Пролог

Москва, март, 1837 год

Две тени встретились в потемках, возле сального завода в Хамовниках. Под ногами чавкала грязь, зловеще глядели тусклыми глазами-окнами кособокие домишки. Где-то во дворах зло лаяла собака, моросил дождь. В этом году зима мешкала явиться, и улицы утопали в вязкой черной жиже, не желавшей замерзать.

— Простите, барин, — плаксиво заныла одна тень. — Припоздала окаянная, ведь дел-то, дел у меня…

Голос был старушечий, гнусавый, да и сама тень горбилась и покашливала по-старушечьи.

— Какие у тебя дела могут быть, жаба ты безмозглая? — сухо спросила вторая тень приятным баритоном. Говоривший оказался мужчиной. Был он высок, благоухал дорогим одеколоном и поигрывал тросточкой с медным наконечником. — Пока ждал, совсем вымок.

— Барин…

— Как барышня? — перебил мужчина. — Как себя чувствует?

— Совсем плоха барышня! — затараторила старуха.

— Тише! Чего кричишь на всю улицу?

Старуха виновато охнула и зашептала:

— Не встает уже, считай. Ничего не есть, все в окно глядит. Не сегодня-завтра Богу душу отдаст!

— Она у тебя который год душу отдает, а отдать не может, — проворчал мужчина в ответ. — Держи! По одной капле, помнишь?

Он протянул старухе маленький флакон с прозрачной жидкостью. Старуха проворно спрятала флакон под плащ из рогожи и почему-то замешкалась, покашливая.

— Ну?! — мужчина торопился уйти, и ожиданье собеседницы его разозлило.

— Грех такой беру, барин! — торжественно сказала старуха. — Приплатить бы надо. Мало ли что…

Она сдавлено взвизгнула, когда мужчина незаметным, почти змеиным движением, схватил ее за горло.

— Ты мне угрожать вздумала, страхолюдина бородавчатая? — поинтересовался он. — А если я сейчас покрепче сдавлю? Сколько твоя жизнь стоить будет? Приплата не понадобится?

Старуха хрипела, хватаясь за руку душителя. Он отбросил шантажистку в сторону, она налетела на забор, хныча и шмыгая носом. Мужчина достал платочек, тщательно вытер пальцы и бросил его в грязь, побрезговав оставить.

— Смотри у меня! — пригрозил он напоследок. — Дело сделаешь — тогда и поговорим о деньгах. Меня еще найти надо, а тебе — если проболтаешься — головенку точно свернут. Пшла отсюда!

Он проводил старуху взглядом, пока она ковыляла по лужам, едва не теряя в грязи башмаки, потом плотнее запахнулся в плащ и направился в противоположную сторону.

«Не проболтается ли бабка? — мелькнула опасливая мысль. — Эта дармоедка такая жадная, что за грош мать родную продаст, а я ей не грош обещал… Далеко не грош. Хотя… Главное, чтобы дело хорошо справила, а там посмотрим. Мало ли что случается со старухами — и года свое берут, и здоровье уже не то… Здоровье… — думы его переметнулись к той, которой намечено было стать жертвой. — Что же ты, душа моя Юлия Павловна, такая живучая? Болеешь все, болеешь, а никак не помрешь. Давно бы уже меня порадовала, да и тебе облегченье выйдет. А твоим капитальцам я бы отличное применение нашел. Что зря богатству пропадать?..»

Вперемешку с дождем начали пропархивать снежинки. Зима не желала уступать весне и тихо, очень тихо, почти крадучись, возвращалась в город.

Поигрывая тростью, одинокий прохожий внимательно смотрел под ноги, оберегая дорогую обувь. Погруженный в раздумья, он не заметил ни снега, ни трех дюжих парней, бесшумно вывернувших откуда-то из дворов…

 

Глава I

Санкт-Петербург, январь, 1837 год

Бал у Радзивиллов отличался особой пышностью. Хозяйка специально к торжеству украсила комнаты новой мебелью, выписанной из Франции. Гости с удивлением рассматривали крохотные оттоманки и пуфики, обшитые пестрой материей в цветочек. Стулья и диваны на тонких гнутых ножках казались невесомыми. На них лежали подушки-думочки, отороченные тесьмой и кистями. Старики ворчали. Подобная роскошь казалась им вульгарной, к тому же, в их памяти были живы события времен войны с Наполеоном, и русский патриотизм брал свое. Граф Оболенский сплюнул и назвал все «французскими финтифлюшками», но, посидев на диванчике, признался, что для его костей место это очень даже удобное.

Зато барышни и их маменьки восхищались новыми приобретениями и завидовали. Они сгрудились в стайки и щебетали, щебетали… Можно было не сомневаться, что в ближайшее время во многих гостиных появятся такие же мягкие диванчики и пуфики, а карманы французских торговцев распухнут от русского золота.

Особой популярностью пользовались, как всегда, мадам Пушкина — прекрасная Натали, и Ночная княгиня — Балакирева Ольга Александровна. Последняя сидела на французском диване в окружении поклонников, и улыбалась, показывая жемчужные зубки. Платье цвета желтого шартреза подчеркивало золотистую смуглость кожи, черные локоны спадали великолепные округлые плечи, прикрытые алым шарфом с той милой мужскому глазу небрежностью, которая больше показывает, нежели скрывает. Княгиня кокетничала, время от времени обращаясь к своему супругу, стоявшему за ее плечом и смотревшему на жену со слепым обожанием.

— Не надо о политике, дорогой, — снисходительно оборвала княгиня военного, который слишком пылко заговорил о положении на Кавказе. — Эта тема нагоняет скуку.

— Прошу прощенья, мадам, — галантно поклонился молодой человек. — Но о чем же угодно услышать самой прекрасной даме на балу?

— Вы слышали, Теодор? — Ольга Александровна с улыбкой повернулась к мужу. — Вот как современная молодежь умеет льстить. Мой милый, — сказала она с притворным вздохом, вновь обращаясь к юному собеседнику, — если бы вы знали, как приятно даме преклонных лет слышать подобное.

— Преклонных?! Нет! Нет! — вскричали поклонники и принялись на все лады убеждать княгиню в обратном.

Она довольно щурила глаза и томно обмахивалась веером. Подобные комплименты всегда ее забавляли.

Вряд ли кто-то заметил, что на мгновенье рука Ночной княгини дрогнула, а взгляд из-под полуопущенных ресниц стал более пристальным.

В зал вошел молодой граф Бобров с друзьями. Всю женскую половину гостей залихорадило. Барышни, отчаянно краснея, поглядывали на графа, прикрываясь веерами, а он, гордо вскинув голову, прошел к хозяевам дома, чтобы засвидетельствовать почтение.

Граф был чертовски хорош собой. Белокурые волосы вились над высоким бледным лбом, глаза — голубые, будто нарисованные берлинской лазурью, придавали ему беззащитный, почти детский вид. Это впечатление скрадывали римский прямой нос, гордый абрис губ и подбородок с ямочкой. В свои двадцать восемь лет Бобров слыл отчаянным мотом, бездельником и ловеласом. Когда-то и очень недолго он числился в архиве коллегии иностранных дел, но государственная служба молодого человека не прельщала. Он любил рассказывать, что оставил место из-за притеснений начальства и вследствие вольнодумства, хотя, так ли все было на самом деле, никто достоверно не знал. Маменька — почтенная вдова — потакала сыну во всем, считая, что праздность — самый лучший образ жизни для истинного дворянина, потому как и сама боле всего любила светские развлечения. О состоянии графа ходили фантастические слухи, но наиболее опытные в сватовстве дамы не поощряли дочерей к флирту с красавцем.

Впрочем, Бобров не торопился под венец. Его друзья не раз с восторгом передавали речи молодого повесы, в которых он клялся всеми силами небесными и земными, что едва ли найдется женщина, способная околдовать его настолько, чтобы он потерял голову и совершил самую ужасную глупость — женился.

Заиграли полонез, и Бобров, оглядев зал, подошел к диванчику Ночной княгини.

Ольга Александровна протянула графу руку для поцелуя. Тонкие пальчики заметно дрогнули под его губами. Испросив позволения у князя, Бобров провел княгиню в шеренгу танцующих. Открывал бал хозяин дома вместе с прекрасной Натали Пушкиной. Княгиня и граф стояли в середине и мало кого замечали, увлеченные друг другом.

— Как долго я вас не видела, сударь мой, — шепнула Ольга Александровна одними губами. — Где вы пропадали?

— Был по делам в Москве. Я же отправлял письмо с нарочным, — ответил граф, нежно сжимая руку женщины. — Но ответа так и не дождался.

— Что я должна была ответить? — со смехом спросила княгиня. — Ваше письмо — прости, тороплюсь, все потом… Я испугалась, что вы забыли меня…

— Вас? Разве такое возможно?

Глаза Ольги Александровны засияли:

— Отрадно слышать, Вольдемар. Когда мы увидимся? Через два дня муж уезжает по делам в провинцию, и я останусь совершенно одна в своем огромном скучном доме.

— Это волнует… — граф бросил на Ольгу Александровну один из своих самых опасных взглядов, заставив ее покраснеть.

— Не смотрите так, — низким голосом сказала княгиня. — Вы знаете, что я полностью в вашей власти.

— Тогда я взгляну на Натали. Она прелестна, верно? Кто-то называет ее первой красавицей Петербурга, но я не ошибусь, если скажу, что и в Москве не найти подобной.

— Вы намерены поддразнить меня? Но я не поддамся на провокацию и подтвержу, что мадам Пушкина никогда не была так очаровательна, как в эту зиму. Говорят, император особенно восхищается ею.

— Значит, это правда? — улыбнулся уголками губ Владимир Алексеевич. — Неужели месье Пушкин, этот похититель дамских сердец, увенчан рогами?

— Никто не знает точно, все теряются в догадках. Что до меня, так я уверена — это наветы. Мадам Пушкина красива, как утренняя заря и так же холодна. Думаю, в любом случае, императору было отказано… в ее благосклонности.

— Вы восхитительны, — граф погладил ладонь Ольги Александровны. — Разве найдется еще хоть одна женщина, которая обсуждала бы прелести других женщин с таким равнодушием и сатирой?

— Думаю, что найдется. И не одна. Но берегитесь, если начнете их искать! — отшутилась Ольга Александровна.

Голубки ворковали и не догадывались, что две пары глаз внимательно и недружелюбно разглядывали их.

На оттоманке поодаль сидели и шептались две женщины, пышно и модно разодетые. Одна была полноватая, молодая, с приятным и умным лицом. Наряд ее переливался еле уловимыми оттенками лазурного и голубого, а темные волосы, лиф и рукава украшали букетики фарфоровых эдельвейсов. Собеседницей барышни с эдельвейсами была пожилая женщина с таким пышным веером, что он закрывал и ее лицо, и лицо соседки. Время от времени дамы скрывались за веером, приглушенно ахая и нашептывая что-то друг другу на ушко. Потом выглядывали из-за опахала, и снова глаза их устремлялись на танцующую пару. Всякий, кого спросили о почтенных дамах, сразу бы назвал их фамилию. Это были мать и дочь Самойловы. Мать в свои пятьдесят лет была куда как резва и охоча до сплетен и прочих милых женских забав. Дочь ее, звавшаяся Катериной Ивановной, слыла особой одиозной, и хотя никогда не нарушала правил приличия, не сходила с языка у всего петербургского света. Ее ум и острый язычок отмечал даже сам месье Пушкин, назвавший Катерину Ивановну (разумеется, за глаза) Бритвой. Прозвище было подхвачено и весьма успешно эксплуатировалось (разумеется, так, чтобы не достигнуть ушей самой мадемуазель Самойловой). Находясь на балу у Радзивиллов, Катерина Ивановна изнемогала от справедливого негодования, поверяя свои мысли матушке:

— Позор! — приглушенно говорила она. — Взгляните, маман! Только слепой не поймет их связи!

— Вы уверены, Катрин? — пожилая дама на секунду выглянула из-за веера. — Репутация графа нам известна, но все же княгиня…

— Ах, маман! Да вы обратите внимание, как он держит ее руку! В то время когда надо соприкасаться только кончиками пальцев, он гладит ладонь и сжимает запястье!

Пожилая дама снова выглянула из-за веера:

— В самом деле… Ох, Катрин, у вас не глаз, а алмаз. Папенька тоже был куда как глазаст, Царство ему небесное… Но, действительно, какова!..

— Любая благоразумная женщина уже пресекла бы подобное, а она — подумать только! — улыбается. Какое же удовольствие, должно быть, доставляет им любезничать на глазах у мужа-простофили!

— Надо быть осторожнее с этой дамой, Катрин. Мы не званы к ней на обед в ближайшее время?

— Не беспокойтесь, маман, общение с ней нам не грозит, — сердито ответила Катерина Ивановна и посмотрелась в зеркальце, проверяя прическу. Младшая Самойлова не стала рассказывать маменьке, что княгиня Балакирева не так давно сказала (разумеется, очаровательно улыбаясь при этом), что избегает находиться рядом с мамзель Самойловой, так как боится подхватить некую болезнь — female sarcasm. А ведь еще месье Буаст говорил, что женская язвительность противна, как уксус в молоке. Когда доброжелатели передали слова княгини Катерине Ивановне, она ответила, что мадам Балакирева может не бояться — ум, это не заразно. Разумеется, и это высказывание было донесено адресату, и между двумя женщинами возникла стойкая неприязнь, которую они весьма умело скрывали под улыбками и любезностями при встрече.

Не меньшего негодования удостоился и партнер княгини по танцу:

— Ладно, княгиня, умным людям известно, что она — аморальная и хитрая женщина, — продолжала возмущаться Катерина Ивановна. — Но этот-то месье! Ему и тридцати нет, а он строит из себя пресыщенного ловеласа. Брамель в отвратительном питерском исполнении!

— Тут вы не правы, Катрин, — возразила матушка, и щеки ее порозовели даже сквозь белила и пудру. — Граф очень миловидный молодой человек. Во времена моей юности…

— Да-да, знаю, он имел бы огромный успех, — закончила Катерина Ивановна раздраженно. — Он и сейчас не страдает от его отсутствия! Оставьте, маман, вы же знаете, что для меня внешность ничего не значит. Я ценю лишь ум и красоту души.

— Поэтому вы до сих пор не замужем.

Теперь уже Катерина Ивановна пошла пунцовыми пятнами и с треском закрыла свой девичий веер — скромный, из слоновой кости, украшенной перламутром:

— И вовсе не поэтому! Фу! Вы просто ужасны, когда так говорите!

— Я пекусь о вас, милочка. А посему, оставьте свои наблюдения, и обратите внимание на генерала, он идет сюда. Улыбайтесь, Катрин! Улыбайтесь!

К оттоманке подошел важный господин с портретом государя на груди. Бриллианты, обрамляющие портрет, сверкали так, что окружали лицо генерала почти мистическим ореолом. Катерина Ивановна коротко вздохнула и заставила себя растянуть губы в улыбке.

Полонез кончился, и граф проводил Ночную княгиню к ее месту на диванчике, где благодушно ждал покинутый супруг. Поклонившись князю, граф прошел к группе товарищей, перехватив по пути бокал шампанского.

— Она великолепна, верно? — встретили его восторгами друзья.

— Кто? — делано удивился Владимир Алексеевич, потягивая вино.

— Ночная княгиня, черт побери! — пылко воскликнул Андрей Бельский, ближайший приятель и поверенный всех дел графа Боброва. — Ты все еще будешь отрицать, что между вами нет того, что наши европейские друзья зовут la relation intime?!

— Не буду отрицать, что ты слишком любопытен. И назойлив, как муха, притом, — лениво отозвался Бобров. — А кто вон та милая блондиночка? Судя по всему, она в свете впервые…

Друзья пустились в обсуждение прелестей незнакомки. Это занятие так увлекло их, что они не сразу заметили тучного мужчину в новеньком мундире, богато украшенном орденами. Мужчина страдал отдышкой и носил монокль. Подойдя к графу, он сунул монокль в глаз, отчего его круглая физиономия стала похожа на луну, вздумай та внимательнее приглядеться, что же творится на грешной земле.

Мужчина довольно долго рассматривал графа, пока тот не соизволил обратить на него внимание. Несколько минут они говорили по-итальянски, потом мужчина раскланялся и ушел восвояси. Бельский заметил, что его товарищ заметно помрачнел.

— Что случилось, Вольдемар? Этот каплун расстроил тебя?

— Прости, я и забыл, что ты ничего не смыслишь в итальянском, — усмехнулся Бобров.

— Твоя правда, мало смыслю, — засмеялся Бельский. — Но это ничуть не мешает мне волочиться за сеньоритой Петрой. А она, смею тебя заверить, еще ни разу не нашла, что мой язык дурен. Я имею в виду, итальянский.

— Ну да, конечно, — пробормотал Бобров.

— Так что тебе сказал твой знакомый?

— Боюсь, я попал в крайне невыгодное положение.

— Объяснись!

— Я должен деньги этому господину. О чем он сейчас любезно напомнил.

— И много ты ему задолжал?

Бобров назвал сумму.

— Бог мой!

— Только не надо комментариев. Я в свое время наслушался нравоучений отца, а затем и дяди.

— Вольдемар! Ты сошел с ума!

— Воистину, если рассказал об этом тебе.

— Не сердись, но… я не представляю… Сколько у тебя времени? Где ты раздобудешь такую сумму?

— Да уж не у тебя стану занимать.

— Ты надеешься, что кто-то ссудит тебе…

— Я женюсь.

Глаза у Андрея едва не выскочили из орбит.

— Что?! Прости, я, верно, ослышался?..

— Ничуть. Дело решенное. Я женюсь. К осени.

— На ком же?

— На Юлии Паниной.

— Кто это? Первый раз слышу.

— Подопечная моего дяди. Какая-то дальняя родственница, сирота. Дядя опекал ее, пока сам не представился. Фатальная девчонка. Мне заранее жутко.

— Ты встречался с ней?

— Раз или два. Давно, лет шесть назад.

— Хороша собой?

— Сущий уродец. Бледная, как смерть. Какие-то мышиные, серые волосы, водянистые глаза… Она очень больна. Но живуча, черт побери. Сколько времени я ждал известия о ее смерти, но смерть в планы этой мышки, похоже, не входит. Придется жениться.

— Вольдемар! Зачем тебе такое убожество?!

— У этого убожества достаточно денег, чтобы мне хватило на три жизни.

Бельский сильно в этом сомневался, но спорить не стал:

— Сколько ей лет?

— Никогда не интересовался. Что-то около осьмнадцати.

— И ты виделся с нею раз или два?

— Я только что признался тебе в этом.

— А теперь ты явишься к девочке и предложишь руку и сердце? — насмешливо спросил Андрей. — Ты воображаешь, что она с радостью их примет? Думается, барышня едва ли ответит на твои ухаживания.

Бобров самодовольно улыбнулся и похлопал приятеля по плечу.

— Вот увидишь, она будет счастлива. Представь — сирота, жившая затворницей и знавшая жизнь только по французским романам… И вот, в один прекрасный день она видит перед собой блестящего, как солнце, веселого и любезного молодого человека, который восхищен ею, который угадывает каждое ее желанье, который знает ее душу лучше, чем она сама себя знает… Что произойдет, когда этот молодой человек сделает ей предложенье? Она, не задумываясь, выйдет за него замуж и с любовью предложит ему все свои капиталы. И — заметь! — будет считать себя самой счастливой женщиной на свете.

Бельский рассмеялся:

— Должен ли я узнать твою физиономию в «блестящем как солнце, молодом человеке»? Но как ты узнаешь душу девушки лучше ее самой? По-моему, ты не самый прозорливый любовник на свете!

— Я хорошо знаком с домоправительницей барышни. Пара подарков старухе-ключнице — и я в курсе всего, что любит объект моего внимания. Как видишь, мне не обязательно проявлять чудеса прозорливости.

— Вот дьявол! Ты предусмотрел все!

Бобров принял восторги приятеля, как само собой разумеющееся.

Друзья попивали шампанское и провожали взглядами особо красивые фигурки, проносившиеся мимо них в танце. Перед ними мелькали точеные щиколотки, изящные ступни в атласных туфельках — прелестницы знали, как привлечь внимание, но остаться в рамках хорошего тона.

Бельский поморщился, заметив, что взгляды, которые барышни бросали в их сторону, предназначались не ему, а его другу. Заметил он и то, как граф лениво приподнимал ресницы, чтобы пронзить очередную красавицу холодным взором, столь модным в последнее время. Про себя Андрей решил поупражняться в метании подобных взглядов дома, перед зеркалом, а вслух сказал, с трудом скрывая досаду:

— В этой истории меня радует только одно — когда ты женишься, все эти кокотки наконец-то меня заметят. Ведь ты будешь потерян для них!

Бобров издал сухой смешок и щелчком сбил с рукава невидимую пылинку:

— Друг мой, не думаю, что какому-то существу, тем более, моей будущей серой жене, под силу заставить меня отказаться от привычек. Так что не питай иллюзий…

— Но, Вольдемар! Не будешь же ты по-прежнему волочиться за каждой юбкой, зная, что твоей супруге рано или поздно станет известно обо всем! Зачем тебе пытать удачи с чужими женщинами, когда у тебя будет жена?

Граф снова усмехнулся, смерив Андрея взглядом с головы до ног:

— И что — жена? Ты же не отказываешься пообедать в ресторации только потому, что дома у тебя хорошая кухня? — бросил он, повергнув Бельского в замешательство.

При всем деланном цинизме, Андрей был хорошим, неиспорченным малым, и еще не избавился от романтического отношения к женщинам. Тем более, посягательством на святыню казалось ему подобное пренебрежительное отношение к жене — существу, дарованному небесами. Но эти мысли Андрей оставил при себе, опасаясь насмешек со стороны товарища и его обвинений в старомодности убеждений. В душе он пожалел несчастную девочку, которой Бобров уготовил столь незавидную участь. Верно, она очень расстроится, когда после свадьбы обнаружит, что любовные дифирамбы мужа были только средством к получению ее состояния.

* * *

Отпустив извозчика, Бобров надвинул шапку на лоб, приподнял воротник и прошел три квартала пешком, чтобы сохранить инкогнито. Возле знакомого дома он задержался, бросив взгляд на окно гостиной. На подоконнике горела лампа, штора была завернута. Значит, путь свободен.

Бобров прошел с черного хода и трижды стукнул. Дверь тут же открылась, и его встретила горничная Ночной княгини — толстая и рябая крестьянская девка, у которой напрочь отсутствовала талия.

— Добрый вечер, Глашенька, — сказал Бобров, проходя мимо нее в полутемный коридор, ведущий в кухню, и стряхивая с рукавов налипшие снежинки.

Горничная коротко поклонилась, опустив глаза. Лицо ее хранило каменное выражение. Бобров в который раз подивился неприглядности служанки. «И на кой черт Оля держит возле себя такое чучело? Да-с, видимо, это тешит ее тщеславие — рядом с Глашкой она кажется ангелом красоты».

Бобров сбросил шубу на руки горничной и прошел на второй этаж, где находилась комната его любезной.

Он распахнул двери и оказался в нежных душистых объятиях. Две полуобнаженные руки обвились вокруг его шеи, подобно змеям, а пылающие губы покрыли его лицо тысячью поцелуев. Бобров не остался в долгу и, подхватив Ольгу Александровну на руки, перенес ее на широкую кровать под балдахином.

— Зима обещает быть долгой, — сказала Ольга Александровна, после того, как любовники, утолив страсть, пили горячий кофе. — К сожалению, муж решил вести дела из Петербурга, мы не сможем часто видеться. Лето Теодор хочет провести где-нибудь на юге, а осенью уезжает в Ниццу, врачи советуют сменить климат, у него последнее время неладно со здоровьем. Это займет месяцев пять, если не больше. Значит, в следующем сезоне вы можете бывать у меня каждую ночь. Вы рады, Вольдемар?

Бобров поставил на столик чашку и покачал головой:

— Боюсь, в следующем сезоне я не смогу уделять вам столько времени, мой ангел. Осенью я стану женатым человеком, поэтому некоторые ночи мне придется проводить в обществе законной супруги.

Лицо Ольги Александровны вытянулось, она села в постели, скрестив ноги по-турецки, а потом засмеялась так тихо и мелодично, как может смеяться только дама высшего света:

— Шутник! А я и поверила!

Владимир Алексеевич не ответил, чуть кривя губы и слишком внимательно разглядывая фарфоровую чашку, расписанную пастушками и овечками. Ольга Александровна перестала смеяться и нервно отбросила со лба кудри, продолжая, однако, придерживаться шутливого тона:

— Вы не перестаете удивляет, Вольдемар! Значит, снова испытываете? Разве еще не уверились в моих чувствах? Разве не поняли, что для меня в этом мире есть только вы?..

Ночная княгиня приникла к Боброву и страстно поцеловала в губы. Долгое время тишина в алькове нарушалась только вздохами и любовным воркованием.

