Атака удалась. Гитлеровский транспорт, набитый танками, самолетами и двумя батальонами эсэсовцев, горел. Быстро заваливаясь на корму, он погружался в волны. По пылающим надстройкам и мостику огромного транспорта метались крошечные фигурки, а вокруг в отливающей сталью воде чернели десятки точек — головы тонущих фашистов.

Корабли охранения ринулись к подводной лодке. Последнее, что увидел в перископ командир “Касатки” Снегов, был острый форштевень надвигающегося стеной сторожевика.

“Касатка” стремительно ушла под воду. Над головами, перемалывая море винтами, со свистом и скрежетом пронесся сторожевик. Послышалось быстро нарастающее бульканье.

— Ну, держись, братья славяне, даст сейчас прикурить! — запрокинув к подволоку побледневшее лицо, сказал самому себе штурман. Его слова прозвучали неожиданно громко в наступившей вдруг тишине.

Раздирая барабанные перепонки, рядом загрохотали разрывы глубинных бомб. Лодка содрогнулась, метнулась к поверхности, потом клюнула носом и стала проваливаться в глубину. Стрелка глубиномера, пожирая одно за другим деления, понеслась к красной черте. Крики докладов из отсеков, приказы командира, взрывы, клокотание воды в цистернах слились воедино. Перед красной чертой предельной глубины погружения стрелка замедлила свой сумасшедший бег, чуть перейдя за черту, остановилась, трепетно вздрагивая, и медленно побежала обратно.

Преследователи не отставали от лодки. Иногда они подходили так близко, что подводники отчетливо слышали не только шум их винтов, но и дробный гул работающих машин. Взрывы стали редки: не то фашисты потеряли лодку из виду, не то берегли глубинные бомбы для удара наверняка.

— Пятьдесят семь… Пятьдесят восемь… — прислушиваясь к далеким разрывам, монотонно отсчитывал штурман и перекладывал из руки в руку спички.

— Так и двух коробков не хватит, — покосившись на него, усмехнулся командир, — разоришь баталера.

Снегов стоял посредине отсека у шахты командирского перископа и зорко наблюдал за тем, как работают матросы и старшины. Неподалеку от него на низеньком табурете устроился замполит лодки Парамонов. Изредка он поднимался, делал несколько шагов по отсеку, разминая затекшие ноги, и ненадолго останавливался возле рулевых или штурмана, склонившегося над картой.

Лицо у замполита спокойное, непроницаемое. В командирские дела без надобности он не вмешивался — это его правило. Иногда взглянет на Снегова серыми, чуть прищуренными глазами или спросит что-нибудь, эдак без нажима, будто дело проще простого: “Как думаешь, Петр Андреич, не взять ли еще градусов на пяток правее, а?”

И Снегов не в обиде — урона его командирской чести и авторитету нет; к тому же помнит — сам он во второй лишь поход командиром идет, а у Парамонова таких походов поболее полутора десятков наберется.

Преследователи времени и сил не жалели, и все же к полуночи гидроакустик доложил:

— Шумов кораблей не слышу!

— По всему видать, оторвались, — удовлетворенно пробурчал про себя Снегов.

— Поздравляю с победой, командир. Действовали в общем не плохо, — пожимая Снегову руку, сказал Парамонов.

— В общем ничего, — заулыбался довольный Снегов. — Наша радость — Гитлеру кручина. Торпедные аппараты пусты, три фашистские транспортюги на дне травкой обрастают, взятый на поход харч съеден. Думаю, пора и домой. Небось соскучился по бережку?

— Грешен, как и все, — засмеялся замполит.

— Ну, коли так… — улыбнулся Снегов. — Механик, готовьте дизеля. Штурман — курс в базу. Через пятнадцать минут продуваем балласт…

Известие, что через четверть часа подводная лодка ляжет на курс к родным берегам, мгновенно облетело отсеки. Подводники откровенно ликовали. Лица у всех усталые, заросшие, щеки опали, но… глаза блестят. А как же? Трудный, но удачный поход позади, а в базе друзья, любимые, письма из дома и прочие береговые радости.

