ПЕСНЯ ВОСЬМАЯ. «Освобожденный Иерусалим»

Гром перестал греметь, утихла буря, И замерло дыхание ветров: Вся в золоте и в розах выходила Аврора из небесного чертога. Но злобные зачинщики ненастья Еще не унялись. Один из них, Что Астаротом звать, своей сестре Дискордии такое молвит слово:

«Ты воина там видишь, что от мести Борца за нашу славу ускользнул. Остановить его уж мы не в силах: Латинянам расскажет он, какой Его начальник участи подвергся; Важнейшие он тайны выдаст им, И это их принудит, может статься, Бертольдова обратно вызвать сына.

Возврат для нас опасный мы должны Предупредить иль хитростью, иль силой. Сойди же к христианам: что им вестник На благо скажет, обрати во зло; Пролей в сердца латинян, гельветийцев И англичан могучую отраву Разноплеменной розни, посели В отрядах недовольство и раздоры.

Тебя вполне достоин подвиг: ты же Властителю его и обещала». Сказал он, и чудовище тотчас же Летит исполнить замысел коварный. А вестник между тем, достигнув стана Воителей Христовых, говорит: «Я должен видеть вашего вождя; Меня к нему, прошу вас, проводите».

К Готфриду любопытная толпа Его ведет; почтительно склонившись, Целует он ту доблестную руку, Что заставляет Азию дрожать, И говорит: «Герой, от океана До звезд своими подвигами славный, Хотел бы я порадовать тебя Вестями!» И со вздохом продолжает:

«Единственный сын датского монарха, Свенон, опора старости его, Горел мечтой стать под твои знамена В ряды отважных мстителей Христовых: Ни трудности похода, ни наследство, Ни нежность к престарелому отцу — Ничто в его великодушном сердце Унять не в силах было это рвенье.

Он под твоим главенством знаменитым Хотел войны искусство изучить; Его душа безвестностью томилась; Исполнен был он зависти к Ринальду, Сравнившемуся в возрасте столь юном С храбрейшими воителями мира. Но больше всех соблазнов возбуждал В нем рвение венец небесной славы.

Становится, пылая нетерпеньем, Он во главе отряда молодежи И прямо через Фракию идет Почти без остановок в Византию; Там император греческий радушно Его в своих палатах принимает; Туда ж к нему является твой вестник С последними военными вестями.

Рассказывает он о том, как пала Антиохия и каким позором Окончилась для персов их попытка Обратно город взять; и о тебе Рассказывает он, и о Ринальде, О том, как этот юноша в порыве Великодушном скрылся и в каких Он подвигах являл свою отвагу.

А напоследок вестник прибавляет, Что вы уже у стен Иерусалима, И приглашает принца разделить Последние хотя бы лавры с вами. Воспламеняют юношу рассказы; Ему веками кажутся часы: С неверными сразиться полный рвенья, Омыть он жаждет руки в их крови.

Как будто ваша доблесть боевая Упреком служит трусости его; Снедаемый стыдом, он и советы И просьбы все упорно отвергает. Страшит его одна опасность только: Не разделив опасностей твоих, Не разделить с тобой и славы бранной; И ничего не слушает он больше.

Сам ускоряет он свою судьбу; Едва, чтоб в путь скорей пуститься, первых Лучей авроры в силах он дождаться: Кратчайшую дорогу избирая, Он даже не пытается ни трудных Проходов, ни враждебных стран избегнуть; Он нас ведет неведомо куда, И мы ему покорны, как слепые.

Здесь голод нас подстерегает, там Природа заграждает нам дорогу: Вести борьбу приходится повсюду, Но мы одолеваем все препоны, Врагов уничтожая там и здесь. Победы в нас поддерживают бодрость, И мы, гордясь успехами своими, Пределов Палестины достигаем.

Тут наши скороходы нам доносят, Что слышен шум оружия и видны Распушенные по ветру знамена; А это заставляет их бояться, Не войско ли идет на нас большое. Бледнеют лица воинов, Свенон же Бесстрашно и спокойно озирает Испуганный отряд и говорит:

«Нас пальмы победителей, друзья, Иль мучеников пальмы ждут сегодня! Надеюсь я на первые, но славу Нам большую еще сулят вторые. Когда-нибудь здесь в память нас воздвигнут Потомки храм; сюда стекаться будут Народы, чтоб почтить могилы наши Иль чтоб трофеи наши увидать».