По окончании насытившиеся любовники вытянулись на пуховых перинах, приходя в себя. Граф смотрел в потолок, заложив руки за голову, княгиня устроила чернокудрую головку на его плече. Когда она заговорила, голос ее звучал чуть хрипловато:

— Только прошу никогда больше так меня не пугайте, Вольдемар! Я не перенесу подобных намеков… по поводу вашей мифической женитьбы…

— Намеки имеют реальную основу, — сдержанно отозвался Бобров. — К осени я должен быть женатым человеком.

Ночная княгиня приподнялась на локте, вглядываясь любовнику в лицо: — Так это правда? Это не одна из ваших милых шуток?

— Увы, свет моих очей, — ответил Бобров с восточным пафосом.

Женщина заметно помрачнела.

— Вы не хотите отдавать меня другой? — ласково поддразнил Бобров.

— Глупо, но не хочу, — она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.

— Вам не стоит бояться соперницы, Ольга. Вы одна царите в моем сердце. Другой просто не может быть.

Она покачала головой:

— Все мужчины так говорят. Кто она?

— Вы не знаете ее. Банальная девица из провинции.

— Молода?

— Что-то около осьмнадцати лет, точно мне не известно.

— Красива?

Бобров засмеялся, уловив в голосе любовницы ревнивые нотки.

— Даже будь она хоть божественной, ей не сравниться с вами!

Ольга Александровна села в постели, теребя серьгу. Распущенные косы и непослушные пряди на висках придавали ей отчаянно юный вид. Бобров не удержался и коснулся пальцами упрямых завитков. Княгиня машинально отвернулась:

— Зачем вам жениться? Вы ведь никогда не питали интереса к семейной жизни!

Бобров вздохнул и убрал руку. Он предполагал тягостность этого разговора, но надо было решить все раз навсегда, чтобы в будущем избежать неприятностей.

— К чему такая спешка, Володенька? — голос Ночной княгини утратил свою царственность.

— Кредиторы досаждают. Я имел неосторожность сесть за карточный стол с господином ди Ревелем. Вы не знаете, но финансовые дела моей семьи не так уж хороши, как любят посудачить. Маменька не испытывает приятности к хозяйственным делам, да и я далек от них — наши имения в плачевном состоянии. Была надежда на дядюшку, но он решил иначе. Богатая жена — лучшее решение моих несчастий, путь к спасению, тропинка в дремучем лесу…

— Ваши метафоры раздражают меня сегодня, — перебила его любовница. — Сколько вы должны?

Бобров усмехнулся и ответил. Глаза Ночной княгини стали огромными. Некоторое время она молчала, что-то обдумывая.

— Столько денег я сразу собрать не смогу, но к лету…

— Это исключено, мадам. Я не возьму у вас ни рубля. К тому же, рано или поздно мне все равно придется жениться. Хотя бы для того, чтобы сберечь вашу репутацию.

«Не говоря уже о том, что в мои планы входит безбедная жизнь до старости, а не единичная уплата карточного долга», — мысленно добавил Бобров.

Ольга Александровна порывисто приникла к нему, он запустил пальцы в ее кудри.

— Боюсь, что потеряю вас, — прошептала она.

— Вам нечего бояться, ангел мой, — заверил ее Бобров. — Я знал столько женщин, что смог понять — все они одинаково пусты и никчемны. И только в вас вижу то, что созвучно моей душе.

Ночная Княгиня пристально взглянула на него, хмуря брови. Казалось, она пытается прочитать мысли любовника, чтобы определить — искренен ли он.

— Смотрите, Вольдемар, я не потерплю соперницы. Я верю, что женитьба — это необходимость, но берегитесь, если увижу, что вы забыли меня.

— Тогда вы пронзите мое сердце отравленным клинком? — пошутил Бобров.

— Нет, — ответила она серьезно. — Я погублю вашу жену.

 

Глава II

Окна в доме на Ямской закрывали зеленые шторы. Никто не гулял в саду, никто не выезжал отсюда по воскресениям, никто не приезжал с визитами. Зимой, когда Москва гудела в ожидании праздников, в доме было особенно тихо. Только дымила труба, да изредка в комнатах зажигались лампы. Летом, когда горожане стремились выехать за город, на лоно природы, дворник подметал садовые дорожки, по которым никто не ходил.

Но если бы кому-нибудь пришло в голову приглядеться внимательней, то можно было увидеть, как иногда из-за шторы в центральном окне на втором этаже кто-то — очень бледный, в белом платье — смотрит на улицу. Если бы кому-то пришло в голову спрятаться за огромным дубом в саду и смотреть, не отрываясь, в это окно, то можно было увидеть, как этот кто-то гладит стекло ладонью, будто просясь на волю из опостылевшей тюрьмы. И этот кто-то печально теребит пепельно-русую косу, заплетенную на провинциальный манер низко на затылке.

Но никто и никогда, во всей огромной Москве, не думал следить за окнами с зелеными шторами или прятаться в саду. Молочник проходил мимо, потому что его не окликали из-за ограды, почтальон не носил сюда писем, казалось, даже голуби облетали его стороной.

Кто же живет в этом доме?

Юлия Павловна Панина. Бедная богатая сирота. В доме почти не было прислуги. Только горничная Даша, старуха Меланья, повариха и конюх Федор, он же, по совместительству, дворник.

С семи лет Юлия Павловна жила в Москве безвыездно, под опекой графа Боброва Александра Алексеевича, который являлся ее дальним-предальним родственником. Сначала опекун навещал барышню три раза в год, привозил подарки — наряды, игрушки, сладости. Потом увлекся санаторными лечениями, и зачастил по заграницам. Постепенно его визиты становились все реже и реже. В лето, о котором пойдет речь, Юлия Павловна не получила от опекуна ни одного письма, хотя регулярно отправляла ему пространные послания, описывая свою небогатую событиями жизнь, справляясь о здоровье дядюшки, и вопрошая, когда он вернется в Россию.

— Это смертоубийство какое-то, — возмущалась порой Даша, полыхая черными малороссийскими глазами. — Нам бы в деревню, а то мы все в городе и в городе этом треклятом! Эдак моя барышня совсем зачахнет! Кушайте, голубушка!

И она подкладывала на тарелку своей воспитанницы еще один кусочек мяса, или еще одну паровую котлетку, или речную рыбку, запеченную в тесте.

Юлия Павловна вяло брала вилку и нож, долго крутила их, потом так же долго тыкала ими в приготовленную еду, а потом с виноватой улыбкой откладывала приборы. Аппетита у нее никогда не было.

Даша приходила в отчаянье, пытаясь накормить ее.

Барышня — бледная, изнеможенная, сидела в кресле у окна, укутанная, не смотря на жару, козьей пуховой шалью. Плечи ее слегка вздрагивали, как от озноба.

— Ну посмотрите, рыбка какая! — нахваливала Даша. — Бочок, прям, золотой! А огурчики! В пупырышечках, хрустят на зубках-то!..

— Дашенька, не хочется, что-то…

— Так и помрете у меня на руках! — в сердцах говорила Даша, убирая поднос с нетронутым завтраком.

Юлия Павловна только опускала голову.

— Вот появиться этот ваш родственничек, — продолжала тем временем Даша, яростно перестилая постель, — я ему все выскажу! Скажу, сам, мол, по балам и заграницам… а барышня моя…Ни тебе посиделок с подружками, ни тебе выездов в свет! Будь живы папенька с маменькой, давно бы уже замуж мою голубушку выдали!.. С такими-то синими глазками, с таким личиком ангельским вас сразу господа бы приметили. Граф какой, а то и князь!.. А вы, барин, скажу!..

— Представляю, как это будет выглядеть, — тихо засмеялась Юлия.

— Ну, хоть засмеялись! — порадовалась Даша. — Погулять нам надо, вот что. Одевайтесь-ка, барышня.

— Дашенька, я лучше так посижу… — попробовала отказаться Юлия, но горничная с шутками и прибаутками начала вытаскивать ее из кресла, подпирая крепким пухлым плечом.

Девушки уже дошли до порога, когда дверь неожиданно распахнулась. Маленькая старушка — сморщенная, как черепаха, и покрытая бородавками, как жаба, свирепо смотрела на Дашу. Закричала она тоже на Дашу, но от ее голоса Юлия Павловна вздрогнула и зажмурилась, будто слова старухи относились к ней.

— Ты спятила, девка тупоумная?! Куда собралась?! Забыла, что дохтора велели? Дома сидеть, а на улицу — ни-ни! А ну, обратно!

И уже совсем другим голосом, обращаясь к Юлии Павловне:

— Нельзя вам, нельзя, барышня. Золотая моя, серебряная… В креслице, давайте, вас посажу… неровен час еще перетрудитесь, устанете, отдышечка начнется. Что я тогда барину скажу? Что недоглядела кровиночку нашу? Что не усмотрела за ней, как он велел?.. А ты! — она обернулась к Даше, уперев сухонькие ручонки в бока. — Ты на кухню пошла, дубина стоеросовая! Пшла, говорю!

— Не надо, Меланья Агафоновна, — взмолилась Юлия Павловна. — Даша не виновата. Это я ее попросила… Пусть останется…

— Добрая вы, барышня, — Меланья грозно брякнула ключами, висевшими у нее на поясе. Связка была массивной. Казалось странным, каким образом худосочная старушенция выдерживает такую тяжесть. — Но ежели я о вас не побеспокоюсь, то точно пропадете. С такими-то дурами в услуженье! Пшла, Дашка, пока на конюшню не отправила!

Даша вспыхнула и выбежала из комнаты барышни, мелькнув черной косой. Юлия Павловна бессильно прикрыла глаза, опускаясь в кресло. На ресницы ее навернулись слезы, а старуха посмотрела на барышню почти с удовлетвореньем.

— И не ревите, не ревите, — грубовато сказала она. — О вашей пользе радею. Дохтор что сказали? Отдыхать больше. И чтобы лежать, а не шляться — прости, Господи! — по улице, как распутеха какая-нибудь.

Юлия Павловна совсем поникла, теребя косу с вплетенным синим бантом.

— Потом мне сами спасибо скажете, барышня моя, золотая-бриллиантовая, — ключница удовлетворенно кивнула и вышла из комнаты.

Благодарить ее Юлия Павловна не собиралась, но противостоять старухе не могла. Она отчаянно (как, впрочем, и все в доме) боялась мерзкую бабку. Опекун Юлии Павловны поручил Меланье приглядывать за домом в его отсутствие, и старуха, пользуясь долгим отъездом барина, забрала власть в свои руки. Она величала себя ключницей и решала все: что будет подано к столу, чем будет заниматься барышня после обеда, какого доктора и когда вызывать. Старуха была коренной москвичкой и прислуживала еще покойной жене опекуна, а сама барышня, как и ее горничная Даша нигде дальше порога не бывали. Поэтому Меланья и стала главенствовать в их маленькой общине, все больше притесняя не только прислугу, но и саму богатую наследницу.

Когда старуха ушла, в комнату проскользнула Даша, плотно прикрыла за собой дверь. Она сразу бросилась к барышне, доставая на ходу платочек.

— Ну же, солнышко мое, не плачьте, — уговаривала она Юлию Павловну. — Ушла старая ведьма, ушла. Мы и забыли о ней.

Юлия Павловна уткнулась Даше в плечо и только всхлипывала. Она была весьма впечатлительной и любая эмоциональная встряска, которую обычный человек пропустил бы мимо сердца, вызывала в ней бурю чувств, доводила до рыданий и обмороков.

Единственной радостью в жизни бедной богатой сироты была музыка. Музицировать она могла долго, не чувствуя усталости. Старый рояль в гостиной смеялся, стонал и пел под ее пальцами — тонкими, будто нарисованными. Бывало, слушая, как барышня играет, Даша удивлялась, откуда в холеных ручках ее хозяйки столько силы.

Горничная была нежно привязана к хозяйке, и, хотя по годам выходила старше лет на десять-двенадцать, относилась к Юлии Павловне по-матерински.

Однажды, почтальон, вопреки обыкновению, не прошел мимо дома на Ямской, а нерешительно потоптался возле литых ворот и подергал калитку. Вышел дворник и получил на руки письмо, надписанное четким крупным почерком. Дворник передал письмо кухарке, та — Меланье, а Меланья, вооружившись ножичком, вскрыла послание. Грамотности ее хватило только на то, чтобы прочитать по слогам первые строки, а прочитав, старуха успокоилась и засеменила в покои барышни. Юлия Павловна заканчивала утренний туалет и еще сидела у зеркала с распущенной косой, ожидая, когда Даша причешет ее к завтраку.

Ключница распахнула двери без стука и подозрительно оглядела спальню. Барышня и горничная замерли, как зайчата, обнаружены лисицей. Но ничего из ряда вон выходящего старуха не обнаружила и разочаровано вздохнула.

— От молодого барина письмо пришло, прочти, Дашка! — Меланья сунула Даше в руки письмо. — В деревню приказывает собираться. А по мне, так лучше бы нам дома, как дохтора велели…

Продолжая ворчать, старуха вышла из комнаты, не преминув громко хлопнуть дверью. Даша и Юлия Павловна переглянулись между собой, не веря ушам. Обычно письма приходили от старого барина — Александра Алексеевича, опекуна Юлии Павловны. Молодой барин — его племянник, никогда не общался с сиротой. Он приезжал один раз на похороны родителей Юлии Павловны, но даже не удосужился поговорить с ней, тогда еще девочкой.

— Помнишь, какой он красивый? — спросила Юлия Павловна Дашу. — Ты еще сказала, что глаза у него, как у фарфоровой куклы — голубые-голубые…

— Помню, — ворчливо ответила Даша. — И еще помню, как этот красавчик бранился на прачку, когда она плохо накрахмалила ему воротник.

Девушки прыснули со смеху, но тут же замолчали, опасливо поглядев на двери. Привычка Меланьи подслушивать была известна всем.

— Ну, почитаем, что он тут нам накалякал, — Даша развернула письмо. На правах приближенной барышни, горничная хорошо разумела грамоту и счет, поэтому прочитать письмо на русском языке ей не составило труда.

— Любезная барышня Юлия Павловна, — бойко начала она.

«…Примите мои искренние пожелания здоровья и прочее, и прочее… сим письмом, милостивая сударыня, прошу вас и ваше сопровождение выехать из Москвы в ***ское. Такова воля дядюшки, и мое собственное желание. Лето предстоит чудесное, мне бы хотелось, чтобы вы провели его в деревне. В июле я буду к вам сам, с наилучшими пожеланиями

Бобров Владимир Алексеевич».

— Удивительно… — Юлия Павловна широко распахнула синие, как васильки, глаза. — В деревню ехать просит. Что-то странное, верно?..

— Ладно, нам до барских странностей своим умом не дойти, — процедила сквозь зубы Даша. — А лето в деревне — это хорошо. Но почему дядюшка сам не отписался? Все молчит?

— Молчит, — вздохнула Юлия Павловна. — Две недели назад я четвертое письмо отправила, а ответа нет.

— Да-с, загулял наш старичок по загранице…

— Даша! — укорила горничную барышня. — Ну о чем ты, милая? Кто знает, что дядюшку задержало? Я вот волнуюсь, здоров ли он, а ты…

— Простите, простите, бриллиантовая моя. Так что? Собираемся?

Девушки весело захлопотали, раздумывая, что возьмут с собой. Вернее, хлопотала Даша, а Юлия Павловна так и сидела в кресле, на пальцах подсчитывая, сколько надо взять с собой книг и нотных рукописей. Наряды ее интересовали мало, так как из перемены туалетов у нее были по два платья на утреннее и обеденное время, и платье для ужина, называвшееся «вечернее». ***ское было родовым гнездом Паниных и находилось в Нижегородской губернии, среди живописных перелесков, рядом с Окой. Местечко очаровательное, но уединенное. Поблизости располагалось всего две-три деревни, а дорога из города была столь неухоженной, что лишний раз господа старались по ней не ездить. Другое дело, что Юлия Павловна радовалась и такой перемене, и готова была ехать по какой угодно ужасной дороге. До сих пор она посещала ***ское только зимой и то очень давно, но сохранила самые приятные воспоминания. Усадьба была уютной и благоустроенной, ее возвел отец Юлии по своему собственному прожекту, вложив в постройку немало денежных средств.

Юлия Павловна мечтательно вздыхала, вспоминая заснеженный сад вокруг дома с колоннами, где стояли копии греческих статуй и беседка вся в ажурных узорах. Как, должно быть, хорошо там летом! Можно сидеть на скамеечке среди зелени, вдыхать ароматы цветов, и читать любимых французских писателей. Сборы так захватили девушку, что Даша отметила подобие румянца, появившегося на щечках воспитанницы.

Ехать решено было на своих лошадях, и конюх Федор, он же, по совместительству, дворник и кучер, начал готовить карету к долгому трехдневному путешествию.

Провиантом озаботилась Даша. Чтобы не голодать в дороге и не питаться худой пищей в гостиницах, она пекла пироги с мясом и зеленью, варила цыплят и телятину, пекла ячменные лепешки и сдобные калачики, внутри которых запекалось яйцо в скорлупе. «Калачик разломите, яичко почистите и скушаете — что еще надо?» — объясняла она Юлии Павловне, а барышня лишь слабо улыбалась, покачивая головой.

На следующий день после важного письма Федор постучал в комнату барышни и вызвал Дашу для разговора, смущенно комкая шапку. Горничная вышла, поморщившись, и отсутствовала довольно долго. К тому времени, когда Даша появилась на пороге, Юлия Павловна уже извелась от нетерпения.

— Что там, Дашенька? — спросила она шепотом. — Никак Федя тебя под венец зовет?..

Даша, со странным выражением лица, села на скамеечку и подперла подбородок кулаком:

— Ох, моя золотая-бриллиантовая! Что расскажу-то!

— Ну, не томи! — заволновалась Юлия Павловна. Простонародной русской речью, благодаря Даше, она владела куда лучше, чем французским или немецким.

— Молодой барин вам для поездки карету прислал.

— Карету?!

— Эге. Федька сейчас мне показывал. Ца-арская карета! Сидения мягкие, пунцовые, кожей да бархатом обитые! А сзади ледничок пристроен, чтобы, значит, продукты в сохранности в пути были, да ларь для муки и круп. Да ящичек для кастрюлек-сковородок и протчего… Ну и красота, я вам скажу!

Юлия Павловна тут же загорелась осмотреть подарок. Правда, сразу ее желание удовлетворено не было. Девушки выждали, пока ключница отлучиться в кухню, и тихо, как мышки, пробежали коридор, лестницу и поспешили на конюшню. Барышня залилась румянцем и совсем не болезненно ахнула, увидев подарок. Обойдя карету кругом, она захлопала в ладоши и расцеловала в обе щеки сначала Дашу, а потом и Федора, который поспешно ретировался чистить и без того выхоленных лошадок.

— Даша! Ты посмотри, дверцы вызолочены! На окошках шторы!..

Забравшись внутрь, девушки упали на мягкие сидения. Юлия Павловна ладошкой погладила бархатные подголовники.

— Да тут спать можно! Мягче, чем на постели!

Горничная восторгов хозяйки не разделяла. Хмурясь, она проверила потайные ящички для нужных в дороге вещичек, поиграла шторами, обвела взглядом обитый сафьяном потолок.

— Чем это ты недовольна? — спросила Юлия Павловна, вольготно располагаясь на подушках.

— Думаю, с чего бы это молодой барин о нас, сирых, вспомнил? — кисло ответила Даша. — Расщедрился, ничего не скажешь…

— О чем ты, Дашенька? — Юлия Павловна вскинула брови. — Не чужие же мы люди. Папенька — Царство ему небесное! — Владимиру Алексеевичу как-то жеребца подарил… карабахского… Я помню.

— Долго отдарка ждать пришлось, — проворчала горничная, чтобы барышня не услышала. А барышня пообещалась сегодня же отписать щедрому дарителю, излив на него тысячу благодарностей.

Вскоре настал день, когда Юлия Павловна была со всеми предосторожностями выведена из дома и устроена в новой карете, закутанная всевозможными пледами и одеялами, и обложенная подушками под спину и локти. Барышня изволила даже засмеяться и пошутить, что очень обрадовало Дашу. Обрадовало ее и то, что ключница ехала другой подводой, чтобы приглядеть за вещами. Таким образом, девушки были избавлены от противной старухи на время путешествия.

Пока не выехали из Москвы, Юлия Павловна смотрела в окошечко, жадно разглядывая улицы, дома, редких прохожих. Потом ее разморило, она сладко зевнула и уснула крепко и спокойно, как никогда не спала дома.

 

Глава III

Василь выбрался с сеновала, потирая лоб. Голова со вчерашнего похмелья гудела, как колокола в праздничный день. Конечно же, он проспал утреннюю репетицию. И теперь проклятый немчин Генрих Иванович не откажет себе в удовольствии приложиться холеной ручкой ему по физиономии.

Пугнув куриц от крыльца, Василь зашел в людскую, где жили крепостные артисты. В полутемной комнате, при свете светильничка, брызгавшего маслом, он увидел на топчане Алевтину. Опять беднягу скрючило от очередного приступа. В прошлом году к ней просили местного доктора, но он даже отказался выписывать лекарства, сказав положиться на волю Божью. Василь сжал кулаки, вспоминая об этом.

Болезнь у Алевтины, как она сама шутила, была господская. Раз в месяц, а то и чаще, у нее по два-три дня были сильные головные боли и тошнота. Только в отличие от барынь ей никто не подносил микстуру в ложечке и не позволял отлеживаться, если ставили спектакль.

Василь с жалостью посмотрел на желтоватое лицо больной. Во время приступов у нее желтели даже белки глаз. Сегодня, видимо, немчин разрешил ее от репетиций. Что ж, и на том спасибо.

Рядом с Алевтиной сидел Евлампий, первый бас. Лысина его влажно блестела, на коленях лежала берестяная корона.

При появлении Василя, Алевтина попыталась прикрыть ветошью стоящий на полу таз. Его это разозлило. А то он не знает, что во время болезни ее рвет желчью.

Артисты жили все вместе, в одной комнате. Мужчины и женщины. Комната разделялась перегородкой. Пятнадцать человек с одной стороны, десять с другой. Василь прошел к своей лавке и вытащил из-под нее короб. Сверху лежала свежая рубашка. Снова Агаша постаралась.

Агаша — маленькая смуглая девушка пятнадцати лет. Тихая, забитая. Она преображалась только когда пела. А голос у нее был соловьиный. Однажды Василь дал в ухо Генриху Ивановичу, вздумавшему ни с того ни с сего самолично выпороть молоденькую певицу. Немчина слетел со сцены, а Василь получил свое на конюшне. Но с тех пор Немчина обходил Агашу стороной, по крайней мере, когда Василь был рядом. Зато самого парня хлестал по щекам часто и с огромным удовольствием.

После этого случая Агаша старалась всячески услужить Василю. Стирала его рубашки, если он не успевал их отобрать, таскала самые лакомые кусочки, которыми снабжала ее тетка — повариха на барской кухне. Василю это не нравилось. В ответ на его ворчанье Агаша только испуганно хлопала длиннющими ресницами, и пускала слезу. Василя это раздражало. Ее рабская покорность и преданность вызвали у него почти ненависть. Он пробовал убеждать, даже накричал однажды, но Агаша своих забот о нем упорно не оставляла.

Снова обнаружив выглаженную и надушенную рубашку, Василь не почувствовал благодарности и шепотом выругался.

— Проспал, Вася? — спросил Евлампий. — Уж как Немчина наш гневались, тебя не увидев. Готовься.

— Угу, — отозвался Василь, забирая рубашку, и комкая ее безжалостно.

— На вечернюю-то репетицию приди, Васенька, — мягко попеняла ему Алевтина.

Василь буркнул что-то непонятное и выбежал во двор, вдохнув полной грудью.

В отличие от прочих крепостных, артисты пользовались некоторыми вольностями. Они не работали на полевых и дворовых работах, не сидели в светелках за пяльцами и ткацкими станками. Репетиции оставляли достаточно свободного времени. Как, например, сейчас.

Генрих Иванович любил работать утром и вечером, а обеденное время предпочитал дремать в кресле на терассе или почитывать дрянной заграничный журнал.

Василь прикинул по солнцу и удовлетворенно кивнул. Хватит время добежать до речки, выкупаться и еще поваляться на сеновале.

По пути он зачерпнул в колодце воды и напился. От ледяной воды заломило зубы, но в голове немного прояснилось. Остаток из ведра Василь опрокинул себе на голову.

— У-х-х! — фыркнул он, отряхивая мокрые кудри.

Из окна девичьей послышался смех.

Василь посмотрел в ту сторону исподлобья. Вечно девки вместо того, чтобы нитки перебирать, в окно таращатся.

Он торопливо перескочил через ограду свинарника и вышел в поле.

Солнце палило, нагревая травы до сладкого медвяного запаха. Было так чудно, как бывает только в середине лета.

