Горы, горы,— Что нам горы эти? Что на горы эти Мы глядим, как дети? Мы глядим до боли Синими глазами На большие горы С белыми снегами. Ветры дуют, Снег лежит, не тает. Все попередумать Времени хватает. Там, в соседстве с небом, На вершинах голых Думается снегу О зеленых долах. Долы, долы, Все леса кудрявы. Не у нас ли дома Мягче пуха травы? Реки все парные С мала до велика, И летит над ними Журавель-курлыка. Горы, горы,— Что нам горы эти? Что на горы эти Мы глядим, как дети? Мы глядим до боли Синими глазами На большие горы С белыми снегами.

Чем попусту слоняться Меж никнущих лозин, Не лучше ли заняться Плетением корзин? Над лубом да над лыком, Над ивовым прутом Сиди с приятным ликом, Как древний грек Платон. Занятие такое И страсть в себе таит, И более мужское, Чем кажется на вид. Не промысла же ради В работу эту вник Седой, не при параде, Полковник-отпускник. Ученых наших деток Влечет иная честь, Но слух такой, что предок Крестьянствовал,— он есть. Наш локус — Ламский Волок, Таков семейный миф, А путь до книжных полок И долог был и крив. Так что ж, в лаптях лукаво Себя вообразим? Но, право, не забава Плетение корзин. Витые эти кольца — Сплошной бальзам душе, Притом хозяйству польза И разум в барыше. Большой барыш — сознаться, Что жил чужим умом. Большой барыш — дознаться, Что суть в тебе самом. Ты сам себе владыка И знаешь, каково Единственное лыко И где сыскать его.

Полоскала Каргополочка белье, Стыли руки на морозе у нее. В полынье вода — не чай, Припевала невзначай, Чуть слетала песня та, Па́ром таяла у рта. На Онеге Белый снег да белый лед, Над Онегой белый дым из труб идет. Дым идет белей белья Изо всякого жилья, Изо всякой мастерской — Прямо в небо день-деньской. Город Каргополь — Он город невелик, А забыть его мне сердце не велит: Может, он и мал слегка, Да Онега велика, Да немерены леса, Да без краю небеса. Так и вижу - На Онеге белый лед, Так и слышу — каргополочка поет. Пусть мороз лютует зло, Все равно у нас тепло, Грел бы душу лад да труд, Шел бы дым из наших труб.

Спи, Кишинев. Нем Сон. Спи, тишиной Не- сом. Тишь-тишина Сену подобна: Сено молчит, кроткое, Но- Добро и сдобно Пахнет оно. Выкошен луг, откишевший словами, Хохотом, топотом и шепотком. Выключен слух,— значит, дело за вами, Ноздри. А губы? — а губы потом. Полог земли Тих, Чист. Только вдали — Дых, Свист. Слабый такой, Еле заметный, Будто летит, темень пронзив. Некой планеты Вещий позыв. И, Пригвожденный таинственным свистом, Тяжестью мглы и отсутствием дня,— Что́ я гляжу, человек неказистый, На половецкую удаль огня? Вижу ли день? Жду Сна? Или мне темь Ду- шна? Или опять Путь проторяю В край, где закат кровью вишнев, И повторяю: Спи, Кишинев, Спи, Кишинев.

Привыкаешь к теплым дням. Привыкаешь к деревням, Притулившимся по склонам. Прирастаешь к желтым кронам И медлительным корням. Виноградник на бугре, Мальчик смотрит боязливо. — Бу́на зи́уа! [3] — Буна зиуа.— Прирастаешь к детворе. Кто, большой, тому виной, Что к земле иноязыкой, Будто здесь баюкан зыбкой, Прикипаешь, как родной? И глядишь, глаза слепя, В даль, светящуюся зовом, Провожая долгим взором Уходящего — себя…

