Прийти на родительское собрание группы младших скаутов мне предложила Лора-Энн. Когда я ей звонила, то никак этого не ожидала. Впрочем, планов у меня не было. О ее жизни я знала лишь в общих чертах: ей тридцать пять, она разведена и воспитывает двух мальчиков, работает с полной занятостью секретарем адвоката, живет в Вест-Юниверсити-Плейс — весьма интересном районе Хьюстона, где активную, амбициозную жизнь ведут даже родители с детьми.

И тут она сказала мне, что ее дети — скауты. Скаутская организация играет важную роль в жизни Хьюстона. Лора-Энн может дать тому шестнадцать объяснений, но ни одно из них не связано с тем, почему она предложила мне присоединиться к ней этим вечером. Лора-Энн считает, что родительское собрание младшей группы скаутов — это лучшее место, где можно увидеть, как родители пытаются выдержать напряженное расписание своих детей.

Мы едем на ее «Тойоте Хайлендер». Темные очки придерживают светлую челку Лоры-Энн, рубашка цвета хаки заправлена в джинсы. Лора-Энн предупреждает меня, чтобы я была готова к конфликтам и раздорам с самой первой минуты.

— Вот увидишь, — говорит она, запирая дверь машины.

И она права. Стоит родителям переступить порог методистской церкви, как они тут же засыпают руководителей скаутской группы вопросами: как часто будут проводиться такие собрания? Можно ли варьировать занятия детей? Потому что…

— Потому что моему сыну нужно хотя бы час посвящать работе по дому, — говорит одна мама, глядя на сына, — а еще он занимается фортепиано и футболом, а у младшего…

— Потому что он раз в неделю по скайпу занимается индийской классической музыкой, — говорит другая, — и два раза сценической речью, а еще фортепиано и футболом, и языками по выходным — санскритом по субботам и хинди по воскресеньям…

— Потому что, — подхватывает отец, — как и все остальные, мы очень перегружены.

Рэнди работает ортопедом и на общественных началах занимается со скаутами. Все эти вопросы адресованы ему. Он понимающе кивает каждому:

— Все верно. У нас два занятия в месяц — одно в штабе, другое в поле…

На лице у отца появляется гримаса.

— Хорошо, мне нужно посоветоваться. — Он смотрит на сына. — Потому что по вторникам вечером он, естественно, занимается футболом.

Естественно, потому что это Техас, а в Техасе все играют в футбол. И естественно в ироническом смысле, потому что занятие скаутов в поле проходит раз в месяц именно по вторникам вечером.

— А я еще и тренирую футбольную команду его младшего брата по вторникам, — говорит отец. Судя по всему, ребенку не суждено оказаться в составе скаутов. — Ну хорошо…

Мужчина все еще не уходит, отчаянно пытаясь сообразить, как бы все устроить.

— Может быть, он сможет раз в месяц не ходить на футбол, — говорит он с долгим тяжелым вздохом. — Или… Или нам нужно клонироваться!

 

Перегруженные родители

Первым термин «перегруженные дети» предложил в 1999 году Уильям Доэрти, профессор семейной социологии из университета Миннесоты, консультант ECFE. Только так можно назвать современных детей, расписание дополнительных занятий которых напоминает график начальника генерального штаба.

Перегруженность подвергается всеобщей критике. Психологи опасаются, что подобный подход вселяет в детей ненужную тревогу и лишает их счастливого детства с игрой воображения и неструктурированными играми. Но лишь немногие задумываются над тем, какой вред подобная перегруженность приносит родителям. А ведь именно родители отвечают за исполнение напряженного графика и несут самую большую нагрузку. Давайте же посмотрим, что заставляет матерей и отцов взваливать на свои плечи такой экстравагантный груз.

Все очень просто — это их собственная экстравагантность. За каждым перегруженным ребенком стоит папа или мама, которые заполняют заявление о приеме на фигурное катание, шахматы или скрипку. Очень часто родители проходят те же самые курсы вместе со своими детьми — они учатся играть на скрипке и вместе с детьми строят миниатюрный макет стадиона для школьного проекта. Одна мама сказала мне: «Я хотела работать с частичной занятостью, чтобы больше времени проводить дома. А получилось, что дома я вообще не бываю».

Одной из первых этот управляемый бедлам проанализировала социолог Аннетт Ларо в книге «Неравное детство». Книга увидела свет в 2003 году и стала настоящей классикой. Ларо анализировала двенадцать семей — четыре из среднего класса, четыре из рабочего и четыре семьи с низким уровнем дохода. И ей стали очевидны явные различия в стиле воспитания детей.

Родители с низким уровнем дохода не стремились вникать в каждый аспект жизни своих детей. Такой подход Ларо назвала «достижением естественного развития». А вот родители из среднего класса вели себя по-другому — настолько по-другому, что Ларо даже придумала для них новый термин «согласованное развитие».

«Согласованное развитие, — пишет Ларо, — становится непосильной нагрузкой для и без того занятых родителей, утомляет детей и способствует развитию индивидуализма — порой за счет развития отношений в рамках семейной группы».

Ларо относится к родителям из среднего класса с сочувствием и изумленным восхищением. Но больше всего ее удивляет психологическая незаметность вовлеченности таких родителей в жизнь детей.

Наиболее ярким примером может служить семья Маршаллов из книги Ларо. «В отличие от семей из рабочего класса и семей с низким уровнем дохода, где дети растут совершенно самостоятельно и сами определяют свое участие в разных организациях, — пишет она, — в семье Маршаллов большинство аспектов жизни детей находятся под постоянным и неусыпным контролем матери».

Возьмем, к примеру, занятия дочери гимнастикой. «Решение о занятиях гимнастикой из всех членов семьи тяжелее всего далось миссис Маршалл». Ей кажется, что само будущее ее дочери целиком и полностью зависит от умения делать кувырки назад и хождения на руках.

Именно поэтому я решила приехать в Хьюстон и его пригороды. Этот город считается неофициальной столицей «согласованного развития», хотя здесь эта особенность выражена не так, как в Нью-Йорке, Кембридже или Беверли-Хиллз.

У города есть свое лицо. Здесь сложился процветающий средний класс. Здесь все буквально одержимы спортом. Здесь живут люди, которые зарабатывают себе на жизнь научной работой — в Техасском медицинском центре, университете Хьюстона, разнообразных энергетических компаниях. И по данным переписи 2010 года, здесь живет огромное количество семей с детьми младше 18 лет.

Занятия бейсболом после уроков — это не просто Младшая лига. Это настоящая команда Младшей лиги с профессиональным тренером. Дети, добившиеся успехов, участвуют в клубных турнирах, куда не так просто попасть. Туда требуется приглашение. Бывший тренер Нади Команечи, Мэри Лу Реттон и Керри Страг, Бела Кароли, работает в гимнастическом лагере, расположенном в шестидесяти милях от Хьюстона. Некоторые дети в этом городе начинают играть в футбол раньше, чем учатся читать.

«Это лето Стивен провел в футбольном лагере, — рассказала мне еще одна мама, с которой я познакомилась в Хьюстоне, Моника Браун. — Меня поразили родители других детей. Они думали только о том, чтобы правильно накормить детей для наращивания мышечной массы. Словно все их дети должны были стать профессиональными футболистами. Да ведь им всего по семь лет!»

Летом становится еще хуже, потому что занимать приходится весь день целиком. Когда я только начинала звонить родителям из Техаса, стоял июнь. Я разговаривала с мамой двух сыновей одиннадцати и тринадцати лет. Оба были очень одарены в области математики и физики. Большинство родителей знают, что сегодня летний лагерь — не то, что было прежде. Раньше дети играли в незатейливые игры, развлекались и посредственно питались. Теперь же лагерь превратился в летние курсы, каждый из которых направлен на развитие силы — физической и интеллектуальной.

Но даже в свете новых, направленных на развитие детских талантов подходов рассказ этой женщины о летних планах для мальчиков показался мне грандиозным. Да, конечно, для детей — это рай, но для родителей — настоящий ад.

В одном лагере дети должны были изучать Java, в другом — С++, в третьем — Visual Basic. Еще один лагерь предлагал курс модификации видеоигр. Музей естественной истории предлагал химический лагерь, космический лагерь, лагерь динозавров и физический лагерь (с академией звездных воинов и советом). Американская академия робототехники предлагала лагерь машин Леонардо да Винчи. Умненькие семиклассники могли пройти трехнедельный курс, который позволил бы им приобрести знания уровня колледжа по самым разным предметам — от архитектуры до неврологии. Дети с самыми необычными интересами могли заняться изготовлением невероятных предметов из липкой ленты.

Чтобы вы получили представление о том, как стремительно растет количество детских дополнительных занятий и вовлеченность в эти занятия родителей, приведу несколько цифр. В 1965 году, когда работа вне дома для женщин была не так характерна, мамы тратили на уход за детьми на 3,7 часа в неделю меньше, чем в 2008 году, хотя в 2008-м женщины занимались оплачиваемой работой в три раза больше, чем в 1965-м. Отцы же в 2008 году стали тратить на занятия с детьми в три раза больше времени, чем в 1965-м.

Почему же возникла эта неуклонная тенденция к более утомительному — и утомляющему — стилю родительства?

Объяснение несложно. У нас стало меньше детей, поэтому мы можем уделить каждому больше времени. Но есть и более тонкие объяснения. Мы живем на большой территории, поэтому друзья наших детей живут все дальше друг от друга. Нам хочется придумать для детей организованные занятия, чтобы у них была возможность общаться друг с другом. (Должна добавить: для Хьюстона эта проблема особенно актуальна. Город опутан лентами многополосных трасс, по которым снуют мини-вэны размером с грузовичок для мороженого.)

Мы живем в эпоху электроники, и это заставляет родителей придумывать для детей более конструктивные программы. Кроме того, мы панически боимся за безопасность наших детей (причем не всегда обоснованно), а из-за этого стремимся к максимальному контролю за их свободным временем. Мы — нация работающих женщин, а это порождает дискомфорт и двойственность. Родители, и особенно мамы, ощущают необходимость проводить с детьми каждую свободную минутку, чтобы компенсировать им все недополученное из-за работы.

Но самая главная причина столь гипертрофированной опеки — это новое ощущение тревоги о будущем. Сегодня средний класс не испытывает ни малейших сомнений в том, что дети должны быть идеальными и идеально подготовленными к будущей жизни. Но наши усилия в этом отношении часто бывают противоречивыми и беспорядочными, поскольку мы плохо себе представляем, что нужно сделать и какова наша роль в этом процессе. К чему именно мы готовим наших детей? Как мамы и папы могут подготовить детей к ожидающей их роли? Всегда ли родители действовали вслепую? Или в прошлом роли родителей и детей были определены более четко — и более просто?

Ответы на эти вопросы могут показаться очевидными. Но они куда сложнее, чем вам кажется, и лежат в сердце самых серьезных проблем родительства. Когда ребенок становится старше, все его сильные и слабые стороны начинают проявляться особенно ярко — наряду с предпочтениями и вкусами. То, что раньше было причудой, слегка раздражающей привычкой или милой особенностью, теперь превращается в укоренившуюся черту характера. Человек становится человеком.

Для родителей из среднего класса этот период особенно сложен. Им нужно решить, следует ли что-то делать, чтобы в детях проявились лучшие черты, или лучше не делать вообще ничего. Они не знают, как поступить, и не представляют себе, а возможны ли те цели, которые они наметили для своих детей.

— Когда дети были маленькими, — сказала мне жительница пригорода Хьюстона Лесли Шульце, — меня беспокоило лишь то, вовремя ли я начала варить кашу. Теперь же я постоянно думаю: «А правильное ли решение для своего ребенка я приняла?»

И как же понять, правильно ли мы отвечаем на этот вопрос?

Мы привыкли считать «согласованное развитие» невротическим продуктом привилегированной жизни на побережье или амбиций Техаса. Но когда я читала Аннетт Ларо, то сразу же вспомнила двух женщин, с которыми познакомилась на семинаре ECFE в Сент-Поле. Обе они входили в группу матерей, которая называлась Комитетом, они познакомились в разных комитетах, связанных с дополнительными занятиями детей.

«Все женщины из Комитета, — написала мне одна из них, — интеллигентные, веселые, заботливые и динамичные, но все они находятся на грани нервного истощения».

На следующий день я встретилась с автором этого письма Мартой Шор в кафе. Марта — профессор статистики. У нее двое детей. Она сказала мне, что силы у нее кончились и в этом году она решила ограничить свое участие одним дополнительным занятием на каждого ребенка.

— Почему? — спросила я.

Марта слегка задумалась, а потом ответила.

— Потому что если я не установлю такого лимита, то количество занятий возрастет до восемнадцати!

Но я спрашивала не об этом. Я спрашивала о том, почему она вообще об этом задумалась. В настоящее время Марта возила девятилетнюю дочь на плавание, в еврейскую школу и на уроки фортепиано (или хотя бы вовремя сажала ее в машину родителей — товарищей по несчастью). Кроме того, она возглавляла скаутскую группу своей дочери. Она начала интересоваться курсами дзюдо и уроками живописи — нет, у нее не было на эти курсы ни денег, ни времени, но ей казалось, что разузнать все нужно, потому что дочь проявила интерес к подобным занятиям. Помимо всего этого, Марта работала в ECFE, потому что все еще занималась там со своей трехлетней дочерью.

Марта просто не могла себе представить жизнь, в которой она не делала бы всего этого. Когда я спросила, почему она поставила себе такую высокую планку (при довольно скромном бюджете и полной занятости на работе), она меня просто не поняла. С тем же успехом я могла спросить, почему она дышит.

На следующий день я встретилась с подругой Марты, еще одним членом Комитета Крисси Снайдер. Крисси была домохозяйкой и воспитывала четырех детей. Она сказала мне, что взяла «академический отпуск», но при этом она оставалась членом церковного совета и вела работу с детьми. Я спросила, чем вне школы занимаются ее дети, и вот что она мне ответила:

— Эдди этим летом начал заниматься двумя видами спорта и будет заниматься ими дальше. Пять недель по пять дней в неделю он будет плавать. Кроме того, он будет рисовать, но этим он станет заниматься со старшими братьями, поэтому я смогу отвозить их всех вместе. Но он решил еще заняться футболом и волейболом. В этом его расписание отличается от расписания Генри, который ездит на футбол и бейсбол, и от Яна, который выбрал только бейсбол. Генри и Ян занимаются с репетиторами по английскому языку. Генри занимается фортепиано и виолончелью. Уроки виолончели проходят в школе, а к учителю фортепиано его надо отвозить. Боюсь, ему придется отказаться от фортепиано — разве что мы выиграем в лотерею. Но ему хочется заниматься и тем и другим — он очень любит музыку. А Ян играет на скрипке. Уроки проходят в школе, но мне нужно присутствовать, потому что они занимаются по системе Судзуки.

К счастью, хоть младшая дочь Крисси, Меган, пока что ничем не занимается. Ей всего два года.