Сказав, он расставляет часовых, Распределяет должности, работы, Велит всем при оружии остаться И сам ни лат, ни шлема не снимает. И вот среди полночной тишины, Когда вокруг все мирным сном объято, Внезапно страшный рев пронзает воздух И судорогой землю потрясает.

«К оружию!» – кричат, и королевич Летит, чтоб во главе отряда стать; Его глаза отваги мечут искры, Лицо горит. Нас бурно атакуют: Враги непроницаемым кольцом Охватывают нас; мечи и копья Вздымаются вокруг дремучим лесом, И сыплются дождем обильным стрелы.

На каждого из нас в бою неравном По двадцати приходится врагов; Немало уж сраженных и немало Во мраке при последнем издыханье. Но в том же мраке и число убитых, И раненых число погребено; И подвиги и беды наши ночь Под черной пеленой таит ревниво.

Меж тем Свенон являет неустанно И силу рук, и тяжесть их ударов: Вокруг него течет ручьями кровь, И груды тел ему оплотом служат; Куда он на коне в разгаре схватки Ни обернется, всюду он несет В своих глазах лучистых смертный ужас И смерть в своей руке вооруженной.

Сражаемся мы так, пока авроры Лучи не озаряют небосклон; Рассеяв тьмы все ужасы, они же Все ужасы нам смерти открывают. Столь вожделенный день приносит нам Лишь зрелище смятенья и печали: Весь стан телами мертвыми усеян И нашими останками покрыт.

Две тысячи нас было, а осталось Не больше сотни. Дрогнуло ли сердце Геройское от ужаса, не знаю; Но светел был и ясен вид Свенона. И говорит он нам, возвысив голос: «Пойдемте же, товарищи, и к счастью, И к славе по пути, что указали Нам павшие бойцы своею кровью».

Он говорит и, улыбаясь смерти, Что быстро приближается к нему, Перед потоком хлынувшим отвагу И стойкость беспримерную нам кажет. Нет лат таких, хотя бы из алмаза, Чтоб меч его могучий не пронзил, Невдолге тело юное собою Одну сплошную рану представляет.

В неукротимый труп уже не жизнь, А храбрость лишь одна влагает душу: Он на удар ответствует ударом; Чем глубже рана, тем он сам страшней. Но вдруг, глазами яростно сверкая, Поддержанный товарищами воин Свирепо нападает на него И после долгой схватки побеждает.

И падает царевич благородный, И некому за павшего отмстить. О кровь великодушно пролитая! О властелина лучшего останки! Свидетелями будьте вы, что жизни Я не берег! Я презирал опасность, И если б дни мои решило Небо В тот миг пресечь, я умер бы достойно.

Среди своих товарищей умерших Свалился я, один еще живой, Но уж и чувств лишенный, и сознанья: Глаза завеса черная покрыла. Так я лежал и вдруг очнулся; веки Мои раскрылись вновь; мне показалось, Что это – ночь; в пространстве темном слабый Колеблющийся свет увидел я.

Я был еще не в силах различать Ближайшие предметы: я как будто И бодрствовал, и спал; то открывались Глаза мои, то закрывались снова. От влажности земли, моей постели, А также и от свежести ночной Я ощущал такие боли в ранах, Что, думалось, пересчитать их мог бы.

А свет все приближается меж тем; Уже я различаю тихий говор. С усилием приподнимаю веки И вижу: надо мной два человека В одеждах длинных с факелом стоят. «О сын мой, – слышу, – не теряй надежды На Господа! Он помощью Своею Предупреждает чистые молитвы».

Протягивает руку говорящий И с видом вдохновенным произносит Вполголоса неясные слова, Которых смысл мне вовсе непонятен, И прибавляет: «Встань!» Я поднимаюсь Внезапно, полный бодрости и силы, И ран уже не чувствую, как будто Мне кто-то жизнь иную даровал.

На них я в изумлении гляжу; И говорит мне старец: «Маловерный, Ты все еще в сомнении! Где мыслью Блуждаешь ты? Не призраки ты видишь; Служители Христовы, мы ушли От мира и от всех его соблазнов И, чтоб заветам следовать Господним, Не ведая людей, живем в пустыне.

