После этого Влас проснулся среди ночи, и вдруг в его памяти с поразительной ясностью встало то, что случилось с ним в прошедший день. По его спине пробежал мороз, и он с ужасом подумал: "Господи, неужели это не во сне?" То, что случилось, было не во сне. В сердце Власа поднялась глухая, ноющая боль. Он лег ничком, стиснул зубами подушку и лежал так, пока сон не охватил его.

На другой день косить не пошли, и Влас провалялся в пологу все утро. Ему не спалось, но и не хотелось вставать. Ну как он взглянет в глаза Сидоре, жене! Как будет отвечать на невинный детский лепет! Он, этакий дурак, остолоп, орясина! Он, свалявший такого дурака накануне! Эх, да можно ли ему теперь на свет глядеть, да стоит ли?

Прямо из полога Влас через заднюю калитку ушел со двора и пришел домой к обеду -- пьяный, как грязь.

Через три дня кончили покос и, чтобы обмыть косы, хохловцы взяли ведро вина, и Влас опять выпил всю свою долю. Иринья плакала, глядя на то, что делается с мужем, и говорила, что им не миновать теперь пропадать. Не радовалась и Сидора: она ходила угрюмая и заметно стала худеть. Работала она по-прежнему, но от нее уже не слыхали ни шуток, ни песен; порой она по целому дню не выпускала и простого слова.

Время пошло быстрее. Солнце позже всходило и раньше садилось. Ночи стали длиннее. Работа из лугов перешла в поле. В этих работах больше приходилось участвовать всей семье, и Влас был этим очень доволен. Он боялся оставаться с Сидорой с глазу на глаз и избегал этого. При воспоминании о том, что между ними произошло, он чуть не вскрикивал, и какое бы то дело ни было у него, оно валилось из рук. Он совсем изменился, стал угрюмый, осунулся, подурнел. Работал он машинально; творил только по делу и при каждом случае напивался. Напивался он так часто, что уж Иринья перестала этому удивляться; она только все чаще и глубже вздыхала и делалась темней и в лице, и во взгляде.