5.1. Август осенью

Существует удивительная закономерность: в центре переворотов и прочих политических катаклизмов чаще всего оказывается культурная элита, как будто не имеющая к политике никакого отношения.

В данном случае речь идет о людях гуманной творческой профессии. Главным действующим лицом Инсбрукской трагедии оказался не парламентарий доктор Эрлер, не генерал Шварценау, бургомистр Грайль или командир корпуса эрцгерцог Ойген, а художник Август Пеццеи.

Пеццеи был уроженцем Инсбрука. Его назвали Августом, но в отличие от своего отца, тоже Августа, родиться он немного опоздал и появился на свет 8 сентября 1875 года. Возможно, его имя было какой-то ошибкой судьбы, но младший Август любил изображать на картинах осень, полную ярких красок и смелых образов.

Отец Август-старший был достаточно известен в Австро-Венгрии: он писал портреты и в качестве особого поощрения получал заказы на роспись и реставрацию храмов. Храмовая живопись была наградой за парадные портреты вельмож, строгие и похожие на отретушированные фотографии.

Когда Августа-младшего впоследствии называли «академическим художником», то подразумевали не его живописный стиль, а его образовательный и профессиональный статус. «Академистом» и художником старой школы был его отец – устроенным, но творчески несчастливым. Его как будто со всех сторон подстерегал холод. Старший Пеццеи ненавидел сквозняки и закрывал окна, но все равно не мог избавиться от этого холода, даже не подозревая, что он у него внутри.

Детство Августа-младшего, первого сына известного портретиста, казалось вполне обычным и даже безоблачным. Инсбрук, альпийские склоны, любящая мама со своими булочками, блинчиками и штруделями…

«Густль! Где ты бегаешь? К столу! Только загляни в мастерскую, папочку позови».

…и отец, пропадающий по целым дням в своем ателье. Он не любил это сельское слово «мастерская», всегда морщился и поправлял мать: «Ателье! Я же просил…»

Август иногда забывал, зачем его послали в ателье, он приходил и молча смотрел, как работает отец. Пеццеи стоял с кистью и смотрел на холст, а его сыну казалось, что отец погружен в философское осмысление будущего великого полотна. Не мог же он знать, что в этот самый момент его отец ощущает спиной этот внимательный, оценивающий взгляд, и у него между лопатками опять появляется неприятный холод, мешающий работать.

«Как же надоел! Играл бы, как все мальчишки на улице или в городском саду, лазил бы за птичьими гнездами… Когда же он уйдет?»

Младший Август не был тихоней и домоседом, были у него и друзья среди местных мальчишек, был младший брат. Но ничто не могло сравниться с тем миром, в который он погружался, когда начинал рисовать. Он многое успевал в юные годы и всегда торопился забросить уличные занятия ради своих красок.

Наверное, Август воспринял бы творческую манеру отца и стал бы таким же художником старой школы. Но почему-то стоило ему пристроиться в уголке мастерской со своим маленьким мольбертом, как Пеццеи-старший начинал нервничать. Он то и дело косился в его сторону, а потом ронял тюбики и кисти, и наконец подходил, критически, с прищуром, вглядывался в то, что изображал его сын, и его губы кривились в брезгливой усмешке.

«Уж лучше бы он, как этот повеса Артур, декламировал стихи и задирал девчонок».

Артур, младший, почти весь год проводил в гимназии и хотел стать актером.

То, что делал старший сын Пеццеи, было ново и необычно, совершенно не походило на привычную манеру Августа-старшего и его современников. Это злило его, поэтому он и торопился высмеять все эти картинки, эти воздушные замки, великанов на скале, дремлющего в лощине единорога, но особенно бассарид. Изящная чернокудрая Эгла, танцующая в гепардовой шкуре со змеей на шее, светловолосая Селена, пьющая кровь из шеи быка, мускулистая Окифоя, копьем высекающая из горы молоко.

Откуда? Что это? Почему этот мальчик рисует не сцены исторических битв тирольцев с французами, не розочки или кухонные чугунки с перцем и вязанками чеснока, а каких-то женщин в шкурах, бушующие моря и горящие замки? Он не знал ответа на этот вопрос, вот поэтому и усмехался презрительно, невесело.

Не холодные светлые глаза отца, а именно эти тонкие, крепко сжатые губы, кривящиеся в усмешке, так пугали пятнадцатилетнего Августа, что он, едва достигнув юношеского возраста, начал отращивать усы, чтобы никто никогда не увидел такую усмешку у него самого, даже если бы захотел. Пеццеи старший усов не носил.