Предвечный Бог, что правит всей вселенной И, в чудесах великих проявляясь, Не отвергает низменных орудий, Тот Бог меня послал тебя спасти; Не хочет Он, чтоб почестей высоких Лишилось тело, бывшее жилищем Столь доблестной души, с которой ждет Его соединенье в вечной славе.

Свенону уготована могила, Достойная его деяний славных; И к ней веков грядущих племена Придут почтить с молитвой прах героя. Взгляни на небосклон: увидишь ты На нем звезду, блестящую, как солнце; Она тебя и приведет к священным Останкам господина твоего».

Внезапно из звезды, что затмевает Собою все светила, иль точнее Сказать, из солнца этого на землю Нисходит луч; подобно золотой Черте он продолжается до тела, На нем все раны ярко освещая: И в клочьях окровавленного мяса Я признаю почившего вождя.

Лежал он не ничком, а было к небу Прекрасное лицо обращено, Куда при жизни все его желанья Стремились неуклонно. Как живая, С угрозой смертной правая рука Меча еще сжимала рукоятку; А левая, покоясь на груди, Безмолвную молитву выражала.

Печали неизбывной предаваясь, Обильными слезами орошаю Я эти раны; старец между тем Освобождает меч, в руке зажатый, И говорит: «Ты знаешь, эта сталь, Пролившая сегодня столько крови, Есть чудное создание искусства, И равного ему нет в целом мире.

Желает Небо, чтоб оно без пользы Не оставалось тут, а перешло бы Из этих рук в счастливейшие руки, Не менее достойные притом: Пусть с ловкостью и силою такой же Они владеют им в бою, но дольше Пусть сохранят его и посвятят Отмщению за прежнего владельца.

Свенона Сулейман убил, так пусть же Погибнет сам он от меча Свенона. Возьми его и с ним в стан христианский К стенам Иерусалима поезжай; Не бойся, что в странах попутных встретишь Ты новые препятствия; десница, Блюдущая твой путь, все сокрушит, Что задержать тебя на нем могло бы.

Желают Небеса, чтоб голос твой, С твоею жизнью ими сохраненный, Народам возвестил о благочестье И об отваге павшего; они Желают, чтоб его пример дал новых Воителей и мстителей за веру И чтоб, когда минует наше время, Воспламенил он будущих героев.

Теперь тебе открыть я должен, кто Свенона меч наследует: то юный Ринальд, что всех отвагой превосходит; Ему вручишь ты этот меч и скажешь, Что Небо и земля лишь от него Ждут должного возмездья за героя». Пока его я слушаю безмолвно, Мой взор уж новым чудом привлечен.

На месте, где покоится усопший, Встает великолепная гробница, Охватывает тело и его, Смыкаясь вновь, в своих хоронит недрах; Незримая рука меж тем уж чертит На ней Свенона имя и деянья. Я памятник и надпись созерцаю И взор от них не в силах оторвать.

«В гробнице это, – старец говорит, — Почиет прах его среди друзей, Чьи праведные души, слившись с Богом, Блаженством вечным будут упиваться. Останкам дань ты заплатил слезами; Мое уединение послужит Убежищем тебе, пока заря Тебя опять в дорогу не погонит».

Сказав, меня ведет то по холмам, То по долинам старец; через силу Я следую за ним: так достигаем Мы каменной пещеры наконец. Там со своим учеником спокойно Он и живет среди лесных чудовищ; Невинностью одной вооруженный, В иной он не нуждается защите.

Он предлагает мне простую пищу, И тело утомленное мое Вкушает мирный сон на жестком ложе; Но чуть заря блеснула в небе, оба Отшельника встают уже: втроем К Предвечному возносим мы молитвы. Прощаюсь я со старцем и, запомнив Его советы, в путь пускаюсь новый».

Смолкает вестник. «Воин благородный! — Готфрид ему в ответ, – ты нам приносишь Ужаснейшую новость; на нее Слезами лишь мы можем отозваться. В мгновение одно утратить столько Героев и друзей! И где их прах? Как молния, твой повелитель славный Блеснул лишь для того, чтоб вновь исчезнуть!