В кормовом торпедном отсеке, несмотря на поздний час, никто не спал. Свободные от вахты матросы лежали на койках и негромко переговаривались.

— Ох, и знатно сейчас на бережку! — мечтательно проговорил Алеша Жаворонков, матрос-первогодок. — Березки… Небо чистое-чистое… И никаких тебе тревог.

— Или качки, которая наизнанку выворачивает, — в тон ему поддакнул трюмный Гаврилов.

Матросы заулыбались. Жаворонков было насупился, но уже через минуту смеялся вместе со всеми.

— А я, хлопцы, первым делом в баньку, — закатил глаза под лоб Мартынюк. — Распрекрасное это дело — русская наша баня! Вот у нас, бывало, перед службой…

— Точно! — перебил его Гаврилов. — На полке горячем с веничком попаришься — и будто на свет заново народился!

— А по мне, главное — из дому письма получить, — задумчиво, словно разговаривая с самим собой, сказал старшина торпедистов Дронов.

— Да-а… Письма… Хутор наш спалили начисто, гады. Одни печные трубы торчат, как кресты на погосте, — через силу проговорил Мартынюк.

— Твои-то где? Живы? — спросил Гаврилов.

— Мать в начале войны схоронили — бомбой ее убило, батя и старший братан в партизаны подались, а сестренка по чужим людям мыкается, — ровным голосом начал Мартынюк и вдруг перешел на шепот, задыхаясь от ненависти: — Грудь в грудь бы мне с ними! — Он заскрежетал зубами. — Как гнид бы давил, без жалости!

— Так ведь и тут без дела вроде не сидим, — повысил голос старшина Дронов. — Вот сегодня, к примеру…

Слова старшины заглушил грохот близкого взрыва. Палуба дернулась и встала на дыбы. Люден расшвыряло по сторонам. Замигал и погас свет. Град стеклянных осколков со звоном брызнул на палубу. Сквозь скрежет железа пробились крики команд и дробь колоколов громкого боя, но их тут же вобрал в себя долгий клокочущий гул нового взрыва.

Старшина Дронов рывком поднялся с палубы и бросился к переборке. Стараясь хоть что-нибудь разглядеть в кромешной тьме, он бросал приказания матросам и получал их доклады. Над действиями своими он почти не задумывался: каждое из них, скупое и расчетливое, было выработано на сотнях тренировок.

Заставив на мгновение зажмуриться, ослепительно вспыхнули лампы аварийного освещения. И тут же Дронова ударило током. Из глубины отсека послышались крики:

— Пробит электрокабель!… Бьет током!

— Вырубить свет! Всем заделывать пробоину! — приказал Дронов.

Отсек вновь погрузился в темноту. Казалось, прошла вечность, прежде чем Мартынюк, ползая на коленях по усыпанной битым стеклом палубе, отыскал аккумуляторный фонарик, выброшенный взрывом из гнезда. Жиденький лучик света пробежал по отсеку, выхватывая из темноты белые пятна лиц, тускло мерцающие стекла приборов, змеиное переплетение трубопроводов. Кто-то у кормовой переборки вскрикнул:

— Всплываем!

Старшина бросил взгляд на глубиномер. Черная стрелка быстро неслась по круглому полю циферблата. Когда ее острие уперлось в пузатый ноль, палубу начало медленно перекашивать из стороны в сторону. Качка становилась все сильнее и резче. Потом стрелка вдруг снова стронулась с места и запрыгала с деления на деление, показывая увеличение глубины. Качка прекратилась. Дифферент на корму стремительно нарастал. Стоять было невозможно. Чтобы удержаться на ногах, люди цеплялись за что придется.

Немного не дойдя до предельной черты, стрелка опять остановилась, но дифферент на корму не уменьшился. Отсек быстро затопляла вода, и, казалось, ее уже ничем не остановить. Вода хлестала через покореженную крышку люка и выбитые взрывом заклепки в корпусе. Старшина Дронов и Мартынюк пытались остановить ее, прижимая матрацы к пробоине. Рядом, возле торпедных аппаратов, работали Гаврилов и Жаворонков. Они тяжело дышали, изредка перебрасывались короткими фразами. Матрацы не помогали, вода тугими фонтанами била из нескольких трещин в борту.

