1

Выйдя из храма, я перешел улицу и из окна книжного магазина, что напротив ограды Никольской церкви, провел рекогносцировку на местности. К подворью храма примыкали съестной рынок и барахолка. Трезвонившие трамваи пачками выбрасывали перед их воротами десанты обывателей.

Наверное, подумал я, присматриваясь к одежкам алматинцев, стоило бы обзавестись местным комплектом одежды, включая ботинки и носки. Носки или чулки выдают чаще всего. В Таллине, где по заказу Шлайна год назад пришлось готовить покушение на российского генерала, я «вычислил», как теперь говорят, сотрудницу «наружки» по колготкам. Отправленную за мной группу слежения удалось полностью размотать на пути к явке, и деве, оказавшейся последней в строю, то есть без замены, пришлось переодевать платок, пальто и туфли. Накачала она и резиновую камеру под жакетом, чтобы сойти за беременную. А колготки поленилась сменить или не нашлись казенные запасные…

Пачку купюр с профилем великого мыслителя Аль-Фараби я заполучил в меняльной напротив рынка, в доме, возле которого курили одну сигарету, передавая по кругу, четверо полицейских. Трое казахов и один русский. Пластиковые полупальто стального цвета затвердели на холоде. Они переминались и притоптывали в нечищеных армейских сапогах, которые хлобыстали на тощих ногах так, будто ребята не носили носков. Оружия им не доверили. Даже у старшего с двумя нашивками из ременной петли на поясе торчала только дубинка. Бюджет местных силовых структур вселял оптимизм.

Выбрал я мягкую кашемировую кепку темно-серого цвета, сероватое же полупальто, невзрачное клетчатое кашне, коричневые дешевые ботинки на рыбьем меху, но с надежной подошвой, черные джинсы на теплой подкладке и вязаные перчатки. Из-под тента возбужденного оптовой покупкой «челнока», говорившего с украинским акцентом, вышел уже не Бэзил Шемякин, то бишь, если ссылаться на документы, не Ефим Шлайн, московская штучка, а некий слесарь-водопроводчик, устроенный при конторе элитного дома. Носки грубой домашней шерсти я приобрел у старушки. Шляпу, пальто и остальное московское я тащил в пакете, теперь вполне сливаясь с окружающей средой.

— Угу, — услышал я в телефонной трубке, когда из автомата, привинченного под пластиковым козырьком к стене на проспекте Абая, позвонил Усману. Он что-то дожевывал.

— Как дела? — спросил я.

— Съездил и взял. Что дальше?

— Живой?

— Кто? Я?

— Попугай…

— А… Наглеет понемногу. Кстати, он говорящий.

— И что показал на допросе?

— Говорит так… Блюзик птичка, Блюзик отличная птичка… И без остановки минуты две-три одно и то же. Зачем он?

«Действительно, — подумал я, — зачем? Ну что тут скажешь менту, а ныне таксисту?»

— Потом объясню, — сказал я многозначительно.

— А что нужно-то?

— Встретиться, — ответил я.

С полминуты, которые Усман молчал, я слушал невнятные детские голоса, доносившиеся в трубку, вероятно, из-за обеденного стола, потому что женский голос, перекрывая их чириканье, увещевал на русском «кушать, а не болтать». Бывший капитан, наверное, подбирал вразумительный повод, чтобы послать повежливее и подальше залетного суетягу.

Два парня с серыми лицами, в вязаных колпаках и затертых кожаных куртках, встали рядом. Высокий, плотный и маленький, вихлястый. Грязные китайские джинсы едва держались на обоих, огузки болтались почти у колен.

— Кафе на углу улицы Желтоксан, — сказал Усман. — Называется «Хэ-Лэ», только пишется иностранными буквами. Ну, как наше «хэ» и ихнее «лэ», крестик и угол…

— Наверное, «икс-эль»? — предположил я.

— Наверное… Через полтора часа подойдет? — спросил он.

— Подойдет, — сказал я. — Отправлюсь сейчас и подожду.

— Явится Ляззат, — сказал он. — Моя дочь. Так лучше.

И повесил трубку.

— Слушай, мужчина, — сказал высокий и плотный, показывая из рукава кончик ножа. — Дай закурить.

Высмотрели, как я совершал оптовую покупку. Лох-придурок, вот кто я теперь был по виду. Что ж, очень хорошо. Станиславский бы, значит, поверил в мое перевоплощение.

— И деньжат, наверное, тоже? — спросил я, вдавливая подошву нового ботинка в носок грязной кроссовки «Адидас» маленького и вихлястого.

— В своем уме, сука? — пискнул он.

Я вытянул трофейный «ТТ» из кармана полупальто.

— Нет базара, отец, — сказал высокий. — Все… Базара нет.

Кроссовку я давил и не отпускал. И практически не увидел, как испарился с «пером» высокий подельник носителя роскошной обувки.

— Отец, все… Ну, чего ты? Ну, чего ты, в натуре? Ботаю же… Все.

Ореликов мне Бог послал.

— Ты знаешь, как меня зовут? — спросил я молодца, всматриваясь в его лицо. Испытание для нервных урок нестерпимое.

— Откуда? Да ладно…

— Повторяй за мной, — скомандовал я. — Экслибрис Экслибрисович Альфарабийский… Давай!

— Этот… Эк… Эккабрасыч… Рабивский…

Наверное, он был метисом. И ночевал где попало, ел плохо, воняло от него немилосердно. На сдавленном, длинном и в то же время казавшемся крохотным, в пупырышках угрей, лице не нашлось места для бровей. Они сдвинулись на виски и по-китайски вразлет тянулись до запущенных бакенбард, почти касаясь грязных ушей.