1 Сыпь, Василий, хмель за печь, Чуть просохнет — сразу в дело. Как мошна ни оскудела, А уж пивом — обеспечь! Ставь, Татьяна, в печь квашню, Надо потчевать родню! Соберутся раз в полвека — Раздувай-ка уголек! Больно нынче он далек — Человек от человека. Веселей ухватом двигай, Пропеки, да не сожги, Пироги — не вороги, Только жаль, что не с вязигой. Белой рыбы, хрящ ей в горло, Нынче нет — поперемёрла, Будто тот ихтиозавр. Бес ее поистерзал. И с тресочкою не худо! Ты мозгами пораскинь: Го-род-ские! Городским — Им и бублики не чудо. Городские… Города! Сам бы грелся возле денег, Только пряник не сладенек Без земли-то — вот беда. Сколько жито? Сто годов. Выто, чай, на сто ладов. Сто ли, боле песен пето? Соли ето — сто пудов. Собрались. На то и лето. Волокушу волоки! Сеть в котомку кинь для смеха! В старом русле окуньки — Городской родне утеха. Да и мы не дураки! 2 …Все сели, осталась Татьяна Стоять для порядка в дому: Не видно ль пустого стакана И нет ли обиды кому. Татьянино легкое пиво Лилось под застольный шумок. Сучок областного разлива Соперничать с пивом не мог. И как-то совсем ненароком Пришло ощущенье семьи, И снова мы стали народом И вспомнили песни свои. Не те, что с усердной докукой На новых широтах поют, Как бы круговою порукой Скрепляя разрозненный люд; Не те, что семь раз на неделе Меняют бумажный наряд, А те, что как черные ели Над черной землею царят. Налейте, ребята, налейте, Недолго нам петь за столом, Пробиты уже на билете Те дырки с обратным числом. Скажите, ребята, скажите, Туда ли судьба завела И так ли, ребята, бежите, Как ветки бегут от ствола…

Что-то вновь тоска меня взяла, Вновь меня на север потянуло, К тем пределам, где, белым-бела, Тишина в озерах потонула — Потонула и опять всплыла. Дело-то простое, а не странное. Так оно устроено, житье: Невзирая на мои старания, Гнет мое старение — свое. Вот и тянет к тем земным пределам, Где легко, просторно было мне, Где во мне уверенность гудела — Весело! — как в мартовской сосне. Вот и рвется сердце в дальний путь, Колобродит, просится, колотится: Стоит только руку протянуть, Стоит подмигнуть — и все воротится А ведь не воротится ничуть.

Когда же наскучат дерзания мне (Седьмая ли блажь, материк ли седьмой), Поеду домой, Посижу в чайхане, Подумаю. Подумаю я о свободе, Еще о пустой маете, Чайханщик же чая щепоти Подсыплет в раздумия те. Глубокая влага седьмой пиалы Сквозь поры пройдет и со лба воспарится. Как тихо! Как лица светлы! Но тут я замечу: хохлатая птица Глядит на меня из-под пыльной полы, И гладит коричневый палец По темени птицу. Она Внимательно, тягостно пялит Свой глаз на меня. Тишина. Ах, тень от листвы, да от пруда прохлада Да носик луженый плюет кипятком. Я — кто? Я прохожий. Я песню тайком Занес в чайхану под полою халата, И песня, как перепел, зла и хохлата — На темени перья торчком. Мой пристальный, мой бедана [4] , Моя белобровая злоба, Не рвись из-под пальцев! Мы оба Подумаем. Тишь. Тишина. Еще посидим в тишине, Еще поглядим в чайхане На важные влажные лица — Не лица, а лики. И блики, Как пестринки, пятна пера. Еще не пора, моя птица, Еще не пора.

