Василь выбрался с сеновала, потирая лоб. Голова со вчерашнего похмелья гудела, как колокола в праздничный день. Конечно же, он проспал утреннюю репетицию. И теперь проклятый немчин Генрих Иванович не откажет себе в удовольствии приложиться холеной ручкой ему по физиономии.

Пугнув куриц от крыльца, Василь зашел в людскую, где жили крепостные артисты. В полутемной комнате, при свете светильничка, брызгавшего маслом, он увидел на топчане Алевтину. Опять беднягу скрючило от очередного приступа. В прошлом году к ней просили местного доктора, но он даже отказался выписывать лекарства, сказав положиться на волю Божью. Василь сжал кулаки, вспоминая об этом.

Болезнь у Алевтины, как она сама шутила, была господская. Раз в месяц, а то и чаще, у нее по два-три дня были сильные головные боли и тошнота. Только в отличие от барынь ей никто не подносил микстуру в ложечке и не позволял отлеживаться, если ставили спектакль.

Василь с жалостью посмотрел на желтоватое лицо больной. Во время приступов у нее желтели даже белки глаз. Сегодня, видимо, немчин разрешил ее от репетиций. Что ж, и на том спасибо.

Рядом с Алевтиной сидел Евлампий, первый бас. Лысина его влажно блестела, на коленях лежала берестяная корона.

При появлении Василя, Алевтина попыталась прикрыть ветошью стоящий на полу таз. Его это разозлило. А то он не знает, что во время болезни ее рвет желчью.

Артисты жили все вместе, в одной комнате. Мужчины и женщины. Комната разделялась перегородкой. Пятнадцать человек с одной стороны, десять с другой. Василь прошел к своей лавке и вытащил из-под нее короб. Сверху лежала свежая рубашка. Снова Агаша постаралась.

Агаша — маленькая смуглая девушка пятнадцати лет. Тихая, забитая. Она преображалась только когда пела. А голос у нее был соловьиный. Однажды Василь дал в ухо Генриху Ивановичу, вздумавшему ни с того ни с сего самолично выпороть молоденькую певицу. Немчина слетел со сцены, а Василь получил свое на конюшне. Но с тех пор Немчина обходил Агашу стороной, по крайней мере, когда Василь был рядом. Зато самого парня хлестал по щекам часто и с огромным удовольствием.

После этого случая Агаша старалась всячески услужить Василю. Стирала его рубашки, если он не успевал их отобрать, таскала самые лакомые кусочки, которыми снабжала ее тетка — повариха на барской кухне. Василю это не нравилось. В ответ на его ворчанье Агаша только испуганно хлопала длиннющими ресницами, и пускала слезу. Василя это раздражало. Ее рабская покорность и преданность вызвали у него почти ненависть. Он пробовал убеждать, даже накричал однажды, но Агаша своих забот о нем упорно не оставляла.

Снова обнаружив выглаженную и надушенную рубашку, Василь не почувствовал благодарности и шепотом выругался.

— Проспал, Вася? — спросил Евлампий. — Уж как Немчина наш гневались, тебя не увидев. Готовься.

— Угу, — отозвался Василь, забирая рубашку, и комкая ее безжалостно.

— На вечернюю-то репетицию приди, Васенька, — мягко попеняла ему Алевтина.

Василь буркнул что-то непонятное и выбежал во двор, вдохнув полной грудью.

В отличие от прочих крепостных, артисты пользовались некоторыми вольностями. Они не работали на полевых и дворовых работах, не сидели в светелках за пяльцами и ткацкими станками. Репетиции оставляли достаточно свободного времени. Как, например, сейчас.

Генрих Иванович любил работать утром и вечером, а обеденное время предпочитал дремать в кресле на терассе или почитывать дрянной заграничный журнал.

Василь прикинул по солнцу и удовлетворенно кивнул. Хватит время добежать до речки, выкупаться и еще поваляться на сеновале.

По пути он зачерпнул в колодце воды и напился. От ледяной воды заломило зубы, но в голове немного прояснилось. Остаток из ведра Василь опрокинул себе на голову.

