Родители директора музейного комплекса «Шалаш» госпожи Екатерины Степаненко появились на свет в исторически-оптимистические тридцатые годы. Исторически-оптимистическими годы назывались по разным причинам. Для одних оптимизм окончательно стал историей именно в этот период. Другие понимали, что вляпались в историю, но, за неимением иного выхода, вынуждены были смотреть на ситуацию с оптимизмом. Наконец, третьи просто родились хроническими оптимистами или имели какую-либо другую проблему с головой, а потому не питали к истории вовсе никакого интереса. Оба деда и обе бабки госпожи Степаненко относились именно к последней категории. Поэтому будущий Катин папа получил характерное имя Вилор, а будущая мама — Даздраперма.

Первое означало «Владимир Ильич Ленин — Организатор Революции», второе: «Да Здравствует Первое Мая!» Папу во дворе звали «Вилы», маме приходилось намного хуже.

Кто-то из нас рождается инвалидом, кого-то делают таковым идиоты родители, кого-то — идиотка судьба. Плохие новости при этом заключаются в следующем: инвалидами становятся так или иначе все, что, конечно же, очень и очень горько. Но есть и хорошие новости, которые, по странному стечению обстоятельств, формулируются точно так же: инвалидами становятся все, а значит, и горевать не о чем. Более того, разнообразие человеческих инвалидностей отнюдь не так богато, как кажется на первый взгляд, а потому всегда можно без особого труда отыскать в пестрой толпе инвалидов кого-то подобного себе.

Карлица имеет все шансы найти своего карлика, глухонемой отыщет глухонемую, безногая отхватит себе безрукого, футболист повстречает манекенщицу. Люди идентифицируются по группам инвалидности; еще и поэтому так важно как можно раньше определить для себя свою собственную, кровную группу. Юный Вилор почувствовал «групповую» тягу к юной Даздраперме немедленно после того, как ему объяснили, почему эту красивую, хотя и несколько угрюмую девочку именуют за глаза, а то и прямо в лицо «спермой» или «задрыпой». Они были инвалидами одного сорта, а потому и подходили друг другу лучше других.

Своих детей Вилор и Даздраперма назвали подчеркнуто просто: Иваном, Петром и Екатериной. Более того, внимательный наблюдатель мог бы усмотреть в выбранных именах откровенно контрреволюционную роялистскую подоплеку. Мог бы… но, к счастью, ко времени рождения тезок великих русских царей, внимание внимательных наблюдателей уже пребывало в стадии прогрессирующего склерозного рассеяния, которое и привело в итоге к серии инсультов — сначала высшего руководящего звена, а затем и всего государства в целом. Что лишний раз наглядно продемонстрировало известную истину: нет мелочей в деле строительства самого справедливого общества. Нет! Там пропустишь Ивана, тут Петра… глядишь: фьють… всей системе кирдык, поминай как звали.

В новое, покирдычное время Екатерина Вилоровна вошла скромным учителем истории, затем продвинулась в завучи, в директора. Муж, никудышный инженеришка, знакомился с ней в качестве Владика. Думала — Владислав. Уже в загсе выяснилось, что по паспорту прохвост носил имя Владилен, то есть, «Владимир Ильич Ленин». Прошлое уродство вернулось к Екатерине Степаненко украдкой, через заднюю дверь. Обнаружив это, она не впала в истерику, но увидела в случившемся прямое указание к действию, и оказалась совершенно права.

Как-то в райотделе инструктор походя рассказал ей об открывшейся вакансии директора музейного комплекса «Шалаш». Должность вот уже третий месяц провисала без единой кандидатуры.

— Не знаешь ли какого-нибудь старичка из бывших? — спросил инструктор. — Какого не жалко. Вдруг согласится, из соображений общего маразма…

— Неужели там так плохо?

— Хуже не бывает… — заверил инспектор. — Зарплата мизерная. Жилье нищенское. Посетителей нет. Вокруг сельский бандитизм. Хулиганы. Вандалы. До ближайшего магазина столько пехать, что с голоду помрешь, пока доберешься. Мрак.

— Пожалуй, я возьму, — сказала Екатерина Вилоровна неожиданно для самой себя.

Инструктор сначала расхохотался удачной шутке, но потом, поняв, что Степаненко говорит серьезно, предупредил:

— Учти, навара там никакого. Если ты о земле под коттеджи думаешь, то поезд ушел. Все, что можно было, давно уже распродано. Глухо. А если решат дальше продавать, то с тобой делиться не станут. Там такие зубры в деле, не нам чета.

— Еще чего, — отвечала Степаненко, садясь писать заявление. — Зачем продавать, если покупать надо?

План уже сидел у нее в голове, пугающе ясный в своей фантастической реальности. Но дело было даже не в плане, а в том, что они принадлежали к одной группе инвалидности: она, ее муж и музей и по этой простой причине могли добиться успеха только бок о бок. А успех рисовался большой, даже грандиозный. Успех мирового масштаба и всемирно-исторического значения.

От чего в основном зависит коммерческий успех в современном мире? От качества? — Чушь! От цены? — Ерунда! От объема рекламы? — Нет, и не от этого. От чего же тогда? — От бренда, вот от чего! Раскрученный бренд обладает магическим действием на покупателя. А разве Ленин — не раскрученный бренд? Да такую раскрутку еще пойти поискать!

— Мы будем работать вместе. Ты уйдешь из своей дурацкой конторы и станешь моей правой рукой. Мы построим огромный комплекс! — горячо шептала она мужу Владилену, вдупель ошарашенному ее неожиданным решением. — Мы назовем его «Заветы Ильича»!

— Как колхоз?

— Как колхоз! — подтверждала она. — Это будет наш бренд! Понимаешь? Наш бренд!

— Бренд сивой кобылы… — бормотал он.

— Ты только подумай, — продолжала она, не слушая и не слыша ничего, кроме мелодичного звона своей мечты. — Бренд «Заветы Ильича»! Все остальное пойдет по этому образцу. Например: закусочная «Котлеты Ильича». Ресторан «Паштеты Ильича». Выпечной буфет «Багеты Ильича».

— Ага, — соглашался он, заражаясь ее безумием. — А на кассе напишем: «Билеты Ильича»… А рядом откроем «Клозеты Ильича».

— Вот именно! — радовалась она. — Наконец-то ты понял! Целый город, как Диснейленд! Парикмахерская…

— «Брюнеты Ильича»!