— Вот что, красавчик… Придется тебе отрабатывать откат за наезд. Возьмешь этот пакет и, одна нога здесь, а другая там, доставишь в гостиницу «Алматы». Если не пустит охранник, отдашь ему и попросишь передать приемщице. Скажешь, для постояльца в номере пятьсот девять. Пятьсот девять. Запоминай… Не доставишь, тебе на рынке не кантоваться… Да с охранником на своей фене не ботай. Говори по-людски… Как имечко-то?

— Кишмиш… Ну, это… Виктор я.

— Вот тебе кое-какие бабки, Кишмиш-Виктор, на такси, прокатись по центру на пару со своим кентом, — сказал я, задвинул пушку в карман, вытянул пачку пятисотенных тенге и отшелушил две купюры герою.

Кишмиш-Виктор принял пакет, а я, не оглядываясь, отправился в сторону трамвайной остановки. Если подкрепление к вырубленной у «Детского мира» сладкой парочке прибыло, оно увяжется за Кишмишем. Да и его длинный кент с «пером» порадует «наружку» как добавочный шанс и утешение. Пусть рыночные орелики потаскают мой хвост, пока я буду прохлаждаться с Ляззат, а потом рассиживаться в «Стейк-хаузе». Марочное винцо к мясу, наверное, найдется в заведении. Следует себя вознаградить за сверхурочные в воскресенье…

Пакет с моими одежками, конечно, обшарят и поймут, что в толпе меня выделить теперь все равно, что иголку в стоге сена разыскать. Так что, встретимся вечером, господа, ближе к ночи, когда я вернусь в гостиницу. Куда я денусь?

А может, и деться?

Вопрос поставлен преждевременно, сказал я себе. Неясным остается, когда и где именно состоится предъявление документов для сканирования…

Неясным остается, когда и где я теперь увижу господ, быстренько семенивших, чтобы не оказаться приметными, из «мерса» в стеклянную дверь посольского особняка на московском Чистопрудном бульваре. Господа вместе или по отдельности каждый имели исключительное право идентификации документов, за которыми меня отправили, в качестве подлинных.

Неясным остается, когда и где объявится Матье Сорес. Но этот персонаж — не из моей игры на Шлайна. Может, и против. Как Бог даст.

До места встречи, обвыкаясь с новой экипировкой, я добирался пешком. Линия трамвая, обозначенная на карте, помогла определиться с направлением.

Кафе «XL» ублажало клиентуру искусственным ковром ещё на тротуаре, перед дверью. И лучше бы не делало этого. Запорошенный снежком, смерзшийся ворс заледенел так, что пришлось, поскользнувшись, изогнутся в поклоне и схватиться за дверную ручку. Плохая, в общем-то, примета. Из-за стойки исподлобья взирал на четыре столика с прозрачными, толстого стекла столешницами своего заведения небритый, с запущенной прической высокий, головой под потолок, русачок в меховой жилетке. И — никого.

Из вежливости я кивнул. Двинув заросшими сивыми бровями вверх и потом вниз, он то ли ответил, то ли поинтересовался таким образом — что угодно?

Бочкового было угодно.

Я взглянул на свои швейцарские «Раймон Вэйл». До контакта оставалось двадцать семь минут.

Стакан с пивом русачок поставил на замызганную картонку фирмы «Хайнекен» вместе со счетом. Одежка, выходит, срабатывала. Денежным я не выглядел. С меня полагалось вперед.

Я расплатился и спросил:

— Что-то пустынно сегодня?

— Сегодня? — переспросил бармен, запихивая деньги в карман жилетки. Еще явятся…

Говорил он с сильным южным акцентом.

Мне показалось, что он напряженно пытается припомнить завсегдатая из разряда интеллигентных мастеровых и, поскольку это не получается, насторожился.

Потоптавшись, бармен вернулся к стойке, и было слышно, как постукивают кассеты, которые он перебирает возле проигрывателя, выискивая музыку для гостя. Она рявкнула, но заросший патлами русачок перехватил рев регулятором громкости и под сурдинку Высоцкий спел:

Это должно было потрафить моим вкусам. Полагалось пригорюниться. Я и пригорюнился, поскольку причин для дурного настроения хватало. Во-первых, я не предугадал жесткой опеки с утра. А возможно, и ночи. Усман, стреляный воробей, что-то учуял, потому и высылает дочь, не хочет светиться. Или, проделав домашний анализ, сожалеет, что проглотил мою дешевую наживку и выплевывает ее?

Во-вторых, на старте операции я допустил серьезный сбой, позволив втянуть себя в «технически» рискованную стычку. Это — грязная работа.

Профессионально меня переигрывали. Не сладкая парочка, конечно. Их командование. Оно, ведь, могло и специально выставить «наружку» в ослабленном составе. Скажем, чтобы перенапрячь джигита и русачка, подставить под мои кулаки и, отсняв ролик, заиметь криминальную «компру» на залетного шпиона.

В разведке, вернее, в культуре её ведения существуют свои стили, аналогия с шоу-бизнесом здесь вполне уместна. К классике свое нынешнее исполнение порученной партии я бы не отнес. Гнал пошлятину, попсу. Без предварительных подходов ринулся разрабатывать Усмана, да ещё ночью. Казалось бы, проспавшись, утром-то мог бы избежать силового контакта с противником! Нет, впал в агрессивность, а это, как и сквернословие в беседе, — мусор, признак болезни. И уж если быть откровенным до конца, свидетельство страха.