— У-х-х! — фыркнул он, отряхивая мокрые кудри.

Из окна девичьей послышался смех.

Василь посмотрел в ту сторону исподлобья. Вечно девки вместо того, чтобы нитки перебирать, в окно таращатся.

Он торопливо перескочил через ограду свинарника и вышел в поле.

Солнце палило, нагревая травы до сладкого медвяного запаха. Было так чудно, как бывает только в середине лета.

Василь сшибал сапогами головки глазастых ромашек. Они бесили его своей свежестью и радостью. Хорошо цветам безмозглым. Нет у них сердца, душа у них не болит. Он и сам предпочел бы стать таким вот беззаботным цветочком. Васильком во ржи.

Василь криво усмехнулся, потер лоб и свернул по еле заметной дорожке к реке.

На берегу он разделся и прыгнул прямо с обрыва, подняв тучу брызг.

Холодная вода окончательно привела в чувство. Короткими саженками Василь переплыл реку туда и обратно. Мышцы наливались благодатной усталостью. Чтобы вымотать себя еще больше, он проплыл сколько-то против течения, пока совсем не выдохся.

Озябший, дрожащий, он выполз на берег и развалился на песочке. Немчин, белесый, как заяц, не раз желчно называл его мавром. Но это была неправда. Цвет кожи у Василя не был черным или кофейный, какой бывает обычно у восточных жителей. Волосы — да, чернее сажи. Даже с синим отливом. И глаза — черные, с голубоватыми белками. Но кожа — просто смуглая. Золотистая от загара и природы. Наследство матери-цыганки.

Василь плохо помнил ее. Домашние рассказывали, что он похож на мать, как две капли воды. Нянька Серафима не раз повторяла, что если на мать похож, то счастливый. Не сбылись ее приметы. Ни одна не сбылась.

Он перевернулся на живот, подставляя солнцу последние невысохшие капли между лопатками. Где-то сейчас нянька? Дома? Или продали молодые хозяева?

От подобных мыслей радости не прибавится. Василю снова захотелось прыгнуть в реку, чтобы наплаваться до одури, то отупения. И не думать ни о чем. Вчера выдали водку по случаю скорого приезда барина. Василь выпил все, что досталось. И свою порцию, и Агашину. А потом пьяный и благостный завалился на сеновал. И ни одной горькой мысли!..

Зато сегодня…

Василь поднялся, лениво стряхивая с ляжек песок. Залез на полусгнившее бревнышко, служившее мостком. В воде отразилось его поджарое смуглое тело. Широкие плечи, узкие бедра, ноги длинные и ровные, как у греческих статуй в усадьбе. Отчаянно стесняясь самого себя, Василь стал рассматривать отражение. Красивый? Кто знает. Многие говорили об этом. Но, попробуй, разберись — может, врут. Он задумчиво повернулся одним боком, потом другим, поднял руки над головой… И тут на всю реку прозвенел насмешливый девичий голос:

— Эй, Вася-Василек! Плыви к нам! Промок, поди? Так мы тебя высушим!

Василь в два прыжка скрылся в кустах, ругая себя на чем свет стоит. Вслед ему неслись веселые вопли и хохот деревенских девчат.

Поспешно натягивая штаны, Василь в который раз недобро помянул весь женский род. Девки с утра ходили за грибами, и вместо того, чтобы прилежно исполнять урок, вышли на речку, отдохнуть. А он тут перед ними скачет, в чем мать родила.

— Вася-я! — он узнал голос самой острой на язычок девки в округе. Христя-песенница. С ней он несколько раз пел в церковном хоре. Она ему прохода не давала, задирая по всякому поводу.

— Вася! — кричала Христя на потеху подружкам, сложив ладошки перед губами. Звонкий голос весело летел над рекой. — В неделю у нас гулянье будет! Приходи, может, споемся!

— Да ну тебя! — огрызнулся Василь через плечо, забирая сапоги и на четвереньках поднимаясь по отлогому берегу. Весь отдых испортили зубоскалки.

* * *

— Швайн! — встретил его Немчин крепкой пощечиной. — Опять опоздаль! Почему не в костюме? Немедленно на сцену!

