Сергей Сибирцев
О женщине моей
(вольный монолог о любви)
...любили друг друга как очень
близкие, родные люди, как муж
и жена, как нежные друзья.
Антон Чехов
Пойми хорошенько, муженек мой,
что если б я захотела творить злое,
я нашла бы с кем...
Джованни Боккаччо
В настоящей несновидческой, немифической действительности я знаю посвящен в это знание - от этой женщины я без ума.
Она вся моя жизнь, вся моя отрада и спасение от безумной настоящей действительности.
Она всегда находит для меня, утомленного, раздраженного от знатной государственной службы, самые нужные, самые ласковые, самые успокоительные волшебные слова.
По скверным, ненастным, ненавистным чиновничьим утрам она спускает меня на грешную землю из обморочных объятий старины Морфея легчайшими пуховыми устами, игривыми родными ресницами, шаловливым дыханием-дуновением и всегда же миниатюрной чашкой бразильского крепчайшего кофе, дымящегося, испускающего терпкий, пряно горчащий "арабический" фимиам, - первый же машинальный глоток этого божественного заморского напитка сказочным же образом возвращает мне всю мою волю, -волю к жизни, волю к борьбе с этой несказочной действительностью, волю к обладанию этой нежнейшей коварной тигрицей...
Эта постсновидческая женщина пробуждает во мне всегда, - саму жизнь.
Я был в этой жизни еще никем, когда она меня уже жалела, и будила, не пошлым утренним звоном будильника, а всегда же своими, еще девичьими, губами.
Она водила своими любящими губами по спящему моему лицу и едва слышно приговаривала:
- Муженек мой единственный... А, муженек мой единственный!.. А пора просыпаться, солнышко мое любимое! А любимая твоя яишенка тебя уже дожидается... А любимый твой кофе...
Я с молодоженной бесцеремонностью убирал свое спящее лицо от настойчивых любящих губ.
Я ни за что не желал пробуждаться.
Я не догадывался, я знал - любимая глазунья и любимый напиток лишь повод. Уничтожив с всегдашним аппетитом эти традиционные утренние яства, я должен, я обязан топать на почетную малооплачиваемую службу. Топать, идти, спешить, - вдобавок претерпев тройную столичную давку: автобус, электричка, метро!!!
И даже ненамеренно пробудившись, я изо всех сил жмурился и притворялся исключительно разоспавшимся ребенком.
Впрочем, для этой очаровательной в своей молодоженной юности женщины, я был в точности ребенком. И она со всей юной мужественностью тормошила меня своими жалеющими губами. Со всей нежной непреклонностью она отыскивала мои притворные глаза и целовала их совсем не по-женски.
Она отлично знала, она догадывалась - ее единственный засоня-муженек, ее солнышко уже давно не дрыхнет, а притворяется, как последний двоечник, и она совсем неумело, нестрашно сердилась:
- Ладненько, раз ты такой! Сегодня ляжешь спать в десять... Нет, в девять! Посмотришь свой футбол, и я сразу выключу этот проклятый ящик. И еще пожалуюсь твоей маме! До часу ночи глазеть, такую... У тебя ответственная работа! И сидеть до половины второго... Сам узнаешь!
Не открывая глаз, я грубоватым собственническим жестом привлекал к себе мою гневливую подружку, укладывал ее прелестно душистую, натурально раскудрявую голову на свою гибельно сладкую подушку, утыкался всем своим вредным, мирно почивающим лицом в ее родные дурманящие сливочные завитки, по-детски честно мечтая прихватить еще пяток минут утреннего, самого сиропного, медвяного, липучего сна...
Но вместо этого чрезвычайно лелеемого времяпрепровождения я вдруг самым хамским образом прикусывал ее солнечные непокорные пружинки вместе с невообразимо вожделенной и доступной мякотью ее ушка, и... И тотчас же обнаруживал в себе воспрянувшее жеребячье дыхание и неодолимое искушение. В голову ударяла молодецкая молодоженная кровь-дурь.
Лицо мое точно зажигалось. Его странным бесцеремонным образом начинало сладко покалывать. И эти загадочные мельчайшие иголки вожделения благополучно распределялись по всему моему молодоженному организму. Сосредотачиваясь, все же именно в той области естества, которое у цивилизованных существ подразумевает причинное, греховное начало-место. Место, в отсутствии которого не существовало бы ни меня, ни моей горячо очаровательной принахмурившейся подружки. А подружка, как бы нехотя подчиняясь моим законным захватническим действиям, вдруг изрекала, к примеру, такое:
- Нет, ты не увиливай! Ты скажи, только честно-пречестно: ты меня не бросишь? Ты будешь, как рыцарь, любить всю жизнь свою единственную женушку? И даже совсем старушку, в морщинах и... Вот уйдешь, и сам будешь виноват. Потому что... Потому что я умру. Ты не думай, - я сразу умру... Чтоб без мучений, да. Давай сразу договоримся, - умрем вместе. Договорились?
Разумеется, после подобных беззащитно девчоночных заявлений, мои прямодушные жеребячьи намерения как-то сами собой сникали, конфузились, можно сказать, рыцарски ретировались, - вперед выступало нечто противоположное, еще малознакомое, родительское - заботливое, охранительное, нежное, красноречивое, сердечное...
Но следует признаться, что я не всегда уподоблялся всепонимающему, умудренному, жалеющему. Напротив, однажды после похожего родного лепета во мне пробудился странно неудержимый с доисторической удалью зверюга, вследствие чего наша добропорядочная старинная тахта, не выдержав буйного надругательства, недоуменно крякнув, расползлась в нескольких клеенных и шпунтовых местах-суставах.
И, разумеется, из-за того, что я такой разгильдяй и засоня, ко всему прочему и любитель утренних непредусмотренных, но обоюдно чаянных скоротечных супружеских ласк, моя единственная почти всегда опаздывала на свою не менее почетную и не менее малооплачиваемую службу.
К сожалению, по ней нельзя было сверять часы.
Увы, она выпархивала из нашего подъезда в совершенно разное время. Вместо семи пятнадцати она входила в лифт в семь двадцать пять - двадцать семь. А то случалось и в совсем неприличное время - семь тридцать четыре...
И, безусловно, электричка, на которую она с великой надеждой спешила, никогда не дожидалась ее. Потому что электрическим поездам не позволялись утренние самые сладостные и терпкие супружеские услады, электрички старались жить по графику.
Да, я уже который год с верхотуры нашей жилой башни наблюдаю за женщиной, которая имеет обыкновение злостно опаздывать на свою электричку, - опаздывать в самые деловые напряженные утренние часы. Причем эта ее привычка мне чрезвычайно не импонирует, заставляет беспричинно потирать ладони, качать головой, видя ее спешащую, даже чрезмерно спешащую фигуру в модном долгополом пальто.
В особенности я не даю покоя своим рукам и подбородку, когда эта особа намеревается штурмовать первый подъемный марш льдистой железной промерзлой лестницы железнодорожного перехода. Я в точности осведомлен, что металлические, провокаторски скользкие ступени напрочь не приспособлены для опаздывающих женских ножек на подкованных шпильках...
Быстро-быстро вверх за чьими-то равнодушными неповоротливыми спинами, - элегантной иноходью по оледенелому мостовому асфальту - и резко вниз по предательским обмороженным ступеням...
И тут совсем, кажется, некстати, одна рука без перчатки - другая занята обеими перчатками и перекинутым через плечо ремешком изящной черной сумки - ныряет в косой просторный карман пальто, - какого черта, спрашивается, она там ищет?!
Глаза этой невозможно опаздывающей женщины совершенно не наблюдают подлых гибельных ступенек, потому как окаянный французский струящийся подол...
И нужно как можно стремительнее вниз...
На электрическом табло - семь сорок!..
Шпильки окончательно завредничали и цепляются за малейшую погрешность убийственной заледенелой лестницы, а грязно-зеленая электрическая гусеница уже влезла в посадочные пределы платформы, а моднющий подол пальто хладнокровно перекрыл весь маршевый горизонт, что стелется из-под черных грациозных носов сапожек...
