1.

Всадники несутся по неровной поверхности стены, их много, очень много — сколько хватает взгляда… лошадиные морды в пене, пики, нацеленные на невидимого врага, раззявленные в беззвучном атакующем крике рты. Как на экране телевизора, они выпрастываются из левого угла комнаты и мчатся по направлению к другому ее краю. Это, видимо, сон? Яник подтягивает руку к глазам — пощупать, открыты ли? Открыты. Все тело болит, как будто кто-то сначала разобрал его на мелкие части, а потом собрал снова, но уже неряшливо, в спешке, особо не заботясь о порядке и качестве сочленений. Даже собственный стон он слышит откуда-то издалека, словно в результате этой неправильной сборки рот оказался где-то в районе пяток, а уши, наоборот, — на потолке.

Ладно уши… черт с ними, с ушами… сам-то он где? Ээ-э… глупый, как же ты не понимаешь — где уши, там и ты. Да, действительно, это ведь так просто, мог бы и сам догадаться. Ну? А что — «ну»? Если уши на потолке, то и он, Яник, там. А почему тогда все тело болит? А потому что на потолке спать неудобно, это же ежу понятно. Ага. А еж-то тут при чем? Ну, как… у ежа рот где? У ежа? У ежа рот — где иголки. — Ну тогда все ясно, так бы сразу и сказал… Янику вдруг становится ужасно смешно, но он не смеется, потому что рот далеко — на пятке, а без рта — какой смех?

Хорошо хоть глаз здесь, под рукой. Только надоели эти дурацкие всадники — скачут и скачут, как очумелые, скучно. Яник пробует скосить глаз, чтобы рассмотреть еще что-нибудь, но у него не получается. Тогда он высовывает глаз наверх, как подводная лодка — перископ. Да! Он просто — подводная лодка, он — железная рыба с ядерным реактором, он — кит, проглотивший Иону, то есть самого себя. Да! И поэтому он такой молчаливый — ведь рыбы неразговорчивы, всякий знает; и рот у него поэтому на пятке, как у камбалы, только еще дальше. Хотя нет, у камбалы ведь глаз на спине, а вовсе не рот, это у него рот на пятке, и это тоже понятно — ведь он намного больше камбалы, он — большой железный кит-левиафан, вот.

И комната вроде тоже большая, хотя и не такая, как море. Яник осторожно, чтобы не вывернуть шею, поворачивает перископ и видит масляную лампу на вбитом в стену крюке. Это странно… как может быть лампа в море? А вот и может — на мачте корабля! Ведь может? Может? Ну то-то же… не изображай себя дурнее чем ты есть. Кстати, где-то он уже видел такую лампу… когда-то очень-очень давно… на большом таком поле… или в долине… ну точно, в долине. Уф… Яник чувствует ужасную усталость. Эта чертова лампа отняла у него все силы — нашел на что тратиться… Давай-ка лучше поспим. Ага, давай. Яник убирает перископ и дает команду аварийного погружения. Нырнем поглубже, и пропади оно все пропадом… Закрывая глаза перед объявшими его водами сна, Яник-кит еще успевает полюбопытствовать, спросить у Яника-субмарины — как там всадники на стене? Все мчатся неведомо куда? Точно, мчатся, несутся… нет, несутся — это курицы… ага, курицы и павлины… курицы и пав…

Он открывает глаза через пять тысяч лет, а может, и больше — кто считает?.. Ну-ка, ну-ка… Ты смотри-ка: все на месте — и рот, и уши, и душа, и одежда, и… нет, мысли еще не совсем — ты ври-ври да не завирайся. Кстати, как там со всадниками?

Яник смотрит на стену. Пусто! Все ускакали, умчались в неведомую даль во главе со своим забубённым военачальником товарищем будённым, или как его там… Ни одного не осталось. И слава Богу… Яник тщательно примеривается и, собрав мысли в кулак головы, вспоминает, как люди садятся. Как они это делают, в натуре? Не в тюрьму то есть, а просто. Скажем, лежал себе человек и вдруг — бац! — сел. Перешел из состояния в состояние. Или, из солежания в сосидение. Как-то ведь они это делают… А чего б тебе не попробовать, Яник? Ты, главное, не бойся. А я и не боюсь; я вот, к примеру… руку — сюда, а ногу… — надо же, получилось!

Яник садится и гордо смотрит на стену. Стена раздвигается, и из нее выходит Мишаня с шубой. Оба они мокрые насквозь. Шуба, она, дура, промокла… помнишь, Яник?.. ну да, насквозь промокла — в той самой речке, где Мишаню застрелили, конечно, помню. А почему же Мишаня мокрый, если его застрелили? Ну как… ведь он всегда потеет, Мишаня… оттого и мокрый, известное дело. Да разве ж они потеют, мертвые? Не-е-ет… мертвые не потеют… а и впрямь, Мишаня, отчего ты потеешь, если ты мертвый? Непорядок…

Мишаня улыбается своею застенчивой улыбкой и разводит руками — мол, извини, Яник. Мол, ты же за мной это свойство знаешь… потею, хоть ты тресни, даже мертвый… никакие дезодоранты не берут. Я же тебя предупреждал, помнишь? Помню, как же, конечно, помню. Но ты ведь мертвый, Мишаня, правда? Ты ведь остался там, в том неизвестном притоке большой ассирийской реки, нашпигованный пулями по самое не могу, остался со всем своим потом и со всеми своими мечтами… остался, брошенный мною — умирать в злой крутящейся воде, один. Один! Один, пока я, петляя, как заяц, рыл вверх по склону, подгоняемый собственным страхом… Ты уж прости меня, Мишаня, а? Посмотри на меня, гада мерзкого, пресмыкающегося… и прости. Ты ведь за этим и пришел — простить, правда?

— Правда, — кивает Мишаня. — За этим и пришел… ты уж извини, что я все молчу — мертвым много говорить не положено, как рыбам.

— Ну и ладно… не положено, и — ладно… А зачем тебе шуба-то эта проклятая? Камеру, я вижу, ты так и не сыскал, утащило, да? Утащило… Ты видишь, Мишаня, какая все-таки скотская это штука — жизнь, и как нет в ней человеку никакого везения? Камеру — утащило, а шуба эта гадская осталась… где тут логика?

— Да, — соглашается Мишаня и снова улыбается, ничуть не печально, потому как зачем печалиться о таком общеизвестном факте?

Нечего печалиться, да… Удивляться можно, а печалиться-то зачем?.. что этим изменишь?

— Так зачем ты ее за собою таскаешь, шубу?

— Ну, как… — Мишаня озадаченно разводит руками. — Отдавать-то надо; я ж ее взаймы брал, ты что, забыл? В Хайфе, у приятеля… неудобно… ты уж, Яник, того…

— Конечно, конечно, о чем речь, Мишаня, обязательно сделаю. Найду твоего приятеля, из-под земли достану, будь покоен. Так и передам: мол, не беспокойся, друг-приятель, о своей вериге; Мишаня ее хранит пуще глаза и вернет в целости и сохранности при первом удобном случае. Годится?

— Годится, — говорит Мишаня. — Ты, Яник, вот что. Ты бы поспал, что ли. А то лица на тебе нет. Эк они тебя накачали… А я пойду, ладно?

Ага. Накачали будьте-нате. Ты иди, Мишаня, иди, родной… я тут пока прилягу на немножко… вот так… на чуть-чуть…

И проходит еще три тысячи лет, а может, больше, а может — меньше… Яник садится и трясет головой. Где он? Большое помещение… подвал?.. подземелье?.. черт его знает, одно понятно — окон тут нету. Земляной пол, сырость; на грубой каменной кладке стен — живые водяные потеки. Масляная лампа. В углу — куча тряпья. Опоясанная железом дверь из мощных деревянных плах. Как он тут оказался? Яник трет ладонями виски. Ну да… место называется Лалеш, или Люлёк, или еще что-то в этом роде. Во всяком случае, сюда он приехал на такси… шофер не взял денег… потом это дикое камлание — местный вариант топталовки… Да, точно, он искал тут Пал… был еще портье-армянин по имени Джо… и записка… А потом? Потом — люди в тюрбанах у входа в гробницу — и все, обрыв. Видимо, тут-то его и прижучили. Он ощупывает голову; нет… — ни шишки, ни ссадины… отключили как-то по-хитрому, умеючи. А потом еще всадили какой-то гадости… сколько же времени он тут кукует? На часах — около десяти… дня?.. ночи?..

