Генерал-лейтенанту Луговому положили на стол карту. Он внимательно изучал ее. Вот-вот должен был раздаться сигнал боевой тревоги. Начнется большое учение.

По сигналу тревоги тотчас придут в движение все подразделения и полки. Операторы займут места за радиолокаторами, приступят к работе планшетисты, в воздух уйдут для прикрытия аэродромов дежурные звенья. На учениях все будет приближено к боевой обстановке. Командиры эскадрилий сверхзвуковых всепогодных истребителей получат задачи. Летчики будут тесно взаимодействовать, искать цель.

Луговой вглядывался в карту и мысленно вычерчивал маршруты полетов. С каким удовольствием он сам бы повел одну из эскадрилий! Но во время очередного медицинского осмотра ртутный столбик вдруг резко полез вверх. Приговор врача был категоричен: от полетов отстранить. Вот тогда-то и появилась на одной из страничек его летной книжки жирная черта… Прожитые годы, как кубики мозаики, собирали картину жизни. Самым ярким солнечным пятном высвечивался аэроклуб. Командующий не забыл свой первый самостоятельный вылет на учебном самолете. Помнил охватившее волнение, когда в заднюю кабину У-2 вместо инструктора грузно осел мешок с песком.

Самолет пробежал по клеверному полю, легко оторвался и набрал высоту. Первый разворот… второй… четвертый и… посадка. Ничего он не забыл… Может подолгу рассказывать о всех боевых вылетах и воздушных боях. Каждая встреча с фашистскими летчиками — а приходилось порой драться одному против четверки, шестерки и даже восьмерки «мессершмиттов» или «фоккеров» — являлась испытанием мужества и проверкой его летного мастерства…

На аэродроме, в дальнем гарнизоне, вытянувшемся вдоль Песчаной косы и Черных скал, Луговой остановился перед новым скоростным истребителем. Долго не мог оторвать от него взгляда, любуясь его изящным фюзеляжем, короткими, сдвинутыми назад крыльями. Удивляло совершенство формы.

Майор Федоров издали заметил командующего и тут же приготовился доложить ему, но подать команду посчитал преждевременным. Ожидал, когда Луговой подойдет ближе. Но генерал-лейтенант куда-то скрылся и появился перед замполитом неожиданно.

— Третья эскадрилья, смирно! — неестественно громко закричал Федоров, затем шагнул к Луговому и четко доложил: — Товарищ командующий, летчики эскадрильи проводят предполетный осмотр. Докладывает заместитель командира эскадрильи по политической части майор Федоров.

— Вольно! — Генерал крепко пожал руку летчику. И, задержав ее, внимательно посмотрел ему в глаза.

Замполит держался уверенно, с достоинством, не испытывая робости перед большим начальством.

— Завидую вам, товарищ майор, летаете на прекрасном истребителе!

В словах командующего Федоров почувствовал нечто похожее на сожаление.

— Летать можно! — невпопад ответил замполит.

— Разрешите осмотреть кабину истребителя? — Луговой лукаво улыбнулся стоящему перед ним летчику. С особым старанием вытер ноги и ловко поднялся по стремянке вверх.

Всем, кто летал, знакомо чувство полного отрешения от мира, когда садишься в кабину самолета. Похожее чувство испытал сейчас и Луговой. По старой привычке он быстро надел лямки и застегнул привязные ремни. Осторожно тронул ручку управления. В наступившей тишине раннего утра тихо проскрипели алюминиевые тяги, двигая элероны.

В отличие от «мигов» кабина нового истребителя показалась тесной. Приборы смотрели с разных сторон, приковывая к себе внимание. Особенно поразил прицел с черным козырьком. Луговой с восторгом осматривал новую машину, втайне завидуя летчикам, летающим на этих грозных истребителях.

Генерал вылез из кабины. Полковник Здатченко быстро и легко бежал ему навстречу.

«Сразу видно, что человек занимается спортом», — отметил Луговой, вглядываясь в открытое лицо командира полка.

— Не испугал наш Север? — спросил, чтобы нарушить молчание.

