Памятник

Если у нас чего-то много, то говорят: как грязи. А уже ее-то у нас!..

Раньше памятников Владимиру Ильичу было как этой самой грязи… А потом они стали как-то незаметно исчезать.

Однажды мне довелось увидеть, как это происходило. И даже поучаствовать в процессе.

Бабка оставила мне в наследство домик в деревне. Деревня называлась Тамаркино. Местный краевед Егорыч связывал это слово с искаженным Тамерланкино.

Якобы когда-то в далекие годы проходил здесь Тамерлан со своим войском. Во время постоя наложница одного из воинов родила девочку. Воин не захотел идти дальше, отпросился у командира и остался с подругой и ребенком.

Вот так и образовалась деревня, которая благополучно дожила до наших дней. А от того времени остались лишь название да камень, на котором якобы сидел сам Тамерлан.

Вот такая романтическая история!..

Мечтательный у нас народ. Обожает сказки. Наложница… Ребенок… Сидел на камне…

В ребенка верю. Сразу и безусловно. У воинов это не заржавеет. А насчет остального…

Законных-то жен бросают. А тут какая-то временная подруга, спутница походов сбила мужика с воинского пути. Увольте!..

Сидел ли Тамерлан на голом камне? Сомневаюсь. Он же царь! Хан! У него что — кресла или, на худой конец, стула не нашлось? На холодном камне только простатит наживать.

Словом, приукрашивал Егорыч действительность. Выдавал желаемое за реальное. Впрочем, когда с ним вступали в спор, он обижался, ярился и пугал всех:

— Я скажу. Я все скажу.

Знание свое он скрывал тщательно. Но как-то не удержался и поведал:

— Есть тайный факт.

— Что за факт?

— Дочь наложницы была вовсе не дочерью воина.

— А чьей же?

— Дочерью самого Тамерлана!

— Что?

— А то! Предание сохранилось. Из уст в уста передавалось.

— Зачем же так — оральным способом?

— А царское самодержавие? А советский строй? Вмиг бы обрубили цепочку.

— Может ты и есть потомок? — смело предположил я.

— А то! Похож? — с надеждой в голосе спросил он и приосанился.

При этом в противогазной сумке, висящей на боку, с которой он не расставался никогда, что-то стеклянно звякнуло.

— Знаешь, Егорыч, я как-то и с оригиналом не очень знаком, — уклонился я от прямого ответа.

— Знаю, не похож, — тяжело вздохнул краевед. — Это потому что по материнской линии.

Я не стал с ним спорить. Но, думаю, не было там никогда никакого Тамерлана, а деревню назвали в честь Тамары Ивановны — многолетнего бессменного председателя сельсовета — невысокой кряжистой женщины, шумной и горластой, с неизменной папиросой в зубах. В лесбопаре она была бы идеальным мужем. Если бы в деревне, разумеется, практиковали однополую любовь.

Деревенский памятник Владимиру Ильичу стоял возле сельсовета. Когда я проезжал мимо, около него суетились люди.

Два аборигена — братья Трясучкины — накинули на бетонный торс вождя веревку и рывками сдергивали его вниз. Руководила ими сама Тамара Ивановна.

— Раз! Раз! — командовала она зычным голосом.

В стороне спокойно лузгал семечки тракторист, который должен был вывезти скульптуру, но считал ниже своего достоинства участвовать в грубом физическом действе.

Процесс не шел. У братьев не хватало мощности организма. А от голоса Тамары Ивановны лишь вспархивали с проводов вороны.

— Чем вы занимаетесь? — поинтересовался я.

— Демонтируем, — сурово отозвалась председатель.

— А что будет взамен?

— Памятник воину-освободителю.

— Гайдару?

— Почему Гайдару?

— Он освободил народ от денег.

— Поставим монумент Родине-матери.

— Это совсем другое дело. Это будет вечно. И деньги будем собирать?

— А как же! Самообложение.

— А его куда? — попытался я прояснить ситуацию.

— Отвезем! — сделала рукой неопределенный жест председатель. — Ну-ка, еще раз! — обратилась она к Трясучкиным.

Братья снова схватились за веревку, но их истощенные, ослабленные алкоголем, тела не производили желаемого эффекта.

Я живо представил себе, что будет. Вождя разобьют на куски и замостят какую-нибудь лужу. Металлическим каркасом прикроют дыру в курятнике.

И я предложил:

— А если я его выкуплю?

— Как это?

— Заплачу деньги. На них можно будет изваять новую скульптуру.

— Интересная мысль! — одобрила глава сельсовета. — И в банк ездить не надо.

— Почему?

— Деньги я могу принять сама.

При этих словах братья Трясучкины погрустнели. Им, видимо, было обещано натурой. Но они были люди тертые и бывалые. И понимали, что с денег им не обломится.

Я увидел их переживания и ободряюще похлопал одного по плечу. Они поняли и заулыбались.

Сообща нам удалось завалить скульптуру на тракторный прицеп. Очень помогла Тамара Ивановна. Она не только громко и четко подавала команды, но и действовала корпусом. Подозреваю, что она могла бы вообще все сделать сама, но стеснялась своей воистину мужской мощи.

При опрокиде случился маленький конфуз. Если сам вождь оказался крепок, то при устройстве основы явно сэкономили цемент. Поэтому постамент хрустнул и переломился пополам, выворотившись кусками металлической арматуры.

Кто-то мог бы сделать из этого незначительного факта глобальное обобщение. Мол, весь советский строй был таков: в видимости все хорошо и надежно, а внутри насквозь прогнило.

Зачем же так? Зачем все огульно хаять? Уничтожать и затаптывать? Не надо! Было в нашей прошлой жизни много разного. И даже хорошего.

Да и в данном конкретном случае. Ну, уворовали пару мешков цемента. Кто-то сделал себе личный подарок. Но при чем же здесь политика, строй и советская власть?..

Владимира Ильича мы выгрузили на моем участке, на краю огорода, возле яблони. Я хотел монтировать его немедленно, но братья Трясучкины дружно взмолились:

— Николаич, устали! Завтра с утра. Налей малежко!

При этих словах старший — Волоха — чуть раздвинул большой и указательный палец, обозначая величину размера.

Конечно, какой-нибудь иностранец — швед или американец — не увидели бы в этом жесте ничего необычного. Чуть-чуть налили на дно. В палец. Или два.

— Что же здесь странного? — еще бы и удивились они.

Правильно. Чуть-чуть на дно. Это они подметили верно. Но дело здесь — в таре. А это не стакан. И не кастрюля с широким дном для приготовления борща. И даже не бочка под засолку огурцов.

Тара — это, если хотите, сосуд планетарных масштабов. Акватория Тихого и Атлантического океанов, вместе взятых. Ну, на худой конец, пресноводного озера Байкал. Вот что такое русская тара!

— Зачем же столько пить? — онемел бы от изумления иностранец, представив разумом объем, и долго-долго ловил бы воздух широко раскрытым ртом, приходя в себя.

Зачем? Зачем? А затем!

Да разве может понять какой-нибудь Курт или Джон широту и размах загадочной русской души? Ее тайну, порожденную бесконечностью не озираемых глазом и умом пространств. Долгой, длящейся полгода, полярной ночью.

А потому питие — это для нас не пьянство. Это полет души в космические дали, это отрыв от мелочей и суеты повседневной жизни, бесплодных ожиданий и несбывшихся надежд.

Это освобождение. Освобождение от тяжкого и невыносимого многовекового гнета рабства: татаро-монгольского ига, крепостного права, царского угнетения и ложного совкового равенства. И, если есть где-то на том или на этом свете рай, то питие позволяет приблизить его к себе, увидеть и разглядеть воочию.

Питие — процесс не материальный, а духовный. А можно ли насытить дух? И о каких размерах здесь можно говорить.

Я много сказал. Я умолкаю.

Утверждают, что сильно пьющий человек за свою жизнь выпивает цистерну спирта. Может быть. Не каждому суждено подняться и воспарить.

За свою жизнь братья Трясучкины пропустили через себя по целому товарному составу. Причем каждый. И вовсе не считали свою жизнь подвигом. И, что самое удивительное, оставались живы. И не только живы и частично здоровы, но и ходили, разговаривали и могли исполнить простую незатейливую работу. И при этом не отрывались от пития.

Они действительно были родные братья. Не только по духу и занятиям, но и по крови. И фамилия у них была не Трясучкины. Если уж быть скрупулезно и педантично точным, то Трясучкиным можно было назвать только младшего — Витюху, которого действительно терзал похмельный тремор. Их истинную фамилию никто не знал, да и сами они ее, наверно, забыли. Трясучкины — так и прилипло. И никто их не звал по-другому.

Ушли они от меня довольные и просветленные.

Весь следующий день мы посвятили вождю. Выкопали яму, подсыпали песка, добавили щебня. И на хорошем основании залили фундамент из бетона.

Штыри заглубили в бетон. Вождь встал на подставке надежно и весомо.

Постамент получился низкий. Владимир Ильич в полный рост оказался вполне вровень с нами, став как бы не просто ниже, а ближе к народу. Мы его подштукатурили, подкрасили, и вождь засиял как новый.

Жена хотела на его вытянутую руку нарезать тряпичных полосок, чтобы отпугивать клевавших яблоки птиц, но я не позволил.

Когда все было готово, мы сели в тенечке на скамейку, чтобы под стрелку зеленого лучка, под теплый прямо с грядки огурчик, с черным хлебушком и солью…

Но мы не успели.

Соседка, баба Катя Опаткина, принесла два яйца и стала их чистить.

— Да мы не закусываем, — стали отнекиваться Трясучкины.

— Я не вам, — поджала губы старушка. — Птички склюют.

Она положила чищеные яйца к подножью и посоветовала:

— Ему б стопку налили!

— Да ты что! — обиделись братья. — Мы же не хороним. Мы лучше сами.

— Сами… С голосами. И что издумали?..

— Баба Катя, а прими немножко с нами. Оно вроде как праздник — человека спасли.

— А идите вы! — махнула она рукой.

И ушла.

И мы снова не успели разлить. Тамара Ивановна привела женщину неопределенного возраста и мальца лет десяти.

— Принимай! — объявила мне Тамара Ивановна. — Хочет отдать сына в пионеры.

Женщина послушно закивала головой, а малец стал ковырять ногой землю.

— Так ведь пионеры… того, — растерялся я.

— А у нас и галстук есть. Во!

Женщина вытащила из-за пазухи пионерский галстук. Это был хороший, правильный галстук. Если кто помнит, галстуки шили из разного материала: из шелка — они были нарядного, ярко-оранжевого цвета, и из сатина — страшненькие, мялись, закручивались и имели в красном цвете жутковатый лиловый оттенок.

У дамы обнаружился именно шелковый галстук.

Неожиданно на помощь пришли братья Трясучкины.

— А что? — сказал Волоха, ставя бутылку на место. — И примем вместе с дедушкой Лениным. Ты клятву-то знаешь?

— Не-а! — ответил малец, кося на бутылку.

— Тогда говори за мной. Я, юный пионер Советского… Тьфу! России, торжественно клянусь…

Малец, выпучив от изумления глаза на давно знакомого ему соседа, стал послушно повторять слово в слово.

Трясучкин перечислял все замечательные дела, которые должен исполнять примерный член пионерской организации. Паренек добросовестно дублировал. Его мамка беззвучно шевелила губами, Тамара Ивановна внимательно смотрела в сторону, вслушиваясь в слова.

— И не курить, — неожиданно вставила она.

— Не курить… — эхом откликнулся будущий пионер.

— И это еще… — выкрикнула его мать. — Чтоб не пил и не воровал.

— Так ты еще и?.. — удивился я.

— Это все она, — захныкал малец, показывая на мать. — Я просил, а она не налила.

— Ну и отлил бы себе, — возразила мать, — а то упер всю бутылку.

— Ладно тебе, Надька, — успокоила ее председатель. — Он больше не будет. Не будешь?

— Не-е-е-е!

— Торжественно клянусь! — снова вступил Трясучкин-старший.

— Торжественно… — заскулил пионер.

— Хоть бы до осени продержался, — вздохнула мать.

— А что осенью?

— Отец из тюрьмы вернется. Он хоть ремнем его наставит.

— Ты бы сама, Надька, вела себя посдержаннее, — посоветовала Тамара Ивановна, — и парень бы лучше был.

— Да я!..

— Ладно, ладно!

Мальцу повязали, наконец, галстук и показали, как отдавать рукой салют.

— Тамара Ивановна, а давайте-ка к нашему столу, — пригласил я председателя.

— Правильно, — пробасил пионер, — это дело надо обмыть.

— Кыш, козявка! — грозно прикрикнул Волоха. — Правда, Тамара Ивановна…

— Да я что… Гости дома ждут, — неуверенно произнесла председатель. — Я только ради них.

Она показала на мать и сына.

— Надо уважить! — поддержала мужиков Надька, боком двигаясь к столу.

Витюха быстро разлил бутылку.

— За него! — произнес он, поднимая стакан.

— За себя надо! — сказала Надька. — Ему — что?

— Давайте за всех! — предложил я.

— Будем! — подытожила Тамара Ивановна и, запрокинув голову, неспешно освободила стакан.

Ни один мускул на ее лице не дрогнул, выражая неприязнь к алкоголю. Она не стала закусывать, чуть облизнула языком губы.

— Все! Мы пойдем!

Она уверенно зашагала к калитке. За ней потянулись Надька.

Сразу после них притащился Егорыч. С неизменной противогазной сумкой на боку.

— Молодцы! — одобрил он. — Ладно сделали. Главное — на своем месте.

— Почему на своем? — поинтересовался я, ожидая услышать от краеведа забавную историю.

И не прогадал.

— Так ведь тут оно и случилось, — буднично сообщил Егорыч, оглядываясь по сторонам.

— Не бзди! — успокоили его Трясучкины. — Мы — могила!

— Он здесь был, — бесцветным голосом произнес Егорыч.

— Как же он здесь оказался? — проявил я недоверие.

— Ты про Разлив слышал?

— Как же!

— Это оно и есть.

— Ой ли?

— Точно, — подтвердил Волоха, — тут весной так разливается…

— А летом — мы разливаем! — хохотнул Трясучкин-младший. — Под ветлой на бугорке.

— Что же он здесь делал? — не стал противиться я натиску аборигенов.

— Ты про ГОЭЛРО знаешь? — продолжил Егорыч.

— … Плюс электрификация всей страны?…

— Вот! Здесь оно и родилось!

— Ты не прав. ГОЭЛРО появилось, потому что без электричества коммунизм не построишь.

— Почему?

— Коммунизм — это светлое будущее человечества.

— Ну?

— Светлое! А без электричества что? Днем — коммунизм, а ночью — опять первобытнообщинный строй?

— Ишь ты! — неодобрительно сморщился Егорыч. — Бойкий! А к ГОЭЛРО тут он подобрался. С утра.

— Что же послужило толчком к озарению?

— А то! Ночью пошел в сортир. Поскользнулся и упал.

— Очнулся — гипс?

— Не ерничай! — осадил меня краевед. — Он когда в избу вернулся, у него в кровати девка лежала. Наша, деревенская. Дитя от вождя захотела. Всю ночь кувыркались, а утром она ушмыгнула. Он ее даже не разглядел. Спрашивал — и никто не признался. А был бы свет!.. Вот тогда он про электричество и придумал.

— Запал, стало быть, на нее? — вмешался Волоха.

— Запал.

— Егорыч, — сказал я, — что же вы здесь для вождя мирового пролетариата бордель устроили?

— Добровольно она. И без денег.

— А она-то хоть кто была?

— Кто, кто? Хер в пальто! — он бросил взгляд на памятник и тихо, неразличимо произнес:

— Бабка это была моя.

— Что?

— Родная бабка.

— Так выходит?..

— И выходит. И входит… если умеешь! — неожиданно осерчал ветеран.

— А ты, случаем, не перегнул?

— У меня доказательства есть!

— Где?

— А вот!

Он расстегнул свою знаменитую сумку и извлек из нее маленький бесформенный комок. В сумке стеклянно звякнуло. Братья Трясучкины подались на знакомый звук.

— Нет ничего для вас! — отмахнулся он.

Он быстро запахнул сумку. Но я разглядел. Я успел разглядеть. В сумке лежали пустые бутылки. Краевед собирал освобожденную тару.

— Что это? — показал я на предмет в его руке.

— Доказательство. Каблук с его ботинка. Он когда поскользнулся, каблук отлетел.

— Так вот ты чей внучек! — дружно загоготали Трясучкины. — А говорили от Чингисхана.

— Да я вас!..

— Спокойно, мужики! — урезонил я их. — Лучше выпьем.

— Это намного лучше! — подтвердили братья.

Мы повернулись к столу.

— Стоп! Куда ж водка делась? — удивился Волоха. — Бутылка ж целая стояла!

— Да вот она! — сипловатым голосом отозвался пионер, вылезая из-под стола.

— Кто ж ее уполовинил?

— Пролилась маленько, когда падала. Еле успел подхватить.

Пионер отвел в сторону блудливые глаза и зачем-то стал протирать бутылку рукавом.

— Ах, сучок! А ну — кыш отсюда!

Волоха хлопнул в ладоши, как отгоняют кур и кошек, и пострел стремительно перемахнул через забор.

Мы не успели воспользоваться плодами победы. Перед нами возникли два грозных, сверкающих глазами, старца. Они вибрировали то ли от возраста, то ли от негодования.

— Что творишь? — вопросили они.

— А что? — удивился я.

— Кощунство и святотатство!

— В чем суть обвинений?

— А куда он, по-твоему, показывает?

Я хотел коротко объяснить — куда. И послать их по тому направлению. Но уважил возраст и заслуги.

— Там — восток. Встает солнце, и начинается день. Это как символ новой жизни. Светлое будущее людей.

— И это наше будущее?

Тут я заметил свой промах. Впереди, по направлению вытянутой руки вождя высился трехэтажный кирпичный коттедж нашего соседа Аркадия. Сам Аркадий чем-то удачно торговал. И дом его вряд ли действительно мог являться олицетворением нашего будущего.

— Ты лучше оглянись по сторонам, — посоветовали ветераны.

Я внял их просьбе. Повернулся по движению солнца и внимательно огляделся по сторонам.

Вокруг меня была обычная летняя картина. На своих шести сотках копался разномастный дачный люд. В драных тренировочных и коротких футболках, не отличаясь заметно по возрасту и полу. Задами вверх окучивали он свои грядки. Это могли быть рабочие, которые остались без обещанных когда-то заводов и фабрик. Или крестьяне, которым недодали земли.

Еще я подумал о женщине-председателе, приобретшей мужские признаки. Мужиках, перерабатывающих собственными органами спирт на фекалии. Жуликоватом пьянице-пионере. Пенсионере, мнящем себя потомком вождей и собирающем пустые бутылки. О старцах-маразматиках всю жизнь, как шарманка, играющих одну мелодию.

Я перевел взгляд на вождя.

Легкий ветерок пробежал по листьям яблони, и дырчатые тени от них задвигались по памятнику, оживляя лицо.

— Как же это все произошло? — спросил я.

— Что, батенька? — ответил он мне вопросом на вопрос.

— Ведь мы шли прямо?

— Прямо!

— След в след?

— Верно.

— По заветам и наказам?

— Правильно, батенька. Так в чем вопрос?

— Почему же мы вернулись туда, откуда начали движение?

— Ха! Ха! Ха! Да вы, батенька, плохо знаете математику!

— При чем здесь она?

— Очень даже при чем. Земной шар круглый.

— Круглый. И что?

— Если все время идти прямо, вы непременно вернетесь в ту же точку.

— Значит, что было — было зря?

— Вы неправильно рассуждаете, товарищ.

— Почему?

— История — это наука. А для науки важен любой результат. Даже отрицательный.

— Для нас это не наука. Это наша жизнь.

— А жизнь — это способ существования белковых тел. Это основа марксизма.

— Так выходит, мы всего-навсего…

Мне очень захотелось его спросить. Задать главный вопрос. Он — вел. А знал ли сам — куда двигаемся? И куда вел?

Но я не успел. Ветер стих, тени остановились, и памятник снова замер в своей каменной неподвижности. Глаза вождя смотрели вперед, пусто и безжизненно.

— Николаич! — ласково позвали меня к столу. — Иди к нам. Водка греется!

 

Исторический подход

Хорошо быть вождем!..

Люди его слушают. Барышни его любят. Он всегда с деньжатами. Квартирный вопрос решен. По миру ездит, путешествует. Жизнь у него не скучная.

Вождем каждый стать не против. Только один — и умный, и импозантный, и рвется изо всех силенок. А у него — облом.

Другой же, вроде и внешности неприметной, и ничего особенного не совершает. А люди за ним тянуться. Люди его превозносят.

Как? Почему подобное происходит? Вот как Владимир Ильич стал вождем?..

Что бы понять характер человека, мотивы его поступков и действий, надо изучить его биографию. Там оно и откроется.

Биография человека — это его история. А история — наука мутная. Она вроде бы и наука, потому что имеет дело с фактами. А мутная, потому что факты истории — это факты особые.

Это не таблица умножения. Или законы термодинамики. Которые ни от кого не зависят.

Факт исторический — тоже вещь вроде бы объективная. Есть событие. Произошло оно в известном месте, в определенном году, участники такие-то. И результат ясен. Это и есть факт.

Но это только таблица умножения стоит несокрушимо, как скала. Исторический факт такой жесткой конструкции не имеет. Он определяется тем, какая сторона его преподает.

Вот случилась битва. Есть победители. Есть побежденные. И есть их подача этого факта.

Возьмем легкий простенький пример. Америка и Россия соревновались командами, ну, предположим, в беге. Америка выиграла.

Она так это и сообщает: мы выиграли. А вот как может преподнести этот факт Россия: мы заняли второе место, а Америка — предпоследнее.

Это только голый факт! А ведь могут быть еще и разъяснения причин факта и последствия его. И тут уж простор для фантазии воистину безграничен.

Поэтому будем придерживаться принципа акына: что видим, то и поем.

Какой-нибудь любознательный заинтересуется: откуда взят этот материал? Кто проверял его полноту и достоверность?

Тихо, спокойно, все объясню. Некоторые факты взяты прямо из учебника по истории партии. Другие попали ко мне случайно.

Один знакомый купил коттедж в Женеве. Взялся разбирать чердак и обнаружил там целый чемодан революционных записей. И передал их мне.

Здорово помог торговец рыбками гуппи с Птичьего рынка. Он подарил дневник своей бабушки. Та работала на кухне в Кремле.

Очень сильно в этом вопросе поддержал сосед. Он трудился в КГБ. Он мне много чего предложил. Но — в ксерокопиях. Предлагал и оригиналы. Но много запросил. У меня столько денег не случилось.

Вот и все. Теперь можно приступать.

 

Место действия

Про страну долго рассказывать не надо. Называлась она Российская империя. Народы в ней жили самые разные. И отдельно, и вперемешку.

Главный был царь. Титулов у него было много. Одно перечисление целую страницу занимало.

Страна считалась крестьянской. Основное занятие людей — сельское хозяйство. Хотя были мировые вершины в других областях. Искусстве, например.

Писатели крупные творили: Тургенев, Достоевский, Толстой, Некрасов, Гончаров.

В музыке действовала целая когорта композиторов. Их еще называли Могучая кучка.

Художники развивали новое направление — передвижничество.

Менделеева Дмитрия Ивановича непременно надо упомянуть. Он по научной части. Но фигура выдающаяся.

Можно и еще кое-что помельче наковырять. Но не очень много. Наш герой — Владимир Ильич — родился в тысяча восемьсот семидесятом. Еще и десятка лет не прошло со дня отмены крепостного права, считай, рабства. Народ еще ни подняться, ни развернуться не успел.

Рождение маленького Володи произошло в городе Симбирске. Был он в те времена тихим захолустным городком. Окраина, провинция. Глубокая, далекая.

Зато стоял на главной русской реке — Волге. На главном водном пути в стране. Что провинциальность города уменьшало.

Родители Владимира Ильича были Мария Александровна Бланк и Илья Николаевич Ульянов. Оба педагоги.

Познакомились они через родных. У Марии Александровны была старшая сестра, которая была замужем за коллегой Ильи Николаевича.

Они их представили друг другу. Ну, а дальше все пошло установленным порядком: взаимная симпатия, молодость, чувства бурлят. Свадьба в таких декорациях — финал неминуемый.

Потом пошли дети. Их у четы Ульяновых было шестеро: три девочки, три мальчика.

Ольга умерла молодой. Александра казнили в юные годы. Остальные четверо добрались до взрослой жизни и прожили весь отпущенный им природой срок.

Говорят, что детские годы в жизни человека самые важные. Там, мол, закладываются основы характера, формируется человек. Вот с них и начнем.

Со всего этого: родителей, юных лет, окружения тех дней.

 

Папины советы

Илья Николаевич Ульянов, папа Владимира Ильича, слыл в обществе достойным и уважаемым человеком. Он числился специалистом в области народного образования. Инспектором по гимназиям. Если его гражданский чин перевести на военную линейку, то его должность тянула на генеральскую.

Высоко летал!..

Он открыл школу для чувашей. Открыл школу для мордвы. И тем самым личным примером показал, что царское самодержавие вовсе не помеха для совершения добрых дел.

Прекраснейший пример для подражания!

Спрашивается, как же у такого специалиста в области педагогики, человека, безусловно почитаемого и уважаемого, преданного слуги режима могли вырасти такие оппозиционно настроенные дети? Не мог же он прилюдно делать одно, а своим детям дома, втихаря нашептывать на ушко совсем другое? Или мог? Да нет, что-то не вяжется…

Работал он, как известно, с детьми. А это — контингент очень своеобразный. Работа с ними — очень специфическая.

Как-то уже взрослым мне пришлось побывать в школе во время переменки.

Из школьной программы у меня остались какие-то смутные познания о наличии в воздухе малых частиц. Не помню: атомов или молекул. Они еще совершают беспорядочное, хаотичное движение, которое называется броуновским. Потому что его открыл ученый по фамилии Броун.

И вот тогда, стоя в школьном коридоре, я постиг для себя, что имел в виду замечательный физик в своем известном законе.

Ибо в момент моего присутствия в школьном пространстве находились эти самые маленькие частицы, которые двигались и перемещались в разных направлениях и с высокой скоростью. Они сталкивались, сшибались и разлетались во все стороны.

Этот момент Броун подметил точно. Только он не довел свой закон до конца. Видимо, был глуховат. Потому что эти частицы не просто перемещались. Они еще орали, визжали, ревели и хохотали.

Хотелось немедленно закрыть глаза и уши и нырнуть в море на большую глубину. А там зарыться в ил и сидеть. На сколько хватит сил и дыхания.

В те времена дети мало отличались от нынешних. И наблюдать этот закон в действии Илье Николаевичу по долгу службы приходилось ежедневно.

И дома ему не было покоя. Там его ждало шестеро своих сорванцов разного возраста, калибра и пола. Которые, конечно же, вполне соответствовали физическому закону.

Понятно что любимым занятием Ильи Николаевича было послеобеденное чтение на диване газеты «ВедомостЪ». После одного-двух абзацев он погружался в освоение материала. И с дивана доносилось его мощное всхрапе.

Но не тут-то было! Шестеро укрупненных молекул — это не шутка. Среди них обязательно обнаруживался самый любопытный, настойчивый и нетерпеливый. К тому же обуреваемый жаждой задавать вопросы.

— Папа, а правда, что ученье — свет, а неученье — тьма?

— Верно, сынок.

— А почему же тогда я вчера получил пятерку по русскому, а когда ночью встал пописать, в темноте ударился о дверной косяк? Где же свет?

— А что у тебя сейчас на лбу?

— Фонарь.

— Вот видишь!

Пристыженный ребенок не унимался.

— Папа, а правда, что знанье — сила?

— Конечно, сынок.

— А почему тогда троечник Сашка Керенский накостылял мне, твердому хорошисту, почти отличнику?

— А как вы соревновались?

— На кулаках.

— Это ошибка. Ты же умный мальчик. Нужно было думать головой.

— Зачем?

— Твоя сила сосредоточена там. Ты мог бы победить его в шахматах или шашках. Или даже в преферансе. Если бы умел играть.

— Так что же делать?

— Думай! Обязательно думай!

Вот так примерно и происходил воспитательный процесс. И, надо заметить, не безуспешно.

Чтобы отомстить обидчику Владимир Ильич, разумеется, не побежал в лавку за колодой карт. И не стал записываться на гимназический шахматно-шашечный турнир. Он придумал другой способ. Для чего пригласил своего старшего брата Сашу.

Вдвоем они стали караулить Керенского около гимназии в зарослях сирени. Тот углядел их в окно, все понял и забрался в кабинет кройки и шитья. Там он переоделся в девчоночье платье, повязал на голову косынку и в таком виде благополучно улизнул домой.

На другой день Сашка Керенский первым подошел к Владимиру Ильичу и предложил дружить.

— Я мог бы дать тебе несколько цветных карандашей для рисования, — сказал он.

— Не надо, — гордо отказался Владимир Ильич. — Свои недорисованные цветные карандаши дает мне старший брат Саша.

— А хочешь яблоко? Очень вкусное яблоко.

— Наверно, импортное.

— Да, наши долго не лежат.

— Это обманка! Импортные яблоки, хоть и вкусные, не содержат витаминов. Так утверждает мой старший брат Саша.

— А еще я могу предложить тебе списывать у меня контрольные. Вместо напряжения ума ты мог бы помечтать о чем-нибудь приятном.

— Нет! Нет! Пришел в гимназию — надо учиться. Так советует поступать мой старший брат Саша.

— Он не всегда прав.

— А это ты можешь высказать ему лично. Вот он…

Владимир Ильич показал рукой в окно. Там возле забора действительно стоял, поигрывая мышцой, его старший брат Саша.

— Пожалуй, я попробую ему объяснить, — проговорил Керенский, двигаясь бочком к двери.

— Я могу позвать его прямо сюда, — коварно предложил будущий вождь.

— Нет, нет. Не надо. Я подготовлю ему объяснение в письменном виде.

Керенский прямым ходом направился в кабинет кройки и шитья. Ему не повезло — после кражи его заперли на замок. Тогда он спрятался в кабинете биологии в шкафу со скелетом неизвестного человека.

Он просидел там до вечера. И после этого люто возненавидел Владимира Ильича. Но в драку благоразумно не вступал. И старался обходить будущего главу пролетариев стороной.

Дотошный математик сравнит даты рождения и скажет:

— Этого не могло быть. Керенский на одиннадцать лет моложе Владимира Ильича.

А вот и могло. Еще как могло! Это ж история. А что такое для истории одиннадцать лет? Не срок! Поэтому могло!

Если уж не с самим Сашкой Керенским, то с его старшим братом. Или соседом по дому. А те поведали Сашке. Так что — могло.

 

Мамино воспитание

Володина мама, Мария Александровна Ульянова, была домохозяйкой. Она как бы и не работала. Как бы — потому что ни на какой службе она не состояла и ни на какой официальной должности не значилась. Она занималась только домом и детьми. Была обычной домохозяйкой, хранительницей домашнего очага.

И очаг этот был заметен. Муж, шестеро детей. Согласитесь, это кое-что.

Она имела профессию — у нее был диплом учительницы младших классов. И это, безусловно, помогло ей растить и воспитывать детей.

У семейства Ульяновых было небольшое имение в сельской местности под названием Кокушкино. Забота о нем тоже лежала на плечах Марии Александровны.

Конечно, она была не дачница, не аграрий, лично ничего не сажала и не окучивала. Лишь сдавала в аренду землю крестьянам. Те сами пахали, сеяли, собирали урожай, частью которого и делились с хозяевами.

Как они платили — деньгами или натурой — никто не помнит. Да это и не важно. Главное, что благодаря маминым стараниям в доме имелся достаток. Руководила она так умело, что до самой своей смерти в девятьсот пятнадцатом году подбрасывала деньжат своим революционным детям.

Летом днями напролет сидела она в кресле-качалке в тени раскидистого вяза с томиком Тургенева в руках. Она вроде бы и читала, и отдыхала, но от ее внимательного взгляда не ускользало ничего.

— Сашка, почему у тебя гуси влезли в клумбу и едят анютины глазки?

Сашка испуганно смотрел на старшую хозяйскую дочь Аннушку и хворостиной гнал гусей прочь.

— Будешь плохо глядеть гусей, ни видать тебе от меня полотняных брюк осенью.

Она вроде бы снова утыкалась в книгу. И снова слышался ее голос.

— Митька, а ты почему не на сенокосе? Проспал? А что ж корова-то зимой есть будет? Не исправишься — не жди от меня подарка к твоей свадьбе с Глафирой.

Митька срывался с места и бежал в сарай за косой.

А Мария Александровна переворачивала страницу. И ее бдение продолжалось. Кто-то опять попадал в поле ее зрения. И она опять кого-то хвалила, или распекала, или обещала что-то подарить. И так изо дня в день, все лето.

Маленький Вовочка частенько слышал все это и морщил в недоумении свой детский лобик. И однажды не выдержал и спросил:

— Мама, ты обещаешь крестьянам разные подарки. А не разорит ли это нас?

— Нет, Вовочка, обещать — не значит давать.

— Получается, ты их обманываешь?

— Вовсе нет. Обещания делают людей счастливыми и поднимают им желание трудиться. Погляди на нашего приходского батюшку попа Гапона. Он ведь никому ничего не дает, а только обещает. И то — не свое, а чужое. А люди несут ему и продукты и деньги.

— Выходит, чтобы от людей чего-то добиться, им нужно только что-то пообещать?

— Сначала нужно воспитать у людей веру в обещания… Впрочем, тебе рано еще думать о подобных вещах. Иди, погуляй.

Каждому ребенку Мария Александровна выделила маленький клочок земли под огород. Дети посадили там разные сельскохозяйственные культуры, за которыми сами же и должны были ухаживать. Это считалось как бы приобщением детей к труду.

Мама внимательно следила, чтобы дети добросовестно ухаживали за посадками: поливали, удобряли, пололи сорняки. Когда наступала пора сбора урожая, она заставляла ребятишек его снимать и подсчитывать.

Все старательно следили за своими участками, и только маленький Володя отлынивал от своих обязанностей.

Мама постоянно указывала сыну:

— Ты забыл полить… Надо прополоть… Подсыпь навоза.

И юный отпрыск не выдержал:

— Мама, зачем это надо делать? Разве мы нуждаемся? Крестьяне ведь и так отдадут нам десятину от своего урожая. И во взрослой жизни я совсем не мечтаю стать агрономическим работником.

— Ты сообразительный мальчик! — погладила по кудрявой голове своего средненького Мария Александровна. — Все верно. Нам от крестьян достаточно. Но только и ваш труд очень важен.

— Чем же?

— Чтобы точно знать какой в нынешнем году урожай. И тогда ни один крестьянин не сможет нас обмануть с размером нашей доли.

— Какая же ты, мама, предусмотрительная!..

С тех пор огородик Володи изменился волшебным образом. Земля выглядела постоянно влажной, сорняков не росло вообще и при нахождении рядом в нос шибал запах коровьего навоза. И теперь уже маме приходилось удивляться происшедшей метаморфозе. Тем более что сын внешне не проявлял никакого рвения и по-прежнему уделял много времени шумным детским играм со сверстниками и братьями и сестрами.

Причина этой ухоженности долго оставалась тайной. И Мария Александровна не выдержала:

— Ну, Вовочка, рассказывай! — призвала она к ответу свое чадо.

— Я пригласил в помощники деревенского паренька Петра, — не стал скрывать правду будущий вождь.

— И он просто так тебе все делает? — засомневалась мама.

— Я обещал в конце лета подарить ему серебряный рубль.

— Но у тебя же нет таких денег!

— Нет.

— Как же ты с ним собираешься расплачиваться?

— Никак!

— Хочешь его обмануть?

— Придется.

— Это скверный поступок.

— Смотря с чьей стороны.

— Конечно, с твоей.

— Вовсе нет. Если на одну чашу весов положить чувства Петра, который не получит свой рубль, а на другую — чувства всей нашей семьи, то вторая чаша перевесит.

— Как ты рассуждаешь?

— Благодаря успешной обработке земли и повышенной урожайности мы, мама, сможем требовать у крестьян большую долю урожая от аренды земли. То есть наша семья от увеличения урожая получит больше удовлетворения, чем один Петр от неполученного рубля.

— А ты умничка, — погладила мама сына по кудрявой голове. — Скажи, а не называют ли тебя деревенские маленьким жиденком?

— Почему они должны так меня называть?

— Тупые и безграмотные людишки завидуют тем, кто их умнее и сообразительнее и называют их жидами.

— Но ведь мы-то к ним никак не относимся?

— Никак! Иди, погуляй!

 

Детские игры

Крестьян, как известно, Владимир Ильич не любил. Объясняли это обычно с марксистских позиций. Мол, пролетарии бедные, нищие, кроме цепей у них ничего. Потому, если кто позовет их в светлое будущее, они ринутся туда, очертя голову.

Иные дела с крестьянами. У них и плуг, и соха, и коровенка. А еще гуси, утки, куры. Поросеночек в хлеве хрюкает. Огородишко, хоть и небольшой. И дом. Какой-никакой, а свой.

И этого самого крестьянина куда ни гони, куда ни толкай, он все равно назад будет оглядываться и тормозить. Как с таким революцию делать?..

Так обычно это отношение объясняют. А на самом-то деле родились и сложились эти чувства намного раньше. Намного. Из детства.

Было у семейства Ульяновых небольшое именьице — Кокушкино. Детвора там проводила лето. Бегали, резвились, играли в салочки.

Старшая сестра Аня уже невестилась, а все играла с младшими в догонялки на деревенском лугу. Младших ее присутствие в игре не радовало. И не потому, что она была большая и длинноногая, и за ней было трудно угнаться. А потому, что следом за ней в игру обязательно вступал деревенский паренек Ваня.

Водил Ваня плохо. Гонялся только за одной Анной. А она к игре сарафан надевала потеснее да еще поясом перепоясывала. Как бежала, у нее под одеждой все двигалось, шевелилось… У Вани челюсти не смыкались.

Она всегда ему поддавалась. Побегает, побегает и остановиться, будто устала. Обернется: щеки горят, глаза сверкают — красавица! Ваня перед ней столбом замирает. Краснеет, бычиться, будто телегу тянет. И не салит.

Она хохочет, заливается. Другие тоже останавливаются. Но ничего смешного не видят.

А уж если она водила, Ваня вокруг нее как пчела вокруг цветка вился. Замедлял, подставлялся. А она будто его не замечала. Только глазами в его сторону постреливала. И других не салила.

Младшим это сильно не нравилось. Скажите, что это за развлечение, если играют все, а интересно только двоим?

Владимира Ильича это тоже беспокоило. А вдруг это любовь? Вдруг Ваня женится на сестре, и они станут родственниками? Породнятся с крестьянами? Что тогда?

Утром Иван проснется, сунет жене кулаком в бок:

— Анька, подь конюшню почисти!

А той не захочется из постели вылезать, она брата позовет:

— Вова, помоги!

И что делать? Кому охота вместо летних забав навоз разгребать? Да и он что — Геракл? А, с другой стороны, как родной сестре отказать? Да и может она на сносях?

И вот тогда Владимир Ильич разработал план. Он незаметно отвел крестьянского парубка в сторону и шепнул:

— Аннушка передала: как стемнеет, приходи на гумно.

Ваня от неожиданности выпучил глаза и раззявил рот на все лицо.

— Что ты, Ваня? — ласково похлопал его по плечу Владимир Ильич. — Соберись!

Вечером он переоделся в сестрин сарафан, подвязал косынку и подложил под щеку вату. Для большей убедительности вату он доложил и в другие места. И в таком виде отправился на встречу.

Ваня уже ждал.

— Что это? — спросил он, показывая на щеку.

— Зуб заболел, Ваня, — измененным голосом сообщил Владимир Ильич. — Флюс. Это ничего. Это не помешает.

— А-а!..

— Смотри, Ваня, какие звезды! — поведал Владимир Ильич, боком двигаясь к Ивану.

— А чо они?

— Красивые они, Ваня!

— А-а!..

— А какая луна! — прижимаясь к Ивану почти вплотную, шепнул Владимир Ильич.

— А чо луна? — напрягся Иван.

— Круглая она. Круглая как…

Владимир Ильич не успел сообщить, с чем схожа луна по круглости. Потому что Иван сам захотел это проверить. Для этого он пустил в ход руки и стал заваливать Владимира Ильича на сено.

Будущий вождь мирового пролетариата возмутился. Он даже захотел предъявить доказательства заблуждения крестьянина. Но как-то удивительно быстро сообразил, что вряд ли это поможет. Да и план рушился.

— Медведь! — остановил он разгоряченного Ивана, упираясь ему коленками в грудь. — Подожди! Я сама.

— А что? — похрипел Иван, ослабляя хватку.

— Давай, Ванюша, поиграем в прятки.

— Чо?

— В непростые прятки, голенькими.

— Как это? — Ваня приподнялся с будущего социал-демократа.

— Кто победит, тому проигравший исполнит любое желание.

— Согласен, — сообщил Иван, полностью освобождая Владимира Ильича.

— Ну, вот, — сказал Владимир Ильич, вставая и отряхиваясь. — Ты водишь первым.

— Чо это?

— Раздевайся, закрывай глаза и считай до ста.

— А потом чо?

— Потом ищи! Видишь, я готовлюсь! — Владимир Ильич кокетливо приподнял край сарафана, предварительно отступив в сторону.

— Прячусь!

Он забежал за стог сена и помахал оттуда сброшенным сарафаном.

— Шерше ля фам!

— Чо?

— Считай, Ваня, считай!

— Раз! Два! Три! — быстро повел счет Иван.

Владимир Ильич вовсе не был уверен, что тот умеет считать до больших величин. И не стал мешкать. Сарафан он закинул на верх копны, а сам опрометью бросился домой.

Там он мгновенно переоделся в свое и с большим биноклем зашел в гостиную.

— Мама, — сказал он, предлагая бинокль, — какая смешная картина — голый человек на гумне.

Мария Александровна взяла бинокль и смотрела в него долго и внимательно.

— Ильюша, — позвала она мужа, — а не совершить ли нам вечернюю прогулку?

— Машенька, я уже ложусь спать, — стал было отнекиваться муж.

— Ильюша, моцион перед сном очень полезен, — твердым голосом отрекомендовала Мария Александровна.

— Хорошо, хорошо! Иду!

— Можно я с вами? — попросил Владимир Ильич, побоявшись, что в темноте родители не найдут нужное.

— Пожалуй… — заколебалась Мария Александровна.

— Ну, ма! — заныл сын. — Это ведь я заметил.

— Ладно!

Подсвечивая себе керосиновой лампой, они втроем отправились на гумно. Ванятку они уже там не застали. Обошли вокруг два раза.

— Зря ты, Мария, паниковала, — сказал Илья Николаевич.

— А это что? — притворно удивился будущий вождь пролетариата, показывая на девичий сарафан в стоге сена.

— Анна! — охнула Мария Александровна.

— Маняша, — обнял ее за плечо муж, — она дома!

— Пошли домой! — скомандовала Мария Александровна.

За всю обратную дорогу она не проронила ни слова.

— Где ты была, Анюта? — притворно ласково спросила она у дочери.

— В саду. Я слушала соловья.

— Мы его даже видели, — начал было Илья Николаевич и осекся под внимательным взглядом жены. — Гм…

— И как он тебе? — сладким голосом продолжала Мария Александровна.

— Ах, мама, он выводил такие заливистые трели.

— А где твой розовый сарафан, дочурка?

— Не знаю, — растерялась Анна, порывшись в вещах. — Наверно я отдала его стирать нашей горничной.

— Ладно. Иди спать, — пристально всматриваясь в дочь, сказала Мария Александровна.

В комнате родителей долго не гас свет. Утром Илья Николаевич объявил, что вместе с Анной возвращается в Симбирск.

— Зачем? — удивилась дочь.

— Будешь готовиться к поступлению в институт.

— Но экзамены сдавать только на следующий год.

— Чем раньше начнешь готовиться, тем больше будешь знать. И вернее поступишь.

Анна хотела возразить, но он перебил ее:

— Я двадцать лет работаю в системе народного образования и знаю, как лучше.

В тот же день Мария Александровна о чем-то долго беседовала с сельским старостой. С тех пор Ванятку больше никто не видел. Говорили, что его забрали в армию, во внеплановый призыв. И дальнейшая судьба его неизвестна.

Вот тогда-то, с тех пор Владимир Ильич и перестал доверять крестьянам. И во всех революционных делах отдавал приоритет пролетариату.

 

Лошадиная душа

Владимир Ильич слыл в революционной среде атеистом. Но мало кто знает, что веру в Бога он утратил еще в детстве.

Родители Владимира Ильича были людьми набожными. Они постоянно говорили детям о Боге, бессмертии души и о необходимости вести себя при жизни так, чтобы душа потом попала в райские кущи, а не жарилась бы вечно в аду на сковородке.

Дети слушали и внимали.

Однажды Мария Александровна заметила, что маленький Вова забрался за шкаф и чем-то увлеченно там занимается. И при этом азартно пыхтит и сопит.

Когда мама заглянула, то увидела, что сынок, кряхтя и тужась, отрывает голову подаренной ему в день рождения лошадки.

— Что ты делаешь, Вова? — спросила его мама.

— Хочу узнать, где у лошадки душа.

— Вова, она же не настоящая. Это игрушка.

— А с настоящей мне не справиться, — огорчился будущий вождь рабочих, но ненадолго.

— Мама, мама! — вбежала как-то в комнату младшая дочь Ольга. — Вовка на улице лягушку режет!

Мама выскочила за дверь и увидела, что Володя действительно на деревянной доске большим кухонным ножом разделывает земноводное.

— Ты что делаешь? — воскликнула Мария Александровна.

— Я проверял, — объяснил мальчуган, втыкая нож в землю. — Нет никакой души! А значит, нет и Бога!

Он сорвал с шеи серебряный крестик и швырнул в траву.

— Не хочешь носить крестик — не носи, — сухо заметила мама. — Но выбрасывать его совершенно необязательно. Он все-таки денег стоит.

И Мария Александровна подняла крестик с земли.

 

Правдолюбец

Настоящий политик, в отличие от рядового обывателя, может любое обстоятельство истолковать в свою пользу.

Маленький Вова еще не помышлял ни о какой политике, не знал даже этого слова. Но действовал вполне политически.

Как-то все семейство Ульяновых гостило у маминой сестры — тети Ани. И кто-то из детишек нечаянно разбил графин.

Сколько ни пытались взрослые выяснить, кто это сделал, так никто и не признался.

И вот спустя несколько дней, уже у себя дома, вечером, перед сном Володя неожиданно спросил:

— Мама, а говорить правду — это хороший поступок?

— Да, сынок.

— А за хороший поступок человека награждают?

— Непременно.

— Мама, а я могу рассчитывать на баночку леденцов «Ландрин»?

— За что, Вова?

— За правду. Графин у тети Ани разбил я. Нечаянно.

— Хорошо, сынок, спи. Теперь у тебя будет легко на душе.

— А как же награда?

— Я подумаю. Спите дети…

Мама погасила свечи и вышла из комнаты. А на Владимира Ильича накинулась его младшая сестра Ольга.

— Какой же ты, Вовка, пройдоха!

— Ты о чем? — удивился тот.

— Это надо ж: и графин кокнул, и еще подарок за это требует!

 

Брат Саша

Принято считать, что первым революционером в семействе Ульяновых был старший сын Саша. Он якобы участвовал в заговоре против царя. Якобы его поймали и разоблачили. А затем — казнили.

То, что казнили — это факт. В нем никто не сомневается. Его никто не оспаривает. А вот в остальном — позвольте не поверить.

Представьте себе: сопливый мальчишка, из глуши, из глубокой провинции, жизни еще не видел и не знал, сын добропорядочных родителей, к тому же педагогов, и вдруг — ни много — ни мало! — участие в заговоре, покушение на царя.

И какого царя! Огромной страны! У него титулов — как песка на пляже.

Где он? Где царь? Откуда такие чувства? Да он царя-то он мог только на картинках видеть. А уж судить о нем…

И все-таки ведь казнили. За что?

Маленький Володя слыл наблюдательным и смышленым ребенком. Он долго присматривался к старшему брату. Тот уходил на пустырь за городом, где упражнялся в бросании камней.

— Зачем ты это делаешь? — решил узнать он у брата.

— Тренируюсь, — важно сообщил тот. — Готовлюсь к участию в первых олимпийских играх в греческом городе Афины.

— Это неправда.

— Почему?

— На олимпийских играх метают на дальность, а ты швыряешь на меткость. Ой, попадешь ты в историю!

И как в воду глядел маленький прозорливец.

Конечно же, подвирал брат Саша насчет олимпиады. На самом же деле он влюбился. В девочку Машу из соседней гимназии.

Долгими бессонными ночами он переворачивался на живот, в жаркой истоме ерзал, мял сильными руками пуховую подушку и шептал пересохшими губами ее небесное имя:

— Мария!

Ему бы просто подойти к ней, представиться, рассказать что-то забавное и смешное. Проводить до дома. Назначить свидание. И сгорать в ожидании назначенного срока.

А он — романтик и фантазер! — мечтал познакомиться особым, необычным способом.

Она пойдет из гимназии домой. Он будет на ее пути расшвыривать камни. Она заинтересуется:

— Что вы делаете?

Он ей ответит:

— Провожу тренировочный процесс.

— К чему?

— Хочу выступить на олимпиаде в толкании ядра. И завоевать две золотые медали.

— Вы хотите выступить в мужском и женском разряде? — удивится она.

— Только в мужском.

— Почему же две?

— Еще я буду метать диск. Это сходное упражнение.

— А-а!..

Она растеряется. От неожиданности у нее из рук выпадет портфель. Он подхватит его.

— Разрешите донести до вашего дома?

— Ах, я сама.

— Мне не тяжело.

— Ладно, — согласится она.

А куда ей, скажите, деваться, если ее портфель уже в его руках.

— Кстати, меня зовут Александр.

— А меня — Мария.

Они пойдут рядом. Медленно, медленно. И будут говорить, говорить, говорить. Потом встретятся еще и еще. Он робко обнимет ее за талию. Она не отстранится. Они ткнутся друг в друга жесткими сухими губами и стукнутся носами. Ах, ах, ах, ах!

Вот так оно и должно было произойти.

И меткость в метании он тренировал не зря.

Симбирск — городок маленький, улицы узкие, кругом дома. Неровен час — в кого попадешь или окно разобьешь.

Может быть, так оно и случилось, как он задумал. Если бы у девушки Марии не было близкой подружки — Софьи.

Той самой нравился стройный кудрявый гимназист. Шансов на взаимность у нее не было никаких. Потому что была она косенькая, низенькая, корявенькая. С кривыми ножками. И рядом со своей статной голубоглазой подругой с косой до пояса выглядела как баба яга в период девичества.

В жизни часто наблюдается подобное. Когда у красавицы в подружках, порой близких, обретается вот такая каракатица. С красавицей — понятно. Она на этом фоне выглядит еще краше. Кавалерам есть повод для сравнений. А вот зачем дурнушка дает повод для этого? Почему не держится от красавицы в отдалении?

А есть у нее, оказывается, свой интерес. Очень важный. Юных барышень принято сравнивать с цветами. Красавица — это, безусловно, роза. Яркая, пахучая. Дурнушка же — цветок поскромнее, попроще. Ромашка, к примеру, или лютик.

Роза окружена со всех сторон. Вокруг нее всякие разные шмельки, шершеньки вьются, жужжат, норовят опылить. Только роза — одна, а желающих много. Всем места не хватит. Шмелек возбужден, взбудоражен, ему куда-то еще лететь лень. А ромашка — вот она, тут, под боком. Глядишь, он на нее и приземлится.

К сожалению, в этот раз у Софы никаких шансов не было. И она это хорошо осознавала. Но не собиралась сдаваться. И она придумала коварный план.

Дорога на тренировочные занятия Саши проходила аккурат мимо Софьиного дома, чем она и воспользовалась. Она заприметила эти походы, проследила, чем он занимается, и левой рукой нацарапала письмо в жандармерию.

Она сообщила, что Александр Ульянов готовит покушение на царя-батюшку и в качестве доказательства описала процесс метания камней.

Понимала ли она последствия своего поступка? Да, понимала. И строила на этом свой расчет.

В те времена было модно убивать разного рода начальников — министров, полицейских чинов, губернаторов. И даже царя.

Посему, по разумению Софы, юного Александра должны арестовать и посадить в тюрьму.

Желание убить царя — преступление серьезное. От юноши отвернутся друзья, знакомые, родственники. Он будет сидеть в тюрьме всеми брошенный и забытый.

И тут появится она, Софа. Она принесет ему в камеру хорошую еду, папиросы, книгу про Монте-Кристо. И будет носить передачи каждый день.

Пройдет немного времени, разберутся, что он никакой не злоумышленник, а просто чудаковатый юноша. И отпустят его на волю.

А там за тюремными воротами она будет ждать его в скромном синем платье в белый горошек. И он увидит ее огромную, беззаветную любовь и проникнется ответным чувством.

Они поженятся, будут счастливы и родят много детей.

Поначалу все шло ровно по ее задумке. Его схватили, обвинили в подготовке к убийству и предложили сознаться.

Ему б тут и рассказать всю правду, как есть. И про олимпиаду, и про любовь. А у него в голове была одна дева Мария, ее нежное, белое личико, локоны светлых волос, чистые, не затуманенные глаза и боевито торчащая вперед девичья грудь. Он поступил по-своему.

Бомбометатели-покушенцы тогда вмиг возносились на вершину славы. Про них говорили, писали в газетах, печатали фото. Они становились известными людьми, героями.

Саша решил — чем я хуже? Мое имя будет на слуху. Она узнает о нем. А он пришлет ей свою фотографию и напишет длинное письмо с объяснением своих чувств к ней. А в конце попросит:

— Жди меня!

И это всколыхнет ее. Она поймет, что его чувство к ней ответное. Она спрячет в бюстгальтере его фото. И будет ждать, ждать, ждать…

Пройдут годы, он вернется с каторги лысый, беззубый, со слезящимися глазами. И она — морщинистая, седая, с обвислой грудью — бросится ему на шею:

— Я согласна стать твоей женой!

Вот такую благостную картину рисовал он в своих мечтаниях. И лишь улыбался, когда ему зачитывали приговор.

Так, в маленьком, богом забытом уездном городишке, где тишь да сонное царство, а из всех событий — сапожник Васька у кабака пьяный заснул да бабу возом стукнуло, когда она на мостовой с товарками заболталась, — началась настоящая фантасмагория: бомба, заговор, покушение… И дальше: суд, приговор, казнь…

Володя, как узнал, мимо чьего дома проходила дорога брата на тренировочные занятия, сразу догадался, в чем дело. И произнес свою знаменитую фразу:

— Мы пойдем другим путем!

Это было уже второй раз. Кто-то ее запомнил. И даже произнес потом вслух на партийном съезде. Ее приняли как директиву — сразу и безоговорочно. И следовали ей неукоснительно.

С тех пор перестали строить хорошие дороги. Так — умнут, утрамбуют и катайся. Да и зачем стараться, если партия в любой момент заявит:

— Мы пойдем другим путем!

 

Летние забавы

Историю про другую дорогу рассказывают и по-иному. Якобы эти замечательные слова он впервые произнес в еще детском возрасте. И произошло это в Кокушкино, летом.

Лето было любимым временем года будущего вождя мирового пролетариата и его братьев и сестер. А любимым местом деревня Кокушкино, где у семейства Ульяновых располагалось именье и где оно обычно проводило летние каникулярные дни.

Время в Кокушкино в забавах и развлечениях текло незаметно и интересно. Детишки резвились на лугу, играли в салочки и пряталки. Девочки рвали цветы и плели венки. Брат Саша неутомимо швырял камни — тренировал тело.

Разгоряченные и вспотевшие ребятишки гурьбой неслись на пруд — купаться. Они с разбегу ныряли в воду, шлепали по ней руками. Визги, шум, крики оглашали окрестность.

Уставшие и голодные, они возвращались домой к обеду. А потом снова мчались на пруд по уже протоптанной тропинке.

Ребятишки были довольны и счастливы. Зато крестьянам это сильно затрудняло жизнь. Коровы ревут — их гонят на луг, а там вся трава вытоптана. Надо живность на водопой вести, а к пруду не подойдешь, там дети купаются.

Крестьяне бухнулись перед хозяйкой на колени.

— Барышня, уйми дитев. Коровы с голода пухнут. Чем осенью расплачиваться будем?

Мария Александровна, женщина умная, сразу сообразила, чем чревато подобное. И собрала детвору. Для наглядности она взяла лист бумаги, карандаш и счеты.

— Коровы, ребята, едят траву, — начала она.

— Знаем, знаем! — отозвались дети.

— И дают молоко.

— И брынзу! И брынзу!

— И брынзу тоже. Ее делают из молока. Только вы не еврейские дети, которые обожают этот замечательный продукт. Поэтому не надо кричать об этом громко.

Ребята притихли. А Мария Александровна продолжила:

— Если коровы не поедят травы, они не дадут молока.

— Только навоз, — подсказали дети.

— Голодные коровы не дадут ни молока, ни навоза. А будут только мычать. А теперь давайте посчитаем. Возьмем всех коров… — она отщелкнула на счетах костяшки. — Помножим на молоко, которое крестьяне не получат… — она снова задвигала косточками. — И в результате мы лишимся…

Она ладонью решительно переместила все костяшки влево, на листке бумаги крупно выписала цифру и обвела ее в кружок.

— Это будет в рублях!

— Да это же полный…

— Вова!

— Как же мы будем ходить на пруд? — захныкали младшие.

И тут Владимир Ильич веско положил руку на бумагу и произнес в первый раз свою историческую фразу:

— Мы пойдем другим путем!

Старшие — Саша и Аня — кивнули, и малышня затихла.

С тех пор у коров наладилось. Молоко они давали щедро. Ложка в сделанной из него сметане стояла как… В общем, стояла. Устойчиво.

Довольные крестьяне в холщевых тапочках, глиняных мисках и чашках несли оброк творогом, маслом, молоком, сметаной. Детишки уплетали продукты за обе щеки. И все были рады.

 

У истока

Как поется в известной песне: «Есть у революции начало, нет у революции конца».

А ведь удивительно верно подмечено. Иной раз в обед всего-то рюмашку хлопнешь. И такой разбег набираешь, что и к курантам не остановишься.

А как все началось у Владимира Ильича? Как его внесло в революцию? Как он — провинциальный паренек — сделался ниспровергателем строя?

Может месть за брата Сашу? Но это как-то уж очень слишком. В смерти брата виновато всего-то несколько человек: следователь, судья, прокурор. Зачем же крушить строй? Если каждый так начнет мстить за родню, у нас революции будут по пять раз на дню происходить.

А может, как говорят, проникся бедственным положением рабочих? Да тоже как-то не очень. С рабочими он познакомился много позже. И так сразу прочувствовать ну никак не успел.

Владимира Ильича самого частенько спрашивали:

— Как вы решили стать революционером?

— Увлекся.

— Чем?

— А вы вслушайтесь: пролетарская революция, свержение строя, рабочий террор, диктатура пролетариата.

— Музыка восстания? Грохот бурь и потрясений?

— Нет.

— Причастность к истории?

— Логопед советовал почаще произносить слова с буквой Р. Исправлять картавость. Ха! Ха! Ха!

Конечно, пролетарский вождь шутил. На самом-то деле тяга к марксизму появилась у него в городе Казани, перед ужином.

В этом славном городе он поступил в университет. Поселился в общаге, вдали от родителей и своим денежным бюджетом управлял сам. И надо заметить — справлялся плохо. Денег вечно не хватало.

Ах, молодость! Ах, городские соблазны! Ах, эти неутоленные юношеские желания! Долго ли растеряться тихому пареньку в шумной и пестрой городской жизни!

Хочется прикупить и модные туфли на высоком каблуке. И шелковую рубаху-косоворотку. И картуз с целлулоидным козырьком.

И вот оно — бери, только плати.

А как заманчивы дела с барышней! Но ее надо и в театр сводить. И мороженным угостить. И на пролетке с ветерком прокатить. Иначе своего не добьешься.

И на все нужны деньги. А как их найти?

Мама высылала немного, сам зарабатывать не умел, а потому делал самое простое — экономил на еде. Легкость в теле, пустота в желудке и отсутствие денег в карманах сопровождали Владимира Ильича всю его короткую студенческую жизнь.

Институтский преподаватель Георгий Валентинович Плеханов обратил внимание на семинаре:

— Что-то вы, юноша, похудели.

— Отдаю много сил учебе, — признался будущий вождь гегемонов.

— Вижу, — сочувственно покачал головой демократ-народник. — Вам бы подхарчиться в марксистских кружках.

— Зачем? — удивился студиоз. — Я и так потребляю достаточно духовной пищи.

— Вот именно — духовной! — подтвердил наставник. — Поэтому рекомендую: в кружок, юноша, в кружок! Я дам вам один адресок.

И он нацарапал его на бумажке.

В те времена студенты повально увлекались марксизмом. Вечерами они целыми компаниями заваливались в кружки, возвращались оттуда веселые и нетрезвые и вели долгие разговоры о женщинах.

Звали с собой и Владимира Ильича, но он постоянно отнекивался. За каждое занятие нужно было платить гривенник, а у него и так с деньгами была напряженка. И только после настойчивого предложения Плеханова он решил последовать совету бывалого демократа-народника.

В тот исторический период рабочих эксплуатировали нещадно. Поэтому у них была велика тяга к знаниям того, что ждет их в будущем. Расцветет ли оно радугой после дождя? Или останется унылым и бесцветным, как осенний пасмурный день?

Вечерами они собирались на конспиративной квартире и под руководством наставников изучали наследие Карла Маркса и его друга и сподвижника Фридриха Энгельса.

Те давали ответы на вопросы о будущем. Людей они делили не по национальности, цвету кожи или иному внешнему признаку, а по классам. Класс рабочих они называли гегемоном и ему отводили главную роль в грядущих переменах.

Случится революция, гегемоны возьмут власть в свои руки и ныне забитый беспорточный работяга станет большим начальником.

Почему так должно случиться? Когда это произойдет? Что будет потом? На все эти вопросы и отвечали толкователи учения, которые себя сами называли революционерами.

У них в кружке был свой интерес.

Царские сатрапы не дремали. Всех причастных к марксизму они старательно вылавливали. Чтобы сбить полицейских с толку, кружковцы выставляли на стол выпивку и закуску, на что и собирали по гривеннику.

Полицейские неожиданно объявлялись на сходке, а им вежливо и доходчиво объясняли, что это не сбор для подготовки свержения царского строя, а обыкновенная вечеринка по случаю дня рождения.

Полицейские видели накрытый стол, мужиков с горящими глазами и, не обнаружив ничего подозрительного, уходили, не солоно хлебавши. А пролетарии продолжали постигать законы развития по марксистскому варианту.

