Граница горных вил

Тихомирова Ксения

Сказочный Иванушка находит свою царицу. Или королеву. Или фею. В общем, ту единственную, ради которой и стоит жить. И какая разница, кто она — обыкновенная женщина или волшебница?.. Но разница, конечно, есть. И попав в необычную страну Иллирию, российский математик из МГУ постигает мир и его законы словно заново. Правда, и жители волшебной страны тоже открывают его с помощью Ивана второй раз…

Эти открытия далеко не безболезненны и часто очень опасны.

 

История первая

ИВАНУШКА

 

Глава 1 ФИГУРНОЕ КАТАНИЕ

Эта история впервые заглянула ко мне мимоходом, как Снежная королева в окно Кая, когда я был аспирантом-первогодком мехмата МГУ.

Стояла зима. Мы жили вдвоем с бабушкой в старом доме между Страстным бульваром и Петровкой. Бабушка большую часть дня просиживала в кресле: читала, вязала, смотрела телевизор. И в тот вечер она собиралась посмотреть какие-то международные юношеские соревнования по фигурному катанию.

Как сейчас вижу низкий оранжевый абажур над столом, клетчатую скатерть, накрытый ужин, темень в углах и яркий экран напротив бабушки. Все тихо и спокойно. Я думал о своем и комментатора не слушал, пока бабушка не спросила с возмущением:

— Ты слышишь, что он говорит?

— Нет, а что?

— Разве есть такая страна — Иллирия?

— Понятия не имею. Вряд ли. Разве что у Шекспира.

— Он говорит, что в этой Иллирии устроен детский дом или школа для украденных детей.

— Каких детей?

— Украденных. Смотри, они сейчас будут выступать.

Я посмотрел и впрямь увидел на экране угловатую электронную надпись: «Санни Клемент, Андре Илер. Иллирия» — и выезжающих подростков.

Два встрепанных весенних воробья. Девочка как былинка и парнишка ей под стать. Одного роста, одинаково одеты: в брюках и свободных рубашках. Только у Санни светлая головка и коса, уложенная на затылке, а у Андре темные волосы почти до плеч и темные глаза.

— Это неправильно, — сказала бабушка. — Нельзя такому маленькому кататься в паре. Он надорвется!

Какое там! Их будто ветром понесло с первым движением. Хрупкая угловатость превратилась в невесомость, скольжение — в полет без видимых усилий.

По стилю это был, пожалуй, контрданс. Шальная скорость не мешала им держаться церемонно, встречаться кончиками пальцев.

— Как на пуантах, — заключила бабушка.

Потом ладони вдруг смыкались в крепкий замок, и следовал страшный, неисполнимый трюк, который только чудом не кончался переломанными шеями.

Все замолчали, даже комментатор. Ждали, когда все это оборвется катастрофой. Один цветочный, праздничный Чайковский твердил, что детям, как и феям, дано летать.

Мне кажется, я знал, что они не сорвутся. И даже догадался, что им вроде бы не до того — не до катания, не до стадиона. И, может быть, отметил для себя оттенок профессионального автоматизма в этих трюках. Они не думали о технике, не рисковали, не боялись — они это умели.

Музыка кончилась, пальцы встретились, ладони крепко сжались. Поклоны, реверансы, никакой одышки. Публика перевела дух и благодарно грянула овацию. Судьи довольно долго совещались и отказались выставлять оценки. Программу признали не соответствующей правилам.

Теперь я был уже вполне готов послушать комментатора, но тот мало что знал и здорово растерялся. Из его лепета я понял, что выступать должна была другая пара, но кто-то там получил травму, а эти — запасные, не успевшие как следует отрепетировать программу.

— Оно и видно: слишком хорошо катаются, — съехидничала бабушка и попала в точку. Никто толком не обратил внимания на их разминку, не знал, чего тут можно ждать.

Пока судьи решали, как им быть, ребят показывали крупным планом. Тренера рядом не оказалось, цветов им тоже не принесли.

Память устроена коварно. Теперь я уже не могу ясно представить их пятнадцатилетними. Осталось лишь воспоминание о впечатлении. Мне кажется, что и тогда в Андре в первую очередь бросалась в глаза его свободная учтивость. Она, наверно, должна была бы скрыть дерзость и озорство — но не скрывала. Узкое, широколобое лицо, насмешливые быстрые глаза, пленительная улыбка, от которой бабушка растаяла и стала объяснять, что обаяние — дороже красоты.

Девочка больше всего впечатляла отсутствием вульгарности. Она не пыталась казаться взрослой, смотрела прямо и светло и вся сияла едва сдерживаемым ликованием. Чистое, тонкое, сероглазое лицо, правильный профиль, длинные ресницы.

— Ах, какая девочка, — сказала бабушка, — ее надо нарисовать, и лучше акварелью.