Ни одна из этих женщин не живет в роскоши. Их дети ходят в обычные школы. Каждое дополнительное занятие стоит денег, и из-за этого приходится отказываться от других радостей. (В течение нашего разговора Марта несколько раз говорила, как дорого обходятся романтические свидания с мужем — нужно оплачивать няню для детей и выбранные развлечения.) Но они все равно так поступают. И все родители вокруг них поступают так же.

Все они читали, что поступать нужно именно так — вот что происходит, когда воспитываешь детей в информационный век!

— Я прочла, что девочки, которые занимаются спортом, реже принимают наркотики и беременеют в подростковом возрасте, — сказала мне Марта, — и сразу подумала: «А если она не начнет играть в футбол в четыре года, то никогда не сможет заниматься командными видами спорта».

Она ни на минуту не задумалась, что это может быть и не важно. Ее дочь вполне может быть счастлива и без футбола.

 

Воспитание бесполезного ребенка

Сегодня для родителей из среднего класса образ жизни Марты и Крисси кажется совершенно естественным. Когда речь заходит о детях, то лишнего не бывает. Если для улучшения жизни детей нужно работать на износ — и думать на износ, — они так и поступят. Таков родительский долг. Их дети заслуживают только самого лучшего.

Но взрослые не всегда относились к детям подобным образом. До XIX века отношение было совсем не сентиментальным. Тогда детство считали «периодом неполноценности и несовершенства», о чем пишет историк Стивен Минц. По его словам, родители редко «относились к детям с нежностью и любовью».

Колонисты Новой Англии часто называли новорожденных детей «маленькими незнакомцами» и никак не пытались защитить их от домашних опасностей. «Дети часто обжигались о свечи и кухонные плиты, падали в реки и колодцы, глотали ядовитые вещества, ломали кости, проглатывали булавки и запихивали орехи в носы», — пишет Минц. Не пытались взрослые защищать детей и от более жестоких эмоциональных реалий жизни. «Священники знакомили детей с событием смерти в очень раннем возрасте. В своих проповедях они очень ярко описывали ад и ужасы вечного проклятия».

Об этом Минц пишет в своем труде, посвященном детству в Америке с начала существования нашего государства до сегодняшнего дня. Для любого родителя, не являющегося профессиональным историком, эта книга может стать откровением. Она дает исторический контекст для всех современных условностей и систем убеждений.

Читать о детстве особенно удивительно, потому что мы привыкли считать свой подход инстинктивным — и следовательно, неизменным и не подлежащим улучшению. Но Минц пишет, что американцы не всегда считали детей хрупкими, милыми, невинными существами, хотя подобная идея не была для них абсолютно чуждой.

В XVIII веке Жан-Жак Руссо утверждал, что дети — существа чистые и невинные, свободные от запретов и лукавства. В XVII веке Джон Локк писал, что дети — это чистый лист, на котором родители могут написать все что угодно. Но лишь в начале XIX века взрослые стали считать детей чем-то драгоценным. Именно тогда появился первый высокий стульчик, в буквальном смысле знаменующий собой новую высокую роль детей (они наконец-то заслужили себе место за общим столом); появились первые книги по воспитанию детей, а в Соединенных Штатах открылись первые публичные школы. Тогда же начали появляться институты, защищающие благополучие детей — детские больницы и сиротские приюты. Началась революция мышления.

Но большинству детей эта революция не принесла новых привилегий. Дети были ценным экономическим приобретением. В начале XIX века промышленная революция породила высокий спрос на детский труд. В маленьких городах дети работали на мельницах и шахтах, которые росли как грибы. В городах больших они занимались уличной торговлей и трудились на фабриках. Когда стало развиваться сельское хозяйство, детский труд на фермах оказался особенно востребованным.

Впрочем, дети всегда были включены в систему фермерской экономики — уже в пять лет, как пишет Минц, их отправляли полоть грядки, а в восемь лет они участвовали в сборе урожая. В конце XIX века дети зарабатывали больше денег для семьи, чем мамы. Зарплаты подростков часто превышали зарплаты их отцов.

Лишь в «прогрессивную эпоху» — большинство ученых называет так период с 1890 по 1920 год — взрослые наконец-то предприняли объединенные усилия по запрету детского труда. Перемены шли медленно. Реформаторы обычно делали исключение для сельского труда, потому что считалось, что такая работа закаляет характер.

Во время Второй мировой войны ограничения на детский труд тоже пришлось снять, потому что много молодых мужчин оказалось в армии. Но конец войны стал поворотным пунктом. Детство американских детей стало таким, каким мы воспринимаем его сегодня, — долгим, спокойным, целиком посвященным образованию и эмоциональному развитию. Работали с полной занятостью только взрослые. Дети не работали — они просто не могли.

Родители начали давать им деньги — появился странный обычай, который мы называем «карманными деньгами». Главной задачей ребенка стала учеба. «Полезный труд ребенка XIX века, — пишет в книге „Цена бесценного ребенка“ Вивиана Зелизер, — сменился для бесполезного ребенка образовательным трудом». Реальную работу заменила работа по дому.

Конечно, домашняя работа тоже имеет ценность. Но не для семьи. «Когда детский труд служил семейной экономике, — пишет Зелизер, — работа ребенка шла на пользу в первую очередь ему самому».

Забавно, что дети стали первыми настоящими представителями информационной экономики. Школьная подготовка, никоим образом не связанная с жизненными навыками, необходимыми дома, становится их сферой опыта. Академические занятия и спорт. Вот современное детство.

Как я писала во вступлении, Зелизер прекрасно сформулировала саму суть этой исторической трансформации. Дети стали «экономически бесполезными, но бесценными эмоционально».

Дети много выиграли от этой новой сентиментальности. Когда их стали считать драгоценными и незаменимыми, они получили огромную власть в семейной иерархии — значительно большую, чем в те времена, когда они вносили свой вклад в семейную экономику. Некоторые социологи даже утверждают, что новый сакральный статус перевернул семейную структуру с ног на голову.

В 1953 году урбанист Уильям Г. Уайт написал статью для журнала «Fortune», в которой назвал послевоенные Соединенные Штаты «филиархией», то есть культурой, в которой правят дети. В определенный момент влияние детей превратилось в настоящую «диктатуру». (В 1956 году Уайт написал книгу «Человек организации», которая сразу же стала бестселлером.). Как только дети перестали работать на взрослых, представление о том, кто в семье хозяин, полностью перевернулось.

Эта инверсия имеет еще более ярко выраженные поведенческие последствия для современного среднего класса. «Дети из среднего класса, — пишет Ларо, — спорят с родителями, злятся на родительскую некомпетентность и оспаривают принятые родителями решения». А вот в семьях с доходами ниже среднего все наоборот — «дети мгновенно и без возражений подчиняются приказам взрослых». Родители в таких семьях отдают приказы и указания. В среднем классе родители ведут переговоры и дают детям возможность выбора.

Дети прекрасно чувствуют свое положение. Родители из среднего класса вознаграждают детей за те наказания, которым их подвергали в прежние века. Когда-то детям в той или иной степени давали понять их место. Сегодня же подобное положение сохраняется только в самых бедных семьях.

Детям из среднего класса постоянно внушают, что им подвластно все. В перспективе такой подход может оказаться полезным, а может, и нет — ведь дети вступают во взрослую жизнь с ощущением, что нет в мире ничего, что могло бы помешать их светлому будущему. Но одно совершенно ясно: такой подход не слишком хорош для родителей. «Те навыки, которые родители всеми силами развивают в своих детях, — пишет Ларо, — приводят к тому, что дети начинают оспаривать, а потом и вовсе отвергать родительский авторитет».

Новое положение детей прекрасно объясняет, почему для многих мам и пап так привлекательны скаутские организации. Скауты учат порядку. Они учат уважению. Конечно, в этом они не единственные — религиозные институты исполняют ту же роль. Но скауты подключают к этому родителей, а не чужих людей в рясах.

Как сказал мне ортопед Рэнди, возглавляющий младшую группу скаутов: «Дети видят в тебе ролевую модель и начинают делать то же самое, что ты делаешь автоматически. Так хорошо, когда дети вежливы. Или когда приходишь с ними в ресторан — и они ведут себя правильно!»

Даже если бы в семье изменилась роль одних только детей, это можно было бы считать серьезным историческим шагом. Но индустриализация и модернизация привела к неизбежному изменению роли родителей. С течением времени матери и отцы также утратили традиционную функцию в семейной экономике.

До промышленной революции родители принимали все образовательные, профессиональные и религиозные решения за своих детей. Они ухаживали за ними во время болезней, заботились об их одежде и обеспечивали едой. Но после индустриализации эти задачи постепенно перешли к посторонним людям и целым институтам — до такой степени, что само понятие «семейной экономики» перестало существовать. Единственной задачей родителей стало обеспечение финансовой и физической безопасности детей.

Все дискуссии о роли родителей — должны ли они жить спокойно или им нужно активно вмешиваться в жизнь детей — сводятся к сокращению традиционных ролей мам и пап. Сегодня мы гораздо хуже представляем себе, что такое «родительство». Мы знаем, чем родители не должны заниматься. Родители не должны учить детей математике, географии и литературе (это сделает школа), не должны лечить детей (для этого есть педиатры), не должны шить детям одежду (в мире достаточно швейных фабрик), не должны выращивать для них овощи и фрукты (это сделают на фермах, а потом доставят продукты в супермаркеты), не должны давать им профессиональную подготовку (достаточно отдать ребенка в колледж, на курсы или включить ему видео).

Гораздо сложнее определить, что родители должны делать. Почти все родители из среднего класса согласны в одном — и на это направлены все их действия: заставляют ли они ребенка три часа в день играть на скрипке или предоставляют ему полную свободу.

Все действия родителей должны делаться во имя ребенка — и во имя одного только ребенка. Родители больше не воспитывают детей для собственной семьи или для большого мира.

Родители иногда ошибочно полагают, что так было всегда. Нет, не всегда. Современная семья — это именно то, что следует из ее названия. Она современна и нова. И наши роли в ней тоже новы. Если мы не поймем, насколько нова наша родительская жизнь, насколько она необычна для истории, то мы не поймем, что мир, в котором живут сегодняшние мамы и папы, все еще строится. Современное детство было изобретено менее семидесяти лет назад — по меркам истории практически сегодня.

 

Оптимизированный ребенок. Часть I

— Тебе нравится мой дом? — спросила Лесли Шульц, когда я приехала в ее дом из красного кирпича в престижном юго-западном пригороде Хьюстона.

Лесли сорок лет, одета она безукоризненно. У нее дом с пятью спальнями и участок площадью 500 квадратных метров (они с мужем приобрели этот участок около десяти лет назад за 350 тысяч долларов). Впрочем, для Шугар-Ленда, где она живет, это еще очень скромно. Окружают дом Лесли настоящие дворцы с двумя гостиными, кухнями размером с приличный собор, со множеством ванных комнат и туалетов.

Ехала я к ней по бульвару Палм-Роял, где выстроились еще более грандиозные дома площадью более 1000 квадратных метров. (Сначала я даже подумала, что это загородные клубы, но потом заметила, что они похожи друг на друга, как в сериале «Династия».) После моего визита к Лесли я встретилась с другими женщинами из этого района. Они постоянно твердили мне, что дома поблизости покупают богатые доктора-индийцы. Об этом не принято говорить публично, поскольку в таких высказываниях звучит расовая неприязнь. Но вскоре я узнала, что демографические перемены действительно очень серьезны.

В 1990 году Шугар-Ленд был на 79 процентов белым. Сегодня здесь живут 44,4 процента белых и 35,3 процента азиатов. Политика района была и остается консервативной — вплоть до своей отставки в 2006 году его представлял в конгрессе Том Дилей, лидер большинства. Но приток добившихся успеха иммигрантов из Индии и Китая значительно изменил облик района. По мнению многих белых жителей Шугар-Ленда, этот фактор самым прямым образом влияет на их жизнь — стандарты академической успеваемости в местных школах заметно изменились.

— Если белая семья стремится развивать своих детей, — сказала мне Лесли, — то основное внимание уделяется спорту. Мы отправляем детей на плавание, чтобы развить их мускулатуру. Азиаты же уделяют основное внимание академическим предметам.

Живя в соответствии со своими стандартами, Лесли настаивает на том, чтобы хотя бы одно дополнительное занятие в неделю у ее детей было спортивным. Тринадцатилетняя дочь ходит на волейбол — тренировки проходят ежедневно. Десятилетний сын два раза в неделю играет в бейсбол, два раза ходит на карате, а когда сезон кончается — два раза на футбол.

Конечно, Лесли уделяет большое внимание и академической успеваемости. Она с гордостью говорит о том, что дочь ее — отличница. Прошлым летом она пригласила для сына репетитора, потому что приближался государственный экзамен для перехода в третий класс. Но когда она об этом заговаривает, то в голосе ее слышится сомнение.

— Я постоянно думаю, — говорит Лесли, — зачем нанимать репетитора к ребенку, который учится во втором классе?

Надо признать, что подход Лесли работает. Когда переезжаешь в анклав высшего среднего класса, каким и является Шугар-Ленд, и отправляешь получающих хорошие оценки детей в спортивную команду, то тем самым повышаешь их шанс на хорошее место в местных университетах и на хорошую работу в дальнейшем — у них будет университетский диплом и масса полезных знакомств. Тем самым ты обеспечиваешь им надежное место в мире.

Муж Лесли вырос в Техасе и учился в университете Хьюстона. Там он познакомился с Лесли. Оба супруга обожают свою альма-матер и частенько пишут в «Фейсбук» о футбольных матчах университетской команды, на которых они присутствовали.

Но недавно столь любимый ими давний порядок вещей претерпел серьезные изменения. В 1997 году в штате был принят закон, который получил название «Правило первых 10 процентов». Этот закон гарантирует поступление в университеты, финансируемые штатом, всем детям, которые вошли в десять процентов лучших учеников своей школы (хотя оплата обучения не гарантируется).

Этот шаг был направлен на поддержку не только детей из бедных черных и испаноязычных семей, которые были рады тому, что теперь их детей оценивают, сопоставляя их успехи с успехами их сверстников, а не с успехами тех, чьи родители могут позволить себе отправить их в лучшую школу. Новый закон улучшил положение и белых техасцев с низкими доходами из сельскохозяйственных районов. Однако тот же закон имел интересные последствия для престижных пригородов вроде того, где живет Лесли.

Когда-то в лучших учебных заведениях Техаса преобладали дети из лучших общественных школ штата, расположенных в престижных районах. Сегодня же количество таких детей значительно снизилось. По мнению Лесли, в число десяти процентов лучших могут войти дети только самых активных матерей — тигриц (книга Эми Чуа «Боевая песнь матери-тигрицы» вышла всего за несколько месяцев до нашего знакомства.)

— В школе, где учится моя дочь, — сказала мне Лесли, — белые составляют менее половины. (По официальным данным школы, их количество составило 31 процент.) Больше всего там учится азиатов и индийцев. Поэтому конкуренция очень высока. Нас всех тревожит поступление в колледж. Когда моя дочь закончит восьмой класс, у нее будет две рекомендации на высшее образование. Но в ее классе есть дети с пятью и шестью рекомендациями.

По мнению Лесли, ее дочери еще повезет, если она войдет в первую четверть лучших выпускников.