Но смерть им в честь! Падения такого Не стоят ни победа, ни добыча; Столь благородных лавров никогда В своих стенах не видел Капитолий. В селениях небесных, в храме славы Бессмертия венец их ожидает: Там раны показав свои, они Похвалятся геройским пораженьем.

Но ты, что пережил их, ты, что должен Невзгод войны еще изведать много, Их торжеству порадуйся и горя Морщины на лице своем изгладь. Ринальда спрашиваешь ты: далеко Блуждает он от нас, и мой совет — Здесь ожидать о нем известий верных И уж потом на поиски пуститься».

Готфридовы слова у всех в сердцах К Ринальду сразу нежность пробуждают; Все говорят они: «Герой наш юный Блуждать среди неверных обречен!» И все наперерыв спешат поведать Датчанину о подвигах его, Все шире перед взором изумленным Развертывая ткань геройской жизни.

Чем больше вспоминают о Ринальде, Тем все сердца растроганы сильней. И вот среди чарующих рассказов Внезапно возвращается отряд, Из стана незадолго перед этим Приманкою добычи увлеченный: Стада, у неприятеля успешно Отбитые, перед собой он гонит.

И он же слишком явное приносит Свидетельство нагрянувшей беды: Разбитые, раздробленные, кровью Покрытые Ринальдовы доспехи. Тревожнее один другого слухи По стану разлетаются тотчас; При имени героя с громким плачем Сбегается толпа к останкам славным.

Их сразу узнают: и эти латы Огромные, и этот шлем блестящий, И эту птицу с молнией в когтях, Со взором, вечно к солнцу устремленным. Их видели и в славе, и в почете, И вот они валяются в пыли: Ужасный вид обломков загрязненных Во всех сердцах и гнев и скорбь рождает.

Пока идет по стану смутный говор И сыплются со всех сторон догадки, Начальника отряда, что привез Кровавую находку, Алипранда, Готфрид зовет к себе и задает Прямой вопрос: «Где ты нашел все это? Скажи по правде, доброй ли, худой ли». Тот, как солдат и рыцарь, отвечает:

«В двух днях отсюда, у пределов Газы, Лежит уединенная долина; Со всех сторон она оцеплена Холмами, а с холмов ручей стекает И вьется резвой змейкой по траве, Древесною листвою осененный: Едва ли где, я думаю, найдется Удобнейшее место для засады.

Разыскивая скот, что там пасется, Мы видим вдруг кровавые следы; А у ручья тотчас же примечаем Труп рыцаря. Мы узнаем доспехи, Хотя и кровь и пыль их покрывает, И замираем в трепете зловещем; Черты лица хочу я разглядеть, Но головы не нахожу у тела.

И правой также не было руки, А тело в ранах, с тылу нанесенных; Поодаль, крылья белые раскинув, Лежал орел, со шлемом неразлучный. Пока вокруг я взглядами ищу, Кто мог бы свет пролить как очевидец, Является крестьянин перед нами; Но, нас едва приметив, исчезает.

За ним спешат в погоню, настигают, И на расспросы он дает ответы: Увидев накануне, как из леса Внезапно вышел воинский отряд, И спрятавшись поспешно, он приметил У одного из воинов в руке Отрезанную голову; погибший Был рус и юн по признакам наглядным.

Ужасную добычу завернув, Ее к седлу привесил тот же воин; Отряд же, как рассказчик по одежде Мог заключить, из нашего был стана. Доспехи с тела сняты; я его Горючими слезами орошаю, Предать земле приказываю с должным Почетом и беру с собой доспехи.

Но если это – юного героя И вправду тело, то оно иных И почестей достойно, и гробницы». Рассказ окончив, Алипранд уходит. Готфрид вздыхает тяжко и не может С ужасной мыслью в сердце примириться: По признакам вернейшим хочет он И труп узнать, и отыскать убийцу.

Ночь настает и темными крылами Небесное пространство покрывает; Желанное забвение сердцам Приносят сна обманчивые грезы. Ты, Аргиллан, один, лютейшей скорби Стрелою пораженный, в глубине Своей души не ведаешь покоя, И сон бежит от глаз твоих открытых.

