкинь из сердца мою обиду — мне твою выкинуть будет трудней…
[ГЛАВА 5] И Пурама взялся исполнять такое неожиданное, такое важное и страшноватое поручение зятя.
[ГЛАВА 5] Тайна, которой была покрыта его подготовка, напрягала и ум, и силы его до предела. Он сам отобрал оленей, переглядев всех потомков тех самых оленей, которые принесли Курилю богатство. Первый раз он выехал в тундру после полуночи, когда меньше всего бывает опасность встретить каюра или посыльного-сплетника. Уже на другой день после пробной объездки Пурама пришел к Курилю и сказал, что нарта не годится для состязаний — она тяжела и груба. Куриль велел пока ездить на этой: пусть олени привыкнут к тяжелой, и тогда легкую они понесут как на крыльях.
[ГЛАВА 5] Катаясь на нарте, Пурама часто крестился, а еще чаще разговаривал с богом. Нет, он не просил его помочь выиграть приз, который оказался очень большим. Он просил его сделать сердца Куриля и Мамахана твердыми, чтобы из них не ушла добрая воля и чтобы в них не проникла ни обида, ни зависть.
[ГЛАВА 5] Новую нарту взялся выстругивать лучший мастер Нявал. С Нявалом разговор был короткий: зима перевалила за середину, и его семья, как всегда, нуждалась в еде, чае и табаке. Ну, а насчет тайны договариваться не пришлось — Нявал по необходимости-то не умел толком сказать двух слов. Нарта у него получилась сказочной — он сам съездил к купцу Мамахану, и вместе с ним они выбрали самые стройные, без сучка и извилины, молодые березки, и тесал, гнул, сушил и подгонял он каждую рею с великим терпением. Готовую нарту можно было поднять рукой и повертеть ее в воздухе.
[ГЛАВА 5] А Пурама продолжал гонять по тундре оленей. Он гонял их и днем, и ночью, не щадя ни их, ни себя. И за три луны олени сбросили жир, исхудали, но зато и окрепли.
[ГЛАВА 5] Первым из богачей, приехавших на берег Большого Улуро, был Тинелькут — владелец огромного стада в восточной тундре. Тинелькут потребовал, чтобы в призовом табуне Куриля были ламутские важенки и быки: он надеялся на выигрыш, который позволил бы ему распространить кровь ламутских, самых лучших оленей на восточную тундру, то есть на свое стадо, состоявшее из каргинов. Куриль согласился.
[ГЛАВА 5] Вторым, из Халарчи, пожаловал голова чукчей Кака. Встретив его, Куриль тотчас подумал: "Ага, богатеет без меры и уже зарывается. Проиграет, нет — лопнет", — вспоминал он предречение Пурамы. Но оказалось, что Кака не будет играть: он лишь привез послание от Мельгайвача, который почему-то решил поставить на приз последнюю половину своего стада… "Нет, тут все правильно, — сообразил Куриль, — Кака его в это втравил. Хочет смягчить свою вину перед ним и сам будет готовить гонщика. Да! Гонщик-то, у них — Кымыыргин. Это же черт, а не гонщик… Ладно… Ну, а если Мельгайвач проиграет, то что ж; разориться на гонках — это почет и слава, не то что разориться из-за неспособности управлять богатством…"
[ГЛАВА 5] Условились так: на три якутских шагания, от едомы Артамона до берега
[ГЛАВА 5] Малого Улуро и обратно. Все три стада соединяются в один приз, и его целиком получает хозяин. Второй приз — десять оленей, третий — пять. В гонках будут участвовать все желающие. На том и разъехались.
[ГЛАВА 5] Прошло еще две луны. Дохнуло сырым ветром и запахами земли. Высокие едомы сняли белые шапки, обнажив глиняные залысины. Солнце начало высоко подниматься над горизонтом. Совы стали прятаться в тень, а песцы веселиться, играть, радуясь свету.
[ГЛАВА 5] В один из таких солнечных дней Куриль приказал разделить свое стадо надвое. Пастухам он велел проследить, что бы ламутская важенка была в паре с ламутским быком. Куриль все делал честно, боясь прогневить светловолосого бога, которого видел нарисованным на доске с золотыми краями: бог заметит обман и тогда найдет других людей, которым позволит поставить церковь в тундре… Через несколько дней пастухи пригнали табун Мельгайвача и соединили его с табуном Куриля. Еще через несколько дней показалось третье стадо, которое гнал вместе с пастухами сам Тинелькут.
[ГЛАВА 5] К едоме Артамона длинными вереницами потянулись караваны богачей и купцов. Сразу начали ставить яранги и тордохи, растапливать очаги, готовить еду, приглашать гостей и ходить в гости. Ожил, зашумел берег озера, еще подавно слышавший грохот трещавшего от мороза льда, свист пурги и вой волков.
[ГЛАВА 5] Приехал самый богатый человек тундры старик Тинальгин. Ему уже некуда было богатеть, но ему хотелось посмотреть, как играют в удачу и неудачу другие властители Севера. Позже всех прибыл худой и бледный Мельгайвач — его везли не спеша, чтобы не потревожить едва зажившую рану. Встретил его один Кака да еще гонщик оленей Кымыыргин. Только они ушли, оставив приехавшего на нарте, как из маленького тордоха выскочил кривоногий старичок Сайрэ. Шаман быстро, хлопотливо заковылял прямо к Мельгайвачу.
[ГЛАВА 5] — Мэй, мэй… — скрестил он по-женски на груди руки. — Как же так угораздило-то тебя? Почему же не дождался весны, как я говорил?
[ГЛАВА 5] — Оставь в покое меня, — попросил, отворачиваясь, Мельгайвач.
[ГЛАВА 5] И Сайрэ повернул назад, продолжая сокрушенно ахать и приговаривать.
[ГЛАВА 5] Ни шумные встречи, ни пересуды мужчин, ни пьянки богачей, ни ребячьи игры — ничто не интересовало гонщиков. Все светлое время они проводили со своими оленями, то и дело выезжая на ровное место, чтобы опробовать снег, оглядеться, приноровиться друг к другу. Каждый день они совершали пробные гонки, выстраиваясь в ряд и стремительно исчезая в клубах снежной пыли. Их было более двадцати, но жарче всего люди судачили о главных соперниках.
[ГЛАВА 5] Заранее предугадывали неудачу гонщика Тинелькута, его младшего сына Нутувги.
[ГЛАВА 5] Да он и сам не был таким уверенным, как отец, — его низкорослые картины не могли равняться с ламутскими беговыми оленями. Но было три-четыре гонщика, заставлявших людей чесать затылки и горячиться. Особенно привлекал к себе внимание индигирский гонщик Едукин: его олени были чистой ламутской породы — рослые, широкогрудые, со стройными сильными ногами и острыми копытами — во время езды этих копыт нельзя было видеть, и казалось, что олени летят по воздуху. Но олени оленями, а вот чукча, гонщик Мельгайвача Кымыыргин, уже во время пробных заездов вытворял настоящие чудеса. Приземистый, веселый, взявший немало призов на гонках, он без конца вырывался вперед, вырывался так далеко, что останавливался, поджидая, будто дразня других, и снова летел вперед. Вот эти-то двое — Едукин и Кымыыргин — создавали горячку: все знали, что гонки назначил Куриль, а его ездок Пурама казался угнетенным, каким-то слишком задумчивым. После пробных гонок он быстро скрывался в своем тордохе, будто злясь на ламута и чукчу. Поговаривали даже, что он не очень здоров.
[ГЛАВА 5] А Пурама между тем действительно был угнетен. С каждым днем он все яснее чувствовал, что состязания пройдут точно так, как обычные состязания.
[ГЛАВА 5] Богачи пьют горькую воду, пьют и Куриль с Мамаханом. И совсем никто не говорит о самом Главном — о том, зачем юкагирский голова, человек суровый и умный, вдруг затеял такую большую игру. Хуже того, Пурама предвидел, что если Куриль и скажет в последний день, как он поступит с выигрышем, то это ничего не изменит: одни примут слова за шутку и посмеются, другие — хозяева приза, почуяв недоброе, подстегнут и без того опасных для Пурамы гонщиков. А он ожидал иного. Он ожидал, что все люди будут серьезными, что многие станут молиться за него и желать удачи ему, что гонщики или рассвирепеют и дадут понять Курилю, что игра есть игра, или наоборот, охладят пыл — как-никак, а богу уступить надо. Если б все это случилось так, то Пурама выжал бы из себя все силы. А сейчас что ж получается? Все думают лишь о том, вернется ли к Мельгайвачу богатство или он станет простым безоленным чукчей, повезет ли Курилю, разбогатевшему на чужих гонках… Пураме уже давно было небезразлично — шепотом Куриль скажет о своих намерениях или громко в кругу богачей. Сейчас выходило так, что можно совсем не говорить ни о чем: игра и впрямь есть игра. "Все они, богачи, такие, — махал он в своем тордохе рукой. — Мутят, мутят воду, других заставляют мутить, а вытащат рыбу и на свою жердь повесят…"
[ГЛАВА 5] Вот только еще не решил Пурама, отказаться ли ему от гонок, если Куриль промолчит, или поехать. Не поехать — скажут, что струсил.
[ГЛАВА 5] День гонок выдался солнечным, тихим. На том месте, откуда умчатся упряжки в путь, уже стояла высокая жердь с веревкой, привязанной за конец, — свалят жердь, гонщики дернут вожжи; здесь же лежали три кучи дров — это зажгут костры: три приза. Уже воткнули в снег и три кольца, согнутых из тальковых прутьев, — победитель должен зацепить ногою одно из них.
[ГЛАВА 5] Пурама запрягал оленей трясущимися руками. Он медлил и все поглядывал в ту сторону, где торчала жердь. Народу там еще не было — люди толпились вокруг гонщиков, которые собирались к выезду у своих тордохов или яранг. Вон пляшет с бубном в руках сам Тинелькут. Он шаманит. И Кака шаманит, но его за ярангой не видно, слышен лишь звон бубна. Все это странно — перед состязаниями так редко кто делает, а тут сразу двое… "Пусть шаманят", — неопределенно подумал Пурама и опять начал смотреть на жердь, возле которой уже появились ребята.
[ГЛАВА 5] — Гляди, Пурама, — раздался голос Нявала, проверявшего свою новую, но уже обкатанную нарту. — Сайрэ наш… это… туда!.. вроде с бубном пошел…
[ГЛАВА 5] — Куда? Смотри: правда, идет… К гонщику Мельгайвача, к Каке…
[ГЛАВА 5] — Ты, чего это он?
[ГЛАВА 5] — Н-не знаю… — рывком затянул Пурама узел постромки. — Ну-ка, дай и я отойду.
[ГЛАВА 5] Он сделал несколько шагов, чтобы лучше увидеть то, что происходит за ярангой, но махнул рукой и вернулся.
[ГЛАВА 5] — А, все понятно, — сказал безразлично он. — Виноват перед Мельгайвачом — вот и пошел шаманить ему. Пнул ногой, а теперь хочет погладить.
[ГЛАВА 5] Нявал, сидя на нарте, вынул изо рта трубку и постучал ею о полоз.
[ГЛАВА 5] — Чего это ты… значит… вроде как это — злой на Сайрэ, — спросил он, спотыкаясь на каждом слове.
[ГЛАВА 5] — Злой… — спокойно повторил Пурама. — Когда детей он спасал — больше, чем я, кто ему помогал? А только ум сам по-разному поворачивается. Если сказали, что Мельгайвач не виноват, а виноваты духи, так духов и надо уничтожать. А зачем же его самого-то резать?
[ГЛАВА 5] На нарте, рядом с Нявалом, сидел еще и Хурул — лучший бегун стойбища.
[ГЛАВА 5] Хурул обычно был разговорчивым, а то и вспыльчивым. Но сейчас он сидел и молчал, разглядывая следы копыт на снегу. Это его молчание Пурама хорошо понимал: бегун, знающий толк в состязаниях, наверно, не ждал удачи. Но все же он заговорил:
[ГЛАВА 5] — А как, по-твоему, Пурама, — подойдет Сайрэ к тебе или нет? Как-то получится нехорошо. Мельгайвач — чукча и к тому же безбожник, а он побежал вдохновлять его на победу. А ты свой, юкагир, да еще на такое божье дело идешь — и он, почитающий бога, не пошаманит тебе…
[ГЛАВА 5] Пурама в это время разглядывал копыта оленей, и слова Хурула, будто лопнувшая тетива лука, выпрямили его. Жар ударил в лицо, но с языка не успели сорваться вопросы, потому что Хурул повернулся к нему и продолжал говорить:
[ГЛАВА 5] — …А пошаманит тебе — Мельгайвач обидится: приз-то большой один! Слышь, Пурама, — как-то так получается… — Он красноречиво поерзал на нарте. — Хоть и втихую все они делают, а люди-то знают! Нет, Сайрэ должен тебе пошаманить. Схватишь приз ты — что он будет делать тогда! Люди скажут, против божьего дела шел.
[ГЛАВА 5] — А ты думаешь, что Куриль все-таки будет божий дом ставить? — показывая себя спокойным, спросил Пурама.
[ГЛАВА 5] — Да если бы слух после гонок прошел, люди, может, и не поверили бы. А теперь куда же ты денешься? Играть божьим именем? На это никто не решится.
[ГЛАВА 5] Как ты считаешь, Нявал?
[ГЛАВА 5] — Это… конечно. Да ведь… смотря какой дом? Из чего делать будут? Если из бревен, так это… сто топоров будет мало. И топоры нужны из железа…
[ГЛАВА 5] — А, топоры, топоры! — махнул на него Хурул. — Игровой табун, глянь, какой: больше половины едомы занял. Согласишься и роговым топором бревна тесать. Не об этом я говорю.
[ГЛАВА 5] — А ты сам слышал? От Куриля? — спросил Пурама.
[ГЛАВА 5] — Нет. Это вчера Мамахан горькой воды напился — и кому-то в ухо сказал… А вон, глянь, и Куриль идет.
[ГЛАВА 5] Хурул и Нявал поднялись с нарты, а Пурама стал нервно перебирать вожжи.
[ГЛАВА 5] Куриль был одет в новенькую чукотскую кухлянку [50] , каких юкагиры еще не носили, на ногах — новые саскэри [51] . С ним рядом шел Мамахан в пушистой медвежьей шубе. Оба они были веселы: Мамахан что-то рассказывал, жестикулируя толстым кулачком, а Куриль щурился в улыбке, важно глядя прямо перед собой.
[ГЛАВА 5] — Пурама! — бодро и громко сказал Куриль. — Где ты прячешься тут? Выезжай — покажись людям. Пусть поглядят на твоих высокогрудых, широкогрудых оленей…
[ГЛАВА 5] На дорогу уже выезжали другие гонщики. Сразу стало людно и шумно. Народ начал метаться из стороны в сторону, боясь пропустить мимо глаз хоть что-нибудь в этот переполненный радостным возбуждением миг. Не часто бывает такое в тундре, далеко не каждому выпадает счастье видеть все это… Как дробь из ружья, выскочила вперед всех стайка ребят.
[ГЛАВА 5] А Куриль подошел к Пураме вплотную и стал говорить тихо, но быстро:
[ГЛАВА 5] — Один глаз — на Едукина, а другой — на Кымыыргина! Едукин не зря приехал, готовился с хитростью, себя не показывал. А чукчей надо остерегаться. — Он поглядел на нож Пурамы, висевший у него на боку. — Чукчи могут зло пошутить… Подойдут возле костров шаманы — уехать нужно от них — пусть на пустом месте пляшут. Пурама! Я все сделал, как говорил, перед богом чист. Народу сказал, но потихоньку: испугался, что другие откажутся ехать.
[ГЛАВА 5] — Все уже знают, — сказал Пурама.
[ГЛАВА 5] — Да, знают. И Кака и Тинелькут. Потому тяжело будет. Ну, пусть светлый бог поможет нам!
[ГЛАВА 5] Он стукнул зятя по спине, и тот натянул вожжи.
[ГЛАВА 5] Ярко светило солнце на пустом синем небе.
[ГЛАВА 5] Рядом с жердью зажгли костры, и сизый, клубящийся дым тремя веревками потянулся вверх, образовав одну общую тучку — розоватую сбоку и синюю, мутную снизу.
[ГЛАВА 5] У костров шумела и пересыпалась толпа, окружавшая добрую полусотню упряжек. У одного из костров опять звенел бубен, взлетевший над головами людей, — это снова шаманил богач Тинелькут, которому так было нужно угнать в свою тундру ламутских оленей. А недалеко от него звенел и второй бубен — только шамана не было видно. Пурама проехал мимо старика Тинальгина, сидевшего в окружении богачей на нарте. Рядом с ним стояла другая нарта, на которой торчал, как высокий пень, Мельгайвач, укутанный шкурой. Пурама сделал крюк, чтобы посмотреть на второго шамана. А когда подъехал — увидел Сайрэ, скачущего возле упряжки Едукина.
[ГЛАВА 5] "Так. Меня не искал. Значит, и он знает все", — сказал себе Пурама и повернул прямо к черте на снегу, означавшей начало большой и трудной дороги.
[ГЛАВА 5] Двадцать три упряжки наконец выстроились в одну линию. Сорок шесть оленей, натягивая и отпуская постромки, топтались на месте. Накренив на один полоз нарты, все гонщики замерли, глядя на жердь и только на жердь, к которой шагали трое — Куриль, Тинелькут и чуть сгорбившийся Мельгайвач.
[ГЛАВА 5] Вот богачи остановились, осторожно потянули веревку — и тоже замерли.
[ГЛАВА 5] Затихла толпа. Треск сучьев в кострах и мягкий скрип снега под копытами нетерпеливых оленей сейчас казались невероятно громкими.
[ГЛАВА 5] Богачи пошептались, глянули в сторону гонщиков. Потом попятились, дернули разом веревку — и высокая жердь хлестнулась о снег.
[ГЛАВА 5] Все, как одна, упряжки рванулись вперед, но сразу же сбились в кучу.
[ГЛАВА 5] Началась борьба за дорогу. В снежной ныли ничего нельзя было разобрать. А когда суета ослабла, люди увидели далеко впереди бурые комочки, настигающие друг друга. За каждой упряжкой вилась пыль — и уже казалось, что огромную тундру, как белую шкуру; быстро вспарывают из-под снега ножами.
[ГЛАВА 5] Впереди было много времени: три якутских шагания — это не близко [52] . Самое интересное начнется тогда, когда гонщики повернут обратно, к стойбищу, и начнут приближаться к дымным кострам. Но волнение все равно нарастало: сейчас юкагирский богач Куриль прикажет пастухам пригнать сюда стадо, которое трудно окинуть одним взглядом, и тогда у каждого совсем уж бешено заколосится сердце и станет понятней борьба и переживание гонщиков, в вихрях снега рвущихся к цели.
[ГЛАВА 5] Проводив упряжки, богачи сели на нарты, поставленные в ряд. Никто из них не хотел выдавать того, что было на сердце. Но сохранить спокойствие сил не хватало. Тинелькут, показывая свою уверенность, которую будто бы никто не может понять, начал есть жирное мясо. Однако первый же кусок он не донес до рта: а вдруг этому Курилю и в самом деле поможет бог? Как же заранее он не узнал, из-за чего назначены гонки! Просто проиграть и то страшно. А тут еще проигрышем помочь прославиться юкагиру… Не меньше Тинелькута волновался Куриль. По его лицу, но крепко сжатым губам могло показаться, что он спокоен. Но его выдавали резкие движения. Он то пристально глядел на Сайрэ, сидевшего прямо на снегу недалеко от Мельгайвача, то резко отворачивался от него в сторону Тинелькута; потом он начинал вставать, отыскивая глазами кого-то из своих людей. Все богачи, купцы и простые люди знали, как ему будет плохо, если Пурама приедет не первым: именем бога нельзя шутить… В противоположность ему, Мельгайвач сидел очень смирно, однако представляться больным и безразличным к своей судьбе терпения не хватало — глаза его сами собой перекатывались из стороны в сторону. И у Куриля замирало сердце, когда он перехватывал встречные взгляды его и Каки. Ему казались недобрыми эти взгляды, этот бессловесный разговор чукчей-шаманов.
[ГЛАВА 5] Куриль встал и обернулся назад.
[ГЛАВА 5] — Нявал! Тебе вызывать призовой табун. Иди. Пригоните его сюда и передайте в руки тем, кому повелит бог…
[ГЛАВА 5] Куриль перекрестился, а сам подумал: "Если проигрывать, то лучше всего ламуту Едукину".
[ГЛАВА 5] Нелегко ожидать победу, но куда трудней добывать ее.
[ГЛАВА 5] Как только упряжки вырвались на простор и перестали мешать друг другу, тундра огласилась криками двадцати трех здоровых отчаянных гонщиков. Каждый старался определиться, где выгодней ехать. Едукин, Кымыыргин, двое чукчей и еще гонщики ламутских оленей решили быть впереди — они мчались густой кучкой, но сильно не отрывались от остальных. Нашлись такие, кто предпочел быть последним: израсходовать силы — это не хитрость. Пурама ехал посередине и считал это самым верным: когда знаешь, кто впереди, кто сзади — легче бороться. Найдя себе место, Пурама успокоился. Позади сильных противников не было — сын Тинелькута выехал на каргинах, а разве можно каргинов принять в расчет! Чуть тревожил его Ланга, гнавший ламутских оленей. Но Ланга не три луны готовился к состязаниям…
[ГЛАВА 5] Так, изредка меняясь местами, гонщики одолели четвертую часть пути.
[ГЛАВА 5] Кымыыргин и Едукин часто оглядывались. Видно, их беспокоило то, что Пурама выжидает и не теряет ума. Они тоже не теряли ума, и гонка пока что устраивала всех — продлилось бы так до поворота и еще немного на обратном пути… Все знали, однако, что этого не случится.
[ГЛАВА 5] Совсем неожиданно Пурама увидел мелькнувшую мимо негр упряжку Ланги. И он не успел сообразить, что же случилось, как вслед за Лангой на одном полозе проскочил Нутувги — сын Тинелькута. Словно пуля через кусты, промчался Ланга между упряжками головной кучки — и погнал, погнал оленей, все уменьшаясь и уменьшаясь. На какое-то время все растерялись. Но Пураму обогнали первого, и он быстрее других сообразил, что делать. "Это не страшно, — подумал он. — Но не подразнить ли передних?" Он натянул вожжи, олени шире метнули ноги. И вот уже позади остался сын Тинелькута. А Пурама взмахнул вожжами, крикнул; олени еще прибавили ходу — и суетившееся на нартах Кымыыргин, Едукин и все остальные уплыли назад.
[ГЛАВА 5] Если бы в это время возле дороги оказался слепой человек, он мог бы подумать, что целое стойбище, бросив жилье, рванулось к какому-то рубежу, где всех ожидает великое счастье, или, напротив, несется от страшной беды, преследующей по пятам. Топот копыт, свист вожжей, удары полозьев о снежные заструги, звон постромок, натянутых будто струны, гиканье гонщиков… Пурама не видел этого охватившего всех порыва. Он оглянулся позже, когда сзади творилось что-то невообразимое. Задние нагнали передних — и началась потеха-неразбериха. Одни стегали оленей, крутя вожжами над головой, другие били их палками, кто-то свалился с перевернутой нарты, чьи-то упряжки спутались, и возле них суетились, ругались гонщики… Пурама так громко захохотал, что олени вздрогнули и еще набавили ходу.
[ГЛАВА 5] А вот и едома Норенмол. Вот она, долгожданная! Теперь — поворот.
[ГЛАВА 5] Перегнать бы еще Лангу, да он недалеко, и олени его устали.
[ГЛАВА 5] Опередив всех, Пурама перевел оленей на рысь и, вздохнув, начал думать о том, как ехать дальше — подождать ли других, чтобы передохнуть, или постараться быть первым. Осилена лишь половина пути, и торжествовать еще очень рано: многое может перемениться… Ничего еще не придумав, он натянул левую вожжу, поворачивая оленей, — и вдруг съежился от неожиданности. В лицо ему полетели ошметки снега, по ногам чуть не стукнула нарта — пулей мимо него проскочил Кымыыргин; Пурама тряхнул головой, а в это время, словно стрела, мелькнула вторая упряжка — это Едукин чуть ли не по воздуху пролетел. Дробно стуча копытами, на поворот выскочили и каргины гонщика Тинелькута.
[ГЛАВА 5] Ошеломленный, бессмысленно перебирая вожжи, Пурама только моргал, глядя, как впереди одна за другой отмахивают дорогу упряжки. Но у него были верные стражи — глаза. Они-то и решали все за него: впереди оказался подъем, и совсем незачем было сейчас что-то делать — выскочить наверх на большой скорости, значит, многое потерять.
[ГЛАВА 5] Так оно и случилось. Сверху вниз Пурама полетел как ветер. Отдохнувшие его олени не испугались разгона и понеслись, понеслись, оставляя позади одного, другого, третьего гонщика.
[ГЛАВА 5] А теперь можно было вздохнуть по-настоящему и приготовиться к самому главному, к борьбе за победу, к борьбе с теми, кто сумеет сохранить силы оленей. Пурама уже видел сбоку остановившиеся упряжки — это бросали игру гонщики, понявшие, что бороться дальше расчета нет. Безнадежно отстает и сын Тинелькута…
[ГЛАВА 5] Три противника оставались у Пурамы — Кымыыргин, Ланга и Едукин. Все они недалеко, и вместе с Пурамой они набираются сил.
[ГЛАВА 5] Пурама ожидал, конечно, что задние еще настигнут его, может быть, даже немного опередят. Но случилось самое худшее. Кымыыргин с одной стороны, Едукин с другой промчались мимо него. А тут еще подоспел Ланга — он тоже обошел Пураму и встал как раз перед ним. А первые двое — ламут на сильных оленях и дьявол чукча тоже на сильных оленях все удалялись и удалялись. Не помня себя, Пурама с такой силой врезал одному и другому оленю ремнем, что сразу весь утонул в непроглядной снежной пыли. Каким-то чудом он не столкнулся с Лангой. Но, даже обогнав первого, он нисколько не успокоился и все хлестал и хлестал оленей, не щадя ни их, ни себя. Вот он, Кымыыргин, — близко. Он с ног до головы закидан снегом, как пень в лесу. И олени его от инея белые — пар у них из ноздрей вырывается тучами. А Пурама бьет и бьет вожжами и наконец перегоняет его. Но впереди Едукин. Его разглядеть невозможно — он тоже купается в клубах пыли и пара. Только догнать бы Едукина, только догнать бы! А там… Но сбоку храпят олени дьявола чукчи.
[ГЛАВА 5] Какой-то миг Пурама и Кымыыргин летели рядом, не понимая, кто из них хоть чуть отстает: ошметки снега из-под копыт и вихри пыли заставляли глядеть только вниз. Но тут что-то произошло. Кымыыргин вдруг как-то сразу скользнул вперед и исчез, а левый бур-олень Пурамы с разгона свалился в снег, правый же дернулся, словно наткнувшись на стену, и медленно поволок нарту.
[ГЛАВА 5] Пурама соскочил на снег — и в руках у него оказалась лямка, разрезанная наискосок возле постромки. От гнева у него не было сил заскрипеть зубами или назвать сирайканом чукчу. Сердце в его груди так колотилось, что от напора крови потемнело в глазах. Дрожащими руками, ничего не видя перед собой, Пурама привязывал лямку к постромке. Он привязывал ее долго, так долго, что уже слышал крики людей, встречавших победителя гонок. Не спеша он взял вожжи и сел на нарту. И только теперь понял, что ни Едукин, ни Кымыыргин еще не успели выскочить на равнину едомы.
[ГЛАВА 5] И Пурама проскрипел наконец зубами. Дико крикнув, он хлестнул изо всех сил левого, затем правого оленя. Потом выхватил из-под сиденья кенкель [53] и начал бить им и того и другого. Он уже хорошо видел три тонких дымка, скрестившихся в небе, видел даже толпу людей, стеной стоявших на самом высоком месте едомы. А левый олень его мучился — лямка была узковатой, с узлом, она мешала ому, и правый не мог приспособиться — то заворачивал в сторону, то отставал, несмотря на удары.
[ГЛАВА 5] А впереди теперь было трое — Ланга тоже успел обогнать его. И Пурама от досады, наверно, заплакал бы, но глаза его уловили что-то такое, отчего снег опять сделался белым, небо синим, а солнце красным. Может, его оленей потихоньку подталкивал бог, а может, напротив, бог придерживал тех, что были ближе к кострам? Бог — не бог, но Пурама явственно видел, что расстояние между ним и Лангой сокращается и что две остальные упряжки вовсе не летят, как на крыльях. "Да ведь на взволок идем… — догадался он, трясясь будто в ознобе. — Мои отдохнули, пока стояли, — олени мои… И нарта моя самая легкая…"
[ГЛАВА 5] Он вдруг выкинул палку — лишнюю тяжесть и с такой силой опоясал вожжами левого, что тот пригнулся и прыгнул; тотчас же он опоясал и правого — и сам едва удержался на нарте. Олени теперь летели прыжками, а Ланга наплывал на него, наплывал — будто ехал назад, в обратную сторону.
[ГЛАВА 5] Проскочил Пурама мимо Ланги — и пошел нагонять второго, Едукина. Но лямка… Как же мешает узкая лямка оленю! И как она не развяжется!..
[ГЛАВА 5] Поплыл на него и Едукин. Бьет Едукин палкой оленей, а они будто не чувствуют боли — все так же медленно бросают ноги.
[ГЛАВА 5] Еще шагов двести, а там равнина. Догнать бы Едукина!
[ГЛАВА 5] А народ кричит, машет руками, топчется, пляшет…
[ГЛАВА 5] Есть! Уплыл Едукин назад. Но впереди Кымыыргин. "Сирайкан Кымыыргин, сирайкан! Срезал мне лямку, срезал — я всем покажу… А оленей этих я тебе, Куриль, не отдам, не отдам, если даже и проиграю…"
[ГЛАВА 5] А у оленей нет уже сил. Они не чувствуют боли, они, наверное, знают, что все равно упадут и подохнут…
[ГЛАВА 5] Последний перелом тундры — дальше ровное место. Пурама соскочил с нарты, побежал рядом с упряжкой.
[ГЛАВА 5] Ха! Да ведь и олени чукчи не бегут, а тащатся! Языки-то красные вывалили — словно собаки, и дышат совсем по-собачьи. И это — на ровном месте… Пурама разбежался, прыгнул на нарту и подтолкнул ее. Стегнув по бокам своих многострадальных оленей, он начал кричать на них и крутить ременными вожжами над головой.
[ГЛАВА 5] С победным шумом он и хотел промчаться мимо гонщика Мельгайвача, но вдруг дернул вожжу и отвалил в сторону. В руке Кымыыргина ярко блеснул на солнце прижатый к рукаву нож.
[ГЛАВА 5] Бешеным зверем глянул шаманский гонщик на Пураму — сорвалось у него и в такой момент. И он насел на оленей — начал хлестать их по чем попало.
[ГЛАВА 5] А толпа орет, прыгает, расступается.
[ГЛАВА 5] — Олени мои, олени, — дрожащим голосом вслух лепечет Пурама и уже не бьет их, а только из последних сил натягивает ремни. — Немножко, еще немножко… Во-от, во-от. Отстал. Отстал, сирайкан!.. Родные мои… Выдержали… Выдержали! Выдержали!
[ГЛАВА 5] Он ногой ловко зацепил кольцо из тальника, к которому был привязан красный лоскут — знак первого приза, — и влетел в прогалок ликующей, шумной толпы.
[ГЛАВА 5] Бросив оленей и закрыв руками лицо, Пурама поплелся, не зная, куда и зачем. Во всем его теле от головы до пят что-то стучало, вырывалось наружу, а перед закрытыми глазами то разгоралось, то гасло желтое лучистое солнце.
[ГЛАВА 5] Объятие дрожащих рук остановило его. Пурама открыл глаза и тихо засмеялся, глядя прямо в лицо Курилю.
[ГЛАВА 5] — Ну, не умирай, Пурама, — весь светился, как предвесенний день, Куриль, богач Куриль, теперь слишком большой богач Куриль. — Молодец. Какой же ты большой молодец, Пурама!
[ГЛАВА 5] — Одарить его надо, хорошо одарить! — бил его рукой по спине Мамахан.
[ГЛАВА 5] — Можно, Апанаа, умереть. После такого дела можно! — сказал Пурама, которого вместе с богачами толпа тискала, сбивала с ног. — Только не от радости — это брехня. От стука в грудях! Да, Куриль, а Кымыыргин — сирайкан — срезал лямку на правом [54] . Иди — погляди. И второй раз срезать хотел…
[ГЛАВА 5] Куриль и Мамахан сразу освободили гонщика, раздвинули толпу — зашагали к упряжке.
[ГЛАВА 5] А люди в это время ласкали оленей — кто целовал их в мокрые носы, кто прижимался щекой к их глазам, кто гладил спину, брюхо, бока.
[ГЛАВА 5] Растолкав всех, Куриль сразу увидел узел с торчащими острыми концами и, взявшись за этот узел, решительно повернул упряжку, повел ее за собой — к тому месту, где стояли упряжки Мельгайвача и Каки.
[ГЛАВА 5] Совсем сгорбленным сидел Мельгайвач на нарте. Перед ним, опустив голову, тяжело дыша, стоял Кымыыргин. А Кака шагал туда и сюда по вытоптанному снегу. Сайрэ возле них уже не было.
[ГЛАВА 5] У Куриля на языке крутились такие слова, от которых и Мельгайвач и Кака, наверно, провалились бы в нижний мир. Но вид совсем недавно страшно богатого чукчи мог разжалобить даже медведя: теперь Мельгайвач был никем — просто чукчей, может быть, пастухом Каки. И язык у Куриля не повернулся.
[ГЛАВА 5] Зато у Пурамы с новой силой вспыхнула злость, и он толкнув рукой в бок Кымыыргину — в то место, где висела пустая ножна, со счастливой издевкой спросил:
[ГЛАВА 5] — Мэй, а где же ты ножик-то потерял?
[ГЛАВА 5] Кымыыргин схватился за ножну, но тут же опустил руку и с такой ненавистью скосил глаза на Пураму, что Курилю пришлось встать между врагами.
[ГЛАВА 5] А Мельгайвач, но выпрямляясь, повернул голову, увидел лямку, завязанную узлом, и тихо сказал:
[ГЛАВА 5] — Плохо… Все плохо. Теперь еще и позор. Зачем Кымыыргин сделал так? Все равно бы тебе не отдали стадо, если б и первым приехал.
[ГЛАВА 5] — А кто доказал бы? Может, он сам разрезал…
[ГЛАВА 5] Заметив, что Кака куда-то исчез, Куриль догадался: не Мельгайвач, а Кака натравил гонщика. И он вдруг пожалел чукчу, на которого сразу свалились такие тяжкие беды.
[ГЛАВА 5] — Может, Мельгайвач, ты обратно возьмешь хоть немного оленей?
[ГЛАВА 5] — Нет, нет, Апанаа, — замотал тот головой и вытер варежкой слезы. — Я рад, что мои олени попали к тебе. Не хотел я, чтобы их на восток угнали. А ты, может, и вправду употребишь их на хорошее божье дело. И грехи тогда мне отпустятся… Да если бы ты состязания не назначил, я назначил бы сам, и все равно ты выиграл бы.
[ГЛАВА 5] — Ну, живи с богом, — сказал Куриль и отвернулся.
[ГЛАВА 5] К нему навстречу шел Тинелькут, но он заметил медленно подъезжавшую упряжку — сильно заиндевелых оленей и усталого каюра-ламута.
[ГЛАВА 5] — Гость? — спросил он. — Издалека? Опоздал, мэй. Кончилось все.
[ГЛАВА 5] — Нет, Апанаа! — крикнули из толпы. — Он ищет Едукина, чтобы помочь ему стадо гнать.
[ГЛАВА 5] — Куда гнать? — удивился Куриль.
[ГЛАВА 5] — На Индигирку…
[ГЛАВА 5] Толпа грохнула таким дружным и неожиданным смехом, что приезжий вздрогнул и растерялся; ламут, однако, смекнул, в какой просак он попал, — и под еще более раскатистый смех завернул оленей, щелкнул вожжой и скрылся с глаз.
[ГЛАВА 5] — Хорошие у тебя, Куриль, олени, — сказал Тинелькут, смущенно улыбаясь. — И гонщик у тебя лихой. Если нынешняя удача поможет тебе в хороших делах, я не буду жалеть, что проиграл.
[ГЛАВА 5] По обычаю все богачи и гонщики-победители собрались у костров, набросали в них мозгов и сала, а потом расселись на снегу, стали закусывать и пить чай.
[ГЛАВА 5] Едома Артамона, наверное, никогда не была такой оживленной. Вся она кипела оленями и людьми; над этим подвижным, шумящим морем клубились дымы огромных, жарко горящих костров, уже хорошо заметных издалека в наступающих сумерках.
[ГЛАВА 5] Когда чаепитие кончилось и настала пора всем расходиться, к богачам подошли пастухи и Нявал.
[ГЛАВА 5] — Вот, значит, Куриль… — начал как будто ничего толкового не обещавшую речь Нявал. — Как ты приказывал, значит. Бог отдал тебе стадо. А мы тут говорили, что, может, через него бог и к нам ближе окажется…
[ГЛАВА 5] — Хорошо, складно ты говоришь, — перебил его Куриль, поднимаясь. — Теперь что ж — остается проводить стадо…
[ГЛАВА 5] Эти слова заставили Мельгайвача сильно вздохнуть и совсем согнуться над обглоданными костями. Бывший шаман и бывший богач тихонько толкнул локтем Кымыыргина — иди, мол, ты за меня. И Кымыыргин поднялся. Встали и остальные.
[ГЛАВА 5] Проходя мимо костров, Куриль, Мамахан, Пурама сразу увидели запропастившегося Сайрэ. Они ничего не сказали друг другу, только переглянулись, но удивлению их не было меры. Шаман Сайрэ, улыбаясь и что-то бурча под нос, нюхал, целовал лежавших возле костра оленей, — тех самых оленей, к которым не подошел утром и на которых Пурама победил всех остальных — даже слышавших звон бубна, бубна Сайрэ. Сейчас шаман желал им долго жить и далеко бегать…
[ГЛАВА 5] Все прошли молча мимо него, каждый по-своему думая о старике…
[ГЛАВА 5] И погнали выигранное стадо Куриль, Тинелькут, Кымыыргин и Мамахан.
[ГЛАВА 5] Погнали, чтобы соединить его со второй половиной стада юкагирского головы.
[ГЛАВА 5] На другой день, когда взошло солнце, все увидели, как сильно разбогател Куриль. Раньше стадо его занимало половину едомы, а теперь не умещалось на всей едоме.
[ГЛАВА 5] Утром Мамахан отослал своего конюха в Булгунях и велел ему перегнать двадцать коней на хорошее пастбище, а также снова отправить посыльных на Алазею и к городу: пусть желающие готовятся к состязаниям конников.
[ГЛАВА 5] А Куриль в это время одаривал всех своих близких. Кто получал двух оленей, кто пятерых, а кто и целый десяток.
[ГЛАВА 5] Кака уехал, не попрощавшись. Когда уехал — никто не знал. Он ничего не сказал об этом Мельгайвачу, бросил его.
[ГЛАВА 5] Зато пришел попрощаться сам Тинальгин. Он молча пожал Курилю руку да по-стариковски важно, покровительственно улыбнулся.
[ГЛАВА 6] Как ни храбрился Хуларха, как ни старался, а пришлось ему признаваться в бессилии. Нет, Хуларха мог каждый день дергать тальник и таскать его на спине, мог носить из озера воду, кипятить чай, чинить и вязать сети, мог даже уплывать далеко на своей ветке, ловить чиров, а потом потрошить их, готовить юколу. Он все мог делать — даже без передышки, но ему не хватало дня и не было хоть маленькой, но постоянной помощи. Жизнь, однако, никак не считалась с тем, что ему не хватало. И стоило Чирэмэде, не вставая, проваляться на шкуре только одну луну, как Хуларха понял, что так он долго тянуть не сумеет. Он уж и тордох-то поставил совсем близко к воде, и спал очень мало, и не отказывался от помощи соседа Нявала и все же чувствовал, что ничего не выходит.
[ГЛАВА 6] Иногда он бросал все, уходил далеко по берегу озера, садился под обрывом едомы — и долго глядел пустыми глазами на мутные волны, на стонущих чаек, на весь угрюмый, неласковый мир, который уж если невзлюбит кого из людей, так невзлюбит до самой смерти. Хулархе в такое время казалось, что стоит ему заплакать, заплакать навзрыд, громко, отчаянно, так, чтобы от слез напухли глаза, — как после этого наступит какая-то перемена. Вот он встанет, вытрет глаза, на что-то решится, придет в тордох, а там, у пуора, стоит жена, с хрустом режет юколу, ругает плаксивую Халерху и говорит ему твердым голосом: "Сходи, Хуларха, к озеру, умой эту грязнулю, а потом помоги мне принести шкуры в тордох…" Вот тут-то к нему и вернулась бы сила, и он-то уж знал бы, что дальше делать, как жить… Но слезы не появлялись. И медленно плелся старик домой с опущенными руками. Он останавливался перед дверью тордоха и долго думал о том, напоить ли горячим чаем больную жену и голодную дочь, сходив сначала за тальником, или заставить их потерпеть и попытаться поймать рыбы, которой слишком уж мало на вешале…
[ГЛАВА 6] Однажды, когда Хуларха стоял на берегу вот в такой нерешительности, к нему подошел Пурама.
[ГЛАВА 6] — Хайче, — сказал он, — может, тебе один мой совет поможет? Больно уж трудно тебе.
[ГЛАВА 6] — Не-ет, — затряс лысой головой Хуларха, — никакой совет мне теперь не поможет. Года бы три протерпеть, дочь подросла бы — тогда уж другое дело.
[ГЛАВА 6] — А вот я про это и собирался сказать. Давай сядем, отец. Нет, не в тордохе. Пойдем к воде — у воды голове прохладней и уму спокойней.
[ГЛАВА 6] Идти к воде — три шага. Они сели. Пурама набил трубку и отдал ее Хулархе.
[ГЛАВА 6] — Покури, хайче, и послушай меня… Заходил я по старой дружбе к Сайрэ. Ну, сам знаешь, слухи прошли — будто он ламутам и чукчам на гонках желал только не умереть, а на победу не вдохновлял. Да и Куриль говорит, что он делал больше добра, чем зла. Наверно, тут правда: детей защищал — потому, может, перестарался. И не безбожник он… Сели пить чай, попили, начал Сайрэ вспоминать страшные случаи. Я-то шаманскую речь понимаю — и думаю: может, обо мне что сказать хочет? Нет, вроде не получается. И тут он зачем-то вспомнил сказку о том, как молодая девушка и пастух убежали от своих родителей, стали жить в медвежьей берлоге, как родился у них ребенок и как они жалели потом, что не послушали мудрых людей. Кончил он сказку, замолчал, а Пайпэткэ все смотрит на него, все смотрит. И как польются у нее из глаз слезы!.. Сама вроде не плачет, а слезы льются. "Что с тобой, — спрашиваю, — Пайпэ?" — а сам уже все понимаю… Да это что — Сайрэ потом рассказывал, что она принесет хворост, увидит корень, похожий на человечка, обязательно обрежет лишние ветки, а человечка куда-то спрячет… Детей у них нету — вот она и страдает. А жить они стали неплохо — голодные не сидят, как ты… Я говорю Сайрэ: "А вы взяли бы на прокорм девочку или парнишку. Ланга трудно живет, Хулархе нелегко, есть и другие". А он отвечает: "Взял бы. И кормил бы досыта. И Пайпэткэ было бы веселей. Да только как же спросить?"… Я скажу тебе, Хуларха, что после случая с Мельгайвачом Сайрэ будет стараться…
[ГЛАВА 6] — Ланга, говоришь, может отдать? — спросил Хуларха спокойно — будто речь шла не о его ребенке.
[ГЛАВА 6] — Да ты сам подумай, — сказал Пурама, — что тут страшного? Попроси его тордох переставить поближе — Халерха будет и мать и тебя видеть, а есть-пить у соседей дети легко привыкают.
[ГЛАВА 6] — Э, нет… Ее же надо через кольцо передать! — немного отодвинулся от Пурамы старик. — А пройдет через тальниковый круг — плачь тогда или не плачь, а дитя не твое. Нет, не отдам.
[ГЛАВА 6] — Послушай, — наклонился Пурама к его уху. — А что Сайрэ — тридцать лет от роду? Или сорок? Останется Пайпэткэ одна, замуж выйдет, и возьмешь свою дочь к себе.
[ГЛАВА 6] — Нет. Ждать смерти Сайрэ не буду. И дочь не отдам. — Хуларха возвратил Пураме трубку и встал.
[ГЛАВА 6] — Я как есть говорил, — вздохнул Пурама. — На грех не толкал. А обиду на меня не держи.
[ГЛАВА 6] И они разошлись.
[ГЛАВА 6] Легко давать советы. А легче всего — несчастному. Пурама быстрей других проехал три якутских шагания — и получил за это полтора десятка оленей — от богача шурина, а если бы захотел, то получил бы и больше. Ему можно ходить по тордохам, раздавать советы, как Куриль раздавал после гонок оленей… Так рассудил Хуларха, утешая плачущую Халерху и собираясь идти за дровами.
[ГЛАВА 6] И все-таки о предложении Пурамы он рассказал жене, когда напоил ее и дочь жиденьким чаем и задумался о завтрашнем дне. Рассказал не затем, чтобы узнать заранее известный ответ матери и этим подкрепить себя. Потеря всяких сил ожесточила его, и он хотел наконец услышать, думает ли она выздоравливать. Ответ Чирэмэде был, однако, таким, что Хуларха сначала не поверил ушам. Но вздоху облегчения и улыбке на болезненном, прозрачном и теперь очень скуластом лице не поверить было нельзя.
[ГЛАВА 6] — Это было бы хорошо, — сказала она. — Сайрэ всегда желал нам добра. И видно, добрые люди подсказали тебе.
[ГЛАВА 6] — Пурама приходил… — Хуларха подполз на четвереньках к спящей дочери, посмотрел на нее, а затем попятился и быстро ушел из тордоха.
[ГЛАВА 6] Настала наконец перемена в жизни бедной семьи. Хуларха воспрянул духом.
[ГЛАВА 6] Выгребая ветку к рыбному месту, он веселей поглядывал вдаль, руки его действовали проворнее, чем в прежние дни. Он понимал, что жене очень плохо — раз она не видит другого выхода. Но дочь-то будет сыта, ему станет легче — и, глядишь, жена пойдет на поправку. А там будет видно…
[ГЛАВА 6] И через несколько дней Хуларха привел девочку к тордоху Сайрэ. Халерха уже все понимала; она давно не носила ару [55] , играла с Ханидо в оленя и волка, а то и одна убегала на холм за стойбище. От раны на ее животе остался лишь белый шрамчик… Игра взрослых ой не понравилась. Хоть дедушка Сайрэ и присел на корточки, улыбаясь и расставив руки, чтобы поймать ее, хоть красивая тетя Пайпэ и манила ее к себе, она уперлась в колени отца, начала озираться, как дикий зверек, и не хотела пролезать через кольцо, согнутое из прутика. А когда отец нагнулся, прижался щекой к ее щеке, а потом подтолкнул в кольцо — Халерха стала брыкаться, выкручиваться и вдруг завизжала, заплакала, хватаясь за руки и ноги отца.
[ГЛАВА 6] С трудом удалось вручить девочку новым родителям.
[ГЛАВА 6] Несколько дней Халерха ничего не ела и не пила. Она или кричала, или спала. Сайрэ попеременно с женой пришлось сидеть и охранять дверь.
[ГЛАВА 6] А в тордохе Хулархи стояла жуткая тишина: больная мать, вперив глаза в ровдугу, часто дышала, приподнималась на локтях, чтобы убедиться, не обманывают ли ее уши. И плач-то доносился до нее еле-еле, но она все слышала. Старик Хуларха жил беспокойно — то брался за любое дело с горячностью молодого мужа, то вдруг надолго цепенел и не замечал вокруг себя ничего.
[ГЛАВА 6] Но время успокаивает кого угодно. Халерхе захотелось есть, а потом и понравилось быть всегда сытой. Да тут еще ласки и разговоры, по которым она успела соскучиться.
[ГЛАВА 6] Сайрэ был до глубины души тронут людским доверием. Ему отдали ребенка!
[ГЛАВА 6] Слава сильного шамана — тяжелая слава. В ней перемешаны и добро и зло. И видно, сам бог надоумил людей передать ему в дочери Халерху, чтобы они поменьше думали о его первой в жизни жестокости и чаще вспоминали о детях, которых он защищал. Пусть и Куриль теперь скажет, что все шаманы — черти: детей на воспитание чертям не отдают… Впрочем, старику Сайрэ и без того надоела безрадостная жизнь, и не просто безрадостная, а переполненная еще и тревогой. Никогда и ничего шаман так не боялся, как сейчас боялся беды Пайпэткэ. Если с ней опять случится несчастье, он пропадет. Невиновный, в сущности, Мельгайвач, так страшно искупавшийся в своей крови, разоренный до конца, ставший простым пастухом Каки, а потом сумасшествие Пайпэткэ — это слишком много, чтобы люди думали о нем как о добром шамане. Тут уже одно к одному; глядишь — и в доброте увидят корысть. Быть жестоким Сайрэ не хотел — потому что жестоких бог не принимает к себе. И страшней всего было то, что сколько бы он ни камланил в последнее время, к нему ни разу не приходила догадка — чем оправдать беду Пайпэткэ, если беда случится при людях, во второй раз…
[ГЛАВА 6] Теперь, когда он часто держит на коленях названую дочь, рассказывает, ей сказки и кладет ее на ночь не сбоку, а посередине, между собой и Пайпэткэ, — дышать стало легче и тяжкие думы растаяли, как на ветру комариная туча.
[ГЛАВА 6] И уж совсем неожиданной была эта радость для Пайпэткэ. Стояли как раз теплые летние дни, и когда Халерха накричалась вдоволь, потом до того наелась, что живот натянулся, как бубен, — они вместе ушли из тордоха далеко на берег Улуро. Тут Халерха и заснула на коленях красивой молодой тети, которая гладила ее по голове, прогоняла веткой злых комаров и, напевая, смотрела на синее озеро и на чаек в голубом небе. Хуже было, когда возвращались к стойбищу. Халерха захотела идти к маме, а не к хайче.
[ГЛАВА 6] Пришлось взять ее на руки, уговаривать и пообещать отпустить к маме завтра.
[ГЛАВА 6] Ее и отпустили назавтра. Но она быстро вернулась — потому что дедушка Сайрэ велел Пайпэткэ шить ей одежду из новых и мягких шкур.
[ГЛАВА 6] Пайпэткэ с утра бегала по стойбищу в поисках подходящей одежды, чтобы по ней выкроить для Халерхи шубку и все остальное.
[ГЛАВА 6] Так и потекли летние дни, полные семейных хлопот и радостей. А однажды в тордох явился весь испачканный глиной Косчэ-Ханидо и серьезно сказал, что хочет поиграть со своей женой. И тут первый раз за все годы Пайпэткэ и Сайрэ рассмеялись, рассмеялись дружно, с какой-то прорвавшейся безудержностью — точно все прошлое было зряшной игрой в неудачную жизнь.
[ГЛАВА 6] Сайрэ стал ходить по стойбищу как молодой — немного подпрыгивая, а его жену люди заставали озабоченной или веселой — она за шитьем пела песни, ловко орудовала у пуора, даже сплетничала. Дети играли вокруг тордоха, а если уходили на берег, к родителям Халерхи, то возвращались как ни в чем не бывало. И хоть однажды старик Хуларха сказал, что его жене вроде становится лучше, это не насторожило ни Пайпэткэ, ни Сайрэ. Потому что дело сделано полюбовно, да и было условие, что девочка может встречаться с родными, когда захочет.
[ГЛАВА 6] Лето перевалило за середину. С каждой ночью солнце все глубже и глубже цеплялось за горизонт. Стойбище жило заботами о зиме и еще разговорами о божьем доме, который будто бы с покрова собираются строить Куриль с Мамаханом.
[ГЛАВА 6] В эти дни в тордох Хулархи пришла коварная радость: поднялась на ноги Чирэмэде. Подняться-то она поднялась, и хорошо ей было узнать, что муж заготовил, наверное, больше других юколы, но вот дочери теперь у нее не было.
[ГЛАВА 6] А для ее дочери между тем будто только теперь наступила весна. Лицо ее округлилось, ребрышки уже не прощупывались, как прутья в холщовом мешке. А сколько радости ей доставляли обновки! Сперва в одной пышной шубке, потом обутая и, наконец, одетая с ног до головы, она выходила каждый раз из тордоха с застенчивой важностью, улыбаясь и тете, и дедушке, и каждому встречному.
[ГЛАВА 6] Такой одетой по-зимнему, полненькой, очень довольной и увидела ее мать, случайно проходя мимо тордоха шамана. Чирэмэде не удержалась — схватила дочь, подняла мягонького, пухленького медвежонка на руки, прижалась щекой к лицу, начала нюхать, но вдруг опустила на землю и быстро-быстро пошла вниз, к своему пустому тордоху.
[ГЛАВА 6] Что ж: мать остается матерью. И случай этот пришелся бы к ряду других — если б ночью не произошла беда, словно свалившаяся с неба и заглушившая всякие прочие разговоры и сплетни стойбища.
[ГЛАВА 6] Со сложными чувствами легли в этот вечер спать Пайпэткэ и Сайрэ. Им было приятно, что долг перед бедной семьей они исполняют как надо, и в их сердцах даже стучала гордость: вот видите — они не могут, а мы без труда можем. Но горе матери и отца, так поспешивших с решением, заставляло молчать. С двух сторон обняв спящую девочку, они лежали не двигаясь, боясь поправить одеяло или покашлять, потому что любое движение или звук могли стать началом неловкого, тяжкого разговора о людской беде, заставляющей делать страшное дело.
[ГЛАВА 6] Лишь к середине ночи Сайрэ захрапел. Только храпенье его тут же и оборвалось. Тихий, недетский плач, словно холодной водой, окатил его с ног до головы.
[ГЛАВА 6] — Пайпэ — ты? Чего это ты? — спросил он, не зная, что и думать.
[ГЛАВА 6] В ответ на это Пайпэткэ вдруг закатилась рыданием. Она стала крутить головой по свернутой в валик дохе, метаться, точно в жару.
[ГЛАВА 6] — Да ты что, Пайпэткэ? Никак заболела? Ох, несчастье-то…
[ГЛАВА 6] — Где несчастье? Здесь несчастье! — она постучала рукой по своей груди. — Ребенка мне дай!.. Да ты не поймешь. Одноглазенького, как ты, малюсенького. Однорукого, одноногого! Дайте ребеночка мне! Моего! Жалко вам, что ли? — Она захрипела и опять начала метаться.
[ГЛАВА 6] Халерха вскочила, прижалась к Сайрэ, а тот, гладя ее дрожащей рукой, онемел, не зная, что делать и что сказать.
[ГЛАВА 6] Прикрыв рот руками, Пайпэткэ голосила, шумно набирала воздух и опять голосила, не переставая крутить головой.
[ГЛАВА 6] Сайрэ знал, что если как-нибудь не утешить ее, то может произойти самое худшее. С ней уже было это — тогда, морозной и вьюжной зимой, он успокоил ее обманом, а потом напоил горькой водой — и вернул рассудок. А что придумать сейчас? И медлить нельзя — разойдется, вскочит, начнет хохотать и побежит по стойбищу… Сайрэ решил как можно ласковей и спокойней заговорить с Халерхой — ничего другого в голову не пришло.
[ГЛАВА 6] — Видишь, — заболела наша тетя Пайпэ… Заболела… Все болеют. И у меня спина болит, и давно болит. Только я мужчина, а мужчины не плачут… — Он прицепился к мысли о своей трудной стариковской судьбе, стараясь разжалобить и девочку, и жену.
[ГЛАВА 6] И это подействовало. Пайпэткэ начала прислушиваться, прислушиваться и наконец замолчала.
[ГЛАВА 6] Так они и забылись, придавленные невыносимо тяжелыми мыслями.
[ГЛАВА 6] По-настоящему заснула лишь Халерха. А старик только дремал, будто повиснув в густом тумане. Он не спал — и все-таки не слышал, как Пайпэткэ ушла из тордоха.
[ГЛАВА 6] Вскочил Сайрэ, ничем и никем не разбуженный, — и сразу бросился к выходу.
[ГЛАВА 6] То, что увидел Сайрэ, могло бы лишь рассмешить, если б это не было самым страшным. Пайпэткэ сидела на старой, ненужной нарте и выгибала из прутиков человечков. Она уже сделала двух — они лежали перед ее глазами на вытоптанной земле — и сейчас трудилась над третьим, высунув набок красный язык. Шаман сразу обмяк, плечи его обвалились, как подгнившие жерди. А Пайпэткэ повернула к нему лицо и улыбнулась. Гадкой и жалкой была эта улыбка, и старик весь передернулся.
[ГЛАВА 6] — Что же ты делаешь? — тихо, дрожащим голосом заговорил он, зная, что никаких слов теперь и не нужно. — Ты ведь чертей делаешь… Вселятся в них злые духи… Ты спать хочешь, Пайпэ… Пойдем…. — и вдруг Сайрэ повернулся, сгорбился и, беззвучно плача, подергивая плечами, ушел в тордох.
[ГЛАВА 6] Он вытащил из мешка бубен, повертел его в руках — и бросил: застучать — значит разбудить Халерху, разбудить стойбище. Но, может, еще обойдется, может, повременить?
[ГЛАВА 6] Утро было ужасным. Совсем не зная, что делать, шаман сидел возле двери, бубнил что-то себе под нос, не выпуская жену на люди. А тут поднялась Халерха. Ее надо было покормить, но старик лишь прижал ее к себе и гладил по косматой головке, продолжая шептать заклинания.
[ГЛАВА 6] А Пайпэткэ рылась в мешке, выкидывая шкурки. Она зачем-то искала и складывала в кучу обрезки, которые остались после шитья. Потом она расстелила пыжик, сложила в него обрезки и начала делать сверток.
[ГЛАВА 6] Поднявшись, прижав этот сверток к груди и покачав его, как ребенка, она вдруг выскочила из тордоха. Сайрэ успел только рот раскрыть.
[ГЛАВА 6] Оборвалась одна жизнь — начиналась другая… Схватив бубен, старик закричал, затопал ногами…
[ГЛАВА 6] И стойбище засуетилось, народ потянулся на звон тревожного бубна.
[ГЛАВА 6] А Халерха потихоньку выбралась из тордоха. Никем не замеченная, она увидела разложенных на земле человечков, села и начала с ними играть.
[ГЛАВА 6] От этой игры ее оторвал суматошный шум. Прямо к ней шли люди, держа под руки громко кричавшую, терявшую обрезки шкурок тетю Пайпэ.
[ГЛАВА 6] Увидев Халерху и в руках ее человечков, Пайпэткэ вырвалась, бросилась на колени, мгновенно выхватила человечков, прижала их к груди и заплакала.
[ГЛАВА 6] Но сразу же оборвав плач, она заскрипела зубами, перекосила лицо. Халерха побледнела, заморгала часто-часто, но не сдвинулась с места.
[ГЛАВА 6] — Покалечила… Детей моих покалечила! — хрипло проговорила косматая Пайпэткэ, выпуская изо рта пену. — Смотрите — у этого ручки нет…
[ГЛАВА 6] Еще миг — и она вцепилась бы в Халерху. Но ее схватили, потянули назад.
[ГЛАВА 6] — Шубу я не отдам! Не отдам! Не для нее шила. Для своих детей шила. А знаете, сколько детей у меня! Три мешка… — И она захохотала.
[ГЛАВА 6] Халерха бросилась со всех ног. Она упала, поднялась и опять побежала.
[ГЛАВА 6] К середине дня Халерха не вернулась. Ее не было ни в тордохе шамана, ни в тордохе настоящих родителей.
[ГЛАВА 6] Хуларха и Чирэмэде начали метаться по стойбищу. Заскочили они и к соседу Нявалу, хотя к нему надо было прийти в первую очередь. Халерхи здесь тоже не было. Старик Нявал беспокойно вязал сеть, дергая нитку; на вошедших он и не взглянул — нынче все шныряли из тордоха в тордох, да и сам он только что был у Сайрэ.
[ГЛАВА 6] — Ханидо! — обрадовалась Чирэмэде, увидев сына Нявала. — Ты с Халерхой не играл?
[ГЛАВА 6] — Играл.
[ГЛАВА 6] — Где играл?
[ГЛАВА 6] — Там.
[ГЛАВА 6] — Где там? Покажи.
[ГЛАВА 6] Нявал швырнул челнок.
[ГЛАВА 6] — Это… что? А? Беда какая опять?
[ГЛАВА 6] — Халерха пропала.
[ГЛАВА 6] — Не пропала, — сказал Ханидо. — Она теперь жить будет одна.
[ГЛАВА 6] — Как — одна? Где? Покажи.
[ГЛАВА 6] Они все вышли из тордоха, и Ханидо протянул руку, указывая на небольшой холм с обрывом:
[ГЛАВА 6] — Там она будет жить.
[ГЛАВА 6] — Ой, как же так? Ой, чует сердце беду, — запричитала Чирэмэде, бросившись бежать прямиком к холму.
[ГЛАВА 6] Сил у Чирэмэде после болезни было немного, и она быстро отстала даже от мальчика, не поспевавшего по траве за мужчинами.
[ГЛАВА 6] Холм голый, как лысина Хулархи. Кое-где на нем виднеются кучки мусора, осмотреть которые очень просто. Правда, весь он изрыт песцами и волками, но песцовые норы узкие, в них ни за что не пролезет ребенок, а волчьи хоть и пошире, но в них тоже нельзя забраться, да они неглубокие и немного их.
[ГЛАВА 6] Здесь трудно было б найти щенка. Но Халерха ведь большая…
[ГЛАВА 6] Поднявшись на холм, Хуларха и Нявал стали кричать и оглядываться. Потом разошлись в разные стороны. Они продолжали звать Халерху, останавливаясь, ковыряя ногами мусор, заглядывая в широкие норы. Девочка не показывалась и не отзывалась.
[ГЛАВА 6] Когда Ханидо и Чирэмэде подошли к Хулархе, тот уже тяжело дышал и был растерян, словно ребенок.
[ГЛАВА 6] — Нету? — спросила Черэмэде, сжимая грудь растопыренными пальцами. — Я знала, что нету. Что же теперь делать, что ж теперь будет?
[ГЛАВА 6] Хуларха беспомощно вздернул плечи, развел руками.
[ГЛАВА 6] — Ханидо, где ты оставил ее?
[ГЛАВА 6] Сынишка Нявала сдвинул брови и начал осматривать землю вокруг себя. Для такого маленького человечка холм был слишком велик, чтобы не растеряться, да и примет-то никаких нет — пойди, отыщи среди тысяч норок и ямок одну! Ханидо закусил губу и мучительно, словно взрослый, припоминал.
[ГЛАВА 6] — Там! — вдруг сказал он, показывая на землю в двадцати шагах от себя.
[ГЛАВА 6] Он с такой же уверенностью мог бы ткнуть пальчиком и в противоположную сторону. Если бы он имел в виду обрыв или кучу мусора, родители Халерхи, конечно, сейчас же полетели туда. Но нет — он показывал на голое ровное место, и Чирэмэде лишь скривила губы.
[ГЛАВА 6] — Ну, иди, — сказала она упавшим голосом мужу.
[ГЛАВА 6] Ханидо побежал первым, и Хуларха безнадежно поплелся за ним. Мальчишка сразу же упал на землю, — там, наверно, была нора.
[ГЛАВА 6] — Халерха-а! — пропел он. — Халерха!..
[ГЛАВА 6] Но отец даже не наклонился: нора, в которую кричал Ханидо, была такой узкой, что туда могла бы пролезть лишь нога до щиколотки.
[ГЛАВА 6] Подошла Чирэмэде. Она поглядела и отвернулась, поняв, что надеяться на ребенка нечего.
[ГЛАВА 6] — Халерха! — уже сердито крикнул Ханидо. Он растерянно скосил черные глаза на отца пропавшей подружки и пожал плечами.
[ГЛАВА 6] — Она сказала тебе, что будет жить в норке? А может, там, где озеро? — спросила Чирэмэде, удивившись упрямству мальчика.
[ГЛАВА 6] — Нет — здесь, здесь она будет жить! — твердо сказал Ханидо, вставая, для убедительности он потопал ногой по самому краю норки. Глядя прямо в глаза Чирэмэде, он рассудил со вздохом: — Шубку мама Пайпэ отняла у нее, и ни одной мамы теперь у нее нет. А в норе тепло; там очень тепло — я знаю. И зимой будет тепло…
[ГЛАВА 6] Он продолжал рассудительно и сочувственно глядеть в глаза матери Халерхи, не замечая, как все лицо ее наливается бледным бешенством.
[ГЛАВА 6] — Кукул… — прошептала Чирэмэде, а потом захрипела: — Кукул… Кукул!
[ГЛАВА 6] Ты подсказал ей, ты!.. Все из-за него, из-за него! Дочке моей в земле будет тепло… В земле! Ты, Хуларха, слышишь, что говорит этот кукул? Из-за него все — и кровь, и болезни, и наши несчастья.
[ГЛАВА 6] — Что причитаешь, что клянешь маленького? — одернул ее муж. — Не искали еще. Поищем — найдем.
[ГЛАВА 6] — Ты… это… значит, сестра, зачем? Бога гневишь зачем? — вступился подошедший Нявал. — Бог послал его нам, а ты — кукул говоришь. — Он погладил сына по раскосмаченной голове. — Пойдем, Ханидо, в стойбище — людей позовем. Ты это нехорошо сделал — Халерху бросил.
[ГЛАВА 6] Притихший, испуганный бранью, Ханидо исподлобья, как связанный зверек, поглядывал то на Чирэмэде, то на отца. И все-таки у него хватило духа сказать:
[ГЛАВА 6] — Здесь Халерха — я знаю.
[ГЛАВА 6] — Ладно, пойдем, — взял его за руку отец.
[ГЛАВА 6] Оставив шамана Сайрэ наедине с помешанной, все стойбище от мала до велика потянулось к холму и к ближней едоме. И сразу же тундра, прибрежные обрывы и озерная гладь огласились протяжными криками.
[ГЛАВА 6] Старик Сайрэ криков этих сначала не слышал, а может, слышал, да не обращал на них никакого внимания: девочка — не трубка, которую можно навсегда потерять в траве. Однако время шло, шло и шло, а люди не возвращались. И то удалявшиеся, то приближавшиеся голоса начали стегать его все. больней и больней — пока он с ужасом не понял, что ему на плечи карабкается еще и вторая беда.
[ГЛАВА 6] В углу тордоха сидела растрепанная, безобразно чесавшая ляжку жена; все лицо ее, искаженное глупой улыбкой, было измазано кровью — следами от раздавленных комаров. Стойбище словно вымерло — в нем остались лишь древний, глухой старик, две женщины с грудными детьми да он, попавший в ловушку шаман. И Сайрэ, как очутившийся в тундре ребенок, которому никто не может помочь, заплакал по-старчески, по-детски, во весь голос, навзрыд.
[ГЛАВА 6] Но вдоволь наплакаться ему не пришлось: Пайпэткэ подобралась к нему на четвереньках — и, высунув набок язык, сопя, начала гладить по голове. Он оттолкнул ее изо всех сил и перестал плакать, зло заиграв желваками.
[ГЛАВА 6] Прошла середина дня. Люди не возвращались, девочка не находилась.
[ГЛАВА 6] А к вечеру он узнал, что люди обошли берег, облазили ближние скалы, оглядели почти все тальники и каждую норку на холме и берегу, но от Халерхи не было ни следа, ни звука.
[ГЛАВА 6] Голодный, совсем убитый этой вестью, Сайрэ чуть забылся, а когда очнулся — увидел спящую Пайпэткэ и потемневший онидигил. Ничего не соображая, он выбрался наружу и быстро заковылял к озеру, туда, где стоял тордох Хулархи. Над стойбищем проплывала грязно-синяя туча, и из-за таежного горизонта тоже ползли лохматые чудища дождевых туч; в мутно-красном свете жалобно пели комары — точно вдалеке плакали женщины; Малое Улуро морщилось волнами, а берег был белым от пены, как губы шамана во время камлания… Не дойдя до тордоха, Сайрэ вдруг повернул обратно. Но и до своего тордоха он не дошел — снова заковылял к озеру. Так мечется человек, который боится мертвеца, но которого все-таки к мертвецу тянет. Впрочем, шаман и в самом деле боялся подступиться к жилью Хулархи — туда вот-вот могли принести маленький трупик.
[ГЛАВА 6] И у Сайрэ едва не подкосились ноги, когда он услышал тяжелое дыхание мужчин, а затем увидел толпу, что-то несущую на руках. Он шмыгнул за ближний тордох и с колотящимся сердцем начал подглядывать, топчась на одном месте.
[ГЛАВА 6] Нет, несли не девочку — несли женщину. Мать Халерхи несли, верней, волочили.
[ГЛАВА 6] У Сайрэ отлегло от сердца: волочат — значит, жива. "А где же девочка? Может, ее другие несут?" — Старик опять насторожился и начал всматриваться вдаль.
[ГЛАВА 6] Нет, люди плелись с холма поодиночке, по двое и, кажется, ничего не несли.
[ГЛАВА 6] "Не нашли девчонку", — решил Сайрэ и быстро, стараясь не столкнуться с кем-либо из людей, засеменил к своему тордоху.
[ГЛАВА 6] Много горьких, тяжких и страшных ночей пережило бедняцкое стойбище. Но эта была особенной, не такой, как другие. Ужас черной птицей кружился не только в тордохе несчастных родителей. Люди в беде привыкли надеяться на шаманов, привыкли узнавать от них тайну, получать совет, а то и избавление от беды. Но на этот раз беда ворвалась и в тордох шамана, да не одна, а две сразу, да еще в тордох не простого шамана, сильнейшего и прославленного. И люди, вдруг лишившись надежды, растерялись, не зная, что делать, что думать.
[ГЛАВА 6] К тому же ночь была хмурой, ветреной и дождливой и тянулась она не по-летнему долго, будто нарочно растягивая тревогу.
[ГЛАВА 6] Поздно вечером, в самую темноту, перед утром люди подходили то к тордоху бедного Хулархи, то к тордоху Сайрэ. Но лучше бы и но подходили. Под вой ветра и шум кипящего озера мать пропавшей девочки жутко кричала или причитала, словно помешанная, а Хуларха метался, без конца выбегая к берегу, о который хлестали тяжелые волны, — с ног до головы мокрый, он ни с кем не разговаривал, боясь выпустить изо рта трубку и в отчаянии разреветься. Зайти к шаману Сайрэ, потолковать с ним было страшно и безнадежно: укрывшись шкурой, старик лежал возле двери, вертелся, будто от нестерпимой боли, и громко, без перерывов стонал. Один раз к шаману все же зашли.
[ГЛАВА 6] Муки Сайрэ совсем растревожили стойбище. Люди знали, что ему тяжело, но старик не просто страдал — он корчился, не мог говорить — и это казалось третьей бедой. А три беды, да еще таких, вырастали в напасть, которая неизвестно куда ведет и чем кончится.
[ГЛАВА 6] Шамана, однако, не пожирали духи, и корчила его не болезнь. Правда, его беспощадно грыз голод — так сильно, что сердце стучало будто не в груди, а в желудке, и совсем ничего не видел его воспалившийся зрячий глаз, но все это старик перенес бы без звука. Сайрэ подкосили видения. Как только хлынул дождь, он невольно представил себе одинокую девочку в тундре, мокрую, потерявшую голос от крика и холода, — и едва не закричал сам. А в следующий миг случилось настоящее чудо — Сайрэ почувствовал, что из-под ноги его выскочил камень, а тело ринулось вниз. Тоненький корешок, за который схватилась рука, остановил падение, но Сайрэ повис над обрывом и явственно увидел внизу острые камни и тинистую воду меж камней… Все это было давно, в тот день, когда сокол рас кровавил ему лицо и когда к нему пришло вдохновение. Нет, он сейчас висел над обрывом, сейчас — не может же быть, чтобы спустя пятьдесят лет рука чувствовала, как сползает с корешка кожура, а носок ноги лихорадочно ищет опору!.. Испугавшись видения, старик сбросил шкуру, сел и перекрестился. Но вдохновение не пропадало. Глядя в кромешную тьму тордоха, Сайрэ вдруг увидел восходящее солнце со срезанною тучей макушкой, увидел девушку, робко шагавшую с подстилками на плече. И ему опять, как и в то хорошее утро, показалось, что солнце садится, но что сам он смотрит на землю сверху, из облаков… Видение это, однако, быстро сменилось другим: буран и мороз, и Пайпэткэ босиком бредет по сугробу — ищет следы. Громко и страшно ухает лед на озере. А вот уже и тот, чьи следы она ищет, — в огромной теплой яранге он кувыркается по лужам своей крови и обливает кровью богатые полога — серые, пятнистые, с подпалинами…
[ГЛАВА 6] Чавканье грязи под ногами идущих людей оборвало видение. Сайрэ быстро лег, рывком накинул на себя одеяло-шкуру и, укрывшись с головой, застонал.
[ГЛАВА 6] С вошедшими он не стал разговаривать. Он принялся стонать все громче и громче, пока не разбудил Пайпэткэ. Люди смолкли, пошептались и тихо ушли.
[ГЛАВА 6] Они просили покамланить старику Хулархе — поискать следы девочки. Они надеялись, что великий шаман поднимется над своей личной бедой, а потом поднимется выше — и из верхнего мира посмотрит на стойбище и на всех юкагиров: может, не в духах дело, а в сатане, может, надо ехать к попу и просить у него защиту?.. Сайрэ слышал каждое слово, но он еще не успел опомниться от страшных видений и вгорячах едва не закричал людям в спины: "Да, я во всем виноват, я! Как же не видите этого? И пусть меня одного покарает бог…" Но нет, он не закричал так. Потому что понял: люди лишь испугаются, уйдут — и сейчас же скажут, что он, как и жена, тоже теряет ум… Рассудив так, Сайрэ неожиданно успокоился: "Чего это раскряхтелся я! — скинул он с себя шкуру. — Беда с девчонкой — беда отдельная. Тут нету моей вины. Плохо с ней обращался? Еду и шкуры жалел? Все видели, что не жалел… — Старик на четвереньках пополз к мешкам, в одном из которых хранились бубен и амулеты. — К Тачане камланить пойду", — решил он, и рука его быстро нащупала ободок бубна.