На сцене уже стояла Агаша в греческом одеянии и на котурнах. На лице ее застыла обычная испуганная маска. Она робко улыбнулась Василю и приняла позу.

Генрих Иванович взмахнул тростью, оркестр заиграл дуэт Париса и Елены. Начинала Елена, то есть, Агаша.

При первых же тактах она совершенно преобразилась. Куда девалась забитая крепостная девочка? Вместо нее на сцене мучилась от любви и совести царица.

— Не могу преступить долга, но умираю от страсти!.. — пела Агаша, протягивая к Парису руки. Глаза ее наполнились слезами, щеки раскраснелись. Василь в который раз невольно изумился ее актерскому таланту. За кулисами благоговейно замолчали. Даже дворовые, подметавшие дорожки возле веранды, остановились, раскрыв рот.

Немчина довольно качал головой в такт и прикрывал глаза белесыми ресницами. Лицо у него было довольное, как у кота, объевшегося сметаной — круглое, белобрысое, с редкими бачками на розовых висках.

Василю было плохо и противно. Он запел, но сразу почувствовал, что не вытянет. Генрих Иванович разразился проклятьями. После третьей попытки Василь получил очередную порцию пощечин и был с позором изгнан за кулисы. Навстречу ему попался Евлампий, изображавший Менелая. Берестяная корона то и дело сползала на затылок с лысой макушки. Он дружески ткнул Василя в плечо и подмигнул.

Василь сел прямо на пол и равнодушно следил за репетицией. Покойный барин любил оперу. Эта была его собственного сочинения и называлась «Прекрасная Елена». Василю музыка казалась слишком напыщенной, но его мнения никто не спрашивал.

Говорили, что вскоре должны были приехать именитые гости, поэтому репетировали целыми днями. Немчин похудел и осунулся, стараясь поспеть везде — ругал художников, готовивших декорации, плотников, строивших сцену, крепостных артистов. Он самолично следил, чтобы каждый певец выпивал в день не меньше трех сырых яиц, разболтанных с медом, для укрепления голоса.

Прошло несколько часов, и лица хористов покраснели и залоснились. Танцоры были в поту. Наконец, Немчин устал и сам. Обругав еще раз всю труппу, он отпустил крепостных артистов отдыхать.

Разговаривая между собой, актеры и актерки разбрелись по двору, некоторые зашли в людскую, но большинство расположились на завалинках, подставляя лица теплому июньскому солнышку, уже коснувшемуся краем леса. Василь не удивился, когда возле него оказалась Агаша.

— Ты не заболел? — прошептала она, смущаясь до слез. Плечики ее горбились, она теребила концы платочка, которым подвязалась после репетиции. Она всегда носила платочек. Беленький, чистенький. В его обрамлении личико девушки было похоже на горчичное зернышко. Но Василь не ощутил ничего, кроме раздражения.

— Нет, не заболел, хорошо себя чувствую, — ответил он, стараясь говорить приветливо.

— Если простыл, я тебе молока с медом сварю… — Агаша умоляюще вскинула на него глаза и тут же потупилась.

— Не надо, спасибо. Иди, отдыхай.

Он ускорил шаг, хотя сам не знал, куда пойти. Только бы подальше от нее. От ее собачьей преданности и обожания. Он не оглядывался, но знал, что Агаша смотрит вслед. Может, даже плачет. Глупая, сама виновата.

Василь зашел за амбар и присел на корточки, чувствуя огромное желание напиться, чтобы проклятые мысли вылетели из головы.

— Не жалко девку? — спросил Евлампий, который сидел здесь же на бревне и курил трубку. Немчин запрещал курить, но Евлампий ухитрялся спрятаться от его бдительного белесого ока.

Василь бешено посмотрел на старика, который с наслаждением затягивался, причмокивая и потирая лысину.

— Ух, как зыркнул! — Евлампий захихикал. Он был в прекрасном расположении духа. — Хорошая девка. Зря ты так. И по тебе сохнет…

— Вздор! — вспылил Василь, невольно краснея.

— Как же! — поддел Евлампий. — Все уж видят, как она поет-старается для тебя…

— Дурак ты! — сказал Василь, вскочил и пошел прочь.

