Берл выжал газ, обошел грузовик и вернулся в правый ряд. Они неслись по береговому шоссе на юг, в сторону Газы. В Гуш Катиф. Колька, как обычно, молчал рядом. Весь вчерашний день и половина этого ушли на получение разрешения. Пришлось снова обращаться за помощью к Мудрецу. «Просто поезжайте и все тут,» — сказала Сара. Ну да, как же… Берл покрутил головой, вспомнив телевизор с выключенным звуком в столовой дома престарелых. Похоже, что тамошние обитатели и слыхом не слыхивали о депортации. Что, в общем, понятно. Жить в прошлом всегда безопаснее, особенно если выбирать из этого прошлого только правильные куски.

Просто поезжайте и все тут… Ха! Вот уже несколько недель в Гуш Катиф можно было попасть только по специальным пропускам. Депортаторы опасались наплыва демонстрантов, боялись того, что тысячи людей лягут под колеса грузовиков, под гусеницы бульдозеров. Лягут и заблокируют выселение семей, ломку домов, разрушение теплиц, школ, детских садов… всего налаженного и живого бытия. Чтобы этого не произошло, Газу отрезали от остальной Страны несколькими линиями оцепления, отгородили полицейскими кордонами и закрытыми военными зонами. Несмотря на это, «оранжевые» всеми правдами и неправдами продолжали просачиваться в Гуш, подделывая пропуска, полями обходя заслоны, прячась в дренажных канавах от патрульных джипов и вертолетов. Большую часть из них отлавливали, возвращали за пределы внешнего кольца оцепления; «рецидивистов» отправляли прямиком в близлежащие тюрьмы. Но были и такие, у которых получалось. Проникнув в Гуш Катиф, они собирались в группы, организовывались, баррикадировали общественные здания в ожидании последнего решающего штурма депортаторов.

Берл покосился на Кольку. Тот, ясное дело, не имел обо всем этом ни малейшего представления. Ну и хорошо — так даже лучше. Не надо тратить времени на объяснения. Да и зачем? По сути дела, они находились на финишной прямой. Геля найдена, цепь событий восстановлена, подонки наказаны. Все! Следствие закончено, забудьте. Да и ему, Берлу, давно уже пора возвращаться к собственным делам. Сегодня надо бы по возвращении отметить успешное окончание кампании… где бы посидеть?.. есть один славный рыбный ресторанчик в Яффо… да… а завтра — в аэропорт. Максимум — послезавтра. Кольку — на самолет, самому — в лямку. Пора, мой друг, пора: работы сердце просит. Спасибо Мудрецу — отнесся с пониманием, но всему, как говорится, есть предел.

Он снова покосился на курносый профиль, безучастно покачивающийся справа на фоне песчаных прибрежных круч. Наверняка, они будут некстати. Звонить по телефону Колька не пожелал, настоял на поездке сюрпризом. Хорош сюрпризец! Людям сейчас точно не до этого: кто станет устраивать вечер воспоминаний, зная, что назавтра его выбросят из дома вместе с детьми и со всем скарбом впридачу? Семья Екутиэль. Гили Екутиэль… отчего-то теперь это звучало знакомо, звенело каким-то дальним воспоминанием… каким? Берл слегка напрягся, пытаясь припомнить, но не смог и легко отказался от дальнейших попыток. Зачем? Еще час езды, и они на месте, там все и прояснится. Да и вообще, Екутиэль — распространенная фамилия.

Вот только о чем они смогут разговаривать? Правильно сказала Сара о смене кожи. В поселении Ганей Ям, как и во всем Гуш Катифе, живут религиозные семьи. А это означает, что прежней Гели уже давно не существует. Есть Гили Екутиэль, религиозная еврейка, зажигающая свечи в шаббат, держащая мясную и молочную посуду в разных шкафчиках и тщательнейшим образом выметающая из дому хлебные крошки в канун Песаха… Берл слегка покрутил головой. Колька даже представить себе не может ее нынешнего быта, образа жизни, языка, опасений, надежд, круга знакомств! Для него все это будет чужее и непонятнее инопланентных ритуалов.

Но с другой стороны, так оно даже лучше. Меньше страданий, легче будет отрезать. Как увидит раздобревшую матрону с платочком на голове, так сразу вылечится. Одно дело — воображаемый образ тоненькой восемнадцатилетней волжанки и совсем другое — живая кухонная реальность, многодетная мать религиозного семейства. Она ведь, небось, еще и беременна: женщины в этих поселениях вечно либо беременны, либо только-только из роддома. И по-русски наверняка уже говорит с акцентом. Бедный Коля… Ничего, ничего… пусть посмотрит, за каким миражом он все эти годы гонялся. Мужик он еще молодой, пора начинать жить сначала, хватит в облаках витать.

— Как ты думаешь, Кацо… — спросил вдруг Колька. — Она по-русски еще понимает?

— О! Молодец! Мыслишь в правильном направлении, — одобрил Берл. — Думаю, что еще понимает. Но лучше бы тебе приготовиться к неожиданностям. Сам ведь звонить не захотел…

Колька молча отвернулся к окну. Приготовиться к неожиданностям… скажет тоже. Он чувствовал себя готовым ко всему. Он не удивится даже, если вместо Гельки к нему навстречу выползет огромная длинноусая сороконожка с черным блестящим панцирем. Той Гельки уже не вернешь — ни живой, ни воображаемой. Он смирился с этим еще на прошлой неделе, когда, глядя в пустое небо, качался на волнах напротив герцлийского мола. Даже немного раньше, когда узнал о ребенке. В этом смысле известия о Гелином замужестве и, видимо, счастливой семейной жизни мало что меняли. Они просто заполнили недостающие фрагменты уже сложившейся в общем и целом мозаики.

