«Надо быть полным идиотом, чтобы бежать марафон перед решающим интервью!» — сказал ему Мишка лет пятнадцать назад, когда они поступали в медицинский. Дан, конечно, не послушал, да еще и накинул из ребячества пару километров, и ничего, чувствовал себя наутро как никогда уверенно. Теперь, почти через пятнадцать лет, он снова решил пробежаться часочка два–три–четыре, сколько организм сможет. Только сейчас ставка была гораздо больше — не какой–то там вступительный экзамен, а дело всей его жизни. И если тогда он наглотался по молодости риталина, запив его тонизирующим коктейлем, то сегодня к его услугам был полный арсенал самых современных средств, как легальных, так и не совсем.

Дан решил направиться из киббуца Гиносар на север и, по крайней мере, обогнув добрых две трети Кинерета, закончить пробежку в Дгании; а если хорошо пойдет, то и в Тверии, или, на что он почти совсем не рассчитывал, замкнуть там же в Гиносаре шестидесятикилометровое кольцо вокруг озера. Полная луна находилась у него за спиной, и наглая бестелесная тень не давала себя обогнать, но он знал, что через какой–нибудь час, повернув к востоку, они сравняются, а еще через полчаса он вырвется вперед, и тень, недовольно сопя, будет безуспешно преследовать его до самой южной оконечности Кинерета, где природой ей будет позволено взять реванш. Дан слегка подтянул на поясе сумку с питьем, наломанными кусочками горького шоколада и энергетическими таблетками, надел очки и наушники, и наощупь нажал на кнопку «старт». Несколько минут ему понадобилось, чтобы разогреться и войти в привычный ритм. Когда дыхание окончательно установилось, он сосредоточил взгляд на цепочке огней на северном берегу озера и восточнее — на склоне Голан.

Но пройдет еще часа два, пока он достигнет «тридцатого километра», порога, известного всем марафонцам, когда опустошенное тело, растратившее, кажется, все силы до последней капли, отказывается двигаться дальше, и нужно, сжав зубы, преодолеть эту преграду, когда каждый орган, каждая мышца кричит «остановись — не могу!», и хочется только одного — сейчас же прекратить эту мазохистскую пытку. Лишь тогда, когда второе дыхание давно уже закончилось, приходит третье, подвластное немногим, и размеренный упругий звук пружинящих подошв, сопровождаемый лягушачьим концертом в прибрежном тростняке и мерцанием огоньков вдалеке, нагоняет такой приятный транс, почти гипноз, дающий мыслям полный простор и свободу улетать запредельно далеко, как будто отделившись от хозяина.

Ради этого транса он, собственно, и затеял этот, совершенно неразумный с точки зрения всякого рассудительного человека, ночной марафонский забег.

Дан попытался представить, какая неожиданность может ждать его завтра, но ничего путного в голову не приходило. Ясно было только одно — он вышел в финал, да не просто в финал, и не только с большой буквы «Финал», а всеми огромными заглавными «ФИНАЛ», занес ногу на ступеньку своей мечты, и осталось только не оступиться, а утвердиться на этой ступеньке… Он давно уже потерял счет экзаменам, тестам и проверкам, которые ему пришлось пройти: профессиональным как врачу, на физическую выносливость, на психологическую устойчивость и совместимость, на логическое и нелогическое мышление и еще черт знает на что. «Игроки в покер» — так он называл про себя бесконечных своих экзаменаторов за их непроницаемые лица и абсолютный отказ идти на любой человеческий контакт или вообще выражать какие–либо чувства.

И все–таки иногда ему удавалось угадать их намерения — где–то выручал опыт и чутье, реже просто выпадала удача, например, когда он, прочитав условия очередного теста, написал на листе бумаги огромными печатными буквами слово BULLSHIT, бросил на стол и вышел из аудитории. Оказалось, это и был правильный ответ. Его спросили, о чем он подумал в тот момент? «Не о чем, а о ком», — поправил он: «Уилл Смит и Томми Ли Джонс, люди в черном». Это был единственный момент, который вызвал слабую улыбку по ту сторону стола. Самым трудным для Дана была бесконечная череда медицинских снимков, которые его просили объяснить или прокомментировать: снимки тел, органов, рентгенограммы, томограммы, редкие заболевания, мутации; и неизменно ему подсовывали весьма искусно исполненные с помощью фотошопа подделки.

— Не верь глазам, — все время повторял отец, — даже когда неправильна сама картина, глаза цепляются за мелкие, легко узнаваемые и потому достоверные детали, Детали должны подкреплять, а не опровергать, и если детали опровергают общую картину — держи ухо востро. И помни, Данила, что самый лучший ответ в такой ситуации — это честный ответ. Не бойся сказать «я не знаю».

«Врач–экстремал» — так Дан представлялся при знакомстве. То же самое он написал в своем резюме и оттиснул на визитной карточке. Он привык, что потенциальные работодатели не всегда раскрывали карты на первом же интервью, стремясь подольше сохранять секретность. Но когда и на третьей встрече в захудалой на вид конторе невзрачный клерк попытался увильнуть от ответа, Дан попросту поднялся и направился к выходу.

— Шесть миллионов в год, если случится чудо и вас выберут, — бросил ему в спину клерк, — и пара тысяч на мелкие расходы за каждый день в период отбора, не важно с каким результатом.

Дан обернулся, стоя на пороге маленького пустого кабинетика.

— Подумайте об этом, сэ–эр, — насмешливо протянул клерк.

Цифры были до того несуразно высокими, что Дан не знал, как реагировать.

— Прочитайте и подпишите, если согласны, — потребовал клерк, бросив на стол внушительную кипу бумаг, — только после этого получите основной договор.

«Ну ладно, Израиль, это я могу понять, но кто бы мог подумать, что и вся Земля станет тебе тесна…» философски заметил отец.

… Дорога отвернула влево от воды и пошла взбираться вверх по склону, пытаясь сбить дыхание, потом после развилки смилостивилась и начала забирать вправо обратно к берегу Кинерета, к тускло отсвечивающему в лунном свете куполу маленькой церкви Капернаума. Здесь, может быть навсегда, останется его место на Земле, подумал Дан, маленький поселок с вороньим названием Карком, насилу насчитывающий полтораста домов…

— Кар–р–ком! Кар–р–ком! — пронзительно крикнула потревоженная звуком его шагов случайная ночная птица.

… Еще километра три вдоль берега… и около семи от перекрестка… ну и триста метров вверх… подняться аж на сотню метров над уровнем моря… мирового нашего океана. Какая ирония, он привык считать своим местом на Земле Москву, Московский Университет, где прожил тринадцать лет, пока не случилось несчастье с отцом, и их мир навсегда перевернулся…

— Даже если вы успешно пройдете все тесты, все решится только после последнего испытания, — твердили ему рефреном на каждом следующем этапе, как бы подчеркивая, что шансы столь неизмеримо малы, что и разговаривать в общем–то не о чем.

На всех каналах неизменно упоминали, что готовится «Экспедиция», открыли обратный отсчет, сначала месяцы и недели, а потом и дни, когда до старта осталось меньше года. Дан не стал скрывать от домашних, что он участвует в отборе.

С самого рождения Данила жил в Москве вместе с родителями и дедом, профессором геофака, в его квартире на территории университета на Воробьевых горах. Он мечтал стать геологом (в третьем уже поколении) и, если не с первого же месяца жизни, то наверняка со второго стал профессиональным туристом: Данила начал ходить в походы в рюкзаке у матери гораздо раньше, чем научился ходить на собственных ногах. И хотя, конечно, спички детям не игрушка, но шестилетний Данилка не только уверенно разжигал костер, но и наотмашь рубил топором ветки, складывая их шалашиком или колодцем, и поучая при этом студенток из университетского турклуба, что огню помимо дров нужен еще и воздух. Клубом руководил его отец, поэтому «тётеньки» изо всех сил умилялись и норовили посюсюкать с Данилкой, который их степенно и серьезно осаживал.

В семь лет он мог не только разобрать описание маршрута, но и свободно читать карту, и почти на равных со взрослыми участвовал в спортивном ориентировании. Походив недельку в первый, а потом и во второй класс, он пошел сразу в третий, где на первой же перемене раскидал в стороны штук пять одноклассников. Хорошо ему было только в клубе, он воспринимал как праздник субботы–воскресенья, когда уезжали электричкой в дальнее подмосковье, шли по маршруту, лазали на скалы, отрабатывая технику подъема и спуска, вязали узлы, зимой штурмовали заснеженные склоны оврагов, по весне форсировали броды с ледяной талой водой, ставили палатки и пели песни у костра. По вторникам и четвергам он с трудом досиживал до звонка, бежал в клуб прибраться и приготовить все для очередного занятия. По понедельникам–средам–пятницам Данила скучал, считал их напрасно потраченным временем, но приходилось терпеть, поскольку за тройки отец грозил отлучением от клуба.

Все равно он сбегал с уроков и проникал в МГУ на лекции, названия которых начинались с гео– и палео-. Дед строго–настрого наказал преподавателям гнать мальца взашей — да куда там, спрятаться в университетских аудиториях была пара пустяков. И все–таки Данила опоздал родиться, история и география сыграли с ним злую шутку — с распадом Союза для групп геофака стали почти недоступными горы Кавказа и Средней Азии, такие суровые и манящие по рассказам «стариков», горных корифеев турклуба, уже давно получивших дипломы, но сохранивших верность alma mater.

Каждый год Данила с нетерпением ждал начала октября — открытия нового сезона в клубе, за которым недели через две–три следовало первое боевое крещение новичков — выезд в Тучково на Сонинские скалы. Ну кто из московских туристов–горников не прошел через это знаменитое место, где большиство в первый раз в жизни спускались по веревке, а современным языком выражаясь, делали снэплинг. Данила забирался на Сонинские скалы с закрытыми глазами, никто даже оглянуться не успевал, как он быстро, как ящерица, оказывался наверху. В Тучково той осенью прибыли ранней электричкой вместе с грибниками, ёжились на платформе после теплого и вонького вагона; утренний холодок заползал под штормовки — новенькие темно–зеленые и старые, видавшие виды и выгоревшие до белизны.

— Радуйтесь, что нет изнуряющей жары и палящего солнца, — сказал отец под всеобщий смех.

Прямиком через перелесок выходили на излучину укутанной утренним туманом Москвы–реки, и по правому берегу огибали Григорово, под приглушенный лай деревенских собак, хрипло ругавших из–за заборов столичных гостей. Переходили на другую сторону по подвесному мостику напротив Васильевского. На середине реки мостик неминуемо начинал раскачиваться и норовил сбросить в холодную хмурую воду визжащих первокурсниц, которым в ознаменование чудесного спасения предлагалось незамедлительно поставить свечку в местной Воскресенской церкви. По выходе из сумрака церкви обнаружили, что Владыка, единый и всемогущий, приказал разогнать туман. Левым берегом шли мимо вытянувшегося вдоль реки Васильевского, где заречным псам загодя послали весточку из соседнего Григорова. Очарованными очами любовались высоким правым берегом, пронизанным лучами солнца, поминали пушкинские багрец и золото, и сдержанно, чтобы не показаться чересчур сентиментальными, восторгались сим пышным предзимним увяданьем подмосковной природы.

На скалах все поначалу шло привычным порядком: Данила закрепил веревки для спуска, забрался пару раз наверх, без всяких страховок, разумеется, чем заработал строгую выволочку от отца за разгильдяйство и дурной пример. А потом незаладилось. Все еще помнящие качающийся мостик первокурсницы путались в узлах, обвязках и репшнурах, и никак не хотели спускаться вниз со скалы высотой всего–то с двухэтажный дом. Данила, как обезьяна на лиане, раскачивался рядом и выписывал кульбиты, чтобы показать полную безопасность означенного процесса, но впустую. Вдобавок ко всему, мандраж охватил и руководившую девицами Галку: чтобы подать положительный пример, она, начиная спуск, откинулась назад над скалой, да так и зависла. Покачиваясь всего в нескольких метрах над землей и не в силах сдвинуться дальше вниз, опытная Галка, прошедшая не одну горную «пятерку», не решалась спуститься с какой–то детской стенки на Сонинской скале. Никакие советы не помогали — в безотчетном приступе страха Галка не смела отпустить тормозной механизм.

После недолгого колебания отец решил прийти на помощь. Он подошел к самому краю, над которым висела Галка. В тот же момент подмытый осенними дождями камень, казавшийся надежным и вечным, не выдержал двойного веса и вылетел из скалы. Отец рухнул вниз с высоты шести метров спиной на камень и не мог произнести ни слова от страшной боли и шока. Галка, потерявшая сознание от удара головой о стенку, продолжала висеть на веревке. Только через несколько часов они оказались в местной больнице, где по причине выходного не было даже дежурного врача, и лишь к ночи усилиями деда–профессора обоих перевезли в Склифософского. В отличие от отца, Галка отделалась сотрясением мозга.