— Здорово! Медпункт…

— «Пинцеты Ильича»!

— Отлично! Казино…

— «Валеты Ильича»!

— Банкетный зал…

— «Банкеты Ильича»!

— Элитное кладбище…

— «Скелеты Ильича»!

— Ты записываешь, Владик? Смотри, как много идей! Это же уму непостижимо, что никто еще до такого не додумался!

— Подожди! — кричал Владилен, войдя в раж. — Вот еще! Астрологический прогноз: «Советы Ильича»! Секция боевых искусств: «Кастеты Ильича»! Массажный спецкабинет: «Минеты Ильича»!..

Итак, к новой своей работе супруги Степаненко приступали с немалым воодушевлением. Было ясно и с чего начинать. Любые грандиозные цивилизационные проекты, такие, как Рим, Нью-Йорк, Диснейленд и Рублевка, стартовали прежде всего с воды и еды. Воды в Разливе хватало — целое озеро. Еда началась с небольшого буфета, сооруженного супругами на паях с близкой подругой Екатерины Вилоровны — отставной директрисой бывшей школьной столовой. Буфет назвали пока скромненько: «У Шалаша», дабы не разменивать по мелочи запланированный бренд.

Лиха беда начало: вслед за прообразом котлет Ильича подтянулись и кастеты. Уже через неделю после открытия буфета к Екатерине Вилоровне подкатились на черном «бумере» двое крепких ребят с покатыми плечами и скучающим выражением плоских борцовских физиономий. Ребята вежливо попросили денег в обмен на неназванные услуги. Степаненко не испугалась, но спорить не стала, а наоборот, поинтересовалась возможным расширением сотрудничества. Борцы посмотрели с уважением и обещали передать.

Через день начались переговоры на высшем уровне. От имени комплекса «Заветы Ильича» выступала его инициатор и директор Екатерина Степаненко. Конечно, задуманное детище Екатерины Вилоровны существовало пока всего лишь на бумаге. Зато организация ее потенциального партнера теоретически не существовала вовсе, но практически ощущалась неизмеримо больше, чем того хотелось бы очень и очень многим, и в этом представляла собой полную противоположность эфемерным, хотя и многобещающим «Заветам Ильича». Могли ли эти крайности не сойтись?

Борцовский босс оказался дородным мужчиной средних лет.

— Зовите меня просто Цезарь, — неохотно молвил он в ответ на вопросительный взгляд госпожи Степаненко.

Просто Цезарь. Пальцы императора были унизаны перстнями — где золотыми, а где и татуированными. Круглые глаза без ресниц не имели выражения, и оттого казалось, будто они закрыты пятаками — вероятно, от постоянной близости их обладателя к гробу.

Выслушав директора, Цезарь кивнул:

— Гладко выходит. Десять процентов.

— Я думала, вы возьмете больше, — улыбнулась Степаненко. — Можете взять пятнадцать, я жадничать не люблю, себе дороже.

— Десять процентов — твои, — пояснил Цезарь. — Расходы пополам.

— Все пополам, — весело отвечала директриса. — И беспроцентная ссуда на три года.

Цезарь моргнул пятаками и встал. Степаненко молчала. Цезарь пошел к двери, остановился. Постоял, открыл дверь. Сделал шаг наружу.

— Бордель ваш на сто процентов, — сказала бывшая учительница истории. — Остальное пополам.

— Бордель и казино.

— Бордель и тир. Назовем «Дуплеты Ильича».

Император вернулся.

Первыми задачами нового союза стали восстановление и охрана бренда. Прогнившая изгородь не могла защитить территорию комплекса даже от окрестных буренок. Вдобавок ко всему, вот уже несколько лет на площадке отсутствовала главная брендовая достопримечательность — шалаш. Когда-то, в славные времена пионерских линеек, стог и примыкающий к нему шалаш ежегодно обновляли. Трава специального сорта выращивалась во всех пятнадцати союзных республиках по мичуринскому методу. Особенно душистое сено в подарок вождю поставляла Средняя Азия. Злые языки утверждали, что старший инженер отдела эксплуатации товарищ Торчкова даже украдкой покуривает драгоценное сырье… ну и что?.. а если бы и так, кому это мешало, кому? Нечего было на Торчкову кивать, лучше бы делом занимались, делом! А то эвон — прошляпили страну, как есть, прошляпили, все пятнадцать республик! Тьфу, прости Господи!

Вот и дожили: не стало ничего — ни пионеров, ни броневика, ни бронепоезда на запасном пути, ни старшего инженера отдела эксплуатации товарища Торчковой, ни самого отдела… а трава из Средней Азии, хотя и продолжала поступать в стократном объеме, но уже не на шалаш, а для совсем-совсем других радостей. Разбежались ценные специалисты — кто из-за невыплаченной зарплаты, а кто и по причине общего отчаяния от изменившегося статуса жизни. Помер, упившись с горя, потомственный мастер-шалашовщик Клим Виссарионович Лацис, сгинули ударницы-шалашовки из его неповторимой, единственной на всю планету бригады. А вместе с ними пропала навсегда и уникальная технология возведения шалаша, сложная, прецизионная, нигде, по строжайшей своей секретности, не задокументированная. Ушла безвозвратно, отшумела, как платье твое на давней первомайской демонстрации.

— Сделай что-нибудь! — сказала Екатерина Вилоровна своему мужу и заместителю. — Ты же инженер. Ты же участник проекта. Ты же мужчина, наконец!

Несчастный Владилен вздохнул и приступил к воссозданию шалаша. Увы, что он ни делал, ничего не получалось: жерди ломались, сено слетало и рассыпалось, конструкция разваливалась. Научные командировки в деревенскую среду тоже не дали никаких результатов: даже в самой глухой глубинке люди давно уже разучились делать как шалаши, так и вообще что-либо полезное, за исключением самогона. Последнее умение было, видимо, зашито в сознании на генетическом уровне, а потому не пропадало, невзирая на все перестройки и приватизации. Впрочем, в телевизоре намекали, что и это ремесло пытаются вытравить из российского генофонда злобные американские пиндосы при помощи специальных, направленных из космоса лучей.

Положение спас Цезарь. Узнав о проблеме с брендом, он сразу спросил:

— Решетку пробовал?

— Почему решетку? — оторопел Владилен.

— Потому! — отрезал Цезарь, немного помолчал и пояснил. — По опыту. Когда через решетку смотришь, все становится намного понятней.

