Двадцать седьмого марта Щеголев проснулся как-то внезапно. Было еще совсем рано. Его что-то разбудило, но что — понять не мог. Недоумевая, прапорщик посидел несколько мгновений на постели и уже собрался снова лечь, как вдруг дом вздрогнул от глухого далекого удара.
Бу-ум! — донесся раскат. И в ответ ему отозвались стекла — дзинь!..
Не помня себя, опрокинув ночной столик, Щеголев кинулся одеваться. Одевая на ходу шинель, он выбежал на улицу и помчался к морю.
Когда Щеголев, запыхавшись, прибежал на батарею, там уже все было в боевом порядке. Строго глядя из-под косматых бровей, Осип докладывал:
— Вот, значится, тому с полчасика показался из тумана корабль паровой. Без флага... Стал подходить к Третьей, а она возьми и пужанн его из пушек двумя выстрелами, видать, холостыми.
Пароход поднял английский флаг и остановился. В трубу удалось прочесть название «Фуриус» — «Ужасный». Из газет было известно, что это корабль, имеющий машину в пятьсот лошадиных сил. На его палубе стояло восемнадцать бомбических орудий калибра 68 и 96 фунтов.
Через некоторое время Щеголев увидел, как от борта парохода отчалила шлюпка под белым флагом и быстро пошла к берегу.
Ей навстречу вышла наша шлюпка и повела гостью к берегу подальше от батареи.
— Молодцы! — сказал прапорщик. — Правильно делают, что пришельцев близко к батарее не подпускают, — секреты наши берегут.
Время шло, а известий не поступало.
И вдруг на батарее заметили нечто странное: английский пароход постепенно стал заходить в бухту, словно ветерком его заносило, хотя стоял мертвый штиль!
В это время на батарею пришел прапорщик Андрюцкий.
— Оказывается, пароход пожаловал за союзными консулами. Заберет их и уйдет, — сказал он.
— Как же так? — удивился прапорщик. — Ведь консулы еще когда уехали. Теперь они уже должны быть в Австрии. Неужто об их выезде правительствам их неизвестно, что пароход сюда выслали?.. Странно как-то!
— Разведчик! — сквозь зубы процедил Рыбаков. — Глядите, Александр Петрович, — высмотрит он, что нужно, а потом и бомбами угостит!
— Ну нет, — сказал прапорщик. — Целым он от нас не уйдет!
Снова стали глядеть в трубы. Вдруг из-за Карантинного мола вышла английская шлюпка. На этот раз она шла очень медленно, будто сразу на ней разучились грести.
— Глядите на пароход! — закричал вдруг Щеголев.
«Фуриус» внезапно дал ход, но направился не к шлюпке, а в противоположную сторону.
— К нам идет!..
Бум! — донесся издали пушечный выстрел. Бум! Бум!
Стреляла Третья батарея.
— Приготовиться! — подал команду Щеголев.
Бум! — снова донеслось с Третьей.
— Попали!.. — закричали солдаты. — Истинный крест попали!.. В кожух колеса!..
Густо дымя, но не открывая огня, «Фуриус» круто развернулся и направился к своей шлюпке, спокойно колыхавшейся на волнах в полуверсте от парохода.
Подойдя к шлюпке, «Фуриус» быстро поднял ее на палубу, вспенил колесами воду и вскоре исчез за горизонтом.
На батарее ударили отбой. Щеголев немедленно отправился в штаб.
Там уже было много офицеров. Расспрашивали друг друга, но толком никто ничего не знал.
К ним вышел начальник штаба генерал-майор Тетеревников.
— Англичанам, — сказал он, — оказывается, нужно было справиться о консулах! Будто они не знают, что те давно уже выехали. О батареях наших им надобно было узнать, а не о консулах! Воспользовались удобным предлогом для разведки под парламентерским флагом. Узнаю господ англичан!
— Сомнения нет! — говорили офицеры. — Явный разведчик. Теперь нужно ждать появления неприятеля в больших силах.
Город был взбудоражен. Пушечная пальба напомнила всем, что война идет, что союзники могут появиться и здесь.