Василь сшибал сапогами головки глазастых ромашек. Они бесили его своей свежестью и радостью. Хорошо цветам безмозглым. Нет у них сердца, душа у них не болит. Он и сам предпочел бы стать таким вот беззаботным цветочком. Васильком во ржи.

Василь криво усмехнулся, потер лоб и свернул по еле заметной дорожке к реке.

На берегу он разделся и прыгнул прямо с обрыва, подняв тучу брызг.

Холодная вода окончательно привела в чувство. Короткими саженками Василь переплыл реку туда и обратно. Мышцы наливались благодатной усталостью. Чтобы вымотать себя еще больше, он проплыл сколько-то против течения, пока совсем не выдохся.

Озябший, дрожащий, он выполз на берег и развалился на песочке. Немчин, белесый, как заяц, не раз желчно называл его мавром. Но это была неправда. Цвет кожи у Василя не был черным или кофейный, какой бывает обычно у восточных жителей. Волосы — да, чернее сажи. Даже с синим отливом. И глаза — черные, с голубоватыми белками. Но кожа — просто смуглая. Золотистая от загара и природы. Наследство матери-цыганки.

Василь плохо помнил ее. Домашние рассказывали, что он похож на мать, как две капли воды. Нянька Серафима не раз повторяла, что если на мать похож, то счастливый. Не сбылись ее приметы. Ни одна не сбылась.

Он перевернулся на живот, подставляя солнцу последние невысохшие капли между лопатками. Где-то сейчас нянька? Дома? Или продали молодые хозяева?

От подобных мыслей радости не прибавится. Василю снова захотелось прыгнуть в реку, чтобы наплаваться до одури, то отупения. И не думать ни о чем. Вчера выдали водку по случаю скорого приезда барина. Василь выпил все, что досталось. И свою порцию, и Агашину. А потом пьяный и благостный завалился на сеновал. И ни одной горькой мысли!..

Зато сегодня…

Василь поднялся, лениво стряхивая с ляжек песок. Залез на полусгнившее бревнышко, служившее мостком. В воде отразилось его поджарое смуглое тело. Широкие плечи, узкие бедра, ноги длинные и ровные, как у греческих статуй в усадьбе. Отчаянно стесняясь самого себя, Василь стал рассматривать отражение. Красивый? Кто знает. Многие говорили об этом. Но, попробуй, разберись — может, врут. Он задумчиво повернулся одним боком, потом другим, поднял руки над головой… И тут на всю реку прозвенел насмешливый девичий голос:

— Эй, Вася-Василек! Плыви к нам! Промок, поди? Так мы тебя высушим!

Василь в два прыжка скрылся в кустах, ругая себя на чем свет стоит. Вслед ему неслись веселые вопли и хохот деревенских девчат.

Поспешно натягивая штаны, Василь в который раз недобро помянул весь женский род. Девки с утра ходили за грибами, и вместо того, чтобы прилежно исполнять урок, вышли на речку, отдохнуть. А он тут перед ними скачет, в чем мать родила.

— Вася-я! — он узнал голос самой острой на язычок девки в округе. Христя-песенница. С ней он несколько раз пел в церковном хоре. Она ему прохода не давала, задирая по всякому поводу.

— Вася! — кричала Христя на потеху подружкам, сложив ладошки перед губами. Звонкий голос весело летел над рекой. — В неделю у нас гулянье будет! Приходи, может, споемся!

— Да ну тебя! — огрызнулся Василь через плечо, забирая сапоги и на четвереньках поднимаясь по отлогому берегу. Весь отдых испортили зубоскалки.

* * *

— Швайн! — встретил его Немчин крепкой пощечиной. — Опять опоздаль! Почему не в костюме? Немедленно на сцену!

На сцене уже стояла Агаша в греческом одеянии и на котурнах. На лице ее застыла обычная испуганная маска. Она робко улыбнулась Василю и приняла позу.

Генрих Иванович взмахнул тростью, оркестр заиграл дуэт Париса и Елены. Начинала Елена, то есть, Агаша.

При первых же тактах она совершенно преобразилась. Куда девалась забитая крепостная девочка? Вместо нее на сцене мучилась от любви и совести царица.

— Не могу преступить долга, но умираю от страсти!.. — пела Агаша, протягивая к Парису руки. Глаза ее наполнились слезами, щеки раскраснелись. Василь в который раз невольно изумился ее актерскому таланту. За кулисами благоговейно замолчали. Даже дворовые, подметавшие дорожки возле веранды, остановились, раскрыв рот.

Немчина довольно качал головой в такт и прикрывал глаза белесыми ресницами. Лицо у него было довольное, как у кота, объевшегося сметаной — круглое, белобрысое, с редкими бачками на розовых висках.

Василю было плохо и противно. Он запел, но сразу почувствовал, что не вытянет. Генрих Иванович разразился проклятьями. После третьей попытки Василь получил очередную порцию пощечин и был с позором изгнан за кулисы. Навстречу ему попался Евлампий, изображавший Менелая. Берестяная корона то и дело сползала на затылок с лысой макушки. Он дружески ткнул Василя в плечо и подмигнул.

Василь сел прямо на пол и равнодушно следил за репетицией. Покойный барин любил оперу. Эта была его собственного сочинения и называлась «Прекрасная Елена». Василю музыка казалась слишком напыщенной, но его мнения никто не спрашивал.

Говорили, что вскоре должны были приехать именитые гости, поэтому репетировали целыми днями. Немчин похудел и осунулся, стараясь поспеть везде — ругал художников, готовивших декорации, плотников, строивших сцену, крепостных артистов. Он самолично следил, чтобы каждый певец выпивал в день не меньше трех сырых яиц, разболтанных с медом, для укрепления голоса.

Прошло несколько часов, и лица хористов покраснели и залоснились. Танцоры были в поту. Наконец, Немчин устал и сам. Обругав еще раз всю труппу, он отпустил крепостных артистов отдыхать.

Разговаривая между собой, актеры и актерки разбрелись по двору, некоторые зашли в людскую, но большинство расположились на завалинках, подставляя лица теплому июньскому солнышку, уже коснувшемуся краем леса. Василь не удивился, когда возле него оказалась Агаша.

— Ты не заболел? — прошептала она, смущаясь до слез. Плечики ее горбились, она теребила концы платочка, которым подвязалась после репетиции. Она всегда носила платочек. Беленький, чистенький. В его обрамлении личико девушки было похоже на горчичное зернышко. Но Василь не ощутил ничего, кроме раздражения.

— Нет, не заболел, хорошо себя чувствую, — ответил он, стараясь говорить приветливо.

— Если простыл, я тебе молока с медом сварю… — Агаша умоляюще вскинула на него глаза и тут же потупилась.

— Не надо, спасибо. Иди, отдыхай.

Он ускорил шаг, хотя сам не знал, куда пойти. Только бы подальше от нее. От ее собачьей преданности и обожания. Он не оглядывался, но знал, что Агаша смотрит вслед. Может, даже плачет. Глупая, сама виновата.

Василь зашел за амбар и присел на корточки, чувствуя огромное желание напиться, чтобы проклятые мысли вылетели из головы.

— Не жалко девку? — спросил Евлампий, который сидел здесь же на бревне и курил трубку. Немчин запрещал курить, но Евлампий ухитрялся спрятаться от его бдительного белесого ока.

Василь бешено посмотрел на старика, который с наслаждением затягивался, причмокивая и потирая лысину.

— Ух, как зыркнул! — Евлампий захихикал. Он был в прекрасном расположении духа. — Хорошая девка. Зря ты так. И по тебе сохнет…

— Вздор! — вспылил Василь, невольно краснея.

— Как же! — поддел Евлампий. — Все уж видят, как она поет-старается для тебя…

— Дурак ты! — сказал Василь, вскочил и пошел прочь.

За околицей он побрел к перелеску. В деревне дымились печки, долетал запах щей и рыбы. Василь брел без тропки, то и дело натыкаясь на стволы берез, как слепой. Слезы душили его, но плакать было стыдно, пусть никто и не видит. Заболела голова. Василь сжимал виски, но боль не проходила.

В это лето в июле ему должно было исполниться восемнадцать. Отец часто говорил, что в день восемнадцатилетия подарит ему весь мир. Вот и подарил.

Старуха из дома на окраине приняла у него медяк и вынесла склянку с настойкой. Василь спрятал ее под рубашку и пошел к любимому местечку на реке, на обрыв. Старуха была мастерица по части крепких напитков, и тайком ссужала бражкой, наливками и настойками сельских и крепостных. Василь не раз бегал к ней, чтобы забыться от дурных мыслей.

Привалившись спиной к стволу ивы, согнувшейся над самым омутом, Василь несколькими глотками опустошил бутылку. Настойка обожгла горло и желудок, и ледяная хватка, сжимавшая нутро, слегка ослабла. Хмель быстро ударил в голову, но отчаянье не проходило.

Василь посмотрел на темную реку под обрывом и подумал: утоплюсь. Воображенье живо нарисовало ему, как он прыгает в реку и плывет ко дну, сколь есть сил. Потом агония, потом забытье. Он подполз к краю, уцепился за ствол ивы и свесился вниз. В самом деле, упасть, что ли? Кто по нему плакать станет? Алевтина? Агашка? Христя-песенница? Да тьфу на их слезы.

В кустах зашуршало, и Василь увидел парня и девку, бредущих по тропинке. Они ни о чем не говорили, а просто шли рядышком, глядя под ноги. В руках у девушки было лукошко, прикрытое полотенцем. Наверное, несла что-нибудь в усадьбу, а парень побежал провожать. Парочка не заметила Василя, а он замер, провожая их взглядом и закусывая губу. Когда парень и девушка скрылись за поворотом, топиться расхотелось.

Василь встал на колени у ивы и зашептал:

— Господи, не оставь меня. Прости за страшные мысли и укрепи на этом пути. Пошли хоть кусочек Твоей милости. Пошли ангела в помощь, чтобы беды переносились легче. Пошли ангела во спасенье души.

Выпивка сделала свое дело. Голова отяжелела, мысли стали путаться. Василь с трудом дотащился до усадьбы, спрятался от сторожа, который топал в сторожку, а потом прокрался в потайное место — сеновал над коровником. Сюда мало кто лазал, потому что надо было переносить тяжелую лестницу через весь двор. Но у Василя была своя лестница, которую он стащил у мужиков-древорубов и прятал в траве.

Укрывшись на сеновале, он уснул в слезах, мысленно повторяя про себя: «Пошли ангела во спасенье… пошли мне ангела…».

Сквозь сон ему слышались крики, пение «Многая лета», хлопанье дверей. Василь перевернулся с боку на бок, но спать уже расхотелось. Голова немного гудела, хотя не так, как вчера. Василь подскочил и сделал несколько динамичных движений — английская традиция. Они с отцом этому в Лондоне научились. Заряжает бодростью на весь день.

Помахав руками и разогнав кровь, Василь скатился с сеновала и убежал к реке, радуясь, что никто не попался по дороге. Наплававшись, он стал прыгать по берегу, чтобы согреться.

За этим занятием его застал Якуб Гаврилыч, управляющий поместья.

— Васька! — крикнул он, перегнувшись через борт двуколки. — Хорош баловаться! Сбегай в Машенькино, скажи старосте тамошнему, чтобы всех плотников живо в усадьбу гнал! А я в Красное поехал!

— Так сейчас репетиция… — начал Василь, но управляющий замахал руками: — Какие репетиции?! Хозяйка приехала! Завтра Иваныч концерт дает, а декорации у него, вишь, еще не готовы! Давай, скорой ногой слетай, я один везде не успею!

Гораздо приятнее пробежать три версты лесом, чем получать от Немчины зуботычины. Поэтому Василь помчался исполнять приказ управляющего едва не с радостью. Пока добрался до деревни, пока нашел старосту и вернулся с плотниками — солнце перевалило за полдень.

Возле поместья Василь увидел карету с позолоченными вензелями на дверках. Конюхи смазывали колеса и проверяли спицы, таращась на богатый экипаж. Василь, не раз путешествовавший с отцом, сразу оценил все удобства транспорта. «Знатная, видать, барыня! — подумал он с усмешкой. — Не хочет старые кости в тарантайках тревожить». Дворня металась, как угорелая. Хозяйка не предупредила о приезде, и теперь крепостные спешно трясли перины, мели дворики и суетились в кухне.

Как и обещал управляющий, Немчине было не до репетиций. Из сада доносились его визгливые вопли — там устанавливали сцену и декорации. Артисты блаженствовали, предвкушая свободный от побоев и ругательств вечер.

В этот раз Василь решил расположиться на сеновале с удобствами и заскочил в людскую, чтобы забрать подушку и одеяло.

— Вася! Барышня к нам приехали! — встретили его веселым гомоном. — Глянь, какое колечко Агаше подарили!

Агаша, окруженная крепостными, так и сияла от удовольствия. Василю было не интересно, но девушка подошла, пришлось смотреть. Серебряное колечко, с голубым непрозрачным камешком. Бирюза. На смуглой ручке Агаши камешек выделялся особенно ярко.

— Красиво, — сказал Василь. — Добрая барышня, видно.

— Добрая, добрая, — сказала Алевтина. — А уж хорошенькая какая! Беленькая, душистая… Вот только, больная, по-моему.

— Ничего, не помрет. На воды съездит и поправится, — отрезал Василь.

На него перестали обращать внимания, обсуждая приезд хозяйки. Василь воспользовался этим, сгреб подушку и одеяло и вышел. Если повезет, никто его не увидит, и никто не будет мешать. По-крайней мере, до завтрашнего утра.

Во дворе не было ни души. Василь мгновенно забрался на крышу и сбросил лестницу в траву. Прежде, чем нырнуть внутрь, он еще раз оглянулся. Оглянулся — и замер. По двору шел ангел. Ангел в синем бархатном халате. Его поддерживали под руки румяная девка с одной стороны, и противная старушонка, вся в бородавках, с другой.

У ангела было белое, как снег, лицо и огромные глаза под собольими бровями. Это самое прекрасное, неземное лицо, обрамляли распущенные косы. Пепельные, как мех белки зимой. Косы струились до бедер, завиваясь на концах мягкими кольцами.

Василь жадно уставился в чуть распахнувшийся на груди вырез халата и тут же устыдился столь низменных мыслей. От груди его взгляд переместился ниже, туда, где в складках одежды мелькнула белая ножка, обутая в отороченную мехом туфельку и казавшаяся чудом красоты.

Василь смотрел на ангела, пока тот не скрылся в баньке, а потом рухнул плашмя, в сено, по-дурацки улыбаясь. Он чувствовал себя необыкновенно легким, словно все беды и горести, выпавшие на его долю, исчезли сами собой. Но разве такое бывает?!

Он не смог лежать на сеновале. Сон как рукой сняло. Вскочил и лихо спрыгнул на землю. Ноги дрожали, требуя бешеного бега, заплыва против течения, драки, пляски, наконец. Он представил белое тело, прикрытое одними только распущенными косами, и задрожал. Даже сердце дрогнуло от невыносимой сладости. Василь подбежал к бочке с дождевой водой и несколько раз макнулся туда головой. Вода была протухшая, но он не заметил.

Через двор пробежала Палашка, обычно помогавшая на кухне. Взглянула — и покатилась со смеху, вид у парня был уморительный.

— Ты куда это, вострошарая?! — поймал ее за подол Василь.

— Пусти! — заверещала Палашка, стреляя глазами. — Не видишь, барышне полотенчико несу!

— Барышня, значит, в баньке?

Палашка вырвалась и юркнула за тяжелую дверь. На Василя пахнуло распаренной мятой и березовым духом.

Шатаясь, как пьяный, он добрел до крыльца и уселся возле будки. Кудлатый пес Буян, ластясь, ткнулся мокрым носом. Василь тихо засмеялся и сгреб старого пса в охапку, вжимаясь лицом в свалявшуюся шерсть. Буян взвизгнул, не ожидавший такой нежности, и стал облизывать лицо парня. Василь тискал собаку, а слезы сами собой лились из глаз. Прекрасный ангел одним своим появлением подарил ему такую светлую и чистую радость, какой, верно, никогда не бывало на свете.

День прошел в страшной спешке. Плотники ставили декорации, Немчин носился, как черт из преисподней — орал, ругался, топал, и в гневе прикладывал холеную ручку к физиономиям крепостных.

Актеры распевались самостоятельно, перетряхивали костюмы и гримировались. Алевтина, как самая умелая, подводила певцам и танцорам глаза и брови, пользуясь самодельной краской из сажи с конопляным маслом, щедро посыпала пудрой и румянила щеки.

Наконец, все было готово. Канделябры по краю сцены горели десятками свечей, занавес нетерпеливо подрагивал, потому что у Матюши дрожали от волнения руки, и он то и дело ненароком дергал шнур.

Василь поглядывал в щелочку занавеса.

Барышня Юлия Павловна уже сидела в кресле, обложенная под локотки подушками. Ее бледное лицо в обрамлении темных волос казалось мраморным. Время от времени ресницы ласково опускались, и губы трогала нежная улыбка. Случалось это редко, только тогда, когда барышня разговаривала с горничной, примостившейся у ее кресла на скамеечке.

— На место, на место, швайн! — зашипел, пробегая мимо, Генрих Иванович, награждая Василя подзатыльником.

Василь ушел за кулисы.

Занавес поднялся.

Спектакль начинался с танца харит. Балерины в полупрозрачных одеяниях кружились по сцене, а хор распевал гимн в честь трех великих богинь — Геры, Афины и Афродиты.

Потом появились сами богини и заспорили, кому достанется золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей!». Так как никто из богов не мог их рассудить, спорщицы решили спуститься на землю, чтобы призвать к ответу царевича Париса и выяснить, кто из них красивее.

Василь глубоко вздохнул и сделал шаг вперед.

Юлия Павловна сидела прямо перед сценой. Василь совсем близко увидел бледное лицо с тонкими чертами. Но неверное пламя свечей изменило все цвета, и он снова не смог разобрать, какого цвета глаза у барышни.

Василь… нет, Парис, принял золотое яблоко раздора у крохотного сатира и запел.

Юлия Павловна схватилась за сердце, чувствуя, как оно затрепетало тонко-тонко. Другой рукой она сжала пальцы Даши. Но не только на нее произвело впечатление пение юноши:

— Аки ангел… — прошептала Даша, и нижняя губа ее мелко задрожала.

Совершенно неземной голос, серебристый, переливчатый поплыл в душистых июньских сумерках. Он звал, манил, упрашивал, обещая счастье и несказанную радость.

Василь пел, не отрывая взгляда от барышни, и ему казалось, что слова арии сами собой рождаются на устах. Никогда еще ему не пелось так легко и вдохновенно. В глазах Юлии Павловны появились слезы, одна из них медленно скатилась по щеке. Василь невольно протянул руку, будто хотел смахнуть ее.

— Я жду любви, ищу, но тщетно…

Юлия Павловна слабо вскрикнула и вдруг упала на подушки. Даша вскочила и принялась растирать ладони хозяйки — та была в глубоком обмороке. Потрясение от прекрасного голоса и музыки оказалось слишком велико для ее впечатлительной и слабой натуры.

— Несите, несите же, дуры! В спальню несите! — закричала Даша на девок, приглашенных служить барышне, но теперь бестолково и испуганно жавшихся в сторонке. — Тьфу, древорукие! Да мужика позовите, мужика!

Василь одним прыжком перемахнул канделябры, оказался возле кресла барышни и остановился, пританцовывая на месте и не решаясь ее коснуться. Даша пихнула его в плечо:

— Тащи в дом, барышне плохо! Что встал?!

Василь осторожно и в то же время нетерпеливо приподнял легкое тело. Волосы, похожие на пепельные волны, коснулись щеки, и он ощутил нежный, едва уловимый запах чего-то легкого и свежего и терпкого. Бледное лицо оказался совсем рядом с его лицом. Висок с голубой жилкой находился в опасной близости от его губ. Василь несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь унять охватившее его возбуждение.

— Легче неси! — шипела Даша, награждая своих помощниц гневными взглядами, а порой и тумаками. — Ду-уры! Что вытаращились? За доктором пошлите!

Василь поднялся на крыльцо, Даша открыла и придержала двери, а потом побежала веред, указывая дорогу. Василь впервые зашел в господский дом. Он мало что заметил вокруг, только войдя в спальню барышни еще сильнее ощутил горьковатый аромат.

Даша зажгла свечку, и он с благоговением опустил девушку на постель. И остался стоять у изголовья на коленях, не в силах оторвать взгляда от прекрасного неземного лица.

— Что с ней? — спросил он с волнением.

— Что-что! — в сердцах бросила Даша, бегая по комнате. — Совсем ягодку мою заморили в городе этом треклятом! На, подержи!

Она сунула ему бутыль и вытащила пробку. Резкий запах нашатыря ударил в нос, Василь не удержался и чихнул. Даша смочила платок в нашатыре и помахала им перед лицом барышни. Сначала Юлия Павловна лежала неподвижно, потом чуть отвернула голову, морща носик.

— Барышня, миленькая, — ласково позвала Даша, растирая ее холодные ладони, — ну-ка, открывайте глазоньки!

Потом горничная спохватилась и принялась расстегивать платье барышни, чтобы ослабит корсет. Впопыхах она совсем забыла про стоящего рядом парня. Василь, словно в угаре, успел увидеть два нежных холмика, таких белых, каким, наверное, и первый снег не бывает. Он не сдержался и коснулся кончиками пальцев плеча Юлии Павловны, за что сразу же получил крепкий подзатыльник от Даши. Горничная схватила его за волосы и поволокла к дверям.

— Ты чего творишь, ирод! — зашипела она, выталкивая Василя вон из комнаты. — Ты думай, к кому лапы тянешь!

В это время девки, наконец-то, привели сельского лекаря. Василь знал его, он приходил к Алевтине. Даша подхватила лекаря под руку, провожая к постели, и показала Василю кулак через плечо.

Василь вышел, пошатываясь. Возле крыльца толпились актеры, все в гриме и костюмах, все испуганные. Они бросились расспрашивать, но Василь растолкал их и убежал вон из усадьбы. Ему никого не хотелось видеть, не то что разговаривать. От реки тянуло сыростью, но он не чувствовал холода, переживая радость и страх одновременно.

Странная это была картина: юноша в напудренном парике, с жирно обведенными сажей глазами и накрашенными помадой щеками, в блестящем камзоле по моде прошлого столетия, в тонких чулках и туфлях на котурнах бродил между берез и шептал что-то, припадая к белым стволам.

В каждом белеющем пятне ему чудилась Юлия Павловна. Юлия Павловна… Даже имя ее звучало, как песня, как заклинание. Василь снова и снова повторял ее имя на разные лады. Ему казалось, что он сходит с ума. Но другого объяснения охватившему его чувству он найти не мог. Хотелось бежать куда-то, совершить чудо, подвиг. Взлететь до луны и там петь.

Василь вышел на берег обрыва, где росли старые ивы, клонившиеся к самой воде. Ему очень нравилось это место. Здесь все напоминало Венецию, город, где он однажды побывал с отцом.

Луны не было, но звезды горели особенно ярко.

Не в силах сдержать чувств, Василь запел. Это была итальянская песня. Ее пели гондольеры, и она очень нравилась отцу. Итальянского языка Василь не знал, но память удержала все слова. И эта песня подходила к сегодняшней ночи, как нельзя лучше — от нее дрожало и сердце, и душа.

На следующий день Василь проснулся с жестоко саднящим горлом. Доложили Немчину, он прибежал сам, заставил открыть рот и поспешил снова вызвать доктора. Доктор прописал противное лекарство, которым надо было смазывать глотку.

Как только доктор уехал, повариха вылила в помои «басурманскую бурду», и принесла Василю полосканье — настойку подорожника, чистотела и березового листа.

Василь втайне радовался легкому недугу. Его разрешили от репетиций, и теперь он целиком и полностью был предоставлен себе. В другое время пошел на речку или провалялся на сеновале, но не сейчас. Дождавшись, пока крепостные разбрелись по своим делам, он прокрался к усадьбе и спрятался на заднем дворе за амбаром, поглядывая на дверь, ведущую к черному крыльцу барского дома. Парадным крыльцом пользовались в редких случаях, поэтому барышня или ее горничная должны были выйти здесь.

Ждать ему пришлось долго. Только ближе к полудню Даша соизволила показаться, потягивающая чай из глиняной обливной чашки.

Василь неслышно выскользнул из-за амбара и пошел по двору, будто бы только-только явился. За ним увязался Буян. Василь потрепал его по лохматым ушам, поздоровался с горничной, отвесив почтительный поклон, и спросил:

— Что барышня?

Женщина смерила его сердитым взглядом:

— А тебе какое дело, морда цыганская?

Василь вспыхнул, но промолчал, хотя кровь в нем так и забурлила.

— Ты, тетка, видно, сильно в жизни несчастная, — сказал он, как можно ласковее.