Остался последний, завершающий кусочек — увидеть ее саму, посмотреть, какой она стала… вернее, не она, потому что ее, как уже было сказано, не вернешь, а то новое, совершенно незнакомое существо, сороконожка, амеба, чудо-юдо, вылупившееся из тела и из души безвозвратно исчезнувшей Гельки, как инопланетное страшилище в фильме про злобных пришельцев. Собственно говоря, можно было бы этого и не делать. Тоже мне, экскурсия… Можно было бы никуда сейчас не ехать, а завалиться вместе с Кацо в какой-нибудь тихий кабак и хорошенько выпить на прощанье, так, чтобы вернуться в гостиницу на автопилоте, а назавтра с гудящей головой доползти до аэропорта, взять в дьюти-фри двухлитровую банку белой и поправиться тут же, в туалете, а потом продолжать в том же духе до самого победного конца, пока изнемогшая от этого невозможного прессинга душа не почувствует потребности умыться и начать жить заново.

Можно. Ближайшее будущее лежало перед ним, прямое и однозначное, как ярко освещенная взлетная полоса перед пилотом авиалайнера. Но именно эта однозначная простота требовала устранения последних неясностей. Кто знает — возможно, потом, когда он протрезвеет после недельного, месячного, годового запоя, возможно, именно тогда ему будет недоставать этого завершающего кусочка общей картины? Возможно, тогда он начнет терзаться вопросом: а действительно ли она превратилась именно в сороконожку, а не, скажем, в трехголовую летучую мышь? Это сейчас ему кажется, что нет принципиальной разницы между двумя вариантами, но кто поручится, что он останется при том же мнении и в тот будущий, решительный момент? А что, если нет, не останется — что тогда?

Тогда ему снова придется включать воображение, строить догадки, искать ответы в услужливом небе, охотно берущем в кабалу таких дураков, как он… зачем? Не лучше ли покончить с этим сейчас, раз и навсегда? Просто позвонить в дверь, глянуть одним глазком, убедиться: точно, сороконожка… и уже потом со спокойной душой приступать к намеченной программе самооглушения?

Другая неясность касалась дочери. В настоящий момент он думал о ней поразительно мало, а когда думал, то не испытывал ровным счетом никаких особенных чувств. Но именно это обстоятельство тревожило Кольку более всего. Подобная бесчувственность означала одно: сознание, и без того до крови израненное происходящими событиями, просто отложило эту новую проблему на потом. Она, эта проблема, была слишком тяжела, слишком огромна для того, чтобы взваливать еще и ее на избитые, изломанные, кровоточащие плечи. Но страусиная тактика души не отменяла самого факта: у него была дочь, тринадцатилетняя девочка по имени Вики, а значит, когда-нибудь, набрав достаточно сил, он вынужден будет взглянуть этому факту в лицо и соответствующим образом перестроить песочный замок своего мира.

Какая часть этого замка будет принадлежать ей? Каморка под лестницей? Комната на чердаке? Целое крыло, составленное из длинных анфилад и светлых, бальных, переполненных музыкой, залов? А может, весь мир без остатка? Сейчас он не мог об этом даже догадываться — мысли и воображение упрямо проскальзывали при любой попытке хотя бы представить себе эту неизвестную пока девочку, его дочь. Несомненно одно: так или иначе, рано или поздно ему придется заявить о себе, объявиться в доме, где живет бывшая Гелька, отныне делящая вместе с ним права на их общую девочку. Отчего бы не сделать этого уже сейчас, не откладывая в долгий ящик?

Итак, причин для поездки имелось более, чем достаточно. Тем не менее, Колька испытывал странное чувство, которое можно было бы определить, как бессознательное нежелание ехать в Ганей Ям. Он делал все для того, чтобы максимально отодвинуть момент, когда она наконец наступит — эта проклятая «необходимая ясность». Именно поэтому он настоял на том, чтобы они двинулись в путь без предварительного звонка; потом, когда у Кацо возникли какие-то проблемы с неизвестно куда и зачем нужными пропусками, Колька вдруг поймал себя на том, что радуется отсрочке, а возможно, и полной отмене визита. Почему? Кто знает… вероятно, его пугала та самая однозначная ярко освещенная взлетная полоса. Взлетная… она же — посадочная.

Колька помотал головой, отгоняя дурные мысли. Его слегка подташнивало от внутренней душевной сумятицы и неизвестности. Автомобили впереди притормаживали перед большим перекрестком. Светофор мигал желтым; дорогу на Газу была перекрыта сразу несколькими патрульными машинами. С десяток полицейских, надвинув на глаза фуражки, праздно расхаживали поперек шоссе. Пробка медленно продвигалась в очередь на левый поворот, в объезд закрытой зоны. Несколько крепких ребят с огромными рюкзаками на спинах переходили от машины к машине, вели короткие переговоры с водителями, шли дальше.

Берл опустил стекло.

— Шалом, братишка. Куда путь держите? — весело спросил веснушчатый парень лет двадцати, наклонив к окошку голову в вязаной кипе. От него пахло солнцем, силой и молодостью.

— В Гуш.

Глаза у парня загорелись.

— Не подбросите? Хотя бы двоих?

Берл пожал плечами.

— Садитесь. У вас пропуска-то есть?

Но парень уже выпрямился, замахал руками, подзывая своего друга. Они ловко побросали рюкзаки в багажник и вломились на заднее сиденье, счастливые неожиданной удачей.

— Уже три часа на шоссе… — пояснил первый. — Жарко.

Сзади загудели.

— Вы там живете? — поинтересовался Берл, трогая машину с места.

Парни переглянулись. «Конечно, нет… — понял Берл. — И пропусков у них нету. Это те самые, «оранжевые».

— Сейчас там многие живут, — уклончиво промолвил один из парней. — Жаль, что не все.

Берл снова пожал плечами.

— Да мне-то что, ребята. Дело ваше… смотрите сами.

Парни дружно кивнули кипастыми головами. «Дело ваше… — мысленно передразнил сам себя Берл. — Дело ваше… сука вы, молодой человек… даром что с пропуском.»

Настроение у него испортилось.