Слова Лесли могут показаться упрощением. Она сосредоточена на этом меньше других ее сверстников. Но ее чувства весьма распространены и типичны. Правила подготовки детей к жизни в сетевом мультикультурном веке резко изменились.

Лесли вспоминает родительское собрание, на котором она присутствовала в прошлом году, когда ее дочь пошла в седьмой класс.

— Все родители-азиаты, — вспоминает она, — интересовались университетом Дьюка, а я о нем даже не слышала. Все азиаты и индийцы о нем знали. Я же представления не имела, о чем они говорят.

Позже Лесли узнала. Программа выявления талантов университета Дьюка позволяет семиклассникам сдать экзамены, которые обычно предлагаются в одиннадцатом классе. Если ребенок показывает определенные результаты, то может принять участие в различных занятиях (в каникулы и во время учебного года), которые проводятся на Юго-Востоке и Среднем Западе.

Поняв, что ее дочь — умная девочка, Лесли обратилась к школьному консультанту и спросила, в чем преимущества этой программы, полезна ли она для дальнейшего образования. По ее мнению, вопросы были вполне разумными. Но полученные ответы оказались раздражающе расплывчатыми.

— Он сказал, что выбор за мной, — говорит Лесли.

Программа не учитывается в «послужном списке» детей и не помогает им в дальнейшем поступить в университет Дьюка, хотя, судя по названию, должна была бы.

— Поэтому я посоветовала дочери сосредоточиться на учебе в школе, — говорит Лесли, — но сказала, что выбор зависит от нее.

Дочка предпочла не участвовать в программе Дьюка.

— Теперь мне кажется, что мне нужно было настоять, — говорит Лесли. — Но мне не хотелось. У нее так много занятий, а ей еще так мало лет. Мне не хотелось ее перегружать.

Хотя большинство людей этого не понимают, известная антрополог Маргарет Мид очень точно описала характер американских родителей. Свои наблюдения она изложила в книге «И твоя пудра должна быть сухой», изданной в 1942 году. Сегодня эта книга кажется устаревшей, но страницы, посвященные воспитанию детей и родительским тревогам, кажутся написанными буквально вчера.

Мид не случайно писала свою книгу в тот самый момент, когда дети избавлялись от традиционной роли и когда возникало современное комфортное детство. Лучше любого социального критика Мид описала то, что происходит с родителями, когда их основным обязательством по отношению к детям становится развитие.

Как антрополог Мид хорошо знакома с самыми разными семейными структурами и подходами к воспитанию детей. В американских родителях ее удивляло то, что они никогда не знали, к какой именно цели следует направить детей.

Если вы — английский аристократ, то воспитываете ребенка, чтобы он стал следующим аристократом в вашем роду. Если вы работаете на рисовой плантации в Индии, то растите ребенка, чтобы он тоже занимался выращиванием риса. Если вы кузнец на Бали, то хотите, чтобы ваш сын тоже был кузнецом. Живете ли вы в старомодной Европе, развивающемся государстве или первобытном племени, будучи родителем, вы являетесь хранителем старых традиций, а не изобретателем новых.

«В других обществах, где родители готовят детей к собственному устоявшемуся образу жизни, — пишет Мид, — задача родителей определена очень четко. Вы сидите сами и учите сидеть детей». И неважно, что вы можете оказаться не самым лучшим учителем. «За невежеством и неспособностью отдельного человека всегда стоит уверенность народа». Задача родителя — впитать эту уверенность и передать ребенку.

Американцы же, по мнению Мид, это особый случай. У них нет мудрости народа и традиций, на которые можно было бы положиться. У них нет «образа жизни», к которому следовало бы готовить детей. Само обещание Америки — ее преимущество и сильная сторона — это свобода граждан от традиций и жестких социальных структур.

Американцы свободно менялись и продолжают меняться с каждым следующим поколением. Сыновья и дочери занимаются совсем не тем, чем их отцы и матери, и работают в других местах. «Американский родитель ожидает, что ребенок покинет его, — пишет Мид. — Покинет физически, уехав в другой город или другой штат; покинет в работе, избрав иную профессию или навык; покинет социально, постаравшись проникнуть в иной круг».

Во многих отношениях это просто прекрасно. Но у матерей и отцов не остается ориентиров, чтобы правильно направлять своих детей. Исходя из логики Мид, можно сказать, что американцы пытаются подготовить своих детей в жизни, которая не имеет ничего общего с той, которую ведут они сами.

Отношение американских отцов к сыновьям Мид называет «осенним» — очаровательное слово, приобретающее особое значение в наш век стремительных технических перемен. Они хотят, чтобы сыновья превзошли их. «За очень короткое время, — пишет Мид, — дети овладевают гаджетами, не доступными для старшего поколения, и говорят на языке, не понятном старшим».

Неопределенность, по словам Мид, делает уязвимыми даже самых ярких и компетентных родителей. В Америке эта неопределенность начинается с момента рождения ребенка. Молодые американские родители стремятся использовать для своих детей абсолютно все новые возможности.

«Мы ищем новые системы образования, новые диеты, новые школы человеческих отношений, — пишет Мид. — Все новое и неиспытанное появляется в нашей стране, как грибы после дождя. И серьезные, образованные люди с головой кидаются в этот омут — во имя блага своих детей».

Вот почему родительская нежность в один год считается обязательной, а спустя три года превращается в нечто недопустимое. Вот почему в один год родителям советуют не брать детей на руки, когда они плачут, а через пару лет за то же самое поведение их называют жестокосердными людоедами. Вот почему пюре «Гербер» неожиданно становится чистым ядом, который ни одна хорошая мать в руки не возьмет, хотя целое поколение, в котором есть писатели, руководители крупных фирм и даже нобелевские лауреаты, прекрасно выросло на этом детском питании.

Неопределенность заставляет родителей покупать игрушки «Маленький Эйнштейн», хотя нет никаких доказательств того, что они позитивно влияют на когнитивные способности детей. Именно из-за неопределенности мой друг, яркий, умный человек, из самых добрых побуждений спросил меня, почему я не учила сына языку жестов, когда он был маленьким. («Потому что мама не учила меня подписывать документы, — ответила я. — А теперь посмотри-ка! Я стала достаточно умным человеком и способна заполнить налоговую декларацию!»)

Вот почему в любом книжном магазине целые полки заполнены сотнями, даже тысячами книг с советами для родителей — причем очень часто эти советы абсолютно противоречат друг другу. У нас нет народной мудрости.

«В старых, статичных культурах, — пишет Мид, — человек мог найти стандарт поведения — ребенка считали младенцем, пока он не начинал ходить, малышом, пока у него не выпадали зубы и пока он не мог пасти коров на пастбище… Но в Америке таких фиксированных стандартов не существует. У нас есть только младенцы этого года».

Неопределенность заставляет родителей школьников перегружать расписания своих детей занятиями, которые, как им кажется, лучше подготовят их к будущей взрослой жизни. Мид считает, что лучшее, что можно сделать для ребенка, — это научить его быть сильным и добиться процветания самостоятельно. Но как научить самостоятельному процветанию, никто не знает, а вот отправить малыша в шахматный класс, развивающий стратегическое мышление, записать в спортивную секцию, чтобы он научился командному духу, настойчивости и упорству, способен любой родитель.

Мы больше не готовим детей к торговле, работе в гильдии или на ферме. Американское общество со времен Второй мировой войны считает, «что все молодые люди должны идти во взрослую жизнь единым, раз и навсегда определенным путем» — а именно от детского сада до двенадцатого класса, а оттуда в колледж, если ребенку повезет иметь родителей из среднего класса.

Такой путь превращает всех сверстников в потенциальных конкурентов, оцениваемых по стандартной процедуре. Единственное, что в таких обстоятельствах могут сделать родители, — это дать детям толчок. Они культивируют собственных детей с таким же усердием, с каким дети когда-то культивировали семейные поля.

Об этом хорошо написала Нора Эфрон: «Родительство — это не просто воспитание ребенка, а полная трансформация, которую можно сравнить с откормом гуся на фуа-гра».

Когда Мид писала «И твоя пудра должна быть сухой», Соединенные Штаты были довольно однородной нацией. Прошло двадцать три года, прежде чем президент Джонсон подписал Акт об иммиграции и национальности 1965 года, который облегчил въезд в страну иммигрантам из Азии, Латинской Америки и Африки. И с этого времени мы стали самой разнообразной нацией мира. Теперь наблюдения Мид приобретают новый смысл.

Экономика глобализуется, мировые границы стираются. Теперь родители должны не только подготовить детей к жизни, которая будет совершенно непохожа на их собственную, но еще и к жизни, которая потенциально может вестись на другом языке.

Тревога заставила родителей в 1980-е годы записывать детей на курсы японского, а сегодня — китайского (в 2007 году «Nickelodeon» даже выпустил мультфильм на китайском языке «Здравствуй, Кай-лан»). Складывается впечатление, что родители, не знающие, к какому именно будущему готовить детей, решили подготовить их абсолютно ко всему.

Лесли высказывала свою тревогу с откровенной прямотой. Но о том же мне, хоть и чуть иначе, говорили многие другие родители. Например, Крисси, мама из миннесотского «Комитета», которая составила для своих четырех детей потрясающую программу внешкольных занятий. После семинара ECFE я спросила у нее, каков основной источник ее внутреннего родительского беспокойства.

— Думаю, таких источников много, — ответила она, — но больше всего меня нервирует Том Фридман.

Она имела в виду колумниста «Нью-Йорк Таймс», который часто пишет статьи о глобализации. Должна добавить, что в разговоре с Крисси мы ни разу не говорили о глобализации.

— Я имею в виду его книгу «Плоский мир», — пояснила Крисси. — Он пишет, что китайцы и индийцы тратят столько сил на воспитание своих детей, что очень скоро они займут все рабочие места. Прочитав эту книгу, я была в ужасе!

Она живо представила себе, как будущие рабочие места ее детей занимают студенты из Дели!

Но разве ей не кажется, что у ее четверых детей есть масса естественных преимуществ? Они белые, принадлежат к среднему классу и получили хорошее образование…

— Да, конечно, у них масса преимуществ, — ответила Крисси. — Но мир меняется. На моей жизни уже произошло столько перемен! Невозможно предсказать, что произойдет через десять-пятнадцать лет.

Родительскому стилю Крисси явно недостает уверенности народа, о чем и писала Мид.

 

Оптимизированный ребенок. Часть II

Может быть, Лесли и считает увлечение спортом менее полезным для поступления в колледж, чем геометрию. Но так думают не все родители. Наши представления о том, что будет полезно для наших детей, весьма причудливы и основываются на странной комбинации предположений и личного опыта. «Тигриное» родительство принимает самые разные виды и формы.

В этом я убедилась летним вечером в еще одном пригороде Хьюстона, Миссури-Сити. Я сидела в парке со Стивом Брауном. Миссури-Сити отличается от Шугар-Ленда — здесь живет больше афроамериканцев (42 процента), и уровень дохода хоть и вполне приличный, но пониже.

Роднит Миссури-Сити с Шугар-Лендом почти патологическое увлечение спортом. Стив — настоящий фанатик. Мы пришли в парк, чтобы посмотреть, как его семилетний сын играет в футбол.

— Схватка будет сегодня? — спросил у сына Стив, когда мы усаживались на пластиковые кресла. Стив и его жена — уроженцы юга. Они чернокожие и живут в более скромном районе, чем Лесли. Дома здесь стоят около 150 000 долларов. Но в парке различия не чувствуются: ухоженных спортивных полей и площадок здесь столько, что глаза разбегаются.

— Нет, — ответил сын. — В субботу.

Он убежал на поле, а мы устроились в тени.

Я спросил у Стива, кто выбрал футбол — сам мальчик или родители.

— Это была… семейная идея, — ответил он.

Стив — мужчина обаятельный, общительный, энергичный. Его широкие плечи постоянно напрягались, когда он наблюдал за игрой сына.

— Сам я — продолжил он, — в детстве занимался разными видами спорта — никак не мог определиться, что мне больше нравится. Дольше всего я играл в теннис. (Это чувствовалось сразу — Стива выдала спортивная одежда.) Сыну я хочу показать все. Сейчас он в том возрасте, когда может играть в футбол. А на лето мы отправим его в лагерь, где он сам сделает выбор. Но футбол — универсальный вид спорта. Навыки всегда ему пригодятся.

Стив с удовольствием рассказывает, что в его детстве спорт в семье был настоящим фетишем. Благодаря теннисной стипендии он смог окончить колледж, как в свое время окончил колледж его папа, получивший баскетбольную стипендию.

Сынишка Стива подбежал, чтобы глотнуть воды.

— А куда все делись? — спросил Стив, глядя на полупустое поле.

— Не знаю, — ответил мальчик и убежал.

Глядя на малыша, я сразу все поняла: конкурентная борьба ему чужда. Я это заметила с первого взгляда, а позже то же самое мне подтвердила жена Стива, Моника.

Поэтому я спросила Стива, а что если его сын относится к тому типу детей, кому нравится рисовать?

— Может быть, — рассмеялся он. — Вот когда ему будет десять лет, тогда и будет рисовать. У меня есть брат. Он старше меня на двенадцать лет. Он не был спортивным ребенком, и папа не стал заставлять его. Он не тренировал его, как меня. — Стив явно подбирал слова. — Не знаю, как это повлияло на его развитие — ну, то, что его никто не заставлял преодолевать себя. Но мы выросли совершенно разными — я и мой брат.

Брат Стива вполне благополучен. Но Стив — Стива нужно знать. Если он готов утверждать, что увлечение активными видами спорта дало ему преимущество в жизни, то спорить с ним трудно. У него есть рекламная фирма в Хьюстоне, он является председателем отделения демократической партии в Форт-Бенде.

При нашей первой встрече я и не подозревала, что он занимает такое видное место в обществе. Познакомилась я с ним через родительский комитет начальной школы Палмера, одной из самых диверсифицированных в этом регионе. Его жена Моника и несколько других родителей, о которых я расскажу в этой главе, входили в совет школы. Оказалось, что Стива знают очень многие.

Словом, в жизни Стива спорт неотделим от успеха.

— Для успеха нужна воля к победе, — сказал он, — а у большинства людей ее нет. Думаю, это самое важное, что дает спорт для обычной жизни. Сильная воля и желание. И честолюбие.

Он снова посмотрел на поле.

— Куда все делись? — повторил он и снова посмотрел на сына. — Пока что он будет заниматься футболом. Это научит его дисциплине и командному духу — такие навыки пригодятся ему в обычной жизни. Я хочу дать ему основу. Может быть, в будущем ему не захочется соревноваться. И хорошо. И все же спорт все равно будет частью нашей жизни.

Значит, у него и его сына все же будет что-то общее? Или у мальчика будет больше шансов получить стипендию в колледже?

— Да, спортивная стипендия не повредила бы, — сказал Стив и рассмеялся. — Такова наша жизнь. Спорт — ее часть. Всем членам нашей семьи присущ дух соревновательности. Так нас воспитывали.

А потом он сказал то, чего я не ожидала, хотя должна была.