В глубине отсека Фролов пытался наладить помпу. С ее помощью можно было остановить приток воды и начать осушение отсека. Но помпа отказала: всхлипнув раз–другой, она умолкла.

Из шестого отсека азбукой перестукивания запросили:

— Доложите командиру о повреждениях. Какие меры приняли?

Старшина Дронов вооружился гаечным ключом и, поглядывая на переговорную таблицу, нанесенную масляной краской на двери, быстро застучал: “Вода поступает. Течь заделываем. Люди в порядке”.

“Держитесь, товарищи! Надеемся на вас!” — послышался новый стук из соседнего отсека.

“Есть держаться!” — простучал в ответ Дронов и — поспешил на помощь товарищам.

— Как они там? — наваливаясь грудью на матрац, закрывающий пробоину, тревожно спросил Мартынюк.

— Порядок. Все нормально, — становясь с ним рядом, сказал Дронов. — Надеются на нас. Работай…

Подводная лодка лежала на грунте. Повреждений было так много, что Снегов с трудом отгонял мысль о невозможности с ними справиться. Беспокойство за людей, оставшихся в поврежденных отсеках, не покидало его ни на минуту. Он отдавал приказания, выслушивал доклады, беседовал с механиком, штурманом, но все это время думал о тех, кто отделен от него стальными переборками. Дорого бы он отдал за возможность хотя бы на несколько коротких минут оставить свой пост и пройти по отсекам, поговорить с товарищами, подбодрить их душевным словом. Началась методическая бомбежка.

Частые продувания цистерн не могли остаться не замеченными врагом, ведь море над лодкой то и дело вскипало пузырями. При каждом близком ударе глубинных бомб “Касатку” встряхивало и подбрасывало над грунтом. Казалось, ее стальной корпус обжимают гигантскими клещами и он вот-вот хрустнет, как яичная скорлупа.

Замполит Парамонов по заданию командира обошел отсеки, объяснил людям создавшуюся обстановку и возвратился в центральный пост. Снегов ожидал его с нетерпением. Тревожно впился в усталое, мокрое лицо. Быстро спросил:

— Как люди?

— Держатся. Таких не сломишь, — убежденно сказал Парамонов. Он взял Снегова за локоть и отвел к штурманскому столу. — Слушай, Петр Андреич, моряки сейчас мне план предложили, и я голосую за него. Это Дронов и его ребята. Их идея. Они говорят: фрицы сидят у нас на шее и в любую минуту могут разделаться с нами. Отлеживаться на грунте бессмысленно. Предложение одно — всплыть и пробиться под прикрытием артиллерии… — Парамонов приблизился вплотную, и Снегов ощутил на лице его горячее дыхание. — Скажешь, риск? Но неизвестно, где он больше: здесь, под глубинными бомбами, или на поверхности. Надводная скорость у нас приличная, пушки исправны, матросы — орлы. А риск… Придется рискнуть!

Снегов задумался. Перед его мысленным взором проходили полуразрушенные отсеки, выведенные из строя механизмы и приборы, зеленые лица матросов и офицеров, измученных, задыхающихся от недостатка кислорода и тем не менее самоотверженно борющихся за жизнь корабля и собственные жизни. Он, командир, был за них в ответе. От решения, которое он сейчас примет, от того, будет ли оно правильным, зависят их судьбы. А если он ошибется?…

Снегов глушил эту мысль, огнем прожигавшую мозг, но она возвращалась снова и снова. Его окружали товарищи, они стояли плечом к плечу с ним, и все же в эти минуты он чувствовал себя, как никогда, одиноко. Он остался один на один с необычайной тяжестью командирской ответственности я долга, и никто сейчас в целом мире не мог снять с его плеч этот груз.

