В тридцатые годы сложное положение было на Дальнем Востоке.
В Японии все большую силу набирал фашизм. После оккупации Маньчжурии японские империалисты стали активно готовиться к войне с Советским Союзом.
Когда в середине тридцатых годов вместе со своим дивизионом я прибыл на Дальний Восток, меня предупредили, что японское командование и разведка усиленно забрасывают к нам шпионов и диверсантов, так что ухо надо держать востро.
Я был назначен начальником погранотряда. Не меньше раза в месяц я навещал каждую заставу. Вместе с командирами мы оценивали поступающую информацию, обсуждали, правильно ли в связи с этой информацией организована служба.
Я сам когда-то был солдатом и любил бывать с бойцами. Ночевал у них в казармах, ел в их столовых, беседовал с ними.
Я наблюдал, как принимают на заставах пополнение из новичков, как вдумчиво, благожелательно разговаривают с ними все, начиная от начальника и кончая старшиной, радовался и невольно вспоминал начало своей службы в царской армии в 1914 году.
— Сырма?
— Так точно, господин фельдфебель, Сырма Георгий Иванович.
— Дурак ты, а не Сырма!
Молчу.
— Нужно отвечать: «Так точно, дурак!» Понятно, дурья башка?
— Так точно!
— В тюрьме сидел?
— Так точно!
— За что сидел?
— Не могу знать!
— Врешь, все знаешь! Ну, смотри, вздумаешь здесь бузить — запорю насмерть, понятно?
— Так точно!
Фельдфебель смотрит на меня с ненавистью, роется в карманах, протягивает мелочь:
— Вот тебе пятьдесят копеек. Сходишь в город, купишь фунт колбасы, булку хлеба, полкварты водки — и мигом обратно, понял?
— Так точно!
— Сдачу пятьдесят копеек вернешь мне.
И, не спуская с меня злых глаз, орет:
— Кругом, шагом марш! Мигом!
— Никак нет, господин фельдфебель! — стою я на месте. — я так не могу. У меня денег нет, а воровать не умею.
— Врешь, собака! В тюрьме сидел, а воровать не умеешь?!
— Никак нет!
Так началась моя служба в 40-м запасном батальоне в городе Кишиневе под руководством фельдфебеля Ковальчука, по прозвищу Журавль. Вид у Журавля всегда такой, словно ему очень хочется тебя ударить, и он с трудом сдерживается. И когда бьет, кажется, еще больше злится и ненавидит тебя, словно ударил меньше, чем ему хотелось бы. Меня же невзлюбил он особенно. Не проходило дня, чтобы он не донимал меня. То выставит на два часа под ружье по стойке «смирно». Стоишь, обливаешься потом, рука под винтовкой немеет, ноги затекают, а шевельнуться не смей. То велит гусиным шагом два-три раза обойти вокруг казармы. Гусиным шагом — значит, вприсядку. Уже после одного раза колени трясутся, в глазах красный туман, а после двух раз кажется — упадешь и не встанешь. А Ковальчук тут как тут, орет:
— Винтовку к ноге! На плечо! Отставить! Нале-во! Шагом арш! Носочек, носочек, скотина! Как ружье держишь?! Как ружье держишь, я спрашиваю! Ты у меня шелковый будешь! Ать, два! Ать, два!
Шелковым, правда, ему сделать меня не удалось: в числе неблагонадежных я раньше времени был отправлен на фронт.
Об этом начале своей солдатской жизни я частенько рассказывал молодым пограничникам. Опыт у меня большой, а живой пример, действительный случай, я знаю, производят на бойцов большее впечатление, чем десятки нотаций.
Замечены за пограничником недисциплинированность, самовольство — я в беседе припомню случай с неким Бабаниным, который вечно оказывался где-нибудь не там и которого чуть не зарубил свой же командир, приняв его за врага.
Наоборот, излишне мнителен, пуглив боец — мне и тут есть что вспомнить.
Был у меня в гражданскую войну такой заместитель — Сидорчук Андрей Васильевич. В бою он солдат как солдат: решительный, храбрый. А на отдыхе все мерещится ему, что окружают, подкрадываются к нам. То и дело будит:
— Георгий Иванович, послушайте! Вы ничего не слышите?
— Георгий Иванович, вы не забыли посты назначить? (А вместе ведь и назначали).
— Георгий Иванович, а ребята не заснут?
Мы и так, как говорится, спали вполуха, ели вполбрюха, а тут еще оказался рядом мнительный человек, который умудрялся отравлять и редкие минуты отдыха.
Решил я его отучить от этого постоянного беспокойства.
Ночью подскочу:
— Сидорчук!