Она миновали перекресток и так же медленно двинулись по 34-ой дороге в направлении Сдерот. Все ответвления направо, включая ничтожнейшие грунтовые тропки, были перекрыты. Казалось, вся полиция Страны выстроилась вдоль шоссе. «Дармоеды… — подумал Берл, перенося свое раздражение на других. — Больше вам заняться нечем…» Он зло хмыкнул, вспомнив небоскребы папок в каморке старшего инспектора Литцмана.

— Что случилось, Кацо?

— Ничего, Коля, все в ажуре… — Берл выдавил оптимистическую улыбку.

«К черту! Хватит распускаться! — одернул он себя мысленно. — Лучше не думать. Просто делай, что надо, и будь, что будет. Еще не хватало впутывать в эти наши разборки Кольку. Он и так, наверное, недоумевает: откуда это взялась посреди мирной страны закрытая военная зона с гражданскими поселениями внутри?.. Ничего… нам ведь только туда и сразу обратно. Туда и сразу…»

Он повернул в направлении указателя «Гуш Катиф, блокпост Кисуфим» и сразу же остановился, подчиняясь требовательно поднятой руке полицейского. Мент наклонился к окошку.

— Куда следуете?

— Гуш, — коротко ответил Берл. — Вот пропуск.

Молоденький полицейский тщательно изучил документы и помягчел. Печати и подпись начальника канцелярии Премьер-Министра произвели на него неизгладимое впечатление. «Молодой, только из учебки,» — подумал Берл, возвращая бумаги в бардачок.

— А эти все с Вами? — робко осведомился мент, оглядывая пассажиров.

— Там ведь ясно написано, служивый… — устало вздохнул Берл. — С сопровождающими. Тебе дать почитать еще раз?

— Нет-нет, что вы. Проезжайте, пожалуйста.

— Спасибо, братишка, — сказал веснушчатый парень, когда они отъехали от заслона.

— Глупости, — ответил Берл и подмигнул в зеркальце заднего обзора. — На внешнем кольце у них стоят совсем желторотые. Дальше будет труднее.

Следующий блокпост был военным. Хмурый офицер вернул Берлу пропуск и, не говоря ни слова, открыл заднюю дверь.

— Выходите.

— Что такое, лейтенант? — поинтересовался Берл. — Эти ребята со мной.

— Не компостируй мне мозги. Твой пропуск на двоих — на тебя и на этого русского. А у двух других клоунов документов нет.

— Как это нету? Вот… — парни протянули офицеру свои удостоверения. — Мы там живем, в Неве Дкалим. Домой едем.

Лейтенант сверил лица парней с фотографиями на документах и скептически хмыкнул.

— Вы бы хоть кого-нибудь похожего подобрали… Клоуны, ну как есть клоуны.

— Кончай сучиться, братишка, — тихо произнес веснушчатый. — Своих давить — последнее дело. Мы ведь, как и ты, из парашютной бригады. Призыв-2001. Рота автоматчиков. Кто там сейчас командиром — Малихи?

— Малихи уже месяц как на батальоне, — так же тихо отвечал лейтенант, глядя в сторону. — Только при чем тут Малихи… Аа-а, хрен с вами… что мне, больше всех надо?

Он тяжело вздохнул, швырнул удостоверения в машину и захлопнул дверцу.

— Ави! Пропусти этих! Они в порядке…

Берл проехал заслон и ускорился по пустому шоссе, ведущему к Кисуфим — главному блокпосту на въезде в осажденный и отрезанный Гуш Катиф. Над местностью кружили вертолеты.

— Что происходит, Кацо? — спросил удивленный Колька. Он не понял ни слова из разговора с офицером, но напряжение ощутил в полной мере.

— Ничего, Коля, все в ажуре… — улыбнулся Берл. — Закрытая зона. У нас тут…

Он поискал слова поубедительней и не нашел.

— Повезло… — сказал веснушчатый. — Хорошо, что я Малихи вспомнил.

— Собака твой Малихи, — откликнулся второй. — Помнишь, как он мне ни за что ни за про что два месяца без выхода влепил?

— Собака-собакой, а ведь помог… — рассудительно заметил веснушчатый.

Берл глянул в зеркало на своих незаконных пассажиров.

— Что у вас за удостоверения, ребята? Действительно не ваши?

— Конечно, не наши, — заговорщицки подмигнул парень. — Но удостоверения настоящие, жителей Гуша, с пропиской. Им-то самим уже не нужно, они внутри. Ну вот… это ж как: кто-то вывозит пачку документов, а потом другие въезжают. А потом опять, по новому кругу. Такая система.

— Система… — вздохнул Берл. — Не очень-то она работает, эта ваша система.

— С Божьей помощью, — твердо сказал веснушчатый. — Делай, что надо, и будь, что будет.

Берл кивнул. «Где-то я это уже слышал сегодня, — подумал он. — Причем совсем недавно.»

Справа мелькнул указатель на Кисуфим. Они приближались к одноименному блокпосту на границе с сектором Газа. Местность вокруг напоминала огромный военный лагерь, с обилием бронетехники, орудий, воинских джипов и грузовиков. Повсюду слонялись солдаты и полицейские. Непосредственно перед блокпостом стояли два гражданских автобуса. Берл зарулил в узкий длинный коридор, ограниченный бетонными заграждениями.

— Документы! — рослый полицейский в каске протянул руку и взял пропуск. Его напарник заглянул на заднее сиденье и удивленно присвистнул.

— Слышь, Хези, — сказал он, не отрывая глаз от потупившихся парней. — Этот рыжий маньяк опять здесь! Мы с тобой его уже вчера заворачивали, помнишь? Ну совсем оборзели, сволочи…

Он покрутил головой, как будто сетуя на несовершенство этого плохо огороженного мира и поражаясь борзости населяющих его нарушителей и вдруг рявкнул:

— А ну вышли из машины! Все! Повторять не стану — вышли!!

— Погоди, — остановил его рослый, возвращая пропуск Берлу. — Двое спереди в порядке, пусть остаются. А этих падел придется поучить…

Он открыл заднюю дверцу с другой стороны и взял рыжего за плечо.