Черные малороссийские брови сошлись на переносице, женщина засопела, разглядывая Василя исподлобья.

— Я к тебе по-хорошему, по-доброму, а ты ругаться… Эх, тетка, тетка… — Василь присел на крыльцо, поглаживая Буяна, который тут же развалился на солнце, подставив пузо, чтобы почесали.

— Ты чей будешь? — спросила Даша уже добрее.

— Здешний, — ответил Василь, мысленно поздравляя себя. — Крепостной я.

— Не похож на крепостного, раз без дела шатаешься, — поддразнила горничная. — Дворовый или как?

— Нет, музыкант. Песенки перед барином пою.

— Подожди, подожди… Не ты ли, морда черная, барышню мою до спаленки давеча нес?

— Что, не узнала? — Василь посмотрел бесстрашно и ухмыльнулся.

— Как уж узнать-то, — обиделась Даша. — Когда пел — беленький был, как кочрыжечка, а теперь…

— Какой есть, — перебил ее Василь. — Что барышня-то, скажи? Лучше ей?

— Лучше, — Даша совсем забыла про чай и теперь крутила в руках кружку, не зная, что с ней делать. — А с голосом что? Сорвал от усердия?

— Простыл, — вздохнул Василь. — Влетело мне от Немчина…

— От кого?

— От Немчина. От куратора нашего, Генриха Ивановича. Видела, белый такой, на зайца похожий? Как раз по твоему вкусу…

Даша засмеялась и села рядом с ним.

— Тебя как зовут, паря? — спросила она.

— Чернов Василий.

— Васька, значит? Василек?

Василь посмотрел на горничную и улыбнулся как можно теплее. Женщина поперхнулась, закашлялась и покраснела, как рак. Потом засмеялась:

— Ух, глазастый! И глазки-то, как на картинке! Но нахал ты, паря, отменный! Смотри, как бы руки не отшибли за такие делишки!

Василь сделал вид, что ничего не расслышал.

Вскоре они с Дашей болтали, как старые знакомые. Горничная нашла в лице крепостного певца отменного слушателя. Его интересовало все — и где жили, и как доехали, и почему барышне неможется. Даша даже поделилась своими обидами на опекуна Юлии Павловны, и слово в слово повторила московскую обличительную речь.

— Приедет, все ему выскажу! — подкрепляя грозное обещание, она взмахнула рукой, чуть не выплеснув остывший чай.

«Спятила, тетка?» — хотел спросить Василь, но тут раздался свирельно-нежный голос, зовущий «душеньку Дашу», и горничная умчалась быстрее, чем успела узнать, что старый барин Александр Алексеевич преставился на минувшее Рождество.

 

Глава IV

Василя тянуло к барышне неимоверно. Освобожденный от репетиций, он выслеживал ее, как охотник дичь. Когда она гуляла с Дашкой по саду, он обычно прятался за кустами и в запущенных клумбах, проползая по-пластунски под лопухами и репейником. Если барышня завтракала, он пристраивался во дворе, чтобы хоть издали посмотреть на пепельную головку, украшенную синей лентой. Иногда барышня отдыхала в беседке. Это было особенно приятно, потому что тогда он мог видеть ее всю, не опасаясь быть обнаруженным. Он стоял в кустах сирени, как статуя, не смея шелохнуться и не чувствуя усталости.

Ах, какая она! Белоснежная и пепельная… а глаза должны быть синие. Непременно синие.

Он повторял это, как заклинанье. По ночам она снилась ему. Снилось одно только ее лицо, белоснежное, с удивительными глазами-звездами под соболиными бровями. И он просыпался, ощущая, как дрожит от нежности сердце. Чудо, как хороша!

В то утро Даша вывела воспитанницу в беседку. Саму ее ждали важные дела — стирку белья и одежды барышни она крепостным девкам не доверяла. Пообещав Юлии Павловне, что каждые полчаса она будет навещать ее, Даша удалилась, не заметив, что оставила девушку не одну.

Рядом с беседкой, на привычном уже месте стоял Василь. Горло у него уже прошло, но он соврал Немчине, что еще саднит, и выгадал денек рядом с барышней. То есть не рядом, а подле нее. И даже не подле, но это не важно.

На Юлии Павловне было белое утреннее платье. Шляпу она сняла и положила рядом с собой. Ее пепельные волосы, перехваченные лентой пониже затылка, спадали до самой талии. Хотя день выдался жарким, девушка зябко куталась в пуховый платок. На коленях ее лежала книжка, но Василь готов был поклясться, что барышня не прочитала ни одной строчки.

Он неловко пошевелился, и Юлия Павловна подняла голову. Василь застыл, надеясь, что его не заметят. Но Юлия Павловна отложила книгу, встала и прошлась прямо к тому месту, где он прятался. Глаза ее удивленно распахнулись, когда она разглядела сидевшего в кустах парня.

— Что же вы прячетесь? — спросила Юлия Павловна, распахивая глаза еще шире.

«Синие, — подумал Василь. — Точно, синие».

— Кто вы? — спросила Юлия.

«Не узнала», — подумал он, ощущая от разочарования почти физическую боль, и с тяжелым вздохом выходя из укрытия.

— Кто вы? — повторила Юлия с милой улыбкой. — И почему прячетесь?

Василь тяжело вздохнул, снял шапку и поклонился.

— Василий Чернов, — сказал он по-французски. — Раб ваш.

Юлия Павловна удивленно вскинула брови, услышав французскую речь. Потом, когда до нее дошел смысл сказанного, она смутилась. Запахнувшись плотнее в шаль, вернулась на скамеечку и взяла книгу. Василь остался стоять, не находя сил покинуть ангела во плоти.

Юлия Павловна, прикрывшись книгой, несмело окинула парня взглядом. На нем была синяя рубашка, поношенный пиджак, явно с чужого плеча, черные штаны в тонкую белую продольную полоску и хорошие сапоги — черные, с острыми носками, почти щеголеватые, начищенные до зеркального блеска. Потом она набралась храбрости посмотреть ему в лицо. Он показался ей очень красивым — смуглый, брови черные, прямые. Нос с еле заметной горбинкой, подбородок — упрямо выпяченный, губы очень яркие, пунцовые. Волосы — гораздо длиннее, чем обычно носили мужчины. Кудри падали ему на плечи и были черные, даже с отливом в синеву. Но самыми красивыми были глаза. Юлия Павловна взглянула и вспомнила…

— Вы — Парис! — и даже захлопала в ладоши, выронив книгу.

Василь проворно наклонился, поднимая ее. Это был французский роман.

Принимая книгу, девушка очаровательно покраснела.

— Я не сразу вас узнала, — сказала она, извиняясь. — Тогда вы были в парике… И совсем не черный!

Она засмеялась так весело и заразительно, что Василь тоже не смог удержаться от улыбки.

— Это грим все… — сказал он, проводя рукой по щекам, словно там еще могла остаться пудра.

— Мне очень понравилось ваше пение, — продолжала Юлия. — У вас чудесный голос.

Василь неловко хмыкнул. Доброжелательность Юлии Павловны и волновала, и немного пугала.

— Я ваш крепостной, — напомнил он ей.

Юлия Павловна потупилась, потом очень серьезно поглядела на него и сказала:

— Но это же не ваша вина.

И Василь понял, что небеса услышали его молитву и послали ангела во спасенье.

Что сделать, встретив ангела? Упасть перед ним на колени? Плакать благодарными и счастливыми слезами? Молиться, как на святыню, на туфельки с атласными лентами вокруг щиколоток?

— Спасибо, мадемуазель, — сказал Василь по-французски и отвернулся к реке, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы. Никогда прежде такого не было. Василь посчитал это слабостью. Даже когда Сашка сказал, что его продают, он не изменился в лице, не доставил иудам удовольствия. А перед этой девочкой таял, как воск.

— Сядьте рядом, — сказала Юлия Павловна. — Мне хотелось бы узнать, у кого вы учились пению?

Василь осторожно сел, стараясь не коснуться коленом пышных складок платья.

— Ни у кого не учился. Как-то само получается.

— Спойте мне что-нибудь, если не трудно? — ужасно стесняясь, попросила Юлия и улыбнулась.

Василь в огонь бы пошел за такую нежную улыбку. Он прокашлялся, прочищая легкие.

— Что вам угодно, барышня?

— Что-нибудь народное. Знаете?..

Василь кивнул, собираясь с мыслями. Потом прикрыл глаза и запел. Это была старая песня об орле, который в одиночестве скитается на чужбине. Он любил эту печальную песню, созвучную его душе, и мгновенно забыл обо всем, выводя мелодию, которую помнил с детства, которую пела нянька.

Закончив песню, он открыл глаза, тяжело дыша. Юлия Павловна сидела, притихнув. По белоснежной щеке катилась слеза.

— Что это вы, барышня? — растерялся Василь.

Юлия Павловна достала платочек и виновато улыбнулась:

— Как грустно… Сколько вам лет?

— Скоро будет восемнадцать.

— Вы так молоды, а уже столько печали. Я приезжала сюда несколько раз, но вас не видела…

— Да, — Василь судорожно сглотнул, чрезмерно внимательно изучая резьбу на перилах. — Меня… привезли только прошлым летом. До этого жил в другом… доме.

Юлия Павловна поняла его и поспешила переменить тему:

— Я здесь первый раз летом. Так красиво… даже не знала, что летом так бывает.

— А где вы жили? — осмелел Василь.

— В Москве.

— Московская барышня? Я думал, там все только французский знают, а вы и по-нашему хорошо говорите…

— Даша меня научила.

— Даша? Ваша горничная?

— Она меня лет с пяти растила. Она только русский знает, — Юлия Павловна снова засмеялась.

Василь вдруг почувствовал необыкновенную легкость. Он тоже засмеялся, обнажив ровные, белоснежные зубы. Смех зазвучал радостно, чему он и сам удивился. Он давно уже так не смеялся. Да что там, он уже давно не смеялся. Считай, полтора года прошло. Но теперь это казалось не важным. Он заметил, как Юлия Павловна вдруг вспыхнула и смутилась, склонив голову и затеребив складки платья, но не понял причины.

— А почему вы сюда редко приезжаете? — спросил он торопливо, испугавшись, что сейчас ангел прогонит его. — Вам не нравится в деревне?

Юлия Павловна воспротивилась:

— Нет, что вы! Здесь так чудесно!.. Просто я из Москвы надолго никуда не отлучаюсь, хотя не люблю город. Опекун боится, что дорога пагубно отразится на моем здоровье, к тому же, хорошие врачи — только в Москве. Говорят, я больна чем-то, а чем — неизвестно. Поэтому почти все время дома, даже в сад выходить разрешают редко. Сегодня Дашенька принесла мне земляники! Очень вкусно! — глаза Юлии Павловны мечтательно засияли. — Я и не представляла, что это такая прелесть! Совсем не то, что варенье!

— А хотите еще земляники? — предложил вдруг Василь.

— Хочу! — она так горячо закивала, что он рассмеялся.

— Тогда пойдемте! Я знаю, где она растет!

— Да! Да! Пойдемте! — ее маленькая рука как-то незаметно оказалась в его руке, и молодые люди резво сбежали со ступенек беседки. Шаль упала с плеч Юлии Павловны и осталась лежать на скамейке, рядом с забытой книгой.

— Там, за садом, есть луг, — рассказывал на ходу Василь. — Деревенские туда не ходят, потому что луг для покоса. Но вам-то можно. Земляники — хоть корзинами носи.

Юлия Павловна вдруг остановилась.

— Даша не велела никуда ходить… — сказала она, запинаясь.

Василь почувствовал панический страх. Сейчас она передумает! Скорей, скорей, уговорить, увести! Еще хоть немного побыть рядом!

— Нет, нет! Никто и не заметит! Здесь недалеко…

Она колебалась.

— Никто и не заметит, что вы на пять минуток ушли. А земляника в этом году сла-а-дкая… — коварно начал Василь.

Юлия Павловна сдалась.

Василь вел ее под тенью лип, украдкой любуясь, как играют солнечные блики на милом личике.

Молодые люди прошли аллеей, потом вышли к покосным лугам. Луг был загорожен от коров — вокруг тянулся забор из жердей, положенных горизонтально на столбики, по две на пролет.

Василь легко перемахнул через него, опершись рукой. Юлия Павловна замешкалась.

— Пролезайте между жердей, — посоветовал Василь. — Наклонитесь, потом перебросьте одну ножку… Вот так! Осторожнее, головой не ударьтесь! Теперь другую ножку вытаскивайте…

Он помог справиться с пышными юбками, и вскоре Юлия Павловна благополучно оказалась на лугу. Василь пригласил ее присесть на корточки и развел руками траву.

Прямо у их ног алели красные ягоды, источавшие тонкий, райский аромат.

— Как много! — воскликнула барышня совсем по-детски.

— Не собирайте сами, — сказал Василь. — Ручки запачкаете. Лучше я.

Юлия Павловна с улыбкой смотрела, как он собирает в горсть ягоды, попутно рассказывая, что на солнце ягоды помельче, но слаще, а в тени они крупнее, но с кислинкой. Потом они отошли в тень деревьев, и Василь постелил на траву пиджак, чтобы Юлия Павловна могла сесть. Он помог ей расправить подол платья, и сам сел рядом в траву, протягивая пригоршню ягод.

— Не побрезгуйте, барышня…

Юлия Павловна взяла одну ягодку и положила в рот. Василь успел заметить розовый язычок, мелькнувший, как кошачий. Она на секунду опустила ресницы, потом улыбнулась.

В этот момент ангел перестал быть небожителем и обрел земную ипостась. Перед Василем была девушка. Такая же, как и он — из плоти и крови. Страшно захотелось поцеловать ее, даже губы зачесались. Он засвистел что-то, пытаясь унять возбуждение.

Юлия Павловна и не догадывалась об охвативших его чувствах. Она кушала землянику, и когда касалась его ладони пальцами, Василь вздрагивал, постукивая незаметно свободной рукой по земле, чтобы хоть как-то отвлечься от непристойных мыслей, которые роились в голове.

— Как хорошо здесь, — сказала Юлия Павловна, оглядываясь.

— Хорошо, — согласился Василь.

Солнце начало припекать, Василь набрал еще ягод, ссыпав их в лист лопуха, и принес девушке. Потом пробежался по лугу, срывая цветы. Он набрал целую охапку незабудок, гвоздик, луговой герани, кашки, ромашек и принес букет Юлии Павловне. Положив цветы ей на колени, сел рядом, упиваясь исходившим от нее ароматом — тем самым, незнакомым, чуть горьковатым. Барышня с восторгом осматривала букет.

«Если поднесет к лицу, значит… поцелую», — загадал Василь.

— Какая красота! — Юлия Павловна осторожно, словно услышав его мысли, положила букет на траву рядом с собой. Василь выдохнул.

— Бывает ли что-то лучше? — спросила у него Юлия Павловна, отправляя в рот еще одну ягодку.

«Бывает», — едва не брякнул Василь, но на самом деле небрежно сказал:

— Это что, вот сколько земляники в бору… А еще скоро черника в силу пойдет… пока-то ее еще не очень много…

— Черника?! — Юлия Павловна невольно облизнула губки.

— Хотите черники? — продолжал соблазнять Василь.

Она кивнула, потом задумалась и сказала нехотя:

— Дашенька будет искать. Вернемся, Вася.

Дорога обратно прошла в унылом молчанье. Не успели они дойти до беседки, как навстречу им, подобно бесу из преисподней, вылетела Даша. На горничную было страшно смотреть. Волосы ее, обычно гладко причесанные и напомаженные, сейчас висели неряшливыми прядками, а лицо было красным, как бурак.

— Ах ты, ирод! — накинулась Даша на Василя. — Чего удумал! Куда барышню увел, проклятый!

Юлия Павловна проворно обняла няньку за шею:

— Дашенька, ну что же ты! Ругаться-то зачем? Он меня земляникой угощал, и цветы собрал. Смотри, какие!

Она протянула букет, щебеча, как птичка, и Даша немного смягчилась. Складка между бровей разгладилась, но на Василя все же горничная посмотрела грозно:

— Пошел вон, чтоб духу не было!

Василь поклонился и поспешил уйти. Стремглав пробежав до речки, он разделся и прыгнул в ледяную воду. Надо было остудить жар, начинающийся в теле.

Даша искоса поглядывала на весело болтавшую Юлию Павловну. Никогда еще Даша не видела воспитанницу такой веселой, румяной, оживленной. После проулки та выглядела не изможденной, как обычно, а просто уставшей. Щеки горели, как рязанские яблочки, глаза блестели. Даша что-то мысленно прикидывала, посматривая на нее.

— И земляникой кормил? — спрашивала она невинно.

— Да! Дашенька, как вкусно было! Завтра еще туда сходим? А скоро и черника поспеет. Черники тоже хочу!

— Сходим, сходим, — проворчала Даша. — Хороший, значит, парень?

— Ой, Дашенька! Мало того, что поет, как соловей, еще и образованный такой — по-французски говорит, представляешь?

— Да уж, слишком он образованный, как я погляжу.

Юлия Павловна не поняла и продолжала восторженно описывать утреннюю прогулку.

Между делом, Даша выставляла на стол перед барышней второй завтрак: густую сметану, творог, приправленный медом и раздавленной малиной, блинчики с икрой и соленой рубленой рыбой, свежайших карасей, запеченных в сметане. Юлия Павловна, продолжая болтать, с удовольствием принялась за еду.

Первыми исчезли два карасика, потом блинчики, потом сладкий творог и сметанка.

— Ох, хорошо, — удовлетворенно сказала Юлия Павловна, промокая губы салфеткой. — Пойду посплю, Дашенька…

— Идите, барышня, самое время-то вздремнуть.

Даша быстренько раздела Юлию Павловну и уложила в пахнущие лавандой простыни. Присев в кресло возле постели, она с умилением смотрела, как подопечная засыпает, сложив ладони под щеку, совсем, как в детстве.

Взяв вязанье, горничная пристроилась рядом, задернув над кроватью Юлии Павловны кружевной полог, чтобы не беспокоили мухи. Прошло около двух часов, когда барышня глубоко вздохнула и потянулась. Даша тут же подскочила и помогла ей подняться.

— Есть хочу, — сказала Юлия Павловна совершенно неожиданно и засмеялась.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Даша, подавая ей тазик с водой и полотенце. — Сейчас на стол соберу, красавица моя.

Еле скрывая улыбку, она поставила на стол хлеб, сметану и мед, налила в кружку молока.

— Дашенька, а можно позвать того юношу? — спросила Юлия Павловна, весело жуя хлеб, густо намазанный сметаной и медом. — Пусть он мне споет?..

— Конечно, моя рыбонька! Сейчас же девок отправлю. Кушайте пока, я мигом обернусь!

Как на крыльях Даша слетела с крылечка и схватила за рукав первую попавшуюся дворовую.

— Эй, как тебя там… Позови мне парня, того, который давеча пел красиво. Скажи, что барышня велела.

Девка пискнула и бросилась бежать, подобрав подол. Босые грязные ноги так и замелькали.

Даша вернулась необыкновенно благостная. В горнице ее ожидал новый сюрприз. Барышня Юлия Павловна стояла у зеркала и пыталась заколоть шпильками косы. Ей это плохо удавалось, и она вертелась в разные стороны, пытаясь рассмотреть себя с затылка. И щечки у нее были розовые.

Горничная усадила воспитанницу в кресло, добродушно ворча. Она только-только успела причесать барышню, когда вернулась девка, которую отправляли за Василем, и сообщила, что певец ушел в лес и еще не вернулся.

— Что-то я смотрю, они здесь совсем распоясались! — ядовито сказала Даша. — Бродят, где вздумается и когда захочется! Придет — сразу сюда гнать!

От ее взгляда не укрылось, как барышня погрустнела. Даша проводила ее в гостиную и усадила перед роялем. Они немного поболтали, потом Юлия Павловна сыграла две-три пьесы, потом пришла ключница и стала выговаривать за то, что Юлия Павловна встала с постельки.

— Но я поиграть хочу, — слабо запротестовала девушка, ощущая почти детский ужас перед старухой.

— Кто же вам запрещает, драгоценная моя, бриллиантовая?! — Меланья рукавом протерла крышку рояля, закрывая ее со стуком. — Но барин что сказали? Лежать, лежать-отдыхать! А ты, Дашка, смотри! Доложу барину, накажет тебя за самовольство!

— Да ты что, тетка! В уме ли?! — раздалось вдруг от дверей, и появился Василь. Веселый, красивый, с растрепанными кудрями. В руках он держал лукошко, покрытое полотенцем. Сладкий запах лета заполонил на всю гостиную. — Барышне надо больше на свежем воздухе бывать, земляничку кушать! Вот как узнает барин, что ты ее в комнатах решила заморить, в кнуты тебя отдаст. Лучше смотрите, что я принес!

Он откинул полотенце, и Юлия Павловна всплеснула руками, и легко, как бабочка, спорхнула со стульчика. Лукошко было полно земляники — медовой, алой и сладкой даже на вид. Даша, злорадствуя, посмотрела на Меланью, которую так и перекосило от злости.

— Вася! Вася! — приговаривала Юлия Павловна. — Это вы для меня собрали? Какая прелесть! Как много! Дашенька, угостись…

— Ну-ка, быстро за стол, — захлопотала Даша. — И фартучек, фартучек надеть! Ручки сейчас белые испачкаете, платьишко замараете!

Василь, блестя белыми зубами, перехватил взгляд Даши и подмигнул ей. Горничная хихикнула, беря Юлию Павловну под руку, и зовя юношу за собой. Все трое вышли из гостиной, оставив Меланью наедине с роялем и злостью.

Оказавшись в спальне Юлии Павловны, Даша и Василь так и прыснули. Юлия Павловна смотрела и не понимала их веселья.

— Ох, паря! Молодец! — тряслась от смеха Даша. — Я думала, эта жаба лопнет!

— Рад стараться, теть Даша! — отчеканил Василь, не отводя глаз от Юлии Павловны. Она показалась ему особенно красивой. Она сменила утреннее платье на обеденное. Сиреневое, с волнами кружев. Волосы заплетены в толстые косы и уложены вокруг лба, наподобие короны.

Даша усадила Юлию в кресло, а Василю указала на скамеечку возле двери, где он и примостился, уперев подбородок в кулаки.

— Много только не ешьте зараз, — предупредила Даша. — Плохо бы не стало.

— Я завтра еще принесу, — пообещал Василь.

— Незачем, — отрезала Даша. — Девок пошлю.

Лицо у Василя вытянулось.

— Завтра барышне окрестности покажешь, — продолжала Даша. — А то мы тут ничего толком и не видели. К церкви сводишь, на речку… Мне завтра некогда, надо за стиркой приглядеть, не то лентяйки ваши древорукие все платьишки барышне перепортят. Справишься?

— Обижаешь, теть Даша, — сказал Василь внезапно охрипшим голосом.

— Замечательно! — обрадовалась Юлия Павловна. — Я буду так рада, Вася, если вы мне все покажете!

— Я и сегодня могу…

— Нет уж! — Даша выразительно нахмурила брови. — Хватит на сегодня. Сейчас барышня землянички покушают, потом я эту жабу Меланью во двор выпровожу, а вы в гостиной посидите. Побренчите там, песенки попойте.

Василь почувствовал, как его всего охватила дрожь. Он не мог глаз отвести от Юлии Павловны и не заметил, как посматривала на него Даша.

Когда земляничная горка в лукошке заметно поубавилась, Даша пошла отвлекать ключницу. Сначала на крыльце, а потом за окном раздался ее свежий глубокий голос, а Меланья что-то скрипуче отвечала.

Василь вскочил и отодвинул краешек кисейной занавески от окна.

— В амбар старуху увела. А чего вы ее так боитесь?

— Мы не боимся, — неуверенно ответила Юлия Павловна. — Просто она… она всегда дядюшке наушничает, а он потом на Дашу сердится…

— Так дядюшка же… — начал Василь и снова не успел договорить.

Барышня на цыпочках перебежала комнату, выглянула за дверь и поманила его за собой.

— Пойдемте в гостиную, Вася.

И он пошел за ней безропотно, как теленок на привязи, но сделал это так неуклюже, что налетел на барышню, чуть не сбив ее с ног. Юлия Павловна ахнула, когда он подхватил ее под локти, чтобы не дать упасть.

Василь тут же выпустил ее, но ладонями продолжал чувствовать мягкость девичьих рук и их атласную гладкость. Только у московских барышень такие руки. И, наверно, у ангелов. А Юлия Павловна почувствовала ужасную робость. Она покраснела и стала теребить оборки платья, разглядывая их с таким вниманием, будто от этого зависела ее жизнь. Василь тоже был смущен. И молился только об одном — чтобы барышня сама нашла тему для разговора, потому что у него вдруг отнялся не только язык, но и ум.

— А вы на рояле умеете? — спросила Юлия Павловна, не смея поднять глаз.

