Актуальные проблемы философии науки. Учебное пособие

Терехина Майя Ивановна

Хаджаров Магомед Хандулаевич

Сорокина Венера Ильгизовна

Трофимова Галина Петровна

II. Основные языковые проблемы в научном познании

 

 

§ 1. Проблема единства языка и мышления

Языковая проблематика, имеющая определенные философско-теоретические предпосылки в ряде наук, в наше время приобрела особую актуальность. Все более углубляющаяся профессионализация во всех видах деятельности ведет к установлению новых связей между языковыми системами. Прежде всего это касается вербализации современного научного знания – сложного процесса разработки совершенно новых формализованных языков с целью их адекватной интерпретации, что тесно связано с проблемой оптимизации этого знания и общения. Поиск современных форм реализации естественного языка актуализирует проблемы значения, семантики и ее структуры, формы и содержания единиц языка в различных условиях коммуникации.

В современной философии интерес к языковой проблематике настолько возрос, что язык стал объектом исследования ряда авторитетных философских направлений. Фундаментальны разработки в этой области прежде всего зарубежных исследователей: Ч. Пирса, Ч. Морриса, Р. Карнапа, Л. Витгенштейна, У. Куайна, Б. Рассела и др.

В отечественной философии имеется также немало работ, в которых глубоко анализируются проблемы семиотики и значения (Л. А. Абрамян, Б. В. Бирюков, А. А. Ветров, И. С. Нарский, В. В. Петров, Л. О. Резников, В. А. Штофф и др.); существует оригинальная отечественная традиция лингвистической (Н. Д. Арутюнова, В. Г. Гак, Б. А. Серебренников, Ю. С. Степанов, В. З. Панфлов), психологической и психолингвистической семиотики (А. А. Леонтьев, И. Ф. Неволин, Н. Г. Салмина и др.).

Одной из центральных проблем философии языка, которая занимает исследователей, является проблема соотношения языка и мышления.

Данная проблема решается различными науками: психологией, лингвистикой, семиотикой, кибернетикой и др. В связи с этим проблема языка и мышления подразделяется на ряд специфических аспектов, которые часто трудно отделимы друг от друга. Особенно это относится к философии и общему языкознанию.

Частные науки тяготеют к конкретному и специфическому анализу данной проблемы и в этом смысле являются ограниченными. Осмысление же языка и мышления на самом высоком, абстрактном уровне составляет специфику философского подхода к данной проблеме и относится к области философии сознания. Конечно, прогресс знания о языке и мышлении связан с соответствующим успехами во всей совокупности гуманитарных наук. Но именно перед философией языка, понимаемой как философия о языке и мышлении, стоят задачи по разработке методологии их изучения и синтезу результатов этого изучения.

Термины «язык» и «мышление» употребляются в широком и узком смыслах. Мы придерживаемся определений В. Ф. Самсонова. Мышлением в широком смысле называют отражение действительности в обобщенных образах и процесс оперирования ими. Мышлением в узком смысле называют способность человеческого сознания отражать действительность в абстрактно-логических образах и понятиях, выраженных в языковой форме, и процесс оперирования ими [27, с. 4].

Объективирование содержания мыслительных актов невозможно без внешнего проявления мышления в материальном языковом оформлении. Языком в широком смысле называют любые средства коммуникации, любую знаковую систему (национальные языки, азбука Морзе, логико-математические языки, генетический код и т. д.). Следовательно, к языку в широком смысле относятся как естественные (национальные), так и искусственные языки. Языком в узком смысле называют естественный национальный язык. Естественный язык является сложным, многуровневым образованием, включающим фонетический, грамматический и семантический компоненты [27, с. 5].

Естественный язык в отличие от мышления по природе своей материален и объективно реален. Материальность языка есть его существенное свойство, особенно в гносеологическом плане. Именно потому, что язык прежде всего является системой чувственно воспринимаемых материальных объектов, он может выполнять функцию средства коммуникации и функцию обозначения по отношению к объективной реальности. Как материальное образование язык в его отношении к объективной реальности представляет собой знаковую систему особого рода [27, с. 6].

Наличие связи между языком и мышлением признается всеми исследователями. Но проблема состоит в том, каков характер этой связи.

Единство мышления и языка в центре внимания философских дискуссий начиная с учений Платона и Аристотеля. Вопрос касается соотношения общего и единичного. Так, в философии Платона общее рассматривается как предшествующее вещам, а вещи выступают как «тени» понятий [7]. В средневековой западноевропейской философии спор о природе общих понятий (универсалий) разделил схоластов на два лагеря. Реалисты считали, что общие понятия реально существуют в трех видах: в божественном разуме, в мышлении, в самих вещах. Вещи, согласно их точке зрения, обладают общим лишь постольку, поскольку в них воплощено идеальное начало, общее понятие Бог. Номиналисты, наоборот, считали, что реально существуют отдельные вещи, а общие понятия – это только имена, которые мы даем группам близких вещей. Они отрицали связь общего и отдельного, утверждая, что в самих вещах именам (общим понятиям) ничего не соответствует [30].

В концепции представителей аналитической философии соотношение языка и мышления приводит к их тождеству (ранний Л. Витгенштейн, Б. Рассел, Р. Карнап и др.). Мышление в целом, все его формы поглощаются языком. Язык предстает в виде логической конструкции вне связи с носителем языка. Язык лишь выражает содержание сознания.

В бихевиористских концепциях главенствует принцип – описывать только наблюдаемое. Язык – это одна из форм поведения человека. Так, Л. Блумфилд рассматривает «поведение» языка как особую форму поведения человека; сводит коммуникативную функцию языка к цепи стимулов и реакций, а социальную природу речевой деятельности – так как процессам одного порядка с биологическими процессами. Общение для Л. Блумфилда – это такой же «биологической акт», как любые другие формы приспособления человека к среде и его реакции на внешние стимулы [6]. При таком подходе к языку практически снимаются все сложные проблемы, связанные с соотношением языка и мышления, ролью языка в формировании понятийного мышления, рассмотрение языка как системы, возможное только на основе обобщения и интерпретации фактов, полученных в непосредственном наблюдении. Иными словам, Л. Блумфилд стремится не выходить за пределы фактов, данных в опыте и вести лингвистический анализ на уровне наблюдения, исключив все, что соотнесено с уровнем обобщения.

Многие современные исследователи (А. Г. Спиркин, В. З. Панкратов, Р. А. Будагов) отстаивают положение о неразрывной связи языка и мышления, их теснейшем диалектическом единстве. Такое положение приводит к тому, что язык представляет собой материально-идеальное образование. Язык предстает также как творец, а не как средство познания. Речь здесь не может идти о способности знака обозначать различные содержания мышления.

Наиболее приемлемой является функциональная концепция, развиваемая Б. А. Серебренниковым, В. Ф. Самсоновым. Данные исследователи определяют связь между языком и мышлением подвижной, динамичной. Функциональное понимание системы языка предполагает учет всего того, с чем взаимодействует эта система.

Естественный язык по природе своей материален и объективно реален. Язык как материальное образование в его отношении к объективной действительности представляет собой знаковую систему [27; 28]. Основной функцией языка является обозначение чего-то иного, чем сам знак.

Мышление по своей природе идеально. Оно отражение действительного мира. Мышление связано с действительностью содержательной, причинно-следственной связью. Кроме того, мышление обладает свойством континуальности, а язык – свойством дискретности [27].

Являясь средством дискретизации знаний, язык помогает человеку вычленять новые свойства и связи предметов. Для дискретизации знаний в языке существует универсальный способ – наименование предметов и понятий о них с помощью слов. Именно устойчивость форм слов способствует обозначению понятий. Понятие, как правило, выражается и закрепляется в языковой форме – в слове, словосочетании, т. е. в номинативном знаке [28].

Однако связь языка с объективной реальностью осуществляется через мышление. Предмет может обозначаться словом в том случае, если он известен, если у носителя имеется некоторое представление [27]. Связывая свои знания о предмете со словом, человек тем самым относит слово к данному предмету. Слово изменяется значительно реже по сравнению с изменением совокупности знаний о предмете, которые также представляют результат отражения.

Но мышление может объективироваться и быть доступным другим только с помощью языка. Поэтому анализ познания – это анализ языка. Исходным же в деятельности познания и общения является мышление. Язык как информационная система фиксирует и выражает результаты мышления, так как понятие возникает раньше звукового комплекса [27]. Когда человек подбирает для нового понятия звуковой комплекс, оно уже существует в его сознании.