— По-хорошему выйдешь или как?

— Вы чьей страны полиция? — тихо сказал парень. Он сильно побледнел, и оттого веснушки на его лице светились, словно конфетти. — Вы ведь со своими воюете, ребята…

Рослый улыбнулся одним ртом. Глаза в этой улыбке не участвовали В них застыло неподвижное выражение, как у куклы-психопата.

— Ага… — сказал он и вытянул парня из машины. — Конечно, свои… такие свои, что сердце замирает. И голова чешется… Голова, говорю, чешется!

Одновременно с последними словами он резко качнулся взад-вперед и ударил веснушчатого каской в лицо. Тот упал, как подкошенный.

— Сиди, Коля! — скомандовал Берл, больше себе, чем Кольке. — Сиди!

Напарник рослого заржал. Почесываясь, подошел полицейский офицер.

— Что случилось?

— «Оранжевые», суки… — объяснил рослый, поправляя каску. — Сопротивление при задержании. Эти, в кипах.

— А у тех пропуск, — добавил его напарник с сожалением в голосе. — Может, их тоже под арест — за содействие?

— Вам только волю дай… ухмыльнулся офицер и, привычно напружив командирскую голосовую мышцу, принялся разруливать ситуацию. — Значит так. Нарушителей — в автобус! Пускай на нарах попарятся. А тех, что с пропуском — пропустить. Согласно инструкции.

Он наклонился к Берлу:

— Нехорошо, господин. Содействие правонарушению, даже неумышленное, не лучше самого правонару…

— Я могу ехать? — перебил его Берл. — А то тут псиной воняет…

Лицо у офицера вытянулось.

— Зря вы так, — сказал он с какой-то тусклой интонацией. — Мы всего лишь выполняем приказ. Езжайте.

Веснушчатый поднялся на ноги. Парни забрали из багажника свои рюкзаки и в сопровождении ментов двинулись к автобусу. Он был уже почти заполнен. «В Беер-Шевскую тюрьму…» — подумал Берл, провожая глазами своих отчаянных тремпистов. Уже подойдя к автобусу, рыжий вдруг обернулся и, поймав Берлов взгляд, помахал рукой и улыбнулся. Брови и нос его были разбиты в кровь. Берл молча кивнул.

Полицейский покачал головой и свирепо почесал в промежности.

— Вы, вроде как, торопились уезжать? Так дуйте отсюда, пока…

Берл дал газу. Нервы следовало беречь.

— Ничего себе… — выговорил Колька в полном изумлении. — Это что же…

— Не бери в голову, Коля, — фальшиво улыбнулся Берл. — Это так — временные трудности. Лучше наслаждайся пейзажем.

Более дурацкую рекомендацию трудно было придумать. Считанные километры, отделявшие блокпост Кисуфим от еврейского анклава Гуш Катиф, зажатого между морем и арабскими территориями сектора Газа, представляли собой выжженную землю. Частые попытки нападений вынудили армию «сбрить» все, что могло служить прикрытием для террористов на несколько сот метров по обе стороны от дороги. Когда-то здесь были апельсиновые рощи, огороды, строения, просто холмики; теперь — ровная безжизненная пустошь, насквозь просматриваемая армейскими наблюдателями и снайперами со сторожевых вышек.

Пять минут быстрой езды, и машина въехала в Гуш. По обеим сторонам от внутреннего шоссе замелькали белые домики с красными черепичными крышами, тенистые рощи, теплицы, сельскохозяйственные постройки. Это была песчаная пустыня, превращенная в цветущий рай. Движения на дороге почти не чувствовалось. На обочинах строем стояли военные грузовики и автобусы. Доехав до указателя «Ганей Ям», Берл свернул и притормозил около будки на въезде в поселение. С десяток парней в форме молча грызли семечки, сплевывая куда попало. Судя по скопившемуся вокруг количеству мусора, этому занятию они предавались уже не один день. Шелуха свисала даже с розовых кустов на красивой цветочной клумбе рядом с будкой.

— Привет, верблюды, — сказал Берл. — Не жалко вам красоты? Так ведь весь мир заплюете.

Чернявый парень в армейской панаме поднял сонные глаза, подумал и с некоторым трудом разомкнул челюсти. С отвычки слова из него выходили хрипло и медленно.

— А какая разница, братишка? Один хрен все под нож пойдет. Завтра выселение. А арабью зачем клумба?.. Или ты — как местные дурачки? Они, вишь, до сих пор поливают, неизвестно на что надеются. Ты, кстати, кто будешь?

— Ищу дом семьи Екутиэль.

— Екутиэль? — чернявый сплюнул и пошел в будку справиться с картой. — Езжай все прямо; после второй круглой площади сразу и увидишь. Справа. У них тут у всех таблички перед домами.

Дом семьи Екутиэль мало отличался от соседних — такой же белый, двухэтажный, аккуратно оштукатуренный, с красной двускатной крышей, солнечной батареей и тарелкой спутниковой антенны. У калитки был припаркован семейный миниван «Превия».

— Все, Коля, — Берл заглушил двигатель. — Приехали.

Колька полез в карман за сигаретами.

— Погоди, Кацо. Дай перекурить. Там, небось, не посмолишь — дети.

Берл послушно захлопнул дверь. Колька курил, глубоко затягиваясь. Из открытого окна дома слышался голос телевизионного диктора. Говорили, как обычно, про депортацию.

— Кончай оттягивать, — мягко сказал Берл. — Лучше уж сразу.

Колька выбросил сигарету и вышел из машины. Сердце у него колотилось в горле и мешало дышать. Калитка открывалась с легким скрипом, и Колька подумал, что вот так хозяйка, наверное, знает, когда кто-то идет. Сейчас она, должно быть, говорит Вике: «Викуля, глянь-ка, у нас гости… кто бы это мог быть?» Кто бы это мог быть?.. Ноги вдруг перестали его слушаться, и он остановился, чтобы не упасть. Мощенная розовым иерусалимским камнем дорожка весело смотрела на него снизу, подмигивая отраженными солнечными зайчиками. Тут она проходит по нескольку раз в день.