В речах отважный, пламенный, мятежный, Родился Аргиллан в долине Тронто: Среди борьбы и войн междоусобных Питал себя он злобою и местью. Подвергнутый изгнанию потом, Он кровью наводнил родную землю; И в Азию как воин напоследок Для подвигов достойнейших был призван.

Лишь на заре глаза его закрылись; Но это был не сон-успокоитель, А сонная Дискордии отрава. В оцепененье тяжком и в бреду, Он не вкушал желанного покоя: Безжалостная фурия, меняя Один ужасный образ на другой, Ему на миг забыться не давала.

И напоследок воина он видит С отрубленной рукой и головой; А голову рука другая держит. Прерывистая речь из уст багровых Со вздохами и кровью вылетает: «Беги же, Аргиллан… беги скорее Из стана, оскверненного убийством… Беги от нечестивого вождя!

Друзья, кто защитит вас от Готфрида, Которого я стал невинной жертвой? Меня сгубив предательски, злодей Теперь и вашу гибель замышляет. Но если ты еще стремишься к славе И в мужестве своем еще уверен, Тогда бежать не должен ты: тогда Пусть кровь тирана смерть мою искупит.

Последую я тенью за тобою, Гнев буду разжигать в тебе и в руку Твою вложу неотразимый меч». Сказала так и в сердце Аргиллана Вливает новый яд. Он, вне себя, Вращает изумленными глазами; Потом вооружается и в диком Неистовстве сзывает итальянцев.

Сзывает их в то место, где Ринальда Развешаны доспехи, и в таких Словах свою им ярость изливает: «Так скопище тиранов вероломных, Которые насытиться не могут Ни золотом, ни кровью, так они Давить нас будут скипетром железным И шеи наши гнуть упряжкой рабской!

Обиды и жестокости той власти, Что семь уж лет мы терпим над собой, Еще тысячелетие могли бы В Италии питать негодованье. Не буду говорить о Киликии, Танкредом завоеванной, потом Французами присвоенной обманно И ставшей мздой коварства в их руках.

Не буду говорить, что, чуть где нужно Явить отвагу, мужество и твердость, Всегда уж против тысячи смертей Один из нас идет на битву первым; Но на досуге мирном, лишь настанет Черед делить и лавры и добычу, Французы все сумеют захватить: И славу, и богатство, и трофеи.

В былое время, может быть, такие Обиды уязвляли нашу гордость: Что говорить теперь о том, когда Совершено ужасное злодейство! Они убили юного Ринальда, Поправ законы Бога и природы, И молний Небеса на них не шлют, Земля не расступается под ними!

Они убили юного Ринальда, Опору и защиту нашей веры! Герой не отомщен еще, да что: Не преданы земле его останки! Вы спросите, пожалуй: «Кто убийца?» О, кто ж, друзья, кто ж этого не знает! Завидуют не явно ли для всех Готфрид и Балдуин отваге нашей?

Зачем и доказательства искать? В свидетели я Небо призываю, Что нынче утром видел я Ринальда Блуждающую тень. Ужасный образ! Сколькими преступлениями вскоре Нам это преступление грозит! Да, я не спал; воочию я видел: Он и сейчас везде передо мною.

Что делать нам? Терпеть ли над собой, Как было до сих пор, все ту же руку, Сочащуюся кровью неповинной? Бежать ли прочь, на берега Евфрата? Вступить в борьбу с изнеженным народом, Настроившим цветущих городов? Все города, конечно, станут наши: С французами делить мы их не будем.

Уйдем, и пусть, коль надо, без возмездья Останется прославленная кровь; Но если б наша чахлая отвага Пылала так, как ей пылать прилично, О, скоро эта гнусная змея, Пожравшая красу и гордость нашу, Под нашими ударами себе Нашла бы смерть тиранам в назиданье.

Хотел бы я, да, если б вы такой же Отвагой обладали, как и силой, Хотел бы я карающий свой меч Вонзить в то сердце, где живет измена». Так говорит фанатик Аргиллан; Он яростью все души заражает. «К оружию!» – кричит он в исступленье, И юноши: «К оружию!» – кричат.