Страх действительно подкрался ко мне. И хозяйничал в душе. Не тот тренированно легко преодолимый страх, после которого начинается раскрутка, как говорят кулачные бойцы, рук и ног. Страх из-за реальной возможности, что взялся за работу не по плечу. Страх износа. То есть, что сдаю и профессионально, и душевно. Укатали сивку крутые горки.

Лучше бы бармену не ставить пластинку Высоцкого про то, как он «лег на сгибе бытия». Потому что три месяца назад я тоже лег и тоже на сгибе, но только грязного капота наемной «копейки» лицом вниз на блокпункте станицы Галюгановской у границы между Чечней и Ставропольским краем. По контракту с Ефимом Шлайном я и там привычно «косил» под журналиста. И когда заикнулся насчет военной бесцельности позы, солдатик, натренированно пнув меня под крестец, изрек: «Благодари, папаша, Бога, что, принимая во внимание твой доисторический возраст и вероятные радикулиты, я тебя в грязь не кладу».

Доисторический возраст. Неплохо было сказано. И неплохо про это вспоминать перед свиданием с молодой раскрашенной особой, как раз входившей в кафе «XL» и не позволявшей усомниться в характере ремесла, которым кормится. Русачок явно возрадовался. Высоцкий притих на полуслове, чтобы бармен мог высказать задушевное приветствие.

Потаскуха и наемник. Идеальный тандем. Впрочем, она тоже шанс, как и орелики на рынке. Своего рода, говоря военным языком, танк, за которым, хотя и наглотаешься пыли, но до траншеи противника добежишь. Вполне оправданный спутник прикрытия при возвращении в гостиницу.

Поскольку в руках она держала мой шарф, оставленный с попугаем, я сказал:

— Это я вас жду. Здравствуйте, Ляззат. Присаживайтесь…

Заросший любезник, порывшись в фонотеке под прилавком, запустил на проигрывателе, словно мы все снимались в кинокомедии, танго «Жалюзи», что переводится с французского как «Ревность».

Она капризно ждала, когда я помогу ей снять лисью шубку. Внешне облезлую, на самом деле — тонированного оттенка, поднимавшего цену вдвое.

Ни свитера, ни джинсов, ни кроссовок. Высокая и стройная, ладно сложенная, да и черная юбка, хотя и мини, подшита на уровне, исключающем желание усмехнуться. В глубоком декольте розоватой кофточки с объемами, которые в Легионе называли «переполненный балкон», переплетались три или четыре золотых цепочки. На одной лежал, именно лежал, а не висел, крест, возможно, из тех, которые не удалось уберечь Володиньке в Никольской церкви. Усевшись, она замысловато переплела под прозрачной столешницей ноги в черных колготках так, будто у неё были две пары коленей.

— Мне чай, больше ничего, — сказала она. — Вас зовут?

— Ефим, — представился я.

Бармен и без команды уже заваривал на стойке в стеклянной посудине с сетчатым поддоном и поршневым устройством «Английский завтрак» из свежей пачки.

Ляззат не положила на столик сигареты и зажигалку. Она не нуждалась в том, чтобы вертеть что-то в пальцах и глубокомысленно пускать дым, прикрывая напряжение, досаду, никчемность или скуку. Замшевая сумочка, повешенная на спинке стула, не напрягала ремешок в натяг. Однако, шубка мне показалась увесистой. Карманы от железа не пустовали.

Уселась она, как для деловых переговоров — с противоположного края столика, не рядом. Овальное азиатское лицо, удлиненные глаза, подпорченный западной примесью рыхловатый короткий нос, пухлые губы. Косметика плохо скрывала крупноватые поры на коже. В особенности на левой скуле, вокруг бородавки.

Отчего же отец сказал про неё — «моя дочь», да и мать, говоря про Усмана, произнесла «его дочь», почему не «наша дочь»?

Об этом я её и спросил. Она рассмеялась, показав великолепные зубы.

— Усман подобрал меня в детском доме, шестилетней, ещё до своей женитьбы. Так что, я, конечно, и Усманова дочь, и не Усманова дочь.

— А что чувствуете сами?

— Усманова дочь, — сказала она и опять рассмеялась.

Ее чай вкусно пахнул. Она грела о стеклянный сосуд, торжественно перенесенный барменом со стойки на столик, пальцы с фиолетовым маникюром.

Я вдруг подумал, что она только носит обличье шлюхи. И порадовался, что не купился на маскировку.

Мы уже не были единственными клиентами. Трое русских рассаживались, не сняв курток-пилотов, за столиком у входа. Они курили и громко разговаривали между собой и с барменом.

— Место русское, мне кажется, — сказал я.

— Да не совсем, Константин приехал из Баку…

— Из Баку?

— Убежал от азербайджанцев… да влип здесь.

— С приезжими такое всюду случается.

Отпивая из сосуда, она опускала веки, жмурилась. Еще не подняв их после второго глотка, Ляззат спросила:

— Вы нуждаетесь в помощи?

И посмотрела мне прямо в глаза.

— Информационной, — сказал я.

— Спрашивайте. Усман обычно все мне рассказывает. Я знаю про ночной разговор. Вы ведь подбирались к нему?

— Разве это плохо?

— При чем здесь плохо или хорошо?

— Подбирался, — сказал я. — Давайте теперь я подберусь к вам?

Она рассмеялась. Привычно теперь для меня.

— Возьмите тогда для храбрости второе пиво. Вы сидите перед пустым стаканом, — сказала она просто. И добавила: — Как вас зовут по-настоящему? Мне хочется называть вас настоящим именем… Вы сидели здесь с таким жалостливым видом. Как Усман после увольнения из органов…

— Бэзил, — ответил я. — Дома меня зовут Бэзил.

