Нервное напряжение, от которого Кеша хотел избавиться, поехав домой, в Андреевку, увы, не уменьшилось, а, напротив, усилилось. И виною тому был он сам, его непонимание ситуации. Ему казалось, что, встретившись и поговорив с отцом об отрывочных, но всегда ярких впечатлениях детства, он придёт в себя. Если даже никакого разговора не получится – всё равно какое-нибудь неожиданное напоминание о сенсорных способностях подвигнет его к разгадке. Ну хотя бы ослабит внезапную тяжесть, с какою они давят на психику.

И вот он возвращается в Москву. Да, конечно, он разговаривал с отцом. Кеша вспомнил, как достал из кармана пальто апельсин (живое солнышко детства), перетянутый крест-накрест красной ниточкой, как изумлённо вскрикнул отец, а потом, обнявшись с ним и уронив голову на его плечо, зарыдал, неизвестно за что прося у него прощения. Тогда все подумали, что виною наливочка, как говорится, не рассчитал силы. Да Кеша и сам так подумал, удовлетворился общей мыслью. А когда взглянул в глаза отца – сам едва не вскрикнул. Потому что не опьянение в них увидел, а боль и надежду. И ещё – тоску, которая никаким образом не соотносилась с наливочкой, а напрямую касалась только Кеши да ещё его матери.

Ему припомнилась не столько болезнь её, сколько ласковость, с какою она угождала ему, позволяя извлекать из-под подушки непременно то, что подсказывало его воображение. Например, шоколадные конфеты «Ласточка» с нарисованными тёмно-синими ласточками на полупрозрачных фантиках, которые они вместе разворачивали, и мама шептала на ухо, что это синяя птица счастья. И ещё она говорила ему, что он Звёздный Ребёнок, их Звёздный Спас , но об этом не надо никому рассказывать. Иначе ангелы, которые принесли им свои подарки, могут обидеться и унести их куда-нибудь далеко-далеко.

Разговор с отцом произошёл на следующий день. Кеша лежал за занавеской в передней. В просвете занавесок ему хорошо было видно место (белый круг прямо под электрической лампочкой), на котором стоял отец. Непонятно по какой причине, но над лампочкой не было обычного стеклянного абажура, охваченного параллельными линиями колец, выполненными золотистой краской. Этот стеклянный абажур висел всегда, наверное, поэтому привиделся белый круг. И вдруг Кеша вспомнил – нет, не всегда. Но, кажется, ещё прежде этой мысли вспомнился загадочный старец с жезлом в руке, даже не старец, а его полная скрытой горечи речь.

«Вся наша беда в том, Иннокентий Иванович, что мы боимся своей победоносной силы. Всё тормозим, тормозим, ладно бы только себя, за детей взялись, а новый человек, человек индиго, и новое небо уже здесь, с нами, но мы не понимаем своего счастья».

Да, конечно, тогда абажура не было. Загадочный старец стоял прямо под электрической лампочкой, подобно отцу в просвете занавесок, наверное, поэтому старец и вспомнился с капюшоном на голове и жезлом в руке, которым коснулся его темени.

«А теперь ступай, отдохни, поспи».

И ещё вспомнилась строгость, даже сердитость старца.

«Возьмите эту вещицу. Положите в короб с досо́чками , она его».

Кеша невольно вздрогнул, но не потому, что слова старца прозвучали уж очень явственно, а потому, что, отодвинув занавеску, в пространство передней вошёл отец.

– Извини, сынок, ты не против?

Кеша поспешно подвинулся, уступая место, чтобы отец присел на кровать. И он присел. И сразу достал носовой платок. Промокнул бисеринки пота. А потом стал мять его, стараясь подавить волнение, которое с каждой секундой молчания лишь нарастало.

– Понимаешь, сынок, этот апельсин, перевязанный красной ниткой, – откуда он?

Кеша подтянул ноги, сел, опершись на спинку кровати.

– Я сам хотел спросить у тебя – откуда он?

Вспоминая подробности разговора, Кеша даже в электричке настолько сильно сопереживал отцу, что так же, как и он, достал носовой платок и, вытерев лоб, машинально мял его в руках, мял, позабыв о времени и пространстве.

– Сынок, ты, наверное, помнишь тот день, когда взглядом являл апельсины, а я их выкапывал из снега, собирал?

Кеша кивнул. Он помнил тот день – испуганного отца, его шапку-ушанку, полную ярко-оранжевых плодов.