Так оно и случилось. Каркас шалаша сварили по спецзаказу из нержавеющей стальной решетки; затем Владилен лично привязал проволокой заранее заготовленные пучки сена. Получилось замечательно. Снаружи шалаш смотрелся, как настоящий. Цезарь сооружение одобрил, но внутрь не полез, ссылаясь на плохую примету. Директорская квартира выходила прямо на музейную площадку, и Степаненки перед тем, как лечь в постель, долго стояли, обнявшись, у открытого окна и умиленно любовались тем, что казалось им сейчас верным залогом светлого будущего — хотя бы их, личного, если уж не вышло с пролетариями всех стран. Ночь была нежна, в камышах деликатно плескалась рыба, вдали обреченно мычала забытая по пьяне на лугу недоенная корова.

— Хорошо-то как, Владик, — промолвила Екатерина Вилоровна, прижимаясь к мужнину плечу. — Неужели это и есть счастье?

— Оно, — уверенно подтвердил Степаненко, но тут же вздохнул, следуя извечной мужской обязанности даже в самые лучшие моменты жизни не забывать о бдительности стража и охотника. — Если только враги не помешают…

Увы, как в воду глядел Владилен. Помешали враги степаненковскому счастью, еще как помешали. Той же ночью вспыхнул и запылал с таким трудом отстроенный шалаш. Наутро от сооружения остался лишь обугленный решетчатый каркас.

— Может, молния? — предположил экстренно вызванный из города Цезарь.

— Грозы не было… — отвечала Екатерина Вилоровна, нервно комкая в кулачке платочек. Она ощущала себя погорелицей, потерявшей в огне пожара все свое имущество.

— Да не убивайся ты, Катя, — успокоил ее император. — Каркас-то цел! Был бы скелет, а мясо нарастет. Закажи еще пару машин сена и дело с концом.

Новый шалаш был возведен совместными усилиями четы Степаненко и нескольких отборных бойцов из команды Цезаря, специально присланных по такому случаю. Он сгорел через два дня. Стоя у окна, Екатерина Вилоровна взирала на языки жадного пламени, пожирающего дело ее жизни. Она готова была поклясться, что видела у ближней опушки пляшущие силуэты торжествующих врагов.

Для охраны третьего шалаша Цезарь установил ночную стражу. Двое здоровенных детин патрулировали вокруг, еще один сидел в засаде внутри. Он едва успел выскочить, когда несчастное строение вспыхнуло. На этот раз шалаш подожгли издалека, горящей паклей, примотанной к стреле.

— Да-а… третий раз — пидорас… — загадочно заметил Цезарь, стоя у пепелища, и пояснил недоумевающей Екатерине Вилоровне. — Я к тому, что это уже система. Беспредел. Что ж… будем мочить.

— Пока что вы мочитесь нам на голову! — отрезала Степаненко сердито. — Что это за крыша такая драная? Шалашика прикрыть не можете!

Император явственно скрипнул зубами, и обычно тусклые пятаки в его глазницах сверкнули, как свеженачищенные. Любой испугался бы на месте Екатерины Вилоровны, любой, но не она. Она пережила уже три пожара и не боялась ничего. Таинственная закулиса, зловещий заговор угрожали ее хрустальной мечте. Но кто? Кто он, этот загадочный враг?

Вообще говоря, поиск всяческой тайной подоплеки давно уже стал главной и основной темой застольных, рабочих и даже интимных разговоров не только супругов Степаненко, но и подавляющего большинства граждан. А ведь когда-то все было иначе. Когда-то граждане увлекались совсем другим. Например, читатели упражнялись в чтении между строк, в то время, как писатели — в составлении извилистых иносказательных конструкций. Это умение достигало невиданных, фантастических высот. Из порядка расположения полувосковых фигур в кремлевском филиале музея мадам Тюссо делались уверенные геополитические выводы, а строчка «усмехается в усы» превращала невинный стишок про кота в гимн протеста.

Несчастные цензоры употевали вычеркивать реплики из классических пьес. Даже молчаливое искусство балета таило в себе опасность: а ну как дрыгнут ногой в нежелательном направлении? Где оно, нынче, нежелательное? На востоке? — Вот и дрыгнут на восток! Или, не дай Бог, махнут рукой на запад? И ведь махали, махали! А уже на следующий день по всем тесным пятиметровым кухням, по бесконечным коридорам прокуренных учреждений, по столицам, по хрипящим задушенным динамикам коротковолновых приемников: «Вы слышали? Неужели нет?! Да об этом уже весь мир говорит! Ну да! Махнул! Еще как махнул! На запад! — Да нет, не на запад! — А на что? — Ну, это ведь понятно на что! Удивительно, как он еще на свободе…»

Кто-то сует ту страннейшую и страшнейшую из эпох под марксову бороду, кто-то — под ленинскую лысину, под рябую сталинскую рожу, под брежневские брови… глупости! На самом-то деле вот она, туточки — под вертким языком старины Эзопа. Это все он, лукавый бродяга, он, с его кривым ухмыляющимся зеркалом и двойным, тройным, пятерным смыслом обычных на вид слов. Слово «мир», таящее в себе войну, слово «счастье», чреватое бойней, слово «работа», обмотанное колючей проволокой. Язык до Киева доведет? А до Колымы не хотите? А до Освенцима? Ну уж, скажете, право… кто же в такие места хочет? А никого и не спрашивают. Сказано ведь: «доведет». А ведут, бывает, и под конвоем…

Но это все «когда-то». Было и прошло. Прощай, дедушка Эзоп, прощайте классики эзопова жанра, мастера тонкого намека, писатели двусмысленных саг. Кому вы интересны теперь, в новые времена, разнообразные, как помойка, где все наружу, все напоказ — и внутренности, и гениталии? Никому. Новое время — новые песни, новые писатели. А что же читатели — те, которые столь уютно чувствовали себя между строк, как между ног, как подмышкой? Куда девать им свое изощренное мастерство, на что направить пытливый ум, поднаторевший в разгадывании прежних ребусов? О чем теперь говорить супругам Степаненко за чашкой вечернего чая?

Известно о чем. О Конспирации. Заговоры нынче повсюду — так же, как прежде — скрытые смыслы. Война, например, продолжается сугубо ради навара конкретного Пронькина, взрыв на рынке устроен для навара конкретного Фонькина, а лужу во дворе надул вовсе не вчерашний дождь, а конкретно Шмонькин, дабы наварить жене конкретного Вонькина, которую, кстати дрючит небезызвестный Дрынькин, попавшийся о прошлом годе на попытке навариться от всех вышеупомянутых господ одновременно. Неужели? Ну, а как же… ежу понятно. И добавить усмешечку такую тонкую, не-ежиную, всепонимающую: мы, мол, не лохи, лохи не мы.