Яник встает… о, ноги держат… — и то хорошо. Он подходит к двери — заперто… ага, а ты чего ожидал, умник?.. Яник осматривается — что тут еще? Тряпье это грязное? В полумраке особо не разглядишь; он пробует кучу ногой и отскакивает как ужаленный — одновременно с диким криком, от которого вздрагивает ровный огонек лампы: «Не-е-ет!!» Какую-то долю мгновения ему даже непонятно, кто кричал — не он ли сам?.. и только потом Яник понимает, что кричала куча, что это вовсе не куча, а человек!.. — человек, бесформенной неподвижной грудой лежавший до того на полу, а теперь сидящий, вернее, не сидящий — ведь трудно назвать сидением это состояние крайнего ужаса, эту крупную дрожь, это судорожное сучение ногами и слепое, беспорядочное мельтешение рук. «Не-е-ет!!» — кричит он снова и, закрывая лицо руками, боком, по-черепашьи, сдвигается в сторону. Там больше света, и…

— Господи-Боже-мой, — вырывается у Яника свистящей скороговоркой, потому что иначе ему просто не выдавить воздух, застрявший в задохнувшихся легких. — Господи-Боже…

— Не-е-ет!!

— Успокойся, Андрей, это я, — говорит Яник, стараясь звучать спокойно. — Это я, Яник. Ты что, меня не узнал? Посмотри, это ведь я…

Белик вдруг разом обмякает и начинает всхлипывать, все так же пряча лицо в ладонях. Яник наклоняется и кладет руку ему на плечо. И снова Белик вздрагивает, как от ожога. Что с ним?

— Что случилось, Андрей? Да посмотри же на меня наконец…

Сквозь хлюпанье и сморканье прорывается какой-то неуместный сумасшедший смешок.

— Сейчас… посмотрю… еще как посмотрю… — придушенно шепчет Белик и снова хмыкает, будто смеется — раз за разом, еще и еще.

Ну да, точно, смеется… Что за черт этот Андрей Первозванный, птица-феникс, ванька-встанька! Только что рыдал, трясся от страха, как загнанный зверек, и вот — нате вам! — чудесное воскресение. Сейчас он опустит руки, и на лице его непременно обнаружится обычная циничная усмешка. Ну и ладно, пусть себе улыбается, вдвоем всегда веселее.

Белик опускает руки и поворачивается в сторону Яника. На лице его и в самом деле усмешка — привычная, беликовская… вот только поворачивается он не совсем к Янику, то есть к Янику, но не точно, а как слепой, как будто наугад, на голос. И немудрено, Яник… как же ему еще поворачиваться с выколотыми глазами? Что можно увидеть этими пустыми красными ямами, сочащимися слезами и сукровицей? Из Яникова горла вырывается странный писк; девятый вал рвоты накатывает на него, он отбегает в угол и выворачивается наизнанку.

— Хе-хе-хе… — издевательски смеется Андрей. — Сюрприз! Я вижу… пардон, я слышу, что публика весьма впечатлена. Немногие мои выступления имели такой оглушительный резонанс… хе-хе-хе…

Яник выпрямляется, его шатает, он не может вымолвить ни слова.

— Эй! — зовет его Андрей. — Ты куда исчез? Где же аплодисменты, цветы? Где восторженные рецензии?

— Кто это тебя? Почему?..

— Почему?.. — передразнивает Белик. — Проклятый вопрос многих поколений кретинов. Почему?.. спроси еще — кто виноват? Экий ты все-таки дурак, право! Ты-то как сюда попал?

— Я ищу Пал. Она оставила мне записку в гостинице.

— А… теперь понятно. Нет повести печальнее на свете… Что ж, Ромео, ты на правильном пути, — он усмехается. — Может, и встретитесь где-нибудь… на алтаре.

— О чем ты, Андрей? На каком алтаре? Тебе что-то о ней известно? Ну, говори же…

Белик делает неопределенный жест.

— Известно… не известно… Была она тут, в этом уютном подвальчике. Справляла малую нужду, извини за такую приземленность, в том же самом углу, где ты наблевал. Мне, тогда еще зрячему джентльмену, приходилось отворачиваться. А потом гостеприимные хозяева избавили меня от этого неудобства. От зрячести, я имею в виду, не от джентльменства… хотя и это, судя по всему, не за горами. Избавить-то избавили, но и ее почти сразу отсюда забрали. Только не спрашивай, куда и когда… — не знаю. Да и счет времени я уже давно потерял.

— Ладно, — мысли о Пал возвращают Янику присутствие духа. — Почему б тебе все-таки не рассказать — кто нас тут держит?.. и что с тобой произошло?.. и чего им от нас надо?

— От вас — не знаю. Хотя можно предположить… жертвенные агнцы — слышал о таких? Бараны то есть… Ну вам-то не привыкать, а вот как я ухитрился в ваше стадо угодить?.. убей, не пойму. Хотя, чего там — сам виноват.

Андрей вздыхает. Он сидит, прислонившись к стене, и грязное слепое лицо его спокойно; лишь время от времени проскальзывает усмешка — как острая ящерица по замызганной стене.

— Я с этими ребятами давно вожусь… нравятся они мне, а хорошим людям — отчего бы не помочь, особенно за приличные деньги? Вот я и помогал… в основном всякими железками — теми, что стреляют, и теми, что взрываются. Товар — деньги — товар, как говаривал вождь и учитель.

— Подожди, подожди… — останавливает его Яник. — Так ты — йезид?

— Слушай, ты бы лучше молчал, — говорит Андрей презрительно. — Не болтай о том, чего не понимаешь. Йезидом стать нельзя, им можно только родиться. Это избранный народ, просекаешь? Они свой род ведут прямиком от Адама, в отличие от прочих, которые — вроде бы от Адама с Евой и ни с кем не перемешиваются, женятся только на своих… Так что — я и рад бы, да рылом не вышел.

Яник хмыкает.

— Да, таких тонких различий мне действительно не просечь — от Адама… от Адама с Евой… Ты лучше объясни, чем они тебе так приглянулись? И за что глаза вынули?

— Я ж тебе говорю — сам виноват. Порвалась цепочка: деньги я у них взял, а товар не пришел… Это я тебе по-простому объясняю, а на самом деле там цепочка длинная была, не только они замешаны. Короче, влетел я на большие бабки; не только к ним влетел, но еще и к другим, в России. Поставили на счетчик — ну и покатилось… Ээ-э, да что ты в этом понимаешь…

— Другие — это те, что на тебя в Анкаре охотились?

— Ага. С теми я договориться уже не мог. Одна была надежда — на здешних. Тут хоть какой-то шанс имелся: достать денег, откупиться от бандитов, а потом вернуть постепенно. Вот и побежал я сюда — спасаться, к друзьям своим последним. Но, как видишь, и тут обломилось, не простили… Теперь я — в стаде, жертвенный баран, один из многих. Жду своего часа, когда под нож пустят. Ты только не злорадствуй — тебе того же не миновать, и Джульетте твоей тоже. Отсюда живыми не выходят.

— Как-то ты спокойно об этом говоришь… — неужели не страшно? И потом — ты их за друзей считал; так неужели не обидно, что они тебя режут? И почему они тебя сразу не убили, а мучают?.. — глаза вон вынули…

— Много ты вопросов задаешь, Яник… — так сразу и не ответить. Ну, во-первых, конечно, страшно. Да ты и сам видел, какой я вопль зарядил, когда ты меня пинать начал. Но это я со сна, от неожиданности, минутная слабость… простительно. Впрочем, на эту тему мы уже говорили. Ты мне тогда еще смерть близкую предсказал, помнишь? Как знал…

Почему мучают? Да потому что Таус-Мелеку не смерть интересна, а мучения, понял? А не понял, не расстраивайся — потом поймешь, завтра… а может, даже и сегодня… в этом мы, бараны, не вольны — тут всё по расписанию.

А насчет того, что обидно… — так нет, не обидно. Ты ведь как думаешь? Ты думаешь, что есть черное и белое, добро и зло, что они всегда различимы, всегда понятно — где и что, так? Так… — типично баранья точка зрения. А у йезидов, понимаешь ли, другое мнение. Нет у них ни зла, ни добра. То есть, конечно, между хорошим и плохим они различают, но различия эти — сугубо временные. Сегодня, к примеру, убивать — плохо, а завтра может быть — хорошо. Нет никаких заранее определенных правил. Есть шейх, который всем рассказывает, что на нынешний день — зло, а что — добро. Такой вот простой и эффективный подход. И никаких тебе дурацких заповедей.

