Все пишут заграничные стихи. Я тоже мог бы себе это позволить. У меня бывало почище вашего. Скажем, так: Накручиваем Виражи черногорского серпантина В полугрузовичке по кличке Микси. Ночь. В кузове акулы. Надо следить, чтоб они не подохли. Вы скажете: «Акулы экзотичны, Но в них нет предмета поэзии». Позволю себе с этим не согласиться. Молоденькие акулки весьма милы. Что ж, и в серпантине нет предмета поэзии? Бели так, то вам просто неведом Звонко, Которому все нипочем, ибо он успел побывать Не только черногорским партизаном, Но и черногорским министром культуры. Звонко, Особенно когда ему ударит в голову Дивный шум черногорского ливня (шутка), Несколько переоценивает свои шоферские возможности. И я у смерти на краю Та-та та-та и жизнь свою Измерил взглядом отстраненным. И в ней та-та та-та вполне, Как в черной пропасти на дне И т. д. Полуволчок по кличке Микси Вынесло не к той обочине, Где твердь срывается к уровню моря, А к той, Что устремляется к уровню неба. В этом была большая везуха и, уверяю вас, Большой предмет поэзии. Честно говоря, случалось и кое-что поинтересней, Но про это лучше помалкивать.

В старый город, в старый город Въезд машинам запрещен, Забреду я в старый город С аппаратом за плечом, Закуплю открытки-марки, Подивлюсь на старый хлам, Аппарат старинной марки Наведу на старый храм. Горы, каменное диво, С трех сторон стоят стеной. Кручи гор да гладь залива За стеною крепостной. Как на фоне этой глади Розы пышные цветут! А когда-нибудь в осаде Люди сиживали тут. Кто в осаде, кто в засаде, Сверху грохот, сзади гром: Будто тигры в зоосаде — За стеною да за рвом. Без досады справлю тризну По драчливым тем годам И беспечному туризму Предпочтение отдам. Ты лежи, моя открытка, В старом ящике на дне. Ты ползи ко мне, улитка, По старинной по стене. Старый город, старый камень И харчевня «Старый ром». Что-то пишет старый парень Притупившимся пером.

В Ко́торской До́броте кошка и та Ловит рыбешку на кончик хвоста, Ах, до чего терпелива! Кот окунает в залив коготки, Даже котята и те рыбаки, Весело им у залива. В час, когда ветер в горах несварлив, В Доброте тих и приветлив залив, Тих, маслянист и зеркален. Что ж, пожелаем удачи коту, Может, удачу — не эту, так ту — Нынче и мы заарканим. В Доброте быстро сгущается тьма, Влажной Венецией пахнут дома, Дворики, двери, балконы. Весело рыбку из мрака извлечь, Весело слышать славянскую речь В полуплевке от Анконы. В полупарсеке от милой родни Хвост окунуть в ручеек болтовни И подцепить с полуслова: «Блажо, куда ты?» — «А я на причал: Кот, понимаешь, совсем одичал, Кит бы не съел рыболова!»

В Древней Греции рожденных Вижу девушек в саду. Их лукавые походки, Их крутые подбородки Мне опять сулят беду. Их волос коварный груз Неспроста тесьмою связан. Не войти бы мне во вкус! Девы древности, союз С вами — противопоказан! Я сражен, убит, усоп, Вдавлен в русский свой сугроб Легкой ножкой неземною. Ах, зачем коварный сноп Связан кожаной тесьмою!

Полдень. Привезли в отель туристов Медсестер, текстильщиц, трактористов; Друг за дружку держатся слегка; Потому — похожи на хористов: Скажем, хор районного ДК. Первые, допустим, голоса Местную торговлю укрепили: В первые же, скажем, полчаса По складному зонтику купили. А вторые голоса пошли Укреплять здоровье под лучами И в шезлонгах дружеской земли Тоннами фотоны получали. Ужин. Так бы нам всегда и жить — И обслужат нас и не обложат. Прочих спросят, что им положить, Этим — что положено положат. Взял баварец светлого пивка, Сок техасец, колу алабамец. Славный хор районного ДК Наблюдал за этим улыбаясь. Полночь, тишина. Альты с басами Сны себе показывают сами, Но и полночь не ослабит уз: Третьи голоса под небесами Укрепляют связи братских муз.

