Сироткин-старший не спеша перечитывал письмо сыну:

«Здравствуй, Роман!

Мы с матерью низко тебе кланяемся и сообщаем, что живы и здоровы. Все наши соседи о тебе спрашивают, а я хвалюсь твоими успехами. Лейтенанту Кузовлеву от нас с матерью передай привет. Уверен, что и другие летчики у вас такие же хорошие!

Я рад, что тебя определили в авиацию. В войну я и сам чуть не стал авиатором… Ты знаешь об этом. Надоел уже своими рассказами.

Тебе совет: выполняй, сын, свой долг честно, служи Родине на совесть. Всегда помни, что ты ее защитник. И об отце, фронтовике, не забывай…»

Иван Данилович прервал чтение: «Что я ему все о войне, да о войне… У них в полку, почитай, много других забот… Идет учеба, занятия… Теперь другие дола, не такие, как у нас в те суровые годы… Можно ли все время учить на наших примерах?» — Сироткин-старший задумался. И так прикидывал и этак вспоминал свою солдатскую долю, помнил и рассказы сына о службе. И окончательно пришел к мысли, что фронтовой опыт даже очень может сгодиться им, молодым…

Пожалуй, не сосчитать всех боев, в которых довелось воевать Сироткину. Где занимал оборону, где сходился с фашистами в рукопашную. А сколько дорог перемеряно?

Тогда в киевской комендатуре их всех выбравшихся из окружения направили в только что сформированные полки и батальоны. Так Иван Сироткин оказался в роте 401-го стрелкового полка.

Бойцы шли строем по четверо, тяжело колотя каблуками по брусчатой мостовой. Колонна свернула налево и вышла из переулка на Крещатик около самого рынка.

Иван Сироткин припоминал рассказы Федько и убеждался, что красивее города он не видел. Зеленые ровные улицы, просторные площади и залитый солнцем могучий Днепр. Он хотел отыскать Прорезную улицу, где жила мать Федько.

Около тротуара ощетинились колючие ежи, сваренные из толстых тавровых балок и железнодорожных рельсов. Улицу по всей ширине распластали глубокие окопы, а рядом с узкими проездами поднялись баррикады из мешков с песком. «Только бы фашисты не прорвались в город!» — думал Иван, глядя на все эти приготовления к жестоким боям. Он горько переживал отступление и готов был лучше умереть, чем опять отступить. 29-й армейский корпус немцев прорвал укрепленный район, но с большими потерями был отброшен от города. Неудача не остановила фашистов, и они по-прежнему рвались к городу.

Словно невзначай Сироткин поглядывал на соседа.

Молодой розовощекий лейтенант в новой необмятой шинели, с красной звездочкой на пилотке, в скрипучих ремнях, издали заметив женщин, роющих окопы, молодцевато расправил плечи и, стараясь произвести впечатление, громко прокричал:

— Споем?

И дружно подтянули:

Увидев бойцов, женщины побросали лопаты и принялись поправлять разноцветные косынки на голове, помогая друг другу. Вылезли на бруствер окопа, осыпая в узкую щель землю, и, не сговариваясь, побежали к строю, пристально всматриваясь в проходивших солдат, надеясь встретить родных и знакомых.

— Алешка! — с радостным удивлением закричала женщина, захлебываясь плачем.

— Витек!

— Жоржик!

Женщины обнимали своих близких, крепко держали их за руки, целовали и плакали. Строй сразу рассыпался, шеренги перемешались. Около командира роты, обняв его, стояла женщина, седоволосая. Она украдкой вытирала заплаканные глаза, комкая в руке платок.

— Мама, надо прощаться. — Он осторожно освобождался от объятий, краснел, посматривая на бойцов.

— Я понимаю, Жоржик, понимаю. — Женщина покорно отошла от сына, осторожно всунув дужки очков в петли вязаного платка.

Как же этим движением она напомнила Ивану его собственную мать! Где-то она сейчас? Небось все глаза проплакала, думая о нем.