Подняться на ноги отец уже не смог. Врачи избегали смотреть в глаза, и было неясно: то ли действительно не могли помочь, то ли по причине августовского дефолта. На встрече нового девяносто девятого года Данилин дед вспомнил о своем давно подчищенном пятом пункте и заявил, что израильская медицина способна творить чудеса.

… Тень отстала… дорога круто свернула к югу возле подножья Голан… здесь, на перекрестке Ехудия… они с Розкой оставили мотороллер, маленькую «веспу», когда сбежали с базы в самоволку… и, также как он сейчас, лунной ночью двинулись бегом… на юг вдоль восточного берега Кинерета… терпения им хватило километра на четыре, а потом они свернули на проселок, перешедший в межевую тропку между полями, к берегу Кинерета, чтобы слиться в объятии…

Дан оступился, и прикрепленный к поясу страховочный шнур выдернул красный пластиковый жетон из прорези тренажера. Он сдернул наушники, озираясь практически в полной темноте. Его подхватили заботливые руки тренера, и, очнувшись от этого прикосновения, он догадался снять очки. Иллюзия исчезла, он по–прежнему находился в тренировочном зале Центра, город Хьюстон, штат Техас.

— Все в порядке… Сэ–эр?.. — прозвучал голос, как с луны.

— Да–да, конечно, полный порядок… — Дан смотал тонкий черный проводок, дающий команды тренажеру.

— Нужна какая–нибудь помощь… Сэ–эр?.. — не отставал голос.

— Нет–нет, спасибо, я в порядке…

— Ну так я здесь… Сэ–эр?.. если понадоблюсь… Сэр!

— Спасибо… огромное… за заботу… я в душ … прямо сейчас… спасибо еще раз…

Наскоро смыв пот, Дан погрузился в джакузи. Это, пожалуй, было его любимое место в огромном комплексе Центра: множество пульсирующих сопел и программ для водного массажа. Заботливые струи нежно ласкали его еще разгоряченное бегом тело, поддерживая то самое эйфорическое состояние сознания, когда оно находится одновременно в прошлом, настоящем и будущем. Забавно, лениво подумал он, насколько аскетизм комнаты, ставшей ему домом на несколько месяцев, контрастировал с остальными помещениями. Крошечная и безликая, обитая светло–кремовым пластиком конурка без окон размером, едва вмещавшая двуспальную кровать, от которой в разложенном состоянии до каждой стены оставался ровно фут. Только убрав кровать в стену, можно было достать из другой стены стол с парой стульев, а из третьей — выдвинуть шкаф. Четвертая же стена была занята дверью и телеэкраном. В душе вообще нельзя было повернуться. Дан не сомневался, что обстановка комнаты имитирует тесноту каюты космического корабля. Спорткомплекс Центра, однако, компенсировал все неудобства замечательным оборудованием и расслабляющим массажем.

— Простите за беспокойство, — над ним возникла штатно подстриженная голова, — но ваш последний тест начинается прямо сейчас. Через полчаса вас заберет машина и отвезет в аэропорт.

— Куда летим, если не секрет? И что за тест?

— Не секрет: потеряна связь с метеостанцией на Аляске, на небольшом плато рядом с горой Черчилль. Посылают вас.

— И какова моя цель?

— Никакой другой информации нет — станция двадцать четыре часа как молчит.

— То есть, пойти и выяснить, что не так?

— Вот именно.

— Кто еще в составе эскспедиции?

— Вы пойдете один.

— Снаряжение?

— По дороге составите список и передадите на базу.

— И что я могу с собой взять?

— Все, что угодно — сколько сможете унести. Будте готовы через полчаса, — стриженая голова исчезла.

Дан выбрался из воды и наскоро вытерся. Побывав на всех шести континентах, до Аляски он пока не добрался. Он вернулся к себе в комнату и включил компьютер. Гора Черчилль — ничего особенного: пятнадцать с половиной тысяч футов, да и сложности никакой, «заходи, как к себе домой» шутили у них в турклубе. Зачем же тащить его через весь континент из Техаса на Аляску, задал он себе вопрос. Наверное, ответ достаточно прост: относительно высоко — будет ощущаться недостаток кислорода; исключительно холодно — понадобятся навыки работы в неудобной одежде; далеко от цивилизации — надеяться не на кого, кроме как на себя; ну и подлянку еще какую подкинут, не без того. Вывод напрашивался сам собой: горный район Аляски должен приближенно воспроизвести условия, с которыми придется столкнуться в эскпедиции.

Выходил он налегке: небольшой рюкзак с компьютером, портативным набором диагностических приборов и базовый комплект медицинских инструментов. Из одежды только смена белья — Дан привык менять одежду на новом месте, чтобы не выделяться на фоне местного населения. В машине его ждал конверт с описанием маршрута. Полет из Хьюстона в Анкоридж; потом еще один перелет в Мак Карти. Из Мак Карти забросят на ледник Клутлан на высоту десять с половиной тысяч футов. Оттуда на своих двоих следует добраться до метеостанции. Подъем на пять тысяч футов: полтора кило вверх, начиная с трех с половиной кило, подумал Дан, это, конечно, не пробежка вдоль Кинерета, но и ничего особенного, надо заняться снаряжением.

Он вспомнил свой старый университетский клуб конца девяностых годов прошлого века. Насколько же все это железо и дерево были тяжелыми, веревки дубели в снегу, даже простой узел трудно было завязать. Денег не хватало, поэтому многое приходилось делать самим в слесарной мастерской. А сейчас к его услугам все самое современное — титан, углерод и пластик, хорошая веревка, не теряющая эластичности и на самом крепком морозе — только плати. Он еще раз посмотрел на фотографии ледника и на рельеф местности. Одиночный поход. Дан вспомнил, как отец всегда презрительно отзывался об одиночках, повторяя, что они напрасно рискуют жизнью ради призрачной славы, ведь любой сорвавшийся камень или незаметная трещина в леднике несет смертельную опасность. Он решил внести в свой список волокушу и снежный якорь самой последней модели. Закончив список, Дан еще раз задумался перед тем, как его отправить, и решил добавить оружие, привычный «Галиль», хотя у него и не было разрешения на ношение оружия в Штатах.

В аэропорту Джорджа Буша его встретила все та же стриженая голова и осведомилась, все ли в порядке. Чувствуя некоторую усталость после бега, Дан подумал, что на этот раз он, пожалуй, напрасно затеял авантюру с марафоном. Но ничего, он поспит несколько часов в самолете и восстановится.

— За вами еше список медикаментов и продуктов, — напомнил стриженый.

— А что, не предусмотрен стандартный набор? — удивился Дан.

— Это тоже входит в вашу задачу.

Вот и поспал, вздохнул Дан, придется потратить еще несколько часов. Хорошо хоть, что его спутник сразу направился к стойке первого класса — можно будет заняться делом со всеми удобствами. Однако следующая мысль была уже не столь радужная. Ему предстояло составить запас на все случаи жизни, а тогда, зная его заказ, тот, кто будет за ним следить, в чем Дан нисколько не сомневался, запросто сможет подготовить ему любой сюрприз. Намечается явная подлянка. И еще его экзаменаторам прекрасно известно, что он не был в горах три года, а значит, у него нет никакой высотной акклиматизации. Сразу же подниматься на четыре с половиной кило означает риск горной болезни, а на нормальную акклиматизацию нет времени, поскольку речь идет о спасении метеостанции. Еще одна подлянка. Теперь задача, поначалу казавшаяся не совсем тривиальной, но и не слишком трудной, представилась ему потенциально опасной. Выручить его могло только одно — давнее, многолетнее пристрастие к долгому и изнурительному марафонскому бегу.

В своих мыслях Дан настолько ушел в себя, что церемония приема пассажиров первого класса, которой наслаждался и гордился его по уставу подстриженный попутчик, ощущая себя хозяином мира, прошла мимо него. Из всех привилегий, щедро оплаченных Центром, его интересовал только доступ в сеть, а с ним возможность быстро и без помех составить необходимый перечень медикаментов и других запасов. Его спутнику пришлось толкнуть его в плечо, чтобы Дан наконец оторвался от компьютера, снял наушники, обратил внимание на бортпроводницу и соизволил заказать себе обед из специально составленного для «Континентал» меню. Дан проводил взглядом стюардессу, напомнившую ему его Розку; впрочем, Розку ему напоминала любая стройная женская фигурка в форме.

В Израиле Данила тосковал по турклубу и чувствовал себя, как гриб–боровик в корзинке с сыроежками. Канул в прошлое Университет — академический редут, оставшийся в охваченной хаосом приватизации Москве. Имея в семье мужа–инвалида, которому так и не смогла помочь передовая медицина, тестя–пенсионера и сына–подростка, матери пришлось выбирать между зыбким существованием на грозившие каждый год кончиться стипендии и надежной государственной ставкой геолога в Управлении Древностей с разными полевыми и прочими добавками. Данила попытался было найти привычную туристскую среду, но все серьезные компании были по крайней мере лет на десять постарше, связаны боевым братством или элитностью происхождения отцов–основателей какого–нибудь киббуца и не хотели принимать мальчишку, который с легкостью преподал бы им университетский курс геологии, если бы только мог изъясняться на понятном им языке. Данилу не волновали небрежно размеченные на устаревших туристских картах маршруты, и ему поневоле пришлось стать тем самым нарушителем спокойствия, туристом–одиночкой, сумасшедшим с точки зрения как собственного отца, так и природоохранных властей, с рюкзаком и молотком исследовавшим Сирийско — Африканский разлом по всей незначительной Израильской длине. Он заполонил свою небольшую комнату камнями и образцами, и постоянно ставил в тупик своими вопросами два предыдущих поколения московских геологов.

«Радуйся, что нет изнуряющей жары и палящего солнца», всякий раз напоминал себе Данила, задолго до рассвета начиная ежедневную многокилометровую пробежку по берегу Кинерета, оканчивающуюся трехсотметровым подъемом обратно в Карком.

Окончив школу, Дан не мыслил военной службы нигде, кроме как в элитных десантных войсках, на что единственному сыну необходимо письменное разрешение родителей. Мать наотрез и по понятным причинам отказалась, но Дан не отступился и добился своего через отца и деда. В полку никто не удивился, когда после курса молодого бойца Веред, известная всем по прозвищу «ниндзя», обратила на него внимание — всем казался совершенно естественным этот союз «двух тигров». По ошибке родившаяся девчонкой, Веред не могла допустить, чтобы кто–то ее опережал. Достойных себя партнеров она в своем окружении не находила, пока не появился Дан, который до поры до времени вообще не подозревал, что на свете существует такая ниндзя-Веред. Впервые их свел вместе ежегодный армейский марш–бросок километров на семьдесят в полной выкладке, который неизменно из предосторожности сопровождает карета скорой помощи. На очередном коротком привале Дан, как истый джентельмен, под нервный смех сотоварищей предложил Веред занять вакантное место на носилках, которые их группа, постоянно сменяясь, должна была доставить к финальному пункту следования. Веред только презрительно фыркнула, сплюнула ему под ноги и первой схватилась за ручку носилок. Дан, конечно, принял вызов и тоже подставил свое плечо. Поначалу Веред отказывалась от предлагаемых ей Даном кусочков горького шоколада, но постепенно усталость взяла свое, да и чего не сделаешь, чтобы завоевать в этом неофициальном армейском чемпионате ту славу, которая всегда бежит впереди и говорит гораздо больше официальных наград

Он попытался заставить себя заснуть, но пролетающий над горами самолет сильно трясло, так что даже задремать не удавалось. В Анкоридже в предрассветных сумерках Дана и его спутника прямо от трапа «боинга» доставили в небольшой ангар, где уже ждал маленький шестиместный самолетик на Мак Карти.

Три года назад он провел несколько чудесных месяцев с австралийцами в горах Непала. Они настолько сдружились в полной свободе коммунального сожительства, что Дан стал всерьез подумывать перебраться в Австралию. На следующий год он рванул вместе со всеми в Антарктику, где постепенно компания перегрызлась, в основном из ревности, а к доктору-Дану зимовщицы бегали выпрашивать таблетки, жаловаться и искать утешения. Еще год он провел с миссией ООН в Африке, отогреваясь от Антарктического холода, и вот уже около полугода он участвует в этом странном отборе в разрекламированную американцами и ставшую легендарной еще до своего начала космическую экспедицию.

Самолетик набирал высоту; Дан не мог оторваться от ослепительной в лучах восходящего солнца картины гор Веллингтона и причудливого кружева фьордов.

— Матануска, — громко сказал через проход его провожатый, указывая на расстилавшийся под ними ледник, — вон тот пик — это Санфорд, шестнадцать тысяч футов, а эта здоровая туша — гора Врангеля, самый большой активный вулкан в мире.

— А есть здесь что–нибудь не самое большое в мире? — насмешливо спросил Дан.

— Нет, конечно, даже капуста в долине Матануски — самая большая в мире, кочаны вырастают до шестидесяти фунтов.

— А вы из этих мест?

— Ага, — засмеялся стриженый, — я из Читины, взгляните сюда в мое окно — вон там, в долине — Читина, мои предки из племени Ахтна.

