— Я так и думала, что ты меня найдешь… — Геля улыбнулась и нежно провела кончиками пальцев по его щеке. Кольку всегда сводила с ума эта ласка, начинающаяся с водопада легких касаний на затылке, а потом ручьем сбегающая на висок, и по щеке — вниз, к губам, и, перевалив через обрыв скулы, — к шее. Даже сейчас, во сне, он почувствовал ее физически, на уровне счастья, вместе с острым, щемящим сознанием того, что это все-таки сон, а наяву такого не будет уже больше никогда, никогда. И это невозможное, одновременное сочетание счастья и отчаяния до боли скрутило ему душу в разные стороны, как выжимаемую тряпку в красных распаренных руках прачки. И он даже слегка застонал от этого… потому что ведь даже тряпка скрипит, когда ее выкрутить до грани разрыва.

— Не надо, милый, — сказала Геля. — Лучше посмотри, какое красивое сегодня море…

Колька посмотрел и увидел море, то самое, коварное людоедское море, которое чуть-чуть не сожрало его совсем недавно, и он хотел предупредить Гелю об опасности, о том, что ни в коем случае нельзя заходить в воду, а лучше даже не смотреть в ту сторону, потому что никогда не знаешь, какую штуку выкинет этот старый опытный убийца. Но слова отказывались выходить из открытого рта, непонятно почему — ведь язык шевелился и гортань напрягалась, но звука не было, не было, как в заглушенном телевизоре.

— Какой ты все-таки молчун у меня, — сказала Геля и повернулась, и сделала шаг к морю.

А Колька все никак не мог вымолвить ни слова, и счастья уже не было, одно отчаяние и страх за Гелю, и это тоже по здравом размышлении выглядело невозможным, потому что как можно бояться за женщину, которой уже нету в живых? И тогда он попытался остановить ее силой, но для этого нужно было хотя бы сделать шаг, всего один шаг, пока что — один, но и это было совершенно невозможно из-за внезапно отяжелевших и в то же время каких-то ватных ног. Он пытался изо всех сил и все равно не мог, а Геля уже уходила от него, стремительная и легкая, и он снова посмотрел на море, но моря уже не было, а вместо него стоял строй полицейских в голубой форме, а впереди строя — улыбающийся Игорь Синев с ножом в руке.

И тогда Колька подумал, что с такими ватными ногами у него нету никаких шансов в драке, что нужно срочно убегать, спасать Гелю, и вдруг с облегчением обнаружил, что они и в самом деле бегут, взявшись за руки… только Геля вдруг превратилась в Вику, его тринадцатилетнюю дочку, которую он знал только по фотографии, знал, но немного забыл ее лицо и теперь не был уверен — действительно ли это Вика или виденная им на шоссе девочка-демонстрантка с волнистыми волосами и оранжевой лентой на запястье.

Они бежали, и он все с тем же смешанным чувством счастья и отчаяния сжимал в кулаке ее тонкую кисть и шарил глазами по туманному пространству сна в поисках какого-нибудь укрытия, и наконец увидел его — тот самый овражек рядом с блокпостом «Кисуфим», чересчур ненадежный, чересчур мелкий, но другого все равно не было. И уже там, в овражке, прижимая к себе скорчившуюся Гелю… или Вику?.. — не имея времени разглядеть — Колька услышал мерный и сильный грохот наступающего моря. Грохот шел со всех сторон, и, поняв, что теперь уже не спастись, он приподнялся, надеясь умереть первым, чтобы только не увидеть Гелиной гибели, еще более страшной оттого, что она уже однажды произошла.

— Эй!.. — крикнуло море. — Выходи! Эй!.. Как тебя? Эй!!

Колька открыл глаза. Он лежал за сиденьями в кабине грохочущего бульдозера.

