Я никуда не опоздал, Везде поспел, всему воздал И все, что сердцем возлюбил. Воспел сердечно. На диво трезвый человек, Я понимал, что в трезвый век Не сохранишь сердечный пыл Навек, навечно. Огонь, коснувшийся меня, Был частью общего огня, Я жил средь вас, я не сидел В своей халупе. И плод познанья — кислый плод Не прежде всех, но в свой черед Я получил,— не в свой удел, Но с вами вкупе. Я норовил прожить без лжи. Меня рвачи, меня ханжи И те, которым все равно, Тянули в сети. Но вот что важно было мне: Не выше быть, а — наравне, Сказать, когда молчать грешно, И быть в ответе.

Все-таки родина знает свои имена. Помните, как хоронила она Шукшина? Как мы его хоронили, Сколечко слез уронили, Сколечко писем горючих послали вдове, Как горевали по бедной его голове. Кажется, некуда деться от дутых имен. Кажется, нечего делать до лучших времен. Все-таки дело найдется, Все-таки думать придется, Все-таки вольная песня в России жива, Все-таки каждый второй понимает слова.

Быть или не быть… Не то! Вот как точнее Существовать иль не существовать? Вот что решаем: лучше ли исчезнуть, Оставив веку всю его бесчестность, Иль примениться к подлости его? Что лучше: нечто или ничего? Ничто — или ничтожество? Конечно, Совсем иное лучше, брат Horatio, Иное, третье. Только нет его! А есть, чтоб не болела голова, Четвертое: слова, слова, слова. Писать стихи, хотя бы и плохие, Отнюдь не срам. Постыдно сознавать, Что стих у нас просторнее стихии,— Им вместе тошно сосуществовать! Прекрасен стих, когда на диво крепок, Когда стихия — ипостась стиха; Прекрасен мир, когда он верный слепок, Но пальцем ткни — труха, труха, труха. Когда стихию точит короед, Не только в нас, ни в чем здоровья нет. Что происходит в Датском королевстве? На первый взгляд, все то же, что всегда — Желтеют листья и мычат стада, Но — черви преуспели в короедстве. Повсюду происходят разговоры, Слова юлят и прячутся, как воры,— И поделом приспешникам молвы! Но вот словами движет акт творенья, И что ж наградой? — умиротворенье, Мы счастливы: слова — но каковы! Так всуе, втуне гибнет высший дар, Два высших дара — жизни дар и слова, И отвести не в силах мы удар, Пока один не вызволит другого. А поглядеть, какая благодать! Коснулась осень каждого листка, И знать не знают эти перелески, Что суть вопроса, в сущности, жестка: Существовать иль не существовать? Вот что решаем в Датском королевстве. Суть иль не суть? Иль это от ума, А жизнь свои дела решит сама?

Юных пограничников фигуры В аэропорту. Лица проницательны и хмуры, Страшно за версту. Страшно за версту, хоть и невинен. О моя страна, Минем мы с тобою иль не минем Эти времена? Страшно человеку под прицелом, Тяжко под ружьем, Тягостно и страшно миру в целом Жить с тобой вдвоем. Сколько ж это времени продлится, Годы иль века? Страшны твои замкнутые лица, Клацанье замка.

Казалось бы, вовсе не сложно, И век бы нам это простил, Носиться душой бестревожно Меж тихих небесных светил. Но в небе лихие засады Души караулят полет, И знание пуще досады Покоя душе не дает. Не рев ли, не вой всемогущий Нам чудится в звездной пыли? Но тут выплывает из гущи Искусственный спутник Земли. Он чертит свой путь одинокий В пустыне, где холод и тьма, Как млечное небо, далекий И вечный, как вечность сама. Должно быть, какое-то дело Доверили люди ему, Не зря же тщедушное тело Пустили в бездушную тьму. И даже, быть может, связали С ним люди надежду свою, Не попусту ж в дикие дали Ушел он, а я тут стою. Конечно, такая работа — Она для физических тел. Но очень знакомое что-то Я, вперясь во тьму, разглядел. Не битник, не праздный распутник. Я тою же метой клеймен, Я тоже работник, я — путник На пыльной дороге времен. И те, кто меня запускали, Представить едва ли могли, Какие я высмотрю дали — Естественный путник Земли. Я путник, мой путь не окончен, Мне страшен космический гул, И мало ли кто там не хочет, Чтоб я свою линию гнул. Но, Солнечной предан системе, Я верю лишь в светлые дни, Я знаю: какая б ни темень, А ты свою линию гни. И кто бы когда бы на свете Моей ни грозил правоте, Мне важно, что именно эти Слова я скажу, а не те. И если дорога разбита, То дело и тут не труба,— Была бы, ребята, орбита: Работа, свобода, судьба.