Не знаю, как кому, а мне — нравится. И к реальности намного ближе. В жизни ведь тоже все неопределенно, случайно — как кость выпадет… так что любым абсолютным истинам — грош цена.

Смотри: они меня наказали — значит, так у них в тот день карта легла. Но могла ведь лечь и по-другому! Могли ведь и помочь… Ну — не повезло, проиграл… что ж теперь делать? Надо платить, а не обижаться. На рулетку, Яник, не обижаются.

2.

Откуда-то сверху слышится лязг металла по металлу; легкий сквознячок протискивается в щель под дверью и, пометавшись по подвалу, убегает. Огонек лампы дергается и снова замирает. Андрей напрягается и застывает, вжавшись в стену. Шаги? Да, шаги… кто-то спускается по лестнице… сюда? Нет. Не останавливаясь — дальше, мимо. Яник переводит дух.

— Что, испугался? — говорит Андрей, улыбаясь. — Жаль, я твоего лица не вижу. Небось вспотел почище Мишани… Бойся, бойся — есть чего.

Давай-ка я тебе пока — для настроения — расскажу забавную йезидскую историю про добро и зло. Кстати вспомнилась.

Жил когда-то один дедок — великий праведник. И уж такой он был весь из себя правильный, что даровали ему ангелы длинную-длинную жизнь. Тыщу лет прожил, поганец, и не просто тыщу, а с хвостиком. И не просто прожил, но еще и детей стругал как сумасшедший, только к девятисот восемнадцати годам и успокоился. Половой гигант, одним словом. Теперь представь себе — сколько у него жен сменилось… это ж одуреть можно!.. и детей, и внуков, и пра-пра-пра-и-так-далее-пра-внуков. Все-то они жили свои шестьдесят-семьдесят, а кто и до тридцати не дотягивал… Как тут знать старику — не является ли девка, которую он в настоящий момент жарит, его прямой пра-пра-пра? Трудно, правда?

В общем, то ли по этой, то ли по другой какой причине, но на своих регулярно сменявшихся домашних наш дедок не обращал ровно никакого внимания. Даже имен не знал. Да и зачем ему имена эти, когда все равно не сегодня-завтра помрут их обладатели; не успеешь оглянуться — и нету, новых заводи…

Ну вот. Как я уже отметил, у тысячи его годков был хвостик — пятьдесят лет. Хвостик хоть небольшой, по дедулиным-то понятиям, но по обычным меркам существенный — многим на всю жизнь хватает. Ты вот, к примеру, и половины того не проживешь… А любовные свои упражнения дедок прекратил в возрасте девятисот восемнадцати — не по желанию, заметь, а исключительно по причине старости и беспрецедентного износа инструмента. Стерся на фиг.

Не скажу, что перемена обрадовала старика; все-таки привык он к этому занятию за без малого тысячу лет и потому скучал безмерно. Так и прошло больше века, в скуке и тоске. Но вот как-то раз накануне тысяча тридцатого дня рождения его спящий, казалось, непробудным сном орган проснулся! Представь себе, какова была радость праведника! Дедок немедленно подхватил пробегавшую мимо пра-пра-пра… и тут же, на месте, зачал последнего в своей жизни ребенка. Родившийся мальчик стал отрадой его души. Отцовскую любовь-то дед до этого не проявлял… вот вся она и сэкономилась. Тысячам безымянных детей и внуков — хрена лысого, а одному маленькому последышу — как из рога изобилия.

Помимо всего прочего, старик чувствовал приближение смерти, а значит, надо было позаботиться о преемнике, дабы не осиротел народ, в приумножение коего он лично столько вложил и впрыснул. На эту роль он и стал готовить сына. Не жалел ни сил, ни средств; не брезговал ни силой, ни деньгами, ни обманом, чтобы заполучить лучших учителей со всех концов света. Благо шло это все впрок. Мальчик выдался на славу — умный, красивый, сильный… — вылитый я. Скоро не стало на земле равного ему ни в чем. Всех превзошел — и в науках, и в чародействе, и в боевом искусстве.

Дедок на него нарадоваться не мог. Только вот ведь какая странность — чем больше паренек учился, тем с большим нетерпением на батю поглядывал, как будто ждал от него чего-то. А чего?.. Наконец, где-то за год до смерти старика, эта странность прояснилась. Оказалось, молодой человек ждал, когда же праведник передаст ему самую главную, самую глубокую мудрость, без которой всем прочим знаниям — цена копейка.

— Что ты имеешь в виду? — озадачился дедок. — Вроде как всему я тебя обучил… или забыл чего?.. так ты только скажи, обеспечим в лучшем виде…

— Ну как же, отец, — сказал парень. — Ты еще должен научить меня различать между добром и злом, как же без этого? Но ежели ты полагаешь, что я еще не готов воспринять это знание, то можно и подождать…

Короче, крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха…

— Аа-а… — говорит старик. — Что ж ты сразу-то не сказал?.. это-то проще простого.

Набрал он в грудь воздуху для мудрого и ясного ответа… подержал… подержал… да и выдохнул ни с чем.

— Ты, — говорит, — вот что, сынок… ты погуляй тут пока без этой последней мудрости, потому как время тебе еще не пришло. А как придет, так я тебя сам позову… — для передачи то есть. Не сумлевайся.

Сына-то он отослал, а проблемка осталась. Что сказать парню? Тут ведь, понимаешь, какая неувязка вышла — не было у дедка ответа. Не то чтобы он на эту тему никогда не задумывался… — задумывался, и весьма; но случалось это преимущественно в молодости, лет эдак до ста пятидесяти. А годам к двумстам, помнится, даже пришел к совершенно однозначным выводам. Вот только что это были за выводы?.. Забыл, старый склеротик, забыл наглухо. Как ни всматривался выцветшими своими буркалами в толщу прожитых лет, так ни черта и не разглядел. Все размыто, все неопределенно, течет и колышется, как морская трава баламутная.

И ведь что самое-то неприятное… выходило, что все эти последние века сам он, великий праведник, жил как черт на душу положит, без малейшего понятия о столь кардинальном вопросе. И не только сам жил, но и другим пример подавал… Нехорошо получалось, что и говорить, некрасиво. В общем, мучился старик, мучился, думал-думал, да так ничего и не вымучил. А парень вокруг него ходит, ждет, смотрит вопросительным взглядом — мол, когда же, батя?.. когда? Вот уже совсем помирает старик, лежит себе похрипывает на смертном одре, пялится в потолок мутными глазенками, а ответа все нет как нет.

А сынок-то сидит в изголовье, за руку держит, ждет. Потому как если уж не сейчас, то и вовсе никогда… уходит ведь праведник, уходит, уносит с собою великое знание. Уже и времени на длинный разговор не осталось… эх!.. да хоть бы одно, самое главное правило узнать… Сжал парень сухую старческую лапку — эй, батя, говори же, ну! Какое оно, это правило?.. назови, не томи! Собрал умирающий последние силы, моргнул сыну наклониться поближе и прошептал ему в ухо всего три слова: «НЕТ НИКАКИХ ПРАВИЛ!» С тем и откинулся.

Ну, парень, конечно, слегка прибалдел. Мол, как же так?!.. добро и зло!.. заповеди предков!.. символ веры!.. и прочая дребедень. А потом успокоился: в конце концов, «нет никаких правил» — тоже в некотором смысле правило. Стал он жить дальше, владеть и судить без всяких правил, как на душу ляжет, руководствуясь, как сказали бы позднее, пролетарской совестью и революционным правосознанием. И все бы ничего, да завелась в окрестности большая шелковица с необычным содержанием. Может, она и раньше там была, и просто никто на нее внимания не обращал, а может, и нет — неизвестно. Так или иначе, повадился народ к этой шелковице ходить за советом, кланяться, благодарить, на колени вставать и так далее… короче — молиться стали на глупую деревяшку.

Молодой правитель встревожился — при старом патриархе таких дел не водилось. Взял он топор, пилу и отправился валить конкурента. Только размахнулся, как кто-то его за руку — хвать. Оглянулся — стоит мужик.

Ты, — говорит парень, — Кто такой? И чего ты тут делаешь? И по какому праву меня, пророка и властителя, за руку хватаешь?

А мужик ему отвечает:

— Зовут меня Сатаной, может, слышал? А насчет того, чего я тут делаю, так живу я здесь, в этой шелковице. И ты бы лучше чем дом мой рушить, приходил бы ко мне за советом, как все. Папаня-то твой, бывало, советовался. А ты вот все норовишь сам, сам… так ведь и свихнуться недолго, без квалифицированной помощи. Потому и авторитета людям в твоих решениях не хватает. Сам видишь — напрямик ко мне бегают, без посредников… беда!