[ГЛАВА 6] Нет, старик шаман только храбрился: никуда идти он не мог, а камланить за эти сутки пытался не раз. Сайрэ недаром часто крестился, недаром вспоминал светловолосого бога. Еще прошлым утром, когда Пайпэткэ навсегда потеряла ум, он почувствовал на себе спокойный, но упрямый взгляд верхнеколымского старца шамана. С тех пор он почти беспрерывно видел его лицо — от мудрости помутневшие глаза, уверенно перекошенный рот и важно отвисшую нижнюю губу. Это он, безымянный шаман-якут, умевший глядеть далеко вперед, оставил ему врага, врага самого страшного и самого нужного — бродячего духа Мельгайвача. Он знал все, он и Сайрэ видел насквозь, как ледышку… И Сайрэ в этот тяжелый день тысячи раз свалил бы обе беды или одну из них на духа чукчи — потому что другого выхода у него не было. И люди поверили бы. Поверили — да не все и ненадолго. Язык Лэмбукиэ иглой не проколешь. Пурама теперь наверняка дышит огнем: он советовал Хулархе отдать дочь, он и ищет ответ — почему все так получилось. Но, кроме них, есть еще и Куриль. Этот рассвирепеет, как весной медведица, — растопчет и заплюет тордох… Люди, однако, людьми: возненавидят — простят, убивать не станут, голодом не замучают. Перед богом страшно. А ведь была прямая дорога к нему, и была надежда вернуться после смерти на землю…
[ГЛАВА 6] Озираясь по сторонам, Сайрэ сидел возле мешка и напряженно угадывал, какие слова придут ему на язык после того, как он распалится под грохот бубна. Так он никогда не делал: он считал нечестным, не достойным шамана заранее придумывать речи. Но сейчас он боялся самого себя. Не будет, не может быть иного видения, кроме того, которое знают все, — Халерху испугала сумасшедшая Пайпэткэ. Эта картина выплывет из черно-красных бликов, и никуда от нее не уйдешь. Придется сказать. Но тогда придется сказать и о том, почему Пайпэткэ — его жена, жена такого большого шамана — лишилась ума. Что начнет лепетать язык, что?
[ГЛАВА 6] И тут Сайрэ вдруг закрыл руками лицо, заголосил, все сильней и сильней раскачиваясь из стороны в сторону. Он понял, что вдохновение было уже и все видения были; под грохот бубна видения эти лишь повторятся — только более ярко и более живо. След к девочке Халерхе потянется от его тордоха — другого начала нет и придумать его нельзя. Где и как оборвется след? А может, уже оборвался? А если утром мутные волны Улуро выбросят на берег мертвую девочку? Что скажут люди? Почему не помог, почему не камланил? И почему вообще такие страшные беды цепляют близких к шаману людей, близких и совершенно невинных?..
[ГЛАВА 6] — Халагайуо! [56] — выкрикнул Сайрэ и запричитал: — Всемогущий светловолосый бог! Найди и спаси девочку. Она не виновата ни в чем. А с меня и того хватит, что малый ребенок ушел в тундру из стойбища, ушел от шамана дряхлого и отца плохого…
[ГЛАВА 6] После дождя сучья горели плохо, но люди поливали костры рыбьим жиром, бросали в него рыбьи пупки — и густые дымы из тордохов дружно тянулись в серое подвижное небо. Шли третьи сутки, как у бедного рыбака Хулархи бесследно пропала дочь, как сошла с ума жена у шамана и как сам шаман не показывался на глаза. И людям ничего не осталось, кроме обращения с мольбами и заклинаниями к властелину-огню Мэру [57] .
[ГЛАВА 6] Много судачили перед этим, в чем только не искали причину жестоких несчастий, какие ужасы не предсказывали на будущее. Но в конце концов сошлись на мысли, что юкагирам мстит бродячий дух Мельгайвача и другие чукотские духи и что надо ждать новых бед. Особенно усердствовали старухи и старики, знавшие грозную правду о тундре, о мстительных духах и не ожидавшие от жизни никакого добра.
[ГЛАВА 6] Не все в этот день кормили огонь. Одни мужчины бродили по берегам, иные по ивнякам, по кочкарнику, по раскисшей тундре. А Пурама вроде бы ничего не делал — он слонялся по стойбищу и шептался с людьми. У Пурамы, однако, был замысел, но он побаивался говорить о нем вслух. Собрался он разрывать волчьи и песцовые норы — там, на холме, где играли дети. Ну, а кто ж сочтет его за умного человека: холм не кочка, нор не перечтешь, сырую глину костяными лопатами и топорами не очень-то раскидаешь. Да и как это можно раскапывать нижний мир?!
[ГЛАВА 6] Зашел Пурама в один тордох — а там старые муж и жена по очереди поливают костер рыбьим жиром и по очереди бубнят заклинание:
[ГЛАВА 6] — Кушайте, великие чукотские духи, кушайте! Мы преклоняемся перед вами.
[ГЛАВА 6] Не шаманы мы, а простые люди. Мы знаем, что вы не слепые и не глухие. Пусть ваши уши услышат нашу мольбу, а глаза посмотрят на нашу бедность. Видите наш тордох? Он пустой внутри и дырявый. А жалкую нашу посуду видите? Она чистая, потому что в ней давно ничего не лежало… Не трогайте нас, великие духи…
[ГЛАВА 6] Берет муж из рук жены костяную ложку, берет черный котелок с жиром и тоже начинает кормить огонь и духов:
[ГЛАВА 6] — Залатал бы я тордох свой, великие духи, да ровдуга вся прогнила, безоленный я человек. А на вешалах моих уже давно не висит ни одной юколы: вся съедена да променена. А как же зиму-то жить, великие духи? Зачем вы боретесь с нами, с такими бедными и слабыми? Пожалейте нас. Боритесь с сильными, а нас пожалейте, великие духи…
[ГЛАВА 6] Послушал-послушал Пурама — да и ушел. Тут, видно, не до чужой беды — маленькая беда ворвется сюда, и пропала семья. И сил у мужика, наверное, нет, чтобы землю копать.
[ГЛАВА 6] А рядом тордох старухи Лэмбукиэ. Вот здесь иной разговор будет. Пурама в дверь, а ему навстречу Пайпэткэ и старуха.
[ГЛАВА 6] — Хороший у тебя сын, хороший, — выталкивает Лэмбукиэ сумасшедшую. — Вот счастье-то шаману Сайрэ!.. Ты только закручивай его лучше, а то маленькому после дождя холодно…
[ГЛАВА 6] Высунув набок язык, несчастная красавица Пайпэткэ неловко пеленает дощечку от ящика, и дверь запахивается за ней.
[ГЛАВА 6] — Уходите-ка, мужики, наружу: я одна заклинать буду, — прогоняет Лэмбукиэ мужа и гостя.
[ГЛАВА 6] Кряхтя, старик поднимается от костра.
[ГЛАВА 6] Стоя возле тордоха, мужчины безмолвно смотрят вслед Пайпэткэ, пошагавшей дальше хвастаться сыном-красавцем… Слова на язык не приходят.
[ГЛАВА 6] А старуха уже причитает:
[ГЛАВА 6] — Ой, великий огонь Мэру! Угости чукотских духов и передай мою просьбу. Пусть они не трогают нас, плохих и бедных людей, пусть не дразнят и пожалеют наших глупых, сопливых детишек, пусть они не повалят наши нищенские тордохи. О, великий хайче, огонь Мэру! Послушай меня и передай духам слова мои. Пусть чукотские духи нападают только на гордых людей, которые называют себя хорошими, пусть душат детей шаманов и богачей — сытых, чистых и довольных, пусть они повалят на землю огромные, как холмы, тордохи жадных людей. Огонь Мэру, передай бродячему духу Мельгайвача — пусть он мстит, но не близким к шаману нашему людям, которые не виноваты ни в чем, а самому шаману Сайрэ. Пусть поиграет с ним…
[ГЛАВА 6] — Сирайкан старуха! — чуть не подпрыгнул на месте старик. — Что ты болтаешь там! — он откинул дверь и на четвереньках юркнул в тордох. — Грешные слова говоришь, безумная. Хайче, огонь Мэру! Моя старуха настоящая дура…
[ГЛАВА 6] Мешать человеку во время кормления огня, однако, нельзя, и старик застонал.
[ГЛАВА 6] Пурама не ушел. Он дождался конца кормления, а вместе с этим и конца ссоры.
[ГЛАВА 6] — Бабушка Лэмбукиэ, выйди наружу поговорить, — попросил он.
[ГЛАВА 6] — Что Пурама скажет? — вынула старуха изо рта трубку. — А чего не в тордохе сказать? Заходи.
[ГЛАВА 6] — Лопата есть у тебя?
[ГЛАВА 6] — Лопата? — глаза Лэмбукиэ с неодинаково нависшими веками сверкнули белками, а рука с трубкой начертила в воздухе перед грудью крест.
[ГЛАВА 6] — Нет, что ты, старая! Совсем другое сказать пришел. Думаю, жива, может, девчонка еще. Не духи беду принесли, не от духов и помощи жди. Волчьи норы хочу на холме расковырять. Да одному тяжело. Хожу вот — людей зову. Пойдем и ты, Лэмбукиэ!
[ГЛАВА 6] — А я не мужик. И какая копальщица я! — старуха протянула сухие морщинистые руки, но быстро убрала их. — На грешное дело зовешь! Холм копать, пробивать землю. А бог?
[ГЛАВА 6] — Грехов на нашем стойбище мало? — вмешался старик. — Ты еще живым хочешь войти в нижний мир…
[ГЛАВА 6] — Грехи, грехи! — разозлился Пурама. — А кто из юкагиров толком о боге что-нибудь знает? Будет церковь и поп — тогда и узнаем, что грешно, а что нет. А если не знаем, то за что же будет наказывать бог?.. Все пойдем. Может, девчонка в норе задыхается. За спасение, думаю, бог не накажет… Пойдете вы — и другие пойдут.
[ГЛАВА 6] — Как ты сказал? От человека беда пришла? — спросила Лэмбукиэ и другим голосом пробормотала: — Я на Сайрэ всю жизнь косо гляжу…
[ГЛАВА 6] — Оттого и косая, — вставил старик.
[ГЛАВА 6] — Косая, да не слепая…
[ГЛАВА 6] Дымы над стойбищем потихоньку начали исчезать, и люди с роговыми лопатами, пешнями и топорами потянулись к холму. Старики шли молча, воровато оглядываясь назад, будто прося прощения у своих очагов, молодые тоже молчали, поглощенные ожиданием чего-то неожиданного, может быть, страшного, а детвора, запуганная стариками, жалась к матерям и отцам.
[ГЛАВА 6] Пурама и Нявал решили раскапывать старые волчьи норы, заваленные мусором и сохлым бурьяном. Оба в свое время играли здесь и потому знали, что именно тут можно спрятаться. Они взяли лопаты, разом перекрестились — и ударили выше одной и той же норы. Грудка глины обрушилась.
[ГЛАВА 6] — Это птичка клюнула, это птичка сделала! — проговорила выскочившая вперед шаманка Тачана. Она бросилась к другим мужчинам, начавшим рыть землю, и снова проговорила: — Это птичка сделала, это птичка клюнула. — Шаманка заклинала духов не беспокоиться и не злиться.
[ГЛАВА 6] То, что увидели люди, когда мусор был раскидан, а старые волчьи норы раскопаны, никому из них и во сне не снилось. Там, в глубине холма, оказался настоящий песцовый город. В стойбище, наверное, не было человека, который в детстве не играл бы на этом холме, но никто и подозревать не мог, что внутри он дырявый, как оленье легкое. Ходы пронизывали его и так и сяк, пересекались, образуя большие ямы, расширялись, раздваивались. Увидев этот странный подземный мир, люди сперва оторопели, но потом с новой силой, с азартом взялись за дело. Никто уж не сомневался, что девочка где-то здесь.
[ГЛАВА 6] Боязнь натолкнуться на мертвую и желание скорее помочь, если девчонка жива, сделали людей непохожими на себя. Они копали и рубили землю со злостью, с остервенением. Многие из них не так давно молились огню, думали только о духах и боге, но сейчас живой человек — Пурама — был для них и умней, и нужней любого шамана. Какой шаман подсказал бы, какой решился проломить нижний мир?! Правда, вслух говорили, что Пураму вразумил бог.
[ГЛАВА 6] Почуяв, что люди напали на верный след, старик Хуларха побежал в стойбище за женой. Однако вернулся, смекнув, что жена тут же умрет, если дочь найдут мертвой.
[ГЛАВА 6] Но Чирэмэде уже и без него обо всем сказали — и она сама кое-как добралась до холма.
[ГЛАВА 6] Увидела Чирэмэде развороченный холм и дружно работающих людей — схватилась руками за голову, закричала не своим голосом:
[ГЛАВА 6] — Не надо, не надо больше копать! Маленькая она, маленькая, а яма такая большая… Зачем ей такая большая могила?
[ГЛАВА 6] Ноги у нее подкосились, и она упала, начав биться в судороге.
[ГЛАВА 6] Ее подхватили и поволокли в стойбище: живого человека нельзя нести на руках — поднятый, он похож на покойника.
[ГЛАВА 6] Взрослым с охотой помогали мальчишки. Они залезали в норы, исчезали там, кричали, звали Халерху, а когда выбирались наружу, — говорили взрослым, надо копать дальше или не надо. С ног до головы был измазан глиной и сынишка Нявала. Старик не щадил Ханидо: он заставлял его пролезать в узкие норки и часто вытаскивал обратно за ноги. Старику очень хотелось, чтобы именно его сын, а не чей-либо другой, первым нашел девочку. Человек темный, забитый до крайности, он, однако, хорошо понимал, что к чему. По его разумению, Халерха не должна умереть, потому что все норки в конечном счете выходят наружу, и дышать под землей, стало быть, можно. Ханидо предрекли большую судьбу, и кому, как не Ханидо, обрадовать стойбище. Да и Чирэмэде перестанет скулить, что его сын родился на погибель се дочери.
[ГЛАВА 6] Старался отец — и не замечал, что парнишка давно уже хнычет. Там, под землей, Ханидо звал Халерху не с надеждой, а с настоящей злостью. Но ведь это же под землей! А если он вылезет, то принимался усиленно ковырять пальцем в носу и скрывал слезы.
[ГЛАВА 6] Когда дело подошло к сумеркам, а холм был порядком распотрошен, надежды погасли. Люди крепко устали. Начали говорить о неудаче, о том, что надо возвращаться к своим очагам. И тут вдруг обнаружилось, что исчез Ханидо.
[ГЛАВА 6] Нявал отмахнулся: сын, видимо, проголодался и убежал в стойбище. Однако неожиданно среди людей появился куда-то уходивший старик Хуларха, который остановился над ямой и, покачав лысой коричневой головой, проговорил:
[ГЛАВА 6] — Зря. Все зря. Не тут копаем. Поговорить бы надо с твоим парнишкой…
[ГЛАВА 6] — А это… Как его… Он ушел.
[ГЛАВА 6] — Не теперь. Сначала бы. Вон там, на той стороне холма он кличет ее.
[ГЛАВА 6] Подняв, лопаты, пешни и топоры, люди разом двинулись на вершину — и сразу остановились. Ханидо ничком лежал недалеко на ровном месте и громко причитал:
[ГЛАВА 6] — Дура ты, дура. Чего не вылезаешь? Не будешь есть — умрешь. Халерха-а-а… Энэ [58] кушать зовет!
[ГЛАВА 6] Все бросились вниз, тут же оттащили парнишку и, не раздумывая, стали копать. Теперь уже никого не удивляло, что Ханидо кричал в узкую норку — голова пролезет, значит, и плечи пролезут, а дальше может быть яма-лежбище.
[ГЛАВА 6] Хуларха и Нявал вспомнили, что и три дня назад Ханидо показывал это же неприметное место. Они стали швырять лопатами землю, стараясь как можно быстрей расширить нору. Другие работали рядом.
[ГЛАВА 6] Но люди напрасно отдавали последние силы. Углубившись, они видели то же самое — сплошь дырявую землю. Стали кричать, звать Халерху. Ничего не услышав в ответ, снова взялись за лопаты. А тем временем быстро смеркалось: тучи, едва показавшие в своих трещинах зарево, как-то сразу соединились, и скат холма почернел, почернела под лопатами и бурая глина. То ли радуясь тьме, то ли озлобившись, то ли на ветру лучше почуяв запах пота, комары набросились на людей, как бешеные собаки.
[ГЛАВА 6] Весь холм раскидать не было сил. И потащились улуро-чи по своим тордохам с дрожащими, напрасно натруженными руками и с опустошенными от неудачи душами.
[ГЛАВА 6] Дурное настроение, однако, быстро и неожиданно попятилось от людей.
[ГЛАВА 6] Ветер донес от стойбищ грохот бубна. Звуки были сильными, бодрыми, и все уже издали догадались, что камланит Сайрэ. Кому он камланит, откуда пришли к нему силы, что он хочет узнать и сделать — все это было загадкой, но все это было не так уж и важно. Сайрэ ожил и камланил — значит, произошла какая-то перемена. Люди стойбища сильно устали за эти дни, и для них уже было радостью то, что жизнь вроде бы возвращается в свою протоку. Пусть в стойбище будет одна помешанная, пусть не найдется ребенок — с этим придется смириться, и люди смирятся, но жить без бубна, в тревоге, так, как прошли эти дни, невыносимо.
[ГЛАВА 6] А в стойбище ничего не случилось. Халерха не пришла, Пайпэткэ сидела возле чужого тордоха и впотьмах что-то чертила на земле пальцем. И все-таки хорошо, что Сайрэ застучал в бубен…
[ГЛАВА 6] Тучи сплошной ровдугой неслись по небу до самой зари. Сквозь них не проглянуло ни единой звезды, но они и не уронили ни капли дождя. К восходу солнца уже не тучи, а облака быстро плыли по холодному синему небу…
[ГЛАВА 6] Детвора спала в этот раз крепко и долго. А когда высыпала из тордохов, радостные голоса будто согрели холодный день: земля просохла, солнце то исчезало, то появлялось, меняя окраску тундры и умиротворенного озера.
[ГЛАВА 6] Первым делом ребятня бросилась к своему холму — надо же было им поглядеть, что там вчера понаделали взрослые. Все собрались, конечно, у самой большой ямы — и пятилетние и пятнадцатилетние. Не было среди них одного Ханидо: он слишком много лазил по. узким норкам, и теперь у него болели кости. Все, как есть, оглядели детишки и направились было ко второй яме, как вдруг кинулись вниз. Нет, они не побежали, а бросились сломя голову — все сразу, с дикими криками; те, кто побольше, мгновенно оказались внизу, меньшие падали, визжали, ползли, катились беспомощно — кувырком.
[ГЛАВА 6] Из тордохов повыскакивали матери и отцы, а потом и все остальные.
[ГЛАВА 6] — Там, там!.. — боясь оглянуться назад, бестолково кричали бежавшие.
[ГЛАВА 6] Даже не останавливаясь возле взрослых, они понеслись дальше, к своим тордохам.
[ГЛАВА 6] Со свирепым визгом и лаем выскочили и бросились через луг собаки.
[ГЛАВА 6] Словно дробь из ружья, они полетели прямо к холму, оставив далеко позади мужчин, бежавших узнать, в чем дело. Но тут произошло непонятное. Детей кто-то преследовал. Мужчины остановились, замешкались, не веря своим глазам.
[ГЛАВА 6] Самых маленьких уже догоняло какое-то чудище. На голове у него что-то торчало в разные стороны, руки с растаращенными пальцами были разведены и готовы вот-вот схватить отставшую девочку, лицо и все тело покрывали желтые клочья шерсти. Пока мужчины топтались на месте, в стойбище поднялась настоящая паника. Крестившиеся изо всех сил старухи и старики, услышав крики "Дух!", "Мельгайвач!", "Пропали!" — начали прятаться. Чтобы их не увидел дух, они упали на колени — и на четвереньках, ползком скрылись в тордохах.
[ГЛАВА 6] Визг, крики, непонятное бормотание неслись по стойбищу. И никто не знает, чем бы все это кончилось, если бы не собаки, которые, как оказалось, безошибочно отличают духа от человека. Правда, тут еще так получилось, что страшное существо споткнулось и упало самым беспомощным образом. И вот собаки, с яростью налетев со всех сторон, не стали разрывать на части упавшего духа. Напротив, они ласково завизжали, завиляли хвостами и сразу же разбрелись по холму…
[ГЛАВА 6] Халерху несли на руках. Была ли она бледной, была ли поцарапанной, этого никто бы не смог определить, потому что все лицо ее покрывала засохшая глина. Глиной были напрочь забиты уши, глаза — песком, волосы слиплись клочьями, одежду ни за что не узнала бы шившая ее Пайпэткэ, будь она трижды нормальной. Не плакала Халерха, а урчала, как беспомощный новорожденный теленок.
[ГЛАВА 6] Мать Чирэмэде пришла в себя лишь после того, как женщины отмыли ее дочь, одели во все чистое и дали поесть.
[ГЛАВА 6] Ни о чем девочку не расспрашивали — точно ничего не было, а если и было, то лишь во сне.
[ГЛАВА 6] Тут в тордохе и появился Сайрэ. Он вошел тихо, кивнул Чирэмэде и Хулархе, осторожно сел в сторонке и, закрыв глаз, точно задремав, начал негромко, медленно постукивать в бубен. Он не обращал внимания на толпившихся людей и ничего не ответил, даже не открыл глаза, когда Чирэмэде сказала:
[ГЛАВА 6] — До смерти буду благодарить тебя, хайче Сайрэ. Один ты мог показать ей дорогу из нижнего мира…
[ГЛАВА 6] Под мерный звук бубна Халерха и заснула.
[ГЛАВА 6] А к вечеру вешало Сайрэ отяжелело, прогнулось от жирных юкол.
[ГЛАВА 7] Остаток лета шаман Сайрэ прожил тихо и незаметно. Людям все больше казалось, что он на глазах стареет, и поговаривали о том, что, видно, так и сойдет на нет его земная жизнь. Рассуждали просто: Сайрэ всего один раз ошибся, обошелся слишком жестоко с Мельгайвачом, и кто-то — бог ли, бродячий ли дух — наказал его, отняв жену и заставив мучиться с больной, ни к чему не способной женщиной. Ошибались люди, Сайрэ в действительности напряженно думал о будущей земной и о загробной жизни, он выжидал, искал выхода из ловушки. Выход у него был. Только его плотно закрывала сумасшедшая Пайпэткэ.
[ГЛАВА 7] Искать-то он искал, но, сам того не замечая, свыкался с бедой, вживался в нее.
[ГЛАВА 7] Ухаживая за дурочкой, старик часто видел ее красивое, набухшее в напрасном ожидании материнства тело и, зная свою вину, тяжко вздыхал.
[ГЛАВА 7] Хлопоты приносили ему облегчение: иногда он ловил себя на мысли, что его заботы, его отцовское внимание могут со временем переломить болезнь, и тогда он воспрянет духом, иногда он примечал, что заботы эти рождают уважение к нему со стороны людей, но чаще всего он старался просто так, из необходимости что-то делать. Как бы то ни было, но жизнь не стала пустой, и она создавала привычки. Придут, бывало, к Сайрэ старики, рассядутся, Пайпэткэ начнет показывать им человечка, когда-то сделанного из прутиков, начнет хвалить его, как живого, — а Сайрэ и не подумает выпроводить ее — напротив, возьмет из ее рук человечка, станет тоже нахваливать его, водить по кругу, ласкать. И даже не кивнет сожалеючи своим старым друзьям.
[ГЛАВА 7] Время, однако, приближалось к покрову, а никаких перемен даже и не предвиделось. И вот однажды вдруг пришла ему в голову решительная мысль. А что, если пойти к Тачане и сказать ей, что старику, мол, не способно одевать-раздевать больную женщину, мыть ее и делать все прочее непотребное для мужчины? Разве не вправе он заговорить об этом? Каждый его поймет и не осудит… Он хорошо обдумал эту мысль и было уже направился к Тачане. Но только отошел от тордоха, оглянулся назад — и другая, беспощадная мысль полоснула его: "Взял молоденькую, красивую — тогда она нужна была, а возвращаешь дурочку?.." И он повернул назад.
[ГЛАВА 7] А через несколько дней ноги зачем-то увели его далеко за стойбище.
[ГЛАВА 7] Стояли сухие морозные дни, он вышел просто подышать, размяться, но попал на первопуток — и дорога потянула его в тундру. Опомнившись и испугавшись неведомой силы, увлекшей его так далеко, он заковылял обратно. Увидев первый тордох, Сайрэ почувствовал слабость в ногах и решил зайти передохнуть.
[ГЛАВА 7] То, что он услышал и увидел в этом чужом тордохе, изменило все его мысли. Возле горящего очага рядом с хозяйкой сидела Пайпэткэ. Обнажив обе груди, она тыкала в сосок сверток пыжиковых шкур, в которых, кажется, было что-то твердое. Сайрэ увидел кровь, стекавшую с соска в шкурки, — и выхватил сверток. Не замечавшая крови хозяйка только теперь встрепенулась, одернула Пайпэткэ одежду. Взяв жену за руку, старик повел ее в свой тордох, но успел услышать от хозяйки новость, которую ни от кого не слышал. Пайпэткэ, оказывается, шла к Мельгайвачу — показать ему "сына".
[ГЛАВА 7] По дороге домой Сайрэ жгла одна-единственная мысль: теперь все пропало.
[ГЛАВА 7] Он догадался, что Пайпэткэ заходила не только в этот тордох. Значит, уже сегодня все стойбище вспомнит о ее прошлой связи с Мельгайвачом, потом вспомнит о нем, потом — о крови Мельгайвача…
[ГЛАВА 7] Рано утром следующего дня шаман Сайрэ появился у Пурамы.
[ГЛАВА 7] — Я слышал, ты в Халарчу собираешься ехать, — сказал он, садясь и набивая трубку:
[ГЛАВА 7] — Собираюсь. А что? — Пурама осматривал сбрую и никак не выказывал внимания к гостю.
[ГЛАВА 7] — Просьба у меня есть одна.
[ГЛАВА 7] — Какая?
[ГЛАВА 7] — К тебе просьба зайти к Мельгайвачу, а к Мельгайвачу просьба заехать ко мне.
[ГЛАВА 7] — Дело, вижу, не спешное. Другие днями поедут. А у меня скорые охотничьи дела: туда — и сразу обратно.
[ГЛАВА 7] Сайрэ вздохнул и, прикуривая, неразборчиво-жалобно проговорил:
[ГЛАВА 7] — Моложе… всем нужен… Стар, слаб — хоть в тундру… помирать…
[ГЛАВА 7] — Грызетесь вы. А я тут ни при чем. — Пурама зубами затянул узел на сыромятном ремне и встал. — Пособником быть не хочу.
[ГЛАВА 7] — Какая уж тут грызня… — униженно проговорил Сайра. — За себя бы и не просил, обошелся бы. За Пайпэткэ прошу.
[ГЛАВА 7] — Гы! Мельгайвач-то не шаман. И духом он своим не владеет. Это все знают. Какой же от него прок великому шаману, что же он может сделать, если великий шаман ничего не может?
[ГЛАВА 7] Сайрэ стал пыхтеть, раскуривая трубку, и Пурама понял, что он обдумывает ответ.
[ГЛАВА 7] — Ты, Пурама, шаманский язык понимаешь. А в шаманских делах — совсем ничего.
[ГЛАВА 7] — И в делах понимать стал. Девчонку Халерху кто нашел, кто вызволил? Парнишка Нявала нашел, мы разрыли ей выход. А благодарность шаману. Что скажешь на это, хайче?
[ГЛАВА 7] — А ничего. Только спрошу. Почему это так: вы целый день всем стойбищем кликали, а она не слышала?
[ГЛАВА 7] — Глиной уши были забиты!
[ГЛАВА 7] — Ага, значит, не слышала? А меня услышала… Пурама, Пайпэткэ спасти могут только двое — ты и Мельгайвач. Никто, кроме тебя, не уговорит чукчу приехать ко мне. Ты его победил, честно победил, и у него уважение к тебе есть. Другого он слушать не будет. Я все слова скажу ему при тебе, при людях. Как я могу внушать плохое, если помощи от него жду? Не поможет — пусть едет с богом… Вчера Пайпэткэ груди до крови расцарапала. Смешает кровь с шерстью — умрет… Позови его, Пурама…
[ГЛАВА 7] Сайрэ просил жалобно, в словах его не было иного, шаманского смысла. Но Пурама все-таки чуял что-то неладное и, подумав, спросил:
[ГЛАВА 7] — Я узнать не могу, что задумал ты. Но что такое случилось? Почему ты вдруг захотел вылечить Пайпэткэ? Раньше почему не хотел?
[ГЛАВА 7] — Ох, Пурама… Нелегко придумать, что делать, совсем трудно понять, как нужно делать. Спроси Куриля — чего это он не пять лет назад решил божий дом строить? А спроси его, как будет строить, — он и теперь не знает. Поезжай, Пурама. Зачем мне зло замышлять? Подумай в дороге — зачем?
[ГЛАВА 7] И Пурама согласился.
[ГЛАВА 7] Он уехал после полудня. Его нарта первой шла в эту зиму до Халарчи. А в первой поездке всегда думается легко и свободно. Куда трудней было Сайрэ, который остался ждать гостя. Сайрэ обманул Пураму. Никаких надежд на помощь пастуха чукчи у него вовсе и не было. Даже больше того — он твердо знал, что ни Мельгайвач, ни сам верхнеколымский старец — никто не вернет рассудок его жене. Мельгайвач ему нужен был совсем не для этого. Сайрэ хотел поговорить с ним при людях, хотел, чтобы чукча открыто сказал, что он сам, по своей воле взял в руки нож и что, стало быть, никакой мести не было. Важен был сам приезд Мельгайвача и разговор с ним, разговор, в котором Сайрэ уже, конечно бы, начисто оправдал себя… Нет ничего тяжелей последней надежды: приедет чукча — Сайрэ спасен, не приедет — ему останется выкинуть бубен в озеро. А еще надо подумать о том, как Мельгайвач станет лечить Пайпэткэ, какую задачу ему задать.
[ГЛАВА 7] Обменяв старенькое ружье на другое, чуть поновей, дав за это много юколы в придачу, Пурама зашел в ярангу Мельгайвача. Это была все та же большая яранга, которая оказалась, однако, той же только снаружи. Дыхание холода — это еще не дыхание бедности. Но в жилье бывшего богача шамана холод дышал даже не бедностью, а какой-то надвигающейся катастрофой. Все три жены хозяина взглянули на Пураму голодными, злыми волчицами. Младшая походила на старшую прежних времен, а старшая — на старуху. Сам Мельгайвач сидел на небольшой кучке шкур и раздумчиво заплетал косу. Может, он решил обменять шкуры на что-то другое, да увидел горький конец этой сделки, может, Кака велел ему заплатить ясак, а может, думал о том, что управлять бедностью куда сложней, чем богатством…
[ГЛАВА 7] Сразу почувствовав хозяйскую неприветливость и бесполезность своего появления, Пурама смущенно поздоровался. Рассчитывать на угощение и на долгие разговоры было напрасным делом, и он без всяких околичных заходов сказал:
[ГЛАВА 7] — Я с посланием от сильно постаревшего и не совсем счастливого в жизни шамана Сайрэ… Он желает семье достойного чукчи, доброго пастуха здоровья и многих лет жизни.
[ГЛАВА 7] — Что ему от меня нужно? — откинул Мельгайвач косу за спину. Он повернулся — и Пурама едва не попятился назад, испугавшись, что обознался.
[ГЛАВА 7] Не так давно, во время гонок, лицо чукчи было худым и бледным; теперь оно пожелтело и сделалось дряблым, как дурная, испорченная ягодка морошки. — Никаких посланий я от Сайрэ получать не хочу! И ты мог бы не заходить. Ему не хватило моей крови — он еще духов напустил на моего гонщика и отнял последний табун. Теперь хочет нищим сделать меня? Я помню, он говорил, что я должен оставить одну жену и жить в дырявой яранге. Может, за этим приехал ты?
[ГЛАВА 7] — Подожди, Мельгайвач. Зачем так много слов говоришь, если еще меня не послушал. Ему ты вовсе не нужен. Ты нужен его жене. Пайпэткэ на середине лета с ума сошла, а теперь ей совсем плохо, умереть может. Сайрэ говорит, что один ты способен спасти ее…
[ГЛАВА 7] — А какое мне дело до его жены? Сошла с ума — и пусть. Пусть поживет с дурой и знает, что бог все видит и поделом наказывает!
[ГЛАВА 7] — Ты говоришь как богач! — сказал Пурама. — Но ты не богач. А у бедных совсем другие обычаи. Если бедный бедному не поможет, кто же поможет ему? Пайпэткэ на моих глазах выросла. Я сам видел, как мачеха Тачана приказывала мужу вить про запас плетки из тальника, чтобы лупить ее без передышки. А такие, как Потонча, как ты, поиграли с ней и выкинули на муки к косому и сопливому старику…
[ГЛАВА 7] Услышав такую речь, знавшие вспыльчивого Пураму жены Мельгайвача одна за другой попрятались под полога.
[ГЛАВА 7] — Ну что ж… Ну было когда-то… — замешкался Мельгайвач. — В молодости что не бывает… Как у каргина осенью, кровь играла…
[ГЛАВА 7] — Ты был тогда не так уж и молод! — поправил его Пурама. — И кровь от горькой воды играла… Давно ли теперь ты пил горькую воду и много ли пил?
[ГЛАВА 7] — Я, Пурама, все понимаю. Не думай… А как же я могу ее вылечить? Это даже смешно: боголюб и великий шаман просит помощи у безбожника-пастуха! Кто во всех тундрах слышал такое?
[ГЛАВА 7] — Я не знаю, как можешь ты вылечить. Это знает Сайрэ. Мне он сказал, что надежда на тебя одного. — Пурама помолчал. — А сам я могу прибавить — это я знаю лучше тебя: смотри, Мельгайвач! У тебя десять оленей на четверых, это немного; выскочил из богатых, выскочишь и в безоленные — если к чужому несчастью будешь глухим… А теперь я поеду. Вижу, что ты сейчас ничего не ответишь.
[ГЛАВА 7] — Нет, почему же мне не помочь? — засуетился хозяин, догоняя гостя. — Но сразу я не могу — у меня дела. А потом можно бы и поехать…
[ГЛАВА 7] — Ну, вот и добро, вот и приезжай. Хуже себе не сделаешь, а душу очистишь.
[ГЛАВА 7] Пурама откинул дверь и, не оглядываясь, широко и независимо зашагал по снегу, под которым еще чувствовалась земля. Настроение у него было очень хорошим, и он знал, почему ему так хорошо. Он исполнил долг, и теперь никто уже не скажет, что из-за недоверия к шаману Пурама отказался помочь больной юкагирке. Но больше всего был он доволен тем, что увидел ярангу Мельгайвача, которую словно весенним ветром продуло. — эту ненавистную ярангу со всеми пирами в ней и с паскудной возней за красивыми пологами… Злая удовлетворенная радость так и обдавала его сердце теплом. "Если б Сайрэ не безобразничал сам — я за одно это служил ему бы до конца жизни, — рассуждал он про себя, зная, однако, что сейчас же злорадная мысль перекинется и на Сайрэ. — Но и старик тоже попался теперь: ждет мирной беседы с Мельгайвачом, при народе говорить с ним собрался, а чукча распотрошит его, как рыбу, у которой лопнул желчный пузырь… Стой! — вдруг замедлил он шаг, — а может, Сайрэ и не думал лечить Пайпэткэ, может, ему самому Мельгайвач нужен? Да это, наверное, так и есть… А, черт с ними — пусть погрызутся: все равно почти съели друг друга". — Он подошел к нарте, вынул из-под шкуры ружье, в раздражении пощелкал курком, схватил вожжи, сел и прокричал оленям:
[ГЛАВА 7] — Ок! Ок! Ык!
[ГЛАВА 7] Опомнился Мельгайвач сразу, как только нарта посланца Сайрэ скрылась за бровкой увала. Он чуть не стукнул себя по лбу, вдруг увидев совсем иной смысл в этом неожиданном и решительно вызове. "А если я действительно вылечу Пайпэткэ? Если я вылечу? Если я способен на это? Кем же я буду тогда? Опять пастухом? — Мысли его потекли, как слюна перед жирной едой. — Но разве простой человек может вылечить, да еще от такой болезни!.."
[ГЛАВА 7] Мельгайвач вернулся в ярангу совсем другим человеком. Он сел на те же шкуры, снова поймал за спиной косу, но недавние тяжелые мысли уже не возвращались к нему, и руки начали заново, быстро и ловко переплетать косу:
[ГЛАВА 7] "Юкагирский шаман что-то почуял. Просто так он не делает ничего…"
[ГЛАВА 7] — Женщины! — громко сказал Мельгайвач. — Я уезжаю. Слышите — я уезжаю.
[ГЛАВА 7] И наверно, надолго. Ничего без меня не обменивайте. Пусть приходит Кака. И пусть оленину приносит. Не от себя отрывать будет: половина его оленей — это наши олени…
[ГЛАВА 7] Уехал Мельгайвач в этот же день. Но направился он не в Улуро, а на Среднюю Колыму. Зная повадки Сайрэ, с которым наедине встречаться опасно, и желая показать себя чересчур озабоченным, что было выгодно при любом повороте дела, он решил появиться на Малом Улуро не один, а вдвоем с Токио.
[ГЛАВА 7] От полнолуния до полнолуния был он в дороге. Токио согласился ехать не сразу. У него нашлась великая масса причин остаться дома, но все вместе они заставили Мельгайвача сказать напрямую: "Ты, догор, как вижу я, совсем не веришь Сайрэ. Может, и мне не ехать?" На что Токио ответил хитро и умно: "Все могу бросить ради тебя, догор. Но ведь Сайрэ звал только тебя! А если таинство он затеял? Я могу помешать…" — "Но ведь ты никогда не враждовал с его духами!" — возразил Мельгайвач. "Зато я враждовал с твоими, — сказал Митрэй. — И может, дело-то как раз в твоем бродячем духе…"
[ГЛАВА 7] Все было правильно в рассуждениях Токио, однако упоминание о бродячем духе — о давнишней надежде Мельгайвача, затмило все доводы, и Мельгайвач уговорил шамана поехать. А в дороге он уговорил его и покамланить, если в этом появится хоть маленькая нужда.
[ГЛАВА 7] Ехал Токио себе на уме. Он не верил в успех и давно уже знал, что Сайрэ лишь обводит чукчу вокруг одного и того же оленьего рога. Сказать об этом он не решался. Потому что о задумке Сайрэ вылечить сумасшедшую теперь непременно знали многие люди, и если бы он разуверил чукчу, а стало быть, и испортил дело, то всю вину юкагиры и юкагирский шаман свалили бы на него. А это бы означало, что Токио заступил дорогу Сайрэ, взялся с ним враждовать -
[ГЛАВА 7] и потянулась бы путаница злобных нападок и обвинений. Ну, а Токио все это было совсем ни к чему. Лучше он померзнет в дороге и поглядит со стороны, как вылечивают сумасшедших — при помощи человека, не обладающего шаманской силой.
[ГЛАВА 7] Слух о том, что в стойбище едут Мельгайвач и известный шаман Токио, долетел гораздо раньше, чем оба они появились из потемок у окраинного тордоха. Старик Сайрэ за это время нахлопотался вдоволь. Надо было и угощение приготовить, и топливо, постели, в тордохе тоже надо было прибраться — Пайпэткэ-то ничего решительно не кладет на место, а берет все подряд. Но главное — надо было все заново передумать. Неожиданный ход Мельгайвача привел старика в смятение. Допрос чукчи и объяснение перед народом теперь утопали в людской жажде увидеть чудо. А к сотворению чуда Сайрэ по-настоящему не готовился. То, что придумал он до слухов о приезде шамана Токио, теперь не подходило никак. Токио слишком трезво обо всем судит, язык у него ни к чему не привязан — вроде лишней собаки, что бежит рядом с упряжкой. Возьмет и всю затею с Пайпэткэ вывернет, как рукавицу, — а сам уйдет кататься на санках с девчатами, да еще скажет, что от греха уходит. Как заставить безумную сказать хоть одно умное слово, как вернуть ей рассудок совсем ненадолго?.. Ничего Сайрэ так и не смог придумать, решительно ничего. Но он и не упал духом. Разве он кому-нибудь говорил, что сам вылечит Пайпэткэ? Он только узнал путь к выздоровлению, а все остальное, значит, зависит от Мельгайвача — сумеет Мельгайвач или не сумеет, захочет или не захочет. Он как шаман, конечно, будет изо всех сил стараться ему помочь. И Токио пусть помогает…
[ГЛАВА 7] Когда в тордох с шумом вошла Тачана и, сообщив, что оба шамана вот-вот приедут, уселась на самом удобном месте, Сайрэ подумал: "Хорошо, что Токио с ним. Важный свидетель. И это лучше, что сойдутся два таких сильных шамана, как я и он"… И тут же Сайрэ сказал Тачане:
[ГЛАВА 7] — Мать, не знаю, зачем ты пришла, не знаю, чего ждешь и чего хочешь. Но ты шаманка сама — и должна понимать, что всякое может быть…
[ГЛАВА 7] — Уже поняла. Давно разговора такого жду, — Маленькая, уродливая Тачана заерзала, будто продавливая в земле лунку, чтобы покрепче сидеть. — Хочешь сказать, что если к ней ум не вернется, то ты ее приведешь обратно ко мне? Не возьму, не возьму. И не жди — не возьму.
[ГЛАВА 7] — Да ты подумай, почему об этом прошу. Хоть старый я, но все же мужик. А ей баба нужна. Срам возиться с ней мужику. Люди-то как глядят на меня?
[ГЛАВА 7] — Отчего это срам? Вон мужики завсегда телят от важенок принимают. Дело какое! А она хуже важенки… Видишь — что ни говори про нее, а она сидит себе и поет…
[ГЛАВА 7] Разговор оборвался, потому что в тордох вошел Пурама, и за ним еще и еще люди.
[ГЛАВА 7] Пока здоровались и рассаживались, пока разжигали очаг, упряжка как раз и подоспела ко времени.
[ГЛАВА 7] Сайрэ встал, чтобы выйти встречать гостей, но якутский шаман опередил его — весь заиндевелый, он вломился в тордох, как медведь.
[ГЛАВА 7] — Привет вам, братья и сестры! Скорей дайте руки и язык отогреть. — Токио махнул рукой и скинул на пол варежку, махнул другой и скинул другую.
[ГЛАВА 7] Он снял вместе с сускаралом чайник, пощупал его и стал пить из носочка. — Это кипяток? — спросил он, напившись. — Так промерз, что не понял. Мы в дороге два раза оленей поили чаем. А то сидели бы сейчас в тундре и строганину из них делали…
[ГЛАВА 7] — Да, да, нынче морозы страшные, — поддакнули люди, следившие за каждым словом и каждым движением загадочного шамана, приехавшего тоже с загадочной целью.
[ГЛАВА 7] Токио смекнул, что шутки его не доходят, и рассказал о том, что живет он хорошо и что недавно женился на второй жене. И только теперь люди почувствовали его доброе настроение. Токио действительно поправился, раздался в плечах и животе, возмужал. Это доброе его настроение обрадовало даже Пураму, который, словно из засады, зорко следил за всем происходящим: может, и впрямь есть какая-то надежда вылечить сумасшедшую да забыть наконец беды?
[ГЛАВА 7] Но тут взгляд Токио вдруг задержался на Пайпэткэ, которая сидела вместе со всеми и непрерывно что-то выделывала пальцами в воздухе. Язык шамана перестал двигаться, а брови нахмурились. Он увидел ее, как только вошел, но не выдавал себя. "Плохи дела, — решил наконец он. — Хуже, чем думал. Оторвалась от людей умом. Дня два или три придется камланить — а толку не будет…"
[ГЛАВА 7] Перемену в шамане заметили все и приуныли, начали безнадежно вздыхать, с жалостью поглядывая на Пайпэткэ.
[ГЛАВА 7] Шамкая ртом и угодливо приплясывая, Сайрэ пропустил в дверь Мельгайвача, распрягшего наконец оленей. Дрожащей рукой он указал ему на доску, где стояли миски с юколой, парными оленьими потрохами и плоская бутылка с зеленой горькой водой.
[ГЛАВА 7] — Снимай шапку. Может, разуться надо… От людей тепло, костер сильней распалим.
[ГЛАВА 7] — Малаак! — вдруг на весь тордох крикнула вскакивая Пайпэткэ. Черные маленькие глаза ее горели таким красивым огнем, что люди замерли с открытыми ртами, будто среди зимы увидев яркое солнце. — Приехал… Мельгайвач мой приехал! — она перешагнула через чьи-то колени, но тут на нее сзади бросилась Тачана. Руки шаманки крепко опоясали Пайпэткэ, которая сразу же рванулась вперед, волоча за собой маленькую старуху.
[ГЛАВА 7] — Уйди! Сатана! Все вы уйдите! Чего вы пришли? — Она изо всех сил разнимала костлявые руки, но люди с разных сторон уже схватили ее, согнули и усадили на землю.
[ГЛАВА 7] Красное от мороза лицо Мельгайвача сделалось белым, как иней, сплошь покрывавший кухлянку и шапку. Руки его сами собой стряхивали изморозь с шаровар, но ничего не понимающие глаза остановились — будто оледенели.
[ГЛАВА 7] Мельгайвач не видел Пайпэткэ сумасшедшей и сейчас не знал, что думать: или это и есть приступ бешенства — иначе зачем же ее так хватать и удерживать, или к ней возвратился рассудок, да люди не могут понять.
[ГЛАВА 7] А по щекам Пайпэткэ катились слезы. Нет, лицо ее сияло по-прежнему, глаза так же горели радостью, но слезы падали — наверное, от бессилия, от нестерпимой обиды на победивших ее людей.
[ГЛАВА 7] — Ну что же ты стоишь, Мельгайвач! Ну растолкай их, прогони от меня! Иди сюда. Я ждала тебя, все время ждала. Иди, понюхай мне щеку… Что они держат меня!.. Иди… Не понимает… — У Пайпэткэ сильней покатились слезы, и, уже плача, она продолжала: — Подойди хоть поближе, посиди рядом. В глаза погляди и щеку понюхай, а я уйду, я засну, я не буду мешать…
[ГЛАВА 7] Слушая сумасшедшую, которая, кажется, помешалась на нем и потому признает только его одного, Мельгайвач постепенно пришел в себя. Он отряхнул плечи, скинул шапку и шагнул к очагу, чтобы сесть рядом с Токио и Сайрэ. В этот момент Пайпэткэ встрепенулась и вырвалась из рук державших ее людей.
[ГЛАВА 7] Она обхватила чукчу — и оба они сели на пол.
[ГЛАВА 7] — …Приехал, мой милый, мой хороший, мой умный! — шептала Пайпэткэ, глядя прямо в глаза Мельгайвачу. Она принялась нюхать его нос и лоб. — Мой плаксивый, мой робкий, мой невинный — приехал… Вот твой нос, вот твой лоб — как я по ним соскучилась! — Она стала водить пальцем по его лицу. — А это твои глаза, щеки, уши… Почему ты такой невеселый? Ну погладь меня, не смотри в сторону — в глаза посмотри, а я посижу и уйду. Я сразу засну, я плохо сплю…
[ГЛАВА 7] Мельгайвач наверняка оттолкнул бы от себя сумасшедшую и, может быть, ушел из тордоха, если бы не видел вокруг себя людей, потрясенных случившимся. У шамана Сайрэ как-то провисла нижняя челюсть, а его зрячий глаз стал часто-часто моргать; Токио весь сиял от восхищения — как ребенок, которому подарили бубен с блестящими колокольчиками; быстрые и зоркие глаза Пурамы перескакивали с одного лица на другое — он словно растерялся перед стаей диковинных птиц, не зная, в какую из них стрелять; уродливая длиннолицая шаманка Тачана кланялась, как лошадь, и быстро ворочала языком, точно стремясь раскусить хрящик, — она бубнила ей одной понятные заклинания; две старухи, сидящие рядом, крестили животы — они боялись поднимать руки выше, чтобы не заслонить хоть на миг происходящего.
[ГЛАВА 7] — Иди, Пайпэткэ, иди, — ласково сказал Мельгайвач. — Помогите ей, люди, лечь — она отдохнет. Ты ведь спать хочешь? В тордохе тепло, я буду здесь; ты ляг и засни.
[ГЛАВА 7] Пайпэткэ послушно разомкнула руки и, вдруг обхватив ими свою голову, медленно начала пробираться меж людей.
[ГЛАВА 7] Ее положили на три мягкие шкуры и укрыли, как положено по обычаю, совсем вылинявшим одеялом — одеялом старой покойной жены шамана Сайрэ.
[ГЛАВА 7] В тордохе повисла мертвая тишина. Был слышен лишь лай собак, нападавших на чукотских оленей, да стук по жердям ровдуги, которую начал трепать поднявшийся ветер.
[ГЛАВА 7] — Что будем делать дальше, хайче? — резко повернувшись к Сайрэ, спросил Мельгайвач.
[ГЛАВА 7] — Не знаю, — робко ответил старик. — Пусть скажет Митрэй.
[ГЛАВА 7] — Думаю, ничего делать больше не надо, — Токио потянулся к бутылке с водкой, но почему-то раздумал и спрятал руку. — Мельгайвач все уже сделал. Не знаю, зачем он меня тащил за собой. Уверен, завтра Пайпэткэ станет еще лучше. Я камланить не буду.
[ГЛАВА 7] Сайрэ заерзал. Зрячий глаз его перестал моргать, а кривой совсем сощурился; выпученным глазом старик, однако, прицелился не в чукчу, а в Токио.
[ГЛАВА 7] — Догор, Митрэй, — вкрадчиво сказал он. — Ты что-то непонятное всем нам говоришь. И я и люди из многих тундр слышали другие слова… Помнишь — на большом камлании все шаманы вроде бы признали, что Мельгайвач зла юкагирам не делал. Потому как не владел духами. Да он и сам приезжал ко мне и обещал полстада оленей за вдохновение. Разве я вру, Мельгайвач? Вру? Скажи людям…
[ГЛАВА 7] — Да, приезжал, говорил, обещал, — пробурчал Мельгайвач, не зная, куда спрятать глаза, но уже понимая, что сделал ошибку.
[ГЛАВА 7] — Люди, вы слышали? — повертел головой Сайрэ. — Так не хочешь ли ты, Митрэй, сказать, что Мельгайвач потом завладел бродячим духом, напустил его на мою жену и испортил ее? Могло, могло это быть. И я думал об этом. Но видно, стар стал — не разглядел.
[ГЛАВА 7] — Не было так! — почти крикнул чукча.
[ГЛАВА 7] Тишина в тордохе стала еще глубже. Люди не шевелились. Шаман Сайрэ как будто одерживал верх, и могло показаться, что он сейчас скажет еще что-то более грозное. Однако старик как-то сразу погас, и даже плечи его опустились. Получалось так, что они подозревают друг друга в кровавой мести.
[ГЛАВА 7] — Ну тогда, значит, говорить нужно спокойно, — тихо сказал Сайрэ. — Мы вместе вылечили ее. А ты, Мельгайвач, не шаман и никогда им не будешь. Сам знаешь это.
[ГЛАВА 7] — Ты зачем меня вызвал, Сайрэ? — спросил так же тихо, но злобно чукча. — Чтобы перед людьми срамить?
[ГЛАВА 7] — Нет! Как же ты можешь об этом думать? Юкагиры тебя никогда не забудут за этот приезд. Ты столько потратил дней, сильно мерз и даже к Токио ездил. Ты хорошо помог мне. Спасибо, что откликнулся на мой призыв.
[ГЛАВА 7] — Юкагиров Мельгайвач тоже надолго запомнит, — сказал Пурама, понявший, что склока вот-вот затихнет. Чудо поразило Пураму, но слава, которую так быстро и просто заграбастал Сайрэ, вызвала у него протест. Не знал он, однако, что старик шаман больше всего ждал именно этого разговора.
[ГЛАВА 7] — Пурама рычит на меня, давно рычит. Я хоть с одним глазом, а все, все вижу… Он на меня злится за то, что перед гонками я камланил не ему, а Мельгайвачу. Это верно — камланил. И хотел, чтоб победил Мельгайвач. Куриль проиграл бы — не обеднел, а вот он последнее отдавал. Мельгайвач и так наказал себя — чуть не умер…
[ГЛАВА 7] — Ну тогда, Сайрэ, ты должен сказать, как все между вами было. — Пурама поднялся, протиснулся между сидящими и сел прямо напротив шамана. — Вот мы и будем все знать, и кончатся всякие разговоры. Народ считает, что ты, хайче, поступил слишком жестоко.
[ГЛАВА 7] — Вот я, вот он, — с готовностью ткнул нераскуренной трубкой себе в грудь, а потом в грудь Мельгайвачу Сайрэ. — Я не внушал! Я отговаривал даже.
[ГЛАВА 7] Бог это слышал! — Сайрэ быстро перекрестился.
[ГЛАВА 7] — Если б ты хотел отговорить, то не рассказал бы, как это все делается, — заметил чукча. — Зачем грех брал на душу?
[ГЛАВА 7] — Э-э, ты просил. Ты долго просил! А ну-ка вспомни, какими словами просил… Ладно, я повторять не буду. Но ведь ты и сделал вовсе не так, как надо. Я сказал, что наши предки чуть надрезали живот, чтобы кровью руки и щеки помыть. А ты пырнул себя до кишок. Тебе подсунули шкуру, чтобы разрез заткнуть,
[ГЛАВА 7] — Кака подсунул. Замешал шерстью кровь, — она и сгнила. Конечно, сгниет!
[ГЛАВА 7] Шаман Сайрэ все сказал. Он вставил в рот трубку и потянулся за огоньком к очагу. Руки его дрожали, а глаза улыбались — зрячий улыбался чуть-чуть, а кривой вовсю, образовав на виске елочку складок.
[ГЛАВА 7] Тишина выпорхнула из тордоха. Люди затараторили, зашушукались.
[ГЛАВА 7] Взяв бутылку, Мельгайвач молча и не спеша налил в три костяные чашки горькой воды.
[ГЛАВА 7] Но выпить за свою беспомощность ему не пришлось.
[ГЛАВА 7] Слава Токио прочно держалась на двух ногах. Одной была тайна силы внушения, которую он унаследовал от отца, другой — невероятное легкомыслие и беспощадная, вроде бы детская, прямота, заставлявшая чесать затылок не одного мудреца.
[ГЛАВА 7] Потянувшись за кружкой, он вздохнул и сказал:
[ГЛАВА 7] — Говорили, говорили… Слов набросали целую кучу. А правда потерялась, как иголка в сугробе.
[ГЛАВА 7] — Ты выпей, догор, выпей, — Сайрэ пододвинул гостю юколу. — И закуси. А когда выпьешь, то и правду будет легче искать.
[ГЛАВА 7] Старик мог теперь говорить что угодно: каждый новый след в тундре будет и следом его ума, его силы и славы. Шаманить Токио не захотел; он тоже не станет брать в руки бубен. А любая другая правда, узнанная без камлания, — это сплетня, шутка, мирской разговор. Когда Пайпэткэ заговорила, в первый раз узнав человека, Сайрэ еле скрыл от людей потрясение. Но это длилось недолго — немного спустя он уже удивлялся силе, все-таки существующей в нем.
[ГЛАВА 7] Надо же было его языку сказать Пураме, что один Мельгайвач может вылечить сумасшедшую! Если бы еще, хоть на старости лет, научиться спрямлять этой силе путь… Сейчас Сайрэ не боялся якута-шаманчика, но все-таки не хотел, чтобы он взялся искать правду: шаманы при людях хоть и не подводят друг друга, но от Токио всего можно ждать.
[ГЛАВА 7] А Токио между тем молчал. Он улыбался — улыбался этак невинно, по-детски. Сайрэ улыбался тоже. Они смотрели друг другу в глаза, улыбались, молчали. Но слова о ненайденной правде были сказаны, и люди перестали судачить, насторожились. Держа кружку между колен, Мельгайвач ждал, пока они наглядятся друг на друга; не дождавшись, он опустил голову и стал смотреть в зеленый омуток горькой воды.
[ГЛАВА 7] Негромкий, но неожиданный в тишине крик заставил его вздрогнуть.
[ГЛАВА 7] Между шаманами что-то произошло. Да, верно — произошло.
[ГЛАВА 7] Токио медленно ставил невыпитую кружку на стол. Одновременно он круто поворачивался к старику, чтобы смотреть прямо ему в лицо, в оба глаза. А рука Сайрэ, которая так и не отцепилась от края тарелки, тянула юколу назад, и сам он весь подавался назад — будто Токио давил на него чем-то невидимым.
[ГЛАВА 7] Оба они улыбались, но это и было страшнее всего. Старик шаман только что торжествовал и самодовольно шутил, а теперь его узнать было нельзя — зрячий глаз сделался влажным, на дряблой шее сильно билась кровь в жиле; он не владел собой и потому не мог скрыть, что пытается улыбкой задобрить, разжалобить Токио. Молодой якут подминал старика, а может, и поедал его у всех на глазах.
[ГЛАВА 7] Дальше могло случиться лишь что-то ужасное: Сайрэ вот-вот готов был замахать руками, закричать или броситься из тордоха. Однако Токио отвернулся от старика — может, пожалел его, может, удовлетворился тем, что все увидели его силу. Он весело оглядел людей — и воскликнул:
[ГЛАВА 7] — Да любит она его, любит! Пайпэткэ Мельгайвача любит! Вот правда где.
[ГЛАВА 7] Он переставил еще дальше от себя кружку с водкой и встал на колени, чтобы легче оглядываться.
[ГЛАВА 7] — Ну что вы все онемели? — сказал Токио. — Тут дело простое, совсем простое — как палка без веток. И ни в нижнем мире, ни в верхнем надо было искать следы. Она на любви помешалась. Тебя она, Мельгайвач, любит. И нам надо думать, что делать дальше. Никакая шаманская сила тут ни при чем.
[ГЛАВА 7] — Да что такое ты говоришь, Митька! — сразу опомнился Мельгайвач. Он слишком круто повернулся, разлил на штаны водку — и рывком поставил кружку на стол. — Как это любит?! Это бред сумасшедшей! Бред. Все видели, все слышали.
[ГЛАВА 7] — А ты хотел, чтобы после такой болезни она сразу здоровой стала?
[ГЛАВА 7] Конечно, немного бред. Но это уже выздоровление. Ты завтра уедешь — она опять ум потеряет, а может, и бешеной станет — волосья рвать будет и на людей кидаться. А останешься, поживешь здесь — она совсем в себя придет.
[ГЛАВА 7] — Ага. Останусь… Ты, наверно, забыл, что я не богач. И так столько дней потерял. Потонча ждать не будет. Может, ты вместе с Сайрэ согласишься кормить меня и моих жен?
[ГЛАВА 7] — Э-э… Ы-ы… — подал голос Сайрэ. — А любовь надо под мышкой держать… — Старик еще не совсем пришел в себя и сказал невпопад — только затем, чтобы не казаться людям окончательно побежденным. Хотя, возможно, он и собирался что-то добавить.
[ГЛАВА 7] Однако Токио перебил его:
[ГЛАВА 7] — Кто должен любовь под мышкой держать? Она не смогла. Ты на старости лет не сумел… И ребенок ей нужен — жить она хочет, как все!
[ГЛАВА 7] Зрячий глаз старика сверкнул, как последняя искра в затухшем костре.
[ГЛАВА 7] Плечи его обвисли, спина стала сгибаться все круче и круче.
[ГЛАВА 7] — Ну вот и нашли правду, — сказал Пурама. Он взял кружку, опрокинул ее в рот, обтер ладонью губы. — Это мне за труды…
[ГЛАВА 7] — Я думаю, что людям расходиться пора, — сказал Токио, садясь и доставая кисет, — Мы уж тут все обтолкуем сами.
[ГЛАВА 7] Сайрэ вздрогнул.
[ГЛАВА 7] — Нет! — испуганно возразил он. — Зачем? Гостей прогонять не нужно.
[ГЛАВА 7] Пусть не уходят, пусть все слышат. Я, наверно, и вправду проглядел что-то. Может, все было не так. Из-за беды и хлопот потеряешь и правильный след. Чуял все верно, а попал, может, не на ту дорогу.
[ГЛАВА 7] — Я об этом и говорю, — удовлетворенно согласился якут, — так и было оно. Мы, шаманы, иной раз правду по привычке ищем в потемках.
[ГЛАВА 7] Токио смеялся над стариком, видя, что взял над ним верх. Все это поняли. Не понял, а может, не хотел понять один Пурама.
[ГЛАВА 7] — Как ты сказал? — взъерошился он. — По привычке? Об этом интересно поговорить… Ты, Митрэй, значит, будешь приезжать к нам после каждого камлания Сайрэ и объяснять — настоящую правду узнал наш шаман или ненастоящую? А он будет ездить к тебе?.. Ты сказал, что старик заслонил от Пайпэткэ жизнь — а причину несчастья искал в потемках? Ну-ка, теперь скажи: бывает так, что поймают рыбу, а потом спрашивают, как она оказалась в ветке и почему умерла?
[ГЛАВА 7] — Бывает! — в открытую засмеялся Токио, не щадя старика.
[ГЛАВА 7] Ободренный поддержкой и немного захмелевший, Пурама разгорячился:
[ГЛАВА 7] — Видишь, Токио, онидигил? Копоть и дым куда идут? Кверху, в дыру. Это бог так устроил: тепло и свет — людям, а вонь — наружу. Шаман же залезает в дыру — и копоть с дымом поворачивает на людей. Оттого мы и слепые… Я тоже был бы слепой, если б столько лет не прислуживал тебе, Сайрэ, и не видел всего, что другие не видят…
[ГЛАВА 7] Сайрэ не сдержался.
[ГЛАВА 7] — А что же ты видел такое? — выпрямился он. — Может, видел, с каким мучением я заставлял страдающих животом бегать — и вылечивал их? Может, видел, как я сутки не спал, а все равно пошел спасать выкидыша — и спас?.. Молод ты, Пурама, и негоже обо всем судить! Попробуй шаманить, залезь в онидигил. Нет, ты сейчас заберись на тордох и закрой лицом дымоход. Вот и узнаешь, каково шаману там, наверху. Людская копоть шаману первому глаза выедает…
[ГЛАВА 7] — Это какой шаман, — подала голос старуха Лэмбукиэ. — Бывают шаманы, у которых совесть прокоптилась, как рыба: у таких глаза не боятся дыма…
[ГЛАВА 7] — Чего язык распускаешь! — взвилась Тачана. Цапнув костлявой рукой Пураму, она дернула его за рукав. — А тебе что от старика надо? Пайпэткэ тебе не дочь, не жена. Забыли, сколько добра всем сделал Сайрэ…
[ГЛАВА 7] Пурама отдернул руку.
[ГЛАВА 7] — А почему от людей копоть идет? — спросил он, пытаясь поймать взгляды всех троих сразу — и Мельгайвача, и Токио, и Сайрэ. — Люди сами копоть пускают? Торговал бы Потонча правильно — Хуларха не остался бы голодным, родную дочь не отдал бы людям, и беды не случилось бы. И тебе, Сайрэ, не пришлось бы камлать… и за камлание брать у Хулархи же последнюю рыбу. А с Пайпэткэ было как? Ведь негодяй, разбойник Эргэйуо — и тот, как человек, сватал ее. А купцы и шаманы? Ты, Мельгайвач, ты, Сайрэ, знали, что она беззащитная? Ну вот теперь и нюхайте эту копоть…
[ГЛАВА 7] Пурама встал из-за стола-доски и начал протискиваться в глубь тордоха, давая понять, что говорить больше не о чем.
[ГЛАВА 7] В тундре любое жилище остается жилищем, даже донельзя ветхое, дырявое, кособокое. Но в тундре немало жилищ, из которых хочется поскорее уйти или уехать. И тут бедность или убожество ни при чем. Тордох Сайрэ долго считался приветливым, хотя в нем царила страшная бедность, усиленная пожизненным шаманским обрядом. Казалось, что с приходом к хозяину молодой жены и появлением в углах ящиков и мешков тордох этот совсем оживет. Однако все было наоборот: подруги почему-то забыли о Пайпэткэ, детишки, ласково звавшие старика дедушкой, перестали к нему ходить, и друзья детства посещали теперь Сайрэ так, от нечего делать или из любопытства. То, что случилось сегодня в этом тордохе, что узнали люди из разговоров, заставило всех приуныть. Пурама обрубил разговор — и наступило тягостное, какое-то безысходное молчание. Над головами тревожным бубном стучала о жерди ровдуга — ветру как будто не терпелось сорвать ее, скомкать и унести далеко в тундру, а мороз уже запорошил все внутри инеем — и ни дыханье людей, ни тепло костерка не могли растопить его. Словно бесстрастное причитание по покойнику звучало бормотание Тачаны, безнадежно призывавшей на помощь духов… Если б Сайрэ, несмотря ни на что, вдруг решился взять в руки бубен — тордох, наверно, ожил бы и люди повеселели. Но великий шаман сидел, согнувшись крючком, и не собирался камланить. Он не хотел, не мог, не был в силе помочь самому себе — и потому казался уже не шаманом, а мучеником своих же собственных дел, в которых переплелось и шаманское, и человеческое.
[ГЛАВА 7] Молчание длилось долго. Токио сидел неподвижно, терпеливо выжидая, что скажет Сайрэ. После своих насмешек первым подать голос ему было нельзя. А Мельгайвач поглядывал то на кружку с водкой, то на согнутого Сайрэ. Никогда в жизни Мельгайвач ничего так не хотел, как хотел сейчас уехать отсюда.
[ГЛАВА 7] Пусть бы ушли люди — а они втроем молча выпили, закусили, и он с превеликой радостью бросился бы запрягать оленей. Плохо у него в яранге, но тут — как в могильной яме… Он думал так, однако хорошо понимал, что Токио и Пурама крепко привязали его к этой проклятой могиле: просто так не встанешь и не уедешь. Чем виноват он, что женщина помешалась на нем? Да, она была красивее любой из его жен, и счастье он с ней испытал такое, какого уже никогда больше не испытает. Но она жила с этим сопливым кривым стариком, а теперь у нее такая гадкая улыбка и такой мокрый отвратительный рот. Но если уехать сейчас, то обидишь весь юкагирский род и уже никогда в жизни здесь не появишься. Да и свои чукчи будут глядеть искоса: скажут — отомстил врагу несчастьем невинной женщины-сироты…
[ГЛАВА 7] И все-таки Мельгайвачу было не совсем плохо. Он со злорадством поглядывал на старика и думал: "Попался и ты, черт кривоногий. Теперь ты не раз вспомнишь, как травил меня целых десять снегов подряд!"
[ГЛАВА 7] Не мог знать чукча, что старый шаман совсем не случайно оставил людей слушать горькую о себе правду. Сайрэ с трудом приходил в себя, потому что в нем кипела дикая злоба к Токио, затеявшему разговор, на который не решился бы ни один шаман. Однако ум его прояснялся все быстрей и быстрей, хотя этого он никак не выказывал. От якута Сайрэ ожидал всего — только не хитрой глупости, за которой по молодости не сумел скрыть неожиданного озлобления, а может, и желания покончить со славой юкагира-шамана… Обо всем этом и думал Сайрэ, пока не смекнул, что ум его затуманила злость и ревность к преуспевающему якуту. А ведь ход, сделанный Токио, можно было обернуть в свою пользу…
[ГЛАВА 7] Не разгибая спины, а только чуть повернув голову к Токио, Сайрэ наконец тихо сказал:
[ГЛАВА 7] — Да что же говорить тут, Митрэй, — немощный я и духом и телом. Молодое дыхание, оно молодого дыхания требует. Скучно ей было, конечно, в моем тордохе, ну, а со скуки — известно — можно и ум потерять.
[ГЛАВА 7] — А ты, старик, обрадуй ее, — громко сказал красавец якут. — Ребеночка ей… Ты уж ради спасения постарайся…
[ГЛАВА 7] Якуты и не такое говорят вслух, им прощается, и хоть женщины-юкагирки смутились и покраснели, в тордохе все-таки стало легче дышать.
[ГЛАВА 7] Сайрэ остался серьезным.
[ГЛАВА 7] — Ты — посторонний, тебе можно куражиться, — сказал он. — А мне не до этого. Нужно спасать ее. Надо сознание ей поддержать. Может, такого случая не представится больше…
[ГЛАВА 7] Мельгайвач насторожился, опять поставил так и не выпитую кружку на стол.
[ГЛАВА 7] — …Я тут не все правильно понимал, — продолжал Сайрэ. — А вот поговорили — и вижу теперь, что иной раз хочешь сделать добро, а получается зло. Мне жена разве была нужна? Люди ведь так решили. А я о душе ее заботился, уберечь хотел. И была она мне вроде дочки. Даже с помешанной мне легче жить: старый и одинокий я… А получилось, что от духов сберег, а вот о женской беде и не думал. Пурама насчет этого зря говорил — ей в то время все равно жениха не было. Не ловил я ее, как рыбу сетью, а если бы хотел внушить ей смирение, так внушил бы, наверно… Смертные муки я перенес — думал, что пропустил духов. Не пропустил — ты, Токио, освободил меня из объятий медведя. Как же это надумал-то Мельгайвач заехать к тебе и взять на свою добрую нарту?!
[ГЛАВА 7] Старик помолчал, поковырял пальцем в трубке и продолжал:
[ГЛАВА 7] — Мне утешение есть — люди хоть не осудят. Бог-то, конечно, все и без этого видел. Только утешение-то мое горше медвежьей желчи: к беде привязан, а избавлять от нее другие должны. И помогать-то теперь боюсь. А ну, как обратно введу ее в злость? Может, случится и хуже — как ты, Митрэй, говорил: спохватится — гостя нет, опять я один — и еще руки на себя наложит… Мельгайвач, ты, может, задержишься на день-другой? Я человек небогатый, но все, что ты потеряешь за эти дни, я восполню. Насчет этого не беспокойся…
[ГЛАВА 7] Чукча бросил на старика непонятный взгляд, ничего не ответил и спокойно потянулся за куском холодного мяса. А Сайрэ настороженно помолчал, подумал и еще раз попросил:
[ГЛАВА 7] — Только бы поддержать здоровье ее… Дня на два остался бы, Мельгайвач?
[ГЛАВА 7] — Хорошо, — подал голос Токио, — скажем, задержится он, легче ей станет. А что будет дальше?
[ГЛАВА 7] — Лишь бы поправилась. А потом можно бы ее отпустить. Я согласен на все. Жалко ведь — молодая, красивая…
[ГЛАВА 7] — Ну вот это уже настоящее сердце высказалось! — облегченно воскликнул Токио.
[ГЛАВА 7] — Гык, отпустить! — вырвала изо рта трубку Тачана. — А куда же она пойдет? У нее что — свой тордох есть? Кто ей поставил, где он — покажите мне?
[ГЛАВА 7] — Женщины, спит Пайпэ или не спит? — очень спокойно спросил Сайрэ, будто тетка ничего особенного не сказала. — Спит? Пусть спит, хорошо. Говорить надо бы тише… Пусть она у меня пока поживет — вместо дочери. Отдельный полог поставлю. Ей скажем правду: все мы хотели от духов ее уберечь, уберегли — а теперь она может жить, как захочет. Постараемся, так найдем ей молодого мужа. И добром кончится все. Ну, а мне от этого и в одиночестве помереть будет легче…
[ГЛАВА 7] — Ага, найдем молодого мужа — красивого и оленного, тордох ей белый поставим, соберем с каждой семьи подарков… Это за что же ей благодать такая? — Тачана помолчала, а затем вдруг вскочила на колени. — Что — люди не знают, как через нес к нам пришли беды? — выкрикнула она, — Мажет, Хуларха понесет ей юколу, может, Нявал будет жерди тесать для ее тордоха?
[ГЛАВА 7] Сайрэ не стал ей отвечать. Он упрямо сказал:
[ГЛАВА 7] — Не умру, пока не увижу ее здоровой и пока жизнь она не начнет новую… На красоту такую мужик молодой найдется, болезнь ее не поганая… Мельгайвач, как решил? Скажи — чего зря молчать!
[ГЛАВА 7] Чукча медленно дожевал мясо, спокойно пощупал свою косу с пуговкой на конце, потом сказал, остановив на старике пронзительный взгляд:
[ГЛАВА 7] — Ты хочешь, чтоб люди увидели, что я доброе дело могу сделать только за выкуп? Нет. Я много снегов терпел от тебя унижения, когда считался шаманом, — теперь не хочу терпеть. — Он встал, вынул из-под кухлянки шапку и стал пробираться к выходу.
[ГЛАВА 7] Токио весь напрягся, завертелся, как дикий строптивый олень. Лицо его исказилось, оно выражало и злость, и презрение ко всему происходящему. Он сейчас был похож на разгневанного родового судью, какие бывают у чукчей, который понял виновность обоих спорящих, но не знает, как их наказать и какой выход найти.
[ГЛАВА 7] А Мельгайвач тем временем стоял в затишке у тордоха и тоже метался, еще окончательно не решившись уехать. "Будь он проклят этот бубен! — разговаривал он сам с собой. — И зачем я стал в него бить! Всеми двумя руками и двумя ногами попался в капканы… Чужие люди залезают в душу, влюбленная сумасшедшая, подачка за ее мерзкие ласки… Гадко, выхода нет… — Мельгайвач почувствовал холодные полоски на лице и понял, что плачет. — Яма. В яму попал…"
[ГЛАВА 7] — Запрягай! — услышал он голос Токио. — Ни за какими делами ко мне больше не приезжай. И я к Сайрэ никогда теперь не приеду. Ко злу обратили ум, а способности — на грубую корысть? Дураки. Вот и плачьте теперь кровяными слезами.
[ГЛАВА 7] — Ты тоже не щадил нынче ни старика, ни меня, хотя видел, в какую беду мы попали.
[ГЛАВА 7] — Ее беда — от вас. Я о невинной думал. А вы… Черт с вами. Запрягай. Теперь вам обоим сумасшедшая до самой смерти будет сниться.
[ГЛАВА 7] — Зачем запрягать? — со вздохом сказал Мельгайвач. — Я уезжать не хотел: так вышел — подумать да старика попугать. Куда уж мне напускать важность! Под самую кручу скатился. Людям сказал, что ничего не возьму, а придется взять — не пустым же возвращаться к голодным женам? Скоро совсем безоленным стану.