— Ну что, Коля, никак? — прошептал сзади Берл. — Хочешь, я пойду вперед?

Он отрицательно помотал головой и двинулся дальше, остерегаясь, чтобы не наступить на зайчиков. Входная дверь в дом оказалась распахнутой настежь; в проеме виднелась гостиная, загроможденная картонными ящиками и дощатыми контейнерами. Колька снова остановился, не зная, что делать. Берл нажал на звонок.

— Входите, открыто!.. — мужской голос звучал откуда-то сверху. — Я сейчас!

Они вошли и встали между ящиков, оглядываясь по сторонам. В углу орал телевизор. По лестнице, шлепая домашними тапками, уже спускался хозяин, полный растрепанный мужчина лет сорока пяти в шортах и застиранной футболке с едва различимой надписью «Гуш Катиф — навсегда!» В руке он держал две книжки, очевидно, только что снятые с полки, о чем свидетельствовал нетронутый слой пыли сбоку на большей из них.

— Вот… — мужчина поднял руку, демонстрируя гостям книжки. — Укладываюсь. Вы с повесткой? Так я уже подписал…

Выражение лица у него было растерянное, как у водителя, только что попавшего в автокатастрофу. Он положил книжки на случившийся рядом ящик и провел по лбу тыльной стороной ладони, вытирая пот и одновременно отбрасывая назад длинную полуседую прядь, в настоящее время висящую кое-как, но в своем нормальном, прилизанном, состоянии призванную закрывать уже довольно обширную лысину. На лбу остался грязный след. Мужчина недоуменно посмотрел на собственную ладонь и вздохнул.

— Уже подписал, — повторил он виновато. — Извините.

«Это ее муж, — подумал Колька. — С ним она спит в одной постели. Эти руки гладят ее по спине и по груди.»

Берл доброжелательно улыбнулся.

— Нет-нет, что вы, — сказал он, протягивая руку и после некоторой заминки — «извините, у меня грязные… — да ничего… — нет-нет, что вы…» — пожимая потное предплечье хозяина. — Мы с властями никак не связаны и с армией тоже. Сугубо частный визит. Вы, конечно, Томер Екутиэль?

Мужчина поспешно кивнул.

— Ну вот! — обрадовался Берл, как будто ему неожиданно удалось обнаружить что-то, веками недоступное человечеству. — Вас-то нам и надо! Меня зовут Мики, а это — Николай, Коля. Он давний приятель вашей супруги, Гили, еще со времен России. Возможно, она вам даже что-нибудь о нем рассказывала…

Томер издал странный горловой звук.

— Коля… — он шагнул к Кольке и взял его обеими руками за плечи. — Конечно… Коля, Викин биологический отец. Гили пыталась его разыскать…

От сморщился, потряс головой и перешел на ломаный русский, подолгу останавливаясь и трудно подыскивая слова.

— Гили вас искала… узнавала в Волгограде. Она очень хотела познакомить вас с Вики. Очень!

Колька молча смотрел в сморщенное от избытка чувств, залитое потом лицо с непослушной пегой прядью. «Эту щеку она целует по вечерам, когда он возвращается с работы.»

— Извините, я весь мокрый, — сказал хозяин, отрываясь от Кольки и уходя в кухню. — Сейчас я дам вам что-нибудь попить… сейчас… холодильник уже отключен, извините…

Он открыл кран и принялся умываться, фыркая, подставляя под струю лысину и разбрызгивая воду на пол.

— Да нет уж, это вы нас извините, Томер, — возразил Берл, улыбаясь с максимальной приятностью. Он полагал полезным играть роль супердружелюбного бодрячка, дабы вовремя сглаживать возможные неловкости. — Можно сказать, вторглись без предупреждения… и так не ко времени…

Берл прошелся по гостиной, похлопывая по картонным бокам коробок.

— Томер, а где сама Гили? Честно говоря, я давно уже хотел с ней познакомиться. Да и Коля, думаю, не откажется перекинуться словечком-другим со старой знакомой…

Екутиэль вдруг прекратил фыркать и застыл, словно ему пришла в голову какая-то неожиданная мысль. Затем он молча выпрямился, прикрутил кран, огляделся, ища полотенце, не нашел и тогда уже повернулся к Берлу, глядящему на него все с той же уверенной приветливостью идиота.

— Что вы сказали?

— Я говорю — отчего бы нам теперь не переговорить с самой Гили? — жизнерадостно повторил Берл. — И с Вики тоже, если уж заодно.

Хозяин будто не слышал его. Он еще раз огляделся в поисках полотенца, затем вытащил из ближней коробки какую-то ситцевую тряпку в цветочек и приложил ее к лицу. Тряпка оказалась женской блузкой; рукава ее свисали по сторонам Томеровой головы, как гигантские пейсы.

— Так вы ничего не знаете? — сказал он, не отнимая блузки от лица. — Как же так? Было во всех газетах…

Берл почувствовал, что пол уходит у него из-под ног. Теперь он вспомнил, отчего фамилия Екутиэль казалась ему такой знакомой. Действительно, было во всех газетах…

— Что такое? — хрипло спросил Колька.

— Коля, подожди… — пробормотал Берл, в инстинктивной, хотя и безнадежной попытке предотвратить неотвратимое. Так поднимают ладонь, загораживаясь от пули. — Подожди, давай выйдем на минутку, я тебе все расскажу…

Томер Екутиэль отнял от лица блузку и расправил ее перед собой.

— Они мертвы, — сказал он спокойно, обращаясь скорее к ситцу, чем к своим гостям. — Все мертвы. И Гили, и Вики, и Кармит, и Хени, и маленькая Йохевет. Все мои девочки. Теперь я один. Вот…

Он обвел гостиную широким жестом, будто призывая картонные коробки в свидетели.

— Нет, — сказал Колька. — Как же так?

— Где же это? — хозяин снова растерянно оглядывался вокруг. — Я теперь ничего не могу найти… где же?