— Иностранец?

Я пожал плечами и спросил:

— Все приезжие из России здесь иностранцы, разве не так?

— Так, — сказала она, расплела и снова сплела свои ноги в черных колготках, переменив направление коленок.

Я не скрывал, как мне нравится смотреть на них сквозь стеклянную столешницу.

— Может быть, вы хотите есть? — спросил я.

— Я — нет, а вам предстоит «Стейк-хауз». Лучше поужинайте там. Действительно вкусно готовят.

Бармен поставил трем русским на столик четыре стакана.

Я взял второе пиво, потягивая которое, не чувствовал вкуса под прессом тех странных и тревожных сведений, которые вываливала на меня Ляззат. В сущности, она пришла как посол Усмана. Передо мной рассуждал посредник.

Я действительно вернулся в Азию.

2

Государственная безопасность, включая полицию и все её разновидности, сколько бы ни старались наивные или нанятые властями популяризаторы, ничего общего с утверждением справедливости и борьбой против зла не имела, не имеет и иметь не будет. Она вообще не нужна. Более того, путается под ногами граждан, которые, организовавшись на основе свободной самодеятельности, в состоянии обеспечивать порядок вокруг и спокойствие для себя. Может быть, отлавливание особо изощренных негодяев и требует вмешательства правительства, но под строгим контролем и в исключительных случаях, поскольку именно свободная самодеятельность граждан предупреждает превращение негодяев от рождения в матерых преступников по призванию…

На Алексеевских курсах идеи эти развивал в рамках предмета «Этика общественной безопасности» бывший сотрудник отдела главного юрисконсульта ЦРУ доктор Питер Солски, называвший себя Петром Петровичем Сальским. Термин «общественная безопасность» трактовался им как жесткий и безостановочный процесс конституционной защиты в первую очередь и главным образом рядового человека. Если же приоритет отдается государственной безопасности, то есть если защита общества перепоручается правительственным органам, даже от шпионажа, это ведет, по мнению Питера, к деградации правоохранительной системы. Органы в этом случае занимаются, во-первых, защитой только собственных интересов и самих себя, а, во-вторых, в силу обладания вооруженными структурами и тюрьмами, неминуемо внушающими обывателю страх, становятся бесконтрольными. Последствия: органы пронизывает ползучая подозрительность в отношении всех без исключения собственных граждан, а граждане, соответственно, проникаются правовым цинизмом. Сообщество прокуроров, следователей и специальных агентов исподволь плодит эксплуататоров людских страхов, мастеров подлога, предателей доверившихся им людей, лгунов и извратителей истины.

Общественная безопасность, делал вывод Солски, в ведении государственных служащих уподобляется, таким образом, носорогу. Огромный рог, свирепые глазки, массивная туша и толстая кожа прикрывают жалкий мозг, рыхлое тело, дряблые мускулы, вялый характер и подверженный запорам желудок. Это не более чем внушающее своими размерами опаску травоядное, которое выедает вокруг себя растительность и загаживает окружающую среду навозом, не годным даже на удобрения, подобно свиным фекалиям. При появлении хищников оно с достоинством ретируется в заросли, чтобы продолжить там размножение…

Общество, даже от общественных самосудов, спасают, таким образом, лишь выборные самим населением шерифы!

Ляззат, расписывая историю служебного взлета и падения Усмана, приводила пример, иллюстрирующий гениальность бессмертной теории доктора Солски, о которой, конечно, не слышала.

Усман не был «голубым». Фотографии, о которых он мне рассказывал, сделаны коллажем негативов. Людская молва о сверхчестном капитане Усмане Ирисове из УВД неведомой мне Жамбыльской области не оставляла другой возможности убрать его, кроме как с помощью этой грязи. Если Ляззат не лгала, приемный отец сам разорвал пуповину, связывавшую его с правопорядком. Он не брал взяток. И не соглашался на охранную или разведывательную работу в частных структурах в свободное от основной службы время, что тоже является отчего-то, по его мнению, формой взятки.

Пришлось возразить Ляззат, что, возможно, она ошибается, поскольку такого не бывало и не будет в милициях и полициях на всем постсоветском пространстве. Девушка игнорировала возражение. И чем дальше она живописала случившееся с приемным отцом, тем меньше оставалось сомнений в её правоте или, скорее всего, почти правоте. Может, срабатывало мое подкорковое сознание? Доктор Питер Солски когда-то поставил мне высший бал на экзамене за неординарный интерес к его правоохранительным мечтаниям…

Усман, получивший должность начальника криминального отдела в каком-то районе Жамбыльской области, муштровал подчиненных по методике, разработанной в порядке эксперимента полковником Ефимом Шлайном ещё в советское время. Шлайн был причастным к подготовке, как теперь говорят, из лиц казахской, узбекской, киргизской и таджикской национальностей агентуры в зарубежную Азию. Усман Ирисов оказался в его мастер-классе по операционному обеспечению экономической и финансовой контрразведки. Когда же советская Азия тоже стала зарубежной, шлайновских специалистов, принимая во внимание их вербовку Москвой, слили подальше от столиц на окраины новых государственных самообразований. В девяносто восьмом году некоторых, в том числе и Усмана, вызвали для временного показушного заполнения офицерских должностей в Центрально-азиатском батальоне сил ООН по причине знания английского и прошлой заграничной специализации. Батальон, составленный из казахской, узбекской, киргизской и таджикской рот, вылетел на маневры в Новую Каролину и вернулся, парашютировавшись на родные джайляу в составе 82-й воздушно-десантной дивизии США.

