А у венгров и черемухи цветут! Вот приехал я в венгерский институт, А в окне, гляжу, они стоят, белы, И черемуховый дух во все углы. И сирень цветет у венгров, и миндаль, И ничуточки мне этого не жаль, По кювету маки алые — и пусть, А учуял я черемуху — и грусть. Вот уехал я из дома в холода, Вот приехал я, товарищи, сюда. Что я видел под Москвою? — белых мух. А у них уже черемуховый пух. Не творил ли нас господь навеселе? Больно много он напутал на земле. Ну, миндаль пускай у венгров, леший с ним, Но черемухи-то нам нужны, не им!

Когда язык уму не внемлет, Когда опять кувшин подъемлет Хозяин-старикан, А обе дочери с мужьями Вовсю следят, сказать меж нами, Не пуст ли твой стакан,— Тогда, русак, держись валетом, Пить — пей, но не забудь при этом: Теперь не до речей! Налей-ка сам обеим сестрам, Кувшин, ведь он на то и создан, Чтоб пелось горячей. А песни Кларики так хриплы, Что, как смычка по скрипке скрипы, Извлечь умеют дрожь. И вот признательно и робко Души фанерная коробка Вибрирует… Хорош! Готов, давись слезой прогорклой! Туда, где солнышко за горкой, Рванись — и протрезвей. Там за полями, за лесами Поют не ангелы — мы сами И хриплый соловей. Когда мужья долой с катушек, Мадьярки света не потушат, Коль песня горяча. Ах, есть кому в полнощном доме Водить нездешнею ладонью Вдоль влажного плеча…

А кого же, вот вопрос, Так от страсти распирает? Это вот кто: черный дрозд Свои песни распевает. Так себя он распалил, Что — хвалите не хвалите — Все равно он будет лить, и лить, и Лить, и лить свое, как лил. Потому он черный дрозд, Что имеет черный хвост, Вообще, помимо клюва, Черный он во всех местах И попеть большой мастак. Все акации в цвету, Дрозд поет, а пчелы — ууу, Ну и духууу, Ну и цве́тууу, Ууу как сладко, мо́чи нету! Тяжелеют на лету. Всяк свои имеет страсти: Пчелы — по медовой части, Дрозд попеть, А я мастак Поваляться просто так. Не по этой ли причине Я до чина не дорос — Вот вопрос. Пустой вопрос! Так уж рад я, что живу, Что приписан к белу свету. Гроздь акации сорву, О, как сладко, мочи нету! Дрозд поет, А пчелы — ууу.

Живем в сени колоколов Тиханьского аббатства. Здесь храм воздвигнут будь здоров, Да оскудела паства. Уж не морочат сирый люд Небесные фальцеты, Зато безбожникам дают Органные концерты. Орган с бессмертною душой Секретничает ради Ее потребности большой В гармонии и ладе. Орган туда уносит нас, Где скорбь души не травит, А ко́локола бренный глас — Он телом нашим правит. Известно нам из древних книг, Что ко́локола звуки Язык развязывали вмиг, А там, глядишь, и руки. Когда порой колокола́ Глаголом одержимы, Такие варятся дела, Что валятся режимы. Но отшумели те деньки, И нет расстриг-монахов, И динь-динь-дини далеки От этаких замахов. На скамьях нет свободных мест, Внутри светло и чисто, Мы здесь, нам по сердцу приезд Столичного солиста. Мы озираем божий храм Без истовой натуги, И важно льются в души нам Прелюдии и фуги.

Ти́хань. Листья облетели. В камне выдолблены кельи. В келье тесно, будто в стойле. И - подсказанное чувством — Имя: Тихонова Пустынь! Ой ли… Дочь ли киевского князя Прикопала русский корень, Чтобы, в грот как в гробик влазя И судьбе своей покорен, Здесь долбил печерский инок Белый камень и суглинок? Кто придумал, что в пещере — Ближе к богу? Эти щели По соседству с преисподней! Ах, насколько превосходней Жить повыше, Жить на крыше, Сверху истины глаголя! Я — гойя [5] …

Так мирно в Ти́хани ночами. Лишь истребители впотьмах Нет-нет рванут ночное небо, И двери хлопают в домах. Двадцатый век, большой размах, Большие скорости и страсти, Ночное небо рвать на части — Хороший тон. И снова тихо. Небо, сводящее концы с концами, И темное мерцанье — Балатон. Фонарь на моле миг да миг, Сверчок какой-то свирк да свирк, Брехун далекий гав да гав,— Но несинхронно. Такой, ребьята, лайф. Такой, ребьята, лайф у Балатона. Гляди, ребята, веселей, Ей-ей, от хлопанья дверей Еще никто не умирал. Неплохо! Такой, ребята, лайф. Эпоха Большого оптимизма.

