Кадан медленно брел по набережной, жмурясь на капли дождя, падавшие с ноябрьского неба, сжимая кулаки в попытке понять — как могло случиться то, что только что произошло.

Кадан не верил, что Льеф может вот так запросто продать его. Кто угодно — только не он. Никогда, ни в одной из жизней он не был тем человеком, который стал бы им рисковать.

Льеф мог быть холоден, мог быть жесток, но Кадан всегда видел, что тот любит его.

Он остановился у парапета, где они с Луи часто останавливались вдвоем, и замер, глядя на посеревший от глухих низких туч Дунай.

Кадану казалось, что в этом мире они могли бы быть счастливы, как никогда. Само солнце светило для них, для них звучала музыка, лившаяся из окон.

Он так боялся, что эта жизнь и это счастье оборвутся так же, как и все жизни, что были до нее — и потому оттягивал момент их близости как мог, пил любовь Луи вполглотка, чтобы только растянуть ее на несколько лет — но так и не смог.

Кадан стоял и думал о тех далеких днях, когда он увидел Льефа в первый раз. Он должен был бояться и ненавидеть его, и смерть брата еще снилась ему по ночам… но он не мог. Стоило посмотреть на Льефа, как его покидал страх. Хотелось утонуть в его руках и принадлежать ему целиком.

Кадан не мог не отметить, как мало походил нынешний Луи на того Льефа, которого он когда-то знал — и в то же время ни на мгновение Кадан не усомнился бы, что это один и тот же человек.

Ни на мгновение до сих пор, потому что теперь он начинал понимать, что этого Луи не знает совсем.

От жизни к жизни каждый из них менялся, но почти всегда Кадану легко удавалось узнать любого — он ошибся только дважды, но обе эти ошибки стоили им жизни, потерянной или потраченной зря: с ведьмой из темного леса, которая предала их, и с Раулем… который слишком походил на человека из его снов.

Но самого Льефа он узнавал всегда, как бы ни менялся тот. Его улыбка, глаза… Лицо его всегда приходило Кадану во сне — и в первый, и во второй, и в третий раз.

Иногда он думал, что только той длинной, серой зимой, когда казалось, что весь мир возненавидел его, только тогда он и был счастлив — потому что Льеф любил его, заботился о нем, и Кадан чувствовал, что нужен ему.

Потом он вспоминал семью — ту, что была до Льефа, и понимал, что и сама та жизнь была, пожалуй, самой счастливой из всех, хоть мир, в котором они родились, и был суров, но в нем было место любви.

Он с удивлением думал и о том, как изменилась земля — и как изменились люди, живущие на ней, за эти сотни лет.

Что-то и кто-то оставались прежним — как никогда не менялся его отец, всегда любивший его, когда был вождем, когда был таном, и даже когда оказался нищим шотландским стрелком или неудачливым купцом.

Кадан раз за разом вспоминал слова Сигрун о том, что жизнь — это колесо, и о том, что он потерял свою судьбу, став рабом.

Эта была ложь. Судьбою его стал Льеф, и только она, Сигрун, и ее ненасытный Рун раз за разом отнимали эту судьбу у него.

"Если моя судьба принадлежит тебе, — думал он и видел лицо Льефа, такого, каким он был когда-то давно, перед собой, — то я согласен на нее".

И жизнь не была колесом. Медленно, но упорно она проворачивалась, как тугой проржавевший винт, двигаясь по спирали вперед. Чтобы ни говорили те, кто хочет остановить ее, заставить мир жить по одним и тем же правилам век от века.

Отстранившись от парапета, Кадан двинулся дальше.

"Неужели я ошибся? — думал он. — И это не ты? Но так не может быть, ведь ты помнишь то же, что и я".

Перед глазами его вставало холодное в своей вечной красоте лицо Леннара, с глазами, полными бессмысленной и святой веры.

Иногда Кадан ненавидел его, за то, что тот так и не принял его, что предпочел свои предрассудки его любви и попусту растратил шанс, снова дарованный им судьбой.

Иногда Кадан думал, что Рауль был своеобразной местью для него. Он хотел быть счастливым хотя бы чуть-чуть — даже если Леннар не хотел давать это счастье ему.

Он вспоминал серое небо над обителью Ордена и белоснежную хоругвь и думал, что Леннар, должно быть, был прав — хотя и сам до конца не понимал, в чем.

Доведись им судьбой возможность родиться раньше на несколько десятков лет, когда еще остатки ордена не прятались в своих крепостях, а несли службу на священной земле, никто не спросил бы с них, что они делают по ночам вдвоем, и никто не обвинил бы Леннара в том, что он нарушил обет.

Когда есть место и время для дела, то места и времени для предрассудков нет. Важнее насколько крепок твой меч. Но они вернулись в этот мир в дни болезни и гибели ордена, которому так мечтал служить Леннар — Кадан соврал бы, сказав, что хотя бы теперь понял эту мечту.

"Я хотел настоящей жизни", — сказал ему Луи в их самый последний разговор, когда они сверяли свои воспоминания и пытались лучше друг друга понять.