И комкая руки в кулаки, играя мраморными желваками, я в который раз даю себе слово-зарок: черт меня возьми с моим сном! с моими подлыми идиотскими нежностями! и вообще с моим характером, который прямо с завтрашнего утра я примусь перековывать...
В эти наблюдательные нервические минуты я чрезвычайно противен сам себе и готов даже поколотить свою глупую самодовольно глянцевую физиономию, - но, увы, мне тоже нужно спешить.
Я тоже в некотором роде государственный человек.
Наконец и я безо всякого настроения, - в случае, если довелось особенно вредно понервничать, подсматривая за суетливыми маршевыми переходами своей единственной, французской, воздушной стати и такой по-русски несобранной нежной девочки, которая приходится мне женою, суженой! - да, я выхожу из дому, из того самого подъезда, десять или пятнадцать минут назад из которого выпорхнула... И уже далее следую вполне респектабельным и благополучным шагом завзятого семьянина, с желудком не напичканным на скорую руку дилетантскими холостяцкими бутербродами, а легким в меру калорийным, аппетитно душистым завтраком, приготовленным любящими плавными руками моей единственной и неповторимой...
И мне в эти короткие элегические пешеходные минуты жаль и себя, и ее, едущую в переполненной электричке и неспокойно при-туливщейся к чьей-то равнодушной или, напротив, ершистой спине, а то и к нарочно выставленному животу юнца-упырька. Мне жаль и припасенных слов, что оказались такими неповоротливыми, и сидят сейчас во мне, добавляя раздражительности.
И если бы не уютная любимая глазунья с кофейником изрядного кофе традиционное мое утро было бы наверняка отравлено.
И все-таки какая-то странная немужская жалость порою портит утренние никчемно торопливые скоропортящиеся секунды бытия нашего.
Мне жаль - Бытия, которое всё в быте, рутинном, единообразном, но которое так по-своему, по-девчоночьи, по-матерински умеет скрашивать моя жена, моя Милюсик.
А ведь был и медовый месяц, который растянулся, как я полагаю, года на полтора.
Незабываемые медовые недели... когда чувственного неугасимого пламени доставало любиться по три раза на дню. И себя, и единственную свою половину заездил, замучил. В сущности, у любящих молодоженов так вроде и полагается.
Затем медовый пламень поугас, попритих.
И года через три вместо дурного яркого горения пришла разумная добропорядочная привычка с нюансами игры, флирта. Культурная физиологическая оздоровительная зарядка, где-то аналогичная ежеутренней чистке зубов.
Впрочем, не хочу лукавить: зубы, случается, и по два раза в день скоблю, а с супружеской законной просьбой пристаю не больше трех раз в декаду. Думаю, могли бы и чаще, но лень-матушка, опять же подрастающее чадо любознательное, - этакая обоюдная рассудочность и прочие объективные обстоятельства. Скажем, летом в доме отключают горячую воду не меньше как недели на три, - это в лучшем случае.
Боже мой, где ты ныне обретаешься, ты - благословенная дурная нерасчетливая юность, когда волшебное тело моей единственной, моей родной подружки, нектарно душистое вопреки дешевым пряным духам, изысканных и одновременно волнующих, будоражащих линий, изгибов потаенных и доверчиво раскрывающихся, - оно такое податливое, подчиняющееся, оно всегда в моем (нашем!) распоряжении.
В жаркие смрадные столичные смоговые ночи оно непостижимо чудесным волнующим образом охлаждало мое разомлевшее, раскисшее, безвольное, бесчувственное, кажется, навсегда, и уж совсем негодное к отдаче, неспособное к жертвенности...
И, о чудо, - Господи! Я точно изголодавшийся студент, охваченный волшебной плотской горячкой, вдруг ощущаю вливающуюся нестерпимую негу желания, - негу жизни!
И чтоб не погибнуть в этом угарном плотском жаре, меня с восточной гаремной умелостью ненавязчиво остужают...
Остужает - ее чуть волнистый, сказочно прохладный с терпкой выемкой пупка живот, остужают и волнующиеся, словно прохладные упругие водопадные струи, бедра.
И во все это охлаждающее великолепие я отчаянно медлительно погружаюсь и погружаюсь, - меня в точности обнимают волглые пенистые ручьи шампанского...
И мерзкая самоубийственная липкая столичная ночь растворяется, преображаясь в небывалое экзотическое путешествие в пряно-прохладительный сад бесконечной страсти и неги...
В изморозные промозглые ночевания осенние, когда центрального отопления ждешь как манны небесной, и в постель залазишь, точно в остуженную сырую берлогу, волшебное тело моей единственной и златопенной служило (и служит!) мне (именно мне!) совсем иную службу: знойную, пышущую устойчивым каминным уютом, напрочь прибирающую мою зубную и мышечную непритворную дрожь-озябшесть.
И, согревшись, я вновь чувствую в себе мужика-богатыря, готового хоть в сей миг согрешить и согреть собою свою единственную, которая, обвивши всего меня со всем сладким бесстыдством почивает, видя в сновидениях дальние заморские пляжи...
И я запросто шевелю ее минуту назад егозливыми хулиганскими пальчиками, проникающими без спросу, черт знает в какие интимные запределы в мгновения наших обоюдных молодоженных шалостей.
И перебирая послушные нежные персты, я оказываюсь в сновидческой действительности: там знойное слепящее лето и вечность...
И в этой слепящей вечности моя златопенная волшебница, втиснутая по случаю палящего пополудни в лайковую алую мини-юбку, но в свободной же батистовой навыпуск мужской рубашке цвета ослепительного зернистого сахарного песка, а поверх алая в распах гарнитурная двойка-жилетка с плотным рядом гармошечных обтянутых черной кожей пуговичек. Мочки ушей упрятаны под черные лакированные круги-клипсы. И позолоченные невиданным неземным загаром мачты ножек, грациозно и маняще бьющие ко-пытцами-шпильками алых же замшевых лодочек.
Но меня по какой-то странной напасти рядом нет...
А неподалеку кучкуются какие-то странные, до отвращения знакомые, примелькавшиеся личности: мужланы с выдвинутыми физиономиями и недоделанные юнцы в унизительных сальных красных угрях, истекающие кислой, отвратно пахнущей слюною...
И с тоскливыми глухими ударами сердца я выбираюсь из ужаса и немочи сновидения. И в который раз благодарю Господа Бога за милость его в виде моей единственной...
Да, были ужасные сновидения, были плотские горячечные ночи. Но природа не настолько безумно щедра, чтобы длить это веселое сумасбродство плоти вечно.
Такое вот несколько подлое, несправедливое устроение сердца человеческого, что годы совместного проживания исподволь притупляют, перестужают чувственность, делают ее, в конце концов, комфортной, ненавязчивой, тонусной, - комнатной. Той самой комнатной температуры, которая именно и длится десятилетиями, - не тлея, не подымливая, не чадя, а именно обогревая душу и сердце мужа и жены самым нужным, самым долговечным и надежным ровным теплом плотской привязанности.
Вот именно, уже отведав, испытав это неоспоримо мудрое тепло, я обнаружил в своем существе качественно новое чувство: супружескую нежность, терпимость и терпеливость. Оно, очевидно, сродни родительскому. Это великое жертвенное чувство ответственности за человека, за женщину, которая оказывается, тебе настолько близка, дорога, желанна и родная, что...
Окончательно уразумев это преображение своего сердца, я, если честно, в некотором роде занедужил той частью своего мужского естества, которое еще не призабыло милые острые обморочные утехи плоти.
Эта эгоцентрическая, вольнолюбивая часть возопила: сударь, отныне вы не свободны! Вы в заточении своего чувства. Чувства супружеского долга. Вы, сударь, обречены, нести свой семейный крест до могилы... ее или своей.
Да, честное, откровенное признание этого ответственного чувства в себе, все-таки было для меня откровением. Можно даже сказать - открытием! Открытием ученого мужа совершенно неизвестного природного феномена, которое по какой-то нелепой случайности еще не известно всему бедному человечеству, и незнание которого лишь усугубляет вину его, такого равнодушного, нелюбознательного...