Пела песню женщина из Пешта Над моей веселой головой, Над моими бойкими кудрями, Над горячей кровушкой моей. Пела чисто, истово, красиво, Чуть умолкнет, все кричали: пой! Разводил руками: «Ну и сила!» — Аккордеонист полуслепой. А моя головушка распухла, Я не знал чужого языка, Но порывы темного рассудка Холодила женская рука. «Жил я, жил, голубушка, и дожил До своих до выдержанных лет — Вот и весел, как осенний дождик, И кудряв, как бабкин табурет; Вот и маюсь, будто в одиночке, Прижимаюсь лбом к твоей руке; Вот и бормочу четыре строчки На своем родимом языке». Аккордеонист полунезрячий Сатанел от дыма и жары. Помню голос дивный и горячий, Я его не слышал с той поры. Я не шел, голубушка, за гробом, Не читал прощального письма И гадать не смею, что за прорубь Ты себе назначила сама. Но я помню, помню этот голос, Вспоминаю пальцев холодок, Не забуду темный этот город, Эту ночь и винный погребок. Аккордеонист полунезрячий — Как же он старался, старина! Выложился, справился с задачей, Не забылась песня ни одна.

Деревня спит. Лишь кошки под луною Живут какой-то жизнью потайною, Они черны иль черноваты — Все. Их дерзкие свидания чреваты Последствиями. Кошки на шоссе. Показан мне Вечерний моцион, И он Меня ведет к кладбищенской стене, По ней, я вижу, стелются коты, Танцующие ритуальный танец, Сиренью тянет, ирисами тянет, На черном прорисованы кресты. Я так скажу: Давно ли в страхе Я вздрагивал при виде мертвеца? Но гроб за гробом на плечо ложился, И робости мой дух лишился, Я более не отвращал лица. Когда — так медленно — покой входил в отца, Он и в меня входил, лишь мерою иною, Лишь истиной, что очередь за мною, И я не отвратил лица. Сиренью тянет. Ирисами тоже. Их много у кладбищенский стены. На ней видны Внезапные перемещенья кошек. Я так скажу теперь: Теряем и теряем год от года, Но новая свобода Приходит к нам взамен потерь, И с нею — новая забота. Она годов отнюдь не удлинит, А впрочем, что за радость — век прокиснуть, Не так уж страшно этот свет покинуть, Таким покинуть — Вот что леденит. Сиренью тянет, ирисами тянет, А человека тянет в дом, к огню, А в доме ни души. Так медленно чиню Свои карандаши…

Зачем ты уехала, Сьюзин? Померкли мои берега. На землю, на бедную землю Ложится вечерняя тень, И гаснет звезда, не успев разгореться. Куда ты уехала, Сью? Ложатся вечерние росы На бедную землю мою, И нету ответа. Ни весен, Ни писем, И осень умрет за окном, И вряд ли, я думаю, сблизим Стаканы с венгерским вином. Да я и не думаю ждать: На черной озерной воде Нельзя отогреться звезде, И гаснет звезда, не успев разгореться.

Вот холода начались. Нынче с утра Балатон В белом — А клен в золотом, Млечен — А мол молчалив. Каждый ларек заколочен, Шелест рождают шаги, Осень — Косматая псина Мерно бредет у ноги. Тусклое золото клена. Что это? Дерева крона? Или в зеленой глуби Шхуна лежит, и мерцает угрюмо Золото возле разбитого трюма — Кроны, дукаты, рубли?.. Клены, Платаны, Дубы. Каждый ларек заколочен, И одинок, одиночен Голос осенней любви.

