Фашистские историки не оставили потомству биографии Пауля Радомского. Данные о нем приходилось собирать по крупице. Кое-что рассказали пленные гитлеровцы, служившие под его началом в концлагере на Сырце. Три девушки, чудом уцелевшие в кошмаре Бабьего Яра, дополнили этот портрет.

Пауль Радомский очень любил фотографироваться и дарил свои фотографии тем подчиненным, к которым особенно благоволил. Фотографировался он обычно со своей собакой — Рексом — это была неразлучная пара.

По-видимому, за время своей деятельности на Сырце Рыжий Пауль (так его называли заключенные), не скупясь, раздавал свои фотографии. В дни освобождения Киева на территории бывшего концлагеря их было найдено немало.

Вот он заснят в полный рост — грузный, дородный, с парабеллумом у пояса и стеком в руках. Вот — крупный план: холеное лицо, светлые волосы, толстые губы и совершенно бесцветные глаза. У этого человека точно совсем не было шеи — складки подбородка ложились на грудь.

Глаза выражали наивную кротость, за которой угадывалась хитреца. Пухлая рука лежала пониже груди, как бы поддерживая черный железный крест.

Если бы не форменный мундир и не погоны, его можно было бы принять за добродушного повара с хорошим аппетитом — художниками-оформителями веселых детских книжек давно излюблен подобный типаж. Но это был Пауль Радомский — владелец гамбургской электростанции, СС-комендант концлагеря на Сырце.

На фотографиях запечатлена его нежная привязанность к Рексу. Со стороны Рекса эта привязанность была почти бескорыстна; он любил сырое мясо и, видимо, в благодарность за частые подачки по свисту, по знаку хозяина грозно рычал. Спущенный с ремня и подгоняемый условным свистом, он с яростью набрасывался на указанных ему людей.

Это была рослая, грудастая овчарка, привезенная Паулем из Гамбурга и прошедшая специальную тренировку.

Личность Пауля Радомского может интересовать нас лишь потому, что в кровавые дни оккупации Киева это она вселяла в сердца пленников и омерзение и жуть. А пленников было очень много: каждый, оказавшийся на улице в неурочный час, каждый, кто скрывался в подвалах и на чердаках, каждый, кто не явился в комендатуру… В течение нескольких дней через концлагерь на Сырце прошло около ста тысяч человек: советские солдаты, матросы, командиры, рабочие, студенты, женщины и взятые из приютов дети, комсомольцы и глубокие старики.

Свыше девяноста шести тысяч из них не возвратилось.

В дачной местности на Сырце, среди частых перелесков, среди тихих домиков, обсаженных сиренью, акацией и жасмином, протянулся глубокий, глинистый овраг. Бабий Яр… Мало кто из киевлян знал до войны название этого оврага. Жители Сырца брали здесь глину для стройки дач, ребятишки играли в «альпинистов» и «следопытов», козы безмятежно паслись на травянистых кромках обрывов.

…Однажды сентябрьским утром 1941 года здесь, словно бы случайно, остановилась роскошная легковая машина, и грузный человек в погонах офицера СС первым, не торопясь, выбрался на обочину дороги. За ним вышли еще трое. Почему-то их очень заинтересовал этот обрывистый овраг.

— Мы исколесили почти все окрестности Киева, — сказал толстяк, — однако более подходящего места я не видел. Обратите внимание на эти обрывы. Снизу взобраться на них невозможно. Это естественная чаша с отвесными краями. Если всю чашу окружить автоматчиками, из нее даже мышь не убежит.

Офицеры согласно закивали головами, а толстяк несколько минут осматривал окрестность в бинокль.

— О да! — воскликнул он облегченно и улыбнулся — Искомое найдено. Здесь будет хорошо. Вот, рядом, плато. До него рукой подать. Именно там следует возвести концлагерь. Мы избежим транспортных расходов и, так как путь от лагеря к оврагу недалек, устраним возможность побегов.

Сухопарый, с темными усиками офицер заметил:

— Но в лагере будут слышны выстрелы. Мне известны случаи, когда такое близкое расстояние приводило к бунтам.

Толстяк придавил кончиком стека окурок сигареты и укоризненно покачал головой:

— Вы забываете, что это будет не стандартный концлагерь. Это будет пересыльный пункт! Я не собираюсь расходовать на арестантов дорогие сейчас продукты и медикаменты. Операция будет краткосрочная: сегодня — здесь, а завтра — там… — он вскинул стек и с усмешкой взглянул на небо.

Офицеры дружно засмеялись, а толстяк заключил серьезно:

— Необходимо срочно раздобыть экскаватор. Во-первых, он подрежет пологие откосы, то есть, возведет дополнительные стены там, где этого не сделала природа. Во-вторых, он заменит ручной труд. Рыть могилу вручную — дело затяжное, а нам необходим очень высокий темп.

Машина развернулась и умчалась в сторону города, и ветер закружил вслед за нею сбитую жухлую траву.

