02 мая 12:29

#миртрудмай #спасибочтоживой

Пора обзавестись дачей, ящетаю. Буду феодалом.

Главное, чтобы там телефон не ловил, и хотя бы пару дней не видеть Шарик[1].

[1] Шарикоподшипниковская улица рядом с 13 ГКБ.

— Пал Дмитрич, опять вы? — приветствовала его в оперблоке сестра Ольга, с которой он только вчера распрощался на выходные.

— Опять я. Кто у нас дежурит?

— Поспелов. Он во второй сейчас.

— Отлично. Если разминемся, предупреди насчет меня.

— А что случилось-то? — Ольга достала из коробки новую пару перчаток.

— Там девушка у меня с осложнением после гангренозного аппендицита. Надо бы взять. История свежая, но ты все равно возьми анализы, подготовь. Операционная есть?

— Первую сейчас отмоем, и, по идее, можно взять.

— Что значит «по идее»?

— В приемнике мужчина с аппендицитом, но Поспелов говорит, что срочных можно вперед, — Ольга переминалась с ноги на ногу, и было заметно, что ей не терпится закончить разговор.

— А из анестезиологов кто? Севанян?

— Да. Но его должен подменить Фейгин.

— Зачем? Разве он не?..

— Пал Дмитрич, не втягивайте меня в их преферанс дежурствами. Там белья вагон, отходы и полы домывать.

— А санитарка?

— Зинаида Федоровна-то? У нее спину продуло вчера на грядках, я ж не зверь. Можно я пойду? А то до утра не управлюсь.

— Конечно, конечно. Извините.

Паша решил все же дождаться Поспелова, чтобы не самовольничать в его смену. Договорился с ассистентами, отправил Севаняна к Веронике. Он убеждал себя, что она не настолько близкая знакомая, чтобы отказаться, но отчего-то нервничал. Да и поздно было отказываться. Во-первых, никто кроме него не стал бы заговаривать зубы Надежде Сергеевне, во-вторых, она вдруг так восхищенно посмотрела на него там, в неотложке… Не хотелось терять лицо.

Нет, недостатка в женских восторгах у него не было. У некоторых дамочек молодой врач был чем-то вроде фетиша. Здесь, конечно, не Америка, чтобы девушки в очередь выстраивались за престижным статусом докторской жены и весомым окладом, но кое-какой романтический флер вокруг белого халата сохранялся. Больше, правда, у старушек. С ними просто чаще приходилось иметь дело. Да и молодым девушкам опыт ручного осмотра порой казался чем-то игривым и пикантным. В первые годы работы, по глупости не послушавшись коллег и не удалив страницу с реальным именем из социальных сетей, Паша время от времени получал послания от недавних пациенток. А уж медсестрам и вовсе чуть ли не по должностной инструкции полагалось бросать на врачей томные взгляды и грезить о подвенечном платье. Времени у них на это, конечно, оставалось мало, но не было случая, чтобы Паша зашел в сестринскую и остался без чашечки кофе, домашнего пирожка или радушной улыбки. Разумеется, здравым смыслом он обделен не был, и потому мух с котлетами никогда не смешивал.

А Бася Карташова его всегда бесила. Сам не понимал, почему. Выходила гулять во двор вся из себя, в белых гольфиках. Кто вообще гуляет в белых гольфиках? Играла с другими мелкими в какую-то дурь, все время у них были альбомы с секретиками, наклейки и прочая девчачья чушь. Два хвоста, круглые щеки под челкой и деловито поджатые губы. И на него смотрела, как пионер на тунеядца. И пусть он эти времена не застал, но именно такой ему представлялась советская зануда. Только красного галстука не хватало.

С какой стороны ни глянь, ему должно было наплевать на ее мнение. Мелкая — раз, девчонка — два. Не сказать, чтобы она была очень толстой, но его так разозлило это сюсюкание «Басенька», что он не удержался. Да, пожалуй, он погорячился. И в какие-то моменты ему даже становилось жаль ее. Но только он думал о том, чтобы как-то сгладить свою вину, как она бросала на него свой фирменный презрительный взгляд, он чувствовал себя последним нищебродом, и от злости выкидывал очередной фортель.