Оттого ли, что нынче фазаны Дважды встретились мне на пути, Я подумал про дикие страны, Где фазану непросто пройти. Там ни зайцу, ни утке не мило, Там царит с незапамятных пор Царь природы, угрюмый громила, И в зайчишку стреляет в упор. Что за червь его, сирого, гложет? От какой он свихнулся тоски? Почему допустить он не может, Чтобы кряква жила по-людски? Чтобы попросту, а не отважно Выплывала в положенный час, А за нею так стройно, так важно Пять утят — мимо нас, мимо нас…

Над зарослями тростника Осенний ангел пролетел, И сник и пожелтел Тростник. Осенний ангел остудил охоту Играть в слова И пробудил в уме Готовность не сказать чтобы к отходу, Но все ж к приходу холода И тьме. Пора, приятель, подводить итоги! Что вечны мы, так это люди врут. И я пришел к заброшенной протоке Считать цыплят. (По осени и труд.) И, задевая облака, Осенний ангел пролетел, И тень скользнула надо мной, Над зарослями тростника, Над вымышленною страной, где гуси, Где вместо чучел ветхие бабуси, Чтоб отогнать скворцов от винограда, В дырявые кастрюли вяло бьют, Где кроют крыши, спят, едят и пьют, И над реальною страной, где надо Считать цыплят, которых вовсе нет, И пялить черный глаз на белый свет А он двоится. Двоится и тростник, озерный злак. Но треск какой-то в тростнике таится, Какого-то разряда тайный знак. Или разлада?..

Скоро, скоро будем дома, Скоро, милая жена! Вон за озером на горке Церковь старая видна. Знаю, в церкви той потемки, Там святых пробрала дрожь. Зато в нашей комнатенке Хорошо-то до чего ж! Скоро, скоро будем дома Чай вприкуску попивать, А напьемся хорошенько — И скорее почивать. Скоро, скоро, да не сразу, Поскорее, да не вдруг. Ах, вприкуску — не вприкуску, Лишь бы сладко, милый друг!

Опять, как позапрошлого весной, Встречаю май в деревне, Которой обеспечено в июне Стать центром европейского купанья. По воскресеньям И ныне наезжают гимназистки В автобусах агентства путешествий — Все в брючках, все с транзисторами, все Акселерированно взрословаты, И все кричат шалаво: «Ютка! Ютка!» Не понимаю почему, Но в каждой группе заводила — Юдит. Слово «гимназистки» Любезно языку и соблазняет Употребить александрийский стих, И это сознавать — занятно. И мимо этой крашеной скамьи Они идут растянутою цепью, Влекомые какой-то чудной целью, Настроенные на одну волну. И на одной волне транзисторы вещают, Что обеспечивает постоянство И безотказность руководства мной Со стороны большого мира. Где же Юдит? Да вот она, скакунья. Некрасива, Но до чего приязненна! Промчалась, И сразу видно, как ей хорошо И как охота Все достопримечательности мира, Все радости обещанной планеты Решительным наскоком захватить И раздарить подружкам. Юдит! Может быть, что-нибудь будет? Будет большой пароход… В узенькой душной каюте: — Юдит,— скажу тебе,— Юдит, Вот мы с тобой и одни… Или так: — Мини-юбка, Люби меня, Ютка! Дайте, граждане, ответ: Юдит блудит или нет? Умею. Ну хорошо, мой милый, а теперь Притормози свои автоматизмы, Оставь слова и в памяти оттисни Разгоряченность девочки чужой. Кстати, Юдит в брюках, И, значит, милый друг, в твоем стихе Не ночевала правда жизни. (Большая правда жизни!) Увозит Могущественный «Икарус» девчат. Сейчас они поедут понимать Модерные скульптуры у мотеля, А после, полагаю, Поставят их автобус на паром И повезут куда-то там туда. И тихо в этом мире до поры. И пар над озером восходит. И солнышко, которому Икар Паром предпочитает в наше время, Обиды не выказывает, грея Сидящего на крашеной скамье. Человек один сидит, Втихомолку шутки шутит, Имя ласковое — Юдит — В сердце дудочкой дудит.