— Что вы ищете? — спросил Берл.

— Этот, как его… пульт… выключите телевизор, если вам не трудно… вы там рядом стоите… — он виновато развел руками. — Я его, знаете, в последнее время постоянно включенным держу. Вдруг скажут, что все это отменяется, что пришли к соглашению, что мы можем остаться… Ну и потом, звук какой-то, а то ведь теперь тут пусто. Я ведь теперь совсем один.

Томер подошел к окошку, выглянул, будто снова что-то ища.

— Мурка… — сказал он. — Даже Мурка куда-то запропастилась. У нас кошка есть, рыжая, Мурка. Странное имя для кошки, не правда ли? А Гили говорила, что в России почти все кошки — Мурки… Мы с ней, как вдвоем остались, так эти два месяца и прожили, душа в душу. А теперь вот и Мурка куда-то ушла. Как позавчера собираться начал, так и ушла. Боюсь, не найду до завтра. Кошки не любят перезжать. Вот. Теперь я совсем один.

Колька вытащил сигарету, закурил.

— Курите, — разрешил хозяин, не оборачиваясь. — Теперь можно. Теперь тут все можно. Но как странно, что вы не знаете…

— Извините, Томер, — тихо проговорил Берл. — Это моя вина. Я в последнее время много езжу, редко бываю в Стране. Да и нашли мы вас через Сару. Она тоже нам ничего не сказала.

— Не знала. Мы решили ничего ей не говорить, чтоб не расстраивать. Для нее это был бы такой удар. Гили ей, как дочь.

— Нет… — пробормотал Колька, словно отвечая каким-то, лишь ему слышным, голосам. — Нет… как это?

— Было во всех газетах, — повторил хозяин. — Вы ведь проезжали этот участок по пути сюда. Дорога от Гуша до Кисуфим. В тот день была демонстрация в Иерусалиме, против депортации. Я поехал прямо с работы, из Ашкелона. Я там работаю, в Ашкелоне. Электрик.

— А Гили с девочками должны были приехать из дома. Впятером… — он скривил рот в подобии усмешки. — Вернее, вшестером. Гили ведь была беременна, на восьмом месяце, тоже девочкой. Вот как — только девочки у нее и получались… я хотее-е…

Екутиэль обернулся; уголы усмехающегося рта вдруг поползли вниз, раздирая лицо гримасой рыдания, но он вовремя ухватился за щеки обеими ладонями и сдержался. Никогда еще Берл не видел столь наглядной иллюстрации выражения «взял себя в руки».

— Они могли ехать автобусом, как все. Но я подумал, что в машине будет удобнее. Обычно приходится долго ждать после демонстрации, пока все соберутся. А я хотел, чтобы мы вернулись пораньше. На восьмом месяце ноги сильно устают. Они выехали немного попозже. Гили позвонила мне с дороги — мы хотели встретиться на перекрестке около Ашкелона и дальше ехать одной машиной. Я просил, чтобы позвонила от Кисуфим, но она позвонила раньше. Как знала.

— Мы как раз договаривались о том, где я буду их ждать, и тут она вдруг сказала: «Ой, что это? Что это?..» и я услышал грохот. Так, оказывается, слышно, когда стреляют по машине. Вы знали? Микрофон-то закреплен почти на корпусе, над ветровым стеклом, и пули очень хорошо слышны. Очень. Я не знал, но сразу понял, что это. Просто сразу. Я понял и одновременно не понял. Потому что не хотел понимать. Я начал кричать в трубку: «Что с тобой?! Гили! Гили!» А там были крики. Девочки кричали: «Папа! Мама ранена! Папа!» А я… я… — у него задергался подбородок.

— Не надо… — сказал Берл.

— Они звали меня, я слышал, и ничего не мог сделать. Ничего. Я был в сорока километрах от них. А тех зверей было двое, у них были автоматы и гранаты. Они сделали подкоп к дороге из ближней линии своих домов. Длинный, метров на триста. Они ждали одиночную машину. И этой машиной оказалась машина с моими девочками. Так решил Господь… — он вытер слезы. — Почему — только Он знает…

— Сначала они тяжело ранили Гили… или убили сразу, не знаю, потому что я слышал только девочек. Машина остановилась, и тогда они подбежали вплотную, сменили магазины и расстреляли детей в упор, с расстояния в один метр, и я все это слышал, все слышал…

— Йохевет еще не было года… она еще не сделала ни одного шага по земле, понимаете? Вы знаете, как выглядит годовалая девочка, после того, как в нее выпустили десяток пуль с расстояния в один метр?!.

Томер Екутиэль прошел в кухню и сунул голову под кран.

— Вот так, Коля, — сказал Берл, просто, чтобы что-то сказать. — Вот так.

Колька поднял руку, останавливая его. Он стоял, слегка наклонив голову и будто вслушиваясь во что-то.

— Я так и не предложил вам ничего попить… — хозяин выключил воду и теперь озирался в поисках чего-то — то ли полотенца, то ли стаканов и питья. «Теперь он, наверное, все время так, — подумал Берл. — Все время что-нибудь ищет. И не находит… Разве можно когда-нибудь найти то, что он потерял?»

— Это ничего, — задумчиво проговорил Колька. — Ничего… Я вот думаю… можно посмотреть ее комнату?

— Конечно, конечно… — закивал Екутиэль. — Это наверху. Комната Вики под крышей. Я вам покажу…

— Нет, нет… — перебил Колька. — Я сам… я найду… я сам…

Он медленно пошел вверх по лестнице. Хозяин вытер мокрое лицо подолом футболки и сел на диван, смахнув с него газеты и куски упаковочного материала.

— Садитесь, ээ-э… — протянул он, видимо, разыскивая в памяти имя гостя. — Извините… не могли бы вы… напомнить…

— Мики.

— Да-да… садитесь, Мики. Пусть он пока побудет там, наверху. Я ведь оставил их комнаты, как есть. Не стал ничего трогать. Потому что — зачем? Мне ведь все равно ничего из этого больше не понадобится. И никому не понадобится.