Я зажил странной двойной жизнью. Сердце успокоилось, его перестали терзать и тревожить всяческого рода чувственные аритмии, тахикардии, - ритм его наладился, - оно свыклось и прикипело к другому, любимому, супружескому.
Но опять же, я не строю иллюзий относительно его вечного благолепия, благоразумия и прочего, верноподданнического послушания.
Случается, оно, каналья, многоопытное, притерпелое, прагматическое вдруг совершенно некстати начинает трепыхаться и колотиться при обнаружении рядом абсолютно незнакомого, загадочного женского сердца, выдавая моему трезвому, устоявшемуся, супружескому разуму явно конфузливую, невнятную, полузабытую, неблагонадежную, но достаточно настойчивую информацию...
И признаться, я до сих пор с честью уходил (а возможно и увиливал), не позволяя себе проникнуться, очароваться этой (в сущности, рутинной, обыденной) греховной, а возможно для кого-то и полезной (для пущей крепи семейной, испытавши мелкую интрижку измены), информацией.
Ведь вековой же греховодной практикой проверено, что чужие женские сердечные стрелы-флюиды имеют обыкновение поражать объект уколом-царапиной, небезызвестным легким недугом, который наш великий сердцевед Иван Алексеевич Бунин чрезвычайно удачно окрестил "Солнечным ударом".
Наверное, каждый в той или иной степени испытал в своей судьбе этот самый Бунинский солнечный удар. В той или иной степени...
Потому что, если идти дальше, позволить себе, своей прихоти испить еще раз из этого сладостного запретного источника. И, не удержавшись, еще и еще набрать полный жадный рот, чтоб насытиться окончательно. И после чего с равнодушием и отдохновением отвернуться. А то и в немилосердное раздражение впасть, являя детскую призабытую капризность, в виду дурной перегруженности желудка сиропной шипучей благодатью.
Именно в немилость впасть своему же чувству, некстати разбуженному солнечным ударом...
И прегорькая истина будет вам уготована, и вы не сдержитесь, непременно же неблагодарно поморщитесь, и тем откроетесь перед нею, которая, возможно, еще благоговеет, дышит вами, уже живет вами... Зачем-то живет вами, насытившимся, брюзгливым, сторонящемся в глупой надежде сохранить в себе то небесное оглушающее ощущение солнечное удара...
Милая, очаровательная, - но зачем же такая навязчивая и доступная?
А она не желает и не хочет догадываться, что она явилась вам именно как Бунинский солнечный удар, совсем нежданный, и оттого втройне удивительный, неповторимый и быстротечный, как зеркальный блик хрустального ломящего зубы потаенного лесного ручья...
Всего лишь только единственный удар!
Удар, который помнится всю жизнь.
И я, прагматичный глупец, говорю вам заранее: милая сударыня, не вините меня за чувство мое скоропостижное... Мне, моему разуму горше вашего ослепленного чувственностью сердца. Разум крепче и реальнее страдает, если разлука стоит того, если он искренне судит свое слабовольное, не оправдавшее ваших будущих чаяний сердце.
Нет, мой холодный разум хранит тот миг ослепительного удара... Тот солнечный миг-затмение, укутавший в невидимость и ненужность все дела мои служебные, супружеские, родительские...
Я наговариваю на себя, или же мне померещилось затмение? Скорее всего, сновидческие фантазийные помыслы, навеянные сказочником Буниным...
Тогда же, придя в себя, я понял: я попал в настоящий капкан волчий.
Я понял, как я ошибся, - опутанный, спеленатый вашей любовью. Мое брежное супружеское сердце, оставаясь не в свободе, изведавши сладчайший миг помрачения, томилось в предощущениях новых солнечных ударов, не спрашивая меня - хозяина.
А хозяин, хоть и дурень, догадывался, что подобные удары Судьба не разбрасывает, кому попало.
Я начинал догадываться, что надобно ценить эти редчайшие презенты Судьбы, и тихо, наедине радоваться им, не роптать, не морщиться по-барски.
Я же помню барские свои холодные колени, которые вы согревали своим милым влюбленным телом, а мой безвольный предательский рот вашим, душистым, чувственным, ненасытным. А во мне в ровном супружеском аллюре гоняло мое сердце, пресыщенное вашей вседотрожностью.
Оно, каналья, пригубившее терпкое запретное зелье, давно уже не здесь, оно резвится в летней роще, в прохладной тени дерев у чьих-то оголенных женских ножек.
Увы, ножки не спрятаны в допотопный кринолин. Ножки чрезвычайно не таинственны, когда искренни лишь щиколотки тонкие, и то лишь едва-едва.
И сердце мое черствое, изменчивое не подскажет прерывистую речь: умоляю вас!
И хозяйка этих бесстрашно заголенных ножек не вздумает сказать: сумасшествие...
И сердце мое не дождется бесстрашного, безумного ответа: а, да делайте, как хотите...
И сердце, привычное в своей холодности, не смутится ее дерзкой воли, ее затмения солнечного...
* * * * * * *
Занимаюсь на кухне обычным рутинным немужским ремеслом - надраиваю тарелки, ложки, чашки, поварешки. Имею на лице меланхолическую слегка уксусную мину. Она еще более подчеркивает интеллектуальность моего времяпрепровождения.
Это мой обязательный ежевечерний ритуал, совершаю который с ритуальной же отрешенностью и покорностью, как нечто неизбежное и неизбывное, и вроде бы уже не замечаемое моим мыслительным мужским естеством.
В свое время (молодоженное), осваивая сии ритуальные манипуляции, мне чрезвычайно лестно мнилось, представлялось - как же, как же! - нежнейший, просвещенный супруг сберегает ручки с наманикюренными ноготками своей возлюбленной от такой скучнейшей и нуднейшей службы-напасти, как мытье посуды, поднакопленной за день их дружной совместной супружеской жизни.
Впрочем, не просто супружеской, но и взаимонежной, взаимо-трепещущей, потому как срок ее совсем-то еще малозначителен - и полутора годов не пролетело с той памятной мистической странно-случайной встречи на майской столичной улице, у входа, на ступеньках вполне рядовой булочной, с массой белой сдобы и ржаных кирпичей.
О, эта первая, навечно запечатленная в сердце встреча...
Холостое эгоистическое сердце, пораженное неотвратимой и нежной стрелой шалуна амура...
Зато мужественно и претерпеваю нынешнюю моечную, напрочь немужскую процедуру.
И ведь не ропщу. Не взываю к состраданию. Не лелею и надежды, как бы этак извернуться, притвориться снобом и барином.
Какое! Напротив, с еще большей тщательностью и сноровкой употребляю свои мускулатурные данные, те, что припрятаны в пальцах, в то время, как плечевой излом, пояс и таз тренированно расслаблены - ни одного лишнего, суетливого движения.
Профессиональный, только что не дипломированный посудомой! Вот что такое я теперь.
Не спеша, но, поспешая, полирую под удобно горячей струёй из хромированной душевой насадки нашу совместно нажитую и подаренную фарфоровую и фаянсовую посуду, прочий обязательный кухонный кастрюльно-сковородный инвентарь.
Полирую, слегка отчего-то понурый и внутренне слегка же пришибленный, потому что угадываю своим любящим супружеским разумением, что отныне и присно и вовеки веков я приобщен к этому немудрящему посудомоечному станку...
Я сознаю со всей своей умудренностью молодожена, обожающего свою недотрогу (для всего остального мужского алчущего мира-сонма), что прикован тяжелой, не разрываемой и совершенно же невесомой цепью к этой узаконенной каторжной эмалированной тачке...
Все-таки вырвалось жалобное, чуть ли не причитающее, - слабоваты молодоженные нервы. Или психика жидковата? Прошлое маменькино воспитание ли довлеет...
По моему же уразумению, неизжитая жалобливая нота запечатлелась в моем существе в пору, когда я числился мальчишкой сознательного вредного возраста, когда законная процедура мытья собственной запачканной тарелки превращалась в чрезвычайно трудоемкую и отвратительную.
Гнездились где-то во мне, в глубине моего деятельного мальчишеского существа дворянские, барчуковые замашки. И я не догадывался, что барчуковые, буржуинские, плохишные, но лишь искренне и честно подразумевал в своей неохоте обыкновенную дурную малоимпонирующую (всем окружающим родным) лень-матушку.