Нет, Кадан понять этого все равно не мог. Но готов был принять — если Леннар считал, что таков его долг.

И все же злость нарастала в нем день ото дня. Злость и на Леннара, и на себя самого, и на жизнь, которая играла с ними в какую-то глупую игру.

Тогда, в маленьком парижском театре, он чувствовал себя усталым как никогда.

Он видел сказки по ночам, когда засыпал, и Льеф снова и снова приходил к нему — но стоило проснуться, и глаза его видели, что мир совсем не похож на его сны.

Чтобы выжить, нужно было действовать так, как учила его мать. Цепляться за каждую возможность и не упускать ни один шанс.

И он не стал дожидаться, когда прекрасный принц из его снов явится за ним — хотя где-то в глубине души и надеялся, что под маской Рауля и скрывается он. Ведь не зря же странное, пугающее чувство узнавания и надвигающейся судьбы посетило его, когда Кадан впервые увидел Рауля в толпе.

Кадан соврал бы, сказав, что винит себя за ошибку. Даже чувствуя подспудно, что тот, кто рядом с ним — вовсе не его принц, он все равно получал удовольствие, и тем больше было удовольствие, чем более сильную боль удавалось ему причинить.

В глубине души Кадан не переставал смеяться над тем, какую над Раулем имеет власть — и сам удивлялся той злости, которую обнаружил в своей душе, но и не думал сопротивляться ей.

Соврал бы он и сказав, что с Раулем ему не было хорошо. Было. Их взаимные игры походили на долгий, растянувшийся на целых шесть лет половой акт с укусами, синяками и постоянной сладкой ненавистью друг к другу.

Теперь, вспоминая о тех днях, он даже отчасти о них скучал. Он узнал Рауля так хорошо, как Льефа не знал никогда. И в этом знании была обидная неправильность, потому что снова и снова он думал о том, что эти шесть лет он должен был провести с Луи.

А в этой жизни все было иначе — может быть, из-за того, что другой оказалась сама жизнь, а может, из-за того, что другими оказались люди, окружавшие его.

Кадан рано оказался сиротой — но и рано смирился с тем, что он один. Эта мысль не была новой для него, потому что с самого детства, распевая монотонные гаммы, он выдумывал для себя историю, в которой хотел бы жить — пока в конце концов не поверил в нее сам.

Это было игрой — и в то же время правдой, но вера часто граничит с игрой в нее. И Кадан представлял, как суровый викинг пленяет его. В деталях видел, как тот берет его в наполненной драгоценными одеждами избе. И видел их смерти — одну за другой.

Он так и продолжал играть — пока не встретил настоящего Луи.

В первые мгновения Кадана охватил страх. Не такой сильный и не такой холодный, как тогда, когда человек в маске отыскал его. Скорее, это был страх перед самим собой, перед тем, что сон его превращается в явь — а может, попросту он сам сходит с ума.

Но Луи, казалось, знал все — или почти все. И сам Кадан чувствовал его, каждое сомнение и каждую мысль.

Очень быстро Кадан взял себя в руки и решил, что не может упустить этот шанс превратить мечту в явь. Но тут же его посетило понимание того, что если реален Луи — то реально и все, что произойдет с ними потом.

Кадан не хотел его терять, просто не мог. Даже расставание до следующей встречи причиняло ему едва терпимую боль. Он подумал, что снова, как и в прошлый, и позапрошлый раз не станет жить без него, если Луи умрет.

И тут еще одна мысль посетила его: Луи не знал, чем заканчивается их история каждый раз. Последним, что он видел, была его собственная смерть.

Кадан не верил, что Луи решится пожертвовать им — ради своей веры, своих амбиций, своей чести или чего бы то ни было еще.

Это был шанс остановить его, и Кадан прибег к нему — но тут же понял, что загнал в ловушку сам себя. Теперь Луи был мрачен, к подобным обязательствам он оказался не готов.

Намерение как можно дольше отсрочить момент, когда столь любимое Сигрун колесо совершит свой оборот — а Кадан был уверен, что пусковым крючком, прологом к их драме служит их первая ночь — пришлось отбросить. Единственное, чего он хотел, это чтобы Луи снова открылся для него.

Но кажется, судьба твердо вознамерилась раздавить его, потому что каждый следующий шаг служил лишь разрушением того, что Кадан едва успел обрести.

Как мечтал Кадан, чтобы Луи вспомнил обо всем — но именно вернувшаяся память оттолкнула Луи от него.

Как хотел он, чтобы после этой ссоры они снова оказались вдвоем — но это лишь стало причиной ссоры Луи с кузеном, и снова жизнь вошла в свою бесконечную колею.

Кадан не знал, что думать теперь и что будет теперь. Он уже жалел, что покинул кафе. Память живо подкинула ему картину, в которой разъяренный случившимся Луи бросает вызов Рафаэлю, и, только добравшись до этой мысли, Кадан со стоном развернулся, намереваясь броситься назад и во чтобы то ни стало остановить неизбежность — но не успел сделать и нескольких шагов.