— Проснулся? Ну ты даешь… — бульдозерист оскалился, показав два золотых клыка и снова отвернулся на дорогу. — Как прилег, так сразу и отрубился. Бревно бревном, честное слово. Но теперь хватит, будешь меня развлекать. Переходи вперед, дядя. Теперь можно, блокпост проехали. Переходи, говорить будем, а то скучно. Путь у нас далекий. Пока эта зверюга доедет…

Облегченно вздохнув, Колька стряхнул с себя остатки сна. Привидится же такое… Он залег за сиденья сразу же после того, как Виталик сторговался с бульдозеристом о цене «экскурсии» — сто долларов в оба конца. Мощный двигатель мерно урчал под ногами, кабина слегка вибрировала.

— Вылезай, что ты там сидишь? — снова крикнул водитель. — Тебя, вроде, Коля зовут, да? А я — Барух. Меня еще «Бухарским Медведем» называют. Может, слышал?

— Нет, — сказал Колька, перелезая вперед. — Не приходилось. Хотя в Бухаре бывал. Давно, правда.

— Да ну? — обрадовался Барух. — А я вот не бывал. Мы из Коканда. Меня сюда в десять лет привезли, не успел. Надо бы сейчас съездить, да денег нет. Вот твои сто баксов отложу, если не пропью.

Он подмигнул и засмеялся. Росту в «Бухарском Медведе» было еще меньше, чем в Кольке; маленький, бритоголовый, лет тридцати, с круглыми косящими глазами и обильной волосней на руках и на груди, он походил скорее на шимпанзе. «За что ж тебя медведем-то окрестили? — подумал Колька. — Для смеху, что ли?»

— Так что никакой я не «бухарский», — заключил водитель и вытер пот с лица, захватывая короткопалой пятерней всю его небритую плоскость. — А вот с «медведем» не поспоришь…

— Почему не поспоришь? — не удержался Колька.

— Чего?.. — Барух изумленно скосил на него карий сумасшедший глаз. — Да вот же он, медведь!

Он похлопал по приборному щитку.

— «Катерпиллар» Д-9, бронированный вариант! 60 тонн веса… больше похоже на динозавра, тут ты прав. Сколько весит динозавр? Не знаешь? И я не знаю. У нас в армии эту штуку называют «Дуби», медведем. Ну и меня вместе с ним, заодно. Бухарский Медведь!

Барух гордо осклабился. Бульдозер медленно полз по пустому шоссе. Впереди в тусклой щели бронированного оконца покачивалась чудовищная спина предыдущей машины. Колька прикинул скорость: она была чуть больше пешеходной — шесть-семь километров в час. Но спасибо и на этом. «Феррари» ему все равно не предлагали.

— А я ведь даже бульдозеристом никогда не был… — удивленно проговорил Барух. — Я отчаянный. Со мной в армии никто связываться не хотел. Чуть что — в самоволку. Во время срочной службы из тюряги не вылезал. Военный судья мне так и сказал, когда меня к нему в четвертый раз привели: «ЦАХАЛ, говорит, сделал ошибку, мобилизовав такого фрукта, как ты!» А я ему: «Ошибку надо исправлять, Ваша честь!» Так и сказал: ошибку надо исправлять!

Он фыркнул и махнул рукой.

— Какое там! Не освободили… так и оттрубил при складе три года. Тоже мне, служба! И потом на сборы не ходил. С полицией домой приезжали, из-под кровати вытаскивали… — не ходил и все тут! Я лучше в тюряге посижу, чем на вашем сраном складе… или в будке сторожевой, как собака! Я похож на собаку? Нет ведь, правда? Я и на медведя-то не похож, а уж на собаку — тем более.

— Ну вот… а потом как-то совсем работы не стало. Я по химчистке тогда работал, у родственника. А родственник возьми да разорись. Вчистую пролетел. Да еще и с долгами. В карты все спустил, гад. Ну, я и загрустил. Семью-то кормить надо. Жена как раз второго родила, тоже без работы. Тоска… — Бухарский Медведь печально покрутил своей круглой головой и зацокал языком, что, видимо, должно было изобразить крайнюю степень тогдашней тоски. — Спасибо ребятам — надоумили. Иди, говорят, к коменданту города, просись на срочную добровольную мобилизацию. Месяца два продержишься, получишь за весь этот срок армейские деньги, а мы тебе пока местечко поищем.