А настоящая родная матушка, в точности зная о моей не истинно рабоче-крестьянской родословной, не особенно рьяно корила меня, мальчишку, за мою идиотскую брезгливость и готовность отлынивать.
Моя матушка не портила сварливыми, едкими морщинками свое чудное молодое лицо, не делала отчаянные, трагические глаза при виде моей насупленной, страдающей на полный серьез мордахи, когда я, воинственно сопя, тащил в мойку недоеденные полезные блюда, и, продолжая со всей мужественностью сопеть, храбро включал краны, намереваясь выдраить не только свои тарелки...
Безусловно, я выглядел в эти ужасные, победные минуты чрезвычайно юмористически и одновременно же жалостно, то есть до натуральности вредно живописно.
А мое неукротимое храброе сопение вуалировало, скрывало весьма тщательно (так мне мнилось) мою недетскую обиду на несовершенство природного мира... Потому что мне всего только девять лет и семь месяцев, и ждать придется еще не меньше десяти предолгих годов, чтобы стать наконец-то настоящим взрослым, чтоб жениться...
Женюсь! Вырасту и сразу же пойду жениться! Потому что моя жена по очень справедливому закону природы возьмет мои грязные тарелки с противным ценным супом, с расковырянной липкой кашей, а зато взамен даст превкусный слоеный язык с повидлом и неочищенное антоновское яблоко, а можно еще и какао, даже холодное, так вкуснее... А потому что я буду совсем взрослым и еще мужем...
- Нет, честное пионерское, женюсь! - сопел я, точно бычок, остервенело, тыкая щеткой.
Прошли, промелькнули, просвистели не десять, а целых двадцать прекрасных, своевольных, холостяцких и частично супружеских медовых, начальных лет-зим - я опять и опять у ненавистной, но такой родной моечной ямы несу гигиеническую службу. Добровольную службишку, и как некоторые понимающие успели заметить - непривередливо.
То есть, не стеная внешне, не раздражаясь на весь белый свет, в котором по справедливому закону природы я честно исполняю эту, в сущности, мелкую, мелочную супружескую обязанность.
Прошествовали и последующие семейные многотрудные и многолучезарные годы.
И вновь, а вернее и поныне несу я свою добровольную службу у моечного поста. Несу, и который уже сезон мечтаю разорить наш семейный бюджет и приобрести импортный посудомоечный агре-гат-автомат.
Мечтаю, - а сам между тем на собственное чадо десяти лет от роду временами натуральным непедагогическим волком воззряюсь (и даже вызверяюсь и скрежещу - про себя, стараюсь блюсти интеллигентность - обидчивыми зубами), на его наследственное увиливание от вскоропомощной службы по мытью хотя бы собственной тарелки.
Черт бы тебя побрал, с этой нежной барчуковой породой! непросвещенно чертыхаюсь иногда я, оставляя в покое обленившегося (как будто бы) мальчишку.
Ничего, сынок! Ничего... Придет время, когда сам будешь без нужных приказаний драить сковородки пригоревшие, перемасленные тарелки, отскребать кастрюли, а горячую воду предупредительно (на техпрофилактику) отключат на месяц-полтора... А жирная ледяная осклизлая тряпка не желает намыливаться, и нужно греть воду, а по телевизору твоя любимая команда играет финальный матч, а тут еще нужно дописать срочный отчет...
Ничего, мальчик, всему свое время!
Зато и попурхаешься без тренировки, - парочку сервизов изведешь, подарочных свадебных.
Зато тогда и вспомнишь меня, безропотного, несменяемого часового у нехитрого простецкого поста...
Я, наивный, старорежимный, нецивилизованный родитель, которую неделю (месяц, год) злорадно жалуюсь про себя. Мол, ничего, сынуль, вырастешь, влюбишься - и встанешь, как положено часовым у посудомоечного поста. Поста, который обязан навсегда (за редким, разумеется, исключением) охранить, огородить ручки и пальчики твоей избранницы, твоей суженой. Этим своим добровольным постом ты надолго (и нужно бы навсегда) сохранишь свою и ее нежность души. А то, что ее пальчики будут нежны и душисты, можешь не сомневаться. Руки и изящные персты нашей мамы этому подтверждение.
Да, я, как и полагается по существу своего русского недотепи-стого интеллигентского мироощущения и миропонимания, до смешного наивный и простодушный родитель. Если судить по нынешним смутным годам-временам, то заводить детей нынче как бы не выгодно, а впрочем, и опасно, и прочее в том же пессимистическом духе.
Но смутные дни, политические неразберихи все равно временны, все равно они преходящи, - и грешно забывать о вечности. О божественном замысле, следствием которого являемся мы - трусливые, благоразумные, эгоистические взрослые существа, - существа вдруг утратившие инстинкт жизни. Инстинкт продолжения рода своего. Человеческого рода...
Но, слава Богу, этим древним инстинктом я не обделен. Однако вся его нужная или зряшная сентиментальность все-таки имеет именно лично мою окраску. Не такую явно броскую, без тех жутчайших контрастов, которыми до нелепости (разумеется, милыми, родными) переполнена натура моей, бог знает сколько уже лет обожаемой жены, которая одновременно же является и мамой, воспитывающей нашего общего отпрыска, имеющего честь носить имя одного из великих киевских древнерусских князей.
Да, господа, употребив на деле инстинкт продолжения рода, мы произвели на свет божий чадо мужского пола, и, нарекши сие чадо Ярославом, вот уже как десять с лишним лет-зим воспитываем его с сердобольной помощью бабушек и прабабушек.
Воспитываем, как умеем, но опять же с божеской помощью, о которой наш малый вряд ли догадывается, хотя и носит на груди освященный православный крестик, бо как воспитанием души его занята и наша насквозь атеистически прагматическая система школьного, дворового, телевизионного и прочего безалаберного образования.
Но лично я опять-таки не теряю надежды и лелею в душе своей, огрубленной действительностью и нынешней социальной неразберихой, а впрочем, и неразборчивостью нравственных понятий, - лелею мечту на изначально природное в существе человеческом.
Как же быть?
Или остаться человеку в человеке, или же все же отдать душу свою нечто более органичному, непритворному, естественному. То есть именно звериному началу, которое никогда не позволяет себе брать больше того от окружающего божественно неповторимого и неизъяснимо же волшебного мира, чего понадобится для его, зверя, сосуществования в этом трехмерном сказочном пространстве.
Я лелею не погасший-таки, не затушенный всеми вихрями революционными враждебными свечной же огонь, на миру вроде такой же неприметный, скорее служащий для декора, для модного застольного освещения, чем для сохранения, для поддержания огня лампады перед ликом Господа Бога, ставшего в наши дни опять же таки сувенирным символом, а не тем святым местом, пред которым, молясь, крепли духом русские мои предки, моя родня, о которой ниже второго колена ничего-то не ведаю...
Так дай же мне, Господи, пронести этот подспудный маловедомый даже и для меня, этот славный и всегда для человеческого глаза странно притягательный своей древностью, своей неизъяснимой силой этот неяркий язычок свечного огня. Пронести этот, скрыто волнующий душу зыбкий неяркий тотемный свет через всю отпущенную мне Тобою, Господи, жизнь. Пронести, сохранив его малый жар; и все равно не поскупиться в трудный и тяжкий для кого-то из близких мне по крови, по духу час и поделиться ласковым жаром моей душевной свечи...
Именно с этой маловразумительной для чуждого слуха самозванной, сочиненной молитвой обращаюсь я к Господу Богу. Обращаюсь не в специально отведенные для молитвы минуты, - почти что, походя, буквально чуть ли ни во время буденной суеты начавшегося или завершающегося рабочего и отдохновенного дня.
И мне чудится, а впрочем, и верится, что наивная просьба рядового русского атеиста-мистика будет где-то там, на небесах, где правит всеединый Создатель всего нашего сущего, - будет услышана, будет принята к сведению.