А коли новые читатели такие пинкертоны, то что уж говорить о новых писателях? Эти-то уж точно не лохи, эти-то всем виям глаза пооткрывают. Что ни репортаж, то расследование, что ни статейка, то разоблачение. Все под подозрением, все виноваты! И ведь что любопытно: иногда попадают эти вольные стрелки в самое яблочко. Редко, дуриком, невзначай, но попадают. Случается такое при беспорядочной стрельбе. Ну, а коли попал, то и пропал: получай заработанное. Киллеры в подъездах, в отличие от писателей, лишних пуль не тратят: дуплетом завалил и контрольный — промеж тускнеющих глаз. Поди теперь сыщи заказчика… да и кого подозревать, если под подозрением — все?

— Кто же это нас поджигает, Катенька?

— Ох, даже и не знаю, Владик…

Как же так, Екатерина Вилоровна? Быть такого не может! Кто поджег пассажирский поезд Москва-Каракас знаете, а про сенный шалашик под собственным окошком — ни-ни? Даже версий не имеется? Да кто ж вам поверит, милочка?

От станции Тарховка шли вдоль озера. Вовочка уверенно пер впереди, на правах знатока местности. Он побывал здесь относительно недавно — в возрасте десяти лет, на торжественной церемонии пионерской клятвы. Веня тогда болел, и оттого галстуком его повязали месяцем позже, в углу учительской, без надлежащей торжественности: повязали, как отвязались. Может, потому и не проникся? Ох уж, эти якобы мелкие воспитательные ошибки… того недовязал, этого недорезал — глядишь, и держава рухнула.

Коротышка поспешал уже без всякого труда: не семенил, как прежде, пять шагов на два вениных, а шел ровно, в общем ритме, не отставая. За ночь он подрос еще на четыре сантиметра. Смерил себя у косяка вагонной двери — украдкой, пока двое проводников разносили сено, — сравнил с вечерней отметкой, недовольно покрутил носом. Темпы роста решительно никуда не годились. Архиважно вырасти как можно быстрее. В политике все решают две вещи: импульс и момент. Сегодня рано, завтра будет поздно.

Он мог бы расти намного лучше, даже архихорошо, если бы не проклятая проститутка. Увы, потерянного не воротишь. Девчонка теперь, наверное, на морском дне, кормит рыб среди обломков меценатской яхты. Правда, то, что она украла, не могло утонуть… да только, где его теперь сыщешь? Не бродить же по берегу в надежде на то, что волны вернут пропажу? Надежде коротышка не доверял никогда, просто не мог на нее положиться: толста, глупа, неряшлива… ну как на такую ляжешь?

Хорошо хоть, с проводниками ему повезло. Красномордый явно знает, что делает. Решительность — архиценное качество в помощнике, да и в людях вообще. Решительность и послушание. Хороший человек должен решительно слушаться. И второй, который жидок, тоже к месту, хотя и архивраждебен. На первых порах всегда требуется толмач, а кто ж лучше жидка переведет и истолкует? Коротышка покосился на мрачное лицо шагающего рядом переводчика. Как его там? Веня? Ничего, Веня, придется тебе потерпеть до поры до времени. Скоро твои услуги уже не понадобятся. Вон, простой народ по-прежнему понимает своего вождя без всякого толмача, и это радует.

— Замечательно! — пробормотал коротышка.

Красномордый услышал, обернулся на ходу:

— Вы что-то сказали, Владимир Ильич?

— Нет, нет, ничего, товаищ Вознесенский. Далеко ли еще?

— Километр, не больше. Неужели ничего не помните, Владимир Ильич? Вы же в этих местах два месяца провели!

— Давно было… — отмахнулся коротышка.

Давно-то давно, но разве в этом дело? Дело в том, что красоты природы занимали его в самую последнюю очередь. Все эти леса, моря и луга, пропади они пропадом. Достойными внимания коротышка признавал только города — места с большими скоплениями человеческой массы. Человеческие массы — вот что интересно! Массы подлежали делению на две части: тех, кто годится для решительного послушания и тех, кто нет. Первых коротышка мысленно именовал «снами», вторых — ненавидел.

Само слово «снами» чем-то напоминало название индейского племени из книжки Фенимора Купера: битва между снами и могиканами на берегах реки Делавэр! В этом, на первый взгляд, случайном «индейском» мотиве заключался глубокий смысл, смысл непримиримого племенного, кровного противостояния. Кто не снами, тот против нас! Третьего не дано! В детстве коротышка страстно любил играть в индейцев, благородных разбойников и мастеров древнего японского искусства нин-дзюцу. Он даже прозвище себе придумал соответствующее: Ле Нин — то есть, самый главный, верховный ниндзя!

Затем детское прозвище стало партийной кличкой, а детская игра как-то незаметно превратилась в дело жизни. Ну и что? Что тут такого? Кто-то забрасывает детские увлечения, а кто-то остается верен им до гробовой доски. Разве мало седовласых филателистов, заполнивших свой первый альбом еще до того, как у них выпал первый молочный зуб? Художников, научившихся рисовать раньше, чем читать? Заслуженных профессоров, охотившихся за бабочками в пятилетнем возрасте? Вот и коротышка: как начал играть в индейцев в кустах за родительским домом, так и продолжил до самой смерти… а теперь вот и после нее. И как играл! Кто не снами, того уничтожают! Хоп! Хоп! Прыг-скок через канавку на деревянной лошадке, прыг-скок через тонкий ручеек, через речку, через Волгу, через Днепр, Вислу и Неву! Марш-марш в атаку! Шашки наголо! Головы — с плеч! Кто не снами, того батогами… того томагавками… Володя! Опять ты там развоевался? Иди обедать! — Сейчас, мама! Иду!

— Иду! — коротышка покрепче завязал шнурок и заспешил вдогонку за ушедшими вперед проводниками. Туфли решительно никуда не годились. В гробу в них лежать — еще куда ни шло, а вот ходить… сапоги были бы намного уместнее. Как у тех ладных мужичков из товарного состава. Коротышка довольно причмокнул. Новое знакомство оказалось архиполезным!