Встревоженный генерал Сакен собрал военный совет, на котором поделился своими планами. В городе было только 3200 гранат для пушек, 1500 бомб для мортир и 1000 зарядов картечи.
— Помня о ничтожных наших запасах, — говорил генерал, — надлежит соблюдать величайшую экономию в расходовании оных! Стрелять нужно без поспешности и прицельно. — Сакен строго посмотрел на артиллерийских офицеров. Щеголеву показалось, что больше всего командующий смотрел именно на него!
— Наши войска, — продолжал генерал, — состоят из шестнадцати батальонов пехоты, — шесть тысяч штыков, восемнадцати эскадронов кавалерии — три тысячи сабель, семидесяти шести пушек и легких единорогов полевой артиллерии...
«Это уже какая-то сила», — подумал Щеголев, вспоминая первое совещание у генерала Федорова.
— Возможно прибытие еще нескольких батальонов пехоты, — сказал генерал после паузы. — Что касается артиллерии, то государь приказал этим вопросом его больше не тревожить, поскольку на австрийской границе создалось напряженное положение...
* * *
Капитан Лоринг — командир «Фуриуса» — был в прекрасном настроении. Обстоятельства складывались как нельзя лучше. Сидя в своей роскошно убранной каюте, он писал, неистово скрипя пером, и, поминутно закидывая голову, громко смеялся.
Ему вторил старший офицер, сидевший тут же у стола в глубоком кожаном кресле. На столе стояла бутылка виски и стаканы.
Лоринг радовался:
— Нет, каково получается? Лучше нельзя себе и представить! Не только добились всего, что хотели от нас достопочтенные лорды, но сделали это без потерь и повреждений!
— А колесный кожух? — заметил старший офицер.
— Что вы, сэр? Разве можно считать это повреждением?.. Там на час работы! Могло б быть гораздо хуже, если бы русские меньше считались с парламентерским флагом. Я на их месте тотчас бы открыл огонь боевыми по кораблю, не давая никаких предупреждений.
— Конечно, попади они не в кожух, а в колесо, мы, пожалуй, были бы на дне!
— Но ведь мы действительно нарушили их запрещение подходить близко к батарее!
— Пустяки, сэр, сущие пустяки. Мы были под парламентерским флагом! Мы могли бы заставить русских починить нам это повреждение кожуха. Уверяю вас! Кто докажет, что мы нарочно подошли к их батарее? Якоря мы не бросали, — я сделал это специально, — вот ветер и нанес нас на батарею! Скажете, ветра не было? Опять-таки этого никто не докажет. Вы же знаете, что очень трудно доказать, если тот, кому доказываешь, не хочет чего-то понять. Нам выгодно не верить русским, вот мы — я имею в виду всю Европу! — и не поверим... Мы выполнили приказ командования и можем рассчитывать на награду.
Лоринг потянулся, хрустя суставами, потом снова взялся за перо.
— Вот что я пишу в своем рапорте командующему: «Сочтя два выстрела за предупреждение не двигаться далее вперед, я приказал застопорить машину и положить лево руля. С этого момента до возвращения шлюпки колеса не сделали ни одного оборота, судно же понемногу относило по причине легкого норд-веста, дующего в сторону земли...» Ясно? — спросил капитан, присыпая написанное песком.
— Но ведь русские будут писать иначе?
— А кто же им поверит? Это все пустяки. Важно другое. Во-первых, я выполнил приказ моего командира произвести разведку; во-вторых, создал прекраснейший предлог для нападения на открытый и богатый город, то есть, — капитан засмеялся, — тоже выполнил приказ командующего... Конечно, главное здесь не в командующем. В разгроме Одессы больше всего заинтересованы достопочтеннейшие лорды и все те, кто играет на повышении цен на хлеб. Не будет дешевого русского хлеба — они смогут назначить на зерно любые цены, покупая его через третьих лиц у тех же русских, но вывозя уже не через Одессу, а через Пруссию. Мало вам?
— Да, дело сделано чисто, что и говорить, — согласился старший офицер.
— Русские обстреляли корабль и шлюпку под парламентерским флагом.