Подумал парень, подумал да и говорит:

— Про тебя мне батя не сказывал. Срублю я твой дом к едрене фене. Вот.

— Погоди, — говорит Сатана. — Давай бороться. Победишь меня — руби дерево!

— Стали они бороться. А у парня, как ты помнишь, были лучшие учителя, так что приемчиков он знал — будьте-нате. Одолел Сатану на первой же минуте. Только за топор схватился, как Сатана его опять останавливает:

— Погоди, парень. Срубить всегда успеешь. Дай мне отсрочку до завтра, а я тебе хорошо заплачу.

И деньги показывает. Большие деньги. За такие можно и подождать. Ладно, живи до завтра, так уж и быть.

А назавтра снова битому Сатане неймется.

— Давай, — говорит, — я ставку удвою — только за то, чтобы с тобою еще раз схватиться.

— Что ж, давай, — соглашается парень. — Деньги мне не помешают, особенно если вдвое.

И снова кладет Сатану на обе лопатки. А тот ему опять: «Погоди…» — и за кошельком лезет.

И все опять снова-здорово, как в первый день.

В общем, валандались они так несколько месяцев. Всем уже надоело. Сначала ходили смотреть, ставки делали… а потом приелось — сколько можно, одно и то же… Парень набил казну до самого верху. Ему бы остановиться, да только — когда же денег слишком много бывает? Вошел во вкус, что называется. Вот и настал день, когда уже не смог он удивить Сатану новым приемчиком — все выучил лукавый! Победил он парня, и тут уже торговаться не стал — сразу голову отрезал — и точка. Без лишних разговоров. Ну, тут уже народ сразу рассудил, что к чему. Кто победил — тот и прав. А как же иначе?

Белик неожиданно всхлипывает, но тут же справляется с собою, и обычная усмешка снова выползает на его залитое слезами лицо… как подпись Сатаны-победителя, как черная йезидская змея, знак всесильного Таус-Мелека. Яник смотрит на него со смешанным чувством жалости и восхищения. Восхищения — его несомненной силой, мужеством, талантом, гордой стойкостью перед ужасом обстоятельств. Жалости — потому что все эти бесценные золотые червонцы растрачены ни на что, пущены по ветру, разменяны на пшик, на пук бумажных ассигнаций несуществующего банка.

— Андрей, — говорит он. — Это ведь история о тебе, правда? Поэтому ты мне ее и рассказал, да?.. Ты вот что… ты только не подумай… Человек ты необыкновенный — это тебе всякий скажет, даже самый злобный завистник. Знал бы ты, как Мишаня тебя боготворил… и я тебя тоже очень уважаю.

Я только вот чего понять не могу: если ты так все заранее знал… ну, про того парня… если ты заранее знал, что проиграешь, как он проиграл, то зачем тогда было играть с Сатаной? Зачем? Ведь не из-за денег же?

Андрей горько усмехается.

— Почему ж не из-за денег? Ты просто денег настоящих не видал, не понимаешь, что это. Когда их много, они перестают быть деньгами и становятся чем-то другим: свободой, властью, здоровьем, любовью… да мало ли чем! Все это, вопреки дурацким поговоркам, покупается за деньги, и еще как покупается… Не веришь? Я помню, что ты мне тогда на горе сказал — что, мол, не та это свобода, не настоящая. Что молчишь, продолжай! Скажи, что и власть эта — кажущаяся… и любовь — суррогатная и что спокойствия душевного не купишь… Ну, скажи! Молчишь? Жалостливый ты мужик, Яник, хороший. Только не надо мне твоей жалости.

Допустим, ты прав, хорошо? То есть ты не прав, но просто допустим, что прав. Ну и что? Что это меняет? Пойми, дурачина, тут не ты выбираешь — играть или не играть; выбирает он, Таус-Мелек. Он банк держит, он карту сдает, он же и выигрывает под конец. А иначе — как же ты здесь оказался, рядом со мною, в его персональном подвале? Ну ладно — я, Андрей Белик, — душу дьяволу продал, и все такое прочее… но ты?.. Мишаня?.. вас-то за что? — Да за то же самое, Яник. Нет между нами разницы. И правил нет. Помнишь последние слова старого праведника? «Нет никаких правил». И точка. В этом все дело.

Яник молчит. Андрей ждет ответа, и надо бы что-то сказать, возразить… но что? А вдруг и впрямь нет никаких правил, лишь безнадежный сатанинский беспредел, лишь слепые случайные взмахи меча, косящего правых и виноватых, без смысла и без разбора? Нет ведь, правда? Должна же тут быть ошибка, где-то прямо в основе, в главной, первичной посылке… какая-то звенящая пустотой ложь, затаившаяся в самом фундаменте этой внешне безупречной беликовской логики? Но где? Он ощущает слабость, томительное и мертвенное бессилие; мысли едва шевелятся в его голове, как вялые земляные черви.

Наверное, это продолжает действовать та гадость, которую ему впрыснули… А может, и нет. Может, гадость уже не при чем, и дело намного хуже. Может, прав Белик на сто процентов, и нет никакой ошибки, и все они — просто червяки: и он, и Андрей, и Мишаня, и даже Пал — вялые земляные червяки, бесцельно шевелящиеся в неглубоких своих ямках, пока безобразные голые павлиньи ноги не вывернут их наружу, пока не склюет их вездесущий клюв Таус-Мелека… Кто он как не червяк в этом сыром подземелье — беспомощный и жалкий, крохотный комочек потной от страха плоти? Хорошо, что Андрей не видит сейчас его лица… Яник тщательно откашливается. Яник говорит, стараясь звучать уверенно и ужасаясь своей очевидной фальшивости:

— Я не верю, что нет ника… — и голос его срывается в середине слова.

— И это все?.. — Андрей сидит, замерев, обратив к Янику пустые ямы глазниц. На лице его нету обычной усмешки, есть лишь жадное ожидание, похожее на ожидание спасения, на последнюю отчаянную надежду. — Это все, что ты можешь ответить?

Он какое-то время молчит, безнадежно качая головой. Затем усмешка возвращается на свое привычное место.

— Да, плохо дело. И почему я всегда оказываюсь прав, даже когда это совсем некстати?.. Знаешь, там, в горах, мне показалось, что есть в тебе что-то эдакое… как бы это сказать… сила какая-то, что ли?.. В общем, чего только с устатку не привидится… Ладно, забудь.

Андрей зябко передергивает плечами, берет в обе ладони свою изуродованную голову и ложится, по-собачьи покрутившись, чтобы поудобнее устроиться на жестком сыром полу. Яник закрывает глаза. Ему хочется выть от бессилия и одиночества.

3.

Дверь распахивается неожиданно и бесшумно. Подземелье наполняется людьми с шерстяными крысиными спинами. Они молчат, они движутся уверенно и быстро, масляные лампы раскачиваются в их руках, и огромные тени от черных тюрбанов мечутся по съежившемуся подвалу. Яник приподнимается и вжимается в стену. Но пришли не за ним. Дикий вопль Андрея врезается в его уши. Крысы схватили Белика, оторвали от пола; он отчаянно сопротивляется, он извивается как червяк, он кричит во всю мочь, царапается, кусается, плюется; смертельный ужас утраивает его силы, кровь сочится из пустых глазниц… Но тщетно — крыс много, и они твердо знают свое ремесло. Они что-то делают с Беликом — что-то очень убедительное и точное, без сильных ударов и широких замахов… просто он вдруг обмякает в их шерстяных неумолимых лапах, как тряпка, и один из них просто перекидывает его через плечо, как тряпку, и они просто несут эту тряпку к выходу, все так же молча, спокойно и деловито.

— Нет! — кричит Яник и прыгает на ближайшую спину. — Не-е-ет! Стойте!

Черный тюрбан даже не оборачивается. Он стряхивает с себя Яника одним неуловимым движением, без усилия, но так, что Яник отлетает на несколько метров в угол, в лужу собственной блевотины. В отчаянии он глядит, как шерстяные спины втягиваются в дверной проем, унося свою добычу.

— Стойте! — кричит он снова. — Я — Иона! Юнус! Наби Юнус!