[ГЛАВА 7] — Гы, вот это мудро. Это — совсем другой разговор. Живешь среди оленей — нечего медведем реветь! — Токио повернулся, чтобы уйти, но добавил: — Ничего, порычишь, порычишь, а людскую беду понимать научишься. И еще каким жалостливым станешь…
[ГЛАВА 7] — Да, теперь каждому легко меня учить, — безнадежно сказал Мельгайвач.
[ГЛАВА 7] Однако взъерошился: — Когда растоптали меня — и ты заговорил другим голосом. Что ж не нападал раньше?
[ГЛАВА 7] — Добро всегда терпеливей зла, — ответил Токио, приблизив свое лицо к лицу человека, которого не так давно остерегался. — Об этом мне говорил перед смертью отец. И я ему поклялся бороться только со злыми духами. А еще мне отец сказал, что терпение и у добра когда-нибудь кончится. И тогда сам бог придет людям на помощь…
[ГЛАВА 7] Якут повернулся и быстро зашагал в тордох.
[ГЛАВА 7] Возвращение Мельгайвача Сайрэ встретил спокойно — будто ничего другого и не могло случиться. Он выпрямился; лицо его было суровым, задумчивым.
[ГЛАВА 7] Отодвинувшись, чтоб Токио и Мельгайвач посвободней уселись, он уставился глазом в костер и замер, давая понять, что восторжествовавшее доброе дело не требует слов. Все молчали. Наконец Токио потянулся за чашкой и, ничего не сказав, выпил. Мельгайвач поморгал-поморгал — и тоже потянулся за чашкой. Он выпил, плюнул под доску, но закусывать принялся лишь после того, как старик Сайрэ тоже поднес ко рту чашку.
[ГЛАВА 7] У всех троих были деревянные лица, и замерзшие люди, недолго пошушукавшись, начали осторожно приподниматься, тихо покидая тордох.
[ГЛАВА 7] Постепенно ушли все, ушла и Тачана. Остался лишь Пурама, одиноко сидевший у самого полога. У охотника дел было, пожалуй, больше, чем у других, — после пурги наступит затишье, — самое время ходить по следам, а к охоте Пурама всегда готовился очень старательно. Однако сейчас он забыл обо всем и торчал, как высокий пенек, за спинами трех людей, молчаливо занятых едой и своими сложными мыслями.
[ГЛАВА 7] Пурама чуть-чуть захмелел, и это придало смелости его любопытству.
[ГЛАВА 7] Мельгайвач вернулся… Что будет дальше? Он поест и уедет? Или останется? Он передумал, он пошел против своего слова, против своей правды, своей нужды?
[ГЛАВА 7] Ему Токио что-то внушил? А может, Сайрэ?..
[ГЛАВА 7] — Я бы сейчас поспал, — услышал он голос чукчи. — И Токио бы поспал…
[ГЛАВА 7] И Пурама смекнул, что он лишний, что им надо остаться одним. Нахлобучив шапку, он встал и с шумом вышел, выказав обиду за отчуждение.
[ГЛАВА 7] На воле бесилась пурга. Охотник зло и размашисто шагал к своему тордоху. На полпути он остановился и оглянулся назад. Из онидигила тордоха Сайрэ ветер вырывал густой дым с искрами. "Сильней растопили очаг, говорить будут", — подумал он.
[ГЛАВА 7] Подойдя к своему жилью, Пурама бессмысленно пошевелил одну нарту, прислоненную к тордоху, поплотней приставил другую, шагнул к третьей — и тут призадумался. Холодный ветер успел выдуть из его головы хмель. "Сайрэ… Вот тебе и Сайрэ! Вернул Мельгайвача. Захотел — и вернул… Хитрюгу этого. Забыл он, что ли, как в этом самом тордохе этот самый старик научил его купаться в крови? Чертовщина какая… Не бога же Мельгайвач испугался — безбожник он…
[ГЛАВА 7] И людям сказал, что за подачку не будет делать добро. Ум потерял, наверно.
[ГЛАВА 7] Хотя чего же терять — никакая опасность ему не грозит. Я бы уехал… — Пурама шагнул было к двери, но опять остановился. — Что ж получается? Сайрэ по-своему делает? Что захочет, то делает? — И он вдруг вспомнил, как срамил при людях шамана, как радовался наконец представившейся возможности взять верх над этим сильным человеком и как хорошо, приятно было ему потом.
[ГЛАВА 7] Пережитое торжество сейчас как-то сразу покатилось вдаль, в темень, все уменьшаясь и уменьшаясь — будто летящие с крутой горы санки. — А вдруг он и мне не дал бы уехать? — пришла на ум Пураме тревожная мысль. — Да, задержал бы, наверно, — раз с Мельгайвачом справился. Чертовщина какая… Видно, он все же внушил ему ударить себя ножом…"
[ГЛАВА 7] По спине Пурамы пробежал мороз — и мысли его как-то сами собой сделали очень крутой поворот. "А может, и правда все было так, как сказал Сайрэ?
[ГЛАВА 7] Может, тут Пайпэткэ ни при чем? Мельгайвач умен — и знал, что без бубна ему не прожить. Мог, ясно, что мог приехать за вдохновением, а Сайрэ только его подтолкнул… Да его и надо было подтолкнуть: сирайкан Мельгайвач…"
[ГЛАВА 7] Пурама сделал десяток шагов, но повернул назад. "А теперь все оно складно выходит: что там ни говори, а бабенке своей ум он вернет… Гы, не пустил Мельгайвача! То-то он не удивился, когда чукча вошел, и все они какие-то стали чудные. Да он же и Токио одолел. Чего это Мельгайвач про сон заговорил? И почему это все люди сразу ушли?.." Много лет, с детства, Пурама верил шаманам, был первым прислужником их. И сейчас в его голову разом полезли воспоминания о чудесах, которые видел в разное время. Чтоб окончательно не сбиться с толку, он поскорее зашел в тордох. Но тут, рядом с женой, у очага к нему пришло не успокоение, а злость, досада на самого себя.
[ГЛАВА 7] Выхвалялся перед народом умом, к шаманскому столу подскакивал, — а доброе дело сделал Сайрэ, и слава опять ему…
[ГЛАВА 8] Совсем другие мысли мучили в это же время шамана Сайрэ. Он-то уж точно знал, что чукча вернулся вовсе не по его воле. Просто он одумался — не захотел обижать юкагиров и решил все-таки хоть что-нибудь привезти своим женам. Мысль промелькнула быстро: мешок юколы да несколько шкурок отдать не жалко, но придется сделать подарок и Токио — и он сделает хороший подарок, только будь он проклят, этот шаманчик-выродок — не Мельгайвач, а сатана приволок его на берег Улуро!
[ГЛАВА 8] Оправдаться перед людьми — это еще не значит оправдаться перед всевышним судьей и повелителем-богом. Если б так неожиданно не озлобился Токио, все бы кончилось сказочно хорошо. Сайрэ оставалось бы подыскать случай освободить Пайпэткэ, а это теперь облегчилось в тысячу раз — и во искупление всей вины перед богом сделать ей еще какое-то доброе дело. Вот и прожил бы он без страха остаток лет, и принял бы его бог к себе, и вернул бы его в средний мир в третьем поколении. Может быть, Сайрэ поступил бы как-нибудь по-другому, но только сам, один, без обещаний и постороннего любопытства. Токио заставил искупать вину на людях, искупать быстро да еще одним-единственным способом. Какие унижения он, старик, перенес сегодня, как смеялись ему в глаза при людском сборище, как ковыряли его живое мясо! И впереди то же самое, а разобраться, так еще более нестерпимое — он сам будет унижать себя: муж ищет для жены мужа, потому что стар и немощен телом — настолько немощен, что можно сойти с ума…
[ГЛАВА 8] Мельгайвач и Токио спали рядом, подложив под голову хорошо мятые шкуры, подаренные Сайрэ за камлание, — а Сайрэ сидел у очага, курил трубку, смотрел в огонь, и выпитая горькая вода не мутила ему головы. Думал старик, курил и думал. Порывистый ветер налетал на тордох — и жерди каркаса скрипели, ровдуга стучала о них, как отсыревший бубен, а дым шарахался внутрь, повисая над головой старика клубящейся тучей… Ах, если б у чукчи была только одна жена, да если б он вдруг оценил любовь Пайпэткэ! Какие у него жены — дрянь, а не жены. И бросить их не грешно. Особенно младшую, с которой кто только из заезжих купцов не спал. И среднюю можно отдать Каке без жалости — она, говорят, так и липнет к нему, да она и сама теперь, наверно, ушла бы к чукотскому голове — от такой жизни…
[ГЛАВА 8] Время шло, гости и жена беспробудно спали — и мысли шамана Сайрэ все упорней вертелись вокруг Мельгайвача и его жен. Старик припомнил все, что знал по слухам, и неожиданно понял, почему еще так упорно думает только об этом. Да ведь вернувшийся из Халарчи Пурама сказал кому-то, что Мельгайвач совсем обеднел и будто бы поэтому хочет одну жену передать Каке! Сильно обрадовавшись, Сайрэ начал искать ходы. Ему, правда, сразу же стало ясно, что внушать Мельгайвачу ничего нельзя: такой ход бог не примет. Стало быть, надо по-человечески поговорить. А как?
[ГЛАВА 8] Сайрэ не успел ничего придумать: спокойствие в тордохе нарушилось — из-за полога выбралась Пайпэткэ. Старик не повернулся к ней. Однако он умел "видеть" затылком. Вот Пайпэткэ бросила взгляд на него — и сейчас же повернула голову в сторону, туда, где спали гости. Она увидела Мельгайвача, насторожилась, потом засуетилась на месте, как будто раздумывая, что делать, — и вдруг быстро юркнула обратно, за полог. Сайрэ изо всех сил прислушался — и немедленно догадался, что она воровато расчесывает волосы.
[ГЛАВА 8] Сердце старика застучало сильней: со дня помешательства она даже слюни не вытирала.
[ГЛАВА 8] И все совсем ожило кругом, когда Пайпэткэ опять выбралась из-за полога и решительно подошла к пуору. И только теперь Сайрэ украдкой взглянул на нее. Она искала еду — она не ела целых полсуток. Ее движения говорили о том, что сам бог гладит се по голове. Пайпэткэ начала резать юколу.
[ГЛАВА 8] — Надо бы оленины сварить — гости скоро проснутся, — осторожно сказал Сайрэ.
[ГЛАВА 8] — Тачана приходила к нам? — вместо ответа спросила она. — Я ее голос сквозь сон слышала… А второй кто приехал? Вы горькую воду пили?
[ГЛАВА 8] — Пили, ке, пили. — У Сайрэ неожиданно покатились слезы; он отвернулся. — Токио к нам приехал. И Мельгайвач. Дела у них к Курилю — не нашли в тундре, сюда завернули. — Сайрэ поднялся, взял котел и пошел наколоть льда.
[ГЛАВА 8] В это время в дверях показалась легкая на помине Тачана. Сайрэ чуть не сплюнул. Дьявол ее принес!
[ГЛАВА 8] Кто-кто, а Сайрэ хорошо знал Тачану. И сейчас он без ошибки понял, зачем она приковыляла к нему.
[ГЛАВА 8] В годы молодости Тачаны юкагиры и чукчи кочевали вместе. А среди чукчей было много мужчин, искавших себе жен. Получилось так, что все люди Улуро оказались родственниками Тачаны, и она стала надеяться на жениха из чукчей.
[ГЛАВА 8] И вот тут-то она и узнала себе цену. Ее старание завлечь хоть какого-нибудь жениха походили на прихорашивание совы перед уткой. Чукчи отворачивались от нее. Маленькая, колченогая, с непомерно длинным лицом, она была еще и сплетницей. Годы шли, жених не находился — и тогда она вышла замуж за подслеповатого, тупоумного и безвольного юкагира Амунтэгэ, на которого вообще никто не смотрел. Замуж-то она вышла, но не успокоилась, затаив злобу на многих сверстниц. Потом эта злоба перешла на всех смазливых девушек и привлекательных женщин; она стала мстить им, как только могла. Косой Сайрэ помнит, как однажды она сказала ему, рассчитывая на поддержку: "Раз не одарил меня дух земли ростом и хорошим лицом, так я за это всех счастливых красавиц оплевывать буду". Но красавиц появлялось все больше, особенно от участившихся браков юкагиров с ламутами, — и понемногу шаманившая Тачана стала талдычить другие слова, которым в конце концов и сама начала верить:
[ГЛАВА 8] "Обличье мое — не наказание. В девках была — не понимала. Это — шаманское обличье".
[ГЛАВА 8] Десять зим Тачана ждала тяжести в животе. Не дождалась. И тут она окончательно обозлилась и на красивых женщин, и на тех, у кого рождались дети — особенно, если ребенок оказывался здоровым и хорошеньким. Каких только сплетен она не распускала, каких гадостей не говорила! И в это же время Тачана принялась усиленно вызывать своих духов — она без конца колотила в бубен, прыгала, визжала. Добро, что Амунтэгэ все это сносил безропотно. Люди стали бояться ее глаз, ее слов, ее голоса. Наконец, вмешался Сайрэ: ей от рождения шла тридцатая зима, когда шаман сказал людям, что Тачана добилась своего и теперь обладает шаманской силой. Но только стала она шаманкой, как умерла ее соседка. А у соседки осталась девочка — Чирэмэде, будущая мать Халерхи. Тачана взяла к себе девочку — и сразу же поползли слухи, что бесплодная шаманка съела ее мать, чтобы обзавестись ребенком. Чирэмэде уже все понимала, и когда в эту же зиму умерла вторая женщина — сестра Амунтэгэ, у которой тоже осталась дочь, Пайпэткэ, Чирэмэде убежала от страшной старухи, поедающей матерей.
[ГЛАВА 8] Амунтэгэ привел в свой тордох племянницу-сироту. Но это уже не обрадовало шаманку. Ужасные слухи о ней передавались от стойбища к стойбищу — и звон бубна из тордоха Амунтэгэ стал доноситься все реже и реже.
[ГЛАВА 8] Тачана испугалась. Шаманство ее оборачивалось людской ненавистью к ней.
[ГЛАВА 8] Примолкла она.
[ГЛАВА 8] Сайрэ хорошо помнил те годы: тогда он очень боялся, что люди пересилят боязнь злых духов и разорвут шаманку. И он дал себе слово быть осторожным…
[ГЛАВА 8] А дальше история с Тачаной была уже не шаманской историей. В отличие от тихой и простенькой девочки Чирэмэде, которую она успела полюбить сильно, по-матерински, Пайпэткэ оказалась красивенькой, да еще и проказливой. Бедная Пайпэткэ! Разве она была виновата, что родилась такой, что тетка боялась изливать злость на людей, а злости надо было вырываться наружу?.. Сайрэ видел, как по приказу жены Амунтэгэ долго и спокойно выстругивал и скручивал плетку, как дергалось от удовольствия морщинистое лицо Тачаны в ожидании счастья взять в руки плетку и как сверкала глазенками бедная девочка, предчувствуя жгучую боль…
[ГЛАВА 8] …Разбивая култышкой оленьего рога лед, Сайрэ почувствовал, что руки его замерзают. И это оборвало его воспоминания. Да, он знает, зачем опять пришла Тачана. Знает, хорошо знает! Она хочет заступить Пайпэткэ дорогу, она не выдержит, если ей улыбнется счастье. Она тогда изойдет бешенством и не сможет ни есть ни спать. Но она заступит дорогу не только ей, но и ему…
[ГЛАВА 8] Когда Сайрэ вернулся в тордох, гости уже сидели на шкурах-подстилках и, настороженно наблюдая за Пайпэткэ, курили трубки.
[ГЛАВА 8] — Хорошие сны, гости, видели? — назло Тачане добродушно осведомился Сайрэ. — Я крепко спал…
[ГЛАВА 8] Токио и Мельгайвач закивали головами:
[ГЛАВА 8] — Все хорошо — выспались…
[ГЛАВА 8] — А у меня радость, — сообщил Сайрэ, — у дочки моей много дней голова болела, а нынче ей стало лучше. И от этого в тордохе стало светлей…
[ГЛАВА 8] — Это какая ж она тебе дочь? — перекосила свое длинное лицо Тачана, рассевшаяся на самом видном месте, у очага. — Жена тебе она, а не дочь.
[ГЛАВА 8] У Сайрэ лицо в момент сделалось таким же холодным, как окоченевшие руки. Все мысли выскочили из его головы. Только на языке само собой завертелось слово, которое не выражало и малой части нахлынувшего потом бешенства: "Живодерка. Не. человек — живодерка…" Повесив котел на крюк-сускарал и опомнившись, Сайрэ, однако, нашел в себе силы не выдавать бешенства.
[ГЛАВА 8] — Я мог бы дважды быть ей отцом. И потому должен бы называть ее не дочкой, а внучкой, — сказал он со вздохом. — Правда ведь, ке? Разве обижаются на добрую правду?
[ГЛАВА 8] — Ох, какие ты речи заводишь, хайче! — укоризненно повертела головой Тачана. — Чудные речи. Подождал бы: гости только проснулись… Я вот зашла — и гляжу: жена твоя причесанная, со стола все убирает, а вон и оленину достала — варить да гостей привечать собирается. А ты не одумался, видно…
[ГЛАВА 8] "Мерзавка. Хочет, чтоб она сумасшедшей осталась. С тем и пришла". И старик решил сразу заткнуть ей рот — чтоб она больше не лаяла и не мешала ему.
[ГЛАВА 8] — Митрэй! — обратился он к Токио. — Ты во время камлания все говоришь людям? Или самое важное только?
[ГЛАВА 8] — Все говорить — люди устанут слушать, — ответил якут.
[ГЛАВА 8] — Я тоже так делаю. Но один раз в жизни я скрыл от людей важную весть… — Сайрэ повернул глаза на Тачану, как бы спрашивая ее — продолжать или нет. Старуха не знала, что творится в душе шамана, а догадки ее были не полными — и потому она приготовилась лезть на рога, надеясь лишь на семейную ссору. Она вызывающе подалась вперед. Сайрэ решительно повернулся к ней. — Думаешь, духам отца Мельгайвача было так просто разгадать тайну рождения юкагирского богатыря Ханидо? Какое у Пайпэткэ было тело, когда она оставляла следы? Может, ты вспомнишь, какое? Кровавое, чуть зажившее — вот какое. А била ее ты, кровь своего мужа била, а значит, и свою кровь…
[ГЛАВА 8] — А я об этом сказал бы людям! — вмешался Токио. — Я бы сказал.
[ГЛАВА 8] — Пожалел. И без этого люди были злы на нее. Но и теперь можно сказать. И бог простит меня, что я ей сейчас затыкаю рот… С плохим разговором ты пришла нынче ко мне, неродная теща. С плохим. И я могу тоже плохо закончить такой разговор. Да… Вот оно как…
[ГЛАВА 8] — Господи! Духи земные и неземные! — хлопнула руками по своей впалой груди Тачана. — Да чего же я плохого сказала? Тьфу, тьфу, тьфу… Не сказала я, не сказала. И в мыслях дурного не было ничего. Не было, не было, не было!
[ГЛАВА 8] — Было!
[ГЛАВА 8] — Хвалить свою дочь — это зло? Да ведь я перед ней виновата. Добро я ей делать должна?
[ГЛАВА 8] — Хвалить Пайпэткэ нечего: гости и так не слепые и знают ее давно. Только твоя хвальба — хуже аркана. Мы все трое не паутиной сшиты, и перед нами вертеть языком, как вожжами, — дело пустое.
[ГЛАВА 8] Старик зло бросил прутья в костер и направился к Токио и Мельгайвачу, не слушая больше шаманку, оторопело и униженно бормотавшую что-то невнятное.
[ГЛАВА 8] Подсев к гостям, Сайрэ сразу приметил в глазах Мельгайвача что-то новое, никогда еще им не виденное. Чукча как-то слишком живо переводил взгляд с Пайпэткэ на Тачану, с Тачаны на него; вот он совсем уж подозрительно уставился на шамана Токио, будто впервые увидев его. Сайрэ насторожился, но, чтоб никто не заметил этого, стал вытаскивать из кармана засаленный до блеска кисет и трубку с сильно выгоревшем чубуком. Старику шаману догадаться было не трудно, что на Мельгайвача подействовала ссора.
[ГЛАВА 8] Как подействовала? Хорошо или плохо? Кукул его знает… Сперва Сайрэ подумал, что схватка с неродной ненавистницей матерью Пайпэткэ обернулась в его пользу: уж нашлепал-то он ее от всего сердца. Но он был слишком опытен, чтоб поверить первой догадке, тем более приятной догадке. С другой же стороны получалось совсем плохо. Мельгайвач плут и богатство нажил плутовством. И он вполне может подумать, что Сайрэ затеял какое-то новое и скорое дело, а потому и сорвался. Ведь так срывается человек, забывающий все на свете ради своей нужды. Уж не хочет ли великий шаман просто отделаться от сумасшедшей жены, сплавить ее поскорей?
[ГЛАВА 8] Сайрэ знал, что в таких случаях надежней всего иметь в виду не хорошее, а плохое. И он сумрачно проговорил:
[ГЛАВА 8] — Вот так я и живу, гости мои дорогие… На старости лет мне бы по силе-возможности делать людям добро да почести получать, а я вот барахтаюсь в семейных делах, как в сугробе. А получаю подзатыльники и пинки… — Сайрэ вздохнул, по-свойски потянулся к Мельгайвачу за трубкой, взял ее, наскреб сухой былинкой в свой чубук огоньку, затянулся, слезливо сощурился. — А почему так у меня вышло? Я расскажу вам случай. С Пурамой это было. Сами знаете — Пурама человек с десятью глазами, не то что я. Один раз увидел он оленя дикого и пошел на него. Олень далеко, место ровное. Подкрался на выстрел — и бултых в болото. Еле выкарабкался… Так и я. Под ноги себе не глядел. А оно вон что у меня под ногами… Зря я вчера самому Пураме не напомнил об этом. А, ладно! Я привык уж сносить обиды… Но ты, Мельгайвач, теперь видишь, как сами люди на злое дело толкают? Даже родственники…
[ГЛАВА 8] Чукча приподнял бровь:
[ГЛАВА 8] — Родственники… Но родственницу ты решился одернуть, а меня тогда — нет.
[ГЛАВА 8] "О себе думает", — заключил Сайрэ, а вслух сказал:
[ГЛАВА 8] — Ох, Мельгайвач, не жалей. Ох, не жалей о той прежней жизни…
[ГЛАВА 8] Сказал это старик и замолчал. Замолчал потому, что на язык ему налетела целая туча слов, потому что подвернулась возможность заговорить о самом главном. Но он был настороже и не хотел ошибаться.
[ГЛАВА 8] Если бы знал шаман, какие мысли текли в голове чукчи!
[ГЛАВА 8] После тяжелой дороги, после хорошей еды и выпивки Мельгайвач спал в тепле как убитый. А когда проснулся — голова его была светла и чиста, как голубой летний день. Увидев Пайпэткэ и поняв, что с ней как будто бы все хорошо, он закрыл глаза и, не поднимаясь, стал думать. Как бы сложилась теперь его жизнь, если бы он вдруг третьей женой взял ее? И Мельгайвачу показалось, что все было бы так же плохо, а может быть, даже хуже. Он-то уж знал, о чем Пайпэткэ мечтала в те времена. С купцом Потончей она собиралась плыть к американцам, а с ним — с богатым шаманом — хотела ездить в Среднеколымск, на ярмарки — чтобы видеть много разноязыких людей, покупать красивые вещи. Такие ее порывы напугали Мельгайвача. А тут еще ее красота, ее безудержная страсть… Да, он бы любил ее больше, чем других жен, потакал бы ей. Но сейчас, вот в такой жуткой беде и нужде она обернулась бы сатаной и не сама потеряла бы ум, а его лишила ума…
[ГЛАВА 8] Обо всем этом чукча думал так, не всерьез, поневоле. Но если б даже об этих несерьезных мыслях мог догадаться Сайрэ!..
[ГЛАВА 8] А потом пришла Тачана, и юкагирский шаман в сердцах сказал, что эта мерзкая старуха нещадно била сироту Пайпэткэ. И вот только тут Мельгайвач испытал какое-то страшное чувство, испытал первый раз в жизни. Ему вдруг стало тесно в одежде, а между тихой, молчаливой Пайпэткэ и ним появилось какое-то невидимое, но живое существо, которое ткнуло пальцем в его переносицу — и куда бы он ни поворачивал голову, палец этот не отставал от лица. Не знал Мельгайвач, не мог знать, что хрупкое тело молоденькой Пайпэткэ было тогда сплошной, чуть зажившей раной. Он обнимал это тело, гладил, мял, сдавливал — и было ему так хорошо…
[ГЛАВА 8] Он еле скрыл от знавшего это все старика дрожь, пронизавшую спину.
[ГЛАВА 8] С удивлением Мельгайвач уставился глазами в лицо якута-шамана: "Еще каким жалостливым станешь!" — вспомнил он слова Токио, сказанные перед сном.
[ГЛАВА 8] "Как он мог это узнать? И почему так быстро сбылось его предсказание?..
[ГЛАВА 8] Может, они вдвоем околдовывают меня? Надо скорей уезжать…"
[ГЛАВА 8] Не догадался Сайрэ и о пробудившейся в чукче жалости.
[ГЛАВА 8] А между тем Пайпэткэ собрала на стол и подошла к мужчинам. Мельгайвач поглядел ей в лицо — и поспешил поймать за спиной косу, чтоб отвернуться, проверяя пуговку. Ух, какой же красивой стала Пайпэткэ за эти годы! Лицо округлилось, нос выровнялся, губы припухли, а сдвинутые брови похожи на крылья парящей птицы — замерли, но в любой миг могут вздрогнуть. Только маленькие глаза совсем уже не бегают, даже вроде притухли, как огонь под пеплом, — но ведь она уже женщина. И это все — после болезни, да еще одежда на ней — обноски покойной жены старика… Пайпэткэ ничего не сказала — только тронула за плечо мужа, развела руками, давая понять, что еда небогатая, — и поплелась к пуору.
[ГЛАВА 8] Над Улуро гулял легкий верховой ветер. Снег успокоился — мягкой белой шкурой он лег на землю, словно прикрыв ее от мороза, который теперь усилится после пурги. А сейчас было тепло, бестревожно, уютно.
[ГЛАВА 8] Умывшись снегом, Токио услышал ребячьи голоса на холме, за стойбищем, озорно насторожился, потом отряхнул руки и скорее зашел в тордох.
[ГЛАВА 8] — Нет, не усижу! — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Пойду покатаюсь на санках. Дома теперь мне вроде нельзя: вторая жена…
[ГЛАВА 8] — Сперва водочки выпьем, — охотно предложил Сайрэ, обрадовавшись возможности остаться наедине с Мельгайвачом и уже обдумывая, как выпроводить из тордоха вовсе уже лишнюю Тачану.
[ГЛАВА 8] — Я думаю, поедим — и запрягать надо, — со вздохом сказал Мельгайвач, перекидывая кверху дном весь котел желаний и намерений обоих. — Пора. Пока тепло и тихо. А то затрещит на озере лед, да пурга начнется… Хайче Сайрэ, ты хорошо угощал, и вот опять хлопочет твоя жена. Спали в тепле, отдохнули, поговорили. Все хорошо обошлось — и ты доволен, и мы… Поедем Куриля искать, — чукча улыбнулся, давая понять Сайрэ, что он слышал его разговор с Пайпэткэ. — Не знаю, как Токио, а я, наверно, в эту зиму еще заеду. А по весне и ты бы заехал к нам в Халарчу… — Здесь Мельгайвач подмигнул: это он говорил для успокоения Пайпэткэ. — Вот так и начать бы нам жить в дружбе и уважении…
[ГЛАВА 8] Они стояли друг против друга и украдкой поглядывали на Пайпэткэ, которая молча, будто ничего не слыша, убирала постель.
[ГЛАВА 8] Кажется, пронесло: Пайпэткэ не вздрогнула, не насторожилась.
[ГЛАВА 8] Мужчины помолчали, продолжая следить за ней, а потом почти разом вздохнули — Мельгайвач с облегчением, а Сайрэ тяжело. Вздохнув, старик потряс головой, опустил плечи, опустил голову. Все кончилось. Уговаривать Мельгайвача никакой возможности не было.
[ГЛАВА 8] К столу уселись совсем чужими — каждый возвращался к своим делам, к своей жизни, к своей судьбе.
[ГЛАВА 8] Перед тем как сесть, Сайрэ достал откуда-то плоскую бутылку с горькой водой, но на стол не поставил — замешкался, раздумчиво ощупывая ее.
[ГЛАВА 8] — Не надо, хайче, — сказал Токио. — Побереги до другого раза…
[ГЛАВА 8] А Мельгайвач уже ел. Он показывал, что спешит, хотя на уме-то у него было еще и другое — покрепче наесться: дорога дальняя, и в родной яранге оленя в честь его возвращения не зарежут… Сайрэ сел рядом с ним, неуверенно поставил бутылку и, не раскупорив ее, принялся за еду. Он отрезал кусок оленины, выложенный из котла прямо на доску, начал дуть на него и вдруг вскочил, что-то вспомнив, Мельгайвач не пошевелился: он знал, что хозяин забыл собрать подарок. "Пусть собирает, — подумал он, еще полней набивая рот мясом. — Довезем потихоньку".
[ГЛАВА 8] Токио уже закурил трубку и наблюдал за Тачаной, которая тоже вертела в руках пустую трубку, зло поглядывая на Сайрэ, набивавшего рыбой мешок, — а Мельгайвач еще пил чай. Наконец он насытился, надел шапку и встал, чтобы идти к оленям. Но тут хозяин неожиданно повернулся к нему. Пайпэткэ, спокойно державшая край мешка, тревожно подняла голову. Ее маленькие глаза стали внимательными, колючими.
[ГЛАВА 8] — Мельгайвач! — сказал Сайрэ, приближаясь к чукче. — Ты должен знать, когда и как это случилось. — Лицо старика было решительным, напряженным — даже испорченный глаз приоткрылся.
[ГЛАВА 8] — Что случилось? — не понял гость.
[ГЛАВА 8] — Ее сумасшествие. Первый раз это было в то утро, когда ты от меня уехал… Она не слушает шаманских разговоров, но спала она или не спала — а наш разговор о крови дошел до нее. Она поднялась и начала хохотать посреди тордоха. Она босиком вышла искать следы от твоих ног и твоей нарты. А ты помнишь, какой тогда был мороз…
[ГЛАВА 8] — Это брехня! Ты выдумываешь! — Раскрасневшийся после чая, потный, Мельгайвач так тряхнул головой, что с лица отлетели в стороны капли пота.
[ГЛАВА 8] — Нет! Так было. Вот тебе крест перед светлым богом. — Старик решительно перекрестился. — Она снова потеряет ум — я знаю. Знаю, что второй раз ты не приедешь ее спасать. А меня бог не простит, если я утаю что-нибудь.
[ГЛАВА 8] — Гы! — вскочил на ноги Токио. — Что ж получается это? Ты, значит, все знал, а людям говорил другое?
[ГЛАВА 8] — Не по-моему, а по-твоему, Митрэй, получается, — спокойно ответил Сайрэ. — Вы спали — а я сидел думал. И если сейчас моя правда не верная, то и твоя не верная. Потому как я твою правду признал и все по-другому увидел.
[ГЛАВА 8] Якут отлетел, как колотушка от бубна.
[ГЛАВА 8] — Тьфу! — в сердцах сплюнул он. — Запутали все! Запутались! Да ты женись на ней, Мельгайвач!
[ГЛАВА 8] — Осатанели! Осатанели вы все! — подскочила к ним Тачана. Ее длинная голова вертелась на морщинистой шее, будто приделанная.
[ГЛАВА 8] — Пусть сумасшедшей лучше останется? Так? Сумасшедшая — лучше? — напер на нее Токио. — Ну, если мать этого хочет, тогда дело другое. Тогда поехали, Мельгайвач…
[ГЛАВА 8] Возбужденный, взъерошенный, якут, однако, не сдвинулся с места. Его по-мальчишески злые глаза как-то вдруг сузились, похолодели, вроде бы спрятались далеко внутрь. Токио с удивлением обнаружил быструю и резкую перемену, происшедшую с юкагиркой и чукчей. Тачана ворочала языком, а слова у нее не получались, и глядела она на него уже мягко, угодливо; Мельгайвач побледнел и смотрел на него бессмысленно, будто постаревшая лайка, у которой нет никаких желаний. В последнее время Токио все чаще и чаще замечал подобные перемены в людях, когда он смотрел им в глаза и говорил неотступную правду или давал советы, которые казались ему единственно верными. Он давно знал, что умеет внушать, и это прежде не удивляло его, потому что отец его был настоящим шаманом. Однако сталкиваясь с беспомощностью многих других шаманов и видя, как люди верят их глупым или корыстным советам, Токио усомнился и в своей силе, начал внимательнее следить за собой. Нет, ему верили и ему подчинялись совсем не так, как другим…
[ГЛАВА 8] Пока Токио осмысливал происшедшее, Сайрэ переживал торжество. Он понимал, что гость шаман подавил волю Мельгайвача и старухи. Но ведь это сделал не он — сделал якут, а бог-то уже знает, что якут не друг ему и не угодник. А раз враги заодно, то дело их, стало быть, богоугодное.
[ГЛАВА 8] Между тем Токио сообразил, что играет опасно, вмешиваясь сразу в судьбы стольких людей, — это снегов пять назад он не подумал бы о последствиях…
[ГЛАВА 8] — Кукул бы вас всех сожрал! Решайте сами, — сказал он. — А я чаю попью и пойду кататься.
[ГЛАВА 8] Он отошел к очагу и стал поправлять костер под чайником.
[ГЛАВА 8] Сжав ладонью лоб и закрыв глаза, Мельгайвач покачнулся, он протянул другую руку, нащупал жердь и устоял на ногах. В голове его комариной тучей закувыркались мысли. Но сразу же среди них обрисовалась одна прямая и неподвижная, как жердь, возле которой крутятся комары: "Не так жил, не так жил. Я не так жил…" Придя в себя после головокружения, он всем своим нутром почувствовал, что мимо него пронеслась какая-то неведомая жизнь. В этом мире существовал человек, который был ему ближе отца, ближе брата и друга. Человек этот мог быть лишь живой половиной его самого — иначе как же так получилось, что он не слышал, как ухает от мороза лед, не видел бьющей в глаза пурги, забыл, что ноги босы, — но помнил о чьих-то следах?! Было наверняка и другое. И все это кончилось сумасшествием… Да разве такой человек скулил бы сейчас, когда его единожилец оказался в беде, ссорился бы и соглашался уйти в другую ярангу?!
[ГЛАВА 8] Неужели человек этот женщина, неужели она здесь, рядом? Какая она?
[ГЛАВА 8] Мельгайвач открыл глаза — и испуг заставил его скорей отвернуться, искать взгляд шаманки, Токио, Сайрэ — кого угодно. Он даже не успел разглядеть эту новую Пайпэткэ — шевелящиеся ноздри ее, вытаращенные глаза, ее частое дыхание подсказали ему, что она сейчас или закричит нечеловеческим голосом, или зачем-то метнется к нему… Но Токио ковырял головешки в костре, Сайрэ стоял спиной к Пайпэткэ, а Тачана подслеповато моргала, морщила лоб, блуждая в потемках своих отупевших мыслей.
[ГЛАВА 8] Все молчали, и ничего не случалось. Мельгайвач глянул на Пайпэткэ еще раз — и обомлел от ее красоты. Неужели вот этими красными, как распухшая рана, губами она прижималась к его щекам, неужели эти маленькие, все понимающие, а потому и раскрытые широко глаза когда-то были рядом с его глазами и от страсти и счастья заволакивались туманом?.. Да нет, она вовсе не хочет метнуться к нему — она ненавидит старуху, его, старика Сайрэ, только не знает, какие слова сказать, каким голосом их сказать…
[ГЛАВА 8] Медленно отвернувшись, Мельгайвач перевел взгляд на стол и почему-то остановил его на нераспечатанной бутылке с горькой водой. Сколько вот таких же бутылок он отшлепал ладонью по днищам за свою жизнь!.. Бутылки, бутылки, песцовые шкурки, клыки мамонтов, шкурки морских зверей… Потный, косматый, бессовестный Кака обнимается с младшей женой, какой-то купец спит со второй, а он — рядом со старшей, со старой… И счастлив. Дыхание тысяч оленей доносится до него сквозь ровдугу…
[ГЛАВА 8] Далеко не всегда Сайрэ угадывал мысли людей. Но сейчас, наблюдая за чукчей, он мог бы точно пересказать его мысли.
[ГЛАВА 8] — Эх, Мельгайвач… — сказал он со вздохом и тряся головой. — Ты постарел не от возраста и еще можешь помолодеть. Мне бы годы твои да любовь такой вот красавицы… В твои сорок лет настоящая охота к жизни только приходит… Что собираешься дальше делать? Трех жен не прокормишь, к работе они не приучены; оглянешься — и припасов никаких нет. А?.. У вас, у чукчей, насчет жен дурные привычки. И потому ты не знаешь цепу любви и верности.
[ГЛАВА 8] Сломай большую ярангу свою. Сломай — и так, и этак ее ломать. Только мук больше, если будешь тянуть да надеяться… Помню, Пайпэткэ дитем была еще — осень, холод, бывало, дождю конца нет, а она, мокрая вся, и ночью рыбу таскала с озера; оскользается, падает, рыбу роняет — но уж ни за что не заплачет… Да с такой работящей и с ее любовью к тебе ты к весне все беды свои забудешь! Даже удивишься, что счастьем считал дурную, богатую жизнь. Где любовь — там и лад. Детей народите, здоровые да веселые будете…
[ГЛАВА 8] — Ой! Ой! — прервал речь старика негромкий голос, сразу отдаливший все разговоры. Пайпэткэ отпустила мешок — он упал, юкола рассыпалась; вцепившись пальцами в свое лицо, она дико расширила глаза, будто собираясь заорать на все стойбище. Ничего не понимая, мужчины повернулись к ней, и лица их вытянулись в ожидании. Только надолго оцепеневшая Тачана вдруг завертела длинной своей головой, точно нехороший крик Пайпэткэ возвратил ей разом и рассудок и бодрость… Но Пайпэткэ не закричала. Однако ее тихий и здоровый голос и сами слова ее оказались неожиданней истошного крика: — Иде Тачана, иде! [59] Меня, меня муж отдает замуж… Да что ж ты молчишь? Свою жену он отдает другому — как варежку. Ой, стыд-то, стыд-то какой! Сам муж отдает замуж жену… Да когда ж было такое на юкагирской земле? — Пайпэткэ перешагнула через кучу юколы. — Нет, не пойду. Не пойду из тордоха!
[ГЛАВА 8] — И не ходи! И я говорю — не ходи. Не пойдешь! — У будто подстегнутой вожжой Тачаны изо рта сразу выбилась белая пена. — Не пущу. Скличу людей — не пущу! Определилась судьба ее, определилась!
[ГЛАВА 8] — Да погоди, Пайпэткэ, погоди, — залепетал Сайрэ, часто и напряженно моргая глазом. — Ты же сама хотела так… ты все время хотела… ты ребенка хочешь… А мы от болезни спасаем тебя, мы счастья и здоровья желаем тебе!
[ГЛАВА 8] — Здоровье? А кому нужно мое здоровье? — подступила к нему Пайпэткэ. — И не хочу я ребенка. Ничего не хочу я! Жить я хочу. Нету мне счастья! С ребенком, без ребенка, с красивым мужем, с уродом, с богатым, с бедным — нету мне счастья, проклята я! И чего собрались вы, чего рвете меня на куски? Уйду, уйду от людей я, в норе буду жить, в лесу. К медведю уйду! Нет в тундре счастья! — Голос ее вдруг переломился, сделался мужским, хриплым, противным. — Отпустите меня, а то удавлюсь! — Она развела в стороны руки, будто мгновенно ослепнув и будто одновременно поняв, что надо скорее куда-то бежать.
[ГЛАВА 8] И снова, как и сутки назад. Тачана быстро и ловко обхватила ее сзади руками. Опять началась борьба.
[ГЛАВА 8] — Пусти, пусти, сатана! — кричала Пайпэткэ, скрипя зубами.
[ГЛАВА 8] Мельгайвач поймал одну ее руку, поймал другую.
[ГЛАВА 8] — И ты хватаешь меня? И ты? Звери, все звери! Голову мою хватайте, голову… У меня нет головы…
[ГЛАВА 8] Токио громко стукнул кружкой по столу.
[ГЛАВА 8] — Довели, опять довели! Ш-шаманами называются… — Он встал и пошел прямо на Пайпэткэ, вытаращив на нее глаза — холодные и страшные, как два ружейных дула.
[ГЛАВА 8] Якут мог бы схватить Пайпэткэ за локти, которыми она вертела изо всех сил, но он только упрямо смотрел ей в лицо, стараясь поймать ее взгляд. И он поймал его, а потом как-то быстро притянул к своему лицу. Сумасшедшая перестала вертеть локтями, и грубые путаные слова застряли у нее в горле.
[ГЛАВА 8] — Сядь, Пайпэ, сядь, — спокойно, но твердо сказал якут. — Сюда сядь — на землю. Вот. Успокойся. Я один здесь великий шаман; это я хотел, чтобы ты к другому ушла. А теперь я не хочу. А они будут делать то, что захочу я… Отпусти ее, Тачана! — крикнул он. — Отпусти и иди в свой тордох. Сейчас, Пайпэ, Мельгайвач уедет. Плюнь на все разговоры. Мы с тобой чаю попьем, ты отдохнешь, а потом пойдем кататься на санках. Слышишь — ребята кричат на горе? Ты хочешь кататься? Давно ты каталась?
[ГЛАВА 8] Старик Сайрэ стоял под самой ровдугой. Он был похож на дряхлого горбуна, который пытается разглядеть звезды Хуораала [60] над головой. Руки его висели, как неживые, спина будто переломилась, а морщинистое лицо он выпятил вперед, широко раскрыв желтозубый рот. Зрячий глаз его не моргал. Старик увидел сотворенное шаманом-якутом чудо, но как раз перед этим рухнули все его надежды и все затеи.
[ГЛАВА 8] Морозы все крепче брали над тундрой власть. Уже не возвращались теплые дни. Озера уснули под толстым льдом, а потом и лед засыпало снегом. С каждым днем солнце все ниже и ниже поднималось над горизонтом, пока наконец и оно не уснуло под белыми шкурами… Наступило самое тяжкое для жителей тундры время. Круглые сутки тьма — и морозы, морозы, морозы. Начнется пурга — станет немного теплей. Но куда же в пургу пойдешь или поедешь! А ехать или идти надо каждому здоровому мужику: зима длинная, припасов на долгие месяцы не заготовишь, и стоит побояться мороза — пропала семья. Голод беспощадней самого страшного холода. Голод-то и гонит юкагира, чукчу, ламута из стойбища, гонит на опасную и малоудачливую в потемках охоту. Обмораживая носы, щеки, пятки, сиротливо бродят по тундрам люди, без конца отгоняя жуткую мысль о гибели. Дома их ждут — ждут их шагов, их тяжкого от ноши дыхания… Это хорошо богачам да купцам: голод не стоит у них за спиной, а ехать на добрых оленях тепло одетым, сытым и пьяным, да еще не в одиночку, а цугом, с каюрами, можно в любой мороз и в любую пургу.
[ГЛАВА 8] Шаманам тоже нет нужды выходить в тундру. Даже самый бедный из них всегда переживет и голод и холод, вовсе не подумав о том, что следовало бы самому сходить на охоту. Шаман — больше, чем человек. Поэтому он и не должен жить, как другие. Да разве он в состоянии сам прокормить и себя и своих духов, разве он может бороться со злом, питаясь, как смертные, или, хуже того, голодая?! И уж совсем нельзя допустить, чтоб шаман подвергал себя риску замерзнуть, попасть в лапы медведя, упасть с обрыва.
[ГЛАВА 8] Отлучка в стужу из стойбища или кочевья богатого человека мало кого тревожит, и разговоры о ней всегда коротки. Богач не пропадет, а дела его — это его дела. Но если в такую пургу в тундру подался охотник — тревожатся и семья, и родственники, и соседи. Потому что мужик — кормилец, опора стойбища: попадет он в беду — беда влетит не в один тордох… Совсем иное дело — шаман. Если середина зимы, если земля, воздух, снег — все звенит от мороза, а шаман вдруг решился отправиться в путь, то это уже событие. На камлание ли поехал он, к родственникам или друзьям — об этом, во-первых, знают все от мала и до велика. Во-вторых, тревоги, в-третьих, разговоры, слухи, догадки…
[ГЛАВА 8] Сборы шамана Сайрэ в дорогу были совсем неожиданными и непонятными.
[ГЛАВА 8] Сайрэ много зим не покидал берегов Улуро — а тут вдруг решился, да еще в самое крутое, жгучее время. И не на камлание он уезжал, а просто так — навестить Тинальгина, своего старого богатого друга — вальбэ [61] . Был бы он помоложе, выбрал бы для поездки теплую пору, прислал бы за ним Тинальгин каюра — это было бы дело другое. Но Сайрэ стар, а поедет один…
[ГЛАВА 8] Тревога тревогой. Однако главное даже не это. Почему, ради чего заколготился старик, что случилось, чтоб не повременить, не рисковать? Как ни ослеплены люди шаманскими таинствами, а мудрость всегда ищет выхода — и непременно в простых суждениях. Всем было ясно, что старик засиделся, погряз в неудачах и бедах и что ему в самом деле надо проветриться. После приезда Мельгайвача молодой жене его стало лучше. Но все-таки Пайпэткэ часто срывалась. А ведь как среди людей: хоть двадцать зим назад человек терял ум — он для них помешанный на всю жизнь. А каково сознавать, что в помешательстве виноват ты, да еще виноват так неловко, нехорошо? Все стойбище знает о признаниях старика. А тут еще кровь и разорение Мельгайвача. Шаману, слава которого была много лет доброй, жить после этого неуютно, конечно. Да, он признался людям во многих промашках, он пытался исправить ошибки — даже ценой чести мужчины, он вновь показал себя сильным и добрым шаманом, едва не осчастливив мученицу Пайпэткэ. Но ведь вот же не сидится ему на месте, несет же его какая-то сила от людских глаз, и сила эта, видать, большая, нетерпеливая — раз уж старик не хочет дождаться весны или хотя бы солнца.
[ГЛАВА 8] Разное говорили. Одним казалось, что Сайрэ все-таки хочет найти Пайпэткэ мужа и богач Тинальгин может ему помочь. Другие были убеждены, что старик совсем обеднел — раз он камланит редко и берет мало — и гордость заставляет его лучше ехать к скряге Тинальгину, чем брать еду у людей, которые сомневаются в его доброте.
[ГЛАВА 8] Больше всех в эти дни тревожился Пурама. Токио мог говорить что угодно: он приехал, сбил со старика спесь — и теперь спокойно миловался с женами; сводить с ним счеты Сайрэ и не сумеет, и не захочет. А Пурама попался.
[ГЛАВА 8] Неудачной была охота после того, как он узнал, что Сайрэ совершил почти чудо — уговорил Мельгайвача бросить всех своих жен и вместо них взять Пайпэткэ. Тачана была свидетельницей. Чудо рухнуло по вине Пайпэткэ, но Пурама понял, что оказался в болоте, которое может засосать его и по колени, и по кадык. Никто из сородичей не обижал шамана так, как обидел он. Пурама стал ждать мести — и не на шутку перепугался, когда узнал, что Сайрэ без всякой нужды, неожиданно уезжает в тундру. Не затем ли он уезжает, чтоб показать себя непричастным к беде, которая уже повисла над его головой?.. Он пытался прогнать эту мысль, но вместо нее приходила другая, и тоже тревожная. Уж Пурама-то хорошо знал, что такое поездка в тундру в такие морозы. Это когда-то давно, в бодрые годы, Сайрэ был на удивление вынослив и ловок. Теперь он старик, и если в дороге с ним случится несчастье, вина упадет на него: это ведь он вместе с шурином Курилем решил расклевать шамана и как мог делал его жизнь невыносимой. Куриля нет, затею с церковью, видно, топчет табун оленей, выигранный на состязании, — а Сайрэ удивляет людей чудесами и, как думают в стойбище, едет в тундру с добрыми намерениями…
[ГЛАВА 8] Между тем сам Сайрэ вовсе не знал, как, почему и зачем он решил отправиться к Тинальгину. Поездка эта ему совсем ничего не давала. Пайпэткэ неожиданно сделалась доброй к нему, смирной — когда ум ее просветлялся, а разговор о новой и лучшей жизни ее уж дважды кончался истерикой. Так что Сайрэ оставил мысль подыскать, подсунуть ей жениха. На сородичей он не обижался, хотя и чувствовал, что на помощь зовут его уже без прежнего трепета. Даже на Пураму не обижался старик: цену своим грехам он хорошо знал — и кто-то же должен был вспыхнуть порохом. Впрочем, дело не столько в Пураме, сколько в его шурине, которому недостаточно власти. А Пурама просто почуял, что ему выгоднее оказаться при церкви да еще вместе с могучим родственником. Но он сам себя наказал: на постройку церкви Куриль будет десять лет собирать шкурки… И уж вовсе Сайрэ не рассчитывал получить от Тинальгина подарок: отощавших оленей он заменить еще согласится, а уж дать для котла хотя бы старого, одного — это пустая надежда. Он и просить не будет, хотя и знает, что юкола в его мешках незаметно исчезла, шкурки ушли на табак и чай, без которых жизнь была бы невмоготу, что даже дощечки от ящиков сгорели в костре…
[ГЛАВА 8] Так что Сайрэ отправлялся в гости без всякой цели.
[ГЛАВА 8] Но ведь бывает же так, что вдруг раззудится тело — и нет ему места ни в своем теплом гнезде, ни у соседа, ни во всем стойбище. И какая-то сила однажды властно прикажет: "Запрягай! Земля велика"…
[ГЛАВА 8] Сайрэ запряг оленей, переживая огромное облегчение. А когда по крепкому снегу заскрипели полозья и впотьмах перед глазами повернулись все сразу тордохи, на душе его стало молодо, радостно, бодро. Словно чьи-то добрые руки развязали над его головой мешок из грубой шкуры, в котором он так долго сидел, безуспешно проковыривая дыру. Последняя луна в жизни Сайрэ была самой тяжкой. Если бы он только чувствовал себя попавшим в мешок! Его ведь распотрошили. Приехал незваный якут-шаманчик, вместе с родственником головы распотрошил при людях, будто оленя, и спокойно уехал, прихватив с собой полкуля юколы. Сейчас и это все отступило назад: "Подумаешь, — рассудил Сайрэ, — великого шамана учил жить шаманчик из Сен-Келя, тот самый, который еще летом бегал за девками по лугу!.."
[ГЛАВА 8] Старик оглянулся и, уже не увидев стойбища, вдруг утешил себя неожиданной мыслью: "Останется одна — заскучает, совсем опомнится… И как я не додумался до этого раньше?" Эта мысль неудержимо скользнула вперед:
[ГЛАВА 8] "Может, еще и поправится все. Теперь-то уж бог видел, что я поступился ради добра, чем мог, и ведь она сама сочла за добро остаться со мной — в чем же теперь виноват я?.. А люди? Хе, люди…"
[ГЛАВА 8] — Ок! Ок! — крикнул старик на оленей и вслух договорил: — Куда они денутся, люди!..
[ГЛАВА 8] Сайрэ ехал на западный берег Куропаточьей речки. В этом году Куриль почему-то редко бывал на берегах Улуро и ранней осенью вовсе перекочевал в Булгунях. Огромное стадо свое он отправил пастись далеко в сторону моря, в низовье Новой реки. Поэтому-то Тинальгин и кочевал в окрестностях Малого Улуро — Куриль разрешил ему. Старик Сайрэ хорошо знал эти края. Тинальгин остановился у озера Силгагай, и чтобы попасть к нему, надо поглядывать на хвост Хуораала, а по сторонам можно и не смотреть. Это не так далеко: чуть поднимется вверх хвост созвездия — значит, и озеро близко.
[ГЛАВА 8] Мороз мало-помалу начал пощипывать старика. Сайрэ придержал оленей, спрыгнул с нарты и, покручивая вожжами, побежал рядом по твердой корочке снега. Вполнеба вздрагивало, плескалось северное сияние. Сайрэ не обращал на него внимания — он косился то на оленей, то на Хуораал. Главное — выдержать направление. В такой мороз оплошность опасна: занесет оленей немного вбок — и проскочишь мимо озера; будешь гнать их опять на звезду — и вдруг поймешь, что ошибся, — тут-то и заплутаешь. Сайрэ был начеку. Он вспомнил, как лет пятьдесят назад ребята шутили: "Ты потому ловко бегаешь, что ноги кривые — нога ногу не задевает". Вспомнил — и сейчас же прыгнул на нарту: э, забываться нельзя — теперь он старик; не рассчитаешь силы, споткнешься, упустишь оленей или зазеваешься — и беда сразу раскроет объятия.
[ГЛАВА 8] Пообвыкнув на холоде, Сайрэ поладнее уселся, чтобы больше уже не вставать с нарты.
[ГЛАВА 8] Нет, он не только хорошо бегал когда-то. Он был ловким, прытким, выносливым. За летний день мог одолеть добрый десяток якутских шаганий, а зимой выезжал в любую погоду — пусть там ветер хоть весь снег с земли в воздух поднимет… Сейчас Сайрэ почему-то вдруг вспомнил, как переплывал Алазею у каменных порогов Таас-Харгы. "Надо же было решиться!" — с самодовольной усмешкой подумал он. До него ни один человек не осмеливался зайти по колени в воду в этом свирепом месте… Затем вспомнился другой случай, заставивший старика еще раз усмехнуться, а потом призадуматься. Это тоже было давно, когда он лишь начинал шаманить. Сайрэ как-то в шутку подбил на спор одного известного заезжего шамана. Смешными были условия этого спора: договорились проклинать друг друга — кто умрет от проклинания, тот умрет, а кто останется живым, тот будет властелином шаманской мысли. В первый день они сели в тордох друг против друга, и известный шаман навалился на Сайрэ такими проклятиями, что непосвященный человек с испугу бросился бы из стойбища со всех ног. А Сайрэ в это время молчал, только губами шевелил.
[ГЛАВА 8] На другой день шаман охрип — и Сайрэ предложил выйти в тундру: раз ничего не получается, то пусть, мол, сама природа рассудит — они будут опять проклинать друг друга, а мороз уже выберет, кто послабей. Холода стояли тогда лютые. Шаман было заколебался — шутка зашла слишком уж далеко. Но если б он не согласился, то пришлось бы ему признать себя побежденным, а Сайрэ великим шаманом. И засев в сугробе, шаман уже всерьез начал проклинать коварного шутника. Всю ночь оба просидели под звездами — а потом посиневшими от мороза вернулись в тордох. И тут Сайрэ сказал, что у него ломит голову, — сказал и прилег поспать. А шаман, почуяв слабость противника, обозленный, начал еще сильней проклинать его. Люди перепугались — как бы Сайрэ впрямь не ушел из земной жизни. Однако Сайрэ хорошо выспался под сиплый голос шамана — и тут увидел своего противника в агонии: лицо шамана было красным, он метался по тордоху с вытаращенными глазами и вместо бубна бил кулаком в старый мешок. Умер шаман, несколько дней полежал больным — и умер. Правда, и умирая, он проклинал Сайрэ…
[ГЛАВА 8] Воспоминание об этом было и приятным, и страшным. Именно после этого случая его признали шаманом. А то ведь никто не верил, что к нему давно уже пришло вдохновение. Сначала Сайрэ мучился, догадываясь о настоящей причине смерти: горло-то у спорщика было надорвано — а он потянул его на мороз.
[ГЛАВА 8] Болезнь, она всегда ищет слабое место; мороз и задушил шамана. Но постепенно Сайрэ уверил, что мороз тут ни при чем — без духов разве может такое случиться? Люди даже слушать не захотели бы его, если бы надумал покаяться…
[ГЛАВА 8] Вот и опять на плечи старика легла тяжесть. Как-то все нескладно получалось у него в жизни: удача всегда рядом с бедой и задетой за самое живое совестью. Может, так оно и должно быть, может, и все другие шаманы чувствуют то же самое, только ничего в этом не видят дурного? "Нет, у якута Токио дорога вроде бы ровная", — подумал Сайрэ.
[ГЛАВА 8] Вспомнив Токио, старик нахмурился — и мысли его опять вернулись к Мельгайвачу, Пайпэткэ, к Курилю и Пураме, к ненавистнице Тачане.
[ГЛАВА 8] …Сайрэ взглянул на хвост Хуораала: ага, кажется, он подъезжает к озеру. Тут должна быть ложбина, а на ней следы от оленьих копыт. Только что-то пока не видно следов. Старик заерзал, начал разглядывать снег, потом осмотрелся по сторонам. Нет — рано еще: он ведь слишком медленно ехал, задумался. "Надо погнать оленей…"
[ГЛАВА 8] И старик крикнул, взмахнув вожжами. Нарта стрелой понеслась в темноту.
[ГЛАВА 8] Так он ехал долго, все подгоняя и подгоняя оленей и ни о чем больше не думая. Наконец он заметил, что звезды поднялись чересчур высоко. Тревога легонько пошевелила на его голове волосы. Но нет — кажется, вот она, и низина… Что-то темнеет вдали — наверно, табун. Только следов почему-то не видно… Сайрэ привстал на одно колено, сильно стегнул вожжами оленей.
[ГЛАВА 8] А тем временем темные пятна расплылись, пропали. И следов опять же не видно: снег ровный, прилизанный, и заструг, заметей мало. "Что за оказия!" — совсем насторожился Сайрэ, приостанавливая оленей. Он поднялся с нарты — и вздрогнул. В свете сияния впереди вырисовывалось что-то высокое, черное.
[ГЛАВА 8] "Тьфу! Так это куда же я заехал? — удивился Сайрэ. — Это ведь Ентэгэ, Святой Нос! До самой Куропачьей речки доехал…"
[ГЛАВА 8] Огромная едома у Куропачьей речки оканчивалась высоким обрывом, скалой, сбоку похожей на огромное дерево без ветвей. Русский поп приезжал как-то сюда — и назвал утес Святым Носом. Проплывая на лодках мимо этого чудища, люди старались держаться подальше от Носа, боясь, что он обвалится, — рухнет… Стало быть, Сайрэ проехал лишних целых три якутских шагания и отклонился далеко в сторону!
[ГЛАВА 8] "Как же так получилось? — оторопел старик, понимая, что олени без отдыха и кормежки теперь до озера не дотянут. — Одурел я от старости, что ли? Память моя отупела?"
[ГЛАВА 8] Делать, однако, нечего. Надо оленям дать передышку — пусть пожуют ягель. А что делать ему? Стоять, ходить? Или на нарту лечь?.. Нет, старик знает, что лучше всего вырыть в снегу ямку, лечь в нее и вздремнуть. Не страшно. Хвост Хуораала задрался к самой верхушке неба — значит, скоро наступит утро, станет немного светлей. К тому же он не заблудился и хорошо знает, куда потом ехать.
[ГЛАВА 8] Старик отпустил оленей пастись, нашел сугроб, раскопал его и сразу улегся. Неплохо бы посидеть у костра. Но возле костра не отдохнешь: только придет сон, а огонь потухнет, тальник сгорит. Лучше сразу забраться в сугроб: снег в глубине теплый, ветер в ямку не залетает… Вот только немного поясницу и ногу ломит. Но это от долгого сидения на нарте, это ничего, это пройдет… Сайрэ снял одну рукавицу, подложил под себя. Так совсем хорошо. Вверху блещут звезды. Они подмигивают — желают спокойной ночи. Можно закрыть глаза и уснуть. До Тинальгина недалеко. Отдохнувшие олени мигом прикатят его к вальбэ. А там костер, чай; может, Тинальгин раздобрится и заколет жирного оленя…
[ГЛАВА 8] С этими мыслями Сайрэ и задремал. Задремал, однако, не крепко и ненадолго. На край тундры выкатилась луна, и старик зашевелился, потом вскочил.
[ГЛАВА 8] — Что? Кто это? Пайпэткэ? Это ты, Пайпэткэ?.. Фу ты! Жена пригрезилась…
[ГЛАВА 8] Совсем успокоившись, он улегся поудобнее и теперь уже не задремал, а заснул.
[ГЛАВА 8] Сон его длился долго, и был он крепким, очень спокойным. К середине дня Сайрэ чувствовал, что пора бы и подниматься. Но вставать ему не очень хотелось. Даже напротив, было приятно лежать до тех пор, пока глаза не откроются сами. Тем более что мороз вроде бы ослабел. Нет, ослабел — это точно; снежок как будто бы перепархивает… "Подожди: как же так получается, что шаман Токио внушает без всяких усилий? — неожиданно задумался старик. — Что захочет, то люди и делают… Тачана, Мельгайвач, Пайпэткэ… Как это сразу они подчинились ему? Вот бы мне так… Ни подсматривать за людьми, ни сплетни выслушивать… И надеется Токио на слова, которые вдруг придут на язык… О чести шаманской он вовсе не думает. Кому уважение — тому и доверие? А кто же его уважает? Девчонки сопливые? Неужели он сильнее меня?.."
[ГЛАВА 8] Сайрэ повернулся на спину — и тут почувствовал сильный прострел в ногу и поясницу.
[ГЛАВА 8] "Ой, что ж это со мною случилось? Никак заболел… — Он привстал — и дернулся, скособочился: в поясницу будто укололи шилом. — Э-э, надо скорей подниматься, а то не встану потом. Ехать надо".
[ГЛАВА 8] Прижав к пояснице руку, старик на коленях выбрался из сугроба, попробовал встать на ноги. Но его словно ударили по спине камнем. Он пересилил боль и, согнувшись крючком, шатаясь, поплелся к оленям.
[ГЛАВА 8] Ветер гнал по тундре густую поземку. Святого Носа старик не увидел. С каждым шагом он чувствовал все более страшную боль, которая вдруг выпрямила его спину, но подкосила ноги. Сайрэ упал. Однако поднялся. Сделал еще шаг.
[ГЛАВА 8] Снова упал и снова поднялся. Еле-еле добрался сквозь летящий снег до оленей.
[ГЛАВА 8] А когда добрался — увидел, что олени сильно запутались в сугробе. Скинув варежки, принялся выправлять сбрую. Выправил — и обрадовался. Но только разогнул спину, чтобы шагнуть к нарте, как из груди его сам собой вырвался дикий, нечеловеческий крик: боль полоснула его с такой силой, что все кругом сразу скрылось в страшной черно-золотой тьме. Олени шарахнулись от этого крика. Но Сайрэ устоял на ногах — и когда тьма просветлела, он переставил одну ногу, потом вторую в направлении нарты.
[ГЛАВА 8] На какой-то момент боль освободила его, однако только затем, чтобы он наконец осознал весь ужас своего положения. Поземка быстро переходила в пургу; земля и небо скоро соединятся, а ему надо править оленями, выбирать дорогу, удерживаться на нарте, иметь запас сил на случай еще большей беды.
[ГЛАВА 8] Со всем этим ему, наверно, не справиться… И варежки он растерял… Ужас арканом сдавил ему горло. "Надо пересечь большую равнину, дальше холмы, за холмами озеро Силгагай", — подсказывала услужливая память, только подсказка эта была вроде жалкого, горького бормотания. И как раз в этот момент до слуха старика донесся крик хагимэ — крик дурной птицы, предвещавшей, наверно, смерть. Сайрэ сразу забыл обо всем на свете. "Неужели и я помру?" — подумал он — и вдруг, дико озираясь по сторонам, отчаянно, отрывисто, как на каком-то страшном камлании, закричал:
[ГЛАВА 8] — Духи! Духи! Духи мои! Духи — скорей… Пропадаю. Спасайте. Духи, скорей. Я вас зову, я! Духи, духи…
[ГЛАВА 8] Он плюхнулся на нарту, схватил вожжи, дернул их — и тотчас же погрузился в мир сплошной боли, от которой лезли на лоб глаза и трещали кости.
[ГЛАВА 8] Застоявшиеся олени дернули нарту и понесли корчившегося старика в белый мятущийся мрак.
[ГЛАВА 8] Олени действительно выскочили на равнину. Только эта равнина оказалась хуже заснеженного кочкарника — вся она была покрыта застругами, заметями, будто замерзшими волнами. Нарту стало подкидывать и бросать вниз. Ничего не соображая, старик, однако, цепко держался голой рукой за грядку нарты.
[ГЛАВА 8] Густой снег совсем залепил ему лицо, но он не чувствовал этого. Он лишь чувствовал, что не хватит сил переносить толчки. Но у него не было сил и сдержать оленей.
[ГЛАВА 8] — Ой, духи… На спину, на спину меня положите… Хорошо, так хорошо…
[ГЛАВА 8] Духи положили его навзничь. Только через два-три новых толчка он стал просить их положить его на живот. И духи положили его на живот…
[ГЛАВА 8] Сайрэ лежал поперек нарты. Он уже ни за что не держался, а только пел и звал духов.
[ГЛАВА 8] На высокой заструге он зацепился ногами за гребень сугроба — и олени вырвали из-под него нарту.
[ГЛАВА 8] — …Теперь опять на спину меня, на спину, — приказывал Сайрэ своим духам, не понимая, что лежит на снегу и что олени скрылись из виду. — Скорей поворачивайте, скорей!.. Что? Не хотите? Почему не хотите? Я вам велю, я — ваш хозяин! А ну — я хочу на вас поглядеть… Хочу на вас поглядеть — я ни разу не видел вас… Да вы меня повалили — и душите? Хозяина душите? А другие грызут? Меня вы грызете? Что же вы делаете? За что?.. Ну, грызите, грызите — я знаю, за что. За то, что у Пайпэткэ отнял молодую жизнь, с ума ее свел, за то, что хотел Мельгайвача убрать со своей дороги и пролил его кровь, за все… Грызите меня, грызите — может, бог мои муки увидит…
[ГЛАВА 8] Нет, это был вовсе не бред больного. Ужас и боль довели Сайрэ до исступления, но быть в исступлении он привык за долгую шаманскую жизнь — и потому совсем не случайные слова бормотал и выкрикивал он.
[ГЛАВА 8] Сайрэ лежал неподвижно, и от этого боль начала стихать. И тогда он привстал, а как только привстал — увидел себя на снегу.
[ГЛАВА 8] В полном сознании старик тихо и жалобно попросил:
[ГЛАВА 8] — Духи, спасите меня. Я тут замерзну. Спасите.
[ГЛАВА 8] Он посидел, подождал. Однако ничего решительно не изменилось.
[ГЛАВА 8] — Где же вы, духи? — зло спросил он. — Покажитесь. Может, вас нет совсем? Ну, покажитесь! Перед смертью я должен увидеть вас!
[ГЛАВА 8] Сайрэ заплакал. Потому что свирепствовала пурга, оленей не было, варежек не было, людей не было. И духов не было тоже. А пальцы рук не разжимались, ноги ничего не чувствовали.
[ГЛАВА 8] А потом старику стало тепло и хорошо. Он очень отчетливо увидел перед собой свою первую жену-старуху — она будто бы сильно помолодела. И он сказал ей, покачав головой: "Видишь, ушел я из среднего мира. Не призовет меня к себе бог, не простит грехов. Потому что я о себе одном думал, себя жалел одного"…
[ГЛАВА 8] В торчащую из снега хворостинку превратилась потом первая жена шамана Сайрэ…
[ГЛАВА 8] …Олени приволокли в стойбище пустую нарту. Гибель шамана подняла на ноги всех, кто в эту ночь спал и кто дремал, размышляя в полузабытьи о тяжелой жизни. Смерть шамана всегда наводит ужас, а тем более загадочная.
[ГЛАВА 8] Люди знали, куда поехал Сайрэ, и поэтому все мужчины от старого до молодого, не долго раздумывая, умчались к озеру Силгагай.
[ГЛАВА 8] Больше всех перепугался притихший в последние дни Пурама. Он знал, что люди будут искать виноватых, он предчувствовал, что отмщение первым заденет его, — и поэтому завертелся, как песец в мешке. Всех своих добрых оленей он отдал под упряжки, отдал и все нарты. Он определил, кто и как поедет на поиски, он послал нарочного к Тинальгину и посыльного — в Булгунях, к Курилю. Сам же сумел обогнать всех мужиков и первым пробивался сквозь пургу к озеру.
[ГЛАВА 8] Не он, однако, наткнулся на умирающего шамана.
[ГЛАВА 8] На запыленных, покрытых ошметьями льда и снега нартах привезли Сайрэ в стойбище. Он был закутан в шкуры, и когда его внесли в тордох, развернули, Пайпэткэ вскрикнула и упала без чувств. Ее затащили за полог и оставили там одну. Потому что все старались протиснуться к шаману, поймать его дыхание, его взгляд или услышать хоть одно его слово.
[ГЛАВА 8] Большую беду сотворил старик Бахчэде — он неосторожно взялся за руку Сайрэ и отломил мерзлый палец.
[ГЛАВА 8] Стоя вокруг шамана, люди крестились, шептали, но все притихли, когда губы умирающего пошевелились.
[ГЛАВА 8] — Нет духов, — тихо проговорил Сайрэ, не открывая глаза. — И я не шаман. Я не был шаманом. Я обманывал вас… Темный мир… Бог… может… простит — каюсь. Нет духов. Я не был шаманом…
[ГЛАВА 8] Он даже не вздрогнул — умер. Просто губы его перестали шевелиться.
[ГЛАВА 8] — Нет. Нет, нет, нет! — завизжала, перепугав людей, Тачана. — Его кто-то испортил. Я знаю, кто испортил его. Это не он говорит!
[ГЛАВА 8] А Пурама снял шапку.
[ГЛАВА 8] — Что ж, — сказал он, — все люди смертные. Ничего не поделаешь. Но смерть Сайрэ непонятная. Он был крепким стариком и мудрым шаманом. Видно, его и вправду кто-то испортил. Но тому, кто испортил его, будет другая смерть. Он не умрет на руках родственников и знакомых, он пропадет под снегом, как должен был по его злой воле погибнуть Сайрэ. Мы спасли от плохой смерти своего шамана и похороним его с почестями… Душа его отлетела к богу, а бог таких мудрецов, как он, принимает к себе, не расспрашивая…
[ГЛАВА 8] Пурама продолжал говорить — а возле полога поднялась суматоха и раздались крики. Это очнулась и набросилась на людей Пайпэткэ. Ее пропустили бы к мужу покойнику, но она дралась, плевалась, царапалась. Пришлось усмирять ее. Пайпэткэ связали руки веревкой и повели в соседний тордох. По дороге она орала, кусалась, била мужиков ногами.
[ГЛАВА 8] Умер Сайрэ, умер великий шаман, запутанная слава о котором много лет металась по тундрам.
[ГЛАВА 8] На похороны шамана обязательно должны сойтись и съехаться все, кто его знал. Первыми в стойбище появились Куриль и прочая юкагирская знать. Потом приехал чукча, друг покойного, Тинальгин, а вслед за ним понаехало столько чукчей, что невозможно стало ни войти в тордох, ни выйти из него. Из якутов первым прикатил Мамахан, вторым — Токио, вызванный распоряжаться на похоронах. Появился и Мельгайвач, но не один, а вместе с Какой.
[ГЛАВА 8] Голова юкагиров Куриль воспринял смерть шамана Сайрэ с тайной радостью.
[ГЛАВА 8] Кончилась власть старикашки, из-за которого он превратился в простого сборщика ясака. И уж в открытую можно было радоваться предсмертным словам шамана. Пусть Тачана и уверяет людей, что Сайрэ испортили и съели чьи-то духи: отречение от шаманства все же произошло, и отречение не какого-нибудь простачка, на которого можно махнуть рукой. Вместе с тем все случившееся сильно встревожило Куриля. Как-никак, а тундра долго жила слухами о делах
[ГЛАВА 8] Сайрэ, о делах то очень добрых, то очень жестоких, однако всегда не пустячных. И стоит даже такой бесславной шаманке, как Тачана, указать на чукотских или якутских духов, как может произойти такое, чего и предугадать нельзя.
[ГЛАВА 8] Все свои мысли, чувства и предчувствия голова юкагиров, однако, скрыл и за лучшее посчитал повести себя перед разноязыким людом достойно, чинно и даже заботливо.
[ГЛАВА 8] Похороны шамана — дело сложное и ответственное. Это не то что похоронить богатую женщину. Там не страшно допустить ошибку. А если земле предается шаман — тут гляди и гляди. Малейшая неосторожность или оплошность — и умерший станет всепожирающим духом. Одна неосторожность уже была допущена — у Сайрэ отломился палец. Люди, правда, утешали себя мыслью, что шаман в тот момент был живой, однако теперь соблюсти ритуал старались с великой точностью. А тут еще требовательность Куриля.
[ГЛАВА 8] Самое сложное и самое важное — это подготовить могилу. Куриль и Токио выбрали для нее место на равнинном восточном берегу Малого Улуро: на холме шамана нельзя хоронить — холм одухотворится и будет приносить живущим в среднем мире беду. Два дня люди пешнями и топорами долбили яму. Грунт пробили с трудом, по дальше пошла вечная мерзлота — сплошной, крепкий, как железо, лед. Вырыть яму — это, однако, еще далеко не все. Стены ямы должны быть совершенно гладкими, как гробовые доски, — без малейшей вмятины или выступа. Но еще более тонкое дело — это дно. Гроб ставится на возвышение, а возвышение должно изображать лицо — с глазами, носом и ртом, уши изображаются не полностью, так, будто их кончики придавили стены могилы.
[ГЛАВА 8] Высота этого выдолбленного лица — не меньше пяти пальцев.
[ГЛАВА 8] За эту труднейшую на холоде работу взялись Пурама и Ланга. Гладкость стен они проверяли ровной доской, поворачивая ее и так и сяк. А дно отделывали ножами.
[ГЛАВА 8] Куриль с богачами несколько раз приходил сюда. Он был суров и придирчив. Пурама принимал это с испугом — ему казалось, что мудрый шурин таким способом подсказывает, как загладить вину перед шаманом.
[ГЛАВА 8] Ланга работал молча — и это тоже настораживало Пураму. Перед самым концом дела Пурама не выдержал молчания и сказал:
[ГЛАВА 8] — Добрый все-таки был старичок. Человека иной раз понимаешь после его смерти… Если дух земли прибрал его в такое хорошее время, значит, добрым считает его.