— Я считаю, что в следующем поколении футбол займет место баскетбола. Это отличный вид спорта. Когда я рос, было не так.

Стив говорил об эпохе глобализации. Футбол — самый популярный вид спорта на планете. Поэтому если вы — мать-тигрица и фанатка спорта (а Стив именно таков, хоть он и не мать) и если хотите дать ребенку конкурентное преимущество в меняющемся мире (а Стив этого хочет), то отдавайте его в футбольную секцию.

Часто замечают, что согласованное развитие более всего занимает родителей-нарциссов. В некоторых случаях это действительно так. (Отсюда и термин «ребенок-трофей» — печальное добавление к родительскому лексикону.) Все мы встречали родителей, которые с ложной скромностью без умолку твердят о невероятных достижениях и успехах своих детей. Но эту безумную гонку во имя развития детей из среднего класса можно истолковать и более благоприятно. Можно просто сказать, что это вполне естественная реакция страха — реакция на сокращение экономического пирога.

Когда в 1974 года мои родители купили свой первый дом, он стоил 76 тысяч долларов. С помощью обоих дедов они легко выплатили эту сумму. Даже с поправкой на инфляцию сегодня такие деньги кажутся смешными. Сегодня такой дом можно купить за сумму, в три раза большую!

Сомнительно, чтобы люди, имеющие такую же работу, как мои деды (администратор больницы в Бруклине и киномеханик в Квинсе), могли бы оказать своим детям подобную поддержку. (А мои деды внесли практически одинаковый вклад.) Сегодня доллары добываются нелегко, и семьи среднего класса не имеют такого дохода. Накануне рецессии средняя семья имела долг, превышающий имеющийся у них доход на 34 процента.

В «Идеальном безумии» Джудит Уорнер анализирует экономическое угасание среднего класса во всех болезненных деталях: при рекордном количестве домов стоимостью более пяти миллионов долларов регулярный доход семей среднего класса с 1970-х годов не увеличился; выплаты за дом средних размеров составляют все большую и большую часть семейного дохода; стоимость услуг здравоохранения выросла катастрофически (даже у семей, имеющих частную страховку, эти выплаты составляют в среднем 9 процентов дохода).

Особенно болезненно ощущают снижение своего экономического потенциала в последние несколько десятилетий мужчины. За период с 1980 по 2009 год мужчины с высшим образованием в возрасте от тридцати пяти до сорока четырех лет (самый продуктивный возраст — по крайней мере, теоретически) отмечали, что их заработок растет вдвое медленнее, чем продуктивность.

Женщины тоже отмечают негативное влияние развития общества на свою жизнь. За удовольствие быть мамами они платят высокую экономическую цену. Социолог из Стэнфорда Шелли Коррелл изучает гендерное неравенство на рынке труда. Она отмечает, что сегодня разрыв в заработке между мамами и бездетными женщинами одинаковой квалификации превышает разрыв между женщинами и мужчинами.

Но, пожалуй, самые ужасающие для современных родителей цифры приводит американское министерство сельского хозяйства. По данным министерства, на воспитание ребенка, рожденного в 2010 году, семья среднего класса должна будет потратить 295 560 долларов. Семья с высоким доходом заплатит 490 830 долларов, а семья с низким доходом — 212 370 долларов. В эту сумму не входит обучение в колледже, а затраты на такое образование значительно опережают инфляцию. Средняя стоимость года в частном колледже с четырехлетним курсом обучения в 2010 году превышала 32 600 долларов, а в публичном колледже составляла около 16 000.

В столь стесненных обстоятельствах не приходится удивляться тому, что сегодня средний класс смотрит на своих детей и панически боится того, что во взрослой жизни им мало что достанется. Любой хороший родитель сделает все, что в его силах, чтобы обеспечить своему ребенку максимально счастливую судьбу.

Забавно, что такая паника наиболее ярко проявляется в семьях среднего класса с максимальным доходом — в высшем среднем классе. Именно эти люди более всего напуганы экономическими переменами и больше всего боятся утратить свое положение.

В 2005 году экономисты Питер Кан и Фернандо Лозано написали статью о том, что мы находимся в очень необычном экономическом положении: самые хорошо оплачиваемые американцы вынуждены работать гораздо больше часов, чем самые плохо оплачиваемые (то есть 20 процентов с обеих сторон шкалы доходов). В XX веке ситуация была почти обратной. К более продолжительной работе высокооплачиваемых специалистов подталкивают вовсе не финансовые факторы. В неопределенной рабочей обстановке люди стремятся проявить себя, как им кажется, с лучшей стороны и тем самым обеспечить себе безопасность в небезопасное время. Цена возможного неполучения работы слишком высока.

Аннетт Ларо и ее коллеги показали, что это явление имеет аналог в родительстве. Мамы, окончившие колледж, организуют для своих детей гораздо больше разнообразных занятий — именно по этой причине самые высокооплачиваемые мужчины так много работают. Образованные мамы считают, что если они не дадут своим детям достаточного объема знаний через внеклассные занятия, то цена этого во взрослой жизни окажется слишком высокой. Подобная психология характерна для любой гонки вооружений: те, кому не хотелось бы в ней участвовать, прекрасно понимают, что неучастие равносильно проигрышу.

 

Мать, до которой не достучаться

— Мама, ты взяла мои темные очки? — спрашивает тринадцатилетний Бенджамин Шу, открывая дверцу машины. Сейчас 2.45. У него только что закончились уроки в школе. Он швыряет свой рюкзак на заднее сиденье и садится рядом.

Мать, Лан Чжан, отвечает ему по-китайски. Они с Беном всегда говорят по-китайски. Но, поскольку с ними я, она переходит на английский.

— Хочешь что-нибудь съесть? Фруктов? Или воды?

— Нет, — отвечает Бен. — Сколько мне нужно будет кататься?

— Два часа.

— Что-о-о? — хмурится мальчик. Вообще-то он не склонен к такому поведению. Он вполне уверен в себе, спокоен и всегда улыбается. Именно он организует наше общение с мамой, хотя Лан Чжан отлично говорит по-английски. — У меня столько уроков! Завтра у меня контрольная по математике.

Лан, которая тоже постоянно улыбается и не придает значения условностям (она в джинсах, без украшений, если не считать маленького проволочного браслетика на запястье), удивленно смотрит на сына в зеркало заднего вида:

— Что? Контрольная же в пятницу!

— Нет, завтра. И еще диктант.

— Сколько же тебе нужно времени на подготовку?

— Ну, часа три…

Теперь уже хмурится мама.

— Не хочешь подремать? У тебя есть полчаса.

До спортивного центра с катком ехать довольно долго.

Бен отрицательно качает головой.

— Ну, как хочешь… Что нового в школе?

— Ничего, кроме уймы домашних заданий! — криво усмехается Бен.

— Ты уже два раза сказал об этом! Можешь поговорить об этом с тренером. — Лан сочувственно улыбается. — Бедняжка Бен, как тебя все замучили.

Если мы вернемся к стереотипам, то Бен может показаться типичным ребенком матери-тигрицы. До шестого класса он учился в престижной школе Хьюстона, а сегодня учится в одной из самых известных частных школ города — в школе Сент-Джон. В шесть лет он начал заниматься фигурным катанием, и сегодня тренируется шесть дней в неделю.

В двенадцать лет Бен занял четырнадцатое место на молодежном чемпионате США. По вторникам он посещает вечерние занятия бойскаутов, по воскресеньям берет уроки фортепиано. Каждый день он играет на рояле не меньше получаса. В школе он почти отличник. Разве за подобным не стоит истинная мать-тигрица?

Мать Бена, Лан, действительно истинная мать-тигрица. Но она идеально демонстрирует тот нюанс, который ускользает из любых споров о родительстве (или о сходных проблемах). Лан очень мягкая. Ее тревога не приводит к агрессии. Ее реакция куда ближе к двойственности и уязвимости. Большинство занятий Бена — это не ее идея. Он сам захотел заниматься фигурным катанием, увидев в Рождество фигуристов на местном катке. Он сам проявил интерес к игре на рояле, услышав, как играет соседский ребенок.

И Лан не стала записывать Бена на программу внеклассного развития Кумон, которая зародилась в Японии в 1950-е годы, а сейчас приобрела огромную популярность в Хьюстоне. Когда Бен был в четвертом классе, она попыталась это сделать, но ему это не понравилось, и она не стала настаивать.

— Честно скажу, — призналась Лан мне, когда мы сидели на катке и наблюдали за тем, как катается Бен, — эта программа мне самой не нравилась. Я — китаянка, а в Кумон такие строгие правила. Мне это претит. Я всегда хотела, чтобы Бен рос как нормальный ребенок.

И действительно, Бен имеет всего один балл преимущества в математике (как и дочь Лесли), тогда как у многих его друзей два балла. Для Лан этого достаточно. Идея, что превосходства уже недостаточно, а требуется суперпревосходство, которая в настоящее время захватила умы, ее очень беспокоит. Она говорит, что вздрагивает, когда подруги или другие родители сравнивают результаты стандартизованных тестов.

— Я не хочу, чтобы Бен это слышал, — говорит она. — Я хочу, чтобы он рос нормальным ребенком и знал, что если хочет чего-то добиться, то нужно постараться. Но насиловать его я не хочу.

Читала ли Лан книгу Эми Чуа «Боевая песнь матери-тигрицы»?

— Не всю, — отвечает Лан. — Для меня это слишком драматично. И по опыту могу сказать, что даже если мамы ведут себя как тигрицы, то никогда не признаются в этом открыто.

С матерями-тигрицами Лан роднит то, что она готова пойти на все во имя благополучия своего ребенка, хотя ее жизнь не предвещала ничего подобного. Она выросла в семье известных китайских художников и интеллектуалов и всегда стремилась к самовыражению. У отца она брала уроки скрипки. Печатать свои стихи и статьи она начала уже в восемь лет. Окончив пекинский университет, Лан работала журналистом и редактором. Когда онкологический центр Андерсона предложил ее мужу Цзяну работу по специальности, Лан переехала в США, где какое-то время работала в китайской газете.

Но после рождения Бена все изменилось. Первые четыре года она сидела с ним дома, а когда мальчик пошел в детский сад, не захотела возвращаться к редакторской деятельности, поскольку такая работа оставляет слишком мало свободного времени. Она пошла на курсы биологии и теперь работает в детской больнице Техаса, занимаясь исследованиями в области генной терапии.

Работа у Лан сложная, да и не самая любимая. Ей всегда нравилось писать. Но зато у нее короткий, нормированный рабочий день, и вечера она может проводить с сыном. Каждое утро она отвозит Бена в школу. В выходные Лан или ее муж возят мальчика на уроки фортепиано, и она же возит Бена на каток; в выходные и вечерами во вторник она возит его на занятия скаутской группы.

Я заметила, что Лан очень много времени проводит в машине.

— Это ужасно, — вздохнула она. — Если бы мы жили в Шугар-Ленде, все было бы проще, но тогда пришлось бы далеко ездить на работу.

Лан задумчиво посмотрела на каток.

— А что будет, если однажды он скажет мне: «Я больше не хочу кататься, лучше буду заниматься баскетболом»? С другими детьми такое случается… Дети… С ними все бывает.

Мне подобное предположение показалось маловероятным. Этим летом Бен провел семь недель в Колорадо-Спрингс, где каждый день с шести утра до шести вечера занимался на катке. Вернувшись домой, он по настоянию отца записался на математические курсы в Интернете. Летом Лан удалось взять отпуск на пять недель, чтобы провести его за городом. На три недели к ним присоединился и папа Бена.

Я сказала, что Бен вряд ли бросит занятия.

— Я бы никогда так не поступила, — сказала Лан. — Я говорю ему: «Если тебе это нравится, я готова тратить время, деньги и силы. Я поддержу тебя, а ты должен стараться делать все самым лучшим образом».

Но подобные затраты — времени, денег и сил — для Лан не имеют значения. Важнее всего для нее эмоциональный капитал, который она вкладывает в жизнь сына.

— Родители хотят, чтобы их дети были идеальными, — говорит она. — Но это невозможно. И на катке это прекрасно заметно.

Бен как раз выполнял сложный элемент.

— Видите, как он прыгнул?

Я видела — не заметить этого было невозможно.

— Это двойной аксель, — сказала Лан. — Но он не идеален. Если прыжок у Бена получится, он обрадуется. Если нет — расстроится. И я расстроюсь тоже. Очень трудно держать эмоции под контролем.

За Беном, заложив руки за спину, стала кататься женщина с длинным конским хвостом. Лан объяснила, что это тренер, Шэннон. Мы стали наблюдать за ними. Бен катался превосходно.

— Ему очень нравится фигурное катание, — сказала Лан, подумав о том же.

Она наконец расслабилась, и на лице ее отразились удовольствие и гордость. Не могу поверить, что это мой мальчик.

— Если говорить о сухой логике, думаешь: «Это всего лишь фигурное катание. Детям это нравится», — сказала она. — Но только до первых соревнований! Невозможно остаться в стороне. В это втягиваешься.

Она снова посмотрела на лед.

— Моя жизнь состоит из трех частей, — сказала она. — Одна — это работа. Вторая — Бенджамин. А третья начинается после десяти, когда я берусь за перо и редактирование. Но иногда я слишком устаю для этого.

А если бы у нее было больше времени на себя, стала ли она заниматься писательством?

— Конечно! — кивнула она. — Я хочу написать столько книг!

У нее уже есть два сборника статей, опубликованных в Китае.

— Мне хотелось бы опубликовать сразу три книги. Это серия. Я не могу ее закончить, потому что у меня просто нет времени.

Я спросила, а читал ли ее книги Бен. Лан покачала головой. Это она узнает его мир, а не наоборот. Даже если Бен хотел читать ее книги — а уж если этого и захотел бы какой-нибудь ребенок, то им точно должен был быть Бен, — он не мог этого сделать. В отличие от множества других родителей, Лан никогда не заставляла сына учиться читать по-китайски.

В главе 2 я уже говорила о том, как мамы справляются с задачами воспитания детей. Сдвиг в сторону матерей начинается с самого раннего возраста ребенка. Не так давно Ларо и ее коллега Эллиот Вейнингер проанализировали две базы данных. Каждая касалась семей, имеющих детей-дошкольников. Ученые пришли к выводу о том, что «жизнь женщин переплетена с организованными занятиями детей в гораздо большей степени, чем жизнь их мужей».

Этот факт показался им удивительным, поскольку большая часть этих занятий связана со спортом. (По их версии, среди причин такого положения — что «папы могут исполнять роль тренеров в одном из занятий; но только в одном, все остальное делают мамы».) Мамы продолжают заниматься планированием, логистикой и организацией — точно так же, как делали это раньше. Именно мамы несут на своих плечах основной психологический груз:

«Именно мамы записывают детей на занятия, думают о том, как отвезти их туда, напоминают о необходимости репетиций и тренировок, гладят одежду для концертов и спортивную форму и узнают, где команда должна выступать в следующее воскресенье».

Но самое важное — исследование Ларо и Вейнингера показывают, что «по крайней мере работающим мамам приходится сталкиваться с необходимостью делить время между оплачиваемой работой и организацией свободного времени детей».