Она была не виновата, что ей так повезло с отчимом и мамой. Его вот мама воспитывала одна, как и все в девяностые, впахивала на трех работах и вся родительская любовь выливалась в раздраженных «Ешь!», «Иди спать!», «Выключи телевизор» или «Опять двойка?! А ну поди сюда, скотина такая!». И он шел, только не к маме, а в гаражи, где они с пацанами жгли покрышки, строили убежище и хоронили дохлого голубя. И как назло всякий раз, когда он нес скоропостижно почившую зверушку на импровизированное кладбище, ему попадалась Карташова. И смотрела на него с таким омерзением, как будто он их собирался есть.

А потом он с диким трудом окончил школу и чудом поступил в мед. Мама с недоверием относилась к сыну, который вдруг стал проводить ночи напролет за учебниками и даже бросил курить. Но боялась сглазить, и не трогала. Заикнулась пару раз, что не стоит пытаться, и может, лучше попробовать как сын тети Вали, на машиниста, там платят сразу. А Паша уже сел на своего конька. И поступил. С каким-то даже остервенением. Выкусите, мол. Не ожидали?

После второго курса пошел волонтером в больницу, и несмотря на три очка по анатомии, опытным коллегам понравился. Видимо, за цинизм, острый язык и крепкий желудок. Ни разу не проблевался. Ни после попоек, ни после морга. Сам профессор Захарьин отметил, что у Паши твердая рука.

Как-то Исаев приехал на встречу выпускников. Не ради Карташовой, конечно. Но все же рассчитывал увидеть, как вытянется ее лицо, когда она узнает про медицинский. У других ребят вытянулось. А она даже не пришла. Ну и плевать. Не больно и надо было.

А потом все навалилось: ординатура, работа, мама попала в аварию, оставив на него младшую сестру Катьку, которая только в одиннадцатом классе тогда училась. Пришлось ишачить на репетиторов, брать операции одну за другой до ряби в глазах и ломоты в пояснице. Стыдно вспомнить, даже случаи с ложным подозрением на аппендицит клал на стол, зато в эндоскопии поднаторел. И Катька поступила. А спустя пару лет выскочила замуж, съехала, Пашу назначили ответственным хирургом. Жизнь наладилась.

И вот, когда на днях ему подвернулась тетя Надя, Паша раскатал губу. Вот он, если не долгожданный, то заслуженный шанс блеснуть профессионализмом перед Карташовой. Надежда Сергеевна так благоговейно кудахтала вокруг него, и он почти поверил, что дочка тоже рухнет ему в ноги от восторга. Прости, мол, Исаев, я-то думала, ты, дебил, уже скололся в притоне, а ты вон какой… И он даже подумывал, не захватить ли ему для пущего врачебного шика трость. Раз уж брился только по понедельникам.

А Вероника встретила с привычным недовольством. Вытянулась, оформилась, а взгляд из-под челки все тот же. Еще бы гольфики — и назад в детство. Аккуратистка несчастная. Вся комната в каких-то ящичках, полочках, коробочках разноцветных. Кладовая безумного шляпника. На футболке — заяц, на трусах — котик. Сколько ей лет вообще? Конечно, за фигуру она знатно взялась, и Паше стоило некоторых усилий сосредоточиться на пальпации. Но если она собирается когда-нибудь выйти замуж, пора бы уже и одеваться по-взрослому. Какой-нибудь кружевной красный лифчик с бантиком, который так и хочется развязать… А потом она раскрыла рот. И наваждение исчезло. Махом. Как не бывало. Начала спорить, цепляться… Тетя Надя была права, Ника — худший вариант пациента. И не потому, что молчит. А потому что никого не слушает и считает себя умнее всех. Сильверстов в юбке. Было бы справедливо, если бы и его желчный остался в Пушкино. Но повезло только Карташовой. И Паша серьезно подумывал сплавить ее Поспелову или Черемисову… Отличные врачи, опытные. Черемисов, правда, бабник, и уж он бы оценил полный четвертый размер… И потом она так посмотрела на него в скорой, что его тряхнуло не только от колдобины, но и от гордости. Взгляд, который он представлял себе еще студентом. Восторг и одобрение. Понятно, что ее штырило от интоксикации, и чувствуй она себя чуть лучше, немедленно поставила бы его на место, но тогда на один момент, когда она взяла его за руку — сама! — и прошептала: «Только никуда не уходи», ему невыносимо захотелось сделать что-то геройское. Конечно, хрен он теперь передаст ее другому врачу. Жаль, что оперировать придется под общим наркозом. А будь она в сознании, уж он бы показал, каким должен быть настоящий хирург. Невозмутимым, ироничным и гениальным.