[ГЛАВА 8] — Да, конечно, — ответил Ланга. — В теплое время хоронить хуже: вода и грязь текут со стенок на дно…
[ГЛАВА 8] Пурама навострил уши:
[ГЛАВА 8] — Ты что-то не то говоришь…
[ГЛАВА 8] — Почему? Разве я не согласился с тобой? — Ланга помял руками окоченевшее лицо, поглядел вверх из ямы. — Смотри-ка, звезды уже проснулись. Давай кончать. А то зазубрин наделаем…
[ГЛАВА 8] Суетливо жило стойбище все эти дни. Не суетились одни богачи — они сидели в теплых тордохах, пили горькую воду, приговаривая, что желают покойнику доброго пути в мир божий. Подпаивали они старух — чтоб они добром вспоминали своего шамана. И мужикам подносили, но только к ночи, когда дневные заботы кончались. Каждый вечер звенел бубен. Это шаманили Тачана и Кака.
[ГЛАВА 8] На одном камлании побывал и Куриль. Он сидел, плотно сжав губы, и насквозь прокалывал взглядом то лохматого чукчу, то уродливую Тачану. Ушел он довольным и успокоенным, даже немного веселым. Тачана объявила, что Сайрэ погиб от заклинаний Мельгайвача и что Пайпэткэ стала хозяйкой чукотских духов.
[ГЛАВА 8] "Ума не хватило придумать что-нибудь новое, — усмехался Куриль, шагая по сильно втоптанному снегу. — А может, это я обладаю силой внушения?
[ГЛАВА 8] Испугалась моего взгляда — и понесла чушь? Мельгайвач — не шаман, все знают.
[ГЛАВА 8] Какие тут его смертельные заклинания! И хорошо, что Пайпэткэ примешала: юкагирка она, и что возьмешь с сумасшедшей… А, ничего, еще Токио будет камланить…"
[ГЛАВА 8] Между тем Куриль сильно ошибся. Уже на второй день поползли дурные слухи снова о Мельгайваче и Пайпэткэ. Приезжие, а потом и люди стойбища стали коситься на тордох, в котором жила вдова покойника. Не только коситься, но и не без причины строить догадки, от которых попахивало чем-то вроде правды.
[ГЛАВА 8] Дело в том, что распорядитель похорон шаман Токио убедил Мельгайвача следить за Пайпэткэ. В тордохе Пайпэткэ была не одна, и Мельгайвач согласился. Уже на второй день вдова шамана, как ни в чем не бывало, появилась в своем тордохе и бросилась со слезами к покойнику. Не обращая внимания на злые взгляды старух, она стала просить у Сайрэ прощения за грехи, поплакала, потерлась щекой о ледяной лоб покойника, потом села у его головы — и так, молча, просидела до глубокой ночи. Первый раз увидев близко покойника, Пайпэткэ не могла оторвать от него взгляда, но покойник был ее мужем, и она гладила его щеку, гладила, гладила…
[ГЛАВА 8] Потом она вернулась в соседний тордох, из которого так и не ушел Мельгайвач.
[ГЛАВА 8] В эту ночь над стойбищем бесилось в танце сияние. По небу метались сполохи — то красные, как кровь в голубой воде, то белые, как свежее сало.
[ГЛАВА 8] Наверное, хозяин и хозяйка тордоха оказались добрыми и догадливыми — они куда-то ушли на всю ночь. И совсем зря металось по небу сияние. Простой, безрадостной и, наверно, вовсе ненужной была близость бедного, плохо одетого чукчи и холодной, как лоб мертвеца, юкагирки. Просто они глянули друг другу в потухшие глаза и молча забрались под шкуру…
[ГЛАВА 8] По повелению Токио бубны, колотушки, амулеты и все прочие шаманские принадлежности в середине ночи сожгли на большом костре. То, что много и много лет внушало и страх, и надежды, что было окружено великими тайнами, очень быстро и просто исчезло в языках пламени. А поутру двух оленей, подаренных Курилем и Петрдэ, впрягли в нарту, на которой лежал покойник, впрягли — и запряженными закололи. Разделали обоих оленей, всем миром съели, а кости покидали в костер и сожгли дотла.
[ГЛАВА 8] Похоронили шамана Сайрэ. Огромный деревянный крест поставил купец Мамахан у ног покойника, который при жизни так хотел вернуться на землю в третьем поколении юкагиров.
[ГЛАВА 9] Несмотря на короткие дни все стойбище вскоре перекочевало на новое место: после похорон шамана полагается кочевать. Легко сказать — полагается.
[ГЛАВА 9] А если семья безоленная? На чем повезешь скарб?.. Безоленных семей в стойбище было немало. И спасибо, что Куриль не сразу уехал, — он намекнул жадному Тинальгину — раз, мол, Сайрэ был твоим другом, то кому ж, как не тебе, помогать улуро-чи. А своему дяде Петрдэ — такому же скупцу — Куриль просто приказал: "Мое стадо далеко, а твое близко. Дашь оленей и нарты. С людьми живем — понимать надо".
[ГЛАВА 9] И стойбище перебралось на северный берег озера. Оно расположилось на высокой и обширной Соколиной едоме, откуда в ясные дни видно далеко окрест и тундру, и противоположный берег. Сейчас солнце совсем не показывалось, но ощущение высоты радовало людей. Впрочем, на новом месте всегда радостнее, чем на старом. Это, видимо, из-за надежд: может быть, вместе с перекочевкой в жизни наступят какие-то перемены?
[ГЛАВА 9] Ох, сколько же раз улуро-чи переживали такую радость и какие только надежды не связывали с перекочевкой! Проходили, однако, дни — и люди тихо свыкались с мыслью, что ничего не переменилось и перемениться не может.
[ГЛАВА 9] Вместе со всеми перебралась на новое место и Пайпэткэ. Разобранный ее тордох и вещички перевезли на чужих оленях. Пурама и Ланга, тяжко вздыхая, кое-как собрали каркас, а когда начали накрывать его — ужаснулись: ровдуга оказалась совсем дырявой, да от нее еще был отрезан большой лоскут, которым прикрыли гроб. Пришлось уменьшить каркас, подлатать шкуры… Вещей Сайрэ почти никаких не оставил — как будто унес с собой в могилу все, что составляло ценность. Когда черти терзают душу — вещи с испугу исчезают бесследно… Несколько истертых шкур, обеденная доска, кое-какая посуда и два крючка-иводера — вот и все, что осталось Пайпэткэ в наследство. Да еще остался полог, который и спасал несчастную от холодов. Еду Пайпэткэ не готовила, потому что ее совсем не было и неоткуда ее было взять. А есть надо — и Пайпэткэ стала приходить к Тачане. Она брала кусок рыбы или кусок мяса и уходила, съедая его на ходу. Тачану это бесило, но закон запрещал отнимать еду, которую берет родственница. Тогда старуха решила прятать и мясо, и рыбу. А Пайпэткэ, со своей стороны, стала заходить чаще — и все-таки заставала Тачану возле наполненного мясом котла. Наконец люди узнали об этом — и в жизни Пайпэткэ произошла перемена. Несчастную стали жалеть, приглашать то в один тордох, то в другой. Молча поев у людей, Пайпэткэ пряталась за своим пологом, и никто не знал, впадает ли она в спячку, как медведица, или лежит — отдыхает и думает, думает, думает… Все чаще начал заглядывать в бывший шаманский тордох Пурама. Он молча брал крюк-иводер, уходил в тальники и приносил хворост. Приносил он и лед. В жалком жилище появились признаки жизни — огонь, тепло, дым.
[ГЛАВА 9] Никто не знал, что Пайпэткэ стала считать себя счастливой. Дни шли, никаких бед не случалось — и люди совсем перестали коситься на нее. Но главное, — ее никто не терзал, ее оставили в покое, точно так, как много лет назад оставили в покое сестру Хулархи — Абучедэ, которая не смогла выйти замуж и так прожила всю жизнь в одиночестве.
[ГЛАВА 9] Между тем Пайпэткэ ожидало настоящее счастье. Как-то вечером она почувствовала в животе тяжесть и какую-то тесноту. Кровь отлила от ее лица: ей показалось, что болезнь Сайрэ передалась и ей и что это плохо. Не зовет ли ее старик к себе… Ночью она увидела странный сон: ноготь на большом пальце левой руки как будто удлинился вдвое. В тревоге Пайпэткэ побежала к старой Абучедэ, но та ничего не сказала, а лишь посоветовала сходить к шаманке. Пришлось идти.
[ГЛАВА 9] Тачана так и выронила из рук бубен, когда Пайпэткэ указала на свой живот. До смерти испугавшись, ее приемная дочь пролепетала:
[ГЛАВА 9] — И сон я видела… страшный. Ноготь… вот на этом пальце… как будто вырос большой и кривой…
[ГЛАВА 9] — Халагайуо! — воскликнула Тачана. — Сон… Вот это — сон! Ноготь у нее длинный вырос… А груди как? Не распирает?
[ГЛАВА 9] И только теперь Пайпэткэ поняла, что с ней случилось. Лицо у нее загорелось огнем, глаза засветились весенним солнцем. Она бросилась прочь из тордоха.
[ГЛАВА 9] За пологом, укрывшись старенькой шкурой, Пайпэткэ осторожно погладила свой живот и вдруг заплакала. Нет, не просто заплакала, а сразу заплакала и засмеялась. Слезы лились ей в уши, а из груди вырывались чудные звуки — птичьи — не птичьи, но и не человеческие.
[ГЛАВА 9] Нигде в этот день Пайпэткэ не показалась. Она даже не слышала, как пришел Пурама, как он разжег костер и сказал, что дров много — можно вдоволь погреться. И лишь когда за полог пробрался дым, она, не вставая, счастливо сообщила, сдерживая дыхание:
[ГЛАВА 9] — А у меня… Пурама… ребеночек будет! Сыночек у меня будет…
[ГЛАВА 9] Пурамы в это время уже не было в тордохе у очага — он ушел.
[ГЛАВА 9] Не знала многострадальная женщина, что радость ее — это только приманка проклятию, которое лишь на время спряталось у нее за спиной.
[ГЛАВА 9] В тордохе Тачаны уже в этот день плясали черти, радуясь своим близким страстям. Амунтэгэ позеленел от злости, когда узнал, что его племянница забеременела от чукчи. А Тачана бесилась: она то колотила в бубен и разговаривала с духами, то рассказывала мужу об этих своих разговорах, то, бросив шаманить, трясла над головой кулаками, всячески проклиная неродную дочь. Рот ее переполнился пеной.
[ГЛАВА 9] Было отчего беситься старухе. Она-то, бездетная, знала, что счастье женщины часто не в муже, а в материнстве. А тут еще проклятый Токио не выходил из головы. На последнем камлании при похоронах Сайрэ якут доказал людям, что если в Пайпэткэ и вселились чукотские духи, то духи не самого Мельгайвача, а его отца. Какая была возможность вытряхнуть из живота Пайпэткэ ребенка — отпрыска мстительного чукчи!..
[ГЛАВА 9] Но зло находчиво. Уже на второй день по стойбищу пробежали дикие и страшные слухи. Пайпэткэ будто бы стала хозяйкой духов отца Мельгайвача, но кроме того, она общается и с духами давно умершей якутки-удаганки [62] ; кто родится на свет — мальчик или девочка, — это не важно, только ребенок будет смертельным врагом Ханидо, спасителя юкагиров.
[ГЛАВА 9] Слухи эти сразу метнулись и в Халарчу, и на Алазею. Однако быстрее всего они отозвались в двух тордохах — в семье Нявала и в семье Хулархи.
[ГЛАВА 9] Когда Ханидо станет богатырем — это еще не известно, да и не все и доживут до тех дней. Но вот из-за него уже чуть не зарезали Халерху, из-за него так жестоко враждовали шаманы, он стал причиной и смерти Сайрэ, посколько шаман защищал его, но не выдюжил, его именем произошла порча и Мельгайвача, и самой Пайпэткэ… На Нявала стали коситься. Духи — духами, шаманы — шаманами, а людям житья нет, и все из-за него, из-за отца мальчишки. О жене Нявала и говорить нечего. К большому несчастью, она была снова беременна, и нетерпеливая молва уже стращала людей: не на подмогу Косчэ-Ханидо родится ребенок, а на горе ему — быть мору или резне, быть невиданным бедам…
[ГЛАВА 9] Потерял покой и старик Хуларха. Как-никак, а его дочь Халерха считалась невестой Косчэ-Ханидо.
[ГЛАВА 9] И снова угрюмые, спящие в морозном тумане едомы Улуро становились свидетелями подозрений, вражды и обид.
[ГЛАВА 9] Нашелся только один человек, который решился припугнуть беду в ее настоящем гнезде. Им был Пурама. Прошло много дней, прежде чем охотник понял, что смерть Сайрэ никак на его жизни не отразится — она откликнулась совсем в другой стороне. Ну, а Тачану он знал и мог без ошибки сравнить ее с шаманом Сайрэ: самозванка она, никакой силой внушения не обладающая. Да и взбеленился он, когда подумал о том, что ждет одинокую женщину, у которой нет ничего, кроме распухающего живота.
[ГЛАВА 9] Однажды Пурама попал к Тачане на камлание. Выслушав ее длинную речь, он спросил:
[ГЛАВА 9] — Значит, в одежде Пайпэткэ спрятался дух удаганки? И он похож на корову? Что же ты не задушишь его? Хватай вошь — и под ноготь ее.
[ГЛАВА 9] — Га! Как это у тебя просто все! — не поняла старуха насмешки. — А ну объясни ему, Амунтэгэ, что я задушу и этого духа, и духа отца Мельгайвача в тот же день, когда Пайпэткэ выйдет замуж за шамана Ивантэгэ.
[ГЛАВА 9] Муж Тачаны почесал лохматый затылок:
[ГЛАВА 9] — Ты слышал?
[ГЛАВА 9] — Нет, не слышал.
[ГЛАВА 9] — Может, в твои уши тоже вселился дух?
[ГЛАВА 9] — Может. Пусть бабушка вытащит оттуда его. А я ей за это оленя дам…
[ГЛАВА 9] У Тачаны от злости перекосились глаза.
[ГЛАВА 9] — Плюнь ему в ухо — пусть подумает, что я духа выгоняю оттуда. И скажи, что я сообщу Курилю, как он над шаманами насмехается.
[ГЛАВА 9] Пурама вскочил на ноги.
[ГЛАВА 9] — Я вот возьму да плюну в твое, старик, ухо — прочищу от сплетен и выдумок вот этой бабушки. Шаманы нашлись! Дух — корова у них в вошь превращается. И они берегут ее, чтобы разводить сплетни да людей пугать… Я вот поеду к Курилю и расскажу ему, как ты издеваешься над племянницей, как прячете от нее еду, когда она беременная и ей надо хорошо есть!
[ГЛАВА 9] — Ладно, Амунтэгэ, — сказала старуха, — поезжай в Булгунях завтра, передай мое послание Курилю. А с разбойником разговаривать — все равно что воду сеткой черпать.
[ГЛАВА 9] — Ну, а это ты слышал? — спросил Амунтэгэ.
[ГЛАВА 9] — Нет, не слышал. Пусть бабушка вытащит духа — только теперь я ей потроха от оленя дам…
[ГЛАВА 9] — Зачем ты пришел ко мне, Пурама? — спросила старуха, тоже поднимаясь на ноги.
[ГЛАВА 9] — Вот теперь слышу! — воскликнул Пурама. — Когда со мной разговариваешь через старика — я не слышу. Отчего получается так? Объясни, если шаманка…
[ГЛАВА 9] А, ладно, не объясняй. Я к тебе, бабушка, с просьбой пришел. Пошли Пайпэткэ мяса. Вон у тебя сколько его. Шаманить стала недавно, а уже не голодаешь…
[ГЛАВА 9] — Я пошлю мяса. Могу и тебя покормить…
[ГЛАВА 9] — Хорошо. Мясо, которое я должен съесть, тоже отдай Пайпэткэ. Ребенок хоть и в животе еще, а он тоже есть хочет…
[ГЛАВА 9] У старухи отнялся язык. Она промычала — и быстро пошла к пуору.
[ГЛАВА 9] — Вот это — дело другое, — сказал Пурама. — А Пайпэткэ можно спасти знаешь как? Взять — да и передушить всех духов, которые у нее прячутся. Вот я начну шаманить, поймаю эту корову за рога — и не то что молоко, всю кровь у нее выдою…
[ГЛАВА 9] — Шути, шути, смелый охотник. — злобно проговорила старуха. — Дойдут твои слезы до чукотских и якутских шаманов, тогда забудешь о шутках.
[ГЛАВА 9] — А это моя забота. К тебе за помощью не приду. Мясо готово? Что-то на двоих маловато. Ладно, давай.
[ГЛАВА 9] И Пурама ушел.
[ГЛАВА 9] Всю эту ночь Пайпэткэ плакала. Тетка затеяла что-то страшное. Опять старика подсовывает ей в мужья. "Но у меня будет ребенок — она это знает"…
[ГЛАВА 9] А Пурама радостным ушел на охоту. Долго будет чесать свой тощий зад эта старая злюка.
[ГЛАВА 9] Рано радовался Пурама. Ничему жизнь не научила его.
[ГЛАВА 9] Тачана не послала, однако, мужа за Курилем — и притихла. Притихла надолго. Зима все веселей и веселей катилась к весне — а шаманка лишь упрямо повторяла свои обвинения Пайпэткэ, но ничего не делала, чтоб взбудоражить людей.
[ГЛАВА 9] А Пайпэткэ тем временем толстела с каждым новым восходом солнца. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, скулы чуть заострились, глаза проваливались глубже и глубже. Почувствовав первый слабый толчок ребенка, Пайпэткэ пережила и взлет к розовым облакам, и падение в бездну. У нее будет ребенок!
[ГЛАВА 9] Как только появится он, все ее страшное прошлое канет в небытие; она сожжет счастливым взглядом ненавистницу Тачану, она вытянется в жилу, но сделает свой тордох уютным, зимой всегда теплым, а если придется жить среди добрых чукчанок, то найдет себе хороших подруг; пусть Мельгайвач останется со своими женами, но он все-таки хоть изредка будет навещать их двоих, брать на руки ребенка… Всевозможные радости и счастливые моменты перебрала в своем воображении Пайпэткэ. Перебрала и испугалась: у нее опять от красивых желаний и мыслей кружится голова, а это плохо, она знает, как это плохо, опасно… И не успела она угомонить биение сердца, как само сердце будто оборвалось. Ребенка надо кормить. Чем кормить? У одинокой, одноглазой старушки Абучедэ есть брат Хуларха, и как ни тяжело брату, а крохи ей все-таки достаются. У Пайпэткэ никого нет, дядю Амунтэгэ а забудет навечно.
[ГЛАВА 9] Где же брать мясо, рыбу, чай, одежду? Где взять еду, когда сын или дочь вдруг скажет: "Энэ, есть хочется"?.. А Мельгайвач может вовсе ни разу не появиться — ведь не едет же он сейчас, хоть и обещал… Тачана же не сгорит от её взгляда — она станет срамить и травить ее и ребенка, она опять доведет ее до болезни, когда воздух превращается в мутную воду; Амунтэгэ заберет ребенка к себе… Положив на живот ладони, Пайпэткэ стала часто дышать, взгляд ее начал метаться по белой от изморози ровдуге. Ребенка, конечно, возьмет к себе Амунтэгэ — больше некому взять. И сядет он на чурбак у костра и примется скручивать из тальника плетку…
[ГЛАВА 9] Резко поднявшись и откинув старую негреющую шкуру, Пайпэткэ выползла из-под полога и начала ходить по тордоху, оглядывая его так, точно он был чужой.
[ГЛАВА 9] Но что толку метаться! И Пайпэткэ снова скрылась за пологом.
[ГЛАВА 9] Она легла и лежа вдруг начала креститься. "Бог, светлолицый бог, ну погляди ты хоть один раз на меня! — взмолилась она. — Как ты терпишь духов и людей, владеющих духами! Хуже сатаны, хуже зверей эти духи и эти люди. Хуже, хуже, хуже!.." Пайпэткэ зарыдала. Но слезы у нее почему-то не полились, и она сразу же стихла.
[ГЛАВА 9] Что толку рыдать! Бог не будет ей помогать, потому что она никогда не вспоминала о нем.
[ГЛАВА 9] Она постепенно забылась, а потом задремала.
[ГЛАВА 9] После этого наступили дни, когда уже никакие толчки ребенка не поднимали ее к розовым облакам. И об ужасах, ожидавших ее, она старалась не думать. "Пусть будет, что будет", — решила она, тая от самой себя надежду, что должны же найтись люди, которые пожалеют если не ее, то хоть ребенка.
[ГЛАВА 9] Пайпэткэ отдала себя воле судьбы. А судьба ее по-прежнему продолжала кривляться в тордохе тетки, которая между тем вовсе не собиралась отступать от вдовы шамана.
[ГЛАВА 9] После смерти Сайрэ шамана в стойбище не осталось. Нет, шаманили многие, бубен был не у одной Тачаны. Однако шамана, признанного людьми, не оказалось — и ближе всех к признанию была Тачана.
[ГЛАВА 9] Жизнь и слава Сайрэ подсказывали старухе, что лишь какое-то шумное дело освободит ее от недоверия и принесет известность. И она весь остаток зимы ломала голову, готовясь прославиться. Речь, впрочем, шла о наиболее верном расчете, а главное, она определила сразу и с бешеным упрямством: Пайпэткэ и никто больше.
[ГЛАВА 9] Как только люди почувствовали тепло солнца своими лицами, Тачана упросила двух мужиков вызвать в Улуро шаманов Каку и Токио. Причины собирать большое камлание не было, а вот небольшое она могла. Потому что улуро-чи скоро примут к себе ребенка, отец которого чукча, сын шамана, оставившего свирепых бродячих духов.
[ГЛАВА 9] Каку Тачана вызвала неспроста. Он — чукча, и люди убедятся в уверенности и справедливости Тачаны, тем более что они совсем не знают о ее связях с ним, связях куда более важных, чем связь во имя ее шаманского будущего… Еще более неспроста вызвала она Токио. Опять же люди убедятся в уверенности и справедливости шаманки — Токио-то якут, а она будет обвинять и якутских духов. Но это — не главное. Шаман из Сен-Келя — знаменитый шаман. И уж его-то слово будет услышано. Токио жалеет Пайпэткэ — это все знают. И хорошо, что знают. Сейчас не о Пайпэткэ заботы, а о шамане, который обязательно должен быть в стойбище юкагиров. Тогда, на большом камлании, он без труда смекнул, что всех чукотских духов не нужно уничтожать. С тех пор он стал гораздо смышленей…
[ГЛАВА 9] Приехали Кака и Токио в одно утро — и уже в середине дня началось камлание.
[ГЛАВА 9] Оживилось стойбище на Соколиной едоме. День выдался солнечный, теплый, уже попахивало талым снегом и отсыревшей землей. В тордохе Амунтэгэ загремел бубен, взрослые собрались вместе — и детвора визжала и кричала на горке, почуяв свободу и радость прощания с холодами.
[ГЛАВА 9] На люди Пайпэткэ вышла в одежде первой жены Сайрэ — во всем ветхом, облезлом, с погремушками на груди. Руками она стыдливо прикрывала большой живот. Сдвинув тонкие брови, ни на кого не глядя, она спокойно уселась в середине тордоха. У нее когда-то были подруги, но она не хотела найти их взглядом — они ее бросили. Ей в лицо упрямей других смотрел Пурама, она заметила это, немного повеселела, хотя никак не выдала этой маленькой радости.
[ГЛАВА 9] Для всех было полной неожиданностью появление Куриля. Голова вошел властно — он резко протиснулся между сидящими и сразу сел в середине, никому не кивнув в знак приветствия, не обведя даже взглядом собравшихся. Он помял пальцами лоб и зажмурился. Пайпэткэ чувствовала, что Куриль сдерживает дыхание, — и догадалась, что он пришел сюда прямо с нарты. Ей стало легче, и она почему-то решила, что ей тоже лучше закрыть глаза.
[ГЛАВА 9] "Еще Токио здесь. Может, заступится он"…
[ГЛАВА 9] Токио и начал камланить первым. Все ожидали от него какого-нибудь чудачества. Но ошиблись. Сегодня он вдруг начал прыгать, кричать, колотить в бубен, причитать по-якутски. Это обрадовало и Тачану и Каку: видно, он понимает серьезность дела.
[ГЛАВА 9] Вторым вышел чукотский богач и шаман Кака. В тордохе было темно, но люди все-таки различали блеск его глаз на черном лице. Всем стало немного страшно, потому что воображение дорисовывало его оскаленные зубы, светло-красные, как оленьи легкие, обнаженные десны, его торчащие во все стороны грубые волосы. Кака закричал так громко, что где-то в углу тордоха зазвенел чайник. Чукча стал прыгать, словно пойманный арканом каргин, потом донеслась его совсем непонятная речь, топот, потом опять крик. Грохот бубна был похож на удары весеннего грома.
[ГЛАВА 9] Тонкий гагарий крик Тачаны после этого грохота заставил людей вздрогнуть. Шаманка уже поняла, что камлание будет удачным, и сразу же начала неистовствовать. Ее прыжки — прыжки женщины, старухи — были отвратительны, безобразны, однако Тачана еще нарочно крутила своей длинной, будто приделанной головой, и до крайности доведенное безобразие вдруг оборотилось каким-то отчаянием, ожесточением, попыткой из последних сил соприкоснуться с чем-то недосягаемым, потусторонним. Старуха совсем не пела, не разговаривала, а только кричала, колотила в бубен и, трясясь всем телом, рассыпала треск и звон погремушек. Она быстро взмылилась: ошметки пены с ее губ летели в стороны, попадая в лица людей… Еще не пройдя до конца свой путь, шаманка вдруг позвала на помощь Каку и Токио. Это было неслыханным, но это случилось — и вот в тордохе загремели сразу три бубна, на трех разных языках, путано, с выкриками раздались причитания и песни.
[ГЛАВА 9] Долго прыгали и шумели в тесном людском кругу шаманы. Но наконец они устали — и тут как раз оборвался их путь. Пурама поспешил вытолкнуть палкой затычку из онидигила. В тордох ворвался свет — и уставшие люди зашевелились.
[ГЛАВА 9] Но передышки не было. Все заметили, что Тачана и Кака в упор смотрят на Пайпэткэ.
[ГЛАВА 9] Первым заговорил Кака. Он заговорил по-чукотски, и Тачана сразу же перевела его слова:
[ГЛАВА 9] — Перестань думать о Мельгайваче, оборви навсегда мысли о нем — и дух его отца покинет тебя. Тогда и всем улуро-чи будет легче. Слышала?
[ГЛАВА 9] Пайпэткэ ничего не ответила.
[ГЛАВА 9] — Ты слышала? — грозно повторила старуха. — К-кукул. Молчишь? Мэй, она не хочет послушаться нас. Не хочет. Придется тебе самому разговаривать с Мельгайвачом…
[ГЛАВА 9] Пайпэткэ всплеснула руками, прикрыла лицо ладонями и громко заплакала.
[ГЛАВА 9] Пурама вскочил, оглядел людей — и шагнул к середине. Он сел рядом с плачущей женщиной и зашептал ей на ухо:
[ГЛАВА 9] — Нет, нет, не поддавайся, Пайпэткэ, слезам. Погляди — люди тебе сочувствуют. Ты только скажи что-нибудь, заткни рот шаманам.
[ГЛАВА 9] — Чего это ты нашептываешь, Пурама? — раздраженно спросила старуха.
[ГЛАВА 9] — Советую послушаться тетку…
[ГЛАВА 9] — Это не только я говорю. Кака и Токио говорят то же.
[ГЛАВА 9] — Что? — вздрогнул Токио. — Разве я говорил? Кто слышал, что я говорил?
[ГЛАВА 9] — Как же? Ты ведь отгонял вожака духов отца Мельгайвача. Я видела. Я в это время как раз высмотрела гнездо духа. У Пайпэткэ в сердце ножевая рана — там и гнездо. Ты отгонял духа, а я высматривала…
[ГЛАВА 9] Токио удивленно поднял бровь, глаза его заблестели.
[ГЛАВА 9] — Никакого духа я вовсе не отгонял, — сказал он. — Ты, наверно, меня с Какой спутала. Я только стоял в конце пути и следил, как вы вдвоем будете бороться с ним.
[ГЛАВА 9] — Не может быть! Неужели мои глаза отупели. Значит, ты отгонял, мэй?
[ГЛАВА 9] — Я, — ответил Кака. — Я около тебя пробегал…
[ГЛАВА 9] — Ой, дети мои! Ой, глаза мои! — воскликнула старуха, с усилием открывая и закрывая глаза. — Могла ошибиться, могла, старая стала. Но это совсем неважно. Слушайте дальше. Вот духа удаганки я так и не нашла. Он, видно, в ее крови спрятался.
[ГЛАВА 9] — Что от меня вам надо! — неожиданным криком заглушила ее Пайпэткэ. — Что? Крови моей хотите? Крови? Режьте меня, режьте! Напейтесь крови моей — и успокойтесь. А я не хочу жить, не хочу!
[ГЛАВА 9] Несколько женщин бросились к ней, чтоб успокоить и не дать снова потерять ум.
[ГЛАВА 9] Шаманы притихли.
[ГЛАВА 9] И лишь немного спустя в тишине снова послышался голос Тачаны. Голос этот был по-прежнему твердым и беспощадным:
[ГЛАВА 9] — Кровь ее нужна не нам. Она нужна злым духам. Может, ее ребенок как раз и нанесет ей ножевой удар. А след в ее сердце уже есть — это будущий след. Но у нее есть и спасение. Пайпэткэ надо отдать замуж на большого шамана. Мои духи давно узнали, что лучшим ее покровителем стал бы шаман Ивантэгэ. Только он поможет ей избавиться от чукотского и якутского духов. Я Пайпэткэ не чужая и потому не хочу, чтобы племянница моего мужа всю жизнь носила в своем сердце злых духов и страдала от этого… Великий шаман Токио! Ты все слышал. Надеюсь, ты подтвердишь все, что сказала я. Ты сегодня был рядом со мной…
[ГЛАВА 9] — Я? — обернулся Токио и теперь удивленно поднял обе брови. — Я вовсе не был рядом с тобой. Я все время был рядом с Ярхаданой. — Якут протянул руку к красивой молоденькой девушке и потрепал ее по щеке. Та схватила его руку — и моментально укусила ее. — Ой! В ней тоже сидит злой дух. Это он ее зубами кусается…
[ГЛАВА 9] Весь тордох так и грохнул дружным раскатистым смехом. А Пурама от удовольствия не захохотал, а заржал, как лошадь.
[ГЛАВА 9] Когда люди отвели душу, якут продолжал:
[ГЛАВА 9] — Да, ты права, старуха. Права. Есть в сердце Пайпэткэ рана. Но глаза твои отупели, совсем отупели. Была ты рядом с сердцем — а не разглядела, какая это рана. Каку ты со мной спутала? Спутала. Так же и насчет раны. Это совсем не будущая рана от ножа. Это рана от твоих слов, от твоих ругательств и оскорблений. Я был далеко — а все разглядел. А ты…
[ГЛАВА 9] Тачана перебила его:
[ГЛАВА 9] — Значит, ты камлал затем, чтоб меня преследовать? Чтобы мною рассмешить Ярхадану? А судьба улуро-чи не беспокоит тебя?
[ГЛАВА 9] Это уже был серьезный упрек и серьезный разговор. Куриль, до сих пор сидевший без движения, как мертвый, зашевелился и кашлянул в кулак.
[ГЛАВА 9] "Ты, шаманчик, может, и умеешь таращить глаза и притягивать к себе взглядом. А на язык ты еще зелен", — торжествовала Тачана, качая перед лицом якута своей лошадиной головой.
[ГЛАВА 9] Токио поднял глаза к онидигилу и, не опуская их, спокойно ответил:
[ГЛАВА 9] — Одну юкагирку спасу — и то хорошо. Куда ж мне болеть за весь юкагирский род!
[ГЛАВА 9] Эти слова будто стегнули шаманку по лицу — голова ее вздрогнула и перестала качаться.
[ГЛАВА 9] — Но ребенок-то — от Мельгайвача! — бешено выкрикнула старуха. — Ты что, саха [63] , одну защищаешь против всех нас?
[ГЛАВА 9] Теперь вздрогнул Токио. Это уже был вызов, страшное обвинение. У Куриля вздрогнули ноздри, губы его зло сомкнулись — и это означало, что сейчас он что-то скажет. Однако Токио приподнял руку, как бы окорачивая его.
[ГЛАВА 9] — Значит, ты предлагаешь убить ребенка? — спросил он и так сощурил глаза, что люди совершенно замерли, испугавшись и этих слов, и этого взгляда.
[ГЛАВА 9] — Что? Почему убить? Ты не слишком распускай свой язык! Прибереги для другого камлания. Я говорю, что надо заранее что-то сделать…
[ГЛАВА 9] — Ага. Заставить скинуть ребенка? Это одно и то же. И ты, старуха, считаешь, что настоящий шаман должен так избавлять людей от страданий и бед? Не со злыми духами бороться, а людей терзать? Удивляюсь, какие стали появляться шаманы. Мне отец не о таких рассказывал… Ну, вот что. Я заберу Пайпэткэ к себе. Если у вас в стойбище не находится места для одной беременной женщины, если вы, люди, позволяете столько лет глумиться над сиротой, то пусть она уйдет от вас навсегда…
[ГЛАВА 9] От полного поражения глаза у Тачаны разъехались в разные стороны. Она тяжело, напряженно дышала, но сказать уже ничего не могла.
[ГЛАВА 9] Амуптэгэ для успокоения протянул ей чашку с чаем. Она взяла, заглянула в нее.
[ГЛАВА 9] — Что это? Чай? Это моча!.. Уйди от меня. А племянницу свою убери куда хочешь. Я не только двумя, но и одним глазом не могу ее видеть.
[ГЛАВА 9] — Вот так сразу бы и сказала, старуха! — воскликнул Токио. — А зачем надо было камлание собирать?
[ГЛАВА 9] — Я брошу шаманство, если ты так говоришь. Пусть люди без шамана живут. Пусть каждый раз тебя вызывают из Сен-Келя…
[ГЛАВА 9] — Ладно, не будем ругаться. Дети мы, что ль! Шамань на здоровье. А Пайпэткэ не трогай. Согласишься не трогать — я буду рад. Ты старше меня, и ты должна учить меня справедливости, а не я тебя.
[ГЛАВА 9] — Ну и хватит! — зашевелился Куриль. — Впервые вижу ругающихся вслух шаманов. — Он встал, затянул на дохе ремень и вышел.
[ГЛАВА 9] А Кака продолжал молча сидеть. Он делал вид, что дремлет и во сне разговаривает со своими келе.
[ГЛАВА 9] Весь вечер и, наверное, половину ночи Пайпэткэ проплакала за своим пологом. Она плакала от счастья, от облегчения, от страха перед родами, от дум о больших заботах, от неизвестности.
[ГЛАВА 9] Утром она увидела на доске большой кусок мяса, две юколы и плитку чая, на обертке которой стояла печать головы юкагиров.
[ГЛАВА 9] Приближалась весна. Солнце уже хорошо пригревало землю. Снега осели.
[ГЛАВА 9] Олени обленились — днем стали вылеживаться на солнце, а пастись — но ночам.
[ГЛАВА 9] Важенки еле передвигали ноги — скоро начнется отел.
[ГЛАВА 9] Жизнь стойбища на Соколиной едоме бурлила заботами и хлопотами.
[ГЛАВА 9] Как-то среди ясного дня люди заметили старуху Абучедэ, бегущую со свертком шкурок.
[ГЛАВА 9] А немного спустя верхом на олене потрусил в тундру Ланга. Он спешил к Курилю: Пайпэткэ вот-вот должна родить и стать матерью.
[ГЛАВА 9] Но Пайпэткэ родила лишь через несколько дней. Все стойбище собралось возле ее тордоха. Абучедэ вышла и, плача одним глазом, сказала:
[ГЛАВА 9] — Мужик. Хороший. И она ничего. Крепкая баба. Счастье выпало женщине.
[ГЛАВА 9] Черноволосый, весь красный, с огромной головой и толстыми руками и ногами, сын Пайпэткэ заорал так громко, что люди замерли возле тордоха.
[ГЛАВА 9] Рывком откинув ровдугу, в дверь ворвалась Тачана. За ней юркнула и одноглазая Абучедэ.
[ГЛАВА 9] — Ну, зачем вызывала, старуха?
[ГЛАВА 9] — Камлать бы надо…
[ГЛАВА 9] — Камлать над этим ребенком? Да ты что — не видишь, что ль, своим одним глазом? Это же вылитый Мельгайвач. Это внук его злого отца. Я знала, что он из мочи Мельгайвача родится. Так и вышло оно.
[ГЛАВА 9] — Халагайуо! — схватилась за голову Абучедэ. — Да какие же ты грешные слова говоришь! Да как же бога-то не боишься.
[ГЛАВА 9] — Тьфу! — Тачана плюнула на ребенка и вышла наружу, в бешенстве чуть не порвав полу ветхой ровдуги.
[ГЛАВА 9] Оказавшись среди людей, она отыскала глазами Нявала и сказала ему:
[ГЛАВА 9] — Слышишь, старик! За своим сыном гляди: как подрастет этот кукул, — она кивнула на тордох Пайпэткэ, — ты его к своему сыну близко не подпускай. И Хулархе скажи — к дочери чтоб не подпускал. Подпустите — так не говорите, что я молчала…
[ГЛАВА 9] Она важно прошла сквозь толпу.
[ГЛАВА 9] Старуха шаманка, к удивлению всего стойбища, не поджала хвост после позора на недавнем камлании. И она не просто хорохорилась. Она вела себя так, будто одержала победу. И эта наглость ее походила на самоуверенность.
[ГЛАВА 9] Люди даже начали думать, что шаманское дело слишком сложное, чтобы вот так просто одного признать совсем правым, а другого побитым.
[ГЛАВА 9] Ни один человек в стойбище, если не считать мужа шаманки Амунтэгэ, не мог бы поверить, что все дело тут в чукотском богаче и шамане Каке.
[ГЛАВА 9] Люди не знали многого. Сегодня они не знали, что Кака приближается к Соколиной едоме, что владелец огромного стада бросил своих оленей в самую пору отела — чтоб встретиться с Тачаной. Чукча и Тачана затевали важное дело, такое важное и такое страшное, что история с Пайпэткэ и ее сыном в сравнении с этим была просто маленькой стычкой. Между прочим, старуха бесилась еще и по той причине, что богатый и крепкий здоровьем чукча глядел слишком уж далеко, а ее годы катились под гору…
[ГЛАВА 10] В конце прошлого века на реке Анюй через каждые три-четыре года купцы и богачи всех мастей проводили большую торговлю или большой обмен, а проще говоря — собирались на ярмарку. Вначале ярмарки затевали купцы Средне-Колымского острова, но, когда в Нижне-Колымском остроге появились свои купцы, с которыми перезнакомились чукотские, юкагирские и ламутские богачи, ярмарками стал руководить Нижне-Колымский острог. Тем более что здесь появились первые, а потому более прыткие царские чиновники, а раньше их — до ужаса разворотливые казачишки-кабатчики.
[ГЛАВА 10] По-разному проходили эти шумные сборища крупных и мелких менял. Все зависело от коньюнктуры, а стало быть, от настроения; разными были игры и попойки. Бывало и так, что товаров появилось мало, — тогда толкучка быстро рассасывалась, и приезжие возвращались в тундру, увозя обратно и песцовые шкурки, и мамонтовые клыки. В иной же год товаров прибывало столько, а ярмарка была такой горячей, что люди забывали о весне, и не раз чукчи и юкагиры обратный путь проделывали в половодье.
[ГЛАВА 10] Чтобы не промахнуться, чтобы не обмануться в надеждах, богач Куриль еще зимой отправил в Нижнеколымск сына Петрдэ — Мэникана. А Мамахан, так тот сам съездил на разведку. Вести были хорошие. Впервые на ярмарку приедет американский купец Томпсон и другой, более молодой американский купец — Свенсон [64] . Стало известно, что Томпсон серьезно готовится к нынешней ярмарке — его подручный Потонча в эту зиму ни разу не появился в Улуро, потому что хозяин его придерживал товары до весны. Понятно, что об этом, конечно, узнали и русские купцы, которые не захотят остаться в дураках. В общем, ожидалась бойкая ярмарка.
[ГЛАВА 10] Вот почему для простых людей тундры зима эта была особенно тяжкой: но хватало чая, табака, сахар совсем пропал, о горькой воде даже не вспоминали.
[ГЛАВА 10] Едва начался отел оленей, Куриль прикочевал к Большому Улуро, быстро собрался и, не дожидаясь ехавших с запада Саню Третьякова и богача Татаева, двинулся со своим караваном на нижнюю Колыму. С ним отправились богач Петрдэ и его сын Мэникан. В помощь себе Куриль взял шурина Пураму. Десять упряжек загрузил Куриль оленьими шкурами, камусами, песцовыми шкурками, прихватил и немного мамонтовых клыков. Два каравана продвигались прямо через Халарчу, не пропуская по пути ни одного стойбища: оба родственника-богача старались побольше выменять песцовых шкурок…
[ГЛАВА 10] Куриль никогда не был азартным или алчным менялой. Но он всегда был до предела расчетливым и уж облапошить себя не позволял никому. Сейчас он, однако, нервничал: американцы могут привезти редкостные товары и сбить цену дорогим шкуркам и клыкам мамонта.
[ГЛАВА 10] Вот под такую горячую руку и попался ему на дороге Кака. Чукча явно ехал в Улуро, а о ярмарке как будто забыл.
[ГЛАВА 10] — Мэй, еттык! — бросил Куриль привычную фразу, с подозрением оглядывая пустую нарту.
[ГЛАВА 10] — И-и, — как-то робко ответил Кака.
[ГЛАВА 10] — Вроде бы в наши края направление держишь?
[ГЛАВА 10] — К вам. Тачана вызвала. Вон ее муж сзади едет. Зачем позвала — не знаю, послания не было. Просит — и все…
[ГЛАВА 10] Куриля не проведешь. Бросить стадо перед отелом и ехать, не зная зачем? Лицо его побагровело, губы жестко сомкнулись, глаза спрятались в холодном прищуре.
[ГЛАВА 10] — За Пайпэткэ взялись?
[ГЛАВА 10] Чукча заерзал на нарте, но нашел в себе силу деланно улыбнуться:
[ГЛАВА 10] — Пайпэткэ? Да что ж она одна только на свете? У шаманов есть и другие дела. Ей-богу, не знаю, зачем зовет.
[ГЛАВА 10] — Мэй, смотри! Если тронете Пайпэткэ — ты со мной будешь дело иметь. А меня Друскин шутником не считает… — Куриль натянул вожжи, и олени дернули лямки.
[ГЛАВА 10] На Амунтэгэ он и не посмотрел — молча проехал мимо.
[ГЛАВА 10] — …Развелось шаманов, как вшей у незамужней чукчанки, — пробормотал он. — Кто захочет, тот и становится шаманом.
[ГЛАВА 10] Встреча с Какой сильно растревожила Куриля.
[ГЛАВА 10] "Это что же получается? — размышлял он в сердцах. — Я считаюсь начальником юкагиров, а шаман-чукча едет к моим людям и без меня будет делать все, что вздумается?.."
[ГЛАВА 10] Кака уже не был головой чукчей. Исправник Друскин отобрал у него печать, потому что он ошаманился. И Куриля тем более раздражал этот черт со сверкающими белками глаз на темном, как закопченная ровдуга, лице. Вроде бы недоверие выказали ему, принизили перед людьми — а он стал шаманом и теперь не только взял власть над чукчами, но подбирается к юкагирам, а захочет — подберется еще и к ламутам.
[ГЛАВА 10] У Коньковой речки караван остановили, чтобы заночевать. Надергали ивняка, разожгли, костер, поставили котелок со снегом — кипятить чай. И тут Куриль опять заговорил о том же:
[ГЛАВА 10] — Я чего боюсь-то? Задумает Пайпэткэ рожать, а их двое; на что хочешь людей подобьют. И заступников нет. Одна Лэмбукиэ…
[ГЛАВА 10] — Да будет тебе головой камни без толку ворочать, — заметил старик Петрдэ.
[ГЛАВА 10] — А это как поглядеть! Без толку… Сайрэ пустил кровь Мельгайвачу? А теперь чукча нашим кровь пустит. Что получается? Найдется такая вот горячая голова, — Куриль кивнул на Пураму, — схватит нож — и пошла… Вот тебе и мои заботы, чтоб юкагиры и чукчи друзьями были!
[ГЛАВА 10] — А ты прикажи всем шаманам сжечь бубны, — пошутил старик, набивая трубку. — Ты же — голова…
[ГЛАВА 10] — И приказал бы! — надломил об колено прутья Куриль. — И не то еще сделал бы… А говорить без шуток — так начальники царские за шаманов стоят. Обычаи, говорят, уважать надо. Не трожь!..
[ГЛАВА 10] — Ну, а ты сам-то так уж и совсем шаманам не веришь? Я вот не раз видел: тебе бы можно и слово сказать без опаски, а ты молчишь, тебе бы иной раз над глупостью посмеяться, а ты спишь на камлании… Бубны он сжег бы… — Старик Петрдэ высморкался, отвернувшись от Куриля. — Не первый ты такой медвежатник. Которые похрабрей тебя — и те не решались шутить с шаманами…
[ГЛАВА 10] Куриль бросил прутья не в костер, а к ногам и свесил с колен ладони в новеньких варежках. Помолчав, он спокойно заговорил:
[ГЛАВА 10] — Есть и в твоих словах правда. Есть. Как людей без веры оставишь? Иной нажрется дурного мяса — и кувыркается по земле от боли. А шаман придет — глядишь, и боль прошла. Сам видел. Отними у человека надежду — самым лютым врагом станешь. Вот и молчу, и сплю на камланиях… — Куриль скинул варежки и начал доставать из кармана кисет.
[ГЛАВА 10] — Я и говорю про то: живи своими заботами, а не чужими, — заметил Петрдэ.
[ГЛАВА 10] — Постой: я не все сказал. Жуликов развелось много. Сайрэ потому и отрекся, что понимал: не он вылечивал и добро делал — вера в него вылечивала и умный совет помогал. Может, они, духи, и есть. Куда денешься — Токио что захочет, то и сотворит с человеком. А другие колотят в бубен только из-за корысти или затем, чтоб темные дела делать… Нет, дядя: надо окрестить тундру. Верой в бога надо заменить черную веру. Сильные шаманы тогда останутся — лечить будут, советы давать хорошие, и это богоугодно. А все прочие уплывут, как олений помет. — Куриль сплюнул в костер.
[ГЛАВА 10] — Ну и крести людей! — обернулся к нему Петрдэ. — Зови попа и крести!
[ГЛАВА 10] — Как окрестишь? Из Среднего? Какой поп согласится!.. Да и мало — окрестить тундру. Божий дом нужен…
[ГЛАВА 10] — Ас божьим домом-то как? — Петрдэ спросил и пожалел: рядом сидел Пурама.
[ГЛАВА 10] Куриль, однако, не поперхнулся.
[ГЛАВА 10] — Строится дом, — ответил он. — Первые бревна в мешке: двадцать шкурок собрал… Трудно строится. Обеднел народ, особо за эту зиму. Что ни возьми — всего не хватает. А купчики к шкуркам чутье имеют. Это Потонча сплоховал. Да у его хозяина свой расчет… Вот плохо, что Мамахан подвел. Тоже набрал штук тридцать — а не сдержался. Подвернулся хороший товар — пустил их в обмен… Ну, ничего. Я еще погляжу — может, одному мне сподручней будет…
[ГЛАВА 10] Во время разговора Пурама и Мэникан сидели молча: обычай не позволял им открывать рта при таких родственных отношениях. И Пурама без звука проглотил слова Куриля насчет поножовщины, не посмел напомнить, что он-то чист перед богом — отдал голове шкурки.
[ГЛАВА 10] Когда напились чаю и закусили, улеглись спать, не вставая с места, не закручиваясь в чумы [65] : морозец был мягким, ночь ветра не предвещала.
[ГЛАВА 10] Пурама не засыпал дольше других. Он глядел то на луну, то на звезды.
[ГЛАВА 10] Огромный мир в вышине настраивал на раздумья — он был и красив, и до жути загадочен… Вот распалась на две части звезда. Одна половинка сразу погасла, а другая понеслась не вниз, а вбок, к другой звезде — и та поймала ее, будто съела. Что там произошло? Почему так случилось? Кто это захотел, чтобы все звезды остались на месте, а эта устремилась к другой, заставив свою половину погаснуть? Какой в этом смысл?.. "Нет, конечно, божий мир куда больше и куда непонятней, чем мир, где живут духи, — размышлял Пурама. Он уставился на луну. Вон па луне темные пятна. Говорят, что это девушка-сирота варит кровяную кашу. — Как Пайпэткэ… Сирота… Кровяная каша… Все сироты варят кровяную кашу… И как только не поймут люди, что бог знает все?
[ГЛАВА 10] Может, он напоминает, что нельзя обижать сирот? А кто не смущается, того он отдает сатане? Сайрэ-то помирал в муках… Теперь небось на Тачану смотрит.
[ГЛАВА 10] Придумал бы ты, сатана, этой бешеной сучке самую страшную смерть…" - Пурама потихоньку перекрестился.
[ГЛАВА 10] Засыпал он легко, будто на ворохе мягких шкур. Бог и о нем все знает.
[ГЛАВА 10] Он для его дома выиграл целый табун… Он отдал две песцовые шкурки… Если божий лачидэдол [66] — солнце — начнет гаснуть, он поедет в тайгу и будет таскать сухие деревья для очень большого костра… А за все за это бог позволит ему поставить свой тордох рядом со своим домом…
[ГЛАВА 10] Утро было ясное и морозное. Проснулись все сразу — продрогли до самых костей. Однако это было не зимнее утро, а почти весеннее — невдалеке хабекали куропатки, лаяли песцы, какие-то птицы кружили высоко в небе, купаясь в лучах еще не взошедшего солнца, — и путники резво взялись за дело.
[ГЛАВА 10] Поели, опять напились чаю, согрелись — и двинулись Дальше.
[ГЛАВА 10] Сколько ни ехали в этот день, а ни человека, ни упряжки, ни стойбища не увидели. Тундра обезлюдела. И Куриль наконец удивился:
[ГЛАВА 10] — Не пойму, почему не встречается нам Чайгуургин. Каждый год он пригонял сюда стадо телиться…
[ГЛАВА 10] — Наверно, ягеля тут мало осталось, — предположил Петрдэ. — Вытоптал, видно. Хотя… Хотя должен бы это место уступить племяннику Лелехаю. Но и Лелехая не видно…
[ГЛАВА 10] И лишь в закате увидели вдалеке четыре белоснежные яранги.
[ГЛАВА 10] Первой караван встретила приветливым лаем черная, как уголек, собачка, пулей летевшая по твердому снегу. Потом из яранг высыпали люди — кто в кухлянке, кто в тамбаке [67] . Все стояли в ряд, загораживая ладонями глаза от лучей восходящего солнца.
[ГЛАВА 10] — Глянь — это же Чайгуургин с краю стоит, — сказал Куриль.
[ГЛАВА 10] Действительно, это было стойбище нового головы чукчей. Чайгуургина мог бы узнать издалека каждый, кто видел его хоть один раз: это был мужчина преогромного роста, с длинными, расставленными руками. Его племянник Лелехай рядом с ним мог показаться ребенком — этот молодой богач пошел не в рост, а вширь. Чукчи, как всегда, встретили улуро-чи с неподдельной приветливостью.
[ГЛАВА 10] Парни и девушки бросились распрягать оленей, в руках у женщин появились снеговыбивалки — и они принялись осторожно, с шутками сбивать иней и снег с одежды путников. Не успели гости войти в ярангу, как пастухи притянули на аркане молодую, не брюхатую важенку. А в яранге уже сильней разожгли огонь под огромным котлом, в который бросали и бросали снег.
[ГЛАВА 10] — Ну, рассказывай, что тут, на Кулуме, нового…
[ГЛАВА 10] Куриль не видел Чайгуургина несколько зим. В те времена чукча не был головой, а теперь они оказались равными, и от хозяина чукчи следовало ожидать самых солидных ответов, рассказов, суждений о жизни.
[ГЛАВА 10] — О, Кулума много чудес увидела, — сказал Чайгуургин. — И смешных, и непонятных, и страшных… Не знаю, что думать — растревожились все люди насквозь по ее берегам. Я, между прочим, тоже собрался на ярмарку. С вами и двинусь.
[ГЛАВА 10] — Силенкой хочешь помериться?
[ГЛАВА 10] — Придется — не откажусь…
[ГЛАВА 10] Чайгуургин был знаменитым силачом. Однажды на ярмарке во время потешной борьбы он поломал кости восточному чукче. С ним пробовал бороться известный якутский силач Ботго, но и он сдался ему. Из юкагиров один только Микалайтэгэ мог бы помериться с ним силой и ловкостью, но Микалайтэгэ трусливый. Словом, Чайгуургин слыл самым могучим человеком в низовье Колымы и Алазеи.
[ГЛАВА 10] — Пока мясо варится, полакомьтесь, гости, — прервала начавшийся разговор жена хозяина, подавая на огромном медном подносе свежие оленьи шкуры, губы, глаза, мозг, жилы ног с костным мозгом.
[ГЛАВА 10] — Так что же такое случилось на Кулуме? — спросил Куриль. — Говоришь, даже смешное?
[ГЛАВА 10] — Было и смешное, да только оно плохой конец имело. И меня этим плохим концом стегнуло…
[ГЛАВА 10] — Тебя — голову? Это совсем интересно. А я не слышал.
[ГЛАВА 10] — Ну, а о русском-то человеке Чери — слышал?
[ГЛАВА 10] — А-а, понимаю, — усмехнулся Куриль. — Как он вошек у женщин собирал, как считал камни?
[ГЛАВА 10] — Да вошек-то пусть бы и собирал. Кроме пользы, тут ничего нет. А вот камни считать — дело плохое. Сосчитают — потом увезут. Чем наши люди будут загружать сети, чем шкуры и камусы мять?
[ГЛАВА 10] — Не будут собирать камни! — уверенно возразил Куриль. — Я ездил за Ясачную речку — так там столько каменных гор, что можно и не считая брать камень.
[ГЛАВА 10] — Вот! Вот и люди не понимают. И так и этак думают. А если не увозить камни — зачем считать? А зачем насекомых всяких сушить? Это же не юкола! А зачем веревку по земле растягивать, палочки втыкать, ничего не сделать — и уйти?
[ГЛАВА 10] — Это ученый человек! — сказал Куриль. — Царь его послал сюда. Я точно знаю. Должен же царь знать, что на его земле лежит, растет, какой длины реки! Как же управлять будет землей, если ее не знает?
[ГЛАВА 10] — Ты, мэй, погоди… Мы это слышали. А скажи, кто такой царь? Это бог на земле, может, его брат или сын. Так? Что же выходит? Что бог землю не знает?.. Люди совсем другое думают. Шаман Чери! Настоящий шаман. Ты слышал, что на Анюе делается? Не слышал? Там у людей волосы выпадают, даже носы и уши отваливаются. Раньше так страдали только якуты возле городов, а теперь даже анюйские ламуты страдают. Нескольких человек, говорят, в город зачем-то увезли. Сами собой люди портятся? А ты говоришь — ученый… Теперь смотри, что у меня случилось. В позапрошлую весну я, как всегда, пригнал табун на Коньковую. Начался отел. И пятьсот телят погибло. Пятьсот! Отчего? От болезни? А откуда она? Тундра — та же, ягель — тот же, важенки — здоровые. А полтысячи телят нету…
[ГЛАВА 10] Старик Петрдэ, привыкший в гостях больше есть и меньше говорить, вдруг перестал жевать.
[ГЛАВА 10] — Ну, что на это скажешь, Апанаа? Куриль, однако, не ответил ему.
[ГЛАВА 10] — То-то тебя нет на Коньковой, — сказал он. — А мы ехали и удивлялись.
[ГЛАВА 10] — Чего ж удивляться! Ты бы погнал табун на испорченное место? Я и Лелехаю запретил. Это плохие шутки — терять каждый год по пятьсот голов… Да, скажу тебе, что и ты мог понести убытки. Тинелькут прогонял стадо по этому месту — то стадо, которое ты у него выиграл. Твое счастье, что как раз поднялась пурга. Русские духи, видать, заблудились, а то бы они и тебе напакостили.
[ГЛАВА 10] Куриль призадумался. Перед ним сидел не какой-нибудь замухрышка-страдалец, а крупный богач, голова огромного рода, человек могучий, даже телом могучий, — словом, человек, который на все должен бы глядеть свысока. И Куриль невольно полюбопытствовал:
[ГЛАВА 10] — Ты, мэй, сам так решил, что русские портят тундру? Или камлание было?
[ГЛАВА 10] — У меня свой ум есть, — ответил Чайгуургин. Он сомкнул толстые губы и холодно огляделся по сторонам. — Я разве ребенок, чтобы не видеть, что происходит кругом? Кулума наша бедная? Тундры бедные? Если были бы бедные — русские разве лезли сюда? Даже амарыканы прут! Наших людей они научили пить горькую воду, табак курить — а какой от этого толк? Мы мясо едим, а они хотят, чтоб мы белый песок [68] на масле жарили, как рыбу, и ели.
[ГЛАВА 10] Вот поживешь — и увидишь: сейчас они шкурки берут за чай и табак да горькую воду, а потом за белый песок заберут оленей… Духов своих они напускают, и тундру портят тоже они.
[ГЛАВА 10] — Гы! Да какой же расчет им портить тундру, если им мясо потребуется? Какой же расчет портить людей, если мы шкурки им добываем? — возразил Куриль, радуясь, что чукча запутался.
[ГЛАВА 10] — Не знаю, — пробурчал Чайгуургин. — Камланил не кто-нибудь, а Кака! Другому я, может, не поверил бы. А у Каки сильные келе, сильные и надежные. И сам он шаман надежный, потому что богатый. Какой ему смысл меня-то обманывать? Мы с ним друзья, сам предпочел быть шаманом, а не головой.
[ГЛАВА 10] — А откуда же у него взялись такие сильные и надежные духи? — не выдержал Пурама.
[ГЛАВА 10] Чайгуургин вздрогнул и вытаращился на Куриля: как, мол, этот человек смеет встревать в разговор? Однако Куриль чуть улыбнулся, давая понять, что на вопрос надо ответить.
[ГЛАВА 10] — Могу сказать, откуда у него эти келе, — перевел хозяин недобрый взгляд на Пураму, — Могу сказать… О духах отца Мельгайвача ты, мэй, что-нибудь слышал? Думаю, слышал. Так вот Кака завладел ими. Давно завладел! Все чукчи знают об этом.
[ГЛАВА 10] Пурама выпрямился над столом, быстрые глаза его забегали туда-сюда — он готов был прослыть последним на земле человеком, но дать волю своему языку.
[ГЛАВА 10] — А улуро-чи знают другое! — выпалил он. — И не только улуро-чи. Не мог Кака завладеть этими духами. Их давно передушил Токио. Остался один вожак. Это на большом камлании было! Куриль может прогнать меня, пусть я пешком обратно уйду, но я должен еще сказать. Совсем недавно Кака был на камлании — у нас, на Соколиной едоме, и он всем людям сказал, что этот вожак духов вселился в тело вдовы Сайрэ. Его келе гонялись за этим духом, он хотел его задушить. Вдвоем с Тачаной они гонялись за ним!.. Убей меня первый весенний гром, если я вру. Куриль! Они же были на этом камлании…
[ГЛАВА 10] — Ну, хватит язык распускать! — одернул его Куриль и, насупившись, принялся грызть жилу.
[ГЛАВА 10] Наступило молчание. Оно длилось долго. Уже подали вареное молодое мясо, поставили кружки для чая, уже начали дружно есть, а разговор никто не осмеливался продолжать.
[ГЛАВА 10] Наконец Куриль кивнул в сторону Пурамы и тихо сказал:
[ГЛАВА 10] — Они говорили правду — так было все…
[ГЛАВА 10] — Не знаю. Кто знает?.. — примирительно проговорил Чайгуургин. — Может, шаманские сложности…
[ГЛАВА 10] — Мы Каку вчера встретили, — спокойно сообщил Куриль. — Поехал в наши края…
[ГЛАВА 10] — А зачем? А на ярмарку не поедет? И к тому же скоро отел…
[ГЛАВА 10] — Вот и я обо всем этом подумал.
[ГЛАВА 10] Перестав есть, Чайгуургин вдруг достал огромную трубку, выстроганную из корневища, натолкал в нее табаку толстым пальцем, закурил, зажмурился от едкого дыма и, протирая кулачищем глаз, проговорил:
[ГЛАВА 10] — Да… Ты меня, мэй, заставляешь думать о Каке совсем с другого конца…
[ГЛАВА 10] — Там у меня, на Малом Улуро, плохо со вдовой Сайрэ, — сказал Куриль, вытирая ладонью рот. — Тачана ее травит. А она вот-вот принесет ребенка от Мельгайвача. И как раз Кака поехал туда — Тачана его вызвала: он с ней заодно. Я предупредил Каку. Думаю, все обойдется. Но ты все же пошли туда человека и свое послание передай… Нам с тобой, Чайгуургин, наперед тоже надо быть заодно. Совсем ни к чему, чтоб люди наши во вражде жили. Иначе Друскин обоих нас призовет и бумагу царю напишет…
[ГЛАВА 10] Голова чукчей вздохнул:
[ГЛАВА 10] — Вот как бывает: уедет в тот мир умный человек — и гляди, как бы без него плохо не было… Ты передай, как сумеешь, мои добрые пожелания старику Сайрэ. — Чайгуургин вытащил из-за пазухи деревянного человечка, висевшего на тоненьком ремешке, поцеловал его и опять спрятал.
[ГЛАВА 10] — Старик от шаманства перед смертью отрекся, — сказал Куриль, глядя исподлобья на чукчу. А у чукчи вдруг поднялась и опустилась рука — он, наверно, хотел перекреститься, но почему-то не решился. — Кстати отрекся, — добавил Куриль и потянулся к мясу. — А то ведь Тачана обвинила в его смерти чукотских духов. Могла бы опять начаться вражда. А тут все замутилось, запуталось.
[ГЛАВА 10] Вместе с хозяевами гости съели два котла мяса, выпили несколько медных чайников чая, вдоволь полакомились прэрэмом [69] .
[ГЛАВА 10] Хозяева совсем не подали горькой воды. Чайгуургин в жизни придерживался строгих правил, он даже имел одну жену — в отличие от других чукотских богачей.
[ГЛАВА 10] В дорогу отправились на другой день, хорошо выспавшись.
[ГЛАВА 10] Чукчи снарядили пять нарт. Везли они мятые шкуры, выделанные камусы и пыжики. Одна нарта была целиком нагружена песцовыми шкурками. Чайгуургин взял с собой Кымыыргина: на оленегонных состязаниях будут участвовать кауреляне [70] , любители резать лямки, — а Кымыыргина они знают и будут побаиваться. Лелехай, как и Петрдэ, с собой никого не взял.
[ГЛАВА 10] Хорошо ехать в апреле: ни холода, ни пурги, снег осел и окреп — олени бегут уверенно, потому что копыта их совсем не пробивают наста.
[ГЛАВА 10] Караван вел Пурама — знаток всех ближних и дальних озер. Куриль и Чайгуургин сидели рядом на самой последней нарте. Весь день ехали по Халарче. Это была совсем ровная, как доска, тундра, на которой лишь кое-где возвышались холмы.
[ГЛАВА 10] К вечеру добрались до озера Артамон — и здесь заночевали, устроившись в глубоком сугробе.
[ГЛАВА 10] А следующий день был туманный и мрачный. Туман не мог разогнать даже морской ветер, и Пурама только каким-то чутьем определял направление. Уже на середине озера догадались, что едут не по тундре, а по льду, занесенному снегом. Потом показалась большая черная сопка — и все обрадовались: это была единственная едома у озера Артамон. Ехали правильно. Вскоре показались деревья. Огибая холмы и пересекая озера, выбрались наконец к Стадухинской протоке. Рядом была Колыма — Кулума по-чукотски, по-якутски, по-ламутски и по-юкагирски.
[ГЛАВА 10] Величественная река открылась сразу во всю ширину; где у нее начало, а где конец — об этом даже страшно было подумать. Почуяв слишком незнакомое место, олени на ходу начали наклоняться, обнюхивать снег, прислушиваться. Но путники уже не следили за ними. В невозмутимом спокойствии спала Кулума подо льдом. Однако по берегам ее возвышались огромные черные скалы — и было что-то затаенное, сокрытое холодом и тишиной в этом ее молчаливом величии.
[ГЛАВА 10] Олени сами собой остановились, а люди встали с нарт, и каждый замер на месте.
[ГЛАВА 10] Колыма… Она некогда была молодой. Она родилась где-то в далекой тайге, среди гор, и никто ее за речку настоящую не считал. Петлял ручеек этот между камней, пропадал в болотах. Он боялся пересохнуть, пропасть — и потому стал искать море-бабушку. Как всякое юное существо, Колыма сильно петляла в жизни и в поиске. И не заметила она, как повзрослела и как стали появляться у нее дети. Очень доброй была река к людям — и потому детей своих она называла самыми лучшими именами, а учила их только добру. Реке Балыгычан мать Колыма сказала: "Людям не хватает еды — и ты разведи для них много рыбы". Другой дочери — Коркодон велела быть узкой и высокобережной — чтобы люди под берегами прятались от холодов. Река Анюй родилась самой последней, но и ей она приказала: "Пусть на твоих берегах густо растут тальники — чтобы люди у огня согревались, пусть разведутся возле тебя куропатки и зайцы — чтобы люди сытыми были". Из всех многих своих детей Колыма одну только дочь попросила помогать ей самой: "Старая стала я, тяжело мне теперь от зимнего сна пробуждаться. А мне ведь надо море искать. Ты, Омолон, пораньше меня буди". И стала могучей, неспокойной река Омолон. Раньше всех — во второй половине мая река эта вдруг ломает свой лед и теребит, будит старушку мать.
[ГЛАВА 10] Долго еще искала бы Колыма море, может, и не нашла бы его. Но море узнало, что есть река, которая всю свою жизнь рвется к нему, — и само шагнуло навстречу. Оно разбросало землю, плеснулось вперед и соединилось с рекой. Потому-то матушка Колыма так неожиданно широко разливается при впадении в море…
[ГЛАВА 10] …Много песен, сказок, легенд придумали люди о Колыме. Но эту легенду знают больше всего, и больше всего она им по душе.
[ГЛАВА 10] Четверо богачей, стоявших сейчас возле нагруженных нарт, тоже знали эту легенду. Да только ехали-то они не затем, чтобы долго стоять в раздумье.
[ГЛАВА 10] Так, повздыхали от нечастого ощущения чего-то великого, неспокойного, хоть и сокрытого — и крикнули завороженному Пураме ехать дальше вдоль берега. До Нижнего оставалось не так далеко.
[ГЛАВА 10] На третий день впереди показался острог. Это была кучка заснеженных юрт, в беспорядке столпившихся возле высокого божьего дома с лениво покосившейся колокольней. Из круглых приплюснутых юрт поднимались вверх смешные тонкие струйки дыма. И ничего больше, и весь тут Нижне-Колымский острог.
[ГЛАВА 10] И все-таки это — знаменитый Нижне-Колымский острог!
[ГЛАВА 10] Куриль приказал остановить караван вдалеке от поселка. Пурама удивился: зачем останавливаться, если можно сразу подъехать к теплому дому? Но он не успел высказать это. Куриль и Чайгуургин бросились к нартам, быстро достали новые малахаи и белые рукавицы, надели их, а старые спрятали, потом они обмотали шеи пестрой материей, оглядели друг друга. "Ага — прихорашиваются, — смекнул Пурама. — Значит, важная будет встреча…"
[ГЛАВА 10] — Давай! Быстро! С ветром! Ок! Ок! — властно махнув рукой, крикнул Чайгуургин.
[ГЛАВА 10] Куриль тоже приказал что-то, но Пурама уже не расслышал. Он хлестнул оленей вожжами и прыгнул на нарту.
[ГЛАВА 10] И караван влетел в острог так, будто за ним гналась целая стая волков, — с топотом и гиканьем, со снежной пылью из-под копыт и нарт.
[ГЛАВА 10] Богачи, однако, не успели пережить полного удовольствия от столь шумного въезда: в самый важный момент, когда караван должны были заметить здешние богачи и начальники, со всех сторон вдруг выскочили собаки. Со свирепым лаем, с остервенелым хрипеньем рыжие, черные, пестрые псы самых чудных пород накинулись на оленей, на лихих ездоков, на поклажу. Они вовсе не в шутку пытались цапнуть за ноги и людей, и оленей, а густой запах от шкур приводил их в настоящее бешенство. Дело приобретало плохой оборот, да спасибо из юрт высыпали с палками и кнутами хозяева.
[ГЛАВА 10] Растерянные, сконфуженные богачи кое-как стали здороваться со знакомыми и поскорее направились к большой и высокой юрте, похожей на огромную бочку.
[ГЛАВА 10] А навстречу им уже спешила здешняя знать — кто в зипуне с суконным верхом, кто в шинели с блестящими пуговицами, кто в дохе или кушаке. Стали шумно здороваться, перекидываться словами. Знать нисколько не важничала. Да и кто позволил бы себе важничать, если глаза каждого так и косились на караван нарт с драгоценной поклажей!..
[ГЛАВА 10] Так, шумной толпой, и ввалились в дом богатого казака Филата Малькова.
[ГЛАВА 10] Ни к кому другому Куриль не собирался стать на ночлег, и все хорошо знали, почему он устремился сюда. Мальков был трезвенником, он не играл в карты и не курил. Так что дождаться ярмарки безопасней всего было тут.
[ГЛАВА 10] Казак Мальков содержал и дом и хозяйство свое в строжайшем порядке. Пол у него выстлан досками, а доски покрыты чистенькими дерюжками, в горнице бело, как в зимней тундре, и на стенке здесь висит икона в позлащенном окладе, с постоянно горящим жирником возле нее. За домом у казака — сарай, а в сарае две коровы, которые телятся каждый год, и три лошади — две для езды верхом и одна рабочая, для хозяйских дел. Три лодки у него и сетей волосяных много — лошади вечно ходят без хвостов и грив. Есть два ружья, железные заступы, топор железный и всякий другой незнакомый тундровикам инструмент.
[ГЛАВА 10] Филат работяга — за десятерых успевает. И еды у него всегда наперед заготовлено вдосталь. Содержит, правда, он и работника — немного горбатого, курносого, с редкими рыжими волосинками на лице Мишку. Но Мишка невероятный лентяй и придурок. Он потому и не женился, что ни одного дня не сумел бы прожить на свои харчи. Однако и без такого помощника трудно: казаку приходится выезжать по приказу начальников, а у жены трое детей на руках.
[ГЛАВА 10] Не сразу Филат Мальков понравился Курилю. Слишком уж был он чужим: волосы у него совсем белые, лицо красноватое, а глаза такие светлые, голубые, прозрачные, что страшно смотреть в них — не глаза, а ледышки. И только потом Куриль понял, что в этих глазах не одна суровая чужина, но еще и тоска — тоска по далеким родным местам.
[ГЛАВА 10] — Работаю, не пью, богу молюсь, поборов нет никаких — вот и богат. — Так объяснил Мальков свое благоденствие.
[ГЛАВА 10] И Куриль не раз вспоминал эти его слова. Вспоминал — и вздыхал: юкагиру далеко-далеко до такой жизни…
[ГЛАВА 10] Зайдя сейчас первым в дом казака, Куриль сорвал с головы малахай и направился к двери в горницу. Откинув рукой ситцевую занавеску, он сразу же опустился на оба колена и начал креститься. Петрдэ и Чайгуургин стояли сзади и крестились на занавеску.
[ГЛАВА 10] Глаза у бога были светлыми, голубыми; в мигающем свете жирника казалось, что бог сквозь какое-то зарево смотрит в упор, не моргая. Такие же голубые глаза были и у хозяина дома, который стоял сейчас позади. И в сознании Куриля это совпадение опять обрисовало очень живую связь чего-то великого, неземного и непонятного с этим вот чужим, навечно поставленным на одно место домом. У гостя мелькнула мысль — хорошо бы сейчас остаться наедине с беловолосым Филатом и весь остаток дня, всю ночь проговорить о боге, о шаманах, о людях тундры и русских начальниках. Да разве богача, приехавшего на ярмарку, могут оставить в покое?
[ГЛАВА 10] Поднявшись и еще раз взглянув на икону, Куриль отвел занавеску — и вдруг увидел попа, будто по божьему велению появившегося за спиной. Это новое совпадение было и удивительным и приятным. Куриль всегда испытывал тревожно-радостное чувство от приобщения к божьей жизни и божьим делам, которое каждый раз происходило как-то неожиданно и со всех сторон…
[ГЛАВА 10] Священник Попов словно был с головы до ног обросшим шерстью: мех пыжикового малахая сливался с могучей рыжеватой бородой и усами, а борода терялась на длинной, до пят, оленьей дохе, ладоней рук не было видно — поп спрятал их в широкие рукава. Глубоко посаженные голубые глаза, смотрящие прямо в душу, острый нос и ярко-красное пятно нижней губы под усами делали это обросшее волосами лицо совсем непохожим на другие лица, а огромный начищенный медный крест, висевший поверх дохи на животе, окончательно отделял этого особенного рослого человека от всех остальных. Курилю всегда было приятно видеть попа Попова в такой одежде — ему так и чудилось, что божий служитель навечно сжился с тундрой и с людьми тундры и что в этом есть добрый, обнадеживающий знак.
[ГЛАВА 10] — О, кого нам в гости послал господь бог! — распростер руки поп, увидев голову юкагиров. — Здравствуй, дорогой сын Афанасий, здравствуй во Христе, раб божий! — Попов обхватил Куриля и поцеловал его в лоб. — Да будут благословенны все богоугодные дела твои, да пребудешь ты, и семья твоя, и народ твой во здравии и благоденствии…
[ГЛАВА 10] Он бы и еще говорил, да вошли самые богатые люди острога — Соловьев с Бережновым.
[ГЛАВА 10] — Здорово, брат!
[ГЛАВА 10] — Здравствуй, брат!
[ГЛАВА 10] Припертая к каменному очагу, жена хозяина тем временем ухитрилась подкинуть дров в огонь, а в дверях, тесня богачей, показались Пурама и Кымыыргин, притащившие в мешках оленину, юколу и другую снедь.