— Летать можно, — уклончиво произнес Здатченко.

Генерал-лейтенант почувствовал скованность командира полка и, подойдя поближе, притянул его к себе. Сказал просто:

— Пройдемся вдоль стоянок. Хо-ро-ший у вас истребитель! Влюбился. Годки бы сбросить, полетал.

— Я пока на здоровье не жалуюсь! — доверительно сказал Здатченко, чувствуя, что с командующим надо держаться просто.

Луговому ответ понравился. И командир полка, и его заместитель по политчасти проявляли удивительную сдержанность — щадили его самолюбие.

— У майора Федорова какой класс?

— Первый. Чем не начальник политотдела. — Маленькие глаза полковника вдруг озорно блеснули: — Случай у нас недавно произошел… Не знаю, доложили вам? ЧП!

— ЧП? — озабоченно переспросил Луговой, хмуря лоб. Видно, штабники еще не успели сообщить ему о случившемся. Командир полка говорит обо всем, не таясь, это делает ему честь. — Пьянка или самоволка?

— Пьянок у нас не бывает, — сказал Здатченко, недовольный, что командующий не дослушал его до конца. — Нет, пьянок у нас нет! — повторил он еще более настойчиво.

Луговой отметил, что Здатченко с характером. Еще раз пристально всмотрелся в его лицо: квадратный подбородок, упрямый, настойчивый взгляд. Да, характер виден.

— Ученик убежал из интерната в тундру, — медленно сказал командир полка, стараясь предотвратить последующие вопросы командующего. — По тревоге подняли полк и батальон аэродромного обслуживания. Сержант Сироткин отыскал. — Потом добавил: — Механик самолета лейтенанта Кузовлева.

— Положим, это не ЧП в прямом смысле, — задумчиво сказал Луговой. — Сержанта надо отметить. Сфотографируйте перед развернутым Боевым Знаменем полка, а фотографию пошлите родителям. Им будет приятно. Позовите лейтенанта Кузовлева и сержанта Сироткина: хочу на них посмотреть. — Луговой улыбнулся. Вскоре он увидел приближающихся к нему офицера и сержанта.

— Товарищ генерал-лейтенант, по вашему приказанию явился лейтенант Кузовлев.

— Товарищ командующий, сержант Сироткин прибыл по вашему приказанию.

Луговой ответил на приветствия. От него не укрылось волнение этих молодых ребят. Совсем еще мальчишки, с пухлыми щеками. А руки рабочие, не отмытые от масла.

— Вы нашли мальчугана? — спросил генерал Сироткина.

— Хосейку-то? Я.

— Я приказал, чтобы вас сфотографировали перед развернутым Боевым Знаменем полка. Фотографию пошлют родителям.

— Товарищ командующий, — робко попросил Сироткин, — разрешите вместе с вами сфотографироваться на память… Отец будет рад, — попросил Сироткин, покраснев от волнения. — Он у меня армию любит, сам бывший пограничник.

Луговой еще раз посмотрел на сержанта, проникаясь симпатией к его молодости, мальчишеской непосредственности. «Механик, наверно, стоящий, — глядя на черные от масла руки Сироткина, подумал Луговой. — Мог бы и мой самолет обслуживать, если бы я летал!»

— Полковник Здатченко, позовите фотографа, — распорядился генерал.

Появился фотограф, обвешанный фотоаппаратами и разными кожаными сумками.

— Старшина, сфотографируйте нас с сержантом Сироткиным, — приказал командующий.

Фотограф засуетился. Он поочередно раскрывал и закрывал фотоаппарат, отбегал в сторону и возвращался на прежнее место. Приседал то перед командующим, то перед сержантом. Капли пота заблестели у него на лбу, а он все продолжал бегать и нажимать кнопки фотоаппаратов.

— Кончайте, — нетерпеливо бросил Луговой.

— Разрешите в последний раз щелкнуть для полной уверенности, — взмолился старшина и навел большой телеобъектив.

— Такой трубой можно запечатлеть луну и все пролетающие спутники, а не только нас, — засмеялся генерал.