– А тот загадочный старец в капюшоне, который пообещал, что если однажды скажу: всегда, буду, хочу , то затворы рухнут, – кто он? И, если они рухнут, тогда что?

Отец какое-то время молчал. Но не выказывал волнения, он словно бы пытался отстраниться от самого себя. И, кажется, ему это удалось. Во всяком случае, когда заговорил, голос его звучал настолько бесстрастно, что воспринимался уже как бы чужим, ему не принадлежащим.

– Он не сразу к нам пришёл. До самой осени мы скрывали твои способности. К тому же твоё место в иерархии индиго было занято Бэби Кисом, Бэмсиком.

Кеша внутренне вздрогнул – недоумение и растерянность отразились на его лице. Отец пояснил, что в их среде имена и фамилии наиболее одарённых детей кодируются: третья буква заменяется подобной по звучанию, а остальные буквы, как правило, уже читаются справа налево. Например: Кафман – Манкаф и так далее…

– К тому же твоя мать заболела.

В голосе послышалось напряжение, отец умолк. Когда заговорил, голос опять был холодным и отчуждённым.

– Твоя мать заболела, – повторил он. – Какое-то общее недомогание и упадок сил. Мы считали, что нам повезло, потому что теперь ты не ходил в садик и на людях не мог проявлять своих способностей. Мы надеялись, что ты позабудешь свой внезапный опыт и перестанешь своим воображением вторгаться в область материального. Тогда же я принёс досо́чки , чтобы твои игры с реальностью казались тебе продолжением снов. Мы надеялись…

Отец стал обрисовывать досо́чки , их форму, цвет, но Кеша остановил – он помнит.

– Эти досо́чки остались от моей мамы, твоей бабушки, Полины Георгиевны, которая тоже была одарённой, но благодаря досо́чкам не проявляла своих сверхспособностей и сумела остаться среди обычных людей. Она разгадывала сны и не хуже Ванги по кусочку сахара угадывала прошлое и предсказывала будущее. Перед смертью она сказала, что родишься ты. Если с детства проявишь способности, то они станут благом только в том случае, когда ты научишься открывшуюся тебе реальность воспринимать как сон. Ну вот мы и решили…. И я принёс досо́чки , но, видимо, бабушка ошиблась.

Отец, глубоко вздохнув, задумался. Кеша напомнил отцу:

– А что же этот старец в длинных одеждах, если вы скрывали обо мне, как он узнал?

– Ах да, – спохватившись, отозвался отец. – Тут виною не старец (мы называли и называем его Досточтимый Отец ), а ты, сынок.

– Я? – удивился Кеша.

– Да, – подтвердил Иннокентий Иванович.

Голос его внезапно осел, и Кеша подумал, что отстранённость не так-то легко даётся отцу – она всего лишь способ, касаясь сокровенного, не соприкасаться с ним. И Кеша решил, что больше не будет задавать вопросов, потому что вопросы слишком уж ранят отца.

Между тем отец продолжал:

– Дело в том, сынок, что, играя с досо́чками , ты до того увлекался, что, выстраивая игрушечные дворцы, засыпал в них. Я переносил тебя на кровать, а просыпаясь, ты рассказывал маме о своих чудесных снах: горах, лесах и реках, о каких-то цветочных людях. Мы радовались твоим рассказам, потому что считали их воздушными замками из твоих снов. Наша радость подогревалась мыслью, что благодаря досо́чкам найден верный способ направить твоё воображение в область снов. Чтобы впоследствии ты думал о своих возможностях не более как об иллюзиях. Мы очень хотели, чтобы ты был обычным человеком, мы не хотели тебе тех страданий одиночества, что испытывали сами в общении с людьми. Это горько, очень горько сознавать, что мир не такой, каким мы его видим, что он был и всегда будет только таким, каким мы его чувствуем. Но сверхчувственное восприятие – удел немногих. Мы не в состоянии объяснить ни себе, ни кому бы то ни было – что, как, и почему? Мы это умеем, мы это чувствуем – и всё. Мы одиноки, мы песчинки, занесённые в этот мир из глубин времени.

Отец замолчал. От его отстранённости не осталось и следа. Кеша и сам чувствовал, как горит лицо, как громко бьётся сердце.

– Папа, – сказал Кеша. – Может, не надо, может, в другой раз?

– Нет-нет, отчего же? – возразил отец. Они оба знают, что время пришло.

