Строжайшая женщина в мире Над ужином тихо колдует, Пред нею картошка в мундире, И соли немножко, И лук. Ее непоседливый друг На клубень с усердием дует. Пред ним кожура на газете, И хлеб на газете, И соль. И располагает к беседе Накрытый клеенкою стол. А день за окном истлевает, Он сумрачен и сыроват, А лампа на них изливает Свои шестьдесят, что ли, ватт, А руки им греет картофель, И дело идет к темноте. А чайник стоит на плите. И чайника белая крышка Танцует цыганочку, что ли, Приплясывает — от излишка Веселья, а может, и боли, И пляс этот, пляс поневоле, И окна холодные эти, И этих картофелин дух Так располагают к беседе — И необязательно вслух.

Мы засыпаем в переулке, В котором нет войны. Приходит ночь в благословенный город, Приходят сны. Приходит ночь в битком набитый город, Приходит тишина. Вот где-то вскрикнул женский голос, Но это не война. Троллейбусы черны, смиренны, Нет никого. Спит город, спят его сирены, Спят женщины его. Не мечутся простоволосо В оставшиеся сорок семь секунд. Спит переулок. Осень. Часы текут. Часы текут, текут, стекают, Уходят прочь. И — тикают. И не стихают Всю ночь, всю ночь.

А дождь был попросту смешной - Подпрыгивал, названивал — Не проливной и не сплошной, А так, одно название. Он не хлестал, как сатана, Не ухал черной лавою — Он был похож на пацана С картонной саблей бравою. И человека не нашлось, Чтоб зонтиком позорился. И мне домой никак не шлось, Хоть дома не поссорился. Я на бульваре поболтал С детишками-копушками, Потом стихи побормотал На скверике у Пушкина. А дождик прыгал нагишом, Старательно и ревностно, И я тянул, и я не шел, И был хороший редкостно.

Давайте умирать по одному — От хворостей своих, от червоточин, От старости,— не знаю уж там точно, Какая смерть положена кому. Так деды уходили в мир иной, Окружены роднёю и почетом. Зачем нам, люди, это делать чохом? Я не хочу, чтоб сын ушел со мной. А злобных и безумных — их в тюрьму, Замки потяжелей, построже стражу! Не нужно, люди, умирать всем сразу, Давайте умирать по одному. Да не свершится торжество огня! Мы смертны, люди, или истребимы? Пускай траву переживут рябины. Пускай мой сын переживет меня.

В седьмом часу утра, Когда трава сыра, Взамен других зарядок Беру я два ведра — Такой у нас порядок. Росы и солнца брат, Иду под мерный бряк В овраг, где своды вётел, Где наполненья вёдер Свершается обряд. Пока вода гремит И в ведрах пляшет пена, Использую отменно Я времени лимит. Привык я здесь любовно, Как древний лист альбома, Читать не на лету С ракушками карбона Осклизлую плиту. Да, будут города И мир иных привычек, Но пусть хоть иногда Нисходит к нам первичность,— Чтоб встать за солнцем вслед, Бренчать путем зеленым И видеть белый свет Таким неразделенным, Без всяких там ракет И прочего добра, А просто — два ведра В седьмом часу утра.

Речка Туточка в Тутку впадает, Речка Тутка — в реку Кострому, Кострома себя Волге подарит, Ну а Волга одна на страну. Крутит роторы, Сыплет искрами, Чтобы весел я был и сыт. А на бакене Возле Сызрани Капля Туточкина висит. Капли падают и совпадают, Люди падают, снова встают, Ветры дуют, столетия тают, И отважные птицы поют. Я хожу Москвой — брюки-дудочки. Работенка, стихи, семья… Спросит век меня: — Где ты? — Туточки! Тут, в автобусе,— вот он я!

Когда человек здоровый, Ему на все наплевать. Когда человек здоровый, Он зря не ляжет в кровать. Зачем ложиться в кровать? — Он человек здоровый. Когда человек больной — Ох, до чего ему маетно! Когда человек больной, Особенно если маленький, Ох, до чего ему маетно, Когда он лежит больной! Вот он лежит, родной, Ни слова не говорит,— Где у него болит, Что у него болит. Мается и молчит. Мечется и кричит. Когда человек здоровый, Ему чего горевать? — Может ходить по дорогам, А может петь-распевать. Только нет от этого прока, Если рядом кому-то плохо: Кто-то мечется, Кто-то мается, Кто-то лежит больной, — Особенно если маленький, Маленький и родной.