Как идеальное образование мышление не коммуникативно. Но язык как знаковая форма есть средство коммуникации. Именно в процессе общения звуки становятся знаками, выступая средством фиксации мышления, его логических форм, понятий и суждений [28]. Языковое общение относится к универсальной форме человеческой деятельности. Под деятельностью понимается внутренняя и внешняя активность человека. Речевая деятельность – это система речевых действий, осуществляемая определенными психофизиологическими механизмами. В пределах речевой деятельности различают язык и речь, а также внутреннюю речь. Язык есть система средств познания и общения, а речь есть деятельность, в процессе которой эта система реализуется. Внутренняя речь – это взаимодействие различных механизмов внутри организма, обеспечивающих речевые действия. Язык используется речью для выражения и понимания передаваемого содержания [27].

Цель языковой коммуникации – взаимопонимание людей. При этом участники коммуникации выполняют различные функции: говорящий выражает свои когнитивные состояния в системе языковых средств, передает их другим людям, мысль в процессе выражения объективируется, трансформируясь в материальные структуры языка; слушающий воспринимает языковые средства и восстанавливает передаваемые ему психические состояния [27; 29]. При восприятии слова как физического раздражителя в мозгу слушающего формируется аналогичная мысль. Функцию выражения знак реализует, когда он правильно понят субъектом, который способен перейти от знака к его значению, мысль воплощается в различные слова и тексты и объективно существует как значение знаков. Смысл введения знаков, таким образом, заключается в возможности оперировать содержанием предметов без их материального преобразования [27; 29].

В процессе языкового общения происходит кодирование и раскодирование мыслей. Оперирование языковыми знаками происходит в пределах заданной структуры и системы языка, что дает возможность интерпретировать те или иные положения и утверждения, выраженные языковыми средствами. Поэтому обмен информацией включает не только интерпретацию знаков, но также и знания языка коммуникантами [27].

По мнению А. В. Дорошенко, именно в процессе общения все события, явления действительности получают свои названия. Не язык заставляет говорящего называть то или иное событие закрепленным за ним именем, а сам говорящий определяет, какое из языковых средств выбрать, чтобы сообщить об этом событии в нужном ему смысле [11]. Результатом коммуникативной деятельности, по утверждению Л. М. Салминой, является порождение новой действительности, удовлетворяющей или неудовлетворяющей потребностям ее участников, их мотивам [25].

Следовательно, относительная свобода связи между объектом реальности, мышлением и языком позволяет носителю языка связывать со знаком те мысли, которые он считает нужными.

 

§ 2. Семиотические аспекты языка

На рубеже XIX–XX вв. произошли существенные сдвиги в структуре научных теорий, в принципах их построения. Сами теории приобретали все более абстрактный характер. В этой связи анализ знаков и значений знаковых выражений приобрел особенно важный философский характер. Возникла необходимость выявить связь знаковых систем, используемых в науке, с реальной действительностью.

Обширные исследования в области науки и ее языка дали толчок к развитию семиотики как теории знаков и знаковых систем. Пионерами в разработке семиотики стали два известных американских логика – Ч. С. Пирс и Ч. У. Моррис.

Главной заслугой Пирса в развитии семиотических исследований было введение понятия «знаковая ситуация». Вместо традиционной дихотомии «знак» – «обозначаемый предмет», Пирс ввел семиотическую трихотомию. В терминологии Пирса последняя называется знаковой ситуацией или знаковым процессом. Выбор терминологии определялся тем, что Пирс обратился к тому механизму, в котором вещь, нечто чувственно данное, становится заместителем, представителем, другой вещи – знаком. По Пирсу, знак есть нечто, представляющее что-либо некоторому лицу в некотором отношении. Позднее Моррис уточнит понятие знака: «Ничто само по себе не является ни знаком, ни носителем знака, а становится им лишь постольку, поскольку посредством его можно осознать нечто иное» [17, с. 37]. Это означает, что знаком может служить любая чувственно воспринимаемая вещь. Не требуется, чтобы она обладала какими-то специфическими «знаковыми» свойствами, ибо физические свойства предмета, выступающего в роли знака, безразличны к его знаковой функции. Знак имеет материальную природу, но ее конкретное проявление (субстрат) не влияет на сущность знака.

Знаковая ситуация представляет собой взаимосвязь трех факторов – знака, его объекта и интерпретанты. Последняя не равна интерпретатору, а представляет собой то, что обеспечивает значимость знака для целого ряда интерпретаторов, – идею, вызываемую знаком. Согласно Пирсу, мысль и речь диалогичны: в любом акте утверждения можно различать как говорящего, так и воспринимающего. В отдельных случаях «слушающий может объединяться с “говорящим” в одном и том лице, как происходит, например, когда мы пытаемся точно зарегистрировать в своем уме суждение, чтобы вспомнить его позднее» [21, с. 167].

Развиваемая Пирсом теория знаков тесно связана с его теорией категорий и идеалистическими представлениями о природе закономерных связей. Категории Пирса – это система понятий, описывающих как эмпирические, так и теоретические явления. К категориям относятся Первичность, Вторичность и Троичность (Firstness, Secondness, Thirdness). Их выделение основывается на проводимом Пирсом логическом анализе структуры простых суждений с отношениями.

В традиционной логике главным образом анализировалась структура категорических суждений. Суждения с отношениями рассматривались как вид атрибутивных суждений. Такое рассмотрение возможно. Однако суждения с отношениями (вида «ARB») имеют структуру, отличную от структуры атрибутивных суждений (вида «S есть Р»).

Создание логики отношений послужило Пирсу обоснованием его теории категорий.

При анализе суждения с отношениями выделяются термины, обозначающие отношения – предикаты, и термины, обозначающие предметы, находящиеся в этих отношениях, – субъекты. Пирс считал, что предикаты не бывают более чем трехместными. Посему все предикаты разделяются на три класса: одноместные, двухместные и трехместные. С предикатом каждого типа связывается определенное отношение – монадическое, диадическое и триадическое соответственно.

Первичность – это понятие монадического отношения в общем, или, иначе говоря, то общее, что есть у всех монадических предикатов. Монадическое отношение всегда может быть выражено одноместным предикатом. По мнению Пирса, первичность – это качество, взятое само по себе («временный и вечный объект»).

Вторичность – это понятие диадического отношения, в общем («индивидуальное существование в объективном мире», факт).

Почему вторичность выводится Пирсом из двухместного отношения? Потому что в каждом факте можно выделить предмет, обозначенный субъектом суждения, утверждающего о существовании этого факта, что этот предмет принадлежит внешнему миру.

Третичность – это понятие триадического отношения в общем, опосредованное, связь двух первых сфер («универсальность»). С логической точки зрения оно представляет собой отношение трех связанных между собой терминов и не может быть разложено на более простые отношения.

Поскольку знаковое отношение существенно триадично, то оно относится к Третичности.

Понятие Третичности лежит в основе классификации знаков. Пирс выделяет 66 видов знаков. Глобальное значение для классификации имеет: во-первых, различение синсигнумов (Sinsigns) и легисигнумов (Legisigns) и, во-вторых, знаков-индексов и символов.

Синсигнум – это конкретный знак, используемый в конкретной ситуации. Легисигнум – это общий знак, «закон», функционирующий в качестве знака и носящий, согласно Пирсу, объективный характер.

Иконические знаки выделяются на основе подобия (likeness) с обозначением, они имеют нечто общее в качествах с объектом обозначения.

Знаки-индексы производят нечто вроде указания (indices), чье отношение к предметам выражается в корреспонденции. Пирс говорит об этом следующим образом: «Все, что сосредотачивает внимание, есть индекс» [21, с. 160].

Основой для обозначения при помощи символов является закон, конвенция, традиция. Следует отметить, что сам Пирс признавал относительность разделения знаков на виды. Легко можно показать, что один и тот же знак выступает в различных аспектах в зависимости от ситуации употребления. Так, «собственное имя, когда с ним встречаются в первый раз, экзистенциально связано с некоторым восприятием или с иным индивидуальным эквивалентным значением индивидуального объекта, который этим именем называется. Тогда и только тогда оно является подлинным Индексом. Когда с ним встречаются в следующий раз, оно рассматривается как Иконический знак этого Индекса. Повседневное знакомство с именем делает его Символом…» [21, с. 164]. Виды знаков выделяются на основании того, какой из аспектов знака является главенствующим в конкретной ситуации употребления.