Уже через несколько минут, простившись со спутниками, Радомский входил в отведенный ему особняк. Командир охранного взвода лейтенант Гедике выбежал навстречу и, вскинув руку, прокричал приветствие. Затем он отдал рапорт. Из рапорта следовало, что вблизи особняка за время отсутствия Радомского подозрительных замечено не было, что все комнаты проветрены и завтрак готов.

— Продолжайте нести службу, — сказал Радомский.

В приемной расторопный денщик Томас ждал его с простыней и мылом в руках. Пауль прошел в ванную и молча протянул над чашей умывальника руки. Томас проворно стал их мыть. Потом он освежил начальника одеколоном, причесал его мягкие, негустые волосы, прошелся щетками по мундиру и сапогам.

— Сливки приготовлены, отличные сливки! — говорил он, причмокивая и с таким увлечением занимаясь туалетом начальника, точно находил в этом величайшее удовольствие.

Пауль обожал сливки и знал в них толк. Эта страсть сохранилась у него с младенческих лет. Поселившись в Киеве, он приказал конфисковать в ближайших районах трех наилучших дойных коров и привезти для них корм. Теперь эти три коровы обитали на просторной веранде особняка, украшенной резными наличниками, цветными стеклами и роскошной лепкой потолка.

Еще совсем недавно в этом просторном доме помещался детский сад одного из киевских заводов.

Насытившись, Пауль становился общительней и снисходил иногда до разговоров с денщиком. Верзила Томас пользовался его доверием и имел задание наблюдать за каждым из взвода охраны. В этом Радомский брал пример с фюрера: Паулю было известно, что, принимая даже приближенных лиц, фюрер обычно размещал в шкафах и тайниках вооруженных до зубов телохранителей.

Приступая к просмотру газет, Пауль не забывал спросить:

— Итак, что нового, Томас, на наших «горизонтах»?

Томас знал, что речь идет не о газетных новостях.

— Ничего, — отвечал он.

— Ты снова повторяешь свое излюбленное словечко «ничего», — неторопливо цедил Радомский, не отрываясь от газетной страницы.

— Но, мой шеф, это правда — я ничего подозрительного не заметил.

Пауль любил вдруг огорошить денщика неожиданным вопросом.

— А знаешь ли ты, что по-русски слово «ничего» имеет десятки значений?

Томас вытягивал руки по швам и отвечал испуганно:

— Никак нет!

— Что во всех своих значениях оно даже непереводимо ни на один язык?

— Удивительно, мой шеф…

— Что Бисмарк, великий Бисмарк, приказал выгравировать это слово на своем перстне?!

— Вы так много знаете, мой шеф…

Случалось, Пауль вдруг приходил в бешенство:

— Если русский скажет мне: «ничего», — я расстреляю его на месте. Он говорит: «Ничего», а думает: «Я тебе еще задам!» Чтобы я больше не слышал от тебя этого словечка. Здесь нужно смотреть в оба и днем, и ночью. Этот город похож на большую ловушку. Тут на каждом шагу могут скрываться партизаны!

— Я постоянно помню об этом, мой шеф…

Постепенно Радомский остывал и заключал ворчливо:

— Если кто-нибудь из охраны нерадив, дремлет на посту или при случае не прочь поболтать с местными жителями, такого — немедленно на передовую. Чем скорее прихлопнут его, тем лучше.

Даже самый облик опаленного, притихшего города представлялся Радомскому обманчивым и коварным. Ночами в лабиринте его развалин бесследно исчезали комендантские патрули. Среди бела дня на одной из главных площадей, где маршировала рота эсэсовцев, появился однажды какой-то старик и выпалил в строй из ружья. Где-то в переулке на Шулявке женщина выплеснула на голову офицера кастрюлю кипятка. Бедняга лейтенант скончался бесславно. Радомскому были известны и десятки других случаев, когда со стен разрушенных зданий на головы немецких солдат с прицельной точностью срывались кирпичи, когда под их ногами обрушивались подпиленные решетки подвалов, подламывались лестничные марши, в окна врывались камни, разбрызгивая стекло.

Не случайно ему иногда казалось, что в этом враждебном городе он прожил не дни, а целые месяцы, полные тревог и опасений. Только в своем особняке он чувствовал себя относительно спокойно.

Как-то непогожим, грозовым вечером, возвратись из полиции, Радомский сказал денщику:

— Я убеждаюсь, Томас, все больше, что меня охраняет Святой Франциск. Это перед его иконой мать ставила всегда большую свечу. Как хорошо, что я не поселился в знаменитом киевском «Континентале»…

Тут же что-то вспомнив, он закричал:

— Томас, ты болван! Бог свидетель, что именно ты советовал мне поселиться в «Континентале» О, я вспомнил: это ты и ордер из комендатуры приволок!

— Но ведь это лучший отель Киева, мой шеф… — робко заметил Томас. — В нем останавливаются генералы!

— Ос-та-нав-ли-ва-лись! — громко по слогам выкрикнул Пауль — А теперь «Континенталя» нет, и тех, кто находился в нем сегодня утром, не существует!