Рабочие, в большинстве своем, были люди семейные, женатые, ужинали дома и на занятия приходили сытыми. Естественно, еда и выпивка оставались нетронутыми. И после занятий желающие могли вполне прилично отужинать. На стол закупали из расчета на всех, а доставалось немногим. В этом и состоял интерес толкователей.

Все это разъяснил Владимиру Ильичу сосед по комнате, пока они добирались до кружка.

А там уже вовсю шло обсуждение первой главы «Капитала» Маркса. Молодые люди тихонько устроились на лавочке и стали внимать речам окружающих.

Книга «Капитал» — толстая. Разговоры даже по первой главе — долгие. А голод не тетка. И стол портится: горячее стынет, а спиртное, наоборот, согревается.

Владимир Ильич от нетерпения заерзал по лавочке. Хозяин принял это за желание выступить.

— А что думает по этому поводу молодежь? — спросил он новенького.

Владимир Ильич «Капитал» не читал, мнения своего по этому поводу не имел. Зато вид еды его сильно возбуждал. И он с находчивостью бывалого студента стал, как учил логопед, произносить много слов с буквой Р.

И завершил так:

— Революция близка, — он вытянул руку в направлении накрытого стола, — поэтому предлагаю разойтись по домам и, не мешкая, приступить к освоению всего первого тома. Иначе мы не успеем изучить Маркса к началу революции.

Пролетариям пришлось по душе горячность молодого человека и его вера в близость перемен. Ему дружно зааплодировали.

— Приглашаем вас завтра! — подвел черту ведущий.

— Непременно приду! — пообещал Владимир Ильич. — А сейчас по домам. И — учиться, учиться и еще раз учиться!

Он придвинулся к столу и взял в руки большую деревянную ложку.

 

Член кружка

Утром Владимир Ильич проснулся в радостном возбуждении. Только он не заспешил на занятия. Он остался дома.

Лежа в постели, он подумал, с каким же удачным делом он познакомился накануне. Это надо ж — внес гривенник, а наел на два, да еще и выпил на пятиалтынный! Вложил — десять, отдача — на тридцать пять. Это какая ж выгода!

Любой купчишка от зависти бы свихнулся, похвались ему таким прибытком.

И цель посиделок вполне благородная: не обжорка, не пьянка на халяву, а борьба за счастье трудового народа. Красиво, достойно!.. Этим следовало бы заняться. Владимир Ильич выпросил у соседа томик Маркса и нырнул с ним в койку.

Ученье Маркса и его друга Энгельса оказалось простым, как бумазейные носки. Как за закатом солнца неизбежно приходит восход, за ночью наступает день, так же обязательно рухнут и самодержавие, и капитализм, и на земле воцарится коммунизм — полное и безоглядное человеческое счастье.

Как все это случится — на это и давало ответы ученье бородатых немцев.

Осуществят эти чудесные превращения посетители кружка — ныне забитые и зачуханные пролетарии. Произойдет это путем революции.

И в результате трудяги и работяги волею судеб и исторических зигзагов превратятся из гадких и нелепых капиталистических утят в прекрасных коммунистических лебедей, которые, взмахнув крылами, могучей стаей воспарят над землей.

Если при капитализме прибыль от труда рабочих получал один капиталист, благодаря чему он был богат и счастлив, то при коммунизме эта прибыль будет делиться на всех, делая этих всех богатыми и счастливыми. Кому ж не сладко узнать о подобном будущем? Кого ж не согреет подобная перспектива? И разве жалко какого-то несчастного гривенника, что бы еще и еще раз услышать о той счастливой поре? И разобраться в том, как ее приблизить своими руками?

Вечером Владимир Ильич снова сидел на марксистском толковище и с тех пор стал ходить туда регулярно. Он умело и сноровисто орудовал большой деревянной ложкой и граненым стаканом. И присматривался, приглядывался, наблюдал.

Кроме студентов, людей случайных и праздных, кружковцы четко делились на две категории: пролетариев и революционеров.

— Разве это не одно и то же? — удивился как-то будущий вождь.

— Вовсе нет, — объяснили ему. — Пролетарии работают на фабриках, заводах и мануфактурах и создают товарный продукт. Революционеры трудятся в марксистских кружках.

— Они вроде как ничего не производят!

— Это ошибочный взгляд. Они учат пролетариев и готовят их к борьбе за свое счастье. Вы что-нибудь понимаете в сельском хозяйстве?

— У меня есть дача в загородной местности.

— Тогда разъясню. Отношения пролетариев и революционеров можно уподобить взаимодействию коровы и скотника.

— Как это?

— Корове плохо. Она не знает почему и только мычит. Зато скотник в курсе дела. Он и знает и понимает. Корову нужно накормить, напоить и подоить. В результате корова сыта и довольна. А у скотника остается ценный питательный продукт — молоко.

— Здорово!

Судя по всему, революционеры были умелыми доярами. Они сами вели кружки. Собирали деньги, закупали продукты, снимали явочные квартиры.

Расчет показывал, что все со стола революционерам доставалось бесплатно. И кое-какие деньги — на одежду, папиросы — еще оставались.

Для безденежного студента это было очень ценное наблюдение. И очень скоро в голове Владимира Ильича родилась дерзкая мысль — а что если организовать свой кружок?!..

 

Свой кружок

Марксизм можно уподобить песне. Из песни, как говорится, слово не выбросишь. Зато спеть ее можно по-разному.

Можно как Лев Лещенко: с оркестром, во фраке, с грудастыми девками на подпевках, приятным баритоном. А можно иначе: теплой компанией, за столом, хриплыми голосоми. И без всякого музыкального сопровождения.

Если первое увлекает многих, то второе интересно лишь сидящим за столом.

Так или примерно так рассуждал кудрявый волжский паренек в татарском городе Казани. Марксизм он трогать не собирался. А вот условия его изучения решил изменить. И этими изменениями создать пролетариям такие условия, чтобы марксистский кружок был для них как свет маяка для корабля в бушующем море, как аромат цветущего медоноса жужжащей пчелке, как, извините, багровый кусок протухшего мяса для уличных мух.

Осталось только найти достаточное количество этих самых пролетариев. Здесь все могло бы и погибнуть. Где и как искать этих самых пролетариев? Ходить по фабрикам и заводам и агитировать, уговаривать? Отлавливать после смен и хватать за руки? Совершенно гиблое дело.

И Владимир Ильич нашел свой путь.

Зачем кого-то искать, если они уже и найдены и собраны?..

На еде Владимиру Ильичу удалось сэкономить немного денег.

Он снял квартиру, закупил еду и выпивку и в один прекрасный день зазвал кружковцев к себе. А там он сразу объявил, что кружок под его руководством начинает работать по-новому.

Раз рабочие трудятся в две смены, то и кружок будет функционировать два раза в день. И все обрадовались. Потому что кружковец мог теперь не только поужинать, но и пообедать, и даже позавтракать остатками от вечера.

Он сообщил, что явочная квартира снята надолго, и любой желающий может остаться в ней на ночь. И даже привести подружку. И это было принято на ура.

Не пищей единой жив человек. И Владимир Ильич предложил выдавать революционерам еще и деньги на папиросы и недорогую одежду. Кружковцы ликовали.

А в марксистский кружок потянулся народ.

 

Удачливые люди притягивают окружающих. Постепенно вокруг Владимира Ильича стал формироваться слой разнополых молодых людей.

Они нигде не работали и не учились. У них не было ни семьи, ни детей. Все время они проводили в марксистском кружке, себя гордо именовали революционерами и жили в ожидании грядущих больших перемен.

 

Цюрупа

Как-то после ужина Владимир Ильич застал одного кружковца за странным занятием: тот аккуратно сгребал со стола хлебные крошки и недоеденные кусочки хлеба и ссыпал их в бумажный кулек.

— Чем это вы, батенька, занимаетесь? — поинтересовался пролетарский вожак.

— Да вот… Убираю, — неожиданно смутился тот.

— Вы марксист?

— Я — Цюрупа, — представился он.

— Говорите правду! — потребовал Владимир Ильич. — Зачем вам это?

Он указал на кулек.

— На собранные хлебные отходы я кормлю птичек в зимнее время.

— Благородно! — одобрил поступок соратника Владимир Ильич. — А почему вы обратились именно к нам, марксистам?

— Раньше я собирал на свадьбах и похоронах. Только там народ как напьется — начинает мордобой. А у вас люди культурные. Руки не распускают. Плохих слов не говорят.

— Что ж, батенька, продолжайте творить добрые дела! — благословил Владимир Ильич.

 

Свердлов

В перерыве между занятиями к Владимиру Ильичу подошел худощавый молодой человек, в очках, со впалыми щеками.

— Вы, вероятно, студент? — предположил Владимир Ильич.

— Никак нет. Я — Яков Свердлов, сын сапожника.

— Хотите обуть нас, марксистов? — задорно рассмеялся руководитель кружка.

— Я твердый последователь бессмертного учения Маркса.

— На здоровье! А какой у вас вопрос?

— Я вижу в кружке ущемление интересов трудящихся женского пола.

— Какое же?

— Выпивки и еды — вдоволь. Мужиков — полно, а вот барышень — недобор.

— И что вы предлагаете?

— Я мог бы привести сюда своих знакомых трудящихся женщин.

— А в чем же их особый интерес?

— Здесь собирается много достойных молодых людей. Они могли бы найти перспективных мужей.

— А не будет ли это отвлекать от учения Маркса?

— Нет, нет. К тому же они бы могли полностью освободить вас от хозяйственных забот: приобретения продуктов, приготовления еды, мытья посуды.

— Хорошо. Давайте попробуем.

— Спасибо. Я заметил, вы ступаете как-то кривовато.

— Ботинки жмут.

— Разрешите посмотреть.

Яков Свердлов опустился на колени и сноровисто расшнуровал ботинки.

— Э, да у вас подъемчик высокий. А колодка стандартная.

— И что посоветуете?

— Я мог бы лично разнашивать для вас обувку. А потом изготовлю для вас специальную форму.

— Вы настоящий мастер!

Владимир Ильич ласково потрепал по голове стоящего на коленях соратника.

— И барышень своих приводите.

После этого разговора в кружке появились молодые барышни. Для них стали закупать вино. Революционные дискуссии пошли живее.

 

Железняк

С самого начала кружковцы делились на революционеров и пролетариев. Но случались и переходы. Рабочие уверенно вступали на революционный путь.

Один из таких перерожденцев оказался матрос по фамилии Железняк.

Первый раз в кружок он заглянул случайно. Широкие брюки клеш, бескозырка с оборванными ленточками, рубаха без верхней пуговицы, чтобы все могли лицезреть его полосатую тельняшку — в таком виде предстал новичок перед кружковцами.

— Матрос Железняк! — сообщил он о себе, сверкнув золотой фиксой во рту.

Он сразу попал на ужин. И застолье пришлось ему по душе. На другой день он заявился пораньше, чтобы занять лучшее место за столом. И попал уже на занятие.

Занятия его не разочаровали. И сподвигли на вопросы.

— А правда, что после революции любая кухарка сможет управлять страной?

— Правда.

— Значит, я, обычный матрос, смогу командовать кораблем?

— Совершенно верно!

— Надо ж! А говорили — учиться надо!

— Скажите, батенька, а зачем вам это командирство?

— Эх, видели бы вы, как капитан приходит на танцы!.. Штаны — белые, китель — белый, на фуражке — якорь. И ботинки блестят, как надраенная корабельная рында. Все барышни его.

И матрос мечтательно улыбнулся.

— А что это за маечка у вас странная?

— Это тельняшка. Она как вся наша жизнь — полоска белая, полоска черная.

— Серая.

— Что серая?

— Вы маечку-то свою почаще стирайте.

— Зачем?

— Чтобы белая полоса казалась привлекательнее.

Впрочем, матрос бодрости духа не терял, ни на кого не обижался. И занятия ему нравились все сильнее и сильнее.

Однажды он услышал, что после революции произойдет дележ в пользу неимущих. На что он рассчитывал — неизвестно. Только после этого все слышали, как он победно мурлыкал:

— Черное море мое! Черное море — мое!

Кружок он посещал регулярно. А за вход платил всегда пятачок.

— Инвалидам — скидка! — объявлял он.

Человеком он оказался безалаберным. На занятия опаздывал. За что и получил прозвище:

— Партизан!

Однако за стол всегда успевал вовремя.

 

Дзержинский

Всякий человек, вступая на революционную стезю, быстро определял свое место в будущей жизни. Иной раз это угадывалось даже сторонним взглядом.

Сам Владимир Ильич марксистские занятия вел редко. Забот хватало и без того. Нужно было следить за хозяйственной частью, сводить дебет с кредитом: сколько собрали, что купили, куда ушло.

И вот на одном занятии он обратил внимание на странного юношу. Тот не слушал лектора и увлеченно возился с чем-то мелким на столе.

Подойдя поближе, Владимир Ильич разглядел, что тот двумя иголками на столе препарирует муху.

— Развлекаетесь? — спросил Владимир Ильич.

Марксист наклонился над столом и закрыл грудью жертву.

— Учусь бороться с врагами революции!

— Как это? — удивился глава кружка. — И при чем здесь муха?

Юноша поднял глаза. На щеках его рдел румянец. Взор пылал. Владимир Ильич даже спрятал за спину томик Маркса, опасаясь возгорания.

— Смотрите!

Кружковец извлек из спичечной коробки муху и иголкой придавил ее к столу.

— Жужжит?

— Жужжит, — согласился Владимир Ильич.

— И этим мешает во время занятий стремящимся к знаниям рабочим постигать марксистские истины. Она и есть враг!

— Эк вы ее, батенька!.. А впрочем, в определенном приближении… И что же вы извлекли из своих опытов?

— Жужжит?

Кружковец отделил у мухи крылья.

— Да.

— И так жужжит?

Кружковец оторвал бедняге лапки.

— Тише, но…

— А вот так!

Экспериментатор поставил иголку горизонтально и отчленил мухе голову от вздрагивающего тельца.

— Перестала! М-да! И как вы это интерпретируете?

— С врагами надо действовать безжалостно! Физически! Только физически!

— Понятно. Вы работаете? Учитесь?

— Я служу революции.

— Как вас зовут?

— Феликс. Феликс Дзержинский.

— Еврей?

— Поляк.

— Это одно и то же. Что ж, думаю, вы найдете себе в наших рядах достойное место.

— Я постараюсь.

— Только вот, батенька, знаете: уничтожить врага — это для нас, марксистов, мало.

— А что надо?

— Чтобы враг осознал свои ошибки и заблуждения. И публично покаялся.

— Зачем?

— Тем самым он предостерег бы других людей от вступления на пагубный путь измены и предательства.

— Я буду работать над этим.

— Ищите!

 

Бронштейн

Не всегда люди, прибившиеся к марксистскому берегу, нравились Владимиру Ильичу. Но он всегда оставлял их рядом, если надеялся извлечь из них пользу.

Так в кружке появился щеголевато одетый молодой человек, с тростью, в пенсне, с пышной шевелюрой.

— Вы, наверно, редактор? — попытался угадать Владимир Ильич.

— Я — еврей! — ответил тот. — Лев Бронштейн.

— Что же вас привело к нам?

— Я умею хорошо считать: в уме, в столбик, на счетах. Я могу даже извлекать корни.

— Квадратные?

— Любые!

— У вас есть свой метод?

— Да. Я зову рабочих, и они окапывают его со всех сторон.

— Ха! Ха! Ха! Да вы, я вижу, большой шутник, батенька! А в чем же ваша польза для дела?

— По теории господина Маркса при коммунистическом режиме заводы продолжат свою деятельность.

— Непременно! — подтвердил Владимир Ильич.

— И прибыль от их деятельности будет распределяться на всех.

— Архиверно!

— Значит, обязательно понадобятся люди, чтобы участвовать в этом процессе.

— Да.

— Я этим и хотел бы заниматься.

— Но это будут делать выбранные представители народа.

— Считайте, что меня уже выбрали.

— Кто?

— Жена, братья, сестры. Родители с обеих сторон. Бабушки и дедушки, кто жив.

— Это не народ. Это кагал.

— Хорошо. Прибавьте моих друзей: Мойшу, Иосифа, Хайма, их родню. Соседей Фиму и Соню Глюкманов. Цукерманов, Рабиновичей, Альтшуллеров. Всех. Это разве не народ?

— А чем вы вообще занимались?

— Моя семья связана с сельским хозяйством.

— Вы работаете на земле?

— Так точно.

— Сажаете пшеницу?

— Поливаю розы.

— Какое же это сельское хозяйство?

— У меня есть соха и плуг.

— Вы сеете и пашете?

— Храню их в своем сарае. А летом сдаю в аренду.

— И это все ваши сельские знания?

— А еще я животновод.

— Держите скот?

— Собак. Мы с папой любим охоту с борзыми.

— Это все?

— Нет. А еще я — почти пролетарий.

— Как это?

— Тесно связан с производством.

— С каким?

— Всякий производственный продукт можно продать. Вот этим я и занимаюсь.

— А что вы могли бы делать прямо сейчас? Для революции?

— О! Я мог бы оказать вам существенную помощь. Сбор денег, учет расходов. Поступления — траты. Я мог бы представить вам полную финансовую картину марксистской деятельности.

Такой специалист в кружке не требовался. Финансовыми делами Владимир Ильич занимался сам. Но в ближайшем окружении еврей необходим. Он и совет умный подаст, да и в случае чего на него можно свалить неудачи.

— Ладно, — после недолгих раздумий согласился Владимир Ильич. — Оставайтесь!

 

Электрический человек

Все революционеры в кружке признавали правоту учения Маркса. Но некоторые товарищи позволяли себе расходиться с учителем и наставником в деталях.

Один юноша постоянно приносил на занятия обрубленные сучки.

— Что это у вас за штуковина? — не выдержал как-то Владимир Ильич. — Не указка ли для привлечения внимания к предмету обучения?

— Это эбонитовые палочки. Носители электрических зарядов.

— Зачем они нужны?

— В электричестве наше будущее.

— Неправда! — разгорячился Владимир Ильич. — Наше будущее — пролетарская революция!

— А потом нам понадобится много электричества.

— Зачем?

— Смотрите!

Юноша потер палочки о штаны и стал сводить их концами. Когда они оказались рядом, между ними проскочила искра.

— Это источник света!

— Это игрушка! Керосиновая лампа — прекрасный осветительный прибор!

— Это мощный генератор энергии.

— Не верю!

Электрический человек снова потер палочки о штаны.

— Заряжаю, — пояснил он. — А теперь послюнявьте пальчики и дотроньтесь до палочек.

Когда Владимир Ильич очнулся и открыл глаза, он увидел перед собой склоненное испуганное лицо экспериментатора.

— Ну что ж! Ну что ж! — проговорил пролетарский лидер, вставая и отряхиваясь. — Прелюбопытная штучка!

— Я же говорил!

— Но никакой практической пользы!

— Почему?

— Если использовать в качестве оружия, придется подпускать противника вплотную. А у пролетариата уже есть более эффективное средство — булыжник. А для освещения придется держать целую армию зарядчиков. Как вас зовут, товарищ?

— Глеб. Глеб Кржижановский.

— Вот что, товарищ Глеб. Не занимайтесь бесполезными прожектами. Если вас тянет в науку, попробуйте выделить нужные субстанции из светлячков.

Из угла комнаты за ними внимательно наблюдал Феликс Дзержинский. Он подался всем телом вперед. Кулаки его были плотно сжаты. Из широко раскрытого рта тонкой струйкой стекала слюна.

Он тяжело дышал.

 

Семашко

Иной раз в кружок забредали совсем экзотические персонажи. И оседали в нем.

Так однажды на занятиях появился высокий круглолицый человек в белом халате, белой шапочке с большой лупой в руках.

— Скажите, секция борьбы с кровопийцами — это здесь? — с места в карьер спросил он.

— Именно здесь! — подтвердил Владимир Ильич.

— Здорово! — обрадовался новичок. — А по каким паразитам вы специализируетесь?

— Мы, товарищ, боремся со всеми, кто сосет кровь трудового народа.

— Я тоже. Выходит, мы коллеги?

— А вы по какому профилю?

— Я санитарный врач.

— Милости просим. У нас для всех вход открыт.

— Скажите, а экземпляры для опытов вы разводите в стеклянных баночках или находите в естественной среде?

— Представители этого гнусного племени разводятся сами.

— Верно! Скажите, а какие средства борьбы с ними вы предпочитаете: твердые, жидкие или в распыленном виде?

— Мы, товарищ, используем все возможные способы ведения борьбы. Но у нас есть одно: главное, верное и надежное.

— И что это?

— Твердое, как гранит, слово нашего учителя и наставника товарища Маркса.

— Знаете, а я с ним знаком лично. Замечательный, скажу вам, человек!

— Кто?

— Маркс. Он работает врачом в заводском районе.

— Товарищ! Он не может работать. Маркс давно умер.

— Как? Я видел его вчера!

— Вы не могли его видеть вчера. И он не санитарный врач. Карл Маркс — буревестник революции.

— А-а! Точно! Моего зовут Соломон.

— Ну вот!

— А вы, значит, научили птицу избирательно клевать паразитов? Это же новое слово в науке! Я хочу освоить этот метод.

— Что ж — оставайтесь и изучайте!

Через несколько занятий новенький — а это был Николай Семашко — разобрался, что Карл Маркс хоть буревестник, но не птица, которую надрессировали клевать паразитов. Но, к удивлению многих, он из кружка не ушел.

— Хочет помочь развитию революционного движения, — пояснил Яков Свердлов, который перед этим в чем-то долго убеждал врача.

— Как?

— Я мог бы контролировать качество приобретаемых продуктов и приготовленной пищи, — скромно сказал Семашко.

— Еще он может проверять здоровье революционеров и при необходимости выписать нужное лекарство, — вставил свое слово Свердлов.

— Хорошо! Товарищ Бронштейн, внесите новенького в льготный список.

 

Бухарин

Марксистов иногда упрекали, что далеки они от народа. И напрасно. Появился в кружке и представитель села.

Один мужичок крестьянского вида стал приходить на занятия регулярно. Вел себя скромно, молчал. На занятиях даже подремывал. Зато когда переходили к столу, давал себе полную волю. За столом он отрывался по полной.

Рюмки он опрокидывал одну за другой. К закуске не прибегал вовсе. И при этом не подавал никаких признаков опьянения.

Кружковцы даже спорили, после какого захода он сломается. Но тот стоял как скала.

— Да что это за безобразие! — негодовал Цюрупа, который контролировал спиртное. — И откуда такой взялся!

— Я из деревни Бухаловки, — хвастался тот. — У нас все такие.

— Гнать надо таких из коммунизма! — возмущался Цюрупа.

— Ни в коем случае! — вступил в разговор Владимир Ильич. — Нельзя забывать о союзе рабочего класса с трудовым крестьянством.

— Правильно! — гудел вдохновленный поддержкой селянин. — Давай стакан вместо рюмки! Нечего политесы разводить!

В тот вечер марксистам пришлось ужинать на сухую: представитель крестьянства в одиночку уничтожил все спиртные запасы.

На следующий день Цюрупа приготовил сюрприз. Улыбаясь и сияя, сборщик хлебных отходов выставил на стол четверть с прозрачным содержимым.

— Можно попробовать? — полюбопытствовал Владимир Ильич.

— Ни в коем случае! — испугался соратник, загораживая бутыль. — Специзделие. Ядреная штукенция. Смотрите!

Он осторожно извлек пробку и нагнул емкость. Капля упала на стол, зашипела, запузырилась. И прошла дерево насквозь.

— Что это?

— Царская водка.

Занятия провели по сокращенной программе. Всем не терпелось увидеть — что будет.

Цюрупа лично налил бухаловцу полный стакан из приготовленной емкости. Кружковцы следили за происходящим.

Крестьянин поднял стакан на свет, повертел его, понюхал. И поднес ко рту. Марксисты замерли. А тот неспешно, мелкими глотками, неторопливо осадил посуду и прикрыл рот ладонью.

— На!

Матрос-партизан Железняк поднес ему наколотый на вилку соленый огурец.

— По первой — не закусываю! — произнес бухаловец, утирая рот ладонью. — Еще!

С того дня крестьянин стал полноценным членом кружка. Никто не спрашивал его имя. Ему сразу придумали псевдоним:

— Бухарин!

Так оно и пошло дальше.

 

Картежники

Обычно после занятий пролетарии расходились. Революционеры ужинали и занимались всеми делами: кто-то догонялся у Цюрупы, кто-то отправлялся за подружкой, Владимир Ильич совершал прогулку.

И вот после очередной вечерней прогулки Владимир Ильич обнаружил, что никто не разошелся. Все сгрудились вокруг стола. Из центра неслись азартные возгласы:

— Еще! Еще! Себе!

— Вскрылись! Восемнадцать!

— Два туза! Очко!

— Опять продул. Садись, Вася, может тебе повезет.

В группе произошло шевеление и перемена мест.

— Что здесь происходит? — рассердился Владимир Ильич.

Группа расступилась. Владимир Ильич увидел за столом двух незнакомцев. В руках одного была колода карт.

— Да вот, перебрасываемся, — пояснил один из незнакомцев и веером распушил колоду.

— На деньги?

— По мелочи, — уклонился от прямого ответа чужак.

— Как же! — загалдели соратники. — Я целый рубль проиграл!.. А я попал на полтинник!.. А я еще должен!..

Впрочем, в словах кружковцев не почувствовалось осуждения. Матрос-партизан Железняк даже с восхищением заметил:

— Дают дяди! Специалисты!

— А как вы сюда попали?

— Обычно мы играем на пляже, — пояснил второй картежник. — Но сейчас зима. На пляже никого нет.

— Здесь изучают марксизм. Куют светлое будущее страны.

— Нас светлое будущее тоже привлекает, — миролюбиво произнес один из картежников. — Зимой-то темнеет быстро.

— И о сегодняшнем дне надо подумать, — поддержал второй.

— Вы отвлекаете людей от решения насущных задач. И должны немедленно покинуть кружек!

— Оставьте их! Они добрые!

— Они последнее не берут!

— Они на конку оставляют, чтобы вернутся домой.

Разом вступили на защиту новичков пролетарии и революционеры.

«А бойкие ребята, — подумал Владимир Ильич. Это надо ж — людей обчистили, а они их еще и защищают».

— Как вас звать?

— Меня — Зиновьев.

— Меня — Каменев.

— Ой ли?

— Так по паспорту.

— Ну, если по паспорту…

«А что? — подумал Владимир Ильич. — Таких хорошо в правительство. Не получится — будет на кого свалить».

— Хорошо, — после недолгих раздумий объявил главный кружковец. — Можете посещать занятия. Но карты — ни-ни!

— А?..

— В шахматы, батенька, в шахматы сражайтесь! Развивают ум, а не одну ловкость рук!

 

Докладчик

Феликс Эдмундович Дзержинский быстро сделался в кружке чрезвычайно полезным человеком. Он оказался превосходным докладчиком. И благодаря ему Владимир Ильич узнал о соратниках много нового.

Первым он доложил Владимиру Ильичу про Цюрупу.

— Он вовсе никакой не гуманист. И никаких птичек не подкармливает.

— Зачем же он собирает хлебные остатки?

— Он варит из них брагу. Гонит самогон. На что и живет.

— Интересное открытие! — одобрил действие соратника Владимир Ильич. — Продолжайте, батенька, наблюдать.

А сам пригласил на разговор сборщика крошек.

— Ну-с, голубчик, рассказывайте!

— Что?

— Все! Наслышан про птичек, которых вы якобы кормите.

— Да! — не стал отпираться Цюрупа. — Гоню самогон. Это мой личный вклад в счастье трудового народа.

— Как это? — опешил пролетарский вожак.

— Ведь религия — это опиум для народа?

— Да, я так говорил.

— Но если человека не пустить в церковь, он отправится в кабак. Где напьется, подерется, разобьет посуду. И неприятности, и денежные расходы.

— А в чем ваша роль?

— Я продам ему самогон дешевле, чем в кабаке. Он все равно напьется. Но уже дома. Погоняет жену и детей и завалится спать. И вся его семья будет счастлива: папка дома, деньги целы. Это и есть трудовое народное счастье.

— Хм! А что же вы раньше скрывали?

— Боялся, что меня неправильно поймут.

— Зря, батенька, боялись. Наоборот. Вы можете очень помочь кружку.

— Как?

— Будете поставлять в кружок спиртное. И не забудьте про льготные цены.

— А?

— Не вздумайте отказываться. Мы делаем общее дело.

Следующей жертвой докладчика стал Яшка Свердлов, сын сапожника. Если яблоко от яблони падает недалеко, то Яков от профессии своего отца откатился на очень порядочное расстояние.

— А вы знаете, что за дам привел Свердлов в кружок?

— Расскажите, батенька.

— Слушайте…

И Дзержинский немедленно доложил про бедного сына сапожника.

— Что! — возмутился Владимир Ильич, выслушав соратника. — Ну-ка зовите сюда товарища!

А когда Яков Свердлов явился, пролетарский вожак обрушился на него с вопросами. Повел он издалека.

— Скажите, почему ваши барышни не носят лифчиков?

— Чтобы почувствовать себя свободным человеком, нужно дышать полной грудью. А лифчик стесняет, — уверенно ответил тот.

— А почему на них нет трусов?

— Для удобства хода. Они ведь бегают взад-вперед.

— А почему они остаются на ночь в комнатах наших товарищей?

— Люди вернулись с революционных заданий, устали…

— Вот, вот! И что?

— Вымотались. Бухнулись в койки. И заснули.

— Так что же там делают ваши барышни?

— Помогают. Снимут сапоги, разденут. Одеяло подоткнут.

— Всю ночь?

— Убраться еще надо. Товарищи-то не всегда аккуратны.

— А почему, когда я заглянул, одна была совсем голая?

— Так жарко ж. Вспотела. И разделась.

— А зачем она в таком виде скакала на столе?

— Мух на потолке сбивала. Мухи жужжат, мешают товарищам спать.

— У нас спец по мухам товарищ Дзержинский. Надо было его пригласить.

— Голый мужик! На столе! Ночью! Это ж какое-то извращение. Увольте!

И тут Владимир Ильич нанес свой главный удар.

— А вы знаете, что они пришли прямо из борделей?

Обувных дел мастер на прямой вопрос ответил не сразу. Он снял очки, подышал на них и протер несвежим носовым платком.

— Да — наконец проговорил он. — Девушки действительно раньше трудились в публичном доме.

— И как это прикажете понимать?

— Они приведены сюда не просто так.

— А для чего же?

— Для перевоспитания. Здесь, в кружке, в атмосфере марксизма должен произойти процесс перековки падших женщин, жриц любви в рабочих женщин, тружениц, матерей семейства.

— Но они же продолжают здесь свои занятия!

— Да. Это трудно сразу. Нужен переходный период.

— Хорошо. И что бы он был короче, пусть платят по двугривенному.

Свердлов пробурчал что-то невразумительное и выразительно глянул на Дзержинского. Тот сделал вид, что не замечает.

И с упорством и настойчивостью продолжал свою разоблачительную деятельность.

— А вы знаете о вчерашнем вопиющем случае? — остановил он как-то Владимира Ильича.

— Что случилось?

— Этот мерзавец Бронштейн съел две порции гречневой каши и еще попросил добавки!

— Видно, оголодал.

— Еще он позволил себе критику в ваш адрес.

— Какую?

— Якобы вы экономите на порциях гречки. И берете взамен мясо. Для себя.

— Негодяй!

— Мне еще кажется, что он сомневается в теории нашего великого наставника.

— Меня?

— Маркса.

— Отщепенец! Уклонист!

— Я могу его застрелить. У меня есть браунинг.

Кружковец вытащил из кармана пистолет.

— А вот это, батенька, не надо. Это уже уголовщина. А наше оружие — убеждение.

Дзержинский извлек из кармана перочинный нож.

— Это и есть ваше средство убеждения? — хитро прищурился вождь мирового пролетариата.

— А поглядите, какие у него зазубринки!

Кружковец раскрыл лезвие и сладострастно провел по нему ногтем.

— Затачиваете им карандаш?

— Вроде того.

— И напрасно. Инструментик-то свой спрячьте подальше. Вступаем в двадцатый век, а вы, батенька, с таким примитивом. Ступайте к товарищу Цюрупе от меня. Пусть он вам выделит двойную порцию. Вам, батенька, надо расслабится. Крайне необходимо.

Он быстро набросал на бумаге записку.

— Вот! Передайте ему!

Заразу надо вылечить немедленно. Больную ткань удалять сразу и всю. Крамолу подавлять в самом ее зародыше.

Владимир Ильич тут же отыскал отступника.

— Что же вы, милостивый государь, себе позволяете? — строго потребовал он ответа от отщепенца Бронштейна.

— А что? — состроил он невинное лицо.

— Подвергаете сомнению учение нашего вождя и учителя!

— Вас?

— Карла Маркса.

— Нет, нет! Я только против привилегий и вождизма.

— И каких же?

— Всем дали пустую гречневую кашу. А сами ели ее с мясом.

— Кусок маленький. На всех бы не хватило.

— И жарили его на сливочном масле. С луком и специями.

— Да!

— И делали это демонстративно, у всех на виду.

— Правильно!

— И почему?

— Да потому что пролетариям нужно было на простом и наглядном примере показать различие между нынешним строем и коммунизмом. Что ждет трудящихся в случае их победы.

— А еще вы ели сладкое сгущенное молоко. А остальных потчевали простоквашей. Я видел, видел!

— Простокваша крепит.

— И что?

— Солдаты революции должны быть крепки и телом и духом.

— А сгущенка?

— Я постоянно думаю о революции. Мыслительные процессы сопровождаются большим расходом глюкозы, которую я восполняю употреблением сладкого.

— Я бы тоже думал о революции, если бы ел мясо и сгущенку.

— А вот это — извращенье, голый натурализм, отход от идей борьбы за счастье трудящихся в пользу собственного ненасытного желудка.

— Я тоже хочу мясо! — заскулил матрос — партизан Железняк.

— Но вы же, батенька, морской волк! — укорил его Владимир Ильич.

— Волчара! — поддержал Дзержинский.

— Поэтому мне и надо.

— Морские волки питаются рыбой и водорослями, — наставительно заметил Владимир Ильич.

— Так дайте рыбу!

— Нельзя.

— Почему?

— В рыбе фосфор. Будите светиться и провалите все конспиративные явки.

— И с морскими водорослями в Казани проблема, — добавил Дзержинский.

— Кстати, товарищ Феликс, купите для нашего моремана пучок укропа.

— Зачем?

— Пусть товарищ матрос жует. А то от него всегда несет перегаром… А вам, товарищ Бронштейн, предлагаю обдумать свое поведение. И лишаю вас права просить прибавки на всю неделю.

 

Ревизионист

В Леве Бронштейне поначалу никто ни марксиста, ни революционера не видел. Ну, ходит человек в кружок, и ходит. Сидит, слушает. Гривенник свой исправно приносит.

А он присматривался, приглядывался и однажды огорошил Владимира Ильича:

— Денежки-то у вас остаются!

— Коплю на революцию, — подтвердил Владимир Ильич. — Ожидаются значительные расходы: флаги, транспаранты, листовки.

— Оружие, — подсказал матрос-партизан.

— И оружие.

— Много спиртного, — вставил Цюрупа.

— Зачем?

— Чтобы в пролетарских криках «Ура!» было больше энтузиазма.

— Книжки записные понадобятся, — вмешался Дзержинский. — Карандаши, ручки, чернила.

— Для каких целей?

— Для записей. Кто как вел себя во время революции. Чтобы отличить друзей и сторонников от врагов.

— А еще лекарства, бинты в случае ранений, — подал голос Семашко.

— Видите, — наставительно сказал Бронштейн, — какие намечаются траты. А обеспечит ли их доходная часть?

— Что вы предлагаете?

— Надо все посчитать. Нужна коммунистическая пролетарская ревизия!

— Вы эти свои еврейские штучки бросьте, — посоветовал вождь. — Пророк Моисей сорок лет водил ваш народ по пустыне. И никто не спрашивал его: куда идем? Зачем? Почему?

— Он водил по пустыне, а не за нос! — выкрикнул оппонент. — А вы, вы…

— Что вы пытаетесь этим сказать?

— Свободные деньги нужно не держать под матрасом, а пускать в оборот.

— Какой?

— Построить, к примеру, завод.

— Водочный! — загорелся Цюрупа. — Я бы мог его возглавить. Очень доходное дело.

— И этим мы могли бы убить сразу двух зайцев. Заработать деньги на революцию. И, не дожидаясь ее прихода, ввести на заводе элементы коммунизма.

— Какие это?

— Допустить рабочих до участия в прибыли.

— Да они пустят все на зарплату! Это порочный путь. И потом: где здесь Маркс и Энгельс?

— Можно часть прибыли пустить на сувениры: открытки, посуда, трикотажные изделия. На них можно поместить портреты наших бородатых наставников и цитаты из их произведений. Рабочие будут знать, кому они обязаны благоденствием и процветанием.

— Это не наш путь, батенька! — вскричал Владимир Ильич. — Мы, марксисты, могильщики капиталистического строя. А вы хотите нас, революционеров, превратить во всамделишных капиталистов. А как же революция?

— А может она и не нужна? Революция — это стрельба, кровь, жертвы. А я предлагаю путь мирных перемен. Без бурь, катаклизмов и потрясений.

— Да вы настоящий ревизионист, батенька! Пролетариат не простит нам подобного предательства!

— Зря упрямитесь. Собственность можно оформить на подставных лиц. Пролетарии ничего не узнают.

— Нет, нет и нет! Не позволим!

— Не дадим! Направим деньги в фонд революции!

— А как же рабочие? Что им?

— Ощущение причастности к большому и важному делу!

Бронштейн развел руками и прекратил спор. Его даже хотели исключить из кружка. Если бы однажды его финансовые идеи не пришли марксистам на помощь.

 

Большой совет

Новый подход к деятельности кружка заметно двинул марксизм вперед. Число революционеров в кружке непрерывно росло. Их голоса день ото дня становились звонче и громче, аппетит улучшался. И на лицах заиграло выражение сытости, довольства и уверенности в завтрашнем дне.

Расширенное учебой сознание пролетариев породило удивительные результаты. Рабочие твердо вступали на революционный путь. Они не собирали булыжники для грядущих битв, не искали подручный материал для баррикад и вообще не рвались немедленно совершить революцию.

Они бросали работу, семью и оседали в кружке. В предвкушении обещанного им светлого будущего.

Занятия они не посещали, мотивируя глубоким знанием марксизма и верой в него, а появлялись непосредственно к застолью. Да еще и требовали революционных льгот — бесплатной водки и денег на карманные расходы.

Затратная часть быстро росла. Кружку грозил финансовый крах, марксизму — тишина и забвение.

Владимир Ильич попытался поднять входную плату с гривенника на пятиалтынный. Тут возроптали пролетарии:

— Почему такое неравенство? — возмутились они. — Мы отдаем последнее, а бездельники и дармоеды проходят бесплатно.

— Это ошибочное мнение, — вступился за своих вождь гегемонов. — Революционеры вовсе не бездельники и дармоеды. Они — приводные ремни революционного процесса.

— А кто же мы? — опешили пролетарии.

— Вы — двигатель революции.

— В чем же разница?

— Они готовят революцию, а вы будете ее совершать. Но сейчас вы работаете и получаете деньги. А они трудятся на вашу победу задаром. А ведь им надо еще и одеться, и обуться, и курить недорогие папиросы.

Пристыженные пролетарии умолкли. Взгляды их продолжали выражать недовольство. Владимир Ильич созвал соратников на большой совет.

Все устроились за длинным узким столом, посередине которого стоял графин с водой и стакан.

Расселись спокойно. Только Свердлов с Железняком устроили бузу.

— Что у вас? — недовольно спросил Владимир Ильич.

— Не дает мне сесть, — пожаловался матрос.

— В чем дело, товарищ Свердлов?

— Я предлагаю ему место с края, а он хочет на председательское, к центру.

— Почему, товарищ Железняк?

— Там же вода, — указал матрос на графин. — А я моряк. Душа просит.

— Врет он! — убежденно заявил Свердлов. — В начальники метит. Кто у графина — тот главный.

— Да я тебе за революцию!..

Матрос полез с кулаками на хлипкого сына сапожного мастера.

— Тише, товарищи! — урезонил спорщиков вождь. — Товарищ Железняк может устроиться и с краю.

— А?

— Налейте ему в стакан воды и передайте. У нас в повестке наиважнейшие вопросы.

Матрос, недовольно бурча, отправился на место. Инцидент был исчерпан. Революционеры приступили к обсуждению главной проблемы.

— Я мог бы поставлять вместо водки коньяк, — первым предложил вариант выхода Цюрупа.

— А что это дает?

— Коньяк — благородный напиток для состоятельных людей. Это привлечет пролетариев.

— А не дороговато ли обойдется? — засомневался Владимир Ильич.

— Я ж его сам приготовлю. Разбавлю самогон шоколадом.

— А если распознают подделку?

— Кто? Пролетарии? Да они сроду такого не пробовали. Слетятся как мухи на мед!

— Что ж — можно попробовать.

— Я хотел бы развернуть производство на явочной квартире.

— Опасаетесь конкурентов?

— Ищу пути удешевления производственного процесса. И к тому же сохранится секрет изготовления.

— Ладно. Кто еще?

— Я мог бы привести несколько человек, — сообщил Свердлов. — Только женщин.

— Бляндинок давай! — выкрикнул со своего места хулиганистый матрос-партизан Железняк. — Бурнетки надоели!

— Товарищ, блондинки, брюнетки — для революции все равно.

— Для революции может и все равно, а для меня — нет, — вполголоса пробормотал матрос.

— Есть одна задумка, — кашлянул Зиновьев.

— И не требует больших вложений, — поддержал Каменев.

— Ну-ка, ну-ка!

— Сейчас мы по вашему совету играем в шахматы, — начал Зиновьев.

— Но партия длинная, много не заработаешь, — добавил Каменев.

— Предлагаете вернуться к картам?

— Да нет.

— Так что же?

— Рулетку надо открыть! — выпалил Зиновьев.

— Да, да! — закивал головой Каменев. — Шарик крутиться, в дырочку падает. Честная игра, никакого мухлежа.

— Выпивка, девочки, рулетка! Да это не марксистский кружек, а какой-то притон получается! — возмутился Владимир Ильич.

— А может с пролетариями надо просто поговорить? — задумчиво произнес Дзержинский, поигрывая щипцами для удаления зубов.

— Как?

— Хорошо поговорить. Убедительно.

— Немедленно верните мой инструмент! — взвизгнул доктор Семашко.

— Нет, нет, батенька! Отдайте! — испугался Владимир Ильич. — Никакого принуждения. Только по согласию.

— А что если вообще отменить плату за вход? — неожиданно заявил Лев Бронштейн.

— Да это же разорение!

— Отменить денежную часть. Пусть несут продукцию со своих заводов.

— Это же воровство!

— Это приближение революции. И возможность убить сразу трех зайцев.

— Поясните, батенька.

— Во-первых, если с завода что-то унесут, он будет работать хуже и ослабеет. А с ним — вся промышленность. И весь нынешний строй. Что ускорит приход революции.

— Интересная мысль!

— Во-вторых, прибыль от продажи унесенного получит не капиталист, а мы, марксисты. И употребим ее на борьбу с прогнившим царизмом.

— Архиинтересно! А где третий заяц?

— Своими действиями мы вовлечем рабочих непосредственно в революционную борьбу.

— Здорово!

— Голова!

— Ай да Лева-еврей!

— Стоп, стоп, стоп! — успокоил соратников Владимир Ильич. — А что мы будем делать с этой самой продукцией?

— Я мог бы ее продавать и вкладывать деньги в кружок, — скромно предложил Лева.

— Что ж — попробуем! — подвел итог пролетарский вождь. — Кстати, тут у нас еще вопрос с товарищем Железняком. Я давно замечаю его стремление к лидерству.

— Рвется в командиры!

— А давайте сделаем его начальником караула. С правом на ношения оружия.

— Правильно! Правильно! — загомонили соратники. — И достойно, и мешать не будет.

— Я согласен, — расплылся в довольной улыбке матрос-партизан.

 

Матросские будни

Едва матроса Железняка определили в караульные начальники, как поведение его сильно изменилось.

Откуда-то со свалки он приволок старый и ржавый пулемет «Максим» с кривым дулом и все свободное время посвятил восстановлению разбитого оружейного агрегата. Он его вычистил, выкрасил, смазал солидолом колеса. А искривленный ствол аккуратно выправил деревянной киянкой.

Он приделал к пулемету длинную ручку и катал по конспиративной квартире, словно выгуливал на поводке любимую собачку. Когда же садился, то ставил пулемет у ноги справа прицелом вперед, словно сторожевого пса.

В случае тревоги он научился мгновенно разбирать его и определять в мешок, который с помощью каркаса внутри походил на обычный мешок с картошкой.

И это еще было не все.

На занятиях он вел себя беспокойно.

Он прятал руки под стол и ритмично двигал ими, раскачиваясь всем корпусом. Время от времени он затихал, откидывался назад, и на лице у него появлялась блудливая улыбка.

Лева обратил на это внимание вождя.

— Получаете удовольствие? — осведомился марксистский вожак у активного матроса.

— Ага! — подтвердил тот. — Полирую!

— Что-то вы, батенька, раненько. Революция-то еще впереди.

— А я к ней и готовлюсь.

— Как?

— А вот!

Матрос-партизан распахнул пиджак, и все увидели, что вместо брючного ремня талию обнимает пулеметная лента с торчащими головками боевых патронов, отполированных до зеркального блеска.

— Чтобы точнее стрелять, — пояснил он.

Матрос-партизан потер о бархотку очередной патрон и вставил его в обойму за поясом.

 

Красный сатин

Помнится, распевали мы в юном возрасте забавную пионерскую песенку:

И действительно — так и было. Пионерский галстук, если кто не застал, имел цвет флага — красный.

Галстук был треугольным. У него имелось два острых конца — они как бы символизировали пионерию и комсомол. И тупой — он обозначал как бы партию.

Если кто-то углядит в подобной схеме намек — напрасные хлопоты. Зря стараетесь. Тупой угол применительно к партии вовсе не намекает на тупость партийных рядов.

Тупой — это в смысле широкий, большой. А острые углы — это углы маленькие. Понятно, что большой — это больше маленького. А стало быть, партия, которая соотносится с тупым углом — это партия крупная, значительная. А пионерия и комсомол — углы острые — пониже и пожиже.

Общая же связанность всех углов в одном галстуке означает единство, неразрывность и общность людей, сплоченных этими организациями. При главенстве партии тупого конца.

Вот казалось бы: обыкновенная косынка, бабы головы покрывают, а обвяжи ею шею, привлеки марксизм — и каким глубоким смыслом все наполняется!

Галстук цвета флага — это понятно и объяснимо. А почему флаг красного цвета? На это говорили, что, мол, потому что кровь красная.

И вот тут появляется целый ворох вопросов.

Если флаг цвета крови, то крови чьей?

Крови врагов? Мы хотим показать свою безжалостность и беспощадность? Что готовы все вокруг залить ради достижения своих идеалов кровью врагов? Не слишком ли много чести врагам? Да и перебор с кровожадностью.

Или наоборот. Пожертвовать своей кровью, что бы добиться своей цели? Мы, мол, если надо, за ценой не постоим?

И тоже как-то не очень. Людей бы беречь надо. А не пускать в расход по случаю и без.

Так все-таки, почему наш флаг стал красным?..

Инициативу Бронштейна рабочие приняли на ура.

Одно дело отдать гривенник — денежка хоть и небольшая, а своя. И уже в кармане лежала. И совсем другое — унести что-то с работы. И чужое, и там его много.

И пролетарии понесли все подряд.

Лева удачно торговал и менял принесенное на живые деньги. Пролетарии радовались экономии. Довольны были все.

Поскольку процесс этот активно приближал к будущей счастливой жизни, которая звалась коммунизмом, то и назвали его созвучно — скоммуниздить.

Пролетарии коммуниздили все, что плохо лежит. Бронштейн превращал это в деньги. Марксистская жизнь в кружке цвела и пахла. Однажды мануфактурная работница принесла тюк красного сатина. Бронштейн, как обычно, хотел забрать его себе. Но Владимир Ильич не позволил.

— Пойдет на нужды трудовой революции! — решительно заявил он. — Сделаем повязки, по которым будем различать своих.

— Но революция еще неизвестно когда произойдет.

— Ничего. Пусть пока полежит.

— А что если пустить его на шторы в конспиративную квартиру? — предложил Свердлов. — Всегда под рукой, на виду. И моль не сожрет.

— Это — хорошая мысль! — одобрил Владимир Ильич. — И никто не подглядит в окно, чем мы занимаемся.

— Да! Да! — дружно поддержали соратники.

И так и сделали.

Барышни Свердлова скроили занавески. Рукастые пролетарии соорудили карнизы. Шторы повесили. В вечернее время окна светились ровным багровым цветом.

И это привело к неожиданным результатам. Народ ломанулся в кружок.

— Марксистские идеи проникают в широкие массы! — радовался Владимир Ильич. — Мы на правильном пути!

При этих словах Лева Бронштейн хмыкнул и отвернулся. Остальные заулыбались в ладошки. Феликс Эдмундович тихонечко пояснил вождю:

— Дело в гривеннике за вход.

— Не понимаю.

— Нашу конспиративную квартиру с красными шторами приняли за подпольный бордель. Причем очень дешевый.

— А знаете, батенька, в этом что-то есть.

— Что?

— Пролетариев привлекает красный цвет. А это — цвет крови, без которой революция невозможна. Поэтому красный цвет мы можем сделать одним из символов нашей борьбы. Например, флага.

— Здорово! Правильно! Замечательно! — поддержали соратники.

— А девочек добавьте! — шепнул Владимир Ильич Свердлову. — Нагрузка увеличилась. Им тяжело.

— Сделаем! — пообещал разом повеселевший сын сапожника.

 

Посадка

Как веревочка не вейся, а не змея, не уползет. Как ни маскировали марксисты свои сборища под пьянки-гулянки, а управа на них нашлась.

Революционеры проводили очередную сходку, когда туда ворвались царские жандармы.

Пролетарии еще не разошлись по домам. Но стол был накрыт. Мужик в косоворотке наяривал на балалайке. Барышни Свердлова в кокошниках и сарафанах хороводили народные танцы.

— Свадьба что ли? — спросил филер.

— Ага! — дружно подтвердили революционеры.

— Горько! — крикнул один из них.

Революционеры стали истово целоваться друг с другом. Одна свердловка даже накинулась на жандарма.

— Да ты чо! — оттолкнул он ее руками. — Отстань, шалава!

И может быть и в этот раз все сошло бы с рук, как сходило раньше, если бы не попался один въедливый и дотошный опер.

— А где же жених и невеста? — поинтересовался он.

— Свадьба была вчера, — объяснили ему находчивые кружковцы. — А сегодня гуляем день рождения.

— И чей же? А предъявите ваши документы!..

Проверив бумаги и не обнаружив там заявленного дня, смекалистый полицейский грозно вопросил?

— Ну, так и чей?

Повисла тишина. И тут матрос-партизан Железняк вскочил с лавки и рванул на груди рубаху, обнажив свою затертую моряцкую майку.

— День рождения нашего доблестного военно-морского флота!

Сейчас каждый знает, что это главный мужской праздник, выходной день. И отмечают его двадцать третьего февраля.

Полицейские, разумеется, тогда и слыхом не слыхивали про столь замечательную дату. Мало того, не все из них знали про существование флота. Да и само наличие моря вызывало у них серьезные сомнения.

Реки они знали и видели. Реки у них были перед глазами. А вот то, что реки впадают в море, им не очень верилось.

Предположим, впадают. А что дальше? Куда вода девается? Река-то течет беспрерывно. Почему же море не переполняется? Ведь каждый знает: четверть в стакан не перельешь. И почему вода в море якобы соленая, если в реке — пресная?

Полицейские в объяснения бравого моряка не поверили. Но вида не подали. И зашли с другого конца.

— А почему это на вашем народном гулянье наблюдается такой перекос: спиртного и закуски вволю, а на посуде — некомплект: вилок — семь, тарелок — пять, а стаканов — одиннадцать? И это на ораву в двадцать восемь человек! Ар-рестовать всех!..

С некомплектностью посуды история для кружковцев понятная. Пили не все. Некоторые только харчились. А кто выпивал — не сильно налегал на закуску. Чтобы шибануло сильнее.

Потому в посуде такая разномастица и наблюдалась. Но не объяснять же все это жандармам!..

Когда революционеров в кандалах и наручниках повели в околоток, матрос-партизан Железняк громко запел:

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг», Пощады никто не желает!

— Про всех — не надо! — прошипел Бронштейн. — Сейчас каждый сам за себя.

 

Уклончивый Лева

Есть у русского человека замечательное качество: желание оценивать любое событие с двух сторон. Как захочется, под настроение, как на душу ляжет.

Вот к примеру: говорят, тюрьма — разлучница. А ведь она еще и сводница. В ней люди собираются.

Или вот еще. С одной стороны, третий — лишний. А с другой — куда без него? Ведь самая мужицкая компания — на троих. Классика жанра! Куда без третьего?

Вот и история иной раз выкидывает такие коленца!.. Каким могло бы стать будущее, не случись в тюрьме то, что случилось? Произошла бы революция? Построили бы социализм? Вырыли ли ему потом глубокую бездонную яму? Остается только гадать.

А случилось то, что при посадке пути двух главных российских марксистов едва не разошлись. Едва. Но не разошлись. Вместо этого в их узкой командирской компании возник третий персонаж.

А случилось вот что.

В то время политических и уголовников селили отдельно. Боялись, видимо, царские сатрапы их смычки или чувствовали, что при скрещивании марксизма с бандитизмом возникнет неодолимая сила. Поэтому их разводили.

При посадке в тюрьму революционеров погнали в их камеру. И тут Лева Бронштейн учудил. Он отступил в сторону. Уклонился. Потом он объяснил, что якобы замешкался, потому что развязался шнурок.

— А ты что не идешь? — удивился вертухай. — Ты разве не с ними?

— Вообще-то я как бы с ними, — объяснил Лева. — Но моя концепция отличается. Наши разногласия носят идейный характер, что подтверждает отсутствие консенсуса по принципиальным вопросам. Поэтому вполне уместна оценка, что я не с ними.

Тюремный человек очумело покрутил головой:

— Ну, раз так!.. Шагай!

И втолкнул бедного Леву в камеру уголовников.

Лева переступил порог и поприветствовал своих будущих сокамерников привычным жестом — вскинул руку и дружелюбно произнес:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здорово! — удивленно отозвались те. — Ты какой масти-то будешь?

— Я — революционер! — гордо сообщил Лева, не вполне понимая, куда он попал.

— Какой гусь! — изумились уголовники, впервые наблюдая столь дивную фигуру. — А деньги у тебя есть?

— Нам, революционерам деньги не нужны. Мы сражаемся за идею.

— Плохо! — констатировали преступные элементы. — Придется отрабатывать.

И они скопом двинулись на него.

— Вы что? Вы о чем? — нервно вскричал Лева.

— Подождите! — осадил сокамерников усатый кавказец с рябым лицом. — Скажи, а что такое революция?

— Это свержение царского строя!

— Царя не будет?

— Не будет.

— А кто вместо него?

— Будет власть народа.

— Мужиков?

— Рабочих и крестьян.

— Значит, мужиков. А кто в начальниках?

— Выбранные всем народом люди.

— И нас могут выбрать?

— Всех! — уверенно заявил Лева и блудливо отвел глаза в сторону. — Потому что все будут равны.

— Как? Не будет ни мужиков, ни паханов?

— Нет.

— А богатые?

— Исчезнут. Их богатство раздадут на всех.

— Выровняют? — уточнил рябой.

— Именно так.

— А откуда же мы будем брать деньги? — заволновались уголовники. — Как добыть себе на жизнь и пропитание?

— Работой! Исключительно работой!

— Постой, братва, он же хочет всех нас превратить в мужиков и шестерок!

— И лишить куска хлеба!

— А если не будет царя, кто даст амнистию?

— Опустить его! Запетушить! Его место у параши! — угрожающе загудели сидельцы.

— Постойте! — снова остановил всех рябой. — Сказка про революцию — это плохая сказка. А пусть расскажет нам хорошую.

— Да! Пусть расскажет! Хорошую!

— Какую еще хорошую! — возмутился Лев. — Революция — это не сказка. Это реальный исторический процесс!

— Хорошую давай! — взревела братва.

— Я не знаю никаких сказок!

— А расскажи эту… Про трех мушкетеров, — порекомендовал кавказец.

— Да я! Да вы знаете! — раскипятился Лева.

— Не советую спорить, — покачал головой кавказец. — Я ведь знаю — у тебя деньги есть.

— Откуда?

— Ты в лавках торгуешь. Мои ребята тебе после эксов товар носят.

— Но сказка про трех мушкетеров длинная!

— А мы не спешим.

— Сделай нам театру, — потребовали аборигены.

— Что это — театру?

— С выражением, в лицах, — ласково подсказал усатый. — Ну!

Бедный Лева огляделся по сторонам и не увидел ни одного приветливого лица. И ему пришлось смириться.

Весь день до глубокой ночи пересказывал он бессмертное произведение Александра Дюма. К вечеру у него сел голос, дрожало в груди и гудело в голове. И все же он остался доволен вниманием, которое выказали ему слушатели. Которые тоже были удовлетворены.

— А ловко этот стекляшки стибрил…

— А ихнего главного попа как надули…

— А этот, этот!.. Как его? Атас…

— Правильная сказка, — подвели итог слушатели.

В знак уважения Леве выделили верхнюю полку прямо над вожаком. Уснуть он никак не мог.

— Товарищ — свесил он голову вниз. — А что мне завтра делать?

— Продолжать.

— Я же все рассказал.

— Есть еще «Двадцать лет спустя…». И три раза по «Десять…». Устрой людям праздник.

— Каким людям! Какой праздник! — взвизгнул измученный революционер и неожиданно продекламировал: — «Кавказ подо мною…»

Усатый кавказец внимательно посмотрел на него.

— Жаль!

— Что жаль?

— Поэта, — пояснил тот. — Великого русского поэта — Михаила Юрьевича Лермонтова. Столько мог сделать, а прожил так мало…

После этих слов кавказец шумно зевнул, повернулся к стене и очень скоро задышал ровно. А бедный, несчастный Лева всю ночь не мог сомкнуть глаз. Зато наутро у него было готово решение.

 

Троцкий

Едва прозвучал сигнал побудки, как Лева забарабанил в дверь камеры.

— Чего тебе? — недовольно пробурчал вертухай, заглядывая в глазок.

— Хочу сделать важное сообщение.

— Ну, делай.

— Только не в штаны! — заржали сокамерники, прислушивающиеся к разговору.

— Меня при аресте не отвели в баню и не подвергли санитарной обработке.

— И что?

— Дело в том, что при предварительном осмотре у меня выявлено наличие насекомых-паразитов в волосяных покровах тела.

— Подумаешь!

— Я уже подумал. И решил, что во время моего пребывания здесь они могут легко переместиться на окружающих меня весьма достойных людей.

— Да он вшивый! Гад! Гнать его отсюда!

— Видите! Наверно, процесс уже пошел.

— Прочь! Прочь! Прочь!

— Я вас умоляю!

— Ладно. Бери свои манатки и шагай за мной.

Тюремщик бряцнул ключами. Лязгнул засов. Дверь открылась. Сокамерники пинками вытолкали бедного Леву наружу.

Перед тем как дверь захлопнулась снова, он успел победно оглянуться назад. Усатый кавказец, прищурившись, смотрел на него.

— Отсюда уйти можно. А от судьбы — никогда! — успел расслышать Лева его слова.

— Шагай! — тронул его за плечо охранник.

— Спасибо! Спасибо! — залопотал Лева. — Я вас отблагодарю.

— В жопу поцелуешь? — развеселился вертухай. — Иди!

Они зашли в предбанник. Лева сел на скамейку и отодрал каблук на ботинке.

— Вот! — он протянул тюремщику красненькую десятирублевую бумажку. — Отведите меня, пожалуйста, к политическим.

— Ух ты! — приятно удивился тот. — Значит, говоришь, к политическим?

— Да, да!

— Ладно. К политическим, так к политическим. Только давай-ка и второй ботинок проверим. Неровен час, гниды там прячутся — всех своих перезаразишь.

С тихом стоном Лева оторвал второй каблук. Он был уверен, что больше никогда не встретится со страшноватым усачом. Но решил на всякий случай подстраховаться.

— Скажите, а они могут знать, как меня зовут?

— Кто?

— Ну, откуда я ушел.

— А как же. По списку.

— Скажите, а как ваша фамилия?

— Жаловаться будешь?

— Нет, вы замечательный человек! Благодетель!

— Ну да ладно. Троцкий моя фамилия. Ефим Троцкий.

— Я запомню.

И он не только запомнил. Но и сделал эту фамилию своим псевдонимом.

 

Возвращение к своим

— И где же это вы, батенька, столько времени пропадали? — спросил Владимир Ильич, едва соратник переступил порог камеры.

— Попал к бандитам! — сообщил Лева, расстроенный и огорченный потерей заначки.

— Да что вы говорите!

— Да, да!

И Лева поведал соратникам о своих злоключениях.

— А главный из них — просто чудовище. Но грамотный.

— Я его знаю, — сказал Дзержинский. — Он книжки читать умеет. А зовут его — Коба.

— Откуда вы знаете? — удивился пролетарский вожак.

— Сидел? — грозно вопросил Лева.

— По малолетке, — неохотно признался будущий памятник.

— Убил? Ограбил? — не унимался Лев.

— Ошибался, — подвел итог соратник. — А тип этот очень своеобразный. Он грабит. Но только богатых. И раздает бедным.

— Все?

— Что остается. У него же нукеры, лошади.

— Да, оригинальный тип, — подвел итог Владимир Ильич, задумавшись о своем.

— Обед! — басовито выкрикнул в дверную отдушку вертухай.

И революционеры с мисками и ложками устремились на раздачу.

— Кхм! — кашлянул Владимир Ильич.

Соратники дружно расступились, пропуская вождя.

И вот сейчас, после рассказа Левы, ему неожиданно пришла в голову мысль.

Слово! Вот главное оружие революционеров в настоящий момент. И оно может быть и устным, произнесенным вслух и быстро забытым. И письменным, записанным на бумагу и впечатанным в десятилетия и века.

После обеда, после скудной тюремной баланды, лежа на шконке он вспоминал былые марксистские застолья.

Как скатывались капли воды по запотевшей стенке графина с водкой. Как сверкало рубиновым цветом красное вино в фужерах. И из глиняных кувшинов тянуло хлебным духом от холодного кваса.

Как из чугунного котелка струился пар от вареной картошки. На тарелках сверкали мокрыми спинками нарезанные соленые огурцы. И крупные ломти свежего пахучего ржаного хлеба так и просились в руки.