В этих размышлениях Пашу и застал Женя Поспелов.

— Ну, кого ты там мне привез?

— Это я себе.

— Ну, слава Богу. А то Светка купила новые тапки, неудобные, как зараза. Ногу сводит. Выкину ко всем чертям. Хоть посидеть немного, покурить… Выдохнуть.

— Так у тебя смена только началась! — удивился Паша.

— Ага! Только я с дачи на электричке перся, потому что на участке трясина и машина встряла по уши. «Заезжай вот сюда, поближе, я же вижу, тут можно заехать», — передразнил Поспелов жену.

Паша расхохотался. Женю коллеги за спиной называли Портосом за монументальную фигуру и залихватскую маленькую бородку с усиками. И голос у него был зычным и раскатистым. Когда Паша только начинал работать в тринадцатой, то заочно Поспелова побаивался. Еще бы, его «Света, скальпель!» эхом разносилось по коридорам хирургии, заставляя пациентов вздрагивать и вспоминать маму. И когда теперь Женя изображал ту самую миниатюрную медсестру Свету, которую сделал своей единственной, со всеми ее ужимками и интонациями, невозможно было удержаться от смеха.

— Ладно, отдыхай, дачник. На шашлыки-то позовешь?

— А то! — развел руками Поспелов. — Ты мою баранину не пробовал. Сейчас, прогреется, посуше станет, и завалимся все ко мне.

— Учти, я запомнил, — усмехнулся Паша и пошел готовиться к операции.

В ассистенты взял Кузнецова и Ерлину из дежурной бригады, Карен Севанян с анестезисткой уже торчал в операционной. На столе под бирюзовой простыней лежала Карташова. Из-за экрана Паша не видел ее лица, но знал, что она там, и почему-то у него екнуло от нехорошего предчувствия. Он не относился к суеверным и не боялся встретить в коридоре Зинаиду Федоровну с пустыми биксами. Но этот легкий мандраж, как будто перед экзаменом или в тот момент, когда мама догадалась, кто играл с Катькиной новой куклой в ампутацию, уже проник ему под кожу, пробежался холодком по позвоночнику и скользкой гирей упал в желудок. Паша отвернулся, усердно натирая мылом руки. Не маленький, в самом деле. Справится.

Однако эксцессы поперли с самого начала. Не успел Исаев зайти в операционную, как Севанян огорошил:

— Вызовите Фейгина.

— Что там у вас? — Паша заглянул за экран.

— Не могу интубировать. Не знаю… Пусть подойдет, надо сменить руку. Я бы, конечно, еще разок…

— Не надо, — резко отреагировал Паша. — Ждем.

Фейгин появился через пару минут, и от одного его вида Исаеву полегчало. Как могучий Гендальф, Илья ринулся за перегородку.

— Что здесь, Карен? — бросил он.

— Перитонит, повторное вхождение.

— Что ввел?