“Думай же, Снегов!… Думай! — приказывал он себе. — Всплыть?…” Но не рано ли? Не будет ли это самоубийством, хоть и геройским?… Слишком неравны силы: израненная подлодка с двумя пушками против вооруженных десятком орудий и специально подготовленных для артиллерийского боя кораблей. Фашисты замяли выгодную позицию для решающего удара и только ждут, когда мы всплывем… Оставаться и дальше под водой?” Но противник зорко следит за нами и разгадает теперь любой наш маневр. Любой, кроме одного…”

— Над нами сторожевик и два катера-охотника! — доложил гидроакустик. — Они сбросили бомбы! — выкрикнул он прерывающимся голосом.

Люди в центральном посту оцепенели в ожидании неминуемого удара. Головы невольно вжались в плечи. Близкий взрыв подбросил “Касатку” на несколько метров вверх. С громким скрежетом она снова упала на каменистый грунт и беспомощно повалилась на борт. Переговорная труба с кормовыми отсеками прокричала испуганным голосом старшины электриков:

— Из аккумуляторных баков пролит электролит! Выделяется хлор!…

Снегов отбросил сомнения. Он подскочил к переговорной трубе и, стараясь унять волнение, объявил:

— Товарищи, обстановка вынуждает меня пойти на крайнюю меру. Сейчас мы всплывем и будем пробиваться артиллерией. Внезапность — наше оружие и спасение. Главный враг — сторожевик, и первый удар — по нему. Я уверен, вес исполнят свой долг! Комендоры, на вас вся надежда! — Он повернулся к старшему помощнику и властно бросил: — Всплывать! Артиллерийская тревога!

“Касатка” оторвалась от грунта и с огромным дифферентом на корму устремилась к поверхности. В центральный пост прибежали комендоры, на ходу застегивая ватники, натягивая поглубже шапки-ушанки. Из открытого люка артиллерийского погреба в отсек подали первые ящики со снарядами.

— Эх, братва, помирать — так с ясными очами! — тяжко отдуваясь, прохрипел трюмный машинист Фролов. — На небо только бы разок взглянуть!

— Помирать?! — зло обернулся старшина Дро-нов. — Лучше думай, как фашисту очи закрыть!

— А мы ему на них свои медные пятаки наложим! — сквозь сцепленные зубы выговорил Мартынюк. — Как там, наверху, все сложится, не гадаю, а уж если выпадет помирать, не одного гитлерюгу с собой на дно прихвачу!

Командир артиллеристов лейтенант Беляев схватил свой бинокль и, как был в кителе, без шапки, кинулся вслед за командиром и замполитом к рубочному люку. Кто-то из комендоров сунул ему на бегу рукавицы, кто-то подал ушанку. В тесной и глубокой шахте рубочного люка на узеньком трапе, словно поставленном стоймя в фабричную трубу, висели друг над другом Снегов, Парамонов, Беляев, а под ними — артиллеристы. Голова лейтенанта почти касалась колен замполита.

Снизу, из центрального поста, доносился хриплый голос рулевого-горизонтальщика:

— Глубина четырнадцать метров… Восемь… Глубина шесть метров…

И вдруг отчаянный, как вопль, вскрик гидроакустика:

— Глубина четыре метра! Они нас видят!

Снегов повернул рукоятку, и крышка люка с лязгом откинулась. Сжатый воздух, вырвавшийся со свистом наружу, вынес Снегова на мостик, сорвал с головы ушанку и разлохматил волосы.

— Я с комендорами! — крикнул на бегу выскочивший вслед за ним Парамонов и бросился к кормовой пушке.

Из люка, громко топоча по трапу, один за другим выскочили комендоры.

Снегов осмотрелся. Гитлеровский сторожевик, разворачиваясь в сторону подводной лодки, открыл огонь из пушек и крупнокалиберных пулеметов. Следом за ним начали стрельбу и катера. Небо вспыхнуло. Словно щупальца, протянулись к лодке ослепительно сверкающие линии снарядных и пулеметных трасс.

Дронов, обогнав лейтенанта, перепрыгнул через ограждение рубки на палубу и в два прыжка оказался у пушки. Возле нее уже возился замполит. Номера артрасчета заняли свои места. Из горловины рубочного люка подали ящики с боезапасом. С треском захлопнулся орудийный замок за первым снарядом. Мартынюк, не отрывая глаз от окуляра прицела, бешено крутил маховики наводки. Тонкий ствол пушки прочертил по серому небу плавную кривую. Дронов рубанул ладонью воздух.