Он не выдержал. Вскочил. И огрызком карандаша на неиспользованной туалетной бумаге, под тусклым светом зарешеченного тюремного окошка он быстро набросал свое первое печатное произведение: «Три источника, три составных части марксизма».

 

Критерий истины

В тюрьме царил строгий порядок. Все — еда, сон, допросы — шло по расписанию, по очереди. Камеру свою заключенные убирали сами. И тоже по очереди. Кому-то это нравилось, кому-то нет, но за нарушение порядка полагалось даже наказание.

Заключенные в свободное время занимались своими делами. Владимир Ильич обычно лежал на спине и думал. И Троцкий тоже лежал. И тоже думал. Мысли у них были разные. Владимир Ильич размышлял о будущем, а Лев — исключительно о сегодняшнем дне.

— Лев Давыдович, убирать бы пора, — подал голос Бонч-Бруевич.

Мальчишка с такой сложной фамилией считался помощником Кржижановского. Он натирал эбонитовые палочки, носил их в карманах и с обожанием смотрел на своего электрического наставника.

В тюрьму он попал случайно. Прибавил себе пару годков и его взяли со всеми.

Про уборку он напомнил не просто так. Обычно он убирал камеру вместо Троцкого, за что тот ему отдавал папиросы. А он уже менял их на скабрезные картинки. Владимир Ильич в этом угрозу марксизму не усматривал и сам интересовался картинками.

— Так что? — повторил Бонч-Бруевич.

Ему, определенно, хотелось свежих картинок.

— Успеется, Боня, успеется. Все это мелкое, суетное, — отозвался Троцкий.

Судя по всему, у него или не нашлось в этот раз папирос. Или он решил их променять на что-то иное.

— А что главное? — не унимался Бонч-Бруевич.

— Философия, осмысление жизни.

— Что-то я не понимаю.

— Скажи, Боня, веришь ли ты в народную мудрость?

— Владимира Ильича? — простодушно переспросил тот.

— В широком философском смысле.

— Ну, конечно, верю.

— Вера — это догматизм и начетничество.

— Значит нельзя верить?

— Надо убедиться в ее достоверности на практике. Практика — критерий истины. Слышал?

— Да, а как это сделать?

— Видишь в углу веник?

— Вижу.

— Попробуй его сломать.

Бонч-Бруевич взял веник и, тужась, добросовестно попытался его повредить. Он кряхтел, краснел. Но все было напрасно.

— Видишь! — наставительно поднял вверх указательный палец Троцкий. — А теперь развяжи веник.

— Зачем?

— Действуй. Потом узнаешь, — взбодрил его Лев.

Бонч-Бруевич добросовестно исполнил просьбу старшего.

— А теперь ломай по прутику!

Юноша легко и без усилий принялся ломать разрозненные части веника.

— Получается! — восхитился он, с восторгом взирая на старшего товарища.

— Чем это вы занимаетесь? — оторвался от своих раздумий Владимир Ильич.

— Учу молодежь на жизненном опыте постигать философские истины.

— Какие же?

— Практика — критерий истины. Сила — в единстве.

— А зачем веник испортили?

— Целый веник не ломался. А по одному прутику — запросто, — сообщил Бонч-Бруевич.

— После постижения этой истины уже нельзя производить уборку.

— Ну да, — подтвердил Троцкий. — Инструментарий-то разломан.

— Можно убрать завтра, — подсказал Бонч-Бруевич.

— Можно. Только завтра будет очередь Феликса Эдмундовича. Ай да Лева! Ну, хитрован! Ха! Ха! Ха!

Владимир Ильич заливисто рассмеялся. А Троцкий широко развел руки. Что ж, мол, виноват. Исправлюсь.

 

Свобода

Наука философия — царица наук — зародилась, как известно, в теплых южных краях. Где-то в районе Индии. И это очень понятно — почему.

Сравните в историческое далеко жизнь человека южного, индуса, к примеру. И северного — ну, скажем, англичанина.

Индусу хорошо. В его краях круглый год — лето. Солнце, тепло, еда сама растет на деревьях. Руку поднял — и вот тебе: хочешь — банан, хочешь — финик, а хочешь — настоящий кокосовый орех.

И об одежде заботиться не надо — нацепил пальмовые ветки ниже пупка и вполне достаточно. И о жилище голова не болит — шалашик из веток соорудил и живи. Не жизнь — вечный праздник. Времени свободного полно, сиди в тенечке и рассуждай о вечном.

А вот у северного человека, нашего англичанина совсем по-другому. Природа ему не брат. Хочешь что-то от земли получить — так ее надо вскапывать, обихаживать. Урожай не только собирать, но и хранить зимой.

И шалашиком тут не обойдешься. Нужно или пещеру искать, или дом строить. Да еще костром тепло там создавать. А значит дрова заготавливать.

И одежду нужно не кое-какую, а теплую, удобную. А ее можно сшить только из шкуры зверя. А зверя надо найти и убить. И потом над шкурой потрудиться как следует.

В общем, нет у нашего северного человека никакого времени для раздумья о жизни. У него вся жизнь уходит на поддержание этой самой жизни. Набегается, устанет — и ему уже не до философии. Потому что и завтра такой же суматошный день предстоит и надо отдохнуть и выспаться.

Революционерам после ареста в тюрьмах показалось совсем и не плохо. Кормили три раза в день, белье меняли регулярно. Раз в неделю — баня. И никто не заставлял работать. А поселили всех вместе одной компанией.

От филеров убегать не надо. Прятаться, скрываться — тоже. Пропитание обеспечено. Крыша над головой есть. И при всем при том все время свободное.

И, конечно же, революционеры окунулись в философию.

Сколько людей билось над важнейшим философским вопросом: что было первым — яйцо или курица? А революционеры-посадочники расщелкали эту задачку в один миг. Конечно же, петух. Ведь без него курица произвела бы на свет бройлера, и весь куриный род благополучно бы вымер.

Или еще проблема — свобода. Это одна из составляющих светлого будущего. За нее революционеры и сражаются. А что такое свобода — не вполне понятно.

Человек свободен ходить голым по улице или пукать в общественном месте? Вполне свободен. Но он этого не делает, потому что есть правила, ограничения.

Но всякое ограничение свободы — это уже не свобода. А с другой стороны, полная свобода — это вседозволенность, анархия.

Спрашивается, где рамки? Где грань между свободой и несвободой? За что боремся-то? Вот такие сомнения наблюдались. И их удалось решить…

Владимир Ильич располагался на нижней шконке. Когда вставал с нее, он непременно нагибался, чтобы не стукнуться головой о верхнюю, которую занимал его соратник по борьбе Феликс Эдмундович Дзержинский.

И вот в раздумьях о свободе он забылся, встал как вольняшка — прямо — и, конечно же, стукнулся головой. Звонко так. Сокамерники даже решили, что раскололся грецкий орех. И тут к пролетарскому вождю пришло озарение.

Если бы он помнил и осознавал, что вставать следует в силу необходимости с наклоном, то он бы не ударился. В момент подъема он про необходимость наклона забыл. Поэтому и заработал шишак на голове. Все встало на свои места: свобода есть осознанная необходимость.

— Гениально! — поддержали своего вождя сокамерники, когда он поделился своим открытием.

— Ах, бросьте! — притворно засмущался тот.

Феликс Эдмундович спустил ноги со своей шконки. И кашлянул.

— Я вот думаю.

— О чем, батенька? — поинтересовался Владимир Ильич.

— О вашей идее. Насчет свободы.

— Поделитесь.

— Я сейчас сижу в тюрьме.

— Это верно.

— И осознаю необходимость в этих условиях тюремных стен, режима и всего прочего.

— И что?

— Но если я это осознаю, выходит, я свободен?

— В известном смысле. Вы можете пить, есть, спать, думать.

— Вот! — просиял Дзержинский. — Это наш путь.

— Какой же?

— После победы революции можно всех посадить в тюрьму. И, как мы им и обещаем, они все станут свободными.

— Зачем же так?

— За всеми не уследишь. А так людям проще будет соблюдать правила, которые нас и приведут в коммунизм.

— Вообще-то, батенька, вы слегка перегнули. Но мысль правильная. Надо приучить людей к порядку и дисциплине.

— И тогда не придется долго объяснять, что такое коммунизм.

 

Утерянная кружка

Имелся в философии — один большой и важный вопрос: что первично — материя или сознание?

Сам Владимир Ильич склонялся к сознанию. Возьмем, к примеру, яблоко. Вполне материальный продукт. Его можно увидеть, потрогать, откусить, съесть. Или приготовить разные вкусности: сок, шарлотку или насушить дольками для компота. Но это все можно сделать, если яблоко находится в ваших руках.

А представьте, что яблоко лежит у вас за спиной. Вы его не видите. Ваше сознание не определяет его наличие. Оно как бы есть — находится за вами. Но для вас его не существует, потому что никакие ваши органы — продукты сознания — его не регистрируют. То есть его вроде и нет.

Однако стоит вам повернуться, его увидеть, осознать зрением и обонянием, и к вам снова возвращаются фантазии насчет его возможного использования.

Получается, что материальность яблока придается сознанием. Сознание выключено — яблока нет. Сначала — сознание. Потом — материя. Сознание — первично. Материя — вторична.

Вот так рассуждал Владимир Ильич и остался бы в своем заблуждении, если бы в тюрьме с ним не случилась забавная история — у него пропала кружка.

Казалось бы, великое дело — ну пропала и пропала. Что особенного?

А, нет! Это на воле: потерял одну кружку, взял другую. А в тюрьме это нельзя. В тюрьме строго — один человек, одна кружка. А за утерю полагался карцер.

Что думали тюремщики — неясно. Может, экономили. Или приучали к бережливости. А может просто боялись. Из ложки можно сделать заточку. Это уже холодное оружие. А из кружки?

Из кружки можно сделать черпак. И делать подкоп для побега.

Кружку можно обменять на что-то запрещенное в тюрьме и этим подорвать основы тюремного наказания.

Что бы там ни было, тюремщики все учли и другую посуду взамен никто не выдавал.

Владимир Ильич духом не пал. И с честью вышел из положения. Он не взял кружку у соратников, не стал пить из мыльницы. Он слепил из хлебного мякиша нечто, похожее на чашку, которую и подставлял для разлива молока.

Подобные действия могли счесть за нарушение режима и отправить в карцер. Поэтому Владимир Ильич быстро выпивал молоко и съедал тару.

Один вертухай засек этот маневр, но разгадать его сути долго не мог. Он и в глазок заглядывал, и внезапно врывался в камеру. Но Владимир Ильич мгновенно уничтожал улику.

И все-таки настойчивый тюремщик добился своего. Углядел он и самодельную емкость с молоком, и лист разлинованной бумаги, которую Владимир Ильич использовал как салфетку, и у него все сложилось.

Хлебный мякиш служил чернильницей. Молоко использовалось как невидимые чернила. На листке же нарисован план свержения царского строя в отдельно взятой стране — России. И наброски полного захвата власти во всем мире агентами Карла Маркса. И тюремные стены не исправили марксистского сектанта. Мир был в опасности. Мир надо было спасать. И он не стал ждать.

— Руки вверх! — заорал вертухай и вырвал бумагу у Владимира Ильича.

Он доложил о происшедшем начальству и показал тот самый листок. Начальство увидело на листке следы недоигранного морского боя. Да оно и понимало: писать молоком неудобно, где написано не видно, писал, не писал — забудешь. Но рвение служивого одобрило. И вызвало Владимира Ильича на беседу.

— Ну-с, голубчик, и что это? — благодушно осведомилось оно, кивнув на листок.

Владимир Ильич записи узнал. Но правду сказать не мог. Как же: революционный демократ, пролетарский вожак, буревестник перемен — и попался за занятием, за которое сопливым школярам линейкой по рукам лупят. Пролетарии от смеха животы надорвут!

А, с другой стороны, как ему, революционеру, правдорубу, врать? Опровергнуть очевидное? И он с находчивостью бывалого студента выкрутился:

— Планы будущих сражений!

— Революции что ли? — всхохотнуло начальство.

— Расстановки позиции перед боем.

— Посражаемся, — согласилось начальство. — А-один! А-два! А-три! А-четыре! Убит. Нет гегемона.

— Ход истории не повернуть!

— Верно! Д-три! Д-четыре! Д-пять! Убит. Готов. Нет Карлы!

— Всех не убьете!

— З-шесть! З-семь! З-восемь! Грохнули Фридриха!

— Его идеи живы!

— А! Остались одноклеточные. Знаете, что это?

— Что?

— Я расскажу. Это одиночка. Карцер. Десять суток за нарушение режима! На хлеб и воду! Немедленно!

Где-то на пятый-шестой день у Владимира Ильича не осталось никаких мыслей, кроме мыслей о еде. Ушли куда-то далеко и революция, и свержение царизма, и даже сам Карл Маркс.

Без еды, продукта вполне себе материального, его сознание меркло, затухало и отказывалось воспринимать окружающее. И тогда его измученному голодом организму явилось открытие. Он тут же нацарапал его ложкой не штукатурке тюремной стены: материя — первична, сознание — вторично.

 

Диплом

Кого-то тюрьма испугала. Кого-то взбодрила. Владимир Ильич свою марксистскую деятельность не прекратил.

Постепенно он стал выходить на ведущие роли в революционном движении. Он становился тертым марксистским калачом. Он и в тюрьме отсидел, и статьи писал, и имел свой кружок.

Не всем это нравилось. Злопыхатели и завистники били по слабому месту:

— Может ли недоучка наставлять других?

И ведь так оно и было. Университет Владимир Ильич то ли бросил, то ли его выгнали. Он целиком отдался революционной борьбе. Да и глупо учиться, если уже учишь других.

А недруги при каждом удобном случае норовили уколоть, уесть каверзными вопросами.

— Как вы относитесь к Гегелю?

— Никак. Я — Ульянов! — гордо отвечал вождь.

— А как вам представители Милетской школы? — вопрошал будущий меньшевик Мартов.

— Наши казанские круче! — не лез за словом в карман пролетарский лидер.

— А что такое, по-вашему, вещь в себе? — спрашивал очередной умник.

— Матрешка! — мгновенно отвечал Владимир Ильич.

И слышал в ответ взрывы гомерического хохота.

Мама тоже донимала:

— Вова, так нельзя. Куда сейчас без высшего?

Дзержинский, который не вылезал из-за решетки, предложил засчитывать в образование тюремный стаж. Три года — гимназия, пять — высшее, а за десять сразу давать профессора. Себя он сразу причислил к академикам.

Идея вроде бы и неплохая, только ее не поддержали — как отсечь уголовников?

Сам Владимир Ильич нашел выход. Однажды он в кружке показал сподвижникам синюю картонную книжицу.

— Что это? — спросили его.

— Представьте: диплом об окончании высшего учебного заведения.

— Чей? — хором осведомились будущие отщепенцы — Дан и Мартов.

— Мой!

— Не кулинарный ли техникум одолели? — съехидничал Дан.

— Санкт-Петербургский университет, между прочим, — скромно объявил Владимир Ильич. — Юриспруденция. Сдал экстерном.

Неверующие хотели еще что-то спросить, но соратники захлопали в ладоши:

— Молодец! Зачтено!

— Настоящий! — уважительно заметил Дзержинский, поколупав ногтем синюю обложку. — А можно я тоже сдам? На юриста?

— Никак нет, батенька, — строго осадил его соратник. — Стражу революции юриспруденция не нужна.

Кружковцы легко приняли аттестат Владимира Ильича. Не спорили, не возражали. А зря. Давайте-ка призовем на помощь науку математику.

Учеба в высшем заведении длится пять лет. Студент за это время сдает девять сессий — по две в год, минус последние полгода — диплом.

Возьмем на каждую сессию четыре экзамена и четыре зачета. Стало быть, за свою студенческую жизнь молодой человек должен сдать тридцать шесть экзаменов и столько же зачетов.

Допустим, какой-то предмет студент учит целый год и экзамен по нему сдает два раза. Пусть такие предметы все. То бишь получится, что этих предметов — восемнадцать. И, если за каждый предмет сдавать экзамен один раз, то и экзаменов будет в два раза меньше — восемнадцать.

И — не забыли? — еще тридцать шесть зачетов. Зачеты это не экзамены, это попроще. Есть среди них и малозначительные. Отбросим половину. Останется восемнадцать зачетов.

Итог выглядит так: чтобы заполучить высшее образование экстерном, нужно сдать почти два десятка экзаменов и столько же зачетов. Не слабо!

А дальше ну никак не уйти от вопросов. Как он смог? У него и кружок, и революционная деятельность, и тюремная отсидка, и не одна. Как и каким образом он сумел все знания освоить? Как донес преподавателям? И как его — врага строя — вообще допустили до сдачи?

Вопросы, вопросы… Что-то не вяжется…

Недавно провожал приятеля на черноморский курорт. Он ехал поездом с Курского вокзала. В подземном переходе нам предложили диплом врача — хирурга. За совсем смешную цену.

— Возьмите, — уговаривал нас продавец. — Можете кого-нибудь зарезать. И без всяких последствий.

— Как это?

— Скажете, что врачебная ошибка. Такое бывает.

— Анестезиолог подвел, — подсказал приятель.

— Верно! — обрадовался продавец. — Могу устроить даже красный диплом. Но чуть дороже.

— А у меня уже есть высшее, — сообщил приятель.

— Будет второе. Это такой понт!

Москва — она вся в понтах. Если бы понты светились, то город ночью сиял бы как новогодняя елка без всякого электричества.

— Пойдем! — потянул я друга. — Если ты купишь диплом, тебе не хватит денег на курортные развлечения.

Я еще подумал: к чему этот второй диплом? У нас хорошая, интересная работа. Родственники, знакомые, репутация. Все знают, чем мы занимаемся на службе и что делаем дома. И как бы это выглядело, если бы мы, специалисты по цветным металлам, начали б хвастаться дипломом врача. Да еще хирурга.

И тут мне в голову пришла одна мысль…

Громадным усилием воли и напряжением всего организма мне удалось ее погасить и забыть.

 

Государева служба

Получение диплома изменило жизнь Владимира Ильича. Неожиданно для многих он устроился на государственную службу — помощником судьи.

— Испугался посадок, — шептали завистники.

На самом деле так и выглядело. Кружок он не бросил, но заметно охладел к нему и появлялся лишь за деньгами.

Соратники терялись в догадках. Что все это значит? И что будет дальше? И мало кто обратил внимание, что после выхода из тюрьмы Владимир Ильич побывал на родине, в Симбирске.

Мама, конечно, постарела, но оставалась по-прежнему бодрой и энергичной.

Сын вручил ей деньги.

— Вот, купи младшим что-нибудь сладенького.

— Спасибо, Вова, — обрадовалась Мария Александровна.

Она поняла все правильно: дело не в деньгах — она не бедствовала, — дело в подарке. В том, что сын стал взрослым человеком, самостоятельно зарабатывает. И зарабатывает прилично, раз выделяет на подарки. И вообще: он на правильном пути.

— А я хочу тебе тоже кое-что подарить!

Она вышла в другую комнату и возвратилась с небольшим сундучком, обитым железом.

— Ты можешь теперь хранить свои сбережения в надежном тайном месте, — сказала она, передавая сундучок. — А ключик повесь на цепочку и носи на шее.

— Спасибо, мама!

Владимир Ильич с чувством поцеловал родительницу в щеку.

— И еще: я бы посоветовала тебе потрудиться на государственном поприще.

— Зачем, мама? Ведь государство, как аппарат насилия и принуждения, мы, марксисты, непременно уничтожим.

— А если люди продолжат грабить, воровать, убивать? Как их наказывать?

— По закону.

— Правильно. А за его исполнением должны следить специальные службы: полиция, прокуратура, суд.

— Пожалуй, ты права.

— И учти: сразу везде хорошо не сделаешь. Если в одном месте будет хорошо, туда побегут из других мест, где плохо. А на всех хорошего не хватит.

— И что это значит?

— Свое надо защищать. Нужна и граница, и армия.

— Выходит, и после революции государство сохранится?

— Обязательно! И, если ты хочешь им руководить, иди на государственную службу и посмотри, как это все устроено и работает.

— Я подумаю, мама, — пообещал сын.

— Вот и спасибо. Хочешь, я принесу тебе кусочек вкусной домашней брынзы?

— Это же еврейская еда!

— Здесь тебя никто не увидит.

Мама ласково погладила по кудрявой голове своего революционного отпрыска.

И он последовал ее совету.

Государственная служба не глянулась ему сразу.

Прятаться и маскироваться было не нужно. Но платили немного. Клиенты несли. Но деньгами редко. В основном продуктами — куренком, яйцами, шматком сала. Или материалом — сатином, сукном.

Работать зато приходилось как проклятому — с девяти до шести. После обеда спать не давали. И, если опоздаешь или уйдешь пораньше — ругались.

Выслушивать приходилось чужое, а не говорить самому. И это чужое требовалось записывать. Даже когда не хотелось.

В общем, не работа, а бесконечная гребля на галерах.

Да и сама судебная система прогнила насквозь. В ней царили несправедливость и беззаконие.

Муж избил жену. Она заявила. Он изверг, рукоприкладчик. Его нужно расстрелять или впаять пожизненный срок, чтобы другим было неповадно.

А судья его отпускал:

— Ну, сорвался мужик. У него семеро по лавкам. Посади — семья по миру пойдет.

Или поймали воришку — малолетку. Спер с лотка сразу аж четыре пирожка с ливерной колбасой.

— Господин судья, — горячился в совещательной комнате Владимир Ильич. — Он же профессионал. Он же двумя руками хватал. Нужно изолировать его от общества.

А судья выносит условный срок:

— Он же от бедности, с голодухи. Определи его в тюрьму, он же с ворами и бандитами споется. Законченным разбойником из тюрьмы выйдет!

Отвращение к судебному делу у Владимира Ильича все накапливалось, накапливалось. В один прекрасный день он посчитал, сколько заработал на службе, сравнил с кружковскими доходами. И глубоко задумался.

Марксистский кружок не только давал веру в светлое будущее, но и приносил побольше денег в настоящем. Правда, постоянно угрожал тюрьмой. А деньги хороши не сами по себе, а полученными от них удовольствиями.

Посему необходимо было отделить деньги из кружка от самого кружка. И когда такое решение нашлось, Владимир Ильич немедленно ушел из суда.

 

Революционный веник

Пока Владимир Ильич занимался государственной деятельностью, дела в кружке заметно ухудшились. Обнаружилось, что пролетариев стали растаскивать по другим кружкам. Все понимали, пролетарии — это сила. И каждый норовил этой силой воспользоваться.

Когда Владимир Ильич вернулся в свой кружок, лица его соратников были похожи на октябрьское небо — хмурое и пасмурное. И глаза их горели голодным блеском.

— Что будем делать? — выразил общее настроение матрос-партизан Железняк.

И все выжидающе посмотрели на вождя.

И он их не подвел. Он показал себя в полной марксистской красе.

— Товарищ Бонч-Бруевич, дайте мне, пожалуйста, веник.

— Вот! — передал тот веник.

Владимир Ильич водрузил веник на стол.

— Это наше будущее!

— Пойдем в дворники? Будем убирать за гужевым транспортом? Откроем баню с девочками? — наперебой строили догадки революционеры.

Владимир Ильич победно улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Нет!

А когда версии истощились, он торжественно объявил:

— Смотрите! Веник состоит из прутьев, каждый из них легко сломать. А связанные вместе, они обретают особую прочность и крепость.

— Да! — радостно подтвердил Бонч-Бруевич. — Я знаю. Я пробовал.

— А, понял! — закричал матрос-партизан Железняк. — Мы пролетариев свяжем, чтобы они никуда не разбежались. И поведем их по верному пути.

— Вроде тройки? С бубенчиками? Ха! Ха! Ха! — рассмеялся Владимир Ильич.

— Как же можно использовать идею веника? — спросил Троцкий.

— Представляете, что отдельный прутик — это марксистский кружок. А веник — это много прутиков. Много марксистских кружков. В разных городах. В разных местах. Отдельный кружок слаб, его легко разрушить, посадив, к примеру, руководство. А если кружков много, то остальные продолжат работу.

— Всех не пересадишь! — выкрикнул матрос-партизан Железняк.

— Тише! — поморщился Троцкий. — Объединяющая сила здесь — марксистское ученье?

— Архиверно!

— Но как практически реализовать эту идею?

— Да, как? — выразительно посмотрели на вождя соратники.

— Просто! В ряде городов уже действуют рабочие кружки. И наша задача — перестроить их на марксистские рельсы.

— Как?

— В каждый кружок высаживаем десант: руководителя — из числа проверенных товарищей, сотрудниц товарищ Якова, людей товарища Цюрупы со своими аппаратами, и подчиненных товарища Феликса — стоять на стреме.

— И что?

— Меняем условия для кружков. Пролетариям предлагаем дешевый коньяк, двухсменные встречи, бесплатный ночлег и возможность расплачиваться приносимым с работы. Местным активистам установим повышенное жалование.

— А нам?

— Остальную прибыль.

— Я не согласен! — объявил Цюрупа.

— Почему?

— Если я открою технологию изготовления моих фирменных напитков, они начнут варить их сами, без меня.

— Это легко поправимо. Ваши напитки можно готовить в одном месте, а в кружки только доставлять.

— Гужевым транспортом! — поддержал Троцкий. — В одну сторону их загрузят коньяком, а обратно пойдут с пролетарским товаром.

— Отлично!

— И никаких холостых пробегов. Если расставить везде своих пролетарских людей, может получиться хорошая торговая сеть.

— Вот видите!

— А как делить выручку? — подал голос Бонч-Бруевич.

— Половина останется в кружке, а половина пойдет нам, — снисходительно пояснил Троцкий.

— Нет, нет! — вмешался Владимир Ильич. — Самостоятельность непременно приведет к искажению марксистского ученья.

— Как же быть?

— Деньги должны поступать к нам, в центр. А взамен кружки получат методические материалы и сигналы о начале революции.

— Как же они будут жить?

— Мы отсюда, их центра будем направлять им необходимое количество средств. Это централизм. А поскольку деньги будем давать мы, народ, по-гречески — демос, то главный и основополагающий принцип нашей деятельности будет демократический централизм.

— Ура! — радостно поддержали своего вернувшегося верховода сподвижники.

 

Поиски помощника

Владимир Ильич сильно увлекся написанием статей на марксистские темы.

Пролетарии скоммуниздили гектограф, притащили бумагу и краску. И печатали прямо на явочной квартире. Потом материалы распространяли среди рабочих за небольшие деньги. Которые Владимир Ильич справедливо забирал себе. И часть которых он выдавал своим соратникам к праздникам в виде поощрения.

И тут у пролетарского вождя обнаружился крупный недостаток: скверный — мелкий и неразборчивый — почерк. Наборщики волками выли, разбирая его каракули. Ему явно требовался помощник. И лучше всего на эту роль подошла бы аккуратная добросовестная барышня.

Барышень вокруг было предостаточно: и пролетарские работницы, и революционные дамы, и труженицы Якова Свердлова, которые со временем оседали в первой или второй группе.

Первые были тихи, милы, покладисты. И глуповаты. Вторые же, находясь в женском естестве, во всем старались походить на мужчин. Они курили, сплевывали через зубы и всех подряд называли:

— Товарищ!

Барышни активничали, занятия посещали аккуратно, старательно вели конспекты. И без устали крутили головами в разные стороны.

Барышни, ах уж эти барышни!

Нужны ли им были Маркс, Энгельс, классовая борьба и пролетарская революция? Звала и манила ли их борьба с царским самодержавием? И искали ли они свое будущее в демократических переменах?

Нет, разумеется, нет!

Будущее они видели по-своему, по-женски: просторное жилье, вкусная здоровая еда, много детей и непьющий, хорошо зарабатывающий муж.

Занятия в кружке располагали к поиску подобного спутника жизни. Водя глазами по сторонам, барышни старались угадать, кого из соседей ждет в будущем министерский портфель, кого — кресло директора завода, а кто, на худой конец, станет бригадиром комплексной бригады.

И в счастливом предвкушении этого прекрасного будущего широко раскрывались наивные девичьи глаза, зажигался румянец на щеках и губы сами складывались в мечтательную улыбку.

Революционные барышни были поумнее, менее простодушными. Они понимали, что руководящих мест на всех не хватит. И зорко всматривались в соратников, оценивая, кому выпадет жребий в будущем. Но не отбрасывали и настоящее.

И Владимир Ильич тут ходил в уверенных лидерах. Ясно было, что будущее его ждет замечательное. Как-никак вождь. Да и настоящее тоже привлекало. Именьице хоть и небольшое, в доле с братьями и сестрами, а все ж — доход. И с кружками финансово неплохо организовано.

Владимир Ильич своим положением пользовался охотно. Приглянувшихся барышень он частенько оставлял на явочной квартире на ночь для индивидуальных занятий. И нашел даже для этого свой веский марксистский повод.

— Человеком будущего, коммунистом можно стать лишь обогатив свою память богатством тех знаний, которые уже выработало человечество.

И он предлагал как раз и обменяться этими знаниями. При этом от продолжения встреч уклонялся.

— Я женатый человек.

— Кто же ваша супруга?

— Революция! — гордо сообщил он.

И вот в одну из инспекторских поездок в Москву Владимир Ильич обратил внимание на одну революционерку. У нее оказался крупный, разборчивый каллиграфический почерк. И к тому же весьма привлекательная внешность.

Словом, барышня ему вполне подходила. Но подойти к ней он никак не решался. С ней всегда рядом находилась худая чернявая подруга с большим, как перезрелый огурец, шнобелем. И в очках.

И все-таки их знакомство состоялось.

 

Оценка

Надежда Константиновна давно заметила, что вождь постреливает глазами в ее сторону. И поняла это по-своему. Но события не торопила.

К моменту их знакомства она была далеко не юной девой — ей подкатывало к тридцатнику. К тому же она была дочерью офицера и хорошо усвоила главный воинский маневр: тот, кто поднимается в атаку последним, имеет наилучшие шансы праздновать победу.

Поэтому она не спешила.

Если честно, по-женски он ей приглянулся сразу. Росточка невысокого, картавит, лысоват — такой наверняка налево не побежит.

А какой находчивый и храбрый!..

Как-то на заводском митинге он с деревянного ящика держал речь. А перед этим пообедал седлом молодого барашка.

На приманочный запах к нему потянулась стая собак. Своих они не трогали — их от машинного масла рвало.

Другой бы, узрев опасность, закричал бы, засуетился, запаниковал. А Владимир Ильич — нет. Не растерялся.

— Сомкнем плотные ряды, товарищи! Станем плечом к плечу!

Рабочие сдвинулись. И собаки перед преградой отступили.

А уж хозяйственный!..

Сама лично убедилась. Он так отчитал на кухне своего ближайшего соратника!

— Товарищ Троцкий, что вы делаете?

— Жарю колбасу.

— Это поразительное безобразие! Бессмысленное транжирство! Немедленно прекратите!

— Почему?

— Колбаса — вареная. Это готовый продукт. А вы подвергаете его повторной обработке. Расходуете и ресурсы, и время.

— Я так люблю. Это же вкусно!

— Хорошо. Дожарьте и принесите мне. Я лично проверю результат.

А уж какая перспектива проглядывалась!..

Понятно, что руководитель кружка — это только ступенька. И она — эта ступенька — лишь одна из многих в длинной лестнице, ведущей наверх, наверх, наверх…

Дело оставалось за малым: сделать так, чтобы их знакомство не ограничилось изучением никем не проверенных марксистских истин.

 

Знакомство

Очередное занятие подошло к концу. Пролетариев распустили по домам. Революционеры устроились за столом и налегли на еду и выпивку. Застучали ложки и вилки, зазвенели бокалы. А когда ход инструментов для еды успокоился, Троцкий дал отмашку баянисту:

— Давай!

Чернявая барышня двинулась к Владимиру Ильичу.

— Потанцуем?

— Охотно.

— Я — Землячка! — представилась та, прильнув к вождю жестким, как стиральная доска, телом.

— Вы из Симбирска? — обрадовался Владимир Ильич.

— Нет, товарищ! — скривилась та. — Я не из Симбирска. Землячка — это мой псевдоним. Зовут меня Роза.

— А я Владимир.

— Очень приятно.

— Мне тоже.

— Товарищ, а вы не против вместе посумерничать?

— Зачем?

— Мы обменялись бы знаниями. Развили в себе коммунистическое начало. И стали бы ближе к светлому будущему.

Владимир Ильич успел перед едой выпить. Но немного. Барышня казалась подходящей для революции. Но не для обмена знаниями. Однако обижать соратницу вождь не стал.

— Скажите, товарищ Роза, а что вы знаете об электричестве?

— Ничего.

— Тогда вам, безусловно, нужен товарищ Глеб. Он крупный специалист в этом вопросе.

— Чем же он интересен?

— О! У товарища Глеба есть превосходная эбонитовая палочка. Он покажет ее в действии.

— Эбонитовая палочка! — расширила глаза Роза. — Да вы что!

— Если ее потереть, она может заряжаться снова и снова.

— И я сама могу это попробовать?

— Непременно! Вон товарищ стоит в уголке.

— Спасибо, товарищ! — с чувством произнесла соратница и двинулась в указанную сторону.

Владимир Ильич проследил за ней взглядом. Роза ошиблась. И подошла не к Кржижановскому, а к матросу-партизану Железняку, который стоял рядом. Владимир Ильич хотел поправить ее, но пара так увлеченно заговорила друг с другом, что он решил им не мешать.

Розина подруга в это время в одиночестве ковыряла вилкой в тарелке. И Владимир Ильич решился.

— Не одолжите ли мне простой карандаш? — попросил он у приглянувшейся барышни. — Хочу подчеркнуть некоторые места из третьей главы «Капитала» Маркса.

— С удовольствием! — отозвалась та. — Могу предложить вам химический карандаш. Если вы его послюнявите, черта выйдет яркой и заметной. И сохранится долго.

— Спасибо. А вы не желаете вечерком позаниматься отдельно.

— Чем, товарищ?

— Володя.

— А я — Надя. Так чем?

— Мы могли бы вместе законспектировать «Манифест Коммунистической партии».

— Сегодня, к сожалению, нет. Я еще должна агитировать женщин на фабрике «Белая роза»

— Я мог бы с вами. И подождать.

— Нет! Нет! Это в раздевалке после смены. Мужчинам туда нельзя.

— Жаль… А если завтра?

— Не получится. Митинг у сталеваров и мне еще надо подготовиться. Мы могли бы встретиться через три дня, в пятницу…

— Хорошо. А где?

— В Александровском саду. У Кремля. В восемь.

— Прекрасно! Непременно приду! — обрадовался Владимир Ильич. — А не налить ли вам винца?

— Нет, нет! Это кагор. Церковное. Я такое не пью.

— Может водочки?

— Лучше бы пивка…

— Его нет. Хотя при встрече…

— Кстати, а конспект «Манифеста…» у меня есть. Могу одолжить.

— Спасибо. Я сам.

Владимир Ильич глянул туда, куда он отправил Розу. Та стояла с матросом-партизаном и довольно улыбалась. Матрос широко махал руками и что-то увлеченно ей рассказывал. Видимо, как участвовал в морских сражениях и пересекал океаны и моря.

 

Первое свидание

Они встретились в Александровском саду. Она бережно держала в руках толстую сумку. Он нес с собой фельдшерский саквояж.

— У вас там, наверное, маскировочные средства? — уважительно спросила она.

Надежда Константиновна знала, что революционеры иногда носят с собой парики, накладные усы, бороды и даже пролетарскую одежду, чтобы прямо в подворотне можно было в короткое время изменить внешность.

— Не угадали, — улыбнулся Владимир Ильич.

— Ну тогда, наверно, труды Каутского, Струве и Юма, которых вы собираетесь критиковать за отступление от марксизма?

— Ха! Ха! Ха! — звонко рассмеялся Владимир Ильич. — Представьте себе: вовсе нет. Там у меня пиво из волжского местечка Жигули. И вобла. Пролетарии привезли с оказией.

— Спасибо! — поблагодарила она его за пиво. — Какой вы заботливый!..

— Пойдемте! — потянул он ее в кусты.

— Как? Прямо здесь?

— Если мы будем пить пиво на видном месте, полицейские нас заберут в участок за нарушение порядка и оштрафуют.

— А-а!

Они забрались в гущу кустов. Он обстукивал воблу о каблук сапога и зубами ловко срывал пробки со стеклянных бутылок. Они пили прямо из горлышка и закусывали солеными рыбьими спинками.

А как пахла цветущая сирень!.. Как она пахла!..

— Пи! Пи! Пи! — громко выводила одинокая пичужка.

Кого звала? Что не договаривала?..

Потом они долго бродили вокруг Кремля, по Красной площади и восхищались творением предков — Лобным местом.

— Если поставить виселицу, то она хорошо будет видна со всех сторон.

— А если казнить отрубанием голов, то кровь легко смыть по Васильевскому спуску в Москву-реку.

Предметом их обсуждения стал и Кремль.

— Мы должны разрушить эту колыбель монархии, гнездо царизма, оплот самодержавия — символ угнетения и подавления пролетарских масс.

— Нет! Нет! Я думаю надо оставить как есть.

— Как памятник нашей победы?

— Как прекрасное место для явочных квартир. Это же крепость. Даже если враг подойдет близко, мы спокойно можем заниматься марксизмом. Высокие стены — это превосходная преграда от наших противников.

— А укрывшись за его стенами, не потеряем ли мы связь с народом? И широкими пролетарскими массами?

— Нисколечко! Наоборот! Мы оградим часть Красной площади и устроим там кладбище для наших лучших людей. И будем там проводить торжества и празднования.

— Гулянки на кладбище — не кощунственно ли это?

— Вовсе нет! Мы сломаем это устаревшее людское представление о кладбище, как месте скорби и печали. Разрушим этот человеческий стереотип. И эта перемена станет одним из элементов нового нашего мира.

Говорили они о разном.

— А как вы относитесь к учению иностранного профессора Дарвина, что все люди произошли от обезьян? — спросил Владимир Ильич.

— Знаете, — неуверенно произнесла Надежда Константиновна, — я помню свою бабушку. Она мне рассказывала о своих родителях. В общем, я сомневаюсь.

— Ха! Ха! Ха! Совершенно напрасно сомневаетесь! А как же остатки волосяных покровов на различных частях тела? Это и есть следы наших далеких предков.

— Да, да! Это вы верно заметили!

— Кстати, давайте я поношу вашу сумочку.

— Нет, нет!

— Мне кажется в ней что-то тяжелое.

— Там «Капитал».

— Зачем?

— Вдруг вы что-то захотите законспектировать, а у вас не найдется под рукой первоисточника.

Гуляли они не очень долго. Пиво хорошо для споров и дискуссий. Или где-нибудь в трактире или ресторане, а не для городских прогулок. Уличных кабинок тогда еще не было.

И вести на явочную квартиру он ее тоже не мог. Лева Троцкий агитировал там даму народнического толка за переход в социал-демократы и просил не спешить.

Да и вдруг все сведется к конспектированию Карла Маркса?

Они уговорились встретиться на следующий день. И встретились еще несколько раз. Но развитие отношений внезапно грубо и резко прервалось.

 

Наказание

Словно чернильное пятно расползался марксизм по несчастной России.

Как неутомимый жук-древоточец проделывает разнообразные ходы в древесной толще, разрушая ее; как весенний ручеек, из года в год протекая по одному месту, вырывает глубокий овраг; как рыжая ржа медленно и неуклонно съедает стальную твердь; как…

Метафор и гипербол не хватает, чтобы описать, как Владимир Ильич с соратниками упрямо и безостановочно разваливал царский строй.

Подобный гадеж не мог оставаться безнаказанным. Вождя пролетариев и его подельников ловили и определяли в тюрьму. Хватали и сажали. А они выходили и продолжали.

Тогда-то и решено было вырвать разложенцев строя из питательного пролетарского бульона. Коль тюрьма не привела их в чувство, велено было отправлять их куда подальше: в Сибирь, в тайгу, в село, к медведям!

Здесь хочется сделать паузу. Понять и разобраться: что происходит? В трепет вгоняют поступки самодержца. В недоумение и головные боли.

Дядя Коля! Николай Александрович! Гражданин Романов! Ты же царь всея Руси! А что творишь?..

Ну, вспомнил бы дедушку своего. Замечательный был дедушка — тоже царь, добрый, благородный. Крепостное право отменил, освободил крестьян от рабства.

И что ему за это устроили революционеры? Правильно — они его взорвали! Вот такая это публика. Разве можно такое не помнить? А он забыл. Все забыл!

Судите сами.

Да, отправил главного вождя в ссылку. Это вроде бы наказание. Только ой ли?

Отослал далеко. Но не на каторгу же. Не в кандалах, не пешком по этапу. А в кибитке, за государственные деньги.

Как вам такое путешествие? И куда?

В тихое уединенное место. Где ни шума, ни гвалта, ни городской суеты. Со свежим, не загаженным дымами заводов и фабрик, воздухом. С чистыми, не испорченными отходами, реками. Райское место! Курорт! Хоть и не южный.

А на каких условиях!

Жить не в тюремной камере, а в деревенской избе. Спать не на шконке, а на кровати с периной. Питаться не баландой с краюхой хлеба, а полноценной крестьянской едой.

И все это — не за свои кровные. Все за чужой, то бишь государственный, счет. Корова тогда стоила четыре рубля, а ссыльным на месяц выдавалось — восемь!

И вольница, вольница-то какая!

Никаких принудительных работ, никакого насильственного режима. Встал — когда захотел. Делаешь — что хочешь. Решил — собирай грибы, охоться, рыбачь, гуляй. Прискучило — пиши статьи и книги, общайся с себе подобными, двигай дальше ученье Маркса. А из всех возможных ограничений — лишь одно — нельзя покидать село, уезжать из него.

И как вам это? Наказание? Или творческая командировка?

А ведь это отнюдь не все. Ну-ка, вспомните, как Владимир Ильич якобы что-то писал в тюрьме молоком. Писал, не писал — вопрос спорный. Тут важно другое: в тюрьме, за решеткой противникам строя выдавали молоко. Настоящее коровье. Порошкового-то тогда не было. А прокисшим ничего не напишешь.

Сохранять молоко свежим — это такая морока. А тюремщики даже не для себя, для своих врагов так старались.

А возьмите такую коллизию.

Где это, скажите, видано, чтобы человеку, отсидевшему в тюрьме, политическому отщепенцу давали право свободно сдавать в университете экзамены? Да еще экстерном? Да еще и позволили после отсидки трудиться на государственной службе?

И это еще не последнее.

Человека наказали, отправили в ссылку, он — преступник. И вдруг он захотел жениться. И не на какой-нибудь расконвойной вольняшке, а на такой же, как сам: преступнице, ссыльной. Которая, к тому же, не рядом, а совсем в другом месте — в Уфе.

И что же?

Его просьбу выполняют. Даму сердца привозят. Жениться позволяют и разрешают жить вполне обычной, семейной жизнью. М-да!..

Смотришь на все это отсюда, издалека и диву даешься. Николай Александрович!

Как можно! Как можно! Творить такое!

Да еще и умудриться при всех этих делах заработать прозвище Кровавый.

Воистину невообразимы дела твои, Господи!

Да вот что бывает, когда в русских императорах оказывается человек, в котором русской-то крови одна маленькая капелюшечка. Немчура! Европеец! Чужак!

 

Женитьба

Человеку меняют обстановку, окружение, перебулгачивают всю жизнь. Есть повод задуматься — что дальше? Как жить?

И что же? Что делает наш революционный марксист в этой ситуации? Переосмысливает прошлое? Оценивает будущее? Укрепляется в своей вере? Или разочаровывается в убеждениях и идеалах?

Как бы не так!

Владимир Ильич — женится!

И на ком? На своей недавней знакомой. Почему? Зачем?

Она — убежденная социал-демократка. Товарищ по борьбе. Соратница. И почерк у нее замечательный. Но, положа руку на сердце, разве это требуется от любимой женщины? От жены?

С Надеждой Константиновной все понятно. Ей пора. Не бог весть какая красавица, без наследства. Мартов держит в невестах и дальше не идет. А время тикает — возраст, возраст… К тридцатнику подкатывает.

Она могла бы и раньше выскочить замуж — все-таки в мужской компании вращалась. Правда, вокруг были в основном пролетарии, у которых из всего имущества были только цепи. А в семейной жизни из всего металлического хороши только деньги. Да и то лучше бумажные.

И вот начало было у нее складываться с пролетарским вожаком, и тут судьба развела их в разные стороны.

Жестокий удар! Все вроде бы развалилось. Разошлись. Но она не сдалась. И вдруг получила предложение руки и сердца. Согласна? Конечно, согласна! Вот такой неожиданный поворот.

Это — она. А он? С ним-то что произошло? Чего он так разгорелся?

Ведь не на пустынный же остров его сослали. И не на северный полюс, где из женского пола усатые моржихи и белые полярные медведицы. В Сибири-то люди живут. И девки есть. Да еще какие!

Щечки — как помидоры, глаза — вишенками, грудь — словно спелые арбузы, а попка — как ствол африканского дерева баобаб: охватить захочешь — надо второго на подмогу звать. С таким огородом никакой авитаминоз не грозит!

Яша Свердлов, как увидел, аж зашелся в восторге:

— Какой контингент! Да с таким и в Европу не стыдно!

И принялся их склонять к поездке. Пока его местные мужики в чувство не привели.

Да что Яшка!..

Там покойникам на глаза медные пятаки кладут. Тяжелые. Потому что, ежели они такую красоту углядят, то сразу из гроба поднимутся.

Вот такие они — сибирячки!

Это вам не какое-то худосочное городское создание с зеленым лицом.

— Ах, маменька, я вчера читала такой чувствительный роман. Все про любовь. Накапайте мне, пожалуйста, валериановых капель для снятия беспокойства.

Вот и разберись, зачем Владимир Ильич эту кутерьму с женитьбой затеял…

А теперь представьте себе картину сибирской жизни.

Вечер. За окнами мороз. В небе светится белая луна и мерцают, будто ежатся от холода, звезды.

В жарко натопленной избе за деревянным столом расположились трое: хозяин с хозяйкой и их постоялец.

Дымится миска с пельменями. На тарелках разложена квашеная капуста, соленые огурчики, маринованные грибки. В хлебнице — духовитый ржаной хлеб домашней выпечки. Стоит глиняный жбан с квасом и лафитник с чистым, прозрачным, как слеза, самогоном.

— Глашка, — басит хозяин. — А ну сидай за стол.

— Я ужо снидала, батенька, — пищит та из-за занавески.

— Ела она, ела, — подтверждает хозяйка.

Муж хочет что-то сказать, но только машет рукой.

— А-а! Ладно… Давай-ка, Вовка, налегай на нашу едову.

— Благодарю вас, — подкладывает себе пельменей постоялец.

— А выпьем?

— Вообще-то мы, революционеры не пьем. Но у меня чертовски разболелся зуб. И прополоскать его спиртным — прекрасный способ перебороть недуг.

— Затейливо гуторишь. Так пьешь или нет?

— Пью.

— И славно.

Хозяин разливает самогон по стопкам.

— Ну, будем!

Они выпивают и некоторое время неспешно закусывают.

— Еще по одной?

— Вообще-то зуб прошел. Но для профилактики других…

— Ты не боись. Мы все твои тридцать два обмоем. Вечер-то длинный. Куда торопиться.

Они снова выпивают и едят.

— Скажи-ка, Вовка, — интересуется хозяин — сколько тебе у нас назначено?

— Три года.

— Как всем.

— Почему как всем?

— Ты ж по политике?

— Я революционер!

— Во-во! Три года — и каюк твоей революции.

— Товарищ, обоснуйте свою позицию.

— Куда уж мне!.. Это ты, Вовка, все снуешь, снуешь. Не успел появиться, а уж всех девок общупал. И на Глаху мою глаз положил.

— Папенька! — пискнула та.

— Цыть! — гаркнул на нее отец.

— Товарищ, вы не правы! — загорячился Владимир Ильич. — Да, я смотрю на вашу Глафиру и на других. Но не как на девок, а как на представителей трудового народа. У которых впереди блестящее будущее. И которым нужно оказать помощь и содействие в его достижении.

— Что у них впереди, мы знаем. Сегодня — с одной, завтра с другой, третьей.

— Архиверно! Важно в наикратчайшие сроки охватить максимально большой контингент людей.

— Складные байки баюкаешь. А вот аккурат через три года засипишь, загундосишь, и весь твой революционный пыл стухнет.

— По какой причине возможно подобное?

— Так у нас все село в сифилисе ходит.

— Как?

— А так: сядь и покак!

— Это безобразие! — воскликнул Владимир Ильич, вскакивая из-за стола. — Это провокация! Черт знает что!

— А девок портить — это что? Ты б, мил друг, кого б из своих охаживал. А то, неровен час, вся твоя революционная прыть пройдет… Да ты чего вздыбился? Садись! Ешь!

— Нет уж, батенька. Сыт по горло!

Владимир Ильич в сердцах швырнул на стол салфетку и побежал в баню. Там он долго мыл себя попеременно мылом, марганцовкой и уксусной эссенцией.

Мылом он создавал щелочную среду, эссенцией — кислотную, марганцовка служила окислителем. Такой набор средств предлагал для молодых людей в щекотливой ситуации великий русский химик Дмитрий Иванович Менделеев. Что подтверждал и марксистский доктор Семашко.

Особенно яростно он тер мочалкой места оволосения. Именно там по тогдашним представлениям гнездились бледные спирохеты — возбудители сифилиса.

Позже, глубокой ночью Владимир Ильич выводил дрожащей рукой: «Царское самодержавие использует подлейшие и гнуснейшие способы борьбы с противниками режима. Чудовищные испытания ждут людей, вступивших на путь свержения строя. На этой тернистой дороге важно иметь помощь, понимание и поддержку. Прошу вашей руки и сердца».

Ночью хозяйка долго ворочалась в постели. И не выдержала:

— Ты пошто парнишку застращал? Он весь синий ходит и трясется.

— А то! Их не пугани, они всех девок обтопчут. Задорные!

— А что за письмо ты утром получил?

— Цыть! Не твое дело. Спи!

Спустя несколько дней Надежда Константиновна вдохновенно строчила ответ: «Путь революционера полон испытаний. Важно идти по нему прямо, широким шагом, не оглядываясь по сторонам и не поддаваясь соблазнам. И хранить в себе единственный и бесценный дар — верность и преданность идеям марксизма и борьбе за счастье трудового народа. Я согласна».

По приезде в Шушенское Надежда Константиновна подарила хозяину чудесный серебряный портсигар и пять рублей на корову.

А Владимир Ильич с тех пор стал заметно лысеть. То ли с мочалкой переусердствовал, то ли великий русский химик ошибся с выбором средств.

 

Обтеска

Всякая женщина по природе своей собственница. И собственность она хочет иметь не лишь бы какую, а лучшую. В муже она порой видит не просто человека, а исходный материал, из которого можно и нужно выкроить свой идеал.

Она готова трудиться на этом поприще неустанно, чтобы как добрый папа Карло выстругать из грубого бесформенного полена замечательного длинноносого человечка.

Надежда Константиновна не была в этом вопросе исключением. Где долотом, где рубанком, а где стамеской, фигурально выражаясь, вытесывала она из своего супруга идеального мужчину.

В тюрьме Владимир Ильич научился писать молоком, которое заливал в чернильницу, из хлеба. Надежде Константиновне эта привычка лепить хлебное изделие очень досаждала.

Не то чтобы хлеба было жалко, а выглядело как-то не очень. Не тюрьма ж!

Муж сам хлеб не ел. Он пальцем выковыривал из буханки мякоть для гончарных целей. И конечно же, такую буханку уже на стол не выложишь.

У Владимира Ильича дуэль с тюремным охранником крепко въелась в память. При малейшем стуке он мгновенно съедал свое хлебное изделие.

На это и сделала ставку Надежда Константиновна.

Она уговорила хозяйку напечь разом десяток буханок. И выложить их все на видное место рядом с ведром молока. Сами женщины вышли из избы, оставив Владимира Ильича в одиночестве.

Тот набрасывал план статьи, пока еще без названия. И по одной давней привычке делать одновременно несколько дел, свободной рукой расковыривал хлеб, лепил кружку и наливал в нее молоко.

Углядев в окно готовый результат, хозяйка возвратилась в избу, громко хлопнув дверью. Владимир Ильич встрепенулся. И мгновенно проглотил свою поделку.

Хозяйка вышла. Владимир Ильич продолжил свои занятия. И снова стукнула дверь…

Где-то на пятой или шестой буханке, после очередного стука совершенно зеленый пролетарский вожак выскочил из избы и опрометью бросился к дощатому домику в конце огорода.

А вечером он крупными буквами вывел на бумаге заголовок своей новой статьи: «Лучше меньше, да лучше».

Надежда Константиновна, когда переписывала статью, выразила сомнения в этом заголовке:

— Может надо поменять на «Лучше больше, да лучше»? Это все-таки ближе к жизни.

— Мы, Надюша, должны соотносить свои действия не с реальной жизнью, а с бессмертным учением Карла Маркса, — возразил ей муж.

 

Детская болезнь

Обратила внимание наблюдательная супруга и еще на кое-что. Однажды во время интима Надежда Константиновна спросила:

— Володя, а почему у тебя немножко налево?

— Видишь ли, Надюша, — задумался Владимир Ильич, — в жизни каждого молодого человека бывают периоды…

После этих слов супруг выскочил из койки и побежал к столу.

— Что с тобой? — испугалась жена.

— Придумал заголовок для новой статьи: «Детская болезнь левизны в коммунизме». Вот напишу сегодня, а завтра устроим небольшую драчку с либералами и народниками.

— Только не переходи на рукопашную, — вздохнула Надежда Константиновна. — У тебя еще вся революция впереди.

 

Партийная кличка

Очень донимало Надежду Константиновну это мужнино… как бы поточнее выразиться: изменение имени и фамилии. Прозвище? Псевдоним? Кличка?

Прозвищем обычно выделяют качества человека: характер, внешность, манеры. Псевдоним встречается у людей публичных — писателей, поэтов, артистов. А кличка — у собак и воров. И как-то все это с революционерами не очень то и вяжется.

Хотя менять свои имена и фамилии они очень любили. По разным соображениям. Полицию, к примеру, запутать.

Та хватает революционера Иванова, а он по паспорту Петров. Его отпускают. И пока разберутся, поймают снова, он может совершить несколько революционных дел.

Или взять революционера с фамилией Бронштейн. Для финансовой или коммерческой деятельности эта фамилия очень даже подходящая. А вот для ведения пропаганды и агитации среди рабочего класса — совсем никуда. Пролетарии, узнав, кто их будет наставлять, могут очень свободно разбежаться. Зато товарищ Троцкий — это другое дело. Хотя, если честно, тоже как-то не совсем.

Или еще одна вполне жизненная ситуация: женатый революционер встретил другую. И что теперь — бежать разводится? А если эта другая — еще не последняя?

Зато если паспорт сменил, фамилия новая, в графе семейное положение — прочерк. И ему очень легко доказать любой барышне, что он холостяк. И что между ними сильное любовное чувство. Причем в первый раз.

Надежда Константиновна все эти незамысловатые мужские хитрости знала. Знакомый пролетарий вырезал ей из резинового каблука штамп. И она смело ставила его на всех бумагах мужа: «Женат».

Так вот у Владимира Ильича тоже было это свое… свой… своя… ладно, остановимся: партийная кличка. Вполне революционно. Кличка — значит, сидел. Партийная — стало быть, по политике.

Происхождение этой клички Надежду Константиновну сильно напрягало. Она, конечно же, подозревала здесь женщину. Хотя есть и другие версии.

Говорили, что это, мол, в честь сибирской реки Лены. Там и кровавый расстрел рабочих случился, и сам Владимир Ильич в Сибири сидел.

Ну, а Надежда Константиновна по этому поводу держала в голове свое. И долго не решалась спросить…

…Ночь. Тишина. Потрескивает в углу лампада. На кровати шевелится одеяло.

— Володя, ты спишь?

На печи сдвинулась ситцевая занавеска.

— Нет, Надюша, думаю.

— О ней?

— О ней. Я всегда о ней думаю.

— И какой она была?

— Почему была? Ее еще не было.

— Ты о ком?

— О революции. А ты?

— Я? Про ту, в честь которой тебя назвали.

— Ах, вот оно что! Ха! Ха! Ха!

— Почему ты смеешься?

— Потому что это полная ерунда. Чушь собачья. Происки врагов и завистников.

— Причем тут они?

— Да потому что подобная публика, наблюдая явление и будучи неспособной понять и оценить его глубинную сущность, делает ничтожнейшие поверхностные выводы.

— Объясни.

— Я, Надюша, никогда не трудился на государство.

— Ты же работал в суде.

— Да, служил. Недолго и плохо. Опаздывал, прогуливал, уходил пораньше. Всячески отлынивал от работы.

— И что?

— А мои недруги и злопыхатели, не имея широты исторического горизонта и не владея марксистскими приемами анализа сущего, углядели в этих действиях разгильдяйство, безделье и лень. Лодырь, лентяй, лень… Так и пошло.

— Но ведь они правы!

— Архиневерно!

— Почему?

— Потому что это не проявление моего отношения к работе, а выбранный лично мною способ борьбы с самодержавием.

— Не понимаю.

— Представь себе: я обогатил свою память богатством знаний, которые выработало человечество. И применять их на практике — это укреплять проклятый царский режим, продлевать его историческую агонию. Можем ли мы, революционные социал-демократы, пойти на подобное преступление?

— Нет.

— Нет, нет и нет!

— Можно было вообще не работать.

— Это чересчур легкий путь. И мы, марксисты, не должны уходить от трудностей… Что-то я разгорячился. Возьму-ка в сенях холодного пивка.

— И приходи ко мне.

— С превеликим удовольствием. Я сейчас.

— Нет, нет, Володя, не раздевайся. У меня болит голова. Лучше мы споем несколько революционных песен.

— Но хозяева спят. Ночь!

— А мы негромко, вполголоса.

 

Мамин сундучок

Когда-то мама подарила Владимиру Ильичу небольшой железный сундучок. Он складывал в него деньги от своей марксистской деятельности и там же хранил большую коленкоровую тетрадь, в которую вписывал разные сведения о кружках и кружковцах.

Сундучок он всегда возил с собой, прятал от посторонних глаз и никогда никому не показывал. Потому что в сундучке лежали не просто деньги. Там находилась заначка.

Мужская заначка — это деньги особые. Это не только возможность потратить их безотчетно и в любом имеющемся в наличии количестве.

Мужская заначка — это символ. Знак мужской независимости, умение зарабатывать. Ума, если хотите. Сообразительности, хитрости, предприимчивости. И — одновременно — мужская тайна, оберегаемая и увлекательная, как курение в подростковом возрасте.

Опытный женатый мужчина эту тайну холит и лелеет. И, конечно же, никому, никогда и ни за что не откроет. Зеленый же новичок, молодожен, в этих хитростях еще не искушен. А потому на вопрос супруги:

— Что там?

Владимир Ильич простодушно щелкнул замками.

— О! — воскликнула Надежда Константиновна и полезла внутрь двумя руками.

— Ты что?

— Хочу купить себе сапоги на шнуровке и юбку, — пояснила она.

Сапоги были действительно к месту. Надвигались холода. Но юбка? Зачем юбка?

Из вещей у Надежды Константиновны имелся великолепный универсальный плащ. Со спины в нем невозможно было определить даже пол человека. А вывернутый наизнанку подкладкой вверх он вполне мог использоваться как женское платье. Великолепная маскировочная одежда для революционной деятельности!

— Зачем тебе еще юбка? — удивился Владимир Ильич.

— Хочу! — надула губы Надежда Константиновна.

И супруг уступил.

Углядела она и толстую коленкоровую тетрадь.

— А что там?

— Там о кружках.

— Я посмотрю.

Надежда Константиновна внимательно, неторопливо пролистала тетрадь.

— Знаешь, Володя, я вижу здесь прекрасный статистический материал — сведения о заводах, продукции, объемах производства и численности персонала.

— Это помогает мне контролировать кружки и прогнозировать их развитие.

— Вижу — все в динамике. А ведь из этого может родиться замечательная марксистская работа «Развитие капитализма в России».

— Я подумаю.

— И думать нечего! Садись за письменный стол прямо завтра. А за сундучком я пригляжу. Где ключик?

— Зачем он тебе?

— Ты увлечешься работой и можешь его потерять.

— Я ношу его на цепочке на шее.

— Тем более надо отдать его мне.

— Почему?

— Русский народ в массе своей верит в бога. И на шее носит крестик. А если узнает, что у тебя там ключ, то отвернутся и от тебя и от марксизма. Этого нельзя допустить!

— Ну, хорошо, хорошо!

 

Охота

Весна в Шушенском принесла Владимиру Ильичу новое увлечение. Весной он пристрастился к охоте.

Соратники отмечали его гуманное отношение к животным. Он никогда не брал с собой ружье. Никогда не стрелял по слабым и беспомощным зверькам. Ведь так их можно только ранить. И несчастное животное будет страдать и мучиться. Душу рвет подобная картина! Да и шкура в дырках здорово теряет в цене.

На охоту он обычно отправлялся с толстой суковатой палкой. В половодье, по реке он объезжал в утлой лодчонке полузатопленные острова. На них оставались отрезанные от суши зайцы. Жалкие, мокрые, дрожащие от страха и холода, они испуганно жались подальше от человека.

Владимир Ильич осторожно брал их по одному за длинные теплые уши и тюкал своей суковатой палкой по голове. Зверьки затихали. Он бережно укладывал их в штабель на дно лодки.

Из добытого мяса Надежда Константиновна училась готовить рагу. Выделанные шкурки Владимир Ильич развешивал для просушки в лабазе.

— Будет Надюше шуба! — радовался он.

Вода постепенно спала. Река вернулась в прежнее русло. Владимир Ильич продолжал приносить домой добычу.

— И как тебе это удается? — удивлялась супруга, свежуя очередную тушку.

— Представь, Надюша, звери настолько привыкли ко мне, что подпускают на расстояние вытянутой руки.

— Чудеса!

И так продолжалось бы и дальше, если бы Надежда Константиновна не подслушала случайно разговор соседей.

— Ты бы, Ваня, во дворе капкан наладил, — пожаловалась хозяйка мужу.

— Зачем?

— Повадился какой-то хорек кроликов таскать.

Надежда Константиновна сразу смекнула, в чем дело.

Владимир Ильич вернулся с очередной охоты возбужденный.

— Представляешь, Надюша, видел настоящего дикого гуся. Подкрался близко. И, если бы не были заняты руки, у нас случился бы замечательный ужин из гуся с яблоками.

— Володя, — твердо произнесла супруга. — Охоту следует прекратить.

— Почему?

— Сезон закрыт, и ты фактически браконьерствуешь.

— Ну и что? Мы, марксисты, отрицаем все законы государства.

— Нам могут продлить срок.

— Это не беда.