За околицей он побрел к перелеску. В деревне дымились печки, долетал запах щей и рыбы. Василь брел без тропки, то и дело натыкаясь на стволы берез, как слепой. Слезы душили его, но плакать было стыдно, пусть никто и не видит. Заболела голова. Василь сжимал виски, но боль не проходила.

В это лето в июле ему должно было исполниться восемнадцать. Отец часто говорил, что в день восемнадцатилетия подарит ему весь мир. Вот и подарил.

Старуха из дома на окраине приняла у него медяк и вынесла склянку с настойкой. Василь спрятал ее под рубашку и пошел к любимому местечку на реке, на обрыв. Старуха была мастерица по части крепких напитков, и тайком ссужала бражкой, наливками и настойками сельских и крепостных. Василь не раз бегал к ней, чтобы забыться от дурных мыслей.

Привалившись спиной к стволу ивы, согнувшейся над самым омутом, Василь несколькими глотками опустошил бутылку. Настойка обожгла горло и желудок, и ледяная хватка, сжимавшая нутро, слегка ослабла. Хмель быстро ударил в голову, но отчаянье не проходило.

Василь посмотрел на темную реку под обрывом и подумал: утоплюсь. Воображенье живо нарисовало ему, как он прыгает в реку и плывет ко дну, сколь есть сил. Потом агония, потом забытье. Он подполз к краю, уцепился за ствол ивы и свесился вниз. В самом деле, упасть, что ли? Кто по нему плакать станет? Алевтина? Агашка? Христя-песенница? Да тьфу на их слезы.

В кустах зашуршало, и Василь увидел парня и девку, бредущих по тропинке. Они ни о чем не говорили, а просто шли рядышком, глядя под ноги. В руках у девушки было лукошко, прикрытое полотенцем. Наверное, несла что-нибудь в усадьбу, а парень побежал провожать. Парочка не заметила Василя, а он замер, провожая их взглядом и закусывая губу. Когда парень и девушка скрылись за поворотом, топиться расхотелось.

Василь встал на колени у ивы и зашептал:

— Господи, не оставь меня. Прости за страшные мысли и укрепи на этом пути. Пошли хоть кусочек Твоей милости. Пошли ангела в помощь, чтобы беды переносились легче. Пошли ангела во спасенье души.

Выпивка сделала свое дело. Голова отяжелела, мысли стали путаться. Василь с трудом дотащился до усадьбы, спрятался от сторожа, который топал в сторожку, а потом прокрался в потайное место — сеновал над коровником. Сюда мало кто лазал, потому что надо было переносить тяжелую лестницу через весь двор. Но у Василя была своя лестница, которую он стащил у мужиков-древорубов и прятал в траве.

Укрывшись на сеновале, он уснул в слезах, мысленно повторяя про себя: «Пошли ангела во спасенье… пошли мне ангела…».

Сквозь сон ему слышались крики, пение «Многая лета», хлопанье дверей. Василь перевернулся с боку на бок, но спать уже расхотелось. Голова немного гудела, хотя не так, как вчера. Василь подскочил и сделал несколько динамичных движений — английская традиция. Они с отцом этому в Лондоне научились. Заряжает бодростью на весь день.

Помахав руками и разогнав кровь, Василь скатился с сеновала и убежал к реке, радуясь, что никто не попался по дороге. Наплававшись, он стал прыгать по берегу, чтобы согреться.

За этим занятием его застал Якуб Гаврилыч, управляющий поместья.

— Васька! — крикнул он, перегнувшись через борт двуколки. — Хорош баловаться! Сбегай в Машенькино, скажи старосте тамошнему, чтобы всех плотников живо в усадьбу гнал! А я в Красное поехал!

— Так сейчас репетиция… — начал Василь, но управляющий замахал руками: — Какие репетиции?! Хозяйка приехала! Завтра Иваныч концерт дает, а декорации у него, вишь, еще не готовы! Давай, скорой ногой слетай, я один везде не успею!