Томас изумленно вытаращил глаза:

— Что же случилось, мой шеф?! Разве сегодня бомбили?

— Томас, ты — лошадь — устало сказал Радомский, безнадежно махнув рукой и опустился в кресло. — Разве красные бомбят Киев? Ты видел когда-нибудь такое? Наоборот, они считают древности Киева святыней. Смешно: оставаясь безбожниками, они умиляются перед какими-то замшелыми церковными камнями. Жаль, мы очень заняты, Томас, делами фронта, но скоро настанет день, когда мы сотрем их древности с лица земли. Не останется даже камня, Томас, который напоминал бы украинцам и русским о былом величии их государства. Это будет земля арийцев, отныне и во веки веков.

Он вздрогнул и приподнялся:

— Так сказал фюрер…

Томас выбросил вперед руку и рявкнул:

— Хайль!

— Что касается этого отеля «Континенталь», — продолжал Пауль с деланным равнодушием, — коммунисты, очевидно, не считали его особенно ценным. Внешне он и действительно был слабеньким подражанием барокко. Но зал ресторана мне понравился. Говорят, там были и неплохие номера…

— О, господи! — возбужденно забормотал Томас. — Я собственными глазами видел, как в подъезд «Континенталя» одновременно входили три генерала… Их было трое! До этого я никогда не наблюдал, чтобы генералы собирались вместе. А тут сразу три!

Пауль горько усмехнулся:

— Ну и болван…

— Мой шеф, это истинная правда! У гостиницы охрана стояла цепью, вокруг — патрули на каждом шагу… Да через такую охрану танку не прорваться, мухе не пролететь!

— А партизан проскользнул и через эту охрану, — глухо произнес Пауль, и кровь отлила от его лица. — Кто мог бы подумать, что там, под номерами, под рестораном, под кухней, запрятан огромный заряд взрывчатки? Наши саперы обыскивали каждый уголок. Обыскивали, но не нашли… Впрочем, я думаю, что эта взрывчатка была заложена уже после того, как саперы произвели осмотр. Взрывчатка, по-видимому, находилась поблизости от гостиницы, и рабочие, которые вели здесь ремонт, постепенно перенесли ее в подвалы. Кто вздумал бы проверять каждую банку олифы или краски, ведра с известью и алебастром. Среди рабочих оказались специалисты минеры. Все было сделано точно. Оставалось лишь включить электрическую батарейку. Партизанам для этого нужен был смертник, человек, знающий, что идет на гибель… У них нашелся такой человек.

— А что же охрана? — изумленно воскликнул Томас. — Она была обязана остановить…

— Видишь ли, — насмешливо сказал Пауль, зябко поеживаясь и хрустя пальцами, — этот неизвестный оказался большим невежей. Он не спросил у охраны разрешения. Он нес чемодан какого-то нашего офицера, и его как носильщика пропустили к самым дверям отеля. А тут он швырнул чемодан на тротуар, сшиб охранника, ворвался в вестибюль и успел включить батарейку…

Томас сложил на груди руки.

— Говорят, раздался такой грохот, что все там вокруг чуть не оглохли, — морщась, сказал Радомский. — Дым, пыль… Я только что был у «Континенталя». Я так гнал машину, что задавил, наверное, пару мальчишек. Пусть это будет другим наукой — не станут вертеться на мостовой… Однако все равно я опоздал. Я прибыл к большой каменной могиле, над которой и сейчас еще клубится пыль… Только подумать! Я имел ордер на номер в «Континентале»!

Томас не спрашивал, куда опоздал его шеф, что смог бы сделать Радомский, окажись он поближе к гостинице. А Пауль увлеченно рассуждал вслух: счастливая ли судьба его бережет, незримая длань Святого Франциска или простая осторожность, которой он никогда не пренебрегал? Скорее конечно, осторожность: еще в Германии кое от кого он слышал, что немецкие штабы, склады вооружения и целые воинские подразделения, размещавшиеся в гостиницах в общественных учреждениях и школах этой страны, уже не раз взлетали на воздух. Поэтому использовать свой ордер он не спешил, а подыскал уютный особняк с мирной вывеской «Детский сад».

— Мне кажется, Томас, — продолжал шеф, — и в этой дикой стране мы устроились не плохо. Кстати, можешь докушать сливки. Не забудь половину оставить Рексу… Как тебе нравится местный климат, город, река?

— Мой бог, здесь почти, как в Гамбурге!

— Дурак, здесь лучше… Ну, а женщины?

— Скажу вам прямо и честно, — бормотал денщик, думая и заботясь лишь об одном, как бы вернее угодить ответом капризному шефу, — да, прямо скажу: есть даже похлеще наших…

— Что значит «похлеще»? Ты окончательно рехнулся, — неожиданно рассвирепел Радомский.

— Я хотел сказать, — оправдывался денщик, все больше робея, — что интересные тоже встречаются…

Меняя тему разговора, Пауль спрашивал:

— Кажется, я приказывал отыскать биллиардный стол? Я не могу без спорта…

— Поверьте, мой шеф, я обыскал весь город…

— Опять «обыскал весь город»! Я поручу это Гедике.