Прошла неделя, а майор Федоров все еще находился под впечатлением недавней встречи с командующим. Знакомство состоялось давным-давно, о чем генерал-лейтенант Луговой и не догадывался — еще тогда, когда Федоров, будучи курсантом военного училища, начал изучать воздушные бои прославленного летчика…

И вдруг случилось невероятное: герой юности оказался рядом, просто беседовал с каждым из них.

С самого утра необыкновенное ощущение большого счастья не покидало Федорова и продолжало жить и сейчас во время полета на истребителе. Пилотировал он без особого труда, отдавшись знакомому делу. Он летал по большому маршруту через море с выходом к дальнему от берега маяку. Полет проходил в облаках, и он не надеялся увидеть маяк, который служил ориентиром для разворота. Облака, подсвеченные лучами солнца, то и дело менялись, принимали разную форму. Летчик не терял надежды вырваться из сумрачного полумрака и увидеть наконец долгожданную землю. В полку кто-то из шутников распустил слух, что на маяке была необыкновенной красоты девушка. Молодые летчики, выполнявшие полет на предельный радиус удаления, каждый раз привозили все новые рассказы о чудесной незнакомке. Федоров не верил в эти басни, а тем не менее ему любопытно было взглянуть на маяк, о котором был столько наслышан. «Может быть, и в самом деле здешняя Ассоль ждет свой корабль с алыми парусами!»

Подошло время делать разворот, а каменистый остров с маяком где-то скрылся в тумане. Но приподнятое настроение по-прежнему не покидало летчика. Была и еще одна причина этому. Федоров не мог до конца поверить своему счастью: недавно он получил ключ от квартиры. Он еще не сообщил эту радостную весть жене. Каждое письмо Люды он мог повторить наизусть. Он был в курсе всех домашних новостей — на сколько прибавила в весе маленькая дочка и как вел себя Олег. Сразу же после полета он жене напишет все подробно, нарисует точный план новой квартиры. И даже представил, как будет писать это письмо: не в общежитии холостяков, а в штабе, где никто не помешает сосредоточиться и «поговорить» с женой один на один. Он умел писать письма. Люда шутя называла их поэмами. Еще в школе учительница отмечала его слог. В шестом классе он даже получил премию на литературном конкурсе.

Вспомнилось, как однажды на уроке математики все решали задачу. Он решил быстро и, забыв обо всем, смотрел в окно. Прозрачная сосулька, оплавляясь на солнце, роняла капли. Поразил яркий блеск снега и громкое чириканье воробьев. Он попробовал выразить охватившее чувство удивления. Написал первую строчку, а за ней вторую. Вышло четверостишие…

Ему трудно было остановиться. Слова и рифмы преследовали всюду. Ночью вскакивал с постели и записывал выстроившиеся в голове строчки. Через неделю он почувствовал себя настоящим поэтом. В библиотеке выбирал для чтения только стихи. Однажды попался маленький томик Тютчева. Об этом поэте никогда не слышал и без особого любопытства перевернул страницу. Но удивительная звучность стихов захватила.

Несколько раз прочитал эти строчки и оторопел. Свои стихи показались бредом. Стиснул зубы и разорвал тетрадь. Но странное дело: через несколько дней снова захотелось писать. Выражать свои впечатления, свое внутреннее состояние стало потребностью. Он зачитывался рассказами Горького. Попробовал написать, как книга помогала понимать мир. Рассказ назвал «Книга».

Пионерская газета «Ленинские искры» объявила конкурс на лучший детский рассказ. Он старательно переписал странички и послал в редакцию газеты. Пять дней нетерпеливо ждал ответа, а потом забыл и о рассказе и об объявленном конкурсе. Каково было его удивление, когда однажды в школе кто-то из ребят заявил: «Получил премию за рассказ и скрываешь! Хорош товарищ!» — «Какую премию?» — «Посмотрите на него — еще и не знает!»

Ребята потащили его к стенке, где висела пионерская газета. И он прочитал черным по белому:

«Ученик шестого класса Анатолий Федоров получает за свой рассказ «Книга» первую премию. Двадцать пять рублей!»