Последняя спина вздрагивает, как от удара. Они останавливаются! Они в явном замешательстве! Негромкий панический ропот волной пробегает по доселе безмолвной стае; крысы топчутся по обеим сторонам двери, наталкиваясь друг на друга, разом утратив свою невозмутимую уверенную повадку… Поколебавшись, стая выталкивает из себя одного, с бесчувственным Андреем на плече. Опустив голову, на полусогнутых, он крадется внутрь, осторожно кладет Белика туда, где он лежал прежде, и поспешно, по-рачьи, пятится назад. Страх сквозит в каждом его движении.

— Суки! Падлы! — Яник вопит во все горло, закрепляя победу. — Пошли вон отсюда! Вон!!

Он вскакивает и делает шаг-другой в их сторону. Это оказывается чрезмерным даже для самых храбрых. Стая опрометью бросается наутек, с обвальным грохотом топоча по коридору, оставив дверь нараспашку. Победа! Яник вскидывает вверх руки, как после забитого гола. Он чувствует необыкновенный прилив сил. Конечно! Ведь он же — Иона! Он — могучий пророк, он наби Юнус! Он — чемпион мира по боксу в тяжелом весе! Оп!.. оп!.. Яник делает несколько боксерских па по опустевшему подвалу: прямой слева, крюк справа… и оп! — апперкотиком!.. оп!.. оп! — и с копыт! Брысь, крысиная сволочь! На кого усы топорщите, падлы полушерстяные?! Вот я вас!.. оп! Он останавливается, вспомнив про Андрея.

— Эй, Андрюша, как ты, братишка? Ничего, не боись, выберемся… Теперь-то я знаю, чем их пронять, мракобесов. Бей врага его же оружием! Ничего…

Он пробует привести Белика в чувство… бесполезно — тот в глубоком обмороке. Надо же! Умеют, гады… как это они так ловко отключают? Не вредно бы научиться… Ну, ничего, вот Андрей придет в себя, и сразу двинем наверх, на свет Божий. Благо дверь открыта. Хотя, с другой стороны, она ведь наверняка не последняя. Ну и что? Последняя… не последняя… пусть только попробуют на наби Юнуса хвост задирать! Прорвемся…

Яник присаживается на пол рядом с Андреем. Подождем. Жаль, воды нету… может, сходить, поискать? Он уже приподнимается, когда неожиданный шум переключает его внимание на себя. Наверху хлопает дверь, слышны торопливые шаги многих ног… возвращаются?.. с чем только, интересно… Яник принимает максимально грозный вид. Эдакий господин ротный старшина, гроза салаг и молодых офицеров… вот ведь не думал, что этот опыт так пригодится в жизни…

Коридор ярко освещается десятками ламп. Черные тюрбаны робко заглядывают в дверь, но заходить не рискуют. Впрочем, что-то изменилось в их поведении — они еще боятся, но уже без прежней паники; теперь они явно знают, что делать. Небось начальника привели… Набычившись, Яник смотрит поверх двери, надменно игнорируя суету шерстяных спин там, внизу. Ну, подавайте сюда вашего босса… посмотрим, чем он дышит, клопина поганый. Движение возле двери замирает, в образовавшейся мертвой тишине слышны лишь чьи-то неспешные шаги. Они падают с раздражающей равномерностью метронома, как будто старый кухонный кран отмеривает каплю за каплей в спящей ночной квартире. Давай-давай, подходи, волчара, сейчас я тебе накапаю…

Он входит в дверь, высокий человек в белом тюрбане, с бородою до самых глаз, одетый в длинную хламиду из белой шерсти. Ага. Все в дерьме, и тут выхожу я — в белом фраке… ну-ну… Бородач проходит на середину комнаты и останавливается, глядя прямо на Яника. В глазах у него нету страха, только изучающее, отстраненное внимание. В коридоре зарождается быстрое шустрение — шерстяные спины вносят в подвал несколько ламп и два низких табурета. Человек садится и знаком приглашает Яника сесть напротив. Ну уж нет, дядя. Яник не двигается. Он продолжает играть свою дембельскую сонату, сидя в небрежно-ленивой позе и уставившись стеклянным взглядом в полоску лба под белым тюрбаном.

Только ведь не салага это перед тобою, Яник. И чем дольше он глядит на тебя, тем яснее становится, что прежние понты здесь не сработают, ох, не сработают… Яник переводит взгляд в темные внимательные глаза и вопросительно дергает бровью — мол, какого хрена? Долго в гляделки играть будем? Говори, зачем пришел… Шейх кивает, не меняя выражения лица.

— Так ты — Иона? — спрашивает он по-английски. — Ты один?

— С ним. — Яник кивает на Андрея.

— Он — не Иона, — спокойно констатирует шейх. — Есть кто-нибудь еще?

Яник демонстративно оглядывается, будто ища кого-то.

— Глупый вопрос. Ты видишь тут кого-нибудь еще, кроме нас и твоих людей?

По бородатому лицу пробегает легкая тень. Гнева? Обиды? Разочарования?

— В таком случае ты — не тот, — говорит шейх и встает. — Мы действительно ожидаем гостя. Но в пророчестве сказано: «Пара голубей прилетит с запада во время большой войны…» — а ты один. Не каждый обладатель имени «Иона» — посланник Таус-Мелека. Ты, к примеру, просто мошенник, как и твой приятель. Вы оба умрете.

Он поворачивается и идет к выходу. Все? Яник отчетливо осознает, что если сейчас же, немедленно, в следующие три секунды, он не придумает чего-то экстраординарного, то все на этом и закончится, что и его, и Андрея снова будет ждать неминуемая мучительная смерть, уже, казалось, выпустившая их из своих цепких павлиньих когтей… и не только их, но, вероятно, и Пал… Пал… подожди… Пал! Вот оно! Он еле сдерживается, чтобы не закричать. Осторожнее, не торопись, не спугни его, ради Бога, спокойнее…

— Эй! — произносит он негромко и повелительно. — Вернись, раб!

Шейх останавливается у самых дверей. Он даже не оборачивается, просто стоит спиной к пленникам и ждет. Яник переводит дух. Он старается цедить слова, медленно и презрительно.

— За день до меня к вам пришла моя женщина. Ее зовут — Палома. На языке пророков это значит «йона», голубка. Мы оба прилетели к вам с запада. Чего еще тебе надо, глупец?

Долгое молчание повисает в подземелье. Сработало?.. Нет?.. Яник закрывает глаза. На него вдруг наваливается страшная усталость, смешанная с безразличием… нет — так нет, будь что будет… Тишина все длится и длится; он чувствует какое-то шевеление сбоку… наверное, Андрей… пришел в себя, бедолага? Пора бы посмотреть, что там происходит, хотя не больно-то хочется. Он разлепляет веки.

Бородач в белой хламиде стоит перед ним на коленях, и глаза его сияют. Он смотрит на Яника с каким-то торжественным восторгом, как ребенок — на необыкновенный новогодний подарок. Его вытянутые вперед руки мелко подрагивают в сантиметрах от замызганной яниковой ладони, будто он ужасно хочет, но не решается дотронуться до столь неимоверно святого объекта. Поймав наконец ответный взгляд Яника, шейх вдруг начинает говорить — быстро, горячо и совершенно непонятно. Он помогает себе судорожными жестами, трясет головой и кланяется. Он молит и молится, обещает и благодарит…

Яник устало вздыхает — поймешь их, папуасов… то жрут поедом, то в идолы записывают… Однако надо плыть вперед, пока ветер не поменялся. Он повелительно поднимает руку.

— Хватит. Я хочу видеть мою женщину, Палому. Сейчас.

Шейх часто-часто кивает.

— Конечно, конечно… а как же иначе… прямо сейчас и отправимся… правда, госпожа не здесь, она в Синджаре. Пусть уж господин простит нас, неразумных — не ведали, не узнали… Но она — в полном порядке, так что беспокоиться не о чем, сейчас и поедем… эй!..

Шейх делает знак, черный тюрбан с красной полосой подскакивает к нему, предупредительно сгорбившись, и, получив короткое указание, убегает быстрой крысиной опрометью.

— Вот прямо сейчас и позвонят туда, в Синджар, пусть встречают, готовятся… Господи! Счастье-то какое!.. — он снова впадает в режим восторженного бормотания.

Так. Теперь пора позаботиться об Андрее. Он уже совсем пришел в себя… вот — сидит рядом, обхватив голову руками и крупно дрожа. Яник трогает его за плечо:

— Ну что, Андрюша…

— Ай! — Белик резко отшатывается. — Нет! Я не хочу! Не трогайте меня!..

— Ты что, Андрей, — говорит Яник как можно спокойнее. — Это ведь я, Яник. Ты меня опять не узнал… это я… сейчас мы отсюда выберемся, не бойся…

Белик в ужасе мотает слепым кровоточащим лицом.