— Атропин, фентанил…

Паша почти не слушал их, а только смотрел на Нику и на монитор. Снова на Нику, снова на монитор. Давление сто восемьдесят. Он хоть и доверял Илье, а перед глазами все стоял тот случай из самого начала его практики. Когда во время интубации по ошибке вошли в пищевод, и только старший хирург заметил, как почернела кровь в ране… Одна из первых смертей на столе.

— Добавь сто пятьдесят пропофола, — скомандовал анестезистке Фейгин и взял ларингоскоп. — Лампу сделай нормально!

— Илья Владимирович, что я сделаю? — забубнила сестра. — Расходку не привозят. Все плохо горят.

— Вот же дерьмо собачье! — и Фейгин добавил пару крепких выражений. — Карен, дави Селлика! Держи уже! Ты какого расслабился?! Ира, давай, — не глядя протянул сестре руку за трубкой и лихо, одним движением, интубировал.

Паша и сам затаил дыхание, гипнотизируя монитор. От волнения одно ухо заложило.

— Сдуй, — донесся голос Фейгина. — Сатурация девяносто девять. Все, нормокапния. Можете начинать.

— Илюш, ты не посидишь тут? — поинтересовался Паша. — За компанию, а?

— Без проблем, — Фейгин рухнул на стул, и над экраном показалась лишь макушка его колпака.

Паша с уважением вздохнул: волшебник. Шли вместе с самого института, но при этом Илья был внутренне старше, мудрее и печальнее. И даже когда они вдвоем курили на улице у приемки, Исаев все думал о бытовухе, мелочах. Что домой взять пожрать, рискнуть ли с кредитом на машину, позвонить Ксюше из кардиологии или обойдется. А Фейгин больше молчал, пуская ровные струйки дыма, смотрел куда-то вдаль, словно приоткрывая мирскую оболочку, и время от времени изрекал нечто отвлеченное или познавательное вроде: «А ты знал, что на дне Мариинской впадины нашли новую форму жизни?» И Паше обычно нечего было на это ответить. А в операционной Фейгину не было равных.

— Что нового, Илья Владимирович? — обратилась к нему Ерлина, пока Паша снимал старые швы.

— Вот, Настенька, присматриваю себе дельтаплан… — задумчиво сообщил Фейгин.

— А ты куда его ставить собрался? — удивился Паша.

— А летать где? Есть только на полигон куда-то тащиться… — встрял Кузнецов, второй ассистент.

— И в машину поди не влезет, — качнула головой Ерлина.

— Не о том думаете, — Фейгин тяжело, даже с надрывом, вздохнул. — Это же чувство свободы. Ветер. А виды? Когда летишь над Кара-Дагом, и перед тобой весь хребет, и море, и извилистый берег…

— Нет, я все-таки не понимаю, — перебил Паша. — Он складывается или разбирается?

— Я вот нашел в интернете модель, вроде компактная, — Фейгин поднял над экраном смартфон с изображением дельтаплана. — Как тебе?

— А еще говорят, что врачам плохо платят, — проворчала анестезистка.

Илья что-то ей ответил, но Паша не расслышал. Он смотрел во вскрытую, очищенную от старых тампонов полость, и с ужасом наблюдал картину несостоятельности старых швов и тифлита на всю кишку. Нет, он подозревал. Да что уж там, знал, что увидит. И, тем не менее, теперь, когда столкнулся со всем этим напрямую, его взяла оторопь. Правила и рекомендации были ему отлично известны. По-хорошему, он должен был вывести стому через отдельный разрез. И Нике пришлось бы ходить несколько месяцев с калоприемником. Нике. Она этого не переживет. В любом другом случае он бы не заморачивался: либо кишку наружу, либо пойти на свищ. А сейчас беспомощно стоял и смотрел внутрь, как зеленый практикант.

— Паш, ты чего? — вывел его из размышлений Кузнецов. — Работаем?

— Подожди, я думаю.

— А чего тут думать? Выводить стому и все.

— Оль, вызвоните мне Поспелова, пожалуйста, — обратился Паша к сестре.