Ему тогда показалось, что он нашел кошелек с чужими деньгами. Что-то надо было делать с этим капиталом.

«Кто пойдет со мной получать премию, угощаю всех мороженым», — важно заявил он, смущенный всем происходящим.

Шестиклассники дружно отправились искать редакцию.

«Кто из вас Федоров?» — строго спросила серьезная девушка, опешившая от такого нашествия. Ребята вытолкнули его на середину комнаты. Сотрудница протянула ему карандаш и попросила расписаться в толстой книге. «Фамилию выводи старательно», — предупредила она.

Ребята с любопытством осматривали комнату и ждали, что будет дальше. Девушка вышла и вернулась со свертком. Несла его перед собой, чуть пригнувшись от тяжести. «Получай премию», — торжественно вручила она сверток.

Кто-то из мальчишек не утерпел и схватил его, но едва удержал, неловко согнувшись от тяжести. Сверток подхватил кто-то другой. «Таинственная» премия, с трудом пропутешествовав по комнате, оказалась у Федорова. Он с любопытством разорвал бумагу. На большой мраморной доске две зеленые чернильницы из толстого стекла. Они напоминали лягушек.

Кто-то из девчонок разочарованно протянул: «Сам писал рассказ — сам пусть и тащит эту надгробную плиту».

Чернильницы он кое-как затолкал в карман. Мраморную плиту тащил на плече и проклинал тот день, когда решил написать рассказ. Он сгорал от стыда перед ребятами. Где он теперь возьмет им денег на мороженое? Да и родителям как объяснить все это? Словом, на душе была одна тоска…

Вспомнив этот эпизод из далекого детства, Федоров улыбнулся. Давно ему хочется написать повесть о летчиках. Раскрыть по-настоящему характеры людей, с которыми пришлось летать. В авиации, что ни говори, служат необыкновенные люди. Взять хотя бы его сегодняшний полет. «Как слетал?» — спросит командир эскадрильи. «Нормально», — ответит. А сколько эти минуты потребовали напряжения ума, сил?

Облака застелили все. Они наплывали непрерывно: не успели пройти одни, как вдали виднелись уже другие, закрученные в тугие кольца, как завитки каракуля. Напрасно Федоров приглядывался к земле. Старался отыскать просвет. Под ним было туманное море. Иногда можно было рассмотреть перекатывающиеся темные валы с белыми барашками. Однажды он прошел бреющим полетом над самой водой. Леденящий холодок, казалось, проник в герметическую кабину, и ноги в меховых унтах свело от холода. Сейчас море за облаками. Над ним стена облаков. Скошенные крылья истребителя легко рассекали их, как острые сабли. Летчик обеспокоенно посмотрел на часы. Остались последние пятнадцать минут полета. Перед аэродромом он пробьет облачность и будет готовиться к посадке.

Облака начали редеть. Темнота отступила, толстые пучки света ударили сверху, высвечивая голубое небо. Неожиданный переход к резким контрастам красок привлек внимание. Федоров вспомнил картины Рериха. Они поражали фантазией и удивительными красками. Рерих любил горы и высоту. Его бы сюда, в истребитель. Он сумел бы передать все многоцветие красок и их редкое сочетание.

Федоров мог понять состояние молодых летчиков. Вырываясь из облаков, они обалдевали от счастья. После долгого туманного плена земля для них была особенно желанной и дорогой. И когда на развороте видели в море каменистый остров с маяком и женщину там, то она казалась им красавицей.

— Сороковой, удаление двадцать пять километров! — спокойно предупреждал дежурный штурман с КП.

— Вас понял.

Федоров сосредоточился, весь отдавшись полету. Внимательно всматривался в показания многочисленных приборов. Они окружали его со всех сторон, показывая скорость, высоту, нагрев выхлопных газов, запас горючего в баках. Вот-вот покажется бетонная полоса аэродрома — такая желанная после каждого полета! Слева холодное море, справа — тундра с разбросанными многочисленными блюдцами озер. Среди них яркие поляны, примечательные своим многоцветьем: желтые, красные, оранжевые.