А мне красться не судьба Черными горами, Не студить чумного лба Черными ветрами, Ни при звездах и луне, Ни под черной тучей Не толкать ладонью мне Двери нескрипучей. Ничего мне не понять На высоком ложе, Поцелуем не унять Чьей-то дивной дрожи, Не цепляться за плечо На краю обрыва — Отчего так горячо? Отчего счастливо? Не срывался я, хмельной, В пустоту обвала, Ничего того со мной Сроду не бывало, Не бывало до сих пор И не будет случай — Не бывает черных гор, Двери нескрипучей. И не снится мне обрыв Прямо с кручи горной, Где сидит, глаза прикрыв, Старый ворон черный; Старый ворон, черный вран Все он ждет, зевая, Пока вытечет из ран Моя кровь живая.

Куплю тебе платье такое, Какие до нас не дошли, Оно неземного покроя, Цветастое, недорогое, С оборкой у самой земли. Куплю тебе, кроме того, Кассеты хорошего звука, Кассетник включить не наука, И слушай и слушай его. Но ты мне скажи: отчего, Зачем эти тяжесть и мука? Зачем я тебя и детей Так тяжко люблю и жалею? Какою печалью болею? Каких содрогаюсь вестей? И холод зачем неземной Меня неизменно пронзает, И что мою душу терзает — Скажи мне, что это со мной? С обложкой весеннего цвета Куплю тебе модный журнал, Прочтешь три-четыре совета, Нашьешь себе платьев за лето — Устроишь себе карнавал. С оборкой у самой травы, С оборкой у палой листвы, С оборкой у снега седого. С оборкой у черного льда… Откуда нависла беда? Скажи мне хоть слово, хоть слово. 1976

Истомился я, пес, по своей конуре, Истерзался я, лис, по вонючей норе, Не обучен я жить вхолостую. В свиминг-пуле [13] бабули ногами сучат, Фрайера в полподвале шарами стучат, А я трезвый на койке бастую. Я на койке лежу и гляжу в потолок, Я наш гимн бессловесный мычу, как телок, Такова моя нынче платформа. А на баб не гляжу, берегу божий дар, А то жахнет меня с перестоя удар И оставлю лисят без прокорма. Порезвился я, хрыч, да пора и к теплу. Поизвелся я, сыч, по родному дуплу, По сычатам своим и сычихе. Хорошо, что в кармане билет до Москвы, Вот я гимн домычу — и умчался, а. вы В свиминг-пуле ногами сучите!

А студентки из Белграда спели мне «Катюшу» Они спели мне «Катюшу» и спасли мне душу. А погромче пела Бранка, а почище Нада, А я сам сидел на стуле, подпевал где надо. И как лодочки поплыли под луною страны Оттого, что над рекою поплыли туманы. Ах, «Катюша»! Из райцентра у нее словечко, А мотивчик из местечка, где живет овечка. Там живет овечка Рая, ей двадцатый годик, И, на скрипочке играя, старый Моня бродит. А в районе нету Мони, никакого Мони, Там играет дядя Федя на своей гармони. И под скрипочку с гармошкой под большой Все плывет большая лодка за моей спиною. Мы за лодочку за нашу опрокинем чашу, А пока святое дело — осушить за вашу. Спойте мне еще разочек и опять красиво! А сойдете мне за дочек — и на том спасибо. Одесную сядь, Катюша, а налево — Рая, А я с чашей посередке, словно в центре рая. Ах, не все еще пропало, нет, не все пропало,— Я скажу тому, кто в жизни понимает мало. А тому, кто в этой жизни понимает много, Я скажу: «А вы, товарищ, не судите строго!»

Перед тем как уехать, Я дал свой блокнот несмышленышу Анне, И на каждой странице, Вернее, почти на каждой, Анна изобразила Некий магический знак — Закорючку В развороте другой закорючки. Перед тем как вернуться, Я случайно заметил, Что вокруг ее закорючек Разрослись закорючки мои. Я мог бы писать иначе, но не мог иначе писать, Потому что магический знак, начертанный Анной, Помещен в середину страницы, В глубину моего существа, В тесноту моей подлинной веры, В то тайное место, Куда выпадают слова, Словно соль в пересохшем лимане.