Человека в человеке Кто сожрал? Автомобиль. От него мы все калеки — И в душе и в плоти гниль. Но лишь только «жигуленок» Свояка кичливый гнет — Задрожит, как жеребенок, И копытами взбрыкнет,— Как я сразу вырастаю В своих собственных глазах! Как я версточки верстаю, Позабыв о тормозах! И ничуть не озабочен Перспективою суда, Вдоль отравленных обочин Я лечу туда, туда, Где на мерзостном погосте Спросит грозный судия: — Человеческие кости Кто глодал? — И я, и я…

Собиралась ласточка Улетать на юг И глядела ласково На своих подруг — На подруг, с которыми Заниматься сборами, И делить с которыми Сотни верст пути, И в пути с которыми Разговор вести. И ко мне наведалась Поразмять крыло, Щебетала весело, Что на ум пришло: «Ничего не ведомо, Ничего не гадано И ничто не задано Наперед судьбой, А проститься надо нам Навсегда с тобой». Увидала ласточка Мой унылый лик И сказала ласково: «Не грусти, старик! Не с добра приходится За теплом охотиться, Но порою сходится И с горой гора. Ты прости, как водится, А теперь — пора». Пожелал я ласточке Всех заморских благ. Это ты прости меня, Коли что не так. Не сойтись с горой горе, Ты крутись в чужой жаре, А я тут, в своей норе, У зимы в плену На своем родном дворе Подожду весну.

Напоследок — дурацкий круиз По прелестной и грязной реке, Вдоль прекрасных и грязных дворцов, Мимо вечных каштанов. Мы огнями врезаемся в ночь, Потому возле наших бортов Скачет свита в безумных лучах — Мошки, мушки, букашки. И безумные эти лучи Вырывают из тьмы берега. И немытые своды мостов Проплывают над нами. А на стрелке того островка, Где и я, было дело, сидел, Там студенты в обнимку лежат — Дети вечных каникул. И безумные наши лучи Вырывают студентов из тьмы. И студенты, объятья разжав, Слепо хмурятся свету. Не буди, ослепление, дурь! Не лети, мотылек, на огонь! Не стреляй в меня, бедный студент, Как пойдет заваруха! Мой джинсовый нечесаный брат, Мой суровый возлюбленный сын, Обнимайся с подружкой своей, Я проехал, проехал. Отгорели дурные лучи, Отгремел корабельный джазмен. Лишь река все течет и течет — И грязна, и прелестна.

Эй, воды, воды из крана Для звезды, звезды экрана! Вспоминай, народ, скорее, У кого чего болит! Эй, портняжки-брадобреи, Выше голову, евреи, У кого какая рана — Песня разом исцелит! Все сюда! У нашей Люси Бенефис в шикарном люксе, Теснота, как в Бенилюксе, На подмостках гран-кокет! Ночь длинна, а жизнь длиннее; Пой, подружка, понежнее, Это дело поважнее Стратегических ракет. Пой, актерка, хватит арту, Городок совсем не плох, Жизнь поставлена на карту, Карта бита, бобик сдох. Пой, землячка, понемножку — За себя и за киношку, За невесту, за жену, За Шульженко, за Бернеса; Вся чикагская Одесса Помнит песни про войну. Ночь пройдет, а жизнь продлится; Вся чикагская водица Утечет, просохнет след, И засохнет сук, торчащий Из любви, любви горчайшей К той земле, которой нет. Пой, актерка, хватит арту, Жизнь поставлена на карту, Карта бита до костей. Пой про ветер в поле диком, Про хлеба в дыму великом, Про старуху с темным ликом, Растерявшую детей.