Слепил яркий блеск воды. Озера лежали внизу, как разбрызганные капли, одно около другого, то сливаясь между собой, то раскатываясь по равнине. В те минуты, когда скользящие облака наползали на воду, она сразу темнела, поражая свинцовой тяжестью. А при солнце те же озера преображались, начинали светиться удивительной голубизной. Иногда озера и болота рассекали узкие гряды земли с торчащими прутиками елей и кедрачей, напоминая маленькие пирамидки.

Дрожал прогретый воздух. Почему он сегодня так размечтался? Не потянуло ли его снова на стихи? Какая-то удивительная душевная размягченность. Отчего бы это? Может быть, это возникло от сознания близкой встречи с Людой, детьми? Он произвел первый разворот, приготовился заходить на посадку, когда в наушниках раздался легкий щелчок. Ворвался встревоженный голос руководителя полетами:

— Идет снежный заряд. Возвращаться на аэродром! Возвращаться на аэродром!

— Идет снежный заряд, — озабоченно повторил Федоров, вдумываясь в слова приказа. Через несколько секунд колеса его истребителя должны чиркнуть по бетону. Он резко повернул голову в надежде увидеть выходящую на привод спарку. Небо закрыла огромная черная туча, а всего несколько секунд назад голубели разрывы и солнце слепило своей нестерпимой яркостью.

«На спарке майор с молодым летчиком», — вспомнил Федоров, ощущая почти физическую боль от мысленного напряжения, как при сильном ударе или переломе.

— Идет снежный заряд. Немедленно возвращайтесь на аэродром: если закроет, уходите на запасные точки!

Федоров не знал, почему вспомнил именно о спарке, когда в воздухе еще четыре самолета. Может быть, потому, что на учебном истребителе два летчика. Спарке трудно дотянуть до запасного аэродрома. Ему, Федорову, надо отвернуть в сторону и пропустить спарку на посадку. Это единственное и верное решение. Но через мгновение разум подсказал, что, уходя на второй круг, он поставит руководителя полетами на СКП в трудное положение, а самое главное — может столкнуться с другими машинами. Время для него отмерено короткими секундами. И понял, что обязан садиться немедленно и сразу сруливать с полосы, освобождая дорогу идущей на посадку спарке.

Снежный заряд обогнал истребитель Федорова. Мимо кабины неслись мохнатые снежинки, они били в лобовое стекло. Снег накрыл землю, но от этого не стало светлее. Черное облачное небо гасило остатки света. В сплошной круговерти блеснула мокрая полоса бетонки, присыпанная снегом.

— Я — Сороковой! Сажайте спарку, я успею срулить, — спокойно передал Федоров по радио руководителю полетами майору Карабанову. Хотел подбодрить комэска, который оказался в трудном положении, но не имел права занимать эфир лишними разговорами.

— Сороковой, Сороковой, чуть-чуть-подтяните! — одобрил действия летчика руководитель полетами.

Колеса истребителя чиркнули по бетонке, и летчик позволил себе немного расслабиться.

— Парашют, Сороковой!

Федоров ощутил сильный хлопок, и его истребитель начал замедлять стремительный бег.

Полетами руководил Карабанов — человек железной воли. Но и он дрогнул на СКП, когда из снежного вихря вывалилась на полосу спарка. А память еще держала черный силуэт истребителя Федорова, который промелькнул перед ним в посветлевшей пелене. Не сдержавшись, он закричал в микрофон:

— Двадцатый, парашют!..

