Март. На Верховине еще повсюду снег, а у нас по-весеннему тепло пригревает солнце.

Четвертый день в нашем доме разброд и развал. Ружана молчалива. Мне искренне жаль ее, и я боюсь этой жалости. Мне было куда легче, когда она протестовала и была раздражена.

По кабинету, не снимая пальто и шляпы, ходит Чонка.

— Разве нет других агрономов? — спрашивает он. — Что это, свет клином сошелся на тебе?

— Свет клином на мне не сошелся, — отвечаю я, сдерживая раздражение. — Не будет меня, будут другие, может быть более достойные, чем я, но как вы не можете понять, что это то, к чему я стремился всю жизнь!

Чонка болезненно морщится.

— Я бы все понял, Иване, если бы не это проклятое письмо…

Речь снова и снова заходит о письме, которое несколько дней тому назад Ружана нашла в нашем почтовом ящике.

«Это тебе, прочитай», — произнесла она дрожащим голосом, протягивая мне вскрытый конверт.

Я вынул из него листок, развернул и подошел с ним поближе к свету.

«Пане Белинец! Лучше не ездите на Верховину. Если вам повезло в Среднем, так не думайте, что повезет и в Студенице. Мы вас предупреждаем. Друзья».

Письмо было напечатано на машинке и опущено в Ужгороде. На миг мне показалось, что это чья-то глупая шутка, но тотчас почему-то представились глаза Матлаха, такими, какими я их видел в корчме в Среднем, и я припомнил, что Горуля и Анна Куртинец уже говорили мне о подобных письмах.

Ружана не спускала с меня беспокойного взгляда. «Тебе нельзя ехать туда, Иванку…» — «Почему? Таким способом пытаются запугать не одного меня, а между тем люди продолжают делать свое дело наперекор угрозам… Этим негодяям не удастся стать поперек жизни, хозяевами на Верховине им никогда больше не бывать!»

Ружана ничего не ответила, но когда я возвратился от Верного, которому отнес письмо, она встретила меня такими словами: «Ты не должен ехать, Иванку».

…А тут еще Чонка со своими опасениями и советами.

— Ну, допустим, — в который раз повторяет он, усаживаясь на подлокотник кресла, — допустим, что можно, куда ни шло, променять прекрасную службу, дом, уважение, каким ты пользуешься, на работу агронома в глуши, на Верховине. Но жить там под постоянной угрозой?!

— Волков бояться — в лес не ходить, — отвечаю я.

— Делай как знаешь… — наконец обиженно произносит он. — Пойду, мне уже в банк пора…

Ружану я не вижу целый день. Она сидит у себя в комнате и не появляется даже к обеду. Несколько раз я порываюсь зайти к ней и сдерживаю себя.

Она сама приходит ко мне в сумерках и садится рядом. Я хочу зажечь свет, но Ружана останавливает меня.

— Не надо.

В темноте я нахожу ее руки и ласково глажу их.

— Ты решил? — спрашивает она.

— Да, я твердо решил, Ружана, и не могу иначе. Выслушай меня спокойно и постарайся понять.

— Хорошо, — соглашается она, — я буду слушать спокойно.

Я говорю негромко и медленно, закрыв глаза, будто сам для себя вспоминаю свою жизнь: детство, смерть матери, голод, Олену, Миколин ключ, с мечтой о котором вырос.

— Ты сама знаешь, Ружана, что я пережил за эти годы. Я ведь никогда в самые трудные времена не переставал думать о Верховине. И теперь, когда Верховина сама позвала меня, мог ли я не отозваться на ее призыв?

Ружана сдерживает вздох.

— И тебе не дороги ни мое спокойствие, ни наш дом, ни наша наконец наладившаяся жизнь? — спрашивает она. — Вспомни, сколько нам пришлось перенести, с каким трудом нам все далось. И теперь, когда все пришло…

— Это не ты говоришь, Ружана…

— Кто же?

— Юлия, братья Колена, кто угодно, но только не ты…

Ружана, оскорбленная, отнимает у меня свою руку. Некоторое время мы молчим, потом Ружана поднимается и выходит из комнаты.

До поезда еще пять часов. Не зажигая света, я лежу на диване и думаю о предстоящем. Мысли бегут все дальше в будущее, одна заманчивей другой. Неужели Ружана не поймет? Не верю. Может быть, не сейчас, так позже, но поймет…

Волнение последних дней, утомительные сборы в дорогу, сгустившиеся в комнате сумерки берут свое, и я засыпаю.

…Будит меня тихий голос Ружаны.

Я открываю глаза. В комнате горит свет, и Ружана смотрит на меня с доброй и чуть укоризненной улыбкой.

— Иванку! Вставай, милый, пора.

Ружана провожает меня на вокзал. Гулко отдаются наши шаги в пустынных улицах ночного Ужгорода. Влажный речной ветер дует в лицо. Справа от нас бормочет река, скрытая садами.

— Ох, Иванку, мне уж никогда не будет с тобою покоя, — вздыхает Ружана, но, и не глядя на нее, я знаю, что она улыбается.

— Никогда, — смеюсь я в ответ, — никогда. Обещаю.

— И я, кажется, должна быть тебе благодарна за это, — говорит она, — ты правду сказал: покой — мертвым… А знаешь, — продолжает Ружана после паузы, — я не приеду к тебе в июне.

На мгновение я останавливаюсь.

— Как?! Ведь мы обо всем уже договорились, Ружана.

— Ну да, договорились, а теперь я передумала. Это слишком долго: март, апрель, май, июнь… Я приеду в апреле. Ты только поговори обо мне с Анной, Иванку… Может быть, и для моих рук там найдется дело…

— Для твоих рук, — ласково говорю я Ружане, — найдется. Можешь не сомневаться в этом.

Чтобы сократить дорогу к вокзалу, мы идем вдоль станционных путей. Я давно не был здесь в такой поздний час, а теперь иду и не узнаю тихой ужгородской станции. В прежние времена тут и днем никогда не было такого оживления. Светом поднятых на вышки прожекторов у ночи отвоевано обширное пространство. Видны длинные вереницы товарных составов. Тут и там над маневровыми паровозами серебрятся нетерпеливые, упругие султаны паров, похожие издали на схваченные густым инеем деревья. Слышны людские голоса, и протяжно играют мелодичные рожки сцепщиков.

Тут по бревенчатым настилам спускаются с платформы на землю новые, еще пахнущие краской тракторы и невиданные у нас плуги, лемехи которых кажутся крыльями гигантских взлетающих птиц. Чуть подальше громоздятся рулоны бумаги, схваченные обручами тюки, выгруженные из вагонов ящики. Мы идем с Ружаной, читая адреса отправителей: Харьков, Свердловск, Киев, Ростов, неизвестная нам до сих пор Балахна, — и все это Родина, наша Родина…

Я пытаюсь мысленным взором окинуть нашу великую страну из края в край, но чувствую, что это невозможно. «Только сердцу, — думаю я, — дано сразу вместить всю ее силу и красоту».

— Как быстро здесь все изменилось, Иванку! — говорит Ружана.

Взгляды наши встречаются, и я понимаю, что ею владеют те же мысли и чувства…

Мы ускоряем шаг. Впереди уже видны огни вокзала. Застилаемые время от времени облачками пара, они светятся призывно и будто поторапливают нас. Из темноты влажной весенней ночи доносится мерный шум поезда, протяжно кричит паровозный гудок: «Иду, иду-у-у».

И я повторяю за ним это «иду-у-у» одними губами.