Он помолчал. Кеша почувствовал, что отец теперь даёт время успокоиться ему.

– А ты знаешь, сынок, с этими досо́чками вышла такая чепуха, что мы с мамой едва не лишились чувств, и всё благодаря тебе.

Отец неожиданно засмеялся. В ответ и Кеше стало неудержимо весело. Может, потому, что отец опять вынул носовой платок и, не торопясь продолжить повествование, вытер выступившие слёзы. Он всегда так делал, когда собирался рассказать что-нибудь по-настоящему забавное.

– Приезжаю однажды из нашего алабушевского санатория, я там электриком работал. Мама твоя в слезах, нет Кеши, пропал! Вот только что был, она лежала, слышала, как играл досо́чками. Может, минутку-другую вздремнула, а очнулась – нет сына, исчез.

Мы туда, мы сюда! В подклеть, во двор – нет Кеши. Бежать на улицу – по дворам, по соседям? Разумом вроде бы охватываем – надо, а чувство не пускает. Чувство даже против того восстаёт, что мечемся туда-сюда.

Сели рядком на кровать, мать в расстройстве, мол, не мог он, то есть ты, Кеша, выйти из избы, дескать, неподъёмная дверь для твоих маленьких сил. Невидяще уставились в полусферу, выстроенную из досо́чек , а в голове у нас мысли одна хлеще другой – маленький-то маленький, а вдруг доступно ему открывать и закрывать запоры? Тогда не сидеть надо, а бежать по дворам, по соседям. Спасать ребёнка, как бы не упал в какой смертоносный колодец. В общем, изнутри подмывает – сил нет. Но и чувство охладилось и отвердело, как сталь. Норовлю подняться, а ноги не слушаются.

Допустим, что побежим, оповестим людей, но тогда хошь не хошь, а объяснять придётся, что ребёнок-то не простой, особенный, как говорится, с Звёздным Ключиком . Вот и выдашь его и навсегда лишишь детства, потому как для младенческого организма нет тяжести более неподъёмной, чем его необъяснённая особость. А вдруг он не где-нибудь, а рядом?

Словом, всякие мысли – калейдоскоп. Однако сидим, словно окаменели. И вдруг, прямо из воздуха, мелкими-мелкими точками, как бы из стягивающихся между собой песчинок или капелек, – ты, сынок, вырисовываешься посреди выстроенных тобою досо́чек. Всё плотней, плотней становишься. Будто кто-то невидимый наводит на резкость изображения и пододвигает тебя к нам всё ближе, ближе – стоп. Вот он ты весь – живой, здоровый.

Мы с матерью разом кинулись – Кешенька! А ты – рад-радёшенек, глаза светятся, вскочил, показываешь на сферу из досо́чек  – сейчас там, у ручейка, ты вместе с девочкой посадил лесной цветочек.

– Какой цветочек? Ах, звёздный ты наш! – смеясь, воскликнула мама и давай кружить с тобой по горнице.

Отец опять весело засмеялся, переживая событие давних дней, и Кеша тоже обрадовался – он помнил тоненькую, как прутик, девочку и синюю-синюю луковицу цветка, которую вместе они высаживали. И хотя во власти воспоминаний отец всё ещё улыбался, но в улыбке уже была и грусть.

Какое-то время он молчал, собираясь с мыслями, а когда продолжил, в повествовании вновь зазвучали нотки отчуждённости.

– Наша радость очень быстро сменилась страхом, потому что твои исчезновения стали повторяться. Мы почувствовали, что каким-то образом твои сны материализуются, а скорей всего, ты уходишь в какое-то своё невидимое тело, для которого пространство снов так же реально, как наш настоящий мир. А вдруг ты заблудишься там и не вернёшься? Каждый день мы пребывали в страхе. Это было похоже на пытку, и мама пригласила досточтимого отца.

– Это того загадочного старца в длинных одеждах и с жезлом в руке? – поинтересовался Кеша, чтобы удостовериться.

– Да, того, – ответил Иннокентий Иванович.

– Он что, был соседом, рядом жил или как? – опять поинтересовался Кеша.

– Да нет, – качнув головой, сказал Иннокентий Иванович и опять, достав платочек, стал машинально мять его, собираясь с мыслями.