Испуганный голос Карабанова объяснил замполиту обстановку: спарка догоняла его, вырвавшись из снежного облака. Он напряженно посмотрел в белую мглу. До рулежной дорожки не дотянуть, а он обязан спасти жизнь двум летчикам. До столкновения секунды… С силой нажал ногой на педаль. Истребитель круто изменил направление и начал уходить вправо, пересекая бетонную полосу. Колеса ударились о мочажину, но истребитель мчался вперед, то грузно проваливался в хляби болота, то скользил по мерзлоте и льду. Последовал новый удар, и стойку с колесом вырвало. Летчик хотел катапультироваться, но до последней минуты верил в благополучный исход и берег машину…

Федорова выкинуло из кресла, и он ударился лбом о черный козырек прицела. Тяжело подпрыгивая, самолет ушел в тундру…

По траве и лужайке с красными камнеломками растекался керосин. Горячие ручьи плавили лед, сжигали карликовые березки и ивки…

Испуганно тявкнул детеныш песца и умчался прочь от страшного огня и дыма…

Кузовлеву все время казалось, что майор Федоров собирался сообщить что-то важное, но так и не успел — помещала неожиданная контузия. Из головы не выходили последние встречи и разговоры на аэродроме, в штабе полка и в общежитии. Не так уж часто они разговаривали. Замполит уделял ему столько внимания, как и всем другим летчикам, — у него не было любимчиков. Во время самостоятельной подготовки к полетам в штурманском классе Федоров работал наравне со всеми. Так же прокладывал на своей карте маршрут. Охотно отвечал на все вопросы. Но летчик постоянно чувствовал внимание замполита. Вспоминая все беседы с майором, Кузовлев пришел к выводу, что замполит в последнее время как-то к нему приглядывался. Сейчас даже самые простые слова Федорова приобретали особый смысл.

Замполит с каждым говорил душевно, его любили. Его ясные, голубые глаза, добрая улыбка и спокойный, тихий голос подкупали людей, и они делились с Федоровым самым сокровенным.

«Так кто же, по-вашему, лейтенант Кузовлев, в романе «Война и мир» является выразителем авторской идеи? Пьер Безухов или Тушин? Не торопитесь с ответом. Как следует подумайте, а самое лучшее — ознакомьтесь с критической литературой», — звучал в ушах чистый, звонкий, с едва уловимой смешинкой голос Федорова.

«Дмитрия Ивановича Менделеева вы, конечно, не читали. «К познанию России» — интересная вещь. Вы знаете, мы с вами не один раз пролетали высоко над Россией. Трудно передать свои чувства в этот момент. Воочию убеждаешься, как велика наша Родина!»

Удивительный человек был замполит. Как бы шутя докапывался, бывало, до самых глубин той или иной науки.

«А стихи читаете? Кого вы больше любите из современных поэтов? Не сомневаюсь, Твардовского, а еще кого? Послушайте стихи. Они запали мне в душу своей искренностью:

Четверостишие прозвучало для лейтенанта Кузовлева как требовательный вопрос. А ты как летаешь, Владимир? Так и остался с третьим классом? Пора, брат, пора сдавать на второй класс. «Еще придется воевать за нашу власть Советов!» Нужно, чтобы ты был хорошо подготовленным летчиком, асом: тебе страна доверила охранять небо. Ну а чем ты можешь похвастаться? Не сумел перехватить цель вовремя. Захарушкин обогнал тебя по всем статьям. Скоро должен закончить программу переучивания.

Невеселые мысли растревожили Кузовлева. Он не мог усидеть за столом и вышел на улицу. Моросил мелкий дождь. По-осеннему тянуло холодом. Летчик стоял на высокой площадке парадного, не зная, куда ему деться. Городок с пиками Черных скал как на ладони лежал перед ним. Хорошо просматривалась короткая улица и берег моря. Стоило чуть повернуться — и глаза упирались в серую полосу аэродрома, стоянку истребителей первой эскадрильи.

В солнечные дни песчаная набережная становилась местом прогулок. А сейчас — ни души. Он тоскливо оглядел городок. На волейбольной площадке сиротливо висела намокшая сетка. На дверях Дома офицеров замок. Кузовлев медленно начал спускаться с крыльца, как будто задался целью пересчитать ступеньки.

— Владимир, подожди! — негромко позвал Захарушкин, неожиданно появляясь сзади.

Владимир обрадовался встрече с товарищем, остановился.

— Где ты был? Я с ног сбился, ищу тебя по всему гарнизону!

— А что, собственно, случилось? — Кузовлев с удивлением ждал ответа.