— Да ведь шлюпка в это время болталась в четверти мили с противоположной стороны.
— Пусть они доказывают, где была в этот момент шлюпка. Батарея стреляла по шлюпке, и ядра падали в непосредственной близости... Матросы под присягой покажут это. А понадобится, так можно найти и повреждения на шлюпке от близко упавшего ядра. За этим дело не станет!
— Скажите, сэр, а действительно консулы уже выехали из России?
Вместо ответа Лоринг протянул старшему офицеру австрийскую газету, где было подчеркнуто:
«Вена, 20 марта. Сегодня в Вену из Одессы прибыли английский консул господин Иемс и французский консул господин де Вуазен».
* * *
Прошло несколько дней. Горизонт оставался чист, и в Одессе понемногу стали забывать о пришельце. Может быть, и в самом деле ничего особенного не было в посещении английского парохода? В конце концов могло же быть, что корабль действительно зашел за консулами.
То, что оба консула уже давно выехали из города, еще ничего не означало, – они могли задержаться в дороге. Натуральным казалось и любопытство корабля. Как утерпеть и не заглянуть на батареи? Сунули нос и получили ядро! Больше не появятся.
Ясным утром 1 апреля Щеголев сидел на мерлоне своей батареи. Грело солнышко, голубело тихое море. Чистый воздух опьянял.
Прапорщик снял тяжелую лакированную каску с высокой пикой и медным орлом, расстегнул мундир.
На батарее в разных местах расположились солдаты – чинили рубахи, сапоги, чистили пушки.
У воды, забравшись на просмоленные сваи, сидели с удочками ребятишки. Казалось, они ничего не замечали, кроме своих поплавков. Но вот на молу появилась команда Луиджи Мокки. Маленькие рыболовы, побросав удочки, бросились к пушке и, опередив группу Мокки, с грохотом покатили ее по камням. Такая картина повторялась теперь ежедневно: ребята завоевали себе право катать пушку на берег и обратно.
Начались занятия. Ребятишки, сидя где попало, внимательно наблюдали, бросая иногда хлесткие замечания:
– Теперича, дяденька, – говорили они Луиджи, – ежели тебя убьют, так мы тебя заменим! Мы уже научились стрелять.
– Когда же вы успели? – спрашивал Мокки. – Где?
– А туточка. Пока тебе дяденька Осип растолкует что к чему, мы уже знаем. Дай нам выстрелить, так сам увидишь.
– Ишь, чего захотели! – крутил головой Осип. – Да ежели пушка пальнет, так у вас враз штанишки заржавеют.
– Не заржавеют! – кричали хором. – Ты не очень-то пужай нас – не боимся!
Слушая эту перепалку, прапорщик молча улыбался.
Вдруг вблизи раздался топот копыт.
Из-за сарая выехал казак и направился прямо к командиру батареи.
– Ваше благородие! – сказал он, перегибаясь с седла. – Из штаба приказано передать вам, что возле Большого Фонтана показались три парохода.
И казак ускакал дальше.
Ученье прекратилось. Все забегали, приводя батарею в боевой порядок.
Одни бросились открывать пороховой погреб, другие разводили огонь в ядрокалильной печи. Солдат Никита Гацан стал выпроваживать ребят. Те, притихшие и испуганные, не сопротивлялись и быстро выбежали на берег, но дальше не пошли.
– Пусть остаются на берегу, – махнул рукой прапорщик. – Там безопасно.
Федор Рыбаков с подзорной трубой сидел на мачте «Андии».
– Вижу три парохода! – прокричал он. – Маловато что-то.
«Опять разведчики, – решил Щеголев. – Но можно ожидать и нападения».
Через полчаса пароходы подошли и стали на якорь вдали от батарей. Подняли флаги: на двух кораблях – английские, на третьем – французский. Немного спустя от борта одного из пароходов отвалила шлюпка под парламентерским флагом.
В полдень на батарею заглянул адъютант Богданович.
– Ну как вы тут воевать собираетесь?