— А это как раз был 2002 год. Самое горячее время. Тогда всех мобилизовали, даже стариков за пятьдесят. Настоящая войнушка. Арабоны взрываются в автобусах, в кафе, как хлопушки в Пурим. Гады.

— Комендант меня увидел — руками замахал: «Пошел, — говорит, — вон отсюда, Барух Давидов, и без тебя тошно!» Я ему говорю: «Как же так? Ты вон — стариков призываешь, а мне не даешь Родину защитить от общего арабского врага?!» А он мне: «Стариков призываю, а психов — нет! А ты, Давидов, псих, каких мало, и вообще, говорит, ЦАХАЛ сделал в свое время ошибку, мобилизовав такого маньяка, как ты!» Повторил, то есть, за тем судьей, почти слово в слово.

Барух усмехнулся.

— Но со мной так нельзя. Когда мне говорят «нет», я еще крепче на своем стою. Лег я у него прямо в кабинете на пол и лежал, пока он не сказал: «Ладно!» Ага. Думал дать мне такую работенку, чтобы сразу расхотелось. Такую, куда никто не пойдет, не то что по своей воле, но и по приказу. Только психи. «Черт с тобой, — говорит. Будешь, — говорит, — бульдозеристом. На Д-9. Как раз для тебя работенка. Ты когда-нибудь на тракторе ездил?» А у меня — какой там трактор! — и тачки-то своей никогда не было. И прав тоже. «А как же! — говорю. — Водил, вожу и буду водить! Подавай сюда свой Д-9!»

— Ну вот… — Барух сокрушенно покачал головой. — Дурак был, не знал на что шел. Я же этих «медведей» до того и не видал ни разу. Приехал прямиком в Дженин, в самый ад. Командир говорит: «Хорошо, что приехал. Садись и езжай в касбу, там ребята без еды третьи сутки, носа высунуть не могут.»

— Ну, посмотрел я на это чудо, и, сам понимаешь… душа в пятки ушла. «Как же, — думаю, — я с такой махиной справлюсь?» А там еще один бульдозерист был, к которому я сменщиком приехал. Хороший такой парень, тайманец. «Слышь, друг, — говорю. — Покажи ты мне, ради Бога, за какие палки тут дергать, а уж дальше я сам.» Ну, он и показал. Проползли вместе сто метров туда, сто метров сюда… «Все, говорю, спасибо, братишка.» И вперед, в касбу. А в касбе… мама моя, мамочка… Они ведь к обороне несколько месяцев готовились. Сотни две террористов, не меньше. Заминировали каждый метр, каждую стеночку; в каждом окошке по снайперу. Участок-то крошечный, сто на сто метров, как два футбольных поля. Зато застроен так, что по некоторым улицам на велосипеде не проехать — такие узкие.

— По-хорошему, конечно, надо было пустить авиацию, да и… Но нельзя. Потому что жителей они, суки, из домов не выпускали. Понимаешь, какой салат получался? Все вперемежку: террористы, дети, бабы, старики. В общем, ничего не применить — ни авиации, ни танков, ни артиллерии. Только пехоту. Чтобы, значит, из этого салата дерьмо пинцетом выковыривать. А пехоте они такую встречу приготовили, что несколько сотен наших пришлось положить бы на этом гектаре не глядя, за милую душу. За день до моего приезда там погибли тринадцать ребят из спецназа. А ребята из нашего спецназа — это не какие-нибудь фраера. Я тебе сказал, что мины там были повсюду? — Соврал! Их там было в десять раз больше, чем «повсюду»! Во как!

Он торжествующе пристукнул кулаком по колену. Колька вздохнул. Судя по всему, разговорчивый бульдозерист твердо вознамерился поведать ему о своих боевых подвигах со всеми леденящими душу подробностями. Но деваться все равно было решительно некуда. Такими темпами до Гуша еще ползти и ползти… Хозяин молчал, искоса поглядывая на пассажира и всем своим видом приглашая задать очевидный вопрос.

— Ну и что же вы сделали? — спросил Колька, с трудом изображая заинтересованность.