Захарушкин смутился. Отвел глаза в сторону. Сказал тихо, через силу выталкивая слова:

— Понимаешь, Владимир, такое дело. Мы решили с Надей расписаться… Она согласна… Решили тебе сказать… Она обязательно просила тебя известить.

Кузовлев в упор смотрел на Захарушкина, не сразу понимая смысл его слов.

— Меня? — спросил он хрипло. — Разве я ее отец?

— Не знаю… Она так сказала, — еще больше смутился Захарушкин. — Он стоял перед Кузовлевым столбом.

— Желаю вам счастья, — сказал наконец Владимир. — Где Надя? Веди меня к ней.

Летчики завернули за угол дома. Дождь усилился, и крупные капли били по мостовой, пузыря воду.

Вот и хорошо, что все так разрешилось, а то нехорошо как-то получалось. Вроде и он тянулся к ней. Чем-то она напоминала Наташу. А девушка могла подумать, что он одаривал ее каким-то особым вниманием. И ему даже какое-то время казалось, что и Надя как-то по-особому к нему относится. «Володя, не мучай», — сказала она как-то. И он не знал, что ей ответить. Ведь у него Наташа. Пока это его призрачное счастье, но оно будет реальным. Он верит в это. Они встретятся и обязательно будут вместе. Он разыщет ее. Он уже писал ей на театр. «У каждого свое счастье», — решил он и уже спокойно шел за Захарушкиным.

И все-таки каким-то боком его задела предстоящая женитьба Захарушкина. Впрочем, когда Кузовлев остался один, он никак не мог ничем заняться. Глухие удары морских волн позвали на улицу. Далеко от берега прыгал танкер, как поплавок, раскатисто шлепая широким корпусом. Владимир не замечал секущего дождя и как заведенный мерил песчаный берег широкими шагами. Ветер переменился, налетал на волны, подсекая высокие гребни. Прокатился грозный раскат грома, полыхнула молния, и отблески яркого света пробили черные тучи, отражаясь в глубине холодного моря.

Ходьба принесла успокоение. Он заметил, что тучи стали расходиться и по синим просветам скользили белые облака. Они неслись, как парусники, гонимые ветром. А выше их легкими пушинками наплывали перистые облака.

— Лейтенант Кузовлев, вы замерзли. — Перед летчиком стоял командир полка. В зеленом брезентовом дождевике он напоминал ночного сторожа.

— Не знаю… Вышел пройтись, — промямлил Владимир. От неожиданности он не находил нужных слов.

— Понимаю… Губы у вас синие. — Командир пристально посмотрел на стоящего перед ним офицера. — Идемте ко мне… Люблю чайком побаловаться.

Полковник Здатченко жил пока без семьи. Но в комнате было чисто.

— Холостяк! — Полковник улыбнулся. — Собирался сегодня заняться уборкой, да не пришлось. С каким вареньем будем пить чай? У меня, как в хорошем магазине, есть на все вкусы. Вишневое, сливовое, клубничное и даже инжирное.

— Мне все равно, — смущенно сказал Владимир, чувствуя, что губы ему плохо повинуются: все еще не мог прийти в себя от неожиданной встречи.

На столе появился маленький электрический самовар. Он сердито пофыркивал, и пар со свистом вырывался из-под белой никелированной крышки.

— Ругается, — добродушно заметил Здатченко. — Давно пора мне быть дома, а я задержался. Танкер с керосином надо перекачивать, а командир батальона умчался на Черную речку ловить хариусов. Пейте чай, лейтенант. Не нравитесь вы мне сегодня. Случайно не заболели? Не приходили в столовую. С чего это у вас пропал аппетит? Хотите, чтобы доктор отстранил вас от полетов?

— Без полетов я не проживу.

— Любите летать, а дисциплину нарушаете… Отказ от пищи — первое нарушение… Предпосылка к аварии… Да, да. Все начинается с пустяка… Постарайтесь это запомнить. Так что же произошло? Снова возвращаемся к первоначальному вопросу.

Кузовлев задумчиво молчал.

— Можете не отвечать… Я понял, Захарушкин женится… И друга теряете, и хорошую знакомую. Женатый друг холостяку не товарищ. Но это не всегда так.