— Кто это Ахтна?

— Индейцы, жили здесь еще до прихода белого человека. Подлетаем, однако, видите этот длинный язык — ледник Кенникот, а прямо под ним Мак Карти.

Самолетик заходил на посадку над ледником: вблизи можно было различить небольшие валуны на грязном снегу и мелкие кляксы мутной талой воды. Метрах в пятистах от посадочной полосы Дан заметил еше несколько домиков, которые, судя по всему, и были поселком Мак Карти. Полет занял немногим более получаса. Они подрулили к одноэтажному зданию с дежурной вывеской «Добро пожаловать в Мак Карти», и там с преувеличенным усердием принялись пожимать руки встречающему персоналу. Туристы попроще не прибывали сюда на персональных самолетах, а проводили день в довольно изнурительной поездке из Анкориджа, рекламируемой в путеводителях как захватывающее дух путешествие, несущее незабываемые впечатления от аляскинских гор и долин, перевалов, ледников и ущелий.

— Принимайте оборудование, — скомандовал провожатый, в условиях Крайнего Севера отзывавшийся на имя Джеральд, — и познакомьтесь с местным пилотом: Стэн Барсучий Нос доставит вас прямо на ледник Клутлан.

Стэн оказался высокой мужеподобной женщиной лет тридцати, чем–то похожей на Джеральда, и Дан с трудом удержался от смеха — барсучий или нет, нос действительно оказался выдающимся.

— Моя младшая сестра, — покровительственно заявил тот и как–то не совсем по–братски поцеловал Стэн в губы.

Маленькой заминки перед дверями хватило Дану, чтобы понять, что времена Джека Лондона здесь еще не забыты, и не только к местным пилотам надо относиться с должным почтением и пиететом, но также и к их родственникам, выбившимся в люди и работающим на государственные структуры. Ну а клиент — по–техасски одетый богатый турист — вызвал лишь косые взгляды и усмешки.

Не торопясь, Дан распаковал большой ящик с амуницией, доставленный всего какой–нибудь час назад, но уже успевший вызвать пересуды в крошечном аэропорту. Не стесняясь многочисленных зрителей, а посмотреть на него, казалось, сбежалось все население Мак Карти, он разложил все свои пожитки на полу. Ситуация складывалась забавная, и он даже порадовался тому факту, что среди заказанного не оказалось «Галиля». Судя по реакции местных жителей, его приняли за очередного богатого сумасброда. Но в реальности «метеостанция» должна бы существовать, и по ее координатам — к востоку от горы Черчилль, Дан определил, что ее могли установить на небольшом плато на высоте примерно четырнадцать с половиной тысяч футов. Таким образом, ему предстояло подняться от ледника всего–навсего на кило–двести, а если разбить подъем на два этапа — то два раза по шестьсот метров. И работать придется на четыре–триста, что само по себе не так уж и высоко. Он с самого начала рассчитал, что без промежуточного лагеря ему не обойтись, и не надо очертя голову бросаться вверх, а спокойно сделать заброску, что даст ему какую–никакую акклиматизацию, и только на следующий день подниматься к «метеостанции».

— Нужна помощь на леднике, мистер? — обратился к нему один из скучавших при взлетной полосе мужиков, — а то у вас тут скарба на троих.

— Троим тут делать нечего, а двоим — в самый раз, — поправил его Дан.

Он скинул техасскую одежду, и, не обращая никакого внимания на досужих зрителей, облачился во все новое. Краем глаза он заметил оценивающий взгляд Стэн, ощупывающий его крепкую фигуру взгляд заинтересованной женщины. Неплохо бы переговорить с Барсучим Носом до полета, подумал про себя Дан. Шкурой он чувствовал, что его неторопливая возня с туристским снаряжением явно меняла в лучшую сторону мнение окружающих, постепенно узнававших в нем профессионала. Любопытство местных, судя по их репликам, явно зашкаливало по мере продвижения его приготовлений, в результате которых постепенно образовались две пары упаковок. Одну из них Дан собирался использовать в качестве заброски на промежуточную высоту.

— Вы уверены, мистер, что сможете справиться сами? — на полу комнаты лежали пара рюкзаков и тюки, предназначенные для волокуши, не считая еще одного небольшого рюкзачка с компьютером и другой электроникой, который Дан намеревался приторочить к основной поклаже.

— Душевное спасибо, сэ–эр, я, право не знаю, как отблагодарить за заботу… до самолета дотащить — я буду перед вами в неоплатном долгу, сэ–эр.

От Дана не укрылось, как Стэн прыснула от смеха, и в ту же секунду его посетила неожиданная идея: а что, если… не тратить целые сутки на восхождение и заброски, а прыгнуть с парашютом прямо на расстилающееся под горой Черчилля плато? Авантюра, конечно. Но в пользу такой авантюры говорит экономия целого дня по сравнению с затяжным подъемом больше чем на километр. О сохранении сил смешно и упоминать. Есть, конечно, и риск: высотное приземление само по себе опасно из–за разреженности воздуха, а также не будет никакой акклиматизации — сразу на высоту четырех с половиной тысяч метров.

— Какой потолок вашего самолета? — Дан подхватил Барсучий Нос под руку и увлек ее в коридор из общего зала, в котором толпились охочие до бесплатного зрелища зеваки.

— Двадцать две тысячи — это норма, а двадцать пять — максимум, если при минимальной загрузке.

— То есть можете свободно летать над горами?

— Конечно! Чем же я по–вашему занята каждый день?

— А метеостанция на плато под горой Черчилля вам знакома?

— Новая–то? Которую еще не открыли?

— Она самая, и давно ее поставили?

— С неделю назад привезли на вертолетах из Анкориджа, у нас в Мак Карти даже не садились.

— А откуда вы знаете, что из Анкориджа?

— Джеральд сказал.

— Он вам действительно брат?

— Да нет, что вы, — Стэн засмеялась, — жили вместе одно время.

— Так почему же он назвал вас сестрой?

— Ну, все Ахтна — братья.

— А что он вам рассказал о нынешнем визите?

Барсучий Нос помедлила, и Дан не знал, как интерпретировать ее нежелание ответить.

— Он сказал, что один богатый… ну, чудак из Техаса нанял его показать ему Аляску, — Стэн снова прыснула.

Дан понял, что Джеральд назвал его отнюдь не «чудаком», а также, что он наверняка захочет сесть с ним к Стэн в самолет. Но некоторая надежда все–таки была — он вспомнил, как при поцелуе на летном поле Барсучий Нос сделала слабую попытку увернуться.

— Стэн, а как бы нам от него отделаться? — улыбнулся Дан, решивший действовать напролом, потому что другого варианта у него все равно не было.

Она посмотрела на него подозрительно, соображая, где здесь подвох, потом, видимо решившись, тоже улыбнулась:

— Я могу сказать Джеральду, что вы попросили показать вам ущелья.

— И что?

— Когда я только сдала летный экзамен, мы с ним прокатились по ущельям. Думаю, он до сих пор не забыл, как я заставила его отмывать самолет, — Стэн засмеялась. — После этого мы расстались.

— Буду очень рад, если покажете мне свои замечательные ущелья. А парашюты у вас есть?

— Если боитесь, мистер, то так и скажите, а не морочьте голову, да и не поможет парашют, если в гору врежемся.

— Я просто хочу прыгнуть с парашютом на плато рядом с Черчиллем.

— А вот это — нельзя! — улыбка мгновенно исчезла с ее лица, — меня в ту же секунду лицензии лишат.

— Но прыгают же люди…

— Нанимайте спортивный самолет и прыгайте, сколько угодно, а у меня машина гражданская. Туристов на ледник возить с таким трудом пробила, что… что… — Стэн задохнулась при мысли, что может произойти, если она потеряет самую уважаемую в Мак Карти работу.

— Но если по ущельям и без Джеральда, то никто и не узнает… — сделал еще одну попытку Дан.

— Послушайте, мистер, не знаю, как там у вас в Техасе, а на Аляске все всё всегда знают. Не знаю как, но узнают.

— Ладно, — Дан решил больше не настаивать, чтобы не испортить наладившиеся было отношения, — считайте, что этого разговора никогда не было.

— Так как с ущельями? Сказать про них?

— Как хотите, — он подумал, что если приземляться на леднике, то никакой выгоды от отсутствия Джеральда он не получит, — впрочем, скажите, да–да, обязательно скажите.

Стэн прошла по коридору и скрылась в комнате с надписью «персонал аэропорта». Дан хотел было вернуться в зал, но его остановило неясное ощущение, что что–то не стыковалось в той скудной информации, выданной Стэн за время их короткого разговора. «Только вот, что именно — это вопрос» сказал он сам себе. Джеральд, скорее всего, простой сотрудник при Центре, которого послали присмотреть за очередным кандидатом. Действительно ли он из местных индейцев? Очень может быть. А вот с «метеостанцией» совсем темнота: какие–то дяди на вертолетах забросили ее в горы, и все. Ей ведь по легенде надо бы снабжение обеспечить, запасы пополнять, не Антарктика, конечно, но тоже не ближний свет. Стэн сказала «неоткрытая» — значит, там никого нет, или они днем прячутся, а выходят только по ночам? Или вовсе не выходят? Или там вообще никого нет, только трупы? Трупы?! Нет, конечно, скорее симуляторы: муляжи–куклы–манекены, вроде тех, что используют в мединститутах. Но тогда как это сочетается с тем фактом, что станция «замолчала сутки назад», а теперь уже часов тридцать шесть?

Или с ним работает профессиональная группа актеров, замечательно играющих свои роли — тогда никакую информацию не надо принимать на веру, а просто идти и тупо выполнять задание, как типичный американец. Но в том–то и дело, что повсеместно присутствует элемент «людей в черном», элемент неожиданности и нестандартности, и та самая «кривая», которая постоянно вывозит как русского, так и израильтянина.

— Думай, Данила, думай о том, о чем ты совсем не подумал в тот момент, когда тебя послали в горы Аляски, — сказал он себе.

Первые ассоциации: высота, холод, удаленность от цивилизации. А что на другом конце шкалы? — Африка, жара, скученность, эпидемии… ЭПИДЕМИИ! Вот против эпидемии у него ничего и нет, совсем ничего, об этом–то он и НЕ ПОДУМАЛ.

Если абстрагироваться от Аляски, а он был обязан абстрагироваться вообще от всего, то должен был предусмотреть возможность заражения «метеостанции» неизвестными микробами или вирусами. А среди его снаряжения нет абсолютно никаких средств защиты. Он мыслил слишком стандартно, чтобы заказать даже самый минимум. В Мак Карти, естественно, ничего такого не достать. Единственная возможность восполнить этот пробел — попросить пилота вернуться в Анкоридж, где с гораздо большей вероятностью можно все купить, но тогда сразу возникнет тысяча вопросов, ответить на которые невозможно, если не раскрывать карты. Хотя, вполне может быть, что все участники этого действа на самом деле актеры, нанятые Центром и великолепно играющие свои роли. Есть еще одна призрачная возможность — взлететь со Стэн на ледник и посулить ей круглую сумму за полет в Анкоридж и обратно. Неизвестно, однако, будет ли у нее достаточно топлива, и согласится ли она на внештатный и не согласованный заранее полет.

… Если только… Все ему необходимое может находиться прямо под рукой здесь в Мак Карти… Если только ему повезет…

Дан постучал в дверь с надписью «персонал аэропорта», и Стэн открыла ее почти сразу же, как будто ждала его визита.

— Есть здесь механик, обслуживающий самолеты? — спросил Дан.

— Конечно. А что вас так волнует?

— Хочу его кое–о–чем спросить.

— Хм… ну пойдем тогда. Познакомлю с Барри, только осторожнее, а то он в меня влюблен.

— А есть кто–то, кто не влюблен? — Дан мгновенно пожалел о вырвавшемся замечании, потому что Стэн наградила его злым взглядом и огромными шагами помчалась в конец коридора.

Юмор, подумал Дан, дело тонкое, особенно с индейскими женщинами.

— Познакомься, Барри, мистер турист хочет тебя видеть, наверное, хочет лично убедиться, все ли в порядке с моим самолетом.

— Здравствуйте, — как можно более почтительно произнес Дан, — но меня интересует несколько другое: есть ли у вас «тайвек» и респираторы?

— Вы что, мистер, сомневаетесь, соблюдаем ли мы условия чистоты? — тоном, явно нарывающимся на скандал, спросил Барри.

Дан мговенно определил человеческий тип, с которым он столкнулся, и переменил тактику.

— Послушай, ты, урод, — все, что мне надо — это чехол и намордник! — он вытащил из кармана пару стодолларовых купюр и помахал ими в воздухе.

При виде денег Барри молча полез в шкаф и достал запечатанную упаковку из пяти белых комбинезонов и столь же девственную коробку с респираторами, выложив все на давно не чищеный верстак.