— Рота, слушай мою команду! Подтянуться! Шагом — марш!..

А потом рота шла без остановки через весь город. Сироткин думал о матери, перед глазами мелькала краснощекая нескладная девочка-подросток с длинными руками, со сбитыми коленками. Она никого не встретила, но, как все женщины, пожимала руки подряд всем бойцам, а потом, расхрабрившись, поцеловала кого-то в колючую щетину. Девчонка держала в руках лопату. И Сироткин почему-то пожалел ее руки, на которых, он не сомневался в этом, были уже кровавые мозоли, так как работала она, как и все женщины, без рукавиц.

Дорогу на окраине города запрудили машины с пушками, кухнями и снарядами. Рота сошла с дороги и зашагала по мягкой пашне. Строй пехотинцев догнали две упряжки лошадей, тащивших длинноствольные орудия. Ездовые и артиллеристы шагали рядом с лафетами и орудийными ящиками, молчаливые и запыленные.

Сбоку дороги тянулось пшеничное поле, перерытое окопами. Сырой чернозем маслянисто поблескивал на солнце. Рота часто обходила воронки от бомб с опаленными краями. Рядом прогремели тяжелые разрывы снарядов. «Артналет, — спокойно отметил Сироткин и посмотрел наверх. — Бомбардировщиков не видать».

Впереди показался майор на гнедом жеребце. Конь всхрапывал, испуганно кося большими синеватыми глазами на гудящие машины, медленно ползущие по дороге.

— Командира ко мне! — охрипшим голосом крикнул всадник, устало потирая рукой припухшие глаза.

— К Родимцеву идем. Будем действовать в составе пятого батальона. На подмену курсантов… — из уст в уста передавалось по шеренге.

— В деревне кухня. Накормят, — заметил кто-то.

Сироткин то и дело поглядывал в сторону деревни, не признаваясь самому себе, что уже думал об отдыхе. В деревне они встретились с десантниками — рослыми, как на подбор, ребятами. На ремнях у всех финские ножи. Они еще не успели остыть от ночного боя и отдыхали. Кто-то старательно чистил оружие, кто-то укладывал паек, рассовывая по мешкам куски сахара, шоколад и запасные гранаты. Несколько человек сидели в сторонке, делились друг с другом махоркой, курили.

Тут же озабоченно сновали старшины рот. Они переписывали оставшихся в живых, выясняя количество убитых и раненых.

Иван Сироткин обратил внимание на пулеметчика. Молодой черноволосый парень с круглым, как блин, лицом старательно зашивал порванный рукав гимнастерки.

Иван подошел, поздоровался и присел рядом. Пулеметчик перекусил нитку и внимательно посмотрел на пограничника.

— Не подводил? — Сироткин кивнул на ручной пулемет десантника, стараясь завязать разговор.

— Был случай, диск песком забился.

— Это самое страшное, — согласился Сироткин. — Как там? — он показал рукой в сторону фронта.

— Танков много бросили… Отсечешь от танков, — сразу фрицы драпают. Сотни три переколотили… Зарываться стали в землю, проволоку колючую ставят…

— Сироткин! — позвал командир роты. — Ночью нам наступать. Приказ полковника Родимцева. Сигнал — зеленая ракета. Огнем нас будет поддерживать Днепровская флотилия. Ты получишь ручной пулемет.

…До полуночи осталось не больше часа. Черную мглу распорола ракета, оставляя дымный хвост. Далекие кусты и лощина на секунду осветились дрожащим светом.

— Ура! — прокатилось по окопам.

Выскакивая из узких щелей и ячеек, бойцы прыжками продвигались вперед. Откуда-то издалека тяжело ударили орудия моряков Днепровской флотилии, поддерживая наступающих. Немцы открыли ураганный огонь. Но бойцы успели пересечь пристрелянное пространство, и снаряды рвались сзади, почти не причиняя вреда. Несколько осветительных ракет взвились в небо, высвечивая бегущих людей, темные щели окопов, убитых, воронки и кусты.