[ГЛАВА 10] Богачи заполнили комнатенку, размороженное окно которой глядело во двор, на сараи. Кто разделся, кто нет, кто уселся на лавки, кто на пол.
[ГЛАВА 10] — Ну, рассказывай, Курилов, как вы там живете в тундре по божьему велению, — спросил поп. — Все рассказывай — кто много песцов поймал, кто разбогател, у кого беды какие. Про хорошее расскажешь — меня обрадуешь, про плохое — не удивлюсь: по божьему велению все на свете бывает…
[ГЛАВА 10] — Все по божьему велению, — ответил Куриль, зная, что нельзя перечить священнику.
[ГЛАВА 10] — И в Халарче так все идет, — поддакнул Чайгуургин.
[ГЛАВА 10] — Ну и слава тебе, господи, — перекрестился поп, — А как семьи ваши, как бабы, как дети?
[ГЛАВА 10] — Хорошо, все хорошо.
[ГЛАВА 10] Поп великолепно понимал, что Куриль так отвечает лишь ради приличия, однако смущать его он не хотел и не стал.
[ГЛАВА 10] Но тут голос подал Соловьев:
[ГЛАВА 10] — А у нас тут беда случилась: помер большой ученый, это вы знаете, думаю. А дальше что было? Слухи пошли, что был ученый шаманом. Слухи эти донеслись до начальства, а начальству не понравилось это. И письмо, говорят, издалека прислали — чтоб разговоры такие не мешали царю-батюшке дела свои делать. Скандал настоящий… Как там у вас — что говорят люди?
[ГЛАВА 10] — Не был, значит, Чери шаманом? — удивленно спросил Чайгуургин.
[ГЛАВА 10] — Какой он, к черту, шаман! — хихикнул стоявший у двери Мишка. — И не ученый человек, а божий: имя-то у него рыбье — чир…
[ГЛАВА 10] — Простит тебе бог, — махнул на него рукой поп.
[ГЛАВА 10] — У нас говорят, но мало, — сказал Куриль. — У нас другие беды.
[ГЛАВА 10] — Какие же беды?
[ГЛАВА 10] Чайгуургин не дал Курилю ответить:
[ГЛАВА 10] — А у меня пятьсот телят погибло!
[ГЛАВА 10] — Как! — вздрогнул ошарашенный Соловьев.
[ГЛАВА 10] — Прикочевал на самое лучшее пастбище, а они подыхать стали. То дохлый появится, то чуть подышит — и нету… Кака шаманил и сказал, что не видать следов ни наших, ни якутских, ни всех прочих духов, а вот следы с Кулумы — есть.
[ГЛАВА 10] — О! — шлепнул Соловьев рукой по коленке. — С Кулумы! Афоня, ты помнишь Старцева Хедьку? Помер твой Хедька. Утонул в Кулуме.
[ГЛАВА 10] — Картежник-то? Хедька?
[ГЛАВА 10] — Утонул. День был совсем хороший, река блестела, как шашка Филата. А Хедька с ребятами рыбу ловил… Вот слушайте — расскажу. Тихо так было — а тут как рванет низовой ветер, как поднял всю Кулуму на дыбки. Хедька давай выбирать сеть, выбрал — и, дурак, не к берегу, а к острову лодку погнал. Ребята машут ему, кричат, чтоб заворачивал, а он не послушался — и у всех на глазах пропал. Лодку нашли аж в Керетовой… Два дня бурлила река. И только стихла — плывут карбасы Черского. Мавра — жена его, Сашка — сын, Степан Расторгуев и еще служивые мужики. И тут мы узнали, что самого-то Черского нет. Гурка Котельников стал шаманить — и говорит, что это духи его отомстили Хедьке, сгубили его. И не одного Хедьку. Немного спустя медведь Хому Бибикова задрал.
[ГЛАВА 10] — Хому? — вытаращился Куриль. — Моего друга Хому?
[ГЛАВА 10] — Нет. Умереть-то не умер он. А без глаза остался, и правая рука вся поломанная теперь… У вас, говорят, тише, а у нас, видишь, дело какое…
[ГЛАВА 10] — Тише… — повторил Куриль. — Если уж говорить, то у нас еще хуже.
[ГЛАВА 10] И он стал рассказывать всю запутанную историю вражды шаманов, которая обернулась бедами и которой не видно конца.
[ГЛАВА 10] — …У нас прямо мученье людям. Боятся всего, житья никакого нет… Я не пойму этих шаманов. Да если б они все настоящие были, а то ведь подозренья всякие есть…
[ГЛАВА 10] — Ну, а теперь и мне сказать надо, — перебил его поп, поправляя крест, съехавший набок. — Про Черского скажу одно: богом вас уверяю — не был шаманом он, все это ложь. Может, это от темноты, от привычки. Такой раб сатаны, как Иван Рупачев с Омолона, всякие слухи может пустить. От безбожия, от темноты. Ну, а кто иной способен дурные слухи пускать и со зла на русских людей… Черской раб бога, ученый. На пользу царя и на пользу всем вашим людям работа… Ах ты, господи-боже, — какую напраслину возвели на православного человека!.. А тебе, Куриль, я вот что скажу. Шаманы — наравне с попами. Ты это учти. Только мы рабы господа бога, а они — рабы сатаны. Ты о шаманах-то осторожно думай. Человек ты видный и умный. Я желаю тебе добра — пусть шаманы живут сами собой, не трогай, не мути народ…
[ГЛАВА 10] — Да я вроде молчу…
[ГЛАВА 10] — Ну и с богом. А мне на вечернюю службу пора.
[ГЛАВА 10] И поп ушел, совсем озадачив и юкагиров, и чукчей.
[ГЛАВА 11] В полдень караван тронулся через речку. За утро успели кое-что обменять. Теперь последняя нарта Куриля была нагружена не оленьими шкурами, а березовыми слегами. Чайгуургин приобрел за камусы заячье одеяло и рыбу.
[ГЛАВА 11] Пурама сбыл три пары новеньких рукавиц, две пары обуток, а заимел две посуды пороху и старый чайник на пули. Один скупой Петрдэ не дотронулся до своих мешков.
[ГЛАВА 11] Ярмарочный поселок располагался на левобережье Анюя, среди тайги. В этих местах тайга очень густа, и ветры не продувают ее. Снега под соснами здесь лежат ворохами, они сыпучие, мягкие, очень белые. Люди тундры больше привыкли глядеть вдаль и на землю, а тут хочешь — не хочешь, но голова сама задирается вверх: деревья, деревья, дали не видно. И хорошо, и красиво в тайге, и небо-то здесь другое — совсем синее, как глаза русских женщин.
[ГЛАВА 11] Однако в тайге тесно, и оглядываться надо почаще — а то задерешь голову, а нарта на корягу наскочит…
[ГЛАВА 11] Стойбище дает о себе знать издалека. Еще и просвета поляны не намекается, а все кругом оглушено гвалтом собачьего лая. Тайга так и звенит от этого дружного лая — и кажется, впереди не стойбище, не сбор торгового люда, а самый большой на земле собачатник… Впрочем, временами наступает и тишина — это значит, ярмарка поглотила еще одну упряжку или один караваи, и собаки успокоились, примирились с гостями.
[ГЛАВА 11] А вот и поляна, и стойбище на поляне. Три деревянных рубленых дома посередине, а вокруг них в беспорядке — чукотские яранги, ламутские тордохи.
[ГЛАВА 11] Поселок-стойбище кишит людьми — всюду шум, говор, крики. Сплошным кольцом опоясывают эту толкучку перевернутые вверх полозьями нарты собачьих упряжек.
[ГЛАВА 11] Ближе к деревьям — оленьи упряжки, а на отшибе — лошади возле раскурошенной копны сена.
[ГЛАВА 11] Сквозь сумасшедший лай, как сквозь пургу, прорвался караван Куриля, Чайгуургина, Петрдэ и Лелехая.
[ГЛАВА 11] Ярмарка уже жила своей собственной жизнью, и приехавшие сразу исчезли в этом скопище людей и товаров, будто котел рыбы, выплеснутый в бурлящее озеро.
[ГЛАВА 11] Пураме ярмарка показалась единственным местом, где можно почувствовать полнейшую волю, не стесненную ни родовыми обычаями, ни другими законами. И может быть, из-за этого чувства, среди совсем незнакомых разноязыких людей, у него нестерпимо загорелось сердце поскорей показать свою ловкость и удаль.
[ГЛАВА 11] Как только путники из Улуро и Халарчи распрягли оленей, Пурама, едва успев оглядеться, схватил аркан и побежал туда, где над толпой взлетал деревянный шишак, привязанный к длинной веревке. На ярмарке нынче был "день аркана", и он до зуда во всех жилах обрадовался, что подоспел как раз к этому дню.
[ГЛАВА 11] Передохнув и собрав, как надо, ременный аркан, он поскорее занял место между двумя чукчами с разрисованными татуировкой лицами. Игра в муньахат так забрала толпу, что на него никто не обратил никакого внимания: играть мог каждый кому не лень… Кто-то подкинул деревяный шарик — и тотчас вверх прянули ременные петли. Пурама тоже метнул — и через миг толпа издала громкий крик удивления: аркан Пурамы проскочил в петлю восточного чукчи — и моментально выхватил из нее деревяшку.
[ГЛАВА 11] Все игроки так и разинули рты.
[ГЛАВА 11] — Меченкин!
[ГЛАВА 11] — Хорошо!
[ГЛАВА 11] — Ловко, вот это ловко!
[ГЛАВА 11] — Мэй, откуда приехал?
[ГЛАВА 11] — Сверху! — пошутил Пурама, сворачивая ремень и кивая головой в небо.
[ГЛАВА 11] Теперь Пураме надо было бросать деревяшку. Он бросил раз — и никто ее не поймал, бросил второй, третий — и опять арканы падали на истоптанный снег пустыми.
[ГЛАВА 11] — Да ты и кидаешь как-то хитро — игру не даешь! — еще сильней удивился восточный чукча. — Где ж это ты наловчился?
[ГЛАВА 11] — Божий я человек — бог научил…
[ГЛАВА 11] Четвертый бросок дал победу как раз этому чукче.
[ГЛАВА 11] — Ага, теперь будем считать — и посмотрим, кому достанется связка телячьих шкур! — дрожа от радости, похвастался он и подкинул болванку.
[ГЛАВА 11] Арканы свистнули, метнулись за ней. И одна из петель как-то боком накрыла ее. Однако внутрь этой петли опять влетела другая петля, поменьше — и деревяшка сразу шарахнулась вниз, к Пураме.
[ГЛАВА 11] Восточный чукча от злости весь задрожал и зубами вцепился в конец своего аркана.
[ГЛАВА 11] — Бери шкуры! Не буду играть, — сказал он, рывками собирая аркан.
[ГЛАВА 11] — Тьфу! — плюнул на свой аркан другой игрок. — Женщина утром перешагнула через него — не могло быть удачи…
[ГЛАВА 11] Несколько петель схлестнулись, запутались в воздухе, хозяева стали распутывать их — и игра как-то потеряла для всех интерес.
[ГЛАВА 11] — Мэй, мэй! — позвал Пураму старик чукча. — Взгляни вот на этот аркан. Может, сменяем? Для сына сделан, а сын запропастился. Твой счастливый. Сменяем? Но только с условием. Ты своим поймаешь верхушку дерева…
[ГЛАВА 11] Пурама подошел к старику — и понял, что это какой-то богач. Аркан его сына был сделан на удивление: сплетен он ладно, каким-то красивым узором, конец его тяжелый, а сам он длинный, удобный.
[ГЛАВА 11] — О, хороший аркан. Большой мастер делал его. Сменяем…
[ГЛАВА 11] Размахнувшись, Пурама метнул свой вверх — и побежал к дереву. Он остановился в тот самый момент, когда петля обхватила макушку сосны.
[ГЛАВА 11] Толпа заорала от удовольствия.
[ГЛАВА 11] — Еще раз! Еще!
[ГЛАВА 11] — Аркан мой, — сказал Пурама. — А на дерево петлю снимать пусть лезет его сын.
[ГЛАВА 11] — Отдам, если ты и моим поймаешь макушку сосны, — заартачился старый богач.
[ГЛАВА 11] Пурама выхватил из его рук красиво сплетенный, новенький жгут.
[ГЛАВА 11] Разгорячившись, он отошел далеко назад, размахнулся и опять побежал вперед.
[ГЛАВА 11] Не успели люди опомниться, как Пурама дернул аркан — и макушка сосны хряснула, обломилась и сползла вниз, осыпая снег с веток.
[ГЛАВА 11] — Срубить сосну! — закричали в толпе. — Пусть высокий пень, пока не сгниет, прославит имя его!
[ГЛАВА 11] Не скрывая радости, не важничая, Пурама собрал дорогой аркан, накинул его на плечо и пошел забирать приз — связку телячьих шкур.
[ГЛАВА 11] А невдалеке шла такая же азартная игра в литэмэч. Как мог Пурама удержаться! Бросать аркан на рога — это куда проще, чем в небо, да еще такой удобный аркан…
[ГЛАВА 11] На удивление и этой толпе он быстро расправился со своими противниками и под крики одобрения и завистливый шепот забрал еще один приз — связку листьев хорошего табака.
[ГЛАВА 11] К вечеру, когда кончился праздник аркана, на ярмарке вдруг появилась толпа богачей и купцов. Их было много: Соловьев, Шкулев, Березкин, Третьяков, Тинелькут, Мэникан, американец Томпсон, а с ним Потонча и какой-то молодой, бойкий чукча. Их невозможно было пересчитать. Тут были и казаки, и русские, и якуты и чукчи, и ламуты, и выкресты, и люди совсем непонятного рода-племени. Все они будто договорились приехать разом. И может, в этом был какой смысл, — может, никто из них не хотел попасть на праздник аркана?
[ГЛАВА 11] Каждым взглядом своим, каждым шагом и каждым словом американец Томпсон давал понять, что считает себя здесь первым лицом. Это был рослый детина с живыми, выпученными глазами, одетый в медвежью доху. Весело разговаривая, он размахивал и так и этак огромными, как два заступа, руками, из-за чего другие богачи и купцы шагали далеко по сторонам от него. Томпсон и все остальные шли к деревянным домам, где давно уже орудовали кабатчики.
[ГЛАВА 11] Куриль и Чайгуургин зашли в один из этих домов, когда там уже вовсю развернулось пиршество. Столы на ножках-крестовинах были завалены всякой снедью. Богатая братия уже хватила горькой воды и теперь возбужденно шумела — хохотала, доказывала, судачила. По деревянным стенам метались огромные тени — в комнате горели два больших жирника, обмазанных глиной.
[ГЛАВА 11] — Афоня — ты? Бра-ат!
[ГЛАВА 11] — Дорова, Куриль!
[ГЛАВА 11] — Здорово, Чайгуургин — бра-ат!
[ГЛАВА 11] — А Петруска где? Лелехай где?
[ГЛАВА 11] — О, юкагирский голова! Курилле! — воскликнул на чистом чукотском языке Томпсон. — Иди сюда, садись со мной рядом, брат, — я угощаю сегодня. Всех угощаю! О, и новый голова чукчей здесь! Не узнал — будешь богатым. Эй, еттык? Совсем хорошо… Сколько друзей у меня! Да я без вас в Америке и жить не смогу…
[ГЛАВА 11] "Перед ярмаркой угощает? — удивился Куриль, перешагивая через скамейку и усаживаясь на нее рядом с американцем. — Что-то не так. Какой же ему расчет? Отчего добрый такой?.."
[ГЛАВА 11] Чайгуургин уселся напротив и тоже подозрительно уставился на американца.
[ГЛАВА 11] Забулькала в одну, а потом во вторую кружку темно-коричневая горькая вода. Американец, дружески улыбаясь, поднял обе кружки, стукнул их друг о друга и раздал новым гостям.
[ГЛАВА 11] Как ни следили за американцем в этот вечер Куриль с Чайгуургином, как ни ломали голову, а все-таки ничего опасного для себя в таком неожиданном и недешевом гостеприимстве Томпсона не обнаружили. Другое дело, если бы он подпаивал их одних или вообще лишь богачей тундры. Тогда можно было бы думать, что он надеется на особую с ними связь, переманивает их товар. Но Томпсон угощал и купцов, задабривать которых было бы бессмысленно. Но больше всего удивляло то, что никто из купцов и богачей не затевал разговора о самой ярмарке — о спросе на товары, о мерах обмена. Ничего не пытался узнать и Томпсон… И гости наконец успокоились, разомлели. Тем более что вода оказалась не горькой, а сладкой…
[ГЛАВА 11] Огромный, но непьющий Чайгуургин охмелел крепко, и Курилю пришлось поддерживать его, когда они пошли спать к Тинелькуту. Чукча был очень весел, душа его размякла — и он вдруг захохотал, да так громко, что с испугу забрехали собаки.
[ГЛАВА 11] — Дядя твой… Петрдэ… дверью пальцы отбил…
[ГЛАВА 11] — Какой дверью? Чего городишь! — спросил Куриль.
[ГЛАВА 11] — Сунул нос, а мы пьем. И назад. А тяжелой дверью — по пальцам! Ха-ха-ха… Да, заходил! Ты к двери спиною сидел — не видел. А я видел. Узнает, что все задарма пили-ели — лопнет с досады… Прогадал и пальцы отбил. Ха-ха-ха…
[ГЛАВА 11] Куриль захохотал тоже. Петрдэ и прямь был до глупости жаден и уж никогда не упускал случая поесть за чужой счет.
[ГЛАВА 11] И только на другой день утром Куриль и Чайгуургин узнали, зачем американец потратился на угощение. Появился на ярмарке Потонча. Он сильно сердился на своего хозяина американца, который в эту зиму оставил его без товара. Потонча рассудил так: что ни говори, а Томпсон самый чужой в этих местах человек. Вот он и задабривает всех без разбора. А не станет задабривать — русские и местные купцы перекроют ему дороги. Это было похоже на правду.
[ГЛАВА 11] В этот же день выяснилось, что Потонча не ошибся.
[ГЛАВА 11] Русские и местные купцы не дали себя обмануть. Они выставили для обмена точно такой же товар, как и американец. Чай, табак, водка, сахар, мука, соль, порох, патроны, материя, веревка, бусы — все это можно было взять у кого хочешь. Немедленно стало известно, однако, что у Томпсона товаров очень и очень много. И на ярмарке на какое-то время произошла заминка: стало ясно, что меру обмена установит только один человек — американец. И вот тут-то с быстротой громкого крика распространилась радостная для купцов весть: Томпсон меняет так, как меняют все, — он не стал подводить тех, кого вчера называл друзьями.
[ГЛАВА 11] Были, конечно, и расхождения: русский табак и русскую водку брали охотней, и Томпсону пришлось дешевиться, зато чай, материю, порох, разные безделушки старались взять у Томпсона. Но все это уже было мелочью и обычным делом.
[ГЛАВА 11] К середине дня страсти стали стихать. Приезжие богачи понабрали всего в меру и начали прижимать купцов. Теперь уже подолгу ходили с пустыми мешками, приглядывались, убеждали не дорожиться.
[ГЛАВА 11] Сегодня, однако, был "день борьбы", и ярмарка продолжала свою бурную жизнь.
[ГЛАВА 11] Хорошенько упаковав на нартах товар, выменянный за камусы и оленьи шкуры, Куриль и Чайгуургин заметили, что старик Петрдэ вообще не трогал свою поклажу.
[ГЛАВА 11] — Э, да ты ничего не выменял! — удивился Куриль, подойдя к старику дяде, караулившему свои нарты.
[ГЛАВА 11] — Да я думаю, что, пожалуй, лучше обменять в Нижнем, — сказал Петрдэ. — Мне только ведь чай да табак нужны. А это и в Нижнем есть.
[ГЛАВА 11] — А порох, а сахар? А песочная еда?
[ГЛАВА 11] — Ну, это все ни к чему. Своих оленей похором убивать не буду, песочную еду — эти оладьи да лепешки — пусть купцы и попы едят. Мы на мясе и рыбе выросли. А сахар только охоту к еде отбивает: в тундре, слава богу, ягоды много.
[ГЛАВА 11] — Да тебе выгодней здесь сплавить камусы и шкуры! В Нижнем только песца возьмут! — рассердился Куриль.
[ГЛАВА 11] — Не возьмут камусы — и ладно. Место в тордохе найдется.
[ГЛАВА 11] — Вот что, дядя, получится: в Нижний приедешь — разворуют твою поклажу. С ярмарки пьяный народ потечет, баловаться начнут…
[ГЛАВА 11] — А вот это ты правильно говоришь, — наконец насторожился Петрдэ. — Молодой ум, он, конечно, резвей старого. Об этом я не подумал. Наверно, придется развязывать воз. Да я еще тут подумаю хорошенько…
[ГЛАВА 11] — А чего ж ты, старик, вчера в заезжий дом не зашел? — спросил Чайгуургин, глядя на его скрюченную руку. — Американец-то за так всех угощал. Напоил, накормил — и ничего не взял.
[ГЛАВА 11] — Приедешь домой, Чайгуургин, — детям будешь сказки рассказывать, — ответил Петрдэ. — А над стариками смеяться — грех.
[ГЛАВА 11] — Нет, правда! И Куриль подтвердит. Ты разворотливей будь — времена другие настали.
[ГЛАВА 11] — Ладно, пойдем борьбу поглядим, — сказал Куриль, напяливая рукавицы.
[ГЛАВА 11] — …Даже на Индигирке знают о его скупости, — сказал он чукче. — И зачем ехал?.. Да тут еще дело не в скупости. Видел, сколько товара на ярмарке? А вспомни, сколько было его лет двадцать назад. Разница?.. Только люди в тундрах живут, как сто зим назад жили…
[ГЛАВА 11] Море людей столпилось вокруг борцов. Не все, правда, стояли: рядов десять передних уселись на снег, но остальные образовали непроходимую стенку. Чайгуургин еще мог видеть происходящее в середине, а Курилю не помогла бы и нарта. Они обошли кругом всю толпу — и без толку.
[ГЛАВА 11] — Дайте-ка мне дорогу! — сказал наконец Чайгуургин, расталкивая стоящих. — Бороться буду.
[ГЛАВА 11] И их пропустили.
[ГЛАВА 11] Боролись якут Третьяков Саня и тот самый восточный чукча, что служил разъездным купцом у Томпсона.
[ГЛАВА 11] Чайгуургин и Куриль сели рядом с Пурамой, Потончей и самим Томпсоном.
[ГЛАВА 11] Толпа гудела, как Большое Улуро во время шторма: то орали все сразу восточные чукчи, то все сразу якуты — так, волнами, и переливался крик; не молчали и остальные.
[ГЛАВА 11] Томпсон сидел, обхватив колени ручищами, вздрагивал, качал головой и без конца повторял одно и то же:
[ГЛАВА 11] — О-эй… О-эй!.. О-эй!
[ГЛАВА 11] Если Чайгуургин сразу же с головой окунулся в саму борьбу, то Куриля больше привлек американец. Что озна+ чало это "о-эй", на чьей стороне был он? Ему надо было переживать за восточного чукчу, за своего помощника, но он подбадривал одинаково и того и другого. И вдруг у Куриля мелькнула мысль: да ведь Томпсон — самый чужой здесь человек, ему совсем безразлично, кто кого победит…
[ГЛАВА 11] Но вот чукча рывком приподнял якута. В воздухе мелькнули новые обутки Сани — и борцы рухнули наземь. Якут был на лопатках. Восточные чукчи издали такой оглушительный крик, что с ближних деревьев посыпался снег.
[ГЛАВА 11] — О-эй, — спокойно сказал американец и вставил в рот белую папироску.
[ГЛАВА 11] А Потонча упал лицом вниз и со злости начал бить кулаками по снегу.
[ГЛАВА 11] Видно, сильно не любил он чукчу — такого же подручного американца, каким был он сам. Пурама, переживавший за Третьякова, глянул на Потончу и вдруг закричал:
[ГЛАВА 11] — Молодец, мэй! Молодец! Хорошо! — Он встал и ушел на другое место.
[ГЛАВА 11] Пурама всячески избегал встреч с Потончей, но тот без конца попадался ему на глаза. И охотник знал, в чем тут дело. На днях будут оленегонные состязания, и оставшийся не у дел купчик рассчитывал погулять надармака: в победе Пурамы он не сомневался.
[ГЛАВА 11] А восточный чукча, расправившись с Третьяковым, не ушел с середины.
[ГЛАВА 11] Расставив ноги, он стоял, отдыхая и давая понять, что ждет нового противника.
[ГЛАВА 11] И тут молча поднялся Чайгуургин. Он бросил Курилю рукавицы и вышел на середину.
[ГЛАВА 11] По толпе прокатился шепот. Чайгуургина как борца хорошо знали многие.
[ГЛАВА 11] Однако теперь он был головой западных чукчей, и никто не думал, что он решится опять помериться силой. Но Чайгуургин вышел — и толпа, пошумев, замерла. Ожидали увидеть что-то такое, что запомнится на долгие годы.
[ГЛАВА 11] Восточный чукча сильно вздохнул, гаркнул на выдохе и неожиданно накинулся на огромного Чайгуургина.
[ГЛАВА 11] Никто в точности не успел разглядеть, что и как произошло. Все только увидели короткую схватку, после которой Чайгуургин грохнулся навзничь, а восточный чукча вдруг начал пинками бить его в бок.
[ГЛАВА 11] — Эй, нельзя! Стой! — закричали ближние.
[ГЛАВА 11] Те, кто сидел, повскакивали на ноги, задние немедленно наперли на них.
[ГЛАВА 11] Опасаясь давки, вскочили и заправилы ярмарки — богачи и купцы. Американец испуганно осмотрелся и стал нервно натягивать черные меховые перчатки и обминать кулаки.
[ГЛАВА 11] Куриль, Лелехай, Пурама и еще какие-то люди оттолкнули восточного чукчу, быстро подняли Чайгуургина, лицо которого перекосилось от боли, и повернулись к борцу, ожидая ответа.
[ГЛАВА 11] — В пах ударил меня, сюда ударил меня! Это — по правилам? — тяжело дыша и побледнев не то от злости, не то от страха, сказал драчун.
[ГЛАВА 11] — Он сам налетел, — проговорил Чайгуургин. — Я не хотел… Я бы и так его положил. Нечаянно вышло…
[ГЛАВА 11] И голову чукчей под руки повели сквозь толпу.
[ГЛАВА 11] Поравнявшись с американцем, который снимал перчатки, Куриль опять услышал "о-эй", сказанное удивительно безразличным голосом. "Прав был Потонча, — проскользнула мысль. — Ему все равно… Сейчас белую папироску достанет". Чтобы убедиться в точности своих мыслей, он оглянулся. И верно — американец пустил над головой дым и уже повернулся к кругу, на который вышел обнаженный по пояс второй восточночукотский борец.
[ГЛАВА 11] День был солнечный, тихий. Состязания продолжались. По примеру восточного чукчи, борцы теперь выходили на круг в одних меховых штанах и камусах.
[ГЛАВА 11] А Чайгуургин в это время уже лежал в яранге Тинелькута и охал. Пальцами он нащупал два переломанных, хрустевших под кожей ребра.
[ГЛАВА 11] Вяло прошел следующий день большого обмена. Соревновались в беге и прыжках мужчины, соревновались красотой наколок на лице женщины — а обмен шел спокойно, будто бы нехотя.
[ГЛАВА 11] Но ярмарка так не могла кончиться — и все это знали. Все — и те, кто таил самое ценное — песцовые шкурки и мамонтовые клыки, и те, кто еще крепче берег равноценное — товары, которые нельзя отдать за камусы, пыжики да оленьи шкуры.
[ГЛАВА 11] И однажды терпенье обеих сторон оборвалось.
[ГЛАВА 11] День этот был очень бурным.
[ГЛАВА 11] Все началось с оленегонных состязаний. Богачи выставили по одному оленю на приз, и приз получился не маленьким — в пятьдесят три оленя. Еще вечером Тинелькут пустил слух, что юкагир Пурама не только мастак арканить, но и еще большой мастак схватывать любой приз на гонках. Рассказ Тинелькута рано утром повторил Потонча, пришедший помочь Пураме, и теперь этот рассказ выглядел так. Гонщику-юкагиру будто бы помогает сам бог: олени его не бегут, а летят — люди будто бы видели, что на снегу во многих местах не остается следов от копыт, еще удивительней то, что бесполезно срезать лямки его упряжки — чукча Кымыыргин будто бы может подтвердить это, он срезал лямки у самого финиша, но Пурама забрал приз.
[ГЛАВА 11] Впрочем, не в одном Пураме было дело. Люди хорошо знали и Кымыыргина, и других отчаянных гонщиков, и народу пришло на состязания много — считай, вся ярмарка.
[ГЛАВА 11] Состязания, однако, прошли довольно спокойно, никакого чуда не произошло. Просто Пурама вырвался далеко вперед, ему никто не помешал — и он поддел ногой обруч, спрыгнул с нарты и шагом, вразвалочку направился к табуну.
[ГЛАВА 11] Протаптывая широкую дорогу между деревьями, ярмарочный люд вяло потянулся обратно. Но тут всех разом охватило какое-то тревожное нетерпение.
[ГЛАВА 11] Все будто вдруг поняли, что проспали самое важное дело, что кто-то хитро воспользовался общим увлечением игрищами. И толпа дружно устремилась вперед, многие побежали, а важно шагавшие группами богачи моментально рассыпались, перемешались с толпой.
[ГЛАВА 11] Поначалу тревога показалась напрасной. Люди увидели женщин, столпившихся за домами, увидели куски яркой материи, развешанные на перекладине, и успокоились: кто-то из купцов заманил женщин состязаться в беге. Ну, и всем вдруг стало весело: ничего нет потешнее этого зрелища. Но успокоение длилось недолго. Люди увидели подручного американца — восточного чукчу, который шагал к перекладине, неся в руке небольшую коробку.
[ГЛАВА 11] Иголки! Американец ставил на приз иголки!
[ГЛАВА 11] Вот тут-то и наступило всеобщее пробуждение. Песцовые шкурки по-настоящему в ход еще не пошли — и появились иголки. Не надо было иметь большого ума, чтоб догадаться: если американец ставит иголки на приз — значит, их у него много. За десяток иголок любой чукча, любой ламут, любой юкагир не пожалеет двух шкурок. Потому что в тундре нет ничего дороже иголки — она одевает, спасает от холода, она бережет вещи, она прославляет вышивальщиц-невест; без нее невозможно жить. Но эта могучая остренькая спасительница невероятно коварная: была в руках — и пропала, выскользнула — и хоть переверни все жилье, хоть вой волком — а не найдешь…
[ГЛАВА 11] Худой, узколицый Мика Березкин даже закрыл глаза и зашатался, словно у него в голове потемнело, когда он понял, какую совершил ошибку. У него в амбаре хранился запас иголок, предназначенный для самого верного барыша: он всегда поддерживал высокую цену на них. Теперь произойдет непоправимое. Люди нахватают вдоволь иголок, а его будут лежать и ржаветь, их придется сбывать за бесценок… И как он не догадался взять их с собой, хотя бы на всякий случай — разве тяжело их было везти!.. Он поглядел в сторону острога — и чуть не заплакал. Можно послать человека, но ведь опередить американца теперь не удастся — день на середине, а завтра будет поздно. И все-таки Мика подозвал Якова Габайдуллина — своего помощника и сказал ему, отходя в сторону:
[ГЛАВА 11] — Скорее — в острог… Возьмешь все иголки, все до одной. Гони собак, скорее! Ни одного лишнего шага не делай…
[ГЛАВА 11] А купец Саня Третьяков смотрел на восточного чукчу, который втыкал иголки в куски материи, с такой бессильной ненавистью, что его, наверное, пожалел бы сам американец Томпсон.
[ГЛАВА 11] Зашевелилась ярмарка. От толпы в разные стороны — к тордохам, ярангам и нартам — бросились, сломя голову, подручные богачей. Сейчас руки их развяжут мешки с драгоценными шкурками — и уже ничто теперь не остановит горячку.
[ГЛАВА 11] Зашушукались и купцы. Иголкам Томпсона надо противопоставить хоть что-нибудь. Людям тундры не прожить без охотничьих причиндалов — без пороха, гильз, дроби, ножей, капканов; надраенный медный чайник сведет с ума любого богача, фарфоровая кружка или тарелка — это богатство, аршин цветастой материи заслонит невесте красоту северного сияния… Есть это все у купцов, есть. Но иголки…
[ГЛАВА 11] — Первый приз — коробка иголок, два наперстка и мах материи! — объявил по-чукотски помощник Томпсона. — Второй — полкоробки иголок, один наперсток и мах материи, третий — мах материи и пять иголок…
[ГЛАВА 11] Это было ужасно. Сколько же у американца иголок, если он ради потехи отдает больше полутора коробок?!
[ГЛАВА 11] А нетерпение женщин уже угрожало непоправимым скандалом. Они могли без разрешения кинуться к жерди, и состязание тогда превратилось бы в потасовку.
[ГЛАВА 11] Вот кричат и размахивают руками три чукчанки, ссорясь из-за места возле черты, вот переступила эту черту на снегу красивая молодая девушка — и ссорщицы немедленно хватают ее, тянут назад, но сами тоже переступают черту — их тоже хватают и тянут назад. Из толпы между тем выскакивает старуха со сморщенным, как почерневшие оленьи мозги, лицом — она тянет за руку десятилетнюю внучку и оглядывается назад — в глазах у нее и бешенство, и недоумение: она определенно не понимает, почему люди ждут и не бросаются за подарками… Ближе всех к жерди кучкой стоят ламутки с Анюя и Омолона.
[ГЛАВА 11] Побегут только чукчанки, а они — ни за что; бежать на глазах у мужчин — это для них позор. Однако лица стыдливых ламуток горят такой отчаянной завистью, что, кажется, у людей не бывает более сильной борьбы всемогущего желания со всемогущим законом. Да что ламутки! Сейчас и мужчины грубо оттеснили бы этих чукчанок, если б Томпсон разрешил. Легко сказать — коробка иголок задаром!..
[ГЛАВА 11] Весь сияющий и в меру злой, восточный чукча заметил взмах перчатки своего хозяина — и крикнул по-американски, рубанув воздух рукой и даже присев от старания:
[ГЛАВА 11] — Фовод!
[ГЛАВА 11] Толпа чукчанок ринулась вперед. Сразу же эта толпа, ожесточенно заработавшая ногами, будто отбросила от себя лишний груз — старуха со сморщенным лицом упала на первых шагах, высоко задрав ноги. Громкий хохот всей ярмарки был беспощадным ответом на ее дремучую неосведомленность в жестоко-потешных законах игр. Этот хохот не пощадил и ее внучку, которая тоже упала и, быстро вскочив на ноги, залилась с испугу, а может, от досады, отчаянным плачем. Народ двинулся за бегущими женщинами, теперь уже забыв обо всем на свете.
[ГЛАВА 11] — Ну глянь, ну ты глянь — как медведи, бегут! — тормошил ламут другого ламута. — И зады без хвостов, и ноги назад не откидывают…
[ГЛАВА 11] — Срамота!
[ГЛАВА 11] — Чистая срамота!
[ГЛАВА 11] — Ги-ги-ги…
[ГЛАВА 11] — А ноги-то вон у той кривые, как оленьи рога!..
[ГЛАВА 11] — Ой!., споткнулась. Это самая длинная… упала! Га-га-га…
[ГЛАВА 11] Неожиданно хохот, крики, улюлюканье стихли: путь женщинам преграждал высокий сугроб. С разгона передние сразу попадали. Чуть отставшие немедленно настигли их — и какое-то время невозможно было понять, что делается там, в сугробе. Были лишь видны барахтающиеся тела да летевшие во все стороны ошметки снега; в наступившей тишине слышались хруст ледяной корки сугроба и отчаянное пыхтение завязших женщин. Но вот из этой кучи вырвалось несколько человек — и вся ярмарка заорала сотнями глоток; одни кричали от азарта, но мужья бегущих — по-разному: одни радостно, другие зло, третьи ожесточенно, четвертые лишь мычали и охали от досады.
[ГЛАВА 11] За сугробом дорожка была очень узкой, стесненной кустами и снежным заносом. Десятерым первым женщинам здесь никак нельзя было по-честному состязаться — передние не уступали дорогу. И поневоле началась потасовка.
[ГЛАВА 11] Вторая оттолкнула в сторону самую первую. Та чуть не упала, а когда поняла, что случилось, — бросилась из последних сил за обидчицей, догнала ее, схватила за волосы. Моментально дерущихся опередили другие, но и среди них завязалась схватка. Раздались крики, кто-то отлетел в сторону и плюхнулся в снег, кто-то попытался обежать стороной дерущихся, но завяз по пояс в сугробе над ямой.
[ГЛАВА 11] Шутки уже не были шутками, и мужья не могли молчать. Тем более что заветная жердь была недалеко.
[ГЛАВА 11] — Это твоя схватила мою за волосы. Зачем схватила?
[ГЛАВА 11] — Толкаться не будет! Пусть толкает тебя.
[ГЛАВА 11] — А ей надоело глядеть на кривые ноги. Хлыстом свою погоняй по тундре — может, ноги прямыми станут…
[ГЛАВА 11] — С кривыми — да первая. А за такие слова — убью!
[ГЛАВА 11] — Том! Том! — перебил спорщиков громкий голос. — Ты сейчас иголками торговать будешь или жен мирить?
[ГЛАВА 11] — Мужиков будет мирить! — ответил за американца другой весельчак.
[ГЛАВА 11] Томпсон икал от смеха и огромным клетчатым платком вытирал слезы.
[ГЛАВА 11] Другой рукой он держался за живот, который вздрагивал так, будто в нем бился теленок.
[ГЛАВА 11] Четыре женщины резко рванулись вперед, оставив позади и кривоногую, и ее соперницу.
[ГЛАВА 11] Толпа загоготала, как табун лошадей.
[ГЛАВА 11] А у четырех женщин от смертельного напряжения и близкого счастья глаза перекосились или залезли под лоб — вместо глаз виднелись только белые точки.
[ГЛАВА 11] Одна из четырех бежала чуть впереди; чтобы обогнать ее, вторая сняла рукава — и керкер ее поволочился по снегу. Третьей вдруг стали мешать толстые, длинные косы — она засунула их в рот и прикусила зубами. Четвертая неожиданно выдохлась, руки ее повисли, а ноги подкосились. Но в этот момент третья — та, что держала косы в зубах, поскользнулась и грохнулась на спину.
[ГЛАВА 11] Увидев это, потерявшая силу и надежду воспрянула духом, зачастила ногами.
[ГЛАВА 11] Однако глаза ее не все видели — она наступила на рукав, волочившийся по снегу; ноги ее разъехались, и она шлепнулась. Тут же упала вбок и та, которая волочила свой керкер. Тогда вперед, словно из ямы медведица, бросилась упавшая на спину: она не выпускала изо рта косы, зубы ее были оскалены, и понеслась она почти на четвереньках.
[ГЛАВА 11] А толпа заорала что было мочи: самая первая схватила двумя руками яркий кусок материи, скомкала его на бегу, прижала к груди — и упала в снег, как убитая пулей. Полная коробка иголок и наперстки, привязанные к материи, достались одной, всего одной женщине! И подступившая к самой жерди толпа шумела, приплясывала, подпрыгивала — будто шаманила. И не было ей никакого дела до того, что женщина потеряла сознание, что к ней бросился муж, который никак не мог вытащить из ее окостеневших рук богатой добычи.
[ГЛАВА 11] А между тем женщина, закусившая косы, нырнула под жердь — и все увидели, что второй клок материи остался на месте. Упала женщина, но не замерла, не потеряла сознание — она сразу же села и начала медленно водить по сторонам мутными, сильно перекосившимися глазами. Видно, сплошная чернота была в ее голове.
[ГЛАВА 11] Но четыре руки, разом сдернувшие материю, она разглядела. И тут же вскочила.
[ГЛАВА 11] — Мой приз! Отдайте! Я не успела схватить!
[ГЛАВА 11] — Ишь ты какая! Она не успела! А я успела!
[ГЛАВА 11] — Нет, я, я первая сдернула!
[ГЛАВА 11] — Как это первая ты? Все видели — я! Не ври!
[ГЛАВА 11] — Ты не ври!
[ГЛАВА 11] — Я первая прибежала — мой приз!
[ГЛАВА 11] — Не успела — бери третий.
[ГЛАВА 11] И, глупая, тряхнув косами, бросилась к последнему призу. Но вместе с ее руками в материю вцепились еще четыре руки.
[ГЛАВА 11] — Уходи! Не твой!
[ГЛАВА 11] — Как — не мой! Кто прибежал раньше? Отдайте — моя материя.
[ГЛАВА 11] — Ага! Погналась за вторым — не сумела сдернуть. Теперь за чужой ухватилась? Уходи!
[ГЛАВА 11] И сильная рука ловко поймала ее толстую косу, рванула в сторону.
[ГЛАВА 11] — Ай-ай! — закричала несчастная.
[ГЛАВА 11] А материя треснула с краю и поползла вдоль по нитке, рыча, как медведь.
[ГЛАВА 11] — Так вам и надо! Тьфу!
[ГЛАВА 11] Но сдаваться было нельзя, и женщина с красивыми, теперь растрепанными косами снова бросилась к своему законному куску материи, который перетягивали туда-сюда все те же две женщины.
[ГЛАВА 11] — Не мой третий приз! Мой второй. Отдайте. Мужчины видели — я второй прибежала.
[ГЛАВА 11] — Ага, оборвали тебе косы, сюда пришла! Уйди — а то волосья твои с кожей вырву.
[ГЛАВА 11] — Ах, так! Вот вам!.. — И рассвирепевшая, замордованная чукчанка в момент перекусила край материи, рванула ее руками. — И вот вам еще! — Она сильно ударила по коробке, болтавшейся на шнурке. Иголки брызнули вверх, словно дождь. — Не мне, и не вам!
[ГЛАВА 11] И тотчас обе женщины упали на снег, пытаясь прикрыть драгоценное место.
[ГЛАВА 11] Обе они стали быстро и жадно сгребать истоптанный снег. Но люди знали, что они не правы, и тоже бросились собирать иголки — мужчины, женщины, дети.
[ГЛАВА 11] А чукчанка с растрепанными косами стояла в стороне: у нее дергался подбородок, а по бледным щекам катились слезы.
[ГЛАВА 11] Куриль, расставив ноги, смотрел из-под бровей вниз на ползающих и пересыпающих из ладони в ладонь пожелтевший снег. И когда он увидел старого чукчу, который, вроде собаки, лицом разгребал снег, очевидно надеясь, что иголка воткнется в подбородок, нос или лоб, — поднял голову, обвел взглядом верхушки деревьев — и вдруг уставился на Томпсона.
[ГЛАВА 11] Эта игра кончилась. Теперь начиналась другая, размах и законы которой знали одни богачи.
[ГЛАВА 11] Американец без ошибки понял взгляд Куриля. Он повертел выпученными глазами, собрал губы в кружок, пососал одну щеку, потом другую. Что-то прикинув в уме, он наконец чмокнул губами, поднял руку в перчатке и пошевелил огромными пальцами. Около него сразу же появился человек, которого богачи и купцы считали до этого посторонним. Все напряженно следили за тем, что будет дальше, и одновременно разглядывали еще одного подручного американца. Это был опять же восточный чукча среднего роста с широченными плечами; бросался в глаза его маленький, но острый, крючковатый нос, похожий на клюв совы. Остроносые люди часто очень подвижные. Этот был, однако, удивительно собранным, спокойным, даже холодным, медлительным. В малоподвижных глазах его отражалась такая самоуверенность, точно был он, по крайней мере, братом Томпсона или помощником исправника Друскина…
[ГЛАВА 11] Не спеша чукча достал из кармана коробку, выгреб из нее часть иголок, высыпал их в варежку и подал неполную коробку американцу.
[ГЛАВА 11] — Люди, люди! — сказал Томпсон по-чукотски. — Нехорошо кончилось состязание, ой как нехорошо. Надо по совести делать все. По совести. Только по совести. Я не затем выставлял призы, чтобы женщины ссорились. А драться вовсе нехорошо. Все испортили сами. Теперь справедливость может восстановить только моя доброта. На, лэди с косами, получай свой приз… — И Томпсон протянул руку с коробочкой.
[ГЛАВА 11] Молодая женщина ловко шмыгнула через людей, не хотевших вставать с земли, цапнула, словно зверек добычу, коробку и мигом исчезла в толпе.
[ГЛАВА 11] — А теперь женщины — все женщины, которые состязались сегодня, подходите ко мне, — сказал американец. — Я каждой подарю по иголке. На память. А девочке… Где девочка с бабушкой? Девочке я подарю две…
[ГЛАВА 11] Чукча с кривым остреньким носом встал перед Томпсоном и через плечо подал хозяину вторую коробку с иголками. И тут же с силой, не покачнувшись, не изобразив на лице никакой злости, оттолкнул ламутку, которая не выдержала и протянула к Томпсону руку.
[ГЛАВА 11] — Так вам, ламуткам, и надо! — сказал Ниникай — младший брат богача Тинелькута. — Бегать им совестно. Дуры…
[ГЛАВА 11] — Ну и помощников себе подобрал амарыканкиси, — сказал по-юкагирски, вроде бы сам себе, Пурама.
[ГЛАВА 11] — Не тебе чета, — буркнул Куриль. — Ходишь по ярмарке с разинутым ртом. Люди вон уже мешки с песцами трясут…
[ГЛАВА 11] — А я из любопытства приехал.
[ГЛАВА 11] — Любопытствовать надо с умом.
[ГЛАВА 11] — Стараюсь с умом…
[ГЛАВА 11] Мика Березкин не смог до конца вынести этой картины щедрости американца. Брызнувшие дождем иголки мелькали перед его глазами, куда бы он ни посмотрел. Он, правда, утешал себя мыслью, что Томпсон сильно пострадал, отдав бесплатно целых три коробки людям. Но если у американца этих коробок сто? Тогда он года на три вышибет козыри из его рук… Чтобы дальше не мучиться, Мика решил уйти. Он осторожно протиснулся к Курилю и тихо сказал:
[ГЛАВА 11] — Учти, Афоня: американские иглы круглые, потому ломкие — для материи только. А шкуры шить лучше трехгранными, русскими. Яков мой к вечеру привезет русские. Чайгуургину скажи…
[ГЛАВА 11] — Ладно. Сам разберусь.
[ГЛАВА 11] Раздав всю коробку, Томпсон легонько толкнул чукчу — и Тот, не оглядываясь, подал ему варежку, в которой было еще полкоробки иголок.
[ГЛАВА 11] Вытряхнув на свою огромную ладонь и эти иголки, он продолжал раздавать их, теперь уже каждому, кто протягивал руку.
[ГЛАВА 11] — Шагай к нартам — тащи мешок, — тихо приказал Куриль Пураме. — Туда, к палатке тащи.
[ГЛАВА 11] С кислыми лицами, уже понимая, что американец взял на ярмарке верх, купцы начали расходиться, мучительно соображая, что делать сейчас, как торговать в ближайшие годы.
[ГЛАВА 11] Томпсон возвращался к палатке один. Он шагал медленно, разглядывая то макушки деревьев, то рассыпавшуюся по большой поляне толпу, сплошь одетую в шкуры. Перчатки он нес в руке. Было тепло, ярко светило солнце, в воздухе так и висел запах близкой весны. Томпсон начал было высвистывать какую-то песню, но быстро оборвал ее: он увидел впереди себя человека, в котором узнал Потончу.
[ГЛАВА 11] Поджав губы, Томпсон коротко свистнул.
[ГЛАВА 11] Потонча немедленно оглянулся и сразу остановился.
[ГЛАВА 11] — Что невеселый нынче? — спросил американец, шлепнув его перчатками по спине. — Обиделся на меня? О, обижаться не надо. Скоро в Америку я поеду.
[ГЛАВА 11] Нас ждет большая торговля. Очень большая… Только людей у меня мало. Взял недавно еще двух — пусть подучатся. А ты все умеешь, ты подождать можешь…
[ГЛАВА 11] — На золотишко мое намекаешь? — задрал голову и искривил лицо Потонча. — Э-ге-ге! Нет у меня ничего. Урвал немного, да за эту зиму все и спустил.
[ГЛАВА 11] — Не надумал жениться?
[ГЛАВА 11] — Жениться? Зачем? Интересно каждый раз свеженькую… Тундра большая.
[ГЛАВА 11] — О-эй! — ответил американец и оттолкнул его в сторону. Однако сейчас же свистнул. Потонча опять оглянулся. Томпсон погрозил ему пальцем: разговор, мол, никого не касается.
[ГЛАВА 11] Потонча неопределенно осклабился и зашагал быстрей.
[ГЛАВА 11] Сердце Томпсона, в привычном понимании, было не на месте. Оно стучало сразу в двух мостах — в большой палатке, до которой оставалось двадцать-тридцать шагов, и в теплом, увешанном зеркалами магазине, до которого не одна тысяча миль. И все-таки сердце американца было как раз на месте — потому что его и здесь и там ласкал, нежил белый песцовый мех, белый и мягкий, как гагачий пух, как облака…
[ГЛАВА 11] Сейчас Томпсон отогнал от себя все тревоги. Да, свора этих разнолицых — узкоглазых и курносых — купцов останется в дураках. Но разве он плохо относится к ним, разве не угождает? А торговать пусть учатся: торговля дело такое — обижаться можно только на самого себя.
[ГЛАВА 11] Сегодня у Томпсона нет конкурентов — он знает, он все знает. На ярмарке даже не появился его земляк Свенсон: здесь ему нечего пока делать…
[ГЛАВА 11] В самом лучшем расположении духа американец и подошел к своей огромной палатке, где уже суетились оба восточных чукчи.
[ГЛАВА 11] У закрытого входа — десятки людей, половина которых ему знакома — богачи тундры. И знакомый богач, и незнакомый, и работник богача — все топчутся возле мешков; лица у всех напряженные, жадные. Это не их мешки — это мешки Томпсона…
[ГЛАВА 11] — Том! Том! Иголки!..
[ГЛАВА 11] — Будут. И по дешевке будут. Только немного. Я не стану жилы из вас тянуть. — Американец откинул шкуру на брезентовый верх.
[ГЛАВА 11] И толпа сразу вломилась в палатку.
[ГЛАВА 11] Томпсон бросил перчатки через штабель ящиков, прикрытых морской парусиной, за которым стояли наготове его помощники-чукчи.
[ГЛАВА 11] — Одну коробку иголок меняю на два песца! — объявил он и вытаращил глаза: лица людей будто расперло — рты пораскрывались, узкие глаза стали широкими и страшными.
[ГЛАВА 11] Это была неслыханная цена. За пятьдесят иголок всего две шкурки!
[ГЛАВА 11] — Сколько ж в коробке… иголок? — робко спросил кто-то.
[ГЛАВА 11] — Как всегда: пять десятков.
[ГЛАВА 11] С толпой произошло невероятное. Все разом нагнулись, потом на них будто обвалилась огромная снежная глыба, под которой заворочались придавленные люди, высвобождая руки и головы. И эта шевелящаяся масса двинулась на Томпсона.
[ГЛАВА 11] — Том! Мне. На. Самые лучшие!
[ГЛАВА 11] — Том! Том! Глянь на мои: пух, не шкурки!
[ГЛАВА 11] — Дай коробок! Дай, дай! Бери три песца! Бери.
[ГЛАВА 11] — Восемь песцов даю! Мой коробок!
[ГЛАВА 11] — Восемь линялых? Лучше четыре хороших! Том — на. Бери, Том, не пожалеешь.
[ГЛАВА 11] Американец был могуч ростом, но руку с коробкой он поневоле протянул вверх, боясь, что иголки опять разлетятся брызгами.
[ГЛАВА 11] — Тише, пожалуйста! — сказал американец. — Слово — мое, слову хозяин я. Беру твои шкурки, Куриль. Две — как сказал.
[ГЛАВА 11] Пурама взмахнул рукой — и две шкурки, как две белые птицы, мелькнули в воздухе.
[ГЛАВА 11] Чукчи сцапали их, ловко спрятали под прилавок и, будто два близнеца, одновременно стукнули о прилавок коробками.
[ГЛАВА 11] — Мне теперь! Шесть шкурок даю. Сколько хочу, столько отдам.
[ГЛАВА 11] — Том! Том! Тоже шесть. Только разницу видишь?
[ГЛАВА 11] — Я даю десять! Десять. Том, десять! Лучший товар. Десять! — это кричал ламут, забивая все голоса. Не вытерпев, он швырнул за прилавок целую связку. — Мой коробок! Больше никто не даст.
[ГЛАВА 11] Томпсон не удержался — отдал коробку ламуту. Но в руке у него уже была третья коробка.
[ГЛАВА 11] — Двенадцать! — вдруг заорал одуревший от волнения Тинелькут. Он бросил сначала одну, а потом другую связку.
[ГЛАВА 11] И снова чукчи стукнули коробочками о прилавок.
[ГЛАВА 11] Стоя сзади бурлящей и орущей толпы, Мика Березкин не находил в себе силы уйти. Так бывает, когда глядишь на покойника: очень страшно, а глаза смотрят, не отрываясь, а ноги будто прилипли к земле.
[ГЛАВА 11] — Тоже двенадцать! С реки Раучуа. Лучшие шкурки! Песцы только там настоящие. Здешние — мышечники [71] .
[ГЛАВА 11] — Это мои мышечники?! А ну, глянь — это плохой мех? Плохой?
[ГЛАВА 11] — На берегах Раучуа лучшие шкурки! — стоял на своем восточный чукча. — Пусть скажут помощники Тома…
[ГЛАВА 11] "Раучуа… Раучуа… Речка Раучуа…" — В голове Мики Березкина было пусто, как в тундре, накрытой черными тучами. И в этой пустоте — тундре, будто одинокий заяц, прыгало туда-сюда слово "Рау-чуа… Рау-чуа…"
[ГЛАВА 11] Бессмысленно повторяя это слово, Мика выбрался из палатки и пошел, сам не зная куда и зачем.
[ГЛАВА 11] По-настоящему он опомнился, лишь когда увидел себя на разъезженной дороге под высокими деревьями. Между стволами леса проглядывало круглое, без лучей, солнце. Кажется, вечерело. Да, а зачем он здесь? Куда ведет эта дорога? "А-а, — вспомнил Мика, — въезд из острога… Габайдуллин… Яшка… Где ж его черти перехватили?"
[ГЛАВА 11] Мика заколебался: идти ли ему навстречу посыльному или же возвратиться к людям, на ярмарку. "Нет, все пропало, — вдруг решил он. — Скоро стемнеет".
[ГЛАВА 11] И быстро зашагал к заезжему дому. В груди его все горело, и он знал, что душа просит водки.
[ГЛАВА 11] С трудом открыв плохо обшитую шкурами дверь, Мика Березкин вдруг ожесточенно захлопнул ее и зашагал опять к палатке Томпсона.
[ГЛАВА 11] А там, под натянутым на колья брезентом, творилось что-то невиданное.
[ГЛАВА 11] Прилавка словно и не было — он утонул под грудами шкур. Рядом с покрасневшим хозяином стоял на ящике один из его помощников и потрясал коробкой, второй забрался на бочку и поправлял вороха, а все вместе они будто плавали в белой клубящейся туче.
[ГЛАВА 11] — Восемь очень хороших даю!
[ГЛАВА 11] — Десять!
[ГЛАВА 11] — Том, Том — тоже десять! Но ты возьми в руки, только возьми! Обратно уж не отдашь.
[ГЛАВА 11] И связка полетела прямо в лицо Томпсону.
[ГЛАВА 11] — Бери, не жалей!
[ГЛАВА 11] Томпсон поймал ее и не только ничуть не обиделся, но даже обрадовался: он был добр, они были добры — и все тут происходило по-свойски. Один только Мика Березкин видел все это иначе. Американец купался в мехах и блаженствовал, а богачи понимали его…
[ГЛАВА 11] — Десять давал — двенадцать даю! Том! Том, я еще ни одной коробки не взял!
[ГЛАВА 11] — О, так нельзя. Вот коробка твоя.
[ГЛАВА 11] "Что он делает! Что только делает, — сильно зажмурился Мика Березкин. - Богачи же купцами станут! Купцами… А мы? О-о, что будет на следующей ярмарке! Порох задаром, чай задаром, табак задаром…"
[ГЛАВА 11] Чуть не закричав вслух, Мика выскочил снова наружу — и едва не упал, налетев на собачью упряжку.
[ГЛАВА 11] — Яков, ты! Дай. Дай скорей. Они грабят! Там — грабят! — Трясущимися руками Мика сорвал с большой коробки засаленную тряпицу, потом крышку. — Где, где ты был, где пропадал? У-у… — зарычал он медведем. — Убью, променяю иголки — убью…
[ГЛАВА 11] И он кинулся в дверь.
[ГЛАВА 11] Тут, в палатке, Мика немедленно преобразился.
[ГЛАВА 11] — Иголки! — закричал он весело и изо всей мочи. — Русские! Трехгранные! Лучшие иголки. Трехгранные. Не ломаются, не теряются — из рук не вываливаются. Русские иголки — лучшие! Одна бумага — десять иголок, десять иголок — один песец!
[ГЛАВА 11] Мика кричал, не обращая внимания на шум и суматоху. Он сразу увидел, что здесь произошла неприятность. Связки шкурок, разом брошенные Томпсону, запутались, некоторые порвались.
[ГЛАВА 11] — Не моя эта связка! Мою отдай, — кричал один.
[ГЛАВА 11] — А зачем кидал — мне коробку подали! — зло швырнул через себя связку другой. — Где моя?
[ГЛАВА 11] — У меня в связке не хватает двух шкурок!
[ГЛАВА 11] — Чего орешь? У меня целой связки нет. Стойте. Ищите.
[ГЛАВА 11] — Люди, не топчите мои! Шкурки топчете!
[ГЛАВА 11] — Как — твои? Это мои.
[ГЛАВА 11] — А где мои?
[ГЛАВА 11] — …Русские иголки! Русские — лучшие иголки. Трехгранные! — продолжал кричать Мика Березкин, надеясь, что суматоха образумит людей, заставит опомниться.
[ГЛАВА 11] Люди и в самом деле опомнились. Многие повернулись к нему, тряся связками шкур. Однако и Томпсон не зевал.
[ГЛАВА 11] — Одна коробка, пятьдесят штук — четыре песца! — закричал остроносый чукча. — Коробку за четыре песца — подумайте, что говорю!..
[ГЛАВА 11] Однако круглых иголок уже нахватались вдоволь, и теперь многие бросились к Мике. Но и от Томпсона не отвернулись, тем более что он брал уже все без разбора — не самые лучшие, даже залинялые шкурки.
[ГЛАВА 11] Очень быстро Яков Габайдуллин навешал на обе руки по пять-шесть связок.
[ГЛАВА 11] Мика радовался: он знал, что бумажек с иголками у него не так много и что его барыш будет похож на мышонка перед барышом-медведем Томпсона, однако же иголки не останутся никому не нужными, не поржавеют.
[ГЛАВА 11] Этого не мог знать американец. Он испугался: земля все же российская, во все ее тайны он не проник. А глаза его видели, что мешки богачей до конца не опорожнены и что с нарт то и дело подтаскивают новые.
[ГЛАВА 11] — Кто возьмет сразу две коробки иголок — сто штук — и ружье? — вздруг закричал он по-чукотски и поднял над головой что-то такое, отчего можно было только зажмуриться: два ствола — как два луча солнца, — не стреляя, они уже стреляли, возле курков — блестящие изрисованные накладки, приклад изогнут — будто приготовился прыгнуть, рука, наверно, так и влипнет в тонкую шейку приклада.
[ГЛАВА 11] Американец вертел ружье в одной руке, и все видели, что оно очень легкое.
[ГЛАВА 11] После дикого гвалта палатку захватила такая тонкая тишина, что было слышно, как дышат собаки, загнанные Яковом Габайдуллиным. Мика Березкин так и замер на месте с протянутой рукой, в которой держал бумагу с иголками.
[ГЛАВА 11] К этой тишине и подоспели старик Петрдэ, за которым посылал Куриль Пураму, и Чайгуургин, принесший еще один совсем небольшой мешок.
[ГЛАВА 11] — За ружье — пятнадцать шкурок, — сказал остроносый чукча, неизвестно как узнавший цену Томпсона. — И сто иголок — десять. Всего двадцать пять шкурок. Ружье новое, такого здесь нет ни у одного человека. Это ружье оправдает пятнадцать шкурок не один, а пятнадцать раз. Ну, кто удал? Удалой всегда будет богат!
[ГЛАВА 11] Не до конца выслушав эту речь, старик Петрдэ повернулся и очень спокойно вышел на волю. Здесь он высморкался и, словно нигде не был, заковылял обратно к яранге.
[ГЛАВА 11] Тишина держалась недолго после слов чукчи. Ее с безбожной смелостью нарушил старик Тинелькут. Он поднял мешок и кинул его на ворох шкур между Томпсоном и чукчей.
[ГЛАВА 11] — На. Тут больше, чем двадцать пять. Отдай мое ружье.
[ГЛАВА 11] — Нет, погоди. Погоди! У меня шкурки с берегов Раучуа! — сказал восточный чукча и поставил свой мешок на мешок Тинелькута. — Погоди… Раз — и взял! Нет, так не получится. У меня самые белые и пушистые шкурки. Снега белей… Бери, Том. Отдай ружье и иголки.
[ГЛАВА 11] И только теперь все остальные поняли, что через один миг взять ружье будет уже невозможно. Ничего нет страшней и упрямее чисто мужской страсти.
[ГЛАВА 11] Богачи вдруг поперли вперед. Раздались короткие, отрывистые голоса. Все сразу стали не просто чужими, а вроде бы никогда и не видевшими друг друга.
[ГЛАВА 11] В глазах — кровавое бешенство, лица — в суровых складках, локти у каждого растаращены ~ не моги напирать, но дорогу мне дай…
[ГЛАВА 11] Почуяв неладное, чукча сбросил оба мешка под ноги толпы.
[ГЛАВА 11] — Не класть ничего, пока не будет согласия! — зарычал он. — Сейчас цену набавлю.
[ГЛАВА 11] Пурама хорошо знал, что Куриль не полезет. Поэтому он рванулся назад и выскочил из кряхтящей, шипящей, осатанелой толпы. Он остановился у самой двери и начал быстро-быстро моргать, играя желваками скул и кадыком.
[ГЛАВА 11] Наплывшие слезы размыли все перед ним, и в этой неясной, будто залитой мутным жиром картине четко сверкали только полоски ружейных стволов, поворачиваясь и так, и этак…
[ГЛАВА 11] Неизвестно, чем бы все это кончилось и за какую цену загудело бы диковинное ружье, если бы не Чайгуургин. Загородив искалеченный бок мешочком, морщась, кряхтя и обливаясь потом от боли, он упрямо протискивался вперед. И когда до Томпсона осталось подать рукой, он поднял над головой мешочек, тряхнул его — и выкинул на белый ворох десять черно-бурых лисиц.
[ГЛАВА 11] Черно-бурые шкурки медленно, будто живые зверьки по пушистому снегу, сползли в ложбинку и замерли.
[ГЛАВА 11] — С Ясачной реки. Из тайги. Три раза стоят двадцать пять шкурок песца. Гок! Гок! Возьми мои лисьи шкуры.
[ГЛАВА 11] Напрасно он объяснял и хвалил товар. Американец и без слов видел, что выпрыгнуло из чужого мешка и влетело в его еще не завязанный огромный мешок.
[ГЛАВА 11] Он опустил ружье и рывком подал его Чайгуургину.
[ГЛАВА 11] — На, возьми. Шкурки не пожалеешь, — сказал он, но сам не удержался и схватил один из десяти почти готовых воротников. Левой рукой он привычно колыхнул мех, правой погладил его, однако тут же отбросил шкурку, будто она ничего особенного собой не представляла.
[ГЛАВА 11] — Эй, мэй, где ж ты такой товар достаешь? — спросил Ниникай, брат Тинелькута.
[ГЛАВА 11] Обалдевшая от неожиданного оборота дела толпа жаждала услышать от счастливца хоть одно слово. А Чайгуургин, одновременно морщаясь от боли и улыбаясь, сказал:
[ГЛАВА 11] — У жены под одеялом поймал… Ты еще не женат? Смотри, как бы под одеялом у твоей красивой невесты кто-нибудь раньше тебя не поймал чернобурку…
[ГЛАВА 11] Толпа закатилась хохотом. Смеялись все — смеялся Томпсон, смеялись его злые помощники, даже смеялся Куриль. Это было концом напряжения, в котором прошел большой и горячий день. Молчали только Мика Бсрезкин да Пурама. У Мики еще оставалась половина коробки иголок в бумажках, а Пураме вдруг сделалось нехорошо от всего нехорошо — от счастья Чайгуургина, от гогота богатых людей, вообще оттого, что он приехал на эту проклятую ярмарку.
[ГЛАВА 11] И все-таки Пурама сказал Чайгуургину, когда тот подошел к Курилю:
[ГЛАВА 11] — А патронов-то нет. Чем стрелять будешь? Тут нужны патроны особые.
[ГЛАВА 11] — Эй, мэй! — встрепенулся, опомнившись, чукча. — Патроны! А где патроны? Дай патроны — бери десять песцов!
[ГЛАВА 11] — О, патроны? — выпрямился американец, гладивший шкурки, — Мэй, мы же друзья! Много будет патронов. Ничего не стоят они. Только приходи завтра: устал я.
[ГЛАВА 11] Он вдруг бросил шкурки и направился через толпу прямо к Курилю и Чайгуургину.
[ГЛАВА 11] — О, господа, — сказал он, осторожно дотрагиваясь голыми ручищами до их спин. — Мы еще хорошо не знакомы. Я буду очень рад видеть вас завтра в заезжем доме. Я всех позову, а вы приходите раньше… Послушайте, люди! — обернулся американец к толпе. — Если я никого не обидел, завтра к вечеру заходите выпить хоть по полкружки. Я угощаю. Глотки размочим, а то накричались так, что после ярмарки рявкать будем…
[ГЛАВА 11] — По-заячьи разговаривать будем! — крикнул кто-то в ответ.
[ГЛАВА 11] И толпа недружно захохотала на прощанье, двинувшись к выходу.
[ГЛАВА 11] — Если он никого не обидел!.. — пробурчал Мика Березкин, завертывая коробку в тряпицу. — Ну ничего: будет еще ярмарка…
[ГЛАВА 11] На Приколымье опускались потемки.
[ГЛАВА 12] Последний день ярмарки был суматошным, каким-то неровным, растрепанным.
[ГЛАВА 12] Все как будто метались на нартах по кочкарнику, отыскивая, что бы такое схватить или во что выстрелить. Да все оно и впрямь было так. Каждый, кто приехал сюда, уже сделал свое главное дело, и теперь оставалось лишь нарываться на случайную вещь, придумывать, на что бы выгоднее променять остатки, искать шаромыжника или менялу, которому позарез надо сбыть опоздавший товар. С утра еще мелькали песцовые шкурки в палатке Томпсона и в ярангах других купцов. Но охотничьи принадлежности и припасы оказались у всех, и сделки тут проходили с прижимом и быстро: есть шкурки — бери, нет — уходи. Этот товар похлеще иголок — на дешевизну надеяться нечего…
[ГЛАВА 12] Опростали тундровики мешочки, а многие пожалели при этом, что чересчур увлеклись иголками, — опростали и вышли искать гостинцы, подарки, дешевую или случайную вещь.
[ГЛАВА 12] Пурама в это утро проснулся рано: его, как и всех, кто ночевал с Тинелькутом, разбудил Чайгуургин. Голова чукчей стонал и охал. Сперва все молчали, как будто раздумывая, какие лучше слова сказать. Было ясно, что Чайгуургин вчера сделал сам себе хуже — больной, с разбитым боком, полез в толпу за ружьем; ружье взял, а теперь охает. Но шутить было грешно, тем более что и Тинелькут, и Куриль, и Лелехай, и Ниникай, не говоря уже о Пураме и Кымыыргине, сами, не задумываясь, полезли бы за таким ружьем — если бы у них тоже оказались мешки с чернобурками. К тому же Чайгуургину было действительно плохо.
[ГЛАВА 12] — Полночи не спал, терпел, — пожаловался он.
[ГЛАВА 12] И тут ему стали давать советы.
[ГЛАВА 12] — Уезжать надо скорее, — сказал Тинелькут. — И шамана Каку вызвать.
[ГЛАВА 12] — Ребра никакой шаман не исправит, если они поломаны, — не согласился с ним Ниникай. — Даже Токио. И ушибы не пройдут сразу. Лучше водки выпить.
[ГЛАВА 12] — Много ты понимаешь! Тебе бы только водка.
[ГЛАВА 12] — Тут, на ярмарке, слух про русского лекаря ходит, — подал голос Куриль. — Говорят, деревянной трубкой прослушивает, что у человека внутри делается. И заставляет пить целебную водку. Сразу вылечивает, говорят. Вот бы тебя к нему. Хоть бы только прослушал да сказал, что у тебя.
[ГЛАВА 12] — Ну? Деревянной трубкой прослушивает? — привстал на локтях Чайгуургин. — Ой!.. Даже подняться нельзя… Это — шаман. Что ж ты мне до сих пор не сказал? Это — шаман. А вчера Кымыыргин весь день бегал — искал шамана.
[ГЛАВА 12] — Не шаман он, а лекарь, ученый! — сказал Куриль. — Царь его от себя прогнал.
[ГЛАВА 12] — Видишь, — прогнал! Царь-то — сын божий. Как же он не шаман, если келе внутри человека прослушивает?! А где этот русский?
[ГЛАВА 12] — Говорят, в Среднем.
[ГЛАВА 12] — А-а. А я думал, здесь. Но ничего. Можно и в Средний поехать. А зовут его как?
[ГЛАВА 12] — Мускевич [72] .
[ГЛАВА 12] — Ну вот. Конечно, шаман. Сложное имя — Мукевич. Или как ты сказал?
[ГЛАВА 12] — Мускевич.
[ГЛАВА 12] — Запиши мне на доску — там прочитают. У них, у русских, легкие имена: Попэк, Солон, Бэрчэнов, Майкоп. А это — шаманское имя.
[ГЛАВА 12] — Пусть будет шаман, — согласился Куриль. — Только ты поезжай.
[ГЛАВА 12] Чайгуургин начал стонать. А когда боль отошла, неожиданно изменил решение и отверг совет Куриля:
[ГЛАВА 12] — Ох, нет, — не поеду в Средний. Не поможет мне русский шаман. Чукча я.
[ГЛАВА 12] — Он и якутов, и чукчей лечит. Ему все равно — так говорят.
[ГЛАВА 12] — Нет, мне способней Каку попросить. Этот — который меня ногами-то бил, говорят, чукча прибрежный, а не восточный? Алитетом зовут. А прибрежные чукчи, они всегда ненавидят тундровиков. Может, тут вражда какая: все-таки я — голова… Ружье-то небось Алитет брал в руки — вот и следы оставил. Пусть Кака келе на него напустит. Да заодно и узнает, зачем приехал этот русский шаман…
[ГЛАВА 12] Куриль шумно вздохнул, заворочался, сел.
[ГЛАВА 12] — Ну вот — лучше б не говорил, — сказал он. — Опять по тундре разговоры пойдут…
[ГЛАВА 12] Пурама не стал слушать дальше. Он отбросил шкуру, встал, подтянул меховые штаны, вышел наружу.
[ГЛАВА 12] "Опять шаманы, опять грызня", — подумал он, усаживаясь на одну из опустевших нарт Куриля. И сразу всем телом почувствовал, что сегодня — последний день ярмарки, что завтра он поедет домой.
[ГЛАВА 12] Пурама вздрогнул, зевнул в кулак, достал было кисет с трубкой, но не закурил. Перед ним по поляне, от яранги к яранге, от яранг к деревянным домам сновали люди с мешками, веревками, ружьями. Многие увязывали на нартах поклажу.
[ГЛАВА 12] Домой…
[ГЛАВА 12] Пурама сегодня долго не спал. Из-за ружья не спал. Верней, не из-за ружья. Когда Чайгуургин завернул двустволочку в шкуру и положил ее рядом с собой, Пурама задумался: пойдет или не пойдет богатый чукча на то, чтобы поменять эту двустволку на что-нибудь более дорогое? И решил, что не пойдет — он не согласится отдать ее ни за пятнадцать шкурок таких же лисиц, ни за все двадцать. Он — голова халарчинских чукчей, и ему всегда будет приятно похвастаться перед богачами вещицей, какой нет ни у одного человека в ближних и дальних тундрах. Обо всем этом Пурама рассудил довольно спокойно: мало ли что у кого есть, и волноваться тут нечего. Но ему вдруг пришло в голову пойти завтра к американцу и договориться с ним: американец привезет точно такое же ружье, а он даст ему за это пятнадцать или даже двадцать черно-бурых шкурок. Вот тут-то и заколотилось сердце. Американец наверняка согласится — но где взять столько меха? Где? Перекочевать на Ясачную и добыть самому? Нет, это мальчишество — он же не богач, чтобы самостоятельно перекочевывать, да и скоро ли один человек настреляет двадцать лисиц!
[ГЛАВА 12] Оставался еще один путь. Часть огромного стада Куриля — это его, Пурамы, часть. Раз Куриль не выполнил слова, не отдал этих оленей на общее богоугодное дело, стало быть, он взял грех на свою душу, и если Пурама намекнет — Куриль тут же отрежет часть стада. Вот и ружье!..
[ГЛАВА 12] Ружье у него в руках. И он уже было решил поговорить утром на этот счет с Курилем. Но шаманы научили Пураму рассуждать, глядеть во все стороны, а не в одну. Что же получается у него? Всемогущий бог почему-то не вразумил Куриля, не подсказал ему, как дальше быть, — года идут, а он не подсказывает. Может, он испытывает Куриля — стоит доверять ему большое дело или не стоит? Но бог, наверное, не разгневается, если Куриль отдаст оленей тому, кто их приобрел своими стараниями: не сумел его раб исполнить благо задуманное дело — что ж, значит, и не сумел. Зато честен. Афанасий может спокойно жить. А Пурама? Пурама променяет оленей. На ружье променяет. Вот так просто, не задумываясь, не вспомнив бога, возьмет и променяет…
[ГЛАВА 12] Дорога вела к обрыву. Бог испытывает его. Испытывает так же, как Куриля. Нет, не так. Курилю он ружья не показывал. Показывает ему, соблазняет. А чем сильней соблазнишь охотника, как не ружьем? Возьмешь эту красиво и ловко сделанную двустволку — бац, а стволы на куски… А один кусок — в лоб… Нет, нет — богу не нужна его такая смерть: зачем ему пробивать в голове простого охотника дырку? Он просто оставит Пураму в тундре с обломком приклада и скажет: "Ну вот — а теперь думай…"
[ГЛАВА 12] И станет Пурама на всю жизнь чужим, нелюдимым человеком, к тому же еще и посмешищем…
[ГЛАВА 12] Когда посреди ночи Чайгуургин тихонечко застонал, Пурама лежал с открытыми глазами и был очень спокоен. Ему уж не хотелось иметь второе ружье, к американцу он передумал идти.