— Умею-с, — коротко поклонился Василь.

— Что играете?

— А что вам угодно?

— А вальсы можете?

— Могу-с.

— Сыграйте?..

Василь снова ей поклонился, и сел за рояль.

— Я сыграю венский вальс. Его очень любил… — он осекся, не желая говорить о покойном отце. — Это красивый вальс… Мне нравится… И вам, надеюсь…

Он совсем смутился и сосредоточился на инструменте. Его смуглые пальцы пробежали по клавишам, и комната наполнилась чарующими звуками. Юлия Павловна слушала, прикрыв глаза и облокотившись о край рояля, и видеть не видела, что исполнитель больше смотрел на нее, чем на клавиши. Музыка закончился, Василь замер на крутящемся стульчике, а Юлия Павловна радостно встрепенулась и заулыбалась.

— Вы великолепно играете! — восхитилась она, так и сияя глазами.

— Да что вы, барышня, — Василь неловко взмахивая рукой, отчего ноты, стоящие на пюпитре, посыпались на пол.

Василь, страшно сконфуженный, бросился их поднимать и ударился лбом о стульчик. Юлия Павловна засмеялась.

Василь тоже разулыбался, потирая голову.

— Смейтесь, смейтесь! — пожурил он ее добродушно.

— А давайте я буду играть, а вы споете? — предложила Юлия Павловна.

Она села за рояль, аккуратно расправив складки платья. Василь невольно скользнул взглядом за ее корсаж. Она пригладила волосы, и он, устыдившись, уставился в ноты, которые держал в руках.

— Что вы хотите исполнить, барышня?

— Давайте что-нибудь народное? — попросила она. — Я так люблю народные песни.

— Про Волгу-реченьку знаете? — Василь напел первые фразы, и Юлия Павловна радостно подхватила мелодию.

Играла она на удивленье хорошо, Василь сразу это отметил. Пальцы ее, тонкие, как нарисованные, были гибки и сильны. А самое главное, что играя, она так чувствовала музыку, что рояль, казалось, сам запел, не дожидаясь серебряного певца.

— В какой тональности? — спросила она.

— Ля минор, пожалуйста. Начинайте в первой октаве, с «фа».

— Не высоковато? — она лукаво прищурилась.

Василь только ухмыльнулся.

Она отбила такт и заиграла. Василь пожирал ее глазами, пользуясь тем, что барышня этого не замечала. Она казалась ему прекрасней ангела. И она играла, как ангел. Он сделал вздох и запел.

Высокий серебряный голос наполнил гостиную от пола до потолка. Василь пел тихо, как наяву представляя розовато-сиреневую поверхность реки, подернутую утренней дымкой тумана. Отец любил Волгу. Каждое лето они ездили по реке. Василь хорошо помнил это время. Как раз в июле и плавали. Обычно такие воспоминания причиняли боль, но сегодня он подумал об этом лишь с легкой грустью. Подумал, и забыл. Потому что перед ним был ангел во плоти. А кто станет грустить, когда видит ангела?

Молодые люди не заметили, как под окна гостиной стали потихоньку собираться люди. В основном, артисты, но подходили и дворовые, прячась за постройками и делая вид, что заняты делом.

Алевтина, которую вел под руку Евлампий, блаженно прикрыла глаза.

— Ну и талантище у нашего Васи, — сказала она. — А на рояле-то кто играет?

Евлампий вытянул шею, заглядывая под занавеску.

— Барышня музицируют, — сказал он благоговейно.

— Тоже талант, — кивнула Алевтина. — Давай-ка, старичок, мы с тобой тут посидим, послушаем.

Евлампий согласился, усаживая Алевтину на завалинку, и пристраиваясь рядом.

— Грех такое не послушать. Прямо, как ангел поет. Ух, и голос!

Песня кончилась, и крепостные артисты услышали звонкий смех в гостиной. Молодые люди оживленно переговаривались и даже заспорили.

Разговор шел о народных песнях. Юлии Павловне хотелось подбирать аккомпанемент как в вальсе — тон и аккорды, а Василь настаивал на арпеджио.

— Да вы сами посмотрите, так и проще, и красивее, — уговаривал он. — Народная музыка — она хороша в своей простоте. Не надо ее утяжелять. Аккорды оставьте для салона, а здесь мелодия должна быть и в правой и в левой руке. Дайте покажу!

Он подтащил стул и сел слева от Юлии Павловны.

— Вы ведите мелодию, а я аккомпанирую.

— Что будем играть? — спросила Юлия Павловна, морща носик от усердия.

— «Лучинушку» знаете?

— Знаю.

— Начинайте в ля-миноре.

Барышня засмеялась.

— Нет, нет, не высоко будет, — улыбнулся ей Василь. Что за чудо барышня! Ему было с ней так легко, как будто они знакомы с детства. Да что там, знают друг друга целую вечность!

Юлия Павловна начала мелодию, и Василь подхватил песню. Пальцы его плавно заскользили по клавишам, выводя свою партию. Девушка восхищенно ахнула.

— Вот видите, как красиво? Теперь сами попробуйте.

Юлия Павловна повторила аккомпанемент, как он показал, случайно задев его руку. Пальчики у нее были прохладными, но их прикосновение обожгло Василя огнем. Он поспешно встал, и отошел за рояль, к окну, чтобы не искушаться бесплодными мечтаниями. Попытка тщетная, потому что с того места, где он стоял, барышня была видна ему еще лучше — во всей своей пепельно-белоснежной красоте.

Василь спел «Лучинушку» и еще несколько песен, а Юлия Павловна аккомпанировала. Ей тоже хотелось запеть, но она стеснялась.

— Вы прекрасная музыкантша, — похвалил Василь, когда девушка в очередной раз убрала руки с клавиатуры. — Тонко чувствуете и музыку, и инструмент…

— Как же могло получиться иначе? — засмеялась Юлия Павловна. — Столько лет один лишь рояль был мне верным другом.

— Не верю, что больше никого не было. У московских барышень много подруг, они ездят в театры, на модные выставки, на прогулки, бывают на балах… Вы, верно, прелестно танцуете?

Юлия Павловна покраснела так отчаянно, что даже уши у нее стали малиновыми.

— Знаете, Вася, — почти прошептала она. — И подруг у меня вовсе нет, и на балах я ни разу не была, и танцевать совсем не умею…

— Да не поверю!

— Правда-правда…

— А хотите, научу?

— Танцам?

— Танцам.

— А вы и это знаете?

— Ну, модные — вряд ли, но вальс, и кадриль, и галоп, и полонез, и мазурку — все могу.

Розовый ротик Юлии Павловны приоткрылся, она смотрела на Василя такими глазами, будто он признался ей, что умеет летать.

— Разве бывает столько танцев?! — прошептала она.

— И! Разве это много? Это только те, что танцуют на балах. А есть еще наши, русские. И «барыня», и «семеновна», и перепляс, и ленок, и веселуха, и топотуха… да все разве упомнишь! Но вы этого не сможете, в русских танцах сила нужна, а вы такая маленькая, легкая… Французскую кадриль — вполне. Так вот, французская кадриль, — Василь одернул рубаху, картинно пригладил кудри и прошел на середину комнаты особой походкой, пристукивая каблуками при каждом шаге, — она самая красивая, но и самая сложная. Сейчас танцуют на английский манер, это когда скользят бесшумно, как тени. Но англичане — они все малохольные, поэтому и танцуют так. А во французской кадрили надо громко стучать каблуками, мне это больше нравится, похоже на русскую пляску.

Он слегка согнул колени и вдруг выбил оглушительную дробь по паркету. Юлия Павловна восхищенно ахнула и захлопала в ладоши.

— Идите сюда, — робея, позвал Василь. — Я покажу…Смотрите, мы делаем два скользящих шага вправо… это называется шассе… Вы левой ручкой упираетесь в бочок, а правой держите партнера за руку и стоите с ним бок о бок…

Урок танцев перешел в динамичную пляску, Юлия Павловна только и могла, что смеяться. Ее смешили названия фигур кадрили — «панталоны» или «курица». В самом танце, однако, ничего смешного не было. Василь рассказал, как танцуют кадриль вчетвером и ввосьмером, объяснил, как передвигаются дамы, как они меняют кавалеров. Слушая его, Юлия Павловна открывала для себя новый мир, о котором всего неделю назад и не подозревала. В руках Василя ей было легко и покойно. Она интуитивно угадывала его движения, а Василь вел уверенно, напевая при этом французское поппури. Песенка была про красотку Жюли. Он переделал ее на русский лад: «Сижу ли я, брожу ли я — все Юлия, да Юлия. Смеюсь ли я, грущу ли я — все Юлия, да Юлия и т. д.».

Они кружились по комнате, тесно сплетя руки. Голова барышни едва не лежала на груди Василя, а он, не отрываясь, смотрел на ее смеющиеся губы.

— Что-то вы разыгрались, касатики, — прогремел от порога голос.

Молодые люди испуганно оглянулись, как будто застигнутые на краже воришки. Даша стояла в дверях и грозно хмурила брови. Юлия Павловна подлетела к ней, ластясь к плечу:

— Ты, Дашенька, не подумай ничего страшного! Мы учились танцевать кадриль! Это так весело! Хочешь посмотреть?

— Насмотрелась уже, — грубовато сказала Даша, оттесняя барышню в сторону спаленки. — Хватит резвиться, надо переодеться к столу. Ужин у меня готов. А ты, артист, в людскую шуруй.

Василь помедлил на пороге:

— Когда придти можно?

Юлия Павловна радостно оглянулась:

— Да когда вам угодно, Вася! Я всегда…

Даша подтолкнула барышню чуть сильнее, и та пулей вылетела из гостиной, весело взвизгнув. Горничная прикрыла за ней двери и хмуро посмотрела на Василя:

— На крыльце подожди, поговорить надо.

Василь, еле передвигая ноги от недоброго предчувствия, вышел из усадьбы и сел на ступенях. Что там Дашка сказать хочет? Наверное, скажет: шел бы ты, паря… И к барышне ни на полшага… Чтобы ни взгляда… Чтобы ни полвздоха…

Спустя четверть часа, показавшихся ему бесконечными, показалась горничная. Василь подскочил, но она усадила его, взяв за плечо, и устроилась рядом.

— Вот что, паря, — она доверительно ткнула его в бок. — Дело у меня к тебе есть.

Василь поглядел исподлобья.

— Мы тут все лето пробудем. Будешь барышню везде водить, на лодке катать. Развлекай, как хочешь, чтобы была она у меня здоровенькая и счастливая, как вот сегодня. Вишь, как ты ей нравишься, прямо расцвела вся. Весело ей с тобой.

Парень с присвистом втянул воздух, потому что дышать мгновенно стало нечем. Нравится! Он — ей — нравится!

От острого глаза Даши это не укрылось, и она быстро вернула его с небес на землю:

— Но если что с барышней случится — я тебе сама башку оторву. Пусть меня потом хоть в Сибирь, хоть в кнуты. Понял?

— Понял, теть Даша!

— И лапы свои держи от нее подальше! Вижу, как ты на нее таращишься. Смотри, сколько влезет, но об прочем и думать не смей.

Василь покраснел. Даша приблизилась почти вплотную:

— Барышня наша за князя замуж пойдет. Ты, морда крепостная, ей ни к чему.

Она поднялась и ушла. Василь закрыл уши ладонями, но голос горничной все звучал в голове. Права, права Дашка. Ни к чему он ей. Она за князя выйдет… От этой мысли сердце болезненно дернулось. Он встряхнул головой. Ну и пусть. Зато сейчас с ней будет. Рядом. А это самое настоящее счастье.

Василь оглянулся на окно с кисейными занавесками, которые колыхались, словно белые крылья. Там был ангел.

 

Глава V

На следующее утро Василь и Юлия Павловна сразу после завтрака отправились на прогулку. Василь заливался соловьем, рассказывая Юлии Павловне старинные местные байки, показал гумно и конюшню, овчарню, курятник, покосные луга. На лугу они встретили крестьянских ребятишек. Увидев барышню, дети едва не бросились врассыпную, но заметив Василя, помахавшего им рукой, успокоились.

Детишкам было от пяти до восьми лет. Их послали за ягодами, а они расположились на ровной проплешине и затеяли игру в бабки. Юлия Павловна, как завороженная, смотрела на коровьи кости, которые укладывались в прочерченный на земле круг и выбивались свинцовыми болванками. Дети вскоре забыли о молодых людях и целиком отдались игре. Они хохотали, приплясывали на месте, ссорились и тут же мирились.

Юлия Павловна и Василь тихонечко отошли от ребятишек.

— Какие они забавные, — сказала задумчиво Юлия Павловна. — И игра такая интересная… Во что они играли?

— В бабки.

— В бабки?..

Так было придумано еще одно веселое занятие. В этот же день Василь расчертил землю на заднем дворе, указав, где «поле», а где «дом», объяснив Юлии Павловне правила игры и притащив выменянные у деревенских мальчишек бабки. Горничная не пожелала оставлять молодых людей одних, и пошла за ними, прихватив вязание.

— Вот здесь садитесь, теть Даша, — суетился Василь, устраивая поудобнее бдительную надсмотрщицу.

Даша села в теньке с вязанием. Вроде бы и не рядом с ними, но и не очень далеко. Спицы в ее руках сновали так быстро, что постукивали, как испанские кастаньеты. Со стороны нельзя было и догадаться, что она внимательно следит за барышней и смуглым парнем, которые стояли посреди двора, залитые солнцем от макушки до пят.

Василь рассказал Юлии Павловне правила. Совсем простая игра. Надо выбить фигуры из круга тяжелой черной болванкой.

К удивлению, Юлия Павловна оказалась способной ученицей. Уже на втором кону она навострилась так метко орудовать литком, что Василь только восхищенно присвистывал. Его радовал веселый смех барышни, которым она сопровождала все наиболее удачные броски — свои и его. Его волновала ее красота — белоснежная и пепельная, и розовато-румяная одновременно. Его мучила жажда при виде нежных девичьих губ. Вот бы припасть к ним, напиться вдостоль, чтобы сердце успокоилось. Во время игры он старался, будто случайно, задеть барышню то рукой, то плечом. Подавая ей литок, касался тонких прохладных пальчиков и испытывал райский восторг.

Юлия Павловна же не замечала ничего, кроме игры. Укороченный крестьянский сарафан, который она надела по настоянию Даши, удивительно шел ей. Сарафан был темно-зеленый, из-под него выглядывала нижняя юбка, отороченная белым кружевом. Когда барышня подпрыгивала или наклонялась, метая, среди кружев мелькали ее стройные ножки, обтянутые французскими чулочками. Ради игры она сменила и туфельки. Прежние, атласные, так пленившие Василя, были забыты. Теперь на ней были Дашины уличные башмаки — из тонкой кожи, на крепеньком каблучке, украшенные пряжками. Все это придавало девушке такой земной и милый вид, что Василь задыхался от нежности, глядя на нее.

Но больше всего, по мнению Василя, Юлии Павловне шла крестьянская кофта. Ворот застегивался на медную пуговку, которая выглядела особенно темной на фоне белоснежной кожи. И если встать за барышней и чуть опустить глаза… Василь помотал головой, чтобы прогнать непристойные мысли, и дал себе слово никогда не поступать так низко.

— Теперь третья слева! Та, что с красной меткой! — крикнула в азарте Юлия Павловна.

Василь смотрел на девушку против солнца, сидя на корточках возле прочерченной на земле черты, с которой они бросали. Пепельная коса барышни скользнула змеей и ударила его по лицу. Юлия Павловна ничего не заметила, а Василь на мгновение задохнулся. Ему даже пришлось опереться о землю, потому что ноги стали ватными. Вдруг представилось, как Юлия Павловна падает в стог сена, опуская ресницы, а кофта, слишком широкая для ее фигурки, сползает с плеча… А потом он целует ее в губы, и приникает всем телом, расстегивая незаметно медную пуговку…

— Вася! Вы уснули, что ли?

Василь встрепенулся, и вернулся на землю. Барышня выбила очередную фигуру и от радости подпрыгивала на месте.

— Ну и ручка у вас! — восхитился Василь. — И удар железный. А поглядишь — и не подумаешь.

Юлия Павловна нарочито скромно потупила глазки и сделала маленький книксен, рассмешив не только Василя, но и Дашу, которая, казалось бы, на молодых людей и не смотрела.

Обед они провели вместе. Василь сидел на скамеечке у входа и с удовольствием наблюдал, как Юлия Павловна пробует то одно кушанье, то другое. Чтобы развлечь ее, он рассказывал, какие цветы растут в округе. И, конечно же, она сразу захотела пойти в лес, а потом на луг, а потом покататься на лодке, чтобы нарвать кувшинок.

Лодочную прогулку решено было перенести на завтра. Даша наказала барышне отдыхать. Веселье — весельем, а доктора говорили…

Утро следующего дня выдалось солнечным и ясным. К обеду обещалась жара, но пока ветер нес прохладу из леса.

Василь и Юлия Павловна шли к реке, разговаривая о музыке. Василь напевал вполголоса популярные арии, а барышня слушала его, приоткрыв от восхищения розовые ротик. Она несла зонт, призванный защищать от палящих лучей солнца. Что касается Василя, он даже шапку не взял. Бегал взад-вперед перед барышней, дурачился, как двенадцатилетний мальчишка — только, чтобы она засмеялась.

Озеро было в половине версты от усадьбы, но Юлия Павловна одолела путь на одном дыхании. Казалось, усталость и томность окончательно покинули ее.

Спустившись по деревянным мосткам, Василь помог ей усесться в лодку-долбленку, потом оттолкнул лодку от берега и ловко перемахнул через борт. Ряска расступалась перед утлым суденышком медленно, приоткрывая стоячую темную воду и смыкаясь за позади зеленым ковром. По этому зеленому ковру тут и там лежали на листьях-тарелках кувшинки. Цветы казались восковыми — с непрозрачными лепестками и желтыми сердцевинками-пестиками. Юлия Павловна потянула один цветок, и показался стебель толщиной в палец. Василь протянул нож, и она благодарно кивнула ему.

Сбор букета стал для Василя непосильной мукой. Каждый раз, когда девушка наклонялась за очередной кувшинкой, он мог видеть краешек белой груди в облаке кружев. Зрелище было настолько соблазнительным, а мысли о том, что скрывается за корсетом, настолько непристойными, что Василь почувствовал, как внизу живота наливается тяжестью его мужское достоинство. Юноша призывал себя к благоразумию, пытаясь унять возбужденье, но определенная часть тела жила по своим законам.

Прелестница даже не подозревала о его страданиях и продолжала весело щебетать, показывая каждый цветок по одному, и все вместе в букете. По мнению Василя, цветы внимания не заслуживали, но он вежливо улыбался.

Срывая очередную кувшинку, Юлия Павловна наклонилась, оперевшись ладонью о колено Василя. Легкое, как перышко, прикосновение стало для Василя последней каплей. Юлия Павловна вскрикнула, потому что ей показалось, что Василь потерял равновесие и рухнул в воду. Оцепенев от ужаса, она смотрела, как по поверхности озера пошли круги. Они качнули лодку раз, второй, потом пропали, а Василя не было видно.

— Вася? — позвала Юлия Павловна, не смея пошевелиться. — Вася?

Она взвизгнула, когда он выскочил из воды с другой стороны лодки, и шумно зафыркал, отряхивая кудри и цепляясь за борт.

— Я думала, вы утонули! — крикнула она, не зная, сердиться ей или смеяться. — Что за грубые шутки!

— Простите, Юлия Павловна, — Василь обнажил в улыбке все зубы. — Жарко сегодня, вот, захотелось освежиться.

— Вы меня испугали, — сказала Юлия Павловна уже тише. — Озеро такое глубокое…

— Тю! Что я, плавать не умею! Да и разве здесь глубоко? Вот речка — это другое. Плывешь по реке и не ведаешь — или ты плывешь, или она тебя своими водами несет. Сидите-ка смирненько, да отодвиньтесь к бортику, чтобы я вас не забрызгал…

Юлия Павловна послушно замерла и даже прикрылась зонтиком, пока Василь навалившись животом на борт, лез в лодку. Каждый раз, когда лодка покачивалась, барышня взвизгивала. Василь незаметно улыбался и специально раскачивал лодку, чтобы послушать ее голосок. Чудо, как хороша! Холодная вода остудила тело, и он снова повеселел. Сев на скамейку и выловив весло, он отжал жилетку и бросил на дно лодки.

— Что вы так боитесь, право слово? Плавать не умеете?

Барышня помотала головой.

— А хотите, научу?

Она закусила губку, подумала и снова покачала головой:

— Дашенька не позволит…

— А мы не скажем! — таинственно предложил Василь. — Сбежим ночью из дома — и на речку! И никто нас не увидит. Хорошо?

Она замялась, и было видно, что подобная таинственность страшила ее, но и отказать Васе вот так, сразу, она не могла.

— А ночью на реке — как в волшебной сказке, — продолжал искушать Василь. — Да мы недолго будем. Даша ничего не заметит.

— Не знаю… — шепнула неуверенно Юлия Павловна.

— Вы только с собой возьмите… во что переодеться после купания. А об остальном я позабочусь.

Головы их сблизились, и они зашептались, забыв и о цветах, и о веслах. Лодка застыла на месте, вокруг постепенно стягивалась ряска.

— А как мы уйдем?.. Даша спит чутко, я мимо не пройду…

— А вы через окно…

— Через окно?..

— Я стукну, вы и выпрыгнете. А я внизу подхвачу…

— Но… там цветы на подоконнике…

— А цветы на пол поставьте…

— Во сколько же мы пойдем?..

— Как луна подымится, часов в одиннадцать… Вы спать ложитесь, а когда Даша уйдет, оденьтесь и ждите. Не усните только…

— Нет-нет! — шепотом вскричала Юлия Павловна и покраснела до слез. И опустила пепельную головку, чтобы Василь не заметил ее улыбки. Все казалось ей таким восхитительным, таинственным… Луна, река, и она с Васей…

Кувшинки она поставила в своей комнате, опустив восковые цветы в чашку с водой. К вечеру они завяли и стали грязно-желтыми.

День тянулся для молодых людей мучительно медленно. Они поужинали — она в своей комнате, он — в людской, потом под присмотром Даши побренчали на рояле, бросая друг другу многозначительные взгляды. Потом попрощались и разошлись.

Когда луна выкатилась из-за кромки леса, Василь, воровато оглядываясь, прокрался к окну спальни барышни и тихонько стукнул в стекло. Прошло несколько томительных минут, пока окно не приоткрылось.

Василь подхватил Юлию Павловну на руки и в одну секунду вытащил из спальни. Она показалась ему легким, душистым облаком. Даже в этот раз она не сняла корсет. Несколько пуговок на спинке платья были расстегнуты. Василь улыбнулся, представляя, как она одевалась сама. Она держала в руках какой-то мягкий, белоснежный сверток. Василь понял, что там. Забрал и сунул в корзину, которую приготовил с вечера.

Дорогу до обрыва они прошли медленно, прячась в тени деревьев, и то замирая от любого шороха, то прыская со смеху.

Возле реки Юлия Павловна остановилась. Василь почувствовал ее страх и смущенье. Лунная дорожка прочертила воду, было слышно, как журчал родник в овражке.

Василь взял Юлию за руку, нежно сжимая ладонь.

— Не бойтесь, я ведь рядом, — сказал он настолько ласково, насколько мог.

Юлия Павловна тихо засмеялась, уткнувшись ему в плечо.

Вытолкнув лодку, Василь помог девушке сесть, старательно отведя глаза от мелькнувшей из-под кружев нижней юбки ножки.

Они переплыли на другой берег. Здесь спуск к реке был пологий, покрытый мелким белым песком.

— Вася, смотрите, берег светится! — восхитилась Юлия Павловна, выпрыгивая на берег. — Как мне нравится!

Василь привязал лодку и скинул рубашку.

Юлия Павловна захлопала глазами, увидев его мускулистый торс. Она никогда не видела обнаженных мужчин. Только статуи в отцовском парке. Василь медленно обернулся, ощущая нарастающее возбуждение. Но Юлия Павловна уже стояла к нему спиной.

— Я расстелю одеяло, а вы снимайте платье, — сказал он, стараясь говорить как можно равнодушнее.

Юлия Павловна нервно кивнула.

Посмеиваясь про себя, Василь наблюдал, как она безуспешно пытается расстегнуть пуговки, расположенные сзади. Расстелив лоскутное одеяло, он достал из корзины припасенные полотенца, шаль, смену белья, взятую барышней. Он украдкой погладил что-то шелковое, кружевное. У крепостных нет кружевных панталончиков и атласных корсетов. Такие бывают только у московских барышень.

Юлия не могла справиться с пуговицами и совсем запуталась в пышных юбках.

— Позвольте, помогу вам, — Василь поправил на ней платье и ловко расстегнул от шейки до пояса, едва сдерживаясь, чтобы не припасть губами к маленькой родинке повыше лопатки.