— Нет-нет, я найду! Говорят, в «Континентале» был отличный биллиард…

— Забудь это слово — «Континенталь»! Проклятая гостиница! Сколько она стоила нам жизней. Но, впрочем, с кем же здесь играть? Тебя я разобью в две минуты.

— Так точно, мой шеф…

— Гедике — просто корова, он и кия не умеет держать…

— С вами никто не рискнет помериться!

— А вдруг среди лагерников найдутся биллиардисты? Кто у меня выиграет — могу продлить жизнь, кто проиграет — сам пусть лезет в петлю. Да, знаешь, в Гамбурге был молодчик Вилли Штраус. Ездил на «гастроли». Король! И как я его обставил, как осмеял…

Пауль Радомский считал себя завзятым спортсменом.

В пору молодости он пытался выступать на ринге, но уже в первом матче ему своротили челюсть. Потом он играл в футбол, но за неповоротливость его изгнали с поля. Все же он остался в списках гамбургского футбольного клуба и считал себя большим знатоком этого вида спорта.

Переключившись на биллиард, он достиг значительных успехов, так как ежедневно по три-четыре часа тренировался под наблюдением известного мастера.

Теперь в неслужебные часы, скучая в тихом особняке, Пауль планировал организацию офицерского клуба биллиардистов, который будут посещать, конечно, и генералы и где он сможет блеснуть.

«Блеснуть», «возвыситься», получить еще одну награду, еще более высокий чин — это было его неотступной манией, содержанием и смыслом его жизни. Он не имел оснований жаловаться на свою воинскую карьеру: звание штурмбаннфюрера вызывало у многих его знакомых неприкрытую зависть. Еще бы! Они ведь хорошо знали его, с позволения сказать, «генеалогию». Даже потомственные дворянчики, обнищавшие в индустриальный век, ходили в ефрейторах, а он взошел над ними, как яркая звезда.

Отец Пауля, спекулянт наркотиками и недвижимостью, вовремя сообразил, где приложить свой капиталец. Он купил в Гамбурге небольшую электростанцию, расширил ее, увеличил мощность — и стал богатеть не по дням, а по часам.

Знакомые старшего Радомского хорошо помнили, как, бывало, ночью, где-нибудь на набережной Альстера или на одном из бесчисленных гамбургских мостов, юркий человечек в шляпе-котелке осторожно предлагал прохожим свой запретный товар: кокаин, опиум, гашиш… «Коммерсанта» ловила полиция. Он умел бегать. Еще тогда в одном из дешевых притонов он сошелся с кучкой национал-социалистов, среди которых нашлись активные потребители его «товара». Только ради коммерции он вступил в их партию и стал считаться «своим». Мог ли подумать старший Радомский в те времена, что несуразный парень, покупавший у него и жадно нюхавший кокаин, станет грозой миллионов людей! Звали парня Генрих Гиммлер…

Электростанция дала Радомскому собственную виллу, с прудом и садом, с вольерами для ланей (как у богачей), со сторожами, садовником, шофером, нянькой… Сделавшись зажиточным буржуа, старший Радомский возненавидел людей из мира нищеты. У нацистов он слыл активистом, так как давал деньги на нужды их организации. Конечно, он с радостью отказался бы от этих даяний, но с такими опасными молодчиками следовало дружить; к тому же и они ненавидели революционеров.

Чего постоянно боялся старший Радомский — это дня, когда чернь придет и отберет все его накопления. Он настойчиво прививал сыну ненависть к бедным. Его усилия не оставались напрасны. Пауль презирал всех, кто был менее зажиточен, чем его отец, и трепетал при именах Тиссена, Круппа, Плейгера и им подобных.

По совету отца Пауль вступил в национал-социалистическую партию перед самым приходом Гитлера к власти. В июне 1934 года, в дни ремовского путча, он принял участие в расправе со штурмовиками. Молодой Радомский еще тогда был замечен. При малейшей надобности и без таковой он громче всех выкрикивал восхваления фюреру.

Люди, знавшие Пауля близко, отлично понимали, что у него никогда не было никаких политических убеждений. Но кто бы посмел сказать ему об этом! Младший Радомский делал свое коммерческое дело: прикрываясь шаблонными фразами, почерпнутыми из «Майн кампф», он неудержимо стремился к почету и деньгам.

В дни, когда фашистские армии захватили Польшу, Пауля охватило острое нетерпение. Он клял себя за допущенную ошибку: почему он с самого начала войны не ушел на фронт? Возможно, он уже достиг бы генеральского звания! Нет, он прикинулся больным. Он откровенно боялся и свиста пуль, и грохота бомб. А в Гамбурге он знал некоего Краузе, владельца ресторана. Сын этого Краузе — Отто прислал папаше чемодан, наполненный драгоценностями. Где-то в Кракове этот пройдоха Отто «конфисковал» целый ювелирный магазин.