Запах дома, запах дыма, Горько-сладкий дым степной Тонкой струйкой мимо, мимо — Надо мною, надо мной. Травки пыльной и невзрачной Терпкий вкус и вздох коня, Потный конь и дым кизячный — Детский сон, оставь меня. Знаю, все необратимо, Все навек ушло от нас — Травки вкус и запах дыма, И мангал давно погас. Я иной судьбы не чаю, Я другого не хочу, Но так часто различаю, Напрягусь и различу — Различу сквозь дым табачный Этой женщины изящной Эти волосы копной, Угадаю дым кизячный, Пыльной травки вкус степной. Тонкий стебель, горький вкус. Низкий вырез. Нитка бус. Все ушло, что было нашим, Все навек ушло от нас. И мангал давно погашен. И мангал давно погас.

Пустыню голод разбирает к ночи, Тогда шакал приходит к Бухаре И сипло воет. Башни четкий очерк Как след зубов на черном сухаре. А рот пустой! Всего-то для оскала Два зуба, да и те порасшатало — Хоть плачь, хоть смейся, хоть сухарь мусоль. Пустыня плачет голосом шакала. На сухаре посверкивает соль. Соль неба — звёзды. Соль земли — работа. Пустыни соль — соленый солончак. О чем он молит, жалкий хан барханов? Чтоб солью неба стала саранча? Видали мы дела такого рода — И кровь солила землю, и слеза! Зато мы знаем: Соль земли — работа, Соль солнца — виноградная лоза. Когда у стен мы слышим стон шакала, Нам не забыть: пустыня — это кара За наши распри. Это их плодов Она алкала! Шла и отмыкала Ворота ослабевших городов. Хоть плачь, хоть смейся — Славное семейство: «Зарежь собрата и пески уважь!..» Не дай нам бог войти в такой кураж. «Зарежь собрата!..» 'А всего добра-то — Галоши да замызганный ишак. Зато мы знаем: Соль земли — работа. Работа, а не кровь. И только так.

1 А в Ташкенте не тот пострадал, Кому в бок кирпичом угодило. Пострадал, кто глазами видал, Как стена от стены уходила. Коль уходит стена от стены На виду у всего перекрестка, Значит, могут и даже должны Разойтись полушария мозга. Полушария мира в тот миг В бедном мозге разъялись от взрыва, И ташкентец к любимым приник, Напоследок приник торопливо. Крик стоял над планетой, а в ней, В глубине, рокотало повторно. Между тем становилось ясней, Что трясение нерукотворно. Пыльный столб на руины осел, И, я слышал, смеялись в палатке, Даже пели! Ведь шарик-то цел, Отчего бы не петь, все в порядке. Много ль нужно? Брезентовый кров, Да какая-то малость одежды, Да вдобавок хоть несколько крох Утешенья, любви и надежды. 1966 2 На родине моей осела пыль, Которую усердно выбивала Могучая и дикая рука. Не так ли: выбьют пыль из тюфяка — И колотьбы той будто не бывало? Утихло содрогание земли. Я видел, как бульдозеры скребли, Верней сказать, я видел, как сгребали Ту улицу, с которой я вбегал В ту комнату, которую едва ли Теперь припомню. Но это было в прошлый мой приезд. На этот раз на месте прежних мест Шумит проспект. Терпение и вера Мне помогли найти остатки сквера, Но опознать деревьев я не мог. Здесь у дверей курился наш дымок. Здесь ясень был и был дымок мангала, И девочкою мама в дверь вбегала, Когда тот ясень веточкою был. Постой еще: Здесь были дверь, И стены, И улица, которая теперь Сошла со сцены. Ах, если всяк да со своей святыней! Не заглянуть ли лучше на базар, Чтоб ввечеру потолковать за дыней Под небом жилмассива Чиланзар? Мы дыню разъедим, а завтра днем В сухую землю веточки воткнем, Узрим новорожденные кварталы И с пылью их смешаем светлый прах, Который унесли на башмаках… Прости, привязчив я.