— Спасибо, — шепотом сказала Юлия.

— Ножку давайте, — Василь опустился на песок и приподнял ножку барышни за щиколотку. — Ставьте мне на колено, не бойтесь.

Юлия Павловна закусила губу, глядя, как он распускает банты атласных завязок на ее туфельке. По сравнению с атласом руки у юноши были почти черные. Вдруг он поднял голову, словно почувствовав ее взгляд. Юлия Павловна вспыхнула, но глаз не отвела. Василь смотрел на нее глубоко, без улыбки. Губы его приоткрылись, но он ничего не сказал, только вздохнул так натужно, будто поднимался в гору с непосильной ношей. Юлия Павловна затрепетала от какого-то предчувствия, непонятного даже ей самой. Ей было и страшно, и сладко. Она уже раздумывала, не убрать ли ножку, но тут Василь улыбнулся, и мир снова вернулся на место. «Почудилось!» — отмахнулась Юлия Павловна от тревожных мыслей.

Василь снял с нее туфельки, но медлил отпустить ножку.

— Отстегните чулок, — попросил он.

Юлия Павловна снова покраснела. Она не знала, что Василь, постоянно живший в одной комнате с крепостными артистками, знал почти все о секретах женской одежды.

— Я не смотрю, отстегивайте, — повторил он, отворачивая голову.

Он солгал, но Юлии Павловне не надо было этого знать. Краем глаза он следил, как она приподняла юбку, потом кружевной край панталон и спустила чулок ниже колена. Кожа ее светилась, как серебряная.

— Дальше я сам, — Василь осторожно стянул с ее ступни тонкую, как паутина, ткань. — Теперь другую ножку давайте.

Девушка поставила босую ногу на песок и даже хихикнула, таким забавным показалось ей это ощущение. Песок был не холодный, а теплый, мягкий и в то же время немного колючий. Она даже не заметила, что Василь поставил себе на колено ее другую ногу, снял туфельку и сам скатал с ее ноги чулок.

Для него же это была самая сладостная мука, какую только можно было представить. Кожа ее была нежна, как пух. Он провел по всей ножке кончиками пальцев, ощущая, как тяжесть внизу живота усиливается. Вдруг представилось, как она падает на спину, а он опускается сверху, укладывая ладони на ее бедра…

Василь быстро вытер верхнюю губу — от подобных мыслей его бросило в жар.

Юлия Павловна переступила по берегу и, не удержавшись, сделала несколько шагов, проваливаясь в песок и переваливаясь, как утенок, чем рассмешила Василя.

— Снимайте платье и косу подберите, чтобы не намочить.

Чтобы не смущать девушку, он, насвистывая, отошел к лодке, проверил еще раз веревку, которой привязал ее к колышку в песке, хотя в этом не было необходимости. Потом расстегнул ремень, скинул сапоги и брюки, оставшись в одних подштанниках, длиной до колен. Подштанники были последней роскошью прежней жизни — от французского портного, сшитые точно по фигуре, не висевшие, как у деревенских, сзади мешком. Не стыдно и перед барышней показаться.

— Вы разделись? — просил он.

В ответ раздалось тихое «да», и он обернулся.

Перед ним в лунном свете стояла нимфа. Богиня. Ангел. Кружева короткой кофточки без рукавов и коротких панталончиков были не белее ее кожи. Юлия закалывала косу в высокий пучок, подняв над головой точеные руки. Кофточка на груди натянулась, обозначая упругие высокие полушария. Корсет она, все-таки сняла. Василь судорожно сглотнул, призывая себя к благоразумию.

— Пойдемте, барышня, — он протянул Юлии руку, и она осторожно вложила ему в ладонь тонкие пальчики.

Василь сразу зашел в реку по колено, не выпуская руку Юлии. Она поболтала в воде ногой:

— Теплая! Как парное молоко!

Василь спрятал усмешку, радуясь ее детскому восторгу.

Они зашли в воду по пояс. Здесь течение было сильнее, Юлия Павловна оступилась и схватила Василя за плечо.

— Вася!

— Не бойтесь, я же держу… Расслабьтесь, не напрягайтесь… Позвольте воде нести вас.

Голос его завораживал. Девушка не отрываясь смотрела ему в лицо. Луна придавала его чертам сказочный вид. Он улыбался, зубы на фоне загорелого лица были ослепительно-белые. Он увлекал ее все дальше и дальше в воду. Юлия Павловна ахнула, не почувствовав под ногами дна. Эхо подхватило ее вскрик и смех Василя. Он нарочно помедлил ее успокаивать, до того ему были приятны касания ее рук и груди — она цеплялась за него, как перепуганный котенок.

— Не бойтесь, не бойтесь! Смотрите, я стою, мне даже плечи не закрывает!

Теперь Юлия Павловна тоже засмеялась, над своим глупым страхом.

— Я буду держать вас, а вы вытяните руки и ноги и постарайтесь лечь на воду…

Василь взял барышню ладонью под живот, ощущая мягкость тела — кофточка задралась, и он не отказал себе в удовольствии коснуться обнаженной кожи. Юлия Павловна послушно расслабилась, выпрямляя руки и ноги. Ее доверие к нему было безгранично. Василь поддерживал девушку одной рукой, а другой незаметно убирал с ее спины рассыпавшиеся из прически локоны. Шпильки вывалились из пепельных кос, казавшихся при лунном свете черными. Девушка повернула к нему счастливое лицо, все в капельках воды.

— Как хорошо, Вася! А как мне плыть?

— Сложите ладошки горсточкой и подгребайте под себя. Как собаки плавают, видели? И ногами так же.

Она тут же замолотила по воде, подняв кучу брызг.

— Да под водой, под водой! — Василь вытер глаза. — Что вы, право!..

Она виновато сдула со лба прядку. Василь потихоньку повел девушку против течения, пока она старательно шевелила руками и ногами. При этом он то и дело посматривал на аппетитный круглый задик, облепленный мокрыми штанишками.

— Сильнее движения, — командовал он, — но не резко, мягче…

А сам почти незаметно погладил ее ягодицы. Возбуждение его усилилось. Пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, приходя в себя, и вспомнить про Немчину.

— Почувствуйте, как поддерживает вода, — сказал он Юлии Павловне на ухо по-французски. — Она сама понесет… Не сопротивляйтесь, ощутите себя частью этой реки, этой ночи…

Василь перевернул девушку на спину, подхватил ее под плечи и под колени, и закружил вокруг себя. Она заопрокинула голову, обняв одной рукой его за шею, а другую вытянув в сторону и ловя ладонью волну. Луна и звезды кружились над ней. Ей казалось, что она летит куда-то в ночное небо.

Василь смотрел на ее приоткрытые губы, умирая от желания поцеловать их. Лицо Юлии Павловны было мечтательным, она словно забыла про него. Василь взревновал.

— Хотите, я вас на закорках прокачу?

Она очнулась, глядя во все глаза:

— Это как?..

— Перелезайте ко мне на спину и держитесь за шею. Только не задушите…

Она хихикнула, обхватывая его двумя руками. Василь почувствовал, как спину ему царапают твердые маленькие соски.

— Держитесь и не бойтесь!

Она и так-то была легкой, а в воде казалась невесомой. Василь поплыл широкими саженками, чувствуя себя настолько сильным, что смог бы взлететь, наверное.

При каждом его взмахе Юлия Павловна сдавленно ахала, прижимаясь щекой к его щеке. Василь ворвался в сверкающую лунную дорожку, барышня вытянула одну руку, ловя жидкое серебро на поверхности реки. Неведанное ранее чувство свободы охватило все ее существо. Сердце ее замирало и сладко дрожало.

Василь почувствовал, как слабеют ее объятья, и успел подхватить барышню прежде, чем она скрылась под водой. Ругая себя распоследним дураком, Василь в несколько взмахов доплыл до пляжа, держа на сгибе руки обмякшее тело.

Вытащив Юлию Павловну на берег, Василь уложил ее на одеяло и склонился над ней, зовя по имени. Никогда еще он не испытывал подобного страха. Нет, она не захлебнулась, она просто потеряла сознание. Василь уловил слабое дыханье и, вспомнив, как действовала Даша, стал растирать ладони барышни. Она еле слышно всхлипнула, как будто просыпаясь.

— Юленька, Юленька, — шептал Василь, едва касаясь губами ее лица и пьянея от запаха лаванды. — Очнись, милая…

Она слабо пошевелилась, и он сразу отпрянул.

Она открыла глаза.

— Что же вы пугаете меня так? — ласково упрекнул он ее. — Ведь Дашка мне голову оторвет, если с вами что-нибудь случится!

Юлия Павловна не ответила. После теплой воды стало холодно, она задрожала. Василь заметил это и снова выругал себя за недогадливость. А вдруг барышня простудится!

Он набросил ей на плечи простыню, высвободил распустившиеся волосы, принялся разбирать их по прядям:

— Сейчас переоденетесь в сухое, я не смотрю… Согреетесь.

Юлия Павловна неуклюже стягивала под простыней мокрую одежду. Василь взял ее панталончики и старательно отжал. Потом сделал то же самое с кофточкой. Подождал, пока девушка завернется в сухую простынь и убежал в кусты, чтобы тоже снять мокрое белье. Он натянул штаны и рубашку, и вернулся к Юлии Павловне. При его появлении, она виновато улыбнулась:

— Простите, Вася, я вас подвела… Плохая из меня ученица…

Он присел на корточки, убирая с ее виска влажную прядь.

— Вы все делали правильно, вы просто умница. Это я виноват, слишком много эмоций для вас.

— Мне никогда не было так хорошо, — сказала она дрогнувшим голосом и посмотрела ему на губы.

Василь поспешно уставился в небо. Этот ангел сам не знал, что делал. Один ее взгляд доводил чуть не до экстаза. Надо было отойти, но Василь побоялся подняться из-за топорщившихся пониже живота штанов. Слава Богу, что барышня ничего не заметила.

— Я есть хочу, — сказала она еще более виновато, как-будто признаваясь ему в каком-то преступлении.

— Сейчас, достану, — засуетился Василь. — У меня там столько всего припасено!

Корзина стояла рядом, поэтому ему не пришлось вставать. Так ангел не заметит его откровенного желания.

Василь расстелил перед Юлией полотняную салфетку и достал толстые ломти ржаного хлеба, пышного и ароматного, холодные рубленые котлеты, свежие огурчики, толщиной в палец, все в острых пупырышках. Еще он достал кринку с молоком, длинные перья зеленого лука, вареные яйца, соль в тряпочке. Кушаньями его снабдила кухарка, которой он нащипал гору лучины, да еще и пел при этом не умолкая, пока вся женская половина не заплакала в голос, растрогавшись от жалобных песен.

Юлия Павловна сразу отпила едва не половину кринки. Довольно вздохнув, она положила на хлеб котлету и с аппетитом принялась есть. Василь подавал ей то перышко лука, то огурчик, как завороженный глядя на довольное девичье лицо.

Луна краем коснулась леса, и барышня зевнула. Пора и домой.

Он по себе знал, как тяжело сейчас ее телу, испытавшему легкость воды. Юлия Павловна попыталась одеться, но это плохо получалось. И у нее даже не было сил воспротивиться или возмутиться, когда за дело взялся Василь. Он мигом справился с крючками и шнуровками и заколол локоны красавицы шпильками.

Барышня зевала, как кошечка, глаза ее слипались. Василь шутливо уговаривал ее потерпеть еще немного. Потом они шли по дороге, залитой лунным светом, и барышня опиралась на его руку.

Они прокрались по двору, Василь посадил Юлию Павловну на подоконник и помог перебросить в комнату юбки. Поразмыслив, он воровато оглянулся и одним прыжком перемахнул в комнату. Юлия Павловна нашла в себе силы только сесть в кресло. Василь увидел ее бледное лицо с расширенными глазами.

— Вася, — прошептала она. — Вы не должны…

— Да бросьте, барышня, — засмеялся он тихо. — Вы же сейчас ни рукой, ни ногой не пошевелите.

Он взбил подушки и перину, откинул одеяло. Потом помог Юлии Павловне снять платье и подал ночную рубашку.

— Отвернитесь… — попросила она, и даже в темноте, потому что свечи они не зажигали, было заметно, как она краснеет.

Василь отвернулся, скрывая улыбку. Прямо перед ним висело зеркало, и в нем отражалась стройная фигурка барышни. Василь закусил губу, глядя на обнажившуюся белую спину. Снимать панталончики она не пожелала, и торопливо нырнула в ночную рубашку, которая скрыла ее от шеи до пяток. Василь едва не застонал от разочарования.

— Можно? — спросил он и повернулся, не дожидаясь ответа.

Уложив Юлию в постель и укрыв ее со старанием, почище заботливой нянюшки, Василь встал перед изголовьем на колени. Веки ее слипались, но на губах играла улыбка.

— Спасибо, Васенька… Все было так чудесно…

— Спите, — шепнул он, подоткнув одеяло.

Он смотрел, как она засыпает и испытывал самые прекрасные муки, которые можно только вообразить. Вскоре дыханье Юлии Павловны стало ровным, она уснула.

— Люблю тебя… — сказал он вполголоса и коснулся губами ее щеки.

Прогулки юной пары продолжались каждую ночь, втайне от глазастой Даши, от Меланьи, вынюхивающей по углам, от любопытных деревенских девок. Заговорщики шли к мосткам, перебирались на лодке на другую сторону реки и плавали до тех пор, пока кожу не начинало покалывать от холода. Отогревались, добегая до дома, и там прощались до утра. К радости Даши, ее хозяйка обрела живость движений. Теперь она не ходила, как старушка, едва передвигая ноги, а подпрыгивала, подскакивала и бегала не хуже любой крестьянской девчонки.

После завтрака Юлия Павловна и Василь ходили в лес за грибами и ягодами. Василь показывал девушке потаенные тропки, черничники и земляничники, которыми славились ***ские леса. Молодые люди играли в прятки в папоротниках и пели дуэтом, сидя на гнутых березовых стволах. Однажды Василь показал Юлии Павловне пасеку. Пасечник наломал им сот со свежайшим медом, и лакомка барышня полезла за сладостями. Естественно, в нетерпеливый пальчик тут же впилась пчела, и пришлось успокаивать, вытаскивать жало и прикладывать мятый подорожник.

После прогулки возвращались домой, чтобы Василь успел на репетицию. Когда Немчин уходил почивать, молодые люди обедали и отдыхали в гостиной, ленясь даже играть на рояле. Даша, как и большинство обитателей барского дома, в такое время любила соснуть, но Василя и Юлию Павловну отдых не прельщал. В эти часы сиесты, когда усадьба превращалась в сонный замок спящей красавицы, они разговаривали, рассказывая о себе и с жадностью слушая рассказы другого. Рассказывал, в основном, Василь, который успел объехать, как убедилась Юлия Павловна, почти всю Европу, а жизнь барышни была крайне скудна впечатлениями и событиями.

После обеда Василь уходил репетировать, а Юлия Павловна с нетерпением ждала наступления вечера. И они снова бродили по заросшему саду, стояли над рекой, бросая камешки в зеркальную гладь, играли в беседке в шахматы или читали книги. Иногда танцевали под музыку крепостного оркестра, и вместе с ними лихо отплясывали и Евлампий, и остальные артисты, только Агаша не принимала участия в веселии. Незаметно уходила или сидела в уголочке, занимаясь шитьем.

Добрая Юлия Павловна пыталась разговорить артистку, но Агаша упорно отмалчивалась, и с губ ее не сходила натянутая улыбка.

Когда на ночь доили коров, Василь вел барышню во внутренний двор и приносил кружку парного молока, строго следя, чтобы все было выпито. Потом провожал девушку до спальни, чинно прощался под грозным оком Даши, и убегал, дожидаясь заветного ночного часа, когда красавица перепрыгнет через подоконник…

Дни летели, как быстрые белокрылые птицы. Дни были полны счастья, света, веселья и красоты. Порой Даша посматривала на свою хозяйку и удивлялась: куда пропала та болезненная барышня, которая с тоской смотрела в окно московского дома? Не иначе умерла от аглицкой хандры. Зато на смену ей явилась другая — ясноглазая, румяная, заразительно хохочущая. Как легка была теперь ее походка, сколько живости было в движениях! Даша стала замечать в Юлии Павловне и кокетство, столь ей не свойственное, и милое озорство, столь долго скрывавшееся под меланхоличной маской.

Замечала Даша и другое… Красавец-певец совсем потерял голову от молодой хозяйки. Цыганская кровь его кипела. Взгляды, которые он бросал на девушку, услужливость, с которой исполнял любое ее желание, были красноречивее любых слов. Даша терзалась от беспокойства, не зная, что лучше для ее воспитанницы — находиться в блаженном неведении относительно чувств крепостного или быть готовой во всеоружии отразить нападение его страсти, если таковая прорвется наружу…

 

Глава VI

Юлия Павловна села в самом уголочке зала для репетиций, не желая мешать артистам. Она почти спряталась за раскладной ширмой, изображавшей стену Трои, и выглядывала из-за знаменитой крепости, стараясь не привлекать внимания. Она вела себя так тихо и незаметно, что кроме Василя и Алевтины присутствия барышни никто не заметил.

Василь помахал ей рукой и убежал за кулисы. Он был невероятно счастлив. Сегодня барышня впервые согласилась придти на репетицию. По доброте душевной, Василю казалось, что Юлия Павловна брезгует крепостным театром. Ему было стыдно и неловко за то, что он поет дешевые песенки под палкой немца. Но возможность смотреть на девушку, когда все внутри переворачивается от ненависти к Немчину — это была награда. Подумать только — она будет слушать его, а он будет петь только для этой прелестницы. Не для Немчина, не для барина нового, а для нее.

В свою очередь Юлия Павловна, в силу природной скромности, не хотела каким-либо образом помешать репетициям. Она считала, что поступит некрасиво, если будет сидеть в первом ряду, изображая барыню и разглядывая танцоров и солистов.

Василь призвал на помощь все свое красноречие, дабы убедить девушку провести утренние часы в малом зале, где находилась сцена. Юлия Павловна в конце концов согласилась. Чтобы чувствовать себя увереннее, она попросила Алевтину, с которой очень сблизилась в последние дни, побыть рядом. Алевтина не участвовала в спектакле, поэтому могла позволить побездельничать возле барышни. Крепостная артистка шепотом рассказывала девушке сюжет и объясняла назначение тех или иных деталей декораций.

В этот раз Василь не опоздал на спевку и тем самым был избавлен от оплеух. На репетициях костюмы артистам не полагались. Некоторые надевали кое-что из реквизита — короны, плащи, вооружались мечами. Василь не стал ничего на себя цеплять. Он и без этого чувствовал возбуждение, творческое вдохновение, которого уже давно не ощущал. Все его существо радовалось, трепетало, волновалось, казалось, только крылья расправить — и в полет!.. А виной всему была пепельная головка в углу зала. Он то и дело посматривал на барышню, и улыбка сама собой появлялась на его губах.

После балетных дивертисментов вышли певцы. Юлия Павловна задрожала, узнав звуки арии. Какое она произвела на нее впечатление в первый день приезда! Жаль, что не удалось дослушать пение до конца.

На сцене все было, как в прошлый раз. Елена боялась охвативших ее чувств, Парис уговаривал бежать. Так же двигались хористы, так же танцевали вокруг солистов танцовщицы. Только с Юлией Павловной, притаившейся за ширмой, произошли разительные перемены. Она уже не сидела в подушках, с томным и нездоровым видом. Наоборот, щечки ее пылали, глаза горели, а носком атласной туфельки она отстукивала такт.

Василь старался вовсю. Он не чувствовал ни малейшего напряжения в горле. Песня в его устах сама летела, звенела и искрилась. Он пел для нее, для Юлии Павловны, для ангела во плоти. Плохо только, что нельзя было постоянно смотреть в ту сторону, где прятался ангел. По либретто ему полагалось смотреть на Елену, брать Елену за руку, прижимать Елену к груди. А он хотел, чтобы Елена была другая. Не черноволосая и смуглая, а беленькая, с пепельными косами, синеглазая, как цветок кукушкиных слезок. Он пел в зал, где белело что-то, и что-то сияло, как солнце, а потом почти с обидой поворачивался к Агаше, словно удивляясь, что она здесь делает.

Когда Елена, наконец, согласилась бежать, и в страстном порыве приникла к Парису, все ясно услышали в голосе солиста тоскливые нотки. Когда затихли последние звуки дуэта, Василь слишком поспешно отстранился от Агаши. Она заморгала и сразу утратила свою царственную осанку — сгорбилась, сцепила руки на животе.

Юлия Павловна по наивности своей не заметила этой поспешности, но грусть в пении уловила. Наклонившись к Алевтине, она зашептала ей в ухо, боясь помешать артистам, продолжавшим репетицию:

— Ах, как поет Вася! Ах, какой голос! Только мне кажется, он все время грустит о чем-то…

— Понятно, о чем грустит, бедный, — сказала Алевтина, качая головой. — В кабале тяжело, да мы привычные, а он все никак смириться не может…

— С чем не может? — спросила Юлия Павловна.

— Знамо, с чем. С неволей. Он же по рождению не крепостной. Барин он.

— Барин?! Алевтиночка, миленькая, расскажи! Я ничегошеньки не знаю!

Алевтина улыбнулась и почти по-матерински погладила Юлию Павловну по стянутым в косу волосам.

— Вася — у него отец из баринов, важный какой-то князь. Князь этот вдовец был, в цыганку влюбился. Она у него в поместье жила, ребеночка родила, Васеньку. Шебутная такая, прости Господи… Когда Васеньке три годика исполнилось, сбежала. Барин ее долго искал, на сыночка надышаться не мог, за границу его возил, французских гувернеров нанимал. А потом помер барин, приехали его сыновья, князья законные. Поместье с молотка пустили, крепостных продали, а с ними и Васеньку.

Юлия Павловна ахнула, прижав ладони к щекам:

— Какая жестокость! Что же это за братья такие?!

— Вот такие. Иные братья — хуже лютых зверей. Потому-то Васеньке так трудно с долей смириться. Мыслимо ли — из князи, да в грязи. Меня сразу сюда купили, а Вася уже позже, через третьи руки попал…

Глаза Юлии Павловны наполнились слезами. Теперь она совсем по-другому взглянула на юношу, который старался на сцене. Понятны стали его грустные песни и полные горечи слова. Барышня сложила руки на груди, слушая Василя. Он был без грима, и так больше походил на троянского царевича. Черные кудри обрамляли смуглое лицо, он смотрел на барышню, и пение лилось, как серебряный поток.

— Куда смотришь, швайн! — перебил певца немец, вскочив с места и взлетев на сцену. — На Елену смотри! На Елену!

Елена ахнула, всплеснув руками, и спряталась за спину троянских жрецов, когда Парису отвесили звонкую оплеуху. Василь замер, сжав губы. Краска мгновенно сбежала с его лица, только алела левая щека.

— Идиот! Пустоголовая скотина! — надсажался Немчин, прыгая по сцене. Его приземистая фигура казалась нелепой, как черт из табакерки. Генрих Иванович снова подскочил к Василю, замахиваясь для новой пощечины.

— Не смейте! — раздался вдруг гневный окрик.

Немчин оглянулся. Василь тоже посмотрел и забыл обо всем. К сцене подходила Юлия Павловна. Она не бежала, не была испугана. Шла, подобрав белой ручкой юбку, и смотрела грозно, как богиня войны на троянцев.

— Не смейте!

— О, простите, я не знал… — начал Немчин.

— Как вы могли! — барышня взошла на сцену и встала против немца. Маленькая, хрупкая, как германская фарфоровая статуэтка.

— Что именно, госпожа?.. — залебезил перед ней Генрих Иванович. — Чем я не угодил вашей милости?

— Как вы посмели ударить Васю!

— Васью? — белесые брови взвились до самой лысины. — Но ведь он ваш раб, госпожа. Глупый, ленивый швайн! Таких полагается бить. Он портит музыку, которую создал ваш…

— Немедленно замолчите! Вы не человек! — одернула его Юлия Павловна, бледнея и сжимая кулаки. — Вы позорите звание человека!

Крепостные выглядывали из-за занавеса и прятались снова, не осмеливаясь показаться.

— Извинитесь перед ним! — Юлия Павловна указала точеным пальчиком на Василя.

Казалось, у немца брови доползли до макушки.

— Что, простите? — пробормотал он.

— Извинитесь перед Васей! — барышня топнула ножкой. — Он лучше вас в тысячу раз, а вы… его… Немедленно извинитесь! Или я вас рассчитаю!..

Трясущимися руками немец достал из кармана платочек и вытер лицо.

— Прошу прощения, — сказал он Василю, делая полупоклон.

Тот стоял молча.

— И если я узнаю, что вы ударили его или еще кого-то… — Юлия Павловна чуть наклонила голову, исподлобья глядя на Немчина. Василю показалось, будто из глаз ее ударили две молнии, пронзившие Генриха Ивановича насквозь. Тот схватился за сердце.