Постепенно нетерпение овладевало Радомским все сильнее. Его не прельщала ни пара чужих костюмов, ни ворох награбленного белья. У него созрели и оформились более серьезные планы. В конце концов, думал он, вся эта шумная и алчная солдатня бесконечно глупа. Она шлет посылки — какие-то рубашонки, кофточки, одеяла… Очень уж похожи солдаты фюрера, посмеивался Пауль, на тех незадачливых золотоискателей, что хватают лишь случайные самородки и оставляют тонны золотого песка. Он, Пауль, будет промывать песок. Человеческий песок… Эту мысль подал ему сам Гиммлер.

Свободными вечерами в тишине особняка он снова и снова с волнением вспоминал подробности свидания с этим всемогущим в Германии человеком, один взгляд которого, кивок, движение пальца могли означать смертный приговор. Гиммлер любил поговорить о смерти, о самом ее механизме, о различных способах убивать и говорил с такой безмятежностью, будто речь шла о невинной забаве.

Радомский хорошо запомнил длинный сумрачный кабинет, готику окон и дверей, массивный, черного дерева, стол и узкоплечего человека, стоявшего у этого стола. Глаза его смотрели не мигая. Острый подбородок заметно дрожал. Вся нескладная фигура неуловимо изгибалась.

Две огромные овчарки сидели справа и слева от Гиммлера, готовые по первому знаку броситься на вошедшего. Кроме овчарок, в углах кабинета, будто затаившись, сидели два эсэсовца с парабеллумами на коленях. В течение всей беседы они не спускали с Пауля глаз. Это смущало Радомского: все-таки Гиммлер отлично знал его отца.

Не отвечая на приветствие, Гиммлер сказал:

— Радомский? Да, помню.

Губы его покривились, что, вероятно, должно было означать улыбку.

— Ваша фамилия звучит по-славянски, — вдруг добавил он строго и глянул на Пауля в упор.

— Я — чистокровный ариец, — сказал Пауль, ощутив неприятный холодок, сбегающий от затылка по спине. — Это строго установлено документами. Надеюсь, что, выполняя ваши приказы, я смогу это доказать на деле…

Гиммлер, казалось, не расслышал.

— Впрочем, я имею достаточные сведения о вас. В порядке очень ответственного экзамена вы получите Киев.

— Мой шеф, — робко заметил Пауль. — Киев еще за линией фронта.

И снова Гиммлер не расслышал. Голос его звучал напряженно и хрипло:

— Помните, это столица советской Украины. Это город с огромным историческим прошлым. Здесь даже камни пропитаны патриотизмом славян… Большевики попытаются конечно, использовать для борьбы против нас и древние воинственные традиции Киева и его реликвии. А наша миссия — уничтожить самый дух сопротивления арийской расе, следовательно уничтожить национальную гордость и единство русских и украинцев. Мы должны всячески сеять между ними рознь, чтобы во взаимной ненависти и борьбе они сами растоптали свои святыни. Перед нами необозримое поле деятельности, причем деятельности самой разносторонней. Мы неограниченно применим наш меч и нашу плеть, но не забудем и пряник, за который они должны будут драться с остервенением.

Он передернул плечами, закашлялся, синеватые вены набрякли на висках.

— Вполне понятно, что в этом большом городе, который столько лет был политическим центром Украины, большевики оставят немало подпольщиков Ваш долг — истреблять их систематически и беспощадно. Вытравливать из самых потайных щелей, настигать в самых укромных местах. Чтобы эта работа шла успешно, вы не должны опасаться ошибок. Ошибки неизбежны… На фронте осколки снаряда или бомбы поражают не только солдат. Если вы знаете, что среди десятка арестованных вами есть один коммунист, — следует расстрелять весь десяток. Так вы устраните не только коммуниста, но и тех, кто, возможно, сочувствовал ему.

— Я отчетливо уясняю свою задачу, — быстро проговорил Пауль.

Гиммлер задумался, взял со стола блокнот и что-то записал.

— Еще одно условие, — сказал он. — У осужденных, безусловно, окажутся ценности. Само наличие ценностей является обвинением. Лица, накопившие какое-то богатство при Советах, очевидно, служили Советам верой и правдой. Этого вполне достаточно, чтобы они были приговорены, а ценности конфискованы. Впрочем, это моральная сторона дела. Важен основной факт: райху необходимо золото. Не играет ни малейшей роли, где и как оно будет взято. Кольца, брошки, серьги, искусственные зубы — все может быть превращено в золотые слитки. Поэтому каждый наш концлагерь в любой завоеванной стране является и «золотым прииском».

Только теперь он предложил Паулю сесть, придвинул коробку с сигарами.