Гораздо приятнее пробежать три версты лесом, чем получать от Немчины зуботычины. Поэтому Василь помчался исполнять приказ управляющего едва не с радостью. Пока добрался до деревни, пока нашел старосту и вернулся с плотниками — солнце перевалило за полдень.

Возле поместья Василь увидел карету с позолоченными вензелями на дверках. Конюхи смазывали колеса и проверяли спицы, таращась на богатый экипаж. Василь, не раз путешествовавший с отцом, сразу оценил все удобства транспорта. «Знатная, видать, барыня! — подумал он с усмешкой. — Не хочет старые кости в тарантайках тревожить». Дворня металась, как угорелая. Хозяйка не предупредила о приезде, и теперь крепостные спешно трясли перины, мели дворики и суетились в кухне.

Как и обещал управляющий, Немчине было не до репетиций. Из сада доносились его визгливые вопли — там устанавливали сцену и декорации. Артисты блаженствовали, предвкушая свободный от побоев и ругательств вечер.

В этот раз Василь решил расположиться на сеновале с удобствами и заскочил в людскую, чтобы забрать подушку и одеяло.

— Вася! Барышня к нам приехали! — встретили его веселым гомоном. — Глянь, какое колечко Агаше подарили!

Агаша, окруженная крепостными, так и сияла от удовольствия. Василю было не интересно, но девушка подошла, пришлось смотреть. Серебряное колечко, с голубым непрозрачным камешком. Бирюза. На смуглой ручке Агаши камешек выделялся особенно ярко.

— Красиво, — сказал Василь. — Добрая барышня, видно.

— Добрая, добрая, — сказала Алевтина. — А уж хорошенькая какая! Беленькая, душистая… Вот только, больная, по-моему.

— Ничего, не помрет. На воды съездит и поправится, — отрезал Василь.

На него перестали обращать внимания, обсуждая приезд хозяйки. Василь воспользовался этим, сгреб подушку и одеяло и вышел. Если повезет, никто его не увидит, и никто не будет мешать. По-крайней мере, до завтрашнего утра.

Во дворе не было ни души. Василь мгновенно забрался на крышу и сбросил лестницу в траву. Прежде, чем нырнуть внутрь, он еще раз оглянулся. Оглянулся — и замер. По двору шел ангел. Ангел в синем бархатном халате. Его поддерживали под руки румяная девка с одной стороны, и противная старушонка, вся в бородавках, с другой.

У ангела было белое, как снег, лицо и огромные глаза под собольими бровями. Это самое прекрасное, неземное лицо, обрамляли распущенные косы. Пепельные, как мех белки зимой. Косы струились до бедер, завиваясь на концах мягкими кольцами.

Василь жадно уставился в чуть распахнувшийся на груди вырез халата и тут же устыдился столь низменных мыслей. От груди его взгляд переместился ниже, туда, где в складках одежды мелькнула белая ножка, обутая в отороченную мехом туфельку и казавшаяся чудом красоты.

Василь смотрел на ангела, пока тот не скрылся в баньке, а потом рухнул плашмя, в сено, по-дурацки улыбаясь. Он чувствовал себя необыкновенно легким, словно все беды и горести, выпавшие на его долю, исчезли сами собой. Но разве такое бывает?!

Он не смог лежать на сеновале. Сон как рукой сняло. Вскочил и лихо спрыгнул на землю. Ноги дрожали, требуя бешеного бега, заплыва против течения, драки, пляски, наконец. Он представил белое тело, прикрытое одними только распущенными косами, и задрожал. Даже сердце дрогнуло от невыносимой сладости. Василь подбежал к бочке с дождевой водой и несколько раз макнулся туда головой. Вода была протухшая, но он не заметил.

Через двор пробежала Палашка, обычно помогавшая на кухне. Взглянула — и покатилась со смеху, вид у парня был уморительный.

— Ты куда это, вострошарая?! — поймал ее за подол Василь.

— Пусти! — заверещала Палашка, стреляя глазами. — Не видишь, барышне полотенчико несу!

— Барышня, значит, в баньке?

Палашка вырвалась и юркнула за тяжелую дверь. На Василя пахнуло распаренной мятой и березовым духом.