— Ты… — шепчет он. — Ты с ними заодно… теперь я все понял. Я все слышал… ты — один из них… Нет, ты еще страшнее; тебя они ждали, на тебя они молятся… это ты привел меня сюда, заманил… и Мишаню тоже… а врал-то как гладко, притворялся — даже я, стреляный воробей, и то поверил… хитрый, гад! Гад, подонок, убийца! Убийца — вот ты кто… Кровь моя на тебе, убийца!

«Все, — думает Яник. — Трюхнулся мужик. И, главное, как не вовремя-то! Что с ним, с таким, теперь делать?»

Яник беспомощно оглядывается. Вокруг только черные шерстяные спины, склоненные в почтительном поклоне, да бессвязно бормочущий шейх.

— Погоди, Андрюша, — пробует он еще раз. — Мы выберемся, я тебе помогу…

— Ты — поможешь?! — свистящий беликов шепот переходит в крик. — Ты — поможешь?! Ты — сатана! Будь проклят, чертово отродье! Таус-Мелек!

Андрей как-то по-кошачьи подбирается и вдруг, прыгнув на Яника, вцепляется в его горло торопливыми, неожиданно сильными руками. Нападение застает Яника врасплох, он неловко барахтается, задыхаясь, не в силах оказать сопротивления; красно-желтые круги плывут перед глазами.

— Оставь… — хрипит он. — Оставь… дурак…

И Белик ослабляет хватку — внезапно и сразу, как будто вняв предостерегающему яникову хрипу. Его воздетое над Яником, искаженное болью и смертельной ненавистью лицо меняется, успокаиваясь, принимая какое-то удивленное, даже умиротворенное выражение.

«Ну слава Богу, сообразил… чуть ведь не задушил, псих,» — думает Яник.

Андрей слегка улыбается ему своей привычной усмешкой… нет, усмешка другая… да и не усмешка это вовсе, а улыбка — застенчивая такая, добрая улыбка, за Беликом до того не замеченная. Яник еще успевает отметить этот удивительный факт, перед тем как первая черная капля выкатывается из уголка беликова рта и падает ему на лоб… за ней еще и еще… и вот уже кровь хлещет струей, заливая Янику глаза… не-ет!.. в ужасе он сталкивает с себя обмякшего Андрея и вскакивает на ноги, судорожно вытирая рукавом липкое лицо.

Вокруг суетятся черные шерстяные спины; тени, нахлестываясь и давя друг друга, мечутся по стенам, но во всей этой дикой, невообразимой суете Яник видит только одно: страшное, нестираемое, неподвижное пятно на полу — мертвое тело Андрея с кинжалом, по самую рукоять всаженным в спину.

— Нет, — просит он. — Не надо… — и сознание, осознав свою полнейшую неуместность, услужливо уплывает прочь в блещущее темнотой никуда.

4.

— Жил на свете славный жук, славный, славный жук… — распевает жук, держа Яника на весу всего-навсего одной своей лапой. Всего одной! А еще их у него в запасе — пять… или семь… или сорок девять — в общем, чертова туча. Есть что за что закинуть, есть что на груди скрестить, есть на что облокотиться, чем башку почесать, чем в носу поковырять… — и все одновременно! Круто… А башка у жука мохнатая, отовсюду торчат острые жесткие волосья, медленно шевелятся мощные челюсти… и зубки тоже ничего себе — черные, блестящие липкой ядовитой слюной… и остатки еды застряли, смердят… — фу, как неприятно.

— Ты, наверно, не жук, ты — паук.

— Ага, паук я, — соглашается паук. — Я тебя съем?

— Ешь меня скорее, паук, плохо мне.

— Не, я тебя есть не буду… Ты — пророк Иона, наби Юнус, важная птица. Мы, пауки, птиц не потребляем.

Так говорит паук и бросает Яника вниз, и он летит, опережая собственное дыхание, в этот самый низ, в самый-самый… даже ниже, чем самый-самый, потому что он все никак не настанет, этот низ, а уж скорее бы. Скорее бы, ведь тошнит… нет, правда, тошнит со страшной силой; это как жилу из тебя тянут, тянут-потянут, вытянуть не могут, а больно-то все время, все врее-е-е-емя… Я ведь и не Яник уже — я мокрый комок тошноты… или тошный комок мокроты… я лечу вниз, в крутящийся колодец, в бешеный визг циркульной пилы, в разбегающиеся концентрические круги бесконечного падения. Я уже знаю, что не смогу упасть, ведь дна нету. Прежде я задохнусь от своей собственной блевотины, или лопнет сердце, или еще что… и уж скорее бы.

Но тут кто-то кладет на яников падающий лоб легкую, прохладную, спасительную руку, разом останавливая отвратительное мироверчение, мирокручение, миротечение, миро… Это Пал, ее рука… чья же еще? Кто же еще на такое способен? Кто еще может совладать с целым миром, если не Пал, сильная Пал, любимая моя девочка, голубка, прилетевшая с запада? Вот так… держи меня, не отпускай, не дай мне снова уйти, упасть, оторваться, провалиться в эту вихрящуюся бездну… держи, не отнимай руки, не отнимай…

И она держит, не отнимает… — вот и чудно, вот и слава Богу… мне еще надо кое-что сделать, надо объяснить, что-то важное… где же он? А! Вот он. Андрюша, братишка, как хорошо, что ты здесь. Давай поговорим, ладно? Ты так не по делу вчера выступил, так не по делу… Неужели ты всерьез думаешь, что я с ними, что я сатана, Таус-Мелек? Это ж надо такую глупость вообразить… Да ты посмотри на меня, Андрюша — это ж я, Яник. Я вижу, тебе глаза вставили, так что ты можешь… вот и посмотри.

— Вставили, вставили, не беспокойся… — говорит Андрей, улыбаясь насмешливой своею улыбкой. — Тут чего хочешь вставляют. И куда хочешь — на все вкусы и сексуальные ориентации. Мне вот глаза вставили. А можно и вынуть. Оп-па!

Он жестом фокусника вытаскивает глаз и держит его в руке. Глаз вращает зрачком и подмигивает.

— Понял? Дистанционное управление. Я тебе таких тыщу сделаю. Посмотри…

Яник смотрит. Вокруг, как пчелы, порхают сотни, тысячи андреевых глаз. Их множество, они заполняют все пространство. Нет, это даже не пчелы — это осы; вот они собираются в огромный черный осиный рой — огромный, жужжащий, бесконечный; рой крутится вокруг Яника, все быстрее и быстрее, искажая мир, превращая его в тот, недавний, ужасный вращающийся колодец. Что такое?.. Рука! Где рука?! Верните руку!!

— Вот тебе рука, чего раскричался, — Андрей склоняется над ним, как тогда, в подвале, только на этот раз не душит. — Экий ты нервный стал, право. Ты объяснить что-то хотел? Ну так говори, нет у меня лишнего времени с тобой тут валандаться. Только давай я сразу скажу — извинений не принимаю. Потому как есть ты бесово отродье, воплощение темных сил, которые нас злобно гнетут, вихрь враждебный, реющий над нами, как в той песне…

— Это почему же, Андрюша?

— А то самому непонятно, сатанинский прихвостень? Ты ведь каким ягненком прикидывался! Как вспомню, так зубы ломит, честное слово… Какую ты мне мораль читал! Мол, не по чести живешь, господин Белик, не по совести, истинных ценностей не разумеешь, втаптываешь в грязь драгоценную искру Божию… Даже по морде мне как-то заехал, помнишь? — Мол, использую я вас с Мишаней в личных корыстных интересах… Фу-ты ну-ты… Только кто кого под конец использовал? Ты нас всех и использовал — и меня, и Мишаню — использовал, да и выбросил, как засранную бумажку. Всех поубивал, никого не пожалел…

А я ведь тебе почти уже поверил, был такой момент. Даже подумал — а вдруг прав он, этот добрый мальчик, а вдруг и мне еще не поздно?.. Оставайся я в полной безнадюге, так и умирать было бы проще. Но ты мне и этого не позволил — а и правда, зачем?.. пускай человек помучается — и тебе приятно, и Таус-Мелеку угодно. Сначала дурацкой надеждой заморочил, а потом предательством оглушил. Ты меня не просто убил, а в спину, с вывертом, по-садистски, в лучших ваших традициях. Так что можешь радоваться… наби Юнус, будь ты проклят!