Одной из причин неудовлетворенности Пеццеи-старшего своей судьбой было отсутствие широкого признания его творчества в Инсбруке. Его современнику Дефреггеру, будущему другу и наставнику его сына, повезло больше. В Тироле наибольшим уважением пользовалась официальная тематика – католическая, государственная или историческая, то есть картины с библейскими сюжетами или сцены из истории края. Франц Дефреггер писал исторические сцены, и его картины вызывали интерес и у частных коллекционеров, и у больших собраний живописи.

Многие тирольские художники писали официальные портреты монарших особ или христианские сюжеты о Деве Марии и Христе. Еще одной перспективной темой была никогда не выходящая из моды античная мифология, в особенности изображения римских богов. В середине 1880-х годов скульптор Генрих Фусс демонстрировал на инсбрукской выставке бронзовый бюст Минервы, скульптор Пойш выставил в музее «Фердинандеум» статую «Бегущий Каин», художник Альфонс Зибер писал сцены с Христом и Пилатом, а Вильгельм Хубер изображал сюжеты из жизни баварских королей Людвига I и Людвига II.

Дефреггер настолько зарекомендовал себя историческими сценами, что мог уже позволить себе нехитрую бытовую картину «Первый свисток», на которой с удовольствием изобразил собственное крестьянское детство и симпатичную сельскую семью. На картине происходили самые простые события: отец дарил малышу свистульку, и все члены семейства, собравшиеся вместе, радовались этому вместе с ребенком. Такие бытовые картины в Тироле тоже воспринимались как парадно-исторический жанр, повествующий о счастливой семье трудолюбивых селян. На другой картине Дефреггера «Азбука» деревенский мальчишка учил алфавит, и это тоже имело оттенок патриотической и социальной назидательности.

Пеццеи же, хоть и был классиком-академистом, никогда не мог добиться того же – простоты. И объяснялось это даже не выбором тематики: картины Дефреггера несли в себе тепло и любовь к героям, а Пеццеи-старший был холодным человеком, и картины его, при совершенной технике, казались холодными, лишенными внутреннего чувства и обаяния. Такое обаяние и даже неуравновешенную страстность он все чаще замечал в ученических работах своего сына, и это раздражало его больше всего. Но чувство, которое выплескивалось с ученических картин его сына, было другим, не таким, как у Дефреггера. Оно поглощало, растворяло сознание в своей иррациональности, казалось лишенным разумности и логики.

Разочарование заставило Пеццеи-старшего все чаще подумывать о переезде в Вену. Ему казалось, что там-то, где кипит светская жизнь, где много салонов и ученых людей, где всем нужны портреты и нет этого увлечения тирольской деревенщиной, ему можно будет развернуться по-настоящему и заслужить признание и славу серьезного живописца.

А Франц Дефреггер, как будто в насмешку над ним, уже выставил в Инсбруке свой новый исторический шедевр – «Андреас Хофер перед битвой у горы Изель». Август Пеццеи был даже рад, когда этот «тирольский мастеровой» (именно так он про себя называл Дефреггера) уехал в Мюнхен по специальному приглашению – писать портрет наследного принца Баварии. Ему даже как-то легче стало дышать без постоянной оглядки на преуспевающего конкурента. Но тут он понял, что рядом с ним незаметно созрел новый.

Жена художника целиком одобрила предложение отдать старшего сына в ремесленное училище. Здесь, в Инсбруке, все художники проходили через это училище. Ей и в голову не приходило, что Пеццеи просто хочется как можно реже видеть рядом с собой эти глаза, заглядывающие в душу.

– Вот пусть поучится сначала черепки и горшки рисовать! Пусть пасхальные яйца и ложки расписывает, из глины уток лепит!

Август-младший окончил ремесленное училище, но от этого ровно ничего не изменилось. Он продолжал рисовать свои странные образы.

– Что это такое?! – возмутился Пеццеи-старший, увидев в комнате сына большую картину, изображавшую битву двух кентавров на морском берегу. – Почему ты рисуешь каких-то чудовищ?

– Это люди, папа, – ответил Август, – великие люди. Просто им не всегда удается решать свои проблемы мирным путем.

Из-за дверей выглядывал младший сын Пеццеи, Артур, но они его не видели. Художник вновь изобразил на лице презрительную усмешку:

– Какие же это люди? Мифические лошади с человеческими торсами! Вместо того чтобы изображать свои сомнительные фантазии, ты бы лучше обратил внимание на реальную жизнь вокруг себя.

– А жизнь и есть самая настоящая фантазия, – парировал вдруг младший Пеццеи. – В ней гораздо меньше настоящего, чем в моих кентаврах!