— Огонь!

Первые два снаряда легли с перелетом. Лейтенант Беляев забрался на козырек ограждения рубки и, приложив к глазам бинокль, руководил оттуда стрельбой.

Сторожевик хорошо пристрелялся. Его снаряды ложились кучно возле подводной лодки. Одни всплески еще не успевали опасть, как тут же вздымались новые. Сигнальщик едва успевал докладывать:

— Два всплеска по носу в кабельтове от лодки!… Всплеск по правому борту!… Еще один — за кормой!…

Водяной столб поднялся рядом с бортом лодки. По палубе и ограждению рубки градом пробарабанили осколки. “Касатка” содрогнулась и легла всем корпусом на вздыбившуюся волну. На мостик обрушились потоки воды.

С трудом удержавшись на ногах, Снегов вцепился помертвевшими пальцами в поручень. Звуков разрывов он не слышал, их поглощал грохот лодочных орудий и рев дизелей, работающих на самых полных оборотах.

Сильный удар за рубкой заставил его резко обернуться. Кормовую часть лодки скрыло густое дымовое облако. Уши уловили перемену в грохоте боя. “Пушка, — мелькнуло в сознании, — молчит кормовая пушка!” Сердце сдавило словно ледяными пальцами. Дым рассеялся, и Снегов увидел комендоров, лежавших в луже крови возле орудия.

Три выстрела, слившиеся в один, сделала пушка старшины Дронова. Первый же снаряд лег вблизи сторожевика.

— Сторожевик взят в вилку! — торжествующе выкрикнул Беляев. — Беглый огонь!

Еще один снаряд разорвался у борта фашистского корабля. Затем небо озарила ослепительная вспышка. Гул отдаленного взрыва слился с ликующими криками подводников. Когда дымная пелена рассеялась, сторожевика на месте уже не было. Из моря торчал лишь обломок фок-мачты, а вокруг него чернели копошащиеся в воде точки. Окрашенное заревом небо поблекло.

Огонь вражеских кораблей поредел. Интенсивно стрелял только один катер; второй подошел к месту гибели сторожевика и подбирал из воды тонущих гитлеровцев.

— Молодцы артиллеристы! Добивайте гадов! — похвалил комендоров Снегов. — Последнего, последнего не упускайте! — закричал он еще громче, когда снаряд дроновской пушки разорвался на корме катера, вертевшегося около мачты потопленного сторожевика.

Над катером взметнулся фонтан огня, черного дыма и обломков. Бросив тонущее судно на произвол судьбы, катер быстро уходил в сторону берега, прикрываясь дымовой завесой. Лодка продолжала вести по нему огонь. Снаряды ложились совсем рядом, но маленький кораблик вертелся, как угорь, и вскоре скрылся за горизонтом.

— Черт с ним, пусть бежит к своему фюреру! — махнул рукой Снегов и приказал: — Отбой артиллерийской тревоги!

Дронов поднялся на мостик. Он закоченел на ветру, лицо его посинело, пальцы одеревенели и не слушались.

— Внизу! — позвал Снегов, склонившись над рубочным люком. — Мой реглан на мостик!

Снизу подали кожаное на меху пальто командира. Снегов набросил его на плечи Дронова. Старшина посмотрел на командира счастливым благодарным взглядом и устало улыбнулся. К нему потянулось несколько рук с портсигарами.

“Касатка” прорвалась. Она полным ходом уходила в открытое море. Снегов торопился оставить между лодкой и вражеским берегом как можно большее расстояние. Он ни на минуту не сомневался, что гитлеровцы, взбешенные дерзостью подводников и зная о полученных лодкой повреждениях, сделают все, чтобы расправиться с ней, выслав на перехват свои самолеты.