[ГЛАВА 12] Он и заснул бы так, очень спокойно. Однако ружье было рядом, и оно все-таки не давало покоя. Ведь может же кто-то не мучиться, не размышлять — взял, швырнул из мешка чернобурки, забрал красавицу — и под бок ее. Просто все…
[ГЛАВА 12] И тут Пурама вдруг возненавидел всю ярмарку. Богачи, купцы, перекупщики, шаромыжники — все эти важные и мелкие хитрые люди ему показались одинаково нехорошими, жадными, сумасшедшими из-за жадности. Он мог бы поклясться, что только сотую долю всех отданных купцами шкурок эти люди добыли сами. А где остальные взяли? Собирали ясак — и не весь отослали царю? Или у голодающих брали за кусок мяса? Не за кусок, а за малый кусочек, потому что от тысячи оленей даже целый олень это только кусочек… Но разве достойно мужчины не самому добывать шкурки, а брать у других или выменивать взятые у других — за порох ли, за иголки, за материю или ружье?! Пурама лежал в одной яранге с шестью такими людьми: тут были Тинелькут с братом, Чайгуургин с племянником, его шурин Куриль и старик Петрдэ. И он с насмешками и злостью припоминал, как каждый из них, кроме старого жадины Петрдэ, метался по ярмарке, вынюхивая, выслеживая товар или бросаясь в толкучку, при этом вовсе не вспоминая о том, что в мешках у них — чужое добро. Особенно гадким ему казался Чайгуургин. Огромный, могучий детина с разбитым боком лезет в толпу, обливаясь потом, выкидывает чернобурок, живыми которых наверняка и не видел, берет ружье, потом бессовестно шутит. Он шутит — а все гогочут… А другой великорослый детина, которому бы на медведя ходить — американец, — трясет коробочками с иголками и хватает на лету шкурки… Куриль важничает, хочет показать себя достойнее, умнее и честнее других — но все-таки берет от американца подачку, а придержанные шкурки тут же сбывает Мике Березкину…
[ГЛАВА 12] Когда Чайгуургин застонал утром и сказал, что терпеть больше не может, Пурама подумал: "Так и надо тебе. Хоть бы у твоего американского ружья стволы разлетелись на части".
[ГЛАВА 12] Такой была эта ночь Пурамы. Но одно дело — ночь. Если надо спать, а сон не приходит, то вместо сна приходят тяжелые и дурные мысли. Когда же человек отдохнет и проснется — тут дело другое. На все передуманное и пережитое человек непременно посмотрит сверху. Что Пураме Чайгуургин? Разлетятся ли при первом же выстреле стволы у его ружья или он будет хвастаться им до старости лет — какое ему до этого дело? Пурама едет домой — вот что теперь главное…
[ГЛАВА 12] Вспомнив о доме, о тундре, невыспавшийся охотник зевнул, нехотя, по привычке достал кисет и трубку. Прикурить огня не было, потерял кремень, но он не стал искать глазами ярангу, из которой бы поднимался дым. Сунул в рот трубку, спрятал кисет — и вдруг остро почувствовал здешние запахи. Дым ярмарочного стойбища был совсем не таким, как в Улуро. Там топят сырым тальником, и дым всегда отдает едкой горечью. Здесь на костры ломали сухие сучья, и дым потому был нежным, пахучим, приятным. И еще здесь круто, приветливо пахло помягчевшей к весне древесной корой и конским навозом…
[ГЛАВА 12] Пурама подумал о том, что ему в общем-то везет в жизни. Вот ведь никто из простых людей не видел этой ярмарки и наверняка никогда не увидит. А он побывал и насмотрелся всяких чудес. Его теперь каждый день будут расспрашивать… "А что, если бы все стойбище на эти дни перекочевало сюда? Вот бы уж простым людям-то любопытно было! — Пурама вынул изо рта трубку и усмехнулся, представив себе, как удивлялись бы старики и старухи, как радовались бы ребятишки. — А разговоров, а разговоров бы потом было — на много зим… Да, а с чем бы приехали сюда люди? А что, если бы устроить ярмарку без богачей и купцов? Э, нет — плохая получилась бы ярмарка. Невеселая. Нет, совсем не получилась бы ярмарка…"
[ГЛАВА 12] И он, мельком вспомнив обо всем пережитом ночью, стал рассуждать трезво. "А, да не в этих людях все дело! Не приехал бы Чайгуургин — приехал бы вместо него Кака. А вместо Березкина — Мамахан. Иголки мог привезти не Томпсон, а Свенсон… Нет, это не они придумали ярмарку. Наверно, богом она заведена. Может, и к лучшему заведена. Нахватаются здесь богачи иголок, сахару, табаку, чаю — и успокоятся. От них и простым людям что-нибудь перепадет. А когда разъезжий купец появится в тундре — богатый человек ничего у него не возьмет, и все достанется простым людям…"
[ГЛАВА 12] Душа Пурамы улеглась. В глаза ему уже било солнце, взошедшее над макушками леса. "Ишь ты, дни-то какие стоят! Даже слабого ветра не было…
[ГЛАВА 12] Да, надо бы наломать сучьев да сходить поглядеть оленей". Пураме стало совсем хорошо, когда он вспомнил о своем выигрыше: пригнать домой пятьдесят три оленя — из-за этого стоило ехать на ярмарку…
[ГЛАВА 12] Он повернулся назад и начал приглядывать дерево с сухими нижними сучьями. И в это время увидел Лелехая и Ниникая, вышедших из яранги.
[ГЛАВА 12] Брат Тинелькута был женихом — чуть-чуть переростком. Считалось, что он мог бы обзавестись семьей лет пять назад. Звался он Ниникаем, а попросту парнем, был он очень красивым, ну, а красивый парень из богачей всегда на виду и на языке. Не сбылись ожидания, что Ниникай вот-вот начнет разгонять молодую кровь: он стал пить и пить, а беды девушкам от него не было. Прошлой осенью он как будто сошелся с очень красивой чукчанкой. Однако прошла зима, а Тинелькут свадьбу не собирал. И сам Ниникай что-то мудрил: новую невесту не подыскивал и с этой не сходился по-человечески… Это был высокий, ладный, хоть и не плечистый парень, с гибкими молодыми движениями, которые не могла скрыть свободная одежда из шкур. Лицо у него чуть лоснящееся, в меру смуглое, волосы мягкие, и нигде они не топорщатся, нос ровненький, губы нежные. И только глаза ему как будто достались чужие — они диковатые, а часто — когда он выпьет — еще и въедливые, какие-то опасные. Из-за этих-то глаз всем и казалось, что Ниникай непременно начнет куролесить.
[ГЛАВА 12] Пурама не просто не любил его, но ненавидел, как только может ненавидеть мужчина более молодого мужчину. Почему — он не знал сам. Может быть, потому, что Ниникай чем-то походил на него — нет, не красотой, а гибкостью тела, глазами; да, только этим. Между ними, однако, и впрямь была огромная разница: один пил и жил в свое удовольствие, а другой рыбачил, ходил на зверя, впутывался в грызню шаманов, любил, чтобы о нем говорил народ… Ну, а толстенького, маленького Лелехая Пурама вообще не считал достойным своего внимания.
[ГЛАВА 12] Сейчас оба молодых богача шли прямиком к Пураме, хотя им следовало бы идти к купцам — чтобы потихоньку от старших выпить горькой воды: камусы-то завернули в тряпочки, — видно.
[ГЛАВА 12] — Что? — спросил Пурама, когда они подошли к нему и молча стали разглядывать его лицо, будто никогда не видели.
[ГЛАВА 12] — С нами… брат, а? — неуверенно, но стараясь выглядеть отчаянным, попросил Ниникай. — Понемногу бы… для веселости…
[ГЛАВА 12] — Я пью только вечером, да и то если душа горит, — ответил охотник.
[ГЛАВА 12] — Домой собираешься, а душа ничего не просит? — спросил Лелехай.
[ГЛАВА 12] — А чего ей гореть! Жене три маха материи привезу, сыну — американских калачиков, а себе — пороху и пуль… — Пураме показалось, что Лелехай грубо намекает на его зависть к богатым людям, которые увезут с ярмарки очень много товаров.
[ГЛАВА 12] Ниникай без ошибки понял его.
[ГЛАВА 12] — Нет, брат, мы не про то говорим, — подступил он ближе. — Это мы сейчас от Куриля слышали, что у вас там сложно с одной красивой бабенкой… которой ты помогаешь… Что — она родить скоро должна?
[ГЛАВА 12] Пурама от этих слов похолодел. Но не просто похолодел. Он испытал то же чувство, что в момент встречи с медведем, которого непременно надо убить, — хочешь не хочешь. Отвернув лицо, Пурама искоса, беспощадно посмотрел в глаза Ниникая.
[ГЛАВА 12] — А вы так луны через четыре приезжайте в Улуро, — сказал он. — Бабенка после родов поправится. Побалуетесь…
[ГЛАВА 12] Глаза молодого богатого чукчи блеснули таким холодным огнем, что Пурама не удивился бы, если б увидел в его руке выхваченный нож.
[ГЛАВА 12] Насупился, сдвинув широкие редкие брови, и Лелехай. Однако Лелехай в счет не шел, и, если б все они разошлись молча, Пурама даже не заметил бы его лица. Но толстенький, маленький племянник Чайгуургина шагнул вперед и сказал такие слова, от которых у охотника даже зарябило в глазах.
[ГЛАВА 12] — Пошли, Ниникай, пошли, — тронул он за рукав дружка. — Мы к нему, как к своему человеку, а он нас вожжой… Наверно, из-за ружья обозлился на всю ярмарку. Да мы сейчас разговор о вашей Пайпэткэ слышали — хотели тебя расспросить. Вот ему, ему удивительно это все. Хотел по-человечески… Нам тоже жалко ее…
[ГЛАВА 12] Ниникай вдруг резко повернулся — и, не сказав ни слова, зашагал по направлению палатки русского купца Соловьева.
[ГЛАВА 12] — Знаю, как вам жалко бывает! — сказал уже не так зло Пурама. — Особенно если девка сирота и защиты у нее нет.
[ГЛАВА 12] Он хотел уйти, но Лелехай сделал еще шаг вперед и спросил:
[ГЛАВА 12] — У тебя сколько оленей в стаде?
[ГЛАВА 12] — Пятьдесят три. Да дома десять. Не дойдешь до палатки, как сосчитаешь.
[ГЛАВА 12] — А те, что Куриль пасет?.. Слушай, чего ты волком на богатых оленных людей смотришь? Сам-то — оленный! Живешь только под бедного. А!.. — махнул короткой рукой Лелехай, собираясь уйти. — Чудные вы, юкагирские богачи: Петрдэ — глупый скряга, вашему голове шаманы мешают жить, ты — видно, большой хитрец. А у Ниникая переживания. Понимаешь — переживания!
[ГЛАВА 12] — Га! Переживания! У чукчи… По три жены имеете.
[ГЛАВА 12] — У Чайгуургина одна. У меня одна.
[ГЛАВА 12] — У Каки тоже сперва была только одна… Не о чем говорить: ты молод и ничего в этих делах не смыслишь.
[ГЛАВА 12] — Ну не смыслю, — значит, не смыслю. А тебе только скажу: у Ниникая невеста беременна, а свадьбы не было. Ты понять это можешь? Мучается человек.
[ГЛАВА 12] — Ха-ха-ха… — зло изобразил Пурама смех. — А я о чем говорил? Красивая? До свадьбы с женихом играла? И шаман Кака знает об этом, наверно?.. Ладно, иди, Лелехай — веселись, пей со своим другом. Переживайте. И нечего вам интересоваться судьбой юкагирки: у вас то же самое будет.
[ГЛАВА 12] Пурама зачем-то перевернул ногой нарту кверху полозьями и зашагал в лес.
[ГЛАВА 12] Не ожидал Пурама, что этот последний день ярмарки будет таким суматошным. Не успел он засыпать снегом костер в яранге, как старик Петрдэ, обтерев руками губы и подбородок с редкими волосинками, спокойно проговорил, растягивая слова:
[ГЛАВА 12] — Ты, Афанасий, должно быть, умно тогда сказал, что камусы да оленьи шкуры надо бы здесь обменять. Чего их в Нижний везти? Пьянство будет, а торговли не будет… Попроси-ка Пураму, чтоб он мне помог кое-что променять…
[ГЛАВА 12] Он свалился с дерева, ударился и опомнился — не иначе… Ни один из возов Петрдэ действительно не был развязан — это Пурама видел. Но он знал и другое: старик слишком опытен и хитер, чтобы сделать себе что-то во вред.
[ГЛАВА 12] Мало ли! Возможно, ему не подходят цены, может, он учуял чей-то просчет и ждет выгодного момента — ни одного ведь дня он не сидел на месте, каждую ярангу и палатку обошел только кругом, почитай, раз по десять… Но что же теперь получается?.. А если бы разум у него пробился сквозь скряжничество завтра, когда люди разберут яранги и палатки?..
[ГЛАВА 12] Пока Пурама соображал, что бы такое ответить старику, Куриль уже придумал ответ:
[ГЛАВА 12] — Да он поможет, конечно. Только я хотел возы вместе с ним поправить: не все хорошо уложено. До середины дня и прокрутимся…
[ГЛАВА 12] Петрдэ не обиделся и не отчаялся.
[ГЛАВА 12] — Ну что ж, — спокойно сказал он, — и ладно. А я посижу на нарте, покурю и вас подожду.
[ГЛАВА 12] Ух, каким ненавистным вдруг стало для Пурамы сморщенное лицо старика!
[ГЛАВА 12] Стыд-то какой — ходить со шкурами и упрашивать купцов взять их. К тому же к середине дня все кончится, купцы и богачи начнут пить — попробуй поговори с пьяной компанией. Хохотать будут, насмешки сыпать…
[ГЛАВА 12] — Что ж — придется, — неожиданно согласился Пурама. — Только так, я считаю, сделать бы надо. Чего с мешком ходить — запрячь нарту, наложить побольше шкур, я бы оленей водил, а хозяин-то уже пусть договаривался бы…
[ГЛАВА 12] — Ну ладно! — рассердился, поняв его уловку, Куриль. — Хайче лучше нас знает, что делает. Это мы швыряем дорогие шкурки за любой товар, которого не хватает. Твое ружье, Чайгуургин, одной лисьей шкурки стоит. А ты сколько отдал?
[ГЛАВА 12] Богачи закряхтели, заерзали.
[ГЛАВА 12] "Умен Куриль", — подумал Пурама. Злость с него соскочила, как малахай с головы.
[ГЛАВА 12] — Сейчас пойдете, — сказал Куриль. — А возы потом подготовим к дороге.
[ГЛАВА 12] И Пурама пошел.
[ГЛАВА 12] К счастью старика, ему удалось добыть и чаю, и табаку, он даже взял муку и сахар. Нашлись купцы, которые и в последний день позарились на камусы и оленьи шкуры.
[ГЛАВА 12] Этот запоздалый обход купцов неожиданно сильно увлек Пураму. Вместе со стариком Петрдэ он появлялся в торговых ярангах и палатках как раз в ту пору, когда шел суетливый подсчет барышей и остатков — необменного товара.
[ГЛАВА 12] Над ними никто не смеялся, их не выталкивали за дверь. Даже напротив. Одни купцы видели в старике юкагире чудаковатого барахольщика, с которого можно содрать все до нитки, другие — ловкого хитреца. Так ли, иначе ли, но Пураме удалось побывать за пологами, за перегородками, где совершалось самое главное в жизни купцов.
[ГЛАВА 12] Все недаром увиденное и услышанное оказалось таким удивительным, что сердце Пурамы в конце концов переродилось в какое-то существо, начавшее отдельную жизнь, — оно само прыгало, само замирало, само прислушивалось и само скрипело собственными зубами. Никогда не предполагал Пурама, что кто-то может иметь целый мешок бус, пересыпать пустые патроны, как ненужные камешки, что мука от долгого лежания может стать горькой, а потому ее надо незаметно выбросить в снег, что песцовые шкурки — это самое верное золото…
[ГЛАВА 12] Пурама узнал, что есть огромные лодки, на которых может плыть по тысяче человек, что Томпсон все до одной шкурки обменивает на золото, что и поп Попов, и исправник Друскин тоже участвовали в ярмарке и получат барыш…
[ГЛАВА 12] Сперва перед Парумой приоткрылась какая-то новая, сказочная жизнь, где не хватает одних только шкур да мамонтовых клыков. Но когда Петрдэ сказал:
[ГЛАВА 12] "Хватит, больше менять не будем", сердце Пурамы опять стало обыкновенным сердцем.
[ГЛАВА 12] Уже возле яранги он вспомнил о стойбище на Соколиной едоме — и вдруг будто провалился в какую-то пустоту. На душе стало горько, одиноко, тоскливо.
[ГЛАВА 12] Кончилась ярмарка — и погода испортилась. К вечеру лес зашумел, деревья затрещали сухими ветками. Морской ветер погнал сперва крупный сырой снег, а потом ледяной мелкий песок.
[ГЛАВА 12] Когда богачи уже собрались идти в гости к американцу, в яранге Тинелькута появился разъездной купец Потонча. Он был немного пьян, бодр и полон самых разных ярмарочных новостей. Новостей он знал слишком много и поэтому начал так: — Афоня, бра-ат, мужики! Неужели мы все разъедемся и не поговорим по душам? У американца разговора не будет, убейте меня — не будет. Нам бы, знакомым-то, собраться одним. Я же набит новостями, как мешки у купцов шкурами, а ваши мешки — припасами. А что оставалось делать? Томпсон-то меня подсек. Вот и ходил и шевелил ушами, как заяц. Ну дела, ну ярмарка!.. Афоня, ты, Тинелькут, ты, хайче Петрдэ, и вы, Ниникай с Лелехаем, — двинем к нам на Керетовую? И Чайгуургина обязательно довезем — у нас и подлечим. Или так сделаем. Говорят, в Нижний приехал лекарь из русских, он человека режет, а человек ничего не чует. Вот он его ребра и поставит на место…
[ГЛАВА 12] Куриль с силой тер лысину красной и толстой от работы ладонью. Он соображал. Предложение Потончи хитрое: хочет повеселиться за чужой счет — подвыпившие богачи не будут скупиться. Но дело наверняка не только в одной этой хитрости. В Томпсоне дело. Он подсылает его.
[ГЛАВА 12] — А что — я бы не против повеселиться, — сказал он. — Только на Керетовую не поеду.
[ГЛАВА 12] — Ну? А почему? Места посмотрел бы, от ярмарки отдохнул, да и люди наши тебя хотят видеть, брат.
[ГЛАВА 12] — Гы! Я им бог? Или царь? Я даже и не купец, чтобы меня чужие люди видеть хотели.
[ГЛАВА 12] — Какие ж керетовские тебе чужие! — воскликнул Потонча. — Они тебя знают, о тебе слышали многое. Тебя почитают больше, чем других знатных людей!
[ГЛАВА 12] — Ну, я еще ничего такого не сделал, чтобы меня почитали. Это ты, брат, врешь. На Керетовую не поеду. — Куриль повернул голову к Тинелькуту и, наверное, что-то передал ему взглядом — потому что Тинелькут сразу же предложил:
[ГЛАВА 12] — А если ко мне, на Сохатиную речку поехать? До табуна моего недалеко. Всем хорошо будет. И купцов западных пригласить… Ты, Чайгуургин, как?
[ГЛАВА 12] — Ох, не знаю. Мне лишь бы уехать. Резать себя никакому шаману не дамся.
[ГЛАВА 12] — Что, Петрдэ, — к Тинелькуту в гости поедем? — спросил Куриль.
[ГЛАВА 12] — Можно. Можно, — тотчас согласился старик. Да его племянник мог бы и вовсе не спрашивать: как же Петрдэ откажется от угощения! Но он его все же спросил — из уважения к старику.
[ГЛАВА 12] — Ну, тогда пошли к Томпсону — выпьем за хорошую торговлю.
[ГЛАВА 12] И они ушли.
[ГЛАВА 12] В яранге остались лишь двое — охающий Чайгуургин и Пурама. Кымыыргин, наверно, встретил старых дружков и режется с ними в карты.
[ГЛАВА 12] Только сейчас Пурама почувствовал, как сильно устал за все эти дни.
[ГЛАВА 12] Ноги от бесконечной ходьбы по растоптанному снегу ныли и дрожали в коленях, руки были горячие и тяжелые, голову не хотелось поворачивать набок. Глаза сами закрылись. И он бы сразу заснул, если б не охал богатый чукча да не шумел лес.
[ГЛАВА 12] Грустно было на душе Пурамы. Отдыхая, он обычно любил думать о разных загадках человеческой жизни, а больше всего любил думать о тайнах земли, неба, озер и рек, солнца, луны, звезд, о боге, о духах, о возвращении человека на землю спустя много лет после смерти. Но сейчас никакая из этих мыслей не шла ему в голову, не настраивала на сладко-тревожные или страшные вздохи. Ему сейчас было грустно, так грустно, что хотелось услышать какие-то тихие-тихие голоса — голоса матери и отца, что ли, а может, голоса добрых духов, которые не собираются помочь ему в какой-то большой беде, но готовы лечь рядом и долго, весь вечер, всю ночь, петь жалостную, однотонную песню…
[ГЛАВА 12] Ветер качал деревья, шипел в тоненьких ветках; сухой и тяжелый снег налетал на ярангу и дробно стучал по ней; за пологом охал, а иногда скрипел зубами Чайгуургин, и оттого, что Чайгуургин был крупным, упитанным мужиком, его страдания Пураме казались особенно тяжкими. Ни бедное стойбище на Соколиной едоме, в тордохах которого за многие годы не прибавилось никаких дорогих предметов, ни богатое стойбище этой вот ярмарки, где у многих людей мешки трещат от добра, — ничего не притягивало его мыслей. Пураме было грустно не так, как раньше, среди лютых зим, когда и делать нельзя ничего и не делать тоже нельзя. Как будто заболела самая сердцевина души и боль расползлась по все тундрам, холмам, рекам, лесам…
[ГЛАВА 12] Так он лежал очень долго, не открывая глаз, и чувствовал, что если даже заснет, то сон оборвут пьяные богачи. Богачи погалдят, потом захрапят, и он опять не сможет забыться, и ночь для него будет тяжелой, может, невыносимо тяжелой. А дальше — серое утро, безрадостная дорога, пьянство у Тинелькута, опять дорога с ночевками в тундре, наконец, стойбище… Мысли Пурамы то и дело доходили до стойбища. И он пытался продолжить их, уцепиться за что-то определенное. И хоть это определенное проступало в ужасных картинках нищенства и убожества, в горьких случаях изломанной голодом или шаманами жизни, — он был рад ухватиться и за такой поводок. Потому что надеялся испытать злость, боль или другое сильное чувство. Но все получалось не так.
[ГЛАВА 12] Только начинала вертеть своей длинной уродливой головой Тачана, как в лицо ей вдруг почему-то летели белые шкурки песцов — точь-в-точь так, как летели в лицо Томпсону. Только появлялась в кособоком тордохе худенькая Пайпэткэ, только начинала она смотреть пустыми глазами в мордочку сосунка, изъеденную комарами, как над ее тордохом сыпался дождь иголок. И вот тут-то Пураму покидали силы. Все его тело заполняла боль и тоска — боль терпимая, но нудная и бесконечная, как шипение ветра в макушках лиственниц, а тоска черная, как беззвездная зимняя ночь над Улуро…
[ГЛАВА 12] Придут пьяные богачи… Куриль сказал шаману Каке: "Пайпэткэ не трожьте: будете со мной иметь дело". А живот Куриля полон американской водки и американской еды… Ниникай на четвереньках вползет в тордох. Он переживает — нарушил обычай, не знает, что делать, а часть табуна брата получить хочется — чтобы через три года отдельно приехать на ярмарку…
[ГЛАВА 12] Кымыыргин заночует у старых дружков. Лямки на состязаниях он резал затем, чтобы заиметь побольше оленей и сегодня ночью уверенно дуться в карты…
[ГЛАВА 12] Стойбище — ярмарка… Пайпэткэ вышивает Потонче кисет бисером, а Потонча может до плеча засунуть руку в мешок с бисером…
[ГЛАВА 12] …Почему и зачем Пурама поднялся, какая сила его подняла, он не знал.
[ГЛАВА 12] Он только почувствовал, что до возвращения богачей надо уйти из яранги. Куда уйти — это не важно.
[ГЛАВА 12] Было темно. Сухой снег шуршал, засыпая следы толкучки. Кругом шумел лес. Из забытья Пураму вывели непонятные крики, сбивчивый говор, топот ног о дощатые приступки заезжего дома. "А… пьянка идет", — догадался он и вдруг ощутил под мышкой какой-то сверток. Он выхватил его и удивился: откуда у него камусы, закрученные в пыжик? У него не осталось никаких шкур, все променяно. "Не украл же я!.. А может, пошел и украл? У Петрдэ? Или у Чайгуургина?.. Что такое — не помню… — Он оглянулся по сторонам, но ничего, кроме белой ряби летящего снега, не обнаружил. И зубы его почему-то сами собой стиснулись, губы нехорошо поджались, а глаза остро прицелились в темноту, в то место, откуда доносились говор, крики и топот ног. — Украл… А кто разберется тут, чей товар свой, чей царя или бога?"
[ГЛАВА 12] И он зашагал к заезжему дому.
[ГЛАВА 12] А там, в деревянном доме и возле него, творилось что-то невообразимое.
[ГЛАВА 12] Если бы Пурама, решив удавиться, обвязал кочку арканом, а петлю надел бы на шею и уже разбежался бы, то он непременно остановился бы, увидев то, что увидел сейчас: разве согласился бы он умереть, не узнав, как кончаются ярмарки на Анюе! Но настроение у Пурамы было куда хуже, чем перед самоубийством. И поэтому он без всяких страстей принялся наблюдать за происходящим.
[ГЛАВА 12] В темноте то расширялась, то сужалась желтая светящаяся полоска — это раскрывалась и не до конца притворялась дверь. А в двери то и дело мелькали тени. Но до дома еще шагов тридцать, а тут, рядом, кто-то храпит. Пурама шагнул в сторону и увидел мужика, растянувшегося на снегу. Нагнулся. Кухлянка у мужика задрана, штаны — ниже пупка, и твердый снег колотит по голому дышащему животу. "Ничего, отлежишься; не холодно — не замерзнешь", — подумал Пурама и пошел дальше. А навстречу ему два мужика волокут третьего.
[ГЛАВА 12] Тот, которого волокут, плачет тоненько, по-бабьи, а его не до конца спившиеся дружки, оступаясь, припадая на колени, по-детски, заливисто хохочут. Они проковыляли мимо, а Пурама, заметив на снегу унт, поднял его и швырнул вслед дружкам: может, поднимут… У входа в заезжий дом — суета, толкотня, споры, плач, смех, голоса женщин. Кто-то выворачивает наизнанку переполненную утробу, оглашая поляну страшными криками, кто-то барахтается в высоком сугробе, стараясь непременно забраться наверх, кто-то, расставив руки, медленно движется вдоль стены, не то пытаясь обнять дом, не то отыскивая дверь. Одни стоят плотными кучками — что-то делят и ссорятся, другие, обнявшись и еле держась на ногах, разом подаются то в одну сторону, то в противоположную. А вот двое вцепились друг другу в горло и замерли на месте, будто оледенели; не поймешь, что происходит между ними, — то ли они боятся опустить руки и разом свалиться под ноги толпы, то ли медленно душат один другого…
[ГЛАВА 12] Это и есть окончательное прощание с ярмаркой.
[ГЛАВА 12] Но главное происходит не здесь, не на улице. Только Пурама протиснулся в дверь, как мимо него спиной вперед пролетел чукча, а возле самых глаз мелькнула растопыренная пятерня Алитета. Чукча грохнулся возле стены и скорей схватился за нос, утерся, размазав по губам и подбородку кровь.
[ГЛАВА 12] — Так его!
[ГЛАВА 12] — Молодец, что не бьешь кулаком!
[ГЛАВА 12] Ух, каким окаянным был пьяный народец: сорвалось — получай, мы тоже можем сорваться…
[ГЛАВА 12] А сорваться было нетрудно. Дело в том, что Томпсон разрешил любому и каждому выпить за так одну кружечку горькой воды, за другую же и за все прочие надо платить — шкуркой теленка или камусами. Ну, понятное дело: простой народ давно обменял шкурки на порох, чай и табак — а выпить хочется, а одной кружечки мало. К тому же хватившего горькой воды легко подмывает надежда: разве каждого Алитет запомнит?.. Но Алитет и его остроносый друг хорошо помнили каждого — Томпсон знал, кого брать в помощники. Да и определить ловкача было не трудно: раз масленые глаза — значит, уже подходил. Тут, правда, могла случиться ошибка. Горькой водой торговал не один Томпсон. Но и в этом случае обижаться было не на кого: шкурки отдал другим, а здесь хочешь выпить задаром?
[ГЛАВА 12] Ничего этого Пурама не знал. Верней, знал, но забыл. Его, однако, ничуть не задело бешенство Алитета: бьют — значит, надо, совсем не виноватого не ударят… Войдя во вторую настежь открытую дверь, он увидел компанию богачей и купцов, плотно сидевших вокруг столов, заставленных бутылками и едой. Кого-нибудь разглядеть он не мог, потому что в доме висела настоящая туча синего дыма, в котором резко мигало слабое пламя жирника.
[ГЛАВА 12] Впрочем, он разглядывать и не хотел. Ему достаточно было увидеть в углу ворох шкур, бочку, а на высоком ящике — жестяной жбан, чтобы понять, что здесь к чему и что ни к чему. Он бросил сверток в общую кучу и взялся было за кружку, но остроносый чукча положил руку на жбан.
[ГЛАВА 12] — Что бросил? — спросил он и приподнял бровь. — Залинялые бросил? А ну обратно возьми.
[ГЛАВА 12] — У твоего отца залиняла голова, — спокойно сказал Пурама. — Погляди.
[ГЛАВА 12] Сердце у Пурамы, однако, заколотилось: если шкурки он взял у Петрдэ, то они могли быть и старыми. И тогда ему влепят не пятерней, а кулаком. К счастью, все обошлось хорошо, да тут еще подскочил Алитет, который сказал:
[ГЛАВА 12] — Он первый раз — две ему. У нас все по совести.
[ГЛАВА 12] — Наливай сам, — зло приказал остроносый чукча. — Тут нету работников.
[ГЛАВА 12] Пурама выпил одну кружечку, выпил другую и собрался было идти, но заметил склонившегося над уголком стола Ниникая. И ему вдруг захотелось непременно остаться.
[ГЛАВА 12] Ниникай был пьян, однако не сильно. Это Пурама определил сразу. Длинные черные волосы Ниникая свалились вниз и закрывали половину его лица. Он смотрел одним глазом. На Алитета смотрел. Хороший охотник в момент понимает взгляд зверя, а человеческий еще быстрей. Ниникай уже давно следил за помощниками Томпсона, но особенно за Алитетом — и все полней и полней наливался кровавой злобой. Из-под его кухлянки выглядывала круглая костяная ножна… А рядом с ним вертелся на скамейке бледный не то от нетерпения, не то от бессилия Лелехай.
[ГЛАВА 12] — Ты, крючок! Я здесь остаюсь, — грубо сказал Пурама. — Я богач, я близкий родственник головы юкагиров. Вон сидит он с Томпсоном.
[ГЛАВА 12] — Ну и шагай! — так же грубо ответил чукча, но оправдался: — Шкурки мы должны проверять, чтобы нас в Америке не осмеяли… Что ты даешь! — набросился он на следующего мужика, уже схватившего кружку. — Какие это камусы? Кто их выделывать будет — я? Жесть принес, а не камусы, меркешкин.
[ГЛАВА 12] Иди отсюда. Добротой американца пользуются… Ну, а ты, красавица, что принесла? — обратился он к пьяненькой чукчанке с лицом, густо разрисованным наколками. — Вышитые рукавицы? Пойдут… Любишь водицу-то горькую пить?
[ГЛАВА 12] — А кто же не любит ее?
[ГЛАВА 12] — Ну, тогда пей да иди скажи подружкам своим, что я приму и красивые новые вещи. Только новые и только красивые.
[ГЛАВА 12] А в это время мужик, у которого не прошли плохо выделанные камусы, убеждал Алитета:
[ГЛАВА 12] — Ну, возьми эти вот за полкружки!.. За четверть кружки…
[ГЛАВА 12] — Принеси хорошие — за все полторы и выпьешь. А так не возьму.
[ГЛАВА 12] — А где же хорошие взять?
[ГЛАВА 12] — Попроси взаймы. После отдашь… Уходи, не мешай!
[ГЛАВА 12] — У-у, — завыл со злости мужик. — Раз в жизни хотел… до конца хотел повеселиться…
[ГЛАВА 12] — Алитет, Алитет. Мэй, догор… Хочешь?.. На смех… им… всем вам… на смех… в бочку залезу… А что выпью — мое.
[ГЛАВА 12] Алитет, не размахиваясь, двинул ему ладонью в рожу и остался стоять, будто ничего и не сделал. А мужик упал и скорей-скорей пополз на четвереньках к двери, оставляя на грязном полу черно-красные капли крови.
[ГЛАВА 12] Пурама делал вид, что отыскивает местечко за столом богачей. Но богачи его не интересовали. Он не спускал глаз с Ниникая, хоть и приходилось их сильно косить в сторону. Ниникай не пошевелился, когда Алитет ударил пьяного мужика. Это еще, однако, ничего не значило: северный человек терпелив и умеет хитро скрывать намерения. Пурама чувствовал, что Алитет давно заметил пристальный взгляд из-под чуба. Но ведь скрыть намерение можно по-разному: расчет Ниникая, наверно, был прост — все вытерпеть, обмануть спокойствием.
[ГЛАВА 12] Пурама напряженно старался предугадать, как это произойдет. Алитет обязательно увлечется — это он врет, что сохраняет спокойствие, видя кровь и чувствуя безнаказанность. Кровь — она бесит… И тогда Лелехай повалит жбан с водкой, отвлечет внимание остроносого чукчи. А Ниникай встанет, быстро пройдет в дверь, оставив Алитета корчиться. Если же он так не сделает, испугается, то уж наверняка толкнет его через порожек и начнет бить ногой по лицу…
[ГЛАВА 12] Прижимаясь к стенке, Пурама за спинами богачей пробрался в глубину комнаты, глянул на играющих в карты и нетерпеливо пошел назад. Он вдруг начал метаться. Горькая вода как-то сразу ударила ему в голову — пришел-то сюда, ничего не поев, и здесь не закусывал. Надо было найти местечко: пусть вертятся глаза и мысли, а он вертеться не должен… Пурама опустился на корточки возле самой стены, быстро достал кисет и трубку, рукой побеспокоил незнакомого богача, взял у него дымящую трубку, прикурил и огляделся, не поворачивая головы. Четыре шага до Ниникая, до Алитета — два…
[ГЛАВА 12] Лелехай заметил его и, кажется, повеселел.
[ГЛАВА 12] И сразу же мысли точно кто-то хлестнул вожжами, хлестнул еще и еще. А те самые ноги — толстые и проворные ноги в унтах, которые искалечили Чайгуургина, были совсем рядом. Под гулкий стук сердца и шум сплошного пьяного говора, упрямо помня, что все происходящее здесь и еще не происшедшее — это прощание с ярмаркой, хмельной Пурама напряженно соображал, как повести себя напоследок: "Алитет сирайкан, его надо бить, бить в кровь, чем попало и по чем придется, может, до смерти бить"… Но удивительно — бить его собирается Ниникай. "За что собирается бить? За Чайгуургина мстить хочет? Подговорил его Лелехай? Пусть бьет. Все равно получится, что не за одного Чайгуургииа"… А может, Пурама просто Ниникая не знает?.. "Разве при людях мстят, зачем при людях?.." Да он и в самом деле Ниникая не знает. "И о Пайпэткэ Ниникай нынче подумал и сейчас бесится потому, что простых людей тундры бьют. Нет, Ниникай парень хороший, наверно, хороший"…
[ГЛАВА 12] И Пураме нестерпимо захотелось получить подтверждение своим новым горячим мыслям о Ниникае. Пусть бы он только встал, пусть бы совсем незаметно потрогал нож… Тогда бы?.. Что было б тогда? "За ноги Алитета дерну, — решил Пурама. — Он кувыркнется. И пусть Ниникай месит его. А с остроносым чукчей я как-нибудь справлюсь…" Сердце его еще сильней заколотилось, а зрачки нетерпеливо скользнули вниз — за правым голенищем он носил охотничий нож. И только поднял он глаза, как Лелехай согласно скривил губы и осторожно кивнул.
[ГЛАВА 12] Мысли пьянеют быстрей и сильней человека. И нет внутри самого человека силы, которая отрезвила бы их. Но У Пурамы сегодня такая сила была.
[ГЛАВА 12] "Так. Случится все это, быстро случится. А что будет дальше? — подумал он. — Ниникай прыгнет на нарту и улетит в тундру, а может, в тайгу. А как быть ему, семейному человеку? У Пурамы тордох, жена, ребенок, охотничьи снасти, хозяйский скарб и еще тут пятьдесят три оленя… Рискнул бы Ниникай на его месте? Даже пьяный? Э, наверняка не рискнул бы"… — Пурама задрал голову и уставился глазами в мутное облако табачного дыма.
[ГЛАВА 12] Взгляд его надолго завяз в этом облаке, угрюмо клубившемся над черным, как попало набранным из горбыля потолком. К Пураме пришло пьяное успокоение, и все только что сгоряча пережитое поплыло в разные стороны. Он и сам будто поплыл вверх, оставляя где-то внизу говор, шум, крики картежников и то, что не позволяло ему вертеть головой, — упрямый, заледеневший взгляд Ниникая из-под чуба и порывистые движения толстых ног Алитета.
[ГЛАВА 12] Наконец он увидел себя на нарте, пробивающимся сквозь густой туман к далекой Соколиной едоме. Он будто бы дремлет и вспоминает последнюю ночь шумной ярмарки… Была вроде бы какая-то суматошная, кровавая драка, в которой погибли и Алитет, и остроносый чукча… Он дремлет, смутно припоминает и слышит разговор Куриля с Тинелькутом: "Томпсон обиделся, навсегда уехал…" — "А мне он сказал, что через три года на ярмарке будет Свенсон. С десятью Алитетами будет…" — "А я слышал — исправник приедет. С казаками. Он ведь с ярмарки тоже барыш имеет…"
[ГЛАВА 12] Неожиданно для себя Пурама встал. Он покачнулся, мутными глазами осмотрел все кругом, ни на ком и ни на чем не остановив взгляда.
[ГЛАВА 12] "Спать пойду, — решил он. — Ничего не хочу. Спать хочу… А это — пустое все. Кто я им — ниникай?" [73]
[ГЛАВА 12] Он пальцем примял табак в погасщей трубке — чтобы не высыпался — и шагнул было в двери, но вместе с ветром в лицо ему ударило еще что-то более холодное, сразу проникшее в грудь, в сердце, в голову. Лучше бы ударил его Алитет — просто так, ни за что. Но на него налетела тоска — черная, ледяная, без проблеска. Он понял, что уходит не из заезжего дома, а из заезжего мира, уходит навсегда в свой привычный печальный мир. И пьяная обида на весь божий свет железным капканом перехватила ему горло. В том привычном печальном мире теперь ему будет совсем плохо, совсем безнадежно…
[ГЛАВА 12] Алитет лениво повернул к нему голову. Чего, мол, остановился? Трезвое безошибочное чувство вдруг подсказало Пураме, что Ниникай и Лелехай встали, неправильно поняв его появление у двери. Он круто повернулся и шагнул к краю стола, из-за которого действительно осторожно выходили брат Тинелькута и племянник Чайгуургина. Головы оба дружка опустили, скрывая внутреннее напряжение. Пурама заставил их одновременно вздрогнуть. Лелехая будто дернули арканом сзади, а Ниникай откинул длинную густую челку — и все красивое лицо его перекосилось от злобного удивления и ненависти.
[ГЛАВА 12] — Хочу в карты с тобой… играть, — сказал Пурама. — Пойдешь?
[ГЛАВА 12] Ниникай глянул на Лелехая, нехорошо хохотнул и, раздувая ноздри, высоко подняв тонкую бровь, сквозь зубы презрительно проговорил:
[ГЛАВА 12] — Отойди.
[ГЛАВА 12] Лелехай тронул его за рукав:
[ГЛАВА 12] — Сядь.
[ГЛАВА 12] Все сорвалось. Теперь было поздно и не умно бросаться на крепкого, верткого, настороженного Алитета. Ниникай опустил глаза и обмяк.
[ГЛАВА 12] — Ну, что? Старших родственников боитесь? — спросил Пурама. — Или жалко оленей? На оленей хочу играть.
[ГЛАВА 12] Ниникай сел и презрительно отвернулся. Но он тут же уронил голову, с силой помял лицо ладонями, потом загреб наверх волосы, вздохнул и остановил взгляд на бутылке с горькой водой. Пураме показалось, что ему стало легче, а себя он почувствовал мудрым старшим, сломившим волю неразумного младшего.
[ГЛАВА 12] Однако с ним разговаривать не хотели.
[ГЛАВА 12] Пурама переминался с ноги на ногу, не зная, что делать.
[ГЛАВА 12] И как раз в это время Алитет сбил с ног пьяного якута. Якут упал не в сенцы, а в комнату, и Алитет взялся лупить его ногами под зад, стараясь заставить его на карачках убраться из комнаты. От первого удара меховые штаны у якута лопнули по шву, а потом полукругом лопнула и сама шкура.
[ГЛАВА 12] — Э, Алитет, — нехорошим ты человеком будешь! — крикнули из двери.
[ГЛАВА 12] — Совсем пьяного бить — это последнее дело…
[ГЛАВА 12] — Больше нет бесплатной горькой воды! Нет! Нет! Только за плату, за плату! — рычал Алитет, провожая пинками уползающего якута.
[ГЛАВА 12] Ниникай весь дрожал от бессильной злобы. Но он уже понимал, что ничего сделать нельзя: Тинелькут сидел рядом с Томпсоном, и оба они глядели на дверь, где орудовал Алитет.
[ГЛАВА 12] — Хей, Алитет, хей! — крикнул Томпсон. — Дверь надо закрыть, дверь! Нам оставь что-нибудь. Ночь большая — мы много пить будем… — Он облапил бутылку, потряс ее над головой и начал быстро наливать горькой воды богачам.
[ГЛАВА 12] Упершись плечом в стену, Пурама принялся бессмысленно разглядывать свои растоптанные унты. Помятая жестяная кружка с трепыхающейся горькой водой, которую он неожиданно увидел возле своей груди, удивила и обрадовала его.
[ГЛАВА 12] Ниникай одумался и теперь предлагал мировую.
[ГЛАВА 12] — Пошли отсюда, — предложил Пурама, осушив кружку и нетерпеливо взяв со стола большой кусок оленины и американский калачик, посыпанный сахаром.
[ГЛАВА 12] Но перед тем как уйти, они молча выпили еще.
[ГЛАВА 12] Помощники Томпсона дружно рылись в куче шкур, наводя порядок; когда Ниникай резко отодвинул щеколду и ударом ноги отворил дверь.
[ГЛАВА 12] Перед заезжим домом все еще колготился пьяный люд, а небольшая толпа продолжала тискаться к входной двери, надеясь выкликать Алитета. Дул сильный и холодный морской ветер; он уже не гнал снега, но стал резким, порывистым, злым. Налетая на пьяных, он валил их с ног, заставлял шарахаться, пятиться или сбиваться в кучки. Ветер будто выметал поляну, будто требовал оставить ее поскорей.
[ГЛАВА 12] Молча, один за другим Ниникай, Лелехай и Пурама добрались до второго заезжего дома, где продолжали торговать горькой водой русские купцы и где в холодной полутьме, прямо на земляном полу, резались в карты десятки самых жуликоватых людей.
[ГЛАВА 12] Оказавшись здесь, пьяненькие новички сперва разбрелись, чтобы отыскать подходящую компанию, а потом Пурама и Ниникай случайно столкнулись в свободном углу.
[ГЛАВА 12] — Ты? Ага, это ты… — схватил Ниникай Пураму за вырез воротника. — Хочешь, охотник, правду узнать? Обо мне… правду…
[ГЛАВА 12] — Все знаю… Начисто все.
[ГЛАВА 12] — Врешь. Лелехай даже не знает… Лелехай мне не друг, и нет у меня ни одного друга…
[ГЛАВА 12] — Порезать хотел?.. Алитета. Голова горячая… а пустая. Эх, парень ты, парень!.. И звать тебя Парнем… А плакать тебе хотелось хоть раз? Не хотелось — значит, еще не дошел…
[ГЛАВА 12] Ниникай легонько потряс кухлянку на Пураме, но бессильно опустил руку.
[ГЛАВА 12] — А-а… не в этом дело. Не в этом… Порезал бы Алитета — ушел бы в тайгу. Не порезал — ты поперек встал… Зачем встал?
[ГЛАВА 12] — А невесту бросил бы с пузом? Да? Бросил бы? Ух вы, рыбья мелочь!..
[ГЛАВА 12] — Нет, — тихо сказал Ниникай. — Мою бросить нельзя. Хотел увезти в тайгу… Да ты что знаешь? Ты — чукча? Ты — шаман, чтоб знать мою душу? Один Куриль мою душу знает…
[ГЛАВА 12] — Га! Куриль! — Пурама покачнулся и обнял Ниникая. — Да Куриль и свою не знает! Хочешь, перекрещусь — не знает… Ты только тихо: он даже бога обманывает… Понял? Но ты тихо об этом… Я тебе все расскажу…
[ГЛАВА 12] — Куриль? Бога?.. Так говоришь? Да? Так говоришь? — Ниникай отстранился от Пурамы, скинул его руку со своего плеча. — А ты все знаешь? Да? Все?..
[ГЛАВА 12] Вон ты какой… Плохие — все, дураки — все? А сам лезешь в душу?.. Ты — хороший? Уйди. Уйди — ненавижу таких…
[ГЛАВА 12] Он повернулся и сам ушел от Пурамы.
[ГЛАВА 12] Оставшись один в темном углу, охотник долго и ошарашенно моргал глазами. Потом он тихо зарычал и завертел головой так, что светлые пятна жирников побежали вкось и вкривь полосами.
[ГЛАВА 12] Ему бы уйти, запеть бы на ветру самую грустную песню, поплакать бы, как плачут пьяные, или свернуться в комочек в этом уголке и потихоньку заснуть.
[ГЛАВА 12] Куда там! Не понятому Ниникаем, Пураме вдруг показалось, что он один постиг всю правду жизни, что с этой правдой ему будет не тяжелей, а легче. Из этого он сделал простой вывод: зачем ему метаться, как в прошлом, как сейчас мечется Ниникай, зачем ломать голову, если все ясно, — а не лучше ли ему жить так, как живется?
[ГЛАВА 12] И, посчитав, что к нему наконец пришла высшая мудрость, Пурама сел в круг картежников. Да не простых выбрал картежников, а тех, которые решились играть с самим Потончей. Мудрецу ли играть со слабаками.
[ГЛАВА 12] — Мне, — потребовал он карты. — На оленей играю.
[ГЛАВА 12] — Эй, мэй, Пурама! — повернулся к нему Потонча. — Садись, хорошо садись. Мы тут балуемся: весь вечер играем, а проигрыш пять оленей и песцовая шкурка. Ей-богу!.. Да вы знаете, это кто? — спросил он дружков. — Это же юкагир Пурама! Он на состязаниях по тысяче оленей выигрывает!
[ГЛАВА 12] — Помолчи, Потонча. А то он подумает, что мы не знаем его, — сказал редкозубый, широколицый якут со шрамом поперек брови. — Лучше скажи ему, как мы играем, как пьем…
[ГЛАВА 12] — Ке-ке-ке, — неловко захохотал купчик. — Это он насчет тебя говорит…
[ГЛАВА 12] Мы тут одинаково пьем… понемногу, мерочкой из-под пороха…
[ГЛАВА 12] — Ага, я, значит, пьяный? Да? А если я скажу, что ни в одном вашем слове нет правды, — тогда как?
[ГЛАВА 12] — Тогда тебе придется две мерки выпить! Ке-ке-ке…
[ГЛАВА 12] — Вот это… другой разговор… Пурама первый раз в жизни такой трезвый — все насквозь видит…
[ГЛАВА 13] В то время как Пурама проигрывал третий десяток оленей и, трезвея от нестерпимой головной боли, начинал понимать, что вся жизнь — против него, — голова юкагиров Куриль, наоборот, чувствовал все большую и большую крепость в ногах и плечах.
[ГЛАВА 13] Никто из богатых и знатных людей никогда не обнимал Куриля. Одни считали его слишком умным и важным, другие важничали сами, третьи брезговали даже руку подать немытому тундровику. А вот американец Томпсон был совсем иным человеком. Огромная ладонь его сильно согрела плечо Куриля за прощальный вечер.
[ГЛАВА 13] В первый день ярмарки ни сам Куриль, ни другие богачи не придавали значения особому к нему отношению американца. О голове юкагиров ходили слухи, которые были известны всем этим людям и которые, конечно, докатились и до Томпсона. Однако никто и не думал, что заморский купец-богач, заслонивший собой всех прочих купцов, начнет выпячивать свое особое отношение к юкагиру. Никто не мог понять этого: юкагирская тундра не богаче других, есть в ней, правда, озера со знаменитой породой рыбы, но Томпсона рыба начисто не интересовала. Тогда богачи стали рассуждать так: если исправник и все русское начальство считается с Курилем, то чужому купцу, конечно же, следует угождать ему. Точно так рассудил и сам Афанасий Куриль, когда американец попросту подарил ему коробку иголок. Но потом американец при людях пригласил голову юкагиров к себе в палатку, и хоть Куриль без Чайгуургина не появился там, слух о его приглашении вырос в событие. И вот наконец на прощальном вечере Томпсон посадил Куриля рядом с собой, обнял его левой рукой и редко ее убирал — наливал правой, ел правой, а левой гладил мех новой кухлянки юкагирского головы. Полысевшему, суровому и неразговорчивому Курилю была сперва неприятна такая мужская нежность. Но потом он выпил, свыкся с этой рукой и уже не хотел, чтобы Томпсон встал и переменил за столом место. Однако Томпсон так и не оставил его.
[ГЛАВА 13] До полуночи Куриль очень жалел, что из-за Чайгуургина не пошел к американцу в палатку: там, наедине, Томпсон говорил бы прямо и что-то объяснил бы ему, а тут, при других богачах и купцах, он только шутил, поддерживал разговор — и совсем молчал о себе, о жизни в Америке, о торговых делах, о своих связях.
[ГЛАВА 13] Так бы и уехал Куриль с ярмарки, радуясь лишь тому, что с Томпсоном у него установились хорошие отношения, но не понимая, в чем же тут дело. Но вот когда Алитет закрыл дверь за Пурамой, Ниникаем и Лелехаем, когда все почему-то стали дружней пить и есть, Томпсон незаметно налил себе и Курилю горькой воды и, приподняв тонкий стеклянный стаканчик, тихо сказал:
[ГЛАВА 13] — Пью за умный взгляд моего нового друга господина Курилова…
[ГЛАВА 13] Но не сразу он выпил. Держа огромными толстыми пальцами тонкий стаканчик, Томпсон сильно прищурил выпученные глаза — и так долго смотрел в лицо Куриля, стараясь убедиться, что слова его поняты.
[ГЛАВА 13] Куриль этих слов не понял, но догадался, что переспросить надо попозже, когда Тинелькут и другие соседи забудут об этом случае.
[ГЛАВА 13] Потом он взялся резать сваренную целиком оленью ляжку и тихо сказал:
[ГЛАВА 13] — В тундре темный народ — не все понимает сразу…
[ГЛАВА 13] Томпсон улыбнулся:
[ГЛАВА 13] — Когда мистер Курилов вспомнит дерущихся женщин, он все поймет… Я вот говорю господину Курилову, — повернулся он к Тинелькуту, — что мне нравится его неразговорчивость. Он отвечает, что это от темноты. Я не согласен: задумчивость — признак ума. Это уже нам, купцам, некогда думать, мы должны уметь говорить…
[ГЛАВА 13] Он пускал в глаза Тинелькута дым. И это придавало его главным словам особенное значение.
[ГЛАВА 13] Куриль все вспомнил. Да, когда женщины поскандалили из-за иголок и когда простые люди увидели, что они не люди, он не вытерпел и поглядел Томпсону в глаза. Этот взгляд сейчас американец и назвал умным. Смысл во всем этом был очень большой, как теперь понял Куриль. Томпсон дорого заплатил за один его взгляд — отдал две коробки иголок, или, по крайней мере, двадцать песцовых шкур, а если бы иголки менял Потонча, то и все пятьдесят. Это — не шутки, для любого купца потеря такая чувствительна. Но американец пошел на нее, да еще обнимает, благодарит за подсказку…
[ГЛАВА 13] Куриль — не Сайрэ и не Пурама. Он не привык, не умел мучить себя долгими размышлениями. Однако то, что принесла ему ярмарка и эта неожиданная связь с Томпсоном, меняло многое в его жизни. У него никогда не было никакой опоры — теперь она появилась, и он уже знал, что обо всем придется думать и думать. Но быстрый хмельной ум и сейчас подсказывал кое-что. Томпсон видит в нем сильного человека. Если б это было не так, он выбрал бы кого-то другого.
[ГЛАВА 13] Томпсон же и сам человек сильный, потому знакомство с ним сделает Куриля еще более сильным, и все другие богачи и купцы будут считаться с головой юкагиров… Томпсон человек приезжий, чужой, и, может, это заставляет его быть добрее всех прочих купцов. Может, он просто богаче других, может, лучше знает настоящую цену товару, который имеет тундра. Как бы то ни было, но с ним куда выгоднее иметь дело, чем с любыми другими купцами, которые просто шкуру сдирают с людей. Станет Томпсон надолго вне конкуренции — другие хвосты подожмут и подобреют сами. А простым людям тундры надо хоть маленькое, хоть самое маленькое облегчение сделать: стонет ведь тундра…
[ГЛАВА 13] Томпсон все это видит — иначе он просто бы не запомнил осуждающего и просящего взгляда, не благодарил бы за этот взгляд…
[ГЛАВА 13] Пьяная радость — как снежный ком: ядрышко маленькое, а накрутиться на него может снег со всей тундры. Курилю пришла в голову и такая мысль.
[ГЛАВА 13] Томпсон и его дела могут не понравиться местным и русским купцам; он это предвидит и ищет опору. В нем ищет опору…
[ГЛАВА 13] Эта последняя мысль сильнее всего взбудоражила Куриля. И он, перестав жевать, не удержавшись, спросил русского купца — богача Соловьева:
[ГЛАВА 13] — Василь, к Тинелькуту не хотел бы поехать? Мы собираемся погулять у него в стойбище.
[ГЛАВА 13] — К Тинелькуту? — насторожился тот, поспешно вынимая огромный платок и вытирая им усы и губы. — Да я полагаю так: если к Тинелькуту, то он и приглашать должен… А впрочем — премного благодарен, благодарствую, но поехать не могу: семья у меня, дела…
[ГЛАВА 13] "Ага, принижает меня, — подумал Куриль. — Не по нраву ему это все. Так и есть. Но ничего: на иголках нарвались — нарветесь на порохе и табаке или на чае. Поглядим, что покажет ярмарка через три года…"
[ГЛАВА 13] — Ну, братья! Пора и богу молиться, — сказал, вставая, Томпсон. — Поздравляю всех с хорошей торговлей. Надеюсь, что на следующую ярмарку каждый из нас привезет еще больше товаров… Тундре много нужно вещей, всяких вещей, всяких продуктов…
[ГЛАВА 13] Американец устало закрыл глаза. Казалось, что он хочет открыть их тогда, когда останется один посреди задымленной замусоренной комнаты.
[ГЛАВА 13] Поднялся, надел малахай и Куриль.
[ГЛАВА 13] Не открывая глаз, Томпсон тихо сказал:
[ГЛАВА 13] — Моего человека не обижайте. Мамахану Тарабукину передайте привет.
[ГЛАВА 13] Он говорил о Потонче. Никакого привета Мамахану передавать не следует: Мамахан и Потонча — конкуренты. Надо лишь открыть пошире дверь Потонче, а значит, Томпсону — за счет Мамахана. Мамахан же — давний друг Куриля…
[ГЛАВА 13] Томпсон ждал ответа.
[ГЛАВА 13] Куриль сдвинул брови, подумал.
[ГЛАВА 13] — Нашим людям табак и чай нужны. Весна — тяжелое время, — сказал он и вздохнул.
[ГЛАВА 13] — О-эй. — Американец открыл глаза, но остался стоять неподвижно, не желая больше ни с кем разговаривать.
[ГЛАВА 13] На следующий день с утра ярмарочное стойбище начало быстро таять: одна за другой исчезали яранги, и длинные караваны упряжек пропадали в лесу, будто их и не было вовсе.
[ГЛАВА 13] Раньше всех поляну покинули три упряжки Томпсона, груженные одними песцовыми и лисьими шкурками. Золотой караван повел Алитет, перепоясанный патронташами.
[ГЛАВА 13] К середине дня от стойбища остались одни воспоминания — кружки снега от яранг, кучи оленьих костей да следы от полозьев, ног, копыт и собачьих лап.
[ГЛАВА 13] День был сумрачным и сырым. Ветер как будто не мог выбрать определенного направления. Когда караван богачей во главе с упряжками Тинелькута вилял между холмами, ветер просто бесился и вроде бы дул со всех четырех сторон, на равнине же он то налетал спереди, то сбоку, то сзади.
[ГЛАВА 13] Весна наступала на зиму, и теплый ветер боролся с холодным.
[ГЛАВА 13] В пути главный груз — в голове. У Куриля голова была набита мыслями круто и до отказа. У Тинелькута — свободней, там еще находилось место мыслям о Ниникае, которого нужно срочно женить. У Потончи в голове было так же, как в его новом кисете, подаренном никому не известной девушкой, — в крепко перевязанном кисете болтались камешки золота, а в голове болтались золотые мысли о лучших днях. Голова Пурамы больше всего походила на пустой, со всех сторон зашитый мешок; он мог бы наполнить его очень быстро, но для этого следовало распороть шов. А пороть не хотелось, особенно после того, как к нему подошел Кымыыргин и сказал:
[ГЛАВА 13] — Там у тебя — девятнадцать оленей. Пастухи говорят. Девять — мои. Ты не забыл?
[ГЛАВА 13] Пурама не только забыл, сколько осталось от призовых оленей, но он ни за что не сумел бы вспомнить, играл ли он вообще с Кымыыргином. Однако ему сейчас было решительно все безразлично, и он ответил:
[ГЛАВА 13] — Помню.
[ГЛАВА 13] До Сохатиной речки доехали к вечеру. Тут и было весеннее стойбище Тинелькута.
[ГЛАВА 13] Никто не лег отдыхать. Лишь Чайгуургина положили поближе к костру и тут же налили водки.
[ГЛАВА 13] Пир начался с ходу, будто не было никакой дороги. Сразу же выпили, загалдели.
[ГЛАВА 13] — Будем играть и водку пить! — сказал Тинелькут, стукнув опустошенной кружкой о доску. — Эй, жена! Положь на стол вареное мясо, мозги, жилы. Все подавай — не жалей! На иголки… — Он стукнул о доску одной коробкой, потом второй.
[ГЛАВА 13] Жена Тинелькута зажмурилась и покачнулась.
[ГЛАВА 13] — Бери! Прячь. А вот еще две бумаги русских трехгранных.
[ГЛАВА 13] Мужчины не умеют сразу смеяться и плакать. Женщины это умеют. В руках больше сотни иголок — тут счастье покажется сном… В такое время, однако, женщины забывают о себе и мечутся, как птичий пух от дуновения, — куда дунешь, туда летит… Мясо жена Тинелькута не варила, но мясо тут же задымило паром — наверное, выхватила его из котла в соседней яранге.
[ГЛАВА 13] — Теперь мы веселей будем жить! — храбро воскликнул Куриль. — По-новому будем жить!
[ГЛАВА 13] Эти его слова по-разному были поняты. Одним показалось, что речь идет о богатых запасах, приобретенных на ярмарке, которые позволят жить посвободней, другие сразу вспомнили о завязавшейся дружбе юкагирского головы с американским купцом. И лишь один Пурама тяжело вздохнул:
[ГЛАВА 13] — Эхе-хе, хе-хе…
[ГЛАВА 13] — Чего это мой шурин вздыхает? — спросил Куриль, готовый взять верх в разговорах.
[ГЛАВА 13] — Так… — сказал Пурама, собираясь выйти и заняться делами работника. — Приедет Афанасий Куриль в наше стойбище, а там уже голова не он, а Тачана-шаманка…
[ГЛАВА 13] — Вот, верно он говорит, — согласился Куриль. — И это может случиться.
[ГЛАВА 13] Только царицей ей быть не долго: я быстро прижму ей лапы. С шаманами я буду теперь разговаривать по-другому…
[ГЛАВА 13] — Это как же? — спросил Ниникай.
[ГЛАВА 13] — Ой-ой-ой, ой-ой-ой, — запричитала жена Тинелькута, суетясь между мужчинами. — Грех, грех, грех…
[ГЛАВА 13] — Грех? Перед кем грех? Перед богом? — спросил, ни к кому не обращаясь, Куриль. — А что божий человек в Нижнем сказал? Шаманы — рабы сатаны. Так сказал? Чайгуургин слышал, Петрдэ слышал, Лелехай слышал. А я давно знал. Да я и другое знаю. С сатаной бороться никто не будет. А вот его рабов тальником сечь надо… Без них и сатана будет не страшен!
[ГЛАВА 13] — Ох, Апанаа, оглядывайся, — закряхтел Чайгуургин. — Положишь сечь Токио, а он поглядит на тебя — ты про тальник забудешь и начнешь снимать штаны сам…
[ГЛАВА 13] Многие захохотали. Но Куриль все обдумал очень давно.
[ГЛАВА 13] — А Токио не за что сечь, — сказал он. — В том-то и дело, что Токио настоящий шаман. Да он всего один и шаман. Остальные, которых я знаю, обманом живут. Звоном бубна забивают нам уши, пугают всякими криками. Это игра детская, обман без стыда.
[ГЛАВА 13] — Ой-ой, ой-ой! — снова заныла жена Тинелькута.
[ГЛАВА 13] — Куриль! — сказал Тинелькут. — О шаманах говорить будем потом. А сейчас давай пить, в карты играть. Да песни еще попоем. Чего это ты?
[ГЛАВА 13] — Чего? А вот так: кто над чукчами власть имеет? Чайгуургин? Я думаю, что Кака.
[ГЛАВА 13] — Ниникай! — сказал Тинелькут. — Чего ты ушами двигаешь, как олень! Иди к невесте своей.
[ГЛАВА 13] — А у него есть невеста? — зашевелились гости.
[ГЛАВА 13] — Что ж ты молчишь, Тинелькут!
[ГЛАВА 13] — Свадьбу играть!
[ГЛАВА 13] — Сюда невесту! Горькой воды много, гости какие! Самый хороший случай.
[ГЛАВА 13] — Подарки невесте привез? — спросил Ниникая старый Тинелькут. — Иди подари.
[ГЛАВА 13] — Я еще хочу отдохнуть, — упрямо проговорил жених.
[ГЛАВА 13] — Хорош! Ну, хорош жених! Я бы к такой красавице вперед каравана бежал…
[ГЛАВА 13] — Перед свадьбой жених отдохнуть должен, — нахмурился Ниникай.
[ГЛАВА 13] Тинелькут зло отвернулся. А Пурама с шумом выбрался из яранги.
[ГЛАВА 13] Старший брат мог бы настоять на своем. Ему не хотелось, чтоб Ниникай слушал пьяные и опасные речи головы юкагиров. Но невеста его младшего брата была в положении, и Тинелькут сообразил, что ей и в самом деле лучше бы появиться перед богачами попозже — когда все опьянеют.
[ГЛАВА 13] — Потонча, у тебя есть карты? — спросил он. — Только не меченые…
[ГЛАВА 13] — Хе-хе-хе… — не обиделся чуть сгорбленный мужичок. — У нас всякие есть… — И он извлек из кармана тонкими девичьими пальцами новенькую колоду, завернутую в тряпку. — Мне только и осталось, что в карты играть. Из-за Мамахана торговля стала невыгодной. Наверно, пастухом к Курилю придется идти.
[ГЛАВА 13] — Мамахан сам просчитался, — сказал Куриль. — Не поехал на ярмарку, значит, не обернется. А сейчас людям совсем тяжко: всю зиму, считай, купцов не было. Думаю, из-за одного человека люди страдать не должны. Потонче надо послабление сделать. А мой друг Мамахан пусть поворачивается, — это ему самому на пользу.
[ГЛАВА 13] — Правильно, — согласился Чайгуургин. — Ко мне приезжай, Потонча.
[ГЛАВА 13] — Нет уж, сначала ко мне…
[ГЛАВА 13] — Хе-хе-хе — смотрите: карты сдавал Лелехай, а мне достались все козыри. — Потонча бросил карты. — Перемешай получше. Как будем играть? По олешку поставим?
[ГЛАВА 13] — Конечно. Ты, Чайгуургин, хочешь играть? — спросил Тинелькут. — Тебе полегчало?
[ГЛАВА 13] — Как выпью, так легче.
[ГЛАВА 13] — Видишь — легче! — сказал Куриль. — А если б русский ученый дал своей горькой воды, совсем полегчало бы. А то на Каку надеешься. Кака — пустой шаман. Я лет десять за каждым шаманом слежу — знаю.
[ГЛАВА 13] Хозяин и несколько богачей стали играть, и Чайгуургин, вспомнив недавний разговор об этом, сказал, ударяя на каждое слово:
[ГЛАВА 13] — Своему шаману не верь, а чужому — верь. Так получается?
[ГЛАВА 13] — Тоже сравнил! Мускевич у самого царя служил.
[ГЛАВА 13] — Плохо, видно, служил, раз он его прогнал так далеко… И ты хочешь, чтоб я ему разрешил келе прослушивать, резать меня и чтоб я пил его собачью мочу!
[ГЛАВА 13] — Царю он мог не угодить! А ты-то не царь!
[ГЛАВА 13] Богачи дружно захохотали. Но Куриль вдруг совсем разозлился и, обведя всех суровым взглядом, заговорил дальше каким-то решительным, незнакомым голосом:
[ГЛАВА 13] — …Царь… Царь так делает: не подходит ему человек, не угождает, мешает ли — он его сразу в тайгу или тундру. А мы? А у нас как?..
[ГЛАВА 13] — Мне шаманы не мешают, — сморщился не то от боли, не то от злого несогласия Чайгуургин. — Ходи, Потонча.
[ГЛАВА 13] — А что ходить: у меня опять все козыри… Посмотрите!.. Олень — мой. Гок! Ламутского бура возьму.
[ГЛАВА 13] — Нет. Тебе олень для котла. Каргина бери.
[ГЛАВА 13] — На общий котел отдаю! Чтоб не считали меня жадным. Пусть гости решают.
[ГЛАВА 13] — Ладно. Хозяин потом скажет, кого зарезал… Мне не мешают шаманы, — повторил Чайгуургин, ожидая, что ответит на это Куриль.
[ГЛАВА 13] — А ты можешь позвать Каку и сказать: "Я голова, богач. Вылечи меня. Но за камлание подарок дам, какой захочу"? Нет. Все получится как раз наоборот. Придет Кака и скажет: "Половину табуна за камлание". Да еще заставит тебя делать то, чего ты смертельно не хочешь. Кто же, получается, голова — ты или шаман?.. Если бы царь рассуждал так, как ты, то царем стал бы Мускевич.
[ГЛАВА 13] — Ниникай! — резко повернулся Тинелькут к брату. — Забыл про свадьбу? Видишь — веселья не получается из-за того, что ты о невесте забыл. Давайте-ка выпьем, братья!
[ГЛАВА 13] Ниникай покорно встал и начал пробираться к выходу. Но богачей и купцов заинтересовал разговор Куриля с Чайгуургином, да и сам Тинелькут выпроводил брата лишь затем, чтобы он не слышал таких не нужных ему разговоров.
[ГЛАВА 13] Костер погас, и за ним никто не следил. На дворе стоял апрель, и было тепло. Богачи выпили, и многие придвинулись к играющим в карты.
[ГЛАВА 13] — Ты, Куриль, говоришь такое… Люди перестанут бояться духов, — сказал Тинелькут. — Ходи.
[ГЛАВА 13] — Пусть бога боятся, — ответил Куриль. — У меня хорошие карты…
[ГЛАВА 13] — С богатыми и почтенными людьми шаманы живут мирно, — сказал Чайгуургин.
[ГЛАВА 13] — Шаманы в каждую душу пролезли. А я и ты только ясак собираем.
[ГЛАВА 13] — А я больше ничего и не хочу делать. Мне наплевать, что там шаманы в бедных стойбищах вытворяют…
[ГЛАВА 13] — Может, ты забыл, что когда-то наши люди за ножи хватались. Кака не доведет до добра: по ухватке вижу. И Тачана такая же. Кого, скажи, Друскин призовет тогда? Шамана? Тебя призовет, меня призовет. А то еще и к царю повезут. Мельгайвач и Сайрэ грызлись — а чукчи с юкагирами чуть врагами не стали. Было такое?
[ГЛАВА 13] — Ну, до этого мы не допустим. Мы же все братья, — сказал примирительно Чайгуургин. Он повернулся и закряхтел: — Ох… Вроде опьянел, а боль чую.
[ГЛАВА 13] Каку все равно вызывать придется: а то как бы в тот мир не уехал… Что там у тебя, Потонча?
[ГЛАВА 13] — Хе-хе-хе… Господин с госпожой и туз — все козырные…
[ГЛАВА 13] Куриль бросил карты, остальные тоже.
[ГЛАВА 13] — Еще выпьем! — предложил Тинелькут, — Сейчас молодые придут, а мы слишком серьезные… Нальем?
[ГЛАВА 13] — Оленя там закололи? — спросил Потонча.
[ГЛАВА 13] — Жена все слышала. Она догадливая у меня… Выпили?
[ГЛАВА 13] — Выпили…
[ГЛАВА 13] Гости, однако, и без того уже опьянели. Но горькая вода из плоских и круглых бутылок забулькала снова.
[ГЛАВА 13] — …Я тебе, мэй Чайгуургин, еще и такое скажу, — не успокоился, но уже стал заплетать языком Куриль. — Ты там, на ярмарке… лежал в яранге и охал. А я… ходил… Все видел, десятью глазами смотрел… Богатая ярмарка?.. Никто не помнит такой богатой. Петрдэ вон спит, а то бы сказал, как было раньше… Да Тинелькут помнит… Нет… сбился я. Забыл, что сказать хотел…
[ГЛАВА 13] — Выходит, сказать хотел, что легче жить будет, — напомнил Тинелькут, который хитрил — пил меньше других.
[ГЛАВА 13] — О! Правильно!.. Сейчас люди без чая? Так? Без табака? Так?.. Колымчане голодают? На Алазаи что?.. Эх… Да, говорю: попрет товар в тундру, а царь ясака прибавит. Вот…
[ГЛАВА 13] — Пусть. Пороху больше, чаю-табаку больше — и песца больше…
[ГЛАВА 13] — Песца больше — шаманов больше! — сказал Куриль. — И шаманы жадней… Ты, Чайгуургин, ты, Тинелькут, вы все, друзья, понимаете? Ясак… С шаманов его не возьмешь.
[ГЛАВА 13] — Э, Куриль, чего о том толковать! Соберем… любой ясак… Соберем! — Чайгуургин хотел вздохнуть и потянуться, но схватился за грудь, сморщился. Перетерпев боль, он уже не так бодро спросил: — Скажи, что собираешься делать?
[ГЛАВА 13] — Черную веру хочу заменить светлой. И все! И конец!.. Поставь-ка церковь, да своего попа туда… Как? Другой разговор? Да приветь попа… А две веры — много… Мешают шаманы мне…
[ГЛАВА 13] — Мудрый ты человек, Афоня! — сказал Потонча, который был трезвей всех, трезвей даже Тинелькута. — Не зря тебя Том обнимал.
[ГЛАВА 13] — Обнимал, не обнимал — ты не видел, — огрызнулся Куриль. Пьяная гордость требовала не опускаться до похвал Потопчи, хотя слова его были сказаны как раз кстати.
[ГЛАВА 13] — Стало быть, что делать-то и не знаешь!.. А ну, Лелехай, налей-ка мне еще кружку. Напьюсь так, чтоб и боль не чуять, и все разговоры забыть, — сказал Чайгуургин.
[ГЛАВА 13] — Знаю, что делать! Дом божий ставить буду… И повыше, чем в острогах…
[ГЛАВА 13] — Ну? Так ведь две же веры получится? С шаманами как поступишь? Сечь тальником будешь? Или как?.. Смотри, Апанаа!.. От злых келе бог, может, защитит тебя. А уж от исправника защиты не будет.
[ГЛАВА 13] — Поп сказал тогда, что лучше с шаманами не связываться, — добавил, еле выговаривая слова, огненный от вина Лелехай.
[ГЛАВА 13] — Вот с шаманами как — не знаю, — сказал Куриль, тоже заплетая языком. — Не знаю… А церковь срублю… — Он вдруг весь напрягся, напыжился, покраснел и, тряся для убедительности руками, выговорил совсем уж несусветное: — Шаманы, шаманы! Кто такие они? А я, может, головой всей Кулумы стану! Может, я купцов со всего мира сюда зазову…
[ГЛАВА 13] — Это вместо Друскина? — спокойно спросил Тинелькут, понимая, что голова юкагиров спился.
[ГЛАВА 13] — А березовые палки везешь церковь строить? — не удержался от насмешки Чайгуургин.
[ГЛАВА 13] Куриль пошевелил губами, грозно поглядел поверх голов богачей и, не то поняв, что сказал лишнее, не то обидевшись на всех сразу, нахмурил свой высокий лоб, встал и молча направился к выходу.