Вот почему такие женщины, как Лан, бросают карьеру, чтобы найти место с более гибким графиком. Но организация свободного времени детей, к сожалению, гибкого графика не имеет (скауты собираются только по вторникам) и предсказать ее развитие не всегда возможно («Ты же уже победил на олимпиаде? Так куда же мы поедем в эти выходные?»).

Неделя, испещренная разнообразными занятиями, сменяется неделей, которую авторы назвали «сверхзагруженной». И эти неотложные и требующие времени дела в основном ложатся на плечи женщин. «Их время, — пишут социологи, — менее предсказуемо, чем время их мужей».

Такая особенность использования времени характерна именно для нашей культуры. С одной стороны, количество мужчин, которые считают своим долгом быть основным добытчиком в семье, за последнее время значительно сократилось: с 1980 по 2000 год оно упало с 54 до 30 процентов. С другой стороны, количество американцев, которые считают, что родитель должен находиться дома и заботиться о ребенке, выросло: с 1989 по 2002 год оно увеличилось с 33 до 41 процента.

Другими словами, наше отношение к родителям стало строже, тогда как отношение к работающим женщинам стало более либеральным.

На первый взгляд две тенденции кажутся противоречащими друг другу. Но они же и взаимосвязаны. В нашей культуре существует более неприязненное отношение к работе женщин — и связанному с этим внесемейному воспитанию детей, — чем мы готовы признать.

История это подтверждает. В прошлом, когда женщины только начинали получать образование и независимость, маятник качнулся в другую сторону. Общество неожиданно стало отправлять недвусмысленный сигнал о том, что женщины должны сидеть у домашнего очага.

Этому феномену посвящено множество книг, но лично мне самым убедительным кажется труд Шэрон Хейз «Культурные противоречия материнства». Эта книга увидела свет в 1996 году. По мнению Хейз, сколь бы ни велика была угроза для священного домашнего очага со стороны свободного рынка, женщины все сильнее ощущают на себе давление, принуждающее их к «интенсивному материнству».

Даже самые благонамеренные специалисты по воспитанию детей своими книгами заставляют женщин чувствовать себя именно так. Хейз упоминает сверхпопулярные книги Т. Берри Бразелтона. В своей книге «Работа и забота» (1985) Бразелтон пишет, что «на рабочем месте женщина… должна быть эффективна. Но эффективно работающая женщина — это наихудшая мать для своих детей. Дома женщина должна быть гибкой, любящей и заботливой».

И такое положение дел сохраняется и по сей день, когда процветает всеобщее увлечение активным родительством. Сколь бы привлекательна ни была эта концепция, активное родительство требует огромных затрат времени от матери, которой теоретически не позволяется покидать своего ребенка, пока тому не исполнится три года. Для семьи, которая зависит от заработка обоих партнеров, подобный подход неприемлем. Неприемлем он и для женщины, имеющей иные приоритеты в распоряжении временем.

Вот лишь два недавних примера взаимосвязи между женской независимостью и призывами к активному материнству. В книге «Воспитание Америки» (2003) Энн Халберт проводит виртуозный анализ воспитательных приемов XX века. Она находит множество примеров, которые сохранились до наших дней. Сейчас, когда все больше женщин получают высшее образование, специалисты по воспитанию детей заявляют, что высшее образование — идеальная подготовка к материнству, поскольку дети — это бесконечно интересный объект для изучения и, следовательно, объект, бесконечно достойный культивирования. (Благодаря высшему образованию матери, пишет один из известных специалистов, «ее сын никогда не окажется в печальном положении, понимая, что он знает гораздо больше собственной мамы».)

В 1920-е годы, когда женщины решительно подстриглись и начали пользоваться недавно завоеванным правом голоса, исследователи призывали матерей вернуться домой и уделить больше внимания новой, только что зародившейся сфере развития детей. (В 1925 году в «Нью-Йорк Таймс» писали: «По некоему странному стечению звезд, те же экономические и социальные силы, которые разрушили дом в прежнем его понимании и отправили женщин в мир бизнеса и удовольствий на тех же условиях, что и мужчин, поколебав моральные и этические устои нашей расы, сегодня пробуждают новый интерес к родительским обязанностям».)

Интересно, когда слово «родитель» (parent) впервые стало использоваться в качестве глагола (to parent). Это произошло в 1970 году. В том самом году, когда женщины решительно сорвали свои фартуки, открыли для себя противозачаточные средства и начали бороться за поправку, гарантирующую им равные права, слово «родитель» вошло в лексикон в качестве глагола, обозначающего действие, которым каждый обязан заниматься по гроб жизни.

Но, пожалуй, самым мрачным примером этого явления стали времена Эйзенхауэра, когда появился знаменитый манифест феминизма второй волны, составленный Бетти Фридан, — «Загадка женственности». Эта книга была опубликована в 1963 году. Годы Второй мировой войны стали периодом расцвета женщин: по очевидным причинам они стали выходить замуж позже; им пришлось взяться за работу, которую раньше выполняли только мужчины (особенно в оборонной промышленности); они находились и на линии фронта — в качестве медсестер и военнослужащих.

Но в 1950-е годы маятник качнулся обратно. Хотя женщины продолжали работать, на рынок труда они выходили совсем не с теми амбициями, что десятью годами раньше. В 1950 году средний возраст вступления в первый брак у женщин снизился до 20 лет. «Это самый юный возраст в истории нашей страны, — пишет Фридан, — самый юный из всех стран западного мира. По этому показателю мы приблизились к так называемым слаборазвитым странам».

К счастью, многие проблемы, о которых Фридан пишет в «Загадке женственности», к сегодняшнему дню уже исчезли. Но это не означает, что мы не вступили в новый период борьбы общества с правами женщин. Сегодня эта борьба имеет несколько иной характер.

В 1950-е годы женщины испытывали давление определенного характера — их дом должен был быть безупречным. В анкетах переписи населения женщины, не имевшие работы вне дома, писали: «Род занятий: домохозяйка». И эти слова стали лейтмотивом книги Фридан. Конечно, женщины считали своим долгом быть идеальными мамами, но символом и центральной точкой их усилий был дом. Ужины должны быть роскошными и проходить в точно назначенное время. Постели должны быть безупречно застелены, полы начищены до зеркального блеска.

Естественно, что полная сосредоточенность на подобных занятиях вызывала у женщин ощущение пустоты и отсутствия самореализации. Эту пустоту Фридан назвала «проблемой, не имеющей названия». Главной задачей женщины было поддержание идеального порядка в доме. А если это не приносило ей удовлетворения, то ей просто предлагалось взглянуть на ситуацию под другим углом и осознать свою ошибку: это очень важная работа — и главная для любой женщины. В этом женщин убеждали многочисленные книги и журналы.

В своей книге Фридан цитирует исследовательские документы, которые она тайно получила от консультантов:

«Домохозяйка может повысить престиж обязанностей уборщицы собственного дома путем использования особых, специальных продуктов для каждой домашней работы: одно средство — для стирки одежды, второе — для мытья посуды, третье — для стен, четвертое — для полов, пятое — для жалюзи и т. п. Используя для всех задач одно и то же моющее средство, женщина чувствует себя неквалифицированным работником — техником, а не специалистом».

Таково было решение проблемы, не имеющей названия. Если женщина ощущала беспокойство, если домашняя работа казалась ей не отвечающей высокому уровню образования, ей отвечали, что такая важная задача требует образованных людей. Женщин стали называть учеными в области домашней работы.

Сегодня женщины забыли об этой домашней науке, сегодня они уделяют домашней работе вдвое меньше времени, чем это было во времена Фридан (17,5 часа в неделю против 32 часов в 1965 году). Но они стали домашними учеными другого рода: сегодня они — специалисты в области родительства, и с детьми они проводят гораздо больше времени, чем проводили их мамы.

Об этом сдвиге мне рассказала женщина из Миннесоты. Ее мать называла себя «домохозяйкой», а она сама — «мамой, находящейся дома». Это отражает сдвиг культурных представлений. Сегодня от женщин требуется не безукоризненный дом, а безукоризненное исполнение материнских обязанностей.

Современный рынок, все еще апеллирующий к профессиональным инстинктам женщин, предлагает мамам ту же дифференциацию продуктов для детей, какую шестьдесят лет назад предлагал в сфере чистящих средств. В 1950-е годы женщины ощущали себя специалистами, точно знающими разницу между чистящим средством для плиты, воском для паркета и спреями для дерева. Сегодня они должны точно представлять разницу между игрушками, развивающими навыки решения проблем, и теми, что способствуют развитию воображения.

Изменение определений подразумевает, что игра с ребенком — это не игра, а работа, точно такая же, какой раньше была работа по дому. Детские отделы магазинов — это то же самое, чем в 1950-е годы были отделы хозяйственные. Длинные полки, заставленные книгами по воспитанию детей, — это сегодняшний эквивалент «хорошей домохозяйки». Современным женщинам предлагается докторская степень в материнстве — точно так же, как в 50-е годы предлагалась степень в сфере домашней работы.

Бунтарские реакции на подобные стандарты соответствуют времени. В конце 1960-х и начале 1970-х годов женщины выступили против «идеального дома». В 1967 года Сью Кауфман написала «Дневник отчаянной домохозяйки», в 1973 году Эрика Джонг опубликовала «Страх полета», где был такой пассаж об идеальной женщине: «Она готовит, убирается, ходит по магазинам, следит за счетами, выслушивает всех членов семьи… Я — не идеальная женщина. У меня слишком много других занятий». Сегодня же бунтарская реакция заключается не в том, чтобы быть плохой женой. Сегодняшних бунтарок считают плохими мамами — именно так называется сборник очерков Айелет Вальдман, опубликованный в 2009 году.

Истории материнских «преступлений» захватывают наше воображение, потому что в обществе по-прежнему господствует императив «интенсивного материнства», и мамы изо всех сил пытаются получить моральную поддержку.

Хейз замечает, что каждый раз, когда мамы, сидящие дома с детьми, говорят о своем двойственном отношении к сделанному выбору, то оправдывают свое решение, заявляя, что пребывание мамы дома полезно для детей. А когда о той же двойственности говорят работающие мамы, то они приводят тот же аргумент. По их словам, работа полезна для детей.

«Подавляющее большинство этих женщин, — пишет Хейз, — не говорят, что дети — это сплошная головная боль, и оплачиваемая работа приносит им больше удовольствия». Они аргументируют свою позицию тем, что дополнительный доход позволяет детям заниматься на интересных для них курсах и в кружках. Они говорят, что дают детям пример рабочей этики. Работа делает их более ответственными родителями и улучшает качество времени, проводимого с детьми. Детей мамы используют всегда. Это универсальное оправдание любого ответа.

 

Недосягаемая одинокая мать

— Может, она это наденет, а может, и нет, — говорит Синди Айвенго, снимая со стеллажа вешалку с платьем. — Сара? Сара! Сарита!

Очаровательная дочь Синди отрывается от соседнего стеллажа — и самостоятельного выбора. Она морщит носик.

— Тебе нужно ботокс колоть, — говорит Синди, глядя на недовольное лицо дочери. Она врач, поэтому шутка звучит особенно остро (хотя ее специальность — нейрохирургия, а не пластическая хирургия).

Синди долго работала в крупной хьюстонской больнице в программе конгрессмена Габриэль Гиффордс. Она занималась реабилитацией тех, кто получил серьезные травмы во время трагических событий 2001 года. Несколько лет назад Синди занялась частной практикой, хотя до сих пор пишет научные статьи и преподает в медицинском колледже Бейлор.

Сара берет черно-белое платье весьма провокационного фасона.

— Ну-ну, — говорит мама. — Тебе всего двенадцать лет!

Дочь собирается на иудейский праздник подруги.

Синди поворачивается ко мне.

— Думаю, самое тяжелое — это усталость, — говорит она. — Невозможность быть такой, какой хочешь. Если бы я не работала, мне было бы легче. Но, с другой стороны, если бы я не работала, то просто с ума сошла бы. Это был бы сплошной кошмар…

Сара показывает нечто, напоминающее юбку, хотя с уверенностью утверждать это сложно.

Синди оценивает выбор дочери.

— Ни в коем случае! Они похожи на шаровары!

— У меня есть подходящая блузка.

— Да, у тебя есть блузка. Но… нет!

Синди вздыхает. Я думаю: «Какой бы она была, если бы так не уставала?»

— Я меньше ворчала бы по вечерам, когда нужно проверять домашние задания, — говорит Синди. — Спокойно слушала бы, как Сара поет подготовленную для праздника песенку… Или поговорила бы с мальчиком (у Синди есть сын-подросток) о его чувствах, потому что вижу, что он подавляет свой стресс. У меня было бы больше времени для всего этого. Но у меня такая ответственность…

В 2006 году Синди развелась с мужем. Он больше не живет в Хьюстоне.

Синди выбирает длинное, летящее шелковое платье в стиле 1960-х.

— Если согласишься, — говорит она дочери, — обещаю его подкоротить.

Сара с отвращением смотрит на выбор матери.

— Лично я предпочла бы это, только не то! — Она улыбается и не злится.

Синди кивает.

— Договорились!

Мы идем в примерочную и усаживаемся в кресла. Сара скрывается за шторкой.

— Ушло несколько лет на то, чтобы решиться бросить работу, — говорит Синди. — Отчасти это было из-за детей. Но из-за стресса — финансового и прочего — я до сих пор…

Синди не договаривает, но я знаю, что она хочет сказать о своей усталости.

Сара снует из примерочной к нам и обратно, примеряя разные платья. («Нет»… «Нет»… «Может быть»… «Мило»… «Слишком короткое»… «Ты вырастешь из него через месяц»…)

— И я постоянно думаю, — продолжает Синди, — какой они меня запомнят? Какими будут их воспоминания? «Мама всегда стремилась выполнить всю работу. Мама постоянно думала о том, чтобы вовремя оплатить счета». Или «Мама всегда пыталась сделать лучше»?

Из примерочной выскакивает Сара — на этот раз с совершенно серьезным лицом. И понятно почему: она выглядит потрясающе. Это «фру-фру», традиционное атласное платье. Самое смешное, что это платье Сара взяла ради шутки. Но она нас просто поразила.

Синди сияет от счастья.

— Дай я поправлю бретельки, — говорит она. — Понимаешь, какая ты красивая?

Сара молча кивает.

— Повернись, — Синди просто восхищена. — Хочешь надеть это платье в субботу?

— Да!

Сара поворачивается на пятках и скрывается в примерочной. Синди провожает ее взглядом.

— Вот, приводишь ребенка в этот мир. Любишь его. Готов умереть за него. — Синди трясет головой. — Мне просто нужно отдохнуть…

Проблема связи счастья и родительства невероятно сложна. Исследования в этой области часто проблематичны. Но, как бы они ни проводились, какая бы методология ни использовалась, какие бы данные ни собирались и какие бы частицы души ни переводились в цифры, одинокие мамы плохо вписываются в общую картину.

Основная причина этого — экономическая. К одиноким матерям относятся не только разведенные женщины, но и те, которые никогда не были замужем. Как правило, такие мамы не имеют высшего образования, а следовательно, их экономические горизонты не столь широки. Их доход составляет менее четверти дохода полной семьи, у них больше проблем со здоровьем, их социальные узы не столь крепки.