Сегодня выпал снег в горах — Сверкучий, без дождя, И я подумал: «Ну и день!» — Из моря выходя. А день и вправду был хорош, И вправду был богат. И три вершины плыли в синь, Как новенький фрегат. «Вот это день,— подумал я,— Чудесные дела!» И я тепло благословил (А это — боль была).

Сергею Никитину Музицируйте семейно! Планомерно! День за днем! Подрастает наша смена — Что посеем, то пожнем. Ходит слух, что наши дети Станут взрослыми людьми. Люди мира на планете, Музицируйте с детьми! Бабки, пойте! Для концерта Важно — что? Огонь души. У концерта нет рецепта, Все рецепты хороши: Под гармонь и а капелла, В стиле Глюка, в стиле блю, Под Шульженко мама пела, Я — старинные люблю… Хороши и те и эти! Но подумаем сперва, Как бы сделать, чтобы дети Знали главные слова, Чтобы чувствовали шкурой Песен праведных заряд. И еще — чтобы халтурой Не испортить нам ребят. От рождения до смерти Ждет их много разных вех, Тем не менее, поверьте, Меломания — не грех. Пусть вовек не умирает Простодушная триоль, Коли музыка играет Положительную роль. Люди мира на планете! Знаю, вам покоя нет, Но — имейте на примете Гармонический предмет! Пойте громко, вдохновенно, Хором и по одному! Очень важно, чтобы смена Понимала что к чему.

«Куда шагаем, братцы?» — Печальный принц спросил. «Идем за землю драться,— Служака пробасил.— За нашу честь бороться, За кровное болотце У польских рубежей». «За вашу честь? Ужель…» Коли! Руби! Ура! Пади, презренный трус! Несметных тел гора, Предсмертный хрип из уст, Костей пьянящий хруст, Пальбы разящий треск, Пора! — гремит окрест. Пора идти на приступ! За честь! За крест! За принцип! За землю! За прогресс! …Над тем болотцем стон Который век подряд, А в королевстве том Опять Парад. Скрежещущих громад Нелепая чреда — Ползет, ползет тщета, Дымится шнур запальный. И смотрит принц опальный С рекламного щита.

Нам небо это Вросло в крыла, Земля-планета В стопы вросла. К звезде б рвануться Так ноги рви. К траве б нагнуться Крыла в крови.

Я пленник утра. Чуть очнусь, Едва проснусь, слечу с кровати, И — захлебнусь, и — покачнусь, И утро в плен меня захватит. Вот дерево. Сосна сосной. Вот птица с дерева слетела. Так знай: они владеют мной, Я подчиняюсь им всецело. Я раб пленительной красы. О, это груз непустяковый! На мне свинец ночной грозы И низких облаков оковы. Прижмусь к сосне, ко мху прильну, Пойду за речкой верной тенью. Я — пленник, я у всех в плену, Я не стремлюсь к освобожденью!

Листопад в пятидесятом, Листья жгут по палисадам, В палисадах ветра нет, Беспокойства нет в природе, Во саду ли, в огороде Жгут тетради — сдан предмет. Дело сделано, а слово Народиться не готово. Где мы? Листья. Полумгла. Слабо греет их горенье, Но зато на удобренье, Говорят, пойдет зола. Жгут вчерашнюю листву, В уголок ее сгребая, И дымит она, рябая. В огородах жгут ботву. Не Хотьково ли? Хотьково! Смутно видится подкова Леса; лес раздет-разут. Это пригород, не город. Сладость кончилась, а горечь Втридорога продадут. Это нашему герою Двадцать и не за горою — Сорок; это — полпути. Палый шелест палисада, Горечь дыма и досада, Что идти куда-то надо, А не хочется идти.