— Могут оштрафовать на значительную сумму.

— Черт знает что! Это проклятое полицейское государство! А впрочем, Надюша, ты права. Надо прекратить. Ведь мы нарушаем законы природы, а не царского самодержавия.

— Ну да!

— И к тому же мне чертовски надоела каждодневная зайчатина.

 

В ссылке

Жизнь ссыльных революционеров постепенно наладилась. Каждый занялся своим привычным делом.

Кржижановский продолжал свои опыты с электричеством. Он трогал заряженными эбонитовыми палочками коровье вымя.

— Что ты творишь? — наехали на него сельские мужики.

— Стимулирую процесс увеличения надоев, — ответил тот.

И он определенно стоял на верном пути. Надои, правда, не увеличились. Зато резко вырос выход навоза.

Цюрупа подсадил местных на свой продукт.

— Это надо ж! — дивились мужики. — И бражка как у нас, и аппарат похож. Только у нас самогон, а у него — коньяк!

Яков Свердлов по-тихому шушукался с молодками. И время от времени то одна, то другая молодайка срывались в город, бережно пряча в лифчике записку от дяди Яши.

Семашко открыл врачебный кабинет. Он заводил туда баб, раздевал, клал на кушетку и ощупывал с разных сторон. Это называлось у него — поставить диагноз. Он даже выписывал настоящие рецепты, хотя аптеки в селе не было, и местные лечились отварами и настоями трав.

Мужики это не приветствовали. И даже едва не побили эскулапа. Тогда он и их привлек к лечебному процессу: сделал дырку в стене из соседней комнаты и любой желающий мог следить за процессом врачевания.

Троцкий писал и получал письма. Иногда к нему приезжали незнакомые люди, и он с ними о чем-то подолгу беседовал.

Летом в Шушенском появились цыгане. Сами они говорили, что скитаются по миру в поисках лучшей доли. И в Шушенское забрели случайно. Деревенские утверждали, что раньше здесь чужих не было. И этих привел Троцкий. Тот все отрицал.

Так это или не так, только в Шушенском образовался небольшой базар, куда цыгане завели свой товар — одежду, посуду, крестьянскую утварь.

Цыгане зачастили с обновами. На базаре вечно колготился народ. Надежда Константиновна проводила там все свободное время.

Другие тоже не отставали. Покупками увлеклось поголовно все женское население округи.

Мужики вожжами гоняли баб с базара. Те тратили на тряпки и украшения последние деньги. И не думали сдаваться. Возвращались на базар все снова и снова.

Мужики рванули к батюшке.

— Отец родной, помоги! Копили деньги на корову, а они их на фильдеперсовые чулки извели!

— Молитесь, сыны! — благословил их наместник божий на земле.

Троцкий презрительно улыбнулся.

— Темнота! Пусть привыкают, что мужики и бабы носят разное.

И о чем-то шушукался тайком с приезжими.

Ссыльные вышагивали по деревне гоголями. С воли непрерывным потоком шли отличные новости.

То там, то сям возникали все новые марксистские кружки. Число членов в них непрерывно росло. Марксизм охватил широкие массы.

В кружки потянулась совсем особая публика — разночинцы, интеллигенция.

— Интеллигенция — это мозг нации! — радовался Троцкий.

— Интеллигенция — это не мозг нации, — яростно возражал ему Владимир Ильич. — Это говно.

И ведь прав оказался мудрый революционный вожак!

Сам Владимир Ильич увлекся литературным трудом. Надежда Константиновна и радовалась, и огорчалась.

Радовалась, что пишет много. И понятно, что не бесплатно. А огорчалась, потому что ей приходилось переписывать его каракули.

Впрочем, она быстро нашла выход — отыскала среди ссыльных молодую девушку по имени Инесса Арманд и привлекла ее к сотрудничеству.

У них с Владимиром Ильичом как-то легко все сложилось. Он уже не писал сам, а диктовал. Обычно они закрывались в комнате.

— Чтобы ничего не отвлекало, — пояснял Владимир Ильич.

Верная подруга Роза Землячка скептически покачивала головой. Но сколько бы они не заглядывали в замочную скважину, всегда видели одно: Владимир Ильич расхаживал по комнате и говорил, а Инесса аккуратно писала. При этом всегда была в юбке и блузке. И причмокивала губами и высовывала язык.

— Это у нее от старания, — говорил Владимир Ильич. — В школе отличницей была.

И Надежда Константиновна ослабила контроль.

Всякого нормального человека ссылка бы, как минимум, огорчила. Но революционеры — народ особый. Им чем хуже, тем лучше.

Рассуждали они при этом так.

Ссылка — это серьезнее, чем тюрьма. И, если их наказывают сильнее, стало быть, их больше боятся. А значит крах царизма где-то рядом. И это наполняло их сердца радостью и счастьем.

Зимние вечера тянулись долго. На улице царили холод и темень. Ссыльные собирались в бане.

Они не парились, не мылись. И даже не топили, чтобы не зашли чужие. В бане, в полутьме они располагались на полках и вели бесконечные беседы о грядущих переменах.

Много спорили. О разном.

Ну, например, по какому сигналу начинать революцию.

— По звуку горна, — предложил Кржижановский.

— Его заглушат выстрелы, — возразил Владимир Ильич.

— А если побежать с криком «Ура!»? — подсказал матрос-партизан Железняк.

— Куда? — не согласился пролетарский вожак. — И с таким криком может атаковать наш противник.

— А если — по взмаху руки? — вмешался Троцкий.

— Вот! Вот! Махать! Непременно махать! — оживился Владимир Ильич.

— Много ли народа это заметит? — усомнился электрический Глеб.

— Махать, батенька, следует не с земли, а с высокой колокольни.

— А не подумают ли, что мы просто разгоняем облака? — вступил доктор Семашко.

— Махать будем не рукой!

— А чем?

— Красным пролетарским флагом! — подвел итог главный ссыльный.

Обсуждали особенности проведения революции в разных странах и даже — континентах.

Глаза азиатов природно сужены. Одни усматривали в этом преимущество: при прицеливании для стрельбы не надо тратить время на прищуривание.

Другие видели в разрезах глаз минусы. Мол, обзор в таких глазах ограничен. Враги подкрадутся сбоку и их не заметят.

Владимир Ильич оценил ситуацию по-марксистски.

— Азиатов — много. Они расположатся по кругу и свободно обеспечат наблюдение со всех сторон.

Но предметом их особого внимания было развитие представления о будущей коммунистической жизни.

 

Песнь о будущем

Будущее ссыльные рисовали так.

Возле Кремля построены большие добротные сараи. Это закрома Родины. День и ночь, изо дня в день, из года в год тянется к ним вереница обозов.

Рядом с телегами, с вожжами в руках неспешно и важно вышагивают мужики. На повозки они не садятся — перегруз. Вид у возниц сытый и довольный. В окладистых бородах нет-нет да обнаружатся крошки хлеба и кусочки колбасы — от плотного завтрака.

А в их телегах чего только нет!

Мешки с мукой, сахаром, солью. Отдельно мясные продукты. Овощи-фрукты громоздятся крутой горкой. В деревянных флягах плещется свежее молоко. Тут же — сметана, масло, сливки. Живая рыба бьется в чанах с водой. А еще конфеты, пряники, сухари.

Своим обозом везут товары промышленные: кожу, ткани, янтарно-желтые лапти всяческих размеров. Платки для баб, колечки для молодых девок, спички, мыло, свечи…

С заводов и фабрик поступают и крупные изделия: сохи, лемехи, плуги, станки, разнообразная утварь.

Легкое грузят — разгружают руками. Для тяжелого используют разные приспособы. Работа кипит, не замирает ни на минуту.

Внутри, в закромах царит полный порядок. Там трудятся, не покладая рук, приемщики-распределители. Шустрые, бойкие, в очках, чтобы не допустить недогляд, они подсказывают приезжим, какую поклажу куда сложить, записывают сколько и кем сдано и взамен выдают бумажку.

Бумажка эта — не простая. Это — обменочная бумажка. По ней мужик может отовариться в другом сарае.

К примеру, сдает он пшеницу, а ему нужны сапоги хромовые да зипун — себе, цветастый платок — для дочери и сарафан в горошек — жене. Выдают за сданное мужику нужную бумажку. И по ней, пожалуйста, получай что надо.

У приемщиков-делильщиков ответственная работа. Они должны не только все принять, разложить, произвести учет и дать правильный документ. Они должны сделать это честно, по справедливости, равновесно. Чтобы никто не ушел обиженным.

Людей туда подбирали особых. Что бы хорошо владел марксизмом. И непременно имел несколько судимостей. Лучше — в царское время.

Приемщики-раздатчики объединены в группы. Есть по промышленным товарам, есть по продовольственным. Каждая занимается своим делом.

Группы эти еще называются комиссией. А их работники — члены комиссии. Или комиссары. Поскольку они все — выходцы из народа, то их еще называют народными комиссарами.

Комиссары бывают разные. И не только по приему — раздаче. Есть комиссии, которые составляют планы на будущее. Они назначают, кому, чего и сколько изготовить. Мировая революция впереди. На нее надо копить силы. И не тратить эти силы на производство лишнего и ненужного.

Бабе положено четыре платья: одно — на лето, другое — на зиму, ночная рубашка для сна и платье на выход, по праздникам. Срок на них установили три года.

Получила — носи! А чтобы не истрепалось раньше времени — носи аккуратно. Стирай, штопай, ставь заплату. Зря не надевай. Придет срок — получишь еще набор.

И вот так во всем: одежде, обуви, еде, жилью…

Кто-то спросит:

— А как же здесь человеческая природа учитывается? Ведь слаб человек. И к воровству склонен. Не углядишь — непременно утащит. Как здесь быть?

А ведь верно. И среди комиссаров могут завестись шкурники и воры. Гниль и падаль. Негодяи и подонки.

И на них предусмотрена своя рабоче-крестьянская управа — чрезвычайная комиссия. Или сокращенно ЧК.

— Как же она со всеми справится? Уследит и усмотрит?

Запросто. Для этого существует верный и надежный способ. Полная и всеобщая грамотность — вот главный заслон от злоупотреблений.

Писать! Все будут писать. Неважно кто ты: мужик, комиссар или пролетарий. Увидел что — садись и пиши. И все равно, кто он — сосед, знакомый, сослуживец или даже родственник. Надо писать.

Один на всех. Все на одного. Каждый из каждого. В перекрестную. А ЧК разберется, кто есть, кто. И тогда в новой, преображенной стране не останется темных углов. Напрочь сгинут все людские пороки. И наступит полная абсолютная справедливость.

Так они видели будущее, в темной бане при чадящем свете лучин.

 

Светильник

Электрические опыты с коровами Кржижановский прекратил быстро. Пока навоз шел густо, местные еще терпели. Но когда вместо молока у коров потекла простокваша, мужики отделали изобретателя ухватами и удалили от живности.

Другой бы отступил, бросил свои занятия. Но Глеб Максимилианович был не из таковых.

Революционер, марксист — он не огорчился, не сдался, не упал духом. Его целиком захватила новая идея.

Днями напролет он пропадал в сарае, таскал туда разные железки, что-то паял, мастерил. Вечерами он выбирался наружу возбужденный. Посмеивался, заговорщицки подмигивал. И на все вопросы отвечал одинаково:

— Секрет!

Сам Владимир Ильич относился к деятельности соратника снисходительно. Пользы в электричестве не видел. Но и вреда тоже. А то, что человек увлечен — пусть!

Примерный марксист, в спорах всегда занимает позицию вождя. Голоса против не подает. Предан. Словом, свой. Какие к нему могут быть претензии?

А тот продолжал свою деятельность. И однажды объявил:

— Готово!

И сообщил, что вечером будет демонстрировать электрическую световую установку.

В конце дня все собрались в бане. Расселись. Кржижановский внес свой аппарат, поставил на стол. И сдернул покрывало.

Марксисты увидели два круглых железных диска, стоящих один напротив другого и соединенных общей осью. Сверху над дисками на проволоке на оси крепились два металлических шарика. Позади одного диска виднелась ручка.

— Ну! — выдохнул изобретатель. — Начали!

Он стал медленно вращать ручку, постепенно ускоряясь.

— Гасите! — загробным голосом потребовал он.

Революционеры погасили лучины.

Круг стал вращаться все быстрее. Появился шум. Что-то зажужжало, зашипело. И неожиданно между шариками вспыхнула ярко-белая искра.

Кржижановский продолжал наращивать обороты. Шум усилился. Искры стали появляться все чаще и чаще пока не слились в белую пульсирующую нить.

Вокруг шариков что-то трещало. Пахло как после грозы. Действительно стало светло. Но недалеко.

— Вот оно! — воскликнул мастер, наяривая ручкой.

— Достаточно!

— Верим, верим!

— У меня от мельтешения голова заболела, — пожаловалась Роза Землячка.

Изобретатель вошел в раж и не останавливался.

— А если дотронуться? — поинтересовался Дзержинский.

— Попробуйте! — азартно предложил тот.

Феликс Эдмундович послюнявил большой и указательный палец. И коснулся ими шариков.

Нить мгновенно потускнела и сделалась темно-коричневой. По телу будущего стража революции пробежала судорога. Лицо перекосило. Из угла рта полилась белая вспененная слюна. Глаза закатились под лоб. Железный Феликс рухнул на пол.

— Ах!

Изобретатель бросил крутить и диск остановился.

Кто-то быстро зажег лучину. Феликс Эдмундович не шевелился. Роза Землячка упала на пострадавшего, взасос впилась в его губы. И, лежа на будущем памятнике, стала совершать непристойные движения телом.

— Что ты делаешь, Роза? — попытался снять ее с Дзержинского матрос-партизан Железняк.

— Это искусственное дыхание. Не мешайте, батенька. Роза, продолжайте! — вмешался Владимир Ильич.

Дзержинский, наконец, открыл мутные глаза и увидел пыхтящую на нем соратницу. Он скривил лицо и сделал отстраняющее движение рукой. Роза слезла с пострадавшего.

— Знаете, батенька, забавная штуковина, но практической пользы никакой! — вынес вердикт вождь. — И света мало. И человека надо ставить для верчения ручки.

Феликс Эдмундович, еще лежа, нашел глазами изобретателя, слабо улыбнулся и поднял вверх обугленный большой палец. А когда окончательно пришел в себя, отвел соратника в сторону и с чувством пожал ему руку.

— Спасибо, товарищ! Замечательный аппарат!

 

Маевка

Шушенское добавило Владимиру Ильичу почета и уважения. Именно тогда соратники стали называть его пламенным революционером.

И вовсе не потому, что он носил в кармане спички, хоть сам и не курил. И не из-за того, что во время выступлений так энергично крутился в разные стороны, что если бы в руках он держал палочку, а в ногах дощечку, то он мог бы вызвать трением огонь.

В Шушенском родилась известная пролетарская традиция — сходка на природе или маевка.

И пикники, и причастность Владимира Ильича к огневым процессам — вещи между собой очень и очень связанные…

Зима в Сибири долгая. Снега выпадает в человеческий рост — по гостям особенно не походишь. За зиму ссыльные здорово угорали от лучин на своих посиделках в нетопленной бане.

Зато как потеплело, сошел снег и зазеленели земля и деревья, революционеры всем гуртом двинулись на природу. Набрали провизии, выпивки и потянулись на пикник, в лес. Благо он был рядом.

Там они облюбовали подходящую полянку, разожгли большой костер и развлекались, как умели.

Зиновьев и Каменев показывали карточные фокусы. Надежда Константиновна пела под балалайку революционные песни. Владимир Ильич подыгрывал ей на бубне. Троцкий зачитывал вслух прокламации и воззвания. Дзержинский ловил лягушек и отрезал им лапки, уверяя, что для французов это деликатес. А доктор Семашко готов был привести в чувство любого посредствам нашатыря.

Гудели до вечера. Всем было весело. Пикник удался на славу.

Когда мероприятие закончилось, костер решили потушить старым народным методом. Женщин отправили назад. А мужчины принялись за дело.

Но то ли выпивки было слишком мало, то ли костер оказался слишком большим, но мощи им не хватило. Кое-где осталось тлеть.

— Может, вернем дам? — предложил Троцкий.

Владимир Ильич к совету товарища отнесся настороженно. Он сразу почувствовал подвох.

Костер — широкий. И как бы, к примеру, Надежда Константиновна не старалась, одна нога обязательно попадет на угли. И при этом пострадают ее совсем новые сапоги на шнуровках. Владимиру Ильичу придется вступать в непредвиденные расходы.

— Нет, нет! — решительно запротестовал он.

— Как скажете, — пожал плечами соратник.

И на следующий день в тайге полыхнуло.

— Кто же это устроил? — удивился Владимир Ильич.

— Наверное, костер не дотушили. Искра!

— «Из искры возгорелось пламя!» — процитировал пролетарский вождь. — Где-то я это раньше слышал.

— Это же Одоевский, декабрист. Писал Пушкину из Сибири.

— Представляю, как они тут до нас зажигали!

Случилось это все в мае. Поэтому такие сборы на природе стали называться маевками. Со временем они сделались любимейшим занятием революционеров. Их стали устраивать не только в мае, но и в другие, подходящие для выхода, месяцы.

И выпивки на них уже брали вдосталь, с запасом. Чтобы не прибегать к помощи дам и исключить любые нежелательные последствия.

 

Слабое звено

Между марксизмом — ленинизмом и библией есть одна общая черта.

Библия, как известно, состоит из двух частей. Первая часть — Ветхий завет — это то, что было до Иисуса Христа. Вторая — Новый завет — это все после появления Христа.

И в марксизме, его основатели — Маркс и Энгельс — много начали, но не доделали, не довели до ума. И Владимиру Ильичу пришлось это учение развивать.

Основоположники теории объявили, к примеру, о будущей революции, но — где? когда? — никакой конкретики не дали.

Намекнули что, мол, призрак коммунизма уже бродит по Европе. Но Европа большая, где он гуляет, где остановится — неизвестно. К тому же, кроме основоположников теории никто этот призрак не наблюдал.

Такая ситуация Владимира Ильича угнетала. Если ты вождь, то должен все знать и предвидеть. Иначе какой ты вождь?

А Владимир Ильич до поры до времени не знал.

И еще одно беспокоило: вот начнется что-нибудь историческое, а пока подоспеешь туда, разберешься, что к чему, оно и закончится. И плоды победы пожнут другие. Поди потом доказывай, что ты это уже предугадывал.

Владимир Ильич над этим много размышлял. А не давалось…

В Шушенском стояла церковь. При ней жил поп. У него была собака. Он держал ее на цепи. А известно, что цепной пес — самый злой и свирепый.

Владимир Ильич считал себя атеистом. Когда он гулял и проходил мимо церкви, обязательно плевал в ее сторону.

Собака, видимо, принимала на свой счет и облаивала революционера. Тот, в свою очередь, обижался на нее и в ответ укорял собаку суковатой палкой. Пес ярился, заходился в лае. Но достать обидчика не мог.

Лева Троцкий часто наблюдал эту картину и посоветовал своему главному ублажить собаку — кинуть ей что-нибудь сладкое, кусок сахара, например.

Сахар в те времена был жесткий, как камень — кусковой. Его предварительно требовалось раздробить молотком или щипцами.

Владимир Ильич привык думать о высоком и на этот момент внимания не обратил. Он взял кусок сахара и бросил его собаке.

Та обнюхала, лизнула. Ей понравилось. И она куснула.

Вот тут-то и случилась беда. Сахар остался целым. А у собаки с треском и хрустом сломался зуб. От боли она вздыбилась на задние лапы, мотнула головой. И цепь внезапно лопнула.

Разъяренная собака, с оскаленным ртом, брызгая слюной, бросилась на вождя пролетариата. Тот едва успел выставить палку.

Собаку вкруговую нападала на Владимира Ильича. Он уворачивался и загораживался посохом.

Можно только гадать, что было бы дальше и в какую бы сторону двинулась мировая история — уж очень много и сил и эмоций было у собаки, — если бы неподалеку не оказался ее хозяин.

Он ухватил пса за обрывок цепи и предотвратил расправу. На шум и крики подоспел и Троцкий.

— Как же такое могло произойти? — удивился Владимир Ильич. — Цепь-то железная.

— Я знаю, — авторитетно заявил Троцкий. — В цепи оказалось слабое звено.

— Слабое звено? В цепи? — переспросил Владимир Ильич и задумался.

Собака сидела на цепи, и она порвалась. Пролетарии скованы цепями. Разрыв которых и есть революция.

И тут все сложилось.

— Да, да, да! — воскликнул Владимир Ильич. — Слабое звено! Именно так!

— Вы о чем? — недоуменно спросил Троцкий.

— Мировая цепь капитализма лопнет в слабом звене!

— И где же оно?

— Здесь, батенька. В России!

— Почему?

— Потому что здесь я!

— Убедительно! — не стал спорить Троцкий и на всякий случай отступил от Владимира Ильича, который еще продолжал отмахиваться своей тяжелой суковатой дубиной.

 

Планы на будущее

Время шло. Ссылка заканчивалась. Надежду Константиновну очень заботило будущее. И однажды она завела с мужем разговор.

— Володя, а что мы будем делать после освобождения?

— Знаешь, Надюша, я подумываю, не задержаться ли нам здесь еще на годок-другой?

— Зачем?

— Здесь прекрасные условия. Мне хорошо работается.

— Это уход от борьбы! Предательство интересов рабочего класса!

— Шучу, шучу… Поедем в Москву. Или Санкт-Петербург.

— Категорически не согласна.

— Почему?

— Надо стремиться в центр борьбы, а не отсиживаться по окраинам и задворкам.

— Что ты предлагаешь?

— Швейцария. Женева?

— Это страна банков! Там нет пролетариев!

— Это Европа. А Маркс писал, что призрак коммунизма уже бродит по ней. Поэтому мы должны быть в гуще жизни, в центре событий.

— Но почему именно Женева?

— Там все рядом: и Лондон, и Париж, и Берлин, и Копенгаген. Если где начнется — мы всюду успеем. Кстати, твоя сестра Машенька там была и ей очень понравилось.

— А что мы там будем делать?

— Что и здесь — бороться! Кружки, агитация, подготовка.

— А если денег не хватит?

— Мама подошлет.

— Она старенькая и у нее другие дети.

— Организуем свое дело.

— Я умею только писать.

— Отлично! Будешь писать в газету.

— Какую?

— Которую мы будем издавать и продавать пролетариям.

— Это же мало!

— Надо бы еще найти мецената, добровольного жертвователя.

— Своего Энгельса?

— Ну да.

— Надюша, я, кажется, знаю такого человека.

— Кто же он?

— Лева Троцкий как-то встретил в тюрьме абрека.

— Да, да, я помню. Ты рассказывал. Это тот бандит?

— Как посмотреть! Если он будет давать деньги нам, то значит, он будет фактически участвовать с нами в борьбе за светлое будущее.

— Бандит — революционер?

— Это прекрасный попутчик!

— Но он же грабитель, уголовник, разбойник с большой дороги!

— А посмотри, сколько в нем симпатичных человеческих черт.

— Где ты их разглядел?

— Смотри сама: он грабит не всех подряд. А только богатых. Это же экспроприация экспроприаторов — наш марксистский, революционный путь.

— Ну, знаешь…

— И обрати внимание: он не пропивает добытое в кабаках и трактирах, не спускает в борделях. Он раздает людям.

— Я слышала: нукерам, родне…

— Это поразительный пример марксистского распределения капиталистической прибыли. И коммунистического отношения к людям: доброта, честность, забота. Чистейшая, незамутненная душа!

— Он же рецидивист!

— Нельзя ставить клеймо на человеке! Он может стать настоящим революционером. Нужно только указать ему верный путь. И мы сделаем это.

— Как? Он не поймет. Он же только вчера спустился с гор.

— А уже знаком с Лермонтовым и с Дюма. И даже сам сочиняет стихи.

— Он втянет нас в свои уголовные дела!

— Ни-ког-да! Он просто даст нам деньги. И мы просто потратим их на революционную работу. И где же здесь уголовщина?

— И все-таки я чего-то опасаюсь.

— Учти: в революционных действиях нам понадобятся люди, умеющие стрелять и убивать. Мы же не будем это делать сами.

— Не будем. А согласится ли он?

— Уговорим. Предложим хорошие условия сейчас и перспективы в будущем.

— Хорошо, — вздохнула Надежда Константиновна, — Надо попробовать. Может, получится.

— Всенепременно получится!

— Для начала его нужно найти.

 

Вербовка

После возвращения из ссылки Владимир Ильич сразу занялся тюремным знакомцем Троцкого.

Усатого кавказца разыскали быстро. В тюрьмах у революционеров сидело много своих. Через них вышли на подельников, а с их наводки — на главного горца. Тот уже освободился, гулял на воле, где его и обнаружили.

Уголовный абрек на контакт пошел охотно. Он уже был наслышан о революционерах и их планах, знал, что у них в каждом городе есть свой отряд, который они называли кружок. Причем отряд — особый.

Оружия и ножей у них не было. Но, судя по разговорам, чувствовалось, что это не шпана, не мелкая бандитская шайка, а серьезные, обстоятельные люди. И брать они собираются не какой-то банк или почтовый обоз, а по-крупному, всю страну.

Так почему бы не вступить с такими людьми в общее дело? Или хотя бы разузнать, на что они там замахнулись?

Встреча будущих соратников произошла на конспиративной квартире.

Для маскировки оба изображали настоящих рабочих — в нечищеных кирзовых сапогах, с лицами, покрытыми угольной пылью, и в промасленных спецовках. От них даже пахло как от разобранных паровозных моторов.

— Хоть бы умылись, чувырлы! — бросали им вслед прохожие, когда они шли по улице.

Те не обращали внимания. Они даже махнули по полстакана водки, чтобы никто не сомневался в их пролетарском происхождении.

Вообще-то Владимир Ильич, чтобы сбить с толку сыщиков настаивал, чтобы Коба пришел в женской одежде. Для полицейских это выглядело бы как любовная встреча.

Но гордый кавказец отказался. Негоже, мол, горному орлу рядиться в перья курицы. Да и потом — куда деть усы?

— Слышал о вас, батенька, много хорошего, — начал разговор Владимир Ильич. — У богатых отнимаете, бедным раздаете.

— Восстанавливаю справедливость, — подтвердил Коба.

— И как это народу?

— Нравится.

— Берет?

— Берет.

— Превосходно! А кто ж бесплатно не возьмет?..

— Это точно.

— Скажите, батенька, а сколько человек вы можете подобным образом осчастливить?

— Родственники, друзья… Человек двадцать — тридцать.

— И нукерам надо оставить?

— Надо.

— И себе?

— Чуть-чуть.

— А еще — оружие, лошади, повозки?

— Непременно.

— А если вашей помощи нуждается сто или тысяча человек?

— Много нукеров надо.

— А если стонет и жалуется весь трудовой народ?

— Не знаю что делать.

— Вот! А мы, революционеры, знаем.

— И что?

— Нужно менять порядок распределения прибыли.

— Как это?

— Путем изменения строя. Путем революции. При нынешнем государственном устройстве прибыль вырабатывают одни люди — рабочие. А присваивают совсем другие — капиталисты. Это и надо менять.

— На это нужно очень много нукеров.

— И они есть. Это рабочие массы, пролетариат.

— А не случится ли так, что после этой вашей…

— Нашей.

— … Нашей революции, пролетарии сами возьмут власть, бросят работу и поставят революционеров к станку? Или еще хуже — к стенке?

— Нет, нет! Рабочие непременно останутся на своем рабочем месте.

— Почему же?

— Это же их победа! Для них наступит долгожданная радостная пора. Они будут трудиться уже не на проклятых капиталистов — эксплуататоров, а на самих себя.

— А в чем же будет наша роль?

— Руководить! Следить и контролировать, чтобы все трудились честно и добросовестно. И справедливо и правильно распределять результаты всеобщего труда.

— А если кому-то это не понравится?

— Непременно не понравится! Пролетариат — это передовая, прогрессивная часть общества. Но лишь часть. А в основном народ темен, забит, не образован. И не все поймут настоящее и его роль в будущем.

— И что же делать?

— Мы, революционеры — марксисты укажем правильный путь развития общества.

— Как же будет называться подобная власть?

— Диктатура пролетариата. Она и будет выражать интересы рабочего класса.

— Это интересно. Жаль, я в теории еще слабоват.

— Вам, батенька, непременно надо учиться.

— Я так и поступлю. Брошу эксы и засяду за книги.

— Это архиневерное решение!

— Почему?

— Каждый должен заниматься своим делом: вы — эксами, мы — марксизмом. А в результате мы сообща будем делать главное — бороться за счастье трудового народа.

— И что вы предлагаете?

— Вы совершаете эксы и передаете деньги на борьбу.

— Революционерам?

— Лично мне.

— А как же остальные?

— Их ждет светлое будущее.

— Хорошо. А какие выгоды буду иметь я и мои нукеры сейчас?

— Я подарю вам свою книгу «Развитие капитализма в России».

— А что в ней?

— Прекрасный справочный материал: название корпораций, адреса, имена руководителей. Размер капитала, между прочим. И другие сведения. Все в приложениях.

— Это интересно.

— Мы заботимся о вас. Вы думаете о нас. А вместе, сообща мы помогаем трудящимся массам… Кстати, что это у вас за кличка — Коба?

— Это грузинское имя.

— Для русского пролетария нужно что-то выразительнее, ярче… Слышал, горцы ценят холодное оружие?

— Это верно.

— Кинжал? Нож? Сабля? Меч?

— Как-то не очень.

— Может то, из чего их делают? Чугун? Железо? Сталь?

— Сталь — это красиво!

— Да, это неплохо. Но для русских Иосиф Сталь — это чересчур. Хотя, постойте? Стальнов? Нет! Сталин! О, Сталин! Как вам?

— Сталин — это хорошо.

— Пусть так и будет. Ну что — вы с нами?

— Хотелось бы посмотреть на ваших нынешних нукеров.

— Что ж… Хорошо.

 

Знакомство с соратниками

В назначенное время, в назначенном месте Кобу ждали.

— Рабочий Иванов! — представился ему невзрачный мужчина в мятом пиджаке и низко надвинутой на лоб кепке. — Я ваш проводник.

Они долго пробирались темными переулками и глухими дворами. И даже залезали в собачью будку, которая оказалась без задней стенки.

— Обрубаем хвосты! — шепотом пояснил рабочий. — А вот мы и на месте.

Проводник толкнул деревянную дверь, на них пахнуло теплом и застольем.

Марксистское действо было в полном разгаре. Музыкант в расшитой рубашке наяривал на баяне. Бабы в цветных кокошниках лебедями плыли по кругу. Плясун в сапогах выстукивал чечетку. Двое целовались под крики:

— Горько!

— Свадьбу гуляете? — вежливо спросил гость.

— Ха! Ха! Ха! — рассмеялся проводник. — Отвлекающий маневр! Марксистская сходка!

Он быстро скинул кепчонку, пиджачок и перед новичком предстал сам хозяин — Владимир Ильич.

— Мужик, а ты так можешь? — справился у пришедшего Бухарин.

Он налил стопарь, поставил его на сгиб локтя и ловко опрокинул чарку.

— Из наперстков не пью! — сообщил гость и достал из-за пазухи витой серебряный рог.

— Целая литрушка! — уважительно заметил Бухарин. — Это — да!

— В картишки не желаете перекинуться? На носики? — поинтересовались Зиновьев и Каменев.

— Нет, нет! — решительно запротестовал Владимир Ильич, испугавшись за внешний вид будущего соратника.

— А причем здесь карты?

— Они тоже тренируют мозги. Покажите!

Зиновьев ловко крутанул колоду в руке, то пряча ее за ладонь, то выставляя вперед.

— Шестерка пик! — попросил пролетарский вождь.

Картежник бросил колоду на стол, и открылась заказанная карта.

— Валет червей!

Зиновьев собрал и перетасовал колоду. И повторил маневр.

И снова сверху оказалась нужная карта.

— Бойкие ребята! Все могут! — убежденно проговорил Владимир Ильич. — Будущие руководители страны.

— А этот зачем убирает мусор? — указал Коба на сгребавшего со стола хлебные крошки Цюрупу.

— Начальник производственных ресурсов! Эконом! Из крошек он гонит коньяк, который сейчас на столе.

— Товарищ, обувочку не желаете почистить? — подскочил к Кобе чернявый человек.

— Нет, спасибо, — ответил горец, брезгливо отстраняясь от сапожника.

— Не желаете провериться на наличие венерических заболеваний? — обратился к нему марксист в белом халате.

— Товарищ Семашко! Медицинское светило! — сообщил хозяин.

— Возьмите пузырек с порошком, товарищ.

— Зачем?

— Если у вас случится неожиданный половой контакт, то вы с его помощью избежите неприятных последствий.

— Как?

— Разводите его в стакане с водой. И мешаете. Им.

— А если стакан тесен?

— О! Тогда вы используете кастрюлю для приготовления борща. Я дам вам еще пузырек.

— Спасибо.

— Это товарищ Глеб. Поляк. Он по электрической части.

— Понятно. А?

— Товарищ Дз…

— Можно просто Феликс. Я тоже поляк.

— Защитник завоеваний революции. Феликс Эдмундович, покажите товарищу ваш арсенал борьбы с врагами.

— Да я…

— А ну-ка, ну-ка! — Владимир Ильич потянул за конец шнура из его кармана. — Ба! Да у вас тут утюг.

— Ну да!

— А зачем к нему веревочка?

— Это провод. Утюг электрический.

— Где же вы возьмете для него электричество?

— Товарищ Кржижановский обещал.

— И что вы собираетесь этим утюгом гладить?

— Да, кого? — подался вперед Коба.

— Как это — кого? — кочетом налетел на него Владимир Ильич, но осекся под тяжелым немигающим взглядом наследника. — Да, да. Понимаю. Вам лучше знать, как расправляться с врагами.

— Может товарищ желает поесть и выпить? — подали голос женщины.

— А, познакомьтесь! — развел руки Владимир Ильич. — Надя Крупская. Моя жена и товарищ. А это Землячка.

— Вы тоже из Гори?

— Ха! Ха! Ха! — засмеялся Владимир Ильич. — Купились, батенька, купились!

— А в чем дело?

— Землячка — это псевдоним. А зовут ее Роза. Я, знаете, тоже в свое время попался.

— Вы курите? — хрипловатым голосом спросила Роза.

— Курю.

— Не угостите даму папироской.

— Я курю трубку.

— Жаль. А вы где сегодня ночуете?

— А что?

— Могу предложить вам свою квартиру. Есть черный ход. Соседи свои. Диван, правда, один. Но я худенькая.

— Роза привечает всех новичков, — пояснила Надежда Константиновна. — С ней можно поговорить на марксистские темы.

— Я не один. Со мной трое нукеров.

— Это ничего. Я справлюсь.

— У меня еще конь.

— Жеребец?

— Кобыла.

— Жаль… Кобыла в дверь не пройдет.

— Скажите, товарищ, а правда, что ваши нукеры любят своих коней? — неожиданно вмешался в разговор доселе молчавший Троцкий.

— Истинная правда! — подтвердил Коба.

— А кому не хватает — любят овечек?

— И это так, — невозмутимо ответил новенький. — Они берут их за кудрявый загривок и режут горло. И наступает праздник: все едят свежее мясо и запивают вином.

— Варвары! — пробормотал Троцкий.

— А ведь мы, кажется, знакомы.

— Шапочно. Один день тюрьмы.

— А лавки?

— Что лавки?

— Где ты продаешь краденое.

— В чем дело, Лева? — строго спросил Владимир Ильич.

— Товарищ шутит. Он видимо имеет в виду маленькие торговые заведения, в которых мы реализуем принесенный пролетариями товар.

— И скупаешь краденое, — не унимался кавказец.

— Что скажете? — повернулся Владимир Ильич к Троцкому.

— Чушь собачья! — разнервничался тот. — Да, мы принимаем товар и от населения. Для поддержания рентабельности и вовлечения населения в процесс революционной борьбы.

— Скупает, скупает! — уже добродушно заметил Коба. — Лермонтов!

— При чем тут он?

— Литературный спор. Товарищ сочиняет стихи. Скажите, это и есть ваши нукеры?

— Да. Все в очках.

— Евреев многовато.

— Товарищи Зиновьев и Каменев по паспорту русские.

— Да, да! — дружно подтвердили те, протягивая будущему хозяину свои документы. — Вот: регистрация, прописка, фотография три на четыре.

— Вижу! — поморщился Коба. — Все-таки — многовато! Ненадежный народец!

— Мы, марксисты, оцениваем людей не по национальности, а по убеждениям. И по желанию и умению помочь.

— Хорошо. Пусть помогут, — согласился Коба.

— Товарищ, как вы решили? — напомнила о себе Роза.

— Не могу. Надо еще подковать коней. Завтра поскачем в Тифлис на большой экс.

— Так все-таки — что? — снова спросил Владимир Ильич.

Тот обвел вокруг внимательным неторопливым взглядом. И протянул руку.

— Я согласен.

— Вы что! — накинулся на вождя Троцкий, едва за горцем захлопнулась дверь. — Хотите привлечь для сотрудничества этого уголовника?

— Он же сидел!

— И что?

— Значит, не трудился на прогнивший царский режим. И тем способствовал его крушению.

— Он же бандит!

— Не бандит, не уголовник, а социально близкий нам революционерам элемент. Жертва режима! И в данном вопросе нам с ним по пути.

— Да, но…

— А ваше заявление — это не ошибка, не заблуждение. Это настоящий троцкизм!

 

Неисчерпаемый электрон

Если человек претендует на роль вождя, он должен обязательно отличаться от окружающих. Умом, силой, знанием. И должен это всем демонстрировать. Что бы все видели и гордились.

И тут кроется подвох — сказал или сделал что-то не так или высказал ошибочное мнение. И все. Никто за тобой не пойдет. Все от тебя отвернутся.

Есть в царице наук — философии — важная тема. Это — строение материи, то бишь вещей и предметов.

Древние философы считали, что все состоит из атомов. Это такая мелкая, невидимая глазу частица. Элементарная, то есть меньше ее нет.

И это как бы кирпичик мироздания. Кирпичи эти — разные, поэтому вещи и предметы из них — тоже разные. Так представляли себе строение мира древние мыслители.

Им в древности было хорошо. Никакого оборудования для проверки данного факта не существовало. Что сказали — то и есть. Принимай на веру. Но и сомнений на этот счет не наблюдалось. Философы считались людьми умными и знающими. С ними никто не спорил. Им никто не возражал.

Иные дела происходили в веке двадцатом. В процесс изучения строения материи вмешались ученые. Они наизобретали и понастроили разные приборы. И по ним-то выходило, что атом вовсе не самая мелкая и неделимая частица. И не кирпич мироздания. А он сам состоит из еще более мелких, совсем крохотных кусочков.

Оказалось, что у атома есть ядро, а вокруг него на манер планет в нашей солнечной системе вращаются наимельчайшие частицы — электроны.

И как это прикажите понимать? Это ну никак не укладывалось в голове. Это нарушало всякую житейскую логику.

Судите сами.

Электроны вращаются вокруг ядра. Крутятся они не скопом, группой, а в одиночку. И у каждого есть своя орбита. Двигаются они вкруговую. А это означает, что между ядром и электроном существует пустота. Иначе им не будет места вращаться.

Отсюда вроде бы вытекает, что каждый предмет должен быть пронизан пустотами, как сыр. Или где-то даже должен просматриваться насквозь. И, если в такие пустоты осторожно тыкать тонкой иголкой, то можно спокойно проткнуть любой твердый предмет. Чего, конечно же, в реальной жизни никогда не добьешься.

Зайдем с другой стороны. Пусть все так и есть: ядро, электроны, пустота. Но тогда при резком встряхивании электроны должны осыпаться с орбиты как яблоки с яблони, если стукнуть по стволу.

А возьмем новую, входящую тогда в моду, игру в ножной меч. Игроки лупят по нему изо всех сил, в разные места. Какие же электроны в подобной взбучке удержатся?..

Коли так, электроны должны отвалиться, в строении атома наступить перекос. И в мяче — произойти видимые глазу изменения.

Только ничего подобного не происходит! Почему? Где истина? И как после этих рассуждений относиться к выводам ученых?

И промахиваться с выводами нельзя. Ты же вождь. На тебя все смотрят и ждут.

А ученые на этом не успокоились. Они пошли дальше. Начали строить гипотезы, что электрон — тоже не самая мелкая частица. И, если найти метод, то и его можно расколошматить на детальки.

Как вам такое?

Владимиру Ильичу решение не давалось долго. Он молчал, не высказывался. А помог ему в этом, как не странно, его новый знакомый Коба.

Уже через несколько дней после их встречи газеты взорвались сообщениями о крупном ограблении в Тифлисе. Коба принес свою первую добычу.

В дальнейшем он стал это делать регулярно. И всегда отдавал деньгами. Надежда Константиновна осталась этим недовольна.

— Он же берет золотом и драгоценностями.

— Какая разница?

— За границей золото и драгоценности легко можно продать. А кому там нужны российские деньги?

При первой встрече с соратником Владимир Ильич спросил:

— Товарищ Коба, а почему вы даете долю деньгами, а не товаром?

— Товар я продаю. А деньги — как уговорились. Деньгами удобнее делить.

— Приносите драгоценностями. А мы найдем способ определить их цену и разделить как надо.

— Хорошо.

И тут Владимир Ильич поинтересовался у соратника:

— Скажите, Коба, а как вы забираете добро у людей?

— Прошу.

— А если не отдают?

— Воздействую физически.

— Бьете?

— Убеждаю.

— Как?

— Привожу законы физики. Атом маленький — а делится. А ты?

— Архиважное наблюдение! Выходит, что взять можно у любого?

— Конечно.

— И не один раз?

— И два, и три. Но не сразу.

— Прелюбопытнейшее открытие!

Вечером того же дня Владимир Ильич записал в своем дневнике: «Материя бесконечна. Электрон так же неисчерпаем, как атом».

Наладив хорошие связи с Кобой и его окружением, можно было ехать за границу.

 

Отъезд

Если в ясный солнечный день с высокого берега долго смотреть в морскую даль, то можно увидеть, что там, далеко-далеко граница воды и неба стирается. Ее нельзя ни определить, ни установить, а можно лишь вообразить и домыслить.

Если из нашей серой российской действительности попытаться взглянуть на далекую заграничную жизнь, то в ней, как в морском пейзаже, линия, делящая плохое и хорошее, совсем не видна. И по нашей доброй традиции считать, что хорошо там, где нас нет, эта далекая чужая жизнь кажется бесконечным праздником, сказкой и карнавалом.

Заграница! Ах, заграница! Ах, дольче вита — сладкая жизнь! Кому в грезах, мечтах и ярких сновидениях не являлся этот необыкновенный мираж. Этот странный чужой мир. Где все так не похоже на нас. Где все культурно, интеллигентно, без мата.

— Разрешите! Позвольте! Будьте любезны!

Где вместо баб и мужиков — дамы и господа. Где женщины носят перчатки, не когда холодно или копать, а для гламура. Где мужчины не одевают телогрейки даже зимой. И ездят поголовно в автомобилях, сзади, ткнув рукой в спину водителю:

— Трогай, дружок!

Если смотреть вдаль, большое кажется маленьким. Мелкое теряется вовсе. И никому не видно ни грязных клошаров из зловонных клоак, ни голодных гарсонов на холодных мансардах, ни печальных гризеток, бродящих по площади Согласия в тщетной надежде добыть несколько экю на маникюр и педикюр.

Революционеры готовились к отъезду.

И вот наступил этот день, этот час, это время…

На вокзальном перроне царила обычная предотъездная суета. Толпа людей. Слезы, объятия, поцелуи. Слова прощания и напутствия. Басовитые выкрики носильщиков:

— Поберегись!

Владимир Ильич снимал с тележки большой чемодан.

— Что это у вас там? — полюбопытствовала Роза Землячка.

— Заячьи шкурки. Хочу Надюше пошить шубу.

— Да там, пожалуй, хватит и на две! — остро стрельнув глазками, заметила Роза.

— А вот это вы напрасно! — нахмурился вождь.

— Напрасно — о чем? — состроила Роза невинное лицо.

— Намекаете на товарища Инессу Арманд.

— Я?

— Да, да! Вы! Товарищ Арманд — соратник по борьбе.

— Это все знают, — подтвердила Роза.

— У нас общая цель.

— Безусловно!

— Мы стоим на одних позициях.

— Конечно, конечно! — согласилась Роза.

Чувствовалось, что общая цель ей понятна, а вот про борьбу и позиции ее хотелось расспросить поподробнее.

— Володя, я здесь! — выкрикнула из окна Надежда Константиновна.

— Позвольте!

Владимир Ильич рукой отстранил соратницу и внес чемодан в вагон.

Белесый дым густыми бакенбардами окутал стальную морду паровоза. Хриплый гудок возвестил о готовности к движению. Лязгнули сцепкой вагоны. Поезд медленно тронулся. И покатил, покатил, покатил, все ускоряясь и набирая ход…

За окном потянулись однообразные сельские пейзажи: поля, леса, перелески. Приземистые крестьянские избы, телеги, скот. Деревенская ребятня, махающая руками вслед бегущему поезду.

Вагон покачивало. Стучали на стыках рельсов колеса. Верстовые столбы отсчитывали пройденный путь. Смеркалось.

Супруги расположились в уютном купе. Надежда Константиновна разбирала постель. Владимир Ильич думал.

Разные мысли теснились в его большой лобастой голове. Бесконечные вопросы одолевали его революционное сознание.

Как вести марксистские кружки на далекой чужбине? Учить ли иностранных пролетариев на русском, используя переводчика? Или применять язык жестов?

А сколько брать за вход и в какой валюте? Впрочем, понятно, что в местной. Ну откуда у них возьмутся российские деньги?

Царей у них нет, значит, кого свергать? Против кого бороться? Удастся ли Свердлову втянуть девушек из тамошних борделей в марксистские кружки? Или везти своих барышень? Вопросы, вопросы…

— Ты, наверно, думаешь о революции? — спросила Надежда Константиновна, поправляя рукой бюст.

— Да, да! — оживился супруг.

Он вспомнил, что в круглых чашечках лифчика жена умело разместила ювелирные украшения. На верхней полке стоял мамин железный сундучок, в котором под ворохом белья лежали революционные деньги. В соседнем купе ехала его молодая секретарша Инесса Арманд. Ему сделалось хорошо и покойно.

— Едем, Надюша!

— Едем!

А рядом в плацкартном вагоне соратники рвали руками белую вареную курицу и пили чай — ужинали. И привычно спорили. На сей раз — кому спать на нижней полке.

Матрос-партизан Железняк доказывал, что у него много оружия и верхняя полка под ним не выдержит. Роза Землячка упирала на то, что она женщина.

Итог подвел Троцкий.

— На нижней полке спать буду я, — сообщил он, облизывая жирные от курицы пальцы.

— Почему это?

— Я выпил восемь стаканов чая.

— И что?

— Ночью я буду часто бегать. А с верхней полки могу не успеть, — пояснил он.

— Что нас ждет впереди… — выразил кто-то общую мучащую всех мысль, и споры затихли.

 

Заморские страдания

Некоторые считают, что революционная жизнь за границей у Владимира Ильича сверкала и блестела, как новогодняя елка. Или как прогулочный пароход на водной глади ночью.

Презентации плавно перетекали в фуршеты и сменялись журфиксами. Под прожаренное седло молодого ягненка велись умные философские беседы о будущем.

И жизнь, какая житуха-то!..

На работу в присутственные места ходить не надо. С утра понежился в постели. Совершил пару гимнастических упражнений. Испил кофею. Возбудился на проказы голубей, обгадивших подоконник. И — накропал гневную статейку в осуждение царского режима.

Потом — обед с пивом. Легкая невесомая дрема после еды. Вечерние посиделки с соратниками. Променад на сон грядущий. И — отбой.

И — ни волнений, ни тревог, ни забот.

Прискучило на одном месте — отправился путешествовать. Как бы по делам. То съезд в Лондоне, то конференция в Праге, то слет в Париже.

Лондон — это пабы и кэбы. Прага — это одна тысяча сортов пива. А Париж!.. Ах, Париж!.. Шерше ля фам, шерше! И они шершели. Еще как шершели! Нет слов описать это и поведать.

Все это так. Жизнь за границей действительно прекрасна. Но при наличии денег.

Коба слал. Но нерегулярно. Мама помогала молодым. Как могла. Шло из кружков. Но не лилось, а капало. А ведь были еще и соратники. И привезенные сбережения понемногу таяли.

А вот иностранные пролетарии очень огорчали.

Казалось бы — живут при империализме, высшей стадии капитализма, кануне коммунизма — светлого и радостного будущего всего человечества. И оно — это будущее — рядом, в одном шаге.

Только вот этот самый единственный шаг они не делали. Не было у них ни понимания, ни осознания своей великой роли в мировой истории.

Вроде бы должны дергать, теребить революционеров: где собираться? Как доставать оружие? Патроны? Во что одеться — в свое или дадут? Выпить можно? До или после? Словом, выспросить кучу разных вещей, нацеленных на победу революции.

И для этого они должны бегом бежать в марксистские кружки и требовать:

— Расскажите, что делать?

А революционеры должны им, даже не зная языка, на пальцах и картинках разъяснить, что же делать.

Ан нет. Ничего подобного не происходило. Никто в кружки не спешил. Рабочие сбивались в группы, но исключительно в пивных. И вели беседы там не о грядущих переменах, а о своем — мелком, житейском.

И будущее свое они видели вполне определенно: та же работа, и те же пивные посиделки вечерами. И это их вполне устраивало.

Зато революционеров это сильно нервировало. Нет кружков, значит, нет дохода, нет бесплатного харча, выпивки и жилья. Как жить? Тем более что никто ни на какую работу не рвался:

— Мы не можем свой революционный задор тратить на повседневную текучку.

Обида жгла революционеров. Они сидели по тюрьмам и ссылкам, страдали и мучились, терпели лишения и гонения. А люди, за счастье которых они вели эту борьбу и копейки не давали, чтобы им помочь.

Надо было что-то решать, и Владимир Ильич вспомнил про газету.

 

Газета

Американская пословица гласит: без паблисити нет просперити. Без известности нет процветания. В общем, если тебя никто не знает, то какой ты, спрашивается, вождь? Самозванец!

Вождя должны знать все. А как это возможно, к примеру, для пролетариев из Нижнедыринска, если вождь обретается в Париже? Телевидения — нет, радио и телефон — в зачаточном состоянии. Можно, конечно, написать письмо. Но куда? Кому?

Остается только газета.

За газету к тому же можно взять маленькую денежку. Тут взял, там взял — вот и доход. То есть от газеты со всех сторон выгода.

Потому за границей русские марксисты сразу же взялись за издание газеты.

Название ее, помня свой сибирский опыт, Владимир Ильич предложил лично:

— Давайте назовем ее «Искрой»

— Почему «Искрой»? — удивились соратники.

— Потому что из искры возгорается пламя.

— Тогда может лучше назвать ее «Спичка»? Или «Огниво»? — предложил Троцкий. — Для разжигания огня это надежнее. И ближе к жизни.

— Логично, — одобрили соратники. — Спички и огниво можно безбоязненно носить прямо в кармане. А для искры потребуется специальная металлическая коробочка.

— Архиневерно! — возразил Владимир Ильич. — И абсолютно оторвано от реальности.

— Почему?

— У нас в России печное отопление.

— Это так.

— Если каждый пролетарий начнет растапливать печь нашей газетой, он сразу же убедится в нашей революционной правде — из «Искры» возгорится пламя. И повернется в нашу сторону.

— Здорово! — воскликнули потрясенные его доводами соратники.

— Я мог бы ее редактировать, — скромно предложил себя в печатные начальники Троцкий.

— Нет, нет! — возразили ему марксисты. — Пусть им будет автор столь замечательного названия.

— Я согласен, — подтвердил Владимир Ильич.

— Хорошо, — не стал спорить Троцкий. — Тогда я займусь вопросами доставки.

— Это пожалуйста, — одобрили остальные.

Владимир Ильич быстро освоил новое дело. Он стал заполнять газетное пространство своими статьями. Подключил и супругу. Их имена не сходили с языка у марксистов. Как и предполагалось, газета несла хоть и не большой, зато постоянный доход.

Троцкий организовал целую курьерскую службу по доставке почты в Россию. И регулярно сдавал Владимиру Ильичу выручку, которую он прятал в мамин сундучок.

Довольны были все. И особенно Троцкий, который ходил веселый и даже распевал песни.

Это внушало тревогу. И предчувствия Владимира Ильича вскоре оправдались…

 

Грач — птица темная

Перевозка партийной литературы в Россию до поры до времени шла четко и бесперебойно. Пока не случилось страшного события — убили одного из лучших экспортеров — Николая Баумана.

По внешнему облику он был черняв, за что получил соответствующую кличку — Грач.

В честь него назвали и улицу, и станцию метро, и даже целый район в Москве.

Казалось бы — за что? За какие заслуги? Почему такая честь? Перевозчик-то он был не один.

А потому, что трудился он по-особому — бесплатно.

И деньги, вырученные от продажи, все до копейки сдавал.

Тут появляются вопросы: он что — такой убежденный марксист был? Или сильно на будущее заложился? А может пролетарский вождь его внутреннюю сущность не постиг?..

Жил Грач в России. У соседей по дому слыл человеком обеспеченным. И одевался хорошо, и барышень к себе недешевых приводил. Считалось, что он работает ревизором на железной дороге, чем и объяснялись его частые отлучки.

И было бы все шито-крыто, и продолжалось дальше, если бы однажды, выпив, он не проговорился о своих занятиях соседу. Похвалился, что марксист, возит подпольную литературу, и сейчас имеет неплохо, а после революции непременно станет министром печати, связи и всего железнодорожного сообщения.

Сосед Баумана, человек мелкий и завистливый, трудился на ниве канализации и ничего замечательного ни в его настоящей, ни в будущей жизни не ожидалось.

Зря Грач так раскрыл душу. Хоть и соседу.

Тот по доброй российской традиции решил революционера сдать, а его дело перехватить самому. Тем более что выглядело оно простым и доходным.

Он донес на Баумана в полицию. И того задержали прямо на вокзале с рюкзачком.

— Ну, что у тебя в сумке? — грозно спросил его пристав в околотке.

— «Манифест коммунистической партии», — не стал отпираться книгоноша. — Чтение для молодежи.

— Ну-ка, показывай свой «Манифест…», — потребовал полицейский чин.

— Пожалуйста!

Бауман аккуратно и не спеша развязал рюкзачок и передал верхнюю книжку правонарушителю.

— Так, так!.. «Манифест коммунистической партии», — по слогам прочитал пристав. — А ну-ка, ну-ка!

Он открыл книгу и тут же поперхнулся и закашлялся. Слюнявя палец, он осторожно перелистал несколько страниц и сделался красным как кумачовый, революционный стяг.

— Конфискуется! — объявил он, кладя руку на книжку.

— А остальное? — осведомился марксист.

— А с остальным — убирайся вон!

— Понял.

Грач стал неторопливо завязывать рюкзачок.

— Иван! — позвал пристав помощника. — Веди сюда Лукерью из КПЗ. Хочу с ней побеседовать. А ты, чернявый, проваливай быстрее! И больше мне на глаза не попадайся!

Несчастный сантехник, не дождавшись нужных результатов, мало того, увидавший соседа на свободе, разъярился, рассвирепел и побежал жаловаться вышестоящему полицейскому начальству.

Пристава вызвали в управление.

— Рассказывай!

— Что?

— Все! Революционера задерживал?

— Так точно!

— Литературу запрещенную у него отбирал?

— Отбирал.

— Всю?

— Одну штуку.

— Почему одну?

— Это не имеет отношения к революции. Это «Манифест коммунистической партии».

— Что? Так ты читал?

— Просматривал.

— Один?

— С одной.

— Распространял?

— Только показывал. Она неграмотная, из деревни.

— Ты может еще и на себя примеривал?

— Было дело.

— Тебе может еще и понравилось?

— Не все. Некоторые положения нам, ветеранам недоступны.

— Какие такие еще положения?

— А вот: на страницах семь, четырнадцать и двадцать восемь.

Пристав развернул книгу на указанных страницах и передал начальству.

— Что это? — рявкнуло начальство.

— «Манифест…» — обреченно произнес пристав и услышал в ответ громовые раскаты хохота.

— Ха! Ха! Ха! Это же «Камасутра»!

— Не могу знать.

— Эх ты, темнота! Ладно, ступай. А это оставь у меня, — он придвинул книжку к себе.

Вспотевший пристав пулей вылетел из кабинета. Встретив сантехника, он тут же арестовал его и десять суток держал в одиночной камере.

Озверевший пролетарий после освобождения три дня бегал по улице с гаечным ключом и орал:

— Где он? Убью гада!

Революционный демократ в это время находился в командировке. Когда он вернулся, сантехник караулил его возле дома. И шибанул обрезком трубы по голове.

Три дня он прятался в канализационном колодце, а ночью, забрав из дома все деньги, отправился за границу.

Из рассказов Баумана сантехник запомнил название страны — Швейцария — и города — Женева, — где располагалось гнездовье марксистов.

Как он до него добрался — неизвестно. Но добрался.

На месте он живо и красочно описал Владимиру Ильичу, как царское самодержавие безжалостно расправилось с революционером. И выразил желание немедленно заступить на место невинно убиенного.

Владимир Ильич почти поверил словам проходимца. А вот Надежда Константиновна с ее женским чутьем засомневалась. Уж слишком много подробностей, как у очевидца. Или участника.

— А какую вы предпочитаете оплату? — устроила она экзамен сантехнику — По весу, по экземплярам, или жалование?

— Мне все равно, — обрадовался тот, посчитав, что его дело выгорело. — Мне как товарищу Бауману.

— Что? — подскочил на стуле Владимир Ильич. — Да вы, батенька, сбрендили!

— Товарищ Бауман развозил литературу бесплатно, — строго заметила Надежда Константиновна.

— Вранье! За деньги! Он говорил!

— А вот мы вас и раскусили! — вступил Владимир Ильич. — Вы — провокатор! Вон отсюда!

Он указал сантехнику на дверь и тот кубарем вылетел из большевистского штаба.

Правда, в Россию он больше не вернулся. Остался служить в Женеве по своей родной канализационной части. И вот тут ему здорово повезло.

У нас трубы клали узкие и ржавые. Они постоянно забивались и нуждались в прочистке. А за границей трубы использовали широкие и новые. И журчало в них без остановок и задержек. Работы меньше, а деньги те же.

А Владимир Ильич поручил Дзержинскому разобраться, что же происходит в курьерской службе…

 

Открытие Дзержинского

Феликс Эдмундович не подвел. С его помощью вскрылись совершенно невероятные вещи.

Хитроумцем оказался не один Грач, который в обложки «Манифеста» заправлял «Камасутру». Все перевозчики оказались с воображением.

Некоторые действовали по мелочи. Везли, к примеру, багаж в плацкартном вагоне, а билеты для отчета предоставляли купейные. Или: тащили груз в рюкзаках сами, а в документах фигурировали и извозчик, и носильщик.

Другие пошли и дальше.

Согласитесь, глупо ехать в одну сторону загруженным как верблюд, а назад возвращаться порожняком, с пустыми руками. И они стали прихватывать из России кое-какой товарец: водку, матрешки, балалайки. Кто-то вообще играл по-крупному: икорка, драгоценные камни, золотишко в россыпи.

Да и в Россию с печатной продукцией умудрялись провозить мелочевку: косметику, ювелирку, нижнее женское белье.

В общем, борьба за счастье трудового народа сулила не только прекрасные перспективы в будущем, но и приносила хорошие барыши в настоящем.

А верховодил всем этим безобразием Лева Троцкий.

— Что это такое! — возмутился Владимир Ильич. — Вместо развития марксистского движения развели коммерцию!

— Маскируемся под купцов! — оправдывались отщепенцы.

— Разогнать всех к чертовой матери!

И Владимир Ильич предложил отстранить Троцкого от работы, а на его место определить товарища Луначарского, который продолжал удачно просвещать соратников и в торговых делишках замечен не был.

Троцкий возражать не стал, легко согласился. И тут же под предлогом заботы о вожде предложил вывести его из главных редакторов. Мол, вождь должен заниматься теоретическими вопросами, стратегией, а на газетную текучку можно поставить кого попроще.

— Кого вы предлагаете? — подал голос Свердлов.

— Товарища Мартова, — быстро ответил Троцкий.

Ход был сильный. Владимир Ильич уходить со своего поста никак не собирался. Но и спорить ему было не с руки.

Мартов считался бывшим женихом Надежды Константиновны. И, если противиться этому назначению, то это могло бы выглядеть как месть или унижение бывшего соперника. Как-то по-мещански, по-обывательски. Недостойно марксиста.

И Владимир Ильич промолчал. И его чинно и благородно, под белые ручки вывели из редакции.

Он из-за этого не очень-то расстроился. Писать он умел сам, газетным бизнесом владел, команда осталась. И Владимир Ильич быстро организовал новую газету под названием «Вперед».

А вот не пошло! Прожила эта газета недолго. Две марксистские газеты на одну Россию — это, наверное, чересчур. А может недруги чинили препятствия. Или денег не хватило.

Лева Троцкий предположил, что дело в названии. Уж очень оно неудачное. В самом деле, слово «вперед» вроде бы указывает направление. Как бы задает вектор движению рабочего класса.

Но куда? В какую сторону? Как бы рабочий ни повернулся, везде у него оказывается перед. Причем каждый раз свой. Спрашивается: куда двигаться? Где гнездиться болото капитализма? В каком месте располагается коммунизм? Где цель? Где ориентиры? Полная неопределенность и дезориентация пролетария.

Лева Троцкий пошел дальше. Он пошутил. Мол, если от этого слова, оторвать первую букву и сделать ее предлогом, тогда направление движения определиться четко. И появиться смысл этого действия — создание поколений для светлого будущего. Но тогда содержание газеты надо решительно менять.

Поэтому «Вперед» — умерла. А позднее родилась «Правда». Это когда «Искра» совсем затухла. Но это было значительно позже.

 

Материя

Владимир Ильич целиком погрузился в литературную работу.

Основным занятием в его заграничной жизни были раздумья и размышления. Мыслительный процесс протекал у него непрерывно. И результаты рождались порой в самой неожиданной форме и обстановке.

Летней порой он обычно располагался в кресле-качалке в маленьком саду их с женой съемного дома и думал. Пушистые облака бесшумно скользили по голубому небу. В кустах щебетали птицы. Легкий ветерок кружил голову запахом роз.

В один из таких дней он уютно устроился в кресле-качалке и размышлял.

Всякому явлению, действию, предмету соответствует его название, слово, понятие, которое отражает его суть. Определить — значит, подвести узкое понятие под более широкое.

Зяблик — понятие узкое, конкретное. Орел, ворона, сокол — тоже. А понятие широкое и обобщенное, включающее их всех — птица.