Когда ему исполнилось семнадцать, родители разошлись. Артура отдали в реальное училище, а старшего сына решено было отправить учиться в Баварию. Он на всю жизнь запомнил этот разговор с матерью.

– Густль, тебе следует подумать о том, что ты возьмешь с собой в дорогу. Мы с тобой вдвоем скоро поедем в Мюнхен. Это очень большой город, столица великой Баварии. Там ты сможешь дальше учиться живописи и получить хорошее образование.

У Пеццеи была исключительная способность цепко улавливать главное слово. Так опытный рыбак видит рыбу даже в самой мутной воде и ловко выхватывает ее из облака речного ила.

Август сразу выхватил слово «вдвоем».

– А папа?

– Густль, дорогой, папа с нами не поедет. Мы с папой решили пожить отдельно. У него… много заказов в Вене. Так будет лучше для всех.

Он сразу понял, что это ложь, и снова выловил главное слово – «всех». Потому что «для всех» и раньше означало «для отца». «Для всех лучше не красить стены в жаркий день» означало, что отец не выносит запах краски.

«Для всех лучше поехать на пикник» – это значило, что там будут важные люди, с которыми отцу нужно пообщаться. «Для всех лучше закрывать окна, чтобы не было сквозняка», «для всех лучше, если ты пойдешь поиграть и не будешь мешать папе работать…»

Август все понял и больше вопросов не задавал.

Это было еще одной его исключительной способностью – умение не задавать лишних вопросов. Особенно когда все и так понятно.

– Ах-х, – сказал он просто. – Вон что.

Мать уехала с ним в Мюнхен, а старший Пеццеи отправился в Вену. Навсегда.

С этого момента для сына портретиста началась другая жизнь. Август Пеццеи-старший, дав ему только имя и наследственную тягу к искусству, растворился где-то в пространстве архаических венских студий, где продолжал писать техничные портреты и реставрировать соборные росписи.

А путь его сына, отправившегося в Баварию, неизбежно должен был пересечься с линией жизни его соперника – Франца Дефреггера.

 

5.2. Рыцарь Тироля

Франц Дефреггер в тот момент уже был руководителем Мюнхенской академии изобразительного искусства. Он сразу заметил одиноких тирольцев – немного печальную женщину и талантливого юношу, почти подростка. Что они чувствуют себя потерянно в большом городе и нуждаются в помощи, было видно невооруженным глазом, а у Дефреггера глаз был наметанный. Он приютил земляков со всей возможной сердечностью и взял на себя опеку над юным Августом.

Как уже говорилось, по благородному облику профессора Франца Дефреггера (1835–1921) никто бы никогда не смог предположить, что он родом из крестьян. Изысканная внешняя красота и задумчивое, интеллигентное лицо этого популярного в Баварии и Тироле человека впечатлили Пеццеи. Он подумал, что сам профессор идеально подходит для портрета какого-нибудь рыцаря чести из средних веков. Например, Готтфрида фон Берлихингена, рыцаря с железной рукой. Сколько достоинства в этих изогнутых бровях, тонком носе с очерченными ноздрями, спокойном взгляде темно-серых, глубоко посаженных глаз. Мысль о том, что профессор похож на героя трагедии Гёте, сразу вызвала и другую.

«А кто же тогда я? – подумал Пеццеи. – Видимо, по сюжету я тот самый преданный оруженосец Георг, гибель которого Готтфрид переживал как потерю родного сына».

Эта идея показалась ему забавной – уж слишком патетично она прозвучала. Он уже тогда мыслил образами из книг, которые ему хотелось иллюстрировать. Пеццеи нравилось примерять на себя роли классических персонажей. Он решил, что непременно напишет картину, на которой они с профессором Дефреггером будут воплощать героев гётевской трагедии.

Эти странные пророчества все чаще появлялись в его жизни, и порождал их он сам, хотя и не подозревал, что в каждом его образе, мысленном или запечатленном на картине, содержится предвидение. Мог ли он, сравнивая себя и профессора с героями Гёте, знать, что 6 апреля 1904 года, в пасхальное воскресенье, Дефреггер, гуляя по Риму, действительно сломает себе руку и в шутку назовет себя «рыцарем с железной рукой». Мог ли он знать и свою судьбу?

А профессор и сам понимал, что похож на героя, поэтому написал автопортрет. Не в образе фон Берлихингена, конечно. Самый обыкновенный, традиционный автопортрет.

Жизненный путь Дефреггера во многом напоминал путь младшего Августа Пеццеи. Он тоже рано лишился отца, но его отец умер, когда будущему художнику было одиннадцать лет. Потом он вынужден был продать родительскую ферму и уехал учиться живописи, но не в Мюнхен, а как раз в Инсбрук, доброжелательно встретивший молодого художника.