— Премного благодарен, сэ–эр, — издевательски проблеял Дан и, плюнув на купюру, приклеил ее к промежности висевшей на облезлом шкафу широко расставившей ноги плакатной красотки, единственной одеждой которой служили экзотическая шляпка да туфли на высоченном каблуке. Вторую сотню он бросил на верстак и, схватив со стола респираторы и комбинезоны, вышел из слесарки, сопровождаемый безмолвной Стэн.

Эта маленькая удачная стычка взбодрила его, Дан почувствовал так необходимый ему всплеск адреналина. «Метеостанция» или нет — его ждала ГОРА, еще один непройденный маршрут, непокоренная вершина, новое место на Земле, где еще не бывал, куда можно «воткнуть булавку», как делают многие его знакомые, помечая на карте мира посещенные наспех места. Он всегда считал фиглярством это втыкание булавок в карту, хотя что такое их экспедиция (он давно уже представлял себя ее участником), как не попытка воткнуть булавку во вселенную.

— Так что самолет готов, мистер, — сказала Стэн Барсучий Нос, — можно подняться на ледник.

— По ущельям?

— А это уж как хотите, мистер.

— Да все равно…

Ему действительно было все равно, он находился в том приподнятом настроении, когда эйфория предвкушения выхода на маршрут доминирует в сознании, и все прочее в жизни отступает на второй план. Даже его высшая цель — пресловутое «последнее испытание» — как–то потускнела и стушевалась на фоне предстоящего ВОСХОЖДЕНИЯ, поединка с ГОРОЙ, предчувствия преодоления себя и природы.

Барсучий Нос оказалась опытным летчиком и перед посадкой на ледник Клутлан сделала круг на горой Черчилля.

— Вон там новая метеостанция, — раздался ее голос в наушниках, — отсюда можно заметить только ее тень — видите косой треугольник на снегу…

— Вижу… Можете спуститься пониже?

— Я могу сбить ее колесом, если вам это поможет, а толку?

— Поближе хочу посмотреть.

— На скорости в сто двадцать миль все равно ничего не увидите.

— Ну, может есть там кто живой?

— Да, как же, сезон еще не начался, — Стэн выпрямила самолет только для того, чтобы заложить очередной головокружительный вираж, — держитесь крепче, будем садиться на ледник.

До начала туристского сезона оставались еще недели две. Короткую взлетную полосу уже утрамбовали, а может, проложили заново, но снег, вернее, затвердевший на солнце наст выше по склону был девственно чист — ни единой тропинки, ни цепочки следов.

— Воистину белое безмолвие, — подумал Дан, когда стих звук самолета Барсучего Носа, исчезнувшего за изгибом ледника.

Им овладело странное ощущение, пожалуй, впервые в жизни — чувство полного одиночества. Не просто одиночества, но одиночества в МИРЕ, булавки во вселенной. Начала действовать магия расстояния и необъятность пространства, те самые, неизменно обозначаемые белым на картах ничтожные доли человека на квадратный километр, привычные лишь коренным жителям Крайнего Севера. Даже в Антарктике, куда он завербовался на целый год, не было этого странного чувства, возможно, из–за жизнерадостной компании беспорядочно спаривавшихся австралийцев.

— Привет, пап, — Дан достал спутниковый телефон, — как дела?

— Ты откуда?

— Угадай.

— Один?

— Абсолютно.

— Сдаюсь, Данила, рассказывай.

— Сижу на леднике на Аляске на три кило.

— Совсем один?

— Ну да, надо подняться немного, на четыре–триста.

— А какого черта один?

— Задание такое, — Дан не хотел вдаваться в подробности, поскольку был уверен, что его слушают.

— Что ж, тогда ни пуха… если задание.

Дан почувствовал в его голосе недовольные нотки.

Он планировал подняться на три–семьсот–пятьдесят, где приметил небольшой перевал под горой Бона — подходящее ровное место для заброски, и до темноты спуститься обратно к взлетной полосе, чтобы заночевать. На следующий день он поднимется к «метеостанции» с основным комплектом, а если понадобится запасное оборудование, то спустится на перевал за заброской.

Он стремился держаться южной стороны ледника, где похолоднее, и солнце не топит снег, подальше от следов сошедших лавин. Слегка припорошенный свежим слоем легкого снега наст держал, ноги не проваливались, и он мог идти достаточно быстро, а главное, не тратить много сил на преодоление раскисшего на солнце месива. Но свежий снег мог скрывать под собой любую опасность, а главное — трещины в леднике. Прежде чем впрягаться в поклажу, Дан решил сделать дополнительную связку и подстраховать ее снежным якорем, реагирующим на сильный рывок. Главное — не упасть вниз и не застрять, а на двух ледорубах он выберется из любой трещины.

Пологий подъем был несложен и доступен даже чайнику. Он вспомнил, как детстве долго допытывался у отца, почему новичков прозвали именно «чайниками», но в действительности его заботило, чтобы к данной категории не причислили его самого. Чтобы отделаться от Данилы, отцу пришлось выдумать историю про туристов, ушедших в поход с огромным притороченным к рюкзаку закопченным чайником вместо всеми уважаемого котелка. Оный чайник издавал при каждом шаге громкий звон, как колокольчик у пасущейся в альпийских лугах коровы, издали извещая о подходе незадачливых туристов. Даже дома в Москве Данила еще долгое время вздрагивал, когда мать кричала из комнаты: «Мужики, поставьте кто–нибудь чайник!» Отец при этом коварно кивал Даниле: «Давай–давай, твоя очередь.» Очередь почти всегда была Данилина, и, чтобы лишний раз не будоражить тему чайников, он покорно отрывался от своих занятий и, стараясь не греметь посудой, как те самые туристы, осторожно ставил на плиту чайник со свистком.

Неторопливый подъем напомнил ему его первый серьезный поход по снегу в горах северного Урала, куда его отец взял контрабандой, вписав под чужим именем в маршрутную книжку… Дан поскользнулся, но с детства отточенный навык сработал: извернувшись не хуже кошки, он упал на живот, с силой вокнув перед собой ледоруб. Отряхнувшись от снега, он с удовлетворением убедился, что непонадобившийся на этот раз снежный якорь сработал и «зарубился» в наст. «Размечтался… вместо того, чтобы под ноги смотреть» проворчал он сам на себя.

На перевал он зашел всего за два с половиной часа, проделав около пяти километров по прямой, и почти не устал. Дан отметил, что за все время не бросил в рот ни одного куска шоколада. Он посмотрел вниз на черную точку сарая при взлетной полосе, где оставил половину поклажи, — единственный ориентир, казавшийся отсюда таким близким. Потом он повернулся к северу, где за краем плато все еще скрывалась вершина Черчилля. Назавтра ему предстояло сделать траверс на север по юго–восточному склону, который начинает плавиться с восходом солнца.

Он выбрал место на северной стороне площадки, где, как ему показалось, было поменьше наносов, закрепил груз глубокими снежными крючьями и воткнул шест с флажком на случай непредвиденного снегопада; он мог не опасаться случайного зверя, поскольку все съестное осталось внизу. Погода была как на заказ, стих даже обычный в этих местах сильный западный ветер. А вот юго–восточный склон ему не понравился — уж больно много лежало на нем разной величины скатившихся с верху комков снега, каждый из которых при подходящих обстоятельствах мог вызвать лавину. «Ну–ка, поторопись, мистер турист, солнце еще высоко, успеешь сгонять вниз–вверх, а ночевать тебе лучше на перевале, чтобы по холодку, как только начнет светать, проскочить опасный юго–восточный склон». С этими обращенными к самому себе словами Дан почти что вприпрыжку пустился обратно вниз.

Второй раз подниматься было тяжелее, и он время от времени бросал в рот кусочки горького шоколада. Солнце скрылось за перевалом, но он успел зайти на него до темноты, которую быстро разогнала взошедшая над ледником Клутлан луна. Вскоре похолодало, и Дану, решившему максимально экономить все ресурсы, отчаянно захотелось чаю. Это означало потратить так необходимые для обогрева граммы топлива, но он не смог отказать себе в удовольствии достать старую пол–литровую кружку, подаренную отцом на седьмой день рождения, и плотно набить ее девственной чистоты снегом. Кружка была его талисманом — она побывала с ним на всех материках, и он собирался непременно взять ее с собой в экспедицию, как залог возвращения на Землю, как некую охранную грамоту. Темно–зеленая эмаль сильно пострадала и оббилась, покрывшись многочисленными черными пятнами, но Дан из суеверия продолжал таскать кружку с собой.

Луна залила неправдоподобно ярким желтым светом ледник внизу, преобразив пейзаж из земного в лунный, на котором, как на компьютерной картинке Гугла, выделялись причудливыми формами и всеми оттенками желтого складки поверхности да темнели пробивающиеся из–под снега скалы. Гревший ладони горячей кружкой Дан не удержался, сфотографировал переливы лежащего внизу ледника и послал картинку отцу. «Завидую» — получил он одно слово в ответ.

Несмотря на усталость, сон не шел, наверное, сказывалось возбуждение. Мысли крутились вокруг «метеостанции», но ничего разумного в голову по–прежнему не приходило. Дан даже подумал, что возбуждение, как и неспособность конструктивно мыслить, могут быть ранними проявлениями горной болезни. Он находился сравнительно низко, ниже четырех кило, но кто знает, как действуют местные условия. Несомненно, в его пользу была привычка бегать марафон, дающая мозгу тренировку кислородным голоданием, но нельзя было сбрасывать со счетов даже малейшую опасность.

Чтобы заставить себя заснуть, Дан поплотнее закутался в спальный мешок, нацепил очки и наушники, поставил свой любимый диск с ночным маршрутом вдоль берегов Кинерета. Ему нужно было как следует выспаться, чтобы выйти с рассветом и подняться еще на шестьсот метров на плато, пройдя траверсом километров пять–шесть. Как и всегда, ночной Кинерет сверканием огней на Голанах, тихим шелестом прибрежного тростника, резким птичьим криком «Кар–р–ком» вызвал давние воспоминания о Розке — Веред, о недолгой, оставшейся в прошлом, любви, прервавшейся туманной и безлунной ночью, когда их патруль нарвался на засаду.

Дан среагировал за мгновение до того, как по ним открыли огонь, упал за камень, стрелял в ответ, что–то кричал. Все стихло через несколько очень долгих секунд, после которых вечностью потянулись минуты тишины, когда предательски выдает даже собственное дыхание и бешеное биение сердца, когда малейшее движение требует неимоверных усилий.

Полная неизвестность: где свой, а где чужой?

Приказ командира в наушниках: не поднимать головы до прихода подкрепления.

Распростертая тень на дороге, размытая серой темнотой предутреннего тумана, до которой надо доползти даже ценой собственной жизни; слабеющий от потери крови пульс и слабое пожатие пальцев, неотличимое от предсмертной судороги.

Дану пришлось заново учиться радоваться, потому что все последующие дни его окружала сплошная радость: радость, что победили малой кровью, выиграли со счетом три–один; радость, что сорвали коварные планы захватить в плен, чтобы потом долго и мучительно торговаться со всем миром; радость, что есть такие герои, способные положить троих врагов; радость товарищей, радость командиров, радость корреспондентов и комментаторов, радость всех жителей от мала до велика; радость на улицах, радость по радио, телевидению и в газетах. А Данила видел все это время только одно — любимое лицо в траурной рамке, да неясную тень на дороге, и хотел он только одного — вернуть свою Розку, и мучительная мысль до сих пор не давала ему покоя: не потеряй она столько крови, пока они лежали за камнями…

— К тебе у меня претензий нет. К тем двоим — есть, а к тебе — нет. Понял? Так что постарайся поскорее забыть. Живи, радуйся и девушку себе найди — не женись на мертвой, с ума сойдешь, — комполка никак не мог примириться с тем, что теряет одного из лучших бойцов.

Не подошла Дану роль национального героя. Несмотря на все старания комполка, он ушел из армии по комиссии, приписавшей ему кучу разных синдромов; несмотря на увещевания двух поколений геологов, забросил камни и Сирийско — Африканский разлом; подался в медицинский, чтобы в себе разобраться и что–то себе доказать. Потом мотался по всему свету с разными экспедициями и врачебными миссиями, неизменно возвращаясь в Израиль на годовщину смерти Розки. Совсем было прибился к австралийцам, да разбежались они. Все равно, в его жизни оставила след только одна женщина — погибшая на его глазах ниндзя Розка — Веред, принявшая на себя, так иногда казалось, все предназначенные ему пули.

Под утро от ночной волшебной картины не осталось и следа. На перевал наползло промозглое серое облако, да там и уселось. Видимости никакой. Дан должен был двигаться почти строго на север, оставляя слева довольно крутой склон. После подъема метров на триста следовало повернуть на северо–восток, дойти до последнего взлета на плато, а там уже ориентироваться по обстановке. Насколько он увидел с самолета, станцию поставили под восточным склоном горы Черчилля, закрывавшей ее от сильных западных ветров. Почти у цели на высоте четыре–двести Дан выбрался, наконец, из облака и увидел перед собой узкий акулий плавник горы Черчилля, весьма крутой с восточной стороны. «Хорошо, что не надо карабкаться наверх, а то пришлось бы обходить ее с запада» подумал Дан. Впрочем, ему предстоял еще километр по плато до станции.