Шатаясь, как пьяный, он добрел до крыльца и уселся возле будки. Кудлатый пес Буян, ластясь, ткнулся мокрым носом. Василь тихо засмеялся и сгреб старого пса в охапку, вжимаясь лицом в свалявшуюся шерсть. Буян взвизгнул, не ожидавший такой нежности, и стал облизывать лицо парня. Василь тискал собаку, а слезы сами собой лились из глаз. Прекрасный ангел одним своим появлением подарил ему такую светлую и чистую радость, какой, верно, никогда не бывало на свете.

День прошел в страшной спешке. Плотники ставили декорации, Немчин носился, как черт из преисподней — орал, ругался, топал, и в гневе прикладывал холеную ручку к физиономиям крепостных.

Актеры распевались самостоятельно, перетряхивали костюмы и гримировались. Алевтина, как самая умелая, подводила певцам и танцорам глаза и брови, пользуясь самодельной краской из сажи с конопляным маслом, щедро посыпала пудрой и румянила щеки.

Наконец, все было готово. Канделябры по краю сцены горели десятками свечей, занавес нетерпеливо подрагивал, потому что у Матюши дрожали от волнения руки, и он то и дело ненароком дергал шнур.

Василь поглядывал в щелочку занавеса.

Барышня Юлия Павловна уже сидела в кресле, обложенная под локотки подушками. Ее бледное лицо в обрамлении темных волос казалось мраморным. Время от времени ресницы ласково опускались, и губы трогала нежная улыбка. Случалось это редко, только тогда, когда барышня разговаривала с горничной, примостившейся у ее кресла на скамеечке.

— На место, на место, швайн! — зашипел, пробегая мимо, Генрих Иванович, награждая Василя подзатыльником.

Василь ушел за кулисы.

Занавес поднялся.

Спектакль начинался с танца харит. Балерины в полупрозрачных одеяниях кружились по сцене, а хор распевал гимн в честь трех великих богинь — Геры, Афины и Афродиты.

Потом появились сами богини и заспорили, кому достанется золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей!». Так как никто из богов не мог их рассудить, спорщицы решили спуститься на землю, чтобы призвать к ответу царевича Париса и выяснить, кто из них красивее.

Василь глубоко вздохнул и сделал шаг вперед.

Юлия Павловна сидела прямо перед сценой. Василь совсем близко увидел бледное лицо с тонкими чертами. Но неверное пламя свечей изменило все цвета, и он снова не смог разобрать, какого цвета глаза у барышни.

Василь… нет, Парис, принял золотое яблоко раздора у крохотного сатира и запел.

Юлия Павловна схватилась за сердце, чувствуя, как оно затрепетало тонко-тонко. Другой рукой она сжала пальцы Даши. Но не только на нее произвело впечатление пение юноши:

— Аки ангел… — прошептала Даша, и нижняя губа ее мелко задрожала.

Совершенно неземной голос, серебристый, переливчатый поплыл в душистых июньских сумерках. Он звал, манил, упрашивал, обещая счастье и несказанную радость.

Василь пел, не отрывая взгляда от барышни, и ему казалось, что слова арии сами собой рождаются на устах. Никогда еще ему не пелось так легко и вдохновенно. В глазах Юлии Павловны появились слезы, одна из них медленно скатилась по щеке. Василь невольно протянул руку, будто хотел смахнуть ее.

— Я жду любви, ищу, но тщетно…

Юлия Павловна слабо вскрикнула и вдруг упала на подушки. Даша вскочила и принялась растирать ладони хозяйки — та была в глубоком обмороке. Потрясение от прекрасного голоса и музыки оказалось слишком велико для ее впечатлительной и слабой натуры.

— Несите, несите же, дуры! В спальню несите! — закричала Даша на девок, приглашенных служить барышне, но теперь бестолково и испуганно жавшихся в сторонке. — Тьфу, древорукие! Да мужика позовите, мужика!

Василь одним прыжком перемахнул канделябры, оказался возле кресла барышни и остановился, пританцовывая на месте и не решаясь ее коснуться. Даша пихнула его в плечо:

— Тащи в дом, барышне плохо! Что встал?!