Подводя некоторые итоги исследования семиотической концепции Пирса, отметим, что введенное им понятие знаковой ситуации наметило пути решения сложной и важной философской проблемы значения. Самому Пирсу ее решить не удалось в силу того, что он сводил значение знака к одному из элементов знаковой ситуации, причем чаще всего – к интерпретанте. Это связано со стремлением Пирса привести анализ знаковой ситуации в соответствие со своей теорией категорий. Три элемента знаковой ситуации (объект, знак и интерпретанта) составляют триаду, исключающую появление четвертого элемента – значения. Однако Пирсом был высказан ряд плодотворных идей, подхваченных позднее. Так, исходя из рассмотрения трехаспектной знаковой ситуации (семиозиса) можно заключить, что знаки надлежит рассматривать с точки зрения трех видов отношений, складывающихся в знаковом процессе. Во-первых, отношения знака к предмету, им обозначаемому. Во-вторых, отношения знака к другим знакам, участвующим в процессе семиозиса. В-третьих, отношения к интерпретаторам (лицам, употребляющим этот знак).

Ч. Моррис предлагает определить каждый тип отношений, складывающихся в семиозисе, как уровень, или аспект, значения. Отношение знака к объекту обозначения – экзистенциальный или семантический уровень значения. Отношение знака к интерпретатору – это прагматический уровень значения. Синтаксические отношения знака с другими знаками внутри знаковой системы – формальный или синтаксический уровень значения. Поскольку за значение знака не может быть принят ни один из перечисленных уровней, но все они могут быть включены в его структуру, то естественно предположить, что значение знака – это функция компонентов знаковой ситуации.

Если в исходном пункте анализа Моррис следует Пирсу, то уже в формулировке цели исследования намечается расхождение с позицией учителя. По Моррису, задачей семиотики является исследование конкретных знаковых ситуаций без предварительного исследования типов знаков, функционирующих в этих ситуациях. Более того, каждая знаковая ситуация должна пониматься как некоторая последовательность событий, представляющих собой речевой акт или семиозис [17, с. 74].

Семиозис – это «опосредованное принятие во внимание», в котором посредниками выступают знаковые средства. Принятие во внимание – это интерпретанта, действующие лица процесса – интерпретаторы, а то, что учитывается – десигнаты. Моррис ввел различение понятий «десигнат» и «денотат». Десигнат, как уже отмечалось, это то, что принимается во внимание, а денотат, – это реальный предмет, обозначаемый знаком.

Данное различие связано с тем обстоятельством, что не каждый знак связывается с чем-то реально существующим, ибо «принятие во внимание может иметь место без действительного наличия предметов или ситуаций» [17, с. 75].

Но «принятие во внимание» требует наличия десигната – того, что принимается во внимание. В рамках такого подхода можно говорить о типах репрезентирующей функции знака, не сводя ее только к одному типу – именованию предметов.

Самой важной из составляющих знаковой ситуции, как отмечалось выше, является значение. Знак отличается от не-знака именно тем, что является носителем значения. Нет значения – нет семиозиса, хотя полнее может быть незнаковая ситуация.

В книге Огдена и Ричардса «Значение значения» [32] приводится более двадцати определений понятия «значение». Отметим, что различение трактовки семантических понятий, в том числе и понятия значения, с одной стороны, связано с различными методами семантического анализа, с другой стороны, с неразличением того аспекта семиозиса, который является предметом рассмотрения. «В одних случаях “значение” указывает на десигнаты, в других – на денотаты, иногда – на интерпретанту; в ряде случаев – на то, что знак имплицирует в других – на процесс семиозиса как таковой, а зачастую на значимость или ценность» [17, с. 74].

Использование и разработка интересующих нас вопросов невозможны без использования понятий смысл и значение. Однако специфика семиотического подхода заключается в том, чтобы не брать понятие «значение» как данное, а напротив, разъяснить его с точки зрения семиотики. В разработку вышеназванных понятий большой вклад внес Г. Фреге. Главная идея, выдвинутая Фреге, заключается в различении предметного значения и смысла знака. По Фреге, «все слова обладают значением в том простом смысле, что они представляют собой символы, замещающие нечто, не являющееся им самим» [34, с. 51].

Попытаемся глубже осознать мысли Фреге при выделении сущности, находящейся между знаком и объектом, – смысла. В пользу различения смысла (Sinn) и значения (Bedeutung) Фреге приводит два аргумента. Первый заключается в том, что знание денотата невозможно без опосредования его смыслом. Если некто знает денотат имени «Наполеон», то он знает его посредством какого-либо суждения. Например, «Наполеон – полководец, потерпевший поражение при Ватерлоо». Знать денотат имени можно только каким-то конкретным, определенным образом. Способ представления денотата отражает смысл, связываемый с этим именем. С точки зрения Фреге, имя может представлять предмет только опосредованно. Опосредование осуществляется смыслом имени.

Второй аргумент Фреге основывается на выводах, делаемых на основе анализа роли дополнительной информации. Последнюю Фреге иллюстрирует примером из геометрии. Пусть у нас имеется треугольник АВС. Из каждой его вершины можно провести линию, соединяющую вершину треугольника с серединой противоположной стороны. Обозначим прямые а , β и у . Человек, не знающий геометрии, не в состоянии решить без чертежа, будут ли имена «точка пересечения а и β » и «точка пересечения β и у » обозначать одну и ту же точку. Вместе с тем ясно, что оба имени имеют различный смысл, что и выражается при употреблении двух разных простых имен, составляющих сложное имя.

Обратимся теперь к проблеме утверждений тождества и тому решению, которое дал Фреге этой проблеме. Анализ утверждений тождества был одной из отправных точек введения понятия смысла. Чтобы пояснить это, рассмотрим следующий пример:

(1) Туллий есть Туллий.

(2) Туллий есть Цицерон.

Высказывание (1) представляет собой утверждение тождества типа А = А, высказывание (2) – утверждение тождества А = В. Для историка, установившего, допустим, что Туллий есть Цицерон, это было бы большим открытием, а не тривиальным утверждением. Это говорит о том, что для анализа утверждений тождества нужно знать некоторую информацию относительно объектов, имена которых входят в эти утверждения. Если выражение типа А = А не дает новой информации относительно окружающего мира, то выражение типа А = В фиксирует информацию, отражающую определенные свойства предметов.

Таким образом, введение понятия «смысл» играет большое значение при анализе утверждений тождества: «Тождество порождает вопросы, на которые трудно отвечать. Есть ли оно отношение? Отношение между объектами, или менами, или знаками объектов? В моем “Begriffsschrift” я предложил последнее» [34]. По Фреге, отношение тождества – это отношение между именами предметов, а не между самими предметами. Имя предмета, как уже говорилось, не только обозначает предмет, но и выражает определенный смысл.

Принципы анализа имен Фреге распространяет и на анализ высказываний, рассматриваемых как разновидность имен. (Высказывание – это имя ситуации). Повествовательное предложение выражает некоторый смысл. Смысл предложения зависит от смысла входящих в него простых имен. Если произвести замену одного имени, входящего в состав предложения, другим именем с тем же денотатом, то в результате может получиться новое высказывание, выражающее иной смысл.

Только смыслы, а не денотаты членов предложения влияют на общее смысловое содержание высказывания. Фреге не дает строгого определения смысла, но часто говорит о нем как о способе данности объекта, способе указания на объект или информации об объекте: «Смысл знака – это то, что отражает способ представления, обозначаемого данным знаком» [34, с. 53]. Смысл, по Фреге, включает способ данности, но произвести отождествление указанных понятий нельзя.