[ГЛАВА 13] А богачи загалдели, зашевелились, устав сидеть на одном месте. Кто-то запел тихим хриплым баском, но этого голоса было достаточно, чтобы и других потянуло на песню.
[ГЛАВА 13] И пошел разливаться поздний ночной пир уставших, пьяных и сытых людей, которые продолжали, однако, пить, есть, говорить, спорить, доказывать, мало что при этом запоминая.
[ГЛАВА 13] Тут-то и появился Ниникай со своей невестой. Невесту знали Тиненеут.
[ГЛАВА 13] Это была рослая, круглолицая, молодая чукчанка с широко расставленными глазами, пухлыми губами и тонкими сине-черными нитями татуировки на смуглых щеках. Уже беременная, невеста робко дышала грудью, поджимая чуть обозначившийся, но заметный живот, который напрасно пытался заслонить малахаем ее немного подвыпивший, однако сильно настороженный жених. Ниникай напрасно переживал: все были настолько пьяны, что не разглядели бы даже младенца под ее керкером… Худой, узкоплечий старик лет восьмидесяти — отец Тинелькута и Ниникая и сгорбленная старушка с трубкой в сморщенном провалившемся рту — их мать быстро пробрались вперед, тоже загораживая молодых. Возле них остановились родные невесты. В ярангу набились другие женщины и мужчины, создав невозможную тесноту.
[ГЛАВА 13] Тинелькут передал всем родителям и своей жене кружки с горькой водой.
[ГЛАВА 13] — А вам нынче нельзя, — сказал он жениху и невесте. — Нынче мы за вас будем пить.
[ГЛАВА 13] — Ну что же… — заговорил старик, видя, что гости размякли и требуют быстроты дела — чтобы зашуметь, взбудоражиться из последних сил. — Ну, значит, семейный теперь Ниникай. Значит, не один теперь будет табун, а два, и стойбища будет два: табун и стойбище Тинелькута, табун и стойбище Ниникая. — Он отхлебнул горькой воды и продолжал: — Живите, сыновья, дружно и поближе друг к другу, а каждый из табунов пусть скорее станет таким, как этот общий табун. Будьте богаты, здоровы и счастливы; живите, молодые, по законам нашего рода и наших обычаев… А свадьба, вижу, хорошая: и богачи с разных сторон приехали, и горькой воды много. Настоящая свадьба, хорошая свадьба…
[ГЛАВА 13] Родители и родственники выпили, передали гостям кружки, и горькая вода снова забулькала в кружки и мимо кружек.
[ГЛАВА 13] Гости стали хвалить жениха и невесту, но больше невесту:
[ГЛАВА 13] — И где молодых девушек находят таких?
[ГЛАВА 13] — Хороша… Ну совсем как двухлетняя важенка.
[ГЛАВА 13] — Красива, ох красива!
[ГЛАВА 13] — Целую кружку выпью за нее и за счастье Ниникая…
[ГЛАВА 13] Тинелькут поспешил распорядиться, чтобы молодые ложились спать за материнским пологом, потому как поздно и трезвым сидеть с пьяными не интересно.
[ГЛАВА 13] А на дворе все усиливался и усиливался порывистый ветер. Под грохот ровдуги пир начал быстро стихать; многих давно уж клонило ко сну, а в непогоду засыпается легче и слаще.
[ГЛАВА 13] Прохладившийся на ветру Куриль вернулся в ярангу, когда все уже спали вповалку кто где — кто за большим пологом, кто посередине, по углам, у двери. Там и здесь раздавались тяжкие вздохи, храпение, свист. Не спал один Потонча. Сгорбившись и положив на колени руки, он неподвижно сидел близко к горячему жирнику и о чем-то думал. Курилю было не до него. Горькая вода хоть и распирала все его тело, но в сознании еще плавали светлые пятна. Большая яранга сильно вздрагивала от порывов ветра, жерди скрипели, низ ровдуги то тут, то там сильно случал о каркас — и душа Куриля тоже трепыхалась, не находя места. Он уже хорошо понимал, что наговорил лишнего и что завтра кто-нибудь да напомнит ему его же собственные слова. Во всяком случае, разговор этот не забудется начисто, потому что на язык пьяному не полезет то, о чем человек не думал, и уж если над глупостью можно и посмеяться, то всего сказанного Курилем забыть невозможно… Увидев спящих людей, он было загорелся желанием отыскать Пураму и уехать отсюда. Однако рассудка хватило сдержаться. Завтра он должен говорить то же самое, осторожней, конечно, но то же самое. И пусть богачи поверят, что голова юкагиров ни пьяный, ни трезвый не умеет шутить…
[ГЛАВА 13] Его успокоила, а вскоре и усыпила сказка, которую он припомнил под шум непогоды. Какой-то старик в детстве рассказывал ему о злом, но обманутом ветре. Показалось однажды ветру, что в шумном и людном тордохе все умерли.
[ГЛАВА 13] Он и бросился засыпать густым снегом жилище. Всю ночь ветер трудился и радовался. Но люди не умерли — они просто спали. Утром они разгребли снег, стали жить еще веселей, а ветер долго жалел, что напрасно трудился…
[ГЛАВА 13] Ниникай сильно соскучился по красавице Тиненеут. он любил ее так, что боялся не вовремя встретиться с ней. Увидит ее — сразу забудет любое дело. А если уж удавалось ему остаться наедине с ней, то он забывал и себя, не думал, не понимал, что делает. Тиненеут он знал с детства, давно знал, что он нравится ей. Но сперва Ниникай презирал всех девушек, а над красивыми лишь смеялся. Потом он стал бояться ее. Тиненеут была умной, ловкой и работящей. Она метко ловила арканом оленей, хорошо управляла упряжкой, вышивала такие узоры, что ни конца ни начала строчки найти было нельзя. Она все умела. И была бы она не такой красивой — Ниникай, может быть, год или два назад сошелся бы с ней, как сходятся все молодые, женился бы, справил свадьбу. Но ее расторопность и ум при такой красоте отпугивали его. Ниникаю казалось, что эта слишком заметная, рослая девушка — стоит ему показать свою слабость — потянет его в какой-то сумасшедший, полный опасностей мир, в котором он будет меньше радоваться, а больше страдать…
[ГЛАВА 13] Два года крутился и мучил себя Ниникай. Научился пить горькую воду, сошелся с плохими друзьями, стал играть в карты. Но даже на ровной тундре, в самую темную ночь два путника сталкиваются лицом к лицу. Четыре луны назад Ниникай ехал на нарте к табуну Тинелькута, ехал и любовался сиянием. В пастушьей яранге он не застал никого и решил развести костер. Но не для себя он надергал хворосту — кучку тальника уж потом сожгли пастухи. Тиненеут подкатила на нарте к самой двери и, окликнув пастуха-родственника, со свертком в руках появилась в яранге. Они бросились друг к другу так, будто сто зим назад согласились на эту встречу, но потом потерялись в сплошной черноте…
[ГЛАВА 13] И попал Ниникай в тот полный опасностей мир, который сулил ему и великие радости, и великие муки. Уж в яранге родных Тиненеут он однажды увидел ее оголенные груди — она первый раз при нем развязала тесемки керкера. И хоть глаза и руки его испытали тогда неземное счастье, боль и дурные предчувствия наползли на него, как тень от тучи. Наползла эта тень и остановилась.
[ГЛАВА 13] Ниникай был чукчей. Правильно говорил юкагир Пурама, что чукчи-мужчины не считаются с женщинами. И он был бы прав, если б сказал еще, что и многие из чукчанок ничего плохого не видят в том, что становятся второй или третьей женой или спят с гостем мужа. Но как раз это все, как теперь понимал Ниникай, и было самым страшным в его судьбе. Он не хотел, он не мог верить, что Тиненеут станет такой же. Но ведь разве все зависит лишь от нее? Будут гости. Но слепых не будет гостей. Стоит только увидеть, как вздыхает она, как при этом напрягается на груди керкер, чтобы уж ничего кроме не видеть.
[ГЛАВА 13] Ниникай продолжал пить даже после того, как живот у его невесты чуть-чуть пополнел. Временами он пил потому, что никакого не видел выхода, а чаще совсем по другой причине: думал, что стоит ему по-настоящему пристраститься к горькой воде — и постепенно все в жизни будет казаться проще.
[ГЛАВА 13] Горькая вода, однако, не помогала. Хуже того, чем сильнее он напивался, тем острее чувствовал, что свою круглолицую Тиненеут он не променяет ни на кого. Пьяный Ниникай бесился и срывал зло на всех, кто был, на его взгляд, неправ, несправедлив или просто противен ему.
[ГЛАВА 13] …Теперь он женат. Вот только сейчас это случилось. Ниникаю и Тиненеут теперь нечего прятаться. Молодые, красивые, крепкие, любящие друг друга, они отдались страстям, для которых апрельская ночь была куцей, вроде хвостика жирного медведя.
[ГЛАВА 13] — Ты не здесь кусай мои волосы. За ухом вшей много, — шептала она, едва сдерживая счастливый смех. — Ты косы грызи — там меньше их.
[ГЛАВА 13] — Мне и вши твои вкусны…
[ГЛАВА 13] — Подожди. Жарко… Давай немножко поговорим.
[ГЛАВА 13] — Наговоримся еще. Днем.
[ГЛАВА 13] — И правда. Говорят, после замужества вши пропадают.
[ГЛАВА 13] — У тебя к утру их не будет. Вытащи косу…
[ГЛАВА 13] Они играли, как медвежата, причиняя друг другу ласковую боль и радуясь этой боли. Дружное храпение пьяных гостей хоть и заставляло их разговаривать шепотом, но зато делало еще более счастливыми — эти люди разрешили им все, разрешили и улеглись рядом, как самая надежная охрана от людских глаз и ушей, от пересудов: так надо, на том держится средний мир…
[ГЛАВА 13] Но охрана все еще спала, и молодым перед утром пришлось сильно встревожиться. В ярангу на четвереньках вполз Пурама.
[ГЛАВА 13] Если бы Пурама увидел всех до одного спящими, он рухнул бы на шкуры и лишь добавил бы храпу. Он, впрочем, и сделал так, но сперва произошло короткое, однако важное для молодых событие.
[ГЛАВА 13] Пурама увидел сидящего Потончу. Сгорбленный, одетый в полинявшую дошку, мужичок-купчик почему-то не спал. В нежных девичьих руках у него был крепко перевязанный ремешком кисет, который в момент исчез под полой, как только Пурама показался в двери.
[ГЛАВА 13] — Что спрятал? — спросил Пурама, не поднимаясь.
[ГЛАВА 13] — Хе-хе. Не спится, — повернул Потонча молодое лицо, не имевшее, кроме бровей, ни одной волосинки.
[ГЛАВА 13] — З-золото спрятал?.. Много з-золота натаскал?..
[ГЛАВА 13] — У Потончи золото? Хе-хе…
[ГЛАВА 13] — Сирайкан… А твою Пайпэткэ режут… Ш-шаманы режут!
[ГЛАВА 13] — Что кричишь? Люди спят…
[ГЛАВА 13] — Я сейчас р-разбужу… Всех разбужу!..
[ГЛАВА 13] Пурама стал перебираться через людей, угрожающе приближаясь к растерянному и уже вовсе не сгорбленному Потонче.
[ГЛАВА 13] — …В Америку целишься, да?.. А где родился, там гадишь?.. Глупых девок… з-золотом соблазняешь? Да?.. В Америку увезти обещаешь?.. Сирайкан!.. А ярмарку ни одной не показал? А сироту режут… Пайпэткэ режут…
[ГЛАВА 13] Пурама размахнулся, высоко занеся над собой кулак. Но когда же пьяный охотник попадал в цель? Потонча с мальчишеской ловкостью увернулся — и пьяный Пурама крякнул, свалился, не удержавшись. Он заворочался возле чьих-то ног, забормотал по-юкагирски и по-чукотски, потом проскрипел зубами и стих.
[ГЛАВА 13] Заворочались, перестав храпеть, и многие разбуженные гости. Но Потонча вскочил, дунул на огонек жирника — и все погрузилось в сплошную предутреннюю темноту.
[ГЛАВА 13] Молодые замерли, привстав и прижавшись плечом к плечу. Какие-то шаманы кого-то резали. Где все это случилось? В стойбище? Но таких жестоких шаманов в стойбище не было, не было и сироты по имени Пайпэткэ. Разве что кто-то приехал и привез тревожную весть? Но почему же тогда все вдруг стихло?
[ГЛАВА 13] Наконец Тиненеут толкнула мужа:
[ГЛАВА 13] — Что? А?
[ГЛАВА 13] — Не пойму… Подожди… Я вроде слышал такое имя…
[ГЛАВА 13] Ниникай схватил кухлянку, лежавшую в изголовье, с шумом оделся, обулся и скрылся за пологом.
[ГЛАВА 13] Вернулся он очень быстро, обежав и оглядев все яранги.
[ГЛАВА 13] — Нет, никто… не приехал, — тяжело дыша, сообщил он.
[ГЛАВА 13] Ниникай не стал раздеваться. Он уселся на одеяло, сложив на коленях руки. Тиненеут тоже сидела, накинув керкер.
[ГЛАВА 13] — Пурама это кричал. Ты не знаешь его, — тихо сказал Ниникай. — Пьяный он. С Кымыыргином в карты играл… Тут дело старое. Но при чем здесь Потонча — не пойму…
[ГЛАВА 13] — Какое старое дело?
[ГЛАВА 13] — Какое? Да так — старое. Нас не касается…
[ГЛАВА 13] Сказав это, Ниникай вдруг уткнулся лбом в скрещенные на коленях руки и будто перестал дышать.
[ГЛАВА 13] — Ты не будешь рассказывать мне. Я вижу. Но мне и не надо рассказывать, если нельзя. Только ты успокойся. Раздевайся, ложись. Нам надо немного поспать.
[ГЛАВА 13] — Тиненеут! Подожди, не ложись, послушай меня, — тревожно заговорил Ниникай. — Ты знаешь… нет, ты не знаешь, как я сильно тебя люблю. Но ты совсем не знаешь, что я так же сильно жалею об этом.
[ГЛАВА 13] — Я знаю, я все знаю… Ложись.
[ГЛАВА 13] — Я даже не хотел на тебе жениться…
[ГЛАВА 13] — И это я знаю. А все-таки почему согласился? Много выпил горькой воды?
[ГЛАВА 13] — Много. Только не горькой, а сладкой… Я сейчас совсем трезвый — все тебе расскажу. Ты слышала о шамане Мельгайваче? Чукча он…
[ГЛАВА 13] — Слышала. Из Халарчи.
[ГЛАВА 13] — …А в Улуро была очень красивая девушка, сирота. Пайпэткэ имя ее.
[ГЛАВА 13] — Ну, ну…
[ГЛАВА 13] — Это Куриль — юкагирский богач на ярмарке рассказал. Немного рассказал и он — который кричал, — Пурама… Пайпэткэ полюбила Мельгайвача. Так полюбила, что даже ум потеряла. А очень старый шаман Сайрэ взял ее в жены. Сказал, что хочет спасти ее от злых чукотских келе, — вот она и потеряла ум. Я не знаю, — кажется, десять лет жили они. Но потом Сайрэ умер. И когда хоронили Сайрэ, Пайпэтке осталась в тордохе с нашим Мельгайвачом. Ну, как мы с тобой… А сейчас она не то родила, не то только должна родить…
[ГЛАВА 13] — Это сказка.
[ГЛАВА 13] — Это хорошая сказка. Куриль Чайгуургину и Тинелькуту рассказывал.
[ГЛАВА 13] — Им-то зачем?
[ГЛАВА 13] — Сайрэ от шаманства отрекся и перед смертью сознался в обмане…
[ГЛАВА 13] Доказывал нашим Куриль, что шаманы — обманщики.
[ГЛАВА 13] — Ой, не повторяй эти слова!..
[ГЛАВА 13] — О, Куриль еще не такое говорил нынче — вот здесь…
[ГЛАВА 13] — Не надо — молчи… Лучше бы он тебе рассказал эту сказку…
[ГЛАВА 13] — Он как раз на меня больше всего и смотрел. Я даже хотел поехать и поглядеть на Пайпэткэ. Бывает, конечно, такая любовь… И в чукотских сказках о такой любви говорится…
[ГЛАВА 13] Тиненеут вся встрепенулась. Она обхватила голову Ниникая, рывком прижала ее к голой груди, придавила мягким, как грудь, подбородком.
[ГЛАВА 13] — Один, ты один у меня, — не разбираясь, гладила она волосы и лицо Ниникая. — Если меня усыпят горькой водой или келе на меня напустят, чтоб обмануть, — я аркан на шею надену… Ты… ты делай, что хочешь, только вторую жену не приводи…
[ГЛАВА 13] Дух неба всю ночь радовался женитьбе Ниникая — так сказала старая мать, не сумевшая выйти из яранги утром: ветер насыпал огромный сугроб перед входом. Нарадовался вволю дух неба, поиграл, пошутил, набросал всюду легкого чистого снега и успокоился: пусть теперь молодые, их родные и гости выходят на волю — тут все бело, тут красиво, тепло, тут дышать — не надышишься…
[ГЛАВА 13] — Ну что ж, брат Ниникай, — сказал Тинелькут, когда гости выбрались из яранги, чтобы увидеть последнее и самое главное в свадьбе богатого человека. — Дух неба радовался, и я должен тебя обрадовать. Разрежем табун. Пополам… А чтобы ты не обижался — попросим самого уважаемого человека: пусть сделает это он. Отец стар. Пусть разрежет табун Куриль.
[ГЛАВА 13] Не совсем выспавшийся, но отрезвевший, Куриль сейчас стоял сзади всех со сжатыми, как дужки капкана, губами и ни на один взгляд не отвечал взглядом знакомого человека. Слова Тинелькута были неожиданными для него. Но он сумел ничем не выдать радости — и так, с окаменевшим суровым лицом, обошел кучку людей, направляясь вниз, к озеру, где колыхался огромный табун.
[ГЛАВА 13] Следом за ним двинулись работники Тинелькута. Ночные пастухи пришли в стойбище очень уставшими, с почерневшими от сильного ветра лицами. Но Тинелькут каждому дал по кружке горькой воды — и лица их стали живыми, медными, а ноги подвижными, молодыми.
[ГЛАВА 13] Табун издали походил на густой дрожащий кочкарник, поросший корявыми деревцами; рога оленей качались, вздрагивали — и казалось, что над одним и тем же местом мечется, крутится ураган… Куриль смело вошел в эту неспокойную топь и, наверно, пропал бы в ней, если б не пастухи, которые сразу же раздвинули край этой топи. Куриль разрезал табун поперек. Он знал, что впереди всегда идут неприрученные олени, и эта часть должна была отойти Ниникаю: пусть молодой хозяин начинает жить с трудного конца, а не с легкого.
[ГЛАВА 13] Разделенный табун двинулся в разные стороны. Это уже были два табуна.
[ГЛАВА 13] Часть Ниникая пастухи осторожно погнали за озеро, а часть Тинелькута — за лес.
[ГЛАВА 13] Табуны уже далеко разошлись в стороны, когда Куриль возвратился к людям.
[ГЛАВА 13] Старый отец двух богачей молча глядел из-под руки вдаль, то вправо, то влево. Он совсем недолго глядел — наверно, устали глаза. Нет, не просто устали.
[ГЛАВА 13] — Все. Вот и все. Больше не вижу, — сказал он, повернувшись к своим родичам и гостям. — Наверно, глаза уже в тот мир смотрят. Колет их здешний свет. И кости ломит — долго стоять не могу, отдохнуть кости хотят… Теперь сыновья семейные — мне можно собираться в тот мир. Скоро, наверно, и отпрошусь…
[ГЛАВА 13] — Нет, нет, отец! — запротестовал Ниникай. — Глаза твои должны еще внука увидеть. Я хочу, чтобы ты внука увидел!
[ГЛАВА 13] — Хорошо. Хорошо, сынок! — обрадовался старик, всерьез решивший умереть после свадьбы младшего сына. — Я подожду. Ждать мне теперь будет легко: и внука увижу, и конец аркана будет тянуть такая красивая, свеженькая невестка. Подойди сюда, моя хорошая дочка. Подойди, я понюхаю тебя. Хочу, чтобы ты тянула конец аркана. Легкие у тебя руки. Какая ты прекрасная, совсем как двухлетняя важенка.
[ГЛАВА 13] Затянувшая материей и ремнем живот, Тиненеут смело подошла к старику и прижалась своей теплой мягкой щекой к его морщинистой холодной щеке.
[ГЛАВА 13] — Апай! [74] А почему же меня ты забыл? — зашумела обиженная при людях жена Тинелькута. — Ты обещал, что конец аркана я буду тянуть!
[ГЛАВА 13] — Да, да, ты, отец, обещал, — подтвердил сам Тинелькут. — Что ж, старик есть старик, — вздохнул он, обращаясь к гостям. — Уже не все помнит.
[ГЛАВА 13] Растроганный обидой старшей невестки, старик расчувствовался и сам шагнул к ней.
[ГЛАВА 13] — Обе тянуть будете, обе, — обнял он ее. — Хочу умереть от ваших рук. У тебя руки добрые — сколько ты мне хорошего сделала ими!.. Я счастливо живу в этом мире: беды не испытывал, сыновей бог послал умных и верных обычаям рода, снохи — всем на зависть, жена строгая, не болезненная… Как ты, жена: будешь меня ждать или в тот мир отпросишься раньше?
[ГЛАВА 13] — Как захотят духи, — мудро ответила та. — Поторопят — что делать, раньше придется… — Старуха еще что-то добавила, но высохшие губы ее сжевали слова.
[ГЛАВА 13] Весь этот разговор Куриль выслушал с большим любопытством и содроганием. Он знал о таком жестоком обычае чукчей, но никогда не был свидетелем уговора. Зябко стало от слов старика, от обиды старшей снохи, от общего спокойствия, от того, что уговор состоялся в такой радостный день. И лишь возражение Ниникая, оттянувшего срок добровольной и благочестивой расправы, оставляло какой-то просвет…
[ГЛАВА 13] Ярангу Тинелькута между тем люди разобрали до самого основания.
[ГЛАВА 13] Женщины, расстелив на снегу ровдугу, разрезали ее на две части, а мужики тесали жерди для новой яранги Ниникая. Таков был обычай — разделить ярангу пополам: потом братья каждый себе выстроит какое захочет жилье.
[ГЛАВА 13] Потонча знал, что ночная пьяная выходка Пурамы известна не ему одному.
[ГЛАВА 13] Выбегал Ниникай, не спали молодая жена и, наверно, жена Тинелькута. Слова Пурама сказал страшные, и, боясь, что они расползутся по стойбищу, он сейчас делал все, чтобы о нем плохо не думали. Он побежал к мужикам и взялся тесать жерди. Потом он помогал ставить каркас, натягивать ровдугу.
[ГЛАВА 13] А Пурама сильно напился с утра. Куриль уже знал, что он проиграл последних оленей Кымыыргину.
[ГЛАВА 13] В полдень родные, гости и жители стойбища провожали вдаль караван нового богача, молодого хозяина огромного табуна — Ниникая. Обычай повелевал молодым уехать из стойбища и не появляться в нем несколько дней.
[ГЛАВА 13] К вечеру яранга Тинелькута стояла на прежнем месте. Но это уже была маленькая яранга, в которой не смогли уместиться все гости. Воспользовавшись этим, Потонча и уехал в Нижний на пустой нарте. Он распрощался с каждым из богачей без слов, лишь одаряя их обычной бодрой и невинной улыбкой.
[ГЛАВА 13] В честь свершившегося Тинелькут заколол двух жирных оленей и выставил последние, как он сказал, бутылки горькой воды. Гости тоже нашли кое-что, и пир продолжался.
[ГЛАВА 13] Куриль, однако, не собирался проводить здесь вторую ночь. Он уже давно заставил Пураму лечь спать и уехал бы затемно, но уступил старику Петрдэ, который не захотел отправляться в путь с голодным желудком.
[ГЛАВА 13] И все-таки настало время ехать.
[ГЛАВА 13] Еще не попрощавшись с хозяевами и гостями, Куриль вышел из тесной и шумной яранги, чтобы поднять Пураму, и вдруг увидел нарту, на которой сидели Ниникай с молодой женой.
[ГЛАВА 13] — Га! Ниникай! — удивился он. — Что такое случилось?
[ГЛАВА 13] Брат Тинелькута передал вожжи жене, сошел с нарты и в нерешительности остановился. Куриль подошел к нему.
[ГЛАВА 13] — Вот… вернулся… — сказал Ниникай. — Скучно вдвоем…
[ГЛАВА 13] — Горькой воды надо было бы взять, — улыбнулся Куриль.
[ГЛАВА 13] — Правду сказать, за ней и приехал… А ее, жену, оставлять одну было нельзя… Нет, я говорю не то! — вдруг махнул рукой Ниникай. — Все равно. К чему эти законы! Погляди, мэй, на мою жену. Живот у нее — выпуклый. Раньше свадьбы мы поженились. Ну, тем, кто не так… тем, конечно, нужно остаться вдвоем далеко от стойбища. А нам-то зачем?
[ГЛАВА 13] — Что скажут отец, мать? Тинелькут что скажет?
[ГЛАВА 13] — Э, одно простили — другое простят! Да мы завтра с утра уедем. Только переночуем.
[ГЛАВА 13] — Ниникай. Приезжай в Улуро! — сказал Куриль и положил ему на плечо руку. — Совсем приезжай. Пастбище там найдется…
[ГЛАВА 13] Ниникай тяжело вздохнул:
[ГЛАВА 13] — Всю дорогу сюда я жене об этом и говорил… Не получится здесь у меня жизни… Такой уродился я… Хотел к ламутам податься: там и женщины скромные, и мужчины другие, наши чукчи реже бывают…
[ГЛАВА 13] — У нас чукчи бывают часто. Но у нас… там у нас… — Куриль замялся: ему хотелось сказать: "Там я, и ты можешь надеяться", но эти слова почему-то застряли во рту. — Там, у нас, строгости больше, — выпутался он. — Перекочевывай к нам!
[ГЛАВА 13] — Наверно, перекочую.
[ГЛАВА 13] — Только скажу тебе так: не шамань.
[ГЛАВА 13] — Я? Шаманить? — удивился и едва сдержал смех Ниникай. — Это ты, мэй, потому, наверно, подумал, что я на людей подолгу смотрю?
[ГЛАВА 13] — Нет, не поэтому. Просто так. Не шаманить — и все. Как договоримся — когда тебя ждать?
[ГЛАВА 13] — Не знаю, — вздохнул Ниникай. — Отцу обещал… Но Тиненеут родит скоро… Отца отправлю в тот мир. Да долго ли стариков провожать? Аркан накинул на шею и затянул. А потом жги. Все… После лета, по первому снегу и прикочую.
[ГЛАВА 13] Куриль опустил голову, и Ниникай опустил голову.
[ГЛАВА 13] — …Нет, не знаю, — тихим, другим голосом сказал чукча. — Может, и совсем не вернусь в свое стойбище…
[ГЛАВА 14] После рождения сына Пайпэткэ должна была бы возненавидеть или постараться забыть имя Сайрэ. А она взяла да и назвала этим именем своего мальчика. Нет, Пайпэткэ. не была в эти дни сумасшедшей — напротив, став материю, она познала удивительное просветление и еще никогда в жизни с такой ясностью не понимала своей судьбы и роли в этой судьбе старика шамана. И все-таки она дала имя Сайрэ своему ребенку, своей единственной радости.
[ГЛАВА 14] Словно опомнившись от тяжкого сна, Пайпэткэ начала думать о будущем. И это будущее теперь уже не казалось ей таким страшным, каким было прошлое. Через три зимы мальчик уже растопырит ручонки, защищая ее, через пять сможет кусаться, потом он сядет на нарту и полетит птицей за Курилем, за Пурамой, за Мельгайвачом, за Токио, которые защитят ее…
[ГЛАВА 14] Защитят… А почему ей всю жизнь надо защищаться и ожидать защиты?
[ГЛАВА 14] Разве она родила девочку?
[ГЛАВА 14] Пайпэткэ начала прикидывать, кем может быть ее сын, какой у него будет нрав. Сначала ей захотелось, чтобы он стал точно таким, как Пурама. Но этого ей показалось мало. И тут пришла радостная, обжигающая мысль: шаманом будет ее сын. Шаманом — но не таким, как старый Сайрэ, а совсем противоположным ему. Он будет могучим шаманом и отомстит всем, кто обижал его мать, а потом начнет преследовать злых ненавистников. Он станет другом Токио, и вдвоем они избавят людей от бед… А чтобы люди не забывали зло — пусть о злых людях и злых шаманах им напоминает имя Сайрэ…
[ГЛАВА 14] Пайпэткэ казалось, что она замыслила очень мудрое, а главное — тайное дело, о котором ее враги и мучители догадаются слишком поздно. Но каким же горьким и ужасным было ее удивление, когда в этот же день в тордох ворвалась взбешенная Тачана и моментально разрушила и ее тайну, и ее надежды!
[ГЛАВА 14] — Ты, потаскушка, рыбу с мясом смешиваешь? — заорала она, брызжа слюной. — Такое большое имя присваиваешь этой чукотской твари? Мстить хочешь мне этим именем? Хочешь доброй памятью мужа прикрыть врага моего и врага всех улуро-чи? Да с кем же ты тягаться взялась, полоумная! Со мной тягаться взялась?
[ГЛАВА 14] Стоя на коленях и прижав к груди проснувшегося от этого крика ребенка, Пайпэткэ будто одеревенела. Мысли ее были разгаданы сразу, на расстоянии, и сейчас крик шаманки звучал для нее, как гром, как кара духов земли и неба.
[ГЛАВА 14] К счастью, Пайпэткэ была не одна. В тордохе сидели Лэмбукиэ с мужем, принесшие молодой матери немного вареного мяса. Тачана мясо увидела в первый же миг и в этот же миг поняла, что Лэмбукиэ, как всегда, будет на стороне Пайпэткэ — однако такая защита для нее ничего не значила: собралось бы здесь хоть все стойбище — она кричала бы так же.
[ГЛАВА 14] Но старая Лэмбукиэ знала, чем можно взять Тачану, и крик совсем ее не напугал.
[ГЛАВА 14] — Э, Тачана, — спокойно сказала она. — У меня скоро сучка ощенится. Так я щенка-сучку назову твоим именем. До-олго проживет эта собака, а я буду кликать ее как можно громче…
[ГЛАВА 14] — Ы-ы, ды, мы… — замычала шаманка. — Подавись своим языком.
[ГЛАВА 14] — Ты уже подавилась!
[ГЛАВА 14] — Замолчи! — крикнул на Лэмбукиэ муж, хватая ее за руки, чтобы поднять. — Когда же ты умрешь, безумная! Когда тебя духи проглотят! Когда я от тебя отдохну!.. Уходи из тордоха…
[ГЛАВА 14] — А почему же нельзя имя Сайрэ детям давать? С каких пор слово "птица" [75] стало позорным? Вон сколько сайрэ летает на всех едомах! Может, имя кто опозорил? Так пусть мальчик тогда вернет людям красивое имя…
[ГЛАВА 14] — Будет он носить это имя. Будет! Только сперва его мать при всем стойбище тальником высечем. Да, пороть ее будут! Всех духов чукотских из нее выгонят, даже запаха не останется!
[ГЛАВА 14] — Власть над всеми взяла, уродина! Смотри: черти тебе позавидуют и сожрут…
[ГЛАВА 14] Старик наконец вытолкнул рассвирепевшую Лэмбукиэ из тордоха. Но она вырвалась, откинула дверь и крикнула:
[ГЛАВА 14] — Куриль скоро приедет — я встречать его побегу.
[ГЛАВА 14] Громко шумела в этот раз Тачана. А через несколько дней еще громче шумел в яранге Тинелькута Куриль. В тундре никто и ничто не передвигается так быстро, как слухи. И вести о том, что голова юкагиров возвращается с ярмарки злым на шаманов, что он собрался будто бы сразу же строить церковь и пороть неугодных шаманов, вести эти долетели до стойбищ Улуро гораздо раньше, чем он сам появился здесь.
[ГЛАВА 14] Проводив Каку, Тачана приуныла. Ошиблась она, злость ее подвела. Ей бы не говорить о задуманной порке вдовы Сайрэ — и тогда потихоньку можно было бы настрополить всех людей, а если Куриль и на самом деле решил схватиться с шаманами, то уж шаманку-женщину, ничего дурного не сделавшую, он, наверно, не тронул бы… Тачана и верила, и не верила слухам. Кака ей сказал о предупреждении Куриля — не трогать без него Пайпэткэ. Стало быть, он и на ярмарку уезжал злым. Там, на Колыме, в остроге, он мог договориться с начальниками о строительстве божьего долга. Может, потому и с шаманами он решил повести себя круче. Но с другой стороны, Тачана и Кака рассудили, что божий дом строить Курилю просто не на что — оленей на шкуры он не менял, а поднимать шерсть сразу на всех шаманов — это детская игра в охотников и медведя.
[ГЛАВА 14] Как бы то ни было, а слухи пришли. И одно дело верить им или не верить, и совсем другое — знать, что такие слухи опередили хозяина. Надо же! Ехать с ярмарки и не быть пьяным, думать не о выручке, не о скором отеле оленей и перекочевке, а о шаманах! Ярмарка, говорят, была очень богатой. Значит, Куриль сидит на полных возах, а мысли его здесь, в тордохе у Тачаны? Это уже опасно. Возвращается и Пурама. Но если Куриль злой, то Пурама злее самого себя в сто раз…
[ГЛАВА 14] А не потому ли старая Лэмбукиэ так отчаянно бросилась на нее, что почуяла поддержку и близкие перемены? Именем шаманки сучку назвать, а шаманку — сучкой! Да за это шаманы-чукчи вместо духов сами бы съели ее!..
[ГЛАВА 14] И Тачана юркнула в нору. Юркнула — но не скрылась совсем в глубоких ходах. Она прятала все части тела, кроме носа, глаз и ушей.
[ГЛАВА 14] Потом в стойбище появился родственник Куриля — Пурама. Тачана стала усиленно нюхать воздух и навострила уши. Приехал Пурама после полудня — и уже к вечеру шаманка поджала хвост. Ни к кому не зашел охотник, никто никаких рассказов о ярмарке от него не услышал. Был он хмур, молчалив и ни о чем людей не расспрашивал. Это показалось Тачане странным и даже зловещим.
[ГЛАВА 14] Наутро второго дня Пурама зашел в тордох Пайпэткэ и что-то принес ей под мышкой. Он пробыл у нее очень долго, но, когда в тот же тордох сунулся Ланга со своей женой, от которых можно было узнать кое-что, Пурама сразу же вышел.
[ГЛАВА 14] Получалось совсем плохо. Пурама явно хранил какую-то тайну.
[ГЛАВА 14] Так и потекли дни.
[ГЛАВА 14] Однажды Тачане стало известно, что Пурама в разговоре с соседом в сердцах сказал: "Не хочу знать никаких шаманов! Не хочу ничего о них слышать! Мужик должен заниматься хозяйством и богу молиться". Время было весеннее, хлопотливое и тяжелое — в стойбище всего не хватало, и труда не составляло понять, что после богатой ярмарки Пураме, конечно, захочется жить по-иному, навести в хозяйстве порядок. Могла бы Тачана и обрадоваться: какая бы причина ни заставила его говорить такие слова, однако он их сказал — и теперь, может быть, не станет ходить на камлания, не станет переворачивать шаманские разговоры на свой лад. Но запуганный человек боится и звука собственных шагов. В словах родственника Куриля Тачана увидела именно тот смысл, который и сделал ее пугливой.
[ГЛАВА 14] А несколько дней спустя в стойбище снова пришли те же самые слухи, только с другой стороны — от чукчей. При этом оказалось, что человек прибыл из Халарчи затем, чтобы узнать новости — не появились ли в Улуро русские люди с железными топорами, не привезли ли бревен, не заезжал ли поп. И шаманскими делами человек интересовался.
[ГЛАВА 14] Чукча уехал быстро. Но лучше бы он совсем не показывался. Тачане пришлось с головой спрятаться в нору. Теперь она стала ждать, когда и как сильно Куриль топнет ногой, чтобы она выскочила и поползла перед ним на брюхе. Все надежды свои она обратила к шаману Каке. Правда, Кака сам побаивается Куриля, к тому же он обещал приехать лишь после того, как подсохнет тундра, а Пайпэткэ наберется силы. Но, может, теперь он решил по-иному?
[ГЛАВА 14] Шли дни, тундра начала просыхать, а вода в Малом Улуро светлеть, но Кака не показывался. Вместо этого Тачана услышала стук ноги Куриля.
[ГЛАВА 14] Слабенький стук, но зато над самой своей норой. На берегу Большого Улуро, в стойбище Куриля, появился купец Мамахан Тарабукин. Это было настоящим событием, потому что друзья-богачи, как о том знали многие, давно договорились построить божий дом в тундре. Конечно, у них были и другие дела, но они сейчас Тачану меньше всего интересовали.
[ГЛАВА 14] Сколько шаманка потратила сил, чтобы узнать, о чем разговаривали богачи! Нет, ничего она не узнала.
[ГЛАВА 14] Тяжелой для Тачаны была эта весна. Люди ходили с подтянутыми животами, многие болели по всякому пустяковому случаю, но ее призывали редко: одним нечего было дать за камлание или совет, другие могли бы немного дать, но не надеялись на нее. Тачана утешалась тем, что не голодает. Но есть ей приходилось плохое мясо, высохшую юколу. И как тут было не вспомнить шамана Сайрэ, которому люди могли отдать последнее, отдать самое лучшее!.. И надо же было Курилю именно в эту весну оскалиться на шаманство и пустить слухи о лучшей жизни под божьим крестом, но без шаманов!
[ГЛАВА 14] Так, в страхе, в людской неприязни, в ожидании еще худших времен, Тачана и провела всю весну. Потом началось лето. Жизнь повеселела; уставшие от долгих зимних и совсем невыносимых весенних тягот люди отчаянно латали дырки в хозяйстве, жадно делали запасы на будущее. И как-то в середине лета на Соколиной едоме появился разъездной купец Мамахан, привезший в переметных мешках чай и табак. Стойбище перестало набивать трубки сухой травой — закурило уже смесь, а то и чистый табак. В тордохах запахло зеленым чаем.
[ГЛАВА 14] Шаманка тоже принесла в свой тордох табачных листьев и полторы плитки чаю. Вечером она и ее муж Амунтэгэ хорошо согрели животы, распарились, закурили и вспомнили времена, когда шаман Сайрэ был в почете.
[ГЛАВА 14] — Хайче Сайрэ сам по себе не был злой, — проговорил Амунтэгэ, которому надоело жить сперва одними надеждами, а потом и без всяких надежд. — Может, и тебе какое заметное доброе дело сделать? Говорят, Куриль не хочет трогать Токио…
[ГЛАВА 14] — Молчал бы ты, — спокойно ответила Тачана. — Уж не вышел умом, так хоть язык не распускай. Что ж я, по-твоему, племянницу твою, дурочку, из-за злости хочу лупить? Ты возьми бубен да распались, да сунь в наш мир хоть один нос. Тогда и поймешь, что нрав у шаманов не сам по себе, Сайрэ — один нрав, а мне — другой… Не то что старики — уже и малые дети знают, что в крови твоей дурочки дух отца Мельгайвача сидит.
[ГЛАВА 14] — А жить-то надо! — возразил старик. — Пошла бы да вылечила кого без подарка. А в другой раз подарок сам бы пришел… А то шаманка — и кипрей вместо чая пьешь. Где такое бывало?.. И пусть себе Куриль божий дом строит…
[ГЛАВА 14] — Ладно, без твоего ума обойдусь. Я вот гляжу, Куриль не очень-то разворачивается. А еще погляжу — так, может, и по-своему заговорю! Каку вызывать надо. Пора вызывать…
[ГЛАВА 14] Но прежде чем Амунтэгэ уехал с посланием к шаману Каке, в стойбище произошло событие, удивительное и неожиданное. К Пайпэткэ приехал сам Мельгайвач.
[ГЛАВА 14] Мельгайвач подгадал так, чтобы появиться в стойбище как раз посреди ночи. Его выдал лай собак, бросившихся навстречу. Несколько мужиков высунулись из тордохов и опознали чукчу: полночь была круглолунной, совсем белой.
[ГЛАВА 14] Пайпэткэ в это время сидела возле маленького костерка со спящим на коленях ребенком. Сырым прутиком она ковыряла горящие хворостинки, стараясь сбить пламя. Ночь была комариной, а кучка тальника уменьшалась быстро; не будет дыма — комары не дадут спать ребенку. Сама Пайпэткэ еле сдерживалась, чтобы не упасть на бок и не заснуть. Но она нашла очень хороший способ взбадривать самое себя: временами она откладывала хворостинку, ладонью загребала дым и бросала его себе в глаза, как песок.
[ГЛАВА 14] Уже больше трех лун Пайпэткэ жила почти счастливо. Только во сне да в сказках случается то, что случилось с ней перед этим. Угроза Тачаны не была пустой — если старуха приказывала Амунтэгэ свить плетку, то плетка уже не могла затеряться. Так было в детстве. Но теперь Тачана и вовсе не могла отступить, потому что все получилось не по ее, получилось даже назло ей. И теплое долгожданное солнце в глазах Пайпэткэ чуть не покрылось туманом — тем страшным подвижным туманом, который обозначал болезнь, на этот раз наверняка неизлечимую, а может, и гибельную. Пайпэткэ всегда боялась побоев, но после родов ей показалось, что от боли у нее обязательно что-то лопнет внутри и она умрет. А смерть будет жуткой. Любая юкагирка ни за что не покажет босую ногу, сгорит от стыда. Но ведь для порки ее совсем разденут, а это все равно что содрать шкуру с живого оленя, освежевать… Соберется все стойбище, загремят бубны…
[ГЛАВА 14] И все-таки не страх перед позором, болью и смертью разрывал Пайпэткэ на части. Ребенок же у нее! Как посмеют шаманы оторвать его от груди? Посмеют.
[ГЛАВА 14] Они посмеют. Они сделают так, что она сама отдаст его в чьи-то руки.
[ГЛАВА 14] Способен же шаман Токио посмотреть в глаза и лишить человека рассудка…
[ГЛАВА 14] Какие бы обнадеживающие слова ни произнесла в тот день старая Лэмбукиэ, для Пайпэткэ они почти ничего не значили. Потому что она слишком хорошо знала шаманов: затравят они и старушку.
[ГЛАВА 14] От быстрого помешательства ее спасла одна счастливая мысль. А не затем ли шаманка сказала ей о расправе, чтобы лишить ума и уже вечером отобрать ребенка? Подумав так, Пайпэткэ встала поперек первой, ближней беды, после которой ничего нельзя будет исправить, уперлась изо всей мочи и решила не поддаваться ни страху, ни шаманским хитростям.
[ГЛАВА 14] Через три дня, однако, почувствовала, что сил не хватает, что глаза вот-вот застелет не туман, а чернота.
[ГЛАВА 14] В сказках богатырь появляется в самый нужный момент. В жизни случилось так же. Когда Пайпэткэ показалось, что ее душат, когда ребенок, обрызганный молоком, корчился на коленях, а она ломала руки, то прижимая его к голой груди, то отрывая, — в тордохе как раз и раздался кашель. Это вошел Пурама…
[ГЛАВА 14] Целый мах пестрой материи мелькнул перед глазами как молния среди ночи.
[ГЛАВА 14] — Это от Куриля. И вот — иголка от Куриля… Ну, а это уж я… Калачики американские… сладкие. Дай пососать мальчишке — может, понравятся…
[ГЛАВА 14] Все в жизни видел, слышал и знал Пурама. Но он никогда не предполагал, что женщины могут так страшно плакать…
[ГЛАВА 14] С тех пор прошло много дней. Пайпэткэ стала ходить за тальником, за водой, много раз она помогала людям в хозяйских делах и получала за это и долю пойманной рыбы, и кусок мяса, и горсть чаю. Всю ровдугу своего тордоха она облатала, каркас выпрямила, каждую вещицу осмотрела и привела в порядок.
[ГЛАВА 14] Что же ей нужно было еще? Да ничего, совсем ничего. Хорошо бы, конечно, восстановить дружбу с подругами детства, хорошо, если бы хоть один раз к ней заглянул Мельгайвач. Нет, нет — Мельгайвач ей вовсе не нужен, ей вообще больше никто из мужчин не нужен… В ее перегруженной памяти Мельгайвач остался человеком случайным, чужим, на месте которого могли оказаться и Токио, и Кака, и любой другой из плохо знакомых мужчин, пообещавших ей, глупой девчонке, жизнь, не похожую на жизнь в слишком уж бедном и мрачном стойбище. Странно: до родов она часто вспоминала его, а родила, родила очень похожего человечка — и сам Мельгайвач куда-то исчез. Любовь? Да, конечно, бывает любовь. И у нее она была. Но ведь любовь, наверное, нужна лишь затем, чтобы почувствовать в животе тяжесть…
[ГЛАВА 14] Не Мельгайвача она ждала, а тех дней, когда он уедет, побывав у нее.
[ГЛАВА 14] Пусть люди поверят, что все у нее было по-человечески. И пусть в бессилии злобствует Тачана: сам Куриль сказал, что ее никто не посмеет тронуть…
[ГЛАВА 14] …Она не ожидала, что сердце так сильно шарахнется, когда Мельгайвач окажется возле нее. А оно всколыхнулось сильно — Пайпэткэ даже оттолкнулась ногами, испуганно отодвинулась от костерка, угадав в полутьме человека, который был отцом ее сына.
[ГЛАВА 14] Войдя, Мельгайвач ничего не сказал. Он постоял, помялся, снял шапку, осторожно положил ее и какой-то сверток в ближний к двери угол и сильно вздохнул. Потом он опустился на колени возле дымящего хвороста, нагнулся и стал раздувать огонь. По ровдуге забегали яркие отсветы.
[ГЛАВА 14] Его рука потянулась к лицу ребенка — и Пайпэткэ не отстранила ее, не отодвинулась дальше.
[ГЛАВА 14] — Сын? — спросил Мельгайвач.
[ГЛАВА 14] — Сын…
[ГЛАВА 14] — Да… сын… Пастуха сын… Пастух я теперь. Воды нет немного попить?
[ГЛАВА 14] — Там, на ящике…
[ГЛАВА 14] Но Мельгайвач тут же забыл о воде. Он закрыл руками лицо и замер, опустив голову.
[ГЛАВА 14] — Зачем приехал?
[ГЛАВА 14] — Так. Не знаю. Уехал и Каке не сказал. Сейчас уеду… обратно.
[ГЛАВА 14] — Случилось что-то?
[ГЛАВА 14] — Ну, раз ты здорова и сын здоров, значит, ничего не случилось.
[ГЛАВА 14] — Подожди — что ты знаешь?
[ГЛАВА 14] — Слухи там, в Халарче, ходят…
[ГЛАВА 14] — Какие слухи?
[ГЛАВА 14] — Да не хочет Кака, чтобы Потонча торговал в Улуро. Хочет, чтоб он в Халарче торговал…
[ГЛАВА 14] — А я тут при чем?
[ГЛАВА 14] — Не знаешь шаманов?.. Ты, Потонча, дух моего отца… Запугать Потопчу хотят, а страдать будешь ты — я думаю так. Может, и всех улуро-чи хотят запугать Потончей.
[ГЛАВА 14] — Господи! Да что ж я им далась-то!..
[ГЛАВА 14] Пайпэткэ встала, поскорей отнесла ребенка за полог и, подойдя к Мельгайвачу, нагнулась, благодарно понюхала его за ухом.
[ГЛАВА 14] — Поезжай. Нет, посиди — я к Пураме схожу. Нет, поезжай: завтра схожу.
[ГЛАВА 14] Где твой олень?
[ГЛАВА 14] — Там, на лугу. Ночным пастухам оставил.
[ГЛАВА 14] — Больше ничего мне не делай хорошего. Уже сделал теперь. И не приезжай больше.
[ГЛАВА 14] — Остался я со старухой… Вдвоем…
[ГЛАВА 14] Пайпэткэ перебила его:
[ГЛАВА 14] — Не рассказывай — это мне знать не нужно. Поезжай.
[ГЛАВА 14] — Там… мясо сухое. И пыжики. Больше нет ничего. Хотел к исправнику ехать — сказать, что Кака обманом меня разорил…
[ГЛАВА 14] — Не хочу ничего знать! Не хочу, поезжай!
[ГЛАВА 14] Уже утром Тачана заколотила в бубен. И каждый удар ее страхом и болью отзывался у Пайпэткэ в сердце. Но не только страхом и болью. Пурама сразу же сел на оленя и потрусил к Большому Улуро. Что будет? Что теперь будет?..
[ГЛАВА 14] По стойбищу поползли самые черные слухи. Мельгайвача видели — когда приходил и когда уходил. Все, что случилось ночью, а ночь была белой, значит, обманчивой. Духи любят такие ночи — они могут и показать себя, чтобы в темную пору люди не сомневались, что они существуют.
[ГЛАВА 14] Один день, два дня, три, четыре ждала Пайпэткэ старую Лэмбукиэ, Пураму или одноглазую Абучедэ. Нет, никто не появился в ее тордохе.
[ГЛАВА 14] Зато на пятый день в стойбище приехал шаман Кака.
[ГЛАВА 14] Голодная, запуганная Пайпэткэ забилась в угол за пологом и ждала своей участи.
[ГЛАВА 14] У Тачаны с Какой между тем произошел очень прямой разговор, после которого шаманка воспрянула духом и уже увидела те времена, когда люди иначе будут смотреть на нее.
[ГЛАВА 14] — Бить шаманов? — удивился Кака. — Глупая ты старуха. Да ведь для этого нужно разрешение исправника Друскина! А он хоть и отнял у меня печать головы, но шаманить-то не запретил! Да как же он запретить может?.. А Куриль? Куриль даже не виделся с ним. Тут дело совсем другое…
[ГЛАВА 14] И Кака объяснил Тачане, что дальше все будет идти, как в драке: кто наглей, тот и сильней.
[ГЛАВА 14] В стойбище, облепившее тордохами высокую и потому названную Соколиной едому, голова юкагиров ехал медленно, важно, по-хозяйски оглядывая знакомые с детства места. Куриль был очень спокоен. Ему явно везло в этой полной превратностей, а в общем-то, не такой уж и сложной жизни. Был он простым пастухом, потом неожиданно разбогател, не приложив никаких особых усилий, и головой, начальником рода стал по воле судьбы. Так уж, видно, ему предсказано богом. Вот и сейчас наступило время сделать еще один шаг по крутой тропе. Правда, ему уж за сорок, на руках, которыми он держит поводья, ногти чуть почернели, а голова стала лысой. Но ведь по годам и задачи. Разве мог бы он в свои двадцать или тридцать лет сцепиться с шаманами, погрозить им березовой палкой?
[ГЛАВА 14] Нет, Куриль не собирается с одного размаха убить шаманство. Он не мальчишка. Но начинать надо. Пусть сегодня люди почувствуют, что не всяким шаманам следует доверяться, пусть те, кто потихоньку колотит в бубен, готовясь морочить головы, сто раз подумают о власти, которая не все может позволить…
[ГЛАВА 14] То, о чем рассказала Пураме Пайпэткэ, не только не возмутило Куриля, но даже обрадовало. Он ожидал, что эти самозванцы шаман и шаманка нагло выползут на дорогу. Что ж им остается делать? Перепугаться в самом начале борьбы? Но если они лезут — он-то не может сидеть, скрестив руки и ноги! Он предупреждал их обоих. Однако мало того, что Кака все-таки хочет высечь женщину-юкагирку, которую защищает сам голова, он уже пытается распоряжаться в Улуро, как в своей яранге, а во всей тундре, как в своей Халарче, — купцов уже распределяет!..
[ГЛАВА 14] Куриль сильно бы волновался, если б на камлание прилетели крупные птицы — такие, как Токио или безымянный старец якут. Но это же самозванцы!..
[ГЛАВА 14] Остановиться Куриль решил в тордохе Нявала. Тут живут люди темные, верящие каждому слову шаманов. Он спугнул бы Тачану и Каку, если бы остановился у Пурамы или у Лэмбукиэ. Но еще Курилю хотелось поглядеть на сынишку Нявала — говорят, парень растет смышленый, понятливый, бойкий. Такой пригодиться может. Американец Томпсон знает цену смышленым людям, и Куриль должен знать…
[ГЛАВА 14] Подъехав к тордоху, Куриль увидел девочку лет десяти, сидевшую на пустой нарте и певшую тоненьким голоском песню. У девочки было красивое личико — кругленькое, с остреньким подбородком, черные глазки так и перекатывались в лукавых щелках.
[ГЛАВА 14] — О чем же поешь ты, птичка? — спросил Куриль, не слезая с оленя.
[ГЛАВА 14] — Я не птичка, я Чайка, — бойко ответила девочка.
[ГЛАВА 14] — Ага, Халерха, значит? Ну и выросла ты… Прямо и не узнать! Вверх растешь — потому и худая?
[ГЛАВА 14] — Нет, бегаю много. А кто бегает, тот не бывает толстым.
[ГЛАВА 14] — Это правильно. А о чем ты поешь и почему здесь сидишь?
[ГЛАВА 14] — Пою об отце. Хочу, чтоб он много рыбы жирной поймал. А здесь я жениха своего жду.
[ГЛАВА 14] — Жениха? Ну и храбрая ты!
[ГЛАВА 14] Но разговорчивая "невеста" вдруг встрепенулась, как чайка на воде, — и бросилась со всех ног наутек — только косички, завязанные ремешками, еле поспевали за ней.
[ГЛАВА 14] А "жениху" в это время мать с великим трудом натягивала плеки.
[ГЛАВА 14] — Ну толкай ногу! Толкай! Что за нога! За ночь она у тебя выросла, что ль? — Увидев вошедшего гостя, женщина сдернула плеку, швырнула ее. — Не могу — сил моих нет. Ничего шить не успеваю. И куда растет?.. Садись, Апанаа. Сейчас чаю согрею. Надолго к нам?
[ГЛАВА 14] — Да, может, переночую. Сколько же лет богатырю?
[ГЛАВА 14] — Лет? А не знаю… Старая стала, запамятовала.
[ГЛАВА 14] — Подожди. Это было в каком году? Кажется, в ту зиму приезжал человек от исправника — за оленями для жены Чери? Если так, тогда был одна тысяча восемьсот девяносто второй год… Это я помню. А теперь — одна тысяча девятьсот второй. Сколько же получается. Девяносто второй, девяносто третий, четвертый, пятый… Э, да десять лет получается!
[ГЛАВА 14] — Ничего не пойму, что ты по-ученому причитаешь…
[ГЛАВА 14] — О, я тоже могу так! — вскочил на ноги парнишка. — Одна тысяча восемьсот девяносто два, девяносто три, четыре, пять, шесть…
[ГЛАВА 14] — Ты что — года понимаешь по-русски? — вытаращил Куриль глаза. — Счет знаешь?
[ГЛАВА 14] — Нет. Я сразу за человеком любые слова повторить могу.
[ГЛАВА 14] — Ну-ну, молодец!.. Экий ты молодец. Наверно, не зря шаман Сайрэ говорил…
[ГЛАВА 14] — А что шаман Сайрэ говорил?
[ГЛАВА 14] — А вот это тебе знать и не нужно.
[ГЛАВА 14] — Почему мне не нужно? Я буду великим шаманом. Правда, энэ?
[ГЛАВА 14] — Нет, не шаманом ты будешь, — твердо сказал Куриль. — Я в ученье тебя отдам.
[ГЛАВА 14] — Ой, что говоришь, Апанаа! — испугалась мать Ханидо. — Какое ученье? Я сейчас побегу за Нявалом…
[ГЛАВА 14] — Постой. О том разговор будет особый. Отдам в ученье. В острог пошлю.
[ГЛАВА 14] — А кто же кормить-обувать его будет?
[ГЛАВА 14] — Время придет, все сообщу.
[ГЛАВА 14] — Значит, он будет такой, как этот… шаман Чери?
[ГЛАВА 14] — Да, такой… — отвязался от расспросов Куриль. Он и сам не знал, куда и кому на обучение можно отдать мальчика-юкагира: такого еще не было никогда в Улуро. И вообще все это пришло ему в голову только сейчас.
[ГЛАВА 14] Сообразив, что весть об отправке на обучение Ханидо может разлететься по стойбищу, как дробь из ружья, и что это будет пока некстати, Куриль решил тут же идти к Тачане.
[ГЛАВА 14] И он пошел, оставив старушку охать и ахать.
[ГЛАВА 14] Тачана была не одна. В тордохе сидели взъерошенный, лохматый, как черт, Кака и худой, скуластый Амунтэгэ. Оба курили трубки, курила и Тачана, стоявшая к пуору спиной. По общему спокойствию Куриль догадался, что его здесь ждут.
[ГЛАВА 14] — Мэй, еттык? — сухо поприветствовала Тачана.
[ГЛАВА 14] Пробормотали приветствие и мужчины.
[ГЛАВА 14] — И-и, — ответил Куриль.
[ГЛАВА 14] — Долго тебя, Апанаа, ждали, — заговорила хозяйка, — весна прошла, лето на середине, а ты как приехал с ярмарки, так и не показался у нас…
[ГЛАВА 14] — Не было надобности — вот и не приезжал, — отрезал Куриль и уселся напротив Каки. — А что мне беспокоиться, — добавил он, обращаясь сразу ко вс^м, — в стойбище мир, рыба ловится хорошо, никто не умирает, шаман есть, даже шаман из Халарчи наведывается… Тачана, ты хоть юколы да чай подай — я все-таки не частый гость у тебя и голова к тому же.
[ГЛАВА 14] — А откуда у меня юкола? Я бубен в руках держу, а не нож. А вместо чая кипрей завариваю.
[ГЛАВА 14] — Но за камлание-то получаешь?
[ГЛАВА 14] — Тэ-э, получаю! И сама стараюсь не брать, а если дают, так будто нарочно — самую сухую юколу. Это мне, беззубой старухе!
[ГЛАВА 14] — Ладно, поговорим без угощения… Вижу, что дела у тебя плохие. Веры, что ль, к тебе нет, или мало добра людям делаешь…
[ГЛАВА 14] — Да как же добро сделаешь, если веру со всех сторон подрывают!
[ГЛАВА 14] — Га! Получается круг: добро не делаешь потому, что веры к тебе нет, а веры нет потому, что добра не делаешь! Первый раз такие рассуждения от шамана слышу!
[ГЛАВА 14] Кака поморщился: старуха уже запуталась. А Куриль отвернулся от нее — когда, мол, ты отличалась умом!
[ГЛАВА 14] — Ну теперь ты расскажи, Кака, о своей жизни. Давно ведь не виделись…
[ГЛАВА 14] — Хорошо живу. Меченкин.
[ГЛАВА 14] — А как Чайгуургин летует?
[ГЛАВА 14] — Меченкин.
[ГЛАВА 14] — Как жены?
[ГЛАВА 14] — Меченкин.
[ГЛАВА 14] Он или не хотел разговаривать, боясь попасться в такой же круг, в каком так быстро очутилась старуха, или выражал этим полуразговором ненависть, Куриль не стал разбираться: нападать все равно надо.
[ГЛАВА 14] — А как Мельгайвач живет? Правда ли, что он у тебя пастухом работает?
[ГЛАВА 14] — Правда.
[ГЛАВА 14] — И ты спокоен.
[ГЛАВА 14] — Чего ж беспокоиться мне? Жить ему надо. Шаманского вдохновения не получил…
[ГЛАВА 14] — А я слышал, что он собирается ехать к исправнику…
[ГЛАВА 14] — Он был у тебя? — мелькнул белками глаз чукча.
[ГЛАВА 14] — Нет. Меня все стороной объезжают. Я вот, помню, весной тебе говорил, чтобы вы Пайпэткэ без меня не трогали, а ты появился здесь, но ко мне не заехал… Да, Мельгайвач-то вроде бы хочет пожаловаться Друскину. Он считает, что ты его разорил обманом…
[ГЛАВА 14] Чукча сразу изменился в лице — оно как будто кровью налилось. Но он почувствовал и другое: разговор начинается очень серьезный. Не этот ли в колоде Куриля старший козырь?
[ГЛАВА 14] — Так, — зло прищурился он. — Что скажешь еще?
[ГЛАВА 14] — Тебе — ничего. Об остальном догадаешься сам.
[ГЛАВА 14] — На камлании людям расскажешь? А кто поверит тебе?
[ГЛАВА 14] — Никто тебе не поверит! — выставила вперед свою длинную голову Тачана. — Не поверит! Потому что ты хочешь защитить Пайпэткэ. А ее нельзя, нельзя защитить! Потому что в ее крови дух отца Мельгайвача, потому что этот дух по ночам вызывает к себе Мельгайвача-сына! Кого защищать хочешь? Врага юкагиров? Даже твой родственник Пурама не придет на камлание, и Лэмбукиэ, которая собакой меня называла, прикусила теперь язык. А его, Каку, ты не пугай: я, я приказала пороть Пайпэткэ, и теперь никто ее не спасет от этого!
[ГЛАВА 14] От такой длинной и отчаянной речи у шаманки в углах губ появилась белая пена.
[ГЛАВА 14] Куриль озадаченно провел ладонью по лбу и лысине. Но сказал:
[ГЛАВА 14] — Страшно ты говоришь. Но спасти Пайпэткэ все же придется. И Каку проводить придется с богом — чтоб он объезжал Улуро по Колыме… Стало быть, так, Тачана, всю твою жизнь люди тебе не верили, ну, считали слабой шаманкой. А теперь ты решила жестокостью запугать людей? И Пайпэткэ отомстить за непослушание? Так? И тогда свой век ты доживешь богато и спокойно? А шаман Кака будет через тебя делать в Улуро все, что захочет? Так? Видишь — я не шаман, а все разгадал…
[ГЛАВА 14] — Ты мне не веришь? Не веришь? Я завтра… обязательно завтра пойду и обожгу свои волосы и лицо!
[ГЛАВА 14] — Не пугай, — спокойно сказал Куриль. — Ты сама не веришь себе. Ты хоть раз видела духа отца Мельгайвача?
[ГЛАВА 14] — Видела!
[ГЛАВА 14] — Ну, если видела, то самое верное дело — рассказать людям подробно, какой он, по чем ходит — или летает? — какой вообще вид нижнего мира. А то как до главного доходит шаман, так начинает пугать… А еще лучше — показать этот мир человеку простому… Ну, хоть мне. Я все-таки голова — мне поверили бы. Вы же, шаманы, все можете…
[ГЛАВА 14] Эти слова так обрадовали и Тачану, и Каку, что и она, и он еле сдержали вздох облегчения.
[ГЛАВА 14] И Куриль понял, какой их главный козырь. Стоит ему взять в руки бубен — и его назовут шаманом. И случится с ним то же, что случилось с бывшим головой халарчинских чукчей, с Какой. Этого они ждут, об этом договорились.
[ГЛАВА 14] Им не важно, увидит Куриль что-нибудь или не увидит… Но у самого Куриля главным был как раз этот же козырь. Если бы ему в руки бубен дал Токио, он не взял бы его ни за что. Токио внушил бы ему все, что захотел. Но ни Тачана, ни Кака внушать не умели. Он это знал наверняка.
[ГЛАВА 14] Однако надо было поторговаться.
[ГЛАВА 14] — Я вот не пойму, — мерно продолжал он. — Почему духа надо изгонять болью? В Нижнем сейчас живет человек — русский дохтур Мускевич. Ученый, не шаман. А вот он разрезает человека без боли и изнутри вынимает боль. Но вы же сверхлюди! Почему так не можете?
[ГЛАВА 14] — А голову он не отрезает без боли? — усмехнулся Кака.
[ГЛАВА 14] — Подожди — я объясню, коль пошел другой разговор, — сильно задымила трубкой Тачана. — Дух — это не боль. Это совсем другое. Дух может причинять боль, но может и жить спокойно — как сейчас в крови Пайпэткэ… Тебе вот жалко ее. А мне думаешь нет? Это ведь страшно — раздевать женщину при народе и бить. Страшно. А надо. Когда в руке заноза и гниет мясо, что делаем мы? Острым концом рога ковыряем руку и вынимаем гниль. Так же в шаманстве. Больно, а терпеть надо, жалко, а делать надо!..
[ГЛАВА 14] — Но ведь дух-то никакой беды не приносит? — спросил простодушно Куриль. — Может, призовем Токио? Он выгонит духа без боли… Да, ты разве забыла, что Токио два или три раза гонялся за ним, а один раз душил. А ведь он не бил Пайпэткэ… Знаете что! — быстро поднялся на ноги Куриль. — Вы друг друга обманываете. Меня обманываете. А разве простых людей не обманываете?
[ГЛАВА 14] — Бери мой бубен! — тоже поднялась Тачана. — Бери! Камлань за меня. Бери, Апанаа, мой бубен. Бери, бей в него. Сам все увидишь!
[ГЛАВА 14] — Возьму. Завтра возьму, — сказал Куриль. — Нагреешь хорошо — и дашь мне.
[ГЛАВА 14] Весть о том, что сам голова хочет камланить, облетела все стойбища раньше, чем Куриль возвратился в тордох Нявала. Слухи тундру пересекают быстрей любого лучшего ездока, а тут кругом был народ, и, кроме того, распространяла и подстегивала их шаманка.
[ГЛАВА 14] Куриль не удивился, застав в тордохе Нявала людей, обративших на него боязливые, любопытствующие, радостные, словом, ожидающие чего-то сверхъестественного взгляды. Заметив Ханидо и Халерху, он вспомнил о том, что дал обещание послать первого юкагирского мальчика на обучение. Одно к одному…
[ГЛАВА 14] Тяжелую ношу взвалил голова юкагиров на свои плечи. Но что поделаешь: взялся — тащи. Власть легка одним дуракам.
[ГЛАВА 14] Жена Нявала вытирала травой единственную посудину для еды — деревянную кособокую миску. И Куриль заметил, что руки у хозяйки дрожат.
[ГЛАВА 14] — Еттык?
[ГЛАВА 14] — Мэй, еттык? — посыпались приветствия.
[ГЛАВА 14] — И-и, — ответил как ни в чем не бывало Куриль. — Я вот говорю, люди: как мы живем! Поглядите на паренька и девочку. Дети ведь! А будет у них счастье? Они только родились — а их именами уже совершилось зло. Они бегают, играют в оленя и волка — а их именами каждый год совершается зло. И конца этому нет. Сейчас их нельзя тронуть, о них и рассказать-то нечего. А что будет потом? Может, в них самих увидят злодеев? Да как же так жить?!
[ГЛАВА 14] Сняв шапку, Куриль вытер ею вспотевшую лысину, нахмурился, опустил голову и тихо договорил:
[ГЛАВА 14] — Против этого я пошел. Не судите меня… А теперь я поем и отдохну. Вы занимайтесь своими делами.
[ГЛАВА 14] Легко чувствовать правоту, глядя в лицо злобной, жаждущей власти шаманки, легко испытывать веру в свою правоту, глядя на высохшего, пополам согнувшегося Хуларху, у которого в жизни не было решительно никакой радости.
[ГЛАВА 14] Но остаться наедине со своими мыслями — это совсем другое.
[ГЛАВА 14] Вечер был долгим, полусумрачным, каким-то тяжелым. Над тундрой на востоке и западе повисли две одинаково плотные черно-синие тучи. Обе они походили на огромные неупавшие глыбы — в одном просвете глыба давила на греющее блеклое солнце, в другом ненадолго показалась ущербная, будто откушенная луна, оставившая после исчезновения реденькую зарю. Было тихо, однако свежо, и казалось, что ветер вот-вот налетит на едому и стойбище, а потом хлынет дождь… Из тордоха Куриль не выходил, но сердце его чувствовало близкую непогоду, да и комары выдавали ее — в такие вечера они становятся ошалелыми, особенно жадными. А Тачане и Каке не сиделось на месте — они то и дело выходили и выглядывали из тордоха, будто ожидая каких-то новостей, перемен или даже событий. Но ничего не случалось, и Тачана наконец лишь почувствовала ломоту в костях, а Кака убедился, что возвращаться домой наверняка придется по мокрой тундре. И Тачана зажгла вечно коптящий жирник.
[ГЛАВА 14] После словесной схватки настало время раздумий.
[ГЛАВА 14] Конечно, шаманы раздуют слухи о том, что голова юкагиров не вытерпел и все-таки взялся за бубен. Но разве поверят им? После шума у Тинелькута — разве поверят? Нет, Куриль тут ошибся, видя перед собой бывшего голову чукчей. Никто даже не усомнится, что Куриль взялся за бубен совсем с другой целью. И должны понимать сами шаманы, что к нему не придет вдохновение, что он ничего не увидит. Должны же предвидеть они, что после этого им придется испытать весь его гнев… И все-таки шаманы настаивали на том, чтобы Куриль взял в руки бубен. В чем же тут дело? Наверно, одни черти знают, что за всем этим скрывается… И он вспомнил, как загадочно молчалив во время разговора был чукча, как до исступления уверена была Тачана. Может, Кака все-таки не обманул Мельгайвача, отобрав у него полтбуна, может, внушение сделал? Мельгайвач ведь сам его когда-то обманывал… И с Тачаной не все ясно.
[ГЛАВА 14] Безобразная от роду и свирепая ненавистница, она, может быть, лишь из-за этого не получила признания — а силой внушения все-таки обладает?
[ГЛАВА 14] Уверенность Куриля зашаталась, как на сильном ветру жердь, воткнутая в мягкий сугроб. Сколько лет существуют шаманы? Наверное, столько же, сколько сами люди. Неужели никто не задумывался над тем, что шаманы бывают настоящие и самозваные? Но о таких людях не осталось и воспоминаний, а и те и другие шаманы живут и грохочут бубнами по всем тундрам… В какой-то момент Куриль со страхом почувствовал, что идет на очень опасный риск, — и даже взялся придумывать, под каким бы предлогом переменить решение и чем бы увесистым погрозить шаманам, чтобы они хотя бы забыли о Пайпэткэ. Может, просто разобрать этот жалкий тордох, погрузить на нарты его, уволочь вместе с несчастной хозяйкой в свое стойбище, а потом податься к исправнику с жалобой? Но какая же это будет победа? Не его и не той будет такая победа. И загадки опять станут мучить. Нет, надо рискнуть, наверное, надо рискнуть…
[ГЛАВА 14] Не легче было Тачане и Каке. Скрывшись за пологом вместе с Амунтэгэ, Тачана повесила в пяти углах пять песцовых шкурок — чтобы веселей разговаривать, глядя на них. Но это не помогало. Кака и Тачана в присутствии Амунтэгэ уже толковали о делах очень важных, о делах куда более важных, чем эти. Тогда толковали — весной. Но тот разговор был проще, потому что предполагался успех Тачаны. Теперь все усложнилось: Куриль не оставил в покое их и сейчас он хочет перегородить дорогу в самом начале, даже хуже того — вообще разделаться с ними.
[ГЛАВА 14] Шаманы думали так. Если Куриль откажется взять в руки бубен, то они скажут людям, что ему дороже печать головы, чем правда, а красавица Пайпэткэ дороже благополучия всех юкагиров. Однако Куриль решился взять в руки бубен.
[ГЛАВА 14] Но и тут они знали, что делать. Довести Куриля до истерики можно, можно заставить его бормотать, наконец, Тачана незаметно для всех прокричит зловещим голосом хагимэ [76] , а огромный чукча Кака упадет на землю — его никто не удержит, и камлание превратится в сплошной тарарам. Вот тут-то и утонет Куриль. А тогда, после этого, можно и раздувать слухи, которые неизбежно дойдут до начальства…
[ГЛАВА 14] Но обо всем этом они договаривались вгорячах, опьяненные жаждой выпороть Пайпэткэ и предвкушением крутых перемен в свою пользу. Однако и Тачана, и Кака сразу же после ухода Куриля почувствовали что-то неладное.
[ГЛАВА 14] Вышло так, что они друг перед другом признали бессилие. Это и начало их мучить. Как бы прямо они ни говорили о своих замыслах, но каждый считал, что на хитрости и уловки вынуждают идти лишь особые трудности и что шаманская честь тут не задета. Тачана остается сильной шаманкой, а Кака великим шаманом. Но в чем же проявится их принадлежность к числу настоящих, сильных шаманов?.. Вот и понадобились шкурки песцов, всегда радующие взгляд…
[ГЛАВА 14] Ветер так и не поднимался, дождя все не было. Амунтэгэ начал дремать — он уронил трубку, но быстро поднял ее, однако тишина успокоила его — опустив на грудь голову, он громко всхрапнул. Надо было ложиться спать.
[ГЛАВА 14] Давно разгадав гнетущие мысли старухи, Кака не стерпел и сказал:
[ГЛАВА 14] — Думаю, надо бы попытаться без шума… Если бы взглядом его одолеть?
[ГЛАВА 14] Как считаешь? Может, на сон его вдохновить?
[ГЛАВА 14] Тачана вырвала изо рта погасшую трубку, но ответила очень спокойно:
[ГЛАВА 14] — Дело-то, видишь, такое… На меня никто долго смотреть не может… не хочет. Потому и отворачиваются. А если бы притянуть его взгляд… Тут бы уж я смогла… Может, не хуже Токио.
[ГЛАВА 14] — Принудить его надо условием…
[ГЛАВА 14] — А как ты? — спросила в свою очередь Тачана, холодно уставившись на Каку.
[ГЛАВА 14] — Я? Я — чукча. Зачем спрашиваешь? Даже русские знают, что шаманы-чукчи — самые сильные… Думаешь, почему я исправнику не понравился? Ясак… внушение… Это царю не подходит. Так сам исправник сказал…
[ГЛАВА 14] — Боится, что будешь богаче царя?.. Послушай, Кака: Апанаа злой, твердый — не шибко-то его глазом зацепишь!
[ГЛАВА 14] — А мы вместе. Не выйдет — будем камланить.
[ГЛАВА 14] Ночь так и не была ветреной. Но дождь пошел; он начался тихо и незаметно, когда все стойбище спало, прикрытое обложными тучами. Перед ненастьем люди перетаскали с жердей в тордохи юколу и, принужденные отдыхать, спали непомерно долго для середины лета. Дождь связал руки.
[ГЛАВА 14] Поэтому наступивший хмурый, слякотный день им казался особенно невеселым, досадным.