Я смотрел на горы, видел кручи, Видел блеск холодный, слюдяной. На дорогу с гор сползали тучи, Люди шли, здоровались со мной. Колокол наполнил котловину, Как в былые, длинные века. «Жизнь прошла почти наполовину»,— Вдруг из гула выплыла строка. «Жизнь прошла почти наполовину, Если очень повезет — на треть, И того, что я сейчас покину, Никогда мне больше не смотреть». Я смотрел, смотрел — не обольщался, Возвращаться вновь не обещал И, когда здоровался,— прощался, Недостатки мелкие — прощал. Мелкие, большие неудачи Отпускал печально и светло. Все-таки две трети, не иначе, Даже больше, видимо, прошло. Элегантный, в позе элегичной Я стоял, в раздумье погружен. Только вдруг узрел свой лик двуличный И,узрев, подумал: «Ну, пижон!» И явилось мне, как в озаренье, Царство у подножия хребта, И припомнил я, что у царевны Будет ночью дверь не заперта. И, не написавшись, подверсталась К той чужой строке строка моя, Понял я, как много мне осталось, Как хочу вернуться, понял я. Не прощусь и царства не отрину, Не покину тех, кого люблю, Я вернусь и в горы и в долину И опять любви не утолю. Не приму прощаний и прощений, Ждет меня, как пьяницу загул, Круговерть ущелий и расщелин, Головокружение и гул.

Запомни: едва затрясется скала, Ты чашечку кофе хватай со стола — Промедлишь, а к ней не вернуться! Качайся, поглядывай зорко кругом, И если кусками повалится дом, Попробуй от них увернуться. Нет дела глупее, чем мчаться во двор: Ведь камни на город посыпятся с гор; Безумство — бежать на дорогу. На буйство стихии взирай свысока, Не дрогнула б чашечка, то есть рука, А там как-нибудь понемногу. Теперь начинается самый содом — И стоны, и крик, и пылища столбом, И все принадлежности ада. Запомни: опасна потеря лица! Глоточками кофе допей до конца, Потом уже действуй как надо.

Вчера впервые взял отгул От электродов и акул — Да и пуста аквариалка. Работы нет, душа пуста, Вчера мне стукнуло полета, К тому ж вообще акулок жалко. Вчера мне стукнуло полета. Приехал президент ЮНЕСКО. Его приветствовал народ, Пока до городских ворот Он шел. Какая-то брюнетка (Не городская ль голова?) Читала в микрофон слова, А я стоял в толпе зевак. Вот тут-то добрые соседи И объявили мне в беседе, Что этот день зовется так: День Мертвых. Славно! Прямо в лоб. И угораздило ж родиться. Нет, братцы, этак не годится. («Ковчег» же, между прочим,— гроб.) Под вечер, лежа на боку, Варился в собственном соку, Боюсь, что соку был излишек. Когда совсем не стало сил, Таблеткой праздник закусил. Не привезли ли акулишек?

Мальчик в красной рубашонке В океан бросает камни. Океан глотает камни И не делает кругов. В мире нет ни рыб, ни чаек, Ни людей, ни берегов. Никого на свете нет, Океан обложен ватой, Из глубин холодноватый Проступает ровный свет. Мальчик в красной рубашонке, Человек незрелых лет, В океан бросает камни, Машет тонкими руками Камню брошенному вслед. Как в капкане хомячок, Всхлипнув, гаснет звук бултыха. Мир обузданности тихо В бездну времени течет. Чайка плачет в вышине, Рыба плачет в глубине, Начинается отлив, Мальчик весел и соплив.

У подножия Черной Горы Старый город закрыт до поры, В новом городе тоже несладко: То фургончик жильем, то палатка, То ненастье, а то комары. Где стояла гостиница «Фьорд», Груда тверди осталась на глади. Видно, грунт оказался нетверд. В этом «Фьорде» не меньше тетради Исписал я стихами в тоске. Впредь наука: не строй на песке. Старый город, он стар для наук, Сколько б глыб над башкой ни нависло. Стар и я постижением мук Исправлять понимание смысла. И отчетливо видится мне Рана-трещина в старой стене. Под навесом растресканных скал Человек ковыляет в тиши, Для обломков бессмертной души Выполняющий роль катафалка. Бранко — вот кто действительно сдал! Бранко вовсе развалиной стал, Руку жмет, улыбается жалко. Пусть гора не сойдется с горой, Но руины приходят к руинам. Мы виток перед Черной Дырой Совершим в хороводе едином. Мы возьмем на последний виток Черногорский осенний цветок.