– Да мы готовы, – ответил командир батареи. – Вот опять гости пожаловали, – махнул он рукой на пароходы, стоявшие на рейде. – Не знаете ли, чего им надо?
– Опять, наверно, разведка. Письмо командующему прислали, жалуются, будто бы мы шлюпку их под парламентерским флагом обстреляли, флаг оскорбили... А шлюпки и близко возле «Фуриуса» не было.
– Наглейшая ложь! – возмутился прапорщик. – Я сам все видел. Могу принести присягу в том, что по шлюпке никто не стрелял...
– Да в этом никто и не сомневается. На бульваре были тысячи народа – все видели, как дело было... Это разведчики, говорю вам.
– Так чего же они стоят?
– А черт их знает, – зевнул адъютант. – Должно быть, ответа дожидаются. Генерал сейчас в соборе, вечером, сказал, напишет.
Утром следующего дня генерал Сакен послал свой ответ англичанам:
«Одесса, 2 апреля 1854 года. Генерал-адъютант барон Остен-Сакен почитает долгом выразить адмиралу Дундасу изумление, возбужденное в нем известием, будто бы из Одесской гавани стреляли по фрегату «Фуриус», находившемуся под переговорным флагом.Генерал-адъютант барон Остен-Сакен».
По прибытии фрегата было произведено два холостых пушечных выстрела, вследствие которых он поднял свой флаг и остановился вне выстрела.
Лодка под белым флагом тотчас же отправилась от фрегата к молу, где ее встретил дежурный офицер, который на вопрос английского офицера ответил, что английский консул уже выехал из Одессы. Без дальнейших переговоров лодка повернула обратно и уже подходила к фрегату, как тот, вместо того чтобы ее дождаться, двинулся в направлении к молу, оставив лодку влево от себя, и приблизился к батарее на расстояние пушечного выстрела.
Тогда офицер – командир батареи, исполняя данное приказание не позволять неприятельским судам подходить ближе пушечного выстрела, почел обязанностью открыть огонь, но не по парламентеру, а по неприятельскому кораблю, подошедшему слишком близко к берегу, хотя этому судну и подан был двумя холостыми выстрелами знак остановиться.
Это простое изложение дела в том самом виде, в котором оно было доведено до сведения его величества государя-императора, должно уничтожить само собой предположение, которого, впрочем, нельзя и допустить – будто бы в русских гаванях не уважают переговорного флага, за неприкосновенность которого ручаются законы, общие всем просвещенным нациям.
Едва письмо дошло до кораблей, как все там изменилось: забегали, засуетились матросы, повалил из труб дым, подняли якоря.
В это время показалась шедшая из Херсона, нагруженная чем-то барка. Один из неприятельских пароходов направился наперерез и захватил ее. Спустя два часа так же была захвачена вторая барка.
В Очаков немедленно отправился верховой со строжайшим приказом командующего не выпускать в море суда.
То ли курьер не поспел, то ли суда из другого места шли, но только в тот день попались еще две барки.
Тысячные толпы были свидетелями позорнейшего действия неприятеля. Возмущению дневным грабежом не было предела.
– «Культурные» европейцы что делают! – гневно говорили люди. – Ведь это настоящий разбой! Барки-то не военные!
В бессильной злобе сжимали кулаки, страшные проклятия посылали на головы разбойников.
На следующий день, 3-го апреля, враг стал прибегать к еще более постыдной уловке: неприятельский пароход, медленно приближавшийся к жертве, поднимал австрийский флаг. Ничего не подозревавшее судно спокойно подходило к пароходу; тогда его немедленно захватывали.
Но вскоре барки, очевидно уже предупрежденные сигналами с береговых наблюдательных постов, стали держаться поближе к берегу. Две барки выбросились на мель, но это не избавило их от гибели: от парохода отвалила шлюпка, и вражеские матросы подожгли барки.
После этого наступило затишье. Вблизи не было ни единого нашего судна.
Только к концу дня в море появилась еще одна барка, и к ней сразу же направился фрегат. Подозревая недоброе, барка бросилась мимо парохода к входу в порт. Но фрегат успел преградить ей дорогу. Тогда барка повернула и понеслась к пересыпскому берегу, намереваясь выброситься на него.