— О! — с облегчением воскликнул Барух. — Я думал, ты уже никогда не спросишь. Вот то-то и оно! Вот эта железяка все и сделала! Ты пойми, чудак: шестьдесят тонн! Этому медведю никакая мина не страшна. Возьми, к примеру, танк. Если танку под брюхо большой заряд подложить, то каюк и машине, и экипажу. Даже новая «Меркава» не выдерживает. А моему бэби-дуби — хоть бы хны. От центнера взрывчатки он только слегка вздрогнет, как легковушка на кочке. Про всякие пули-гранаты и говорить нечего — как слону дробинка. Единственно чего боюсь — так это противотанковой ракеты. Это да, это опасно… но и то, если рассудить, то не во всякое место… только, если в кабину. Но таких ракет у них пока нету. И тогда что получается?

Бульдозерист весело уставился на Кольку, но на этот раз не стал рисковать, а тут же ответил сам.

— Получается, что лучше Бухарского Медведя с маньяками в касбе никому не справиться — ни танку, ни самолету, ни даже лучшей в мире пехоте. Понял? Они ведь как: умереть в бою — это им раз плюнуть, хоть самому, хоть с семьей… особенно, если семья чужая… — он рассмеялся собственной шутке. — Но это — одно, а вот когда на дом, где ты засел, медленно наползает мой славный медвежонок, — то это уже совсем другое дело. Совсем-совсем другое! Тут-то они и вылезают с поднятыми лапками, крысы поганые… Веришь ли — почти все сдались. Погибло их там, в касбе, совсем немного, чуть больше наших. Из мирного населения — почти никого. Ювелирная операция! Вот этим самым скальпелем!

Барух указал на огромный бульдозерный нож, мерно покачивающийся впереди в такт движению.

— Ну, касбу-то, конечно, пришлось основательно побрить. А как же иначе? Если, допустим, маньяки сидят в каком-нибудь доме в глубине, то до него еще добраться надо, до дома этого. А улица узкая… а нож широкий… ну и… Едешь себе полегоньку, вокруг мины рвутся — бах!.. бах!.. на каждом метре по несколько штук!.. пули градом!.. а вокруг дома падают! А каждый дом еще и внутри заминирован. Упал — взорвался! Такой грохот стоит… — он покачал головой и неожиданно заключил: — Неприятно.

— Что неприятно? — не понял Колька. Резюмирующее слово плохо вязалось с общим воодушевлением рассказчика.

— Дома рушить неприятно. Жалко. Сволочей-то, которые там все заминировали, я бы голыми руками душил, без всякого. А дома жалко было. Завалишь ножом стену, а за ней — комната. Ковер висит, телевизор стоит, диван, стена с фотографиями. Может, там десять поколений жили, в этом доме. Жалко… — помрачнев, Бухарский Медведь полез в сумку сбоку от сиденья и вытащил бутылку дешевого арака. — Вот только этим и спасаешься. Хочешь?

Колька отрицательно помотал головой.

— Хотя, один черт эти дома уже никуда не годились… — глоток помог Баруху вернуться на оптимистический лад. — Все заминировано. В дверь заходишь — взрыв; холодильник открываешь — взрыв; садишься на диван — то же самое… игрушку поднимаешь… гады…

Впереди уже виднелись сады и белые домики с красными крышами — Гуш Катиф.

— Скоро приедем, — сказал Барух. — Тебе в какое поселение?

— Ганей Ям.

— Ага… — бульдозерист наморщил лоб, что-то высчитывая. — Я в Ганей Ям буду к трем часам дня, не раньше. Можешь там меня и дожидаться. А захочешь пораньше вернуться — лови попутку. Обратно вывозят без проблем, вопросов не задают. Только сувенирами не увлекайся. Мародеров нынче много развелось. Шастают по пустым домам, берут бесхозное.

Колька вспомнил фарфоровые чашечки в вагончике у Виталика.

— Спасибо, — сказал он. — Мне ненадолго. Так что обратно я сам доберусь. Ты обо мне не думай. Где можно сойти?

