Зима прошла в разъездах, закупках семян, составлении рационов для скота, разбивке матлаховской земли для предстоящих посевов.

Матлах очень быстро вернулся из Праги. Пражские профессора с их противоречивыми советами и мало обнадеживающими обещаниями раздражали его не менее, чем ужгородские врачи. Одна мысль, что придется лечиться бог знает какой срок и сколько крон может вылететь в трубу как раз тогда, когда он, Матлах, затеял такое огромное дело, приводила его в тупое бешенство. Страсть к наживе была сильнее физического недуга. Он не выдержал и бежал из Праги. Он так мне и заявил: «Сбежал».

Я жил то в Верецках, где временно стоял матлаховский скот, то в Мукачеве.

С Ружаной мы виделись редко, только в те дни, когда я наезжал в Ужгород. Она была теперь для меня единственным светлым огоньком, к которому я тянулся. И стоило только увидеть ее, услышать ее голос, как мне начинало казаться, что нет больше ни горечи, ни Матлаха, ни лжи, ни Лещецкого, есть только Ружана и наша любовь, данная мне судьбой как награда за все то тяжелое и несправедливое, что выпало на мою долю.

Для старого Лембея вовсе не явилось неожиданностью, когда однажды я постучался в его комнату и попросил уделить мне несколько минут.

Он величественно согласился, и пока я говорил, его оловянные глаза, не моргая, разглядывали меня в упор, словно видели впервые.

— Все это хорошо, — пробурчал он, когда я кончил говорить, — но за Ружаной, имейте в виду, я не даю ничего.

— А мне и не надо! — воскликнул я. — Кроме самой Ружаны, мне ничего не надо.

— Это вам не надо, — сердито сказал старик, — а мне, пане Белинец, надо, чтобы моя дочь жила обеспеченно. На одной вашей — как это? — любви далеко не уедешь. А что вы можете предъявить?

— Капитала у меня нет, — сказал я, глядя прямо в глаза Лембею, — но я работаю. А счастливо можно жить и без…

— Нет уж, нет уж, — перебил меня старик, — я больше вашего знаю, что такое счастье. Обеспечьте себя прилично, а тогда пожалуйста. Когда я брал жену, у меня своя крыша была над головой. Вот так, пане Белинец. Вот когда обзаведетесь своей, тогда милости прошу. — Ив знак того, что разговор окончен, он, кряхтя, поднялся с кресла.

Ружана ждала меня на половине Чонки. Сидя посреди комнаты на полу, она строила домик из крашеных кубиков. Двухлетний сын Чонки, очень похожий на отца, заложив руки назад, сосредоточенно следил за ее работой.

Едва я приоткрыл дверь, Ружана быстро поднялась, и кубики с тупым стуком рассыпались по коврику.

Я пытался придать своему лицу спокойное выражение, но, видимо, Ружана угадала все с первого взгляда.

— Этого надо было ожидать, — удрученно сказала она, выслушав мой рассказ о разговоре с отцом. — Боже мой, когда все это кончится?

Целый день до моего отъезда Ружана просидела, запершись у себя, и когда вышла попрощаться со мной, глаза у нее были запавшие и сухие.

— Что ты решил? — спросила она едва слышно.

Это впервые произнесенное «ты» окрылило меня, удесятерило мою решимость.

— Мы должны быть вместе, Ружана.

— Да, Иванку, вместе, что бы там ни было!