— Когда вас… гм… — Берл замялся, ища подходящее слово.

— Перевозят? — помог ему Екутиэль. — Сегодня, ближе к вечеру.

Он помолчал, рассматривая свои руки, потом обвел взглядом гостиную. Это был взгляд хозяина, гладко скользящий по знакомым до мельчайшей неровности стенам, слегка спотыкающийся — вот, руки так и не дошли… — о столь же знакомые трещинки и ему лишь одному известные изъяны. Через открытую балконную дверь виднелся сад с молодыми еще плодовыми деревьями, кусок газона, свернувшаяся кольцами змея поливочного шланга и детский трехколесный велосипед. За окном шевельнулся разомлевший от жары сквознячок, сдул с куста бугенвилии несколько красных сухих лепестков, лениво покрутил их между картонными коробками и снова, высунув язык, улегся на коврике у входа.

— Вот… — сказал Екутиэль, указывая на лепестки. — Бугенвилия… мусор.

Берл не понял, что он имеет в виду, но на всякий случай кивнул. Хозяин хлюпнул горлом и откашлялся. Он явно хотел о чем-то рассказать, но сразу не смог и справился только со второй попытки.

— Соседи… соседи всегда говорили, что не стоит сажать бугенвилию, особенно у входа. От нее ведь всегда столько мусора. Сами видите: вот и вот… вечно сыпет то лепестками, то листьями. Не наметешься. Повсюду лепестки, лепестки, лепестки — на дорожке, на газоне, в гостиной… все время. Я как-то, давно еще, сказал Гили: «давай, вырубим этот куст… или пересадим… зачем тебе столько мусора?» Знаете, что она ответила? «Томер, это не мусор, это цветы. Нам с тобой все эти годы, как молодоженам, под ноги цветы бросают, а ты еще чем-то недоволен?» И я подумал: «А ведь действительно так…»

— В этом вся Гили. Она всегда умела увидеть цветы там, где многие видели один лишь мусор. «Как молодоженам»… мы так с ней и жили — как молодожены, и не только из-за этой бугенвилии. Она была необыкновенной. Она была королевой, Мики. Мне так повезло, так повезло… — подбородок у него снова задрожал. — Извините.

— Тяжело было собираться? — спросил Берл, чтобы сменить тему. — Столько надо всего упаковать, правда? Не зря говорят, что один переезд равносилен трем пожарам.

Томер Екутиэль поднял голову и посмотрел на Берла так, будто увидел его впервые.

— Это не переезд, — сказал он. — Это вырубание, господин Мики. Даже не выкорчевывание — вырубание. Я не говорю, что никто не уезжал из Гуша прежде. Конечно, уезжали. Люди перемещаются поближе к работе, к учебе, к внукам, разводятся, делят имущество… по-всякому случается. Но когда решаешь сам — это совсем иначе. Сначала долго готовишься, иногда даже бессознательно, отвыкаешь от всего этого… и наоборот, привыкаешь к мысли о переезде, да еще двадцать раз меняешь решение, сомневаешься… ну, вы понимаете. И это неспроста — тем самым человек как будто сам себя окапывает со всех сторон, аккуратно, тщательно, чтобы корни не повредить. Понимаете? Он не просто переезжает — он сам себя пересаживает, как дерево.

— А кроме того, у него всегда есть возможность вернуться, если вдруг выяснится, что он все-таки слишком много оставил в этой земле… такое, без чего не выжить. Но даже если он в итоге не возвращается никогда — одна такая возможность уже придает ему сил. Он как бы знает, что где-то все это есть, вот это… — он обвел рукой гостиную и сад за окнами. — Комнаты, в которых он жил, потолки, в которые он глядел, деревья, которые он сажал, запахи, звуки… все это. Даже если это уже принадлежит другому… это есть!.. есть!..

— А нас вырубают, господин Мики. Топором и бульдозером… — Екутиэль вздохнул. — Многие здесь меня осуждают за то, что я согласился. У нас ведь, знаете, почти никто не собрался. Люди продолжают жить, как жили… будто ничего не происходит, будто никто завтра не ворвется в дом, чтобы выволочь их оттуда силой. Если вы сейчас пройдете по соседям, то не увидите никаких ящиков и коробок. Увидите, как они сидят за столом всей семьей и обедают. А в духовке печется пирог, на стенках висят фотографии, собака дремлет на ковре, и в хозяйственной пристройке шумит стиральная машина. И точно так же будет завтра, когда ворвутся.

— И они правы: тот, кто верит, тот обязательно надеется до последней минуты. Пока не схватят за руки, за ноги, чтобы тащить в автобус. А я вот, как видите… — он снова вздохнул. — У меня просто нету сил. Я очень устал… очень… я не могу. Может, потом мне станет еще хуже… я имею в виду — от того, что согласился… может, нужно было бы напрячься именно сейчас, чтобы потом страдать поменьше… но я не могу напрячься, понимаете? Нету сил…

Томер Екутиэль спрятал лицо в ладони и замолчал. Молчал и Берл. Какой ответ он мог дать этому человеку, чем помочь? Не было таких слов на земле и помощи такой тоже. Через балконную дверь он вышел на террасу, прикрытую от солнца решетчатым навесом с вьющейся по нему виноградной лозой, и дальше, по газону, в ухоженный сад. Здоровые молодые деревья доверчиво качнули ветвями навстречу гостю. Это лимон, а вот клементина. Слива отработала свое весной, три месяца назад и теперь отдыхала, а вот высокий гранат трудился вовсю, согнувшись чуть ли не до земли под тяжестью незрелых еще плодов. Им бы еще набирать солнца, воды и таинственных земных соков, им бы еще тяжелеть, краснеть скуластой гладью щек — до конца сентября, до сбора урожая благодарными людскими руками… Но нет, не дожить им до сентября… ни им, ни наивному в своем усердии дереву, ни старательной сливе, ни жестколистому лимону, ни пушистой клементине. Все умрут через несколько дней под бульдозерным ножом, умрут без стона, без крика… разве что вздохнут напоследок, перед тем как упасть на усыпанную обломками землю, на вывороченный гусеницами газон…