Василь осторожно и в то же время нетерпеливо приподнял легкое тело. Волосы, похожие на пепельные волны, коснулись щеки, и он ощутил нежный, едва уловимый запах чего-то легкого и свежего и терпкого. Бледное лицо оказался совсем рядом с его лицом. Висок с голубой жилкой находился в опасной близости от его губ. Василь несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь унять охватившее его возбуждение.

— Легче неси! — шипела Даша, награждая своих помощниц гневными взглядами, а порой и тумаками. — Ду-уры! Что вытаращились? За доктором пошлите!

Василь поднялся на крыльцо, Даша открыла и придержала двери, а потом побежала веред, указывая дорогу. Василь впервые зашел в господский дом. Он мало что заметил вокруг, только войдя в спальню барышни еще сильнее ощутил горьковатый аромат.

Даша зажгла свечку, и он с благоговением опустил девушку на постель. И остался стоять у изголовья на коленях, не в силах оторвать взгляда от прекрасного неземного лица.

— Что с ней? — спросил он с волнением.

— Что-что! — в сердцах бросила Даша, бегая по комнате. — Совсем ягодку мою заморили в городе этом треклятом! На, подержи!

Она сунула ему бутыль и вытащила пробку. Резкий запах нашатыря ударил в нос, Василь не удержался и чихнул. Даша смочила платок в нашатыре и помахала им перед лицом барышни. Сначала Юлия Павловна лежала неподвижно, потом чуть отвернула голову, морща носик.

— Барышня, миленькая, — ласково позвала Даша, растирая ее холодные ладони, — ну-ка, открывайте глазоньки!

Потом горничная спохватилась и принялась расстегивать платье барышни, чтобы ослабит корсет. Впопыхах она совсем забыла про стоящего рядом парня. Василь, словно в угаре, успел увидеть два нежных холмика, таких белых, каким, наверное, и первый снег не бывает. Он не сдержался и коснулся кончиками пальцев плеча Юлии Павловны, за что сразу же получил крепкий подзатыльник от Даши. Горничная схватила его за волосы и поволокла к дверям.

— Ты чего творишь, ирод! — зашипела она, выталкивая Василя вон из комнаты. — Ты думай, к кому лапы тянешь!

В это время девки, наконец-то, привели сельского лекаря. Василь знал его, он приходил к Алевтине. Даша подхватила лекаря под руку, провожая к постели, и показала Василю кулак через плечо.

Василь вышел, пошатываясь. Возле крыльца толпились актеры, все в гриме и костюмах, все испуганные. Они бросились расспрашивать, но Василь растолкал их и убежал вон из усадьбы. Ему никого не хотелось видеть, не то что разговаривать. От реки тянуло сыростью, но он не чувствовал холода, переживая радость и страх одновременно.

Странная это была картина: юноша в напудренном парике, с жирно обведенными сажей глазами и накрашенными помадой щеками, в блестящем камзоле по моде прошлого столетия, в тонких чулках и туфлях на котурнах бродил между берез и шептал что-то, припадая к белым стволам.

В каждом белеющем пятне ему чудилась Юлия Павловна. Юлия Павловна… Даже имя ее звучало, как песня, как заклинание. Василь снова и снова повторял ее имя на разные лады. Ему казалось, что он сходит с ума. Но другого объяснения охватившему его чувству он найти не мог. Хотелось бежать куда-то, совершить чудо, подвиг. Взлететь до луны и там петь.

Василь вышел на берег обрыва, где росли старые ивы, клонившиеся к самой воде. Ему очень нравилось это место. Здесь все напоминало Венецию, город, где он однажды побывал с отцом.

Луны не было, но звезды горели особенно ярко.

Не в силах сдержать чувств, Василь запел. Это была итальянская песня. Ее пели гондольеры, и она очень нравилась отцу. Итальянского языка Василь не знал, но память удержала все слова. И эта песня подходила к сегодняшней ночи, как нельзя лучше — от нее дрожало и сердце, и душа.