Потеплело, снег размяк, стал вязким, облако внизу куда–то испарилось. Дан порадовался своему решению ночевать на перевале. Настроение поднялось, и от вечерней меланхолии не осталось и следа.

Даже вблизи утепленные полиуретаном треугольные панели «метеостанции», напоминавшей большой вигвам или иглу, практически сливались со снегом. Дану понадобилось подойти вплотную, чтобы обнаружить ручку двери. Он не стал ее сразу же открывать, помня, что не одну кошку сгубило излишнее любопытство, а решил поставить палатку поодаль, заварить себе с дороги чаю и подумать. Следы вокруг были старыми, выветренными, слегка занесенными и указывали, что около станции несколько дней никто не ходил. Интересно, как они за мной наблюдают, подумал Дан, хотя встроить в каждую панель камеру размером с булавочную головку ничего не стоило. Снаружи он заметил лишь вращающийся измеритель скорости ветра и спутниковую тарелку. По инструкции, найдя станцию, он должен был выйти на связь с Центром.

Дан достал из рюкзачка телефон и попытался соединиться. Телефон не работал, сколько он ни пытался. С отцом он тоже не смог наладить связь — даже послать СМСку. И Джеральд в Мак Карти был недоступен.

Очередная подлянка, подумал Дан. Конечно, не было никакого сомнения, что эта затея с отправкой в горы Аляски — не что иное, как продолжение бесконечно тянущейся ролевой игры отбора кандидатов. Вот только смысла последнего этапа он пока уловить не мог: «пойди и разберись». Он ведь не претендует ни на что, кроме как быть врачом, так зачем же именно доктора посылать черт знает куда «разбираться со станцией». Теперь еще и связи нет — Дан был уверен, что прекрасно работавший вечером спутниковый телефон был намерено отключен.

Он не спеша — пусть потешатся, если за ним действительно наблюдают — вынул из рюкзака упаковку с «тайвеками» и натянул поверх одежды синтетический комбинезон. Затем он надел латексные медицинские перчатки и респиратор. После этого он решил еще раз обойти вокруг, но ничего интересного не нашел. Дан вернулся в свою палатку и достал фонарь. Он медленно приблизился к двери и потянул за массивную ручку. Дверь практически без усилия подалась. Он посветил внутрь — вдоль стен стояли ящики с оборудованием.

«Надо зайти и обследовать помещение», подумал он, «а вообще, могли бы разложить на полу парочку замученных пришельцами землян». Внутри вигвама, как он окрестил строение, его пробрал колотун — было гораздо холоднее, чем снаружи, где вовсю припекало полуденное, хоть и северное, солнце. Он вышел наружу и еще раз проверил телефон, но связи по–прежнему не было.

«Пойди туда, не знаю, куда; принеси то, не знаю, что».

Ситуация напомнила ему шарады, в которые они так любили играть в турклубе на долгих переходах. Он до сих пор помнил самую первую загаданную ему шараду про Джона, отлучившегося пропустить в баре стаканчик виски и нашедшего свою Мэри в комнате мертвой посреди лужи воды. Не ожидавший подвоха Данила кипятился, кричал, что не может так быть, пока, наконец, не выяснил случайно, что Мэри вовсе не женщина, а рыбка из разбившегося аквариума. А сейчас он сам чувствовал себя почти что рыбкой в аквариуме, участником какой–то странной шарады, в которой посреди снежной пустыни в горах стоит вигвам, откуда исчезли все люди, а его задача выяснить, что с ними призошло. И так же как в хорошей шараде — любой, даже самый фантастический ответ, мог оказаться верным, только в отличие от игры, здесь он сам должен был задавать вопросы и сам же на них и отвечать.

— Вопрос первый, — спросил себя Дан, — сколько времени ты можешь торчать на этом плато?

— Запасов хватит на неделю, а если экономить, то и больше. Только вот сколько понадобится, чтобы хоть что–нибудь выяснить? И связь, опять же, — до посадочной полосы он может спуститься часа за три, если налегке, а если, не приведи Господь, ему придется выходить самому, то надо оставить приличный запас и тащиться по леднику Клутлан вниз и выбираться на трассу номер один, пересекающую Аляску. До Мак Карти через горы никак не добраться.

— Если погода не изменится. Когда солнышко светит — все хорошо, а как метель зарядит?

— М-да, телефон не работает, интернета нет, и прогноза нет.

— Так что в любом случае, если за пару–тройку дней ничего не прояснится, то придется возвращаться ни с чем.

— Если только с тобой не выйдут на связь.

— А может, они ожидают, что ты и сам что предпримешь? Поищешь, например, оборудование на станции — по легенде–то была у них связь, да прервалась. А?

— Верно, станцию обыскать все равно придется… Тарелка–то у них висит, может, хотя бы интернет работает, а тогда и проблем нет.

— И снял бы свой балахон, раз зараженных трупов не обнаружил.

— Ладно, теперь попытаемся выяснить, что с людьми. Вариантов два: либо их похитили какие–нибудь пришельцы, либо они ушли сами.

— А если они ушли сами, то тоже могут быть два сценария: отправились в обход или приборы ставить, и не вернулись, или же покинули станцию по другой причине — опасность какую заметили.

— … А может, ни то — ни другое?

— Горная болезнь?

— Всегда есть вероятность; беспричинный приступ страха, потеря ориентации в пространстве, в тяжелых случаях может случиться все что угодно.

— Но следов–то нет…

— Следы очень быстро исчезают: солнце топит снег, ветер несет поземку, и метель последняя неизвестно когда была, вчера или позавчера.

— Значит, по крайней мере, обойти плато?

— Наверное… Пока погода хорошая, стоит обойти, чтобы исключить элементарные варианты.

— Подняться на Черчилль?

— А зачем?

— Может, они пошли устанавливать оборудование на вершину?

— Не исключено, но не сегодня…

— Да, не сегодня, и по западному склону — он не такой крутой.

— А что сегодня?

— Самое умное, что ты можешь сделать — это обследовать станцию и привыкнуть к высоте. Не спеши, любая мелочь может оказаться важной. И, наверное, в вигваме ночью будет теплее, чем в палатке.

Дан подвесил к потолку фонарь, запалил миниатюрную каталитическую печку, чтобы обогреть помещение, и принялся затаскивать внутрь пожитки. Надо вообразить себя местным жителем, подумал он, может, тогда придет в голову, что могло приключиться с обитателями станции. И еще, надо как следует отдохнуть: не то чтобы он чувствовал упадок сил, но физическая нагрузка и высота незаметно делали свое дело, и он не мог это игнорировать. Настало самое время порадовать себя горным гурме на растопленном снегу: пара кубиков бульона, пресное картофельное пюре из пакета с тюбиком паштета, и завершить полнехонькой кружкой горячего чая с клубничным джемом.

Невероятно, как запах бульона делает домом любое место.

Шарада не поддавалась. Пока он занимался трапезой, треугольная тень от Черчилля надвинулась на станцию, сразу похолодало и стало неуютно. Кабель от спутниковой тарелки, ни с чем не соединяясь, был смотан черным кольцом под потолком. Часть ящиков Дан не смог открыть по причине их основательной заколоченности, а те, что были не заперты или поддались небольшой отвертке из малого туристского ремнабора, не содержали ровным счетом ничего интересного. Не было ни передатчика, ни телефона, ни телевизора, ни компьютера, ни даже самого примитивного радио.

Будка в горах, грубый макет «метеостанции» для все той же ролевой игры. Так где же может быть разгадка? На краю плато или на вершине Черчилля? Барсучий Нос облетела вокруг плато и вокруг горы — и с самолета он тоже ничего интересного не увидел — снег да снег кругом. Так какого черта его сюда забросили? Посмотреть на человека в идиотской ситуации? Он был практически уверен, что намеченный им на завтра осмотр местности ничего не даст. Поиски черного кота в темной комнате, где никакого кота нет? Понаблюдать за поведением человека, который ищет черного кота в темной комнате, и не знает, что его там нет? Или знает, но все равно, подчиняясь правилам игры, продолжает искать? Ведь главное, это не находка (еще и найдет, чего доброго), а процесс поиска черного кота, вернее, даже не сам процесс, а демонстрация процесса в той его интерпретации, что должна понравиться наблюдателю. И что знает черный кот о той самой темной комнате, где его нет? А что делать человеку, который понимает, что ушлый наблюдатель фиксирует каждое его действие в поисках черного кота, которого нет в темной комнате, и прекрасно знает, что поиски кота — это сплошной блеф и дурацкая игра? А кот, которого нет, тоже отлично знает, что его постоянно ищут, и поэтому прячется от всех, как ищущего, так и наблюдателя.

«Пойди туда, не знаю, куда; принеси то, не знаю, что».

Прочитала мама Даниле сказку про Андрея–стрелка, и очень эта сказка Даниле понравилась — всех–то удалой Андрей–стрелок победил, на умнице Марье–царевне женился, купцов–живоглотов объегорил, вражине коту Баюну бока намял, от Бабы — Яги утек, царя–олигарха дубинкой в лобешник уложил, а тут и народ благодарный проснулся и ну Андрея на царство сажать–уважать. Так сказка Даниле понравилась, что он еще долго дедовым гостям заявлял:

— Я Данила–стрелок, иду туда, не знаю, куда, ищу то, не знаю, что, а женюсь я на Марье–царевне и буду я всея–царем.

В начале девяностых, не в пример застойным восьмидесятым, такой ответ воспринимался не с оглядкой и страхом, а с умилением души. Непонятно только, в какую страну подался сват Наум, который все дела за Андрея–стрелка переделал, и как теперь без свата Наума дальше жить.

И повторилась та сказка, да в заморском варианте: пришел Данила–шутер к Бабе — Яге на работу наниматься, а она и говорит: «Не обессудь, Данила, только должен ты пройти испытания великие». Сказала, да и превратила Данилу в мыша серого, и посадила его в лабиринт под стеклом — беги, мистер Данила–шутер, спасай свою серую шкурку. И закручинился тут мистер Данила: Марье–феминистке ковер ткать западло; кота Баюна не тронь — редким животным стал, в красную книгу записался; купцы без адвокатов на улицу носа не кажут; сват господин Наум говорит: «извини, Данила, на себя работаю, мне хозяев не надо». А народ совсем обнаглел, руки царской не признает, а кричит: властвовать хочешь, так иди с лягушкой целуйся, Опрой зовут. Пробежал Данила–шутер по лабиринту, шкурку свою серую сберег в целости, золотых понтов–долларов набрал видимо–невидимо, а Баба — Яга тут как тут: сгребла Данилу двумя перстами за шкирман да и посадила его в другой ящик, что пострашнее будет: нету там никакого лабиринта — иди, Данила–шутер, туда, не знаю, куда, неси то, не знаю что, да на судьбу, браток, не пеняй, а понты твои золотые я у себя придержу, на всякий случай. И стало Даниле–шутеру страшно, да не потому, что с врагом сразиться боится, а потому, что знает — из ящика того ему все равно никуда не выбраться.

Да не Бабе ж Яге добра–шутера Данилу удержать — за три девять земель есть гора высокая, да снегами покрытая. Да на той горе высокой стоит шатер белый, досужему глазу неприметный. Да в том шатре ларец стоит серебряный. Да в том ларце ключик хранится пластиковый, что от двери потайной из ящика мышиного, который Баба — Яга денно и нощно стережет, и ключик тот на волю выведет.

Пробудился Данила ото сна, да и вышел из шатра отлить…

Неясный лунный свет едва освещал плато под горой Черчилля. Тени облаков темными складками тонкой, но плотной паранджи скрывали лунный лик от досужего соглядатая. Явственно ощущался ночной горный холод, заползавший под одежду, и кусавший теплую мошонку. Дан запрокинул голову и посмотрел на луну, угадывающуюся за кружевной завесой, и в ту же секунду небеса крутанулись влево. Он с трудом сохранил равновесие, закрыв глаза, прижав подбородок к груди, схватившись обеими руками за прибор, опорожнявший мочевой пузырь. Так он стоял, слегка покачиваясь, пока струя не иссякла. После этого он, испытывая странное чувство отсутствия равновесия, попытался открыть глаза, но его снова качнуло в сторону. Тогда Дан с усилием пошире расставил ноги и приоткрыл веки. Его тень на снегу мгновенно поплыла против часовой стрелки, и он едва не упал. Пришлось опять погрузиться в спасительную темноту. Постепенно, как пьяный, поочередно переставляя каждую ногу и стараясь делать крошечные шаги, он повернулся в сторону вигвама, с трудом удерживая тело в вертикальном положении. Надо бы зайти внутрь, промелькнула мысль, а то совсем яйца отморозишь. Он бросился на шаг вперед и схватился за створку двери, оказавшуюся совершенно ненадежной опорой. Но цель была достигнута — он находился на пороге шатра. Дан опустился на четвереньки и замер, зажмурившись. Потом он лег на пол и охватил голову руками.