Появившийся из-за поворота Луи бросился к нему. Он тяжело дышал, будто после долгого бега, но еще издалека закричал:

— Кадан, стойте. Только не убегайте, нам нужно поговорить.

Кадан и не думал убегать. Со всех ног он бросился к Луи и упал ему на грудь.

Еще не понимая до конца, что только что произошло, Луи обнял его и, прижав к себе, принялся целовать.

— Кадан, не верь ему.

— Замолчи, — Кадан тут же поцеловал его в ответ. — Замолчи, Луи, мне все равно. Я люблю тебя. Только не бросай ему вызов, я не могу тебя потерять.

— Кадан, я никогда бы не стал рисковать тобой.

— Мне все равно, Луи…

— Мне не все равно, — Луи чуть отстранился от него, вглядываясь в глаза. — Ты самое дорогое, что у меня есть. Я сказал, что если проиграю, то не буду препятствовать ему — но никогда бы не сказал, что сам тебя отдаю.

— Большая разница, — буркнул Кадан, прижимаясь щекой к его плечу, — это обидно, Луи. Но чтобы ты ни сделал, я все равно тебя люблю — и всегда буду любить.

На мгновение Луи стиснул его плечи, прижимая к себе еще сильней.

Он закрыл глаза, собираясь с мыслями, а затем спросил:

— Кадан, ты уедешь со мной?

— Да, — ответил Кадан, не успев подумать куда и зачем.

Луи достал из-за пазухи лист бумаги и показал ему.

— Это чек, — сказал он, — на сто тысяч. Мне отдал его Рауль. Его отец выписал его для меня, а он, похоже, его украл.

Луи помолчал.

— Мы могли бы воспользоваться им и открыть дело прямо здесь. Но я бы предпочел его вернуть.

Кадан кивнул.

— Снова твоя честь.

— Да. Но иначе я не могу.

— Хорошо. Я согласен, чтобы ты ни решил.

— Есть еще кое-что… я хочу показать тебя ему.

Кадан вскинулся.

— Чтобы там ни было, он единственный отец, который у меня когда-либо был, — продолжил Луи.

Кадан медленно кивнул.

Они вошли в кабинет Эрика спустя час после этого разговора. Тот сидел за столом и, кажется, не сразу заметил их.

Луи прокашлялся, привлекая внимание к себе.

Граф Лихтенштайн вскинулся и в недоумении посмотрел на него.

— Ты жив… — вполголоса произнес он.

— Очевидно, вы уже знаете, что ваш сын пытался вызвать меня на дуэль.

— Ты жив… — постепенно успокаиваясь, повторил Эрик и откинулся на спинку кресла, — я видел его. И Сигрун… Софи сказала мне.

— Вот оно что, — медленно произнес Луи, — тогда мне, видимо, ничего не нужно вам объяснять… конунг.

Эрик вздрогнул и внимательно посмотрел на него.

— И давно? — спросил он.

Луи покачал головой.

— Я вспомнил все несколько дней назад.

— Прости меня, — произнес Эрик и снова опустил веки.

— Не за что. Вы были мне как отец.

Открыв глаза, Эрик посмотрел на Луи, а затем перевел взгляд на Кадана, как будто только теперь заметил его.

— Это Кадан Локхарт, — сказал Луи и чуть обнял Кадана, сжимая его плечо, потому что даже он видел, что взгляд Эрика пронизывает насквозь, — он уже был в вашем доме, но вам не довелось с ним поговорить.

— Иначе и не могло быть, — сказал Эрик с горечью.

— Да, — подтвердил Луи, — не могло. Однажды должен был наступить день, когда я представлю вам его не как своего раба и не как безродного актера, а как того, с кем намереваюсь провести свою жизнь.

— Надеюсь, вы не будете нам мешать, — продолжил Луи.

— Нет, — Эрик качнул головой, — я хочу, чтобы вы были счастливы… Оба. Ты и Рун.

— Благодарю, — отпустив Кадана, Луи подошел к столу и опустил на столешницу чек, — полагаю, если вы все знаете, то мне не следует вам объяснять, почему я возвращаю этот документ. Мне дал его Рафаэль — наверняка в тайне от вас. Но я не хочу начинать новую жизнь так. И заботится о нем до конца дней, как вы просили меня, тоже не могу — и не хочу. Думаю, вы догадываетесь почему.

Эрик устало кивнул.

— Прошу тебя, не держи на него зла. И не пытайся искать.

— Я не буду, — ответил Луи, — главное, чтобы меня не искал он.

Эрик ничего не ответил. Наступила пауза, и после долгого молчания он пододвинул чек к Луи.

— Забери его, — сказал он, — без всяких обязательств. Эти деньги принадлежат тебе.

Прищурившись, Луи посмотрел на него.

— Просто поверь, — сказал Эрик, — и оставь меня одного. Вы заставили меня поволноваться, и теперь мне нужен покой.

На сей раз Луи не стал спорить с ним. Взяв чек, он убрал его и, бережно взяв Кадана под руку, вместе с ним вышел прочь.