В жизни Дефреггера тоже был добрый покровитель, учивший его мастерству, – скульптор Михаэль Штольц. После обучения у Штольца Франц Дефреггер отправился в Мюнхен, а через два года – в Париж, столицу современного европейского искусства, где жадно изучал все музейные собрания, коллекции живописи и студии художников. Ему казалось, что он попал в огромный, доселе неизвестный мир, который ему, тирольцу, пришлось открывать как кругосветному путешественнику.

Вернувшись в Мюнхен, Дефреггер учился с 1867 по 1870 год у Карла фон Пилотти. Там, в студии Пилотти, его товарищем был яркий, подающий большие надежды Ганс Макарт, впоследствии очень модный художник, известная личность в мире искусства.

Вскоре Дефреггер вернулся в Инсбрук, который считал своей родиной. В 1880-е годы он со своими историческими полотнами и душевными тирольскими сюжетами стал здесь законодателем и покровителем искусств, а его картину «Приглашение к танцу», выставленную в музее «Фердинандеум» 4 ноября 1882 года, купили за пятьдесят тысяч марок. Менее чем через год «Лесную кузницу» за пятьдесят тысяч флоринов купила Дрезденская галерея. Свой полувековой юбилей художник торжественно отметил в Боцене.

Судьба вновь забросила его в Баварию. Он поехал писать портреты монарших особ по приглашению и собирался вернуться назад, но вместо этого создал Мюнхенскую академию изобразительного искусства. Ее так и называли «SD» – по начальным буквам фамилий ее основателей: Отто Зайца и Франца Дефреггера. Там профессор преподавал историю искусства до 1910 года.

Отто Зайц и Франц Дефреггер стали учителями Августа Пеццеи. Но у молодого художника был свой путь и свои предпочтения. Исторические сюжеты из жизни тирольских крестьян и Андреаса Хофера его не привлекали, они казались архаичными, даже вызывали иронию, типичную для молодого человека нового времени. Гораздо больше ему нравились сказки и легенды. Он любил изображать экспрессивные явления – горные водопады и обвалы, морские бури, горящие дома, падающие звезды и фантастических существ, некогда живших на земле. Художник был уверен, что землю действительно населяли удивительные мифологические люди и звери, но они либо вымерли, либо попрятались в темных уголках леса, в расщелинах и оврагах альпийских гор. Только интерес к сказочной теме сближал Пеццеи с его великодушным учителем Дефреггером: профессор тоже охотно иллюстрировал сборники сказок и легенд, но в отличие от Августа профессор никогда не думал, что все эти сказки и легенды существуют в реальности.

Вскоре Август Пеццеи совершенно пренебрег старой школой и обратился к романтическому направлению. Дефреггер нравился ему, но не как художник, а как человек. В искусстве его гораздо больше привлекал товарищ Дефреггера по курсам живописи Ганс Макарт.

Модный эстетизм Макарта казался Пеццеи прорывом в будущее. Он так увлекся Макартом, что едва не стал подражателем. Дефреггер уже начал поглядывать на него с тревогой. Но Пеццеи сам нашел собственную манеру. Его неотвратимо тянуло к «югенд-стилю», ставшему синонимом австрийского искусства той эпохи.

Время «отцов» уходило в прошлое, но сдаваться не собиралось, видя в представителях «югенд-стиля» своих конкурентов. Это произошло и в семействе двух художников Пеццеи – семействе, ставшем отражением духа времени в миниатюре.

После окончания академии Август мог остаться в Мюнхене, но вернулся в Инсбрук по собственной воле: его тянуло на родину, к тому же он понимал, что одним подражанием чужой манере ничего не добьешься, а искать свое надо только дома. Им в тот момент владели две страсти – желание писать тирольские пейзажи и стремление стать книжным иллюстратором. У Августа была еще одна мечта – поехать в Рим и написать огромное полотно: гибель Вечного города на фоне ясного голубого неба, античных ваз и неумирающих зданий. Это была грандиозная картина. Очевидно, она должна была называться «Мертвая вечность». Но этой мечте не суждено было осуществиться.

Жизнь Августа в эти годы не была легкой: он все время разрывался между Инсбруком, который давал ему вдохновение, и Мюнхеном, где тяжко страдала от варикозной болезни его мать. Брат Артур приезжал редко. Отец – никогда. Его совершенно не интересовала семья.

В последний раз Август приехал в столицу Баварии незадолго до смерти матери и уже не оставлял ее. Она скончалась 29 апреля 1901 года. Отец не приехал даже на похороны, он по-прежнему был где-то далеко – даже не в Вене, а как будто в другой галактике. Приехал лишь младший брат Артур, которого Август тоже видел нечасто: он стал драматическим актером и жил в Берлине.