Любой, мало-мальски знакомый с играми в индейцев знает, что без боевого клича племя не стоит даже обломанного волчьего зуба. Без клича можно отступать, драпать, но наступать — никогда! А потому начинать всегда следует именно с этого — с клича. Клич обязан быть прост и звучен. Он должен ласкать горло, щекотать язык, гальванизировать мышцы, расслаблять головной мозг и напрягать спинной. Когда-то коротышке удалось выиграть очень большую индейскую игру при помощи архизамечательного клича, состоявшего всего лишь из одного слова: «Долой!»

К сожалению, теперь, насколько коротышка успел определить, этот клич уже не годился. Индейцам племени снами срочно требовался новый мобилизующий и объединяющий ориентир. Опытнейший игрок, коротышка знал, что настоящий клич невозможно придумать. Клич рождается сам, он выползает из потного скопления народной массы, словно мелкая незаметная вошь, а потом просто гуляет из уст в уста, как бутылка с самогоном, как трубка мира на индейском костре. Его произносят многие, глупые и умные, сильные и слабые, тихие и громкие, произносят походя, не обращая внимания, даже примерно не осознавая его страшную разрушительную силу. Он может так и сгинуть попусту, если не встретится на его пути какой-нибудь зоркий Ястребиный Глаз, Соколиный Коготь, Ле Нин Выкидное Перо! Но, уж коли встретится… о, коли встретится… Тут-то и пойдет настоящая игра, тут-то и зазвучит он во всей красоте и силе, подчиняясь умелой дирижирующей руке вождя племени снами — не вразнобой, не в разлад, не дробным фоновым шумком, а разом, хором, в такт, площадью, стадионом, миллионами глоток, как миллионами пушек!

— Деянь неузкая! — пробормотал себе под нос коротышка и даже подпрыгнул от восторга. — Чуйки!

Вот же оно! Вот он, желанный клич, сильный, хлесткий, готовый к употреблению! И как быстро он выскочил на поверхность, словно только и ждал прихода хозяина, как радостно блеснул сталью крепких народных зубов! Вот уж повезло, так повезло! Здесь все было замечательным, все неслучайным, во всем усматривался глубокий потаенный смысл. Даже имя мужика — Фикса: мол, давай, вождь, фиксируй, не упусти момент. Даже металлические коронки во рту: грош цена племени, не умеющему вцепиться сталью зубов во вражеское горло! В горло тех, кто не снами! Дрянь нерусская! Чурки!!

— Пришли, — сказал Вовочка, останавливаясь у высоких металлических ворот, запертых на висячий замок. — Закрыто. Ну и что? Нам же лучше.

— Это чем же лучше? — устало поинтересовался Веня.

— Заперто, значит, никого нет. Устроимся без помех. Сюда, Владимир Ильич, сюда… вот тропинка.

Они шли вдоль проволочной изгороди, пока Вовочке не показалось, что он нашел место, где можно перелезть внутрь. Он наступил ногой на нижнюю нитку и приподнял верхнюю, как это делают секунданты боксеров, приглашая своих подопечных в ринг.

— Веник, давай!

Веня с сомнением покачал головой и не двинулся с места. Чем дальше, тем больше происходящее казалось ему дурным издевательским сном.

— Эй, бомжи! Огоньку не найдется?

Из кустов и из-за деревьев к ним выходили четверо крепких молодцов в кроссовках и спортивных костюмах. Их ленивая расслабленная повадка сразу напомнила Вене покойного группенфюрера фашиков со Смоленки. Вовочку, судя по всему, посетили те же воспоминания: его рука дернулась было за пояс, но тут же опустилась. Пистолет, пришедшийся так кстати на кладбище, давно уже лежал на морском дне напротив Куршской косы.

— Не курим мы, ребята, — сказал он, загораживая мумию свои телом. — Старые уже, здоровье не то.

Старший «бык» ухмыльнулся.

— Не то, говоришь? Будет еще хуже.

Он коротко, без замаха ударил Вовочку поддых, отчего тот согнулся и упал на колени, открывая «быкам» доступ к коротышке. Коротышка гордо вскинул лысую голову, как индейский вождь перед генерал-сатрапами.

— Деянь неузкая! — воскликнул он.

Веня прикрыл глаза. Учитывая ситуацию, поведение мумии выглядело абсолютно безрассудным. Оставалось надеяться на то, что «быки» не поймут значение сказанного. Увы, к вениному удивлению, эта надежда оказалась напрасной. По крайней мере, часть народа понимала коротышку без всякого перевода. Сначала — проводники телок, теперь вот — эти громилы…

— Это кто это дрянь нерусская? — изумленно переспросил старший «бык» и сунул руку в карман. — Ты сечешь, с кем базаришь, чурка лысая?

— Погоди, Колян, — остановил его один из товарищей. — Цезарь велел не бить, подождать, пока сам приедет.

— Цезарь, Цезарь… — проворчал Колян, не отрывая взгляда от маленьких прищуренных глаз коротышки. — Базар-то про нас, а не про Цезаря!

Но, видимо, имя босса значило много даже для оскорбленного в своих лучших чувствах «быка». Поколебавшись секунду-другую, Колян вздохнул и неохотно вытащил из кармана руку — пустую, без ножа и без кастета.

— Ладно, никуда не денется. Вяжите их, братва.

Пока братва исполняла приказ, Колян старательно тыкал толстым пальцем в кнопки мобильного телефона.

— Алло! Дай мне Цезаря… это Коля. Чего, чего… поймали поджигателей, вот чего! Алло, Цезарь? Ну, мы это, как его… Ага… Какие с виду? С виду бомжи сраные. Приедешь, или, может, мы сами… Нет? А то бы мы… Ну, как скажешь. А куда их пока сложить? — он потянул носом воздух. — В дом не советую: воняют, как чушки немытые. Ага… ага… понял. Я понял.

«Сложили» пленников, по не лишенному юмора указанию Цезаря, прямо в шалаше, связав при этом по рукам и ногам так, что трудно было пошевелить пальцем. Сопротивление выглядело бесполезным, поэтому Веня и Вовочка молча подчинились. Зато коротышка суетился за троих: театрально рвался на свободу, вертел головой и при этом непрерывно выкрикивал: «Чуйки!.. деянь неузкая!..» Обзываемые «быки» скрипели зубами, подрагивали мощными бицепсами, но от карательных мер пока воздерживались, откладывали на потом. По всему выходило, что жить троим осталось не далее, чем до приезда большого бычьего босса, Цезаря.