Особо остановимся на вопросе о смысле выражений, представляющих собой имена собственные. Смысл последних часто отождествляется со смыслом описательных, дескриптивных имен этих предметов. Но каковы критерии равенства смыслов? Можно ли для любых двух имен решить, равны ли выражаемые ими смыслы? Прямого ответа на поставленные вопросы в работах Фреге мы не находим. Однако исходя из потребностей своего символического языка, Фреге строил теорию определений, изложенную в работе «Основные законы арифметики». В логической операции определения критерия равенства смыслов играют особенно существенную роль. Каким образом Фреге решает вопрос критериев в развиваемой им теории определения? Прежде всего Фреге отмечает, что определение представляет акт разграничения того, что относится к смыслу определенного знака и к значению знака (собственного имени или имени функции) путем отнесения к значению и смыслу других знаков, известных ранее. Здесь Фреге проводит интересную аналогию с решенным уравнением, когда определяемое – это левая часть уравнения, а определяющее – правая часть, не содержащая неизвестных элементов (например, х = 5+3). Очевидно, что определение предполагает тождество значений определяемого и определяющего. Например, русского писателя Л. Н. Толстого можно обозначить именем «Лев Толстой» или дескрипцией «автор романа “Война и мир”». «Лев Толстой» можно рассматривать как определяемое, а «автор романа “Война и мир” – как определяющее. Определяемое и определяющее имеют один и тот же денотат. Тождество предметных значений соблюдается. Но как обстоит дело с другим требованием – требование тождества смысла знаков? Ведь в результате операции определения устанавливается соответствие не только между знаком и его предметным значением, но и между знаком и обозначаемым им понятием. Смыслы дескрипций (и соответствующих понятий) «автор романа “Анна Каренина”, «автор романа “Война и мир”» и так далее, хоть и предполагают один и тот же денотат, но характеризуют последний с какой-то одной стороны.

В науке каждому понятию должно соответствовать одно имя. Если же одно и то же имя будет определяться несколькими способами, возникнет соответствующая неоднозначность. В этом факте мы видим проявление влияния семантики языка на синтаксис: операцию определения, выполняющую синтаксическую роль отождествления двух выражений, нельзя проводить без учета смысла и значения отождествления выражений.

Необходимо подчеркнуть, что дескрипции и имена различаются по своей логической роли в языке. Каким образом можно адекватно представить данное различие? Для выяснения поставленного вопроса обратимся к теории английского логика и философа Б. Рассела. Построение своей семиотической концепции Рассел начинает с разработки понятия «денотирующее выражение». В работе «Об обозначении» [23] проводится мысль, что в естественном языке функционируют выражения, обозначающие уже в силу своей формы. Таковы выражения «человек», «какой-то человек», «каждый человек», «настоящий король Франции» и т. д. Среди обозначающих выражений можно выделить различные их типы, а именно определенные и неопределенные денотирующие выражения.

Что служит основанием для выделения неопределенных денотирующих выражений? Рассмотрим несколько примеров:

(1) К. Браун вышла замуж за англичанина.

(2) К. Браун хочет выйти замуж за англичанина.

(3) Джон ищет карандаш.

Денотирующие выражения «англичанин», «карандаш» могут истолковываться референциально и нереференциально. Например, в высказывании (3) может идти речь об определенном карандаше, а может и о карандаше вообще (представителе класса). Истолкование зависит от контекста употребления данного высказывания. В силу этого «карандаш» рассматривается как неопределенное денотирующее выражение.

Что же касается определенных денотирующих выражений, то они, как кажется, нацелены на обозначение определенных предметов.

Выделение Расселом денотирующих выражений типа «центр массы солнечной системы» и другие имеет, на наш взгляд, важный гносеологический аспект. Мы не всегда располагаем эмпирическим опытом относительно тех предметов, имена которых фигурируют в процессе общения и научной деятельности. Объект может быть дан через описание в языке. «Значение в качестве сущности нельзя помещать ни в каком месте процесса семиозиса, но его следует определять в категориях этого процесса как целого. “Значение” является семиотическим термином предметного языка; сказать, что в природе существуют значения, не равнозначно утверждению, что существует класс “существований” наравне с деревьями, скалами, организмами красками; такое утверждение означает, что эти предметы и свойства функционируют в процессе семиозиса» [16, с. 118]. Очевидно, что нельзя говорить ни о значении, ни о смысле знаков вне коммуникации, поскольку структура и интерпретация знаковых систем определяются их ролью в практической деятельности людей. Однако, используя различные абстракции и идеализации, мы можем говорить и о значении знаков, и о смысле. Используя абстракции, мы можем выделять синтаксис, семантику и прагматику. Полный учет семиотических аспектов заключается в выявлении и адекватном анализе различных категорий выражения языка.

Отметим, что в исходной абстракции «знаковая ситуация», введенной для анализа знаков, была намечена возможность разрыва между синтаксисом, семантикой и прагматикой. Все дальнейшее развитие логико-семиотической проблематики демонстрирует стремление преодолеть этот разрыв и подойти к анализу языка как цельного явления и с позиций цельной методологии.

 

§ 3. Аналитические и синтетические знания

Проблема аналитического и синтетического знания тесно связана с такими центральными вопросами теории познания, как проблема истины и ее типологии, проблема структуры научного знания и познавательной деятельности, а также проблема значения языковых выражений. Различение аналитического и синтетического знания уходит своими корнями в философию Г. Лейбница и Д. Юма.

Но традиционное различение аналитического и синтетического знания опирается на то, что было сделано в этой области И. Кантом. В кантовской классификации суждений есть несколько оснований для их деления. Некоторые исследователи выделяют только гносеологические и логические основания [1, с. 7]. Однако, учитывая, что Кант осуществляет, в сущности, деятельностный подход к познанию, рассматривает его прежде всего со стороны познающего субъекта, необходимо также выделить прагматическое (деятельностное) основание, на котором покоятся основные виды суждений. Не случайно у Канта знанием является суждение, т. е. соединение представлений и понятий в сознании, а основной гносеологической проблемой является проблема возможности синтетических априорных суждений.

Основными видами суждений, по Канту, являются аналитические априорные, синтетические апостериорные и синтетические априорные суждения. Аналитические суждения (а они априорны), не давая нового знания, выражают то, что уже было заключено в понятии логического субъекта. Поэтому они являются также поясняющими («Все тела протяженны»). Синтетические апостериорные суждения добавляют новое знание на основе опыта; установление их истинности требует фактического знания («Все тела имеют тяжесть»). Синтетические априорные суждения сообщают новое знание, но без обращения к опыту; связь составляющих их понятий усматривается посредством интуиции («7+5 = 12»).

Хотя Кант не сформулировал четко аналитико-синтетическое различие и не указал строгих критериев аналитичности, можно утверждать, что он связывает аналитичность с формальной характеристикой суждений: с взаимоотношениями субъекта и предиката, с логической необходимостью – об их истинности можно заключить на основании логических принципов. В контексте философских взглядов Канта (критического периода) проведение аналитико-синтетического различия связано с выделением им «общей» логики (которая, по Канту, аналитична) и «трансцендентальной» логики (которая, по Канту, синтетична) [2, с. 75]. Следовательно, различие между аналитическим и синтетическим у Канта связано и с различием между соответствующими методами.

Кантовский отход от дихотомии аналитическое-синтетическое и введение синтетических априорных суждений отражают трехчленный характер его модели обоснования знания: непосредственная чувственность, рассудок и связывающая их трансцендентальная апперцепция, что, в свою очередь, связано с его деятельностным подходом к познанию.

Основная классификация суждений Канта в той или иной степени всегда подвергалась критике со стороны различных философских течений.

Однако если учесть некоторые особенности философской концепции Канта, то введение всех трех видов суждений представляется оправданным. К этим особенностям относится прежде всего то, что кантовская модель обоснования знания есть одновременно модель объяснения познавательной деятельности субъекта познания, что априоризм Канта есть априоризм особого рода. Априорные формы мышления (категории) становятся необходимым и общеобязательным знанием только при наполнении их апостериорно данным знанием. Гносеологическим источником кантовского априоризма является то обстоятельство, что научное исследование всегда предполагает некоторый исходный взгляд на мир, предшествующий данной области явлений (и этому взгляду в известной мере соответствуют кантовские синтетические априорные суждения) [37, с. 135].

Кантовская классификация суждений отражает существенные моменты механизма познавательной деятельности. Но сама эта деятельность рассматривается Кантом статически и абстрактно-структурно, а не процессуально.

В современных логико-семантических и гносеологических исследованиях в отличие от Канта проблема аналитико-синтетического различия распространяется на высказывания любой формы и решается в терминах языковых выражений и их значений.

С идеями современной семантики тесно связан неопозитивистский подход к проблеме аналитического и синтетического. Характеристика аналитических и синтетических высказываний в неопозитивизме частично совпадает с кантовской. Аналитические высказывания априорны и неинформативны, логически истины и относятся к области теоретического знания; синтетические высказывания апостериорны и информативны, фактически истины и относятся к области эмпирического знания.