Зайца, лису и слона тоже можно соединить в одно понятие — животное. А если к животным приплюсовать еще и леса, и горы, и реки, то можно достичь еще более высокой степени обобщения — природа. А что же представляет из себя самое широкое, предельно общее понятие? Которое включает в себя абсолютно все. Существует ли оно? И каковы признаки этого понятия? Основные и главные черты?

Над этом и задумался пролетарский вождь.

Надежда Константиновна в это время жарила на кухне морковные котлеты. Они у нее не удавались: при переворачивании корочка приставала к дну сковородки, котлеты теряли форму и разваливались.

Это занятие ей быстро надоело. Она выбросила неудавшуюся еду в помойное ведро и решила известным женским способом преодолеть возникшую досаду и раздражение.

— Володя, — позвала она мужа, — а не сходить ли нам в магазин?

— Зачем, Надюша?

— Хочу купить себе материал на зимнее пальто.

— Так ведь еще июнь!

— Пальто еще надо пошить!

— А мне обязательно с тобой?

— А как же! Ты сможешь оценить это со стороны.

— Хорошо! — не стал перечить жене Владимир Ильич, без удовольствия поднимаясь из кресла.

Супруги долго бродили по магазинам. Надежде Константиновне все не нравилось и не нравилось. Наконец в одном месте ей приглянулся ворсистый драп. Сам — серый, а ворсинки — белые и черные. А на приклад она присмотрела черную саржу.

— Как тебе материя? — поинтересовалась Надежда Константиновна у мужа.

— Материя! — встрепенулся тот. — Да, да, это материя!

— И что скажешь?

— Что? — Владимир Ильич задумчиво помял драп руками. — Материя это, Наденька, объективная реальность.

— А подробнее? — недовольно попросила супруга.

— Могу, — Владимир Ильич нахмурил лоб, и глаза его затуманились. — Материя, Надюша, это объективная реальность, данная нам в ощущениях, которая отражается этими ощущениями, существуя вне их и независимо от них.

— Скажи, Володя, а деньги ты с собой взял? — попыталась вернуть супруга в реальность Надежда Константиновна.

— Знаешь, нет. Подожди, я запишу.

— Ладно, пойдем отсюда.

В тот день супруги так ничего и не купили.

Владимир Ильич пассаж про материю записал и вставил позже в свой большой труд «Материализм и эмпириокритицизм»

 

Педагогический талант

За границей Надежда Константиновна неожиданно обнаружила у себя педагогический талант. И это очень здорово помогло ей в будущем.

Молодые годы революционеры провели в борьбе за счастье трудового народа. Учиться было некогда. Обзаводиться профессией — тоже. Революционер — он и есть революционер. Зато после победы революции эта проблема встала в полный рост.

Для должности нужно было заполнить анкету. В ней графа — специальность. И что в ней прикажете писать?

Напишешь, как есть — революционер, попадешь к Феликсу на Лубянку. Поставишь прочерк — хорошую должность не жди. Выкручивались, как могли. Дзержинский записался охранником, Цюрупа — снабженцем, Свердлов — кадровиком. Один Семашко вышагивал гоголем.

А Надежда Константиновна твердо и уверенно вывела: педагог. И имела на то законные основания.

За границей Владимир Ильич с супругой поселился в Швейцарии. Очень удобно — центр Европы, до разных стран недалеко. Если где начнется, они быстро успеют. К тому же и климат подходящий, и домик сняли приличный — очень уютный, с участком.

Владимир Ильич развивал марксистское учение. Надежда Константиновна пристрастилась к выращиванию роз.

В соседях у них, через забор жила буржуазная семья: муж, жена и двое мальчишек — подростков.

Эти шалопаи тайком покуривали на своем участке, а, чтобы не оставлять следов, перебрасывали окурки на чужую территорию. Да так ловко, что иной раз они попадали прямо на розы, которые заботливо пестовала супруга вождя.

Вообразите себе картину: человек, уже не юный, прошедший тюрьмы и ссылки, медленно, осторожно сгибает поясницу и наклоняется. Он зажмуривает глаза в предвкушении наслаждения чудесным ароматом и тянется, тянется крупным угреватым носом к цветочной розетке.

И тут ему в нос шибает крепкий запах горелого табака. Какой удар! Какое разочарование!

Надежда Константиновна и увещевала маленьких негодяев устно, и возвращала окурки назад. И даже написала в газету «Искра» обличительную статью и подкинула несколько экземпляров соседям.

Но те или не читали, или не знали русского языка, только ничего не менялось.

Тогда Надежда Константиновна попросила матроса-партизана Железняка покараулить розы. Она за это пообещала ему настоящую капитанскую фуражку. И он согласился.

Матрос немедленно заступил на вахту в боевой караульной позе: грудь перевязана пулеметными лентами, на поясе две гранаты и маузер, у правой ноги дулом вперед и вверх — верный друг «Максим». Правда, заряженный холостыми.

Матрос-партизан в караульном деле слыл докой. Он умел спать сидя, стоя и даже освоил высший пилотаж — спать на посту стоя и с широко открытыми глазами. Что он немедленно и сделал.

Сопливые куряки вернулись на свое обычное место. Поначалу они сильно испугались вооруженного сторожа, но видя его неподвижную позу, решили, что это чучело.

Они осмелели, закурили и стали развлекаться — швырять через низенький заборчик горелые спички, целя в патроны и гранаты, в надежде заставить их сработать. Матрос на их действия никак не реагировал. И взрывного эффекта добиться не удавалось.

Один из братьев, раздосадованный промахами, метнул в часового горящий окурок. Да так точно, что угодил прямо за пазуху.

И тут матрос-партизан очнулся.

Он заорал:

— Полундра!

Со страшным лицом, дико вращая глазами, он припал к пулемету и дал очередь вкруговую.

Мальчишки ничком упали на землю и закрыли головы руками. Матрос корчился в конвульсиях и палил в разные стороны.

Выбежавшая из дома Надежда Константиновна увидела дымящую тельняшку матроса и сразу разобралась в чем дело. Она оттянула майку, окурок выпал. Матрос затих.

— Вас ис дас? Вас ис лос? — выскочили на улицу родители маленьких негодяев.

— Дас ист фейерверк! — объяснила им Надежда Константиновна. — Нихт раухен, майне херен! Нихт!

И она величественно удалилась в дом.

— Что там за стук? Что случилось? — встретил ее вопросом супруг.

— Это дятел. Володя. Больше он тебя не будет отвлекать. Работай! — она легонько подтолкнула его к письменному столу.

Детишки с тех пор перестали бросать окурки в розы. И вообще перестали курить. А когда выросли, то не употребляли спиртные напитки и обделяли своим вниманием хорошеньких барышень. Вот так у них сложилось.

А матросу-партизану Надежда Константиновна, как и обещала, сделала достойный подарок.

 

Фуражка

За викторию над малолетками хулиганами Надежда Константиновна подарила матросу-партизану Железняку морскую фуражку. Не бескозырку рядового состава, не пилотку боцмана, а настоящую капитанскую: кипельно-белую, с золотистыми жгутами на околыше, серебристым якорьком, блестящим черным козырьком и таким же ремешком на круглых пуговицах, чтобы в любой шторм уверенно держалась бы на командирской голове. Чудо-фуражка!

Матрос-партизан чувствовал себя в ней наисчастливейшим человеком и не снимал ее даже в бане.

Троцкий поглядывал на него с любопытством, чему-то улыбался и хмыкал. А потом подсказал адресок, где собираются мореманы в таких же фуражках. Спасибо ему за это!

Матрос немедленно отправился на встречу.

В клубе ему все сразу легло на душу: и сами просоленные и продубленные ветрами морские волки в родных фуражках, и обстановка — выпивка без края, спокойная медленная музыка и таинственный полумрак.

Ему наливали, угощали, дружески похлопывали по спине и обнимали за талию. Он словно попал в компанию близких друзей после долгой разлуки.

Не хватало только барышень, что при таком мужском составе и обилии выпивки было довольно странновато. Впрочем, это никому не мешало.

Один мореман подмигнул матросу и чмокнул губами. Мол, как бы насчет поболтать, понял его матрос. В ответ он тоже почмокал губами и пожал плечами. Что должно было означать: я не против потрепаться на морские темы, но по-иностранному не умею.

Тот махнул рукой. Ерунда, мол, это. Свои люди — разберемся. И потянул его в боковую комнату. Наверно, для показа сувениров из далеких заморских стран.

Железняк кивнул головой и последовал за ним.

К комнате моряк неожиданно стал раздеваться. При этом улыбка не сходила с его лица. Он жестом предложил матросу: что, мол, стоишь столбом, давай за мной. Тот понял это как возможный обмен формой и стянул тельняшку.

Но когда иностранный капитан снял свои трусы и схватился за ширинку брюк матроса, у того открылись глаза. И до него дошло.

Он оглянулся. Оконные ставни были закрыты наглухо. Дверь затворена. И выход вроде бы и не просматривался.

Но моряку ли боятся шторма!

Он отшвырнул противника в сторону, и ногой вышиб дверь. Там гомонила толпа возбужденных лже-капитанов. Она перекрывала путь.

Только матроса уже было не остановить.

Плечом вперед, как абордажным тараном, как острым носом трехпалубного швертбота, как ледоколом во льдах и торосах, он проложил себе дорогу к свободе.

Его пытались задержать. Хватали за руки. Дергали за остатки одежды. Но матрос-партизан Железняк с голой грудью, с расстегнутой ширинкой и страшным красным лицом был неудержим.

И он прорвался, и ушел. Но не трусливо, позорно, прячась и прогибаясь, а в полный рост, с мощью и достоинством, что, согласитесь, при таком неравенстве сил было великой морской победой.

— Сходили? — участливо справился у него Троцкий, когда они встретились на очередном пленуме.

— Сходил, — сквозь зубы процедил матрос-партизан, внимательно вглядываясь в соратника: знает или нет?

— Ну и как?

— Очень весело! — отчеканил матрос и отвернулся.

А фуражку он больше не носил. И вообще убрал ее в дальний угол.

 

Создание интернационала

Долгое время Владимиру Ильичу никак не удавалось выйти на зарубежных коллег. Объявлений в газете они о себе не давали, о кружках никто слыхом не слыхивал. Владимир Ильич постепенно уверовал, что он и есть единственный пролетарский вождь в мировом масштабе.

И все-таки эта встреча произошла.

Вечера революционеры обычно проводили в барах, где поили местных пролетариев пивом и склоняли к революции. Пролетарии халяву принимали охотно, а на иные действия не велись.

В один из таких вечеров, когда соратники гурьбой вывалились из бара, у входа их остановила группа прилично одетых разнополых молодых людей.

— В чем дело, господа? — осведомился Владимир Ильич на иностранном языке.

— Да, в чем? — по-русски повторил вопрос матрос-партизан Железняк, принимая угрожающую позу: вполоборота к противнику, руки полусогнуты, кулаки сжаты и на лице — свирепое выражение.

После исторической встречи с морсоставом он искал случая подраться с местными. Да все не выходило.

Местные ему очень не нравились. Они его раздражали.

— Что это вы, батенька, все хмурый да пасмурный? — спросил его как-то старший товарищ.

— Народишко поганый, — пожаловался матрос. — Херами со всех сторон обкладывает. Чуть что — хер да хер!

— Ха! Ха! Ха! — расхохотался вождь. — Вы, батенька, неправы. Совсем неправы. Хер — это по-ихнему господин. Вежливая форма общения.

— А-а!..

Своего старшего товарища матрос уважал, но в данном вопросе верил не до конца. А тут такой случай: и своих в достатке, и выглядят чужаки хиловато, да и бабы у них.

— Ну, что? — ощерился матрос, корча еще более страшную и свирепую физиономию.

Те что-то пробурчали.

— Хотят поговорить, — перевел Владимир Ильич.

— Сейчас и поговорим, — удовлетворенно произнес забияка, засучивая рукава.

— Постойте, голубчик! — осадил его Владимир Ильич. — Собственно говоря, вы кто такие, господа?

— Мы марксисты!

— И мы марксисты.

— Мы здесь живем. А откуда вы взялись?

— Сами мы не местные. Мы из страны России.

— Вот и убирайтесь к себе.

— Почему, господа? Мы же делаем одно общее дело.

— Какое же?

— Развиваем учение нашего вождя и учителя Карла Маркса.

— Оно уже и без вас развито. Хотите на чужом горбу въехать в рай?

— Что?

— Мы уже давно в Европе окучиваем марксистскую ниву…

— У нас капитализм уже дошел до ручки. До высшей стадии — империализма.

— Мы ждем, он вот-вот рухнет и настанет коммунизм…

— А тут вы!..

— Хотите украсть плоды нашего труда!..

— Это ошибка, господа, заблуждение.

— В чем же?

— Я разработал теорию слабого звена. И это слабое звено — Россия. Потому что капитализм там только зарождается. Он хил и немощен. Его легко свалить.

— Вывернулся! — со злостью произнесла одна из дам и ткнула зонтиком Владимиру Ильичу в пах. Феликс Эдмундович подставил свой.

— Так что же вы тогда здесь делаете? — спросил молодой человек с бородой.

— А вспомните главный лозунг нашего учителя: пролетарии всех стран, соединяйтесь.

— И что?

— Для подобного сбора нужно решить множество практических вопросов: место встречи, повестка дня, условия проживания. Страна, наконец. А еще — паспорта, визы, сувениры. На каком языке вести протокол.

— Вы же не пролетарии!

— Да. Мы их представители. Поэтому предлагаю объединиться в интересах всеобщей мировой революции. Вместо ссор и выяснения отношений организовать международный коммунистический интернационал.

— Коминтерн.

— Без вас разберемся, товарищ Троцкий.

— Я что? Я ничего!

— Да здравствует коммунистический интернационал!

— Такое событие надо отметить.

— В бар! В бар!

— Нет, господа, в ресторан. В хороший ресторан.

— Ура!

По дороге в ресторан матрос-партизан Железняк плотоядно оглядывал иностранных барышень. Роза Землячка кривила губы и щипала ветреного матроса.

После нескольких тостов за столиками началось пролетарское братание. Матрос навалился на Розу Люксембург и что-то вдохновенно шептал ей на ухо. Та благосклонно улыбалась. Землячка нервно стучала вилкой об тарелку.

Карл Либкнехт, мужик с бородой, пнул матроса кулаком в бок. Тот не стал ссорится. И переключился на Клару Цеткин. А когда Роза Землячка ушла в дамскую комнату, матрос с подругой куда-то исчезли.

Все веселились и радовались. Только Троцкий был зол и мрачен.

— Где вы достанете столько золотых украшений? — прошипел он на ухо вождю.

— Коба как раз сделал налет на ювелирный магазин.

— Это общее достояние и никто не давал вам права им распоряжаться.

— Если вы заметили, батенька, я только обещаю. А обещать — не жениться.

— Что вы намерены делать?

— Что-нибудь придумаем.

К концу застолья вернулись Железняк с Кларой Цеткин. Та сияла.

— Что — да? — сделала удивленное лицо Роза Люксембург.

Сияющая Клара смущенно кивнула головой.

— Поздравляю! Наконец-то! — бросилась обнимать подругу Роза Люксембург. — Это настоящий праздник!

— Не понимаю, — пробурчал Троцкий. — Что за праздник. Обыкновенный день. Восьмое марта.

— Мерзавец! — прошипела Роза Землячка и опорожнила разом стакан водки.

 

Борьба

Отъезд из России, перемена места — все это — увы! — не уберегло от происков врагов. Они действовали гадко, неожиданно, самым непредсказуемым образом.

Как-то Владимир Ильич с супругой отдыхали на Женевском озере. Мирное, тихое место. Надежда Константиновна кушала на берегу бутерброды с колбасой и сыром. Владимир Ильич плавал на спине.

И — надо ж такому случиться! — на него сбросила пролетавшая мимо птичка. Да как точно — прямо в лоб!

Другой бы и внимания на это не обратил, ополоснул водой и забыл. Но Владимир Ильич этого делать не стал. Он сразу понял, чьи это нападки. Дело не в птичке, дело в принципе. И поэтому не стал смывать доказательства.

Осторожно, не меняя позиции и не создавая брызг, он подплыл к берегу.

— Вот, гляди, — объявил он супруге, — что творят, мерзавцы!

Он указал на подсыхающую метку.

— Володя, на тебя какнула обыкновенная птичка. Не придавай большого значения, — попыталась успокоить его Надежда Константиновна.

— Нет, нет и нет! Я это не оставлю. Эти подонки, ренегаты, негодяи хотят обгадить меня с ног до головы!

— Кто — они?

— Так называемые друзья народа. Политические проститутки! Им неймется. Они пытаются воздействовать любым способом.

— Володя, ты не прав. Дай я протру тебе лоб.

— Ни! За! Что! Им не удастся замарать меня. Завтра предъявлю им доказательства их гнусного деяния!

— А может — не надо? Представь себе — вождь мирового пролетариата предстанет перед соратниками в обгаженном виде.

— Что же делать? Этот жест не должен остаться безответным.

— Напиши статью. Раскритикуй их в пух и прах. Ты это прекрасно умеешь делать.

— Да, да, да! Ты, безусловно, права. Я напишу. Непременно напишу. У меня и заголовок готов: «Кто такие друзья-народа и как они воюют против социал-демократов».

— Замечательно! И как тонко ты намекнул на действия своих недругов словом «как»!

 

Секрет сундучка

Сундучок и за границей продолжал служить революционной кассой, и благодаря ему удалось выявить новые тенденции в пролетарской борьбе за счастье трудящихся.

Из покинутой России поступали отличные вести. Число кружков постоянно росло. Число членов в них непрерывно увеличивалось.

Судя по количеству кружков, сундучок должен был трещать от денег, крышка не должна закрываться. А в щели одна за другой вылезать различного достоинства купюры.

Только ничего подобного не наблюдалось. Купюры едва прикрывали дно сундучка, и крышка его закрывалась вполне свободно. Надежда Константиновна по-прежнему имела туда свободный доступ.

— Надюша, угомонись, пожалуйста! — увещевал Владимир Ильич жену, в походах в магазины которой он и видел причину оскудения.

— Я вовсе не злоупотребляю! — разводила та руками.

И вскоре выяснилось, что так оно и есть.

Как-то Надежда Константиновна углядела на витрине великолепную шляпку: зеленый велюр, синяя атласная лента по кругу, разноцветное павлинье перо и восхитительный красный цветок сбоку.

Денег в сундучке не хватило. Она залезла в едовые. Супруг заметил изменение порции.

— В чем дело, Надюша?

Та по-женски перевела на свое.

— Володя, а не кажется тебе странным?

— Что?

— Число охваченных марксизмом растет, а на содержимом сундучка это мало отражается.

— Может ты, Надюша, переусердствовала с покупками?

— Я? — оскорбилась супруга. — Да у меня всего четыре чемодана!

И она в очередной раз оказалась права.

Владимир Ильич лично проследил приход денег.

Налицо был явный парадокс. Число кружков увеличивалось. А денежные доходы от кружков падали. С ситуацией надо было разбираться.

Владимир Ильич собрал соратников. Он описал происходящее. И попросил всех высказаться.

Соратники заговорили, перебивая друг друга. Обнаружилось, что все происходящее для них вовсе не новость. К кружковцам у них накопилось немало претензий.

— У меня шесть аппаратов без остановки работают, — пожаловался Цюрупа, — а они за раз все выхлестывают.

— Моих барышень совсем замордовали, — поддержал соратника Свердлов. — Они такой эксплуатации не выдерживают. Капитализм какой-то. Грозятся, что назад уйдут. Там легче.

— А товар? Вы бы посмотрели — что несут? — подхватил Троцкий. — Хлам и рухлядь! Ни продать, ни заложить! Никакого навара!

— А что же вы молчали?

— Так думали — деньга идет! — наперебой высказались революционеры.

— Понятно! — подвел итог Владимир Ильич. — Какие будут предложения?

— Гнать надо всех в три шеи! — возбудился матрос-партизан.

— Нельзя, — охладил его Троцкий. — Дохода не будет.

— Может ввести норму потребления? — предложил Цюрупа.

— Так придется следить за каждым, — заметил Дзержинский.

— Здесь есть мысль! — одобрил Владимир Ильич. — Контроль! Контроль и учет! Непременно так!

— А кого в контролеры? — подал голос Семашко.

— Рабочих и крестьян! Пусть тайно наблюдают и записывают увиденное.

— Верно! Верно! — поддержали все.

— Надо подобрать достойных людей, — подытожил Владимир Ильич. — Это будет наша рабоче-крестьянская инспекция.

— Рабкрин, — подсказал Троцкий.

— Что?

— Сокращенно от рабоче-крестьянской инспекции, — пояснил тот.

— Не надо примазываться к чужой работе, — осек его Владимир Ильич. — Мы и без вас решим, как сократить.

Троцкий промолчал.

 

Савва Морозов

Финансовая помощь революционерам пришла неожиданно и откуда не ждали.

Владимир Ильич часто сетовал супруге:

— Эх, Энгельса своего нам не хватает!

Вообще-то они сильно надеялись на Кобу, но от того посылки приходили редко и нерегулярно.

А вот у Маркса финансовых проблем не было. Его друг и напарник Фридрих Энгельс владел заводом, имел прибавочную стоимость, которой и делился с товарищем.

Прелюбопытнейшая у них сложилась парочка!..

Оба они были основоположниками марксизма. Оба верили в свою революционную теорию преобразования мира. Оба призывали к революции.

А представьте, что бы было, если бы она свершилась прямо при их жизни. Не стало бы ни капитализма, ни капиталистов. У Энгельса отняли бы завод, и он остался бы без средств к существованию.

И Маркс со своей многочисленной родней лишился бы куска хлеба. Ведь он умел только писать. И делал это так медленно, что гонорара, например, за «Капитал» ему хватало только на сигары, которые он выкуривал, как он сам признавался, во время написания.

Спрашивается, зачем же развивать подобную теорию? Зачем рубить сук, на котором так удобно пристроился?

Мотивы садо-мазо слышатся в этой революционной симфонии.

Если бы основоположники марксизма парились в одной бане, то Карл Маркс, безусловно, хлестал бы друга веником. А Фридрих Энгельс все бы подставлялся, подставлялся…

Пока Владимир Ильич разрабатывал модель революции в отдельно взятой стране, Надежда Константиновна неуклонно искала: писала письма, вела переговоры.

И однажды она привела в дом незнакомого мужчину.

— Знакомься, Володя! — сказала она. — Савва Морозов.

— Очень приятно, товарищ Морозов, — проговорил Владимир Ильич.

— Вообще-то я не товарищ, — смутился тот.

— Это известный капиталист. Владелец мануфактур, — со значением сообщила Надежда Константиновна. — Как Энгельс.

— Хм! А я, батенька, журналист!

Владимир Ильич слегка сощурился, заложил большие пальцы рук за жилетку и покачался — взад-вперед — на носках и пятках. Любой бы догадался, что перед ним никакой не журналист, а фигура поважнее и позначительнее.

— И что же вас, батенька, привело в центр борьбы рабочего класса? — благодушно осведомился Владимир Ильич.

— Хочу в ней поучаствовать. Лично!

— И каким же образом?

— Действуя по вашей теории слабого звена.

— Ну-ка, ну-ка! — поощрил его Владимир Ильич.

— Мы вступили в империализм — высшую стадию капитализма, канун революции.

— Верно!

— И старый мир будет рваться в слабом звене.

— Архиверно!

— А страна эта — Россия!

— Правильно!

— Но и в стране может быть свое слабое звено.

— Предположим.

— Мои мануфактуры и есть это слабое звено!

— В чем же их слабость? Нет прибыли? Задавили конкуренты?

— Прибыль хороша. И конкурентов близко не видно.

— Так в чем же дело?

— Рабочих жалко. Эксплуатирую их бессовестным образом.

— Прибавьте зарплату. Сократите рабочий день.

— Не могу. Разорюсь.

— И что же вы решили сделать?

— Хочу отдать мануфактуру рабочим. Ввести их прямо в коммунизм. Как завещал Маркс. Без бурь, революций и потрясений.

— Это поразительно неверно. Это политическая близорукость.

— Почему? — опешил Морозов.

— Это же элементарно, батенька. Получив в свои руки средства производства, рабочие перестанут быть рабочими. Они превратятся в капиталистов, перестанут трудиться, уповая на прибыль. Их пролетарское сознание начнет смердеть и разлагаться. И мы вместо приближения светлого будущего всего человечества, будем его отодвигать, превращать в несбыточную мечту.

— Я думал о счастье рабочего человека, — растерялся Морозов.

— И заблуждались, глубоко заблуждались.

— Так ведь сам Маркс говорил о рабочем классе.

— Верно. О классе! А не об отдельном рабочем.

— В чем же разница?

— Отдельный рабочий может быть эгоистичен, меркантилен, ориентирован на личное потребление. Как говорится, в любом стаде может быть паршивая овца. А рабочий класс — это передовой отряд общества, двигатель истории.

— Как же помочь рабочему классу?

— Выразителем интересов рабочего класса выступает течение марксизм. И представитель его перед вами.

Владимир Ильич побарабанил пальцами по жилетке и снова покачался на носках.

— Как же мне следует поступить? — озадачился мануфактурщик.

— Очень просто. Продолжайте работать. А прибыль на улучшение жизни рабочего класса приносите сюда.

— Вам?

— В центр борьбы, представляемый мной. Помогите рабочим!

Савва Морозов ушел весьма обескураженный и озабоченный. А Владимир Ильич радостно сообщил Надежде Константиновне:

— Кажется, у нас появился свой Фридрих.

Что произошло с Саввой Морозовым — загадка. Может, совесть заела. Может, крышу по пьянке снесло. А может, решил прикупить себе немножко марксистов. На манер домашнего зверинца. Как бы то ни было, но деньги — и немалые! — он стал давать регулярно.

Кончилось это печально. Как-то в Лондоне, передавая очередную порцию денег, Морозов поинтересовался:

— А что будет с капиталистами, когда победит пролетарская революция?

— Они будут уничтожены.

— Убиты?

— Уничтожены как класс. Не физически, а диалектически. По закону отрицание отрицания. Когда уничтожение означает не разрушение, а создание предпосылок для развития.

— Как это?

— Из зерна вырастает растение. Растение и есть отрицание или уничтожение зерна. Из растения, в свою очередь, формируется колос. Который является уже отрицанием или уничтожением растения. Мы снова получаем исходный продукт — зерно. Но в уже большем количестве. Это и есть отрицание отрицания.

— А что же буду делать лично я?

— Продолжите руководить заводом. У вас будет жалование, премии, профсоюзные путевки в дом отдыха. Примем вас в марксисты, наконец.

— Спасибо. Премного благодарен.

К сожалению, такая перспектива не увлекла матерого капиталиста. Хотя деньги он давал. Но вскоре покончил самоубийством. Видно, с головой у него было все-таки не совсем. Но это было намного позже.

 

Пролетарии всех стран…

Марксизм и Владимир Ильич всегда казались неразделимы. Он это ученье дополнял, развивал, внедрял в широкие пролетарские мысли. Приспосабливал для всего мира вообще и для России в частности. Убеждал других в его правоте и справедливости.

Вроде бы — какие тут могут быть вопросы?

И все-таки шевелится какой-то червячок сомнения: а верил ли он в него сам? Был ли так убежден лично в его непогрешимости? Или просто видел в нем источник дохода?..

В эмиграции Владимир Ильич иногда заглядывал в казино — отвлечься. Играл он обычно по мелочи — так, супруге на бижутерию и косметику. Или себе на пиво.

Как-то собрались у него приличные деньги — Коба прислал, Морозов отвалил, сам получил гонорар за книгу, и он решил сыграть по-крупному. Дело шло к осени — нужен был на макинтош. И супруга просила шубу из енота. Заяц тут был не в моде.

И надо же — не сложилось. Проигрался в пух и прах. И с оставшейся полусотней франков отправился в ближайшую пивную — запивать горе.

А там как раз коротали время его иностранные коллеги: немцы Карл Либкнехт со своей подругой Розой Люксембург и француз Поль Лафарг, зять Карла Маркса.

— О, привет! Почему такой грустный? — набросились на него соратники по борьбе.

— Да вот, знаете — пролетел! — развел руками пролетарский вожак. — Заглянул на минутку в казино…

— Бывает! — выразили ему сочувствие товарищи, когда он поведал им свою историю.

— У нас тоже денежные неприятности, — сообщила Роза Люксембург.

— Да, да! — подтвердил Карл Либкнехт.

Они рассказали, что зарабатывают чтением лекций про торжество коммунизма и сбором денег на мировую революцию.

Последнее время — полный обвал: народу собирается мало, дохода нет. Они уже проели заначку и не могут уехать в Париж, где хотели бы продолжить свою просветительную деятельность.

— Выходит и вы пролетели? — покачал головой Владимир Ильич.

— Выходит!

— Так ведь и я тоже! — подал голос Поль Лафарг. — Крупно финансово пострадал.

— А вы как умудрились? — удивился Владимир Ильич. — Вам, я знаю, Энгельс хорошо оставил.

— На бирже! — отозвался французский зять. — Вложил в один картель, а он схлопнулся. Только полтыщи франков и уцелело.

— И у нас сотня, — сообщили немецкие товарищи.

— И полсотни у меня — подвел итог Владимир Ильич. — Немного!

— Да! — дружно выдохнули все и замолчали.

И тут Владимир Ильич неожиданно оживился и вскочил из-за стола, едва не опрокинув кружку с пивом.

— Подождите! А картина-то вырисовывается архиинтересная!

— Вы о чем?

— Ведь мы все пролетели?

— Ну да!

— Выходит мы — пролетарии?

— Вроде того.

— И еще из разных стран?

— Верно.

— И как в подобных ситуациях советовал поступать наш учитель Карл Маркс?

— Просветите, коллега.

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

— Как же применить данный призыв к нашему конкретному случаю?

— Архипросто! Надо сложить все ваши деньги и отдать мне.

— Зачем?

— Я отправлюсь в казино и возмещу все ваши потери.

— Продуем последнее! — занервничала Роза Люксембург.

— А почему бы не проверить в жизни учение Маркса? — вступился Карл Либкнехт.

— Попробуем! Я — за! Папа не мог ошибаться! — поддержал мужское сообщество Поль Лафарг.

— Возражаю! — заявила Роза Люксембург, пряча сумочку за спину.

— Решение большинства — закон для меньшинства! — строго заявил Владимир Ильич. — Давайте ваш ридикюль.

Тщательно пересчитав деньги, Владимир Ильич двинулся в казино.

Назад он вернулся счастливый и довольный.

— Ну как? — набросились на него соратники.

— Ученье Маркса живет и побеждает! Подставляйте карманы.

И он вывалил на стол кучу денег.

— Официант! Пива, креветок и соленых баранок!

— Ура! — хором возрадовались марксисты.

Деньги они поделили по-братски. Хватило всем.

Роза с Карлом приобрели билеты в Париж. Роза еще заначила на кофточку из крепдешина. Лафарг положил свою часть на депозит в банк. Проценты, конечно, скромные. Зато надежнее.

Владимир Ильич купил себе макинтош, и двуцветные ботинки. И еще выделил и супруге и на шубу, и на сарафан в цветочек, и даже хватило на серебряное колечко с камнем изумруд.

А вечером он записал в своем дневнике: «Ученье Маркса всесильно, потому что оно верно».

 

Разночинцы

А тем временем постепенно, потихонечку от рабкриновцев стали поступать сведения о работе кружков.

С университетом Владимир Ильич расстался давно. С тех пор общаться ему приходилось только с революционерами и пролетариями. Он и забыл, что есть люди, которые думают головой. И тут перед ним обнаружилась суровая, неприглядная правда.

Руководители кружков не врали — людей в них действительно прибавилось. Но только прирост шел за счет разночинцев. А эта публика оказалась совершенно особой — мерзкой и гадкой.

Картина предстала ужасная.

Разночинцы, люди с образованием и мозгами, в кружки забрели случайно. И очень быстро там освоились и прижились.

Они смекнули, что за гривенник можно выпить, и закусить, и еще и развлечься. Где еще найдешь такую халяву? И они крепко осели в кружках.

Они не вылезали из-за обеденных столов. За одноразовую плату норовили харчеваться дважды и трижды. Стали проводить в кружки родственников и друзей, отмечать праздники и дни рождения. И даже гуляли свадьбу.

Марксизм уверенно катился в финансовую попасть. И Троцкий не уставал напоминать об этом. Революция и будущее человечества оказались под угрозой. Умникам не место было в революционной жизни. Нужно было немедленно решать и принимать меры: и нейтрализовать Троцкого, и придумать, что делать с кружками.

Когда у Владимира Ильича появилась полная ясность с этими вопросами, он собрал соратников вместе.

Соратники снова собрались вместе.

— Я говорил! Я предупреждал! — бушевал Владимир Ильич на встрече. — Интеллигенция — это говно!

— Да, такой марксизм нам не нужен! — поддержал вождя Троцкий.

— Прошу внести предложения! — объявил Владимир Ильич, который уже видел путь решения проблемы.

— Гнать этих сволочей в три шеи! — подал голос от двери Дзержинский.

— А что это вы, товарищ Феликс, стоите? — спросил Владимир Ильич. — Давайте-ка к нам за стол.

— Ничего, я постою.

— Он всегда на страже! — поведал матрос-партизан.

— Геморрой у него, — шепнул на ухо вождю доктор Семашко.

— Так лечите!

— Лечу! Он со свечой стоит.

— Ладно… Мысль товарища Феликса интересная. Но не выплеснем ли мы с водой и ребенка?

— Нет, Владимир Ильич, — заверил его матрос-партизан. — Мы ребеночка придержим, если что. А этих гадов всех стрелять надо! Из пулемета! Очередями!

— Это уголовщина.

— А мы холостыми. Испугаются и не придут.

— Так мы всех разгоним. С чего доход будем иметь?

— Может в спиртное добавить крысиного яда? — задумчиво проговорил марксистский доктор.

— Отравить?

— Небольшие дозы. Чтобы пронесло. А своим дать противоядие.

— Не позволю! — выкрикнул Цюрупа. — У моего напитка достойная репутация.

— Видите?.. И среди этого народца, кстати, тоже могут быть свои доктора… Кто еще?

— Можно отвлечь их игрой, — внесли предложение Зиновьев и Каменев.

— В карты?

— Есть новая игра. Берутся три наперстка и маленький шарик…

— Втянутся и отойдут от марксизма.

— А если отменить банкет? — произнес Троцкий.

— Тогда народ не заманишь на занятие!

— Никто не придет!

— А я, знаете, согласен! — неожиданно поддержал соратника Владимир Ильич. — Не только отменить банкеты, но полностью распустить кружки.

— Как это? Как это?

— С чего мы будем иметь марксистский доход?

— А куда я буду сбывать свой коньяк?

— А девочки? Мои девочки? Они все вернуться в профессию.

— Это гибель революционного движения!

— Это архинеправильное представление!

— Почему?

— Вместо отдельных разрозненных кружков мы организуем крепкую революционную партию!

— А на что жить?

— Каждый член партии будет сдавать членские взносы.

— А если откажутся?

— Введем жесткую дисциплину!

— Мы же боремся за свободного человека!

— Человек свободен добывать деньги.

— В чем же будет интерес пролетариев?

— Выгоды в будущем.

— Как это?

— Кто-нибудь был на ипподроме?

— Ну я, — сказал Железняк.

— Помните, как там? Ставите деньги на лошадь. И, если она приходит первой, срываете куш. После революции кружковцы смогут занять важные государственные посты.

— А мы? — жалобно спросил Семашко. — Что будет с нами сейчас? У нас же нет никаких доходов.

— Выгоду будем получать от членских взносов. У каждого революционера будет оклад.

— Это что-то церковное?

— Это жалованье… Кстати, за тюремный срок предлагаю двойной оклад. А за ссылку — тройной.

— Ура! — поддержал вождя матрос-партизан.

Остальные тоже крикнули. Но неуверенно.

— И твоим девкам найдется работа, — хлопнул по плечу Железняк расстроенного Свердлова.

— Будут собирать взносы. С каждого члена. Ха-ха-ха! — по-конски заржал хулиганистый матрос.

Расходились все без улыбок. Троцкий что-то бормотал. Тихо и неразборчиво.

 

Отказ от кружков

Создание партии вместо кружков — мысль замечательная, с какой стороны на это не посмотри.

Кружков не будет — и вряд ли марксизм без халявы будет интересен всяким чересчур умным разночинцам.

Без кружков Троцкий потеряет свой доход. И не будет примеривать на себя роль вождя. А у Владимира Ильича останутся еще и Коба, и Морозов как источники денег.

Словом, это было очень удачное и верное революционное действие.

Но действовать следовало тонко, хитро, тайно и осторожно.

Так в жизни бывает часто — хочешь кому-нибудь сделать хорошо, а оно ему не нужно. Потому что твое хорошее разрушает его приятное.

Владимир Ильич не забыл, как соратники отреагировали на создание партии. Плохо они к этому отнеслись, без энтузиазма. Что совсем не удивительно.

Пролетарии с заводов таскали не свое. А взамен получали и марксизм, и развлекушку — для себя. А с партией это прекращалось.

Лева Троцкий сбывал принесенное — и тоже не горевал. И в кружок сдавал, и себе оставлял. Сколько — страшная тайна. Он к своим расчетам никого не подпускал. А без кружков его предприятие лопалось.

Цюрупа через кружки прогонял свою самоделку. И без них ему становилось кисло.

И Яша Свердлов с появлением партии проигрывал. Барышни оказывались не при делах. А будут ли они в новых условиях работать на него? Не отшатнутся ли от марксизма насовсем?

Доктор Семашко тайком подлечивал барышень. За это получал бесплатные услуги. И с партией, но без кружков сильно прогадывал.

Да и все остальные соратники отнеслись к партии без восторга. В кружке можно и подхарчиться бесплатно, и крыша над головой была. А как все это будет при партии?

Не все революционеры умели зарабатывать самостоятельно. И при отсутствии доходов могли спокойно уйти в народники или либералы.

Вот такая диспозиция сложилась перед первым партийным съездом. Владимиру Ильичу пришлось еще помозговать, чтобы и создать партию, и не потерять соратников.

 

Первый съезд

Со стороны создание партии кажется простым и плевым.

Сочинил программу, написал устав, собрал десяток-другой друзей-знакомых. Посидели, поговорили, проголосовали — и готово! Потом протокол, резолюция, регистрация. И — есть такая партия, есть такой актив!

Ну, а уж если сам это дело затеял, то место в президиуме и право носить ключи от партийной кассы в своем кармане обеспечены.

Так это видится со стороны.

Но — программу нужно придумать, устав — сочинить, а друзей заинтересовать.

И Владимир Ильич погрузился в работу.

Себе он определил самое сложное — программу и устав. А мелочи вроде написания приглашений поручил супруге.

Та быстро справилась с заданием.

— И это все? — удивился Владимир Ильич, увидев тощую стопку конвертов.

— Да, шесть.

— Почему так мало?

— У нас недостаточно средств.

— Ну да: командировочные, гостиница, билеты… Женева все-таки не ближний свет.

— Минск, Володя, исключительно Минск.

— Почему?

— Это нонсенс — провозглашать создание русской партии за границей. А Минск — это Россия, и к тому же провинция. Все дешево, и нас никто не знает и не арестует.

— Постой, но это приглашения на день рождения!

— Да.

— Чей? Мой прошел, а твой еще не скоро!

— Предположим, моей мамы.

— У нее тоже…

— Это никто не знает.

— Зачем такая конспирация?

— Ты же помнишь ту бурю, которой встретили твои слова о создании партии?

— Да, да, да! Кстати, а зачем ты тогда вписала Троцкого.

— Если его не будет, он начнет всех уверять, что ничего не было.

— Ты, Надюша, права.

Застолье организовали на конспиративной квартире. Цюрупа обеспечил спиртным. Троцкий выделил деньги. Яша Свердлов подобрал молоденьких официанток. Новички были в восторге.

На улице перед домом поставили собачью будку. Матрос-партизан в случае появления чужих должен был громким лаем предупредить соратников.

Начали без раскачки с тоста:

— Предлагаю выпить за здоровье новорожденной.

— А кто же она? — не выдержал кто-то из гостей.

— Непременно узнаете, — хитро улыбнулся Владимир Ильич. — За ее здоровье и долголетие!

— Будем!

Гости лихо опрокинули рюмашки. Троцкий недовольно пробурчал что-то под нос. Его никто и не замечал.

— За удачу и процветание! — провозгласила Надежда Константиновна, едва разлили по второй.

— Будем!

И вторая прошла без задержки, задорно.

— Предлагаю разлить! — потребовал пролетарский вождь.

— Не понимаю, — проговорил Троцкий, — это марксистская сходка или татарский праздник сабантуй?

— Это праздник революционного начала, — витиевато ответил Владимир Ильич. — Прошу разливать.

— Да! Да!

После пятого или шестого тоста Надежда Константиновна предложила подписать имениннице приветственный адрес.

— Да! Да! — поддержали ее гости.

Супруга вождя обнесла адрес среди гостей. Все дружно, не глядя подписывали. Один Троцкий насторожился.

— Не понимаю: если это адрес, то почему протокол?

— Мы же революционные марксисты, а не рядовые обыватели.

— Чертовщина какая-то! — сказал Троцкий, оглядывая пьяных гостей. — И где же, в конце концов, сама именинница?

— Счастливы ли вы сегодня? — вопросил приглашенных Владимир Ильич.

— Да! — хором ответили те.

— Хотите ли вы, чтобы у всех людей труда жизнь как сегодня у нас была похожа на праздник.

— Хотим!

— Поэтому я хочу сегодня объявить о создании партии.

— Какой еще партии? — насторожился Троцкий.

— Той партии, которая всем трудящимся на земле создаст лучшую жизнь. Той партии, которая возглавит борьбу за счастье всего пролетариата. Рабоче-крестьянской партии!

— А я, — встала со стула теща, — уже приготовила новорожденной подарок.

Она нырнула в соседнюю комнату и вернулась с сундучком. Тем самым сундучком, который когда-то подарила мама своему дорогому Володе.

Она открыла крышку, и все увидели, что сундучок доверху заполнен бумажными купюрами крупного достоинства.

— Ура! Да здравствует партия! — дружно завопили гости.

И лишь Троцкий скривился и промолчал.

Застолье продолжалось еще долго.

А на другой день не все могли вспомнить происшедшие события. Впрочем, от них это никто и не требовал.

Владимир Ильич понес протокол на регистрацию. Первый этап успешно пройден.

 

Второй съезд

Начало было положено. Окрыленный успехом, Владимир Ильич стал готовить второй съезд.

Он написал устав, взялся за сочинение горячей пламенной речи. Супруге снова отдал на откуп приглашения.

В обеденный час Владимир Ильич привычно уселся за стол в гостиной со своей большой деревянной ложкой. К его немалому удивлению, стол был еще пуст — на нем не было ни салатниц, ни супницы, ни кастрюль и сковородок. Не видно было ни тещи, которая кашеварила у молодых, ни самой супруги.

Напрасно оголодавший пролетарский вожак барабанил ложкой по столу, призывая родню. Никто не появился. И тогда Владимир Ильич лично отправился на кухню.

Там работа была в полном разгаре. Работа кипела. В кастрюлях на плите булькало. На сковородке шкварчало. Пахло горелым. А супруга и теща не обращали на это никакого внимания. Они увлеченно подписывали приглашения.

— В чем дело? — недовольно спросил Владимир Ильич.

— Готовим вызовы, — отозвалась супруга.

— А почему их так много?

— Рассылаю их всем знакомым марксистам.

— Да тут почти одни евреи! — воскликнул Владимир Ильич, пробежавшись глазами по приглашениям.

— Евреи почти как пролетарии. Они не носят цепей, но бедны и угнетены, как рабочие.

— Надюша, а ты случайно не еврейка?

— Володя, мы с тобой столько женаты. А разве ты слышал от меня хоть слово на идише или иврите?

— Может, ты скрываешь. Так зачем все-таки их так много?

— Видишь ли, Володя, евреи тонко чувствуют будущее. Если мы увидим их на своем съезде, это значит, что у партии есть перспектива.

— А почему адрес съезда Лондон? Это же дорого. У нас нет столько денег. Хотя, Коба недавно прислал…

— Они лежат в надежном месте.

— В сундучке, который мне подарила мама.

— Ну да. Только это не значит, что их надо тратить на разную ерунду.

— Не понимаю.

— Все делегаты, кроме наших, поедут в Лондон на свои.

— Как?

— Это политический ход.

— Чем же мы их привлечем?

— Сундучком. Вот послушай…

И Надежда Константиновна поведала мужу свою задумку.

— Архиинтересный ход! — одобрил Владимир Ильич. — Можно попробовать… Но не мешало бы и пообедать. Я сильно проголодался.

Второй съезд партии действительно собрался в Лондоне. Секрет из этого делать не стали. Революционеры знали и обсуждали.

Видели, как до его начала Троцкий о чем-то долго беседовал с Мартовым, бывшим женихом Надежды Константиновны. Владимиру Ильичу доложили. Он в ответ хитро прищурился и промолчал.

Для съезда сняли целый зал на третьем этаже дома. Расставили столы, стулья. Зная пристрастия революционеров-марксистов, выставили пиво разных сортов и снедь к нему: креветок в стеклянных салатницах, красных вареных раков в ведерках, воблу шпалерами, как солдат в строю, и соленые баранки в вазах. Цюрупа приготовил в бутылках свой фирменный напиток.

Стол украсили новинкой — салатом, который на французский манер назвали оливье. Замечателен он был присутствием в нем зеленого вареного горошка.

Если революционер в процессе застолья перебирал и падал лицом в тарелку, то горошек пружинил и смягчал контакт. Лицо при этом пачкалось, но не повреждалось.

Благодаря партийцам, салат оливье стал настоящим украшением всех праздничных столов.

Кое-кто из делегатов приехал пораньше. И вовсю дегустировал стол. Возле Бухарина стояло пять пустых кружек. Сам он подремывал на стуле.

Делегаты бродили по залу. Присматривались, переговаривались. Особое внимание их привлекал стоящий на видном месте сундучок. Но спросить как-то стеснялись.

Пока Феликс Эдмундович нарочито громко не поинтересовался у Владимира Ильича:

— А что в сундучке?

— Там лежат деньги, — охотно пояснил тоже в полный голос Владимир Ильич. — Это наши партийные средства.

Он приоткрыл крышку и каждый желающий мог увидеть, что сундучок доверху заполнен денежными купюрами крупного достоинства.

— Видишь, Фима, — шепотом произнес представитель еврейского союза «Бунд» своему соратнику, с которым они ходили под ручку. — Это богатые люди. Они принесут нам счастье.

— Да, Изя, — ответил второй. — Я очень рад тому, что мы здесь.

Делегатов постепенно прибывало.

У дверей и встречал Феликс Эдмундович с железной палкой вроде печной кочерги. И матрос-партизан Железняк.

Мореман чувствовал себя как дома. Курточку он скинул и каждый мог лицезреть его морскую полосатую маечку и выпуклую боевую грудь, крест-накрест опоясанную пулеметными лентами с блестящими при свете патронами. Любимый аппарат его в собранном виде, сверкая свежей краской, располагался у правой ноги дулом в зал.

Народ продолжал подтягиваться. И Владимир Ильич объявил:

— Господа! Прошу садиться! Наш партийный съезд предлагаю считать открытым!

Ему дружно зааплодировали.

Он произнес яркую вступительную речь. Обрисовал положение дел, поставил задачи и предложил начать обсуждение.

Ему снова захлопали. Все шло гладко. Не предвещало никаких неожиданностей. И все-таки они случились.

На съезде предстояло решить два вопроса и оба считались главными. Нужно было принять устав. Затем — выбрать главу партии. И с самого первого вопроса — обсуждение устава — в новорожденной партии возник раздрай. Бывшие единомышленники поделились на две фракции — большевиков и меньшевиков.

Сейчас мало кто вспомнит, в чем была суть разногласий и чем большевики отличались от меньшевиков. Разве что так, бесхитростно: большевики — те, кто за Владимира Ильича, меньшевики — это те, которых меньше.

Началось все вроде бы с мелочи. Была в уставе такая позиция — кого считать членом партии.

Все делегаты дружно сошлись во мнении, что каждый член партии должен признавать ее программу и устав и поддерживать партию материально — платить членские взносы. А дальше возникли разногласия.

Владимир Ильич и его сторонники считали, что партиец должен выполнять партийные поручения бесплатно. А противники возражали:

— Это же чистый капитализм! — кипятился главарь отступников Мартов под одобрительные кивки Троцкого. — Эксплуатация человека партией!

В самом деле, человек разделяет программу и устав, платит членские взносы. Зачем же такого правильного партийца загружать еще бесплатной работой?

Он еще из такой партии сбежит. Или взбунтуется и начнет требовать отчета по расходу членских взносов.

Кто прав?

Возьмем простенький пример.

Нужно к женскому дню восьмому марта выполнить важное партийное поручение — выпустить стенгазету. Поздравить женщин. Пожелать и обрадовать. Вдохнуть тем самым им запас жизненных сил.

Мартовец подойдет к партийцу:

— Сделай!

А тот:

— Не могу. Рисовать не умею. И фантазия у меня для подобного дела мелковата.

Другой тоже отвертится:

— Болен. Нужно срочно ставить спиртовой компресс.

Третий отговорится:

— Теще обещал покрасить кухню. Не могу обижать старушку.

А вот четвертый упрямиться не будет:

— Могу нарисовать замечательную стенную газету. Но не бесплатно. За ваши деньги — любой каприз.

А сторонник Владимира Ильича стукнул бы кулаком по столу:

— Надо!

И никто бы не отвертелся.

Хоть ничего не умеет. Хоть с тещей до мордобоя. Хоть лечение алкоголем одобряет жена.

Получается — и работа выполнена, и партийные деньги в сохранности. Вот и решайте, кто прав.

Казалось бы, ну какая разница? Такая мелочь, пустяковина. И это верно. Но основное-то здесь в этом споре — не определение члена партии. Главное — выяснение расклада сил, кто пойдет за кем.

Если в этом вопросе большинство окажется на стороне Мартова, то и второй вопрос — выбор руководителя партии — будет предрешен. Им наверняка окажется Троцкий, связи с которым Мартов не скрывал.

Тогда и путь развития партии, и партийная касса перейдут в руки Троцкого, и Владимир Ильич будет тут совершенно не при чем.

Страсти по этому поводу разгорелись нешуточные. Сначала спорили голосом, орали, перебивали друг друга. Махали руками, но без контакта. Троцкий сидел в уголке и участия в спорах не принимал.

— Господа! — колокольчиком призвал к порядку спорщиков Владимир Ильич. — Предлагаю проголосовать!

— Именно так! Проголосуем! — неожиданно поддержал его Мартов.

Он вскочил на стул и поднял руки.

— Тише, господа, спокойнее! Сейчас определимся!

Постепенно делегаты угомонились.

— Итак, первое предложение: бесплатное выполнение поручений членами партии, — повел собрание Мартов. — Кто за?.. Против?.. Воздержались?..

Прикинуть количество поднятых рук было легко. Мартов победно сжал ладони в кулаки. Троцкий заулыбался. Владимир Ильич мгновенно принял решение:

— Перерыв! Объявляется перерыв на обед!

— Ну уж нетушки! — яростно возразил ему Мартов. — Давайте доведем до конца!

— Возражаю!

— Ставлю на голосование второе предложение.

— После перерыва!

— Прошу поднять руки! За?.. Против?.. Воздержались?.. Итак, проходит второе предложение.

— Это передергивание!

— Это мнение большинства! Прошу внести в протокол!

— Никаких протоколов!

Тут требуется понимание. Слово — оно как птица. Вылетит — и докажи, что было. А слова на бумаге, в протоколе — это документ, голый непреложный факт. Никуда от него не денешься.

А по голосованию-то выходило, что мартовцы — в большинстве. Будущие же большевики во главе с Владимиром Ильичом — в меньшинстве. Всего на два голоса меньше они набрали. Но меньше. История балансировала на острие.

И вот тут свою наиважнейшую роль сыграли евреи.

— Пишите! — яростно выкрикнул Мартов Владимиру Ильичу.

— Не буду!

— Тогда я сам! Дайте протокол!

Мартов потянулся за бумагой.

— Не дам!

Владимир Ильич двумя руками толкнул Мартова в грудь. Прямо на Бухарина. Тот проснулся, очумело крутанул головой. И врезал щуплому уклонисту с полного разворота.

— Наших бьют! — взвизгнул Мартов и отмахнулся рукой от соседа.

— За что? — удивился тот и тоже ударил кого-то рядом.

Рукам дали полный ход. С пиджаков полетели пуговицы. Под чьими-то сапогами хрустнуло пенсне. Представитель еврейского союза «Бунд» схватился за голову:

— Мне попали, Изя! Мне попали!

— Бежим, Фима! — поддержал его напарник. — Это не съезд партии, а какой-то еврейский погром!

И они устремились к выходу.

— Уходим! — зычным голосом завопил Мартов. — Нас больше!

Делегаты повскакивали с мест с намерением уйти.

— Куда? — заревели из президиума.

— Нужно уточнить позицию по концепции.

— Назад!

Коба водил головой туда-сюда. Троцкий гаденько улыбался в ладошку и не трогался с места. Владимир Ильич делал рукой какие-то знаки Дзержинскому.

Двое бундовцев успели выскочить наружу. Остальных на входе остановил Феликс Эдмундович с железкой в руках и сардонической улыбкой на лице.

— Па-прашу на место, господа!

Толпа наперла. Железняк прилег к своему стальному другу и дал длинную очередь холостыми в потолок.

Отщепенцы попадали на пол и, пятясь, задами поползли на свои места.

— А теперь давайте проголосуем! — ласково предложил им Владимир Ильич. — Прошу за первое предложение.

После ухода двух бундовцев, намечалось равенство. Только этого не случилось. Троцкий, уныло глядя в окно, нехотя поднял свою руку за предложение Владимира Ильича.

Вот так и произошло то, что знают все: большевики стали большевиками, Владимир Ильич занял место главы партии, а меньшевики остались в ошметках истории.

Несколько евреев сумели своими действиями повернуть ход исторического процесса. Мудра, ох, мудра была Надежда Константиновна, которая сделала ставку на евреев. Или знала что-то. Или догадывалась. Или предвидела.

 

Партийные деньги

Партия раскололась надвое. Возник спор — как делить деньги? Каждый требовал свое.

— Хотелось бы получить нашу долю, — выступил меньшевик Мартов.

— Да, да, — поддержал его старый марксист Плеханов. — Фракций — две. Поэтому по справедливости — фифти-фифти.

— Это неправильно, — возразил ветерану партийный лидер. — Ведь мы — большевики!

— Мы — главные! — подхватил Троцкий. — Большевикам — семьдесят процентов, меньшевикам — тридцать.

— Архинеправильно! — нахмурился Владимир Ильич. — Меньшевики — наши идейные противники. Нельзя финансировать их развитие.

— Нельзя! — воскликнул переубежденный Троцкий. — Надо все деньги отдать нам, большевикам.

— Опять вы, батенька, ошибаетесь! — осадил соратника Владимир Ильич.

— Как же в таком случае следует поступить? — растерялся многоопытный Плеханов.

— Да? Как? — поддакнул Троцкий.

— А вспомните народную притчу про прутики и веник. Отдельные прутики легко сломать. А связанные в пучок они образуют особую прочность.

— Как же это применить к деньгам?

— Все деньги должны находиться в одном месте. Надюша, дай-ка мне ключик от нашего сундучка!..

Меньшевики утихли и успокоились. Лишь Троцкий продолжал подзадоривать марксистов.

— Надо ж: себе купил макинтош, жене — бижутерию!

— Надежда Константиновна — товарищ по партии. И она должна достойно ее представлять.

— А макинтош? Это буржуазная роскошь!

— В макинтоше я гуляю по улице. И в удобном для тела состоянии строю планы по ускорению прихода революции.

— Революция — исторический процесс. Его нельзя ускорить или замедлить. Революция должна вызреть.

— Что вы предлагаете?

— Деньги нужно вложить в сталелитейную промышленность Америки.

— У вас ведь там родня?

— Да. Она поможет. А на проценты можно безбедно жить до созревания революции.

— Никак нет, батенька! Вы тянете нас назад, в проклятое прошлое!

— Как это?

— Деньги под проценты — чистейшей воды капитализм. Вы, батенька, ревизионист! Оппортунист — уклонист! Перевертыш! Предлагаю революцию: Троцкого — осудить. Всем членам ЦК купить кожаные ботинки на резиновой подошве.

— И носки!

— И брюки с гульфиком на молнии!

— И ремень с пряжкой!

— Носки — да, согласен. А брюки с гульфиком и ремень с пряжкой — это дискриминация наших товарищей по партии. Не забывайте — среди нас есть женщины! Предлагаю голосовать… Единогласно! Все товарищи свободны. А товарищ Троцкий останется еще мыть посуду.

— За что?

— За попытку дискредитации партии.

Троцкий на некоторое время утих. А потом критика возобновилась с новой силой.

За границей Владимир Ильич пристрастился к путешествиям из страны в страну, благо это можно было делать свободно. Не всем соратникам это нравилось. И как всегда особенно усердствовал Троцкий.

— Одних командировочных сколько вылетает! — горячился он.

— Без поездок нельзя, — пояснил Владимир Ильич. — Революция ожидается мировая и для обеспечения правильного руководства ею нужно попрактиковаться в иностранных языках.

— А переводчик? — не унимался Троцкий.

— А личный контакт? — возражал вождь.

— Вы же не вылезаете из пивных баров! — находил новый аргумент неутомимый Лев.

— Потому что там можно пообщаться с рабочими и понять настроение широких пролетарских масс. И я же не просто пью пиво.

— А что еще?

— Черпаю правдивую информацию из первых уст.

— Как это?

— На фабрики революционерам вход закрыт: охрана, пропуск. Зато все необходимые сведения я могу почерпнуть через общение с нетрезвыми пролетариями.

— Хорошо. А почему вы всегда берете в поездки товарища Крупскую?

— Товарищ Крупская — член партии, соратник по борьбе. И еще мой личный секретарь.

— Я тоже — и партиец, и революционер, и мог бы выполнять обязанности секретаря.

— Надежда Константиновна — еще и моя жена, — напомнил Владимир Ильич.

— Вот и пусть ездит! — быстро проговорил Троцкий. — А мне эти поездки, знаете, по барабану!

 

Судьба сундучка

Сундучок еще долго служил партийной кассой. Так бы могло продолжаться и дальше, если бы не одно событие: из сундучка внезапно пропали деньги.

— Может Троцкий взял для тренировочных подсчетов? — предположила Надежда Константиновна.

— Я? — обиделся Троцкий. — Да я, чтобы не потерять тонус, пересчитываю волосы на голове своей жены Натальи Седовой.

— Сам видел, — подтвердил Свердлов — еще подумал: чегой-то он все ищется. Лучше бы заставил ее голову мыть. А с деньгами это, наверно, проделки нашего матроса-партизана.

— Почему вы так решили?

— А откуда взялись новые ленточки на его замурзанной бескозырке?

— Ленточки действительно свежие, — не стал отпираться Железняк.

— На что ты их купил, мореман? — вопросил Троцкий.

— Я снял их с кос Розы Землячки.

— О! — округлила та рот. — Как же я ничего не почувствовала?

— Ты спала. Это после…

— Я попрошу!.. Мы обсуждаем здесь пропажу денег, а не подробности личной жизни. Может это сделал Яшка Свердлов.

— Почему вы так решили?

— Сама видела, как он ходил на рынок за покупками.

— Ходил! — легко согласился Свердлов. — За штиблетами для Владимира Ильича. Он мне лично дал деньги.

— Совершенно верно! — подтвердил вождь.

— А что это у нас товарищ Семашко ничего не рассказывает? — вступил в разговор доселе молчавший Дзержинский.

— А что? А что? — испуганно затараторил тот.

— Почему не оправдываетесь?

— За что?

— А белый халат и белая шапочка? Откуда?

— Да я… Да я…

— Брал деньги из сундучка? — громыхнул басом страж революции.

— Да, — упавшим голосом произнес медик. — Брал.

— Зачем, Коленька? — участливо спросила Надежда Константиновна. — Что двигало тобой?

— Забота о руководителях партии.

— Что?!

— Я обследовал деньги на наличие микробов и бактерий.

— И что же?

— Они все оказались заражены.

— И куда ты их дел?

— Я от них избавился.

— Значит, это на них ты купил себе белый халат и докторскую шапочку.

— И еще стетоскоп, зажим, пинцет, кювету для стерилизации шприцов и длинный острый скальпель.

— Зачем тебе понадобился этот инструментарий? Ты же специалист по клопам и вшам.

— Я теперь делаю подпольные аборты.

— Ты же этому не учился!

— Я же партиец!

— И что?

— Вы же сами говорили на занятиях, что для коммунистов нет не решаемых задач!

Впрочем, Владимир Ильич по поводу сундучка сильно не переживал. Он свою роль в создании партии сыграл. А деньги пролетарский вожак давно хранил в самом надежном месте — в швейцарском банке. И в сундучке лежала лишь кое-какая мелочь на каждодневные расходы.

 

Партия Б

Одно время в названии партии долго фигурировала буква б. Ставили ее обычно в скобки, писали ВКП (б), а произносили: вэкапэ и б.

Далекий от партийных дел человек придет в недоумение и непременно полюбопытствует, зачем коммунистам нужна эта буква б? Что это значит?

Ведь всякий русский человек знает, что буква б в родном алфавите — особая. И означает она не только букву, но еще и целую профессию. Или даже образ жизни.

Человеку растолкуют, что коммунистическая партия разделилась на две группы: меньшевиков и большевиков. И буква б указывает на принадлежность к группе большевиков.

Ладно. Пусть так. Но кто слышал о коммунистической партии меньшевиков? Кто видел ее название с буквой «м»?

Тогда как же попала эта буква в название пролетарской партии?..

Зарубежные марксисты подкинули Владимиру Ильичу небольшую халтурку — прочитать в местечке Лонжюмо под Парижем курс марксистских лекций для тамошних пролетариев. С собой можно было взять двух ассистентов, тоже оплачиваемых.

— Езжай, езжай! — одобрила поездку супруга. — Людей посмотришь, себя покажешь.

— И какая-никакая копейка в дом, — сказал Владимир Ильич то, о чем супруга только подумала.

Владимир Ильич хотел было прихватить с собой в поездку жену и тещу, но соратники забузили.

— Я тоже хочу во Францию! — вступил Лев Троцкий. — Мне нравятся французские вина.

— Там еще женщины! — встрепенулся престарелый Георгий Валентинович Плеханов. — Я знаю.

— Зачем вам они? — заметил Троцкий.

— Я увижу и вспомню. Непременно вспомню.

— Ладно, — не стал упираться пролетарский вожак. — Пусть будет по-вашему.

И они уехали в Париж втроем.

Назад они вернулись позже обещанного срока. Дома Владимира Ильича встречала встревоженная жена.