На следующий день Василь проснулся с жестоко саднящим горлом. Доложили Немчину, он прибежал сам, заставил открыть рот и поспешил снова вызвать доктора. Доктор прописал противное лекарство, которым надо было смазывать глотку.

Как только доктор уехал, повариха вылила в помои «басурманскую бурду», и принесла Василю полосканье — настойку подорожника, чистотела и березового листа.

Василь втайне радовался легкому недугу. Его разрешили от репетиций, и теперь он целиком и полностью был предоставлен себе. В другое время пошел на речку или провалялся на сеновале, но не сейчас. Дождавшись, пока крепостные разбрелись по своим делам, он прокрался к усадьбе и спрятался на заднем дворе за амбаром, поглядывая на дверь, ведущую к черному крыльцу барского дома. Парадным крыльцом пользовались в редких случаях, поэтому барышня или ее горничная должны были выйти здесь.

Ждать ему пришлось долго. Только ближе к полудню Даша соизволила показаться, потягивающая чай из глиняной обливной чашки.

Василь неслышно выскользнул из-за амбара и пошел по двору, будто бы только-только явился. За ним увязался Буян. Василь потрепал его по лохматым ушам, поздоровался с горничной, отвесив почтительный поклон, и спросил:

— Что барышня?

Женщина смерила его сердитым взглядом:

— А тебе какое дело, морда цыганская?

Василь вспыхнул, но промолчал, хотя кровь в нем так и забурлила.

— Ты, тетка, видно, сильно в жизни несчастная, — сказал он, как можно ласковее.

Черные малороссийские брови сошлись на переносице, женщина засопела, разглядывая Василя исподлобья.

— Я к тебе по-хорошему, по-доброму, а ты ругаться… Эх, тетка, тетка… — Василь присел на крыльцо, поглаживая Буяна, который тут же развалился на солнце, подставив пузо, чтобы почесали.

— Ты чей будешь? — спросила Даша уже добрее.

— Здешний, — ответил Василь, мысленно поздравляя себя. — Крепостной я.

— Не похож на крепостного, раз без дела шатаешься, — поддразнила горничная. — Дворовый или как?

— Нет, музыкант. Песенки перед барином пою.

— Подожди, подожди… Не ты ли, морда черная, барышню мою до спаленки давеча нес?

— Что, не узнала? — Василь посмотрел бесстрашно и ухмыльнулся.

— Как уж узнать-то, — обиделась Даша. — Когда пел — беленький был, как кочрыжечка, а теперь…

— Какой есть, — перебил ее Василь. — Что барышня-то, скажи? Лучше ей?

— Лучше, — Даша совсем забыла про чай и теперь крутила в руках кружку, не зная, что с ней делать. — А с голосом что? Сорвал от усердия?

— Простыл, — вздохнул Василь. — Влетело мне от Немчина…

— От кого?

— От Немчина. От куратора нашего, Генриха Ивановича. Видела, белый такой, на зайца похожий? Как раз по твоему вкусу…

Даша засмеялась и села рядом с ним.

— Тебя как зовут, паря? — спросила она.

— Чернов Василий.

— Васька, значит? Василек?

Василь посмотрел на горничную и улыбнулся как можно теплее. Женщина поперхнулась, закашлялась и покраснела, как рак. Потом засмеялась:

— Ух, глазастый! И глазки-то, как на картинке! Но нахал ты, паря, отменный! Смотри, как бы руки не отшибли за такие делишки!

Василь сделал вид, что ничего не расслышал.

Вскоре они с Дашей болтали, как старые знакомые. Горничная нашла в лице крепостного певца отменного слушателя. Его интересовало все — и где жили, и как доехали, и почему барышне неможется. Даша даже поделилась своими обидами на опекуна Юлии Павловны, и слово в слово повторила московскую обличительную речь.

— Приедет, все ему выскажу! — подкрепляя грозное обещание, она взмахнула рукой, чуть не выплеснув остывший чай.

«Спятила, тетка?» — хотел спросить Василь, но тут раздался свирельно-нежный голос, зовущий «душеньку Дашу», и горничная умчалась быстрее, чем успела узнать, что старый барин Александр Алексеевич преставился на минувшее Рождество.