Учитывая все эти печальные факты, совершенно ясно, что незамужние женщины могут серьезно повлиять на результаты любого исследования материнского счастья.

У Синди все по-другому. Она была замужем, но развелась. Она хорошо зарабатывает, живет в хорошем доме, у нее большой круг верных друзей. И все же ее жизнь, заполненная комфортом среднего класса, показывает, почему разведенные мамы страдают больше своих замужних сверстниц.

Да, чаще всего они получают алименты. Но их доход в среднем составляет всего лишь половину дохода полной семьи. (У Синди сейчас возникли сложные финансовые проблемы. Она заключила договор аренды нового медицинского кабинета как раз накануне краха рынка недвижимости.)

Поскольку дети проводят больше времени в домах мам, чем пап, одинокие мамы выполняют львиную долю эмоциональной работы, связанной с переживанием детьми развода родителей. Эту особенность Арли Хохшильд называет «третьей сменой» — в это время мамам приходится играть очень тяжелую роль.

Одинокие мамы из среднего класса испытывают на себе то же сильнейшее давление общества, как и замужние, но времени и возможностей у них гораздо меньше. Сюзанна Бьянки недавно написала статью, в которой утверждала, что «дети требуют от одиноких родителей столько же времени и сил, как и от родителей в полной семье, но удовлетворять эти требования приходится гораздо меньшему количеству взрослых».

Бьянки была соавтором исследования «Изменение ритмов американской семейной жизни». В нем эта история изложена в цифрах. Одинокие мамы гораздо чаще говорят о недостатке времени для себя, чем их семейные сверстники (особенно, семейные папы). Им «большую часть времени» приходится одновременно заниматься несколькими делами. На общение они тратят в четыре с половиной раза меньше времени, чем замужние женщины и женатые мужчины, а на еду — в полтора раза меньше.

— Иногда мы встречаемся с подругами, чтобы что-нибудь выпить, — говорит Синди. — Ооооочень редко я выбираюсь в кино. Но я постоянно думаю о детях.

Проблема недостатка времени быстро перерастает в постоянный стресс и распространяется на другие сферы жизни. Например, во встречи с мужчинами.

— Летом я познакомилась с мужчиной и стала с ним встречаться, — сказала мне Синди, когда мы сидели в примерочной. — Я сразу ему сказала: «К тому времени, когда начнутся занятия в школе, тебе придется бежать сломя голову. В сентябре или даже в конце августа вся моя свобода исчезнет, как тополиный пух!»

Через несколько минут Синди получает СМС от сына, которого беспокоят колени — в школе он занимается беговыми лыжами: «Можешь по дороге домой купить побольше льда?» Синди смотрит на телефон, а потом в сторону.

— Ну как тут с кем-то встречаться, — вздыхает она. — Постоянно приходится оправдываться: «Прости, мне нужно везти домой лед».

Когда мы выходим из универмага, Синди направляется к супермаркету, чтобы купить лед. А кто еще это сделает? А потом она поедет домой и будет ухаживать за больными коленками сына…

 

Работа никогда не кончается

Не только женщины стремятся быть идеальными мамами («тайна материнства», как написала Джудит Уорнер в «Идеальном безумии»). Мужчины тоже испытывают аналогичное давление. Институт семьи и работы назвал это явление «новой мужской тайной». Так был озаглавлен отчет, увидевший свет в 2011 году.

Опираясь на широкомасштабное общенациональное исследование рабочей силы, ученые выяснили, что сегодня отцы работают больше, чем мужчины, не имеющие детей (сорок семь часов в неделю против сорока четырех). И 50-часовая рабочая неделя для них более характерна (42 процента против 33). Но еще более удивительны данные о конфликте между работой и семьей: сегодня мужчины ощущают его более остро, чем женщины, особенно в парах, где работают оба партнера.

Отчасти мужские ощущения объясняются неопределенностью, сложностями и излишествами современной экономики. Мужчины, принявшие участие в исследовании, гораздо сильнее волновались из-за возможной потери работы, чем те, кто участвовал в более ранних опросах того же института.

В 1977 году 84 процента мужчин были уверены в своей профессиональной безопасности. Через 30 лет это количество снизилось до 70 процентов. Сегодня работникам приходится брать часть работы на дом, что позволяют новейшие достижения технологии: 41 процент опрошенных заявили о том, что получают сообщения с работы в нерабочие часы не реже раза в неделю.

Сегодня с утверждением «На работе мне приходится трудиться очень напряженно» согласились больше мужчин, чем в 1977 году (88 процентов против 65). Еще больше согласились с утверждением «На работе мне приходится трудиться очень быстро» (73 процента против 52).

Но соавтор исследования и глава Института семьи и работы Эллен Галински подозревает, что современные отцы ощущают на себе сдвиг культурных приоритетов и одновременно сдвиг приоритетов внутренних. «Они не хотят играть пассивную роль в жизни своих детей», — сказала мне доктор Галински.

Никто не демонстрирует это явление более ярко, чем Стив Браун, который наблюдает за игрой своего сына. Его телефон постоянно звонит, жужжит, посылает сигналы СМС. Стив непрерывно просматривает электронную почту, одновременно наблюдая за игрой. В конце концов я выбираю минутку, чтобы спросить у него, что для него самое трудное в отцовских обязанностях.

— Найти время, чтобы сделать все, что хочу, — сразу же отвечает он. — Найти равновесие между работой и личной жизнью. И между общественной работой. А порой сразу все!

Если бы Стив согласился, то ему пришлось бы пять вечеров в неделю присутствовать на различных политических мероприятиях.

— И это для нас очень серьезная проблема, — говорит он. — На какой неделе я смогу быть «господином председателем»? В какие дни мне необходимо быть дома? В какие дни нужно будет что-то сделать для Моники? Мне приходится все учитывать и выбирать.

А у Стива еще более гибкий рабочий график, чем у большинства мужчин. Он — владелец собственного магазина, и сам определяет часы работы. Он может работать в выходные, если не успевает сделать все на неделе. Но дело в том, что Стив не хочет работать в выходные. Он хочет пойти на футбол, потому что кончается сезон, а его старший сын отлично играет. Но это означает отказ от политических устремлений (а у Стива они есть!) во имя семейной стабильности.

— Сейчас не лучшее время для переезда в Вашингтон или Остин, — сказал он мне. — В определенный момент нам придется принять это решение, но когда мальчики немного подрастут.

Раньше мужчины никогда так не думали. Некоторые мужчины не думают так и сейчас. Несмотря на все свои прогрессивные убеждения, Стив совершенно спокойно воспринимает то, что большую часть домашней работы выполняет Моника. На ее же плечах лежит львиная доля ухода за детьми, хотя Стив в шутку называет себя основным «заботником» — лишь для того, чтобы посмотреть на реакцию Моники. Она же и готовит, хотя Стив моет посуду. Она следит за купанием мальчиков, готовит им одежду на следующий день, хотя порой это делает и Стив.

Вечером, когда я разговаривала с Моникой (она — социальный работник и работает в пригороде Хьюстона), она сказала мне практически то же самое, что раньше говорила Кения: «Самое тяжелое для меня время — с пяти, когда я ухожу с работы, и до десяти часов».

В прошлом году мальчики две недели провели в теннисном лагере в Батон-Руж, где живут родители Моники.

— И мы каждый день работали допоздна, — говорит Моника, — вместо того чтобы отдыхать. Нас зазывали на совещания, на которые мы никогда не ходили, и нагружали делами, которых мы никогда не делали.

Я спрашиваю, как изменилась ее профессиональная жизнь после рождения детей.

— Я работала с приемными детьми, — говорит она. — Приходилось много работать по вечерам. Сегодня я не могу себе этого позволить. Но мне нравилась та работа.

Моника смотрит на своих детей. Настало время, когда дети начинают бесцельно слоняться по дому, как слепые мотыльки.

— Иногда мне хочется приклеить их к кроватям, — смеется Моника. — Справляться с двумя раза в четыре тяжелее, чем справляться с одним.

— Не согласен, — вступает Стив, который одновременно ест и смотрит теннис по телевизору в углу кухни. — Я бы сказал, в два раза.

Моника закатывает глаза, как бы говоря: «Этот парень не знает, о чем говорит».

Стив смотрит ей прямо в глаза:

— Я — главный «заботник».

Моника не отводит глаз.

— Если ты — главный «заботник», — говорит она, — то знаешь ли, что Матис (их трехлетний сын) в половине третьего утра описался?

Глаза Стива расширяются от удивления.

— Нет, — отвечает он.

— Вот так случилось, — говорит Моника. — Я поднялась, переодела его и сменила постельное белье.

Стив все это проспал. И Моника на это не обижается. Эти супруги давно заключили соглашение, которое оказалось вполне эффективным.

— Тоже мне, главный «заботник», — улыбается мужу Моника.

 

Домашний ребенок

В этом районе дети мало катаются на велосипедах. Прошло несколько дней после приезда в Хьюстон, и я осознала это странное явление — подобное собаке, которая не лает. Сегодня душный, солнечный день. В моем детстве в такой день мама наверняка отправила бы меня во двор, где я и пробыла бы до вечера. Но на этой чистой, зеленой улице, расположенной в нескольких шагах от начальной школы Палмера, царит полная тишина.

Я думала об этом, когда подходила к двери дома Кэрол Рид. В этом симпатичном кирпичном особняке на заднем дворе есть даже небольшой бассейн. Но улица перед домой абсолютно пуста.

Кэрол встречает меня у дверей. Она, как и Моника, работает в социальной сфере, но живет в чуть более престижном районе, где дома стоят немного дороже. В отличие от большинства женщин, с которыми я встречалась, Кэрол выросла в Массачусетсе (и до сих пор сохранила акцент). Она коротко стрижется и носит модные очки.

Еще одно отличие — разница в возрасте между ее детьми составляет целое поколение. Ее сыну двадцать один год. Шесть лет назад, когда ей было сорок семь, она вышла замуж повторно, и они с мужем решили завести общего ребенка. Они удочерили маленькую девочку из Китая. Эмили была очень истощенной и несчастной. Ей пришлось сделать операцию на сердце. Сегодня она ходит в первый класс, а Кэрол не работает и занимается только дочерью.

У Кэрол смешанные чувства по отношению к родительским обязанностям тогда и сейчас. Сегодня у нее гораздо более широкая социальная сеть, что хорошо. Она более уверена в себе и обладает богатым опытом — никто не пытается диктовать, как она должна выполнять свою работу.

— Но поскольку Эмили сейчас наш единственный ребенок, — говорит Кэрол, — она хочет, чтобы я была ее товарищем по играм.

— Но и сын, которому уже двадцать один год, когда-то был единственным ребенком, —  напоминаю я. —  В чем же разница?

— Не знаю, — чуть подумав, отвечает Кэрол. — Но с ним я играла меньше. Рядом всегда были соседские дети, и он часто ночевал у приятелей. — Кэрол думает еще и добавляет: — Эмили нравится, когда к нам приходят ее друзья. Но ходить в чужие дома она не любит.

Конечно, можно предположить, что это особенность Эмили («Мама! Поиграй со мной!»). Но когда Кэрол показала мне свой дом, у меня появилось другое объяснение. У Эмили есть не только собственная очень красивая спальня. У нее есть и очень красивая комната для игр с желтым кукольным домиком, огромным мольбертом и игрушечной кухней. Вся эта комната заполнена красками, кистями, плюшевыми зверями и разнообразными игрушками. Все упаковано в прозрачные ящики и яркого цвета корзинки.

Вдоль окна стоит банкетка, внутрь которой убраны другие игрушки. Игрушки громоздятся на всех поверхностях — в том числе на маленьком столике и стульях. Это настоящая страна чудес, неотличимая от множества игровых комнат в детских садах и приемных педиатров.

Самое странное, что эта комната ничем не отличается от комнат всех других детей из семей среднего класса.

Все это больше не экзотика, а норма жизни. Эти игрушки производятся за границей и продаются у нас по доступным ценам через «Амазон» или крупные супермаркеты.

— Это своего рода ее квартира, — говорит Кэрол, показывая мне комнаты. — Здесь она нас развлекает. Она постоянно все меняет. Иногда это ресторан, где она готовит кофе, или смузи, или печет пирожные (Кэрол указывает на игрушечную кофемашину, блендер и миксер), а иногда это магазин (Кэрол показывает игрушечную тележку и кассу).

Я смотрю на Кэрол. Она смеется.

— Знаю, знаю, — говорит она, указывая на все эти игрушки. — У моего сына ничего такого не было.

Сентиментализация детства порождает множество парадоксов. Самый любопытный заключается в том, что чем больше игрушек появляется у детей, тем более бесполезными они становятся. До конца XIX века, когда дети вносили ощутимый вклад в семейную экономику, у них вовсе не было игрушек в нашем понимании. Они играли с найденными предметами или домашней утварью (палочками, горшками, щетками). В книге «Дети за игрой» Говард Чудакофф пишет: «Некоторые историки даже утверждают, что до наших дней дети чаще всего играли не с игрушками, а с другими детьми — братьями, сестрами, кузенами и сверстниками».

Но к 1931 году администрация президента Гувера заявила, что ребенок заслуживает собственной комнаты. На конференции о детском здоровье было заявлено, что детям необходимо «место, где они могли бы играть или работать без вмешательства со стороны взрослых членов семьи». Так государственным указом была внедрена идея игровой комнаты.

Сразу после Второй мировой войны (именно тогда начала складываться современная концепция детства) начался игрушечный бум. В 1940 году продажи игрушек составили скромную сумму 84 миллиона долларов. К 1965 году они выросли до 1,25 миллиарда! В это время появились многие классические детские игрушки — в том числе Силли Путти (1950) и мистер Картофельная Голова (1952). И все это привело к тому, что игровые комнаты, оборудованные не хуже, чем у Эмили, стали общим местом.

В книге «Родительство, Inc.» (2008) Памела Пол пишет, что производство игрушек «для детей с рождения до двух лет» ежегодно превышает 700 миллионов долларов. В соответствии с отчетом Ассоциации производителей игрушек оно составило в 2011 году 21,2 миллиарда долларов — и эта цифра не включает в себя видеоигры.

Такие океаны изобилия породили неожиданные последствия. В книге «Плот Гека» Стивен Минц пишет, что до XX века игрушки были социальными по природе — канаты для прыжков, мраморные камешки, воздушные змеи, мячики. «Современные же игрушки порождают одиночество, не свойственное детству до XX века», — пишет Минц. В качестве примера он приводит мелки, появившиеся в 1903 году, наборы конструкторов «Тинкер Тойз» (1914), «Линкольн Логс» (1916) и «Лего» (1932).

Кроме того, пишет Минц, «отличительной особенностью жизни современной молодежи является то, что они проводят в одиночестве гораздо больше времени, чем их предшественники». Они растут в небольших семьях (22 процента американских детей являются единственными детьми в семье). У них гораздо чаще есть собственные комнаты, они живут в больших домах, что меняет архитектуру их жизни и общения с другими членами семьи. Они живут в цивилизации пригородов и городов-спутников. Соседи и друзья оказываются гораздо дальше от них, чем раньше.