Он молчал довольно долго, не находя нужных слов. Да и откуда было взяться им, чтобы выразить мысли, которые прежде не выражались обычной речью, а проникали в его сознание путём намёков и полунамёков? Путём догадок, исходящих от собственного опыта и экстрасенсорных возможностей, и ещё невероятных мифов, укоренившихся в их эзотерической среде. Не будь Кеша аспирантом, исследующим паранормальные явления, и не откройся у него самого дар сверхчувственного восприятия, наверняка мало что понял бы он из объяснений отца. Сейчас же внешнее косноязычие не только не мешало, а, напротив, способствовало пониманию.

– Мы, нас не так много, живём ячейками. Старшинство никто никому не передаёт – старший сам знает, что – старший. Он входит в контакт с другими ячейками, а в своей на сокровенные темы не беседует. Наоборот, подчёркивает свои и чужие успехи в обыкновенности. Такой-то написал письмо сыну или получил письмо от сына. Сам делится новостями из писем. Хотя каждый из ячейки знает, что ни он, ни такой-то не нуждаются в письмах. Зачем писать письма родственникам, если умеешь читать их мысли на расстоянии? Когда кому-нибудь из нашей ячейки становилось невмоготу от одиночества, старший вдруг приводил какого-нибудь человека и просил взять его на квартиру. По способностям, которые они демонстрировали, мы считали, что они из других ячеек. Но, как оказалось, не все.

Отец рассказал, что в детстве был у них такой квартирант. И тоже старец, и тоже в длинных одеждах. Отец поведал, что существует поверье, будто этот старец может перемещаться в тонкое тело и там пребывать, чтобы мы уже совсем не иссякли. Ему ведомы временны́е плоскости прошлого и будущего, именно там он надевает видимое тело и в дни великих скорбей является к нам, обходит семьи экстрасенсов. Во всех мирах он молится о нас. Он наш Молельщик . Он настолько полно знает о наших делах и желаниях, что иной раз кажется – он их если не порождение, то воплощение. Вполне реальный мысленный образ, составленный из наших чувств, который накапливался, накапливался в тонком мире и, наконец, состоялся. Состоялся как отдельное энергетическое биополе, как чистый мысленный образ нашего Спасителя.

Вполне возможно, подумал Иннокентий, на чувства отзывается разум, а здесь создалась его критическая масса, и чистый разум, воплощённый в образе, стал вызывать в нас необходимые для жизни чувства. Так сказать – обратная связь.

И тогда он спросил:

– А этот Молельщик является нам всегда в одном облике или меняет свою внешность?

–  Досточтимый Отец появляется как умудрённый жизнью старец.

– Это его обычный устойчивый образ, образ контента его биополя?

– Не знаю. Но, очевидно, облик его видоизменяется в соответствии с нашей способностью видеть. Мы сами корректируем его облик. Поэтому, наверное, большинство людей его не видят.

Отец на какое-то время умолк, как бы ещё раз обдумывая сказанное, потом продолжил.

– Как-то в одной семье индиго, как раз после смерти кормильца, появился этот загадочный старец с жезлом в руке. Овдовевшая женщина откинула штору (у окна стояла), и, словно в росчерке голубовато-звёздной материи, прямо из стены вышел этот загадочный старец. Её дочь-первоклашка удивилась, спрашивает у матери, кто этот дедушка? А он-то и отвечает: «Я тот, кого призывают, да так, что уже нет тела, а одно живое сердце, одна живая рана. Когда тебе, доченька, станет уж очень одиноко, позови: дедушка Досточтимый Отец ! Тут-то я и появлюсь, тут-то и помогу. Я – это только твоё желание, приготовленное к исполнению».

Девочка обеспокоилась: «Появишься? А вдруг не появишься, ты уже такой старенький?»

И дедушка объяснил ей, что если он не появится – пришлёт ей колечко с синим камешком. Его принесут какие-нибудь люди, или она его сама найдёт, наденет на пальчик, повернёт туда-сюда, а наутро её желание-то и исполнится.

Кешу словно током подбросило. Вскочил с кровати, сам не свой, – где короб с досо́чками ?

Не то чтобы он перепугал отца, но всё же смутил его. Отец попросил успокоиться – короб с досо́чками , по всей видимости, в чулане. И действительно, короб оказался в чулане, на верстаке, так что Кеше не составило никакого труда открыть его и вытряхнуть содержимое. Сталкиваясь между собою, досо́чки отзывались таким медленно-тягучим и как бы остывающим звоном, что казалось, самое время вокруг замедляется.