— Да вот, как в Гуш заедем, там и сойдешь. Я-то дальше еду, в Неве-Дкалим…

Колька молча кивнул. Он испытывал какое-то праздничное волнение, как перед свиданием. На въезде в анклав джип сопровождения развернулся и, облегченно фыркнув выхлопом, помчался назад к «Кисуфим».

— Ну вот… — подмигнул Барух. — Теперь можно. Мой тебе совет, сходи здесь. Отсюда по прямой до Ганей Ям два километра. Пешком быстрее доберешься…

…Колька шел налегке: рюкзак остался в Виталиковом вагончике. Рюкзак ему теперь ни к чему. И хорошо — на черта лишнюю тяжесть таскать? Люди так часто обрастают вещами, а зачем? Разве вещи заменят счастье? Нет, не заменят. Счастье — это как сейчас: свобода плюс дом, в котором ждут. Теперь у него был дом, были жена и дочь, ждущие его в этом доме. Было замечательное, трудноопределимое ощущение предстоящей встречи, свидания — радостного, как весеннее утро, когда точно знаешь, что ничто не может помешать этой радости, хоть весь мир перевернись… потому что она, радость, больше самого мира. А если ничто не может помешать, то она никуда и не денется, правда? И тогда можно позволить себе эту маленькую хитрость — оттягивать и оттягивать чудесный момент встречи, сжимая в груди собственное нетерпение, подобное пружине; не торопясь, нести свою душу к неизбежному, чрезмерному счастью и бояться при этом лишь одного — чтобы сердце не разорвалось от его чрезмерности.

Даже зной не очень мешал — видимо, из-за близости моря. Оно находилось совсем недалеко — вот за этой апельсиновой рощей должен быть небольшой поселок, домов на пятьдесят, а за ним сразу берег. А оттуда уже до Ганей Ям не больше километра. Колька пересек рощу и остановился в недоумении. Поселка не было. Вместо аккуратных домиков с красными крышами, садами и клумбами перед Колькой расползалось омерзительное грязное пятно, свалка строительного мусора, воняющая миазмами вывороченных из земли канализационных труб. Он потряс головой. Может ли такое быть, чтобы они с Кацо не обратили внимания на эту свалку, когда проезжали тут в прошлый раз? На эти тучи мух, на запах, на ядовитый дым от сжигаемого мусора?

«Все может быть, — сказал он себе. — Ты тогда был очень напряжен, потому и не заметил. А Кацо, конечно, заметил, но не сказал. Да и почему он должен был об этом сообщать? Подумаешь, свалка…»

Колька двинулся дальше, обходя свалку. Теперь уже он торопился. К радости предстоящего свидания примешалась смутная тревога; ее нужно было рассеять, и чем скорее, тем лучше. Но тревога не рассеивалась, а наоборот, росла, как дрожжевой гриб, заслоняя собою съежившееся ощущение счастья, загораживая небо, мешая дышать. Последние сотни метров он проделал бегом. Вот дорога, ведущая к воротам Ганей Ям… надо только обогнуть вот эти деревья… в горле безумно колотилось сердце… ничего… это от жары, Коля, это от жары… Господи!.. Ну зачем ты так? Ну пожалуйста… Сделай, чтобы… я ведь никогда, никогда…

Он выбежал из-за деревьев.

Отсюда, с небольшого пригорка, поселение Ганей Ям смотрелось, как выселки рая на земле. Слоистый зной размывал очертания домов, и, казалось, красные крыши плывут в горячем воздухе, подгоняемые роскошными опахалами пальм. Яркая зелень газонов сбегала к полосе песчаного пляжа и, не потерявшись в ослепительной морской синеве, продолжала весело гнуть свою линию до самого горизонта, а уже там круто взмывала вверх, в голубое, чтобы вернуться вместе с солнечными лучами под белые стены поселения.

— Ну вот… — сказал Колька. — Ну вот.