Затем подошли посмотреть на «поджигателей» средних лет мужчина и женщина. Роль экскурсовода играл Колян.

— Вот, Екатерина Вилоровна, — сказал он, пиная ногой коротышку. — Поймали. Хотите, мы из них чучела сделаем? Будут экспонатами.

— А что, Катенька, это мысль… — мужчина склонил голову набок. — Смотри: вот этот, посерединке, даже на Ильича похож. Лоб, конечно, низковат, но если гипсу добавить…

— Точно, — согласилась женщина. — А вон тот — вылитый Зиновьев…

Она повернулась к Коляну.

— А что, действительно можно сделать чучела? Вы не шутите?

Колян заржал.

— Цезарь все может, Екатерина Вилоровна. У него на даче такие есть. Хек, царствие ему небесное, телохранитель евонный и барыга какой-то. Почему барыгу поставили, я уж и не знаю. А Хека Цезарь очень любил. Как тамбовские его в прошлом годе завалили, велел чучело сделать. Чтоб не расставаться. Вот они и стоят там на входе, оба двое…

— Трое, — возразил сзади один из быков. — Феликс еще…

— Ага, — согласился Колян. — Точно. Еще и пес его покойный, Феликс.

— Это незаконно, — сказал Веня. — Мы живые люди.

— Что мы вам сделали? — сказал Вовочка.

Мужчина нагнулся и оценивающе посмотрел на полковника.

— А этого, красномордого, куда? Может, под рабочего Емельянова сойдет?

— Не думаю, — покачала головой Екатерина Вилоровна. — Тот на фотографиях худой. Время царское, голодное.

— После революции, небось, отъелся… — хихикнул мужчина.

— Чуйки! — выкрикнул коротышка. — Деяни неузкие!

— Вот же сволочь, — с чувством сказал Колян. — Ну, погоди у меня…

Екатерина Вилоровна непонимающе посмотрела на мужа. Тот пожал плечами.

«Не понимают, — подумал Веня. — Вот ведь странно. „Быки“ понимают, а этим переводчик нужен.»

Когда осмотр закончился, и пленники снова остались одни, Вовочка сказал, предварительно покашляв для деликатности:

— Владимир Ильич, зря вы их попусту злите. Зачем гусей дразнить?

— Я? Злю? — удивленно переспросил коротышка.

— Ну да. Зовете их чурками, дрянью нерусской. Зачем?

Коротышка досадливо крякнул.

— Идея должна овладеть массами, доогой товаищ Вознесенский! Без этого нет успеха. Идея, овладевшая массами, становится мать и яльной силой!

— Маркса цитирует, — мрачно заметил Веня. — Хорошо, хоть тот не ожил.

— Маукс! — фыркнул коротышка. — Чуйка! Деянь неузкая!

Цезарь приехал вечером. По этому случаю на освещенную площадку перед административным зданием вынесли два стула — для самого императора и для Екатерины Вилоровны. Разбирательство обещало быть быстрым, а потому остальным сидячих мест не предполагалось. «Поджигателей» развязали — не столько из заботы о них самих, сколько ради удобства задуманной Коляном затейливой расправы. Поморгав тусклыми пятаками, Цезарь повернулся к Коляну.

— Кого ты повязал, дурень? Это ж просто бомжи. У них хоть спички были?

Колян неловко кашлянул.

— Спичек не было, Цезарь, — ответил за него другой «бык». — И зажигалок тоже. Они некурящие.

— Так какие же это поджигатели, мать вашу?!

— Может, сбросили… — предположил Колян. — Отдай их мне, а, Цезарь? Очень прошу.

— Душный ты стал, Николай, — произнес Цезарь со зловещей интонацией в голосе. — Время мое попусту переводишь. А мое время денег стоит. У тебя деньги есть — мне за этот вечер заплатить?

Бледный Колян молчал, глядя в землю. Колени его заметно подрагивали.

— Ладно, — сказал Цезарь, вставая с трона. — Эту тему мы потом перетрем, без посторонних. А пока — охрану удвоить. Если и этой ночью сгорит — головы со всех поснимаю! Лось, ты теперь старший.

Лось, вознесенный императорской волей на место впавшего в немилость Коляна, с готовностью кивнул.

— А куда бомжей?

— Бомжей?.. — Цезарь брезгливо покосился на Вовочку и его товарищей. — Выгнать в шею, чтоб не воняли. Мочить запрещаю. Мы теперь честный бизнес, не беспредельщики какие…

Веня облегченно вздохнул: похоже, пронесло и на этот раз. Грозное бандитское начальство явно не питало к ним никакого интереса. Екатерина Вилоровна тоже уже поднялась со стула и, взяв под руку своего августейшего компаньона, провожала его в сторону автомобильной стоянки.

— Что встали, говны? — прикрикнул Лось, радостно входя в роль начальника. — А ну, геть отсю…

И в этот момент над поляной, перебивая все и всяческие звуки, послышался пронзительный фальцет коротышки.

— Деяни! — вопил он. — Чуйки неузкие!

Цезарь вздрогнул и остановился.

— Владимир Ильич! Зачем?! — в отчаянии пробормотал Вовочка.

— Чуйки! — верещала мумия. — Неузкие деяни!

— Так-так… — Цезарь обернулся и пристально посмотрел на коротышку. — Так-так… Это что же у нас тут…

— А я тебе что говорил, Цезарь?! — подскочил опальный Колян. — Не бомжи это вовсе! Это идейные! А спички — сбросили, слушай моего слова! Зуб даю, сбросили! Отдай их мне, не пожалеешь…

— Погоди, не мельтеши…

Цезарь уже шел к пленникам. Его обычно блеклые пятаки отсвечивали красным. Редко кому удавалось произнести слово «чурка» более одного раза в присутствии, а уж тем более — в адрес Цезаря. В следующий момент наглеца самого распиливали на чурки и в таком виде закапывали в разных местах обширной питерской губернии. Подобная чувствительность внешне невозмутимого императора объяснялась его тяжелым армейским прошлым, когда Цезаря еще звали Яков Джукашвили и ему только-только исполнилось восемнадцать. Бедному Якову угораздило оказаться единственным грузином в отделении здоровенных, охочих до молодых задниц «дедов», которые и пристроили его первой же ночью в беспомощной для него, но очень удобной для них позиции. От подоконника его отвязали только под утро, пообещав, что если он будет хорошей, в смысле — молчаливой чуркой, то возможно, останется жив.