Кружатся над Яником запрокинутые андреевы лица, сливаются в мелькающий круг, в колодезные стенки… Вспыхивают и гаснут светляки далеких масляных ламп, тянется по бесконечной спирали огнеглазый павлиний шлейф, кривляются похабные козьи морды, жирным копотным блеском переливается змеиная чешуя… — тошно мне, тошно… Нет! Где рука?!.. Руку!! Вот она — рука… и Пал склоняется над ним, укрывает от козьих морд занавеской пахнущих счастьем волос. Пал, это ты? А где же Андрей? Вот он, Андрей, вот он… не уходи, ладно?

Дай объяснить… все это очень просто, понимаешь, просто и правильно. Если бы мы не накручивали на простые вещи бесконечные мотки всяких павлиньих хвостов, то это давно стало бы ясно всем. Я и сам-то понял, в чем дело, только сейчас, когда падал в этот тошнотворный колодец… как-то пришло ко мне разом — вся картина, ни прибавить, ни убавить. Так вот: мир — это ведь один большой кусок… я вижу, ты улыбаешься, ты говоришь: «Кусок дерьма…» — ты циник, Андрей, ну и ладно, пусть, тут неважно — чего именно… важно, что это одно тело, понимаешь? Мир — един. А значит, он не может быть плохим и хорошим одновременно — это ведь глупость, правда?

Это все равно что сказать: в этом теле левая рука хорошая, а палец на правой ноге — плохой… ерунда получается. Все тело — либо хорошее, либо плохое, вот ведь какая штука. Главное — понять эту простую вещь, а дальше уже само пойдет. В мире нету зла, вот в чем дело. Есть только добро. А все эти черти с павлинами — не более чем наши собственные домыслы, понимаешь? И сатаны никакого нету… Ты говоришь — а как же страдания? Как же смерть, и садизм, и войны, и кровавые кишки фатиховы, и твои пустые глазницы, и кинжал в спине, и Мишаня застреленный? Что — всего этого нету?

Есть, конечно, есть, я и не спорю… но сатана тут ни при чем. Просто с миром надо работать по правилам, вот и все. Смотри: вот купил ты чайник, поставил на огонь — воду кипятить. Это — по правилам. Но попробуй сделать что-нибудь не так, как надо — ну, например, взять горячий чайник не за ручку, а двумя ладонями за бока… Больно? Почему? Да потому, что правила надо соблюдать, инструкцию. С чайником-то это всем понятно, а вот с такой сложной штукой, как мир, — не всем. Вот и твой старый праведник залепил: нет, мол, никаких правил! Что же после этого удивляться, что больно? Может ли быть иначе — если без правил?.. Ну? Разве не так?

— Дурак ты, Яник, — смеется Андрей. — Ну точно — дурак… Заладил, как дорожный полицейский, — «правила, правила…» Правил-то хватает… на каждой стенке прибиты, в рамочках. Вот только которые из них соблюдать? Или все сразу? И кто их пишет, эти правила? — Дебилы всякие, еще глупее тебя… Чушь ты несешь, чушь!

— Нет, не чушь, не чушь! Правила-то и есть добро. А зло — это когда без правил… как ты не понимаешь?

— Да все я понимаю… на-ка, выпей лучше лекарства… ну, давай, приподнимайся… вот так, вот молодец… а то размахался тут руками… пей, Яник, пей, милый…

Это Пал, а вовсе никакой не Андрей… Где же тогда Андрей? Яник пытается оглянуться, но не может… и спать вдруг так хочется… Он закрывает глаза и проваливается в сон.

5.

Что за грохот такой? Грузовики, наверное. Разъездились, спать не дают… Где ж это они разъездились, Яник? — Известно где — на улице, за окном… Что ты говоришь?.. на улице, значит… А на улице какого города, позволь спросить?.. какой страны?.. И в каком доме оно — это самое окно, на ту самую улицу выходящее? И как ты сюда попал, в эту кровать? И какое нынче число, месяц, год?.. Яник открывает глаза. А не пошли бы вы подальше с дурацкими вашими расспросами? Вот сейчас встанем и все разузнаем… нам это раз плюнуть… вот только…

Он, кряхтя, спускает ноги на пол и пробует встать. Победа! Ну вот, а вы боялись… пусть — покачиваясь, пусть — рукой за спинку кровати, но все же — вертикально! А теперь — шажок… ну-ка… маленький шаг для человечества, большой шаг для… или как там? Слабость, конечно, присутствует — и нешуточная, но ежели по стеночке, то мы еще хоть куда — хоть к окну, хоть к тумбочке… ага… Но лучше все-таки — к окну. Яник облокачивается на подоконник.

Перед ним город, большой город. Не Дахук — это точно… Многоэтажки всякие — безликий интернационал стекла и бетона. Купола храмов неизвестной принадлежности… хотя отчего же неизвестной?.. у большинства — очень даже известной — вон они, фаллосы минаретов, не дают ошибиться. А вон и старый квартал — темно-коричневые соты с плоскими крышами… и ни деревца… веселенькое место. Но главное — река. Яник узнает ее сразу, старую знакомицу, будь она проклята, ассирийскую поилицу-кормилицу, реку-людоедку, тварь враждебную. В Диярбакыре она была поскромнее; тут же раздухарилась, разлеглась, как истомившаяся купчиха, широким хамским разливом… ее места, ее кормушка, есть тут кому за нее заступиться… Что ж за город-то? Неужели — Мосул? А как же война?

Перехватив руку на оконной раме, Яник поворачивается и замирает. В дверях стоит Пал. На ней какой-то дурацкий длиннополый халат, под глазами — темные полукружия, волосы спутаны… но при этом она так неимоверно, фантастически красива, что Янику хочется плакать. Потому что такое бывает только во сне. Вот Андрей ему снился и Мишаня; а ведь они мертвы, нету их и не будет. А теперь вот Пал… неужели и она?..

— Пал, — говорит Яник. — Если это не ты, а очередной мой сон, то я не знаю, что я с собой сделаю…

Пал качает головой. Пал грозит ему кулаком.

— Только попробуй, — говорит Пал. — Только попробуй заикнуться о сне… двое суток продрых, как гриппозный медведь… мало тебе, извергу? Еще и руку на лбу твоем премудром держать — думаешь, легко?

Она всхлипывает и для пущей наглядности демонстрирует ему свое распухшее запястье.

— Знаешь, как затекала? И ведь не снять — чуть что, рычишь, как ненормальный: «Руку! Где рука?! Верните руку!».. Так что ты уж лучше не спи, ладно? Вот встал — и стой, хорошо? И не пугай меня больше… я же думала… я думала… я так боялась…

И она начинает плакать, размазывая по щекам слезы.

— Пал, счастье мое, — клянется Яник. — Я обещаю тебе, что отныне никогда не буду спать, не сомкну глаз до конца жизни. Вот чтоб мне пропасть!.. Но руку ты все-таки верни, а?

— Ага, — кивает она, улыбаясь сквозь слезы. — Вот и верь после этого твоим обещаниям… не зря Кэрри предупреждала…

Тщательно сбалансировавшись, Яник отрывается от окна и идет к ней на неверных ногах. Но Пал быстрее; он еще и шага не сделал, а она уже здесь — вплотную, в обхвате, в обниме, в ливне мокрых поцелуев, слез, улыбок, шепота и восклицаний.

— Уедем… — шепчет Пал. — Давай уедем поскорее. Ты уже почти здоров, ты уже можешь.

— Куда?

— Все равно куда. Главное, уедем отсюда. Это очень плохое место… очень…

Они садятся на кровать, и Пал начинает рассказывать, всхлипывая и торопясь.

Она и думать не могла, что все получится так нехорошо… знаешь, когда об этом читаешь где-нибудь в Торонто, в библиотеке, или в Интернете, то это как бы понарошку, как в кино про Индиану Джонса или еще что-нибудь в этом роде — дурацкие репортажи, рассуждения разных ученых ослов, записки всяких идиотских путешественников, мадам Блаватская и прочая мура… ну, в общем, неважно… А тут все иначе, тут по-настоящему, тут не играют, а живут, понимаешь, тут дышат этим адом… просто страшно.

Вот за окном, он потом увидит, там, за рекой — это ведь Ниневия, столица Синаххериба — был такой людоед, ты, может, слышал?.. а я про него экзамен сдавала в университете, представляешь? Какая же я была дура — даже смешно. Я-то думала — это все история, что-то ужасно далекое, как с другой планеты, камни пыльные, раскопки, клинопись… короче — не про нас. А это про нас, понимаешь? Вроде и язык уже не тот, и имена поменялись, и город называется по-другому — Мосул, но это обман, иллюзия. Это — та же Ниневия, змеиное гнездо, проклятое место. И, главное, люди те же… они почти не изменились; в это трудно поверить, но факт, факт… просто ужас.