Дитя мое, голубушка моя, Кого, каким словечком образумим? Прости отца, коль можешь: это я Повинен в том, что этот мир безумен. За боль свою прости! Ее унять Я не могу единственно по лени, Не может быть, чтоб я не смог понять Твоей болезни суть, твоей мигрени. Да, мир безумен, и болезнь проста. А я — я был футбольного трибуной. А ты спросила медленно: «А та — Та мегатонна, кто ее придумал?» А я ответил: люди. «Но зачем?!» Зачем… Зачем я раб пустого звука? Зачем тщета моя важнее, чем Беда твоя, и боль твоя, и мука? Зачем я так беспомощно стою С таким тупым бессилием во взгляде, Когда, вложивши голову свою В мою ладонь, ты просишь о пощаде?

— Почтальонка, почтальонка, Тяжела ль тебе сума? — Тяжела моя сума. Все газеты да газеты, Дотащу ли их сама… — Почтальонка, почтальонка, Далеко ль тебе тащить? — Тяжела моя сума. Все журналы да журналы, Стопудовые тома. — Почтальонка, почтальонка, Обошла ли все дома? — Обошла я все дома, Разнесла газеты-письма. Тяжела моя сума. — Почтальонка, почтальонка, Ты снимай свою суму. — Не могу снимать суму. Там на донце похоронка — Не могу читать, кому. Похоронка, похоронка, Серый камень на груди, Стопудовый на груди. Говорила баба Настя: В почтальонки не ходи…

Нет, я не жаворонок, я Другой, я сплю неутомимо, И дочерь певчая моя Отнюдь не-жаворонок, нет,— Как я, будильником гонима, Но только в школу и чуть свет. А нынче лето и суббота! Сова, не это ли свобода? Вставай, сова моя: обед. А за полночь не у камина — У печки, солнышка ночей, В своей, не чьей-нибудь избенке, Хоть юридически в ничьей, Глядеть в огонь неутолимо… Нет, мы не жаворонки, нет! (Какой секрет в большом совенке? Каким я солнышком согрет?) Ложись, сова моя: рассвет.

По причине ветхости Завета Не могла постичь Елизавета Темных мест в законах бытия И просила у него совета; Он присвистнул: милая моя!.. Но в письме ответствовал учтиво: Так и так, мол; никакое чтиво Не поможет, да и ни к чему, Но туман рассеется на диво, Если дело поручить уму. Я не зря уму слагаю оду, Книга застит, ум дает свободу, Свет познанья — промысел ума, Ум всесилен, если знать методу! — Пусть княжна попробует сама. — Что ж, начнем,— ответила Гаага; Ах, была, была в княжне отвага! Промелькнуло несколько веков, Результат известен: ум-то благо, Да благой порядок бестолков. Нам совет дает мудрец наивный, Но в орлянку царь играет гривной Где и что зависит от ума? Ум бессилен, даже самый дивный, Потому что властвует чума. Но какое чудо — письма эти! Так писал Рене Елизавете, Как ни разу в жизни никому. Не читайте старых писем, дети, Не ищите помощи уму. Ум велик, но бытие на грани, И в Гааге, где цвели герани, Те же мрак, безумство и распад, Тот же сад — и бункер на охране, Где княжна гуляла в листопад. И княжну молва из дома гонит, И мудрец в предсмертной муке стонет, И опять чума плодит чуму; Ум всесилен — только судно тонет, И нигде не светит никому.

Мы Сахаровы, мальчик. Наше имя Печальнейшею мечено печатью. Мы сделали оружие, а это К пещерному приводит одичанью. И что бы мы теперь ни говорили, Какие бы мы песенки ни пели, Какие б мы ни брали псевдонимы, А люди нам всегда с тобою скажут: Вы Сахаровы, вот вы кто такие. Мы Сахаровы, мальчик. Наше имя Загажено, к нему ярлык пришили. Мы сделали оружие. И все же Мы правильно с тобою порешили, Что Сахаровы лезть должны из кожи, Побольше себе взваливать на плечи, Чтоб стало на земле немного легче — Всем, каждому, и нам с тобою тоже.