Неприятель произвел пушечный выстрел, но не попал. И тогда с крошечного суденышка, хорошо слышный в предвечерней тишине, прозвучал ответный выстрел.
Стреляли, видимо, из охотничьего ружья. Но чего стоил этот гордый ответ маленького храбреца разбойничьему левиафану!
Судно выбросилось на мель, команда через несколько минут была на берегу. Англичане сожгли барку.
Жители города, смотревшие с бульвара, решили произвести сбор в пользу смельчаков, чтобы помочь им купить новую барку. Немедленно собрали сто рублей, которые тут же были вручены градоначальнику для передачи владельцу суденышка.
Через некоторое время с берега заметили, что неприятель занят не только охотой за барками. Вокруг пароходов шныряло немало шлюпок. Оказалось, что они производят промеры.
– Плохо дело! – говорили офицеры. – Раз производят промеры, значит, собираются посетить нас.
Того же мнения были и генералы. Сакен приказал подготовиться к эвакуации учреждений.
Неприятельские пароходы простояли под Одессой еще ночь, а на рассвете 4-го апреля исчезли за горизонтом.
Теперь командующий целыми днями объезжал позиции, совещался с генералами и офицерами.
– Опасаюсь, как бы неприятель не произвел нежданного нападения. Очень уж вздорный предлог нашли они для посещения... Возможна бомбардировка города.
Иностранные консулы, посетившие генерала, выражали уверенность, что страхи его напрасны.
– Как это можно бомбардировать незащищенный торговый город, где жители только торговлей и ремеслами занимаются, где нет ни военных объектов, ни больших фабрик. К тому же здесь проживает множество иностранцев, которым союзники не захотят причинять убытки.
– А барки разве военный объект? – возразил на это Сакен. – Нет, господа, от англичан, я вижу, можно ожидать всего! А скажите мне на милость, – обратился он к австрийскому консулу, – заявила ли Австрия протест по поводу злоупотребления англичанами ее флагом? Молчите?.. Нечего вам возразить на это, вот что! Ну, что бы там ни случилось, а я готов выполнить свой долг!!
После этого даже те немногие из знати, кто еще оставался в своих квартирах вблизи моря, выехали из города на окраины.
В доме Бодаревских все перевернулось вверх дном. Дочь их должна была ехать вместе с институтом благородных девиц. Марья Антоновна решила обязательно ехать с ней. Тщетно Корнила Иванович доказывал, что в этом нет никакой надобности, ибо путешествие недалекое – всего только до Вознесенска, и подлинно известно, что девочки едут под сильной охраной и им там будет хорошо. Марья Антоновна и слушать не хотела. Она намеревалась взять с собой и Ваню. Но мальчик, услышав о намерениях матери, решительно заявил:
– Никуда не поеду!.. Делайте со мной, что хотите! Останусь с папенькой!
В доме спешно запаковывали огромнейшие кованые сундуки, десятки лет не сдвигавшиеся с места. В укромных углах двора и сада рыли глубокие большие ямы, прятали добро.
Федор Рыбаков сообщил Щеголеву о полученном приказе готовить «Андию» к затоплению.
Щеголев знал, что пароход в случае опасности было решено затопить, сняв те части, которые могли испортиться от пребывания под водой. Но это казалось почему-то маловероятным. И вот вдруг...
Прапорщик рассеянно смотрел на кондуктора.
– Ничего не поделаешь, Александр Петрович. Затопить «Андию» нужно, чтобы спасти ее. Все мы это понимаем... Но каково нам, морякам, топить собственный корабль, хотя бы даже временно... По-моему, никто, кроме моряка, этого чувства не поймет... Ну, пойду, – вздохнул он, – нужно составлять списки снимаемых частей.
Рыбаков тяжелой походкой пошел по трапу. Щеголев с душевной болью смотрел на пароход, с которым за это время успел настолько сродниться, что понимал чувство Рыбакова.
К вечеру уже начали разбирать пароход. «Андия» казалась мертвецом, которого убирают к похоронам.