Пал замолкает. Прижав голову к яниковой груди, крепко вцепившись в него, она смотрит остановившимся взглядом на что-то, одной ей видимое, страшное, невыносимое… Яник гладит ее по волосам, осторожно встряхивает:

— Пал, солнышко, все хорошо, все уже кончилось…

Она судорожно кивает, зарываясь в него носом, спасаясь его запахом от кошмара, ползущего на нее из исковерканной памяти. Да, да, теперь уже все хорошо… теперь, когда он, наконец, ее нашел и перестал при этом умирать… теперь-то да… особенно, когда они уже уедут отсюда куда-нибудь подальше…

А в тот день она просто пошла туда, в Лалеш — думала, на сельский фольклорный праздник… — вот же идиотка!.. а впрочем, все мы такие идиоты — кто ж мог знать? Письмо вот тебе оставила и пошла… нашел?.. ну и хорошо… Пришла, вся такая восторженная, бестолковая, как овца. Мне бы сразу понять — когда они принялись там своих кур да барашков резать — мне бы, дурочке, сразу сообразить, что я для них — именно овца и есть… не женщина, не человек, не — смех сказать — аспирант авторитетного университета… а овца, жертвенная скотинка, бе-е-е… бе-е-е… Сволочи… Но нет, как видишь, не поняла… а овцы разве понимают? Я уж не знаю, чем они меня напичкали… потом подсчитала — целые сутки в обмороке, представляешь? А как пришла в себя… лучше бы не приходила…

Она вдруг захлебывается, задыхается, заходится в истерическом припадке, выдавливая из себя бессвязные обрывки слов, царапая яниковы плечи судорожно дергающимися руками. Яник крепко прижимает ее к себе.

— Не надо, Пал, не надо… потом расскажешь, не сейчас…

— Нет! — кричит она, глотая рыдания. — Нет! Сейчас! Дай мне…

— Хорошо. Сейчас.

Пытаясь справиться с собой, Пал делает глубокий вдох, но он обрывается на полпути, срываясь в истерику, подобно сизифову камню. Она мужественно пробует снова и снова, пока, наконец, ей не удается затащить этот камень на вершину. Отстранившись от Яника и собрав все свои силы, она в несколько приемов заканчивает вздох. Ну вот. Теперь еще раз — уже спокойнее, уже не так прерывисто… Пал сжимает руки в кулаки и продолжает, уставившись в одну точку.

Там был подвал, какое-то жуткое подземелье, и другие люди, среди них — Андрей. Она сглатывает образовавшийся в горле комок, хочет что-то сказать и не может… только руки мечутся в безнадежной попытке описать виденный глазами ужас.

— Я знаю, — говорит Яник. — Знаю, не продолжай. Я там был. Я видел Андрея, уже слепого. Что было с тобой потом?

Потом ее снова чем-то накачали, уже не так сильно, и перевезли в другое место, недалеко отсюда, к женщинам. А потом произошло чудо. Они вдруг стали ее бояться, представляешь? Стояли на коленях, что-то бормотали — про каких-то голубей, про наби Юнуса, еще черт знает что… Привезли сюда, в Мосул, в этот дом, дали умыться, дали одежду и еду… и все — с поклонами да с приседаниями… гады… И в тот же день, к вечеру — ты…

Она снова поворачивается к Янику, нежно гладит его по щеке.

— Конечно, — говорит Яник. — Неужели ты думала, что я тебя не спасу?

Пал устало улыбается.

— Еще неизвестно, кто кого спас. Знал бы ты, в каком состоянии они тебя привезли. Как бревно… страшно вспомнить; весь в жару, температура — под сорок. Привели врача; прописал чай и аспирин, от вируса. Врачи-то везде одинаковы… Ну вот… Два дня ты так и витал в неведомых далях. Ругался страшно. Оказывается, ты ужасный матерщинник, Ионыч. Я и слов-то таких не знала… От паука какого-то отбивался, с Андреем беседовал на философские темы. И все время требовал, чтобы я у тебя на лбу руку держала. Двое суток! Ну не мучитель ли ты после этого?

— Ничего-то ты не поняла, женщина. Не в руке дело. Вернее, не только в руке. Я просил у тебя руку и сердце, а ты все не давала ответа. Кто же после этого мучитель?

— Не понимаю, — смеется Пал. — Это ты что — мне предложение делаешь?

— Ага. — Яник сползает с кровати и становится на колени. — Выходи за меня замуж. Потому что лучшего Облома мне все равно не найти.

— Во-первых, руку и сердце не просят, а предлагают, невежда ты эдакий. Во-вторых, я согласна. Потому что ты — самый сонливый Ионыч из всех, описанных в мировой литературе.

— Ну вот и хорошо, — говорит Яник. — Давай тогда поспим чуток, ладно? А то я что-то притомился от этих треволнений…

Не раздеваясь, они ложатся в постель, накрываются с головой и мгновенно засыпают, дыша друг другом, автономные и самодостаточные, как корабль в далеком походе.

6.

В городе — грабежи и убийства. Иракские дивизии разбежались, власти нету, по улицам гуляет анархия. Жители Ниневии мародерствуют и сводят друг с другом старые счеты. Счета длинные, и их много, так что скучать никому не приходится.

— Яник, здесь опасно, — говорит Пал. — Вернемся в дом… ну, пожалуйста.

Яник кивает — сейчас вернемся, подожди минутку… Он и сам не знает, куда и зачем идет — просто увидел из окна эту хибару и пошел. Хибара как хибара, от прочих почти неотличимая. Только вот «почти» это особенное, из сна оно, это «почти», из давних Яниковых кошмаров. Как такое объяснишь?

— Подожди, Пал, вон до того угла дойдем и вернемся…

Не будь этих снов, девочка, не будь этой хибары — ни за что бы нам с тобой не встретиться… так что важна она до невозможности, ты уж поверь мне на слово. А что там внутри — это мы сейчас выясним, непременно выясним… Они доходят до угла и сворачивают в переулок. Переулок пуст и грязен. Щербатые стены, сложенные из древних кирпичей. Откуда наломали? — не из синаххерибова ли дворца?..

— Куда ты, Яник?

— А вот — туда, к этой двери… я ее помню, она тоже — из сна.

— Что-то больно много у тебя «из сна»… ты уж не спишь ли, часом?

— А может, и сплю, черт его знает… может, лежим мы с Пал, обнявшись, и спим себе спокойненько, в точности как заснули, и все это мне снится… может быть… какая разница?

— Ты зубы-то себе не заговаривай, Яник, ты дверь открывай, чего стоишь?

— А зачем ее открывать — сама откроется, я точно знаю.

— Ага, а что еще ты знаешь? Ну, говори, чего боишься?

— Нет, не боюсь, на этот раз не боюсь, знаю и не боюсь…

— Ну и правильно не боишься, ты ведь за этим сюда и шел, не так ли?

— Так, за этим.

Дверь открывается — и вот она, старуха, ждет на пороге. Стоит, подслеповато моргая выцветшими глазами. Белая тряпка на голове, фиолетовая юбка с разводами, малиновая шерстяная кофтень да еще и синяя безрукавка поверх.

— Привет, бабуся! Долго же я до тебя добирался… ну-ка, давай его сюда, свой сверток. Теперь он мой, я так понимаю?

Бабка мелко-мелко кивает, а может, это голова у нее так трясется, от старости.

— Смотри, Пал, это наш мальчик. Его тоже зовут Иона — видишь эти желтые буквы на байковом одеяле? Я тоже раньше думал, что это просто узоры… Мы возьмем его с собою, Пал, увезем его домой — в страну, где живут пророки.

— Ты уверен, что это не сон, Яник?

— А какая разница?.. Даже если это сон, то что нам мешает родить своего Иону, Пал? Ты родишь мне прекрасного сына — такого же, как этот маленький наби Юнус. Он вырастет и попробует изменить кое-что в этом мире. Знаешь, что? — Он будет пророком. Он придет сюда, в это самое страшное место на земле, чтобы еще раз напомнить слепым и глупым, что надо жить по правилам. Всего-навсего жить по правилам — и все. Так немного… И может быть, люди его послушаются — ведь это так просто. Так просто.

Июнь — ноябрь 2003,

Бейт-Арье.