Принципиальное различие подходов к проблеме аналитического и синтетического у Канта и неопозитивистов состоит в том, что последние, отождествляя аналитическое с априорным, синтетическое с апостериорным, проводят именно дихотомию знания. Все суждения или аналитические (априорные), или синтетические (апостериорные). Неопозитивизм отрицает существование синтетического априорного знания; синтетические априорные суждения невозможны. К тому же логический эмпиризм проводит четкое различие между синтетическими и аналитическими утверждениями.

Неопозитивистское решение проблемы различия аналитического и синтетического знания связано с истолкованием теоретического знания как чисто словесного знания, относящегося лишь к употреблению языка. По нашему мнению, различие предложений, фиксирующих два качественно противоположных вида знаний, вполне правомерно. Отождествление же аналитического и синтетического знания в неопозитивизме восходит к узкому метафизическому истолкованию опыта, не охватывающему опыта всей практической и преобразующей деятельности людей.

Отрицание Р. Карнапом кантовских синтетических априорных суждений связано, по нашему мнению, с непониманием трансцендентализма Канта как особой гносеологической позиции, характеризующейся прежде всего деятельностным подходом к познанию [14, с. 241–250]. С позиций же данного подхода, выделение таких суждений оправданно. Более того, сам Карнап в некоторых поздних работах в концепции «постулатов аналитичности» («постулатов значения», или «А-постулатов») при объяснении практики научного мышления столкнулся с той же проблематикой, которая лежит в основе кантовской концепции синтетического априори [12; 14]. В результате Карнап отошел от исходных догм логического позитивизма по вопросам об аналитичности, считая, что и сами «А-постулаты» могут быть истолкованы как аналогичные по своей природе синтетическим априорным суждениям Канта [37, с. 138–139].

Своеобразную концепцию аналитичности, в какой-то мере близкую к неопозитивизму, развивал американский философ К. Льюис. Будучи представителем неопрагматизма, он радикально отличается в этом вопросе от других представителей данной философской школы.

Согласно Льюису, аналитическая истина в общем виде есть истина, определяемая посредством ссылки на одни значения. Однако его концепция аналитичности опирается на оригинальную теорию значения.

Льюис выделяет четыре вида значений терминов и высказываний: денотат, охват, сигнификат и содержание. Денотатом термина является класс всех существующих вещей, к которым корректно применим этот термин. Охват термина – это совокупность всех возможных или непротиворечиво мыслимых вещей, к которым можно было бы корректно применить данный термин. Сигнификатом термина является то свойство в вещах, наличие которого позволяет корректно применить термин и отсутствие которого указывает на запрет применения данного термина. Содержание термина тождественно совокупности всех других терминов, каждый из которых применим ко всему тому, к чему данный термин мог бы быть применим корректно. Виды значений высказываний определяются аналогично [13].

Аналитическими являются высказывания, обладающие нулевым содержанием и универсальным охватом; такие высказывания применимы к любому возможному непротиворечиво мыслимому миру. Внутренне-противоречивыми высказываниями являются высказывания, имеющие нулевой охват и неприменимые к любому непротиворечиво мыслимому миру. Соответственно синтетическими оказываются высказывания, лежащие между аналитическими и противоречивыми и имеющие охват и содержание, не являющиеся ни нулевыми, ни универсальными; такие высказывания применимы к некоторым, но не ко всем возможным мирам.

Так как аналитические высказывания зависят главным об разом от содержательных (интенсиональных) значений и в соответствии с указанным определением оказываются тождественными по содержанию, то для строгого конструирования и выяснения применимости таких высказываний весьма важны введенные Льюисом подвиды содержательного (интенсионального) значения: лингвистическое значение, смысловое значение и аналитическое значение. Лингвистическим значением выражения, по Льюису, выступает его содержание как свойство, которое является общим у него со всеми выражениями, способными заменить данное выражение в любом контексте без изменения его смысла или истинностного значения. Смысловое значение – это существующий в разуме критерий, благодаря которому мы способны применить или не применить данное выражение к существующей или воображаемой вещи или ситуации. Аналитическим значением выражения является значение этого выражения, рассматриваемого как сложное образование, содержание которого составлено из интенсиональных значений, образующих его элементов и из их синтаксического порядка [13].

Смысловые значения как указания на условия применимости выражений позволяют раскрыть причину достоверности аналитических высказываний. Обладая нулевым содержанием, они не накладывают никаких ограничений на любой мыслимый мир, их истинность не зависит от всех случайностей опыта.

Аналитическое значение, уточняя интенсиональное значение, помогает различать аналитические высказывания по структуре и смысловому значению. Например, аналитические высказывания «Железо – тяжелый металл» и «2+2 = 4», обладая нулевым содержанием, различаются по аналитическому значению. Это же понятие позволило Льюису определить эквивалентность по аналитическому значению (или понятие синонимичности в аналитическом смысле), к которому близко карнаповское понятие интенсионального изоморфизма. Так, выражения «круглая дыра» и «циркулярное отверстие» синонимичны в аналитическом смысле, но выражения «равносторонний треугольник» и «равнозначный треугольник» не являются синонимичными.

Но наиболее существенно то, что аналитическое значение дает критерий, на основе которого путем мысленного эксперимента в воображении, т. е. путем непосредственного усмотрения, можно определить, является ли некоторое высказывание аналитическим. При этом аналитичность усматривается в том, что условия применимости одного термина включаются в условия применимости другого.

Таким образом, в логико-семиотическом плане концепция аналитичности Льюиса довольно определенна. Распознавание аналитичности в его концепции опирается на познавательную деятельность, предполагающую знание значений языковых выражений и экстралингвистической реальности. В этом, по нашему мнению, рациональные моменты его концепции. Однако для полной оценки этой концепции необходимо взглянуть на нее в более широком гносеологическом контексте обоснования знания (с учетом теории значения). Ведь аналитические суждения, по Льюису, вместе с непосредственным опытом лежат в основе эмпирического знания. Кроме того, понятие аналитического знания у Льюиса тесно связано с понятием априорного знания.

Аналитическое и априорное знания, по гносеологической концепции Льюиса (подобно ситуации в неопозитивизме), совпадают. Однако, хотя он считает, что априорная истина дефинитивна по природе и возникает на логической основе, он в отличие от неопозитивистов не удовлетворен трактовкой этих истин как интралингвистического познания и неинформативных относительно мира. Льюис рассматривает априорные истины как специфические характеристики разума (и в этом близок к Канту). Кроме того, в отличие от логического эмпиризма он принимает дуалистическую трактовку опыта. Льюис резко противопоставляет чувственные данные и концептуальную структуру. Эти элементы (чувственные данные и концептуальная структура) впервые осмысливаются, интерпретируются и становятся собственно знанием с помощью априорного критерия классификации, обеспечиваемого разумом.

Таким образом, уровень познания пронизан априорной и классифицирующей деятельностью разума, и аналитические истины оказываются далекими от тривиального и только интралингвистического существования. Согласно логико-семантическим и гносеологическим взглядам Льюиса, аналитические высказывания включают элементы условности, но не являются полностью конвенциональными. Как только определены значения в дедуктивной системе, ее следствия не являются уже предметом выбора, они (следствия) связаны определенным порядком на основе значений.

Еще более существенно то, что Льюис придерживается прагматической теории априорной истины. По его мнению, наши концептуальные структуры, включая и законы логики, постоянно изменяются перед лицом непрерывного опыта. И единственно подходящим при этом текстом является прагматический текст (простота, экономия, удовлетворение человеческих нужд).

Льюис прав в том, что эмпирическое познание теоретически нагружено и уже на этом уровне проявляется существенная активность субъекта в познании, но он не прав в резком противопоставлении чувственных и рациональных моментов познания и в субъективистском (прагматическом) объяснении активности субъекта в познании. В результате определенность аналитичности на основе теории значения растворяется в прагматизме гносеологического релятивизма. В целом «концептуальный прагматизм» Льюиса выступает своеобразным связующим звеном между Кантом и логическим эмпиризмом, с одной стороны, и Кантом, как отрицающим на основе прагматизма любой вид априорного знания вообще – с другой.

В современной логико-семантической литературе аналитичность в основном рассматривается как функция законов логики и значений языковых выражений. Высказывание – аналитическое, если и только если оно (1) логическая истина или (2) трансформируемое в логическую истину заменой одних синонимов другими синонимами. Соответственно высказывание синтетическое, если оно фактически истинно. Например, аналитическими высказываниями являются такие, как (1) «Ни один неженатый мужчина не является женатым» и (2) «Ни один холостяк не является женатым», а синтетическими – такие, как (3) «Мистер Джон не женат».