Моей наивной интеллигентской душе хочется верить не в летающие тарелки и прочую уфомифологическую занимательную чепуху, - хочется верить во что-то настоящее, мудрое, всечеловеческое. И верить спокойно, без религиозных теологических дебатов, без пышных церковных отправлений Богослужения.
Возможно, я еще приобрету тягу ко всем вышеозначенным обрядам, постам, псалтырным молитвам, истинным, не дилетантским.
Возможно, и цитировать примусь, несветскую эрудированность, проявляя, слегка бахвалясь пред любознательным светским обществом.
Возможно, и поучать, как бы ненавязчиво возьмусь, просветляя головы заблудших и погрязших в человеческих мерзоприлипчивых грехах, - все может статься в моей судьбе.
Но все это уже будет лично для моей души вторично, пусть и более чинно и благородно, благопристойно, в конце концов, - все равно лично для моей все еще мятущейся мистически неприкаянной души это церковное обрамление будет не более (как же грешно, по мнению церковнослужителей, я объясняюсь) как благородный подобающий гениальной картине багет.
Все-таки Бог для человека Един и Вездесущ, и общается человек с Создателем посредством лишь своей личной, обраненной земной непутевой жизнью, души.
И это мое личное понимание Бога и Сына Его Христа Мученика проистекает в независимости от моего цивилизованного разума.
И еще я полагаю, что где-то в чащобе моего сознания гнездится та старая раннеславянская доправославная вера в единого Бога Вседержителя, Творца и Отца Творения, который именно своею премудрою, всетворною ладою (любовью) создал первоначальное бытие, то есть то сущее, что видят мои глаза, слышат мои уши, чувствует и участвует все мое плотское и духовное, которое вольно взять от природного солнцеворота лишь самую органичную малость, чтобы выжил и дал потомство, и чтобы мое потомство так же длило свой род человеческий...
А кому и для какой надобности нужен этот мой род, что воспроизводит себя уже которое тысячелетие, - этот вопрос вопросов видимо когда-нибудь наконец-то и спасет бедное человечество, погрязшее в рутинных тысячелетних грехах, и все более стремительно погружающееся в дерьмо, в собственные цивилизаторские отправления.
И дай-то Бог, чтобы этот вечный нечеловеческий вопрос будоражил, продолжал не позволять веселому и печальному человеческому роду спокойно или, напротив, беспокойно наслаждаться, отдаваться глобальным или семейным заботам.
Должен же человек сознавать или чуять душою свое божественное неразгаданное предназначение. Чуять той нетронутой потаенной частью своего хрупкого смертного существа, в которой горит его свеча, - свеча зажженная когда-то и зачем-то Богом...
И эту-то божественную свечу неугасимую и пытаюсь приметить в человеке с древнеславянским прозвищем Ярослав. Ведь собственный ребятишка всегда перед мысленным или живонаблю-дающим моим родительским бдящим оком.
И примечаю порою с ужасным недоумением и нескоро преходящей дурною обидой странно неребяческие поступки его, цепенения, и глаза... Глаза по-стариковски отстраненные, как бы успевшие заглянуть в неведомую еще даже мне обидчивому родителю бездну...
И через страшно длящиеся мгновения, с душевной тревожащей благодарностью примечаю там, в самой глубине, на миг умерших глаз его, мой молитвенный, жертвенный и вечный в своем божественном очаровании свечной язычок жизни.
* * * * * * *
Я отчего-то пробудился, не сознавая еще мгновение: где я, что я... и разглядел склоненную к моему сонно недоумевающему лицу голову златопенную, пригожую, прибранную, - родную голову моей жены, моей обожаемой, ненаглядной, юной...
Да, именно юной в свои тридцать бальзаковских, и именно же ненаглядной. Потому что я успел соскучиться, пока почивал (дрых!) невежливым, равнодушным, измотанным медведем - я проспал всю ночь!
Я спал совсем рядом с моей женой (женушкой!), и я проспал всю нашу ночь, как натуральный пьяный извозчик из новеллы Антона Павловича!
Я, супруг с немалым стажем, я все равно каждое утро так вот нежданно-негаданно выбираясь из сна, успеваю-таки прочесть про себя самодеятельную (и сколько их у меня!) молитву благодарения Господу Богу за его божескую милость, за то, что Господь одарил меня, старого грешника, светлым наивным чувством к женщине, что склонилась сейчас надо мною, видимо для единственной почти ритуальной цели: трогая слипающиеся мои глаза своими теплыми мягкими, случается уже и напомаженными, но всегда такими родными устами, от которых я почти всегда стараюсь удрать, куда-нибудь поглубже схорониться: под приплюснутую сладко притягательную подушку, или...
Вместо привычных нужных губ я слышу нечто невообразимо любящее, невообразимо печальное, которое до меня, сонного ле-жебоки-медведя, доходит несколько с трудом:
- Ну почему все так устроено? Почему так нелепо? Почему я ухожу от моего любимого? Зачем я бросаю в такую рань моего мужа? Моего сынульку? Я совсем забросила своих любимых мужчин, самых мне родных, а? Ты мой голодный и любимый мужчина... Ты встаешь, а я, как идиотка, убегаю!
- Нет, ты мне ответь - зачем я извожу тонны дорогущего макияжа? Чтоб какие-то чужие мужики пялили на твою роднульку жирные глаза, да? Ты скажи, да?
- Почему я должна уходить, красивая, нарядная, - Генка, я ведь даже выспалась сегодня! - и сразу к чужим людям... И слушать, слушать их бесконечные, бестолковые, канючие жалобы, жалобы, жалобы... Чтоб к вечеру придти домой, придти обыкновенной усталой женой. Раздраженной и пыльной, и... Понимаешь, Генадь, пыльной! И я, как дура, смываю всю свою дорогущую красоту вместе с пылью. И мне лень краситься снова, чтоб только для тебя... И жду тебя всегда некрасивая, всегда заспанная... Зачем я сплю, сплю и говорю - не трогай меня, потому что я всегда хочу спать! И ты, Генадь, прекрасно знаешь, что будить меня нельзя. И ты злишься и идешь сам себе что-то подогреть...
- Почему я обязана все прелестное, что есть еще во мне отдавать чужим людям, которые такие неблагодарные скотины бывают! Нет, ты мне ответь, почему так по-дурацки устроена жизнь? Я ведь люблю свою работу... Я первоклассный специалист, я специально столько училась... Я не хочу такой жизни! Я устала от такой жизни!
- Я знаю, знаю, - ты меня скоро разлюбишь! И ты, Генка, будешь прав! А за что любить злую, раздражительную, пыльную женщину?! Которая потом спит, и спит... И встает сонная, ненакра-шенная, а? а? Зато ты мне скажешь гадостную новость: у тебя нужная презентация завтра вечером, и собираются одни мужики, без дам... А я тебе скажу: только посмей без меня! И сделаю тебе вместо любимого кофе хорошенький скандальчик... И ты скажешь, что ты свободный человек! И на всякий случай расколошматишь любимую свою чашку...
- А я немножко испугаюсь, а все равно скажу, что ты мелкий предатель! И раз ты такой нежный и нервный: иди на все четыре, и можешь не возвращаться! Потому что твоя мамочка...
- А хочешь знать, Генка, я точно знаю, тебе с твоим тяжеленным характером, тебе с твоим вселенским занудством не ужиться с твоей мамой... Потому что ты сразу устанешь от ее суматошного нрава, от ее энергии. Ты, дурачок, просто взвоешь, а будет уже поздно. Поздно! Потому что поезд уже уйдет. Ты меня знаешь... Я сразу замуж выйду за настоящего миллионера, или сразу умру... Я еще не решила!
- Если ты будешь такой скотиной, что не захочешь мириться... Я вцеплюсь в тебя изо всех сил, и не буду отдавать никому-никому. А если вырвешься... Я, наверное, просто умру. Честное слово, Генка! Потому что мне Ярик не простит. А я... Я не знаю, как жить без твоей противной рожи, которая лежит себе и лыбится, как дебильный! Я знаю, ты меня все равно бросишь. Такую женщину может любить...