— Володя, где вы пропадали столько времени?

— Представь себе, Надюша, нас забрали в тюрьму.

— Кого?

— Всех троих. Меня, Леву Троцкого и Георгия Валентиновича Плеханова.

— За что?

— Якобы за призывы к восстанию.

— Что же вы натворили?

— Отметили окончание учебы. На троих. Выпили немного сухого вина.

— А дальше?

— Почувствовали, что складывается революционная ситуация: верхи хотят, низы могут.

— И вы отправились штурмовать Бастилию?

— Мы двинулись к площади Согласия.

— Но там одни проститутки!

— Ошибаешься, Надюша. Проститутки — это люди, меняющие свои принципы и убеждения в угоду конъюнктуре.

— Ну, продажные девки.

— Снова неверно. Мы увидели их свежим взглядом.

— И кто же они оказались?

— Авангард революционного движения. Передовой отряд рабочего класса. Помнишь наше:

«В царство свободы дорогу грудью проложим себе.»

Они это и сделают.

— Что?

— А вообрази: если они пойдут куда-то в своей рабочей форме, за ними потянется пролетариат, крестьянство и вся передовая интеллигенция.

— Вся ее мужская часть… А в чем же состояла ваша роль?

— Задача социал-демократов — указать им верный путь и уговорить следовать по нему.

— И вы стали делать это прямо на площади Согласия?

— Нет, Надюша, конспирация! Мы отвели их в Болонский лес.

— А как вы оказались в тюрьме?

— Какой-то штрейкбрехер нас заложил. Наверно, потому что не заплатили.

— И многих вы успели уговорить?

— Я — трех, Георгий Валентинович — одну. Лева сказал, что шесть. Но думаю, что как всегда привирает.

— Вижу, тебя утомили эти передряги.

— Архиверно. Я устал.

— Я так и знала. Даже приготовила тебе освежающую ванну. Ступай, полежи!

Она ласково коснулась плеча мужа.

— Ты истинный марксист, Надюша, — проникновенно произнес Владимир Ильич. — Спасибо. Иду. Скажи, а почему из ванной комнаты тянет хлорной известью?..

На другой день, просматривая подготовленные супругой партийные документы, Владимир Ильич обнаружил в названии партии букву «б».

— Откуда она взялась? — удивился он.

— Я поставила, — ответила верная спутница.

— Но зачем? Разве в партийной среде могут быть «б»?

— Настоящие партийцы — это большевики. Чтобы отличать их от наших идейных недругов — меньшевиков, я и поставила эту букву.

— Остроумно! — похвалил жену Владимир Ильич.

После революции эту букву из названия партии убрали. Первые партийцы к тому времени заметно постарели. Да и меньшевики перестали существовать.

 

Яйца в мешочке

Происшедшее в пятом-седьмом году называют по-разному. Тут тебе и революция, и генеральная репетиция к ней, и даже — события.

И все вроде бы и рядом, и похоже, а как-то не очень ложится.

Революция — дело быстрое. И результат ее — свержение строя. А здесь и тянулось все почти три года, и строй уцелел.

Генеральная репетиция — термин театральный. Покричали на сцене, руками — ногами подвигали. И — разошлись. А у нас людей и убивали, и калечили, и судьбы ломали. Какая уж это репетиция?

Событие — слово особое. Очень оно зависимое, несамостоятельное. Какое к нему прилагательное подставишь — так и выглядеть будет. Крупное, важное — это одно. А мелкое, незначительное — это совсем другое.

Словом, близко, рядышком, но не в точку.

И все же, как не крути, а от революции не уйти. И народ поднялся, и власть пытались свергнуть — это ж и есть революционные действия. Не вышло, результата не получилось — это правда. Но и так бывает.

Тут удивляет другое. Массы восстали, а вожаков нет. Спрашивается, где были революционеры? Что они в это время делали? Почему их не было не слышно, не видно?

А ведь казалось бы, как для них все удачно складывалось. Есть революционная партия. Она ведет активную работу: агитирует, развивает теорию борьбы, готовится к действиям.

И партийные руководители в полном соку — им около тридцати. Еще сохранился азарт молодости и накоплен опыт зрелых лет.

И где же все эти вожаки? Где партийцы? Испугались? Растерялись? Не поверили в силу масс? Или что-то иное?..

В один прекрасный день, точнее, к вечеру Владимир Ильич вернулся домой взбудораженный.

— А ты вовремя! — обрадовалась супруга. — Прямо к ужину.

— К черту ужин! — вскричал пролетарский вождь. — Неси самый большой чемодан!

— Мы едем на Лазурный берег?

— Мы едем в Россию!

— Но там полиция!

— Там революция!

— Ты вчера чихал и кашлял.

— И что?

— Простыл. В таком виде нельзя ехать. Там же зима, холод, мороз. Нужны валенки, овчинный тулуп и шапка-ушанка.

— Купим!

— Где? Здесь этим не торгуют. А в России магазины наверняка закрыты.

— Одолжим у буржуев!

— Это грабеж!

— Это экспроприация!

— А мама? Что с ней? Я вчера ставила ей пиявки для удаления плохой крови.

— Возьмем ее с собой.

— Она пожилой человек с кучей болезней. Она не выдержит дороги.

— Оставим ее дома.

— Бросить старого больного человека одного? И это говорит руководитель партии, высшая цель которой — благо человека?

— Да, надо немного подумать.

— И еще: мы заплатили за аренду дома на год вперед. И, если не вернемся, деньги пропадут.

— Чертовски обидно. И еще это мое нездоровье…

— Да, да, Володя! Ты не сможешь отдаться работе с полной энергией.

— И оставлять маму одну!.. Это бессердечно!

— Вот видишь!

— И что же делать?

— Сначала надо разобраться в обстановке, понять что происходит. А не ввязываться в каждую драку как в последний бой.

— Да, да, Надюша, ты совершенно права. Надо взвесить, обсудить, услышать мнение других. И удержаться от бессмысленных и безрассудных действий.

— Это — правильный ход. Да, я хочу сказать… Мне кажется, я чуть-чуть беременна.

— Опять! — не удержал вздоха муж.

— Сейчас кажется по-настоящему.

— Ладно, — не спешил радоваться супруг. — Что у нас на ужин.

— Твои любимые яйца в мешочке, — кокетливо объявила Надежда Константиновна. — Я делала их сама!

Она открыла кухонный шкаф и осторожно извлекла из полотняного мешочка пару яиц.

Владимир Ильич тяжело вздохнул.

 

Партийный план

Утром пролетарский вожак пересчитал финансы. Итог его удовлетворил. В середине дня он встретился с соратниками.

Они уже слышали новость, рвались в бой, и в общем хоре голосов отчетливо выделялись два слова:

— Революция! Едем!

— Едем! Немедленно едем! — поддержал сподвижников Владимир Ильич.

— Ура!

— Так что же ждем? Надо быстро за билетами!

— Шлите гонцов.

— А куда брать?

— В Москву!

— В Питер!

— А я предлагаю — в Турцию!

— Роза, зачем в Турцию?

— Там живут горячие южные парни. И, если их уговорить…

— Какой-то бред!

— А знаете, господа, в словах Розы что-то есть, — неожиданно пришел на помощь Владимир Ильич.

— Чушь! Зачем ехать в Турцию, если революция в России?

— Наш учитель Маркс утверждал, что революция должна быть мировой. Поэтому вовсе не обязательно ехать туда, где она началась. Если это действительно революция — ее можно дождаться в любом месте.

— Тогда зачем туда вообще ехать? Можно ведь дожидаться здесь.

— Здесь нельзя. Где живу — там не гажу.

— Так куда же ехать?

— Думаю, в Лондон.

— Что там делать?

— Проведем партийный съезд. Обсудим, обменяемся мнениями, выработаем стратегию и тактику действий. Примем решение и подготовим резолюцию.

— Правильно!

— Верно!

— Это демагогия и отказ от реальной борьбы!

— Это объективная реальность. Нельзя бросаться в пекло борьбы, не оценив реальные последствия.

— А как мы туда доберемся?

— Поездом. В купейном вагоне.

— А командировочные?

— В двойном размере. Учитывая важность момента.

— А подарочные наборы делегатам?

— Непременно!.. И гостиница, номер на двоих. Ресторан, шведский стол три раза в день.

— Ну, это другое дело!

— Это можно!

— Не понимаю, почему именно в Лондон? Там же дождь, слякоть… А в Турции…

— Лондон, Роза, столица страны Англия. Которая целиком расположена на острове.

— Купаться что ли удобно?

— Хорошо видно. Если царские сатрапы задумают бросить войска на разгром нашего съезда, то можно увидеть издалека корабли, на которых они приплывут.

— Как?

— Там есть высокая башня с часами… Товарищ Железняк!

— Я!

— Наш начальник караула займет на ней позицию и будет наблюдать.

— Есть! Разрешите открыть огонь в случае необходимости?

— Нет, не разрешаю. Нас примут за террористов.

— Что же делать?

— Как увидите — сразу сообщите. Мы наденем заготовленные карнавальные маски и костюмы.

— Зачем?

— Когда до нас доберутся, мы объявим, что это не партийный съезд, а бал-маскарад.

— Ловко!

— Хитро!

— Какая предусмотрительность!

— Расчет! А если даже в России начнется стрельба, пули не долетят до нас. И мы сможем спокойно обсудить происходящее.

 

Лондонская сходка

Спустя некоторое время партийцы съехались в столице Англии.

Зимний Лондон — это не зимняя Россия. Пасмурно. Но тепло. Снега нет. Владимир Ильич мог свободно щеголять на улице в макинтоше и двуцветных ботинках.

Матрос-партизан Железняк жаловался на туман и плохую видимость. Но все понимали, что здесь их российские власти не арестуют. Гуляли по городу свободно.

Но главное — нужно было решить основной вопрос, ради которого они и собрались — что делать?

И в самом деле — что? Ехать или ждать? Участвовать или отмежеваться? Возглавить или наблюдать со стороны? Ну и конечно же, понять и разобраться, что происходит в далекой России.

Как и всегда, революционеры вступили в спор.

— Начнем с фактов, — обрисовал ситуацию Владимир Ильич. — А они таковы: люди бросили работу, бастуют, строят баррикады.

— Это удар по царизму!

— Крушение империи!

— Отказ от работы — ошибочное действие, — остудил их пыл пролетарский вождь, которому расхотелось ехать на родину.

— Почему?

— Без работы нет зарплаты. А без денег нет ни партийных взносов, ни продаж печатной продукции. Это удар не по царизму, а по нам, революционерам, не имеющим других доходов, кроме доходов от служения революции.

— Так и есть!

— Это пустой треп!

— Вы посмотрите: поднялся весь народ!

— Вот именно — весь! Это путь к анархии. Тупик. Дорога в никуда.

— Это передергивание!

— Это истина! Революция — дело пролетариев.

— Власть должна принадлежать народу.

— Власть должна передаваться не абстрактному народу, а его передовому прогрессивному отряду — пролетариату, интересы которого мы представляем. А нам это почему-то никто не предлагает!

— А чем вам не нравится весь народ?

— В него входят не имеющие твердых ориентиров крестьяне и интеллигенция.

— Гнилая интеллигенция!

— Роза, почему гнилая?

— Изо рта пахнет. И пукают во сне.

— Откуда такие знания?

— Сужу по отдельным представителям.

— Товарищи! Господа! Прекратите перебранку! Продолжим.

— Давайте.

— А возьмите лозунги, которые выдвигает так называемый народ, — продолжил вожак.

— А что там?

— Их требования: восьмичасовой рабочий день, повышение зарплаты, каждой семье — отдельное жилье.

— Но это же заветы Маркса!

— Это будущее, которое мы обещаем!

— Это антипролетарские, антирабочие лозунги!

— Что в них плохого?

— Это попытки увести пролетариев с марксистского пути. Утопить назревшие политические перемены в бытовой мещанской мелочевке.

— Откуда вы это взяли?

— Представьте: рабочий день — сократят, зарплату — повысят, жилье — дадут. И что? Пойдет ли сытый и довольный пролетарий за нами? Совершит ли он революцию? Нет, нет и нет! Он предаст свое светлое будущее ради убогого настоящего. И похоронит нашу надежду на его лучшую жизнь.

— А вы не перегибаете?

— Нет, батенька! Именно мы, революционеры, партийцы, вооруженные марксистской теорией и предвидением завтрашнего дня можем указать пролетариям верный путь. Дать ориентиры. Зажечь маяки. И повести людей в прекрасное завтра, невзирая на их протесты, просьбы и пожелания.

— Но это реакция народа!

— Ошибаетесь, товарищ Троцкий. А не думаете ли вы, что все происходящее является происками мерзавцев и ретроградов?

— Кого?

— Господ меньшевиков.

— Зачем им это надо?

— Это их подлый замысел: подменить политическую борьбу экономической, увести людей и выбить нас с арены политических битв.

— Негодяи!

— Сволочи!

— Прохвосты!

— Да, да, это они пытаются ввергнуть нас в пучину хаоса и беззакония, чтобы уничтожить вершину пролетарского олимпа.

— Не дадим!

— Не позволим!

— Смерть предателям и изменникам!

— Я мог бы организовать несколько преданных людей.

— Зачем, товарищ Коба?

— Чтобы разделаться с врагами.

— В каком смысле?

— Перерезать горло. Как бандитам. И денег понадобится совсем немного.

— Экий вы, батенька, кровожадный!.. Я лучше напишу статью с осуждением. Это будет бесплатно.

— Вы же говорили, что надо биться до конца.

— Биться до конца — это фигура речи. Побеждать надо не кулаками, а доводами. Кстати, товарищ Коба, пусть ваши люди побреются. А то они похожи не на защитников революции, а на диких абреков с гор. Женщины пугаются.

— Хорошо.

— Вернемся к обсуждению… Итак, рабочие бастуют и строят баррикады. А что делают крестьяне?

— Громят помещичьи усадьбы.

— Вот! И это их помощь пролетариату? Это полная самодеятельность. Теперь все ясно.

— Что?

— Что происходит! Внятных планов — нет, руководство — отсутствует, цели — убоги и примитивны. Это никакая не революция. Это бунт, господа, русский бунт — бессмысленный и беспощадный!

— А, разобрались!

— И зачем же мы туда поедем? Мы же не стихийные бунтари. Не Стеньки Разины и Емельки Пугачевы. Мы — революционеры! И должны твердо стоять на марксистских позициях.

— Правильно!

— Здесь! В Лондоне!

— Именно так!

— Если не едем, то что же делать?

— Ждать. Если это действительно революция, она докатится досюда. И мы встретим ее во всеоружии. А если нет — мы сохраним силы для будущих сражений.

— А как насчет денежного содержания? Все-таки обстановка сложная.

— Поднимем на четверть. Учитывая остроту момента.

— А что делать тем, кто сейчас в России?

— Тоже ждать.

— А может всем партийцам сейчас сесть в тюрьму?

— Зачем, товарищ Феликс?

— Пересидеть смутное время. В тюрьме спокойно. Трехразовое питание, чистая постель, распорядок дня. Даже молоко дают.

— И что?

— Можно пить для продления здоровья. А можно писать им революционные воззвания.

— И долго там пребывать?

— До конца событий. Победит революция — их освободят как героев. Останется царь — их выпустят как сторонних людей. Тюрьма понадобится участникам бунта.

— Что ж — тоже вариант!..

Со съезда делегаты расходились радостные и довольные. Маскарадные маски они побросали в мусорные баки, потому что прекрасно понимали, что если царские слуги и нагрянут в город Лондон, арестовывать их абсолютно не за что.

А обещание поднять зарплату грело.

 

Поездка в Россию

Для Владимира Ильича вопрос с поездкой в Россию был решен. А вот соратники продолжали упорствовать.

— Практика — критерий истины. И надо проверить наши теоретические постулаты реальной жизни, — выразил общее настроение Троцкий.

— Верно! — поддержали его остальные. — Это марксистский подход!

С этим трудно было не согласиться. Хотя, понятно, каждый для поездки имел свой резон.

Троцкий — проверить свои лавки. Железняк — пострелять из своего автоматического друга. Дзержинский давно рвался вживую опробовать домашние заготовки. И даже послал вперед помощников. Яша Свердлов — освежить контингент. А доктор Семашко задешево купил целый чемодан лекарств, который мечтал сбыть в России с наваром.

И Владимир Ильич стал потихоньку отступать.

— Что же мы увидим там, чего не видим здесь?

— Как что! — с жаром воскликнул Троцкий. — Баррикады, забастовки. Там пролетарии голодают.

— И что?

— Надо поддержать людей материально. Не одержим победу сейчас — одержим в следующий раз. А люди запомнят.

— Где же мы найдем таких людей?

— Я знаю. У меня есть знакомые. Они работают на заводе.

— А если меня в поезде узнают царские сатрапы?

— Загримируем вас под мою невесту.

— Нет, нет! — испугался вождь.

— Тогда под рабочего. Картуз, пиджак и сапоги одолжите у нашего дворника. Только ехать придется в общем вагоне.

— А вы?

— Я в общем не могу. У меня пенсне, бородка. Я выгляжу барином. Мое место — в мягком.

— Я тоже хочу там.

— Не беспокойтесь, Владимир Ильич, — прогудел Дзержинский. — Я обеспечу охрану от встреч с нежелательными элементами.

— А я, — объявил Цюрупа, — подарю проводнику штоф своего замечательного напитка.

— Зачем?

— Для снижения остроты зрения.

— Можно взять с собой парочку молоденьких медсестер, — предложил Яков Свердлов. — На случай ранения.

— Нет, — решительно заявила Инесса Арманд. — Поеду я. Я обладаю соответствующими навыками. И у нас есть доктор Николай.

— Я — да. Я — здесь, — подтвердил Семашко, прикидывая, что может прихватить свой чемодан.

— Видите! — победно улыбнулась Инесса.

Она уже давно стала для Владимира Ильича незаменимой. Ибо научилась записывать мысли вождя, даже если он не произносил их вслух.

— Превосходно! — подвел итог сам вождь. — Едем!

У него самого появились интересные соображения.

Если соратники думали мелкими, незначительными понятиями, то Владимир Ильич мыслил крупно, глобально.

Бунт, хоть и бунт, но ведь может и развиваться. И тогда им, революционерам, неплохо бы прямо на месте понять: что дальше? Куда двигаться?

Сторон света и, соответственно, направлений всего четыре.

Понятно, что не на север, где вечная мерзлота и белые полярные медведи. И не на юг, где дикие горцы, которые ничего не слышали о Марксе и имеют свое представление о счастье.

Интересным выглядел путь на запад, в Европу — Германия, Австрия, Франция, Испания. Двумя колоннами — через Питер и Москву. В Европе рабочий класс, пролетарии. Но уж больно европейские народы развращены капитализмом. Дадут ли поддержку?

Заманчивым представлялся восток. Через Сибирь — в Китай, Индию. В Сибири, правда, Маркса мало кто знает, и с рабочим классом не густо. Ну и что? Сибирь можно проскочить поездом. Зато в Индии и Китае людей столько, что если хоть половину из них принять в партию, можно очень и очень хорошо подняться на членских взносах.

Правда, надо действовать аккуратно. Монголия рядом — вдруг встрепенется. Да если еще объединится с татарами!.. Не буди лихо, пока оно тихо.

Долго спорили о месте поездки.

— Непременно в Питер, — твердо заявил Троцкий. — Там — мои заводские. Им нужна материальная поддержка.

— Тогда — в путь!

Чтобы супруга не отговорила от поездки, Владимир Ильич собрался тайно, а Надежде Константиновне оставил записку. В ней он просил жену не волноваться, а в конце сделал приписку:

«Если родиться мальчик, назови его Вовой. Владимир Владимирович — прекрасное имя. И я верю, что он вырастет достойным продолжателем нашего коммунистического дела».

— Ну и как там? — встретила Владимира Ильича супруга по возвращении домой.

— Знаешь, Надюша, бардак!

— А деньги?

— Раздал Лёвиным знакомым.

— Что за люди?

— Очень странные. Работают на заводе. Нюхают что-то. Заведутся. И работают.

— И ты отдал их просто так?

— Нет, вместе с советами.

— И что?

— Они, Надюша, так охотно их слушали! Я даже подумал, что когда мы придем к власти, назовем Россию Страной Советов.

— Страна Советов. Сокращенно СС. Как-то, Володя, мрачновато. И коротко.

— Может добавить: самых разных?

— Страна Советов Самых Разных? СССР! А знаешь, Володя, в этом что-то есть.

 

План спасения

Время шло. Заграничная жизнь текла ровно. Владимир Ильич как-то незаметно перестал ждать и готовиться к революции. И тут грянул семнадцатый год.

И начался он для Владимира Ильича чрезвычайно плохо.

Казалось бы: в России — революция, царя — свергли, у власти — новые люди.

— Свершилось! Победа! Свобода!

А только не было от этого ни радости, ни восторга. Лишь обида, разочарование и ощущение полного краха жизни.

Царя свергли — без него. Революцию совершили — другие. Власть сейчас тоже — у чужих. Спрашивается: за что боролся?

Правительство, пусть и Временное — без него. Есть, правда, еще Советы, но в них — какая ирония судьбы! — его заклятые друзья: меньшевики и эсеры.

Никто не зовет, не просит, не ждет.

Это надо ж — из искры не пламя возгорелось, а произошло наводнение.

И это еще далеко не все неприятности. Одолело безденежье. Глубокое, безнадежное и беспросветное. Меценат Морозов почил в безе. Мама отправилась в мир иной. Членские взносы иссякли — в Европе война, что и соберешь, не переправишь. Устроитель эксов Коба сидит в Туруханском крае. И литературные занятия не приносят дохода — кому нужен неудачливый пророк?

Соратникам задолжал зарплату. Они уже и от марксизма начали отходить.

Свердлов арендовал возле Эйфелевой башни место для чистки обуви. Кржижановского взяли электриком в местный ЖЭК. Семашко пошел санитаром в морг. Троцкий писал жалостливые тексты для нищих в Нотр-Дам-Де-Пари. Железняк устроился спасателем на пляже. А Дзержинский сел в тюрьму.

— Я больше ничего не умею.

А у супругов начались разногласия по денежному вопросу.

— Володя, ты каждый вечер проводишь в пивной!

— Я занимаюсь там агитационной работой.

— А на потраченные там деньги я могла бы купить замечательные баварские колбаски.

— Чем же они так привлекательны?

— Легко готовятся в горячей воде. Бульон можно использовать как первое, а сами колбаски — как второе. Если добавить гарнир.

— Покупая баварские колбаски, ты финансово поддерживаешь противников России в мировой войне.

— Ты предлагаешь отдать ужин врагу?

— Это неправильное представление. Человек вечером не должен оставаться голодным. Если ты купила и сварила колбаски, я их непременно съем.

— А я уже хотела позвать Троцкого.

— Это неверный шаг.

— Почему?

— Лева сожрет все. И еще выставит нас как немецких шпионов.

После этого разговора Владимир Ильич трижды перечитал книгу «Что делать?» и объявил жене:

— Надо ехать в Северо-Американские Соединенные Штаты.

— Зачем? — удивилась жена.

— Начнем с нуля. С организации кружков. Нас там никто не знает.

— Володя, в Америке демократия. Там все легально.

— Ну, на худой конец, я мог бы устроиться адвокатом. У меня диплом.

— Чужой язык, другие законы. А про диплом ты сам знаешь.

— Да, да! — сник супруг.

— Вот если бы у нас были деньги, там было бы хорошо.

— Но где же их взять?

— Знаешь, есть у меня на этот счет одна мыслишка.

— Ну-ка! Ну-ка! — оживился Владимир Ильич.

— А что если устроить революцию?

— Где?

— В России.

— Как?

— А вот послушай!..

И верная спутница поведала свой план.

— Здорово! — вскочил Владимир Ильич со стула и взволнованно заходил по комнате. — Превосходно!

— И абсолютно беспроигрышный вариант, — скромно подтвердила Надежда Константиновна. — Если революция и не удастся, у нас останутся деньги.

— И мы сможем спокойно уехать в Америку. Ура! Но с чего начать?

— Надо привлечь немецких товарищей — Карла Либкнехта и Розу Люксембург.

— Может пригласить их к себе на ужин?

— Нет, нет! У них здоровый аппетит, а я не люблю готовить.

— Тогда я встречусь с ними в пивной.

— А деньги?

— Это обойдется бесплатно. Не волнуйся… Что-то мне голове зябко. Наверно, вихри враждебные веют над нами.

— Это сквозняк, Володя. Я открыла форточку для проветривания комнаты, а ты забыл закрыть дверь.

 

Интернациональный договор

Своих иностранных друзей Владимир Ильич укараулил в скромном пивном баре, где социал-демократы частенько собирались для обсуждения революционных дел.

— Рот фронт! — вяло приветствовали они вождя русских пролетариев сжатым кулаком.

— А, пролетарии всех стран! — помахал им в ответ Владимир Ильич. — Присоединяйтесь!

Он жестом пригласил их к своему столику.

— Официант! — позвал он ресторанного служителя. — Пива и креветок!.. Ну, как дела?

— Да как сказать…

В последней беседе выяснилось, что дела у немецких друзей оцениваются емким коротким словом:

— Швах!

Они прочно сидели на финансовой мели: лекции их были никому не нужны, а накопленные на революцию деньги растратили по пустякам.

Вот взять Розу Люксембург — вроде бы и революционерка, и в первичности материи перед сознанием не сомневается, а баба бабой. То ей колечко приглянулось, то шубу как у Клары Цеткин захотела, а то и вовсе — подай ей нижнее белье обязательно черного цвета.

Ну почему черного-то? Блажь? Прихоть? Самодурство? А вот запала на черный цвет и все!

Хотя, с другой стороны, поставь Карла Либкнехта перед выбором: мировая революция или Роза в черном нижнем белье и непонятно, к чему бы он в этом случае склонился.

В общем, деньги незаметно разлетелись.

— И как жить дальше? — закончила свое печальное повествование Роза.

— И главное — на что? — подытожил Карл.

И они с тайной надеждой воззрились на своего революционного коллегу.

— Ваш заказ!

Официант сноровисто расставил на столе кружки с пивом и вазу с креветками.

— Скажите, камрад, а наш учитель Карл Маркс не мог бы подсказать выход из нашего положения? — нервно спросила Роза.

Владимир Ильич не спеша сделал пару глотков из кружки и утер рот рукой.

— Хорошее пиво. А вот у нас в России такое не умеют.

— Да, да, — нетерпеливо произнесла Роза. — Так что думаете?

— Насчет пива?

— Насчет Маркса.

— Маркс говорите? — задумчиво произнес Владимир Ильич, снова делая глоток.

— Да! Да!

— Маркс бы подсказал.

— Что? — хором выговорили немецкие социал-демократы.

— Он предложил бы провести маленькую победоносную революцию в одной, отдельно взятой стране.

— Где?

— В России.

— И мы можем в ней поучаствовать и заработать немного денег на еду и одежду?

— Именно так.

— А если не получится?

— Получится. Непременно получится. Вот слушайте…

И он поведал им свой замысел.

— Но нужен крупный немецкий капиталист, — завершил он свой рассказ.

— Колоссаль! — с уважением выдохнула Роза. — Какая гроссе копф!

И она выразительно посмотрела на друга.

Тот взял в руку кружку и неторопливо отхлебнул из нее.

— Карл!

— Есть у нас такой человек, — поведал наконец Карл. — Но хотелось бы понять наш личный интерес.

— Да, да! — подтвердила Роза. — Что мы будем иметь от революции в России?

— Предлагаю два процента от общей суммы.

— Геноссе, — твердо заявил Карл Либкнехт, — не два, не три, не пять и не десять. Никаких процентов.

— А что же?

— Мы хотим участвовать как партнеры: пятьдесят на пятьдесят. Доходы минус расходы.

— Что ж!.. Ведите его!.. Кстати, за стол сегодня платите вы.

— Почему? — возмутились социал-демократы.

— Большое дело начинается с маленьких уступок. Не правда ли? — хитро сощурился пролетарский вожак.

Карл хотел было возразить, но Роза положила свою руку на его.

— Карл!

— Ладно! — со вздохом согласился тот.

 

Встреча с Парвусом

Немецкие товарищи не подвели. Долгожданная встреча состоялась. И едва не закончилась конфузом.

— Парвус, — представился капиталист и сразу, с места в карьер, стал жаловаться:

— Все плохо. Очень плохо. Теряю доходы. Разоряюсь.

Владимир Ильич вопросительно взглянул на Карла Либкнехта: мол, ты кого привел? Он же пустой. Карл в ответ сделал успокаивающий жест рукой. Мол, прибедняется буржуй. Деньги у него водятся. И немалые.

— Это же превосходно, батенька! — сообщил Владимир Ильич капиталисту.

— Что же здесь хорошего? — удивился Парвус.

— Потому что вы обратились по нужному адресу. Мы вам поможем.

— Как?

— Давайте разберемся в ситуации.

— Давайте.

— Ваши основные рабочие на фронте.

— Да, воюют.

— Продукции стали выпускать меньше. Качество упало.

— Верно.

— И нет сбыта. Некому покупать — все на фронте.

— Раскладываете, как пасьянс, — уважительно заметил Парвус.

— Вождь! — подтвердил Карл Либкнехт. — Проникает в самую суть вещей. И без специальных приспособлений.

— Он вам поможет, душечка! — проворковала Роза Люксембург, поглаживая плечо будущего спасителя.

— Я верю. Но как мне поступить?

— Господин Парвус, вы немец?

— Вообще-то я еврей.

— Это неважно. По большому счету вы — германский капиталист.

— Ну да.

— А противником Германии является Россия.

— Безусловно.

— Значит, если не будет противника, не станет и войны. Трудовой народ вернется к станкам и заработает вам хорошую прибыль.

— Если Россию разгромить…

— Нет, батенька, Россию не надо громить. Ее надо сделать своим союзником.

— Как?

— Надо совершить в России революцию, чтобы к власти пришли другие люди.

— Кто?

— Я, Лева Троцкий, еще несколько человек.

— Лева еврей?

— Лева еврей.

— А вы?

— Я — вождь. А вожди национальности не имеют. Но я марксист. А основатель марксизма наш учитель и наставник Карл Маркс был, как известно, и немец, и еврей!

— Точно, — подтвердил Карл Либкнехт, — мы с его зятем…

— Было, — подтвердила Роза, — но три дня потом отходили.

— От чего?

— От споров по путям развития человечества, — вмешался Владимир Ильич. — Мы отклонились.

— Так что же нужно, чтобы осуществить этот замечательный план?

— Деньги, только деньги. Переезд, багаж, наглядная агитация… Командировочные, наконец.

— А если не получится? — засомневался Парвус. — Если революция не пройдет?

— Майн либер фройнд! Не получиться может у нас. А у вас непременно получится. И получится превосходно.

— Объясните! — потребовал Парвус.

— Мы разворачиваем на фронте агитационную работу. Обещаем после победы революции всем радостную и счастливую жизнь. Рабочим — заводы, крестьянам — землю. И солдаты, которые и есть бывшие рабочие и крестьяне, спешат участвовать в революции, чтобы получить законный кусочек своего рабоче-крестьянского счастья. Фронт при этом оголяется и ослабляется. Доблестные германские войска легко захватывают новые земли. И одерживает убедительную викторию, даже если революция и не состоится.

— Грандиозно! А если она произойдет?

— Придя к власти, мы вернем деньги с процентами.

— Замечательная концовка!

— Браво! Браво! — захлопала в ладоши Роза.

— И абсолютно беспроигрышный вариант, — подвел итог Карл Либкнехт.

— Хорошо. Предположим, я согласен. А чем вы подтвердите ваши полномочия?

— Голубчик! — укоризненно произнесла Роза.

— Нет, нет! Вы, батенька, совершенно правы, — остановил ее Владимир Ильич. — Я представляю партию. Вот бумаги: устав, учредительный договор, протокол об избрании.

— Все — оригиналы, с синими печатями, — поддержал Либкнехт.

— Вижу.

— А вот мои личные документы: паспорт, свидетельство о браке, диплом.

— Есть еще снимок в газете, — вставила Роза. — «Их разыскивает полиция».

— Роза! — осадил подругу Карл. — Вы же видите, господин Парвус, что имеете дело с культурными, интеллигентными людьми.

— А во сколько обойдется революция? — пошел на попятную капиталист.

— Это — деловой разговор, — одобрил Владимир Ильич. — Полагаю, будет достаточно…

Он нарисовал на бумаге двойку и стал быстро-быстро приписывать к ней нули.

— Я понял, — с трудом остановил его руку Парвус. — А в какой валюте?

— Американских долларах.

— Валюта нейтральной страны — это разумно. А еще вопрос можно?

— Пожалуйста.

— Скажите, а почему впереди двойка.

— Нас двое — я и партия.

Парвус наморщил лоб и вдруг весело рассмеялся.

— Так вы и при провале революции останетесь в хорошей прибыли. Вы прекрасный коммерсант!.. Согласен. Я согласен. Гут! — произнес он по-немецки.

— Абгемахт! — тоже по-немецки поставил точку Владимир Ильич. — До встречи!

 

Парвус и генштаб

Кого-то из слабонервных и неустойчивых пробьет в этом месте на слезы. Это надо ж — акула капитализма, лев империалистических джунглей, а какой патриот родины, радетель за благо отечества! Не о своем кошельке, не о личной выгоду думает, а о победе своей страны, ее величии и мощи. И ничего ему для этого вроде бы не жалко.

Только как бы ни так!

Парвус пройдоха был еще тот. Он умел извлекать прибыль из всего. И на чем заработать — на женских трусиках или на революции — ему было абсолютно все равно.

Казалось бы: революция и прибавочная стоимость — ну что между ними может быть общего? Маркс отказался бы от своего учения, заставь его выявить подобную связь.

Но Карл Маркс был теоретиком, а Парвус — крепким практиком. Он видел то, что дано было видеть не всем. И он быстро сообразил, как в данной конкретной ситуации революционную тягу к переделу действительности превратить в личную финансовую выгоду. И при этом не потратить ни единой пфенижки из своих личных капиталов.

Он не побежал в банк за займом, не стал одалживать у друзей и знакомых. И, конечно же, не стал рыться в шкафах и тумбочках, чтобы наскрести требуемую сумму.

Парвус прямым ходом направился в генштаб немецкой армии, где у него служил приятель.

— Есть идейка по поводу выигрыша первой мировой войны, — скромно объявил он знакомому армейцу.

— Да ну! — усомнился тот. — И как же?

— Требуется немного денег для создания пятой колонны в России. И, если деньги достанутся мне, обещаю не только полную победу, но и возврат пяти процентов от суммы в качестве подарка.

— А сколько нужно?

— О, сущий пустяк!

Парвус давно уже мысленно умножил заявку пролетарского вождя на пять. И озвучил ее штабному.

— Что ж, — согласился тот, — это реальная сумма. Ее можно выделить. Только вернуть надо не пять процентов, а пятьдесят.

— Это грабеж!

— Это жизненные реалии. Даже маленькое артиллерийское оружие при стрельбе имеет свой откат. А здесь — крупная стратегическая операция.

— Ладно. Десять!

— Сорок! Это война, и мы, военные, рискуем жизнью.

— Пятнадцать! И не лезьте в постели к чужим женам.

— Что вы, гражданские, смыслите в военных маневрах. Тридцать! Мы — министерство обороны и защищаем свои рубежи до последнего.

— Двадцать пять! Нам тоже отступать некуда.

— Ладно. Пусть так!

Они стукнули по рукам.

Парвус быстро прикинул в уме, кому и сколько он должен отдать, сколько останется. И на душе у него воцарился праздник.

Вечером, дома он еще раз проверил свои расчеты. Сухие, нейтральные цифры подтвердили его прикидки. И тут у него возникла еще одна приятная мысль.

В его голове зазвучала музыка. Похожий на пингвина дирижер размахивал палочками, и струнные, духовые и смычковые инструменты прилежно следовали за ним.

У Парвуса сладко сжалось сердце. Он исполнил несколько корявых танцевальных движений и хриплым посаженым голосом пропел:

— Ах, майн либер Августин, Августин, Августин…

Экономка закрыла в гостиной форточку.

— Совсем волки обнаглели. Прямо у дома воют.

 

Деньги

На очередную встречу Парвус явился уже не с пустыми руками. Он нес, крепко прижимая к телу, пузатый саквояж. Вид у него был по-прежнему понурый и похоронный.

— Деньги принесли? — сухо осведомился глава обиженных.

— Вот! — Парвус поставил на стол саквояж. — Последние сбережения! — скорбно сообщил он.

— Зато, батенька, родину спасаете, — утешил его повеселевший Владимир Ильич. — Ну-с, пересчитаем!

Он принялся раскладывать по столу запечатанные в пачках деньги. Парвус как бы невзначай спросил:

— Скажите, а правда, что вы собираетесь разрушить старый мир?

— До основания! — подтвердил Владимир Ильич.

— А затем?

— Мы наш, новый мир построим.

— Мудро! Я мог бы вам в этом помочь.

— Чем?

— Подогнать транспорт и вывезти старую, ненужную рухлядь: мебель, посуду, другое барахло.

— Куда?

— На свалку. На свалку истории.

— Нет, батенька, будем уничтожать. Пусть пролетарии отведут свою, измученную гнетом царского самодержавия, душу.

— Взамен я мог бы предложить изделия из глины и стекла. И бьется легче и звона больше.

— Хорошо. Мы подумаем, — обнадежил капиталиста Владимир Ильич.

Он и в самом деле в этот момент действительно думал. Но о другом.

Вот оно — свершилось! Деньги были в руках, в нужной валюте и в достаточном количестве. С ними можно было ехать в страну Америку и начать новую жизнь. Мечты о спокойной, обеспеченной старости обретали реальность.

А вот с революцией в России была полная неясность. Дома он не был почти двадцать лет. Что там сейчас? Пойдут ли за ним люди?

Америка выглядела предпочтительнее. Но как воспримут подобный шаг соратники? А Парвус? Америка далеко, но пароходы туда ходят регулярно. Окажется ли жизнь там спокойной?

С другой стороны, если сразу оставить заначку, то почему бы не попробовать? Не рискнуть? А вдруг получится?

— Будем думать! — твердо и определенно произнес Владимир Ильич, отвечая больше себе, чем собеседнику, и не спеша раскладывая деньги на две одинаковые кучки.

 

Дележка

Соратников по борьбе Владимир Ильич собрал у себя дома. Пообносившиеся, с голодным блеском в глазах, они толпились у дверей и тихо переговаривались.

— В залу, господа, в залу! — пригласил их Владимир Ильич, потирая руки.

— Ну что? — набросились на него соратники с вопросом.

— Революция, о которой мы говорили последние двадцать лет — на пороге!

— Где? — расширила глаза от испуга Роза Землячка, будто увидела гадину.

— В России, Роза, разумеется, в России, — пояснил вождь пролетариата.

— Ура! — без особого воодушевления закричали партийные товарищи, ожидая главного.

Они уже что-то слышали о полученных деньгах и ждали их дележа.

— Наша задача — возглавить ее и одержать победу! — провозгласил Владимир Ильич.

Аплодисментов он не услышал, соратники не выразили в ответ ни малейшего восторга.

— А может она… сама? — выразил общее настроение Троцкий. — Революция — это кровь и страдания. А среди нас много семейных.

— Правильно! Правильно! — заголосили партийцы. — Нам и здесь неплохо.

— Это неправильно! Архиневерно!

— Я не поеду, — заявил Кржижановский. — У меня интересная электрическая работа.

— А меня знает каждый парижский щеголь, — сказал Свердлов. — Я использую для щеток конский волос из Азии, и ботинки после моей чистки блестят, как зеркало.

— И у меня все в порядке, — пробасил Бухарин. — Зарабатываю спорами. Перепью на спор любого. Даже если он пьет сухое вино. А я — водку.

— Ко мне относятся с уважением все ветераны округи, — вставил Семашко. — Я в морге придаю им благостное выражение лица, когда они отправляются в последний путь.

Дзержинский передал Владимиру Ильичу бумажку. Тот быстро пробежал ее глазами.

— Так! — произнес Владимир Ильич. — Значит вы, товарищ Кржижановский, меняете лампочки еще до того, как они перегорят?

— Да. Обеспечиваю непрерывный световой процесс.

— И целые лампочки продаете потом на рынке!

— Да я…

— А вас, товарищ Яков Свердлов, действительно знают все молодые люди. Из Азии вы привозите не только конский волос, но и поставляете девиц в бордели.

— Это неправда!

Дзержинский кашлянул в кулачок.

— Ну может было один раз. Или два…

— А вы, товарищ Бухарин, разбавляете водку. И если вас поймают на этом!..

Бухарин лишь развел руками в ответ.

— Ну, а вам, товарищ Семашко, следовало бы молчать.

— Почему?

— Если бы люди узнали, на ком вы тренируете свои гинекологические навыки для проведения подпольных абортов…

Соратники понуро опустили головы.

— Надо ехать! — подвел итог Владимир Ильич. — История не даст нам другого шанса.

Лева Троцкий молча пошевелил губами, производя свои какие-то расчеты и неожиданно спросил:

— А в каком соотношении будут делиться плоды победы?

— Как обещано: фабрики — рабочим, землю — крестьянам, миру — мир.

— А нам тогда что? — удивились соратники, не обнаружив своей доли.

— Самое главное: участие в распределении прибыли.

— На всех?

— На тех, кто поедет.

— А велик ли ее объем? — снова вмешался Троцкий.

— В своей работе «Развитие капитализма в России» я уже называл конкретные цифры. С тех пор прошло время, поэтому смело умножьте их на пять.

— Сколько ж это получится на брата? — озадачились революционеры.

— Огромные деньги. — Владимир Ильич не знал точно, но решил поднять ставки. — Революция в России — это только начало, пролог мировой революции.

— И французской тоже? — быстро спросил Троцкий.

— И французской! — подтвердил Владимир Ильич.

— А кому отойдут виноградники — рабочим или крестьянам?

— Крестьянам, батенька, непременно крестьянам.

— Отлично! — просиял любознательный партиец. — У меня как раз вся семья из крестьян: папа, мама, братья, сестры.

— Это заметно, — подтвердила Роза Землячка. — От вас всегда попахивает.

— Па-апрашу!

Лева Троцкий пропустил шпильку мимо ушей. Он давно пристрастился к одной марке французского вина и мечтал купить виноградник. Но денег не хватало. А тут возникла перспектива получить его даром.

— Да здравствует мировая революция! — вскричал Троцкий. — Я — за!

— Ура! — недружно поддержали его товарищи в ожидании главного — дележа денег.

И Владимир Ильич их не подвел.

— Обещаю погасить долги по зарплате за последние два года.

Соратники выразили такую безграничную радость, что Владимир Ильич решил, что перегнул палку и счел нужным поправиться:

— Наполовину… А теперь, господа, попрошу к столу!..

 

Сборы

Вступление в новую жизнь праздновали бурно. Пена на пиве не успевала оседать. После застолья поднялся шум, гвалт, суета обычные предотъездные споры. А без споров и никак нельзя было. Все были взвинчены, возбуждены. Столько лет не были на родине!..

— Господа, а багаж брать или нет?

— Какой еще багаж?

— Я хотел бы взять велосипед.

— Зачем?

— Привык, знаете. Вечерний променад по набережной. Закат. Первые звезды… После спится как убитому.

— Насчет убить — это запросто. В любое время дня.

— Это безобразие!

— Это революция!

— Да, пожалуй, вы правы. А велосипед я могу экспроприировать на месте.

— Кстати, господа, а каков регламент поездки?

— Какой регламент! Это буря, стихия!

— Позвольте, если это командировка, то должны быть определены суточные. А если мы едем на ПМЖ, то интересно все: должность, зарплата, жилищные условия, наконец.

— А в какой валюте предполагается выдавать зарплату?

— Я предпочел бы в гульденах. Золотом.

— Господа! Вы едете в Россию. В России — рубли.

— Пока будут командировочные. А жить будем в Кремле. Комната — на одно лицо.

— А жопу, простите, куда?

— Хам!

— Дура!

— Подождите, господа. Сначала нужно туда добраться.

— Предлагаю ехать на авто с открытым верхом. В Европе чудеснейшие пейзажи.

— В Европе война! Стреляют!

— Поездом! Поездом!

— Я буду смотреть в окно.

— Взгляните на себя в зеркало.

— А что?

— Ваш нос загородит пол окна. Нельзя будет читать партийную литературу.

— На себя бы лучше посмотрел. Шляется всю ночь по притонам, а как глаза продерет — других берется учить.

— Да я если хотите…

— Хочу…

— Господа, прекратите ссориться. Надо готовиться к новой жизни.

— И надо уметь ее защитить.

— Верно! Я предлагаю взять винтовку Мосина и произвести ее сборку и разборку.

— А вдруг не соберете? Отдайте ее назад Мосину и пусть он нас охраняет.

— Я сам! Я сам! Я хочу револьвер. Прошу выдать.

— Никакого оружия. Вы спровоцируете конфликт.

— Я хочу отстреливаться.

— Я тоже.

— И я!

— Господа, револьверы есть, но всего два.

— Мне — который побольше.

— Они оба не стреляют. Мы достаточно вооружены марксистской теорией.

— Правильно! Но окна на всякий случай нужно наглухо закрыть. Ничто не должно отвлекать. Надо копить силы на революцию.

— Господа! Если в поезде, прошу предоставить мне мягкий вагон.

— Это почему?

— Меня укачивает. Я могу сделать блеманжэ.

— Тогда поедете на крыше. Там ветерок.

— Зачем же? Там высоко и можно простудиться.

— Тогда на подножке.

— Я поеду внутри.

— Хорошо! Но чтобы никакого риголетто. Подготовьте себя заранее.

— Как?

— Не обедайте и поставьте на ночь клизму.

— Господа, а поезд будет останавливаться?

— Непременно.

— И в вагон могут зайти солдаты?

— Разумеется.

— Они могут не понять.

— Что?

— Мосин с винтовкой, люди с револьверами.

— И что же?

— Мужчин расстреляют, а женщин изнасилуют.

— Всех?

— Всех.

— Я готова страдать за благо народа.

— Не надо подвигов Роза. Мы едем руководить революцией. Вагон опломбируем. Окон не будет.

— Это же товарный вагон!

— Вот именно! И на стенах напишем «Яд», чтобы к нему никто даже не приближался.

Когда садились в поезд, глазастая Роза Землячка заметила Надежде Константиновне:

— Что-то вы, милочка, поправились!

— Просто надела теплое байковое белье с начесом, — пояснила верная подруга вождя. — Вы же не забыли — в России бывает зима.

Всю дорогу Надежда Константиновна просидела возле саквояжа.

— Что там? — хитро приглядывались соратники.

— О, там только мягкие вещи, — уклончиво отвечала она.

— Знаем, знаем! — подмигивали друг другу партийцы. — Деньги вы храните в железном сундучке.

— Верно! — подтвердила Надежда Константиновна, украдкой оглаживая тайник вокруг пояса.

 

Пролетарская кепка

Многие еще помнят известное скульптурное изображение пролетарского вождя: он стоит на постаменте в полный рост, в распахнутом пальто. Правая рука у него вытянута вперед, левой он сжимает кепчонку. Одна нога отставлена назад, все тело наклонено вперед. Он — словно бегун на дальние дистанции на старте.

Здесь вроде бы все правильно и верно: человек выступает на митинге, напряжен, активно жестикулирует. И все-таки, если приглядеться, возникают резонные вопросы.

Ну, например, почему он в таком виде? На нем пальто, значит, холодно. И ветрено, потому что полы пальто развеваются. Но — оно не застегнуто и голова не покрыта. Кепчонка-то у него в руке, а не на голове. Почему?

Ведь не мальчишка на понтах, чтобы в холод без головного убора. И не похороны, чтобы в знак траура.

А зачем руку вперед вытянул? Указывает в сторону светлого будущего? Или кого-то конкретно? Или это жест опытного оратора?

А почему одна нога отставлена назад? Ведь для устойчивой позы ноги лучше бы развести в ширину?

Вон сколько этих вопросов набежало.

И тут вызревает еще один — большой, глобальный. Что означает эта композиция — художественный вымысел или жизненную правду?..

Команда большевиков прибыла в Петроград в апреле семнадцатого года в замечательном вагоне с надписью «яд». Двери вагона долго не удавалось открыть. То ли иностранные рабочие закрыли на совесть, то ли запоры проржавели в дороге.

Внутри вагона занервничали. Надежда Константиновна решила, что все: мужа сейчас схватят и арестуют. Она вытряхнула из своего саквояжа содержимое и быстро собрала тюремный набор революционера: шерстяные носки, кальсоны, зубную щетку с порошком, кружку. Сверху положила папиросы для установления дружеских связей с уголовниками.

Саквояж она передала супругу. Второпях она не заметила, что забыла выложить свою косметику.

Троцкий углядел передачу саквояжа. Про деньги он знал. И решил, что их и передает Крупская.

Вагон, наконец, удалось вскрыть, и Владимир Ильич с поклажей в руках шагнул на перрон.

Соратники по борьбе Менжинский, Крестовский, Воровский, Володарский, Луначарский, Урицкий, Ярославский и примкнувшие к ним Бонч-Бруевич и Косиор криками и хлопаньем в ладоши шумно приветствовали вождя.

— Здравствуйте, товарищи! — бодренько отозвался Владимир Ильич. — Ну-с, где броневичок, народ? Ведите!

Соратники в ответ тихо охнули. Вождь прибыл не из глухой, богом забытой Сибири, а из высокоразвитой цивилизованной Европы. И одет был соответственно: в черном габардиновом плаще, ослепительно белом кашне и с котелком на голове. Да еще и вдобавок с фельдшерской тарой.

— Подождите, — остановил его будущий нарком просвещения. — В таком виде вам к народу нельзя.

— Никак нельзя! — подтвердили остальные партийцы.

— В таком виде вы похожи не на пролетарского вождя, а на заклятого врага рабочих — буржуя.

— Что прикажете делать? — растерялся Владимир Ильич.

— Надо переодеться, — подсказал оказавшийся рядом Троцкий. — Позвольте ваш саквояжик.

— Ничего, ничего я сам.

— Вам же неудобно. Давайте! — Троцкий ловко выдернул саквояж из рук вождя. — Там у вас, поди, не апрельские тезисы?

— Тезисы у меня здесь! — Владимир Ильич постучал себя по голове. — А там… Кое-какие предметы быта.

— Тем более.

По команде будущего главы ЧК два квадратных пролетария с тупыми мордами быстро освободили Владимира Ильича от верхней одежды. Бонч-Бруевич отдал ему свое пальто. А Феликс Эдмундович сдернул с машиниста всамделишную пролетарскую кепку.

Пальто оказалось маловато, и вождь не стал его застегивать, а лишь запахнул. От кепки исходил такой мазутный дух, что Владимир Ильич побрезговал надевать ее на голову — остатки волос пришлось бы промывать керосином.

Соратникам он сослался на недостаточность размера головного убора. Впрочем, проверять это никто и не собирался. Всем было и так понятно, что у вождя и рядового пролетария головы должны быть разных величин.

Партийцы дружной толпой двинулись к броневичку.

Надежда Константиновна обнаружила пропажу косметики и поняла, что она забыла ее в саквояже. В толпе она двигалась сзади, партийцы загораживали мужа. Она его не видела и считала, что саквояж у него.

Когда же Владимир Ильич вскарабкался на броневичок, она увидела, что в руках у него ничего нет. Она испугалась — тушь, помада, пудра, румяна могут затеряться в революционной буре. И дернула мужа за штанину.

Тот уже произносил с броневика яркую, зажигательную речь и решил, что враги пытаются ему помешать. Он отлягнул ногой и продолжил.

— Володя! — снова ухватила мужа за брюки Надежда Константиновна. — Где саквояж?

Владимир Ильич услышал.

— Не волнуйся, он у Левы.

— А где он?

Сверху, с броневика Владимиру Ильичу открывался великолепный обзор местности. Он и углядел Леву Троцкого, который в толпе митингующих пробирался к выходу, прижимая к груди искомую тару.

— Вон он!

Владимир Ильич вытянул руку в направлении уходящего соратника. Митингующие оглянулись в ту сторону, предполагая, что именно там находится то самое светлое будущее, о котором только что вещал вождь.

Троцкий слов вождя не слышал, но взгляды увидел и подумал, что это кара за кражу.

Он бросил саквояж и поднял руки вверх.

— Сдаюсь!

Надежда Константиновна и Коба подбежали к Троцкому одновременно. Супруга вождя открыла саквояж, обнаружила косметику и успокоилась. А Коба, который тоже ожидал увидеть там деньги, разглядел, что там их нет. Зато карманы Троцкого топорщились.

— Что там у вас? — спросил Троцкий, указывая на карманы.

— Ничего! — быстро ответил тот.

На самом-то деле там у него были семечки. Он бросил курить и ими замещал папиросы. Правда, признаться и тем показать свою слабость он считал недостойным революционера.

Вокруг них стали собираться люди.

— А все-таки — что? — не унимался Коба.

— Товарищи, помогите нам с Надеждой Константиновной выбраться отсюда! — позвал на помощь Троцкий двух охранников-мордоворотов.

Кобе пришлось тогда отступить. Троцкий по статусу был тогда повыше. А своих нукеров у гордого кавказца под рукой не оказалось.

— Кстати, а куда вы несли саквояж? — спросила у Троцкого Надежда Константиновна.

— Хотел лично доставить вещи на явочную квартиру.

— Я так и подумала, — сообщила Надежда Константиновна.

— И что?

— На той квартире засада. Мы решили сменить адрес.

И она прижала к груди саквояж.

Пролетарских кепок Владимиру Ильичу подарили потом целый сундук. Супруга присыпали их нафталином от моли, и они сохранились до наших дней.

Много позже, в наше время в Кремле затеяли ремонт. И сундук, и кепки в нем обнаружили. Началась приватизация и головные уборы приватизировал крупный чиновник. Был он лысоват, и кепки пришлись ему по душе.

Он их стал носить. Следом за ним их надели его подчиненные. И по всей Москве пошла гулять кепочная мода. Забыли люди пословицу, что кепки-то, как и шапки, должны быть по Сеньке.

Если уж ты ее натянул — будь Сенькой. А коли не Сенька, нечего тебе и шапку на башку напяливать. Только бед и неприятностей на себя накличешь.

Кончилась эта кепочная эпопея печально. Главного чиновника сняли, его шапочных друзей поувольняли.

В общем, правильно Владимир Ильич поступил, что кепку ту не надел. Понимал, какой от нее вред может быть.

 

Вход в Советы

С броневичка Владимир Ильич зачитал свои знаменитые «Апрельские тезисы». Его слушали. Ему хлопали. А когда он слез с броневика и начал разбираться в обстановке, выяснилось, что дела у партийных большевиков — хуже некуда.

Революция произошла. Новая власть сложилась. Было этих властей две: Временное правительство и Советы депутатов.

К Временному правительству было никак не подступиться. Там заседали капиталисты. С Советами дело выглядело получше. Там в небольших количествах находились свои. Но основную массу составляли меньшевики и эсеры, эта мелкобуржуазная сволочь и мразь, которую он привык громить в своих статьях и книгах.

Только одно дело — хула и ругательство в письменном виде, на расстоянии, издалека. И совсем другая история — встреча с этим отребьем один на один, лицом к лицу. Тут можно было и схлопотать.

У партийцев уже сложился свой метод входа в чужую компанию. Они его испробовали неоднократно. Цюрупа шел с водкой, Свердлов — с барышнями, Дзержинский обеспечивал охрану. Ну, а уж сам Владимир Ильич организовал конфеты и пряники: бесплатный харч, ночлег и деньги на карманные расходы.

Только меньшевики, как бывшие союзники, все эти уловки хорошо знали. Действовать нужно было иначе.

От соратников поступали разные предложения.

Семашко хотел заразить всех советчиков кишечной болезнью, а лекарство выдавать тем, кто перейдет на сторону большевиков.

— Это среди партийцев вы единственный врач. А вообще есть и другие, — резонно возражали ему.

Свердлов брался внедрить в советы своих барышень и склонить всех к большевизму. Но предупреждал, что понадобится много времени.

— Девушки — не машины!

А действовать следовало быстро.

Цюрупа грозился напоить всех своим фирменным напитком. Впрочем, за последствия он не ручался.

Матрос-партизан Железняк просил показать ему самую высшую точку в городе.

— Зачем?

— Поставлю там пулемет и буду лично уничтожать врагов.

— А как ты отличишь своих от чужих?

— По выражению лица.

Понятно, что это тоже не проходило.

Надежда оставалась только на Кобу, который возвращался в столицу из ссылки в Туруханском крае.

Пролетарские вожди организовали встречу в людном месте, на базаре.

Владимир Ильич представлял как бы рабочего — в кепке, косоворотке, сапогах. И в очках, чтобы его не узнали по хитринке глаз.

Коба изображал лотошника, торговца хурмой. И тут они едва не прокололись.

— Почем хурма? — поинтересовался Владимир Ильич.

Но в силу особенностей речи это слово превратилось в неприличное.

— Ты что сейчас сказал? — подскочил к нему полицейский.

— Назвал как есть!

— А ты случаем не картавый? — поинтересовался служивый, вспоминал ориентировку.

— Никак нет, батенька.

— А я думал ты картавый, — поделился полицейский. — Мы тут ловим одного.

— Не этого ли? — хитро улыбнулся Владимир Ильич, доставая из кармана купюру с изображением американского президента.

— Во-во! — обрадовался служитель порядка. — Похож. Возьму для сверки в участке.

— Пожалуйста!

Полицейский исчез. Владимир Ильич издалека приступил к тяжелому и сложному разговору.

— Фрукты-то у вас как-то не очень. И бочок смят, и гнильца видна.

— Как есть!

— Ну, ладно… Партия, товарищ Коба, дает всем важное поручение, — объявил он, поворачивая плоды.

— Слушаю вас, — кивнул Коба, подставляя лоток поудобнее.

— Какие-то все неказистые.

— А вы с этого края, — он повернул лоток.

— Попробуем вот этот, — Владимир Ильич взял плод. — Итак, в Советы проникли наши злейшие враги — меньшевики.

— Я слышал.

— Меньшевики не могут быть в большинстве, — объявил Владимир Ильич, крутя выбранный фрукт. — Это исторический нонсенс! Это раковая опухоль истории, которую нужно немедленно ликвидировать!.. А фрукты у вас мытые?

— Вах! Прямо с дерева.

— Что ж, попробуем! — он надкусил и сморщился.

— И как?

— Кислый… Затем мы берем власть в свои руки.

— Ваши?

— Руки трудящихся, — уклонился от прямого ответа Владимир Ильич. — Тьфу! Невозможно!

Он выплюнул.

— Рот вяжет… И дальше дадим людям, что обещали.

— А нельзя ли порадовать людей прямо сейчас?

— Отчего же? Можно и сейчас. За каждого выброшенного из Советов меньшевика обещаю вашим нукерам подарки.

Он достал из кармана пачку американских купюр.

— Верное надежное средство!

— Надо немного подумать.

Коба спустился с гор. Но не вчера. Думать он научился, и мысль его одолела безрадостная. Он двадцать лет носил деньги, строя будущее. А оказалось, что он спускал их в сортир.

Вариантов, как поступить, было несколько.

Можно было, конечно, вернуться назад в Туруханский край. Там жена, можно пересидеть. Но царский режим рухнул и, чтобы прожить, придется работать. А это он не умел.

Можно было собрать нукеров и заняться эксами. Только получиться ли? Богатые люди убежали за границу или попрятались. С кого что брать?

Был и еще вариант: среди меньшевиков и эсеров были свои, земляки: Чхеидзе, Жордания, Церетели. Можно было примкнуть к ним.

И тут Владимир Ильич бросил на чашу весов свой последний козырь.

— Думать, батенька, нет времени… А вы знаете, какие грязные слухи распространяют про вас господа Жордания и Церетели?

Мысль любознательного человека непременно застопорится на фамилии Церетели. Кто это? Что за фигура? Не родственник ли нашему известному ваятелю Зурабу?

Да у них и кроме фамилии выявляется сходство. Тяга к гигантизму, масштабам. Один стремился к управлению огромной территорией, другой хотел прославить себя на весь мир размерами своих творений.

Нет и нет. Увы! Они всего лишь однофамильцы.

Кстати, не могу удержаться от рассказа о новых проектах нашего замечательного мастера крупных форм. О памятнике письменности. Который будет выглядеть как здоровенная перьевая ручка, какими писали в пятидесятые годы.

Установить ее предполагается на экваторе, чтобы одинаково просматривалась с южного с северного полушария. Направлена она будет острием вверх. На самом конце ее будет наколота муха.

— Муха, как символ зажима свободы слова? В чернильнице иссякли чернила и завелось это помоечное насекомое? — начнет строить гипотезы недогадливый.

Зачем же лягать создателя? Приписывать ему то, чего нет? О чем он не знал и не ведал?

— К чему же тогда муха?

— Это не простая муха. Это муха цеце.

— Но это памятник письменности!

— Вот именно! Агрессивная муха цеце еще недавно обкусывала население целых континентов. А с возникновением письменности появилась возможность выписать рецепт, с которым в любой аптеке можно купить мазь, отпугивающую этих зловредных тварей. Африка вздохнула полной черной грудью. А насекомые подались на север, где сдохли от холода и бескормицы.

— Причудлива мысль создателя!..

Но это далеко не все. Неистовый Зураб задумал еще более масштабную композицию. На медицинскую тему. Посвященную борьбе со СПИДом. Великий маэстро сооружает памятник спасения от болезни. Полсотни разнополых молодых людей в натуральную величину в обнаженном виде будут предаваться любви в разных позах и позициях.

— Это же порнография! — возмутится непосвященный — В чем здесь идея спасения?

— А вглядитесь внимательнее: все мужчины в презервативах!..

Говорят, идет подбор натуры и поиск композиции.

Но вернемся к нашему горцу. Конечно, Коба знал о слухах. А потому сразу помрачнел и ушел в себя.

Тут требуется разъяснение. Коба считал себя грузином. А Жордания и Церетели утверждали, что он — осетин. А настоящие грузины — это они. Хотя все знали, что Жордания только примазывался к великому народу. На самом же деле, он — мингрел.

Нам этих этнографических ребусов не понять. А на Кавказе иерархия была строгая. И вот так швыряться обвинениями в национальности считалось чуть ли не нанесением смертельной обиды.

Грузины — великая древняя нация, народ. А осетины и мингрелы — это народность. Вроде как пониже и пожиже.

Люди, как известно, произошли от обезьян.

Народы родились из крупных мозговитых обезьян, сплошь покрытых волосами. А народности или племена образовались из обезьян поменьше и не таких волосатых. В общем, из отбракованных.

— Хорошо, — прервал свои раздумья Коба, — я согласен восстановить статус-кво.

На губах кавказца мелькнула мимолетная улыбка.

— А хурма — говно! Гнилой продукт!

И он брезгливо вытряхнул фрукты с лотка в мусорный бак.