Думаю, что на месте Усмана никто бы не удержался от искушения поделиться с Ефимом Шлайном, бывшим учителем, впечатлениями о заграничном путешествии в составе элитной американской части. В Жамбыльском полицейском околотке, куда Усмана вернули, этот опыт пропадал втуне… Думаю также, что такого рода общительность не ускользнула от внимания отдела национальной безопасности, то есть контрразведки Жамбыльского же околотка. Но эти думы я не поведал Ляззат, чтобы не прерывать её интересный рассказ…

Капитан Ирисов исхитрился ввергнуть степных рэкетиров, вымогавших урожаи и скот, как сказала Ляззат, «у сельских тружеников» подконтрольного района, в состояние близкое к панике. Крутые ребята возникли из степного марева, перешли городскую черту и пожаловались властям, которым «отстегивали». А власти и без того закипали. Говоря терминами доктора Солски, Ирисов довел правовую самодеятельность «тружеников» до того, что они, помимо разрешений на ношение оружия, обзавелись на свои кровные ещё и ушлыми юристами. Дошло до того, что на усмановской территории «отлуп» получали не только рэкетиры, но и вымогатели «левой» подати из налогового ведомства, да и вообще начальство. Бригада Усмана выезжала отныне только на подмогу обывателям при серьезных «разборках», «стрелках» или «наездах». Степной люд задышал и принялся богатеть сам по себе, а стало быть, и меньше кланяться наверх. Могло дойти и до того, что выдвинули бы в казахстанский парламент не просто узбека Усмана, а «такого» узбека…

— Ну, это политика, Ляззат, — сказал я. — Зачем ему было впутываться в нее?

— Он и не впутывался. Народ заговорил…

— Ну, хорошо, народ надо слушаться, конечно, — сказал я. — Но вот, снимки, оказывается, смастерили-то здесь, в Алматы или где тут у вас, и московский учитель отношения к этому мероприятию не имел. Чего же тогда Усман боится Шлайна именно из-за этого липового компромата?

— Он боится сговора. Сговора Шлайна и тех, кто убрал его из Жамбыльской области, тех, кто назвал его «кок серек».

— Какой кок?

Мне нравилось, как Ляззат смеялась. Действительно, послушать её сдержанный хохоток да посмотреть на безупречные зубки, и все в этом мире покажется прекрасным.

— «Кок серек» в переводе с казахского «синий волк», — сказала она. Прозвище присвоили начальники. Частенько так главарей банд называют…

— За что же?

— Усман лично руководил операцией спецназовцев по захвату вооруженных вымогателей. Банда называлась «Амангельдынской». Ну, в ней с кадрами становилось все хуже, затерся в неё отморозок, русский при этом… При захвате то ли нервы не выдержали, то ли подставной был… Бросился отнимать автомат у бойца. А бойцы у Усмана как роботы. Чуть что, огонь на поражение. Потом оказалось, что убитый-де и не из банды вовсе, так, околачивался рядом. А до этого бандиты приходили к Усману договариваться, потом ставили ультиматум, снова предлагали договориться… Тут ещё в народе про депутатство заговорили. Вот и сошлось. Бандиты подставили отморозка, то есть практически его подчиненному труп подложили. Служебное расследование прошло на удивление быстро, ну и навесили собак на капитана, который был на полковничьей должности… Это извне. Изнутри же свои расстарались с фотографиями — как говорится, чтобы не лез в народные заступники. И стал Усман таксистом.

Трое русских за своим столиком выпили водку. Четвертая рюмка осталась наполненной. Кто-то к ним опаздывал на встречу. И вдруг я подумал: они не чокались, это — тризна. Нетронутая рюмка — покойному.

— А вы, Ляззат? — спросил я.

— Как папа, — сказала она. — Борец с организованной преступностью.

— Пользуетесь такой популярностью в этом баре…

— Да, Константин задолжал Усману. Вот и лебезит, я думаю… А вы все же иностранец, — сказала она. — Даже в России.

Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан, говорил покойный папа про себя. Я пожал плечами и сказал:

— Окрошку, конечно, делаю вместо кваса с пепси-колой…

Ляззат расплела свои коленки.

— Вы о чем-то хотели попросить Усмана?

— А вы хотите что-то мне передать от него?

Теперь мы рассмеялись вместе.

Трое за столиком возле стойки посмотрели в нашу сторону и вежливо отвернулись. Константин, подавшись вперед под рюмками в подвесных гнездах над стойкой, что-то говорил им, приложив ладони к меховым отворотам жилетки. Свалявшиеся патлы, разделившись на загривке, свисали вдоль щек, словно уши у спаниеля.

— Вечером в ресторане «Стейк-хауз» я получу документы. Или мне дадут наводку, где я их получу. Понадобится машина либо вернуться в гостиницу, либо съездить до этого за бумагами, а потом, возможно, отвезти все обратно, — сказал я. — Сразу же после этого я улечу первым попавшимся рейсом из этой страны. Усман сможет отвезти меня и в аэропорт?

— Он сможет, — сказала Ляззат. — В десять вечера метрах в двадцати от стоянки перед рестораном, это направо, если выходить из «Стейк-хауза», Усман будет сидеть в своей «копейке». Там не освещено, но идите смело. А мне пора…

Она пододвинула к себе счет за мое второе пиво. Чай там не значился.

— Ну, вот еще! — воскликнул я.

Ляззат подняла обе руки с указательными пальцами крест-накрест. Константин кивнул.

— Не нужно платить, — сказала она. — Будьте моим гостем. Пейте еще, не стесняйтесь. Он столько должен Усману и мне, что никогда не расплатится.