-... только такой противный муж, который медведь и пьяный извозчик из новеллы Антоши Чехонте, - с большим трудом втиснулся я в тоскливо-пылкий монолог моей роднули, по-актерски потрясенно таращась и промаргиваясь, ловя такие родные, такие ясные и такие уже служебные наведенные загадочные глаза ее, и, видя печальное и нервическое жалобное шевеление напомаженного блескучего (уличного, общественного) родного рта.
Разумеется, и глаза, и веки, и ланиты, и уста моей единственной были как всегда на высоте визажного мастерства, и наверняка били в самое сердечное яблочко зазевавшихся особей мужского пола, обречено столбенеющих при явлении моей ненаглядной в местах публичного столпотворения...
Весь искусный и природный шарм предназначался улице, - в этом моя суженая права. Она, моя единственная, права, что любоваться мне, ее законным, так сказать, обладателем, все как-то недосуг, разве что вот сейчас, в эти стремительно утренние минуты.
Минуты-мгновения нашей совместной супружеской жизни. А минуты идут себе своим равнодушным размеренным шагом.
В утренние же нынешние, скорее - галопируют, скачут, проносятся, - но все равно я заканчиваю свое медвежье ласковое, успокоительное предложение:
- И только твой противный муж любит свою жену всегда такую, какая... Разную жену любит, и заспанную, и спящую, которую будить страшно опасно для его психического здоровья. Потому что еще древние восточные мудрецы советовали, что старинное жмуркино упражнение после трудового дня или в заслуженный выходной, чрезвычайно укрепляет расшатанный нежный женский организм. В гаремах это пользительное времяпрепровождение...
Между нами, говоря, эта редкая женщина свой законный сон бережет, точно самый натуральный ювелирный изумруд или прочие драгоценные уральские самоцветы и бриллиантовые камушки, которыми переполнены ее бажовские малахитовые шкатулки...
Моя единственная лелеет свой сновидческий ритуальный покой, точно ревнивая львица своего недотепу-львенка...
Не дай Бог в ее личный выходной, отдохновенный час потревожить ее какой-нибудь зряшной просьбой: какие приготовить полуфабрикаты к ужину, что почистить-отварить? Или просто по глупой самонадеянной супружеской глупости: переборщил с регулятором громкости какого-нибудь приемного электронного устройства, - миниатюрный, но едкий скандал вам, то есть, разумеется, мне, скотине, хаму и вообще врагу трудящегося народа, обеспечен...
И случается, что я, одичалая скотина, умудряюсь всерьез, совершенно по-детски надуться и промычать невежливым запанибратским басом очевидную гадость: "Ну ладно тебе! Я хотел как лучше, чтоб..." Или вообще вздорность: "Это не я! Это телевизор виноват! Мастера нужно...", - дальше я не продолжаю, потому что вовремя ретируюсь, чтобы остаться живым и невредимым.
Невредимым для дальнейшего совместного сосуществования, от которого я когда-нибудь рехнусь, повешусь, растрескаю в мелкие жемчужные дребезги очередную свою любимую чайную чашку...
- Жена, а, жена! а какой сегодня день за окошком? Еще до лета далеко, да? Хмарь какая-то, и снег, наверняка, как кисель... Жена, ответь своему возлюбленному супругу, какова нынче в столице-матушке погода? Может, на асфальте весна гуляет, а сугробы ручьи веселые сочиняют? Вороны вон орут, вроде теток на базаре... Спишь тут, как забытый медведь в берлоге, а в природе всякие веселые перемены: нового доброго царя выбрали единогласно, снегири опять же в своих красных манишках нахохленные судачат, а? И сердце куда-то зовет, верно?
Моя единственная игнорирует мое утреннее словоблудие, не воспринимает его должным образом.
Моя роднуля давным-давно не со мною, ее Геннадием Сергеичем, мужем-лежебокой. Ей не до нашего сынульки, что дрыхнет в своей единоличной комнате и наверняка весь разметался в своей перекрученной постели.
Моя единственная занимается кропотливым, вернее, суматошным изысканием стального проволочного приспособления, в просторечии называемого пимкой, а по научному булавкой. Чем же еще приторочить изящный атласный погон-подплечик под воздушную белопенную кофточку, - вовремя не пришила, не приторочила и поэтому осваивает с педантичной пунктуальностью в утренние мгновения специфические смежные специальные профессии: изыскателя, разведчика, сыщика...
Легавая охотничья интуитивная деятельность по настырному розыску женских чрезвычайно важных мелочей, по всей видимости, доставляет моей единственной своеобразное мазохистское удовлетворение, которое чрезвычайно отчетливо и органично артистически излучает ее природно-породистый, не броско намакияженный лик мадонны. Впрочем, очень несвоевременно разыгралась негодница-булавка со своею приглядной полуобмундированной хозяйкой...
Помочь разве что в изысканиях? Ведь давно бы пришила, приштопала, чем рыскать этак-то, - с этакой философической ленцою заразмышляла моя еще не окончательно пробудившаяся голова.
А глаза между тем с еще сновидческой отрешенностью следили за утренним таким привычным, несколько раздраженным полетом по всей комнатной территории моей единственной, за ее копошливыми, психическими движениями-прощупываниями, за ее грациозными модельными ножками, затянутыми в чужеземную бронь колготок, ширине их парящего шага ничего не мешало, черная юбка небрежно свешивалась со спинки кресла...
Вот-вот притянет ее кольчужно модное тело давно не пылесосенный хмуроватый палас. С небрежностью примет на себя, чтоб походя вызвать еще один очередной непредумышленный всплеск утренних суетных эмоций у моей ненаглядной.
Впрочем, моя скорая помощь не понадобилась, - расшалившаяся, нужного микроскопического размера булавка смилостивилась. То есть тускло, но призывно блеснула своим мелким серебряным ребром в одной из переполненных нужной женской всячиной цветных чешских стеклянных пепельниц, приспособленных под открытые шкатулки.
И, слава Богу, что запоздал со своей помощью, - в моем распоряжении есть еще несколько удивительных минут лежебоканья, ничегонеделания.
Мне такие редкие минуты пробуждения - всегда кстати. В такие утренние минуты я начинаю вдруг раздумывать, размышлять.
Очень трезво, очень рассудительно, - и очень кстати не советую заниматься подобными утренними упражнениями прочим простодушным трудящимся гражданам. Потому что настроение на день грядущий подобные здравые размышления не поднимут, не вознесут, не приободрят...
Судите же сами.
Каким таким столоначальником придумано, чтобы вечером дома встречались два человека, два близких и обоюдолюбящих существа, два приморенных, почти выпотрошенных, индивидуума (достаточно ценных специалистов в своей служебной деятельности), - два довольно молодых еще человека, с изрядным благополучным опытом супружеского сожительства, встречаются наконец-таки вечером...
И которым слово любовь уже малознакомо.
А такое нужное и редкое слово - нежность - кажется насмешкой.
И которые только в эти ранние-преранние минуты (минуты!) вдруг вспоминают, кто и что они есть друг для друга. Что все-таки не зря свел их случай - Господень...
И, вдруг вспоминают, и торопятся что-то сказать самое важное, любящее, нежное...
А получается - печальное, чуть ли не мелодраматическое, по-книжному искусственное.
Хотя на самом-то деле, высказываемое впопыхах, - вот так, между прочим, вместе с поисками заколки, булавки - и есть же, наверное, самое истинное, искреннее, странное и по-девчоночьи обиженное и обижаемое, обижаемое суровостью, ироничностью и в большей степени абсурдностью существования, проживания, а в сущности, выживания в этих рутинных земных днях-сутках-месяцах-годах...
И все равно же, что-то сугубо свое, личное проговаривают-ло-почут, на миг, отходя душою, на миг, проникаясь как бы забытым, интимным, недоговоренным, тщась продлить миг сближения своих сердец как можно долее...
И дай-то Бог, чтоб противоположное сердце помягчело, уступило, припомнило бы ушедшее (не сгинувшее ведь), когда-то давным-давно неизъяснимо сладостно звериное, безрассудно чувственное. Какие-то стоны и замирания сердечные и прочие всегда же необходимые истовые томления не растраченные же...