 

Революционный суд

И Коба не подвел. Коба достойно справился с задачей. Его бородатые нукеры, разбитые на тройки, вершили праведный суд. Суд истории.

С плачем и стонами, воплями и стенаниями, размазывая по лицу сопли и слезы, меньшевики и эсеры сдавали свои позиции в Советах. На их место приходили суровые большевистские комиссары с маузерами на боку. Они усаживались на еще теплые кресла и с интересом рассматривали фривольные картинки на стенах.

— Скажите, а почему тройки? — полюбопытствовал Владимир Ильич у Кобы.

— Один может ошибиться. Два ничего не решат, если у них разные позиции.

— А три?

— Тогда чье-то мнение обязательно получит большинство. А раз мы большевики, мнение большинства и есть большевистское мнение. То есть мнение правильное и справедливое.

— А если взять пять, семь или, к примеру, тринадцать человек? — заинтересовался пролетарский вождь.

— Это ничего не изменит. Потому что мнений может быть только два: правильное и неправильное. И потом — где взять столько нукеров?

— Архиверно! — согласился вождь. — Скажите, а по каким законам вы их судите?

— По нашим, революционным.

— Но нашей революции еще не было! Что же вы им инкриминируете?

— Предательство интересов рабочего класса.

— А как вы это определяете?

— Сами признаются. Чистосердечно.

— А как… — хотел бы продолжить тему вождь всего пролетариата, но осекся под тяжелым, немигающим взглядом своего будущего преемника. — А-а, понимаю, понимаю! — он махнул рукой. — Действуйте!

 

Подготовка к восстанию

Войти в Советы было решение, безусловно, правильное. Но недостаточное. При такой конфигурации Временное правительство оставалось на месте, а, стало быть, двоевластие сохранялось. Большевики, которые уже приготовили писчие и счетные принадлежности для установления и распределения прибавочной стоимости, остались не у дел.

Понятно, что Временное правительство следовало свергнуть и ликвидировать. Убрать конкурентов из власти. И произойти это должно в соответствии с воззрениями Маркса путем вооруженного восстания.

Тут-то и крылся подвох.

Это действие должны были произвести люди, которые умели целиться, плавно нажимать на спусковой крючок и с криками «Ура!» храбро бросаться на противника. При этом они обязаны действовать строго по указке. И не задавать лишних вопросов.

Большевистские партийцы от этого отказались сразу.

— Мы только что заняли Советы и, если займемся стрельбой, меньшевики и эсеры вернуться на свои места.

И те, кому места в Советах не хватило, тоже резонно возразили:

— Раз революция пролетарская, пусть с ружьями действуют пролетарии.

— Но вы же революционеры!

— Мы организуем процесс. Наша задача — руководить, а не лазить по баррикадам.

И пролетарии тоже как-то не зажглись.

— Наше оружие — булыжники. А с винтовками должны быть кто-то другие.

И все были при этом правы.

Революционеры — люди сугубо гражданские. Конечно, они могли сочинить прокламацию, провести митинг ли, на худой конец, ором и криками создать где-нибудь в переулке революционную ситуацию. Но, согласитесь, военным делом должны заниматься военные люди.

И Владимир Ильич решил взяться за это дело лично.

Однажды Надежда Константиновна застала его за сбором вещей в чемодан на конспиративной квартире.

— Ты далеко собрался? — шепотом спросила она, задвинув на всякий случай занавески на окнах.

— На фронт! — объявил Владимир Ильич, складывая в чемодан разные вещи: джемпер, сатиновые штаны и солнцезащитные очки. — Еду агитировать солдат. Надо брать Зимний, почту, вокзал.

— Может, мы возьмем что-нибудь сами?

— Нет! Все или ничего!

— На фронте тебя могут узнать враги!

— Надену парик, очки, приклею усы.

— Там грязно и сыро!

— Я взял галоши.

— И холодно. Ты простудишься.

— У меня есть свитер.

— Там стреляют, летят пули!

— Я буду пригибаться.

— Но солдаты — бывшие крестьяне. А ты — вождь пролетариев. Тебя могут не понять.

— Пожалуй… — остановил сборы Владимир Ильич, припомнив свои детские сельские приключения. — Что же делать?

— Пошли кого-нибудь другого. Например, Троцкого. Он и языкатый, и всегда бахвалится своим крестьянским происхождением.

— Троцкий и фронт — ты думаешь, это возможно?

— Пусть примет как партийную директиву.

— Что ж…

Владимир Ильич пригласил к себе соратника по партии и с места в карьер объявил:

— Ну-с, батенька, готовьтесь!

— К чему? — насторожился Троцкий.

— Хотим отправить вас на фронт.

— Не могу — быстро проговорил Троцкий. — У меня плоскостопие. Меня даже не призвали в первую мировую.

— Не нашли, — уточнил Владимир Ильич, едва удерживая улыбку. — Вы скрывались в Швейцарии.

— По заданию партии, — парировал коллега.

— Правильно. А сейчас партия посылает вас на фронт.

— Хорошо. Ради партии я готов на все. Даже отдать жизнь.

— Чью?

— Есть человек. Истинный пролетарий. Весь в солидоле. Без мыла пролезет в любые щели.

— Прямо какой-то форточник! Ха! Ха! Ха! — не выдержал и рассмеялся Владимир Ильич. — Ладно, батенька, не буду вас мучить. Партия отправляет вас не воевать, а проводить агитационную работу среди солдат.

— Зачем?

— Осенью назначаем революцию. Для вооруженного восстания нужны умеющие стрелять люди.

— Так зачем же ехать на фронт?

— Там солдаты. Они сидят в окопах и блиндажах.

— Там канонада и грохот пушек. Можно сорвать голос.

— Что вы предлагаете?

— Агитировать прямо здесь, на вокзалах, куда стекаются дезертиры.

— А те, что на фронте?

— Пусть удерживают позиции. Иначе немцы выиграют войну еще до того, как мы совершим революцию.

— Резонно!

— Нужно что-то пообещать бойцам.

— Светлое будущее.

— А поконкретнее? Может, после Зимнего пусть штурмуют винные склады?

— Вы превратите революцию в пьяный дебош. Мы обещаем крестьянам землю.

— А если не поверят?

— Раздайте декреты о земле.

— С вашей подписью?

— Это ошибка. Не с моей лично, а от имени партии. У нас, батенька, не забывайте — коллективная ответственность. И не ставьте точно размер земли.

— Почему?

— Чтобы не было споров.

— Я бы на обратной стороне декрета нарисовал места расположения местных магазинов и кабаков. Пусть народ повеселит душу!

— Вы б еще сюда и бордели включили!

— А что бордели?

— Ни в коем случае! Энергия масс должна быть направлена исключительно в русло революционного процесса! За работу! За работу!

С этими словами Владимир Ильич выпроводил гостя.

 

Разлив

Недолго Владимир Ильич гулял по тогдашней столице Российской империи. Он решил на время подготовки революции куда-нибудь спрятаться.

Расчет был простой — пересидеть смутное время. А дальше — как пойдет. Победит революция — он ее тут же возглавит. Потерпит поражение — он с чистой совестью, деньгами и супругой уедет в страну Америку.

Премьер Временного правительства Александр Федорович Керенский невольно подыграл ему, когда узнал, что главный большевистский смутьян уже в городе и хочет совершить еще одну революцию.

— Найти и арестовать! — приказал он жандармам. — Хватит потрясений для русского народа!

Те бросились на поиски, но партийный вождь оказался проворнее. Он спешно убрался в загородное местечко Разлив.

Надежда Константиновна еще удивилась:

— Разлив — почему такое странное название?

— Это, Надюша, наша партийная хитрость.

— Объясни.

— Если среди партийцев обнаружатся предатели и выдадут врагам мое место расположения, те бросятся искать меня по кабакам и трактирам. И непременно промахнутся. А я преспокойно буду готовить восстание.

— Что ж — неплохо придумано, — одобрила действие супруга Надежда Константиновна.

Сама она решила остаться в Питере. Ее подруга Роза Землячка подсказала, что сейчас — самое удачное время дешево купить приличную ювелирку.

Хотела поехать Инесса Арманд. Даже купила себе полотняные штаны, чтобы не кусали комары. Но не сложилось. Муж отпускал только с детьми. Владимир Ильич не согласился — дети галдят, мешают и могут легко раскрыть его инкогнито.

Уже на следующий день пролетарский вождь оказался в нужном месте. Там ему соорудили шалаш из веток.

— Вот это теперь ваш новый дом.

— Скажите, — прищурился партийный вождь, — а что если поставить этот замечательный домик не на земле, а на дереве?

— Зачем?

— Прекрасная маскировка! Люди подумают, что это большое птичье гнездо.

— У птичьих гнезд нет крыши.

— Неправда! А скворечники? Дупла?

— У нас не живут такие большие птицы.

— Пусть маленькие. Но большой стаей, коммуной.

— Чтобы забираться вверх, понадобиться лестница.

— Можно залезть, хватаясь за ветки. Зато какой обзор! Противника можно увидеть издалека.

— Ну что ж — будем строить на дереве.

— Ха! Ха! Ха! Я пошутил. Проверял, насколько крепки ваши убеждения. Читайте Маркса, Энгельса и меня. И не отрывайтесь от земли.

Ночи Владимир Ильич проводил в шалаше. Днем выбирался наружу и маскировался. За пояс он втыкал свежие березовые ветки, голову натирал зубным порошком. И в таком виде издалека походил то ли на свежесрубленный пенек с порослью, то ли на индейца племени команчи, о которых он читал в детстве.

Время Владимир Ильич проводил за сбором грибов, рыбалкой и пешими прогулками для укрепления здоровья. И каждый день, регулярно и неутомимо, он слал соратникам записки с требованием немедленно начинать революцию.

Соратники сообщали, что революцию готовят. Но запустить — никак не запускали.

Владимир Ильич нервничал…

 

Возвращение в Питер

В нашей климатической полосе на природе хорошо только летом. Или, если вы представитель местной фауны.

Осенью грибной сезон заканчивается, птицы улетают на юг, и на воде появляется тонкий ледок, из-за чего сходит на нет рыбалка. И листья с деревьев облетают. Поэтому березовые ветки нельзя уже использовать для маскировки. А лапник — кололся.

Владимир Ильич стал готовиться к отъезду из Разлива.

Вся Россия шевелилась и двигалась. По деревням бродили солдаты из крестьян, огромными шагами размечая свои будущие земельные наделы. По городам шатались безработные пролетарии. От труда они освободились и теперь ждали, кто же даст им денег на счастливую жизнь. А из подворотен трусливо выглядывали меньшевики и эсеры, прячась от усатых нукеров Кобы.

Уехали евреи. И так далеко и надолго, что даже спустя полсотни лет в песне отмечали, что лица оставшихся в городе «голубоглазые в большинстве»

Опустели городские бордели. И не из-за отсутствия клиентов. Большевистские комиссары увели барышень в кабинеты, где насильно принуждали печатать на ундервудах революционные мандаты.

Тихой порой, поздним осенним вечером Владимир Ильич возвращался в Петроград. Он ехал в простой крестьянской телеге, в армяке, в стоптанных кирзовых сапогах на босу ногу — он так и не научился мотать портянки.

Дорога утомила его, он дремал.

— Тпру! Приехали, товарищ! — громким голосом возвестил возница.

— Превосходно! — зевая и потягиваясь, произнес вождь пролетариата. — А я, братец, закемарил. Хорошо вез. А как тебя зовут-то?

— Семен, сын Михайлов.

— А фамилия?

— Дык из мужиков я. Какая у нас фамилия?

— А разбудил ты меня, дружок. Вот и будешь теперь — Буденный.

— Оно и ладно.

— Воевал?

— Георгиевский кавалер.

— Молодец! И с конем ты здорово управляешься. Слушается конь тебя.

— Дык мы с малолетства к коню приучены.

— Скажи-ка, Семен, а в армию ты не хотел бы пойти?

— Навоевался ужо. Пахать хочу. Свою землю.

— А если враги захотят у тебя ее отнять?

— Буду защищать.

— Вот! Иди в армию! Будешь командовать. Генералом станешь. Штаны с лампасами будешь носить.

— А как же землица-то? Воевать-то все время не будешь.

— Землицу другие вспашут. А воевать-то всегда будем. Кругом одни враги. А еще и мировая революция предстоит. Куда без армии! А?

— Дык я не знаю.

— Зато мы, большевики, все знаем. Приходи в Смольный. Армию тебе дадим. Конную. Хлопцев боевых. Я выпишу тебе мандат! — Владимир Ильич достал из-за пазухи мятый листок бумаги и быстро черканул на нем карандашом. — Держи! И непременно пометь себе лоб красной краской.

— Зачем?

— Что бы все знали, что ты красный командир, а не какая-то белогвардейская сволочь.

— Благодарствую! — откланялся возница, пряча мандат в шапку.

В Смольном, где заседал штаб революции, шли последние приготовления к изменению строя.

Троцкий выдавал солдатам декреты о земле и объяснял порядок их отоваривания. В определенный час нужно было поставить печати в Зимнем, на почте, вокзале и телеграфе. Иначе он будет недействителен. Роза Землячка вписывала счастливцев в толстую книгу и ставила на ладонь каждому жирный крест, чтобы не брали по второму кругу.

Матрос-партизан Железняк ершиком драил пулемет. Доктор Семашко на точильном станке настраивал медицинские инструменты. Дзержинский и Менжинский заряжали браунинги и с интересом посматривали в сторону доктора.

Берия что-то нашептывал Сталину. Тот крутил в руках карандаш, и довольная улыбка змеилась по его бугристому, изъеденному оспой лицу.

Зиновьев и Каменев с двумя незнакомцами расписывали пулю. У Каменева на руках сложился почти чистый мизер — голая пиковая восьмерка. Но на чужом ходе.

— Играем! — упрекнул соратников Владимир Ильич. — Покров прошел, а мы все готовимся.

— Это ж церковный праздник!

— Это не праздник, а примета: на Покров ложится снег.

— Ну и что?

— Если он нападает, белая гвардия легко замаскируется, а наши красные армейцы будут превосходными мишенями.

— А у меня все готово! — бойко отрапортовал Троцкий.

— Советы — наши! — поддержал его Коба.

— И жертвы нас не пугают! — проговорил Семашко, проводя ногтем по острию скальпеля.

Дзержинский и Менжинский дружно распахнули пиджаки. Было понятно, что хотя ЧК еще и не создано, его сотрудники прямо сейчас готовы крушить врагов.

— А вы? — снова обратился пролетарский вождь к преферансистам, заглядывая в карты.

— Мы… Это… Зарабатываем деньги… На революцию, — волнуясь и запинаясь, проговорил Каменев.

— Экономика определяет политику, — поддержал друга Зиновьев. — Как вы учили.

— Учил! Но только не надо буквально истолковывать мои слова. Вы просто какие-то уклонисты экономического толка.

— Ренегаты! — подтвердил Троцкий.

— Их надо немедленно осудить, — загорелась Роза Землячка. — Соберем партбюро.

— А может?.. — задумчиво проговорил Коба, и в его сухой немощной руке с хрустом переломился карандаш.

Берия осклабился. Бедный несчастный Каменев с расширенными от ужаса глазами громко воскликнул:

— Согласен! На любую работу! В низовку! Секретарем райкома! Председателем сельсовета!

Зиновьев вытянул руки по швам.

— Мы ж не для себя. Мы ж для революции. Матросы бунтуют. Хотят палить не по Зимнему, а по Смольному.

— По нам?

— Ага!

— Да расскажите по порядку! — рассердился Владимир Ильич.

И Зиновьев рассказал…

Оказалось, что матросам с крейсера «Аврора», который должен подать сигнал к началу революции, не заплатили за аренду броневика, с которого Владимир Ильич выступал в апреле. То ли не рассчитали, то ли забыли, то ли заиграли деньги.

Этот броневик моряки купили вскладчину у пехотинцев, чтобы из порта ездить в город за водкой.

Один на всех не принесет, посылать сразу несколько человек нельзя из соображений боеготовности — время, как-никак, военное. Да и водку мародеры могут отнять. А с броневиком самое оно.

И вот теперь моряки, если не погасить долг, отказываются участвовать в революции. И еще грозятся стрельнуть в противоположную сторону.

Поэтому Зиновьев и Каменев и сражаются в карты, чтобы подзаработать деньжат и расплатится с матросами.

— Непорядок, — согласился Владимир Ильич, выслушав рассказ. — Вопрос надо решать.

— Надо! — подтвердил Зиновьев.

— Только об этом и думаем! — вздохнул Каменев.

— Вот что: бросайте карты. Тут надо действовать по-другому.

— Да! Да!

Соратники дружно скинули карты на стол. Незнакомцы попытались что-то сказать. Дзержинский вытащил из-за пояса маузер и посмотрел на свет в дуло. Чужие быстро ретировались.

— Спасибо! — с чувством поблагодарил командира Каменев.

— За что? — удивился тот.

— Да мизерок-то у меня ловленный. Вся пика легла на одну руку. Паровоз!

 

Выстрел «Авроры»

Если глянуть на географическую карту Российской империи, то видно, сколько ж в ней синего цвета! Это все вода, и в каких количествах!

На севере и востоке — аж целый океан. На западе и юге — моря. А еще и реки! И куда они только не текут! И на юг, и на север, и на запад, и на восток. А еще ведь есть и озера. Например, Байкал в Сибири. Или Тропаревское — в Москве.

А там, где вода, обязательно ищи плавучее средство: шхуну, крейсер. Или — лодку, возможно — подводную.

При таком водяном изобилии вовсе не удивительно, что во многих крупных исторических событиях, присутствует обязательно и вода, и корабль. Что и имело место в одна тысяча девятьсот семнадцатом году.

Что произошло двадцать пятого октября семнадцатого года — знают все. Произошла революция. С чего все началось — тоже известно. Началось все с холостого выстрела крейсера «Аврора».

А дальше начинаются вопросы.

Почему это «Аврора» начала стрелять? Да еще по городу? Это ж не полигон на Балтийском море, не маневры, и врагов там не видать.

А коль уж пальнула, то почему холостым? Идет война, боевой корабль, на страже, защищает город, а он — холостым. Почему пушка-то разряжена?

Корабль сам по себе не стреляет. Даже если он крейсер. И матросы сами это сделать не рискнут. Все ж — боевая единица, дисциплина, подчиненность. Нужна команда.

Так кто же дал команду на выстрел? Исторического масштаба должен быть человек. Фигура! Личность! А о нем никто, нигде и ничего. Почему?..

Когда Владимир Ильич узнал про историю с недоплатой морякам, он решил лично отправиться на крейсер. То ли хотел сэкономить деньжат, то ли познакомиться с революционными бойцами. И он предложил:

— Давайте-ка я вместо денег расскажу им ихнее будущее.

— Гадать будет? — поинтересовались матросы, узнав о задумке.

— Нет, предсказывать.

— По картам или по руке?

— Диалектическим методом.

Вот на эту диковину мореманы и повелись. На возвращенные деньги можно было купить хлебного вина и быть пьяными и счастливыми целый день. Но один. И с головной болью потом.

Зато взамен денег и вина можно было узнать свою судьбу. Причем каждому. Да еще и таким особым способом — диалектическим. Кто ж от этого откажется? Тем более что у моряков накопилось много вопросов про последствия революции.

Они слышали, что после революции все будут раздавать и делить: землю — крестьянам, фабрики и заводы — рабочим. А вот что должно отойти им, морякам?

Если корабль, то как его делить на всех? Кому пушку? Кому камбуз? Гальюн?

Или взять морской участок? Как его промерять и метить? Ведь если даже поставить буйки, в шторм их снесет.

Или: может ли балтийский матрос взять кусочек Черного моря? Или Каспийского?

А еще: если вместо моря взять рекой? И там, и там ведь вода.

Словом, вопросы накопились.

В назначенный час матросы побрились, помылись, оделись в чистое и стали ждать.

Владимир Ильич отправился на встречу из дома. Перед этим он плотно поужинал. И сделал это крайне неудачно. Еду приготовила Надежда Константиновна, которая хозяйкой слыла неважнецкой и сама все сваренное ею называла мурой.

В тот вечер мура случилась из гороховой каши, квашеной капусты и кислого молока.

Естественно, возникли процессы. Пока Владимир Ильич добирался до порта, он себя не ограничивал.

— Силен ты, батя, духом! — уважительно заметил извозчик при расставании.

— А что?

— Устроил мне настоящий пир духа!

На корабле Владимира Ильича завели в кают-компанию. За дорогу его отпустило. И он как всегда азартно и с вдохновением стал описывать прелести коммунизма, рожденного революцией и пролетариатом, частью которого, безусловно, являлись матросы.

С места в карьер, легко и без раздумий ответил он на вопросы.

— Как делить корабль?

— Все будет общее. Корабль — общий. Хочешь — иди в камбуз обедать. После — стреляй из пушки. Приспичит — шагай в гальюн.

— А море?

— И оно будет общее. Для всех. Нужна вода — взял ведро и зачерпнул. Задумал поплавать — нырнул. А решил рыбки наловить — взял удочку и рыбачь.

— Вот оно как! — удивились простоте решения морские люди. — Так это и сейчас можно.

— Сейчас нельзя. Вы же на службе! Полная готовность! Революция — впереди!

Владимир Ильич, как обычно, увлекся сам, активно жестикулировал руками и энергично крутил туловищем и головой в разные стороны.

От этих гимнастических движений у него проснулось нечто, дремавшее внутри. Он долго крепился, а когда стало невмоготу, предложил:

— А не ознакомиться ли с боевой мощью вашего корабля?

— Отчего ж!

Все гурьбой высыпали на палубу. И стали наперебой объяснять гостю тактико-технические характеристики орудий.

— А как они стреляют?

— Надо дернуть за веревку.

— За эту?

Владимир Ильич ухватил веревочку и неожиданно поскользнулся. Веревочка дернулась.

И тут как бабахнуло!..

Солдаты, услышав долгожданный сигнал, ринулись на точки отоваривать декреты. В Зимнем задержались — им никто не хотел ставить печать.

А Александр Федорович Керенский, который по привычке прогуливался в женском платье, вообще хотел сбить их с верной революционной дороги.

— Ах, мальчики, вам туда! Я здесь кастелянша.

И указал рукой на Бадаевские винные склады. К счастью, тут появился с печатью припозднившийся матрос-партизан Железняк. Он вернул все в правильное русло.

Солдаты бросились по другим точкам — вокзалам, почтам, телеграфам. Гражданские, видя, что началось, дружно двинулись на штурм кабаков и винных лавок. И тоже побежали по солдатским точкам: одни сообщать родственникам и звать их на помощь, другие — уезжать на поездах с добычей.

Вот так и свершилась Великая Октябрьская…

Историки писали позже, что выстрел с «Авроры» был холостым, якобы потому что пожалели город. И только матросы с крейсера недоумевали:

— Как же пушка стрельнула, если дернули за веревку, на которой боцман кальсоны сушил?

Феликс Эдмундович им потом все объяснил.

 

Феликс Эдмундович

Если хотят что-то сказать об одинаковом и одновременно разном, то на язык сами просятся поговорки: два сапога — пара и муж и жена — одна сатана.

Сапоги служат одной цели. В этом их одинаковость. Но носят их на разные ноги. Вот вам и непохожесть.

То же насчет супругов. Различие в том, что они мужчина и женщина. А вот думать и действовать могут схоже.

Это все верно и справедливо. Но до определенных условий. Обувка может быть непарной. И тогда ни о какой одинаковости речи идти не может.

То же насчет супругов. Сегодня они муж и жена, а завтра развелись. И уже чужие люди, ничего общего.

Так что это сочетание одинаковости и различия в чем-то легко разрушаются.

Но есть в природе особая вещица, которая эти качества сохраняет ну при любых условиях.

Помнится, в детстве мне подарили замечательную игрушку — магнит.

Она была похожа на подкову. Одна ее часть изображала северный полюс и была выкрашена в синий цвет. Другая — южный и цвет имела красный. Граница цветов проходила ровно посередине магнита.

Взрослые меня предупредили, что по отдельности полюса не существуют. Во что я в силу юного возраста и отсутствия физических знаний, разумеется, не поверил. И взялся доказать взрослым их неправоту.

Не буду описывать, сколько на это было затрачено усилий. Детское здоровье, огромный энтузиазм и полное незнание физики помогли мне справиться с одной частью задачи — распилить железку.

Каково же было мое удивление, когда обнаружилась абсолютная бессмысленность моих усилий. Вместо отдельных северного и южного полюса я получил два новых магнита, на концах которых образовались все те же два полюса. Разочарование было велико!

Внутренний голос остановил меня от продолжения эксперимента. А позже, в школе мне объяснили всю глупость затеи.

Спрашивается, к чему все эти рассуждения о невозможности достичь недостижимого? Про сходство и единство?

Да потому что именно так можно представить взаимоотношения в революционной паре: Владимир Ильич — Феликс Эдмундович. Именно такие мысли приходят в голову, когда ставишь их рядом. И обоюдное сходство, и различие, и неразделимость их — как в полюсах магнита.

Они и революционеры, и марксисты, и строители нового строя. Оба сидели за свои убеждения. У обоих неясности с образованием. Оба вышли из приличных семейств.

А различие, если это можно считать различием, только в том, что один — порождал врагов и недоброжелателей, а второй — их ловил и казнил.

И разделить их невозможно!

Феликс Эдмундович, безусловно, был одним из ближайших соратников вождя. Он и пережил его ненадолго. Как верный пес он затих и угас без своего хозяина.

Да, не сложилось у него с образованием. Да, провел лучшую часть жизни в тюрьмах и ссылках.

Но какой путь! Какой славный путь он проделал! Как вырос человек!

Когда-то скромный уничтожитель мух в марксистском кружке, он превратился в руководителя мощного чекистского клана, беспощадного врага всех врагов целого государства.

И это было не все, далеко не все, чего он достиг.

Какие бы задачи не ставила перед ним партия, он все их успешно решал.

Электричество — пожалуйста! Дети и подростки — без проблем! Культура, вроде бы ЧК и культура, что может быть между ними общего? Ан, глядишь, он и тут находил свой особый подход. А чего стоит возвращение вождя в лоно революции? Ведь могли рухнуть все ее завоевания!

Умный человек после сказанного воскликнет:

— Да он настоящий универсал! Талант! Гений! Революционный Леонардо да Винчи!

Какой там да Винчи! Подымай выше!

Леонардо — человек был суетливый, разбрасывался, то одним занимался, то другим. Никакой цельности в нем не наблюдалось.

А вот глава ЧК, зная и умея разное, бил в одну точку. Сильно, наотмашь, без промаха. Все у него подчинялось одной главной цели — найти и уничтожить врага.

Леонардо да Винчи можно представить как обработанный алмаз — бриллиант, каждая грань которого, это свой особый талант.

Бриллиант — вещица красивая. На свету блестит, сверкает. Но что от него в жизни толку? Безделушка!

А вот Феликса Эдмундовича можно принять за увеличительное стекло, за лупу. И вроде бы неказистая штуковина, а чрезвычайно полезная. Через нее можно разглядеть разное мелкое, невидимое простым глазом. А сфокусировав ею солнечные лучи, можно разжечь огромный костер. И даже устроить пожар.

Если принимать Феликса Эдмундовича за лупу, то становится понятно его основное качество — умение в любом человеке выявить и установить врага.

Врагов он делил на три категории. Враги бывают явные, тайные и скрытые.

Явные враги — это те, которых можно определить с первого взгляда.

Враги тайные — это те, кто прячется, маскируется, ловчит. С их выявлением нужно повозиться.

Но самый опасный и страшный враг — это враг скрытый.

Такой враг никак себя не обнаруживает. Он ведет себя как нормальный обычный гражданин. Он учится, работает, читает газеты и регулярно посещает профсоюзные собрания.

Он не совершает противозаконных действий и поступков. Все вокруг считают его честным и порядочным человеком.

Мало того. Он и сам не считает себя врагом. У него в этом нет ни капли сомнения.

И так он может прожить весь отпущенный ему срок.

Только это ровно ничего не значит.

На самом-то деле это и есть самый коварный враг. Просто до поры до времени не сложились условия для выявления его вражеской сущности. И он себя никак не проявляет. Его не за что зацепить. Не на чем подловить и поймать.

И только железного Феликса и его могучую команду никогда не удается ни провести, ни обмануть.

Его люди умеют заглянуть в душу и обнаружить в ней тайное и скрытое. А потом вывернуть наизнанку перед всеми эту гаденькую подлую душонку, обнажить грязное нутро с давним застарелым нарывом. И вскрыть его, заставив мерзавца орать и биться, и плакать. И в брызгах соплей и слюней признаваться, признаваться, признаваться!..

Это — высший пилотаж! Труднейшая работа! Сложнейший процесс! Питомцы гнезда Феликса справлялись с этим блестяще.

А дальше — технические процедуры. Подписание бумаг, признание, раскаяние, суд. И беспощадная стальная гильотина вздымалась над головой перерожденца…

Как же он до этого дошел?..

Из детских лет маленького Феликса сохранилось немного. Родом он был из мелких польских панов — шляхтичей.

Контингентец небольшой. Но сильно гордый. Штаны — в заплатах, рубаха — рваная, на ногах — обноски. Зато гонора — как у короля. Это он впитал с молоком матери:

— Солому ешь, фасон держи!

Давно это было. Что-то утеряно, что-то не сохранилось. И очевидцев давно уже нет.

Но все-таки дошли до нашего времени кое-какие фактики о юных годах Феликса. И даже еще чуть раньше.

Якобы маменька, будучи им беременной, свалилась в подвал. Вроде бы при этом она и сама не повредилась, и ребенка сохранила.

Правда, родился он раньше срока. Связано ли это с неудачей матушки или нет — никто такой связи не искал. Но фактишко этот возьмем на заметку.

А как вам такой эпизодик?.. В первом классе маленький Феликс просидел аж два года. Тоже вроде бы прошло без последствий. Но — учтем, учтем…

И, если эти наблюдения взять вместе и сложить, то следующий факт, а точнее не факт, а целое событие, воспринимается уже как закономерность.

Речь вот о чем.

Это когда юный гимназист Феликс вместо сдачи экзаменов за выпускной класс рванул в революцию. Что им двигало — желание как можно быстрее улучшить жизнь рабочего класса или страх перед возможным фиаско на экзаменах — неизвестно.

Поговаривали, что у него с грамотой имелась проблема. Мол, он даже не все буквы свободно определял. Другие ссылались на его якобы нежелание учиться. И даже указывали на неспособность к обучению.

Только зряшные все эти злопыхания. Пустые и напрасные. Это может и не ограниченность ума вовсе, а наоборот — дальновидность. Уменье различить в туманном будущем детали и мелочи. Он, может, видел то, что другим не дано.

Революция — это рождение нового мира. И как знать, сохранятся ли в этом преображенном мире старые знания? Удержатся ли, к примеру, законы Ньютона или таблица умножения, или азбука — это еще очень и очень большой вопрос.

И зачем же за зря обременять себя лишними и ненужными знаниями?

 

Железный человек

Железным Феликса Эдмундовича прозвали еще при жизни, когда он не был памятником.

Одни полагали, из-за твердости и несгибаемости спины в результате остеохондроза. Другие шутили, что, мол, гемоглобина в крови много. А гемоглобин — это железо. Третьи намекали на испорченные зубы в металлических коронках. И все утверждали, что это народное творчество.

А это все вовсе не так. На самом деле все обстояло иначе. И у прозвища есть конкретный автор — Яков Михайлович Свердлов, глава ЦИК.

На одном из заседаний Совнаркома он почувствовал, что его неудержимо тянет к соседу, главе ЧК Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Влечет безостановочно, прямо со стулом. Заметно было, что и тот испытывает нечто подобное.

Конечно, оба состояли в одной партии, трудились на одинаковых руководящих должностях, исповедовали одни принципы и были близки по возрасту. Словом, было у них много общего. Но не до такой же степени, чтобы прямо у всех на глазах, публично стремиться друг к другу.

Якова Михайловича так повело, что качнуло.

И тут у него из кармана выпал магнит. Этим магнитом глава ЦИК извлекал гривенник, который перед заседанием завалился у него в щель в кабинете.

Магнит не упал на пол, как можно было ожидать. Он по сложной дуге полетел к главному чекисту и прилип к его френчу. При этом встречное движение партийных вожаков прекратилось.

— Да вы, я гляжу, железный человек! — пошутил Яков Михайлович.

— Это ключи от сейфов и кабинетов, — пояснил Феликс Эдмундович комиссарам и действительно вытащил из кармана связку ключей.

Только магнит остался на месте.

— А, чуть не забыл — табельное оружие!

Он достал два вальтера, браунинг, наган и длинный черный парабеллум. Но и после этого магнит не отлип.

— А-а!..

Он принялся извлекать из одежды разнообразный рабочий инструмент: пассатижи, кусачки, молоток с набором гвоздей и электропаяльник со шнуром и вилкой. Лишь после этих манипуляций магнит свалился на выложенную кучу.

— Осваиваете пролетарские навыки? — ухмыльнулся Троцкий.

— Осваиваю! — буркнул глава ЧК, выразительно сверкнув глазами в сторону Свердлова.

С этого дня Феликс Эдмундович так и стал зваться — железным.

А Яков Михайлович Свердлов вскоре стал кашлять и умер. Говорили, что от испанки. Никто и не удивился. Все знали, где Яков — там женщина.

 

Чистые руки

Врагов у революции было несметное количество. Появлялись они как грибы после дождя: не успевали выкосить одних, как возникали другие.

Феликс Эдмундович, главный страж революции, трудился без отдыха. Заметил это и пролетарский вождь.

— Что-то, батенька, у вас вид усталый? — участливо спросил он, увидав соратника в коридорах Кремля.

— Работаю, — скромно ответил тот.

— А что это у вас за бурые пятнышки на руках? — лукаво осведомился глава государства.

— Да это… так… — смутился Дзержинский, пряча руки за спину.

— Поди, ржавчинка? Слышал, вас железным человеком величают! — по-доброму улыбнулся Владимир Ильич.

— Шутят, — ответил глава ЧК.

— А зачем это у вас на голове лыжная шапочка? Лето ведь!

— Ношу… Голова мерзнет, — пояснил Дзержинский.

— Стало быть, холодная голова?

— Вроде того.

— А френч почему с левой стороны прожжен? Сердце горячее?

Тот в ответ пробормотал нечто невразумительное.

Нарком просвещения Луначарский поведал Владимиру Ильичу на ушко:

— С допроса он. С врагами беседовал.

— И что же?

— Увлекся, снял китель и нечаянно положил на него горячую папиросу.

— А шапка? Зачем шапка?

— Он на службе всегда в ней. На лицо натянет, одни прорези для глаз — его никто не узнает.

— И зачем это?

— Маскируется. Вы же знаете, сколько у нас врагов среди своих.

— Знаю. И не понимаю: что же здесь стесняться? С врагами революции нужно обращаться по всем требованиям пролетарских норм. В товарище Феликсе каждый должен видеть пример для подражания. Именно таким и должен быть настоящий чекист — холодная голова, горячее сердце и — всенепременнейше! — чистые руки… Кстати, — он обратился к главному чекисту, — возьмите у товарища Цюрупы сто килограммов хорошего хозяйственного мыла.

— Зачем?

— Пусть умоется весь ваш личный состав, товарищ Феликс Отмутузович.

 

Кожаная тужурка

Феликс Эдмундович Дзержинский в своей революционной среде слыл известным модником. Брюки он гладил, сапоги чистил ваксой, бородку стриг на конус и имел специальную расчистку для удаления угнездившихся в растительности насекомых и остатков еды.

После отсидки он непременно посещал баню, парикмахерскую и обязательно покупал новую одежду. Любил в одежде выделяться и носить то, что не было ни у кого.

Выглядел он всегда вальяжно. Вид имел ухоженный. Его даже часто принимали за переодетого жандармского офицера.

И после революции он своим привычкам красиво одеваться и отлично выглядеть не изменял.

Тем удивительнее было наблюдать его на самом известном памятнике на площади. Если кто не помнит — он стоит там в полный рост, в длинной до пят шинели.

Почему стоит — понятно. Он — страж. А стражу положено стоять. А вот почему на нем такая диковатая одежда — вызывает вопросы. Шинелька-то вроде и обычная, но какой длины — в пол, в землю.

Ходить в ней крайне неудобно — и грязнится на ходу, и в полах можно запутаться и упасть. И не ревматик, чтобы ноги постоянно в тепле держать. Да и не сморчок, не шибздик, чтобы длиной рост увеличивать.

Ну и скажите, пожалуйста, — зачем она такая?..

Как-то Феликс Эдмундович появился в Кремле в черной кожаной куртке. Обновка отливала на свету стальным блеском. Круглые черные пуговицы походили на наставленные в упор пистолетные дула.

— Превосходная вещица! — оценил обновку Владимир Ильич. — И где это, батенька, вы ее раздобыли?

— С оказией, — уклончиво ответил главный чекист, отводя глаза в сторону.

— Эксанули, небось, какого-нибудь недобитого буржуя? — сощурил глаза пролетарский вождь.

— Да я это… того…

— А вы не смущайтесь, — поддержал чекиста Лева Троцкий. — Если и сняли с кого — это ваша работа.

— Это из Турции… Привезли, — гнул свое железный человек.

— Феликс Эдмундович, — подкатила к нему молодая революционерка Лариса Рейснер, — а вас не затруднило бы?..

— Что?

— Очень хотелось бы такую. Она такая удобная.

Лариса Рейснер смело погладила грозу врагов революции по плечу.

— Могу содействовать в приобретении, — огладил бородку польщенный чекист, с удовольствием рассматривая юную соратницу.

Льву Давыдовичу это сильно не понравилось. Он сам имел виды на барышню. Хотел передать ей свой революционный опыт и научить стрелять из большого парабеллума. Чтобы воспитать в ней настоящего бойца за счастье трудового народа.

А тут этот памятник вмешался.

Поднимать бучу Троцкий не стал. Попозже он подошел к Владимиру Ильичу.

— А не замутить ли нам революцию на Туретчине?

— Зачем нам, дружочек, чужая земля?

— Там прекрасные курорты. Можно послать на отдых активных партийцев.

— Это можно делать и сейчас.

— Сейчас — нельзя. Они проникнутся тлетворным влиянием капитализма и переметнутся на сторону наших идейных врагов.

— Что вы, батенька, предлагаете?

— А что, если послать туда наших бакинских товарищей? Комиссаров? Человек двадцать шесть?

— Под каким предлогом?

— Якобы для проведения торговых операций. С деньгами.

— Что ж, батенька, дерзайте! — благословил вождь.

Лев Давыдович собрал всю бригаду, что-то долго им втолковывал. Потом раздал деньги и лично усадил на поезд.

Лариса Рейснер заполучила от главы ЧК прекрасный кожан нежного коричневого цвета. Лариса сияла. Надежда Константиновна поджимала губы и отводила глаза в сторону. Роза Землячка шептала вслед юной партийке что-то неприличное. Правда, очень тихо.

Шли слухи, что Ларисе выписали бессрочный пропуск на Лубянку. Лев Троцкий гаденько улыбался в ладошку и голосом своих чувств не выражал.

Спустя некоторое время Троцкий встречал своих турецких подельников на вокзале. Бакинские комиссары в полном составе высыпали на перрон с огромными парусиновыми баулами.

— Ну как?

— Все в порядке.

Баулы погрузили в грузовик. И уже на следующий день весь личный состав ЧК щеголял в новеньких кожаных куртках.

Лариса Рейснер рыдала навзрыд. Страж революции метался по Кремлю:

— Расстреляю всех!

Он ворвался в кабинет вождя революции злой, взбудораженный, с трясущимися губами.

— Государственный переворот? Белые в городе? — встревожился Владимир Ильич.

— Негодяй! Подлец! Мерзавец!

— Кто?

— Троцкий.

— Да что случилось?

Дзержинский путано и сбивчиво рассказал о происшедшем.

— Стоп! Стоп! Кажется, я понимаю. Тужурки похожи на вашу?

— Ну да!

— И что тут плохого? — удивился Владимир Ильич. — У чекистов будет своя униформа.

— А то… — начал было Феликс Эдмундович и смолк.

Вот после этого случая Феликс Эдмундович и стал носить свою знаменитую долгополую шинель. В этот раз повторить его уже никто не мог. Потому что ходить в такой шинели было совершенно невозможно.

Только Феликсу Эдмундовичу в этом не было нужды. Передвигался он на автомобиле. На митингах — стоял. На заседании Совнаркома и у себя на Лубянке верхнюю одежду снимал. И оставался в военном френче, хотя никогда в жизни не служил в армии.

Лариса Рейснер интерес к нему и к кожанке потеряла. И курточка, которая едва не сгубила ее неокрепшую душу, сделалась обязательным атрибутом чекистской братии.

Судьба двадцати шести бакинских комиссаров тоже известна. Она печальна. Говорили, что их расстреляли белогвардейцы. Но ходили слухи, что они пытались умыкнуть баулы с турецким товаром.

 

Феликс и дети

Казалось бы, Дзержинский и дети — ну что тут может быть общего?

Дети — они и есть дети. А Феликс Эдмундович — серьезный человек, глава чрезвычайной комиссии. Ловит и казнит врагов революции. Поле деятельности здесь немереное. Вот, говорят, поскреби русского и обязательно найдешь татарина. А Феликс Эдмундович с помощниками мог поскрести любого — и обнаружить в нем врага. Сколько людей, столько работы! Ну при чем тут дети?

А он и к этому руку приложил…

Война, революция разрушила семьи и выплеснула на улицы беспризорных ребятишек. Нетрезвые, плохо одетые, с папироской в зубах они бесцельно бродили по улицам и задирали прохожих.

Надежда Константиновна Крупская, как опытный педагог, по-своему боролась с этим явлением. Она писала толстые научные труды по этому вопросу. Беспризорники их не читали, а Владимир Ильич отмахивался от супруги:

— Некогда!

И действительно — дел было невпроворот. Привалило добра — и нужно было правильно им распорядиться: что-то оставить здесь, что-то переправить через границу. И поделить без обид.

По заведенной еще за границей привычке Владимир Ильич любил вечером перед сном прогуливаться вокруг дома. Он шел по Александровскому саду, когда его остановили трое беспризорных подростков.

— Дядя, дай закурить! — вежливо попросили они.

— Курить — вредно! — наставил их пролетарский вождь. — Одна капля никотина убивает лошадь.

— Мы не лошади, — возразили те. — Ты, дядя, не крути! Дашь или не дашь?

— У меня нет! Я не курю!

— Дай денег. Мы сами купим.

— И денег нет. Вот! — он вывернул наружу пустые карманы.

— Странный ты однако, дядя! — удивилась уличная шпана. — Дай тогда пальто.

— Зачем?

— Поносить. До понедельника.

— Не могу. Последнее пролетарское пальто. В чем я завтра выйду на субботник?

— У тебя ж еще пиджак и жилетка.

— Если я в таком виде появлюсь на субботнике, то отдельные товарищи сочтут, что я противопоставляю себя рабочему классу.

— Так ты дашь или не дашь? — удивились хулиганы.

— Могу предложить только нижнее белье. Но его надо в стирку — ношу уже две недели.

— Я свой клифт второй год таскаю!..

— А ну сымай все!..

И малолетние преступники оравой двинулись на вождя.

В Кремль Владимир Ильич прокрался тихо и незаметно, прикрывая срамное место обеими руками.

Натянув женин халат, он тотчас вызвал к себе Феликса Эдмундовича.

— Как вы относитесь к детям? — спросил он у соратника, быстро расхаживая по кабинету.

— Да как вам сказать… — задумался тот, пытаясь сообразить, как ответить.

Сказать, что любишь — могут понять неправильно. Сказать, что нет — тоже не по-пролетарски, дети — наше будущее. И он нашелся:

— Что я, извращенец какой-то!

— Замечательно! Именно такой человек и нужен сейчас нашим детям.

— Что случилось, Владимир Ильич? — забеспокоился тот.

— Преогромнейшая проблема! Чрезвычайно высокая детская беспризорность! Это уже не дети. Это источник будущей преступности — черенки, саженцы, посадочный материал.

— И что делать?

— Бороться, батенька, непременно бороться! Партия поручает вам возглавить борьбу с этим позорным явлением.

— Да я даже не знаю…

— И не нужно знать. Нужно действовать. Архиважно в кратчайшие сроки ликвидировать проблему.

— Но как?

— Как умеете.

— Можно организовать для них лагерь?

— Это мера перевоспитания взрослых людей.

— Ну, первый. Профилактический. Чтобы знали, что их ждет во взрослой жизни.

— Первый лагерь!.. А знаете, батенька, в этом есть разумное зерно. Пусть знают. Это важно. Кстати, первый — это пионер. Давай-ка назовем эти лагеря пионерскими…

— Можно.

— А детей — пионерами. Настроим для них лагерей.

— И проволоки колючей меньше пойдет.

— Почему это?

— Так дети ж! Ростом ниже, заборы — меньше.

— А вот это, батенька, неправильный подход. Не большевистский. Мы должны не лакировать действительность, а готовить детей к реальной жизни… Три метра! И никакой экономии!

— Есть!

— И, пожалуйста, часовые на вышках, овчарки по периметру!..

— Будет сделано!

— Да, если обнаружите мою одежду, верните только пальто. В костюме подкладка рваная. И обшлага отрепалась. А нижнее белье мне все равно велико. Да и дыра в кальсонах.

 

Аппассионата

Большую часть своей сознательной жизни Феликс Эдмундович провел в тюрьмах и ссылках. И это наложило свой отпечаток.

Он прекрасно умел наладить отношения с вертухаями и сокамерниками, свободно ботал по фене, знал, как отправить маляву и твердо верил в ученье Маркса, беря пример с Владимира Ильича. Еще он сам читал и писал, пел революционные песни и мог нарисовать мелом на заборе проклятие царскому режиму.

И, конечно же, главное его уменье заключалось в том, что он мог легко, навскидку определить врагов и знал сто самых разных способов борьбы с ними.

По понятным причинам культурное освоение действительности у него хромало. По культуре он был слабоват. Что отнюдь не умаляло его деловых качеств.

Как-то после заседания Совнаркома, припозднившись, глубоким вечером Владимир Ильич поделился с соратником:

— Так хочется, батенька, увидеть игру на рояле. Послушать Бетховена.

— Рояль мы найдем, — заметил Феликс Эдмундович. — И барышня есть одна. Артистка. Вера Холодная. Вот только сомневаюсь — справится ли?

— А что?

— Так баба ж! Как она на рояль заберется? Крышка-то скользкая.

— Ха! Ха! Ха! — залился смехом вождь. — Да вы, я гляжу, батенька, совсем заработались. Музыкант нужен! И не вздумайте искать Бетховена. Он давно умер.

— Да, немножко притомился, — согласился главный страж революции. — А! Есть один еврейчик. Он как раз умеет на рояле.

— А не поздновато ли? — усомнился вождь. — Все-таки два часа ночи.

— Разбудим.

— А заартачится?

— Арестуем!

— А не захочет играть?

— Расстреляем. Вместе с семьей.

— Экий вы, батенька, кровожадный. Лучше пообещайте ему что-нибудь доброе.

— Будет сделано.

Рояль оказался неподалеку, в кустах. И пианиста доставили быстро.

— Изя! — представил гостя страж революции.

— Исаак Гольденвейзер, — сдержанно поклонился тот.

— Замечательно, товарищ Исаак! Хотелось бы послушать в вашем исполнении бессмертные произведения композитора Бетховена.

Гость снова вежливо наклонил голову.

— Прошу! — Владимир Ильич жестом пригласил музыканта к инструменту.

Тот устроился на табурет, открыл крышку рояля и быстро пробежался по клавишам, проверяя настройку. И заиграл.

Владимир Ильич откинулся в кресле и закрыл глаза. Феликс Эдмундович вставил в уши тампоны, чтобы не рассеивалось внимание, и следил за пальцами пианиста. В дверях застыл чекист с расстегнутой кобурой.

— Еще, пожалуйста! — попросил вождь, когда музыкант остановил игру.

Феликс Эдмундович кивнул головой в подтверждение просьбы. И Исаак Гольденвейзер продолжил.

Владимир Ильич, не открывая глаз, чуть покачивал головой. Руки его свободно лежали на подлокотниках кресла. Он полностью отдался музыке.

Феликс Эдмундович не сводил глаз с музыканта. Часовой в дверях не шевелился.

Холодный рассвет вполз в пустые кремлевские покои. По коридору застучали шаги первых служащих.

— Достаточно! — Владимир Ильич остановил игру.

Музыкант снял руки с клавиш и осторожно закрыл крышку.

— Браво, браво! — захлопал в ладоши вождь, открывая глаза. — Спасибо, батенька, порадовали. Премного благодарен, столько чувств, эмоций, экспрессии! А, Феликс Эдмундович? — обратился он к соратнику.

— Ага! — подтвердил тот, вытаскивая из ушей тампоны.

— Скажите-ка батенька, — поинтересовался Владимир Ильич, обращаясь к музыканту, — Феликс Эдмундович ведь наверняка пообещал вам что-то хорошее?

— Пообещал, — бесцветным голосом сообщил тот.

— А что?

— Да… — начал было музыкант, но глава ЧК прервал:

— Человек все ночь работал. Надо бы ему отдохнуть.

— Верно, верно! Совершенно не возражаю. Отдыхайте, товарищ!

Сотрудники Дзержинского унесли рояль и увели музыканта. Владимир Ильич снова обратился к соратнику.

— Ну-с, батенька, рассказывайте!

— Что?

— Он так вдохновенно играл!.. Что же вы нашему артисту пообещали хорошего?

— Да как вам сказать… — задумался соратник, нагибаясь за неожиданно выпавшим из кармана электрическим шнуром с оголенным концом. — В общем, он нам сегодня не понадобиться.

И он возвратил провод на место.

 

Спасение вождя

Случались в истории революции весьма сложные моменты. Когда будущее висело на волосе. И запросто могло обрушиться. И роль Феликса Эдмундовича в противостоянии такой вероятности раскрыта еще мало. А ведь и революция могла пойти прахом, не вмешайся он лично…

Итак, революция свершилась. Партия взяла вверх. Дело жизни Владимира Ильича было выполнено. Цель — достигнута. Можно было почивать на лаврах. И уделять больше внимания личной жизни.

Был у пролетарского вождя один грешок. И звали его Инессой Арманд. Знали ли про его шалости сподвижники? Да, знали. И по-мужски относились к этому весьма снисходительно. Кто без греха?

Партийцы-то свое тоже не упускали. У Троцкого была вторая жена. Бухарин женился на молоденькой. А уж про похождения усатого кавказца слышал всякий — у него во всех ссылках обнаруживались дети.

Знала ли о проказах своего супруга Надежда Константиновна? Или не ведала? Сложный вопрос…

Но мудра, очень мудра была офицерская дочь!..

Она то ли не замечала, то ли делала вид, что не замечает, а может по женской своей хитрости не придавала происходящему никакого значения.

Ведь что русской бабе от мужа надо?.. Чтоб приносил зарплату, ночевал дома, не пил, не дрался, не буянил. Что б положение в обществе имел. И все это у нее было. Чего ж еще желать женщине в браке?..

Но как-то незаметно, исподволь поведение вождя стало соратников напрягать. Нужно рулить страной, вести, как говорится, корабль правильным курсом, а кормчий от этих задач категорически уклонялся.

Жене говорил, что у него пленум, народным комиссарам, что готовится к партконференции, а сам с Инессой уединялся где-нибудь на конспиративной квартире и расходовал революционные силы не по назначению.

На совещаниях у него внимания никакого. Свою рассеянность и не скрывал:

— Думаю о мировой революции!

А сам прикидывал, где бы с подругой пересечься.

Кто не все знал, удивлялись:

— Что это с вождем твориться? Ни советов, ни тезисов, ни наставлений. Как будем жить дальше?

Среди ближайших соратников возник ропот. Правда, тихий и негромкий. Впрямую сказать вождю боялись — вдруг включит в расходную ведомость к Феликсу Эдмундовичу?

Вот тогда он и сам забил тревогу:

— Вождь гибнет! Его от этой бабы спасать надо!

— Оторвать от ведьмы!

— Уничтожить вампиршу!

— Нам без его мыслей и идей революцию не удержать!..

Был немедленно разработан план возврата вождя в лоно марксизма. Осуществить его и поручили товарищу Дзержинскому.

Он долго о чем-то беседовал с Надеждой Константиновной, пока та, наконец, не согласилась:

— Ладно. Я помогу.

И вскоре у нее состоялся с мужем крупный разговор.

— Володя, почему ты с Инессой постоянно запираешься в комнате?

— Чтобы не отвлекали. Я лучше сосредотачиваюсь.

— Вы чем там занимаетесь?

— Моей пиской.

— Что?

— Я диктую, она пишет.

— А почему, когда я зашла, на полу валялись ее трусики?

— Это были твои трусики, Надюша.

— Мои — на мне.

— Запасные. Они выпали из шифоньера, когда я полез за носовым платком.

— Они на три размера больше моих!

— Может быть. Это наша доля с экса у одного замоскворецкого купца.

— Скажи, а почему у Инессы Арманд пятеро детей, а у нас ни одного?

— Мы — революционеры, отдаем все силы борьбе за счастье трудового народа. А у Инессы муж далек от наших идеалов. Живет для себя.

— А почему дети похожи на тебя?

— Ничего удивительного. Мы люди одной расы, генотипа, воспитания, образования. Питания, наконец. Естественно, что каждое следующее поколение похоже на предыдущее.

— На тебя, на меня, на Феликса Эдмундовича?

— Да, да, да! Совершенно верно.

— Теперь понятно, почему трое — вылитый Феликс.

— Как ты определила?

— Это же очевидно! Ручки — чистые, лобики — холодные, сердечки — горячие.

— Руки — помыли, лобики — с мороза. А как ты установила, что сердце горячее?

— По температуре. Под левой подмышкой она на один градус выше.

— Безобразие! Черт знает что! Больные, убогие дети! А Феликс! Каков Феликс!..

Владимир Ильич несколько дней не разговаривал с товарищем по партии. А на заседании Совнаркома объявил соратнику строгий выговор.

— За что? — опешил тот.

— За неправильное оформленные документы.

— Какие документы?

— Ман-да-ты! — с расстановкой ответил Владимир Ильич.

А с Инессой Арманд они поссорились и разошлись. Надежда Константиновна лично подобрала ему новую секретаршу.

Сама же Инесса вскоре умерла. От испанки.

— Как же такое могло произойти? — спросил потрясенный вождь у медицинского наркома Семашко.

— Ничего удивительного, — развел тот руками. — Блоха или вошь живет снаружи тела и легко устанавливается микроскопом. А возбудитель испанки — микроб. Он гнездиться прямо в организме и легко там прячется. Не будешь же резать живого человека!

— Живого — не будешь! — подтвердил Феликс Эдмундович, протирая платочком очки.

Вскоре они с Владимиром Ильичом помирились. И пролетарского вождя уже ничего не отвлекало от руководства страной.

 

Всадник без головы

Марксисты полагали, что революция — это вроде отрезания куска хлеба от буханки. Чикнули ножом и — пожалуйста: справа — ломоть, слева — буханка. С одной стороны — старое, с другой — новое. И граница проходит ровно по линии отреза.

Ан нет! В жизни получилось все не так. Если продолжать сравнивать с хлебом, то его не резали, а ломали. И делали это весьма неаккуратно. В результате в новом осталось старое. Или старое проникло в новое, не поймешь…

Большевики взяли власть в свои руки, а бандитские налеты на магазины и трактиры не прекратились.

Всадники на лошадях, с повязками на лицах грабили, избивали и уносились прочь. На месте не оставалось никаких следов, кроме конских выделений.

Чекисты с ног сбились. Хватали разных, задерживали, но все не тех.

— Как дела с поимкой преступной банды? — спросил Владимир Ильич у главы ЧК.

— Плохо, — честно признался тот.

— Позвольте, батенька, но вы уже докладывали о задержании преступников.

— Схватили. Да не тех.

— Вы же говорили, что они признались!

— Признались. И у них оказалось алиби: один находился на работе, другого соседи видели возле дома. А третий вообще только приехал из Тамбова.

— Где же они сейчас?

— Мы их найдем! Мы их непременно поймаем! — уклончиво ответил главный чекист, потрясая в воздухе кулаком.

— Может это авангард немецких войск прорвался в город? — предположил Владимир Ильич.

— Нет, — уверенно заявил Дзержинский. — До фронта далеко. Да и коней немцы не любят.

— Может Семен Буденный своих конников тренирует?

— Он на юге со своим воинством сражается.

— Ну, а есть на месте хоть какие-нибудь следы, улики, вещественные доказательства?

— Ничего! Ни документов, ни фотографий, ни записок! Один конский кал.

— Скажите-ка Феликс Эдмундович, а не приходилось ли вам в детстве читать роман Майна Рида «Всадник без головы»?

— Вы же знаете… Я с юных лет… С младых ногтей… Весь в революции…

— Да, да, батенька, помню. Все помню. Вы все по тюрьмам да по ссылкам.

— Читать было некогда.

— Тогда я вам расскажу сам. Сюжет-то несложный: человеку отрубают голову и сажают на коня. А перед этим он поменялся одеждой с товарищем. Головы нет, лошадь убегает. Всадника все принимают за того самого товарища.

— Сложная история. А кто враг? Лошадь?

— Здесь нет врагов, батенька. Всадника ошибочно определяют по одежде.

— А как надо?

— По ло-ша-ди!

— Не понимаю.

— Зная лошадь, можно установить хозяина.

— А как найти лошадь?

— По калу, батенька, по оставленному конскому калу. Помнится, он называется навоз. И он как раз присутствует на месте происшествия.

— Как же это практически осуществить?

— Раздайте образцы личному составу. Пусть опросят извозчиков, обойдут конюшни!

— Это же огромная работа!

— Ничего, батенька, страшного. У нас не калмыцкая степь с дикими табунами. Это город. Действуйте!

Не прошло и нескольких дней, как сияющий глава ЧК ворвался в кабинет начальника.

— Нашли! Нашли! Мы их нашли!

— Кто же это?

— Наш Коба со своими нукерами!

— Немедленно ко мне! — распорядился кремлевский вождь.

Едва недоумевающий Коба перешагнул порог кабинета, вождь коршуном набросился на него.

— Что же это вы, батенька, творите?

— А что? — удивился тот.

— Я про ваши разбойные нападения.

— Пополняю партийную кассу.

— Зачем? Если нужны деньги, можно взять их в банке.

— Так банк взять труднее!

— Ха! Ха! Ха! Банк теперь наш. И все в России теперь наше.

— И что же? Выходит, мои нукеры останутся без работы?

— Не волнуйтесь, товарищ Коба. У нас много врагов и от них надо защищать народное достояние.

— Ваше?

— Партийное. Впрочем. Это одно и то же.

 

Гроверные шайбы

Пчелке, муравьишке, какой иной мелкой бесполезной козявке в жизни легко. Они только народились, только появились на свет, а у них все в будущем ясно и понятно. Все расписано: и что делать, и как, и зачем.

Человеку посложнее. Вроде бы он и с мозгом рождается, но без всяких жизненных целей, навыков и ориентиров. Свободно только ест, пьет и испражняется. Всему остальному его приходится учить. Дело долгое, кропотливое. Но известное.

А вот с новым обществом — коммунизмом — одна большая загадка. Никто ничего не знает, спросить не у кого, что делать — сплошной туман.

Думали ведь как: совершили революцию, взяли власть в мозолистые пролетарские руки. А дальше все должно покатить. Как санки зимой с горочки. Или река — от истока до устья. Легко, непринужденно, само собой.

Ан нетушки! Не покатило!

Ведь по Марксу что выходило. Капитализм — это почти коммунизм. Только при капитализме прибыль от работы получает капиталист. А при коммунизме — она делится на всех. И переход от одного строя к другому известен — революция.

И вот революция произошла, строй сменили. Партийцы уже приготовились к дележу этой самой прибыли: запаслись счетами, надели нарукавники, чтобы пиджак не протирался, распределили своих людей по разным комитетам. А делить нечего.

Хозяйство все стоит. В стране разруха. Выходит, коммунизм еще надо строить. А как? И когда?

Почтальон носит письма. Шофер водит машину. Металлург варит сталь. Это понятно. Люди работают.

Спрашивается: брать ли это в зачет построения коммунизма? Если да, то почему они за это получают деньги? А если нет, то когда его строить — до работы или после? А если вместо — надо ли за это платить? И как платить: сдельно или повременно? А если будут лениться, расстреливать сразу или сначала сажать в тюрьму?

Вопросы, вопросы…

Ясно, что коммунизм — это в будущем. А что делать с настоящим? Заводы и фабрики стоят. Поезда не ходят. В магазинах пусто. В домах холодно. Никто работать не хочет. Все требуют:

— Где праздник жизни?

Мол, мы по Марксу двигались. И Маркс обещал. Из провинции поперли несознательные. Шлялись по Кремлю и любопытничали:

— Где все общее?

— Зачем вам оно?

— Хотим взять свою долю.

Владимир Ильич их урезонил:

— Общее на стадии оформления. Начинайте с обобщения жен.

Посетителей это на время отвлекло. Но потом они вернулись назад.

— Как нам взять свое?

И тут пролетарский вождь раскрыл секрет:

— У нас каждый кузнец своего счастья!

— И что делать?

— Иди накуй!

Это, конечно, устранило особо докучливых. Но на время. И главную задачу — подъема производства — никак не решило. Народные комиссары до дыр штаны протерли на заседаниях, обсуждая вопросы.

Феликс Эдмундович предложил вернуть пролетариям цепи. Они, мол, к ним привыкли. Но не тяжелые, чугунные, а легкие — из алюминия.

— И носиться будут лучше, и гибкости больше. И можно сделать их подлиннее, чтобы люди чувствовали настоящую свободу.

— Не получится, — возразили Зиновьев и Каменев. — После смены пролетарий отправится домой и цепи придется отстегивать.

— Если всех собрать в одно место и дать мне большой рупор, я мог бы сагитировать людей на работу, — сообщил Троцкий.

— Вы, батенька, всегда ищете легкие пути: дать, собрать… А кто будет держать ваш большой рупор?

— Есть одна идея, — задумчиво произнес товарищ Сталин. — Наши неудачи — это саботаж и происки врагов. Надо их найти и расстрелять.

Комиссары призадумались. Мысль верная, но кто враги? Если рабочие, то кто после их расстрела встанет к станку? А если руководители?.. Не самих же себя к стенке ставить?

И вот в одно из таких заседаний в зал ворвался начальник караула — матрос — партизан Железняк.

— Владимир Ильич, к вам ходоки.

— Ходоки? Ко мне? Гнать их в три шеи!

— Так ведь они хотят…

— Знаю. Знаю, чего они хотят. Я ведь и сам в молодости знатным ходоком был. Вот помню один раз в Париже…

— Они хотят Михельсона поднять.