Против неопозитивистского подхода к проблеме аналитического и синтетического знания и против правомерности только что указанного понятия аналитичности выступили такие неопрагматисты, как У. Куайн, М. Уайт и Н. Гудмен. Данные философы, признавая логические истины и соответствующие им высказывания, собственно аналитическими признают высказывания второго типа и утверждают при этом, что обоснование такого рода аналитичности сталкивается с неодолимыми трудностями. Кроме того, Куайн утверждает, что даже если различие между аналитическими и синтетическими высказываниями могло бы быть проведено, то невозможно провести резкой границы между ними.

По мнению М. Уайта, ни экстенсионалистское, ни интенсионалистское, ни чисто лингвистическое истолкование аналитических высказываний не может привести к успеху, потому что основания синонимии неуловимы.

Куайн пытается более основательно аргументировать свои возражения против аналитичности и синонимии [15]. Отвергая значения как абстрактные сущности и возможность их отождествления, он обращается к неэкстенсиональному языку и когнитивной синонимии (т. е. синонимии выражений, имеющих то же самое значение для мышления). Взаимозаменяемость в таком языке, содержащем оператор «необходимо», является достаточным условием познавательной синонимии, но такой язык понятен только в том случае, если понятие аналитичности выяснено заранее. Так, для установления синонимичности выражений «холостой» и «неженатый» надо знать, является ли предложение «Все – и только – холостяки есть неженатые мужчины» необходимо истинным. Но понятие необходимости само опирается на понятие аналитичности. Следовательно, пытаться объяснить аналитичность в терминах когнитивной синонимии, в то время как сама когнитивная синонимия опирается на понятие аналитичности, значит вовлекать в доказательство нечто, подобное кругу.

Куайн пытается доказать, что сходные соображения относятся и к попыткам уточнить понятия аналитичности и синонимии в терминах семантических правил, т. е. в искусственных языках (например, как у Карнапа). Он утверждает, что каждое из ключевых понятий в теории значения определяется только в терминах других близкородственных понятий.

Куайн рассматривает также возможность разграничения аналитических и синтетических высказываний при опоре на лингвистический и фактуальный компоненты высказываний. Согласно основной версии неопозитивизма по этому вопросу, есть базисные утверждения, в которых фактуальный компонент составляет все содержание; с другой стороны, есть аналитические утверждения, в которых лингвистический компонент равен нулю. Это предположение неопозитивизма связано с принципом редукционизма (допускающим сведение отдельных положений науки к непосредственному опыту) и верификационной теории значения. Куайн называет принцип редукционизма неоправданной догмой, а деление высказываний на аналитические и синтетические на этом основании – неправомерной попыткой разграничить оба компонента.

Помимо замечаний, связанных с проблемой синонимии, Куайн выдвинул еще один относительно самостоятельный тезис, направленный против аналитичности. Согласно последнему, даже если возможно различие между аналитическими и синтетическими высказываниями или между логической и фактической истинами, то невозможно провести резкой границы между ними. По мнению Куайна, здесь, может быть, самое большее относительное различие.

По Куайну, нельзя говорить об эмпирической проверке, сведении к опыту отдельных положений науки, отдельных высказываний. Такой проверке подвергаются не отдельные положения науки, а вся система знания в целом. «Единица эмпирического значения есть вся наука», – пишет Куайн [15, с. 42]. Это известный, так называемый «холистический эмпиризм» Куайна. На этом основании нельзя выделять особый класс синтетических истин, основанных на опыте, в отличие от аналитических истин. По мнению Куайна, лучшее, что может быть получено на пути различия между отдельными видами высказываний, есть относительное различие между теми, которые более и которые менее укреплены в системе вследствие их связей с другими элементами этой системы. Первые – это те высказывания в пределах определенной системы, с которыми мы крайне не расположены расставаться, в отличие от тех, с которыми мы готовы расстаться, если требуется так сделать. Мы не идем на пожертвование первыми высказываниями, потому что пожертвование некоторыми из них повлекло бы вместе с этим к отказу от данной научной системы.

Вообще же под влиянием опытных данных вся научная система в целом перестраивается и ее принятие оправдывается на основе прагматических соображений. Поскольку наши знания определяются опытом как целым, создается «эмпирическая ослабленность» знания, и принятие или отклонение каких-либо определенных утверждений, по мнению Куайна, всегда будет вопросом решения. «Любое высказывание, – пишет Куайн, – может во что бы то ни стало сохранять свою истинность, если мы проделаем достаточно решительную корректировку в каком-либо ином разделе системы», и наоборот, «нет высказывания, неприкосновенного для пересмотра» [15, с. 43]. Следовательно, в отличие от неопозитивистов, которые описывают только «необходимую» (логическую) истину как конвенциональную, Куайн расширяет сферу конвенций и решения до всех истин, которые мы принимаем, т. е. распространяет конвенционализм на все положения науки. Эти же идеи Куайн продолжает развивать (в плане языкового поведения) в известной гипотезе о неопределенности перевода. В итоге своей критики аналитичности Куайн приходит к заключению, что определение аналитичности невозможно ни в области естественных, ни в области искусственных языков.

В своей работе «Слово и объект» Куайн использует понятия «стимульной синонимии» и «стимульной аналитичности», отражающие его бихевиористский подход к языку [15]. Так, два выражения «стимульно синонимичны», если они вызывают одинаковое «стимульное значение» у одного или нескольких носителей языка, иначе говоря, внушают согласие при сопутствующих обстоятельствах (или несогласие при сопутствующих обстоятельствах), и это сопутствие зависит скорее от использования слова, нежели от того, что происходит на самом деле. Соответственно предложение «стимульно аналитично» для субъекта, если он согласится на него или ни на что после каждой стимуляции.

По заявлению Куайна, это не бихевиористские экспликанты соответствующих интуитивных семантических понятий, а только их бихевиористские эрзацы [15, с. 66]. Хотя данные понятия, вопреки мнению Куайна, можно рассматривать как прагматические уточнения соответствующих интуитивных понятий [32, с. 228–229], однако они не разрешают трудностей, связанных с традиционной проблемой аналитического и синтетического. С позиций бихевиористского подхода, развиваемого в данном случае Куайном, понятие «стимуальная аналитичность» может быть одинаково применено как к высказываниям «2 + 2 = 4» и «Ни один холостяк не является женатым», так и к высказыванию «Были черные собаки» [15, с. 66]. И наоборот, одна и та же наблюдаемая экстенсия этого бихевиористского теста еще не гарантирует для различных носителей языка тождества истинностного значения предложения, традиционно считающегося аналитическим, так как стимульное значение (по отношению к одному и тому же языковому выражению) может существенно различаться у разных носителей языка.

Таким образом, бихевиористский подход к языку и значению используется Куайном для подтверждения своего скептического взгляда на возможность осуществления различия между аналитическим и синтетическим знанием.

При оценке взглядов неопрагматистов на проблему аналитического и синтетического знания прежде всего следует различать критику этими философами (особенно Куайном) философских догм логического эмпиризма и их возражения собственно против теоретической обоснованности и методологической полезности различия аналитического и синтетического знания. Так, неопозитивистский принцип редукционизма действительно неоправданная догма. Однако проблема аналитического и синтетического знания может рассматриваться независимо от догмы редукционизма. Как, впрочем, и идеи логической семантики, а также построение искусственных языков не является прерогативой логического эмпиризма, хотя именно представители последнего (особенно Р. Карнап) внесли определенный вклад в развитие этих идей.

Критика неопрагматистами традиционного понятия аналитичности вскрывает действительные трудности, связанные с ним. Собственно, за этим понятием и попытками удовлетворительного проведения дихотомии аналитическое – синтетическое скрывается комплекс многообразных (хотя и связанных между собой) проблем. Но следует согласиться и с замечанием американского философа Т. И. Хилла, который пишет: «Дихотомия аналитического и синтетического долго служила очень полезной цели и, конечно, не должна быть отвергнута без более детального анализа, чем тот, которому до сих пор подвергали ее прагматики-аналитики… Куайн и Уайт по большей части предполагали, а не доказывали неподвижность синонимии, а о Гудмене, на которого они полагались в этом вопросе, учитывая, что им написано по этой проблеме относительно немного, вряд ли можно сказать, что он исчерпал предмет» [35, с. 461–462].