Будет время, составлю Родословное древо, Его детям оставлю, Чтоб светило и грело,— Родословное древо, А на нем человеки — Те, что были когда-то И пропали навеки. Будет время, на карте Перемечу крестами То, что отчими люди Называют местами. Там Венев, и Одесса, И Великие Луки, Там любовь, и злодейство, И великие муки. Из Венева прабабка, Из Одессы другая, А великие муки Из озерного края — Там в безвестной хатыни, Онемев от печали, Помнит пепел поныне, Как в амбаре кричали. Я под кроной коренья Заплету в хороводе — Племена, поколенья, Наше место в народе, Чтоб вовек н6е забылось, Сколько веток рубилось И кому с кем любилось — Сколько деток родилось.

В Мельничном, вблизи завода Мукомольного, вблизи Вечности — себя до года Возрастом вообрази. Все арыки перерыла Жизнь, а ты войди по грудь В тот же — после перерыва В пятьдесят каких-нибудь. Что такое пятьдесят Лет, когда вокруг висят Ветви те же, что висели В прошлом веке и вчера? Легче птичьего пера Пыль, мучнистая сестра Вечности и колыбели. В Мельничном без вечной спешки Время движется — вблизи Вешки, от которой пешки Устремляются в ферзи. Времени протяжна нота, Мелет мельница, и нет Обреченности цейтнота, Быстротечности примет. Мама вынесла мальца В Мельничный, и нет конца Вечности, и пыль мучниста, Как цветочная пыльца. Словно в саге романиста, Время длится без конца.

Гульзира, твое имя — цветок, И, Востока традицию чтущий, Я твой черный тугой завиток Зарифмую с зирою цветущей. Но узнать бы сначала пора, Как цветет на Востоке зира. Я исчислю цветок по плоду, В семена ароматные вникну И к такому ответу приду, От которого горько поникну. Гульзира, разве ведаешь ты, Как печалят порою цветы. Убежав от гудения пчел, Я забыл про былую удачу, И пустыню цветам предпочел, И пустые глаза свои прячу, Ибо горечью жжет, Гульзира, То, что сладостью было вчера. Гульзира, твои речи просты, И от плеч твоих пахнет зирою. Как горчат, как печалят порою Эти запахи, эти цветы! Дай лицо свое снова зарою В эти запахи, эти цветы. Оттого, что я с севера, что ли?..

Поедем в Бухару, К узбекам в гости, а? Поедем по жару, Погреем кости, а? По дыни! У лотка Шершавую возьмешь, Прижмешь ее слегка И — нож в нее! Сладка… А хочешь, в Исфару Поедем по урюк. Урючин знойный сок Прозрачен и упруг. Губами придави, Под сонной кожурой Он ходит как живой! Глаза закрою — и Растаю, Воспарю… Поедем в Исфару! По горы! По горам Полазаем! Вели — Я телеграмму дам, Бельишко соберу. Ведь я родился там, Пойми, родился там. Не знаю, где умру…

Был и я мальчуган, и в те годы не раз Про зеленый Чимган слушал мамин рассказ, Как возил детвору в Брич-Муллу тарантас — Тарантас назывался арбою. И душа рисовала картины в тоске, Будто еду в арбе на своем ишаке, А Чимганские горы царят вдалеке И безумно прекрасны собою. Но прошло мое детство, и юность прошла, И я понял, не помню какого числа, Что сгорят мои годы и вовсе дотла Под пустые, как дым, разговоры. И тогда я решил распроститься с Москвой И вдвоем со своею еще не вдовой В том краю провести свой досуг трудовой, Где сверкают Чимганские горы. Мы залезли в долги и купили арбу, Запрягли ишака со звездою во лбу И вручили свою отпускную судьбу Ишаку — знатоку Туркестана. А на Крымском мосту вдруг заныло в груди, Я с арбы разглядел сквозь туман и дожди, Как Чимганские горы царят впереди, И зовут, и сверкают чеканно. С той поры я арбу обживаю свою И удвоил в пути небольшую семью, Будапешт и Калуга, Париж и Гель-Гью Любовались моею арбою. На Камчатке ишак угодил в полынью, Мои дети орут, а я песню пою, И Чимган освещает дорогу мою, И безумно прекрасен собою!