— Я требую прекратить избиения, — продолжала тем временем Юлия, делая шаг вперед. Немчин попятился. — Еще одна подобная выходка, и репетировать вы больше не будете. Варвар!!

Она наградила Генриха Ивановича еще одним гневным взглядом, и ушла, стремительно повернувшись на каблуках. Василь глядел ей вслед. Она шла легко и твердо, совсем не так, как по приезду. Ангел был не только милосердным. Он мог быть и карающим.

Василь вздохнул. Она даже не посмотрела на него.

Немчин сбежал со сцены, злобно хмурясь, но не осмеливаясь сорвать злость на крепостных артистах.

— Репетиция окончена, — сказал он. — Все свободны до завтра.

Пока Генрих Иванович не вышел из зала, артисты и музыканты не двигались с места и молчали, словно громом пораженные. Но едва дверь за немцем закрылась, все заговорили разом. Все, кроме Василя.

— Видали?! — возопил Евлампий-Менелай, воздевая руки к небу. — Клянусь Мельпоменой, Господи Иисусе! Да барышня наша святые!

Алевтина заплакала, тайком смахивая слезы.

— Добрые какие барышня! Хорошие какие! Теперь Немчина нас не будет лупить! — ликовали грации, прыгая по сцене, как потешники на ярмарке.

— Хорошо, правда, Вася? — тихо сказала Агаша.

Василь не ответил. Он был просто не в силах отвечать. Пальчики Агаши несмело скользнули к нему в ладонь, и он поспешно отошел в сторону, испытывая стыд и жалость. Вот Юлия Павловна никогда бы не стала так просительно смотреть в глаза.

Агаша проводила певца взглядом, а потом посмотрела в ту сторону, куда ушла барышня.

Юлия Павловна сидела в беседке, как во время их первого разговора. Василь стоял в кустах сирени, не решаясь подойти. Потом осмелился.

Увидев его, Юлия Павловна густо покраснела и открыла книгу, которая до сих пор бесполезно лежала у нее на коленях. И сделала вид, что увлечена чтением.

Василь встал перед девушкой, ничего не говоря. Она тоже молчала и не поднимала головы. Оба испытывали странный стыд, хотя ни в чем не были виноваты.

Юлия Павловна не выдержала первой.

— Как вы себя чувствуете, Вася? — спросила она, и голос её дрогнул.

— Спасибо, мадемуазель. Всё очень хорошо.

Они еще помолчали.

— Как вам нравится книга? — спросил Василь вежливо, хотя думал вовсе не об этом.

— Весьма познавательна, — ответила барышня машинально.

— Что вам больше всего понравилось в ней?

— Стиль изложения. Написано до великолепия просто.

Порыв ветра бросил на лицо Юлии Павловны пряди распущенных волос. Она нервно перекинула их за спину.

— Погода сегодня чудесная, — сказал Василь после паузы.

— Ваша правда, — кивнула она. — Но, боюсь, к вечеру будет гроза.

— Это хорошо. Через неделю начнутся покосы, пусть лучше дожди прольются сейчас, сено будет добрым.

Юлия Павловна вдруг с треском захлопнула книгу.

— Нет, это не хорошо! — сказала она и выпятила подбородок.

Василь снова увидел карающего ангела. Глаза девушки метали молнии, а носик морщился.

— Что — не хорошо? — спросил он почти испуганно.

Ангел вскочил со скамейки и топнул ножкой.

— Все не хорошо! И то, как этот… обращался с вами! И все это не хорошо!

Василь заложил руки за спину и чуть наклонился, изучая кончики своих сапог.

— Мы крепостные, — напомнил он.

Юлия Павловна остыла так же внезапно, как и вспыхнула. Гневный румянец сбежал с лица, и она снова превратилась в бесплотную, бледную фею. Она покачнулась, и Василь подхватил девушку на руки, по-настоящему испугавшись. Барышня бессильно опустилась на скамейку, бережно им поддерживаемая. Он тоже сел рядом, наслаждаясь привычным уже горьковатым запахом, исходившим от ее кос и одежды.

— И… часто он вас?.. — шепотом спросила Юлия Павловна. Глаза ее превратились в два огромных омута, подернутых дымкой сострадания и печали.

— Нет, что вы. Это впервые, — легко солгал Василь.

Она вздохнула с облегчением, а Василь поклялся себе, что она никогда не узнает, что бывает на конюшне, откуда до барского дома не долетают ни стоны, ни крики.

— Алевтина рассказала мне… О ваших родителях…

Василь сразу отстранился. Старая болтунья! Ведь просил же не рассказывать никому. И Алевтина исправно молчала, берегла его тайну. До сего дня.

— Неужели это правда, Вася? — спросила Юлия Павловна шепотом. — Как только земля может носить таких людей?

— Простите, барышня, — Василь резко поднялся и поклонился, стараясь не встречаться взглядом. — Спасибо, что заступились за раба вашего, и разрешите удалиться.

— Не разрешаю, — сказала она твердо. — Сядьте.

Он подчинился, по-прежнему не смея поднять глаз.

Маленькая прохладная ручка сжала его руку. И он не убрал руку, а замер, боясь поверить своему счастью. Как это рукопожатие отличалось от Агашиного. Тогда ему не терпелось поскорее освободиться и убежать, а теперь скорее готов был дать себя высечь, чем отодвинулся хоть на вершок.

— Когда стану совершеннолетней, я вам вольную дам.

Василь повернул голову и встретил ее взгляд — твердый, синий, холодный, как лед.

— Честное слово, — сказала она. — Клянусь.

— Я вам верю, барышня, — сказал Василь. — Без клятв.

— Расскажите мне все, Вася… Ведь мы так славно дружили. Неужели между нами могут быть тайны?..

Разве можно отказать, когда ангел просит? Нет, ни один смертный не может воспротивиться ангелу. И Василь не смог. Спустя некоторое время он поймал себя на том, что легко и даже с усмешкой рассказывает Юлии Павловне печальную историю своей жизни:

— Я у отца младший был. Братья оба старше меня лет на двадцать. Мне потом говорили, они мать мою терпеть не могли, боялись, что отец из-за нее их наследства лишит. Я иногда думаю, она и сбежала из-за них, хоть они и редко приезжали.

— Как их звали? — тихонько спросила Юлия Павловна.

— Почему — звали? — усмехнулся Василь. — И сейчас, верно, зовут. Кураевы. Александр Владимирович и Николай Владимирович. Меня они на дух не переносили. Но при отце не трогали, а без отца я им не давался, сразу бежал и прятался где-нибудь.

— Так ты — князь? Кураевы — князья.

Василь заблестел белоснежными зубами:

— Да какой я князь, барышня? Вы на меня посмотрите! Как только не звали — и цыганом, и мавром, и арапом, и басурманиным. Сколь ни есть прозвищ — все мои были.

— Вы красивый, Вася! — горячо сказала Юлия Павловна.

Он ласково улыбнулся ей и продолжал:

— Отец меня очень любил. Ни одного слова строгого от него не слышал. Он умный был, добрый. Все крестьяне за него Бога молили. Ну, говорили, что богатому добрым легко быть, но это не про отца, Юлия Павловна. Он и бедный был бы добрым. Я точно знаю. Он меня сам грамоте учил, потом гувернера нанял. Тоже хороший попался человек, хоть и француз. Фамилия у него была Арно. Вольтером очень увлекался. Сядут, бывало, с отцом и ну спорить. О политике говорят, о пути российском в мире. Слушать их — одно удовольствие. Они спорят, а я в кресле с книгой сижу, засахаренные орешки таскаю, и хорошо-о мне… Потом постарше стал, отец в первый раз за границу увез. Сначала во Францию, но нам там не по душе пришлось. Стрекотня, суета, а красоты особой не увидели. Вот когда в Италии побывали, то потом каждый год туда ездили. Отцу Неаполь нравился, Венеция. Вам непременно надо в Венеции побывать. Там церковь есть, ее русские художники расписывали, когда на обученье ездили. Расписали русские, а их итальянский учитель свою подпись поставил. После поездки меня отец на итальянский манер стал звать — Василь. И говорил, что исполнится мне восемнадцать, весь мир подарит. А два года назад заболел и умер. Доктора говорили, воспаление в брюшине, от этого лекарств нет. А как батюшка преставился, тут и Сашка с Колькой нагрянули. Прямо на похороны явились, меня под замок. Еще и поглумились, мол, сожгли твою вольную, которую отец написал. Но это неправда, я крепостным никогда не был, поэтому и вольной никакой нет. Сбежать пробовал, нянька мне помогла. Сбежал, да далеко не убежал. Поймали, высекли, когда отлежался — продали…

Юлия Павловна приглушенно ахнула. Краска сбежала с ее лица, и Василь запоздало сообразил, что проболтался о телесных наказаниях.

— Какая жестокость! — еле выговорила она, положив руку на грудь. — Жестокость! Варварство!.. А подать петицию на высочайшее имя?.. Царю об этом рассказать?..

— Царю?!. — Василь даже засмеялся. — Да Бог с вами, барышня Юлия Павловна! Как говорится — до Бога высоко, до царя — далеко. Да и кому поверят — мне, крепостному, незаконнорожденному, или братьям моим — князьям при дворе?.. То-то же. Так вот, когда меня барыне Белозерцевой продали, я снова сбежал. Да бегун из меня неудачливый. Поймали. Внешность больно приметная. Денег, опять же, не было, да и бежать некуда. Кроме отца никого из родных нет. Я у той барыни, что меня купила, месяца два прожил. Как на ноги встану, так в бега. А потом опять на конюшне розгами лупят. Вот, один раз, валяюсь в людской, спина только-только заживать стала. Пою себе, пропадай моя головушка! И вдруг Белозерцева заходит. А с ней барин незнакомый. Седой, высокий, по лицу видно, что добрый. Увидел меня и спрашивает у барыни: не продашь, Евдокия Степановна? А та запыхтела, зафыркала, что твой самовар и брякает: бегучий он, бери, коли удержишь. Барин тогда меня спрашивает: не убежишь от меня-то? Я молчу, смотрю в стенку. А он продолжает: голос у тебя серебряный, таких привечаю, хочу оперу собственную сделать. Посмотрел я на него. На отца чем-то похож. Говорю: не убегу, если зажимать не станешь. Так и купил. Хороший был барин, Бобров Александр Алексеевич. Он кем вам, барышня, приходился?

— Он мой опекун, — ответила Юлия Павловна, взволнованная рассказом. — Он и правда хороший, Вася. Я с ним поговорю, уверена, он вам сразу вольную даст!

Василь удивленно приподнял брови:

— Что вы, барышня, барин ведь полгода, как помер.

Юлия Павловна потеряла дар речи.

— А вы не знали? Под самое Рождество Богу душу отдал. Так и не дождался своей оперы, бедолага. Теперь племянник его тут хозяин, младший Бобров. Вы с ним, верно, хорошо знакомы?

— Нет, видела его в детстве раз или два, — призналась Юлия Павловна. — Ах, дядя Саша, как же так? Мне-то почему не сказали?

Она всхлипнула в платочек.

— Наверно, беспокоить вас не хотели. Вы уж простите, что огорчил.

Барышня была такая маленькая, беззащитная… Хотелось немедленно обнять, прижать к себе, утешить. Василь жадно смотрел на нее.

— А на лугу завтра гулянье у деревенских, — торопливо сказал он. — Ведь Иван-Купала! Хотите пойти? Там весело будет — и музыка, и танцы, и хороводы-горелки!

Юлия Павловна улыбнулась сквозь слезы, потом решительно вытерла щечки и кивнула:

— Конечно, Вася, я буду очень рада с вами пойти. Только надо у Дашеньки отпроситься…

Вечером молодые люди выдержали борьбу с горничной, убеждая, что ничего с барышней на гулянье не случится, что Вася будет постоянно рядом, и прочее, и прочее.

Надо сказать, что Даша противилась больше для порядку, но потом соизволила отпустить, хотя и прочитала массу наставлений и нравоучений. Вечер прошел приятно — в выборе наряда для гулянья и музицировании, а ночью молодые люди снова сбежали на реку и плескались там до посинения. Юлия Павловна осмелела настолько, что переплыла речку дважды, лишь изредка кладя руку Василю на плечо — чтобы отдохнуть. На самом деле, это была отговорка, девушке просто нравилось касаться его, и через это прикосновение в нее словно вливались сила, уверенность и цыганский задор. Впрочем, была и ещё причина.

Сегодня она впервые заметила, какие шрамы покрывали его спину. Молодая кожа заживала быстро, но и тут, и там, виднелись выпуклые бороздки. Юлия Павловна легко коснулась их кончиками пальцев. Каждый из этих шрамов когда-то кровоточил, был живой, говорящей болью. Теперь шрамы на теле зажили, но зажили ли шрамы на сердце?

Василь чувствовал её осторожные прикосновения, но делал вид, что ничего не замечает. То, как она касалось его — и бережно, и тепло, было ещё одним доказательством, что судьба свела его с ангелом во плоти.

Предкупаленская ночь была особенно тихой и теплой. Василь нарочно замедлял шаг, чтобы растянуть на подольше удовольствие от прогулки. Юлия Павловна шла задумчиво, закусив травинку. Распущенные волосы, влажные ещё после купания, падали ей на лицо, и она машинально убирала их, закладывая пряди за ухо. Каждый жест её, каждое движение дышали теплом и той женственностью, что присуща исконно русским женщинам.

— А ведь это ужасно несправедливо, Вася, — сказала она вдруг.

— О чём вы, барышня?

— Ужасно несправедливо, когда у одних людей есть свобода, а у других нет.

— Угу, — промычал Василь. Ему не хотелось говорить об этом и портить прелесть вечера.

— Раньше я не задумывалась, а теперь…

— Давайте не будем сегодня ни думать, ни говорить о плохом? — предложил Василь. — Ведь завтра праздник.

— Праздник, да, — Юлия Павловна устремила темный взгляд на луну. — Вася, а ведь крепостные должны ненавидеть своих хозяев. Ведь с ними так жестоко обращаются. Бьют, продают, унижают…

— Некоторые и ненавидят. Знаете, как я барыню Белозерцеву ненавидел? Кажется, убил бы — и не пожалел ни на вот столечко, — от отмерил ногтём треть мизинца.

Барышня вдруг остановилась, пытливо вглядываясь ему в лицо:

— Меня вы тоже… ненавидите?

Василь смотрел на белое лицо, обращённое к нему с тревогой, и чувствовал, как нежность заполняет душу до самых потаённых уголков.

— Бог с вами, Юлия Павловна. Да как можно вас ненавидеть? Вы словно ангел. Разве ангелов ненавидят?

Она упрямо мотнула головой, и он понял, что она недовольна таким ответом.

У Василя хватило ума не продолжать разговор на подобную тему, к тому же впереди послышались голоса, и юная пара проворно юркнула в кусты, чтобы не быть застигнутыми. Притаившись в кустах, они переждали, пока мимо пройдут деревенские — пять или шесть девушек. Простоволосые, в неподпоясанных рубахах, они несли охапки цветов и весело, но боязливо переговаривались.

— Зачем это они ночью, с цветами? — спросила Юлия Павловна, когда крестьянки отошли достаточно далеко, и молодые люди могли без опаски вернуться на тропку.

— Так это колдовство такое, барышня, — начал Василь коварно, радуясь, что она позабыла невесёлые думы.

— Колдовство-о?

— А вы и не знали? В ночь на Ивана-Купалу надо собрать двенадцать разных цветов и положить под подушку, тогда приснится тот, кто уготован судьбой.

И Юлия Павловна тут же захотела нарвать двенадцать разных цветов.

Они провозились на лугу до росы, и Василь умылся ею — на удачу. Юлия Павловна тоже пожелала умыться, и теперь её милая мордашка блестела каплями, как крохотными бриллиантами.

— Расскажете потом, кто приснится? — спросил Василь посмеиваясь, когда подсаживал девушку в окно.

Она не ответила, но он готов был спорить на что угодно, что покраснела. Его так и распирало от желания узнать, кого она увидит во сне, но это было не в его власти, и оставалось лишь смириться и вздыхать тайком.

Стоя под окном, он слышал, как шелестела одежда, как Юлия Павловна вздыхала, устраиваясь в постели, потом стало тихо, а потом раздалось ровное лёгкое дыхание. Ангел уснул. Василь попинал камешки под окном прелестницы, убедился, что сон её ничто и никто не потревожит, и тоже отправился спать. Забравшись на сеновал и завалившись в душистую сухую траву, он блаженно вытянулся, припоминая все приятности прошедшего дня. Вот чудо, что рядом с Юлией Павловной даже оплеухи оказались не в тягость. Она заступилась за него. Она добрая. И хорошая. И красивая. Сегодня Василю думалось о ней без телесного жара, а с одной лишь нежностью. Он ждал, что ночью она присниться ему, как обычно, но вместо этого видел какую-то быструю реку — синюю, а посредине белую, из-за бурунов. От этого казалось, что река кипит. Василь опасливо зашел в воду, боясь обжечься, и обнаружил, что вода холодная, как камень.

Не просыпаясь, он зябко подтягивал озябшие ноги под слишком короткое для его роста одеяло.

А Юлии Павловне, загадавшей сон на суженого, снился бал. Она не была на балах ни разу, но сразу поняла, что это именно бал! По сверкающей зале кружились дамы в пышных нарядах и элегантные господа, а она стояла одна и чувствовал себя среди этих блестящих людей полевым цветочком в розарии. Кто-то взял её за руку и позвал по имени: «Жюли». Юлию Павловну никогда не звали на французский манер, и сначала она решила, что это Вася говорит с ней по-французски. Но рядом стоял совсем другой мужчина — белокурый, красивый, в военном мундире, с щеголевато подкрученными усиками.

Девушка вздрогнула и проснулась. Но не совсем, а чтобы перевернуться с боку на бок, поудобнее зарыться в пуховую перину, и уснуть уже без сновидений.

 

Глава VII

День Ивана-Купала начался с веселой возни во дворе. Дворовые — парни и девки, мужики и бабы — бегали друг за другом, обливаясь водой. Юлия Павловна любовалась на них из-за занавески, хлопая в ладоши и зовя Дашу посмотреть. Горничная ворчала, что ей недосуг глазеть, как голопятые резвятся, но потом все-таки снизошла.

К восьми поехали на службу, отстояли обедню. После по деревенскому обычаю мылись в бане, с вениками березовыми, смородиновыми, крапивными. Юлия Павловна, разомлевшая и благостная, была отправлена на послеобеденный отдых, а Василь с Дашей сели чаевничать.

Часа через два барышня проснулась, подали обед. Стряпуха кормила вкусно, хоть и по-постному. На стол поставили вареные яйца, политые сметаной с зеленым луком и укропом, рыбный пирог (пост-то не строгий) с линьками, пареную репку по старинному рецепту — краснобокую, мягкую, как вата. На сладкое подали малину с молоком и медом, компот из прошлогодних яблок. Потом собрались на гулянье.

Деревенские праздновали на лугу, возле речки. Там, где берега были пологие, а саму речку можно было перейти, не замочив портков.

Горничная вышла на крыльцо, провожая молодую пару:

— Смотри, Васька! Береги барышню. Если что — башку тебе сразу откручу!

— Не боись, теть Даша! — весело крикнул Василь на местном наречии и лихо прыгнул через голову, чувствуя необыкновенный прилив сил.

Юлия Павловна испуганно ахнула, Даша засмеялась. Василь пригладил растрепавшиеся от прыжка волосы и поклонился на обе стороны, передразнивая Немчину — прижимая ладонь к груди и шаркая ножкой. Тут засмеялась и барышня.

Василь смотрел на нее и не мог налюбоваться. Сегодня она была особенно хороша — румяная, веселая. Волосы заплетены в косу и украшены синим бантом. Под цвет банта был и простой деревенский сарафан, по сравнению с которым особенно белой казалась кофта из французского шелка с пышными рукавами, забранными на запястьях мягкими складками. На плечи барышне Даша набросила цветастый платок. Черный, с темно-красным узором. Юлия Павловна сложила его концы на груди, о чем Василь сразу же пожалел — так совсем не видно пленительных холмиков под тонкой тканью.

— Вы восхитительны, — сказал он ей по-французски.

Юлия Павловна потупила взгляд, разрумянившись, как роза.

Василь и сам выглядел, как молодец с пряничной картинки. На нем была алая рубаха, новые брюки — черные, в тонкую белую полоску, щеголеватые лакированные сапожки и картуз, лихо заломленный набок. Черные кудри вились блестящими тугими кольцами, глаза блестели — черные, будто нарисованные угольком. Юлия Павловна украдкой поглядывала на него, считая, что Василь похож на античные статуи, украшавшие сад.

Василь повел барышню по тропинке к лесу. Они то и дело оборачивались и махали на прощенье Даше, стоявшей у калитки.

— Идите, касатики, — напутствовала их Даша, глядя на молодых людей с материнской нежностью. Какие они были красивые, яркие. Оба смеялись, держась за руки.

Со стороны луга уже слышались звуки гармоники и веселые голоса.

Василь и Юлия пустились бегом. Вечерний воздух опьянял их. Юлия совсем задохнулась и могла только смяться от переполнявшей ее радости.

Они ворвались в пеструю толпу, и Василь сразу же увлек девушку в круг танцующих, где людской водоворот разъединил их. Медленный хоровод то сужался, то расширялся, вился в одну сторону и в другую. Девушка с толстой русой косой умело и серьезно вела за собой шеренгу парней и девушек. Перед Юлией то и дело проплывало смуглое лицо Василя. Ей казалось, что он не отрывает от нее глаз. Его взгляд пугал и радовал одновременно, и она осмеливалась поглядеть на него лишь изредка, как будто ненароком поднимая голову на очередном повороте хоровода.

Залихватские переборы гармошки заставил хоровод разбежаться. Юлия Павловна растерялась, но рядом уже оказался Василь. Он схватил ее за талию и увел в сторону. Парни и девушки встали кругом, и в центр выскочила румяная девушка. Подбоченясь, она вприскочку обошла круг, притопнула каблуками, одернула платок на плечах и запела:

В пару ей вылетел стройный гибкий парень и пошел, пристукивая каблуками, за девушкой вслед. Он то наступал на нее в танце, то делал немыслимые коленца, похлопывая себя по груди и коленям. Гармонь сделала эдакое тра-ла-ла, и парень запел, повторяя мотив песни девушки, но с иными словами:

Зрители разразились хохотом, захлопали в ладоши и засвистели. Юлия Павловна ничего не поняла, но догадалась, что не нужно спрашивать об этом Василя. Он тоже улыбался, но, заметив взгляд Юлии Павловны, сразу сделал равнодушное лицо. Внезапно Юлия Павловна с досадой подумала, что не будь ее рядом, он вел бы себя по другому — хохотал, показывая белоснежные зубы, заговаривал с девушками, которые то и дело подшучивали над ним.

Все новые и новые парни и девушки выскакивали в круг, дробили каблуками и пели частушки. Особенно складные строки подевали всем скопом. Наконец, танцоры, взмыленные, как лошади после скачек, разбрелись отдохнуть. Гармонист заиграл тише, давая отдых пальцам и инструменту.

— Затяни, Васенька… — попросил кто-то.

— Давай, Василек! — подхватили еще несколько голосов.

Василь покраснел, потом побледнел, потом взъерошил волосы.

— Спойте, Вася, — шепотом попросила Юлия Павловна.

Разве можно отказать ангелу?

Сурово хмуря брови, Василь сначала усадил барышню на скамеечку, где уже рядком сидели опрятные старухи в белых пшлаточках, и только после этого вернулся в круг.

Гармонист пробежался лихим перебором, но Василь мотнул головой.

Юлия Павловна с замиранием сердца следила за ним. Было видно, что Василь не первый раз поет здесь. Гармонист понял его сразу, без слов. Мелодия стала печальной, тягучей. Постепенно люди на поляне замолчали, даже затаили дыханье.

Василь прикрыл глаза и запел.

С первых же слов песни Юлию Павловну охватило чувство истомы. Серебряный голос плыл в сумерках, навевая странные грезы и желанья. Щеки ее заалели, губы приоткрылись. Песня была про одинокого сокола, разлученного с любимой и запертого в клетке.

Юлия Павловна заставила себя оторваться от созерцания Васи, и посмотрела на крестьян. Даже у ядреных кумушек стояли в глазах слезы. Бородатые мужики слушали угрюмо и напряженно.

— Дай Бог тебе здоровья, паря, — сказала какая-то старушка, вытирая ладошкой слезы со сморщенного личика. — И жену богатую.

Красивая девушка поднесла на рушничке стопку водки. Василь, по деревенскому обычаю, опорожнил стопку, хотя сегодня пить ему совсем не хотелось, промокнул губы вышитым краем и легко поцеловался с девушкой. Глаза его сами собой отыскали Юлию Павловну. Выражение ее лица показалось ему странным. Обычно веселая, приветливая, барышня сейчас смотрела на него исподлобья. Он подошел, чтобы спросить о столь странной перемене настроения, как вдруг звонкий крик облетел всю поляну:

— Горелки! Горелки!!