Она уже стояла и величественно ждала, когда я помогу ей вдеть руки в лисий жакет.

— Мы увидимся? — спросил я, чувствуя себя альфонсом.

Ляззат улыбнулась.

— Все-таки вы иностранец, — сказала она. В шубке к ней вернулся имидж дорогой потаскухи.

Такой она и появится сейчас на улице, подумал я с неприязнью.

Константин поторопился, маневрируя между столиками, открыть дверь Ляззат. Он шаркал войлочными подобиями бот, вырезанными из валенок, по цементному полу, почти не поднимая ног. Я вдруг почувствовал, как переохладились мои собственные ноги в дешевых рыночных ботинках.

Стрелки «Раймон Вэйл» показывали шесть тридцать вечера. Время летело птицей. Константин, не спрашивая, принес третий стакан бочкового и поставил его рядом с бумажным свертком, в котором Ляззат оставила мобильный телефон.

Из беседы я отметил для себя главное: она определенно считает сговор Шлайна с теми, кто убирал капитана Усмана с полковничьей должности, состоявшимся. Значит?

Пока ничего не значит, оборвал я собственные догадки и домыслы, но пришедшую на ум аналогию достроил: сговор Шлайна против Шемякина, посланного за документами, тоже мог уже состоятся…

Где же носит треклятого Матье его французский дьявол?

И, вот досада, я забыл передать привет Блюзику-птичке!

3

Хотя к вечеру крепко подморозило, юг сказывался. Даже в январе темнело позднее, чем в Москве. Сумерки ещё тянулись, когда я вышел из «XL», и можно было разглядеть, что деревья на бульваре опушены жухлой листвой, которую не сорвали ветры… Длинные, длинные сумерки.

Наташу, привыкшую в Бангкоке к тому, что сутки делятся поровну и почти без переходов, нервировали зимой бесконечные, а летом белые ночи в России. Однажды в июне у нас под Кимрами вообще не стемнело.

В тот день с утра круто окреп редкий на Волге северо-восточный ветер. К вечеру вспухшую реку, измятые поля и лес накрыл багровый купол, который в считанные минуты сгорел, и небеса окрасились в малахит. Говорили, что это отсветы далекого северного сияния… Собаки выли по всей деревне.

— Смотри-ка, Базилик, — сказала Наташа. — Как страшно! Вот ведь места предки выбирали… И часовой пояс странный… Когда в Азии или Европе день, у нас ночь. И наоборот. Отчего так с нами?

Она сидела боком, покачивая ногой, на подоконнике в спальне, на втором этаже нашего нового дома, и смотрела на метания разлапистых ветвей дуба за забором, на волновавшуюся воду, дикое заречье с обесцветившимся лесом, по которому шквалы тянули темные полосы… Я принес Наташе коньяку, она пригубила, а допил я. Кто его знает, не в ту ли малахитовую ночь мы зачали Колюню? По времени совпадало… Господи, хоть бы переезд к отцу прошел для неё спокойно!

Моральное разложение вышибается из души испытанным способом. Взводный в Легионе, лейтенант Рум, а если полностью Румянцев, затейник по части муштры и, кстати, отец все ещё не объявившегося Матье, когда замечал «падение морали» на тяжелом марше, заставлял орать, задавая ритм шагам, околесицу. Из языков предпочтение отдавалось латыни. Рума исключили с юридического факультета, и шумовым надругательством над римским правом он мстил профессорам… Я припомнил и забубнил:

— Индульгенция пленария! Индульгенция пленария! Индульгенция… И раз, и два, левой-правой… Индульгенция пленария! Валеант курэ! И раз, и два, левой-правой… Валеант курэ! Ого-го-го-го! Не видали вы кого? А вот члена моего!

Наоравшись с нами латыни, Рум выдавал поблажку: начиная с правофлангового, пулемет передавать через двенадцать вместо двадцати шагов. Английского производства чешского изобретения «Брен» гулял по плечам с одного фланга на другой или вдоль колонны в зависимости от построения. Десятикилограммовую машину таскали с собой за эффективность. Когда посреди рисовых чеков появлялись островки бамбуковых зарослей, рожком в двадцать патронов состригались и заросли, и островки, и возможные засады.

— Валеант курэ, валеант курэ! — бормотал я себе под нос, вышибая ударами пяток по мерзлому асфальту посторонние мысли из головы. Наверное, я начинал трогаться умом. Понимание этого было признаком восстановления душевного равновесия.

На ресторан «Стейк-хауз» меня вывели из черной, безлюдной и обледенелой улицы Кунаева гирлянды неоновой рекламы. Оранжевый ковбой размахивал синим арканом на горбившейся в прыжке зеленой лошадке, отражаясь в лакированных крышах дорогих автомобилей у входа. Этот вход оказался сейфовой дверью, встроенной в утепленный ангар. Возможно, что и армейский. Во всяком случае, такие, правда, не утепленные, мы собирали после парашютной высадки.

Едва я отпустил квадратную кнопку с надписью «Надавите», мелодия «Мое имение — голубые небеса» пролилась в мою измученную душу, иначе и не сказать, из стальной створки, приоткрытой привратником в галунной пиджачной паре.

— Пустите в рай, — сказал я. — У вас, что же, живая музыка?

Створка отошла больше.

— У нас дорого, — сказал привратник моему полупальто, кепке, шарфу и дешевым ботинкам.

Молодое курносое скуластое лицо. Типичный прапор. Из подхалимских побуждений захотелось спросить, в каком звании он служит в коммерческих вооруженных силах, приняв вторую присягу.