Не растраченные в пошло проходных похотливых изменах, в междоусобных и во все времена больно ранящих ругалищах-бранях, когда идут в дело самые подлые приемы, предупреждения, слова-выражения, угрозы и даже физические действия...
Ведь не было же у нас подобных типических супружеских подвигов, которыми можно было побахвалиться перед приятелями и друзьями нашими общими и личными. Обошлись вот как-то без трагических фарсовых опытов, которыми так изобильно богата повседневная супружеская жизнь... в кинофильмах, в художественной прозе.
И, видимо, для некоторых наших приятелей (моя ненаглядная как-то бесхитростно поведала мне об откровениях одной ее давней подружки, ее приятельницы глубокое и простодушное недоумение такой одно-постельной прозой...) наша с Милкой добропорядочная жизнь представляется такой скукой, таким невежественным, нецивилизованным прозябанием, такой бездарной нехудожественной беллетристикой, что о подобных супружеских отношениях вслух неудобно говорить в порядочном, приличном обществе, потому как за идиотов полноценных посчитают, за еретиков старо-обрядных.
Короче, - за малодружественных иноверцев...
И я, такой вот недоделанный еретик, лежу и горько вопрошаю у примлелой души своей: почему же так не интересно, не захватывающе, до обидности однотонно и буднично устроена моя супружеская вполне устроенная жизнь?
Жизнь типичная, стандартная, как и сама мебель в нашей типовой двухкомнатной квартире, впрочем, как и сама эта многоэтажная коробка из железобетонных панелей улучшенной планировки.
Дом-пенал, воздвигнутый на месте разоренного, порушенного вишневого сада. Железобетонный короб, воздвигнутый еще советским районным зодчим прямо посередине сшибающихся столичных децибелов. По одну стороны полноводная справная река - Ярославское шоссе - этак метрах в двухстах, и недалече же (а на слух, как бы под боком) сортировочные грузовые горки станции "Лосиноостровская" - Лосинка, с буцканьем, скрежетом, всесуточ-ной громкоговорящей связью: с перебранкой, заигрыванием, деловым трепом...
И сейчас я отоспавшимся медведем лежу и машинально сортирую привычные, почти уже родные, заоконные звуки. Причем даже взрыв-звон-лацканье в дружеском прикосновении буферов и автоматических сцепок не затрагивают включенную нервную систему мою...
Систему столичного жителя, натренированную к пошлым визгливым станционным звукам, к несмолкающему бодрящему шороху-гулу шоссе. Но странным же образом беззащитную к иным живым звукам, которые тоже родные, привычные, близкие, но так всегда больно и непреходяще долгоранящие мою такую нежную и уязвимую для такого здоровенного индивидуума нервную конструкцию...
Вероятно, отзвуки матушкиного малосурового воспитания сказываются.
Но, чу! - я вновь слышу божественные грудные звуки голоса моей ненаглядной откуда-то из кухни или из ванной комнаты:
- Кажется, еще, когда договорились! Что ты все лежишь, как медведь! Ведь опять, опять будешь торопиться, опять будешь читать мне свои диктанты занудные: почему да почему не разбудила? Опять тебе придется объясняться перед шефом... И опять я буду виновата, а?! А, ты не спишь, надеюсь, Генка?!
Разумеется, я не сразу подал ответный сигнал. Неужели эта женщина думает, что после ее трагического монолога можно вновь отдаться славным чудесным утренним сновидениям? Если она так думает!..
Выходит, по ее мнению, я законченный бесчувственный подлец! Какой-нибудь мужлан, для которого любимая жена существует лишь для любовных утех, так да?!
Нет же, моя дорогая, ты, оказывается, своего Геночку, отвратительно плохо знаешь! И не желаешь понимать, что заводишь эту вековечную пошлую пластинку насчет моих справедливых упреков, которые нетактично и двусмысленно обзываешь...
Я же прекрасно помню твое недавнее дерзкое замечание:
"Твои занудные диктанты опротивели. Если они тебе так дороги почитай их своей мамочке. И прошу тебя, уволь меня от своего правильного занудства! Я сплю, а ужин сам подогреешь, не умрешь", - и это в ответ на мою ласковую просьбу, из которой явствовало...
- Ты что, издеваешься? Оглох, что ли?! - нечаянно вызывающе появилась моя ненаглядная в дверях нашей комнаты. - Ты что, специально, что ли молчишь. Генка, мы ведь договорились: Ярика будишь сегодня ты, кормишь его, каша еще горячая, а ты нахально молчишь... Ладненько, пусть я опоздаю, пускай мне влетит... Я провожу сына в школу, а ты можешь продолжать лежать и молчать, сколько твоей душе угодно. Лежи, лежи, мое солнышко, лежи!
Когда подобным зловещим тоном моя ненаглядная сравнивает меня со светилом, которое в эти мелодраматические минуты наверняка уже трогает своими холодными предвесенними лучами углы нашей уютной кухни, в которой, оказывается, дожидается Ярку (и меня, разумеется) свежайшая манная сливочная, а, возможно, гречишная...
Интересно, интересно, сударыня, оказывается мое интеллигентное ненавязчивое молчание, есть беспардонное нахальничание?!
И вообще, к чему этот жутчайший тон? Солнышко... Какое, к чертям - я солнышко?!
Я, который добываю деньги, не считаясь ни со временем, ни с настроением, ни со здоровьем, наконец... Я обязан выслушивать про "солнышки"!
Боже мой, и это-то после ее драматических причитаний: зачем она, видите ли, бросает своего разлюбезного муженька в такую рань...
И не просто мужа-добытчика, а единственного в своем роде, добавил бы я.
Закончились! - давно закончились такие терпеливые мужья, черт меня возьми!
В общем, ласковое сравнение моей ненаглядной выгнало меня из сновидческой дури окончательно. Причем этот малокультурный призыв смял во мне и нечто зарождавшееся, хрупкое, призабытое, невесомо ломкое - и никуда не годное!
Довольно сантиментов, Гена, оглянись: где ты, с кем тебя судьба-злодейка свела...
Черт с ними, с этими мифическими секундами, службами, шефами, пропади они все пропадом!
Пусть я опоздаю, пусть она будет слушать диктанты за опоздания...
Пусть мы опоздаем на тысячи, на миллионы секунд! но зато...
Зато я буду уверен, что я...
Я! Конечно, только я для нее все...
В конце концов, к черту работу, к черту эти секунды, которые точно сумасшедшие проносятся мимо нас, мимо нашей жизни, любви...
Проводила бы спокойно Ярку в школу, сказала бы ему, мол, наш папулик сегодня прихворнул, а проводивши... нырк к своему единственному и родному...
Что работа, что эти деньги, которых вечно будет недоставать, - этих забав милых на весь век хватит нам, и еще кому-нибудь достанется.
Неужели нельзя хоть раз в жизни допустить этакую безобидную шалость?
Неужели моя ненаглядная такая вся незаменимая?
О себе - я вообще молчу!
Я угрюмым молчуном выбираюсь наружу из засасывающей гибельной обломовской трясины постели, - трясина уже не такая сладкая и желанная. Молчком сажусь, свесив свои мохнатые ноги.
Я молча переживаю за себя, за нее, куда-то пропавшую в глубине квартиры, за Ярика, - ему, я абсолютно уверен: в школьную казарму топать смерть как не хочется. Но нужно, нужно!
А мне нужно его накормить, иначе его любимые (математика!) и малоуважаемые науки не застрянут в ненакормленной его...
Короче, папуля, довольно валять обломовского мудреца! Та-ак, игде же мои доспехи, игде мой меч-кладенец?
- Мил, а ты игде? Игде моя обиженная занудным молчуном? Игде мое самое ценное?
Это приходится вопрошать уже вслух, потому что моя ненаглядная где-то притихла, в каком-нибудь закутке-укроме забилась от страшной несправедливой обиды-боли, и голосу не выказывает боле, потому как нет угомона на мужа ее лежебоку.
А мужу теперича и сам черт не сват-брат, раз порешил на службишку почетную государеву из принципу припоздать.
И пущай у его шефа нервы воспрянут и завибрируют!
Плевать я хотел со своей единоличной верхотуры на дела государственной важности и неотложности, которые не стоят того...