Постепенно мир перестал вращаться вокруг него. Дан открыл глаза, и мгновенно почувствовал приступ рвоты. С большим трудом он перенес свое тело через порог вигвама и почти что уткнулся лицом в снег. Паштет и клубника были одинаково отвратительны на обратном пути. Он нашел перед собой клочок чистого снега и протер им лицо. Еще пара минут неподвижности распростертого через порог тела, когда голова на холоде, а задница в тепле, принесли Дану некоторое облегчение. На четвереньках он смог дотянуться до бутылки с водой и сделать несколько глотков.

— Горянка, — подумал он, — горная болезнь в типичном ее проявлении, и бороться с ней на данном этапе можно только сном.

После рвоты ему значительно полегчало, и он забрался обратно в спальный мешок. Головокружение почти прекратилось, он закрыл глаза и практически сразу же погрузился в спасительную дрему.

Проснулся он с ощущением хорошо отдохнувшего и готового к новым свершениям человека. В полной темноте вигвама только миниатюрная печка едва светилась малиновым. Часы показывали без чего–то десять, и Дан улыбнулся про себя: «полсутки продрых», как выражался его дед. До невозможности хотелось пить, и рот и горло пересохли, как будто он находился посреди пустыни, а не вечных снегов. Дан нащупал фонарик и поискал оставленную вечером пластиковую фляжку с водой. Он с жадностью влил в себя оставшиеся пол–литра и направился к двери.

Ослепительный белый свет ударил по глазам и завертелся у него в голове. Как подкошенный, Дан рухнул на снег и зажмурился. Все вокруг стремительно вращалось, как будто его с огромной скоростью всасывала в себя гигантская воронка. Понятия верха и низа больше не существовало, только это жуткое верчение в гомогенном пространстве. Через какое–то время Дан сумел перевернуться на спину и раскинуть руки, пытаясь остановить вращение, вцепившись пальцами в снег, но яркий свет продирался даже через судорожно сжатые веки, и он крутанулся на бок, закрыв ладонями глаза. Он попытался было подняться на четвереньки, но эта попытка вызвала лишь неудержимую рвоту, и он снова затих, стараясь избегать малейшего движения. Он чувствовал, что начинает замерзать на снегу без теплой одежды в метре от нагретого печкой вигвама, но в то же время заставить себя пошевелиться не было никакой возможности. Любое, даже самое легкое движение вызывало коловращение мира.

Дан не понимал, что с ним происходит. Это явно не было горянкой — она не проявляется так внезапно и резко. В любом случае, надо вернуться обратно в теплый вигвам, потому что иначе он быстро замерзнет в снегу. Одна только незадача — он не знал, в каком направлении ползти, ведь надо открыть глаза, что сделать совсем невозможно из–за ярчайшего света, вызывающего новый приступ головокружения и тошноты. Надо заставить себя несмотря ни на что, подумал Дан, еще полчаса–час на снегу, и можно прощаться с жизнью. Усилием воли, с руками, прижатыми к лицу, он приоткрыл краешек левого глаза. Ослепительный свет по–прежнему заливал внешний мир. С трудом повернув голову, Дан увидел в полутора метрах от себя темный прямоугольник открытой двери вигвама. Теперь он, по крайней мере, знал, куда ему предстоит добраться, проползти по вращающимся стенкам засасывающей его воронки в спасительное тепло и темноту.

Он сумел осилить, эти полтора метра, и даже потянуть за привязанную к ручке веревку — незменный атрибут арктических дверей. Он лежал в темноте, впитывая в себя оставшееся в вигваме тепло, засунув побелевшие застывшие пальцы глубоко под мышки. Две мысли занимали его не прекращающий вращаться мозг: «глоток воды» и «что происходит?» Глупо тащить с собой воду на ледник, когда в любой момент можно растопить снег, но неприкосновенный запас всегда нужен. У него оставался еще тот самый неприкосновенный литр, которому пришло сейчас самое время. Дан сделал глоток, но его в ту же секунду снова вывернуло наизнанку, желудок не удерживал внутри даже такой малости.

Впервые в жизни Дан почувствовал беспомощность и страх. Невозможность открыть глаза, невозможность сделать малейшее движение головой, невозможность выпить глоток воды… Единственным состоянием, в котором возможно находиться, была полная неподвижность. Но хуже всего — непонимание того, что с ним происходит, и неспособность контролировать собственное тело. Простуда, ушибы, редкие инфекции — это все, что случалось с ним в жизни. Конечно, за десять лет практики он сталкивался со случаями тяжелого поражения мозга, но никогда не задумывался о том, что ему самому придется испытать нечто подобное. Первый раз за неполные тридцать пять лет его организм отказывал ему, не хотел подчиняться, и у него не было ни малейшего понятия о возможной причине.

Что это? Кислородная недостаточность, горная болезнь в ее крайнем проявлении? Резкое падение кровяного давления? Скрытое кровотечение, тромб в мозгу?

Дан лежал на полу вигвама, свернувшись калачиком, в позе зародыша, и лихорадочно пытался сообразить, что с ним происходит. Но хуже всего был страх, всепроникающий страх, что здесь и сейчас жизнь может кончиться. Не то чтобы он боялся умереть — ему приходилось смотреть в лицо смерти — но страх, что нормальная жизнь может кончиться, как это случилось с его отцом. Страх перед беспомощностью и настоящей, и будущей, страх перед неизвестностью.

Сколько еще он может пролежать так, без движения? Пару часов? Полдня? Сутки? За какое время на этой высоте его организм потеряет столько влаги, что начнутся необратимые явления? Да не надо необратимых — он просто ослабеет настолько, что будет неспособен даже идти. Независимо от того, какая напасть с ним приключилась, первая проблема — жидкость, ему необходима жидкость, потому что в горах теряешь ее гораздо быстрее, чем внизу. Даже если он выпьет по глотку весь свой оставшийся отторгаемый организмом литр, то это — капля в море. Значит, первое и единственное, чем он может себе помочь — это поставить капельницу с физраствором. Нетривиальная задачка для человека, не способного удержаться на ногах, голова которого вращается не хуже ханукального волчка. И все же стоит попытаться.

В пальцах покалывало, и эта боль позволила ему сконцентрироваться на ней, попытаться вытеснить остальные ощущения. Замечательный признак, отметил Дан, теперь надо сообразить, что делать дальше. Он практически наощупь и ползком добрался до тюка с медикаментами. Три литра — весь его запас инфузии, еще три находятся в заброске, но до нее ему в таком состоянии не добраться. Но самое главное — это воткнуть в вену иголку, когда не только малейшее движение, но и простое открытие глаз вызывают полную потерю равновесия и неукротимую рвоту желчью из давно пустого желудка. Подсвечивая фонариком, Дан выбрал из набора самую маленькую и тонкую иголку и осторожно положил ее рядом с собой. Он должен был найти такое положение, при котором он мог бы попасть в вену с закрытыми глазами, поскольку даже после короткого взгляда на окружающие предметы ему приходилось зажмуриваться и подолгу восстанавливать равновесие. Он лег на спину и перетянул себе левое предплечье жгутом, потом повернулся на левый бок и свернул под голову край спальника. Теперь надо пристроить фонарик так, чтобы он осветил руку… распечатать иголку… взять ее в щепоть между большим и указательным пальцами… средним и безымянным нащупать вену… открыть глаза, чтобы убедиться, что вена действительно там… переждать очередной приступ головокружения…

— Стой, дурень! Тебе же нужен пластырь, чтобы приклеить иголку к руке! Отложи иголку, пойди и достань.

— Легко сказать, пойди.

— Так ползи и достань…

… Значит, начинаем снова: взять иголку в щепоть между большим и указательным пальцами… средним и безымянным нащупать вену… открыть глаза, чтобы убедиться, что вена там… переждать головокружение, стараясь не двигать пальцами… и медленно воткнуть…

— Попал?

— Открой глаза и посмотри.

— Попал, вроде… уф, самое трудное позади… опять все вертится, черт!

— Пластырь лепи, а то вылетит, опять колоть придется.

— Вот, налепил, теперь, кажется, действительно порядок.

— Порядочек — лучше некуда, тебе еще надо подвесить куда–нибудь пакет с инфузией.

— На ящик положу повыше.

— Ты хоть представляешь, что с тобой происходит?

— Хрен его знает!

— Ты пациенту–то не груби: «хрен его знает». Ты ему диагноз ставь.

— Капельницу тебе вот поставил, так полежи пару часов. Отдыхай!

— И отдохну, а ты пока о диагнозе подумай.

— На горянку не похоже.

— Слышал уже.

— Может, паштетом отравился?

— Тогда бы еще и понос прошиб — дристать всех наверх.

— На сердечный приступ тоже не тянет, может, просто давление резко упало?

— Не будь так уверен, компьютер достань, ЭКГ сделай.

— Потом. Мне пока не по зубам ЭКГ.

— Так хоть давление смеряй, дилетант.

— Как дотянусь до прибора, так и померяю.

— Черт, как пить хочется.

— Возьми в рот чуть–чуть, только не глотай, жди, пока рассосется, а то вырвешь опять.

— Не вырвало, еще бы глоточек…

— Осторожно смотри…

— На инсульт похоже… или еще какая мозговая гадость. Кислорода–то не хватает…

— Я и сам об этом думаю, а ты — отдыхай! Затаись и лежи.

— Лежу. А дальше что?

— А хрен его знает, выживи сначала.

— Опять «хрен его знает»?

— Спускаться надо, на высоте такие штуки в сто раз опасней, чем внизу.

— Как спускаться–то, если на ногах не стоишь? И связи нет никакой…

— Лежи покамест, капельница — это в любом случае полезно.

«Houston we have a problem», подумал Дан. Вот тебе и шарады, вот тебе и последнее испытание, вот тебе и «ключ на старт». Вместо того, чтобы выяснять, что случилось со «станцией», он вынужден бороться за собственную жизнь. На инсульт, конечно, похоже — надо проверить рефлексы. А как их проверишь с закрытыми глазами? Ну, до носа, допустим, можно дотянуться… так… дотягиваемся… сначала правой… затем левой… ф–ф–у, дотянулись вроде бы нормально. Теперь поднимем обе руки и посмотрим на них… ну хоть одним глазком… ну хоть на секундочку… у–ф–ф, торчат, похоже, параллельно. Отдохнем теперь, а потом ноги вытянем… тоже, ни одна нога не подгибается. Зеркала, конечно, нет, чтобы оскал проверить, но не так, чтобы на инсульт похоже.

Или…

… Они все–таки подловили его… Черт побери… Знал же, что предохраняться надо, а соблазнился… Станция все–таки заражена… Заражена вирусом, поражающим среднее ухо… Vertigo… Он снял средства защиты и вошел на станцию, а не остался ночевать в своей палатке, и заразился вирусом! В обычных условиях такая хрень проходит дня за три–четыре. А на высоте? На четыре–триста вирус может оказаться смертельным, кто его знает. Кстати, он может вызывать и приступы паники — понятно тогда, почему станция покинута. Хотя… вирус, который валит меньше чем за двенадцать часов? … Невероятно… Или его заразили заранее… Думай, Данила… С чего все началось? С того момента, что ты оступился на тренажере?

Вот тебе и решение шарады, Данилка–шутер! Вот тебе и последнее испытание! Так или иначе, подловила тебя Баба — Яга костяная нога!

— Мотать отсюда надо, вот что!

— А как мотать, если ноги не держат?

— Встанешь через пару дней.

— А если нет? Инфузии не сегодня–завтра кончатся, а дальше что?

— Снег соси.

— Или еще чего сосать придется?

— Придется — так пососешь, если жить захочешь.

— А реально?

— Реально — как на Воробьевых горах. На полиэтилен — и вниз.

— Сдурел, что ли — там горка–то всего ничего, сотня метров, а тут…

— Пан или пропал, на ногах спуститься все равно не сможешь.

— А если спасателей подождать?

— Дурак! Да ты и есть — спасатели. Забыл?

— Но это всего лишь экзамен, эксперимент…

— Дурак ты, дурак! Да не дадут тебе сдохнуть, вывезут, вертолет пришлют, когда совсем загибаться станешь, они ведь с тобой договор подписали, отвечают за тебя перед законом, работодатели они, да только забудь тогда про экспедицию!

— А что делать?

— Греби отсюда!

— Легко сказать…

— Как знаешь…

Инфузия кончилась. Дан неподвижно лежал в темноте с открытыми глазами, и, похоже, головокружение слегка отступило. Он попытался было сесть, но сразу же завалился на бок, закрыл глаза и замер. Легко сказать «мотай отсюда», ведь он даже сидеть нормально не может. А если он хочет спуститься вниз, то надо дойти хотя бы до края плато. Преодолеть ползком по снегу примерно километр? Весьма сомнительно. Дан, стараясь не делать резких движений, дотянулся до фляги и осторожно сделал небольшой глоток, ощущая, как вода движется по пищеводу в желудок, Рвоты не было. Он переждал несколько минут и сделал еще один глоток. Организм принял этот глоток тоже. Прогресс, подумал Дан — он может пить и не зависеть от капельницы. Растопить бы снег и приготовить бульон.