Все возражения непрагматистов против обоснованности различения аналитического и синтетического знания можно подразделить на две группы: связанные (1) с логико-семиотическим аспектом знания (с проблемой значения и синонимии) и (2) с методологическим и деятельностным аспектом познания (с проблемой структуры и обоснования знания).

Не анализируя проблему значения и синонимии детально (это является задачей отдельного исследования), в отношении позиции неопрагматистов по данному вопросу можно сделать следующие замечания. Прежде всего нельзя согласиться с мнением неопрагматистов, что понятие значения, на которое явно или неявно опираются многие концепции аналитичности, не обладает объяснительной силой. Так, Льюис и Карнап довольно убедительно продемонстрировали положительную роль значения для конструктивной концепции аналитичности.

Сами неопрагматисты в рассуждениях об аналитичности и синонимии так или иначе опираются на понятие значения. Гудмен в соответствии со своим номинализмом и приверженностью экстенсионалистскому тезису принимает экстенсиональную концепцию значения. Но ее слабости обнаруживает уже сам Куайн. При такой характеристике значения взаимозаменяемость слов «холостой» и «неженатый» с сохранением истинности выражений может быть следствием случайных факторов, как и в ситуациях с выражениями «существо с сердцем» и «существо с почками». Если все и только существа с сердцем есть существа с почками, т. е. следствие случая (простого факта), что два выражения всегда прилагаются к одним и тем же вещам, но здесь нет необходимого тождества собственно значения. Иначе говоря, Куайн обращает внимание на неправомерность значения с обозначаемым (референтом).

Однако скептически относясь и к интенсиональным концепциям значения, и синонимии, Куайн все-таки неявно допускает значения и их тождество, поскольку он принимает логически истинные высказывания. Любое высказывание есть употребление предложения и составляющих его слов, поэтому, например, высказывание «Все войны – войны» является логически истинным, если только слово «войны» имеет то же самое значение в каждом из его появлений. Это, видимо, свидетельствует о том, что в семиотическом плане логические истины, как и другие аналитические истины, базируются на отношениях между значениями. Здесь уместно также вспомнить замечание насчет значения французского лингвиста Эмиля Бенвениста: «Чего только не делалось, чтобы не принимать во внимание значение, избежать его и отделаться от него. Напрасные пытки – оно, как голова Медузы, всегда в центре языка, околдовывая тех, кто его созерцает» [4, с. 136].

Конечно, при объяснении аналитичности с помощью понятия значения и синонимии возникают определенные трудности. Так, аналитичность, необходимость, когнитивная синонимия есть ряд родственных интенсиональных понятий, которые определяются в известной мере друг через друга, и некоторой кругообразности при этом действительно не избежать. Но это не должно особенно смущать, так как данные понятия разделяют судьбу всех других философских понятий как не поддающихся строго формально-логическим определениям. Следует, очевидно, избегать примитивного круга в определении. И этого можно достичь за счет принятия наиболее подходящей теории значения, которая, по нашему убеждению, должна, в свою очередь, опираться на принцип отражения. Такая теория позволит осуществить семантический спуск с уровня взаимосвязанных определений указанных выше понятий на уровень основных терминов и предпосылок, понимаемых более непосредственно.

Не может быть абсолютной взаимозаменяемости и абсолютной синонимии, ибо это предполагает неразличимость языковых выражений во всех отношениях. Синонимичные выражения всегда отличаются друг от друга, хотя бы лингвистической оформленностью. В то же время отсутствие взаимозаменяемости языковых выражений, традиционно считаемых синонимичными, или действительно тождественных по значению, в некоторых контекстах может быть связано с несемантическими аспектами (например, прагматическими).

Относительно второй группы возражений неопрагматистов о проблеме аналитического и синтетического, высказанных в основном Куайном, можно отметить следующее. В противоположность жесткому, формально-логическому под ходу неопозитивистов к познанию вообще и к системе аналитического и синтетического знания частности, в доводах этой группы Куайн подчеркивает генетический и деятельностный характер познания. Против наличия такого характера и учета соответствующего аспекта познания в гносеологии возражать не приходится.

В процессе познания мы имеем единство чувственного и рационального, эмпирического и теоретического, синтетического и аналитического и т. д. Уже Гегель показал, что с точки зрения диалектики в каждом суждении мы имеем единство аналитического и синтетического и что различие между аналитическим и синтетическим познанием и знанием является не абсолютным, а относительным. Поэтому утверждение Куайна об отсутствии резкой границы между аналитическими и синтетическими высказывания, в принципе, верно. Куайн пересматривает неопозитивистский принцип конвенционализма с позиций «более полного прагматизма» [15]. Генетический и деятельностный подход к познанию и бихевиористский подход к языку используются им для обоснования релятивизма. В соответствии с его позицией теряется всякая определенность различных типов знания (особенно в структуре теории).

Обычно логическая структура определяется через аналитичность. Именно аналитические принципы, такие как принцип противоречия, принцип исключенного третьего и тому подобное, конституируют структуру любой концептуальной системы. Но в своей монографии «Слово и объект» Куайн дает следующее образное определение структуры теории: «Теория как целое… это строение из предложений, разнообразно связанных друг с другом и с несловесными стимулами через механизм обусловленной реакции… Теория обусловливает разделение чувственных данных по предложениям. В арке верхний блок поддерживается непосредственно другими верхними блоками и, в конечном счете, всеми нижними блоками совместно, а не индивидуально; так и с предложениями, когда они теоретически приспособлены. Контакт блока с блоком – это ассоциация предложения с предложением, а нижние блоки – это предложения, обусловленные несловесными стимулами. Возможно, нам следует подумать об арке, шатающейся при землетрясении; так, даже нижний блок поддерживается иногда только другими нижними блоками через эту арку» [15, с. 11].

Здесь же Куайн замечает, что аналогии с тканью и аркой хорошо дополняются аналогией с сетью, которую развивает К. Гемпель в книге «Методы образования понятия в науке» и которую, кстати, воспроизводит Р. Карнап в своих «Философских основаниях физики» [14]. Далее Куайн вслед за О. Нейратом сравнивает науку с лодкой, находящейся в плавании, а ученых – с моряками, которым необходимо ее переделать на плаву.

Если перевести метафору на научный язык, то Куайн, в сущности, принимает прагматическую концепцию знания как совокупного общественного продукта. Человек, делающий вклад в науку, стремится к максимальному его увеличению. Однако мы ограничены в том, как мы можем начать, мы не можем отделить умозрительные (концептуальные) украшения от собственно описания объективного мира, и степень понятийного концептуального суверенитета человека (как область, в пределах которой он может пересматривать теорию, в то же время сохраняя данное) фактически ничем не ограничена.

Несмотря на некоторую неопределенность куайновского понятия пересматриваемости, можно утверждать, что оно толкуется им не как уточнение знания, а в основном как свобода познавательной деятельности. Попытка Куайна спасти определенность структуры с помощью понятия укрепленности предложения в системе, как показывает Я. Сжедницкий, сталкивается со значительными трудностями [25]. Данное понятие не учитывает специфики основания укрепленности предложения в системе, а только берет во внимание сферу действия истинностных связей данного предложения с другими предложениями. В связи с этим в познавательной деятельности к решениям о пересматриваемости того или иного предложения подключаются интуитивные оценки, которые опасны в силу своего субъективизма.

Бихевиористский подход к языку и познанию, на который опираются последние работы Куайна, базируется на психологической связи (например, принцип ассоцианизма). Последняя представляет собой субъективно-индивидуальную форму отражения объективной реальности. По сравнению с логической связью, отражающей и выражающей необходимые связи объективной реальности, в психологической достаточно велик элемент случайного.

По нашему мнению, теоретическая обоснованность различения аналитического и синтетического знания связана с определенностью познания, которая, в свою очередь, задается и конституируется социально-практической направленностью познания через деятельность познающего субъекта. Даже при учете деятельностного аспекта познания можно утверждать, что оно не только обладает неопределенностью, на которую указали неопрагматисты, но и определенностью. Различение аналитического и синтетического знания в общем виде есть выражение качественной определенности знания по глубине отражения объективной реальности и по форме отражения, фиксированной в языке. Но реализуется это различие в определенной функционирующей («работающей») системе, предназначенной для осуществления определенных познавательных и коммуникативных целей.

Аналитичность есть выражение в языке определенной системы понятий. Аналитические высказывания необходимы для фиксации и выражения отношений между понятиями определенной системы как некоторой целостности и относительно самостоятельного образования. Аналитические высказывания истинны на основе отношений между понятиями в определенной системе. Аналитические высказывания прежде всего несут информацию о системе понятий. В этом плане даже тавтологии, будучи тривиальными, не являются бесполезными.