Берл поднял глаза, увидел в окне второго этажа Кольку и помахал ему рукой. Колька смотрел прямо на него, лицо его было удивительно спокойно, даже бесстрастно. Он не ответил Берлу; скорее всего, он просто не замечал его, как не замечал сада, домов вокруг, армейских грузовиков на обочине главной улицы. Здесь, в комнате Вики, время текло в другом измерении. Здесь и в самом деле все осталось нетронутым с того теплого июньского вечера, когда она, с сожалением отбросив книжку, выбежала на нетерпеливый зов матери. Колька будто слышал, как Геля кричит снизу, от машины: «Вика, ну, теперь тебя ждать? Все уже сидят!» Кричит по-русски, чтобы было понятно и ему, Кольке.

И Вика отрывается от книжки, ищет, чем бы заложить, и, не найдя, просто кладет ее, раскрытую, обложкой вверх, чтоб потом долго не искать, и сбегает по лестнице, на ходу выкрикивая веселые оправдания: мол, я уже давно готова, только вас и ждала, так что не надо с больной головы на здоровую. А Геля притворно хмурится и, садясь за руль, ворчит, что, мол, могла бы и помочь матери, чем сидеть у себя, уткнувшись в книжку, а девчонки привычно ссорятся, кому из них сидеть впереди, потому что никому не хочется утирать нос и поднимать упавшую соску самой мелкой, и только самая мелкая сидит молча, вращая круглыми Гелькиными глазищами, до поры до времени довольная всем и всеми, без исключения.

Но переднее сиденье, как всегда, достается Вике, и они, наконец, отъезжают, фырча выхлопной трубой в звенящей послеполуденной тишине пустого поселения, отъезжают, чтобы не доехать, чтобы навсегда остаться здесь, в этом доме, в этой комнате, в этой раскрытой книжке на этой кровати. Конечно, они здесь, сейчас, в эту минуту. Колька отошел от окна. Буквы на книжке совсем не походили на буквы, и можно было только удивляться тому, что его собственная дочь способна читать такие заковыристые вещи. Вот уж действительно поразительные сюрпризы…

Колька усмехнулся, покачал головой. Во всем остальном комната выглядела в точности так, как должна выглядеть комната тринадцатилетней девочки. Постеры с Леонардо ди-Каприо и Джонни Деппом на стенах, пришпиленные булавками детские рисунки, фотография школьного класса в рамке. Еще одна фотография — на столе, под стеклом. Вся семья в сборе. Геля стоит, держа на руках младшую, волосы выбиваются из-под платка, глаза смеются, улыбка от уха до уха. Вика рядом, прижимается к плечу. Томер сидит на корточках, обняв двух других девочек обеими руками, смотрит выжидательно в объектив выставленной на автоспуск камеры. Сейчас щелкнет затвор, и он облегченно скажет: «Все, получилось, можете расходиться…»

Здесь он выглядит намного моложе того потного мужика с седой прядью, который ждет сейчас внизу, там, в гостиной. Кто из них реальнее — тот или этот, на снимке? Конечно, тот. Зато про Гельку и девочек можно не сомневаться: уж они-то тут, живые и смеющиеся, такие счастливые, что при одном взгляде на них хочется улыбаться. Гелечка-то совсем не изменилась за эти годы. Такая же красавица, ничуть не потяжелела… разве что глаза поспокойнее, без прежних сумасшедших чертей в глубине зрачков. А Вику он уже любит, едва увидев… собственно, такой он ее себе и представлял. Вылитая Гелька, хотя… есть что-то и от него. Колька взял со стола зеркальце на ручке и сверил свое отражение с фотографией дочери. Ну да! Вот, к примеру, рот… его рот… и правое ухо оттопырено. Он улыбнулся. Вика…

— Коля! — крикнули снизу. — Слышь… Коля! Спускайся, а? Уже звонили, сейчас приедут перевозить, минут через пять. Хватит, поехали! Ты уже час без малого там сидишь. Спускайся!

— Да-да, сейчас… — Колька осторожно положил зеркальце на место и вышел из комнаты. — Действительно, пора.

Он точно помнил, что до прихода сюда у него имелся довольно четкий и логичный план действий, план будущей жизни, в которой данный визит играл весьма второстепенную, информативную роль. Как говорит эта старушка из дома престарелых: конечно! Он даже, помнится, сомневался, стоит ли ехать сюда вообще, и если решил в конце концов поехать, то только для того чтобы, во-первых, заявить о своем существовании в плане будущего общения с Викой, а во-вторых, посмотреть на нынешнюю Гельку, убедиться, что она не стала сороконожкой или чем-нибудь там еще, причем без особого влияния ее нынешнего облика на его дальнейшие действия, которые должны были заключаться в… в чем же?..

А, ну да! Напиться с Кацо, который получался во всей этой истории самым замечательным и безотказным другом из всех, какие только могли топтать землю с тех пор, как были созданы ноги. Да-да, напиться, потом в отель, потом в аэропорт, а потом домой, домой… ага… а там уже посмотрим. Вот он и план. Конечно. Он кивнул вставшему с дивана хозяину, отдаленно напоминающему того, озабоченного автоспуском молодого мужчину с фотографии наверху. Он вышел вслед за Кацо, сел в машину, пристегнулся и закурил, выпуская дым в приоткрытое окно.

— Коля? — позвал его Кацо с некоторой тревогой в голосе. — Ты как?

Колька улыбнулся.

— А знаешь, Кацо, она почти не изменилась. Странно, да? Все-таки четырнадцать лет…

Берл покачал головой и развернул машину в направлении выезда на главное шоссе. Навстречу им по узкой, будто съежившейся улице уверенно пер мощный грузовик с контейнером на спине. «К Екутиэлю…» — подумал Берл, уступая дорогу.