Рядом со Снеговым встал Кононов. Высокий и жилистый, в распахнутом на Труди ватнике и сбитой на затылок шапке, замполит еще не остыл после боя; на его широких, словно вырубленных скулах горели алые пятна. Стиснув локоть Снегова пальцами, Кононов взволнованно сказал:

— Здорово, командир! Считай, из пекла выбрались…

Снегов приказал заняться ранеными, а сам, — осмотрев повреждения на палубе и в корпусе лодки, спустился вниз и прошел по всем отсекам. Повреждений было немало, среди них и серьезные, но все они, за исключением двух пробоин в корпусе и перебитого привода руля, не мешали “Касатке” уйти под воду. Главное, привод — с такой неисправностью не погрузишься.

— Не меньше часа уйдет на ремонт, — покачал головой механик. — Нет, не меньше часа, — опережая возражение командира, убежденно повторил он.

— На все даю полчаса. Слышите, полчаса и ни минутой больше. Меньше — сколько влезет, — отрубил Снегов.

— Но работать придется в надстройке; там тесно, не развернуться и волны бьют. Любого не пошлешь…

— Любого и не нужно. Выберите добровольца. Исполняйте, механик! — тоном, пресекающим возражения, сказал командир и пошел из отсека.

Прежде чем подняться на мостик, Снегов зашел в кают-компанию. Тут лежали раненые. Их было трое: Мартынюк с простреленной грудью и двое комендоров кормовой пушки, оба с осколочными ранениями головы и рук. Свою рану Снегов в счет не принимал — шальной осколок на излете рассек лишь кожу на лбу, оставив неглубокий след.

Мартынюк лежал на диване. Он был совсем плох. Его заострившееся, без кровинки лицо напоминало маску. Перед ним на коленях стоял лодочный фельдшер и бинтовал ему грудь. Фельдшеру помогал Жаворонков, спустившийся с мостика. Грудь раненого тяжело вздымалась и опадала, из провалившегося синегубого рта вместе с хриплым дыханием рвались обрывки фраз. Он будто выстреливал их.

— Брось, доктор… Все равно мне крышка. Отплавался. Жалко… не довоевал. Мне бы хоть ползком до Берлина доползти… До гнезда их паучьего. Жалко…

Жаворонков поддерживал раненого за плечи. По его запавшим щекам катились слезы. Он глотал их и громко шмыгал курносым носом.

— А ты не плачь… Алешка, — Мартынюк хотел улыбнуться, но улыбки не получилось на искаженном страданиями лице. — Не плачь. Ты дойдешь, Алешка… За меня…

Снегов сцепил зубы, круто повернулся и, ничего не видя перед собой, пошел вон из отсека.

На палубе все уже было подготовлено для ремонта привода. Перед открытым люком в надстройку стояли механик и трюмный Фролов, низенький, узкоплечий, ни дать ни взять парнишка-подросток. Через плечо матроса висела брезентовая сумка с инструментом, в руках он сжимал маленький аккумуляторный фонарь.

— Готовы? — спросил Снегов.

— Готов, — просто ответил Фролов.

— Времени в обрез. В любую минуту могут налететь фашисты. От вас зависит жизнь товарищей.

— Я понимаю, — тихо сказал матрос и поправил лямку на груди. — Разрешите идти?

Командир кивнул:

— Идите…

Потянулись минуты, тягучие, как перестоявшаяся патока. Снегов отвернул манжету реглана, сверил свои часы с корабельными. С момента начала работы в надстройке прошло всего лишь двадцать минут. Из черного квадрата люка, видневшегося на корме, доносился глухой стук железа о железо. Из центрального поста на мостик поднялся Кононов. С побелевшего лица смотрели скорбные глаза.

— Умер… — тихо сказал Кононов. На скулах у него вздулись желваки. — До чего ж обидно терять людей сейчас, когда до победы…

Он не успел договорить.

— Воздух! — пронзительным голосом закричал сигнальщик, протягивая руку за корму.

Над горизонтом появилась малюсенькая черная точка. Она четко проектировалась на бледно-палевом фоне закатного неба. На миг скрылась в свинцовой дымке, повисшей над морем, и тут же вновь появилась, быстро вырастая в размерах.