— Товарищ полковник, разрешите не отвечать?

— Молодость, молодость. — Здатченко, вздохнув, улыбнулся. — Но это так, сантименты. Со временем это пройдет.

Полковник положил руку на плечо лейтенанта и тепло, по-дружески посмотрел на него.

…Перед лейтенантом Кузовлевым остановился ненецкий мальчишка и пытливо уставился ему в лицо черно-угольными глазами.

— Хосейка? — сразу узнал летчик беглеца из интерната.

— Я. — Мальчишка шмыгнул носом, провел рукой по черному ежику волос и, порывшись в кирзовой сумке почтальона, протянул конверт: — Ку-зов-ли-ков… Ку-зов-ли-ков! — улыбнулся, сверкнув белыми зубами и радуясь, что наконец справился с трудной фамилией летчика. — Вожатый сказал, надо бегать. На почте замок. Почтальон заболел. Письма мы таскаем. Тимуровцы! — и побежал, придерживая рукой сумку.

Лейтенант удивленно вертел полученный конверт, вглядываясь в незнакомый почерк. Нетерпеливо разорвал конверт:

«Владимир! До сих пор не могу тебя забыть. Извини, что так запросто пишу, но несмотря на то, что знакомство наше было мимолетным, мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь. Нога моя поправилась, и я уже в театре. Правда, еще не танцую свою любимую Одетту. Когда тебя разыскивала, то узнала, что Кузовлевых в нашей стране много. И уверена, что все такие же хорошие и смелые.

Целую, Наташа!»

Собиралась написать несколько страниц, но слова куда-то разбежались. Но и нужны ли слова? Я люблю! Теперь я узнала истинную цену дружбы. Ты мой спаситель и самый верный и храбрый товарищ.

Адрес твой я теперь знаю. Не отговаривай — в отпуск лечу к тебе. Жди!

Кузовлев долго разглядывал исписанный листок. Подумал о родителях. Давно не получал писем из дома. Надо им написать о Наташе. Дело решенное. Они нашли друг друга и больше разлучаться не собираются. Только как же она здесь будет без своего любимого театра?..

Кузовлеву хотелось побыть одному, чтобы полностью насладиться радостью от Наташиного письма. В гарнизоне шло приготовление к свадьбе Захарушкина. Кузовлев подумал, что до сих пор не решил, что подарить молодоженам. Если бы он заранее знал, Наташа помогла бы ему выбрать хороший подарок в московских магазинах.

С летчиком поравнялся старшина с аккордеоном. Заговорщически улыбнулся и сказал:

— Спешу на сыгровку! Мы разучиваем величальную песню. Молодые ахнут!

— Старайтесь лучше! — Кузовлев улыбнулся, продолжая думать о Наташе. «К капитану Чумаку жена прилетела, я отдал им свою комнату!» — вспомнил он слова пришедшего к нему вечером Федорова. — Надо и мне искать место, куда перебираться!»

Кузовлев медленно подымался в гору, постукивая ботинками по глухим доскам тротуара. Прошел дождь, и доски под ногами не пели. Поселок разместился ярусами: на первом — аэродром, на втором — жилые дома, на третьем — метеостанция полярников. «Скоро на самую верхушку Черной скалы взберется», — улыбнулся Владимир.

На плоскогорье, открытые всем ветрам, стояли приземистые рубленые дома с высокими пиками антенн. От холодных дождей и туманов за долгие годы бревна успели потемнеть. С высоты открывался вид на море и аэродром. Внизу темнела полоса, и рядом сиротливо стоял расцвеченный шашками домик СКП. Кузовлев вглядывался в самолеты, пытался их сосчитать, но сбился. Резанула боль: нет с ними Федорова! Будет ли жив? Глаза застлали слезы. И аэродром со взлетной полосой, бетонкой, домиком СКП, самолеты — все потонуло в тумане. Встряхнул головой, как бы сбрасывая тяжелый груз, вытер глаза и медленно направился в тундру. Провисшие струны антенн гудели под порывами упругого ветра…