Я сунул ему сотенную.

Рай на земле обставили частоколом из калиброванного светлого бревна, обструганного поверху, словно карандаши. Амбразура в раздевалку. Воротца в бар. Узкий проход в зал, достаточно длинный, чтобы непрошеному гостю погибнуть под стрелами воинов, которых на бревенчатых лакированных башенках заменили мониторами с плоским экраном. На всех, воспитанно глядя на публику, Дюк Эллингтон давил клавиши пианино на фоне своего оркестра. Объемное звучание обеспечивали динамики, вделанные в частокол.

Нужного человека я увидел, когда казашка без юбки, в клетчатом передничке поверх колготок, почти без лифчика и в ковбойской шляпе вела меня к столику. Заросший бородой сутулый джентльмен европейской внешности, привстав со стула, тщательно вдавливал долларовую купюру в трусики тяжеловатой танцовщицы, делавшей тур между столиков. Вряд ли она была казашкой. Скорее, кореянкой. И в ней чувствовался стиль. Даже теперь, когда ей приходилось растягивать темп пританцовывания на два, а может, и три такта, приноравливаясь к смаковавшему момент клиенту. Клиента ублажал застольем сидевший рядом огромный, снисходительно улыбавшийся казах в шерстяном пуловере. Синеватая глыбина льда с вмерзшей в ней бутылкой «столичной» оплывала в хрустальном блюде среди тарелок со снедью.

Ресторан почти пустовал. Я выбрал столик у подиума, на который убежала танцовщица. Она крутанулась вокруг хромированной штанги и рассчитанно, будто покойный Дюк для неё играл в живую, с последним аккордом исчезла, сдувая с ладошки воздушные поцелуйчики сутулому. Парочка европеек-близняшек топлесс, различавшихся цветом матерчатых треугольников ниже пупочков, выскочила на смену и, хотя заиграли блюз «Ангельские глазки», глаза бы мои на них не смотрели. Вряд ли это был танец, скорее упражнения для тазобедренного сустава. К тому же для блюза они казались тощими. Менеджеру следовало бы выпускать лоснящуюся мулатку после казашки-кореянки.

Она оказалась единственной «местной» в конюшне, прошедшей через подиум, пока я наслаждался бочковым бельгийским и толстоватым стейком по-аргентински с овощным гарниром. Повертев зубочистку у губ, я неторопливо сделал её острием едва приметные проколы под тремя цифрами серийного номера на банкноте в сто тенге. Семерка, затем следующая цифра минус два, то есть первая же пятерка среди идущих потом, и снова минус два, то есть ближайшая тройка, ну и так далее, пока тянулся серийный номер казначейства. Пароль называется «Все время минус», а сколько именно минус — один, два или три решаете, исходя из номерных длиннот на купюре, передаваемой мороженщице, или железнодорожного билета, предъявляемого контролеру, или другой казенной бумажки, включая загранпаспорт, на котором пограничник ставит штемпель. Мороженщица, контролер и пограничник, нащупав наколы на «визитке», либо выходят на контакт, если за ними «чисто», либо не отзываются.

Интересно, ждала меня кореянка сегодня?

Она выбрала для следующего соло «Люблю тебя по сентиментальным причинам» Ната Кинга Кола. Певец в черно-белом изображении аккуратно раскрывал на мониторах квадратный негритянский рот. Ах и ах, подумал я, как танцует! Нет, такое в Алматы не рождается. Ах, Ефим Шлайн! Ах и ах, вербовать кадры умеешь. А эта стильная девка определенно импортная, деньжата, стало быть, у тебя, Ефим Шлайн, все-таки водятся, в особенности на такой товар…

Я с удовольствием зацепил ладонью упругое и скользкое в бесцветных колготках бедро дивы, когда она опять финишировала между столиками и изогнулась возле моего. Заготовленную купюру, воздев другую ладонь, я вдел в ложбинку над полоской, изображавшей верхнюю часть бикини.

Вторую чашку кофе пришлось допивать под бравурный «Круглосуточный рок» Билла Хейли. Стратегия ресторанного менеджмента по музыкальному сопровождению яств состояла в нагнетании темпа и шума, поэтому я услышал только конец фразы, который кореянка-казашка, увильнув на пути ко мне от загребастой руки сутулого, сказала с улыбкой:

— …хотели, чтобы я присела к вам?

— Очень, — откликнулся я. — Спасибо, что приняли предло…

Я не услышал начала её фразы, а ей не было суждено услышать конец моей.

Ударило близко, я оглох и ослеп. Тошнотворный запах горелой плоти это все, что я воспринимал. И возвращающее ощущение собственного тела, как это бывает, когда отсидишь коленку. Тела, упавшего с третьего этажа. Я даже подумал, что «они все-таки убили меня», и после этого разглядел кусок льда, который заменил лежавшей на мне казашке-кореянке ушную раковину. Наверное, прошло не меньше пяти минут после взрыва, потому что лед оплыл и разбавленная кровью и мозгом вода натекла мне на грудь.

«Местная» подошла вовремя, чтобы прикрыть от взрыва. И не вовремя, потому что с её смертью моя миссия в Казахстан закончилась, не начавшись. Вот что я подумал.