— Мы ж его расстреляли, — удивился Дзержинский.

— Они хотят его завод запустить. Сами.

— Сами? Как это — сами? Ну-ка зовите их сюда!

В залу робко протиснулись трое пролетариев.

— Здравствуйте, товарищи рабочие! — приветствовал их кремлевский лидер.

— Здравствуйте! — вразнобой ответили те.

— Ну-с, что вас сюда привело?

— Хотим завод Михельсона взять.

— То есть как это — взять?

— Вы же сами обещали: заводы — рабочим.

— Обещал. А что вы с ним собираетесь делать?

— Наладим выпуск продукции.

— Какой?

— Раньше на нем выпускали болты и гайки.

— А мы хотим расширить ассортимент.

— Как это?

— Добавить шурупы, винты-саморезы.

— И еще — гроверные шайбы.

— А зачем, простите, они нужны?

— Они идут вместо контргаек.

— И дешевле.

— И держат лучше.

— Вот! — обернулся к соратникам Владимир Ильич. — На что способен свободный человек. Шурупы-саморезы! Гроверные шайбы! А мы тут головы ломаем.

— Замечательно! — вмешался Троцкий. — А как вы будете определять выпуск своей продукции?

— Пробные партии. Будем изучать спрос.

— А вот это — неправильно! — нахмурился Владимир Ильич.

— Почему?

— Хозяйство у нас плановое. И подсчетами — кому сколько надо — занимаются наркоматы.

— Там у каждого сотрудника по трое счетов! — похвалился Троцкий.

— Зачем столько?

— На одних откладывают кому и сколько надо. На других — сколько какой завод выпускает. А на третьих — сводят баланс. Так мы исключаем пустое растранжиривание материальных средств и людских ресурсов.

— А если все будут действовать как вы, то наркоматы придется ликвидировать. И расставаться с людьми.

— Кстати, а если продукция не пойдет, что будет с сотрудниками? Их уволят?

— Переучим на другую специальность.

— Мы сейчас осваиваем выпуск гвоздей без шляпок.

— Что же получается: человек всю жизнь делал болты, стал специалистом, профессионалом. А вы ему — все с нуля?

— Гвозди без шляпок — это какое-то извращение!

— Скажите, товарищи рабочие, а что на заводе: все так думают? — поинтересовался Владимир Ильич.

— Нет, только мы.

— А остальные?

— Просто хотят работать и зарабатывать деньги.

— Понимаю, понимаю… Скажите, а вам-то зачем это надо?

— Так интересно ведь.

— И денег хотим поднять.

— Чтобы женки дома сидели и детей воспитывали.

— Видите, Феликс Эдмундович, — повернулся к соратнику Владимир Ильич. — Вот что хочет народ — заработать денег!

— Идут на поводу женок, — покачал головой соратник. — Вижу. Только мы им этого не позволим.

— Почему?

— Заработав много денег, они перейдут в разряд наших врагов, капиталистов. А с ними у нас разговор короткий.

Главный страж революции выбросил вперед руку со сжатым кулаком и согнул-разогнул указательный палец.

— Пуф!

— Да мы… того… — сбились с голоса работяги. — Мы пойдем.

И они попятились к выходу.

— Выжигать! Каленым железом! Не дадим возродиться проклятому строю! — вскричал Владимир Ильич, едва пролетарии покинули залу.

— А что? — заметил Троцкий. — Гвозди без шляпок — это любопытно. И держать будут, и ничего не видно.

— Это и есть ваше истинное лицо! — возбудился на эти слова пролетарский вожак. — Это отступление от линии партии, уклонизм, милостивый государь!.. Феликс Эдмундович, позаботьтесь о людях, которые только что ушли.

— Есть!

И тут в разговор вмешался доселе молчавший Сталин.

— А что если им дать возможность запустить завод?

— Зачем?

— Когда заработает — вернуть его народу. А эксплуататоров — к стенке.

— Интересная мысль! — прищурился Владимир Ильич. — И придумано здорово. Это будет новая экономическая политика.

— Сокращенно — НЭП, — подсказал Троцкий.

— Я и сам знаю, как сократить. И не надо, товарищ Троцкий, примазываться к чужой славе.

— Да я…

— Все, товарищи. Цели определены, задачи поставлены. С завтрашнего дня начинаем НЭП.

 

Крестьянский вопрос

С пролетариями у марксистов худо-бедно срослось. А вот крестьяне в революцию ну никак не вписывались.

Вроде бы и угнетаемый класс, и союзники пролетариата — и как себя некрасиво повели!

Начали правильно: помещиков прогнали, усадьбы их сожгли, а дальше сбились с пути.

Пролетарии совершили революцию, оголодали и ждали от крестьян продовольствия для подкрепления сил. Товарищ Цюрупа настроил складов, разделил их на отсеки: картофель, капуста, сало. Надпись сделал заметную: закрома родины. Людей со счетами расставил для учета и распределения.

Все для тебя, крестьянин! Вези, выгружай!

А только крестьяне ничего не повезли. Такой вот фортель выкинули! Это надо ж — им еще и землю не дали, а они уже своих благодетелей забыли.

Тут уж любому понятно: дай им землю, они полностью от пролетариев отвернутся. Сами и землю обработают, сами урожай вырастят, и сами же его продадут. Все сами!

А где же здесь место партии? Где поле деятельности для распределительных бригад?

Своя родня тоже поддала жару.

— Володя, ты же вождь! — издалека повела она.

— Не отрицаю.

— Тебе хорошо.

— Чем же?

— Ты почти как царь — что захочешь, то и получишь.

— Вас я тоже пристроил на хлебные должности.

— Так на них надо работать!

— А вы как хотели?

— А вспомни нашу покойную маму. Она только читала произведения Тургенева. А ей все несли.

— Было такое.

— А все потому, что у нее была земля.

— Верно.

— А если ты раздашь землю, то мы обречены до старости трудиться.

— И некогда будет читать романы наших замечательных соотечественников. Культура умрет!

— А дети? Это же наше будущее! А что их ждет кроме бесконечной работы?

— Что вы предлагаете?

— Не отдавай крестьянам землю. Придумай что-нибудь.

— Придумаю, — пообещал Владимир Ильич.

Думать стали всем Совнаркомом. Задача-то непростая. Как выйти из положения?

И вроде бы отдавать надо — обещали. А отдашь — лишишь себя главного революционного завоевания: права делить прибыль на благо народа.

Да и обидно: в стране диктатура пролетариата, а крестьяне ведут себя как хозяева. И землю требуют, и продукты сами не несут.

Насчет недоноса Дзержинский сразу предложил выход и даже показал. Сгибанием и разгибанием указательного пальца. Но если всех расстрелять, кто землю пахать будет?

Троцкий лично выезжал в деревню с агитацией. Красиво говорил — со всех окрестных сел народ сбегался. Хлопали, просили повторить. Думали, артист городской приехал. А толку не было.

И лишь когда товарищ Сталин посадил на грузовичок вооруженных рабочих, кое-что удалось сдвинуть с места.

Последнюю меру признали эффективной, но временной. Пролетарии должны стоять у станков, заниматься своим делом, а не воевать.

И все-таки выход нашелся. Хотя и случайно.

После очередного заседания народные комиссары отдыхали в Тайницком саду. Пили пиво под вяленых лещей, разговаривали, пели.

Вдруг Бухарин вскочил с места и, дико вращая глазами, завопил:

— Вижу! Вижу!

И вытянул вперед руку.

— Опять набухался! — огорчились партийцы.

— Возьми рассольчика! Мокни голову в бочку! — послышались советы.

Нарком Семашко поспешил к коллеге со шприцем.

— Сейчас мы их прогоним!

— Вон они!

Бухарин не опускал руку. И тут все увидели, что из кустов действительно глядят четыре глаза. Потом оттуда раздались голоса:

— Который главный-то?

— Лысенький, со скулами.

— Ну, Петруха, с богом!

И на лужайку, перед вспотевшими от застолья вождями выскочили двое в лаптях, армяках, кушаках, с треухами в руках.

— Кто? Кто такие? — всполошились за столом.

— Крестьяне мы! — бухнулись те на колени. — Мужики!

Феликс Эдмундович щелкнул пальцами, и из кремлевской стены выступили вооруженные люди в кирпичной раскраске.

— Подождите! — остановил их Владимир Ильич. — Это ж мужики! Настоящие русские мужики. Из деревни.

— А, мужики! — с облегчением вздохнули комиссары. — Вот они какие!

— А я знал, знал! Я их по запаху определил!

— Да, говном пахнет.

— Это особое говно. Называется навоз. Идет на удобрения.

— Откуда вы знаете такие подробности, товарищ Троцкий.

— У меня ж дача. Я с крестьянами знаком. Умею даже с ними говорить…Ну что — землю вспахали?

— Дык только урожай собрали.

— А как озимые? Взошли?

— Еще не сеяли.

— Зря затягиваете. Поздно посеете — зимой убирать придется.

— Дык зимой не убирают.

— Ну да! Верно! Я с Австралией спутал. Там все наоборот. У нас — зима, у них — лето. Мы сгребаем снег, а они — урожай. Буржуазная страна.

— Ох, ну и Левка! Опять вывернулся!

— А, собственно говоря, зачем вы пожаловали?

— Дык мы это… хотим…

— А какой у вас гумус? — не унимался Троцкий.

— У меня — вот! — показал на руке старший. — А у Петрухи поменьше. Не вырос еще.

— Ха! Ха! Ха! Я интересуюсь, какая у вас почва?

— Они на марксистской почве, — строго заметил Владимир Ильич.

— Не. У нас чернозем. С-под Ельца мы. Воронежской губернии.

— А виноград у вас там растет?

— Дык не сажаем.

— Зря, зря! Из винограда получается замечательное вино. Примем резолюцию, выпустим декрет — и сажайте на здоровье.

— Дык холодно ж!

— Пустяки. Для нас, партийцев, нет трудностей и преград.

— Куда это вас, товарищ Троцкий, занесло? — вмешался вождь пролетариата. — Он у нас неисправимый романтик. Верит в чудеса.

— В наше славное коммунистическое завтра!

— Ну, ладно, ладно… Послушайте, что же привело к нам тружеников села… Садитесь, товарищи… Товарищ Цюрупа, организуйте гостям пива!

— Я мухой!

— Ну-с, рассказывайте.

— Да землицы б нам.

— А разве не дали? — Владимир Ильич обернулся к Троцкому.

— Дали, дали.

— Або мало — по шесть соток на семью.

— Стоп! А сколько лошадок в вашем хозяйстве?

— Одна.

— Много на одной-то лошаденке вспашете?

— Дык мы б с утра до ночи.

— От зари до зари.

— А не надо. Зачем? Надорветесь и умрете. Мы не для того революцию совершали.

— Что же делать?

— А вот скажите, зачем вам земля?

— Семью кормить.

— Урожай собирать.

— А остальное как: соль, спички? Детям — букварь? Жене — отрез на платье?

— Дык купим в магазине.

— А деньги откуда?

— Лишку урожая продадим.

— Значит, были бы деньги, на них и все можно купить: и булку хлеба, и кусок мяса, и шмат сала?

— Ага.

— Так зачем же вам земля, если деньги можно и без нее заработать?

— Как?

— За вашу же сельскую работу. Будете и пахать, и сеять, и убирать. И получать за это заработную плату. И обрабатывать землю станете не на своей хилой лошаденке, а на железном коне — тракторе. В нем разом сто лошадок вмещается.

— Откуда ж он возьмется?

— Вскладчину купите. И земли будет не ваш маленький клочок, а большое поле.

— Чье ж оно будет?

— Общее. Сразу всех. Народное.

— Дык оно может и так. Но урожай еще и собрать надо, и продать выгодно.

— Разделитесь! Один — на тракторе, другой — на складе, третий — на перевозке, четвертый — торгует. Будете как пролетарии на заводе — работать гуртом, скопом.

— Коллективом, — подсказал Сталин.

— Коллективным хозяйством, — уточнил Владимир Ильич.

— Колхозом, — снова вставил Сталин.

— Кто ж будет работать хорошо, если не на себя?

— Заставим! Победивший пролетариат не позволит себе ходить с голодным брюхом!

— Верно, товарищ Сталин.

— И не будет этих жесточайших форм эксплуатации.

— Это вы о чем?

— Об эксплуатации человеком лошади. От зари до зари! Да это ж хуже каторги!

— Да, Да! Верно! И зваться наши сельские товарищи будут не крестьяне, а колхозники.

— Выходит, земли нам не будет… И куда ж нам теперь податься?

— Допивайте пиво и ступайте работать! Феликс Эдмундович, выдайте товарищам лопаты и пусть вскапывают газоны в Александровском саду. Мы еще проверим настоящие ли это крестьяне или белогвардейская контра.

Когда все расходились, Владимир Ильич шепнул Сталину:

— А здорово вы, батенька, насчет этих колхозников придумали.

— А что?

— Если крестьян не будет, то и землю никому отдавать не надо. Колхозникам-то мы ничего не обещали.

 

Равенство

Споры в большевистской среде не утихали и после революции. Особенно много спорили по поводу равенства. Как сделать людей равными? Ведь без равенства невозможно ни братство, ни счастье.

Семашко предлагал пойти хирургическим путем. Но предупреждал, что хирургов может не хватить. Дзержинский ему возражал. Мол, хватит. Мол, сотрудники ЧК могут достойно исполнить обязанности хирургов. Но тут уж Владимир Ильич не согласился.

— Если сотрудники ЧК отвлекутся от основной работы, кто останется охранять революцию?

Коба делал упор на одинаковую одежду. А чтобы мужчина и женщина могли найти друг друга и продолжить человеческий род, людей обозначать номерами. Четные — девочки, нечетные — мальчики.

Только население большое, числа окажутся длинными, может случиться путаница.

А меньшевики же считали, что равенство — это обман, и оно вообще недостижимо.

Казалось бы — все, тупик, безвыходное положение. Людей завлекли, наобещали и обманули. Но надо знать партийцев. Они без устали искали. И нашли…

Народные комиссары питались в Кремле в столовой самообслуживания. Все добровольно становились с подносами в очередь и двигались от хлеба и салатов до первых блюд к кассе.

Без очереди разрешалось только Владимиру Ильичу, что и понятно: не простой человек — вождь, страной верховодит, свободного времени совсем нет.

Еще без очереди всегда пролезал Коба. Спать он ложился поздно, спал долго, и к обеду у него возбуждался сильный аппетит.

По природе своей он был хамоват и нагловат, себя не ограничивал и пер без очереди прямо от кассы.

Партийцы эксы помнили, в глаза укорить его никто не решался. Терпели. Пока Троцкий не наябедничал начальнику караула — матросу-партизану Железняку.

Тот возмутился, народного комиссара поддержал и выставил у кассы бойца с винтовкой с задачей никого без очереди не пропускать.

Железняк, конечно, имел в виду усатого кавказца. А солдатик попался молодой, неопытный, руководство в лицо не знал. И задачу исполнил буквально — останавливал всех подряд.

И надо ж такому случится: Коба в тот день проспал дольше обычного, а на кассу по своей всегдашней привычке уверенно двинулся Владимир Ильич.

— Стой! — перекрыл ему дорогу часовой. — Назад! Не велено!

— Ты что, дружочек! — петушком наскочил на него Владимир Ильич. — Революция в опасности!

— А ну вставай взад! — клацнул затвором винтовки часовой.

— Черт знает что! — возмутился Владимир Ильич. — У меня и денег-то нет!

— Я заплачу! — крикнул из хвоста очереди Троцкий. — Становитесь за мной!

Владимиру Ильичу пришлось подчиниться.

Троцкий не скрывал своего удовольствия, что оказался впереди пролетарского вождя. Впрочем, тот не обратил на это ни малейшего внимания. Он о чем-то глубоко задумался. И, еще не подойдя к кассе, где-то в районе вторых блюд, он хлопнул себя алюминиевой ложкой по лбу и звонко вскрикнул:

— Есть!

После обеда он срочно собрал Совнарком и объявил о своем открытии соратникам:

— Решение по равенству людей найдено. Вопрос снят. Если каждый будет стоять в очереди, это и будет наше настоящее пролетарское равенство. Не равенство одинаковости, а равенство возможностей.

— А по каким директивам нам действовать? — подал голос Бухарин.

— Я подготовлю.

И уже через два дня был написан труд «Очередные задачи Советской власти». И очереди, усилиями партийцев, стали выстраиваться по всей стране, в самых отдаленных ее уголках.

 

ГОЭЛРО

Долгое время Владимир Ильич к электричеству относился с прохладцей. Ну не видел в нем никакой практической пользы.

Да, заряженные эбонитовые палочки могут сильно шибануть, если ими коснутся оголенной части тела. Но как оружие малопригодно: и действуют только в ближайшем бою, и требуют перезарядки.

И с освещением та же история. Нужен свет — возьми керосиновую лампу, залей ее топливом. И не нужно ни столбов, ни проводов, ни лампочек. И ручку динамо-машины крутить никому не надо.

Кржижановский как-то вступил с ним в спор. Мол, руками ничего крутить не будем. Используем силу пара, как в паровозе.

— Так это же топка, уголь, грязь, дым, — возразил ему Владимир Ильич.

— А от керосина вонь и возможность пожара, — парировал электрический мастер.

— Зато им еще можно уничтожить клопов, — не сдавался пролетарский вождь.

— При ярком электрическом свете их можно легко обнаружить и убить руками.

— Нет, нет и нет! Мы строим коммунизм и не можем отвлекаться на утопические затеи.

И тут совершенно неожиданно на помощь изобретателю пришли народные комиссары — Дзержинский и Троцкий.

— Топку с углем можно расположить на удалении, — заявил глава ЧК. — И чада не будет.

— А провода можно прибить к потолку, чтобы не спотыкаться о них в комнате, — вставил свое Кржижановский.

— И за границей это очень развито, — поддержал своих Троцкий.

— Запад нам не указ!

— Ну хотя бы в Кремль! — нудел железный Феликс.

— Насчет Кремля — поддерживаю, — снова подал голос Троцкий. — Иной раз нужно срочно подписать директиву, а нельзя — стемнело.

— И вы же сами говорили, что мы строим светлое будущее человечества, — привел сильный аргумент Кржижановский. — А с керосиновыми лампами нам света не хватит.

— Ладно, — согласился наконец Владимир Ильич. — Уговорили. Но, чур, только для Кремля.

Вечером он поинтересовался у супруги:

— Не понимаю, Надюша.

— Что?

— Глеб — это понятно. И Феликс давно радеет за электричество. Но почему так усердствовал Троцкий?

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Он привез в Москву пять вагонов электрических ламп. А продать не может.

— Зачем же он их брал?

— Решил, что на товар, которого нет в продаже, можно делать любую наценку.

— Но у него еще нет электричества!

— А это он забыл учесть.

Как бы то ни было, соратники уговорили Владимира Ильича. И построили Шатурскую станцию.

И ведь очень стоящая оказалась вещь!

Где-то далеко горят печи, дымят трубы, кочегары шуруют в топках. А в Кремле — тихо, чисто, светло. Кнопочку придавил — загорелось. Еще раз — погасло. Удобно, приятно, не пахнет.

Не успели в Кремле порадоваться новинке, как стали возникать неприятности. Лампочки стали светить тускло, вполнакала. Думали — диверсия. Искали врагов. Пока Кржижановский не шепнул на ухо вождю:

— Дзержинский сделал себе отвод на Лубянку и много электричества забирает для своих опытов.

Владимир Ильич незамедлительно вызвал главу ЧК.

— Ну-с, батенька, рассказывайте, что происходит?

— А что? — изобразил удивление Феликс Эдмундович.

— Я про электричество. В чем дело?

— В обилии врагов. Чтобы их установить приходится задействовать даже подвалы, где всегда темно, и работать ночью. А направив яркий свет в лицо человека, мы легко вскрываем его вражескую сущность.

— А без электричества никак не получится?

— Очень затягивает процесс. А без уничтожения всех врагов нам коммунизм не построить.

— Не построить, — согласился Владимир Ильич. — Что ж — скажу товарищу Глебу, чтобы прибавил огонька.

— Да, да! — закивал главный чекист.

— Кстати, а что это у вас за шнур торчит из кармана, батенька?

— А, это электропаяльник.

— Паяете им срок? Ха! Ха! Ха! — задорно рассмеялся Владимир Ильич. — Ладно. Ступайте, трудитесь.

Ночью Владимир Ильич долго ворочался в постели.

— Что с тобой, Володя? — спросила супруга.

— Я, наконец, уяснил, что такое коммунизм.

— И что же?

— Это не только Советская власть. Но и полная электрификация всей страны.

— Может добавить еще и химизация народного хозяйства?

— Нет, нет! Мы не должны поощрять производство самогоноварения. Это искусство принадлежит народу. А право делать водку — государству. И не надо путать эти занятия.

Наутро Владимир Ильич уже набросал план ГОЭЛРО — план всеобщей электрификации всей страны.

 

Важное место

Самый почетный пост в кремлевском карауле находился у кабинета вождя. Пост, безусловно, ответственный, но спокойный — лишних посетителей отсекали уже на входе в Кремль.

Среди часовых там выделялся один боец по имени Васька. Сам он был из деревни, но быстро освоился, отрастил усы и от скуки и безделья стал по-своему, по-солдатски развлекаться.

Всякую проходящую мимо дамочку он щипал за мягкое место. Те взвизгивали, боец вытягивался во фрунт, делал равнодушное лицо, будто он тут не при чем. И лишь озорно поигрывал глазами.

Солдатика это забава веселила, да и барышням, особенно которые из деревни, тоже нравилось — военный мужчина, такой бравый, усатый уделяет внимание. Кавалер легко и быстро заводил знакомства с женским полом.

Однажды Владимир Ильич с соратниками после заседания Совнаркома направился в столовую. Троцкий вел под руку симпатичную революционную барышню Ларису Рейснер и что-то шептал ей на ушко. Та поощрительно кивала головой.

Когда компания проходила мимо, солдатик не удержался и совершил в отношении Ларисы свой привычный маневр. Та ойкнула и сбила шаг.

— Ты что это, дружочек, вытворяешь? — удивился пролетарский вождь.

Тот не растерялся.

— Проверяю наличие отсутствия запрещенных предметов.

— И поэтому щипаешь?

— Осмотр методом ощупа. Меня так и зовут все — Васька Щипай.

— Смотрите, товарищ Троцкий, каков экземпляр! — заметил соратнику Владимир Ильич. — И боек, и голосист, и статен!

— И что?

— А вы жалуетесь на нехватку командных кадров. Забирайте его с собой на южный фронт. И дайте возможность проявить себя.

— Да, да, Лев Давыдович, давайте возьмем его с собой, — кокетливо попросила Лариса Рейснер, оценивающе поглядывая на часового.

Троцкий действительно собирался на Южный фронт. Вроде бы с инспекцией. На самом деле он искал наилучший маршрут для переправки денег и ценностей за границу. Считалось, что на подготовку всемирной революции. Ларису он брал с собой в качестве секретаря и помощницы.

— Воевал? — спросил бойца Троцкий.

— Так точно!

— На коне скакать умеешь?

— С детства!

Часовой забавно пошевелил усами и, чуть отвернувшись, подмигнул барышне. Та обещающе улыбнулась. Троцкий заметил этот перегляд.

— Не пойдет.

— Почему?

— Он конник. С лошадью в бронепоезд не влезет.

— Жаль!.. Такая фактура! Может, ему еще что-то предложим?

— Надо отправить его в Сибирь. Дать коня, шашку и пусть громит Колчака.

— Дайте ему армию, — снова вступила Лариса. — Такой смелый, с усами. Душка!..

— Армию — много.

— Ну, Лев Давыдович!

— Хорошо. Дадим дивизию. Плавать умеешь?

— Нет. Зачем мне это?

— А если в Турции грянет революция и потребуется срочно переплыть Черное море?

— Так есть корабль.

— Корабль заметят и потопят. Так что, дружок, воюй, а в свободное время учись плавать. На реке Урал.

— Ему бы надо инструктора.

— Пошлем в помощь товарища Фурманова.

— Он вроде бы тоже не плавает.

— Зато комиссар. Владеет словом. Будут учиться вместе.

— Надо бы товарищу Василию придумать благозвучный псевдоним, — снова вмешалась Лариса. Что это — Щипай?

— Может, лучше Чапай?

— Чапаев. Так благозвучнее.

— Я согласен.

— Пойдемте, товарищи, кушать. А то харчо стынет. А мы с вами, Лариса, махнем завтра в сторону Ростова, — обратился Троцкий к своей спутнице. — Я покажу вам свой большой маузер и научу им пользоваться.

Народный комиссар приобнял революционную барышню. Та успела оглянуться на солдатика и сложила губы сердечком.

 

Фантазеры

Всякое новое порождает любопытство. И в преображенную Россию потянулись разные люди. Среди них оказался английский писатель — фантаст Герберт Уэльс. Истощившись в поисках сюжетов у себя на родине, он отправился в далекую неизвестную страну в надежде получить свежий творческий импульс.

Страна поразила его. Разруха и запустение царили в ней. Заводские трубы, из которых не шел дым, закрытые магазины, замершие паровозы на перегонах. И темень. Черная, густая непроглядная ночная темь. Рука мастера сама вывела заголовок статьи «Россия во мгле».

Конечно же, об этом узнали и доложили. В Кремле гостя встретили доброжелательно. Дзержинский его обнял, магнитом определяя наличие оружия. И Семашко тоже обнял, быстро сделав соскоб на наличие болезнетворных бактерий.

Бонч-Бруевич тоже пытался обнять. Сталин его оттянул. А то начнет целоваться, и неизвестно, как на это отреагирует гость.

Кржижановский по-своему озаботился о приезжем. Он убрал в номере фантаста выключатель. Чтобы свет горел и днем и ночью и Уэллс мог лично убедиться, что с электричеством в стране все в порядке. Нечего клеветать на Советскую власть!

Он даже для страховки поставил в соседнем номере динамо-машину и поручил двум ответственным партийцам крутить ее без остановки, чтобы подача электричества шла без сбоев и отключений.

Владимир Ильич под локоток завел гостя к себе в кабинет:

— Садитесь, батенька, располагайтесь! Водка? Коньяк? Виски?

— Чай.

— Отлично! Пусть чай!

Хозяин усадил гостя в кресло. Принесли чай.

— Какие колоритные персонажи! — обратил внимание писатель на картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». — Как живые!

— Верно, батенька! — подтвердил вождь. — Совсем живые.

Он-то знал, что глаза и уши казаков на картине шевелились не потому, что их так нарисовал художник, а потому что с другой стороны находились Дзержинский, Менжинский, Воровский. И примкнувший к ним Косиор.

— А вы пейте, пейте!

— Спасибо.

Пока гость пил чай пролетарский вождь с жаром разъяснял фантасту преимущества коммунистического завтра перед капиталистическим сегодня.

Но одно дело просвещать малограмотного рабочего, и совсем иное — культурного человека, англичанина, к тому же писателя по фантастической части.

Тот выразил сомнение в планах.

— Пожалуй, без помощи Европы вам не обойтись.

— Почему? — удивился Владимир Ильич.

— Поезда не ходят. Заводы стоят.

— Стоят! И это превосходно.

— Чем же?

— Их не разворовали, не разрушили. Они стоят на месте.

— Они же должны работать.

— Будут.

— Как?

— На электричестве.

— Откуда оно возьмется?

— А реки? У нас же громадное количество рек. Перегородим их плотинами и заставим работать на Советскую власть.

— Как же вы туда доставите оборудование? Поезда-то не ходят?

— Поставим на крышу вагонов огромные белые паруса — хитро сощурился вождь.

— А если встречный ветер, будете перемещаться галсами? — поддержал игру гость.

— Вы плохо представляете себе, батенька, созидательные силы освобожденного от цепей и оков пролетариата.

— А, да-да! Я понял. Картина Репина «Бурлаки на Волге». Люди тянут состав. А впереди идет секретарь и читает свежий номер газеты «Правда».

— Ха! Ха! Ха! — рассмеялся Владимир Ильич. — Это вы верно подметили.

— А вы большой шутник!.. Хорошо. Паровоз можно запустить дровами. Оборудование купите. А как вы преодолеете свое бездорожье?

— Крестьянская повозка пройдет везде.

— А холод? У вас же страшный холод.

— Только зимой.

— А темень? У вас же нет света.

— Установим на Уральских горах систему зеркал. Направим одну часть на север, а другую — в разные стороны.

— А что на севере?

— Там день — полгода. Устроим отменную иллюминацию.

— Вас же со всех сторон окружают враги!

— У нас есть секретное оружие.

— Какое?

— Пророем каналы, повернем реки вспять. И обрушим на наших противников весь Северный Ледовитый океан с водой, айсбергами и белыми полярными медведями.

— Как же вы намерены осуществить столь грандиозные задачи?

— Под руководством нашей славной коммунистической партии!

— Ага! — хором подтвердили запорожцы со стены.

— Я всегда считал себя фантастом. Но самый большой в мире фантаст — это вы!

— Нет, батенька. Мы — реалисты. И сумеем воплотить все, что наметили.

На вокзал Герберта Уэллса отвезли на большой черной машине. Вернувшись домой, он все-таки дописал свою статью «Россия во мгле». И погрузился в большую работу.

Он не стал сочинять продолжение ни о войне землян с марсианами, ни о вечном хлебе. Он стал писать о будущем, в котором все людское сообщество разделится на две группы — элоев и морлоков.

Дни элоев протекали в безделье и праздности. Они рвали цветы, плели из них венки. Играли на музыкальных инструментах и читали друг другу стихотворения.

Жизнь их казалась яркой и безоблачной в лучах сияющего на голубом небосводе солнца. День проходил, солнце пряталось за горизонт. Элои ложились спать. А в наступившей темноте на земле наступала совсем другая жизнь.

Из страшных темных подземелий на землю вылезали другие представители человечества — ночные люди, морлоки.

Они были некрасивы, неказисты, уродливы. Они оставляли на земле приготовленную ими еду для элоев, постиранную и заштопанную одежду, начищенные сапоги. Они чинили жилье и убирали сухие увядшие венки.

Выполнив свою работу, они взимали с элоев кровавую безжалостную дань. Они утаскивали в свое мрачное убежище дневных людей, которых убивали и сжирали.

— Бертик, кто сумел возбудить в тебе столь ужасную фантазию? — спросила прочитавшая книгу супруга.

— Россия, мамочка, Россия!

— Как?

— Я ничего не придумал. Я только описал возможное коммунистическое завтра.

— Элои, у которых жизнь вечный праздник, — это понятно. Но откуда взялись эти мерзкие твари — морлоки?

— Оттуда же, мамочка, оттуда! Там на каждом углу висят дурацкие лозунги: «Партия — наш рулевой!»

— И что?

— С будущим рулевых — все ясно. А я еще подумал: что будет с теми, кто сидит на веслах?

 

Неугомоны

Теплыми летними вечерами после работы народные комиссары собирались в Тайницком саду. Они рассаживались за простыми деревянными столами на строганых деревянных лавках. Они отдыхали.

Цюрупа организовывал пиво и все, что к нему полагалось. Яков Свердлов обеспечивал молоденькими подавальщицами. За Луначарским оставалась культурная программа.

Бывшие революционеры не спеша потягивали пиво и разделывали нежных розовых креветок и красных клешнястых раков. Они обстукивали жесткую воблу о спинки лавок и сочно обсасывали соленые янтарные спинки, нагнетая тягу к пенному напитку.

А за высокой кремлевской стеной люди, слыша стук, уважительно замечали друг другу:

— Наши-то, поди, все коммунизм мастерят!

— Неугомоны!

Барышни сноровисто меняли грязную посуду на чистую, уносили остатки еды и приветливо улыбались, когда маршалы трудового фронта пощипывали их за бедра. Было хорошо…

Не пил только нарком продовольствия Цюрупа. Он свою долю передавал в детские дома. Он вообще постоянно кому-то что-то передавал. Возле места его службы взад-вперед днем и ночью сновали грузовики.

Потом начинали песни.

— Вечерний звон… — заводил тучный Луначарский.

— Дон, дон! — хором подпевали ему коллеги.

— Вечерний звон…

— Дон, дон!

— Как много дум…

— Дон, дон!

— Наводит он…

— Дон, дон!..

Слитно и уверенно звучали голоса. Сила и мощь ощущалась в подпевках. И чувствовалось, что много, ой как много еще наворотят совсем недавно вышедшие из тюрем государственные мужи. И сколько сил и здоровья они отдадут, чтобы никогда не вернуться на узкие нары, к вонючей параше и злым вертухаям.

Потом переходили к своим, революционным.

— Вышли мы все из народа… — зычно запевал нарком просвещения.

Остальные тоном ниже продолжали:

— Дети семьи трудовой…

А Луначарский речитативом на их голоса накладывал свое:

— И больше никогда туда не вернемся.

Он истово крестился. И соратники осеняли себя крестным знамением.

В песнопениях не участвовали только двое: пролетарский вождь и страж революции. Они и на отдыхе продолжали трудиться, решать важные государственные дела.

Подчиненные главного чекиста без устали подносили ему бумаги со списками. Он их быстро просматривал, ставил визу: «Прошу разрешить!» И передавал начальнику.

Тот, тоже недолго раздумывая, ставил резолюцию: «В расход!». Курьер рысью уносил подписанную бумагу, чтобы тотчас же вернутся с новой.

— Скажите-ка, батенька, — справился как-то Владимир Ильич у своего сподвижника, — а как вам удается так быстро распознать врага?

— А вам?

— Я вам доверяю.

— А я — своим сотрудникам. Если человек попал в список — он непременно враг.

— Так вы даже их фамилии не успеваете прочитать.

— Если я буду тратить время на чтение, то когда мне ловить врагов?

— Экий вы, батенька, деловой… Скажите, а не слишком ли много людей вы направляете туда? — он показал рукой в сторону курьера.

— Никак нет. Я выполняю главную задачу революции — создаю людям лучшее будущее.

— Ну-ка поясните.

— Прибыль, согласно Карлу Марксу, делится на всех.

— На всех.

— Значит, если людей будет меньше, каждому достанется больше. Жизнь его улучшится. И это именно то направление, куда нас ведет партия.

— Так-то оно так… — неожиданно задумался Владимир Ильич. — Ладно, давайте вашу бумагу.

И вот тут произошел исторический сбой. То ли он слегка перебрал с пивом, то ли глава ЧК его с настроя увел, только резолюцию он наложил неразборчивую.

Сотрудники железного Феликса головы сломали, пытаясь разобраться. И в лупу смотрели и по буквам читали. И поступили, как увидели: «В пароход!»

Людей из очередного списка погрузили в пароход и отправили в страну Финляндию. А они, как только там оказались, сразу побежали в генштаб к финским генералам и принесли ему план укреплений от соседей. И даже сами брались воплотить этот план.

За авторством они не гнались и потому эти укрепления получили название «Линия Маннергейма».

Только ни Феликс Эдмундович, ни Владимир Ильич об этом так никогда и не узнали.

 

Тайна аттестата

Жизнеописание вождя подходит к завершению. Остались еще несколько лет, которые ничего нового не внесут. Ужасные, кстати говоря, годы: слабоумие, маразм, короткие и редкие прояснения сознания. Поэтому пропустим их.

Повествование движется к концу. А вопросы остаются. Как Владимир Ильич стал вождем? Благодаря чему?

Вроде бы — рядовая семья, обычная жизнь. Оба родителя — педагоги. И не простые. Папа трудится на высоком посту, на государственном поприще.

Мать имеет диплом школьной учительницы младших классов.

И у таких педагогических корифеев вырастают революционно озабоченные дети. А один становится даже главарем разрушенцев строя. Как? Почему?

Тут на свет Божий всплыл один фактик. Поганый фактик. Ибо всплывает сами знаете что.

И заключается он в том, что якобы Илья Николаевич Ульянов, хоть и муж Марии Александровны, и глава семейства. Но вовсе не папа Владимира Ильича.

То есть официально он вроде бы папа, а на самом деле нет, чужой человек. А настоящий, всамделишный папа — это некий доктор Иван, гостивший в свое время в именье Ульяновых.

И установлен сей якобы непреложный факт по гимназическому диплому юного Володи. Там вместо отчества Ильич вписано Иванович. А поскольку он диплом и видел, и в руках держал, но никаких попыток исправить запись не сделал, то, стало быть, этим действием, а точнее, бездействием он самолично подтверждает достоверность и справедливость факта.

То бишь приписываемый ему отец никаким отцом ему не является. Он лишь воспитатель. А главный в отцовстве — доктор Иван, чье имя в качестве отчества и красуется в дипломе.

Спрашивается, а что же было раньше? Не знали? Скрывали?

Раньше этот диплом действительно широкой публике не открывался. Во избежание ненужных расспросов. Тогда почему же всплыло сейчас? К какому событию? И в чем суть этих действий? Кто и зачем решил обгадить вождя?

Или — это и есть демократия, глас народа, все тайны нараспашку? И дано разрешение испражняться прямо посередине улицы, ясным днем?

Ведь посмотрите сами, что вытекает из этого факта якобы ненадлежащего отцовства. Как выглядит семейка Ульяновых.

А выглядит она еще той: папа — лох, мама — гулящая, сын — незаконный. Имя его неизвестно, кличку его знают все. А посему место ему не в почетном склепе. И его оттуда нужно немедленно извлечь. Как обманщика и вруна.

Сам же каменный мавзолей, следует сломать. На его месте построить цветочный магазин. Чтобы соседние могилки утопали в цветах. И красиво, и доходно!..

А теперь давайте прервем разбег фантазии и воображения и обсуждение сомнительных фактов. И с холодной, ясной головой ответим на незатейливые вопросы.

Могла ли такое иметь место: один — отец-родитель, другой — отец-воспитатель? Да запросто! Такое и в наше время никакая не редкость.

Жил ли в имении в предполагаемое время доктор Иван? Да, жил. Никакого секрета здесь нет.

А вот мог ли Илья Николаевич, у которого дети от Марии Александровны, законной жены, были и до и после Володи, быть так слеп и глух?

Не знаю, не знаю. Очень сомнительно.

А сама Мария Александровна? Чай, не безвестная крестьянка. Барыня, помещица, человек на виду у сотен глаз — детей, крестьян, знакомых, родни. Могла ли она так уронить себя?

Тоже не уверен.

Это сейчас прелюбодеяние как спорт, а раньше-то блюли и себя, и свою репутацию.

Так что же тогда диплом — подделка? Фальшивка? А может просто — ошибка писаря? Описка? Последнее, пожалуй, самое похожее.

И то, что Владимир Ильич по поводу записи в дипломе особо не заморачивался, тоже легко находит свое объяснение. Он за свою революционную жизнь столько раз менял и имена, и фамилии, и клички, жил с чужими паспортами, ходил в парике и гриме, что описке этой не придавал ровно никакого значения.

Нет, доктор Иван здесь явно не при чем.

 

Мамины корни

Есть версия про маму. Никто не сомневается, что Мария Александровна Ульянова действительно мама пролетарского вождя.

Кивают на другое. И так, не рукой, не пальцем, а малозаметным движением глаз. На всякий случай. Мол, сами понимаете.

Мама-то Владимира Ильича — Мария Александровна Ульянова. А урожденная — Бланк.

— Вот оно что! — выразительно вскинет брови знающий. — Смотри в корень!

И еще припомнит к месту старшую сестру Анну. Мол, она вышла замуж за Марка Елизарова.

Фамилия, конечно, на — ов. И вроде бы никаких сомнений насчет национальности возникнуть не должно. А вот возникают!

Потому что имя уж больно подозрительное — Марк. Не еврейское ли?

Успокоим. Марк — имя вполне себе итальянское. Был там такой деятель — Марк Аврелий или Марк Антоний. А может и оба.

Правда, есть в биографии Марка Елизарова один эпизод. Наводит на размышления.

После революции Владимир Ильич предложил родственнику перейти в ВЧК. Нужен был свой надежный человек констатировать смерть врагов.

Марк кончил медицинский институт, работал по специальности. И по всем характеристикам подходил. Но отказался.

— Не могу. Я не совсем врач. Я чиновник от здравоохранения. И, если передо мной нет диагноза в письменном виде, я плохо различаю, больной человек или здоровый.

Поступок оказался весьма дальновидным. Многие из того, первого, да и из последующих составов ВЧК, умерли не своей смертью. А Марк Елизаров дожил до естественной кончины.

И вот этим поступком он породил серьезные сомнения насчет своей этнической принадлежности. Вряд ли какой-нибудь итальянец способен видеть настолько вперед.

А, с другой стороны, чего собственно пылить по этому поводу?

Ну, есть у мамы еврейские корни.

Ну и что? Сколько у нас таких? Не зря же говорят: поскреби любого русского и обнаружишь татарина. Но ведь не каждый татарин — хан Батый.

Так — что же тогда? Что?

 

Проделки насекомых

Существует и еще одна теорийка особых способностей вождя. Исток ее — детские годы.

Летней порой семейство Ульяновых перемещалось в свое загородное имение — Кокушкино. Там, в сельской местности, в воздухе роилось бессчетное количество разных летучих насекомых: оводы, шмели, осы, пчелы, комары, мухи, мошки. И детвора, которая целые дни проводили на улице, подвергалась их яростным атакам. Летучая мелочь пикировала на детские головенки, кусала, царапала, жалила.

Но если с гладковолосых голов летуны легко соскальзывали вниз, то в кудрявой шевелюре маленького Володи они запутывались и своими лапками, крыльями и вибрирующей тушкой производили щекочущие движения.

Володя постоянно тер голову. Взрослые улыбались. Детвора хихикала:

— Ты лучше ее мой!

Володя дулся и обижался. Мама успокаивающе гладила его по спине. Она-то знала, что сын каждый день изводит на мытье целый кусок хозяйственного мыла.

Тогда ни она, ни окружающие, ни сам Володя не могли знать и предполагать последствия этих расчесов.

А происходило-то вот что.

Растирая руками голову, Володя не просто чесался или удалял запутавшуюся мелкую нечисть. Он практически производил массаж головного мозга.

Мозг от этих действий невероятно возбуждался. Кровь в головных сосудах убыстряла свой бег и усиливала движение. Словно талая весенняя вода, кровь пробивала себе все новые и новые русла. И, пересыхая со временем, они превращались в мозговые извилины.

Если у остальных ребятишек мозг в летнее время отдыхал, то у Володи он оставался возбужденным и продолжал развиваться.

Там, где у других сформировалось лишь несколько чуть изогнутых прямых, определяющих их будущую жизнь — пожрать, выпить, бабы, деньги — у Владимира Ильича образовались густая, разветвленная сеть мозговых извилин.

Кто-то не поверит в этой теории, усомнится: как? Если расчес головы — это способ развития способностей, значит, самыми умными должны быть вшивые и блохастые?

Не обязательно. Вовсе не обязательно. Но посмотрите на собак. Какие у них умные, осмысленные, все понимающие глаза!..

 

Мозговая диспропорция

Теория кудрявых волос — это, конечно же, шутка. Но доля истины в ней есть. И даже не малая. Это насчет особого строения мозга.

Когда вождь мирового пролетариата усоп, его черепную коробку вскрыли, содержимое извлекли и поместили в специальную банку со спиртовым раствором. И в таком виде выставили на всеобщее обозрение.

Рядом расположили банку с мозгом обычного пролетария, чтобы каждый мог видеть разницу. И даже образовали целый институт мозга, чтобы препарировать следующих вождей.

У вождя извилин было значительно больше, чем у рабочего. Это было видно и невооруженным взглядом. Но тут вышла крупная промашка.

Мозг в черепной коробке состоит из двух одинаковых полушарий.

А у Владимира Ильича эта мозговая симметрия была нарушена. Одно полушарие оказалось обычных размеров — с половину небольшого арбуза, а другое — усохшее, величиной с грецкий орех.

Злопыхатели немедленно подняли визг. Мол, это последствия болезни с красивым названием — люэс, или по-простому сифилиса. Мол, вождь был болен. Нами руководил психопат. Их сразу осекли. Объяснили, что одна половина мозга действительно меньше, а все потому, что сработалась в активной революционной борьбе.

Надежда Константиновна защитников поддержала. Уж если бы слух про болезнь был правдой, она бы непременно об этом знала. И никогда бы не позволила выставить мозг мужа на всеобщее обозрение.

А еще пошли глупые разговоры, что он — вождь мирового пролетариата — лежит в мавзолее безмозглым. Это верно. Но для всего коммунистического движения очень обидно.

Все эти соображения живые соратники вождя учли. Институт мозга прикрыли. Его главный экспонат спрятали в холодильнике, в надежном месте.

Словом сделали все, чтобы не привлекать внимания к мозгу вождя. И зря. Такая диспропорция мозга много объясняет. А вот откуда она взялась?..

 

Прием борьбы

И еще один вопрос не дает покоя.

Откуда у Владимира Ильича такая жестокость и кровожадность по отношению к несогласным с ним и его теорией?

Их всегда хватало. И до революции и после нее. Куда ни глянь — везде они.

Взять, к примеру, церковную братию. Это ж прямые конкуренты революционеров. Потому что работали с ними на одной поляне — вере в будущее. Ясно, что у них совпадение взглядов с марксистскими невозможно. Враги!

Интеллигенция — публика с душком. Уж слишком сильно развита на голову. Такую посылами и обещаниями будущего, которого никто не видел, не проведешь. А потому согласия с революцией у них не добьешься.

Крестьяне вроде бы и должны быть союзниками. А иной раз в них таковых не разглядишь. Потому что есть у них собственность. А это первейший признак капитализма. Словом, крестьяне — тоже не друзья.

Пролетарии кажутся уж совсем своими. Ближе их к революции уж, кажется, и нет никого. А и здесь не все гладко. Много среди них отсталых, несознательных людишек. Это не ускоритель, а тормоз революции.

Да и в своей, революционной среде иной раз обнаруживаются всякого рода перерожденцы. Их тоже нужно ставить на место.

Словом, объектов для перевоспитания хватало. Да они всегда были. И до революции. И даже до Владимира Ильича и его команды. Борьба с несогласными велась всегда. Но как?

Взять, к примеру, основателей учения Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Или их последователей: Плеханова Георгия Валентиновича, Карла, не к ночи сказано, Каутского. Или кого других, им подобных.

Это были культурные, образованные люди. И абсолютно миролюбивые.

Чтобы доказать свою правоту, спорили, статейки разнообразные писали. До мордобоя или рукоприкладства никогда не доходило. Все словесно — устно или письменно. А у Владимира Ильича было по-другому.

Не верит человек в светлое будущее от марксизма — надо его убеждать, уговаривать, воспитывать. Но уж совсем не так: кто не с нами, тот против нас. Тот — враг. А с врагом разговор один: вставай к стенке.

В общем, или — с нами в коммунизм. Или — хоть в одиночку, хоть группой — в мир иной. И никаких компромиссов. Или — или. Черное или белое. Другого не допускалось. Ни споров, ни дискуссий, ни обмена мнениями.

Почему? Откуда такая нетерпимость к чужому мнению? Полное нежелание с ним считаться? И уничтожать его носителей?

В стае главный — вожак. У людей — вождь. Он и задает ориентиры своим сторонникам.

Другой вопрос — откуда эта напасть у главного? Тут близкой родней не обойдешься. Тут надо копать глубже. Снять, так сказать, еще один слой предков — бабушек и дедушек.

И тут нас ожидают удивительные сюрпризы.

Начнем, пожалуй, с родителей отца.

 

Родители отца

Илья Николаевич — ребенок у родителей поздний. На свет он появился, когда отцу стукнуло аж шестьдесят семь годков.

Что тут сказать — молодец! И здоровье в таком весьма почтенном возрасте сохранил, и пыл не угас. Настораживает одна деталь: брак его был первым. И вступил он в него в 55 лет. Не инвалид, и профессию имел — был портным. А вот почему так поздно женился? Не принято было это в те времена. Звали его Николай Васильевич и известно, что он имел калмыцкие корни, а проживал в городе Астрахани. Был беден. Купил в рассрочку дом, но так и не смог до самой смерти за него расплатиться.

Жену его звали Анна Алексеевна Смирнова. Моложе своего мужа она была на двадцать пять лет. То есть тоже вышла замуж уже не юной девой — тридцать перевалило.

Если с дедушкой все более-менее ясно, то с портретом бабушки наблюдается некая туманность, размытость изображения. Будто смотришь через запотевшее стекло: контуры видны, а черты — неразборчивы. И различаются плохо.

А сейчас — медленно, спокойно, по порядку. И без выводов. Чтобы никому не навязать свое. Потому что тут такое вытанцовывается!..

Итак, существовал в те времена обычай: богатый русский прикупал в свою семью ребенка из семьи бедной.

Равнялись на столицу. Там модно было брать в дом ребенка экзотической внешности. Вроде игрушки. Или слуги. Так в свое время взяли предка Пушкина — арапчонка Ганнибала.

Понятно, что в Астрахани чернокожего ребенка не найдешь, поэтому брали, что попроще и поближе: калмыка или киргиза. Когда ребенку исполнялось двадцать лет — ему давали вольную. Именно таким путем в семье богатого русского купца Михаила Моисеева появилась калмыцкая девочка Александра Ульянова.

Про ее родителей ничего не известно. Видимо, она была из низких кровей.

И вот она растет, зовется дворовой девкой. А когда ей исполняется двадцать, ее отдают местному старосте Алексею Смирнову.

В каком качестве отдают — в жены ли? или он ее удочеряет? — неизвестно. В бумагах ясности нет.

Напрашивается вывод, что вроде бы у купца Алексея Смирнова и Александры Ульяновой родилась дочка. Родители нарекли ее Анной. Анной Алексеевной Смирновой. Именно девица с таким именем и стала женой Николая Васильевича Ульянова.

Выглядит внешне все это складно и благопристойно. Если бы в эту историю бы не вмешалась простая наука — арифметика.

А все потому, что даты не сходятся. По датам-то получается, что Алексею Смирнову ее передали в 1825 году. Стало быть, рождена она должна быть в 1805 году. А на самом-то деле бабушка Владимира Ильича, которую мы знаем как Анну Алексеевну Ульянову, в девичестве — Смирнову, родилась в 1790 году! В 1805 году ей было пятнадцать лет.

Итак, что мы имеем. А видим мы некое раздвоение человека. Сначала была Александра Ульянова. Потом она тихо уходит в никуда. Растворяется. Не умирает, но всякие сведения о ней исчезают.

Зато появляется из ниоткуда Анна Алексеевна Смирнова. О которой прежде ничего не было известно. И становится под этим именем женой пятидесятипятилетнего Николая Васильевича Ульянова, дедушки Владимира Ильича. И тут вопросы накатывают валом.

Александра Ульянова и Анна Алексеевна Смирнова — один человек или все-таки два?

Если один — то зачем такой маневр и с датами рождения и со сменой имени и фамилии? Что-то скрывала? Не хотела чтобы знали? Что? Почему? И кем приходилась Александра Ульянова Николаю Ульянову?.. Внятного ответа нет.

Ученые знают, что если женятся близкие родственники, то потомство будет неполноценным. Вырождается. И даже указывают на признаки вырождения у мужчин: раннее облысение, поражение психики и преждевременный уход из жизни.

Про старших детей Николая Васильевича внятных сведений не сохранилось. Зато младшенького-то Илью Николаевича описать успели. Заметили и облысение в еще молодые годы, и гневливость характера. И пятьдесят с небольшим хвостиком прожитых лет никто не назовет долгой жизнью.

А Владимир Ильич в этом путь папеньки полностью повторил.

Мало того. У Ильи Николаевича родилось шестеро детей. Ольга умерла молодой. Александра казнили в юные годы. Во взрослую жизнь, таким образом, вступили четверо. И на всех четверых родился только один ребенок — Ольга. Которая прожила жизнь бездетной.

Четвертого поколения от Ильи Николаевича не случилось. А уж выводы делайте сами.

 

Родители мамы

С родней отца худо-бедно разобрались. Дошла очередь и до родителей мамы.

Кое-кто утверждает, что национальность ребенка определяется по материнской линии. А у мамы Владимира Ильича девичья фамилия хоть и российская, но не вполне русская — Бланк. И как-то она на мамину национальность вполне определенно указывает.

А с другой стороны, звали ее Мария Александровна. А дедушку — ее отца — Александр Дмитриевич. Вроде бы и придраться не к чему.

Но оказывается-то, что Александр Дмитриевич не всегда был Александром Дмитриевичем. Родители-то нарекли его по-другому, иначе…

Жили-были в маленьком местечке в Волынской волости два мальчика, два брата — Израиль и Абель. По национальности они были евреи, по вероисповедованию — иудеи. Как их родители и прочая родня.

Братья подросли и решили связать свою жизнь с медициной.

Только было одно препятствие в осуществлении этого устремления: иудеям вход в учебные заведения был закрыт. Такие порядки были в Российской империи.

Впрочем, это не означало, что им совсем нельзя заниматься медициной. Пожалуйста, трудись санитаром. Или медбратом. А дальше — ни-ни. И это совсем не отвечало интересам и амбициям молодых людей.

Можно ли было что-то изменить? Да, можно. Была лазейка. Для этого достаточно перейти из своей еврейской религии — иудаизма — в государственную религию — православие. То есть изменить своей религии и принять другую.

Что при этих переменах с человеком происходит — внутрь не заглянешь. И внешне не определишь. И что человек при этом чувствует — тоже загадка. Если, конечно, он сам не поделится.

Как бы то ни было, братья последовали по этому пути. Абель в честь своего крестника стал зваться Дмитрием. Израиль в честь своего — Александром и в честь крестника брата взял отчество Дмитриевич.

Дальше у юношей сложилось хорошо. Они оба поступили в Военно-Медицинскую Академию. Оба ее окончили. И оба работали по специальности.

Это дедушка.

Ну, раз был дедушка, то должна быть и бабушка. И она, конечно, была. Звали ее Анна Ивановна. И опять имя и отчество не должны нас обманывать. Потому что ее девичья фамилия была — Гросшопф. Очень выразительная фамилия. Прямо кричит о себе фамилия.

Правда, говорят, что она была шведкой. А что — может быть. Вполне может быть и шведкой. Проверить это не удалось. Из Швеции ответ не пришел.

Известно, что в роду ее были шляпники, ювелиры. Так что, вряд ли шведка.

Другой вопрос, какое все это имеет отношение к нашему главному персонажу?..

А — имеет! Очень и очень даже имеет!..

 

Саша — танкист

Довелось мне в свое время послужить в армии. Отдать, так сказать, долг. Хотя и не брал взаймы.

Посвящение в военные началось со склада, где нам, новобранцам, выдавали обмундирование.

Руководил процессом белобрысый мордатый прапорщик, по виду из прибалтов. От нас требовалось назвать себя и сообщить свои данные: размеры головы, обуви и костюма. Он записывал в журнал и выдавал нужное.

Вроде бы и пустяшная операция. Только для большинства она оказалась сложной. Своих размеров не знали. Путались, ошибались, возвращались обменивать. Прапорщик злился и потел.

Переодевались в военное тут же, в помещении склада. Стоял шум и гомон. Кто-то повязывал портянку на голову на манер косынки и хихикал над своей внешностью.

Обмундированные отдавали друг другу пионерский салют:

— Разрешите есть!

— Есть разрешаю!

Передо мной в очереди стоял огромный плечистый детина метра под два ростом. Когда дошла его очередь, он бойко отрапортовал:

— Александр Паргамотникас. Голова — шестьдесят два, ноги — сорок четыре, костюм — пятьдесят шесть, пятый рост.

— Небось, литовец? — поинтересовался прапорщик, окидывая уважительным взглядом столь выдающуюся фигуру.

— Нет, я еврей! — нарочито громко и даже с вызовом ответил тот и победно оглянулся по сторонам с высоты своего роста.

Услышали все.

Голоса затихли. Всякое движение прекратилось. Все опустили глаза в пол. И стало отчетливо слышно как на плацу за окном солдат матом обучают строевому шагу.

Прапорщик густо налился кровью. А новобранец невозмутимо повторил:

— Шестьдесят два, сорок четыре, пятьдесят шесть.

Да, вот так это и было.

Еврей — это считалась не национальность. Это было вроде болезни — тяжелой, неизлечимой, в последней стадии. К тому же постыдной в приличном обществе — вроде сифилиса или проказы. И это в наше время!

А почему? Откуда это пошло?

Спросите любого, почему евреев не любили, и вам ответят, не задумываясь:

— Они Христа распяли!

Ну, ребята! Сколько ж можно? Они, не они? — спорить не будем. Но как-то не мешало б эту тему немного отпустить. Позабыть и успокоиться. Все ж не один день — две тысячи лет с того события прошло.

Ну, а если уж неймется, если пепел Клааса до сих стучит в сердце, распахните его. Развейте пепел по ветру. Пора. А то ненароком еще одного монстра вырастим.

 

Обнажение корней

Вот теперь что-то в характере и мотивах действий и поступков Владимира Ильича вырисовывается. Возникает какая-то ясность.

Сделали ставку на мозг и не промахнулись.

Мозг оказался необычный — с разными размерами полушарий. Это он получил в наследство от бабушки и дедушки по отцовской линии. Где мог иметь место инцест.

А вот на развитие этого своеобразного мозга, ущербного от рождения, несомненно, повлияла родня с материнской стороны.

Вернемся к дедушке.

Дедушка по маме, которого сначала звали Израилем, а потом Александром Дмитриевичем, сменил не только имя, но и веру. Из иудея превратился в православного.

Помогло ли это ему в жизни? Безусловно, помогло. Он занимался любимым делом. Достиг успехов в профессии, положения в обществе. Добился материального благополучия — Кокушкино это он купил, на заработанные. Без смены религии это ему вряд ли удалось.

Словом, внешне все выглядело пристойно. Жизнь удалась. А вот что творилось в душе… Смена религии — это совсем, совсем непросто.

Главная книга иудеев — Тора. Есть в ней одно важное положение: все беды и несчастье, выпадающие на долю еврейского народа, объясняются отступлением от веры. Отступить — означает обречь не только себя, но и своих сородичей на разные неприятности.

А ведь именно это папа Марии Александровны и сделал — сменил веру, то бишь совершил предательство по отношению к собственному народу. И потому наверняка осталось у него и чувство вины за свой поступок, и чувство обиды на существующий порядок в обществе, вынудивший его это сделать.

Веру он сменил, но евреем от этого быть не перестал. А на бытовом уровне, надо заметить евреев и иудеев не различали. И относились к ним одинаково плохо.

Евреи считались в обществе изгоями. Жить им дозволялось в определенных местах. Свободно перемещаться не разрешалось. В получении ряда профессий ограничивали. Боялись что ли, что они еще кого-то распнут?

У папы Марии Александровны было четыре дочки и сын. Жена его — Анна Ивановна Гроссшопф — умерла рано. Отец лично занимался воспитанием осиротевших детей. И наверняка делился с ними своими чувствами и переживаниями.

А теперь встанем на путь догадок и предположений.

А что, если ему удалось передать свою боль и терзания детям? И день за днем, год за годом вливать им яд неприязни к окружающему миру в их юные неокрепшие души? И они впитывали эти чувства отца? А потом их собственная жизнь сложилась так, что их личное представление о мире вошло в мощнейший резонанс со словами отца и дало невероятный выплеск ненависти к существующему строю у одного из потомков?

Могло такое быть?

А ведь именно это мы и наблюдали.

Посему пройдемся по жизни Марии Александровны Ульяновой поподробнее.

 

Жизнь Марии

Муж, дети, достаток — внешне, как и у отца, жизнь Марии Александровны выглядит вполне счастливо и благополучно.

А так ли это было на самом деле? Все ли складывалось, как она хотела? И не было ли у нее своих личных обид на жизнь?

Замуж она вышла поздно — в двадцать шесть. А девок тогда выдавали в шестнадцать. И пересиживать было не принято.

Муж не казался выгодной партией. Да, порядочен, честен, образован. Но — сын безродного портного, без наследства, бедняк. Не ровня.

С другой стороны, возраст поджал и разбрасываться женихами в таких годах глупо. Словом, расчета в этом браке было больше, чем страсти или любви.

Есть к этому и подтверждающий фактец: супруги спали в разных комнатах: он — у себя в кабинете, она — вместе с детьми.

Материальное положение семейства Ульяновых вряд ли назовешь блестящим. Илья Николаевич хоть чиновником был и не мелким, и в доме имелись и няня, и кухарка. Но все же при неработающей жене и шести детях деньги приходилось считать.

А в начале их семейной жизни денег совсем не хватало. И Илье Николаевичу приходилось даже брать учеников.

Мария Александровна домашнее хозяйство вела рачительно, экономно. Лично следила за покупками. Сама шила для детей. Причем, с запасом, на вырост.

За расчетливость и скуповатость соседи прозвали Марию Александровну «немкой».

С детьми было не гладко. Дети напрягали, внушали тревогу.

Старшая дочь, первенец Анна родилась нервной. Если во время кормления кто-то входил, она прекращала есть, плакала и долго не могла успокоиться.

Второй ребенок — сын Саша — казался тихим и послушным мальчиком. И кто ж знал, каким он станет потом.

Третья — девочка Оля — умерла во младенчестве. Этим именем назвали еще одну девочку, которая родилась сразу за вторым мальчиком — Володей.

Знающие предупреждали:

— Нельзя!

И оказались правы. Оля номер два умерла совсем молодой девушкой.

У Володи тоже были свои особенности. Это смех. Когда он смеялся, он не просто смеялся. Он хохотал. Громко, мощно. Так что, когда ему вступало — мухи на лету дохли.

Были и еще двое младших — Мария и Дмитрий.

А еще ей предстояло пережить и казнь сына, и раннюю смерть мужа — Володе тогда еще не было и шестнадцати, и младших детей нужно было поднимать, ставить на ноги.

Но это будет потом, позже. А пока дети еще маленькие, она вся в заботах и хлопотах, в нудном и монотонном, в бесконечном домашнем труде.

Вряд ли все это ей нравилось. Вряд ли это было то, что она ожидала от жизни. Это рождало раздражение, чувство неудовлетворенности.

Илья Николаевич от домашних дел уходил в работу, погружался в нее глубоко и всерьез. А вот у супруги такой отдушины не было.

А теперь попробуйте соединить все в одно: и впитанное чувство от отца, и свою скучную и однообразную семейную жизнь, болото бесконечных домашних дел. И все это изо дня в день, копиться, вспухает, точно гнойный нарыв. Чтобы однажды прорваться.

На кого? Муж постоянно на работе, в разъездах. А кто всегда рядом? Дети! Конечно же, дети! И ей с ее профессиональными знаниями дипломированной учительницы младших классов совсем нетрудно достучаться до их сердец.

Теперь легко понять, что же произошло с ее средним сыном. Которому со стороны отца от дедушки досталось ущербное строение головного мозга. А от дедушки со стороны матери — ненависть к окружающему миру.

Сочетание наследственного и приобретенного вошло неожиданно в сильный резонанс. Прошлое и настоящее слились, чтобы стать будущим. Которое завершилось мы уже знаем чем.