Будущий Цезарь хорошо запомнил этот совет. Он молчал на дознании, молчал в лазарете, а затем, выйдя из лазарета, так же молча перерезал ночью горло всем, кому только успел. Остальных он нашел потом, через годы, уже отсидев. Но, даже расквитавшись со всеми обидчиками до единого, Цезарь сохранил стойкую ненависть к слову «чурка». Оно как бы возвращало его туда, к подоконнику казарменного туалета, подрагивающему в его наполненных слезами и болью глазах.

В принципе, ничто не мешало ему прямо сейчас отправить троих бомжей в мясорубку, которую они, безусловно, заслужили, произнеся проклятое слово, причем, даже не один раз. Вот Колян-то обрадуется… И тем не менее, Цезаря удерживало одно важное соображение: он непременно хотел определить, отчего лысый обидчик кажется ему таким знакомым. Возможно, это один из тех, казарменных насильников, недорезанный по недоразумению? Это был бы настоящий подарок…

— Ты кто? — тихо спросил он, подходя вплотную к лысому. — Откуда? Где служил?

Лысый молчал, гордо вскинув лоб и поблескивая маленькими прищуренными глазками. За него ответил другой, красномордый. Ответил полушепотом, словно сообщая великую тайну.

— Это Ленин! Понимаешь? Это сам Ленин, из Мавзолея! Он ожил… не спрашивай, как — не знаем, но он ожил! Это Ленин!

— А вы, батенька, по-моему, гаузин? — нарушил молчание коротышка.

Он заложил большие пальцы за вырезы жилетки и продолжил, круто выгнув спину и перекачиваясь с пятки на носок.

— У меня был один гаузин. Звезд с неба не хватал, но большевик был надежный. Коба Джугашвили. Вы, случаем, не Коба?

Цезаря качнуло. Уменьшительное от «Яков» — Коба; в детстве его звали именно так. Да и фамилия Джукашвили отличалась от Сталинской только одной буквой. Коба Джукашвили — это почти… так что он всегда ощущал внутреннее родство с великим вождем, даже одно время покуривал трубку.

— Коба… — выдавил он. — Откуда…

— Вот и чудно, батенька! — воскликнул лысый. — Если Коба, значит — снами! Будем вместе бить чуок, деянь неузкую! Вы согласны?

Цезаря снова качнуло. Ненавистное слово прозвучало еще раз, но, странное дело, уже не казалось обидным. Почему? Уж не потому ли, что его зачислили в свои? В тех, кто привязывает к подоконнику, а не в тех, кого привязывают? Наверное, так… но не только это… Что же тогда? Ах, да… вот ведь в чем дело: лысый и впрямь ужасно напоминал мавзолейного вождя… может, лоб низковат, а так…

Колян сзади тронул его за локоть. Коляна распирало нетерпение.

— Цезарь, так я их возьму, а? На сколько частей распилить? Ты только скажи, а уж мы в лучшем виде…

— Я кому сказал — не мельтеши?! — грозно заорал Цезарь, оборачиваясь и ища глазами Екатерину Вилоровну. — Катя, можно тебя на минутку?

Затыкая нос платочком от запаха, подошла недоумевающая Степаненко.

— Смотри, — сказал Цезарь, приобнимая ее за плечи и указывая на коротышку. — На кого он похож?

Екатерина Вилоровна пожала плечами.

— Ну, похож. Я и раньше приметила, еще когда в шалаше. И что с того? Мало ли похожих? Вот если бы мумию из него сделать, для экспоната… — глаза у нее заблестели. — Представляешь? Положили бы его в шалаш… или к лодке, под стекло, чтобы дождь не мочил…

— Погоди, Катя! — перебил ее Цезарь. — Они утверждают, что это и есть мумия. Только ожившая…

Степаненко поперхнулась.

— Клянусь вам, так оно и есть! — горячо вступил Вовочка. — Выкран нами из Мавзолея во имя предотвращения запланированного властями преступного выноса тела. Следуем историческим маршрутом с целью восстановления революционного процесса.

— Бред какой-то… — Екатерина Вилоровна уже пришла в себя. — Цезарь, неужели вы верите этим шарлатанам?

— А вот мы сейчас и проверим, — задумчиво произнес Цезарь и достал телефон. — Ты ведь в музейной тусовке своя, правда? Позвони-ка туда, узнай, что к чему.

— Куда?

— В Кремль, куда! Попросись на экскурсию.

Пожав плечами, Степаненко набрала номер своей московской знакомой из кремлевского музея. Пока говорили о семье да о погоде, в голосе подруги звучало привычное фальшивое воодушевление, не слишком удачно маскирующее скуку и равнодушие, но стоило Екатерине Вилоровне заикнуться о посещении Мавзолея, как тон резко изменился. Степаненко с удивлением выслушивала односложные, на грани невежливости, отрицательные ответы: «нет…» «невозможно…» «не могу…» «не знаю…» Раздосадованная директриса не отступала: громоздила вопрос на вопрос, нажимала, отказывалась обижаться и прекращать разговор, а в итоге даже нанесла удар ниже пояса, напомнив неблагодарной подруге о том, как всего год назад в течение недели принимала в Питере ее пятнадцатилетнего недоросля — может, и не по первому разряду, но все-таки тоже не совсем на халяву.

Не выдержав натиска, приятельская оборона дрогнула и пошла трещинами, хотя и не раскололась окончательно. Сначала в образовавшиеся щели просочились неохотные, туманные намеки на «не то, чтобы ремонт, но что-то в этом духе…» затем дальней зарницей в доселе непроницаемом мраке промелькнуло замечание насчет того, что «все равно выносить собирались…» и наконец, потеряв самообладание и чуть не плача, подруга поведала о наличии некоей величайшей тайны из породы строжайших, трансформированной в ее лично-конкретном случае в подписку о неразглашении, а потому слезь с меня, Катя, Христом-богом прошу, погубишь ведь, как пить дать, погубишь…

Последние слова подруга прокричала, так что слышно было не только самой Екатерине Вилоровне и безымянному сержанту, по долгу службы дремлющему рядом с медленно вращающимися бобинами подслушки, но и терпеливо ждущему Цезарю, и нетерпеливо переминающемуся Коляну, и даже затаившим дыхание Вене с Вовочкой.

— Вот! — торжествующе вскричал Вовочка, едва лишь Степаненко отсоединилась от перепуганной кремлевской приятельницы. — Что я вам говорил?! Это он, он! Вождь мирового пролетариата!