Пир удался, но ближе к утру Стало ясно, что я не умру, И умолкла воронья капелла; И душа задремала без сил, А потом ее звук воскресил — То балканская горлинка пела. Я очнулся; был чудно знаком Голос птицы с его говорком, С бормотаньем нелепых вопросов; И печаль не была тяжела, И заря желторота была, И постели был краешек розов. Там, в постели, поближе к окну, Дочь спала и была на жену Так похожа, что если б у двери Не спала, раскрасневшись, жена, Я б подумал, что это она, А подумал: не дочери две ли? Пировалось всю ночь воронью, Воронье истязало мою Небессмертную, рваную душу, И душа походила на пса, Что попал под удар колеса И лежит потрохами наружу. Но возникли к утру на земле Голос птицы, тетрадь на столе, И строка на своем полуслове, И на девочке розовый свет, И болезни младенческий след — Шрамик, оспинка около брови. Этот мир был моим — и знаком Не деталью, а весь целиком, И лепился любовью и болью, И балканская птица была Туркестанской — и оба крыла Всё пыталась поднять над собою.

Снова жирные цыгане, Дети солнца и земли, На виоле, на цимбале Заиграли, завели. Примаш [6] песню заорал, Шайка-лейка подхватила, Что-то к горлу подкатило, Закачался дымный зал. Баста, кончились туристы, Оскудел приток валют, Остается местный, честный Муз ценитель неизвестный, Потребитель скромных блюд. Всё, капут, конец сезона, Местный люд пришел к огню, Подают ему меню, Выбирает он резонно. Лить дождям — не перелить, Время жажду утолить, Песен не перепиликать, Скрипок не перепилить!

Митя-бачи [7] тряхнул стариной, Митя-бачи пошел на болото, На болоте он был старшиной — Старше всех, кому жить неохота. Всех, кому надоело совать Электроды в нейронные сети, Митя-бачи повел сачковать, Соблазнил и увел на рассвете. Но, цепляя в болоте сачком Безымянную жертву науки, Митя-бачи ревнивым зрачком Поверял свои чудные брюки. Ибо на уши вешать лапшу Академикам или членкорам Лучше в брюках, чем без. И, прошу, Не орите, пожалуйста, хором. Разорались, аж комья летят. Никакого с коллегами сладу. Будто впрямь Митю-бачи хотят Беспортошным оставить к докладу. Хуже нет, когда выхода нет,— Нет в запасе штанов, хоть зарежьте! Вот возьму и на бедра жилет Нацеплю на доклад в Будапеште. Может, в нашей великой стране Исповедуют моду такую… (Эти мысли роятся во мне, Пока я на болоте сачкую.) Ты не плачь, дорогая родня! — На докладе я выглядел франтом: Были, были штаны у меня! А и не было б, тоже красиво.

«С детьми ходили за лавандой». Наткнусь в блокноте на строку — И яви отблеск лиловатый Из тусклой глуби извлеку. Вдоль озера, затем тропою Вдоль склона, где термальных вод Окаменелые покои, Затем вдоль рощицы, и вот Под негустой древесной кущей Залиловело, и запах Цветок лавандулы, растущий Не врозь, а в купах и снопах. Давно заброшенных посадок Остатки нежно расцвели Средь рощ, где жив еще остаток Давно разлюбленной земли. Она размечена на цели, Взрывчаткою начинена, Но разве так на самом деле Была задумана она? Дыши, дитя, глазами хлопай В Европе, пахнущей Европой, Лавандой, мятой, чебрецом, Замри, дитя, перед лицом Земли, где длительностью слога Так пахнет смертная строка Как нежным запахом цветка Жена разлюбленного бога.

У венгерского поэта Обитает в доме галка — Не сорока и не грач. Галя, краля, королева, Попрошайка и нахалка, За поэтом ходит вскачь. Носом по полу стучит, Неверморов не кричит. У венгерского поэта Шевелюра поседела, Но кому какое дело До его седых волос! Галя, краля, долгий нос, У поэта есть вопрос, Ты не знаешь ли ответа? Галка хохлится в углу, Словно турок на колу. У венгерского поэта, У поэта-публициста, Эссеиста, депутата И певца широких масс Обитает в доме галка. У него на кухне чисто, У него ума палата И бутылка про запас. Мы обсудим этот мир И наполним сыром чрево. Галя, краля, королева, Осенит наш скромный пир. Не горюй, моя душа! Только дай растаять снегу — Купим в складчину телегу, Запряжем с тобой лошадку И поедем не спеша. От деревни до деревни, Мимо Дьендьеша на Тиссу, Мимо Суража на Гжать. Будем спать с тобою в сене, Будем петь с тобою песни, А лошадка будет ржать. Соберемся налегке, Только Галя на дуге Да бубенчик под дугой, Не печалься, дорогой!