Куайновское определение аналитичности как редуцируемости к логической истине через замещение синонимов является узким для адекватной разработки проблем, традиционно связанных с различием аналитического и синтетического. Поэтому некоторые авторы, например, Л. Тондл, предлагают более широкое понятие, включающее степени аналитичности [32, с. 381–386].

Р. Карнап в общих чертах показал как можно сделать определенным и четким различие между аналитическими и синтетическими высказываниями в языке науки [12; 14]. Однако, помимо уже указанных ошибок, в обосновании знания он не довел анализ проблемы до конца, не показал, чем детерминируется определенность знания и конституируется аналитичность, в связи с этим не избежал некоторого субъективизма и конвенционализма. Безусловно, выбор разграничения между аналитическими и синтетическими (принятие А-постулатов) в какой-то мере условен, но не произволен. Он ограничен структурой внешнего мира и актуальной практической деятельностью человека. От характера практической задачи, решаемой с помощью данной теории, зависит способ и мера обобщения («огрубления») действительности и «огрубления» отражения ее в теории и языке.

Осуществление аналитико-синтетического различия в естественном языке, по нашему мнению, достигается аналогичными способами, хотя в отличие от искусственных языков связано по преимуществу с коммуникативными целями. Хотя значения слов в естественном языке являются «открытыми», изменяющимися (и в этом смысле неопределенными), но они эксплицируются в речевой деятельности говорящих на данном языке.

На основе вышеизложенного можно сделать следующие выводы.

1. Представители неопрагматизма (У. Куайн, Н. Гудмен, М. Уайт) в своей критике догм неопозитивизма и дихотомии аналитическо-синтетическое обратили внимание на деятельностный и генетический аспекты познания и проблему неопределенности знания. В этом позитивный момент их подхода к проблеме аналитического и синтетического знания.

2. Однако отрицание неопрагматистами правомерности аналитико-синтетического различия ведется с позиций прагматизма и релятивизма. Для них характерна метафизическая ограниченность во взглядах на познание и узкое толкование познавательной деятельности, вырождающееся (например, у Куайна) в бихевиоризм. Хотя неопрагматизм стимулировал более тщательное исследование проблемы аналитического и синтетического знания, чем это делалось ранее, его собственная позиция по этому вопросу мало конструктивна.

3. Деление знания на аналитическое и синтетическое, хотя и не является абсолютным, теоретически обосновано и методологически полезно. Теоретическая обоснованность указанного деления связана с определенностью познания и знания, которая конструируется практикой. В деятельностном плане различие аналитического и синтетического связано с различием дедуктивного и индуктивного методов познания. В методологическом плане понятие аналитичности позволяет осуществить различные знаковые преобразования на основе значений языковых выражений в определенной системе.

 

Библиография

1. Абрамян Л. А. Гносеологические проблемы теории знаков. – Ереван: Изд-во АН АССР, 1965. – 255 с.

2. Абрамян Л. А. Учение Канта об аналитическом и синтетическом знании // Вопросы философии. – 1975. – № 2. – С. 74–80.

3. Арутюнова Н. Д. Вторичные истинностные оценки: правильно, верно // Логический анализ языка. Метальные действия / отв. ред. Н. Д. Арутюнова. – М.: Наука, 1993. – С. 23–37.

4. Бенвенист Э. Общая лингвистика. – М.: УРСС, 2002. – 446 с.

5. Бирюков Б. В. О некоторых философско-методологических сторонах проблемы значения знаковых выражений // Проблема знака и значения: сб. ст. / под ред. И. С. Нарского. – М.: Изд-во МГУ, 1969. – С. 55–80.

6. Блумфилд Л. Язык. – М.: Прогресс, 1968. – 607 с.

7. Богомолов А. С. Античная философия. – М.: Изд-во МГУ, 1985. – 368 с.

8. Ветров А. А. Семиотика и ее основные проблемы. – М.: Политиздат, 1968. – 263 с.

9. Гак В. Г. Пространство мысли (опыт систематизации слов ментального поля) // Логический анализ языка. Ментальные действия / отв. ред. Н. Д. Арутюнова. – М.: Наука, 1993. – С. 6–18.

10. Гемпель К. Логика объяснения. – М.: Дом интеллектуальной книги, 1998. – 237 с.

11. Дорошенко А. В. Побудительные речевые акты в косвенных контекстах // Логический анализ языка. Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов / отв. ред. Н. Д. Арутюнова. – М.: Наука, 1989. – С. 99–120.

12. Карнап Р. Значение и необходимость: исследование по семантике и модальной логике. – М.: Изд-во иностр. лит., 1959. – 382 с.

13. Карнап Р. Преодоление метафизики логическим анализом языка // Аналитическая философия: становление и развитие (антология) / общ. ред. и сост. А. Д. Грязнов. – М.: Дом интеллектуальной книги: Прогресс-Традиция, 1998. – С. 69–89.

14. Карнап Р. Философские основания физики: введение в философию науки. – М.: УРСС, 2003. – 385 с.

15. Куайн У. В. О. Слово и объект. – М.: Праксис: Логос, 2000. – 385 с.

16. Моррис Ч. У. Из книги «Значение и означивание». Знаки и действия // Семиотика: сб. ст. / общ. ред. Ю. С. Степанова. – М.: Радуга, 1983. – С. 118–132.

17. Моррис Ч. У. Основания теории знаков // Семиотика: сб. ст. / общ. ред. Ю. С. Степанова. – М.: Радуга, 1983. – С. 37–89.

18. Нарский И. С. Проблема значения «значения» в теории познания // Проблема знака и значения: сб. ст. / под ред. И. С. Нарского. – М.: Изд-во МГУ, 1969. – С. 5—54.

19. Панфилов В. З. Гносеологические аспекты философских проблем языкознания. – М.: Наука, 1982. – 357 с.

20. Петров В. В. Структуры значения (логич. анализ). – Новосибирск: Наука, 1979. – 144 с.

21. Пирс Ч. С. Из работы «Элементы логики. Grammatica speculative» // Семиотика: сборник статей / общ. ред. Ю. С. Степанова. – М.: Радуга, 1983. – С. 151–210.

22. Рассел Б. Дескрипции // Новое в зарубежной лингвистике. – М.: Радуга, 1982. – Вып. XIII. – С. 120–220.

23. Рассел Б. Философия логического атомизма. – Томск: Водолей, 1999. – 191 с.

24. Резников Л. О. Гносеологические вопросы семиотики. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1964. – 304 с.

25. Салмина Л. М. Коммуникация. Язык. Мышление. – Казань, 2001. – 69 с.

10. Самсонов В. Ф. Значение и перевод. Спецкурс. – Челябинск, 1978. – 55 с.

11. Самсонов В. Ф. Проблема единства языка и мышления в современной философии: лекция. – Челябинск: Изд-во ЧГПУ, 1997. – 18 с.

12. Серебреников Б. А. О материалистическом подходе к явлениям языка. – М.: Наука, 1983. – 319 с.

13. Серебренников Б. А. Роль человеческого фактора в языке: язык и картина мира. – М.: Наука, 1988. – 212 с.

14. Соколов В. В. Средневековая философия: учеб. пособие. – М.: Высш. шк., 1979. – 448 с.

15. Степанов Ю. С. Имена. Предикаты. Предложения. Семиологическая грамматика. – М.: Наука, 1981. – 306 с.

16. Тондл Л. Проблемы семантики. – М.: Прогресс, 1975. – 484 с.

17. Фреге Г. Мысль: логическое исследование // Философия. Логика. Язык / сост. и предисл. В. В. Петрова. – М.: Прогресс, 1987. – С. 18–49.

18. Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. – М., 1977. – Вып. 8. – С. 50–63.

19. Хилл Т. И. Современные теории познания. – М.: Прогресс, 1965. – 534 с.

20. Шафф А. Введение в семантику. – М.: Изд-во иностр. лит., 1963. – 376 с.

21. Швырев В. С. Кантово учение о синтетическом априори и современная методология науки // Вопросы философии. – 1974. – № 4. – С. 134–145.

22. Штофф В. А. К вопросу о гносеологической природе знака и знаковой деятельности // Методологические проблемы анализа языка. – Ереван: Изд-во Ереванского ун-та, 1976. – С. 77–89.