Изоляция детей тяжким грузом ложится на плечи родителей. Дети видят в них партнеров по играм — как произошло у Кэрол и Эмили. Дети претендуют на время родителей практически постоянно. А родители идут навстречу, чтобы их дети не страдали от одиночества. И это еще одна причина, почему мамы и папы придумывают для своих отпрысков так много внеклассных занятий.

Ларо сразу же заметила это в тех семьях, которые она изучала. «Родители, принадлежащие к среднему классу, — пишет она, — боятся, что, если их дети не будут заняты организованной деятельностью, им будет не с кем играть после школы и/или во время весенних и летних каникул».

Это приводит к печальному и совершенно непредусмотренному результату — порочному кругу, из которого нет выхода.

Если дети с самого раннего возраста (в том числе и в детском саду, где этот подход внедряется все активнее) ведут строго регламентируемую жизнь, то у них не остается времени на скуку. А это означает, что они просто не знают, как терпеть скуку. И в таких ситуациях они обращаются к родителям, чтобы те им помогли.

Психолог из Оберлина Нэнси Дарлинг, автор популярного родительского блога «Подумаем о детях», писала об этом в 2011 году:

«Когда я была ребенком, мы постоянно скучали. У нас не было внеклассных занятий — только собрания скаутов раз в неделю и воскресная школа. Работали очень немногие мамы, поэтому мы приходили домой из школы в три часа и просто слонялись без дела. Еще не было „Улицы Сезам“, и единственным детским телевидением были „Багс Банни“ и „Роки и Бульвинкль“ по субботам… И это означало, что наши мамы, которые были заняты готовкой, уборкой, просмотром мыльных опер, общением с соседями и огромной благотворительной работой (в скаутских организациях, церкви, Красном Кресте и т. п.), обычно реагировали на наши жалобы, что нам нечем заняться, предложением как следует убраться в наших комнатах. Мы учились не просить, а самим искать себе занятие».

Поэтому нас слегка выводит из себя, когда наши дети не могут вести себя точно так же, хотя мы сами приложили руку к сокращению их умений занять себя самостоятельно.

Не следует думать, что внеклассные занятия — это плохо, пишет Дарлинг. Но из-за них «дети не имеют опыта САМОСТОЯТЕЛЬНЫХ ЗАНЯТИЙ. Они ПАССИВНЫ».

Такая пассивность особенно сильно проявляется в средней школе, когда детям самим приходится решать, чем занять свое свободное время. Дарлинг объясняла мне: «Никто из детей не говорит: „Здорово, у меня появилось свободное время — теперь можно и марки собирать!“ На формирование хобби уходит время».

Но поскольку дети из среднего класса сегодня занимают в семьях привилегированное положение, поскольку родители готовы сделать для них все, у детей формируется ощущение, что за их скуку отвечают мамы и папы. Ларо тоже это сразу же заметила.

«Дети из среднего класса, — пишет она, — часто требуют внимания взрослых и их участия в играх».

Родители, несомненно, ощущали бы гораздо меньшее давление в отношении поиска занятий для своих детей (и были бы более уверены в способности детей развлекаться самостоятельно), если бы могли спокойно выпускать детей на улицу. Но сегодня это не принято. И вот еще одно парадоксальное последствие нашей сентиментальности: чем более экономически бесполезными становятся дети, тем агрессивнее мы их защищаем.

Изучить эту тенденцию можно на примере истории современной игровой площадки. В 1905 году в нашей стране было менее ста игровых площадок. К 1917 году их было уже 4000, потому что за них яростно ратовали реформаторы педагогической науки. Раньше дети играли на улицах. Но неожиданно их понадобилось защищать от новейшего и смертельно опасного изобретения — автомобиля. В 1906 году реформаторы создали Американскую ассоциацию игровых площадок.

Сегодня дети ведут еще более замкнутую жизнь. Они растут в домах, где углы мебели обиты мягкой тканью, электрические розетки надежно закрыты, а лестницы перекрыты. Они играют на площадках, где их защищают не только от улицы, но и от игрового оборудования: качели безопасны, как подгузники, а вся поверхность покрыта мягким пористым материалом, чтобы ребенок, упав, случайно не поранился.

Неудивительно, что к тому времени, когда дети вырастают настолько, что могут уже путешествовать самостоятельно — ходить в булочную или к другу, который живет в другом квартале, — родителям вовсе не хочется их отпускать. Они уже твердо уверились в том, что мир — это опасное место.

Количество детей, которые ходят или ездят на велосипедах в школу самостоятельно, упало с 42 процентов в 1969 году до 16 процентов в 2001-м — таковы результаты опроса, проведенного Министерством транспорта. Но ведь количество преступлений против детей за последние двадцать лет резко упало. Наше время невероятно безопасно для детей. (Для примера скажу, что с 1992 по 2011 год количество сообщений о сексуальных домогательствах в отношении детей сократилось на 63 процента.)

Возможно, наша тревога из-за детей является еще одним проявлением амбивалентного отношения нашей культуры к работающим женщинам. Многие мамы зарабатывают на жизнь вне дома, поэтому за детьми на улице некому присматривать. А из-за этого возникает паника, связанная с потенциальными опасностями этой самой улицы.

Минц отмечает, что в 1980-е годы, когда женщины толпами отправлялись на работу, возникла паранойя относительно сексуальных домогательств в детских садах и яслях. «Мы видим, как у запуганных родителей вырабатывается комплекс тревоги и вины за то, что они оставляют детей с посторонними людьми в детских садах и яслях», — пишет Минц.

Почти в то же время отмечался всплеск тревоги из-за похищений и маньяков, засовывающих бритвенные лезвия в хэллоуинские конфеты. Примерно тогда же на молочных пакетах стали печатать фотографии пропавших детей. Но количество похищений составляло тогда от 500 до 600 в год, то есть похищали одного ребенка на примерно 115 000 (что составляет примерно четверть от количества детей, погибших в автомобильных катастрофах).

Сегодня паранойя похищений подогревается не столько молочными пакетами, сколько новостями кабельного телевидения и доступностью полицейской информации.

Все это особенно наглядно проявляется в Техасе. Почти все родители, с которыми я общалась в Шугар-Ленде и Миссури-Сити, говорили о своем страхе перед похищением, хотя все они жили во вполне безопасных и престижных районах, населенных представителями среднего и высшего среднего класса.

Вскоре я узнала, что в Техасе существует публичный, доступный в Интернете реестр насильников. Любой может войти в сеть, набрать свой адрес и посмотреть, где живет недавно освободившийся насильник. Кэрол Рид говорила именно об этом, когда объясняла, почему ее старшему сыну не требовалось столько внимания в детстве.

— Тогда жить было не так страшно, как сегодня, — сказала она мне. — Или мы просто не сознавали, насколько это страшно.

Признаюсь, поначалу я считала этот страх иррациональным, учитывая спокойную атмосферу района и близость дома Кэрол к школе. Но потом я пошла в сеть. И сразу же мне высветился адрес ближайшего насильника — всего в полумиле от дома Кэрол. А три других жили в миле отсюда. Около 90 процентов осужденных судом насильников покушались на детей своих знакомых, а не на совершенно незнакомых малышей. Вряд ли такие новости могут успокоить родителей. Не уверена, что они успокаивают и меня.

Дети ведут домашний образ еще по одной причине. К дивану их намертво приковывает потрясающее разнообразие современных электронных развлечений.

Одна мама из Шугар-Ленда говорила мне: «Когда мой сын (ему десять лет) отправляется на улицу, то почти всегда возвращается домой через несколько минут с соседским мальчиком, чтобы играть в видеоигры».

За последние пятнадцать лет техника достигла колоссального развития. И более подробно об этом мы поговорим в следующей главе. Должна сразу же заявить, что я вовсе не паникер и не боюсь новшеств информационной эпохи. Но если собрать данные о видеоиграх (в исследовании, проведенном Семейным фондом Кайзера, говорится, что дети в возрасте от восьми до десяти лет каждый день играют в видеоигры около часа в день), а потом добавить к ним данные о просмотре телевизора детьми той же возрастной группы (3 часа 41 минуту против 38 минут в 2004 году) и не связанном со школой использованием компьютера (46 минут), становится понятно, почему родители начинают задумываться о кумулятивном влиянии подобных развлечений — особенно на поколение, которому трудно выносить скуку. (60 процентов «тяжелых» пользователей видеоигр, принявших участие в исследовании фонда Кайзера, говорили о том, что «часто испытывают скуку», тогда как «легкие» пользователи скучали лишь в 48 процентах случаев.)

Дети проводят у экранов массу времени. Иногда это время связано с общением, но чаще всего оно проходит в одиночестве. Недавнее исследование показало, что 63 процента семиклассников и восьмиклассников «часто» или «всегда» играют в видеоигры в одиночку.

Страхи, связанные с новой и весьма агрессивной формой использования времени, — это еще одно объяснение того, почему родители стремятся найти для детей как можно больше знакомых для себя внеклассных занятий. Вот почему почти везде, где я побывала, пользуются такой популярностью скаутские организации.

Бойскаутская организация Америки была основана в 1910 году, в период стремительной урбанизации, породившей страхи превращения молодых людей в бесполезных денди, предпочитающих легкодоступные радости городской жизни тяжелому труду на фермах. В тот же период началась кампания по запрету детского труда. И дети, как безжалостно указывает Вивиана Зелизер, стали бесполезными для семейной экономики.

В результате возник почти истерический страх перед утратой мужественности. Этот страх существует и по сей день. Он очень часто проявляется в разговорах родителей о своих сыновьях. Бойскаутская организация кажется идеальным антидотом часам, проведенным перед экраном.

«Я люблю скаутов, — сказала мне Лора-Энн, мама скаута, о которой я говорила в начале этой главы. — На прошлой неделе мы выезжали в скаутский лагерь. Эндрю и Роберт занимались тем, чем никогда в жизни не занимались. Они обрабатывали кожу, стреляли из лука, разводили костры — словом, все старомодные мужские развлечения».

Совершенно неважно, что компьютерные игры и время, проведенное в Интернете, может оказаться полезным для будущего поколения, готовя детей к будущему, написанному в кодах HTML. На первобытном уровне мы — верно или ошибочно — все еще связываем практические навыки с тем, что можно сделать физически. Это ностальгия о более тактильных, «ручных» занятиях. И это объясняет феноменальную популярность «Опасной книги для мальчиков». В ней даются инструкции по тому, как делать. Как завязать пять основных узлов. Как убить и приготовить кролика. Как сделать тележку, батарею, дом на дереве.

Взрослым гораздо труднее понять пользу видеоигр. А детям это по силам. С точки зрения детей, видеоигры дают прекрасную возможность для развития. В них есть структура и правила. В них есть обратная связь — игроки понимают, насколько хорошо они сыграли. Видеоигры дают возможность совершенствоваться в чем-либо и ощущать свое мастерство.

Антрополог из калифорнийского университета в Ирвине Мими Ито говорит: «В этом ощущается странная структурная напряженность. Мы становимся свидетелями ожесточенной гонки за хорошим образованием и хорошей работой. Дети ищут в сети ту самостоятельность, которую они потеряли».

Они ищут структурированные занятия, чтобы победить в этой гонке, а родители рассматривают их занятия как пустую трату времени.

Мими Ито полагает, что, если бы детям давали больше свободы вне дома, они не стремились бы проводить так много времени за домашними развлечениями.

 

Груз счастья

Анжелике Бартоломью сорок один год. Она живет совсем рядом с Кэрол Рид, в таком же кирпичном доме в паре кварталов от начальной школы, в родительский комитет которой она входит. Но у нее совершенно другие проблемы.

Кэрол борется с необходимостью развлекать и занимать одного ребенка. У Анжелики четверо собственных детей и падчерица, которая часто проводит время в ее доме.

В результате роль Анжелики в семье можно сравнить с работой авиадиспетчера.

Этот день выдался довольно спокойным. Тринадцатилетний Майлз на тренировке футбольной команды, девятилетняя Брейзил — на уроке фортепиано. Младший, Найджел, спит. И Анжелика, яркая афроамериканка с огромными серьгами и босыми ногами, пользуется редким случаем, чтобы приготовить ужин.

В другие дни, чтобы накормить всю семью, нужно достать двух куриц, семь плодов ямса и корзинку клубники. Сегодня же Анжелика решила ограничиться такос. Она выложила в кастрюлю фарш из индейки, и тут вниз спустилась четырехлетняя Райан и начала энергично прыгать на диване в гостиной. Анжелика смотрит на нее.

— Может быть, возьмем карандашик и альбом и чуть-чуть порисуем?

— Мой альбом вон там, — Райан указывает в сторону.

— Пожалуйста. Вспомни о манерах. Пожалуйста. — Анжелика приносит альбом. — Мы разговариваем как взрослые. Не балуйся.

Я спрашиваю у Анжелики, что для нее самое трудное в такой большой семье. Я думала, что она скажет о необходимости следить за расписанием каждого члена семьи, о проблемах в отношениях с мужем, о необходимости выплачивать ссуду на дом, о недостатке сна и времени для себя, о невозможности строить карьеру. (Анжелика работает с неполной занятостью в судебно-медицинской лаборатории, но ее истинное призвание — ораторская деятельность.) Услышала же я нечто совсем другое.

— Тяжелее всего сохранять баланс в отношениях с детьми, — отвечает Анжелика. — Они все должны чувствовать свою равную ценность в семье. Я переживаю, когда кто-то из них начинает ощущать свою бесполезность.

Анжелика говорит искренне, хотя и осторожно. Она готова сказать то, чего не говорят многие родители, но все же мягко скрывает имя ребенка, пользуясь множественными местоимениями.

— Все мои дети самодостаточны, — продолжает она. — Но они хотят от меня особого внимания. А я постоянно занята делами…

Даже сейчас, в относительно спокойное время, Анжелику ждет масса бумажной работы. А кроме того, ей нужно заполнить школьные формуляры для старшего сына.

Муж Анжелики занимается продажами медицинского оборудования для больниц. Сейчас он в Сан-Антонио и не может ей помочь. Сестра Анжелики (в их семье было десять детей), на которую она всегда полагалась, спит наверху после ночной смены.

И все же Анжелике и ее мужу удалось построить гармоничную семью. У них большой, просторный дом с прекрасным бассейном на заднем дворе, где есть даже водная горка. Они могут позволить себе отдать детей в детский сад. В течение дня Анжелика находит время для работы: она трудится в нескольких благотворительных организациях, занимающихся школьной одеждой. Каждое утро она поднимается в шесть утра, чтобы спокойно помедитировать и помолиться.

Все это кажется утомительным — физически утомительным. Но тяжелее всего Анжелике даются эмоциональные аспекты воспитания детей.

— Интересно, что у одних и тех же родителей вырастают совершенно разные дети, — говорит она. — Сколько бы вы ни вкладывали в детей, одним из них нужно больше, чем другим. И этому (она явно имеет в виду того, о ком говорила раньше) всегда нужно больше.