Несмотря на трагизм момента, Август был рад видеть брата, хотя его все время не покидало ощущение, что даже теперь Артур находится внутри какой-то своей сценической роли и никак не может из нее выбраться. Его скорбь, слезы, радость встречи – все носило характер какой-то странной, внезапно налетающей и быстро проходящей экзальтации. Август ошибался. Артур прекрасно понял, о чем думает его брат. Актеры никогда не говорят о своих чувствах: боятся, что им не поверят. Для других людей артист – всегда притворщик. Как будто у него нет ничего своего. И Август думал также. Артур знал, что убедить его в обратном не удастся.

– Куда ты теперь? – спросил он после похорон.

Август сдержанно сказал, что хочет домой, в Инсбрук, в Мюнхене ему делать больше нечего, здесь не осталось ничего, что было ему дорого.

– А может, в Берлин? – предложил Артур с тайной надеждой. – Там тоже люди живут. Вот я, например.

– Берлину вполне хватает тебя, – ответил Август с мягкой улыбкой. – Я нужнее Тиролю, – и скромно добавил: – По крайней мере, мне хочется так думать.

* * *

Август Пеццеи не сразу вошел в вагон поезда, отправлявшегося в Инсбрук. Он стоял на перроне и ждал брата. Артур появился на перроне в сопровождении довольно крупного щенка черного ретривера.

– Это кто такой? – спросил Август, серьезно посмотрев на собаку.

– Это тебе подарок, – сказал Артур, опустив глаза и посмотрев на носки своих модных туфель. – Защитник.

Щенок осклабился, показав зубы.

– Зверь! – заметил старший брат уважительно. – Как зовут-то?

– Лучше не спрашивай, – ответил младший с легким смешком.

 

5.3. «Автопортрет художника в шляпе»

Культура Австрии на рубеже XIX и XX веков, в отличие от политики, достигла абсолютного расцвета. Возможно, это закономерность: уже не однажды было замечено, что нестабильные времена вызывают творческий всплеск в области искусства.

«Агония, сопровождавшая распад старых общественных форм Австро-Венрии, представлявшей собой, по словам крупнейшего австрийского писателя начала века Роберта Музиля, “особенно показательный частный случай Европы”, существенным образом определила облик ее духовной культуры, – писал литературовед Юрий Архипов. – Традиционные компоненты австрийской живописи, музыки, словесности, – в которых “сумрачный германский гений” под влиянием романского изящества и блеска, славянской глубокой озабоченности вопросами души, темпераментного венгерского жизнелюбия являлся значительно более просветленным, – обрели в наш век отчетливо трагедийные изломы».

Интеллигенция вечерами наслаждалась игрой Йозефа Кайнца в роли Гамлета на сцене венского Бургтеатра. Начинающий драматург Артур Шницлер уже написал «Зеленого какаду», Зигмунд Фрейд разработал теорию психоанализа, Роберт Музиль создавал свои первые рассказы, Густав Климт успел написать свою «Обнаженную истину», а Даниэль Сваровски открыл под Инсбруком заводик по обработке кристаллов из хрусталя. Актеру Кайнцу к началу XX века было сорок шесть лет, психологу Фрейду – сорок четыре, Роберту Музилю – еще только двадцать, а художнику Климту, драматургу Шницлеру и ювелиру Даниэлю Сваровски – тридцать восемь.

Инсбрукскому художнику Августу Пеццеи в начале осени 1900 года исполнилось двадцать пять. Он жил в самом центре Инсбрука, в переулке Силльгассе, соединявшем Музеум-штрассе и Университетскую улицу, но любил гулять в горах и, вдохновленный сказочной природой Тироля, писал экспрессивные пейзажи и фантастические образы. Художника охватил порыв огромного наслаждения, необъяснимой радости бытия, которые жизнь дарует только творческим натурам. Как многие романтики, Пеццеи любил изображать девушек в белых одеяниях, горы, гроты, моря и фантастических героев тирольских легенд, которые рисовались его воображению.

В музеях Австрии и Италии сохранилось много картин художника. Из них наиболее известны два его автопортрета, «Дом на водопаде», «Мальчик в темно-синем костюме с золотыми пуговицами и голубым воротником», «Король в накидке», «Кристаллический грот», «Ужин голландского семейства», «Горящий замок на горной вершине», «Бушующее море» и полотно с библейской тематикой «Бегство Святого семейства в Египет».