Сироткин старался не выпускать из виду командира роты и бежал рядом с ним. Из-за поворота выскочил немецкий солдат, вскинул автомат. Сироткин успел сбить плечом командира роты и полоснул из пулемета, но автоматная очередь ударила по ногам, и Иван Сироткин упал…

На исходе короткой ночи санитары подобрали Сироткина.

— Пить!.. — попросил он жалобно.

— Потерпи немного, — сказал добродушный санитар с брезентовой сумкой на плече. — Торопиться надо… А то машина уйдет в медсанбат…

— Лейтенанта нашли?

— В окопе тебя одного подобрали.

— Рота где?

— Далеко теперь, — сказал второй санитар…

К гимнастерке Иван Сироткин старательно пришил черными нитками две нашивки за ранения — тяжелое и легкое. А потом, надев новую шинель, снова почувствовал себя бойцом. Последний раз прощально посмотрел на ворота саратовского эвакогоспиталя и, чуть подтягивая правую ногу, побрел не торопясь на железнодорожную станцию, где находился пересыльный пункт.

В запасном полку он старался не выдавать свою хромоту, но после маршей и особенно к перемене погоды сросшиеся кости голени болели просто нестерпимо. Несмотря на свои страдания, он был доволен, что ловко провел медицинскую комиссию и ее председателя — старичка хирурга, который, как все глухие, при разговоре громко кричал и казался раненым очень злым и вредным человеком.

Сироткина решили комиссовать по тяжелому ранению, но он, услышав приговор, разволновался, отбросил палку в сторону и громко крикнул:

— Хотите, спляшу? Назначайте любое испытание. Я здоров! Вы поймите, я здоров! Отправляйте на передовую. Мне воевать надо. Я еще с фашистами не рассчитался.

— Успокойся, Сироткин, — выводя его в коридор, тихо сказал хирург. — Все обойдется. Подожди.

И тогда-то Сироткин внимательно всмотрелся в лицо врача. И увидел его набухшие веки, черноту под глазами, дряблую шею и синие веревки вен на худых руках. Стало жаль старого, усталого человека, который по возрасту годился ему в отцы.

Врач неожиданно шагнул к раненому и, взяв его за руку, сказал:

— Сына у меня убили в Сталинграде… Юру, Юрочку…

Больше они ни о чем не говорили.

Документы Сироткина хирург подписал.

…Глухой ноябрьской ночью на далеком разъезде выгружался 45-й запасной стрелковый полк. Последние часы воинский эшелон медленно тащился по голой степи, словно заблудился между низким облачным небом и черной землей. Незадолго до остановки паровоза повалил густой снег, и сразу все кругом преобразилось и посветлело.

Красноармейцы прыгали из высоких теплушек в мягкий снег, утаптывали его сапогами и валенками, пробивали глубокие дорожки. После теплого вагона, где пылала раскаленная «буржуйка», Сироткин никак не мог согреться, и десятиградусный мороз казался ему просто лютым.

Мимо первого вагона, в котором ехал Сироткин, один за другим торопливо пробежали командиры батальонов и рот к теплому паровозу. При скупых отблесках красного огня, бьющего из поддувала, начали рассматривать карты.

— Замерз? — спросил у Сироткина высокий сибиряк в теплом полушубке.

— Есть малость.

— Подходи ближе к паровозу. Согреешься.

Какой-то находчивый боец вытащил из теплушки доски, быстро их переколол. Стучал кресалом по кремню, пытаясь поджечь лучинки.

— Теплинка кстати, — сказал, потирая озябшие руки, Сироткин, не спуская глаз с досок.

Красноармейцу на помощь пришли товарищи, они собирали и подкидывали в костер обрывки газет, ружейные протирки.

— Костер не разводить! — крикнул старшина и принялся валенками расшвыривать доски.