— Справа по борту еще два самолета! — доложил сигнальщик.

— Артиллерийская тревога! Приготовиться к открытию огня! — зачастил Снегов, не делая пауз между словами.

Из люка выскочили комендоры и бросились к пушке. Жаворонков, припав к прицелу “максима”, разворачивал пулемет навстречу самолетам.

“Мессершмитты”, — определил Снегов по их укороченным крыльям и хищным акульим носам. Они летели над самой водой, лениво покачиваясь из стороны в сторону. Вот сквозь гул дизелей прорвался их злобный вой, и вдоль борта “Касатки” по воде протянулась частая линейка фонтанчиков.

— Огонь! — закричал Снегов, бросая лодку в крутой вираж.

Сотрясая палубу, ударила пушка и застрочил пулемет. Над мостиком с ревом пронеслись две тени. Жаворонков развернул пулемет и ударил навстречу заходящему с кормы самолету. Тот не выдержал огня — взмыл свечой, обнажив желтое брюхо, и отвернул в сторону.

“Один… второй… — считал Снегов в уме самолеты. — Где же третий?” И вдруг увидел его — “мессершмитт” заходил с левого борта, вернее, не заходил, а коршуном падал на лодку с высоты.

— Самолет слева! — крикнул Снегов.

Поворачивать было поздно. Еще две–три секунды, и он сбросит бомбу на палубу лодки. Снегов не знал, услышали ли его комендоры, или же сами заметили, но перед самолетом встала сплошная стена огня. “Мессершмитт” поднял нос кверху, и в этот момент в его желтое гадючье брюхо впились два снаряда. Самолет вздрогнул, повалился на крыло и рухнул в море.

Пилоты оставшихся истребителей осатанели. Они делали заход за заходом, осыпая лодку градом пуль. Одной из них был ранен Кононов, другая поразила сигнальщика.

Уклоняясь от хлещущих с неба огненных струй, Снегов бросал лодку то вправо, то влево, стопорил дизели и снова давал самый полный ход. Несколько раз он справлялся о Фролове и получал один и тот же ответ: “Еще немного… Совсем мало работы осталось…”

У борта разорвалась бомба. Взрыв потряс лодку.

Завывая моторами, “мессершмитты” пронеслись над подводной лодкой. Снова вернулись и, встреченные метким огнем, опять отвернули в сторону. Как очумелые от крови слепни, вились они вокруг раненого корабля, подкарауливая момент, чтобы нанести смертельный удар.

Две сверкнувшие молниями огненные строчки прошили палубу. С пушечным треском разлетелось ветровое стекло в ограждении рубки, обдав Снегова градом осколков. Рядом кто-то охнул и опустился на палубу. Старший помощник, протянув руки к горизонту, закричал:

— Еще самолеты!… Это бомбардировщики!…

Из черной клубящейся над горизонтом тучи вывалились роем несколько точек. Они быстро приближались к лодке.

“Это конец!” — подумал Снегов. Глаза в мгновение вобрали в себя покрытое тучами осеннее небо, море, спокойно катившее зеленые волны, исковерканную палубу, залитую кровью товарищей… Его охватила ярость. “Ну что ж, будем биться и с этими. До последнего снаряда!”

Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся и увидел перед собой Фролова. Бледное лицо матроса заливала кровь. С трудом расцепляя зубы, он тихо проговорил:

— Я все сделал… Все… — и начал опускаться на палубу. Ему не дали упасть, подхватили на руки и спустили в рубочный люк.

Снегов рванул тесный ворот кителя и закричал что было голосу:

— Всем вниз! Срочное погружение!…

В люк он спустился последним, когда лодка уже проваливалась в волны. Высоко над головой пророкотали запоздалые взрывы бомб. “Касатка” чуть клюнула носом и тут же выпрямилась, удержанная опытными руками рулевого. Снегов прислонился спиной к переборке, снял с головы пилотку и вытер лицо, покрытое потом, кровью и пороховой гарью. Все глаза были обращены к нему. Люди ждали приказа. Он устало улыбнулся и отдал этот приказ:

— Штурман, курс в базу!…