Картины Августа Пеццеи завораживали и поражали своей жанровой необычностью. В них ощущался дух неистовой свободы и радости от созерцания мира.

Но особенно всех привлекали «Автопортрет художника в шляпе» и пейзаж «Дом на водопаде». В них как будто сконцентрировалась вся натура Августа Пеццеи – его чувства, мироощущение и, в еще большей мере, его судьба.

Внешность художника идеально подходила для романтического автопортрета. Пеццеи был красив и знал это. Но помимо внешней красоты в автопортрете было что-то еще. И это «что-то» – страх. Страх перед неизвестностью, перед будущим. Изящный, одетый по моде молодой человек на автопортрете только что вышел из дома и теперь, крадучись, пробирается по темным улицам ночного города. Он выглядит беззащитно и оглядывается на любой подозрительный шорох, в голубых глазах застыла тревога. Проулок у него за спиной и подворотня, тускло освещенная фонарем, таят в себе опасности. Художник владел мастерством останавливать и фиксировать любое движение.

Когда он устроил выставку своих картин в городской галерее, почитатель искусства доктор Эдуард Эрлер не мог оторвать взгляд от этого портрета.

«Боже мой! Кто бы подумал!»

Стоявший рядом Вильгельм Грайль посмотрел на своего товарища с недоумением. Сам он искусство недолюбливал, а к художникам относился с настороженностью. Еще старая, академическая школа вызывала у него доверие, а новая казалась непонятной.

Старший Пеццеи писал в прежней манере – каждую черточку выписывал, каждую травинку. У него и поле колосок к колоску, а портрет был вообще как на фотографии. Грайль был большим поклонником научных достижений и считал, что за фотографией будущее. Настоящие художники должны копировать натуру не хуже. В этом предназначение искусства. Молодым такому еще учиться.

Но эмоциональный советник совершенно не разделял этих взглядов бургомистра. Что-то он там видел, в этих картинах, особенное. Он так смотрел на автопортрет художника, как будто читал его, подобно увлекательному роману.

– Что вы там видите, Эдуард, чего я не вижу? – спросил бургомистр.

– Дух! – с чувством ответил вице-мэр. – Высокое парение духа!

Грайль посмотрел на него с некоторым удивлением. Сам он не разбирался ни в духах, ни в парениях и считал все это пустыми словами по сравнению с газовым отоплением и электричеством.

Наконец насладившийся картиной Эрлер в изумлении покачал головой и сказал:

– Не понимаю! Решительно не понимаю, как ему это удается!

– Удается что? – спросил Пеццеи, тихо появившись за спиной у советника.

– Это полотно говорит… нет, оно кричит! – ответил Эрлер. – Картина полна звуков! Август, как вам удалось передать на картине не только чувство тревоги и неизвестности, но даже тени и шорохи ночного переулка?

– Не знаю, – сказал художник, пряча улыбку в своих щегольских пшеничных усах.

Такое же пророческое настроение угадывалось в пейзаже «Дом на водопаде». Картина вся состояла из движения, она воплощала тему опасности и одиночества в бурном мире. Казалось, светлое строение с голубой крышей едва держится над огромным потоком воды, и стихия скоро снесет его. Аллегоричность пейзажа была очевидна: в хрупком доме на горном склоне виделся одинокий человек, жизнь которого полна риска и неизвестности.

Каждое новое полотно Августа Пеццеи порождало жаркие дискуссии, на которые собирались почти все жители города. В конце таких дискуссий спорщики готовы были вступить в рукопашную, а Пеццеи только стоял в стороне и улыбался. Порой шум от этих споров долетал и до величаво-венценосной столицы.

* * *

Однажды, отправившись в Вену с докладом, вице-мэр Эрлер был рад встретить в гостиной у одного правительственного чиновника своего бывшего земляка, старшего Пеццеи.

Советник с присущей ему экзальтацией воскликнул:

– Господин Пеццеи! Должен вам сказать, что я совершенно восхищен! Ваш сын Август делает поразительные успехи! Он… он просто гений!

– В Австрии не может быть двух Августов Пеццеи, – ответил портретист.

 

5.4. Послание

Вечером в среду, 2 ноября, в редакции «Der Scherer» царило оживление. Карл Хаберман остановился рядом с Пеццеи и сказал ему, что завтра «велши» открывают свой факультет и лучшего художника для такого события ему просто не найти. Пеццеи был польщен, но удивился: в газете были и другие рисовальщики. Почему он?

Однако выбор главного редактора пал именно на него – книжного иллюстратора и профессионального живописца.

– Движение, Густль, движение! Нюхом чую – будет спектакль. Уж «велши» постараются. Они обожают патетику и с неделю закатывают истерики в своих газетах, – азартно говорил Хаберман.