Лежит человек на койке. Тумбочка у окна. На ней порошки, настойки. А дело его — хана. Коли не коли, лечи не лечи, Простые врачи или чудо-врачи, Пиши не пиши латынь-письмена А дело его — хана. А я на соседней койке Лежу, обычный больной, И дело мое нисколько, Ничуть не пахнет ханой. Жены придут — беседуем, Бубним свое вразнобой, А после лежим соседями, Беседуем меж собой. Ночью темно, светло с утра, Горстку пилюль несет сестра, Мы их водой запиваем, Одна в графине вода, Будто бы забываем, Что ему — туда. Ладно. А пока что Лежим, беседы ведем, Про Марс говорим, про Кастро, Жен с нетерпением ждем, Горькие снадобья пробуем, Болтаем себе между тем. А тем медицинских не трогаем. Не затрагиваем этих тем.

Загадку задал мне Старик Иван Степаныч: В цветочках, а не луг, Под крышей, а не клуб, С начинкой, а не карамель. — Автобус! — крикнул я.— Везет детишек в лагерь! Степаныч аж затрясся, Повизгивал, Слезливые глаза ладонью растирая, Закашлялся, Вдруг посинел и умер. Теперь лежит С Филипповной своею рядом. Никто к ним не заглянет. Пришел бы сын, да больно далеко Ему шагать из братской той постельки. Прости, Степаныч! Так я и не знаю Ответа на твою загадку: В цветочках, а не луг, Под крышей, а не клуб, С начинкой, а не карамель.

Мать, а ведь самая малина Теперь, пожалуй, В лес пора! Сойдем, не доезжая Клина,— Иль мы с тобой не мастера Заготовительного цеха? Мать, собирайся, не до смеха, Малину собирать пора! Сойдем и подадимся вправо, Работать надо — выходной! В лесу работников орава, А ягод вовсе ни одной. Ну нет! Малины — изобилье. Иль мы с тобой перезабыли Свои места и надлежит Нам чьим-то следовать советам? Ну нет, привет! Мы — по кюветам, Авось бидон и набежит. Зато известно наперед, Как после, стылою порою, Когда снега тебя покроют И душу стужа проберет,— Придет черед, Наступит срок Ему, пахучему варенью. Оно, по щучьему веленью, На скатерть — скок! Ну, мать, кончай Печалиться, подуй на чай, Не век стоять зиме угрюмой. Ты вспомни некий выходной И с пониманием подумай: Куда садовой до лесной!..

Пробки выбьем, дружно выпьем За союз младых сердец! Натали опять брюхата, И не с краю моя хата — Ай да Пушкин, ай да Пушкин, Ай да Пушкин молодец! Метража у нас негусто, Гаража не нужно мне, У меня в кармане пусто, Но в душе большое чувство Восхищения супругой, Уважения к жене. Пожалел бы поп Никита Обручальных нам колец, Жизнь моя была б разбита, Я попал бы под копыта, И настал бы, и настал бы, И настал бы мне конец. Погоди, разбогатеем — Богатеем стану вдруг, Напишу лихой сценарий И тогда твоих стенаний Не услышу, не услышу, Не услышу, милый друг.

Какие чудесные дети Покрыли земную кору! Они на трухлявой планете Растут, как грибы во бору. Вот рыжик, а это масленок — Каких только нет пацанов! Как много им надо пеленок, Пока дорастут до штанов! В штанах они ходят не сразу, Но сразу же ходят в штаны. Научатся! Не было б сглазу — Всему научиться должны! Волнушки, подгруздки, опята — Какая крикливая рать! Как славно, что эти ребята Не любят в молчанку играть. Орите, ребята, растите, Боритесь за званье людей! Пусть будет вам сколько хотите И солнца и теплых дождей. Какие чудесные песни Мы вам сочиним про запас! Но самые честные песни Напишете вы после нас!..

Анна, Что ж это за чудо? Как явилась ты? Откуда? Только год тому назад Не было тебя в помине! Были мы, и был твой брат, Были — книги, но под ними Не спала ты, как сейчас, Не было тебя у нас! Анна, А смешней всего, Что и брата твоего Тоже не было когда-то! Не был! Не было его! Да и мама твоя — Алла Не всегда существовала, Это вовсе не вранье. Ты представь себе планету: Есть отец, а мамы нету — Нету! Не было ее! Анна, А наступит срок, И меня не будет с вами: Был, пыхтел — и нет меня. И не страшно, лишь печально Знать, что так должно случиться. Ах, куда страшней подумать, Что случится вдруг Не так.