Парни и девушки хватались за руки и становились в колонну по двое. Барышня отвлеклась от мрачных размышлений и с удивлением заоглядывалась, пока молодежь с хохотом разбивалась на пары. Что касается Василя, он едва не запрыгал на месте. Ему страшно хотелось побегать с деревенскими, но оставить Юлию Павловну он не мог.

— Это игра такая? — спросила Юлия Павловна.

— Да, барышня.

— Вы тоже туда хотите, — догадалась Юлия.

Василь поспешно замотал головой.

— Не лгите, не лгите, — принужденно засмеялась Юлия. — Поиграйте, Вася. А я здесь посижу, отдохну.

Несколько минут Василь позволил себя поуговаривать, потом, взяв с барышни честное слово, что она никуда с места не двинется, помчался к молодежи.

Он встал в паре с дюжим детиной. Тот посмотрел искоса, но ничего не сказал. Василь широко ему улыбнулся. Деревенские парни давно грозились свернуть смазливому певцу шею, но уважали его лихачество, и, покамест, стычки если и происходили — то на словах.

— Гори-гори ясно! — кричали парни и девушки, а старики сидели на скамейках под березами и посмеивались.

Пары расцепляли руки и мчались, как будто у них пятки горели, по лугу. Водящий метался то к одному, то к другому, не давая им соединиться. Его задачей было разбить пару.

Когда выпало бежать Василю, он мельком посмотрел в сторону Юлии Павловны. Она послушно сидела под березками, такая милая в своем синем сарафанчике.

— Глянь на небо — птички летят, колокольчики звенят!.. — завопили играющие, и Василь с парнем разбежались в разные стороны. Водящей была крепкая рябая девка. Она совсем загоняла Василя. В конце концов, под громкие вопли зрителей, он позволил себя догнать.

Рука об руку они вернулись и встали в конец колонны, а детине выпало водить.

— Что не показываешься давно? — спросила рябая Василя.

— Да некогда мне с вами песни распевать, я на барина глотку деру, — отшутился Василь на местном наречии.

— Ой ли? — засмеялась она. — А что за девку привел? Смотри, как бы Христя ей косу не проредила.

Василь сразу метнулся взглядом к Юлии Павловне. Нет, все в порядке. Все так же сидит, только головку почему-то опустила. Пальчики теребят кисти шали.

— Слушай, пора мне, — Василь разжал пальцы, отпуская шершавую руку, и рябая посмотрела с сожалением.

— Ты к ночи-то приходи! — крикнули ему вслед, но он не отозвался.

Подбежав к барышне, Василь опустился на колено, заглядывая ей в лицо.

Юлия Павловна отвела глаза.

— Что не так, барышня?

Она промолчала, теребя кисти на шали.

— Барышня?

— Идите, Вася, веселитесь. Зачем вам со мной скучать, — прошептала она.

— Да с чего вы взяли, что я с вами скучаю, — добродушно засмеялся Василь. — А пойдемте-ка, я вам сейчас забавную штуку покажу!

Она взяла его за руку и так доверчиво просияла глазами, что у Василя все внутри перевернулось.

Они прошли к другому концу луга, где Василь еще раньше заприметил кукольника. Сунув ему денежку, он подмигнул Юлии Павловне и поставил ее перед расписным тряпичным занавесом.

Юлия Павловна ахнула и засмеялась, когда над ширмой появился арап Петрушка — нелепая кукла в красном колпаке. Петрушка верещал, как оглашенный, вертелся в разные стороны и всех лупил дубинкой.

Василь стоял позади Юлии Павловны и на него никто не обращал внимания. Пока барышня хлопала в ладоши, занятая похождениями куклы-арапа, он осторожно вдыхал аромат девичьих волос. Запах сводил с ума, а сама прелестница и не догадывалась, какие чувства вызывала.

Когда представление кончилось, Василь повел хохочущую девушку к кострам, где разносили горячие блины и пироги. Деньгами его предусмотрительно снабдила Даша.

Молодые люди купили по стакану брусничной воды и несколько блинчиков, а к ним — плошечку янтарного меда, пахнущего липой и летом.

— Я даже не подозревала, что это так восхитительно! — выпалила Юлия Павловна, прожевывая третий блинчик. — Вася, Вася! Это самый счастливый день в моей жизни!

— Ни за что не поверю! — парировал он. — Вы ведь в Москве театры видели, слушали лучших певцов… Что вам наши жалкие перепляски?

— Я ни разу не была в театре, — призналась Юлия. — Мой опекун запрещал выходить из дома, врачи категорически… О, Вася! Посмотрите! Это цыгане!

Василь сразу схватился за кошелек.

И правда, по лугу важно вышагивали смуглые стройные люди. Мужчины в шапках, украшенных петушиными перьями, женщины в пестрых юбках и шалях, юркие чумазые детишки с пятками, заскорузлыми, как старая репка.

Василь смотрел на них настороженно и с неприязнью, и в то же время сердце его быстро заколотилось. Ему всегда казалось, что еще немного, и он узнает среди этой пестрой болтливой толпы родные черты, и мать выйдет к нему навстречу, прищуривая черные глаза.

Но на самом деле такого никогда не происходило, да и произойти не могло. Это Василь понимал. Поэтому и теперь он предложил Юлии Павловне уйти подальше. С цыганами свяжись — потом хлопот не оберешься.

Как назло, Юлия Павловна не захотела уходить. Цыгане произвели на нее почти мистические впечатление. С недоеденым блинчиком и недопитым стаканом сладкой воды, она разом забыла и про еду и про питье, чего цыгане не могли не заметить. Одна из них, особо неприглядная цыганка, черная, как котелок, с трубкой в зубах, подошла к барышне.

— Хочешь, погадаю, красавица? — развязно спросила она, не выпуская трубку изо рта.

— Иди отсюда, — посоветовал Василь.

Цыганка смерила его взглядом, потом присмотрелась внимательнее.

— Не из наших ли будешь? — спросила она.

— Еще чего. Я племя ваше терпеть не могу.

Юлии Павловне надоело ждать.

— Погадай, бабушка! — она протянула старухе денежку.

Та проворно сцапала монету черной рукой и спрятала в карман юбки.

— Погадаю, красавица моя серебряная, — сказала она нараспев, усаживаясь на траву и раскладывая шаль. Из кармана юбки она достала колоду старинных огромных карт, засаленных и потрепанных. — Ляля тебе всю правду скажет!..

— Ты ври, да не завирайся, — буркнул Василь, зорко наблюдая по сторонам. — Может, пойдем, Юлия Павловна?

Старуха неодобрительно покрутила головой:

— Эх, паря, тороплив ты и горяч. Из-за своей горячности и беду примешь…

— Да что ты болтаешь!

Старуха подалась вперед, оскалив желтые, но на диво ровные зубы:

— Не по себе дерево рубишь!

Василь залился краской до ушей, не найдясь с ответом. На его счастье Юлия Павловна не обратила на это внимания. Она была поглощена процессом гадания.

Цыганка перемесила засаленную колоду и бросила на шаль первые три карты. Они шлепнулись, как куски сырого теста.

— Вот ты, серебряная моя, а вот рядом с тобой богатства несметные! Много у тебя денег, а будет еще больше. Будешь ходить в золоте-каменьях, жить в палатах каменных. Будут у тебя десять детей и муж знатный!

— А за кого я выйду замуж?.. — спросила Юлия Павловна, решительно ничего не понимавшая в таинственных знаках и картинках.

— Будет у вас с мужем любовь, как у горлинки с голубком. Будете ездить на гнедой четверке, на серебре есть-пить… Позолоти ручку, дорогая, лучше мужа разгляжу…

Юлия Павловна сунула старухе еще две монетки.

— Вижу мужа! Красавец! Военный! Бравый, смелый! С саблей золотой! С медалями на груди! Вот!.. Слышу, как медали позвякивают!

— Ну, хватит! — обозлился вдруг Василь. — Наврала — и будет с тебя.

— Вася! — мягко упрекнула его Юлия Павловна.

Старуха недобро повела на Василя темным глазом, он гордо выпятил подбородок, встретив ее взгляд:

— Ох, паря, — сказала она. — Хлебнешь ты горя. Вижу и твою дорогу.

Она подманила его поближе. Что-то было в этой старухе. Василь нехотя, но починился, наклоняясь к цыганке. Она больно дернула его за кудри, заставляя наклониться еще ниже. Василь недовольно засопел, но в это время цыганка сказала тихо, чтобы не услышала Юлия Павловна:

— Жить тебе в чужих краях, там, где скалы стоят, где люди все злы и никому ты будешь не нужен, и никто тебе будет не брат.

— Молодец, нагадала, — насмешливо сказал Василь. — Да промашка вышла! Крепостной я. Кто меня в дальние края отправит?

— Вот она и отправит, — кивнула цыганка на Юлию Павловну. — Не по своей воле поедешь, а в цепях!

Василь так и шарахнулся:

— Не каркай!

Юлия Павловна тревожно переводила взгляд с одного на другого. Потом несмело взяла Василя за руку. Он сжал ее ладонь и потащил прочь от старухи. Вслед им несся то ли кашель, то ли смех:

— Всю правду Ляля сказала! Всю правду!

— Да ну тебя, — буркнул под нос Василь.

— Вася, что она вам нагадала? — спросила Юлия Павловна, волнуясь. — Имейте в виду, гаданье — это неправда. Не надо быть суеверным, это грешно. Ах, зря я ее слушала…

Василь смягчился и замедлил шаг, сообразив, что тащит барышню чуть ли не волоком через поляну. Она отправит? В цепях? Да разве способен на такое ангел доброты?

— Я и не верю, — со смехом сказал он. — Еще чего не хватало! Смотрите, костер зажигают! Огро-о-мный костер будет!

Они отбежали в сторонку и стали смотреть, как сначала лениво, а потом всё быстрее и быстрее разгоралось оранжевое пламя купальского костра. Становилось нестерпимо жарко, люди отходили к реке, ожидая, когда пламя хоть немного прогорит.

— Сейчас будут прыгать через огонь, — сказал Василь. — Когда пламя немного спадет.

— Зачем? — полюбопытствовала Юлия Павловна.

— На удачу…

И вдруг его захватило. Даже дрожь приключилась в ногах. Он бросил быстрый взгляд на барышню. «Если перепрыгну, — загадалось в мыслях, — то моей будет!»

Юлия Павловна не поняла, почему он вдруг резко отпустил ее руку. На секунду она подумала, что юноша сошел с ума — так стремительно он бросился в огонь. Она даже не успела вскрикнуть, когда он в бешеном прыжке перемахнул через костер, и языки пламени лизнули сапоги. Деревенские ахнули. Потом девки загомонили, а парни сдержанно зашумели. Перепрыгнуть через такой большой костер никто больше не рискнул. Василь скалил в улыбке зубы, приплясывая на месте. Юлия Павловна не сразу поняла, что он не пляшет, а пытается сбить огонь с сапог. Когда юноша подошел, она увидела, что одна штанина у него подпалена.

— Вася… — начала она укоризненно и замолчала.

Глаза у него были дикие — черные, шальные. И смотрел он странно, слишком пристально. Подошел почти вплотную и навис над ней. Девушке пришлось поднять голову. Руки Василя легли на ее плечи.

— Барышня… — сказал он хрипло.

Потом отстранился.

Юлия Павловна молчала. Что-то происходило с ней в присутствии Василя. Что-то страшное и… приятное, восхитительное, чудесное. Что это было, она не знала, а думать об этом избегала. И гнала прочь тревожные мысли, потому что боялась ответов на вопросы, которые то и дело возникали в ее сознании. Гораздо проще было стоять рядом с Васей и поглядывать на него украдкой.

Василь оглядел небо и сказал:

— Пора бы нам и домой, Юлия Павловна. Видите, дождь собирается. На Иван-Купалу всегда дождь.

Тучи и в самом деле собирались немалые. Кучерявые, буйные, готовые пролиться дождем, разразиться веселой июньской грозой. В любое другое время Василь не отказал бы себе в удовольствии поплавать под дождем, полюбоваться молниями, сидя на бережку, под лодкой. Но с ним была барышня, а ей не след повторять деревенские забавы. Поэтому молодые люди направились в сторону усадьбы.

Сумерки были душистыми, как самые лучшие духи. Душистыми и жаркими. Природа затаилась, ожидая дождя. Юлия Павловна и Василь шли по тропинке через лес, держась за руки. Василь беспокоился, чтобы барышня не споткнулась. Девушка спотыкаться не собиралась, но руки не отнимала. Ей было хорошо и покойно, чего нельзя было сказать про Василя. Хмель давал о себе знать. В голове дурманилось, кровь разгоралась. Он все сильнее сжимал пальцы и поглядывал на девушку из-под ресниц.

Возле того места, где они купались, на них упали первые дождевые капли. Юлия Павловна засмеялась, прикрывая шалью голову, и приготовилась припустить до дома, но Василь вдруг остановился.

— Не успеем до дождя, — сказал он. — Переждем здесь, летняя гроза быстрая.

Не выпуская руку барышни, он нырнул под иву, росшую над самым обрывом. Дерево было низким, окруженным такими же ивами, поэтому под ним можно было спокойно стоять под самым сильным дождем, не боясь промокнуть. Василь лукавил. И Юлия Павловна, и тем более он могли бы добежать по усадьбы, редкие капли им бы не повредили. Но слишком уж быстро кончался праздник, Василь еще не готов был отдать прекрасную хозяйку Даше.

— Чуть-чуть постоим, — сказал он. — Посмотрите, как чудно здесь.

Юлия Павловна кивнула, задумчиво перебирая косу. Говорить никому не хотелось, молодые люди стояли рядом, чуть соприкасаясь плечами. Юлия Павловна смотрела на реку, Василь смотрел на Юлию Павловну.

Капли дождя забарабанили по речной поверхности. Они летели все быстрее, быстрее, и, наконец, обрушились сплошным водяным потоком.

— Смотрите, как забавно капли падают в реку — каждая капелька подскакивает в воронке, будто маленькая жемчужинка, — сказал Василь.

— И в самом деле, очень красиво! — восхитилась Юлия Павловна.

От реки тянуло прохладой, поэтому Юлия Павловна инстинктивно придвинулась поближе к Василю. Он закутал ее в шаль и так и оставил руки сцепленными кольцом вокруг нее. Барышня этого даже не заметила, поглощенная величественным зрелищем.

Раскаты грома становились всё грознее и ближе.

— А знаете, как подгадать, далеко ли от нас гроза? Когда увидите вспышку молнии, начинайте считать. Вот так… один… два… три… четыре…

Василь досчитал до пятнадцати, когда раскаты грома дробно прокатились в поднебесье.

— Это значит, что гроза за пятнадцать верст от нас.

— Вы такой умный, Вася! — восхитилась Юлия Павловна. — Откуда вы всё знаете?!

Василь был польщен и доволен, как кот, дорвавшийся до сметаны.

— Отец научил, — сказал он, стараясь говорить спокойно, хотя все в нем трепетало и пело от бушующей вокруг стихии, от молодого нежного тела, которое он держал в объятиях. — Слышите, как капли стучат по листьям?

— Да, Вася… Как хрустальные колокольчики…

Постепенно гроза прошла на восток. Лес, омытый дождем, таинственно зашумел. От реки полосами поднимался туман. Он был похож на раскатанное полотно, которое держат за два конца на весу, и его колышет ветром. Юлия Павловна подумала, что это самое красивое и величественное зрелище, какое только может быть на свете. И еще она подумала, что по такому полотну-туману, где-нибудь во Франции, бегают феи и эльфы. А кто в России по нему бегает?

Она повернула к Василю сияющее лицо, желая говорить, но промолчала. Глаза ее затуманились, Василь не удержался и крепко поцеловал девушку. Сначала в щеку, потом в уголок рта. На большее сразу не осмелился. Барышня замерла, задышав часто-часто.

А Василь опьянел от собственной смелости и от сладости ее губ. Какое волшебное, удивительное чувство!

— Вася… — голос барышни сорвался. — Что вы делаете?..

Глаза ее стали большими, как два блюдечка.

— Не бойтесь, барышня, не трону, — прошептал Василь внезапно охрипшим голосом.

Юлия Павловна приоткрыла пунцовые губки, и Василь испугался. Сейчас она прикрикнет на него. Чтобы знал место. Чтобы не касался грязными, проклятыми руками. Чтобы сгинул прочь с прекрасных глаз.

Опережая гнев хозяйки, он подался вперед, сжал в ладонях ее щеки и поцеловал прямо в алый нежный рот. Поцеловал крепко, так, что она задохнулась. Штаны его, пониже живота, уже бугрились от напора страсти, а самого колотило, как в лихорадке, и кровь — молодая, южная — бежала по венам всё быстрее и быстрее.

Юлия Павловна слабо всхлипнула, и он прекратил поцелуй, но руки не убрал, так и держал её лицо в ладонях. Барышня молчала. Она не вырывалась и не протестовала, но сердце билось, как у бельчонка — быстро и часто. Несколько секунд они стояли у ивы, забыв обо всем в мире. Потом Юлия Павловна осторожно отступила на шаг, прижавшись спиной к стволу. Василю почудилось, что сейчас она упадет в обморок, но больше он ничего не успел сделать, потому что до них донесся гневный голос Даши:

— Ах ты, ирод! Что же до дождя барышню мою бриллиантовую до дому не довел?! — и горничная набросилась на парня едва не с кулаками. — Смотри, ножки промочила, бедная! Простудится, не дай Бог, я тебя, басурманина, в Сибирь отправлю!

Выкрикивая это, Даша укутала Юлию Павловну в плащ-дождевик из рогожки, накинула на головку шаль и раскрыла зонтик, чтобы защитить от дождя.

— Ну-ка, быстро, до дому, до дому!

От ее глаз не укрылось, что Юлия Павловна двигалась, как сомнамбула, пряча лицо под капюшоном. Даша приписала это усталости барышни и еще больше рассердилась на артиста, наградив его хорошим тумаком в ребра.

— За каждую кашлюшку ответишь! Понял?! Дуй на кухню и вели самовар разогревать! Ну?! Что застыл? Умер, что ли?!

Василь бросился стремглав по тропинке к усадьбе. Дождь почти прекратился и редкие капли не могли остудить горящих щек. Мысли метались, как в лихорадке. Поцеловал! Поцеловал! И она ответила на поцелуй! Кажется, ответила… А ответила ли?.. Сердце сжалось от страха. Вдруг он все придумал? И ей не понравилось? Вдруг ей было противно? Она — московская барышня, а он — грязный крепостной… И осмелился на такое…

К усадьбе Василь подбежал сам не свой, перепугав девок, которые прятались от дождя в кухне. Девок было мало — три, не то четыре. Остальные, видно, шлялись по лесам в поисках папоротника или гадали на венках.

Только с третьего раза Василь смог объяснить стряпухе, что от нее требовалось. Ворча и кляня заполошного парня, на чем свет стоит, она разогрела самовар, налила свежих сливок в молочник и предложила:

— Сам-то хлебни, согрейся. Вымок весь, как мышь.

Василь посмотрел на нее безумными глазами, что-то ответил, сам не понимая, на каком языке говорит.

Кухарка пощупала ему лоб:

— Ты в себе ли? Не понимаю я твоей басурманской болтовни.

Василь махнул рукой и помчался вон из кухни и из барского дома, желая и боясь встречи с барышней. Спрятавшись в излюбленном месте — за амбаром, он удостоверился, что Даша благополучно довела барышню до дома, дождался, пока погас свет в дорогом окне, а потом проскользнул в людскую. Там было занято всего две или три койки, крепостные продолжали праздновать, несмотря на дождь.

Слышалось ровное дыхание спящей Алевтины, и остальные спали, но не успел Василь присесть на кровать, как с женской половины тихо выплыла тоненькая фигурка. Василь не сразу её узнал, потому что на сей раз темноволосую голову не прикрывал белый платок, но узнав — совсем не обрадовался. Агаша. Привела же нелегкая.

Она встала у занавески, сцепив на животе руки и даже в темноте было видно, как блестят её глаза. Огромные глаза, размером с куриные яйца, наверное. Василь повернулся к ней спиной, обозвав про себя пугалом, стянул рубашку, скинул сапоги и прямо в штанах рухнул в постель, укрывшись с головой. Ему не терпелось скорее остаться наедине со своими мыслями и пережить еще раз в мечтах сладостные минуты.

Нервы его были напряжены до предела, поэтому лёгкое прикосновенье заставило вздрогнуть, как от удара. Откинув одеяло, он совсем близко увидел Агашино лицо. Она встала на колени возле кровати и теперь гладила Василя по плечу.

— Чего тебе? — прошептал он зло. — Чего не спишь?

— Тебя жду, — ответила она тоже шепотом.

— Лучше бы на гулянье сходила, — буркнул он и снова отвернулся, давая понять, что разговаривать не желает.

Но надежды на то, что она оставит его в покое, не сбылись. Легкая рука погладила его кудри и вдруг поползла к шее. Василь вскочил на кровати, разозлившись не на шутку. В людской было два окна, и оба на ночь закрывались ставнями, но в щелки проникал сумеречный свет. В этом свете Агаша показалась Василю каким-то нереальным существом. Он впервые внимательно и даже с удивлением посмотрел на неё, испытывая смутное желанье отодвинуться подальше, к стенке. Волосы крепостной певицы не были заплетены в косы, и свисали до самого пола длинными прядями, похожими на вислые собачьи уши. Агаша облизнула губы, и Василю вдруг припомнились страшные истории про упырей.

— Ты что это делаешь? — с трудом выговорил он. Кровь бурлила после поцелуя с барышней, и поэтому легкая ласка Агаши произвела такое же впечатление, как если бы к обожженному месту прижали льдышку.

Агаша, ничуть не смутившись, легла подбородком на постель, отчего стала еще больше похожа на собаку:

— Ты барышню любишь, — сказала она тихо.

— Да ты что мелешь?! Пьяная, что ли?! — шепотом взорвался Василь. Лучше бы он на сеновал спать пошел, чем теперь эту дурочку слушать.

— Всё вижу, — упрямо сказала Агаша. — Только зачем она тебе, Васенька? Ведь она барыня, она никогда тебя не полюбит, ты ей не нужен, а я…

Она вдруг бросилась на него снизу вверх, с неожиданной силой обхватила за шею и потянулась губами, чтобы поцеловать. Василь, не ожидавший подобного, завалился на спину, а Агаша придавила его сверху. Распущенные косы опутали Василя, как водоросли. Еле успевая уворачиваться от ищущих губ Агаши, он одновременно отплевывался от ее волос и пытался столкнуть девушку.

— Вася, Василёк мой… — бормотала Агаша, всё больше наседая на Василя. Страсть придала артистке сил, и юноша никак не мог освободиться. Мысль о том, что сейчас — кто знает, зачем?! — в людскую зайдет Юлия Павловна и увидит такое, бросила его сначала в жар, а потом в холод.

Нельзя сказать, что ласки Агаши оставили его безучастным или были противны. Наоборот, все его существо возопило, жаждя плотского успокоения. Маленькая артистка превратилась из жалкого, забитого существа в настоящую Клеопатру. Василь перехватывал её руки за запястья, но она все равно умудрилась вывернуться и просунула ему под рубашку горячую ладонь.

— Что творишь?! — почти простонал Василь, с новыми силами пытаясь справиться с искусительницей. Он уперся в стену, и толкнул Агашу в грудь, отчего она едва не упала, успев уцепиться за матрас.

— Не будет тебе с ней счастья, — свистящим шепотом произнесла Агаша, снова подбираясь к нему. — А я всё для тебя сделаю. Молиться на тебя буду, Васенька… Ножки тебе водой розовой мыть и воду пить… Не ровня ты ей, она поиграет и забудет. Променяет тебя на графчика какого или князя, а я…

Сказанное про князя прижгло Василя больнее каленого железа.

— Дура ты!! — крикнул он, уже нисколько не заботясь о том, что его услышат.

Вскочил, отталкивая Агашу, и выбежал из людской.

Ночная прохлада приятно освежила разгоряченное лицо. Прислонившись к стенному срубу, Василь закрыл глаза. Его трясло, и зуб на зуб не попадал. Почему он так разозлился на слабоумную девчонку?. Потому что мешала думать о Юлии Павловне? Или потому, что сказала правду, что он Юлии Павловне не нужен?..

В голове болезненно щелкнуло, и Василь поспешил забыть обо всем, кроме того, что случилось во время грозы под ивой. Черт с ней, с Агашкой. Что будет, то будет. Но это будет завтра, а сейчас никто не сможет помешать его мыслям, его мечтам. Василь потянулся и отправился на сеновал, по пути бросив взгляд на окна, занавешенные белой кисеёй.