Дискордия, мечом средь них сверкая, Льет яд в воспламененные сердца; Негодованье, ярость, жажда крови Растут не по часам, а по мгновеньям. Везде распространяется зараза: Отрядом итальянским овладев, Захватывает ставки гельветийцев, От них же шаг один до англичан.

Не случай скорбный только, не утрата Любимого товарища-героя Поддерживает вспыхнувший мятеж: И старая вражда его питает; Забытые припоминают счеты, Французов нечестивцами зовут. Уж ненависть в угрозы переходит, И удержать ее ничто не в силах.

Так, на огонь поставленная сильный, Вода шумит, кипит и, наконец Поднявшись, выливается наружу. Немногие с рассудком трезвым люди Не в состоянье правду ослепленной Толпе внушить. Танкред, Камилл, Вильгельм Имели и значенье и влиянье Среди своих, но были все далеко.

В неудержимом рвении спешат К оружию восставшие отряды; Нежданно мирный воздух потрясают Трубы мятежной звонкие раскаты. Меж тем со всех сторон бегут к Готфриду, Крича ему, чтоб он вооружался: И, первым появившись, Балдуин Бок о бок с ним становится тотчас же.

Услышав обвинение, герой Возносит к небу взор и восклицает: «О Боже! Ты, что ведаешь тот ужас, Какой питаю я к кровопролитью, Сорви Своей десницей всемогущей Повязку, что глаза их закрывает, И пусть они, слепцы, прозрев, увидят Мою невинность так, как видишь Ты!»

Воскликнув так, он чувствует в своей Крови уж новый пыл. С надеждой в сердце, С отвагой на лице идет навстречу Он воинам, вообразившим, будто Им подобает мстить за смерть Ринальда: Звучит кругом оружие, он слышит И ропот и угрозы; но ничто Остановить шаги его не может.

На нем сверкают латы; он одет В пышнейшие свои одежды; руки Свободны от оружия; лицо Озарено величием небесным. Лишь скипетром он машет золотым, В котором вся и власть его, и сила. Он держит речь, и голос у него — Сильнее, чем у смертного бывает:

«Что значат эти дикие угрозы И этот шум бессмысленный? В чем дело? Вы так-то уважаете меня? Иль я вам недостаточно известен? Готфрид в убийстве гнусном заподозрен? Не ждете ль вы, что я сейчас смиренно Оправдываться стану, защищаться? Что я до просьб унижусь перед вами?

Нет, никогда вселенная, где имя Мое гремит из края в край, меня Не упрекнет в бессилии постыдном. Защитников иных я не желаю, Как этот жезл и подвиги мои. Пусть милости уступит правосудье; Виновных не постигнет кара: в память Усопшего я всех прощаю вас.

Один лишь Аргиллан ответить должен За общую вину своею жизнью: Столь слабым подозрениям поддавшись, И вас в свою ошибку он вовлек». Так говорит, и пламенные взгляды Величием и ужасом сверкают; Виновный же, подавленный, дрожащий, Не смеет на него поднять свой взор.

Дрожавшая от гнева и от злобы, Пылавшая кровавой мести жаждой, Безумно потрясавшая мечами И дротиками, дерзкая толпа Теперь, понурив головы, с безмолвной Покорностью внимает властной речи; Она спокойно сносит, что при ней Заковывают в цепи Аргиллана.

Так лев великолепный, что сейчас Ревел, ужасной гривой потрясая, Едва увидит руку, что смиряла Его, еще детеныша, свирепость, Склоняется надменной головой Под гнетом хорошо знакомой цепи, Дрожит перед угрозой и опять И мощь свою, и гордость забывает.

Толкуют, будто в это же мгновенье Крылатый вида грозного воитель Покрыл благочестивого Готфрида Щитом небесным и держал он будто В руке еще алевший кровью меч. То кровь была тех стран и тех народов, Чьи грешные деянья, наконец, Возмездие Творца воспламенили.

Так бурное восстанье утихает: Оружие долой, и страсти гаснут; Готфрид идет к себе, весь поглощенный Намереньем великим. Третьей ночи Дождавшись, хочет он идти на приступ; Исследует он страшные снаряды, Что сокрушить должны оплот Солима, Неся в него и гибель и разгром.

Название книги

Освобожденный Иерусалим

Тассо Торквато

ПЕСНЯ ВОСЬМАЯ