Он так и встрепенется:
— А?! Что?! Что такое?!
А я неразборчиво:
— Бу-бу-бу!..
И на другой бок — спать.
Ворочается он, ворочается, кряхтит, вздыхает, прислушивается.
Только заснет, я:
— Сидорчук!
Вскакивает, револьвер хватает:
— А?! Что?!
А я опять будто во сне:
— Бу-бу-бу!..
И в третий, и в четвертый раз:
— Сидорчук!
— Сидорчук!
Не пожалел нескольких ночей — и его, и себя вымотал, но успокоился Сидорчук, спит и в ус не дует, не докричишься его. И чутье откуда-то взялось: как настоящая тревога — он тут как тут, проснулся, а по пустякам уже не тревожится.
Мы должны были воспитать в каждом пограничнике боевой дух, бдительность, стойкость, решительность, великое чувство ответственности за Родину, за границу. На это уходили дни, месяцы, годы кропотливого труда каждого командира.
В середине тридцатых годов к нам нередко еще приходили малограмотные новобранцы. Кроме боевой и политической подготовки, специальный преподаватель каждый день занимался с ними грамотой.
Вспоминаю я одно ЧП. В морозную ночь старший наряда не застал на посту новобранца-пограничника Иванова. Сразу же была поднята тревога, все свободные красноармейцы брошены на поиски. Но вот в пять часов утра он явился сам. Все начальство было уже на заставе.
— Куда вы пропали с поста? — допрашивал я.
— Я ходил туда, на ту сторону.
— Что?! Вы соображаете, что говорите?!.
Молчит уныло.
— Вы что, решили уйти за границу?
— Не. Я замерз.
Я оторопел. Зимы в этих местах суровые, морозы порой доходят до сорока градусов, а в эту ночь к тому же дул сильный ветер. Но бросить пост, спуститься на ту сторону! Для этого нужно быть или врагом, или сумасшедшим, или совсем несмышленым!
Между тем новобранец, шмыгая носом, торопливо рассказывал:
— Я терпел, терпел, а внизу огоньки. Думаю, пропаду я, замерзну совсем. Не вытерпел — пошел. Шел, шел, дошел до избы, стукнул в окно, а оттудова: «Бала-бала», не по-русски, Испугался я. Из России ушел к врагам пришел! Сразу назад побежал…
— Стоит, голову опустил, на глазах слезы.
Голову я себе на нем свихнул — думал, что делать. Конечно, будь он предатель, шпион, не действовал бы так по-дурацки, но факт остается фактом: ушел с поста, был за границей. Что с ним делать?
Вкатили ему десять суток строгой «губы». Сам к нему ходил, растолковывал ему, что такое служба, что такое трудности.
Боялся за него очень. Но вот прошло время, и он стал бойцом что надо, ни разу не пришлось мне за него краснеть. А война началась — не посрамил он нашего отряда, был на передовой, имел награды.
Как радуется командир каждому отличному воспитаннику!
Помню Петреченко с N-ской заставы. Не было случая, чтобы он пропустил какое-нибудь движение на своем участке. Безукоризненная внимательность, собранность, память! Служебная собака, воспитанная им, великолепно брала след. Четыре десятка диверсантов были задержаны им.
Таким был и красноармеец Дмитриев.
Свой участок он знал так, что даже меня, старого пограничника, удивлял порой.
Помню такой случай. Шли мы с ним в зимний морозный день по лесу. Вдруг Дмитриев насторожился:
— Смотрите, на той кочке что-то есть.
Сколько я ни всматривался, ничего, кроме заснеженных кочек, не мог разглядеть.
— Да где вы видите?
— Вон та кочка обычно ниже. Сегодня она какая-то не такая.
— Снег выпал — вот и все.
— Нет, товарищ начальник, она не такая. Я побегу.
Когда мы подбежали к кочке, на ней действительно лежал человек, укрывшийся белой простыней. Даже близко его трудно было отличить от окружающего снега.
При расследовании он оказался японским диверсантом.
В другой раз мы получили данные, что в районе горы Гайзи на нашу территорию переплыл на лодке человек. Однако самые тщательные розыски не помогли обнаружить ни следов нарушителя, ни даже лодки, на которой он переплыл Амур. На том берегу обычно стояли на приколе три шлюпки. Сейчас их было две. Вероятно, третьей шлюпкой как раз и воспользовался диверсант. Но и на нашем берегу мы не могли отыскать эту шлюпку. Не мог же нарушитель, отправившись выполнять задание, тащить шлюпку на себе. Конечно, он мог пустить ее вниз по течению. Но ни один наблюдатель такой шлюпки, плывущей по течению, не обнаружил… Снова и снова прочесывали пограничники берег реки.