— Я знаю, вы уже прошли специальную школу, но это лишь краткий курс. Там, на Востоке, сама практика должна вас закалить. Если почувствуете усталость — есть много способов встряхнуться. — Он усмехнулся. — Помнится, ваш добропорядочный папаша имел в запасе некоторые острые штучки…

Лицо Гиммлера, с землистыми тенями под глазами, отличалось одной примечательной особенностью: выражение его менялось мгновенно и независимо от предмета разговора. Паулю поэтому казалось, что, беседуя с ним, райхсфюрер все время думал о чем-то другом. Вот он снова смотрел подозрительно и строго:

— Вы, как и я, ненавидите русских, украинцев, поляков — вообще славян… Эта ненависть должна стать активной и ежедневно выражаться в действии. Тот, кого вы помилуете сегодня, завтра убьет вас. Не будьте же сентиментальны. Мы — лезвие секиры, которую фюрер держит в руках. Ею он расчищает путь высшей расе в тысячелетия… Я понимаю, что лезвие может зазубриться. Опасайтесь стать зазубриной. Мы спилим ее беспощадным наждаком. Идите и помните: отныне я лично буду следить за вашей деятельностью. Ваш успех будет зависеть только от вас…

Пауль щелкнул каблуками, вскинул руку и прокричал приветствие. Гиммлер ответил небрежно. Два гестаповца проводили Радомского до двери.

Уже очутившись на улице, у своей машины, он вдруг показался самому себе очень маленьким и ничтожным.

Вот где она, вершина власти, — в течение каких-то минут Пауль дышал воздухом этой вершины. Но как на нее взобраться? Фантастика. Для него это, конечно, невозможно. А как же взошел Гиммлер? Он взошел по черепам. Тысячи и тысячи жизней — что они для него? Однако неужели Пауль Радомский слабее? Теперь перед ним — богатство и, вероятно, близкий генеральский чин… Мертвые не укажут на него. Мертвые не судят.

Эту беседу с рейхсфюрером СС Пауль часто пытался восстановить в памяти до мельчайших деталей. Он даже счел нужным во всем подражать Гиммлеру: говорил так же отрывисто, пренебрежительно и громко, внезапно прерывал речь и смотрел пустыми глазами в какую то точку, неожиданно злился и стучал по столу кулаками. На тех кто видывал рейхсфюрера, эта преемственность манер должна была производить впечатление.

Позже Радомский старательно собрал все речи и высказывания рейхсфюрера и перенес в записную книжку особенно понравившиеся цитаты. В своих выступлениях перед офицерами и солдатами Пауль нередко щеголял этими афоризмами. Обычно он начинал со славословий: «Глубокий ум райхсфюрера…» «Тончайший анализ фактов, произведенный райхсфюрером…» «В беседе со мной райхсфюрер изволил отметить…» Особенно нравилась Радомскому цитата из выступления Гиммлера на познанском совещании группенфюреров СС, и Пауль приводил ее чуть ли не в каждой своей речи:

«Что случится с русским или чехом, меня нисколько не интересует. Живут ли другие народы в благоденствии или они издыхают от голода, интересует меня лишь в той мере, в какой они нужны как рабы для нашей культуры; в ином смысле меня это не интересует. Погибнут или нет от изнурения при рытье противотанкового рва десять тысяч русских баб, интересует меня лишь в том отношении, готов ли для Германии противотанковый ров».

Приводя эту выдержку, Пауль торжественно заключал:

— Вот глубина анализа… Здесь в каждом слове светится арийский ум!

Настольным руководством для Радомского была директива Гиммлера «Об особой подсудности в районе „Барбаросса“», изданная в декабре 1941 года. Там говорилось, что немецкие войска «имеют право и обязаны применять в борьбе любые средства без ограничения также против женщин и детей, если это только способствует успеху».

Паулю была понятна поспешность многих немецких генералов, с какой они подхватили и применяли знаменитую директиву.

В ставке их действия оценивались по количеству уничтоженного населения Чем больше убито украинцев, русских, поляков — вообще славян, тем выше награды гитлеровским генералам. Эта фашистская «лестница славы» сплошь была залита кровью расстрелянных, однако гитлеровские служаки ревностно карабкались по ней, нередко сталкивая друг друга. Даже самая извращенная и мрачная фантазия, казалось бы, не могла породить подобных омерзительных картин соревнования в убийствах. «Сеять психоз ужаса», «устранять неполноценную расу» — таковы были их девизы. Генералы спешили выслужиться, как Гиммлер, «взойти по черепам» — и потому слали войскам дополнительные директивы. В этих усердных служаках Радомский не мог не видеть конкурентов. Вот и сейчас на столе перед ним лежала свежая директива штаба 257-й пехотной дивизии — суконный документ, из которого он, Радомский, мог бы сделать своего рода шедевр.

Как примитивны были эти штабные «мастера дознания», в следовательском арсенале которых числились только дубинка и плеть. Радомский предложил бы куда более богатый инструментарий. С надменной усмешкой он перечитывал директиву:

«Все допрашиваемые, — писали штабники 257-й дивизии, — должны быть предупреждены самым суровым образом о необходимости говорить правду. Во всяком случае, они знают, что с самого начала допроса их будут избивать.

Кто-либо из допрашиваемых безусловно даст показания относительно партизан. Однако, если, как это обычно бывает, допрашиваемый сначала притворяется, что он ничего не знает о партизанах, а позднее сообщает какие-нибудь сведения, его надо подвергнуть более тщательному допросу (около двадцати пяти ударов резиновой дубинкой или плетью). Каждый раз вслед за вопросом необходимо добавлять слово „говори“, например:

— Где находится командир партизанского отряда? Говори!