Пеццеи ухмыльнулся в усы. Его насмешило это «нюхом чую». «Барометром» их газеты был загадочный Гвидо фон Лист, которого они про себя называли «мудрым старцем», потому что ему было уже пятьдесят шесть. Пеццеи ловил себя на том, что видит в Гвидо превосходный объект для портрета, как некогда видел в Дефреггере. Августа привлекало в Гвидо несоответствие внешности и подлинной личности. Осанистый и по-своему привлекательный Гвидо был воплощением цинизма. Он, похожий на зажиточного торговца, никоим образом не напоминал философа-мистика, каковым являлся на самом деле. Это сближало гегельянца Гвидо с его любимым Гегелем. Известный портрет Гегеля кисти Якоба Шлезингера всегда смешил Пеццеи – немецкий философ казался ему похожим на казначея, ударившегося в бега с банковской кассой. Таким же был и Гвидо фон Лист, хитрый дьявол с внешностью негоцианта. Он каким-то непостижимым образом умел предсказывать события с абсолютной точностью. Автократичный Хаберман иногда «забывал» об этом, приписывая все пророчества Гвидо своим нюху и профессиональной интуиции.

– Драматургия! Сенека, Гораций! – продолжал вещать Хаберман. – Ты же любишь иллюстрировать книги. Август! Мне нужен не рисовальщик, а художник! Там рисовальщики, конечно, будут, но это школьная халтура. А ты создашь драматизм, экспрессию! Ты ведь гений…

– Ах-х! Вон что, – сказал с задумчивой улыбкой Пеццеи и покачал головой.

Хаберман уже торопился куда-то еще, он все время пребывал в состоянии движения. В дверях как будто о чем-то вспомнил и обернулся:

– Да… Ты там осторожнее. Если что, в драку-то не лезь…

* * *

Художник задержался допоздна в редакции. Он закурил папироску и смотрел в темное окно. Почти так же, как пять лет назад, когда он вдруг понял, что окно – это отличное зеркало для автопортрета, лучше, чем зеркало. Зеркало не дает ничего кроме лица, и взгляд в зеркале становился неестественным – как будто ты стоишь на сцене или за тобой наблюдают со стороны. Наверное, так чувствует себя его брат-актер.

Он на мгновение представил себе Артура на сцене «Шиллер-театра». Августу так трудно было это понять. Ему казалось, что произведение искусства рождается в тишине и в одиночестве. Актеры часто репетируют перед зеркалом. Настолько часто, что порой забывают себя настоящих и сливаются со своими образами. В отличие от зеркала окно содержит еще и атмосферу. Фон много значит. Иногда больше, чем первый план.

Фоном в окне была опустевшая улица, уходящая в центр города и освещенная редкими фонарями. Как он любил смотреть по вечерам на эту улочку, в которой таилось вдохновение! Но сейчас в ней было и что-то еще. Он пока не понимал, что именно. Его и влекло и отталкивало это странное, слегка царапающее и ноющее внутри чувство, точнее – предчувствие: предчувствие вдохновения.

Ему вдруг захотелось рисовать, но было поздно, пора идти домой, ведь завтра предстоит работа.

Пеццеи еще раз задержал взгляд на изображении в окне, как будто хотел его запомнить. Он подумал, как будет замечательно послезавтра вновь к этому вернуться и написать ночной вид из окна, но только не с автопортретом, а по-новому… Да, пожалуй, вот так – с едва намеченным контуром человеческого лица, как будто тонущим в тумане или в легком дымке от папиросы.

Ему хотелось напоследок написать что-нибудь своим товарищам, выразить то, что было у него на душе. У него и раньше была такая привычка – уходя из редакции, писать им какое-нибудь доброе напутствие. Потом это стало традицией. Пеццеи никогда не уходил, не оставив им нескольких строчек. При этом он мысленно представлял себе их лица, когда они на следующий день находят его послания. Все, кто сочинял материалы для «Scherer», знали о привычке художника писать послания и первым делом подходили к его столу. Это был знак, что он о них думает и помнит.

Пеццеи поискал глазами лист бумаги и увидел открытку со своим рисунком, иллюстрацией к еще не вышедшей книге. Это было кстати: оставить автограф на собственной работе.

Он посмотрел, что на ней нарисовано, чуть заметно усмехнулся и крупным, размашистым почерком написал: «Вперед к победе! Радуйтесь жизни! Пеццеи-младший».

Открытку он оставил на столе и вышел на улицу.

На ней был изображен могильный холмик с покосившимся крестом.

Через день эта открытка с его рисунком и посланием станет достоянием всех и превратится в историю.