Иголка в вене, конечно, мешала, но вытащить ее он пока не решался. Надо одеться потеплее и выползти за снегом, только любое движение головы вызывало новый приступ vertigo. Ему необходима жидкость, которая на вес золота, нет, дороже — на вес жизни. Все, что у него есть — это два литра инфузии и меньше литра воды из НЗ. Инфузия, похоже, больше не нужна, раз он может пить, но воду–то надо еще добыть.

Добраться до порога и зачерпнуть снега… Хорошая идея, если после вчерашней рвоты там еще остался чистый снег…Если уж по воду ползти, то надо сразу много тащить, сколько унесешь, а то за каждой кружкой — не наползаешься… Так что одевайся, Данила–шутер, натягивай свои зимние доспехи…

Любое движение давалось с трудом — ему приходилось отдыхать после каждого рукава, после каждой штанины, чтобы отогнать дурноту. Он ложился неподвижно на пару–тройку минут, потом делал маленький глоток из последней фляги, и снова начинал возиться с одеждой. Самым трудным оказалось снова надеть ботинки, а потом еще завязать шнурки. Он и не представлял себе, сколько неосознанных движений делает человек даже при малейшей операции, которую привык выполнять автоматически. В нынешней ситуации ему приходилось продумывать все до малейшей детали — кто бы мог подумать, что мы мотаем головой, даже когда надеваем перчатки. Наконец, он был готов выползти наружу. Двигаться отчаянно не хотелось, но у него оставалось всего с пол–литра воды, и он понимал, что тратить ее дальше категорически нельзя. Он лежал на спине, вперившись глазами в маленький малиновый огонек печки, дающий минимум света, чтобы не включать фонарь, слишком яркий для глаз.

— Что еще? — спросил он себя.

— Надень две пары темных очков, одной тебе будет мало.

— Дельно, а дальше?

— Возьми репшнур и привяжи себя за что–нибудь, хоть за ящик, если совсем плохо станет, то наощупь доберешься.

— Темно что–то стало…

— Бензин в печке кончился.

— Добавлю, когда вернусь со снегом.

— Глупый, ты можешь сказать, в каком состоянии вернешься?

— Ну…

— Налей сейчас, а потом иди. А фонарь все–таки придется включить.

— А как налить, если все вертится? Я всю станцию бензином залью. Или снаружи? Воронку бы, да только кто же воронку в поход берет…

— Подумай.

— Можно разрезать мешок из–под инфузии, налить туда немного, а потом вставить…

— Молодец, а говорил, не знаешь!

— Воняет безин… сволочь…

— Ты думал, тебе только свет мешает — запахи тоже.

— Пить–то как хочется…

— Не смей последнее трогать — хуже может быть!

Дан дотянулся до двери и замер на минуту, пережидая очередной приступ головокружения. Сколько времени он уже так мыкается в этом чертовом вигваме? Он посмотрел на часы — первый раз за все утро. Какое там утро… четверть второго… Полдня прошло, а он тычется во все стороны, как слепой щенок, без всякой пользы. И не ел ничего… Да какая там еда, если он и пить–то может с трудом. Надо заставить себя притащить снега, ему нужна не только жидкость, но и калории. На высоте потеря сил может оказаться смертельной. Дан собрался с силами и толкнул дверь наружу. Две пары темных очков были явно замечательной идеей, но его глаза не могли сфокусироваться на дальних объектах. В темноте и тесноте вигвама он еще мог как–то ориентироваться, но белизна вечных снегов и необъятность расстояния вызвали новый приступ. Пришлось переждать еще несколько минут. Дан решил не открывать глаза, а двигаться исключительно наощупь. Зажмурившись, он перевалился через порог и пополз влево от двери, волоча за собой огромный полиэтиленовый мешок. Он двигался по внешнему диаметру вигвама, чтобы с гарантией добраться до не заблеванного накануне снега и не потерять ориентации.

«Избушка–избушка, повернись к горе задом, ко мне передом…»

У задней стенки он обнаружил внушительный холм нанесенного ветром снега. Молодцы ребята, подумал он, знают свое дело — поставили вигвам дверью на подветренную сторону. Он оперся спиной на стенку и принялся лепить снежки и бросать их в мешок. Один… два… десять… Он досчитал до ста и ощупал наполненный наполовину пакет. Дойдя до двухсот, Дан решил, что хватит, и пополз в обратную сторону. На свежем воздухе ему явно полегчало. Он снова попытался открыть глаза, но удаленные объекты упрямо отказывались наводиться на фокус. Дан заставил себя сконцентрироваться и посмотреть на часы. Полтора часа он сидел и лепил снежки, примерно два за минуту, а ему казалось, что прошло всего минут двадцать. Нехороший знак, он совсем не может правильно оценить время. И просто необходимо выпить что–нибудь горячее — чаю, а еще лучше — крепкого бульона.

Но, с другой стороны, вне станции он почувствовал себя лучше. Так может, поставить палатку и остаться снаружи, по крайней мере до темноты? Чушь какая… Почему–то ему не хочется возвращаться внутрь… Как и тем людям, что были здесь до него? Почему все–таки они покинули станцию? У него так и нет ответа на поставленный перед ним вопрос… Или это следствие его состояния?

Приступ клаустрофобии и агорафобии одновременно? Новенькое что–то… Глаза не воспринимают открытое пространство, а мозги не желают заходить в закрытое помещение…

— Думай, Данила… Ведь не одну, бля, шараду разгадал. Открой глаза, да посмотри на этот гребаный Черчилль! Двоится? Фокус уходит? Хрен с ним, с фокусом, спину от стенки оторви и попробуй без опоры сидеть… Получилось?

— Сижу, вроде не падаю, только руками опереться надо.

— Вот видишь!

— Что?

— Два часа назад никакая опора не помогала.

— Станция фонит?

— А хрен ее знает.

— А что ты знаешь о станции?

— Ничего, будка с ящиками.

— Тебе полегчало как будто?

— Да как бы…

— Связь проверял?

— Сегодня — нет.

— Проверь.

— С чего ей появиться–то?

— Не проверишь — не узнаешь.

— Зайти надо.

— А чего боишься?

— Не знаю.

— Так зайди и проверь, и горячего питья себе сделай, и таблеток энергетических прими. Острота–то прошла?

Из вигвама, несмотря на открытую дверь, на него пахнуло блевотиной. Дан подумал, что не сможет долго находиться в таком помещении. Запах, которого он не замечал, находясь внутри, теперь доминировал и вызывал отступившую было тошноту. Единственным выходом было вновь поставить свернутую вчера палатку. Тень от Черчилля придвинулась вплотную, и это означало, что солнце вскоре зайдет за гору, и станет стремительно холодать. Дан бросил в рот комок снега. Казалось, сама мысль о еде, даже о шоколаде могла вызвать рвоту. На четвереньках (какой прогресс) он пробрался обратно в вигвам, засунул в карман упаковку таблеток и вытащил наружу палатку. Будет, конечно, не так тепло, как в защищенной панелями станции, но вынести неприятный запах он не мог.

Ползая на четвереньках в снегу, поставить палатку — и для здорового не слишком простая задача, а если эта палатка норовит вертеться вокруг, как чертово колесо, да и равновесия никакого нет, так что приходится хвататься за незакрепленный каркас… И сил почти совсем не осталось, надо заставить себя проглотить пару таблеток, а потом растопить снежки и выпить горячего чаю с шоколадом.

Тень от горы легла на палатку и начало стремительно темнеть. Однако Дан заметил, что треугольная тень вскорости исчезла, и все небо заволокло облаками, наползающими с запада. Довольно темная тучка зацепилась за вершину Черчилля, да так там и осталась. Хреново, подумал Дан, только снегопада не хватает для полноты картины. На плато лавины ему не грозили, но спускаться по крутому южному склону после снегопада… Да еще весной, когда под свежим снегом этот склон покрыт скользкой коркой затвердевшего наста, на котором ничего не держится… Лавина гарантирована. Хотя в его положении легче сказать «спускаться», чем как–то претворить это на практике.

Чаю… чаю… чаю… чаю!

И шоколада! — Хороший признак, если так жрать захотелось. Нельзя, конечно, набрасываться на еду, а то опять вывернет наизнанку, осторожнее надо быть, но все равно признак хороший. И голова почти не кружится, если резких движений не делать, но глаза все еще не в фокусе, когда вдаль смотришь.

Стемнело совсем, туча через Черчилль перевалила. А вот и снег, черт его забери.

— Спи, бля, сил набирайся…

Разбудил Дана раскат грома. Он был до того сильный, что ему показалось: прямо в палатке разорвался снаряд. Дан приокрыл полог палатки ровно настолько, чтобы выбросить наружу свою знаменитую зеленую кружку — металл мог притянуть молнию. Больше при нем ничего металлического не было, даже каркас его палатки сделан из пластика. Тотчас же полыхнуло снова, и почти без задержки пришла новая взрывная волна. Гроза бушевала прямо над ним, на самом плато. Насчет ветра он не опасался — Черчилль прикрывал его с запада от ветра своим треугольным горбом. Дан порадовался, что не стал ночевать в вигваме, стенки которого представляли собой металлические панели с сердцевиной из пенопласта. Забавно, подумал он, что о грозе они не подумали. Дополнительная причина, по которой не надо было оставаться на станции. Хотя… кто знает… может, металлические панели экранируют от молний оборудование. Но все же он чувствовал себя спокойнее в палатке, а не в металлическом ящике.

Его с детства учили выживать. Выживать в любых условиях: в походе, в горах, в лесу, на леднике. Отец учил его распознавать опасность по самым незаметным признакам еще до того, как что–нибудь случится. Твоя жизнь и жизнь твоей группы — в твоих руках, и ты должен видеть и предвидеть абсолютно все, что происходит вокруг. И кто же мог предвидеть, вздохнул с горечью Дан, что обвалится камень на Сонинской скале, камень, с которого они спускались множество раз; что прошедший накануне дождь явится той самой каплей, которая, черт ее дери, точит тот самый камень. Так же его учили и в армии: каждый выход на маршрут — это первый выход, и какой бы знакомой ни была любая местность, пройти ее надо, как проходишь в самый первый раз. Да, это трудно… да, хочется отвлечься… да, ходил уже сто раз по этой дороге…

…Дана насторожил валявшийся на дороге камень, обычный средних размеров булыжник, скатившийся с ближайшего пригорка. Как будто ничего особенного, за исключением того, что причин катиться с пригорка за последние сутки у этого булыжника не было. Дан непроизвольно остановился и в тот же момент услышал едва различимый металлический звук взводимого затвора. Он прыгнул в сторону еще до того, как раздались первые выстрелы. Он действовал точно так, как его учили, подавил источники огня, поразил цели короткими очередями. Он оторвал провод от наушников, в которых ему приказывали оставаться на месте, и пополз к распростертому на дороге телу. Несмотря на бронежилет, у Розки не было никакого шанса — она, казалось, оттянула на себя все пули…

Гроза ушла на восток, но метель не кончалась, укрывая плато и палатку постоянно растущим слоем влажного и тяжелого весеннего снега. Сугроб у входа неуклонно поднимался, и Дан периодически сбрасывал снег с постепенно засыпаемой палатки ударами кулаков по скатам.

К утру намело с полметра. Дан с трудом откопал из–под снега выброшенную ночью кружку. Ветер стих, но тучи сидели на плато сплошным покровом, и видимости не было никакой. Передвигаться по свежему снегу было трудно, но прогресс был налицо — Дан смог встать на ноги, хоть и опираясь на два ледоруба. Голова не кружилась, он мог есть, пить и кое–как ходить, с трудом сохраняя равновесие. Телефон по–прежнему не работал. Реально у него были два варианта: сидеть на плато, пока окончательно не пройдут все симптомы болезни, или любой ценой спускаться вниз. Любой ценой — это дойти до края плато, утопая по колено в снегу, сесть на волокушу и скатиться по склону к взлетной полосе. И если он не напорется на скалы, то спустится на высоту три километра, где не столь сильно кислородное голодание.

Альтернатива — ждать, пока его отсюда не снимут. Но облачность может сидеть на плато, сколько ей вздумается. Можно ждать подходящей погоды и неделю, и две… А запасов у него насилу на неделю. А если такая же погода и внизу, то на ледник Барсучий Нос не летает. Получается, мистер Данила–шутер, что спасать свою серую шкурку тебе самому придется. Лишь один плюс был в данной ситуации — солнце не топило снег и он не превращался в кашу.

— Решайся, Данила!

— Видимости никакой, даже затормозить не успеешь.

— Лучше быстро, хоть и с риском, прямо к полосе съехать, чем весь день с еще большим риском склон подрезать.

— До края плато еще добраться надо.

— Доберешься, километр всего.

— А здесь чем плохо?