И опять Дмитриев оказался зорче других. Оглядывая заболоченное прибрежье, он заметил, что одно приметное дерево как-то не так, как всегда, стоит. Подобраться к дереву посуху было невозможно, и пограничник, раздевшись, полез в воду. К дереву в воде была прикреплена проволока, уходившая вглубь. Дмитриев подозвал товарища, и вдвоем они вытащили за проволоку затопленную шлюпку, ту самую, что исчезла с прикола у китайской фанзы.
Раз шлюпка была здесь, нужно было здесь же дожидаться и нарушителя. Шлюпку вновь затопили. Дмитриев попросил оставить его со служебной собакой в засаде. Двое суток он ждал в заболоченных зарослях нарушителя. Наконец, ночью на берегу показался человек. Оглядевшись, он разулся и полез в воду… В два прыжка служебный пес настиг нарушителя, опрокинул его. На помощь уже спешил Дмитриев.
Задержанный оказался агентом японской разведки.
На том же участке как-то зимою дежурил красноармеец Цебро. Поднявшись на сопочку, Цебро увидел километрах в трех от себя нарушителя. Пограничник кинулся наперерез, Нарушитель тоже побежал. Расстояние между ними понемногу сокращалось, но все же было еще далеко. Тогда Цебро скинул полушубок, побежал налегке. Пробежав еще немного, сбросил и валенки. После Цебро рассказывал подробности задержания. «„Стой!“ — крикнул я, а он знай себе чешет. „Стой, — кричу, — стрелять буду!“ И тогда он враз остановился. Видит, что я уже совсем близко, кричит: „Я сдайся, я сдайся!“ — „Ах, ты ж, — говорю, — чего ж ты до этого улепетывал? Из-за тебя чуть ноги не отморозил. А ну-ка по моим следам, — командую, — к сопке шагом марш!“ — Понял. „Бегом“, — командую. Оглянулся на мои разутые ноги, побежал… По дороге нашел я и валенки, и полушубок…»
— Как же ты действительно по снегу, по морозу босиком?
— А я вгорячах не сразу и почувствовал.
Задержанный оказался японским диверсантом;
— Моя плохо живет, — попросту объяснял он. — Япона капитана деньги дает, япона капитана работаю. Руска капитана больше дает — моя сильно работай руска капитана. Давай, руска капитана, моя деньги — буду работай руска капитана…
…Очень помогало нам в работе местное население, и, конечно, дети. Стоило чужому человеку появиться в деревне, как это тотчас становилось известно на заставе.
Как-то на участке нашего отряда произошел такой случай. Девочка шла из школы, когда ее остановил незнакомый человек:
— Ты знаешь Марию Акимовну Селиванову?
— Которая по-над лесом живет? Знаю:.
— Передай ей вот эту бумажку, будь умница. А это возьми себе на мороженое.
Он сунул в руки девочки рубль.
«У нас же нет мороженого! — подумала девочка. — Или он этого не знает?»
— Послушай, Коля, — окликнула она одноклассника. — Тут какой-то дядька, не наш, тетке Марии Селивановой велел записку передать. И вот рубль подарил — купи, говорит, мороженое. Чудной!
— Где этот дядька?
— А вон пошел.
— Беги с этой запиской на заставу, расскажи все, а я за ним следом пойду. Буду листки из тетрадки вырывать и бумажки на дорогу бросать. Вы по этим бумажкам меня и найдете. Поняла?
Как только девочка прибежала на заставу, начальник выслал вслед за неизвестным группу со служебной собакой.
В деревне незнакомца уже не оказалось. Свернув в переулок, указанный девочкой, пограничники увидели обрывки бумажек. Этот след вывел за околицу деревни, повел по дороге к границе. Догнали нарушителя уже на погранполосе.
Девочку и мальчишку на общем школьном собрании похвалил комсорг погранзаставы. Он призвал ребят брать с них пример, активно помогать в охране советской границы.
Двух нарушителей задержал и старик Кузьмич из пограничной деревни. Стариковская бессонница погнала его чуть свет на улицу. Увидев двух незнакомых людей, направляющихся к границе, Кузьмич заволновался, почувствовал неладное. Но как быть? Он один, старик, звать на помощь уже поздно, неизвестные вот-вот перейдут границу. Забежав в избу и схватив берданку, старик бросился наперерез.
— Сто-ой! — закричал он. — Руки вверх! Давай, ребята, окружай их! Руки вверх, я говорю! Бросай оружие!
Он сам привел на заставу задержанных им нарушителей. Кузьмичу за проявленные находчивость и мужество выдали Почетную грамоту и отрез на костюм.