— Как скажете, — засуетилась та и поспешила к телефону. — Евгений Игоревич, зайдите в первую…

Поспелов, видимо, успел уже задремать, поэтому вошел, недовольно переваливаясь и на ходу цепляя маску.

— Глянь, а? — попросил Паша.

— У, да купол сгнил весь… — Поспелов склонился над раной. — Я бы вывел… Ну, или на свищ… А что тебя смущает? Нет, ты подумай, тифлитище до самой восходящей… Кто у нас тут?

— Девушка, двадцать семь лет.

— Красивая, что ли?

— Ну, не страшная, — Паша сосредоточенно изучал пораженную область. — Знакомая. Жалко ее. Может, все-таки попробовать частично иссечь и ушить?..

— Я б не стал. Риск такой. Сам знаешь, что будет, если не состоится. — Поспелов обошел стол и заглянул в полость с другой стороны. — Хотя… Тут с краю неплохой участок… В принципе, если вот здесь уцепиться… Можно клинышком, и ткани должно хватить на два ряда… Ох, и прилетит потом за это!

— А то я не знаю! Так что, как думаешь, будет держаться? Не навредим? — Паша с надеждой посмотрел Поспелову в глаза.

— Шансы есть… — тот наклонил голову и прищурился. — Попробовать можно. Ну что, будем делить ответственность? Помыться к тебе?

— Давай. Спасибо, Жень, — кивнул Паша, и пока Поспелов мыл руки, чтобы присоединиться, еще раз взглянул на безмятежное лицо Ники.

Да, он определенно рискнет. Пойдет ва-банк. Даже если она никогда об этом не узнает.

Паша был рад присутствию Поспелова. Нет, больше никаких знакомых на столе. Этических дилемм, мучительного выбора, волнений… На фиг все. Нервы дороже. Но в этот раз он все же остался собой доволен.

Под мирную дискуссию Поспелова с Фейгиным о даче и рассаде, он сумел абстрагироваться и сосредоточиться на слепой кишке. Словно перед ним была не Карташова, да и вообще не живой человек, а просто бирюзовая простыня с дыркой и пораженная кишка. Вызов его мастерству. А он любил такие штуки. Клиновидное иссечение, ушивание в два ряда и неистовая вера в то, что швы будут состоятельны.

Об этом никто бы не снял кино, как про доктора Хауса, потому что шил он молча. Никакой элегантности и заумной болтовни. Только взмокший под колпаком затылок, жужжание в ногах и редкие реплики вроде «Садоводы хреновы!» в ответ на спор о том, когда лучше прищипывать высокорослые томаты.

— Ну, что скажешь, Насть? — спросил он Ерлину, наложив последний шов и любуясь своей работой, как художник.

Она изогнула светлую бровь, уважительно кивнула.

— Божественно.

— Так, не сглазьте мне здесь! — вмешался Поспелов. — Пусть оно сначала неделю продержится, я тебя тогда сам расцелую.

Паша вздохнул, и страх снова накатил на него. Завтра на утренней конференции его распнут и вываляют в дерьме за неоправданный риск. Опять заведующий, чтоб у него машина посреди МКАДа заглохла, опять мерзкий Юдин из соседнего отделения… Нет, срочно домой. Хоть немного расслабиться перед публичной поркой.

Закончив, он вышел в коридор, стянул маску и с удовольствием глотнул свежего воздуха. Слишком громкие слова для больницы, но после полутора часов в операционной, в которой окна не открывались в принципе, да еще и в компании нескольких взрослых людей, хлористый дух коридора напомнил Паше об альпийских лугах.

Исаев умылся прохладной водой, спустился, чтобы взять в автоматах кофейку и сэндвич, и ноги сами понесли его к выходу, но он задержался, ругая себя за сентиментальность. Доел и снова поднялся наверх, в реанимацию.

В приятном глазу полумраке пасмурного дня у стеклянной стены лежала Карташова. Сестры только-только переложили ее, застелили новое белье, и она была такая безмятежная, чистая… Будто у нее там, под одеялом, все те же белые гольфики. И Паша улыбнулся.