— Да ты, родной, и сам знаешь, что вирус на тебя наехал, только не представляешь, какой. Покувыркался тут пару дней и зачирикал. А как этот вирус дальше себя вести станет — не известно. И что тебе, болезному, завтрашний день готовит, угадать не можешь. А если он тебе почище vertigo подлянку подкинет? В горах завтра еще полметра снега может навалить, а то и больше.

Дан чувствовал, что должен решиться. Только бы не возобновился снегопад. Конечно, речь не шла о том, чтобы тащить на себе весь запас. Взять нужно только самое необходимое: маленький рюкзак с компьютером и диагностикой, инфузию, пару литров натопленной из снега воды, пару литров бензина, печку, шоколад, кубики бульона, несколько тюбиков с паштетом. Снежный якорь — всенепременно, веревку, крючья.

Ну и дурацкое же положение, хуже не придумаешь. Сидишь в горах на Аляске совсем один, погода — ни к черту, и знаешь, что играешься с дядей Сэмом в игрушки. С другой стороны, какие там игрушки, при такой погоде никакой дядя тебе уже ничем не поможет — сам выбираться должен. Лучше всего выходить до рассвета, чтобы оказаться на склоне в тот момент, когда уже рассвело, но солнце еще не взошло. Температура самая низкая за сутки, и соответственно минимальная опасность попасть в лавину. Склон, конечно, перегружен свежим снегом, но пока он не начал подтаивать, есть все шансы спуститься. Неизвестно только одно: сколько времени ему понадобится, чтобы преодолеть примерно с километр до края плато. Снег — по колено, двигается он с трудом, может занять и час, и два — заранее не скажешь. Выходить надо часа за два до рассвета, лучше посидеть и подождать, чем катиться по тающему склону. Если бы в этом чертовом облаке было хоть что–нибудь видно.

Второй день и третья ночь на плато. И он вместо разгадывания шарады занимается исключительно собственным спасением. Невезуха какая — дойти почти до самого конца и… Даже слова подходящего у него не нашлось, чтобы выразить то состояние, в котором он оказался. Все насмарку. Конечно, у него на счету останется немалая сумма, за последние полгода он почти ничего не тратил. Больше трехсот тысяч долларов только за участие в отборочном марафоне. Интересно, сколько еще участников дошли до последнего этапа? Дядя Сэм, должно быть, не просто так раскошелился на такие расходы. Стоило ли соглашаться на роль подопытного кролика ради призрачной цели «участвовать в экспедиции»? Постоянная череда сменяющихся лиц, и при этом полное отсутствие нормальных человеческих контактов, за исключением одной недели, когда он ездил в Израиль на могилу Розки. Пластиковая комната без окон, и бесконечные задания круглые сутки, сумасшедшее расписание, не оставляющее время ни на что, кроме ежедневных пробежек и тренажеров, путаница между днем и ночью, когда суточный цикл сбивается напрочь. Полная зависимость от исследователей, безоговорочное подчинение любому лицу, которое, как Джеральд, приносит пакет и посылает через весь континент на Аляску. Так что же на самом деле на нем испытывают? За полгода он ни разу не задумался, что в реальности может стоять за «экспериментом». Существует ли вообще эта так разрекламированная «экспедиция», или все это блеф вместе с «обратными отсчетами»?

Однако шевелиться надо, завтрак готовить надо, палатку свертывать надо. Звезд по–прежнему не было видно, значит, туман или облако все еще окутывали плато под Черчиллем. Интересно, как они за мной наблюдают, подумал Дан, ведь за все время, что он в горах, не было не малейшего намека на постороннее присутствие. Он был совершенно один. Он не мог определить, явилась ли его болезнь невероятной случайностью или частью какого–то до деталей продуманного плана. И что было бы, если бы ему реально понадобилась посторонняя медицинская помощь? Спасибо отцу, спасибо турклубу, он чувствовал себя в горах, как дома, прекрасно знал, чего бояться, а чего нет, смог контролировать свое состояние и трезво оценить риск. Был ли он уверен на сто процентов, что поступает правильно, пытаясь самостоятельно спуститься с плато? На сто, конечно, нет, но больше пятидесяти — наверняка. Никто не знает, что может случиться дальше, а пока он может двигаться на своих двоих, он должен уходить с высоты и тем самым повышать свои шансы выжить. Простая логика, закон гор, прежде всего, уходи от опасности, а там — думай дальше.

Километр по глубокому снегу — это две–три тысячи шагов. Сделав лишь сотни три, Дан понял, насколько он ослаб всего за пару дней. Организм протестовал, как он протестует на тридцатом километре марафона. Дан заставлял себя идти, освещая путь фонариком, уменьшив шаги, чтобы не оступиться и не упасть, неуклонно подсчитывая каждый шаг. Состояние, которого он не знал, к которому не привык. Его тело, даже пробежав сорок километров, всегда было способно двигаться дальше, он никогда в жизни, даже на армейском марш–броске, не достигал предела своих возможностей. Вдобавок ко всему, ему требовались дополнительные усилия, чтобы сохранять равновесие. Он держал направление строго на юг, время от времени сверяясь с компасом. Он не позволял себе останавливаться до тех пор, пока не пройдет этот километр. С каждым шагом идти становилось все труднее из–за небольшого подъема, всего–то метров двадцать, похожего на край блюдца и отделявшего плато от склона долины. Начинало светать, черная пелена сменялась темно–серой, фиолетово–малиновой, снова серела и постепенно светлела. Небесный владыка, отойдя ото сна, по капле добавлял молоко в черный кофе ночного тумана.

Две тысячи семьсот сорок три шага. Дан стоял перед склоном, круто уходящим вниз. Видимость была от силы метров десять. Несмотря на туман, достаточно холодно. Только теперь он позволил себе передохнуть. Силы были на исходе — он и подумать не мог, насколько трудно будет пройти этот километр. Он мог бы с легкостью променять его на самый трудный и изнурительный марафон. Не помогало даже традиционное средство — кусочки горького шоколада.

Дан продел руки в петли ледорубов, так что клювики оказались на уровне локтей, отпустил якорь на максимальную длину, отпустил красный воздушный шарик, у которого побольше шансов, чем у него, остаться на поверхности лавины. Он уложил спереди упаковку с палаткой и остальными вещами, призванными смягчить удар, если он налетит на камень.

С Богом?.. К черту?..

Никаких санок не надо: как славно было на Воробьевых горах на высоком берегу Москвы–реки забраться в большой мешок из толстого полиэтилена, и, взяв для страховки ледоруб, пугая лыжников, скатиться с ветерком вниз. А здесь впереди почти ничего не видно, и надо тормозить всеми силами, чтобы не набрать сумасшедшую скорость и не врезаться в скалу, или не рухнуть с обрыва. Он лежал раскорякой на волокуше и со всей силой, на которую был способен, втыкал ледорубы локтями в свежий рыхлый снег. В первые минуты все шло нормально, но потом ему понадобилось прилагать все больше и больше усилий. От напряжения начали болеть мышцы рук и спины. Хотелось остановиться на склоне и переждать, передохнуть, но у него уже не хватало сил, чтобы полностью остановиться. Он мог бы перевернуться и, предоставив волокуше свободу скатиться вниз со всеми его вещами, остановиться на склоне, используя якорь и оба ледоруба. Но это означало, что дальше ему пришлось бы спускаться пешком… Сегодня он не был на это способен. Поэтому приходилось терпеть и преодолевать себя и нарастающую боль в мышцах.

Ему удалось контролировать скорость движения до самого конца склона, пока импровизированные сани не зарылись в сугроб на краю ледника Клутлан. Поясница разламывалась, и свело лопатки. Вдобавок болело почти все тело от непомерного напряжения, с которым он удерживался на склоне. Не в силах пошевелиться, он лежал на спине, давая отдых мышцам. Но бесконечно лежать на снегу он не мог, холод постепенно заползал под одежду.

В рюкзаке запиликал телефон, очнувшийся от трехдневной спячки. Но у него было ни сил, ни желания отвечать на звонок. Через несколько секунд после того, как сигнал затих, он услышал двойной бип СМСки. Дан приподнялся и снял с плеч рюкзак с электроникой. «Мы вас потеряли, выйдите на связь», гласило сообщение Джеральда.

— Забеспокоились, ценного кролика потеряли, — сам себе вслух сказал Дан, — потому–то и телефон подключили. Ну да ничего, пускай поволнуются.

Полезно им будет попсиховать немного, разгадывая зададку, куда он мог с плато подеваться. Значит, пока он сидел на плато под Черчиллем — все было под контролем. Но он им спутал карты одним только своим безумным спуском, которого от него никто не ждал. Пусть, пусть подождут, ему самому торопиться особенно некуда. Он посмотрел на альтиметр. Высота три–сто–пятьдесят — чуть выше взлетной полосы. Чтобы добраться до сарая при полосе, ему нужно всего лишь пересечь ледник… всего лишь пересечь ледник. А хватит ли у него на это сил? В таком тумане и промахнуться ничего не стоит. Черт с ними, своя шкура дороже, надо выходить на связь, раз она появилась.

— Джеральд, это Дан.

— Куда вы подевались? Мы вас давно обыскались.

— И как давно? — не отказал себе в иронии Дан.

— Где вы находитесь?

— Внизу, на леднике, недалеко от взлетной полосы.

— Где-е?! — Джеральд не смог скрыть удивления.

— Говорю же — на леднике…

Джеральду понадобилось еще несколько секунд, чтобы переварить информацию.

— Как вы туда попали?

— Спустился.

— Что значит, спустился?

— Сел на жопу и съехал вниз, если вас интересует техника.

— Что значит, на жопу?..

Еще одна пауза.

— Можете дать нам свои координаты? Мы рассчитаем азимут, чтобы вы вышли точно к полосе.

— Барсучий Нос летает в сплошном тумане?

— По прогнозу туман рассеется часа через два или три, и вам за это время надо убраться подальше от северного склона долины. Как только выйдет солнце, посыплются лавины.

— Сейчас, только включу GPS…

— Идите на сто тридцать девять градусов — это направление на склад ГСМ. За вами прилетит вертолет из Анкориджа.

— Тот самый, который ставил станцию? — не удержался от вопроса Дан, но Джеральд уже отключился.

«Легко сказать, идите, когда ноги не идут» — пробормотал себе под нос Дан.

«Как только выйдет солнце, засверкает все вокруг — все звери и ребята дружно встанут в круг!» — откуда эта хрень полезла?

«Но Джеральд прав, от северного склона надо уходить. Можно идти налегке, взять с собой только воду и шоколад, ну и приборы, конечно.»

Нормальное число, сто тридцать девять, а главное, простое. Иди себе и ни о чем не думай, кроме как о ста тридцати девяти. Вот и прошел первые сто тридцать девять шагов. А теперь уже и двести семьдесят восемь — не простое число, хорошее, пополам делится. А теперь и четыреста семнадцать прошел: четыре да один — пять, пять да семь — двенадцать, два да один — три. Ура! Замечательное число, на три делится! Бог Троицу любит. А вот и пятьсот пятьдесят шесть — гадкое какое число, все из себя пузатое какое–то, бугорчатое, идти мешает, под ногами путается… Шестьсот девяносто пять… что кончается на пять… На пять, точно, сука, делится. Восемьсот тридцать четыре… Нормалек, делится, блядь… Поверим на слово… Или на цифру?.. Девятьсот семьдесят три… девятьсот семьдесят три… Ну точно эта херня должна на что–то делиться… Но на что? Девять, семь, три… Тройка, семерка… девятка? Туза надо, а не девятку… Должно быть так: тройка, семерка, туз… а у тут — тройка, семерка, девятка… Нет, у меня один, три, девять… В смысле, тройка, девятка, туз… Опять что–то не то, не сходится как–то…

Солнце, собака, слепит… И очки вроде есть, а яркое, сволочь…

И стук какой–то в голове… Трещит–то как в голове, или это вертолет на голову садится?

* * *

— Как вы себя чувствуете, Дан?

Рядом с ним на столике стоял букетик белых крокусов в пол–литровой кружке зеленого цвета с черными отметинами отбитой эмали.

— Нормально. Примерно так, как будто на меня свалился вертолет.

— А вы — молодец!

— Какое там… Задание–то я завалил.

— Задание было — выжить… — начал было Джеральд, но его перебили.

— Откровенно говоря, вы его выполнили в гораздо большей степени, чем мы ожидали.

— В каком смысле?

— Вы единственный, кто сумел самостоятельно спуститься вниз.

— Но вирусом–то я заразился… Или меня заразили заранее? Клиническая картина была довольно четкая.

На его одеяло шлепнулась маленькая пластиковая коробочка.

— Этот излучатель поражает слуховой нерв примерно так же, как и вирус. Оружие будущего, можно сказать, если удастся повысить радиус действия. Но против грабителей и террористов его применяют уже сейчас.

— Так это были всего лишь испытания оружия?

— Нет, конечно! Вы успешно прошли отбор. Добро пожаловать в команду, доктор Дан! Только…

— Что «только»?

— Вы сами должны ответить себе на самый главный вопрос.

— Какой?

— Хватит ли у вас мужества покинуть свое место на Земле? Возможно, навсегда…