Она начинает готовить клубнику на десерт, и разговор переходит на более общую тему.

— Я хочу, чтобы они все знали, что важны для меня, — говорит она. — Я испытываю одинаковую любовь к каждому из моих детей. Я готова заботиться обо всех. Но отношения с каждым складываются по-своему.

Как же ей удается дать детям понять их значимость?

— Одного я прошу поехать в магазин со мной, — говорит она. — Или притворяюсь, что не могу что-то сделать, и прошу мне помочь. С другим я укладываюсь рядышком в постель. Это очень важно — прочитать молитву перед сном.

Анжелика открывает холодильник, заглядывает в него и хмурится. Мало сыра.

— А когда я ложусь спать, — продолжает она, — то думаю о том, что сказала одному, как отреагировала на другого или на третьего… И утром я встаю и сразу же иду к тому, кому, как мне кажется, я чего-то недодала вчера.

Не знаю, почему я задала ей этот вопрос, но он показался мне вполне естественным. Какой, по ее мнению, должна быть хорошая мама?

Этот вопрос ставит Анжелику в тупик. Она даже останавливается.

— Она должна следить за детьми, — говорит она, подумав, — спрашивать, хотят ли они есть, грустно ли им. Очень важно чувствовать их эмоции.

Анжелика возвращается к своей работе. Она достает коробку с такос и ставит ее на кухонный стол.

— Очень важно чувствовать эмоции, — повторяет она, подчеркивая значимость своих слов. — Мама должна понимать детей без слов. Должна знать, что с ребенком, прежде чем он рассказал ей об этом. Такой должна быть хорошая мама.

Хорошая современная мама во многих отношениях должна быть похожа на Анжелику. У нее не должно быть любимчиков. Она должна знать все слабости своих детей. И самое главное, она должна сделать так, чтобы ее дети чувствовали себя значимыми и важными. Она должна кирпичик за кирпичиком строить их самооценку.

Но главное слово здесь «современная». До «сакрализации» детства (еще одно емкое выражение Вивианы Зелизер) сердца родителей не исполняли роль эмоциональных сейсмографов. Им достаточно было забот об одежде, питании, образовании детей. Они просто учили детей быть хорошими людьми и готовили их к трудностям этого мира.

Только после того, как родители делегировали свои основные обязательства внешним организациям — школам, педиатрам, супермаркетам, швейным фабрикам, — внимание переключилось на эмоциональные потребности детей.

В книге «Воспитание Америки» Энн Халберт приводит слова социолога 1930-х годов Эрнеста Гровза: «Избавившись от мелочей повседневной заботы о детях, современная семья может сосредоточиться на более важной ответственности, которую нельзя переложить на чужие плечи. Я говорю о направлении, стимуляции и дружбе, основанных на любви».

Что означает — дать ребенку «направление, стимуляцию и дружбу, основанные на любви»? Все это, мягко говоря, довольно абстрактные понятия. Но практически все специалисты по воспитанию детей со Второй мировой войны настаивают именно на этом.

«Стимуляция и дружба, основанные на любви» — главный урок «Мэри Поппинс», книги, написанной полвека назад. Джордж Бэнкс, типичное воплощение отца семейства эдвардианской эры, превращается в эмоционального строителя воздушных змеев (этим умением обладает любой киношный папа!) — и это центральная тема практически любого современного родительского блога. (На протяжении многих лет описание родительского блога газеты «Нью-Йорк Таймс» начиналось с таких слов: «Цель родительства проста — воспитать счастливых, здоровых и уравновешенных детей».)

В книге «Культурные противоречия материнства» социолог Шэрон Хейз подводит итог внимательного чтения трудов Бенджамина Спока, Т. Берри Бразелтона и Пенелопы Лич, то есть самых популярных специалистов по воспитанию: «Личное счастье становится тем самым неопределенным добром, к которому мы все стремимся».

Должна указать, что личное счастье — это именно то, чего я желаю своему сыну. Но в одном из очерков британский психоаналитик Адам Филлипс говорит то, что я не в состоянии оспорить:

«Совершенно нереалистично — а под „нереалистичным“ я понимаю требование, которое невозможно удовлетворить, — полагать, что, если в жизни ребенка все идет хорошо, он или она будет счастливым. Не потому, что жизнь полна того, что не делает человека счастливым. Просто счастье — это не то, чего следует просить для ребенка. Дети, я полагаю, страдают — хотя взрослые не всегда это осознают — от давления, которое оказывают на них родители. Родители буквально требуют от детей, чтобы они были счастливы и чтобы не делали своих родителей несчастными или более несчастными, чем они есть сейчас».

Родители не так стремились бы сделать детей счастливыми, если бы у детей в семьях были более конкретные роли. В 1977 году Джером Каган замечал, что современный бесполезный ребенок «не может предъявить вспаханное поле или поленницу, чтобы доказать свою полезность». Из-за этого дети чрезмерно зависимы от похвал и повторяющихся деклараций любви — это вселяет в них уверенность.

Родители не тревожились бы так о самооценке своих детей, если бы так не стремились проложить им надежный путь в жизни, и они точно знали бы, к чему готовить своих детей. Первый специалист по воспитанию эпохи защищенного детства, доктор Спок, обсуждает эту проблему в книге «Проблемы родителей» (1962), и не случайно — он был педиатром дочери Маргарет Мид.

«Мы не уверены в том, какого поведения хотим от наших детей, — пишет он, — потому что сами не представляем, какие цели нужно перед ними ставить». Американские родители среднего класса, если только они не получили «необычайно целенаправленного» воспитания, привержены таким общим целям, как счастье, хорошее воспитание или успех. Это прекрасно, но подобные понятия слишком расплывчаты. Совершенно непонятно, как достичь таких целей. Проблема счастья заключается в том, что его невозможно добиться в лоб. Это всего лишь побочный продукт других занятий.

Именно это и объясняет феноменальный успех книги Эми Чуа «Боевая песнь матери-тигрицы». В ней проповедуется та самая идея. Забудьте обо всех пустых разговорах о счастье. Стремитесь к совершенству. Счастье от хорошо сделанной работы — лучший вид счастья. Такое счастье повышает самооценку и сохраняет ее надолго.

Ирония заключается в том, что даже сама Чуа сомневается в подобном подходе. «Если бы я могла нажать на волшебную кнопку, — пишет она на своем сайте, — и выбрать для своих детей счастье или успех, то я не задумываясь, выбрала бы счастье».

 

Домашние задания заменили семейные ужины

— Отличная лопата — где ты ее нашел? — спрашивает Лора Энн.

Занятия младшей группы скаутов закончились, дети поужинали, и мы все сидим за кухонным столом: настало время делать домашнее задание. Семилетний Роберт спокойно выполняет свои скромные упражнения. Но девятилетнему Эндрю нужно превратить большую картонную куклу в ученого. Он решил изобразить археолога. Эндрю вложил в руки куклы лопату и зафиксировал ее.

— А что мне делать? — спрашивает Лора Энн. — Что еще нужно твоему археологу?

Эндрю рисует кукле бороду, шорты и ремень.

— Посмотри! — Он добавляет серую шляпу.

— Мне нравится! А где твоя масляная пастель? Он не может быть таким чистым!

Лора Энн поднимается и достает пастель из шкафа.

В этот момент я спрашиваю у нее, почему она постоянно предлагает свою помощь? Ведь, в конце концов, этот проект всего лишь кукла.

Лора Энн прекрасно все понимает, но такова уж ее привычка. В некоторых проектах предусмотрено более активное участие родителей — даже непосредственная помощь. Когда Эндрю все делает сам, она чувствует свою бесполезность.

— Давайте я покажу вам наш проект по Шотландии, — говорит она мне и уходит в гараж.

Этот краеведческий проект дети выполняли в прошлом году. Через несколько минут Лора Энн возвращается с грандиозным черным триптихом, над которым написано «Шотландия, день святого Андрея». С центральной панели свисает яркий килт.

— Я просто не могла это выбросить.

Триптих великолепен. На нем я вижу фотографии и небольшие статьи «Край и люди», «Интервью с современным волынщиком». Я спрашиваю, удалось ли Эндрю победить в тот день. Лора Энн отрицательно качает головой.

— Победила девочка с жирафом. И там был еще один проект, в котором дети строили городской дом, и один мальчик сделал съемную крышу.

Лора Энн гладит килт рукой.

— Я делала килт на случай, если не смогу достать настоящий, — говорит она. — У меня была швейная машинка…

В этот момент Роберт заканчивает свою работу. Лора Энн просматривает его тетрадку.

— Вау! — восклицает она. — Ты классно все написал. Ты выполнил все задания, а сегодня всего лишь вторник!

Лора Энн садится и продолжает работать над куклой-археологом. Теперь весь стол занят красками, карандашами, картоном, альбомами, книгами и маркерами. В классе все это заняло бы еще больше места.

— Мне кажется, что домашние задания заменили семейные ужины, — говорит Лора Энн, задумывается на минуту, а потом поправляет что-то в рубашке археолога. — Печально, но это так. Именно в это время дети рассказывают тебе о своей жизни. Именно в это время можно посидеть с детьми и что-то сделать вместе с ними.

Лора Энн признается, что в ее семье домашние задания вытеснили семейные ужины и еще по одной причине: она не слишком хорошо готовит. В городе легко отказаться от готовки. Сегодня она заказала для детей еду из ресторана, и пластиковые коробочки все еще стоят на столе.

— Я всегда знала, что мама заботится обо мне, потому что она меня кормила. — Лора Энн смотрит на проект своего сына. — Она вкладывала в еду всю свою любовь и тратила на ее приготовление время. Но я не такая.

Домашние заботы — это дело поколения наших матерей. Новое поколение превратило кухню в место выполнения домашних заданий. Лора Энн берет полоску ткани и протягивает сыну.

— Я только так могу показать детям свою любовь, — говорит она. — Тратя на них свое время и внимание.

После Второй мировой войны появился метод обучения очень маленьких детей игре на скрипке — метод Судзуки. Он основан на очень щедрой теории: все дети способны играть на музыкальных инструментах, если дать им средства, научить правильным приемам и создать для них соответствующую среду. Метод Судзуки требует от ребенка полной самоотдачи. Но самое необычное в этом методе то, что он требует полной самоотдачи и от родителей тоже.

Родители должны присутствовать на занятиях и вникать во все, чему учат детей. Они должны каждый день следить за тем, как ребенок занимается дома. Они должны погружать детей в музыкальную среду. Дома должна звучать классическая музыка. В свободное время семья должна посещать различные концерты.

Сегодня метод Судзуки используется для обучения игре на всех музыкальных инструментах, а не только на скрипке. Это прекрасная метафора того, как родители из среднего класса относятся к внеклассным занятиям своих детей. Все, что они делают, требует полного погружения и постоянной совместной работы плечом к плечу.

Я говорю не только о скрипке. Точно так же родители с детьми выполняют задания скаутской группы и выполняют роль агентов собственных детей во время спортивного сезона. Они следят за пребыванием детей в шести разных летних лагерях. Они отправляются в рестораны, когда дети начинают скучать. Они помогают детям выполнять школьные проекты и записывают их в огромное количество кружков — гораздо больше, чем требует школа. Домашние задания заменили семейные ужины.

Но что при этом теряется?

Количество реальных семейных ужинов с конца 1970-х годов неуклонно уменьшается. Но, может быть, они стали бы более частыми, если бы кухонный стол не был постоянно занят принадлежностями для выполнения домашних заданий. Это время можно было бы потратить на простые разговоры, воспоминания, укрепление семейных уз.

Новая тенденция сокращает не только семейное время, но и время, проводимое супругами друг с другом. Если домашние задания вытеснили семейные ужины, то футбольные матчи превратились в новый вид свиданий (еще одно современное изобретение). Об этом говорил мне Стив Браун, когда мы сидели на стадионе, наблюдая за тем, как играет в футбол его сын.

— На прошлой неделе мы с женой пришли сюда вместе, — сказал он. — Наконец-то мы смогли спокойно поговорить друг с другом, ни на что не отвлекаясь.

Легкие ветерок трепал ветки деревьев и рябью пробегал по траве. Стив прикрыл глаза.

Я поняла, что он хотел сказать. Светило солнце, дул прохладный ветерок, симпатичный мальчишка играл в отличную игру. Но для общения мамы и папы должно было быть место получше, чем футбольное поле.

Давление на родителей настолько кардинально изменило наши приоритеты, что мы просто забыли об этом. В 1975 году партнеры проводили наедине в среднем 12,4 часа в неделю. К 2000 году это время сократилось до девяти часов. Вместе с этим временем сократились и наши ожидания. Сегодня родители выкраивают время друг для друга украдкой, буквально воруют его у своих детей и других занятий.

Домашние задания заменили семейные ужины. Меня поразило то, как Лора Энн сформулировала новую реальность. Она сказала, что вечерний ритуал выполнения с сыном школьных домашних заданий — это проявление любви. И это несомненно. Но это проявление любви направлено внутрь дома, а не на общество.

За последние годы участие в добровольной общественной работе со стороны родителей заметно сократилось — сократилось и количество организаций, и количество часов, которые мы им посвящаем. Теперь наше служение целиком и полностью направлено только на наших детей. В результате наш мир сужается, а внутреннее давление, связанное с повышением качества родительства, резко возрастает.

По словам Джерома Кагана, воспитание ребенка стало одним из немногих способов участия в общественной жизни, доказывающих нашу моральную значимость. В других культурах и в другие эпохи доказать моральную ценность можно своей заботой о пожилых, участием в социальных движениях, гражданской позицией и добровольной благотворительной работой. Сегодня в Соединенных Штатах на первое место выходит воспитание детей. Книги о воспитании, в буквальном смысле слова, стали нашей Библией.

Совершенно понятно, почему родители так много времени и сил тратят на воспитание детей. Но здесь есть и над чем задуматься. Аннетт Ларо в книге «Неравное детство» пишет о том, что дети из среднего класса добиваются большого успеха в этом мире. Но в ее книге не говорится о том, порождает ли этот успех сосредоточенное воспитание, или дети смогли бы добиться того же успеха, если бы были предоставлены сами себе. Насколько мы знаем, второе предположение имеет под собой основания.

В конце 1990-х годов Эллен Галински, президент и один из основателей Института семьи и работы, высказала интересную гипотезу. Она не стала рассуждать о том, как дети воспринимают попытки родителей найти баланс между работой и домом, а решила напрямую спросить об этом у детей.

Ее Институт провел подробный и глубокий опрос, в котором приняли участие 1023 ребенка в возрасте от 8 до 18 лет. В 1999 году она опубликовала результаты этого опроса и проанализировала их в книге «Спросите у детей: Что американские дети действительно думают о работающих родителях».

Результаты оказались однозначными: 85 процентов американцев считают, что родители проводят слишком мало времени с детьми, но лишь 10 процентов опрошенных детей сказали, что хотели бы проводить больше времени с мамами, и лишь 16 процентов хотели проводить больше времени с папами. 34 процента опрошенных детей хотели бы, чтобы их мамы испытывали меньше стрессов.

Может быть, ужин когда-нибудь снова сможет стать новым семейным ужином.