В квартире благодать: Щенка на рынке взяли. Без паспорта не брать! — Прописано в журнале. Кому совет и впрок, А мы не привереды, Живет у нас щенок Без клубных привилегий. Не мысля про собак, На рынок мы попали, А дальше было так: Увидели — пропали. Щенки любых сортов! Полканы и козявки! И все без паспортов, Как вольные казаки. И был в ряду одном Обрывок одеяла, Клубок щенков на нем, А рядом мать стояла. Что жизнь ее не мед, Понять бы и младенцу — И сука и помет Наскучили владельцу. Купец был в меру резв, И шла торговля лихо. А суки взгляд был трезв, Она стояла тихо. Как будто век жила Одной духовной пищей — Так сдержанно ждала Своей фортуны нищей. И взяли мы щенка И рассудили просто, Что тут наверняка По крови благородство. Резвится пес, ведь он Товарищ наш отныне. Глистов мы изведем, А блох уже отмыли. А честь — не в клубе честь И стать не в аттестате, А если хвостик есть, Так это тоже кстати. И в том, что так сужу Про божее творенье, Не удаль нахожу, Но удовлетворенье.

Своих забот свободный раб, Я просыпаюсь оттого, Что некто вежливо сопит И — лапы на постель. Своих страстей кабальный князь, В рубаху лезу, торопясь, А некто прыгает, рычит И рвет носки из рук. Не вижу логики совсем В твоих поступках, друг: Ведь не пойду же я босым Выгуливать тебя! Который час? Рассвет завяз. Темно. Поземка. Нет семи. А некто палочку нашел И просит: отними! Побегаем! Туда-сюда, И полчаса прошли уже, Зато на пятом этаже Тепло и желтый свет, Там кофеварочка фырчит И чайник песенку поет, А некто больше не рычит И любит всю семью. Ах, двух минут недостает, Чтоб перемолвиться словцом! Прощайтесь, милые, с отцом, Слугой своих свобод. Надежды вольные рабы, Теперь помчимся кто куда, Лишь некто дома будет ждать Чего? — вечерних игр.

О сладкий миг, когда старик Накрутит шарф по самый нос И скажет псу: «А ну-ка, пес, пойдем во дворик!» А во дворе идет снежок, И скажет псу: «Привет, дружок!» — Незлобный дворник, дядя Костя, алкоголик. У дяди Кости левых нет доходов, Зато есть бак для пищевых отходов, Зато у дяди Кости в этом баке Всегда найдутся кости для собаки. Я рассказать вам не могу, Как много меток на снегу, Их понимать умеет каждая собака. Над этой лапу задирал Боксер по кличке Адмирал, А здесь вот пинчер — мелкий хлыщ и задавака. Мы дружим со слюнявым Адмиралом, Он был и остается добрым малым, А пинчера гоняли и гоняем За то, что он, каналья, невменяем. Увы, бывают времена, Когда, криклива и дурна, Во двор выходит злая дворничиха Клава. Она не любит старика, Она кричит издалека, Что у нее на старика, мол, есть управа. Нам дела нет до бабы бестолковой, Но к ней гуляет Вася-участковый, И Вася вместе с ней не одобряет, Когда собачка клумбу удобряет. Как хорошо, о боже мой, Со стариком идти домой, Покинув двор, где ты как вор и правит злоба. Старик поближе к огоньку, А пес поближе к старику, И оба-два сидим и радуемся оба. Старик себе заварит черный кофий, Чтоб справиться с проблемой мировою, А нес себе без всяких философий Завалится на лапы головою.