Если бы кто-нибудь ведал и чувствовал (сочувствовал!), до чего же хочется на все плюнуть и перестать вот сию минуту суетиться всеми своими мыслями, что давно пробудились сами, помимо мой воли, и мучают меня единственным, паническим: как бы не опоздать на свою службу, работу, где меня почему-то всегда (или притворяются, делают вид) ждут, чтоб тотчас же свалить на мою благородную терпеливую шею многотонный ворох всяческих полезных (кому-то!) дел, - не желаю!
Не желаю!
Ну, нет во мне сегодня хронического желания служить на моей несчастной (но нужной народу!) государевой службе. И ничего не могу с собою поделать.
Внизу живота чего-то некстати пребольно кольнуло, где-то... Аппендицит разве что? Нет, зачем это! Я не держу никаких тайных мыслей насчет передышки в какой-нибудь удушливой послеоперационной палате, - еще чего. Вот черт! опять как заноза...
- Милюсик, игде ты? игде тебя черти носят? А, Мила, я вроде проснулся! Знаешь, Мил, чего-то в животе колет, а? Милюсик, подай квалифицированный совет. Честное слово! Вот, вот здесь прямо как иголки тычутся... Как бы изнутри кто залез и тычет, гад та-кой! Может, но-шпу, а? Одной хватит, да?
- Вот и прекрасно, мой дорогой... Можешь не провожать, я пошла.
На входной бронированной двери забряцала связка ключей, неслышно втягивая в железное нутро свое многочисленное сейфовое хозяйство, стальные штыри. Забряцала нервически, но с положительным достоинством.
Ага, моя ненаглядная желает наконец-то удрать-умчаться-уне-стись к своим долгожданным чужим дядькам и теткам, чтоб выслушивать их бесконечные канючные жалобы...
Удирает, роднуля, не отведав моего ритуального супружеского чмока-поцелуя. Эк же, сударыня, как вас взвинтило!
В какую-то секунду, нашедши шлепанцы, вымахиваю в прихожую и застаю свою единственную в последнем прицениваюшем огляде-прищуре - в упор! перед настенным зеркалом.
Да, меня всегда забавляет: зачем же разглядывать свою распригожую присурманенную мордаху буквально в сантиметрах от своего отражения?
И как-то не выдержав такого впритирку оценивания собственной внешности, я не без сардонического подтекста заинтересовался: "Скажи, Милюсик, тебя кто будет так рассматривать? Так близко? Даже произведения мирового значения рассматривают с десяти шагов. И заметь - через кулак! Ты бы еще в мелкоскоп, через лупу..."
- Мил, знаешь, колет чего-то, а? Кололо так! Ты моя самая любимая и неповторимая в веках. И попрошу не отпихивать своего нежного и...
- Не приставай, говорю я тебе! Все. Я говорю все! Ты меня, наверное, уже разлюбил. Скажи, ведь разлюбил - и я спокойно пойду. Все равно опоздала на свою электричку. И все из-за тебя, паразит! Машину разбил, продал успокоился... Давно бы встал и помог!
- Милюсик, ты не права насчет личного средства передвижения. Сейчас выгоднее пользоваться общественным. Вот, Милюсик, вот здесь внизу, вот погляди, прямо как...
- Я так и знала! Как же ты мне надоел со своими болячками! От своих колик ты сразу не умрешь. Можешь успокоиться. Иди уж, иди... Подлиза! Иди буди Ярика! Кашка еще теплая, подлей молока ему. Как же ты мне надоел! Без машины. Засоня. И зачем я тебя люблю? Ну, все, все! Верю, верю. Проверь, чтоб Ярик ключи не забыл. Вот, опять из-за твоего занудства опоздала.
И моя ненаглядная, моя единственная упорхнула. Ушла.
Ушла... На целый день! На целый неповторимый день...
Вместо того чтобы прибраться в квартире, - пожалуйста, на паласе в комнате и прихожей настоящее ассорти из мусора.
И самый ужасный и главный - точно из раздерганного клубка ваты - это мусор от нашего общего любимца, вредителя и четвертого члена семейного клана, домашнего прирученного зверя, который имеет честь носить имя великого русского Актера.
Вот именно, главного поставщика пречудесного альбиносного мусора, кличут - Иннокентий.
Его кошачья светлость, нахально притягивающим завлекательным нетающим сугробцем, изволит неслышно почивать в своем любимом, роскошно ободранном (его милость точит об него свои кинжальные крючки) германском кресле. Следовательно, кормить этого прожору и убирать последствия его пищеварительного тракта уже нет надобности, - уже легче.
А вон нитка белая свернулась безопасной змеей, но почему-то трогает своим невинным видом мои утонченные расходившиеся нервы!
Потому что ушла из дому женщина. Единственная и неповторимая...
А кто пойдет за продуктами? А в прачечную? А отстоять очередь в Сбербанке, чтоб внести, наконец, плату за коммунальные услуги? А в школу на собрание?
А кругом живые люди, не всегда уступающие, не всегда доброжелательные.
И дома, и на улице масса мелких и дурных проблем, которые может решить только женщина с ее дьявольским терпением, - умением приспособиться, не впасть в дамскую (которая давно уже привилегия сильного пола) истерику, но с хладнокровием и хваткой тигрицы...
А свежий ужин приготовить? А что-нибудь вкусненькое испечь к чаю вечернему, - ведь Милка выдающаяся мастерица по части изящной бесподобной выпечки!
А сына - сына встретить из школы? Нашего измочаленного школьными битвами князя Ярослава...
А она взяла - и ушла. Ушла к чужим. Она не может без чужих.
Если бы там, куда она уходит, прилично платили. Одно только название, что зарплата. Получка. Атавизм какой-то. Разве на зарплату сейчас можно построить свой семейный бюджет? Если быть фантастом, или какой-нибудь старушкой, у которой внучок, управляющий коммерческим банком, - тогда возможно.
Чтобы получать свою достаточно мизерную зарплату, моя ненаглядная в советское время успешно окончила столичный вуз, который сейчас нарекли академией, затем с блеском двухгодичную ординатуру по весьма модной и нужной ныне специализации.
Освоила массу методик. Стала весьма недурным диагностом.
И она на все сто осведомлена: отчего вдруг у ее вредного засони и молчуна приспичило в животе и какие-то преподлые колики...
Она меня давно просветила, как бороться с этим ничтожным недугом.
И сам полазил в ее страшных учебниках, справочниках и монографиях.
Пару раз влез и зарекся. Так как, походя, обнаружил в себе множество престрашных хворей.
И вовремя вспомнив одного оптимистичного персонажа из знаменитой книжки английского классика Джерома, - жизнелюбивый персонаж, едва не отбросил копыта, добровольно закопавшись в медицинскую энциклопедию, - я же остался более-менее невредимый. И даже приобрел некоторую циничную живучесть, что не мешает мне иногда притворяться дилетантом по части собственных легкоразрешимых немочей.
И поэтому, приняв внутрь желтое колечко но-шпы, я по старинной заклятой привычке устроился у наблюдательного пункта, у окна, выглядывая, выуживая из цепочки спешащих чужих человеческих существ, протянувшейся по обледенелому железному железнодорожному переходу, - одно-единственное родное мне звенцо.
И с облегчением отыскав, найдя его, вновь - уже который год! - с дурною непреходящей и нежной тревогой, кляня себя, что вновь задержал это все равно же спешащее, трудящееся звенцо, вздыхая и машинально же цепляя пальцы в захват, провожаю неотрывным взглядом до пределов видимости.
Что тут поделаешь, если моя ненаглядная категорически не соглашается принять на себя почетное нелегкое бремя домохозяйки.
Что я могу сделать, если ей приглядно и душевно на своей знатной и нужной простому люду службе.
А то, что она получает за любимую службу сущие бюджетные гроши, так в неволшебной нынешней действительности подобные метаморфозы сплошь и рядом.
Поспешая на свою почетную, ответственную службу, моя ненаглядная знает, что я берегу ее своим взглядом, храню от заступа, от дурного завидующего глаза. Мои глаза для ненаглядной моей - есть невещественный, но древний нерушимый и всегда могущественный оберег.