— Стройся, первый взвод! — раздался раскатистый голос сибиряка, и, как эхо, эта команда покатилась дальше…

— Полк! Становись!.. — закричал охрипшим голосом худой, жилистый подполковник, раненный в шею. Голова его лежала на плече, будто он к чему-то прислушивался. — Командиры батальонов, проверку проведете на правом берегу Волги.

За три дня долгого пути в теплушках красноармейцы высказывали разные догадки и предположения, куда их отправят, называли знакомые фронты. Но оказалось, привезли в Сталинград.

Первый батальон построился, и бойцы шагнули в степь. Сразу же за эшелоном ударил сильный ветер, сшибая с ног. Сироткин с трудом поспевал за товарищами. Правая нога отяжелела, и он скоро сбился с мерного шага, стал отставать, мешая идущим сзади шеренгам.

— Подтянись! — крикнул кто-то над ухом Сироткина, подхватывая его под руку. — Не отставай, милый. Надо успеть к переправе. На Волге ледоход. Ты что, ногу стер? Дойдешь?

— Дойду! — стискивая от боли зубы, едва выдавил Сироткин. Но, сделав еще несколько шагов, сел на снег и принялся растирать раненую ногу.

— Я за тобой Макарчука пришлю! — крикнул боец, бросившись догонять ушедший в темноту строй.

Сироткин нагреб рукой снег и поднес его к губам. Внутри все горело от жажды. Мимо шли бойцы, и в него летели, выбитые сапогами и валенками, мороженые комья земли. Топот сотен сапог глушился снегом, как тяжелым ватным одеялом.

Из снежной круговерти величественно выплыл высокий двугорбый верблюд. Он выступал не спеша, будто это не за ним громыхала пустая дребезжащая телега. Рядом с верблюдом, ведя его за веревку, шел старшина.

— Давно приметил, что с ногой у тебя непорядок, — задумчиво заметил старшина. — Не долежал в госпитале? Все вы вот так, торопитесь скорее из госпиталя. А что тут о вами делать? К счастью, подвода подвернулась.

Сироткин поднял голову и остолбенел:

— Верблюда запрягли?

— Зачем запрягли? — обиделся киргиз-возчик. — Мой верблюд на выручку пришел. Мало-мало. Верблюда жалко. День работай, ночь работай. Отдыхай нет. К переправе снаряды таскаем, потом с Волги раненых таскаем. Отдыхай нет.

— Тяжелые бои в Сталинграде? — спросил Сироткин, устраиваясь в телеге.

— Тяжелые… Генерал сказал: «За Волгой для нас земли нет». Мамаев курган мало-мало остался. Фашисты бомбят и бомбят… Хочу генерала Чуйка посмотреть. Вернусь в аул, буду всем рассказывать. Генерал батыр!

Ветер разогнал облака. На черном небе высыпали звезды. Они буквально росли на глазах, дрожали в вышине и горели так ярко, будто зажигали на снегу искры.

— Мороз идет, — поеживаясь, сказал Сироткин.

— Прижмет фашистов, — усмехнулся старшина. — Под Москвой морозы нам помогли гнать фашистов. Когда брали Наро-Фоминск, помню, аж за сорок градусов было. Меня тогда пуля первый раз поцеловала.

— Меня два раза ранили, — тихо прошептал возчик и протер глаза, будто спросонья. — Мой верблюд тоже имеет дырку. Ногу осколок портил.

Телегу сильно тряхнуло. Сироткин чуть не закричал от боли.

Грохот артиллерийской канонады глушил голоса людей. Неумолчно строчили пулеметы, ухали с тихим всхлипом минометы. Сироткин почти ослеп от света белых ракет и красных огней пожаров, едкий дым ел глаза. С трудом присмотрелся к окружающему.

Уткнувшись кормою в берег, стояла высокая баржа. По шатким сходням бегали темные фигуры бойцов. То и дело слышались команды, которые из-за грохота разобрать было невозможно. В черной воде взрывались мины, и фонтаны воды с ног до головы окатывали людей.