— Какие задания вам поручили? Говори! — и т. д.

Лицо, допрашиваемое таким образом, будет продолжать говорить, и, когда ему прикажут сообщить все остальное из того, что ему известно, его необходимо подвергнуть еще двадцати пяти ударам…

Лица, которые подверглись такому суровому и тщательному допросу… должны быть ликвидированы вместе с осужденными.

Казненные должны быть захоронены таким образом, чтобы родственники не могли найти могилы и откопать их трупы».

Еще примитивнее выглядел, по мнению Пауля, генерал Рейнгардт — этот солдафон даже не требовал допроса пленных: «Партизаны в бою должны быть уничтожены. Любые методы допустимы».

Нет, Пауль Радомский не так-то прост. Он знает самые утонченные методы дознания. Ведь о нем уже отозвался с похвалою сам Гиммлер. «Этот гамбургский молодец, — сказал он как-то, — заставит безногого плясать и глухонемого петь романсы»! В свои зондеркоманды, входившие в эйнзатцгруппы Д , Радомский набрал отпетых «ребят», ни в чем не уступавших «браконьерам» эсэсовца Дирлевангера . Он считал этих отпетых наиболее надежными исполнителями своих приказов. Донесения Пауля, разработанные им подробные дифференцированные схемы допросов для военнопленных и штатских, для рабочих, крестьян и интеллигентов, для женщин и детей вызывали одобрение райхсфюрера. Идея «морального пресса», призванного подавлять в зародыше любое проявление недовольства «новым порядком», — постоянные виселицы вдоль железных дорог, охота на заложников, публичные истязания их и расстрелы — сделала имя Радомского широко известным и в гестапо, и в СС, и в СД. В начале августа 1942 года райхсфюрер собственноручно прикрепил к его мундиру офицерский крест.

Встреча произошла в Берлине, и Пауль возвратился на Сырец в приподнятом настроении. Теперь его не удивляла почтительность даже старших по чину; за нею таилась зависть. Своими рассказами о памятной встрече Пауль эту зависть сознательно подогревал: он словно бы проговаривался об особой благосклонности райхсфюрера к семье Радомских — создавалось впечатление, что Гиммлер не чаял в нем души. Впрочем, интимные подробности этой встречи в его разговорах проскальзывали очень осторожно; он умел вовремя остановиться и многозначительно промолчать.

Но власть все явственней сосредоточивалась в его руках, даже начальники службы СД его опасались. Хотя служба безопасности — СД — была прикомандирована к армиям, однако основные указания она получала от райхсфюрера СС. Принимая тысячи арестованных, Радомский всегда мог завести дополнительное следствие, и это было его контролем над местными органами СД, а «контроль» Радомского мог заподозрить гуманность даже там, где ее не было и в помине.

Вечерами, отдыхая от дел, штурмбаннфюрер строил все новые планы. Вот и теперь, в связи с продовольственными затруднениями в оккупированных областях, он обдумывал проект одновременного уничтожения всех детских колоний.

«К чему, — рассуждал он, — расходовать продовольствие на питание каких-то сомнительных сирот, чьи отцы, возможно, сражались в армиях врага?» Далее он намечал уничтожение всех раненных советских солдат и офицеров, оставшихся в захваченных госпиталях, всех, кто находился в психиатрических больницах, в домах для инвалидов и престарелых. Он был уверен, что Гиммлер одобрит этот проект дополнительной экономии продовольственных ресурсов — посильное дополнение Пауля к плану «Ольденбург» .

В общем, Радомский был доволен «лестницей служебного восхождения», ступени которой он явственно ощущал под ногами; с этих ступеней перед ним открывались уверенные перспективы богатства, высокого чина и почета. Если бы только в этом чужом городе время не тянулось так медленно и тоскливо! Если бы не зловещие слухи о мстителях — подпольщиках, партизанах… Если бы не случаи убийства немецких офицеров и солдат… Но в конце концов ведь можно же было и здесь придумать какое-то развлечение, создать условия для спокойного отдыха в кругу своих людей — островок безмятежности в море бушующей войны.

Где-то он читал о путешествии знатного англичанина по Сахаре. Этот пройдоха англичанин, даже находясь в гиблых песках, ежедневно принимал ванну. Носильщики доставляли ему воду за сотни километров. Они умирали от жажды, но англичанин с удовольствием принимал ванну. Разве нельзя было устроиться с комфортом и в Киеве и весело проводить время? Пусть войска сражаются на передовой, а избранные пусть пожинают первые плоды победы…

Близко послышался голос, и Пауль испуганно вздрогнул. Кто это? Ах да — Томас. Штурмбаннфюрер забылся, увлеченный своими разнообразными планами.

— Что ты сказал, Томас? — спросил он. — Я слышал слово «спортсмены».