Вошел в бокс, сел на стул, и тот скрипнул под тяжестью. Веки девушки дрогнули, она открыла глаза, моргнула, фокусируя взгляд. Брови обеспокоенно сдвинулись, она кашлянула и потянулась к горлу. Севанян, чтоб его! Небось, всю гортань ей расцарапал!

— Ну, как ты? — спросил Паша.

— Уже все? — чуть хрипло произнесла она, удивленно взглянув на него.

— Да.

— И как?

— Тебе придется пробыть здесь какое-то время. Недельку, наверное.

— В больнице?

— В реанимации.

Ника вздрогнула, попыталась поднять голову.

— Что-то случилось? Маме не говорили?!

— Нет. Просто мы должны быть уверены, что внутренние швы выдержат. Не вздумай бегать, вставать и напрягаться. Твоя задача — беречь себя. А с мамой я разберусь.

— Нет, ей не так просто навешать лапши, — Ника откинулась на подушку и прикрыла глаза. — Надо что-то очень убедительное…

— Скажу, что платные палаты заняты, а здесь ты будешь под присмотром. Скажу, что положил сюда, чтобы сестры не давали тебе скакать и плескаться в раковине. По-моему, отличный довод.

— Злой ты Исаев, недобрый, — она слабо улыбнулась и снова поморщилась. — Горло саднит… Не знаешь, что можно сделать?

— Я принесу тебе потом обезболивающие леденцы. Спрошу, может на посту есть… Ты отдыхай. Я позвоню маме.

— Спасибо, Паш, — она серьезно посмотрела ему в глаза. — Слушай, я не знаю, как у вас тут принято благодарить… Просто не думай, что я какая-нибудь халявщица.

— Молчи, Карташова, не порть момент. Сейчас рано о чем-то говорить.

— Хорошо.

Он хотел сказать что-то еще, но у соседней койки запищали мониторы, тут же ворвалась сестра, следом Гумберидзе, дежурный реаниматолог. Ника потянулась узнать, что происходит. А ей не стоило это видеть: очередная жертва ДТП, повреждения сердца, показатели плохие.

Паша обменялся взглядом с Гумберидзе, тот кивнул и бросил сестре:

— Поставь ей реланиум.

— Что происходит? — обеспокоенно зашептала Ника, наблюдая, как ей в катетер что-то вводят.

— Тебе сейчас лучше поспать, — Паша погладил ее по руке.

— Как скажешь, милый, — по ее лицу расползлась пьяная блаженная улыбка.

Он понимал, что дело в препарате, но отчего-то не убрал руку. Поддержка ей не помешает. На несколько мгновений Ника стихла, и он уже было решил, что ее срубило, но она вдруг снова открыла глаза и едва слышно произнесла:

— Я должна кое-что тебе сказать. Но это секрет.

— Что?! — из-за реанимационной возни за спиной он с трудом мог разобрать слова.

— На ушко.

Он смиренно пригнулся, приблизив ухо к ее губам, как Ипполит Матвеевич к умирающей теще. Но Ника поведала нечто похлеще тайны спрятанных бриллиантов.

— Ты… такой… красавчик, — медленно выдохнула она.

— Че… Чего?! — он попытался отстраниться, но она на удивление крепко вцепилась в его предплечье.

— Я… думала о тебе, — чуть заторможено от лекарства говорила она. — Все эти годы… Представляла… как… ты сделаешь это со мной… и нас будет трое…

Ее дыхание щекотало ему ухо, но отодвинуться было выше его сил.

— Т… трое? — ошарашено переспросил он.

— Да… А потом мы с Ленкой… Хочу, чтобы ты дал нам… О, как я хочу… Пж… пжа… пожа… лста… Скажи да…

— Эээ…

— Да… Марк… — и она отключилась.

А Паша еще некоторое время сидел, уставившись в одну точку, и думал, что за черти водятся в омуте ее личной жизни. Отличница, ничего не скажешь! И кто такой, мать его, этот Марк?!