— Младший лейтенант, торопите людей! — раздраженно кричал высокий командир в расстегнутом полушубке. Он словно окунался в темноту и возникал лишь при очередной вспышке ракет.

Старшина помог Сироткину взобраться на баржу по прыгающей обледенелой сходне. В деревянный борт били толстые льдины. Острыми краями они бередили крутые скулы борта. Сотрясаясь от тяжелых ударов, баржа тихо гудела. Последним по сходне поднялся командир 45-го стрелкового полка. Он так и не застегнул свой полушубок, словно не чувствовал мороза. Широко расставив ноги, он неотрывно смотрел в черноту ночи, словно оставлял там что-то очень дорогое. Впоследствии Сироткин узнал, что командир воевал в этих местах уже дважды и дважды здесь был тяжело ранен…

Над баржей пролетел снаряд, выбивая столб воды. Осколки свалили нескольких красноармейцев. Командир спокойно поправил оторванную осколком часть полы и скомандовал:

— Санитары, помочь раненым! — И тут же крикнул: — Эй, на катере, полный вперед!

Застучал мотор. Катер дернул, и из воды, разрезая тонкие льдины, пополз стальной трос. Но баржа не сдвинулась с места, сидя широким днищем на песке…

— За мной! — Старшина скинул полушубок и прыгнул в воду.

С палубы посыпались солдаты, упираясь руками в крутые бока баржи.

— Раз-два, взяли! Раз-два, взяли!

Новые взрывы артиллерийских снарядов, как пунктиром, очертили корму баржи. Фашисты с высокой стороны реки вели интенсивный огонь. И вдруг баржа, зацарапав днищем по перемытому песку, тихо двинулась вперед.

— Пошла! Пошла!

В темноту Волга казалась огромным морем. Правый берег обозначал себя сверкающими вспышками артиллерийских орудий, но по-прежнему казался бесконечно далеким. Катер, сносимый течением, не прошел и половины реки, как артиллерийский снаряд ударил в нос баржи. За борт полетели убитые и раненые. В разбитую баржу хлынула вода, заливая сидящих в трюме людей. Матросы мешками забивали дыру. Катер из последних сил тащил за собой полузатонувшую баржу, едва справляясь с течением.

Иван Сироткин не чувствовал холода. Жадно всматривался в черноту и при коротких вспышках трассирующих пуль, залпах минометов, огнях осветительных ракет старался разглядеть очертания большого города, от которого остались одни развалины. Ветер нес на баржу запах пожаров.

Раздался тяжелый удар. Баржу сначала подхватило течением и потащило вниз, а затем, словно от толчка, она становилась — будто встала на якорь.

— Катер заглох! — испуганно крикнул кто-то.

— Без паники! — строго приказал командир. — Слушай мою команду. Берись за трос!

Сироткин старался протиснуться к носу. Кровавя ладони, он намертво вцепился в разлохмаченный трос. Бойцам удалось стащить заскочивший на большую льдину катер. Натянулся буксир, и тяжелая баржа снова поползла вперед…

С берега ударило сразу несколько пулеметов, и в их разноголосицу вплелись очереди автоматов. Клубы едкого дыма низко ползли над Волгой…

— Готовиться к высадке! — скомандовал командир, не спуская глаз с берега.

Баржа с разбегу ткнулась в прибрежную мель. Красноармейцы, не дожидаясь, когда сбросят трапы и сходни, прыгали в воду, стараясь не замочить оружие.

В окопы врага полетели гранаты, хлестко застрочили автоматы.

— Ура! — гулко катилось над широкой Волгой.

Сироткин прыгнул в воду вместе со всеми. Резанула страшная боль в ноге, но он бежал, подхваченный общим порывом наступающих, стараясь не потерять из виду старшину. Потом упал на землю и что было сил стрелял из автомата, бросал гранаты…