Как-то сразу обессилев, он присел на корточки перевести дух. Вот так. Это тебе урок. Никогда не будь слишком уверенным в прочности своего счастья. Больше мира… как же, как же… Торопись взять свое, пока дают, не будь дураком. Он утер с лица пот пыльным рукавом рубашки. Ничего, дома помоемся…

Вблизи поселение выглядело совсем не так празднично, как с пригорка. От тяжелых механических ворот на въезде остались одни лишь бетонные столбы, сиротливо выставившие перед собой ржавые руки кронштейнов, как нищие на углу. Асфальт перед сторожевой будкой был по-прежнему усыпан шелухой, но никто уже не сидел на ступеньках, лениво лузгая семечки, а сама будка стояла пустой, без оконных рам; даже дверь, видимо, сняли с петель и увезли. По некогда роскошной розовой клумбе проехались то ли гусеницы танка, то ли колеса тяжелого грузовика, и теперь она напоминала развороченный взрывом живот.

Колька шел по абсолютно безлюдной улице, хрустя подошвами по битому стеклу. Несколько дней назад здесь стояли автобусы, джипы, армейские грузовики, слонялись изнывающие от безделья солдаты; теперь вокруг не было ни души, ничего, кроме хруста стеклянной крошки на раскаленном асфальте, кроме надутых ветром пластиковых пакетов, нервно перебегающих от дерева к дереву. Необитаемые дома удивленно смотрели на него черными провалами разбитых окон. Газоны уже начинали желтеть. Колька вспомнил чернявого парня в панаме… как это он сказал? — «Местные дурачки до сих пор поливают…» Теперь уже нет, не поливают. Он вспомнил также слова бульдозериста о мародерах и прибавил шагу. Надо торопиться. Ему надо домой. Домой.

Розовая дорожка и бугенвилия у входа встретили его радостно, как старого знакомого. Дверь в дом была распахнута. Войдя, Колька оставил ее открытой: а вдруг девочки в саду? По пустой гостиной гулял сквознячок, гоняя из угла в угол комок свалявшейся пыли.

— Эй! Я дома! — крикнул Колька и прислушался.

— Что ты кричишь, как в лесу? — ответил сверху Гелин голос. — Давай скорее… сейчас я закончу убирать и будем обедать…

Колька улыбнулся и пошел наверх. На площадке Гельки не было — наверное, возится в одной из девчоночьих комнатенок. Мешать ей не стоило, опасно. Она всегда ужасно недовольна, когда вертятся у нее под ногами во время уборки. Он снова улыбнулся, представив себе, как сердитая Гелька, далеко оттопырив нижнюю губу, пытается сдуть упавшую на глаза прядь волос и сердится еще больше оттого, что прядь и не думает сдуваться в сторону, а обе руки заняты тряпкой и метелкой от пыли… и как, потеряв наконец терпение, она проводит по лбу сгибом тонкого запястья и оставляет там грязную полосу.

Вики в ее комнате тоже не было. «Наверное, на кухне, — догадался Колька. — Помогает матери с обедом. Умница.» Он сел на кровать. Открытая книжка, переплетом вверх, лежала на том же самом месте — в точности, как и три дня назад. Колька взял ее в руки. Интересно, сколько она успела прочитать за это время? Жаль, что он тогда не заметил страницу… Зевнув, Колька осторожно положил книжку на стол. Усталость вдруг навалилась на него огромным медведем… но не тем, не Бухарским, а добрым, мягким, плюшевым.

Немудрено, такой недосып… Он прилег, вдохнул запах Викиной подушки, и счастье трепыхнулось внутри теплым птенцом. У двери послышался шорох. Колька поднял голову. На пороге стояла красивая рыжая кошка и выжидающе смотрела на него, слегка пошевеливая белым кончиком хвоста.

— А, Мурка… — сонно сказал он и снова опустил голову на подушку. — Хоть ты меня встречаешь… а другие, вишь, все заняты. Иди сюда, рыжая. Вздремнем, пока суд да дело.

Он похлопал ладонью по покрывалу рядом с собой. Кошка еще немного посомневалась, вспрыгнула на кровать и, покрутившись, свернулась рыжим клубком у Колькиного живота.

— Ну вот… — закрыв глаза, он погладил Мурку по пушистой спине. Кошка уютно заурчала под его ладонью. Колька улыбнулся от счастья и заснул.

Он даже не слышал грохота подъехавших бульдозеров.

август 2005 — январь 2006, Бейт-Арье.