[ГЛАВА 14] Раньше всех проснулась в этот день Тачана. Во всяком случае раньше Куриля, который не хотел продолжать разговор с Нявалом и его женой об их сыне и долго не выходил из-за полога. Почти не разговаривая, Тачана, Амунтэгэ и Кака поели, попили доброго крепкого чая, молча закурили все сразу — и хозяйка, убрав посуду, стол-доску и все, что лежало посередине, без слов, без вопросов достала из мешка свой семизвонный бубен.
[ГЛАВА 14] — Раздуй очажок, — приказала она мужу. — Велено хорошо подсушить… Займись бубном, Кака. А я достану все остальное. А потом иди, Амунтэгэ, — созывай людей…
[ГЛАВА 14] Наряженная шаманка взяла горяченький бубен, села и, потихоньку постукивая сухим кулаком по натянутой коже, запела себе под нос. Она пела о духе земли, который не наградил ее красотой и на которого она обижалась, глупая малолетка, не понимая, что дух неба договорился с ним о ее особом предназначении; обоих духов она теперь благодарила за то, что они сделали ее сверхчеловеком…
[ГЛАВА 14] А потом Тачана вдруг подхватила колотушку и ловко, привычно ударила в бубен. Оскользываясь на раскисшей земле, к тордоху шаманки потянулся народ.
[ГЛАВА 14] — Правда, что Куриль будет шаманить? — спрашивали Тачану и Каку люди.
[ГЛАВА 14] И те отвечали одно и то же:
[ГЛАВА 14] — Нет. Он любопытство свое удовлетворить хочет.
[ГЛАВА 14] А Куриль в это время пришел к Пураме. Он хотел появиться перед шаманами вместе с ним: Пурама — для большего устрашения… Однако родственника в тордохе не оказалось — он, несмотря на дурную погоду, отправился ловить рыбу. Куриль чуть не плюнул с досады. Но когда подумал — нахмурился: Пурама нарочно оставил его в одиночестве. Почему, зачем? Разве ему не интересно?
[ГЛАВА 14] Или хочет, чтобы голова наконец понял всю серьезность опасности, которую представляют шаманы? А как же Пайпэткэ, которую сам он защищает давно и всеми своими силами. Может, все-таки он появится в нужный момент? А не дает ли понять, что жизнь безвыходна не только из-за шаманов, но также из-за богатых людей, которые могут, но не хотят помочь простым людям? Пусть, мол, один из них столкнется с шаманами — а мы посмотрим, что из этого выйдет…
[ГЛАВА 14] После ярмарки Пурама способен на все — злым он стал, гордость выхода не находит…
[ГЛАВА 14] Куриль вспомнил о других людях, которые на камланиях подшучивают над шаманами, хотел зайти к ним, но раздумал, поплелся один. Редкие удары в бубен он услышал издалека — и ускорил шаги.
[ГЛАВА 14] У Тачаны так и оборвалось сердце, когда она увидела решительного и нахмуренного Куриля. В душе у нее тлела надежда, что он не придет. Нет, пришел.
[ГЛАВА 14] — Он не пьян? — спросил на ухо Амунтэгэ Каку. Сейчас, когда собралось столько народу, он подумал о страшной непредусмотрительности жены и чукчи: а вдруг Куриль вдохновится, но поведет такой рассказ, от которого не будет спасения.
[ГЛАВА 14] — Все собрались? — обвел Куриль взглядом людей.
[ГЛАВА 14] — Да вот — Пурамы нету, Лэмбукиэ не пришла, — заметила Тачана. — Может, их подождем?
[ГЛАВА 14] "Уже бьешь колотушкой по голове?" — подумал Куриль, но вслух произнес другое, обращаясь к людям:
[ГЛАВА 14] — Вчера старая Тачана посоветовала мне постучать в бубен и прислушаться к его зову. Говорит, что я услышу что-то необыкновенное. А я говорю, что она ничего другого не слышит, кроме того, что слышим мы все, и что я такой же. Вот у нас и зашел спор. Так было, Кака?
[ГЛАВА 14] — Так.
[ГЛАВА 14] — Тогда, может, начну? Давай бубен…
[ГЛАВА 14] — Ой, Апанаа, неужели будешь камланить? — испуганно спросил сказитель
[ГЛАВА 14] Ланга, знавший много удивительных случаев, но о подобном споре не слышавший.
[ГЛАВА 14] — А что — разве я хуже Каки?.. Ладно… — Куриль взял в левую руку бубен, в правую колотушку. — Вот что скажу, старуха. Если я услышу что-нибудь необыкновенное и увижу под этот звон — покорюсь тебе навсегда. Но если этого не случится — тогда смотри: я сделаю так, что никогда не будет твоего шаманского имени… Выслушала? А вы, люди, слышали?
[ГЛАВА 14] — И ты выслушай мою речь! — тряхнула побрякушками Тачана. — Только я никаких угроз не пошлю тебе, мы прощаем тем, кто не верит нам… Будешь глядеть на меня! В глаза мне будешь глядеть. Не нравлюсь — отдавай бубен: мы без тебя камланить начнем…
[ГЛАВА 14] Куриль был лысый, но тут вдруг почувствовал, что на голове будто бы зашевелились волосы. Однако деваться некуда было.
[ГЛАВА 14] — На все согласен…
[ГЛАВА 14] — Хорошо, вот — хорошо. Ну и садись… Ты сейчас находишься между человеческим миром и нашим, шаманским. Апанаа, я не считаю тебя маленьким человеком — раз ты сдержал обещание, пришел. С большой радостью я вручила тебе свой семизвонный, одухотворенный бубен: пусть твоя дружба с ним принесет всем нам, всем юкагирам счастье и радость и пусть эта радость смоет все подозрения, какие мы питали друг к другу… Бей, Апанаа, в бубен! Бей!..
[ГЛАВА 14] Только послушай, как надо бить. Колотушкой надо махать почаще — и следить, чтобы звон не ослабевал, был на одном уровне. Не глухой — все услышишь. И смотри мне в глаза. Умом старайся отойти от этого мира. Бубен мой не переносит молчания — ты должен петь. Иначе упадешь в обморок. Если черные струйки неверия в духов просочатся сквозь звон, ты мыслей своих не скрывай — а то после будешь умом страдать… Увидишь хвостатые существа — знай, что это мои духи. Но в глаза не смотри им, отворачивайся. Иначе духи в тебя вселятся… Удовлетвори, Апанаа, свое любопытство — и ты поймешь нас, шаманов, будешь преследовать тех, кто ругает нас и высмеивает… Теперь дай бубен… Вот так надо бить…
[ГЛАВА 14] Бубен загрохотал в руках Тачаны. Но она быстро передала его Курилю, продолжая стучать, потом передала колотушку и сказала:
[ГЛАВА 14] — Бей, бей — не переставай!
[ГЛАВА 14] Она уселась напротив, выпятила вперед свою длинную лошадиную голову и вытаращила глаза.
[ГЛАВА 14] Куриль сроду не пел. Но что делать — пришлось подчиниться. Только голос его сразу подпрыгнул, будто на кочке, сорвался и уткнулся в другую кочку.
[ГЛАВА 14] Тогда Куриль "заехал" с иной стороны. Однако голос прогудел, как ветер в онидигиле, и совсем пропал. Стыд огнем ударил в лицо. Но Тачана закрутила головой и сказала, обращаясь к людям:
[ГЛАВА 14] — Не получается у него. Поможем?
[ГЛАВА 14] Она громко запела — и несколько женщин с отчаянной готовностью поддержали ее, заорали на разные голоса.
[ГЛАВА 14] "Оглушить хочет, ум отбить хочет", — мелькнула мысль. А чувство стыда все равно усиливалось. Оно уже обжигало спину, пятки, лысину. Курилю показалось, что своим горячим телом он быстро протапливает толстый лед — и сейчас провалится в черную болотную жижу. Но его спасла ворвавшаяся в тордох Лэмбукиэ.
[ГЛАВА 14] — Тэ-э! — удивилась она. — Что это тут делается? Куриля, голову нашего, ошаманивают? Да это как же так? Апанаа?
[ГЛАВА 14] — Сядь, безумная, — зашипели люди. — Куриль любопытство удовлетворяет…
[ГЛАВА 14] — Любопытство? Ошаманивают же! А мне почему не сказали? — не унялась старуха. — Где мой старик? Тут? Почему меня не позвал? Я, может, тоже хочу любопытство удовлетворить?
[ГЛАВА 14] — После Куриля возьмешь бубен, — сказала Тачана и, отвернувшись, зловеще добавила: — Так и лезет, безумная, в пекло…
[ГЛАВА 14] А в ушах Куриля застряло слово, сказанное с перепугу старушкой:
[ГЛАВА 14] "Ошаманивают". Это его ошаманивают… "Чепуха, — подумал он, — видел я эти страсти, — сорок пять лет глядел и слушал…"
[ГЛАВА 14] — Ты бей, бей, Апанаа, — спокойно проговорила шаманка. — Она всегда кричит на камланиях. К ее голосу духи привыкли.
[ГЛАВА 14] Лэмбукиэ выявила обман и сама пришла — это было хорошей поддержкой. И Куриль, забыв о пережитом стыде, уже уверенно заколотил в бубен.
[ГЛАВА 14] — Духи, духи, я плохо подумал о вашей хозяйке, — прошептал он довольно громко — чтоб услышала Тачана. — Я жалею об этом, я сильно жалею…
[ГЛАВА 14] Ничего не забыл Куриль — снова запев, он уставился глазами в глаза шаманки, он напряг слух и представил себя летящим в сплошной черноте.
[ГЛАВА 14] Неземной, нижний шаманский мир в его понятии был точно такой же, как и земной, только в нем все пространство между предметами заполнял мрак, а во мраке хозяйничали косматые и хвостатые духи, люди же там были ходячими мертвецами; шаманы, пробившись в тот мир, обретали способность видеть во мраке, все или не все видеть — этого Куриль так и не понимал… Ночью, закрыв глаза, в тишине еще можно было это все представить себе. Но сейчас, на виду у людей, под грохот бубна и пение, вообразить такую картину было трудно.
[ГЛАВА 14] Куриль все делал честно. Он проявлял железную выдержку и терпение, он старался, напрягал, как только мог слух и зрение — и все-таки понимал, что очень далек от той грани, за которой сознание обретает какие-то новые свойства.
[ГЛАВА 14] А рука, махавшая колотушкой, между тем начала уставать, плечевой сустав разогрелся и требовал отдыха. Сердце Куриля колотилось, дыхание все учащалось и учащалось. И он уже подумал о том, что этак можно потерять силы, а вместе с силами и рассудок и что надо кончать эти глупости. Но тут с людьми, заполнившими до отказа тордох, и с самим тордохом что-то случилось.
[ГЛАВА 14] Лица начали вздрагивать и подпрыгивать, ровдуга стала растягиваться, удаляться, а вот уже и вся масса людей поплыла, поплыла в разные стороны…
[ГЛАВА 14] Куриль испугался. Удары колотушки теперь доносились как будто издалека — вроде кто-то в стороне тесал топором жердь. В глазах Куриля потемнело — и ему уже почудилось, что перед самым лицом промелькнуло какое-то мохнатое, растрепанное существо, — однако испуг, удивление, чувство беспомощности из-за потери сил — все это вдруг исчезло, подавленное безумным желанием захохотать. Курилю неожиданно показалось, что Тачана сидит без головы и что эту ее длинную голову кто-то сзади держит на палочке, выставив чересчур далеко вперед, и поворачивает ее туда и сюда… Темнота разрядилась, тордох опять сузился, люди придвинулись на прежнее место. Куриль бросил взгляд на Каку. Черное лицо чукчи блестело от пота, от напряжения, выпученные глаза страшно светились белками…
[ГЛАВА 14] Куриль положил колотушку на землю — и вдруг услышал крик хагимэ. Однако он успел заметить, как перед этим Тачана поднесла к своему горлу ладонь.
[ГЛАВА 14] Почуяв неладное, Куриль из последних сил поднялся на колени и поспешно сказал:
[ГЛАВА 14] — Все замолкните — я говорить буду… — Дрожащей рукой он потер лоб, передохнул, потом зло прищурился и повернул лицо к Тачане: — Никакой в тебе силы, старуха, нет! Совсем никакой… И ничего я не видел… Старалась ты, я старался, твой гость до пота старался… и попусту все… Найди подурее меня мужика… и морочь ему голову! А эту игрушку… детям отдай…
[ГЛАВА 14] Рука его рывком выпрямилась — и бубен скользнул в темноту над головами людей. Раздался грохот посуды и глухой, будто недоуменный звук лопнувшей кожи.
[ГЛАВА 14] В тордохе повисла могильная тишина. Люди будто умерли все сразу, будто навечно окаменели. Куриль тоже замер: он сам не ожидал, что выбросит бубен, он считал, что главное — это его слова, после которых поднимется гвалт и шум. Все случилось не так — грубее и резче, и не известно, кто и как нарушил бы эту безвыходную тишину, если бы не раздался жуткий, словно предсмертный стон.
[ГЛАВА 14] Голова Тачаны вздрогнула, а потом стала клониться вниз, к ногам, клониться сильней и сильней — и тем, кто видел старуху, показалось, что она с ужасом обнаружила что-то страшное на полу. Однако Тачана вдруг резко выпрямилась, вскрикнула и тяжело рухнула на спину, заколотившись в судорогах. Люди отпрянули в сторону, а Амунтэгэ вскочил и заорал:
[ГЛАВА 14] — Убил! Он убил ее!.. Люди!..
[ГЛАВА 14] Кто-то вытолкнул палкой затычку из онидигила — и в тордох ворвался рассеянный и все-таки резкий свет.
[ГЛАВА 14] Зрачки старухи закатились под лоб, губы покрыла кипень слюны, руки, брошенные вдоль тела, тряслись вместе с плечами.
[ГЛАВА 14] — Помогите, скорей! — продолжал кричал Амунтэгэ. — Человек умирает! Костер разжигайте!..
[ГЛАВА 14] Кто действительно бросился помогать старику, а кто рванулся вон из тордоха. Поднялась страшная неразбериха. И только Куриль и Кака продолжали сидеть, будто ничего особенного не случилось.
[ГЛАВА 14] Голова юкагиров и бывший голова чукчей не смотрели друг другу в глаза.
[ГЛАВА 14] Но они знали, что заговорят, и Куриль заговорил первым:
[ГЛАВА 14] — В мои дела, мэй, больше не суйся. Могу задавить…
[ГЛАВА 14] — Да не узнаешь, кто кого может, — ответил Кака. — А то еще все повернется так, что опять будем друзьями…
[ГЛАВА 14] Куриль встал и, ничего не сказав больше, ушел из тордоха.
[ГЛАВА 14] Он направился прямиком к залатанному, поставленному на отшибе жилищу, к которому со вчерашнего дня не подходил ни один человек. Нет, подходил кто-то! Куриль различил на мокрой земле следы и обрадовался — следы вели только туда.
[ГЛАВА 14] Откинув дверь, он онемел от удивления: прямо перед ним во весь рост стоял Пурама. Лицо у зятя было бледное, напряженное.
[ГЛАВА 14] — Га! Здесь? — со злорадной дрожью в голосе спросил Куриль. — Защитник!.. Кулаками решил отбиваться? А я-то думал, что ты и смелей, и умней… Где Пайпэ?
[ГЛАВА 14] — Что там? — вместо ответа спросил Пурама.
[ГЛАВА 14] — Что! Пойди — посмотри. Тачана плеки откинула и пену изо рта пускает… Гляди, сам не свались в обморок!
[ГЛАВА 14] — Что со старухой, а? — выскочила из-за полога Пайпэткэ. Она была не бледной, а почерневшей; красивые маленькие глаза ее провалились, редкие старушечьи патлы волос прикрывали грязные щеки.
[ГЛАВА 14] — Ничего особенного, — ответил Куриль. — Опомнится. Но и тебя больше трогать не будет. Покажи сына.
[ГЛАВА 14] — Спит он, — сказал Пурама.
[ГЛАВА 14] — Тогда постой — пусть спит. Потом погляжу. — Куриль повернулся, чтобы уйти, но Пурама почему-то вспыхнул;
[ГЛАВА 14] — Никто не увидит меня ни на камланиях, ни на всяких других ваших спорах! Ничего все равно не переменится — как было, так будет. И нечего лезть… А я не трус: ножик при мне…
[ГЛАВА 14] Размякшая от дождя дверь разделила зятя и шурина.
[ГЛАВА 14] Пурама будто в воду глядел, а Куриль чересчур поспешил радоваться.
[ГЛАВА 14] Тачана лишь ночью пришла в себя. Ее уложили за пологом, разбитый бубен завернули в доху — и сверток этот стал для нее подушкой.
[ГЛАВА 14] Вечером тревожно застучал другой бубен — бубен Каки. Поднявшийся ветер понес по стойбищу этот чужой и потому еще более тревожный грохот. А соседи, прохожие слышали и бесконечную чукотскую песню, в которой Кака на все лады выражал отчаяние и боль за беду шаманки.
[ГЛАВА 14] Ветер принес тяжелые низкие тучи. Не просыпая дождя, тучи эти совсем закрыли тундру от небесного света: вечер наступил рано, а утро пришло поздно, как осенью. Люди стойбища попрятались по тордохам, и никто не рисковал выходить наружу поодиночке.
[ГЛАВА 14] А с утра от ушей к ушам покатились слухи, один страшнее и причудливее другого. Кто-то сумел увидеть посреди ночи возле тордоха шаманки какие-то существа, похожие на собак, но с высокими передними лапами и с человеческими головами; кто-то, напротив, увидел чудовище величиною с тордох. А неизвестно чей мальчик будто бы заметил огромную вспышку огня, вырвавшегося из онидигила шаманки…
[ГЛАВА 14] Слухи, может, были бы и не такими страшными, если бы каждого не облетел другой, главный слух: Тачане плохо, совсем плохо — руки она не поднимает, дышит тяжело, голова горит, грудь горит, желудок не принимает ни воды, ни пищи.
[ГЛАВА 14] И начались разговоры, догадки и пересуды. Одни утверждали, что Курилю долго не жить на свете — если шаманка умрет, обидчика своего она обязательно увезет с собой. Другие судили иначе: Куриль, видно, обрел духов шамана Сайрэ и, чувствуя силу, напал на шаманку, которая хотела убить его молодую жену…
[ГЛАВА 14] Сам Куриль крепко задумался. Перейдя жить к сестре, он не выходил из тордоха, но требовал от Пурамы, чтобы тот как можно чаще сообщал ему новости. Он только теперь понял, как дорога была для Тачаны эта священная вещь. Но дело тут было куда серьезнее. Не просто лопнула сухая лошадиная кожа, натянутая на обруч, — поруганной оказалась вера. Но какой же сильной должна быть вера этой старухи, раз из-за нее жизнь повисает на тонкой нитке!.. Если бы Куриль остановился лишь на такой мысли, он просто начал бы размышлять о последствиях своего необдуманного поступка. Однако он рассуждал и по-другому. Может, все-таки существует какая-то сила, которую он не хотел признать, но которая теперь жестоко отомстит ему за непризнание и попытку бороться с ней?..
[ГЛАВА 14] И он позвал старика Нявала и велел ему к вечеру сделать новый бубен.
[ГЛАВА 14] А вечером пришел Пурама и сказал, что Тачана вызывает его к себе.
[ГЛАВА 14] С новым, немного недоделанным бубном Куриль и отправился в знакомый тордох.
[ГЛАВА 14] Его встретили Амунтэгэ и старая прислужница всех страдающих одноглазая Абучедэ.
[ГЛАВА 14] — Пришел… — кисло скривил губы муж Тачаны. — Наверно, уедет в тот мир. Что будешь делать?
[ГЛАВА 14] — Не хорони раньше времени…
[ГЛАВА 14] — Плохо ей, Апанаа, плохо, — добавила одноглазая. — Ни с кем разговаривать не хочет. Молчит. Прямо удивительно, какая молчаливая стала. Уж Кака говорил, говорил ей, спрашивал, спрашивал, упрашивал — а она ни слова…
[ГЛАВА 14] Куриль не узнал Тачану. Она лежала на спине, как покойница, высоко задрав подбородок.
[ГЛАВА 14] — Ты… Апанаа? — чуть повернула голову Тачана. — Ко мне пришел? Да?
[ГЛАВА 14] — К тебе, к тебе. Ну что ты уж, старая, так расхворалась! Ну, погорячился я… Да ведь и был не в своем уме… А вот мы… бубен тебе изготовили новый…
[ГЛАВА 14] — Бубен? Нет… Мой раскололся бубен. Шаману в этом мире полагается иметь только один… Лопнул — значит, и смерть пришла… Исполни, Апанаа, мою последнюю просьбу. Собери ко мне завтра людей, старых людей, веривших мне. И Пайпэткэ призови… Я сама убила себя… Сама… На тебя нет обиды… Иди — я отдохну.
[ГЛАВА 14] На другой день Тачане стало еще хуже. Абучедэ сказала, что она опять отказалась от пищи и ни разу не попросила воды.
[ГЛАВА 14] — Говорить хочет, а губы совсем высохли, — сказала она Курилю. — Я уж буду сырым мясом ей губы смачивать…
[ГЛАВА 14] Полог убрали, и толпа стариков и старух тихо и боязливо начала подступать к ней.
[ГЛАВА 14] — Умираю… — Это было первое слово шаманки. — Так вот и созвала вас… чтобы сказать… Скажу вам, чего не ждете… Вы запомните — и пусть ваше сознание никогда не отталкивает моих слов… Там, вверху, — огонь далеких людей [77] … Светит он. а не греет… Я никого не согрела… Хочу теперь сказать все… может, бог и простит мне… Пайпэткэ тут? Где она?
[ГЛАВА 14] — Больная лежит, — солгал Пурама.
[ГЛАВА 14] — Больная?.. Да она и здоровая, наверное, не пришла бы ко мне… Но вы ей все расскажите…
[ГЛАВА 14] Тачана замолчала. Ей бы отдышаться после такой длинной речи, но она как будто совсем перестала дышать. Может, думала, как короче бы говорить дальше, может, сил набиралась.
[ГЛАВА 14] — …Я всегда камланила плохо… — заговорила она опять, — И когда была в силе… и в эти тяжелые годы… Я была неплохой шаманкой… а вообще… никогда не была шаманкой…
[ГЛАВА 14] — Бредит, — сказала Абучедэ.
[ГЛАВА 14] — Что? — повернула голову Тачана, — Нет… я в своем уме… Это будет совсем плохо, если вы… так посчитаете… Могут наговорить, что у меня… перед смертью… духи отняли ум… Так было с Сайрэ… Я тогда так сказала… чтобы шаманскую веру сберечь… Не верьте…
[ГЛАВА 14] Старики и старухи втянули головы в плечи. Каждый и каждая из них много лет отстаивали то, что сейчас опровергала сама Тачана.
[ГЛАВА 14] — …Я ослабела… говорить лишнего не могу… Боюсь, не скажу самого главного… Пайпэткэ пусть… простит меня… если сможет… Я завидовала ей… мстила… а зачем?.. Теперь я каюсь в жестокости… Я прикрывала шаманством жестокость… обманывала… Сестра моего мужа… пусть затопчет землю на моей могиле… пусть срубит мой крест…
[ГЛАВА 14] Старики и старухи дружно перекрестились, зашевелив губами.
[ГЛАВА 14] — …Помните… был великий якутский шаман… Муостаах Уйбаан?.. У него заяц за пазухой появлялся… из пустого мешка вытаскивал куропаток… Глаза он завязывал людям… Умел… все умел… дар был у него… А мою сестру он не вылечил — умерла… Тогда я первый раз поняла… что шаманы бессильны… обманщики… Поняла… а сама обманывать стала… Апанаа! Ты не верил шаманам… И не верь никогда… Бубен разбил… Смелость какая!.. А что я?.. Рычала на всех… а сил не было. Притворялась… И вот… в последний раз…
[ГЛАВА 14] Куриль невольно нагнулся к старухе: ему было до крайности интересно узнать, на что же она надеялась в этот последний раз. Но Тачана свела губы и надолго притихла. Однако по неподвижному, спокойному лицу ее он понял, что она не ищет ответа, а знает его.
[ГЛАВА 14] — …Не думала, Апанаа… что ты против всей веры шаманской пойдешь… Думала… обидишь меня… На все надеялась… на твой страх, на самовнушение… на веру людей… на темноту в голове от звона бубна… на Каку… на чудо… на себя… И на себя тоже. Думала… хоть раз сумею внушить… как Токио… И запугать хотела… Обман!.. Нет шаманского нижнего мира…
[ГЛАВА 14] А за спинами стариков, старух и близких к Тачане людей шел отрывистый разговор.
[ГЛАВА 14] — И почему отрекаются наши шаманы? А ламутские и чукотские — нет? — спрашивал Пурама.
[ГЛАВА 14] — А Мельгайвач? Тоже отрекся, — отвечала ему Лэмбукиэ.
[ГЛАВА 14] — Никто не отрекается: это всегда перед смертью духи велят говорить так, — опровергала их старуха, повернувшая к ним голову. — Потом сами увидите, зачем это надо…
[ГЛАВА 14] — …Тяжко мне говорить, — продолжала, отдохнув, Тачана. — Сейчас кончу… Ты завтра приди ко мне, Апанаа… Тайну тебе расскажу… большую тайну… А я вчера… хотела… укочевать от людей… Потом хотела… умереть как шаманка… из-за разбитого бубна… Трудно мне было голой перед людьми показаться… Мучилась… А вот — решилась… Хочется перед богом очиститься… Может, и примет… Хочу обновиться и душой, и телом… [78] Я могу сейчас и не умереть… Но я умру. Не буду ни пить, ни есть… Умру. Хочу так… Идите, люди, к своим очагам… У Пайпэткэ прощение мне испросите… А я умру…
[ГЛАВА 14] Из тордоха Тачаны все вышли медленно, по одному, как чужие. Тяжко согнувшись, побрели в разные стороны. И только Пурама не отошел от Куриля.
[ГЛАВА 14] — И что же теперь будет? — не вытерпев, спросил он, когда шурин в нерешительности остановился вдали от тордоха.
[ГЛАВА 14] — Ничего. То же, что было, — ответил Куриль. — Мелкий плавник [79] уплывет — покажутся бревна… А где бревна, там и кора, и ветки, и щепки… Думаю, так. Чую — дорого мне обойдется ее смерть. А-а, — схватился он за голову. — И зачем я бубен этот взял в руки! Говорил же мне божий человек: не трогай шаманов…
[ГЛАВА 14] Не так надо бы… Да и что одному можно сделать?..
[ГЛАВА 14] — А не хочет ли Тачана отомстить Курилю своей смертью? — спросил Пурама. — Нет в ней ни одной доброй жилки…
[ГЛАВА 14] — Отомстить? Нет. На это у нее ума не хватит. К тому же всю жизнь она о себе одной думала — теперь очиститься хочет… Но получиться все равно может так, как ты говоришь…
[ГЛАВА 14] — А если попытаться спасти ее? Уговорить… пообещать что-нибудь?..
[ГЛАВА 14] — Ладно. Тут я сам разберусь.
[ГЛАВА 14] Голове юкагиров, однако, не удалось поговорить с шаманкой еще раз. На другой день Амунтэгэ передал с Пурамой, что Тачане стало плохо и что приходить к ней нельзя. Он не хотел видеть Куриля в своем тордохе. Потом стало известно, что Кака не уехал и останется в стойбище до конца. И тогда родилось подозрение: не встал ли на пути чукотский шаман? Пришлось подослать Лангу, как самого подходящего человека, — не может ведь муж не исполнить волю умирающей ради воли живущего? Поздно было: Тачана не разговаривала уже.
[ГЛАВА 14] Оставалась надежда услышать от нее хоть слово в последний момент. И Куриля спокойно пустили прощаться. Но болезнь и истощение превратили уродливую при жизни старушку в такое жалкое и жуткое, едва дышащее существо, что мысль о каком-либо разговоре с ней отлетела в первый же миг.
[ГЛАВА 14] Умерла Тачана поздно вечером на седьмой день.
[ГЛАВА 14] Куриль не мог остаться на похороны. Но он знал, что отправить ее в дальний путь люди все же решили с шаманскими почестями.
[ГЛАВА 15] Смерть Тачаны взбудоражила все Улуро, и слухи о ней разлетелись во все стороны, словно брызги от удара камнем по воде. Но если сами юкагиры ничего толком не понимали в существе происшедшего, то издали все это казалось более простым и более четким. О готовности юкагирского головы сцепиться с шаманами и западные чукчи, и восточные, и ламуты знали определенно, и труда не составляло посчитать скандальную смерть шаманки первым шагом смелого Куриля.
[ГЛАВА 15] Конечно, о последствиях и возможных дальнейших событиях толковали по-разному. Но одно было ясно: юкагирский богач не болтун…
[ГЛАВА 15] Дошел этот слух и до стойбища Тинелькута.
[ГЛАВА 15] Ниникай, продолжавший жить рядом с отцом и братом, услышав новость, оторопел. Все его мысли в последние луны вертелись вокруг жены Тиненеут и будущего ребенка. Ребенок должен был появиться на свет чуть позже середины лета, но он мог появиться и раньше. Во всяком случае, живот Тиненеут давно стал большим. Близость отцовства отогнала в далекое прошлое все прежние тревоги и размышления о долгой супружеской жизни. Осталась одна, близкая, как любой завтрашний день, тревога: жена и ребенок. Тут уж думалось не о чьих-то сложных многолетних делах, не о том, чем хорош и чем плох этот мир, а думалось о самом простом и неотступном — о помощи молодой матери, о возможных бедах, о дне прощания со старым отцом, которого скоро придется провожать в дальний путь.
[ГЛАВА 15] А тут вдруг новость: лысый юкагирский богач сломал бубен шаманки, а та умерла с испугу и призналась, что обманывала людей. Вот это человек — Куриль! Не зря он так нравился Ниникаю. Говорит — и делает. И он звал его, Ниникая, жить рядом. Не просто, выходит, жить, но и быть заодно.
[ГЛАВА 15] Жить рядом, быть заодно. А роды, а ребенок, а отец?
[ГЛАВА 15] И решил Ниникай так, как решают все люди: впереди много лет, те, большие, дела никуда не уйдут, о них лучше будет судить потом — сначала свои дела, которые тоже могут вывернуть человека наизнанку, вроде дохи.
[ГЛАВА 15] Между тем лицо у красавицы Тиненеут совсем исхудало — глаза углубились, нос заострился, а пухлые прежде губы высохли и потрескались.
[ГЛАВА 15] В один из жарких и комариных дней Ниникай вернулся с сырого пастбища и, не осмотревшись, принялся выжимать промокшие ровдужные обутки. Возле дымящего очага храпел пастух Ниникая Вельвун. Все было мирно и хорошо.
[ГЛАВА 15] Тиненеут сидела возле очага, спасаясь от комаров, и что-то шила. Солнечные лучи синими нитями врывались в ярангу, и дым в них спокойно клубился, не шарахаясь внутрь. Но вот Ниникай вздрогнул: лицо Тиненеут попало в солнечный луч — и он увидел на ее щеках блестящие, как бисеринки, слезы.
[ГЛАВА 15] — Ты что? Плачешь?
[ГЛАВА 15] — Боюсь… Ой, боюсь!
[ГЛАВА 15] — Чего же бояться?
[ГЛАВА 15] — Смотри: живот провис книзу, упал…
[ГЛАВА 15] — Да? Значит… скоро… Да… Как бы не пришлось кочевать нынче же…
[ГЛАВА 15] — Ниникай! Не бросай меня! Не бросай одну! Умру я, наверно… Скажи: почему русские женщины дома и при людях рожают, а мы должны наедине с духами оставаться в тундре? Кто это придумал? Нам ведь и так страшно, нам ведь помощь нужна…
[ГЛАВА 15] — Вельвун будет приносить пищу, если роды долго продлятся, — по-мужски сухо сказал Ниникай, стараясь изо всех сил скрыть от жены страх. — А о том, возьмут ли тебя к себе духи или не возьмут, об этом не говорят… Помнишь, в Нижнем женщина так сказала — духи ее забрали вместе с ребенком… И о русских нечего думать: у них, может, и духов нет — один бог… Еще возьми с собой шайтана деревянного [80] — спокойнее будет…
[ГЛАВА 15] — Шайтан… Я хочу, чтоб человек рядом был! Я боюсь! Я хочу, чтоб ты рядом был. Ты ведь любишь меня. Ты сильный, смелый — зачем же вместо себя подставляешь деревянного человечка?
[ГЛАВА 15] — А родители? А обычай?
[ГЛАВА 15] — Кто же узнает?
[ГЛАВА 15] — Это узнают. Мы и так с тобой много грехов сотворили. Теперь грешить — рисковать нельзя…
[ГЛАВА 15] Разговор кончился. Съев приготовленное мясо и выпив чаю, Ниникай лег рядом с Вельвуном и попытался заснуть. Он долго мучился, старался не поворачиваться с боку на бок, он не отгонял комаров, которые лезли даже сквозь дым, — и все-таки не мог заснуть. Но и мукам бывает предел: к вечеру Ниникай задремал.
[ГЛАВА 15] Он проснулся без всякой причины, проснулся сразу, вскочив на колени. И одного взгляда на жену было достаточно, чтобы решиться: Тиненеут стояла и, обнимая руками живот, тихонько раскачивалась.
[ГЛАВА 15] — Мэй, мэй — проснись! — начал тормошить Ниникай пастуха. Но Вельвун так устал, что его можно было за ноги вытащить из яранги и не разбудить.
[ГЛАВА 15] Тогда Ниникай зажал ему нос и рот.
[ГЛАВА 15] Маленький, крепкий и немногословный пастух сразу вскочил.
[ГЛАВА 15] — А? Оставлять будем? Укочуем, да? — спросил он.
[ГЛАВА 15] — Пора. Сейчас закричит.
[ГЛАВА 15] — Нет, нет, Ниникай, — не оставляй меня! Не оставляй… — Тиненеут упала на колени и на четвереньках поползла за мужем.
[ГЛАВА 15] А Ниникай взялся делать то, что не мог не делать: он стал разбирать ярангу.
[ГЛАВА 15] Она выползла наружу и, плача навзрыд то как девочка, то как старушка, взялась умолять мужа.
[ГЛАВА 15] — Ты же мешаешь, — не хватай за ноги меня! — Ниникай отталкивал ее и трясущимися руками продолжал развязывать жерди.
[ГЛАВА 15] — Ты говорил, что никогда не оставишь меня! Я верила, я думала, что и в такой беде не оставишь…
[ГЛАВА 15] — Родишь — никогда не оставлю. А сейчас нарушать закон стариков нельзя.
[ГЛАВА 15] Это шутки плохие. Ты же не насовсем остаешься. Родишь — и я тут. Будет ребенок, будет семья. И нас так рожали…
[ГЛАВА 15] Да, таков этот страшный завет: караван нарт двинулся в путь, а молодой женщине-роженице оставлен посреди тундры шалашик — три палки, прикрытые обрывком шкуры…
[ГЛАВА 15] Тряся животом, Тиненеут догнала последнюю нарту, которую медленно волочили по земле напрягшиеся олени, села и спряталась за поклажей. Но Ниникай оглядывался. Он остановился.
[ГЛАВА 15] — Эй, Вельвун! Уезжай как можно дальше вперед. Я догоню. Завтра в полдень остановись. Ярангу не ставь. Отдохни — и дальше. К вечеру я догоню.
[ГЛАВА 15] — Куда ехать?
[ГЛАВА 15] — На восток.
[ГЛАВА 15] Он поднял жену и понес ее к шалашу.
[ГЛАВА 15] И поползли дальше тяжело груженные нарты, скрипя полозьями по черной земле, и стал отдаляться гул урчащих оленей огромного табуна.
[ГЛАВА 15] Потом караван и табун скрылись за низенькими холмами.
[ГЛАВА 15] Утреннюю зарю Ниникай встретил, так и не заснув ни на один миг. Он сидел рядом с женой и гладил ее густые черные волосы.
[ГЛАВА 15] — Комары надоели. Немножко бы дыму. — Тиненеут устала плакать.
[ГЛАВА 15] — А можно?
[ГЛАВА 15] — А ты хочешь меня комарам на съедение оставить?
[ГЛАВА 15] — Если можно — сейчас.
[ГЛАВА 15] Она, кажется, смирилась с мыслью, что ее все же оставят одну.
[ГЛАВА 15] Обрадовавшись, Ниникай набрал сухого тальника, взялся за кремень. Но вдруг испугался: а если все-таки нельзя зажигать костер?
[ГЛАВА 15] "А! — махнул он рукой. — Утро, туман — кто заметит?.." После ночной росы комары гудящей тучей набросились на шалашик.
[ГЛАВА 15] — Жена, может, я пойду? А ты спрячься. Двоим же там тесно…
[ГЛАВА 15] — Нет! Не пущу… Я не рожаю. Не оставляй меня, хороший мой, любимый мой, не оставляй! — Тиненеут из последних сил обхватила Ниникая за шею.
[ГЛАВА 15] — Ладно. Останусь. Но ты сразу скажи, если начнется, — я убегу…
[ГЛАВА 15] И она заснула.
[ГЛАВА 15] Не слышала Тиненеут, как муж тихо выбрался из шалашика и ушел.
[ГЛАВА 15] Недолго она спала. Костерок погас, и комары набросились на нее — разбудили. Она поняла сразу, что Ниникай оставил ее, и вдруг обессилела.
[ГЛАВА 15] Легла и опять заснула, уже не обращая внимания на укусы и гудение комаров.
[ГЛАВА 15] Совсем проснулась она в полдень. Ощупала потвердевшее от сплошных укусов лицо и вдруг подумала о ребенке, которого сразу же облепит комариная туча.
[ГЛАВА 15] Ни о чем больше не думая, она выбралась из шалашика и пошла по следам полозьев.
[ГЛАВА 15] Отдохнув и видя все в ярком солнечном свете, она лучше, чем вчера, понимала, что не только надеется на любовь смелого парня, способного ради нее на все, но и переступает законы обычаев. Гагары и утки, сидевшие на земле, разлетались перед ней в разные стороны — и ей казалось, что они шарахаются не просто от человека, а от человека, вокруг которого вьются рассвирепевшие злые духи. С ближних холмов на нее зло тявкали злые перепуганные песцы…
[ГЛАВА 15] Проваливаясь в лужах, вымокшая выше колен, разгоняя руками комариные тучи, Тиненеут шла и шла вперед, надеясь настигнуть людей, Ниникая, который не даст ей умереть в болотистой тундре, который спасет своего ребенка…
[ГЛАВА 15] Лишь к вечеру она неожиданно вспомнила рассказ Чайгуургина о том, что западные чукчанки рожают в ярангах. Почему восточные должны мучиться больше их? Разве есть между ними какая-нибудь разница?.. И эти рассуждения прибавили ей уверенность, что она совершает не слишком страшное преступление.
[ГЛАВА 15] Уже в сумерках Тиненеут заметила белеющую на едоме ярангу, а внизу — свой табун.
[ГЛАВА 15] Пастух Вельвун бежал ей навстречу.
[ГЛАВА 15] — Коккай! — закричал он издалека. — Зачем ты идешь?
[ГЛАВА 15] Потом, подбежав ближе, сказал:
[ГЛАВА 15] — Тебя придется связать. Что делаешь ты? Зазываешь злых духов? Знай — мы все равно от тебя укочуем.
[ГЛАВА 15] Ничего не говоря, уставшая до темноты в глазах Тиненеут медленно поднималась вверх по крутому склону едомы. Ей навстречу с радостным лаем выскочила черная ласковая собачка. Она виляла хвостом, лизала ей руки, и Тиненеут погладила, но нахмурилась: скоро Ниникай усыпит собачку, шкурку высушит, и этот черный красивый мех пойдет на украшение кухлянки и керкера.
[ГЛАВА 15] Жалко собачку. Но, может, собачка останется бегать и лаять, а она никогда не возьмет в руки иглы?
[ГЛАВА 15] Ниникай спал у очага. Тиненеут завернулась в тряпки и шкуры и тихо легла рядом.
[ГЛАВА 15] Но в ярангу ворвался Вельвун.
[ГЛАВА 15] — Мэй, проснись. Хозяин… Тиненеут нас догнала…
[ГЛАВА 15] Ниникай приподнялся. Но он не сказал ни слова — встал и ушел.
[ГЛАВА 15] Она знала, что мужчины оставят ее. Но у нее не было никаких сил упрашивать мужа: глаза закрывались сами. Она и заснула с сознанием, что яранги над ней не будет, но что Ниникай все же оставит ей какую-то защиту от комаров.
[ГЛАВА 15] Проснулась посреди ночи. В небе тускло светилась половинка луны.
[ГЛАВА 15] Покрывало… Тиненеут лежит под ровдужной шкурой! "Хороший ты мой, любимый ты мой, Ниникай! Накрыл… Бережешь…" — Она приподнялась и увидела оставленную на ровном местечке треногу. А возле головы на траве что-то лежало. Куски вареного мяса.
[ГЛАВА 15] Сердце Тиненеут размякло от нестерпимого чувства благодарности к мужу.
[ГЛАВА 15] Она принялась есть, обливая мясо слезами.
[ГЛАВА 15] — Что я делаю, — заговорила она сама с собой. — Трусостью и упрямством злю такого хорошего человека, табун из-за меня гоняют туда-сюда…
[ГЛАВА 15] И она вдруг решила: надо догнать Ниникая, сказать ему, что она согласна остаться одна, пусть он успокоится, но только не укочевывает чересчур далеко.
[ГЛАВА 15] С мыслью обрадовать мужа Тиненеут поднялась и стала спускаться к тундре, чтобы опять отыскать следы. Живот сильно тянул ее вниз, и она старалась выпрямиться, отчего разбухшие груди чудно задирались кверху.
[ГЛАВА 15] Какой стала она, совсем недавно гибкая, ловкая Тиненеут! Еще весной она могла бегать. Весна… Хорошее было время. Вдвоем с Ниникаем они уходили пасти оленей, играли, как дети, устраивались под важенкой и вдоволь насасывались теплого молока. Ловили оленей, обрезали мягкие передние рожки и ели их. А то собирали гусиные и утиные яйца и пекли, обмазав глиной. Сколько было яиц!.. А вот теперь не побежишь, не поиграешь… Но скоро настанет совсем новая, незнакомая жизнь. Она будет даже лучше той, что прошла. Весной ребенку исполнится год — и они втроем станут играть еще радостней, еще интересней. Ниникай… Он теперь навсегда ее…
[ГЛАВА 15] С хорошими мыслями Тиненеут спустилась вниз, долго искала следы полозьев, затоптанные табуном, нашла — и быстро зашагала вперед. Она знала, что по земле караван далеко не уедет. И времени прошло не так много. Скоро, скоро все кончится…
[ГЛАВА 15] По сухим местам шагать было легче, но зато часто терялись следы, остававшиеся в стороне. И она решила идти прямиком, несмотря ни на что. Так и пошла, проваливаясь в болота по колени, а то и до самого живота.
[ГЛАВА 15] Тиненеут была очень сильной, выносливой и потому надеялась, что теперь-то не пропадет: главное, она поборола страх.
[ГЛАВА 15] Так она шла долго, пока не услышала громкие крики чаек. Впереди что-то лежало. Чайки кружили над каким-то предметом, то садясь на него десятками, а может, сотнями, то взлетая вверх. Тиненеут хотела ускорить шаги, но почему-то почувствовала усталость. А когда подошла — ужаснулась. Птицы расклевывали труп молодого оленя. Вид падали был омерзителен. Изуродованного оленя кишащей пеленой покрывали комары. Чайки, наверно, садились прямо на них, и стоило птицам подняться, как свободное место сразу захватывали эти бесчисленные кровопийцы… Тиненеут глянула вдаль, надеясь сейчас же заметить какие-нибудь признаки близости человека, — и похолодела от страха.
[ГЛАВА 15] Она поняла, что вокруг совсем никого нет. Еще не успеет снизиться солнце, а с ной и с ее ребенком может случиться то же самое, что случилось с оленем…
[ГЛАВА 15] Живот у Тиненеут как-то рывком опустился, перед глазами поплыли пятна, а грудь задрожала так, будто не из нее вырвались, а в нее ворвались рыдания.
[ГЛАВА 15] Она женщина, человек, не олень, не животное! Но разве может человек умереть, как животное? Кто все это придумал? А вспомнил ли он о ребенке?
[ГЛАВА 15] Чтобы не закричать, Тиненеут скорей-скорей пошла прочь от этого места.
[ГЛАВА 15] Она закрыла ладонями уши, чтобы не слышать жадного крика чаек. Со страха она поспешно начала вспоминать все то, чему учили ее старушки. Первое — надо обтереть ребенка, потом перевязать пуповину, потом перегрызть ее, потом завернуть ребенка, потом… А чем обтереть? А во что его завернуть? Она вспомнила, что оставила свертки пыжиков на стоянках…
[ГЛАВА 15] А чуть холмистая тундра, высокое небо и солнце немо и безучастно глядели на эту женщину, на человека, объятого диким страхом. Они, наверно, много и много раз видели это все и привыкли, уснули. Даже далекий мудрый хребет спал на седых облаках дымки, отказываясь загреметь скалами, встряхнуть тундру, стойбища, расшевелить небо…
[ГЛАВА 15] …Она шла быстро, ходко, разрывая ногами болотистую траву. Но потом упала раз, упала второй, упала третий. В четвертый раз долго лежала на боку, тяжко дыша открытым высохшим ртом. Комары, набросившись на нее, стали грызть лицо, шею и руки. Но не боль укусов, а воспоминание о трупе оленя подняли ее на ноги.
[ГЛАВА 15] Тиненеут бежала и уже чувствовала, что дальше бежать нет смысла.
[ГЛАВА 15] Начались схватки.
[ГЛАВА 15] И она остановилась бы и легла, но вдруг посередине равнины заметила что-то белое, островерхое. "Яранга!" — сверкнула мысль. Не веря своим глазам, она закрыла их изо всех сил, надавила на них кулаками, а когда снова открыла — равнина с белой ярангой вдруг зашаталась, перекосилась, а холмы запрыгали, перевернулись и полетели куда-то вдаль. Страшная боль охватила все тело, кости напряглись так, будто неведомая сила решила вырвать их из суставов. В полной темноте мелькнул косячок света, и все пропало — и боль, и мир, и сознание.
[ГЛАВА 15] Тиненеут вернул к жизни тоненький писк. Она услышала его, стиснула зубы и удивленно открыла глаза. Но вокруг все продолжало мелькать и прыгать, а живот как будто остался таким же большим. Виски ломило, щеки горели огнем.
[ГЛАВА 15] Придя немного в себя, она поняла, что ребенка нет и что никто не пищал — просто у яранги заливисто выла собака.
[ГЛАВА 15] Потом она приподнялась и заметила, что лежит в огромной болотистой луже. Надо было выбираться на сушу. Она поползла. Впереди виднелось несколько кочек. Она добралась до них, ухватилась за ближнюю и поняла, что кочки ее не спасут. Поползла дальше, а когда почувствовала под собой твердую землю, встала на ноги. Яранга была уже рядом, но она шаталась, сморщивалась, потом вырастала величиной с огромное облако и опять удалялась.
[ГЛАВА 15] Зацепив ногой нарту, Тиненеут упала, но боли уже не почувствовала.
[ГЛАВА 15] Потому что ее охватила другая, более сильная боль, потому что небо вдруг свалилось на землю, а земля подкинула ее, унесла в черноту.
[ГЛАВА 15] Плакал ребенок. И Тиненеут хорошо знала, что это уже не обман слуха — плачет ее ребенок. Но тут опять все исчезло. Исчезло — и снова донесся плач.
[ГЛАВА 15] Она решила: пусть плачет — и попыталась заснуть. И заснула.
[ГЛАВА 15] Но вскоре услышала гудение комаров, человеческие слова и опять плач ребенка. Только плач теперь был отрывистый — он приближался к ней и вдруг оборвался. Одновременно она почувствовала, что кто-то щекочет грудь.
[ГЛАВА 15] Она увидела солнце над спокойной, настоящей ярангой, увидела расплывшееся в улыбке лицо Ниникая, его черную дрожащую челку волос, его белые-белые зубы.
[ГЛАВА 15] — Ребенок, да? — тихо спросила она.
[ГЛАВА 15] — Сын, сын! У нас — сын!
[ГЛАВА 15] Тиненеут закрыла глаза и сдвинула брови — будто радость Ниникая принесла ей боль.
[ГЛАВА 15] — Потащим в ярангу, — сказал Ниникай Вельвуну. — А то их комары заедят.
[ГЛАВА 15] — Может, над ней треногу поставим? Я принесу жерди… Духи не напали бы на всех нас…
[ГЛАВА 15] Четыре дня Ниникай сидел возле жены и сына. Он без конца жег костерок-дымокур, он выполнял все, что требовала Тиненеут. Но уже с первого дня молодые мать и отец были угрюмыми. Огромную радость обоих задавило большое горе: жена родила возле яранги. Тиненеут осквернила жилище, мужа, родственников, самого ребенка. И Ниникай, и Тиненеут хорошо знали, что мужчине в таких случаях полагается бросить жену и ребенка и найти другую жену.
[ГЛАВА 15] Все эти дни и ночи они почти не разговаривали. Тиненеут украдкой поглядывала на мужа, надеясь понять, о чем он думает. Ей очень хотелось заметить в глазах Ниникая тот знакомый огонь, который часто зажигался в них раньше: глядит, глядит Ниникай, бывало, в одну точку, потом вдруг встрепенется и не удержишь его. Она хотела, чтобы Ниникай произнес одно слово: "Бежим".
[ГЛАВА 15] И это молчание стало в тягость обоим.
[ГЛАВА 15] Однажды вечером Ниникай не вытерпел и спросил:
[ГЛАВА 15] — Как будем жить?
[ГЛАВА 15] — Разве мы будем жить? — тоже спросила она, ни на что не надеясь.
[ГЛАВА 15] Он не ответил. Тогда Тиненеут добавила:
[ГЛАВА 15] — Твои родственники этого не простят. Ты сам так говорил. Те грехи нам простили, потому что отец хотел видеть тебя женатым. А теперь я затоптала тебя…
[ГЛАВА 15] — Ты не затоптала меня! Ты затоптала обычай. А это хуже — так считается. Но я все четыре дня только о том и думал, что хуже: затоптать обычай или затоптать человека…
[ГЛАВА 15] — И ничего не придумал — я вижу, — сказала она.
[ГЛАВА 15] — Да… Не придумал… — согласился он. — Может, потому ничего не решил, что думал и плакал! Да, ты не видела, а я смотрел на тебя — и плакал… Мне первый раз стало жаль тебя, когда я оставил тебя спящей в маленьком куреньке. Еще больней было, когда ты догнала нас, а мы опять укочевали. А в последний раз я не пересилил себя: приказал не разбирать ярангу и сам пришел на помощь тебе. Я так же, как и ты, виноват. Я тоже нарушил обычай…
[ГЛАВА 15] По красиво разрисованным щекам Тиненеут вдруг покатились крупные чистые слезы. Слезы падали, а пополневшие после родов губы смеялись. Наверно, одни только женщины умеют сразу и смеяться и плакать… Ниникай мог ничего больше не говорить. Тиненеут было хорошо, как никогда. Она останется навсегда счастливой — пусть Ниникай бросит ее и ребенка. Но ей всегда будет больно оттого, что ее бросил такой муж.
[ГЛАВА 15] — Может, шамана позвать? — спросила она, продолжая ронять слезы.
[ГЛАВА 15] — Шаман не придет в нашу ярангу. Она для него, как волчья нора для оленя…
[ГЛАВА 15] Тиненеут вытерла слезы.
[ГЛАВА 15] — И деревянного шайтана я потеряла… Может, ты, Ниникай, съездишь к родным? Отец твой меня очень любил. Помнишь, он даже сказал, что я буду тянуть аркан…
[ГЛАВА 15] — Ну, об этом ты больше не вспоминай. Ты не знаешь отца, а мать не знаешь совсем…
[ГЛАВА 15] И опять они промолчали всю ночь и весь день.
[ГЛАВА 15] На следующий вечер не вытерпела Тиненеут.
[ГЛАВА 15] — Ниникай! Послушай меня. Я все хорошо обдумала. Виноват ли ты — это не важно. А что я виновата — это я знаю сама, и люди говорить будут то же. Я не хочу видеть, как ты мучаешься. Девушек много. Ты брось меня. Брось меня, Ниникай!
[ГЛАВА 15] Тиненеут оставила на коленях ребенка, закрыла руками лицо и тихо заплакала.
[ГЛАВА 15] Она выпрямилась, когда Ниникай уже откидывал дверь.
[ГЛАВА 15] Он уехал. Вельвун сказал, что уехал к родителям.
[ГЛАВА 15] Вернулся Ниникай через полтора дня.
[ГЛАВА 15] Он был хмур, как туча перед грозой.
[ГЛАВА 15] Тиненеут выглянула из-под полога, но быстро скрылась и сжалась в комочек, как заяц.
[ГЛАВА 15] — Положи, Тиненеут, ребенка! — услышала она голос мужа. — И выйди сюда.
[ГЛАВА 15] Она вышла медленно, как обреченная.
[ГЛАВА 15] — Мать мне сказала так: "Больше в нашу ярангу не заглядывай, пока не бросишь эту… гадкую женщину…" Я, говорит, не думала, что младшая сноха такая собака… И отец собакой тебя назвал… Не будет прощения… У чукчей нет более грубого и более страшного оскорбления: если человека назвали собакой, а значит, и превратили в собаку, то лучше не появляться среди людей. Потому что мужчина может показаться им кобелем, а женщина — сукой.
[ГЛАВА 15] — Я это знала, — спокойно произнесла Тиненеут.
[ГЛАВА 15] — Собирайся в дорогу, — сказал Ниникай.
[ГЛАВА 15] — Сейчас.
[ГЛАВА 15] — Не в ту дорогу, о которой ты думаешь! Далеко укочуем. Едем в Улуро! Так я решил.
[ГЛАВА 15] — Это неправда! — подняла на него глаза удивленная и еще не верящая в свое счастье измученная Тиненеут. Но она первый раз за все годы не увидела в глазах Ниникая того мальчишеского огня, который так часто и радовал и пугал ее. Ниникай был хмур — и она поняла, что это серьезно, серьезно по-новому, по-мужски.
[ГЛАВА 15] Эта хмурая серьезность мужа и удержала Тиненеут от порыва, от горьких и сладких слез, которыми она могла бы вымочить его с головы до ног. Нет, она не бросилась к Ниникаю, но зато от слез и рыданий не смогла удержаться!
[ГЛАВА 15] Голова ее свалилась на грудь, плечи обвисли и затряслись.
[ГЛАВА 15] — Ну, хватит — не маленькая! — грубовато сказал он, тоже не сходя с места.
[ГЛАВА 15] — Да ты, наверно, сам не понимаешь, на что решился! — шмыгая носом проговорила она.
[ГЛАВА 15] — Понимаю. Перестань реветь. Лучше обо всем потолкуем, как муж и жена…
[ГЛАВА 15] — Что толковать! Не понравится тебе в Улуро или захочется вернуться к своим — тогда как? С отцом не попрощался, я — собака, ты… отступник, беглец…
[ГЛАВА 15] — С отцом я уже попрощался…
[ГЛАВА 15] — Ой! — вздрогнула Тиненеут.
[ГЛАВА 15] — Что — "ой"? По-своему, говорю, попрощался. Обнял, поглядел в глаза — и ушел. А матери только глянул в глаза…
[ГЛАВА 15] — Вот на что я толкнула тебя! Ой, сколько бед может случиться в будущем!..
[ГЛАВА 15] — Никаких бед не будет. Давай скажем так: ты и я — это две руки одного тела. Запомним — и все хорошо будет. А теперь я хочу есть. Слез в тордохе чтоб не было. Мы в Улуро должны приехать бодрыми и свободными.
[ГЛАВА 15] — А нас там ждут? Да, ты говорил…
[ГЛАВА 15] — Если бы нас и не ждали, я все равно бы поехал только туда… Собирай еду: я у родных плохо ел…
[ГЛАВА 15] Тиненеут принялась хлопотать в хозяйском углу. Ниникай наконец вздохнул с таким облегчением, будто свалил с плеч тушу медведя. Он уселся, разулся, привалился спиной к вороху шкур.
[ГЛАВА 15] — Как сына-то назовем? — спросил.
[ГЛАВА 15] — Не знаю. Не думала я об этом…
[ГЛАВА 15] — Давай так: ты придумаешь пять имен, и я пять. Потом…
[ГЛАВА 15] — Давай Хантой назовем.
[ГЛАВА 15] — Гок! Хорошо. Ханта. Сын Ниникая и Тиненеут — Ханта… Ты не забыла, кто нас пригласил в Улуро? Сам голова юкагирский! А ты не слышала, что произошло там недавно? Куриль — помнишь, он был у нас после ярмарки, небольшой такой, лысый, губы сжимает вот так? — этот самый Куриль, которого, говорят, исправник уважает больше всех в тундре, который дружбу завел с американским купцом…
[ГЛАВА 15] — Ой, ой, ты сейчас запутаешься в словах, — перебила его Тиненеут.
[ГЛАВА 15] — А о нем нельзя говорить мало. Вот послушай. Тебе легко было рожать? Трудно? А тебя еще и плохим словом обидели. А если бы одна женщина родила в яранге, вторая, третья? Все собаками стали бы?..
[ГЛАВА 15] — Ты же не о том говорить начал! — опять перебила его жена.
[ГЛАВА 15] — О том, как раз и о том! Вот считается, что ты родила возле яранги и совершила великий грех. И я виноват, потому что не убежал от тебя и решился помочь. Так? А знаешь, что голова юкагиров делает? Видит, что шаман обманщик, берет бубен — и раз об землю его!..
[ГЛАВА 15] — Ты что говоришь, Ниникай! — испуганно выпрямилась Тиненеут. — И ты хочешь ехать туда?
[ГЛАВА 15] — Так он же разгоняет не настоящих шаманов!
[ГЛАВА 15] — А как он их узнает? И разве такие бывают?
[ГЛАВА 15] — Он умный и смелый. Не то что мы… По первому снегу туда укочуем. Жить будем свободно. Подарки ему приготовить надо. Юкагиры, говорят, любят ремни из кожи морских зверей, веревки ременные, сбрую…
[ГЛАВА 15] Говорят, что лето — вроде упряжки: на гору поднимается медленно, а с горы летит пулей. Но ведь это для кого как. Иному даже покажется, что летит оно кувырком. Совсем, однако, иначе бывает, когда спуск весь покрыт ямами да застругами, а внизу неизвестно что — может, обрыв, может, и ровное место.
[ГЛАВА 15] Вот и потащится нарта хуже, чем по земле…
[ГЛАВА 15] Как раз так тащилось время у богача Курилова с середины лета до осени.
[ГЛАВА 15] Впереди у него была неизвестность. Скандальную смерть Тачаны он оглядел и со всех сторон, и изнутри. И ничего определенного для себя не увидел. Куриль ждал вестей из острога: исправник может вызвать его для разговора, а может прислать казака с бумагой. Было бы лучше, если б его русский начальник вызвал. Тогда он сумел бы объяснить ему многое. В якутских, мол, сказаниях и сказках шаманы все одинаковые. У ламутов тоже. А у юкагиров не так — у них, мол, вы услышите и о мудрых шаманах, и о беспомощных, об удалых и слабых. О чем это все говорит? О том, что улуро-чи, видно, шаманство от других переняли. А кто перенял? И люди мудрые, проницательные, и обыкновенные обманщики, лентяи, хитрецы. Так что, мол, Куриль не случайно все делает… И если Друскин это поймет, то скажет — ну и делай, что хочешь: тебе видней. Но он может сказать иначе: а зачем тебе трогать их — верят люди, и пусть. Вот тут голова и скажет, что хочет крестить свою тундру, хочет приучить к светлой вере… Эх, да не будет так. Юкагиры живут не на острове среди моря.
[ГЛАВА 15] Кругом якуты, чукчи всяких родов и названий, ламуты. И у всех шаманы. Вот и начнется неразбериха с тяжелой руки Куриля. А шаманы есть очень богатые, есть и бедные, да крепко связанные с купцами и богачами. В тундре поднимется такая людская пурга, что царю придется прислать нового Друскина. Разве не понимает этого нынешний Друскин?.. И он непременно скажет: "Иди, господин Афанасий Курилов, паси свой табун. А печать я отдам другому богачу, который поумней да нравом поспокойнее". Или будет еще проще. Узнает, что голова юкагиров довел шаманку до смерти, пришлет казака и велит ему привезти печать…
[ГЛАВА 15] Но все это может случиться потом. А пока — ямы да болотины.
[ГЛАВА 15] Пришла Курилю в голову мысль хоть немного выкрутиться из сложного положения. Люди-то с недоверием на него смотрят, слухи ползут нехорошие, знакомые богачи приветов не шлют. Мамахан правильно говорит — узнает Томпсон, что туз не козырной, и положит карты… А выкрутиться можно только одним способом — начать крутиться в обратную сторону.
[ГЛАВА 15] Куриль послал в Сен-Келя Лангу. Пусть приедет в Улуро Токио. Пусть люди узнают, что голова юкагиров вовсе не собирался разгонять всех шаманов. С Токио Куриль вообще хотел завязать дружбу. Это добрый шаман, к тому же настоящий, не самозванец. Сейчас якут особенно подходил: это ведь он на последнем камлании высмеял Тачану, и как еще высмеял! И так же, как Куриль, он изо всех сил защищал Пайпэткэ…
[ГЛАВА 15] Митрэй Токио приехал без промедления. Он приехал на лошади и привез с собой все шаманские принадлежности. Куриль с Мамаханом в это время еще крепко спали, перехватив вчера лишнего.
[ГЛАВА 15] — По твоему зову прибыл! — весело, как всегда, сказал якут, увидав протирающего глаза хозяина.
[ГЛАВА 15] — Митрэй, дорообо!
[ГЛАВА 15] — Дорообо, дорообо! — ответил Токио. — Приехал служить сильному человеку…
[ГЛАВА 15] — Сейчас обуюсь… Жена! Все на стол!
[ГЛАВА 15] Пить Токио отказался, сказав, что пьяный шаман не будет полезным.
[ГЛАВА 15] После еды и начался разговор.
[ГЛАВА 15] — Помнишь, Митрэй, как ты здорово тогда отлупил Тачану? — спросил Куриль, высекая кремнем огонь и прикуривая. — Отреклась она от шаманства.
[ГЛАВА 15] Что ты на это скажешь?
[ГЛАВА 15] — Ничего удивительного нет, — спокойно ответил якут. — Ничего особенного это не означает.
[ГЛАВА 15] — Как же ничего особенного? — удивился Куриль.
[ГЛАВА 15] — А так! Такие же слова говорил и Сайрэ перед смертью. Умирающий волк кусает себя, медведь разбивает свой череп, а человек не стесняется своей наготы. Безотчетен умирающий человек. Сознание у него затуманено…
[ГЛАВА 15] — Но она была в полном сознании.
[ГЛАВА 15] — Ты что, Куриль, умирал уже и хорошо это знаешь?
[ГЛАВА 15] — А ты как можешь знать?
[ГЛАВА 15] — Я? Знаю.
[ГЛАВА 15] Наступило молчание. Токио сдвинул брови, внимательно разглядел свои пальцы, потом медленно встал и начал извлекать из кожаного мешка бубен.
[ГЛАВА 15] — Не камланить ли ты задумал? — почему-то перепугался Куриль.
[ГЛАВА 15] — Нет. Возьми, Охоноо, бубен.
[ГЛАВА 15] — Ты что? Зачем бубен мне? Один раз взял его в руки — больше ни за что не возьму!
[ГЛАВА 15] — Без колотушки! Возьми, возьми… — сказал Токио и уставился в глаза Куриля своими странно замершими глазами.
[ГЛАВА 15] И случилось невероятное: голова юкагиров опять держал в руках бубен.
[ГЛАВА 15] Испугавшись этого, Мамахан потихоньку встал — и попятился из тордоха. Никто его не задерживал.
[ГЛАВА 15] — Найди на обруче три зарубки, — приказал Токио.
[ГЛАВА 15] — Вот. Нашел… Одинаковые.
[ГЛАВА 15] — Которую метку ты выбираешь? Покажи пальцем.
[ГЛАВА 15] — Вот эту.
[ГЛАВА 15] — Хорошо. Среднюю, значит? Это меня радует. Если бы ты указал на крайнюю, я бы считал, что ты не хочешь быть моим другом… Теперь возьми колотушку…
[ГЛАВА 15] И Куриль взял колотушку.
[ГЛАВА 15] — Ударь раз. Чуть потише… Еще раз…
[ГЛАВА 15] Глаза Куриля бессмысленно уставились в глаза якута. Лицо сделалось неподвижным, будто и неживым. И вдруг голова его медленно начала опускаться.
[ГЛАВА 15] Словно сквозь сон он услышал слова:
[ГЛАВА 15] — …Ты будешь делать все, что я захочу… Будешь делать. Будешь… А сейчас смотри повнимательней… Ты видишь этого зверя? Ты его видишь… Но это не зверь. Это не зверь…
[ГЛАВА 15] Точно так же, как во сне ранним утром, Куриль ясно видел перед собой очень худого, а потому верткого медведя с понимающими человеческими глазами.
[ГЛАВА 15] — Хватит, — спокойно сказал Токио. — Дай бубен мне. И колотушку.
[ГЛАВА 15] Куриль почувствовал головокружение. Но он уже не видел худого медведя с человеческими глазами.
[ГЛАВА 15] Токио отвернулся, пряча бубен в мешок. А Куриль встал и тихо, как Мамахан, ушел из тордоха.
[ГЛАВА 15] Побродив по мокрой после дождя траве, Куриль вернулся и сразу заговорил:
[ГЛАВА 15] — Ты мне завязал глаза. Внушение сделал. Но я и без этого знал, что ты волшебством можешь убедить, в чем хочешь.
[ГЛАВА 15] — Значит, ты не веришь, что есть мир духов? Не веришь? Хорошо…
[ГЛАВА 15] И Токио опять начал спокойно развязывать свой мешок.
[ГЛАВА 15] — Я ехал всю ночь. Устал. Сейчас я лягу спать. А ты возьми мой бубен. Я даже могу уехать в ближнее стойбище… На, возьми бубен…
[ГЛАВА 15] — Нет, нет! Перестань! — взмолился Куриль. — Я не за этим тебя позвал. Я не говорю, что нет мира духов. Может, и есть он. Ты мне скажи: Кака шаман или нет?
[ГЛАВА 15] — Кака годами не молодой, а шаман — молодой. Не все он умеет еще. Научится. Лучшего у чукчей пока нет. Будет очень сильным шаманом.
[ГЛАВА 15] Под ногами у Куриля все зашаталось.
[ГЛАВА 15] — Послушай, Митрэй, — заговорил он с горячностью. — Я не хотел, чтобы Тачана умерла. Не хотел! Я ругаю себя за промах. Но ты можешь объяснить это людям?
[ГЛАВА 15] — Камланить надо? Камланить можно. Только теперь дорога длинная. Много дней прошло. Сейчас очень трудно следы Татьяны [81] искать, потом придется долго идти по этим следам, духов искать… Иначе как же узнаешь, почему она ушла из этого мира? Плата духам, наверно, будет большая… А если бы сразу после смерти ее — так это стоило бы сущий пустяк…
[ГЛАВА 15] — Не сомневайся! — сказал Куриль, чувствуя, что начинается деловой разговор. — Что ты возьмешь? Оленей? Юколу?
[ГЛАВА 15] — Зачем мне олени? Может, песцовые шкурки найдутся… — скромно запросил шаман.
[ГЛАВА 15] — Возьми. Десять хватит?
[ГЛАВА 15] — Думаю, хватит. Может, еще и люди подкинут…
[ГЛАВА 15] И опять в стойбище на Соколиной едоме загремел бубен. Интерес к загадочной смерти шаманки был настолько велик, что, наверное, все юкагирские стойбища переместились на берег Малого Улуро.
[ГЛАВА 15] Камланил Токио в этот раз хорошо, по-настоящему. Он бил в бубен, пел песни, кричал, подпрыгивал и даже перестарался: один раз так подпрыгнул, что ударился о толстую перекладину и набил себе на лбу огромную шишку.
[ГЛАВА 15] С грустью смотрел на все это Куриль. Он видел, чувствовал, что звон бубна облегчает души людей, радует и тревожит, вселяет надежды, уводит в далекий нездешний мир. Он был бессилен. Сейчас он понимал это как никогда раньше. На что он поднял руку!..
[ГЛАВА 15] Но важнее всего для Куриля был результат камлания. Как оправдает его якутский шаман, которому верят все, от старика до мальчишки?
[ГЛАВА 15] И Токио повел свой рассказ…
[ГЛАВА 15] Оказывается, в единоборстве с духом отца Мельгайвача Тачана чуть-чуть не победила. Но ее надо было бы уговорить, чтобы она не била несчастную Пайпэткэ; дух не всегда сидит в ее теле — выходит. А она, чтобы скорей обезопасить людей, поспешила. Куриль не шаман и не знал этого. Но он захотел проникнуть в тайны, а когда не сумел — рассердился. И как только порвался бубен — дух Мельгайвача набросился на Тачану, усыпил ее и даже лишил перед смертью ума…
[ГЛАВА 15] — Куриль не виноват, — закончил рассказ Токио. — Он только знал, что защитить Пайпэткэ надо. А разве может защитить не шаман?
[ГЛАВА 15] — Митрэй, а почему Тачана все-таки отреклась от шаманства? — спросил Лэмбукиэ.
[ГЛАВА 15] — Га! Ты хочешь сказать, что дух отца Мельгайвача был не предусмотрителен? Очень даже он был предусмотрительным. Он думал, что слова Тачаны перед смертью пойдут в его пользу. Вот поверили бы вы Тачане — стали бы отрицать всех шаманов. А тогда-то он уж напакостил бы вам вволю…
[ГЛАВА 15] Куриль дальше не стал слушать. Он сидел близко к двери — за спинами приезжих — и незаметно выполз наружу.
[ГЛАВА 15] Был солнечный день. Чайки кружились над озером, дети бегали по траве, у тордохов лежали собаки. Все осталось на месте, как пять зим назад, десять и двадцать зим…
[ГЛАВА 15] …А в один из хмурых осенних дней Куриль совсем упал духом. Приезжий из Халарчи человек сообщил, что в стойбище на Соколиной едоме скоро приедет шаман Кака. Едет он вроде бы с добрыми намерениями, побывав перед этим у шамана Токио, в Сен-Келя…
[ГЛАВА 15] Куриль взял у Мамахана коня и отправился в стойбище.
[ГЛАВА 15] Он не доехал до Соколиной едомы: услышал звон бубна и повернул обратно.
[ГЛАВА 15] Кто-то камланил. Не Кака — свой, юкагир, камланил…
[ГЛАВА 15] А по первому снегу в Булгунях неожиданно прикатил на нарте начальник из города. Это был очень тепло одетый, грузный и рослый мужчина с широченной окладистой бородой и с остренькими усами, зло торчащими в разные стороны.
[ГЛАВА 15] Куриль ни разу в жизни не видел его. А он и не назвал своего имени, не сказал, кем состоит при исправнике.
[ГЛАВА 15] Русский вошел в тордох, снял шапку, чинно поклонился жене Куриля и сказал:
[ГЛАВА 15] — Господин Курилов? Не ошибаюсь?
[ГЛАВА 15] — Нет. Я Курилов. Зовут Афанасием…
[ГЛАВА 15] — Скверная история у вас тут получилась. Хочу все сам услышать. Ночевать не буду: выслушаю, поговорю и уеду.
[ГЛАВА 15] С трепетом, как перед самим богом, голова юкагиров стал рассказывать все, что давно приготовился рассказать исправнику.
[ГЛАВА 15] Русский начальник слушал не перебивая. А когда Куриль кончил, спросил:
[ГЛАВА 15] — Но зачем тебе понадобилось бить в бубен? Зачем?
[ГЛАВА 15] — Я же вам все изложил! — удивился Куриль непонятливости такого большого начальника. — Раскол же произошел в шаманстве! Настоящий раскол. Я могу еще перечислить шаманов, которые перед смертью раскаивались: Сайрэ, Тачана, потом еще Мельгайвач — очень богатый шаман…
[ГЛАВА 15] — Ты все это уверенно говоришь?
[ГЛАВА 15] — Как же я могу говорить неуверенно! Я же не просто богач — я голова целого рода…
[ГЛАВА 15] — Голова… А как другие богачи и крупные шаманы к этому отнесутся?
[ГЛАВА 15] — Я очень богат. А богатство сильнее шаманства.
[ГЛАВА 15] — Ну, это еще не известно… Хорошо, господин Курилов: ты головой и останешься. Но предупреждаю тебя: над верой людей не смеяться! Спокойствие создавайте в стойбищах. Бог на нас смотрит. И не нам судить о провидении божьем. В небесных делах разбираться нам нечего. Нечего и вмешиваться в мир почтенных людей — шаманов.
[ГЛАВА 15] — Я так буду делать…
[ГЛАВА 15] — Вот и отлично! Да… господин Курилов… — спохватился русский начальник, поднимая крутую бровь над голубым глазом. — Вы тут с некоторыми купцами и богачами, кажется, испрашивали разрешение строить церковь?
[ГЛАВА 15] — Да. Мы хотели бы… — обрадовался Куриль.
[ГЛАВА 15] — Вот и стройте. Мы подсчитаем точно, сколько это вам будет стоит — в песцовых шкурках, конечно. И с этим делом надо бы поспешить.
[ГЛАВА 15] — Мы тут… хотели бы своего попа… — нерешительно заикнулся Куриль.
[ГЛАВА 15] — Ах, да! Это я слышал. Но ведь такого пока у нас нет. Нет его! Православная церковь пришлет вам русского, настоящего, знающего все божьи законы, священника…
[ГЛАВА 15] — А нельзя ли в ученики отдать местного парня? — спросил Куриль. — Юкагира или якута…
[ГЛАВА 15] Русский сдвинул чересчур подвижные брови, подумал.
[ГЛАВА 15] — Это, я полагаю, можно. Потом еще и в других местах церкви начнем строить. Местный поп будет как раз к делу… Давайте, стройте.
[ГЛАВА 15] И он, не отдохнув, даже не отпробовав юкагирской еды, уехал. А Куриль был слишком смятен, спутан, чтобы предложить ему угощение.
[ГЛАВА 15] Много бутылок горькой воды после этого выпили голова юкагиров Куриль и якутский купец Мамахан. Но сколько бы ни пили они, сколько бы дней и ночей ни толковали о грядущих событиях и делах, а на один вопрос все равно не смогли бы ответить: где взять песцовые шкурки? Штук шестьсот надо, может, и больше.