Изогнувшись над креслом, Томас доложил почтительно:

— Все в порядке, мой шеф. У вас теперь найдется любимое развлечение. Спорт…

— Наверное, велосипед? Он подо мной треснет.

— Футбол, мой шеф!

— Я перестал играть…

— В Киеве имеется команда!

«Придется отправить эту дубину Томаса на фронт, — подумал Пауль. — Футбольный матч меж виселицами! Если здесь случайно и осталось несколько футболистов — кто их разыщет, да и зачем?»

Голос Томаса доносился словно издалека:

— Я только сегодня узнал эту историю, мой шеф, а рассказать вам забыл. В Киев прибыла команда «Рух» — это украинские националисты. «Рух» вызвал команду хлебозавода. Народу собралось на стадионе полным-полно. И не подумаешь, что в Киеве столько народу…

— Ну и что же? — равнодушно спросил Пауль. — Эти лизоблюды из «Руха» знают, кого вызывать. Теперь они припишут себе победу.

— Никак нет, не припишут, мой шеф…

— Почему же?

— А потому, что «Рух» убрался с поля с разгромным счетом — 0:6.

Радомский медленно поднялся с кресла.

Ты это точно знаешь? Смотри, а если соврал…

— Да как же соврать, мой шеф, — испуганно забормотал Томас, пятясь к стене, — как же соврать, если мне сам лейтенант Гедике рассказывал. Он был на матче.

Радомский затрясся от смеха, обвислые щеки его побагровели, на лбу заблестел пот.

— Как же они оскандалились, лизоблюды? Вот уж, действительно, подонки: проиграть какому-то хлебозаводу!

— А на матче, говорят, — заметит Томас, — было много офицеров, даже генералы…

Пауль задумался:

— Даже генералы?

Томас продолжал что-то увлеченно бормотать, но Радомский больше не слушал. Он представил огромную чашу стадиона, заполненную тысячами людей. Странно, почему доктор Геббельс до сих пор не использовал для пропаганды стадионы? Где еще можно собрать такие толпы! Главное, что люди придут добровольно; их не нужно будет сгонять дубиной, как на различные сходки, объявляемые оккупационными властями. Все же молодец — Томас! То есть Томас, конечно, дурак-дураком, но идею подал очень ценную. Где еще как не на матче столь откровенно проявляются страсти толпы! Если, к примеру, против немецкой команды выступила бы украинская… Тут, пожалуй, не трудно будет изъять с трибун особенно ретивых патриотов. Но и само состязание может иметь огромное пропагандистское значение. Только неделю назад в Киев прибыла блестящая футбольная команда немецких летчиков «Люфтваффе». Она должна встретиться с командой венгров. Многие офицеры с нетерпением ждут этой встречи. Это понятно: офицерам, прибывшим с передовой, да и тем, кто вынужден нести тыловую службу, хочется зрелищ, гуляний, веселья. И другое: скажем, газеты сообщают: «В Киеве состоялся футбольный матч». Как эту заметку прочтут за линией фронта? Значит, в Киеве установилась нормальная жизнь: люди посещают футбольные состязания, болеют за своих любимцев, смирились с новым порядком, — как говорится, вошли в колею… Замечательно! Это, пожалуй, сильнее победных реляций и речей. А если еще дать широкую рекламу: «Преимущество арийского спорта!» Да, «Люфтваффе» продемонстрирует это преимущество в поединке против команды киевлян! О, это будет громкая победа! Как раструбят ее газеты! Что стоит «Люфтваффе» разгромить какой-то хлебозавод. Но, вообще говоря, согласится ли «Люфтваффе» играть? Не сочтет ли она такую встречу унизительной?

Вероятно, придется действовать ему, Паулю. Нужно уговорить немецких футболистов, объяснить им, что это не обычная встреча, что она имеет острый политический смысл. Важно показать, что на спортивном поле, как и в бою, никто не устоит перед немцами.

И еще он подумал о важности предварительной психической подготовки. Да, реклама должна быть самой широкой.

«Немцы выходят на поле только ради победы!»

— Таким образом, — рассуждал штурмбаннфюрер вслух, шагая по обширному залу из угла в угол, — я вношу новый элемент в практику морального подавления противника. Мы, завоеватели, должны использовать каждую малейшую возможность, чтобы подавить в противнике дух протеста. Кино, театр, радию, пресса, спорт — все обязано пропагандировать нашу несокрушимую силу. Спорт! Он еще недостаточно учтен в нашем пропагандистском арсенале. Тем лучше. Пауль пошлет доктору Геббельсу афиши и сообщение о результате матча.

Отбросив подушку, он снова встал и кликнул Томаса. Тот прибежал в подштанниках.

— Принеси коньяк! — приказал Радомский.

Томас появился через минуту с подносом, на котором смутно поблескивала бутылка.

Пауль отбросил стопку и потребовал стакан. Он налил его до краев и кивнул Томасу:

— Пей.

— Извините, мой шеф… Это шутка? — растерянно прошептал денщик.

— Пей, дурень, сегодня ты это заслужил, — усмехнулся Пауль и, когда Томас выпил, в тот же стакан налил и себе.