 

5.5. Убийство

Без пяти минут два бой был в самом разгаре. Стрелки кайзера, вооруженные штыками, расталкивали толпу, тесня ее к стенам домов на Бургграбене и улице герцога Фридриха.

Видевший издали бегущих людей Эрих Кнойсль, сам того не подозревая, смог сообщить одну удивительную вещь. Там, где длинный переулок Шлоссергассе, идущий почти от центра, изгибаясь змеей, выходил на Марктграбен и смыкался с отходящим от конца улицы Герцога Фридриха переулком Кибахгассе как раз в той точке, где находился «Красный орел», не было движения стрелков. В противном случае выбежавший из ресторана советник оказался бы прямо в их окружении. Но он видел бегущих людей только издали – в проеме арки, за которой была улица герцога Фридриха с гостиницей «Белый Крест». При этом со стороны Бургграбена военные заняли все переулки, выходившие на эту улицу. В два часа ночи они были уже рядом с «Золотой Розой». Внутри кто-то бежал по лестнице, слышался топот ног. Окно было разбито.

В то время как одни отряды продвигались по Бургграбену, другие уже рассредоточились по переулкам, отходящим от собора. Некоторые зашли в аркаду «Золотой Розы» с тыла – из переулка Штифтгассе.

Как свидетельствовали впоследствии очевидцы, стрелки подошли к дверям ресторана вплотную. Вдруг один из них увидел молодого человека с блокнотом.

У Августа Пеццеи была немецкая внешность: голубые глаза и русые волосы. В этот момент он, оттесненный толпой, прислонился к двери и, размахивая рукой с блокнотом, что-то говорил людям, которые едва не сбили его с ног, теснимые войсками сзади.

Он стрелков не видел. Рядом вертелся черный ретривер. Художника никто уже не слышал: бегущим было явно не до него, и вокруг «Золотой Розы» царила страшная суета.

Согласно официальной версии, стрелком, который увидел художника, был вышедший из переулка Штифтгассе Луиджи Минотти, итальянец из провинции Борго. Минотти долю секунды немигающим взглядом смотрел на человека перед собой, а потом, когда художник отвернулся и сделал два шага в сторону площади, вдруг бросился на него с криком:

– Во славу Божью! Смерть немецким тварям! – и вонзил штык ему в спину.

Никто в первое мгновение не понял, что произошло. Август Пеццеи обернулся и широко открытыми глазами с удивлением смотрел на убийцу, успевшего выдернуть окровавленный штык. Потом художник упал рядом с входом в ресторан. Минотти с его штыком оттеснили назад. Ретривер какое-то время не понимал, что ему надлежит делать. Он то присаживался рядом с телом хозяина, то принимался метаться, глядя на арку. К несчастному художику бросились те, кто оказался рядом.

Раздались крики:

– Врача! Врача! Человека ранили!

Люди, окружившие истекающего кровью Пеццеи, расступились, пропустив бледного как смерть бургомистра.

– Врач здесь, – сказал Вильгельм Грайль и, повернувшись назад, истерично закричал в сторону улицы: – Да где врач?! Долго ждать?

Он наклонился к раненому и шептал ему что-то ободряющее. Появился врач в сопровождении вице-мэра Эрлера.

– Господи всеблагой! Это же Пеццеи! – произнес советник в ужасе. – Младший Пеццеи!

Врач наклонился к художнику, взял его за руку, но тут же отодвинулся и покачал головой с каменным лицом.

– Бесполезно. Ничего нельзя сделать, – едва слышно произнес он стоявшему рядом бургомистру.

– Не может быть! – закричал Эрлер. – Он просто ранен! Надо перенести его отсюда.

– Он что-то говорит, – вдруг заметил Грайль и наклонился к художнику.

– Что? Что он сказал?

– Спрашивает, где его собака.

– Не трогайте его, – сказал врач. – Он уже отходит. Позовите священника, – он вновь наклонился к художнику и, взяв его холодеющую ладонь, мягко сказал: – Мужайтесь, дорогой… молитесь.

Эрлер все это время стоял как в каком-то мороке и смотрел на художника. Тот уже не видел, не различал ничего вокруг, его глаза подернулись туманом. Краска быстро исчезала с лица, и щеки стали воскового цвета.

– Нет, – сказал Эрлер. – Нет! Только не это! За что?!

А сам думал с ужасом: «Какого священника? Почему священника? Зачем?»

Эрлер наклонился, опустился на колени и негнущимися ладонями коснулся щек умирающего. Руки вице-мэра задрожали. Он поднял глаза на остальных:

– Все кончено… Кончено…