Верхний свет в ресторане не гаснул, и динамики воспроизводили сумасшедшее стаккато банджо Билла Хейли, которые я начинал воспринимать, словно из-за глухой толстой перегородки. Выбравшись из-под танцовщицы, разломавшегося столика, стульев и обгорелых клоков ковра, я ничего не увидел там, где стоял столик с блюдом впаянной в лед водки в окружении закусок. Бомба, видимо, взорвалась с наружной стороны ангара. Сутулого европеоида и вальяжного казахского джентльмена смело направленной ударной волной и искромсало рваными кусками железной стены. В проломе бесновались мигалки и выли сирены противоугонных устройств на машинах, встряхнутых взрывом. Через этот пролом я и выбрался на улицу Кунаева, на которой, если не считать безостановочного пенья давно умершего Хейли в разгромленном «Стейк-хаузе» и пылавшего вдоль его стены синевато-зеленого пламени, все оставалось спокойным. Воняло ещё резиной. Или подожгло искрами шины на автомобилях, или горели утеплитель и прокладки между ангарными секциями.

Двигался я нормально, Господь спас мое тело, хотя признаки контузии я ощущал.

Нарастающий скрежет заставил оглянуться. Ангарная крыша «Стейк-хауза» продавливалась вниз. Калиброванные бревна трещали в огне, выстреливая горящие ошметки. Никто не выходил из-под развалин… Я машинально подумал, что вскоре взорвется кухня. Стейки жарили, судя по отсутствию трубы, на газовых плитах. Рванет сильно. На газ и спишут…

«Копейка» Усмана стояла там, где и договаривались с Ляззат.

В сполохах занимавшегося пожара мне показалась, что от машины, пригибаясь, метнулась женская фигура. Длинные разметавшиеся волосы…

Я рванул дверцу и, уже чувствуя свинцовый запах артериальной крови, по инерции сказал:

— Усман, заводи и уходим…

Нож вошел под его кадык и вышел на загривке. Длинный, слегка загнутый вверх на конце. Штырь, с которого исчезла рукоятка, подпирал подбородок. Поскольку лезвие осталось в теле, крови на грудь, тучный живот и жирные колени почти не натекало. Усман сидел в спокойной позе. Смерть пришла внезапно и от человека, который не вызвал у него настороженности. От своего. И понятно, почему удар нанесли в горло. Свой сидел рядом. Если бы он бил в сердце, Усман, во-первых, смог бы перехватить нож, а во-вторых, огромную мускулистую грудь прикрывала под курткой стальная кольчужка. Я нащупал её, когда обшаривал карманы Синего Волка в поисках документов или оружия. Ничего не нашел, даже водительских прав или техпаспорта на машину. В перчаточнике лежал мобильный телефон и пустая кобура, судя по размеру и форме, от «Макарова». Я повертел их и положил обратно.

Свой, конечно, знал о кольчужке. И это была женщина?

Замерзая, со звоном в ушах, промокший, перепачканный липкой кровью, я брел вдоль домов, едва удерживаясь в вертикальном положении на обледенелом тротуаре улицы Кунаева. Дважды падал, разбив локти, и не почувствовал боли. Пустынная и темная Кунаева спускалась, по моим расчетам, к улице Кубанбай-батыра. Так оно и оказалось, потому что минут через пятнадцать я приметил вдалеке вывеску пивного ресторана «Нельсон».

Голова гудела. Я вытянул из кармана вырезанный из телефонной книги план. Шел я нужным путем. В географическом смысле. В целевом — наихудшим. К засаде в гостинице.

Я затравленно шарахнулся на другую сторону улицы, когда, не доходя до забора, огораживающего стройку Оперы, приметил сидевшего под освещенным навесом у винного магазина казаха в окружении десятка велосипедов. Ночью и зимой человек продавал велосипеды на безлюдной улице… Наверное, я действительно контужен и начинались галлюцинации.

— Эй! — окликнул меня казах. Голос едва различался через улицу. Замерз мужик… Как живешь? Подходи, поговорим, а? Чай есть…

Вряд ли из светового колпака, которым его накрывало под фонарем, он мог разглядеть меня. Двигался я по темной стороне. Явилась дикая мысль кончить ночного продавца велосипедов, определенно соглядатая, из трофейного китайского «ТТ»… И во благо явилась. Давно бы следовало отделаться от трофеев.

Перемахнув зашатавшийся подо мною забор стройки вокруг Оперы, я обошел траншею с трубами и стопку строительных блоков, присматривая место для тайника. Мерз я нещадно. Галогенные лампы сторожевых прожекторов высвечивали сваленные у театральной стены железобетонные столбы. Я сунул в сплетение проводов, высовывавшихся из полости второго из них с краю, пистолет, часы и бумажники, взятые у «сладкой парочки». Столбов было три. Место легко запоминалось даже в моем состоянии.

Стянутые стальным тросом створки ворот подались, высвобождая щель, и я протиснулся в нее, оказавшись снова на улице, почти напротив гостиницы «Алматы». Она сверкала на противоположной стороне бульвара, как круизный лайнер в океане тьмы.

Грудь побаливала. Преодолевая забор и ворота, я растеребил свежие телесные раны в дополнение к душевным. Конец тебе, старина Бэзил, подумал я понуро в оглушающей тишине. Теперь ты ещё и оглох.

— Где это вас? — спросил охранник в дверях гостиницы. — Ограбили?

— Все в порядке, — сказал я, радуясь, что все-таки слышу. — Связался с замужней женщиной… Кто знал!

— А вас ждут, — сказал охранник. — И давно…

Длинный Матье, свесив плешивую голову на грудь, дремал в дерматиновом кресле перед чашкой кофе в углу вестибюля. В ногах завалился на бок пластиковый пакет с моими одежками, доверенными рыночным уркам. Подмена «сладкой парочки» отсутствовала. Из присутствующих имелся ещё только владелец торговой точки, прилавка с кофейной машиной «Эспрессо», кавказец, который клевал носом над газетой.