Я женщине прелестной Два слова недодам И твари бессловесной Скажу их по складам, И тварь наставит уши, И тварь поднимет взор, И вступят наши души В душевный разговор. «Ах, тварь, в одной посуде Творились ты и я, Я тоже тварь по сути, Да выбился в князья,— За то ли, что конечность К труду годна вполне, За то ль, что бесконечность Дана на муку мне…» И тварь меня немного Полижет — в знак того, Что разумом убога, Но это ничего. И тотчас же в контакте Сольются две души В ликующей кантате, Не слышимой в тиши. Мы к женщине прелестной Примчимся, я и тварь, Чтоб в муке бесполезной Зубрить ее словарь,— Чтоб все мы сговорились И спелись под луной, Не зря же мы варились В посудине одной.

И мы возлюбили детей и кутят — Своих, и приблудных, и всяких, И стало не страшно, что годы летят, Что тает и тает косяк их. На ясельном фронте у Анны успех, У Кесаря новая миска. Блажен, кто блажен от любовных утех, От мелкого вяка и визга! Дыми, наш дредноут, по скользким волнам, Неважно, что грязно и тесно, А важно, что все это нравится нам, Что все это чисто и честно. Качайся, пока океан незлобив, На радость зверюгам и детям! И петь вознамерились мы, возлюбив Друзей, приходящих за этим. И в песню войдя, возлюбили людей, Когда они люди как люди, И весело стало от этих идей В посудине тесной, в каюте. А то, что блаженство пройдет без следа, Так это не новость, ей-богу. Не тронь, кого любим, нужда и беда,— Людей позовем на подмогу!

Две женщины проснулись и глядят — Проснулись и глядят в окно вагона. Две женщины умылись и сидят — Друг дружку наряжают благосклонно. Две тайны примеряют кружева, Им так охота выглядеть красиво! Одна из них пять платьев износила — Она пять лет на свете прожила. Одна пять лет на свете прожила И повидала разного немало. Другая — пять смертей пережила И пятый свой десяток разменяла. Две ясности, две хитрых простоты Играют в дурачка на нижней полке, А сам дурак лежит на верхней полке, Заглядывая в карты с высоты. Там на заход валетик желторотый, Там на отбой четыре короля, Там козырями черви под колодой, Там за окном летучая земля. И карты сообщают так немного, И так земля летучая легка, И так длинна, так коротка дорога, Что можно спать, не слушая гудка.

Детский сад начинает работу с восьми, И к восьми же наш двор наполняется роем. Человеческий отпрыск, любитель возни, Поутру молчалив и угрюмо настроен. Вот и мне на работу пора, я бегу, Двор встречает меня щебетаньем картавым, А потомство уже громоздит на снегу Свои башни, свои трудовые кварталы. Иногда бюллетеню, торчу у окна, Все гляжу-наблюдаю подолгу-подолгу, Как, вольна и буйна, от темна до темна Приучается смена к порядку и долгу. А уходят ребята в седьмом, в полумгле, Второпях, не сказав «до свиданья» друг другу, И спешат-семенят по промерзлой земле, Уцепившись за теплую мамкину руку.

Мы поводили в ясли наших чад И перешли в другое министерство. Наш новый храм — районный детский сад, Где мини-граждан лепят нам из теста. Тому, кто в лепку вкладывает пыл, Спасибо скажем, хоть и знаем крепко, Что кто бы где бы как бы ни лепил, Какое тесто — такова и лепка. А тесто что ж? — месили мы его, Дрожжей немало, и крахмала в норме. Взойди, взойди, живое вещество, Запузырись в знакомо милой форме! Переброди — и нас перерасти, Когда словам настанет срок рождаться, И огнь прими, и плотью оплати Максимализм наследного гражданства!

Берег лысый и скалистый, Под скалой валы кипят, Над скалою узколистый Куст распластан и распят. Желтый куст к скале прибит, Океан не ледовит, Он шипит ползучей пеной, Он, как скука, ядовит. Душит, глушит, будто вата, Окаянный этот звук. Лупит птиц из автомата Рядовой Паламарчук. Лупит влет и на плаву, Наяву, а как во сне, Как во сне, как на войне, Бьется чайка на волне. Не погань, солдатик, имя, Злобу душную уйми Перед близкими своими, Ой, далекими людьми. Ты пошли домой в конверте Жесткий северный листок. Мама старая заплачет, Скажет: где ты, мой сынок?