— Чуйки неузкие! — откликнулся коротышка, раскланиваясь едва заметным кивком. — Деяни!

Цезарь вопросительно посмотрел на Степаненко.

— Пока все сходится, Катя. Базар реальный.

— Да что там сходится?! — всплеснула руками директриса. — Что сходится? Вы что тут, все с ума посходили? Не может мумия воскреснуть, ну не может! Вы когда-нибудь слышали, чтобы мертвецы возвращались?

Колян нерешительно кашлянул.

— Я видел, — сказал он. — Помнишь, Цезарь, когда мы Сашку орловского под лед засунули?

— Ну?

— А потом он через неделю троих наших урыл?

— Ну?

— Ну, вот я и говорю…

— Верно говоришь, — задумчиво подтвердил Цезарь. — Так оно и было. Воскрес, подлец.

— А Христос? Христос тоже… — Колян перекрестился. Он явно входил во вкус.

— Не, — покачал головой Цезарь. — Христа я не видел, а вот за Сашку точно скажу…

Коротышка вдруг ни с того, ни с сего вскинул руку и прокричал, как сумасшедший петух:

— Кто не снами, тот паотив нас! Кто не сдается, того уничтожают!

— Во дает! — проговорил Колян почти восторженно. — Ну точь-в-точь, как тот, с броневиком.

— Слышали? — сказал Вовочка. — Кто не с нами, тот против нас! Лучше присоединяйтесь. Веня, что ты молчишь? Скажи им!

Веня вздохнул и поднял глаза на Цезаря.

— Уж вы-то, Коба, точно не прогадаете. Вспомните историю.

Тусклые пятаки на плоском лице императора блеснули. Какой грузин не помнит ту историю, особенно, если его зовут Коба Джукашвили? В конце концов, отчего бы не повториться тому, что уже случилось однажды? Разве ты не мужчина, Коба? Неужели тебе, как косматому абреку, на роду написано собирать дань в темных ущельях городских рынков, собирать и воевать за это сомнительное право, пока не оборвет твою жизнь пуля какого-нибудь тупорылого Коляна, посланного на дело другим таким же абреком? Разве ради этого ты родился на свет? Разве об этом думал отец, давая тебе это славное имя?

Что, если сама судьба послала тебе эту возможность, дикую и опасную, как взбесившийся жеребец? Ну так что с того, что взбесившийся? Только бабы шарахаются от мчащегося коня. Настоящий джигит никогда не упустит случая ухватиться за конскую гриву и вскочить на взмыленную горячую спину…

Екатерина Вилоровна тронула его за рукав. На лице ее читалось беспокойство.

— Цезарь, — сказала она. — Вы ведь не собираетесь связываться с этими шарлатанами? Вы ведь помните наш бизнес-план?

— Бизнес-план — еще не бизнес, — величественно отвечал император. — Планы меняются.

— Меняются? Ради чего? Ради этих самозванцев?

— Откуда ты знаешь, что они самозванцы? Докажи.

— Да пусть даже нет! — воскликнула Екатерина Вилоровна, подбоченясь. — Пусть это действительно он! Пусть это сам папа римский! Что это меняет, Цезарь? Если хотите знать, то он живой нам только помешает. Мы что с вами раскручиваем? Мы с вами бренд раскручиваем: «Заветы Ильича», помните? Заветы! А что значит «заветы»? «Заветы» значит, что сам Ильич уже помер — давно и надежно. Помер и завещал. Нам с вами, конкретно, он завещал большой бизнес. Очень большой!

Она стала загибать пальцы.

— Банкеты Ильича, пинцеты Ильича, паштеты Ильича, брюнеты Ильича, кастеты Ильича… и все пополам, помните? В дополнение к вашей стопроцентной доле в валетах Ильича и минетах Ильича! Это же огромный доход, Цезарь! Настоящее предприятие! Вы понимаете, чему угрожает этот воскресант? Кому он сейчас сдался? На что годен? Разве что на чучело! Вот и Коля предлагал… Давайте, изготовим из них чучела и на этом…

— Чучела?! — закричал Вовочка. — Чучела?! Вы уже давно изготовили из него чучело! Чучело — из великого человека! Чучело — из великой идеи! Вы столько лет зарабатывали на этом чучеле… вы только и знаете, что загребать деньги, деньги, деньги… деньги и власть! Будьте вы прокляты! Минеты Ильича!

— Погостите, товаищ Вознесенский, — заинтересовался коротышка. — Я не ослышался: вы сказали «минеты Ильича»?..

— Да, Владимир Ильич! — возбужденно подтвердил Вовочка. — Вы не ослышались!

— Гм… и где же это… — начал было коротышка, но в этот момент кипение оскорбленного Вовочкиного разума достигло высшей точки. С воплем: «А вот я вам покажу чучело!» полковник сорвался с места и бросился на несчастную Екатерину Вилоровну с недвусмысленным намерением придушить ее, а вместе с нею — и саму идею минетов Ильича и связанного с ними бизнес-плана. При этом на помощь директрисе пришел только муж Владилен, в то время как Цезарь продолжал задумчиво разглядывать мумию, а Колян и остальные «быки» и пальцем не шевельнули для того, чтобы унять разыгравшиеся не на шутку идеологические разногласия. Уже в одном только этом можно было усмотреть несомненный успех революционной пропаганды.

— Чуйки! — крикнул коротышка, указывая на супругов Степаненко, из последних сил отбивающихся от наседающего Вовочки. — Деянь неузкая!

— Мы русские! — пропищала Екатерина Вилоровна.

— А чем докажешь? — азартно отвечал ей Колян. — Чем? Дрянь нерусская!

Идея овладевала массами прямо на глазах.

Наконец Цезарь вышел из задумчивости.

— А ну, стоять! — заорал он. — Всем! Стоять!

Все встали.

— Здесь каждый камень Ленина знает, — с неожиданно сильным грузинским акцентом произнес император. — Кто не с нами, тот с этим камнем…

— …на шее, в озере! — радостно дополнил Колян.

Коротышка довольно сощурился. Дела явно шли на лад. Теперь у него появился крепкий отряд готовых на все единомышленников, ядро будущего племени снами. Конечно, назвать его армией пока было трудно, но лиха беда начало. Еще пять раз постольку и вполне можно будет окружать и брать Питер. Дрянь нерусскую, супругов Степаненко закопали на заднем дворе.