Я не стал спорить, но подумал, что у девочки совсем неакварельное выражение лица. Если назвать его одним словом, я бы сказал, что это смелость. Прямая и отчаянная, как у д’Артаньяна. Она отлично дополняла насмешливую дерзость темноглазого мальчишки. Даже непонятно, кто у них лидер. Ну и парочка, подумал я тогда, каково взрослым с ними ладить?

Мы видели короткую программу. На другой день бабушка все ждала, что судьи передумают, дадут ребятам хоть какое-нибудь место, и они выступят еще раз, в длинной произвольной. Я понимал, что судьи не передумают, но все равно пришел домой пораньше и честно отсидел у телевизора всю длинную программу, глядя то в книгу, то на экран в надежде на нечаянное чудо. Весь вечер рослые крепкие ребята крутили и кидали пигалиц, и на них так явственно давило земное притяжение, что было тяжело смотреть.

— Ну и хорошо, что они не катались, — вздохнула бабушка, — а то вдруг бы разбились насмерть.

Я опять не стал спорить, хотя про себя подумал, что без публики они наверняка и не такое вытворяют, причем, похоже, каждый день. Иначе не были бы в такой отличной форме.

Меня сильно задело это странное катание. Я даже купил спортивные газеты в надежде, что там будут комментарии или — что оказалось бы еще приятней — фотография ребят. Но газета поместила снимок победителей на пьедестале и о ребятах — ни гу-гу. Исчезли, будто их и не было.

А между прочим, если бы я не сидел сиднем у телевизора, мы могли бы встретиться с ними где-нибудь на улице, под легким декабрьским снежком. И это самое, на мой взгляд, невероятное в истории о фигурном катании.

Бет, лично вывозившая ребят на этот раут, подарила им свободный вечер в Москве. Сначала они оказались на пруду у Новодевичьего монастыря. Там стоял детский гвалт и шло разнообразное катание: на санках, лыжах, кубарем и так далее.

У наших ребят не было лыж и санок, коньки они тоже с собой не захватили. Они съезжали по раскатанной ледянке от стен монастыря на пруд (так сказать, показательные выступления), потом катали восхищенных малышей, учили их не падать. Смеялись, с кем-то перебросились снежками, потом чуть не ввязались в драку, когда шпана постарше с криками налетела на их ледянку.

— Они хотели показать, что тоже могут этак — с разбегу на ногах, но у них плохо получалось, — сказал Андре, припоминая тот вечер. — Одному верзиле удалось не шлепнуться, и он вздумал пристать к Саньке, раз уж такой герой. Полез со мной драться.

Я посочувствовал верзиле:

— Ох, зря! С тобой неинтересно драться.

— Ну, это как сказать. Лучше со мной, чем с Санькой. У меня рука легче.

— А ты с ней дрался?

— Правильней спросить, дралась ли она со мной. Хотя, сколько себя помню, — нет, не было такого. А раньше — кто нас знает. Вряд ли… Мы всегда хорошо ладили. Но это же и так ясно, что с Санькой лучше не связываться. А с той шпаной я тоже не стал драться: столкнул всех вниз, и мы удрали. Бет нас предупредила, чтобы мы не смели ни во что ввязываться.

Впрыгнув в отъезжавший троллейбус, они оторвались от погони и скоро оказались в центре. Потом бродили там бульварами и переулками. Если бы я вышел прогуляться за хлебом в Филипповскую булочную (бабушка любила хлеб оттуда, хотя какая разница?), я мог бы застать их греющимися в кафетерии. Решись я подойти (подростки ведь, чего стесняться?), они бы со мной поболтали, делясь своею радостью.

— Я бы чокнулся с тобой чашечкой кофе, — сказал Андре. — Зря ты не подошел.

— Но ведь меня там не было. Я же не знал, где вас искать. И, главное, зачем.

— Зачем? — он удивился и пожал плечами. — Достаточно того, что ты хотел нас видеть. Лучше не знать, зачем и почему. Если бы мне кто сказал, что мы окажемся в Москве в качестве фигуристов…

— А кстати, как вам это удалось? Давно хотел спросить, но забывал.

Он объяснил, что «международная общественность» — то есть комиссия, которая пыталась контролировать жизнь школы, — потребовала вдруг «спортивных достижений».

— Спорить с общественностью — себе дороже, — сказал Андре. — Мы тогда не задумывались, почему Бет терпит все эти комиссии, если можно их выдворить и перекрыть границы. Но Бет не стала с нами это обсуждать. Нашли мы мирный спорт, чем-то похожий на «карнизную охоту». Он тем еще хорош, что не замеришь абсолютный результат, — это чтобы не высовываться со своими «достижениями», а то затаскали бы по соревнованиям. Сделали мы программу с учетом мировых стандартов. Тиму и Лиззи поручили откатать.

— Тиму — за то, что старший?

— Да. Он выглядел солиднее, чем я. И потом Тим — спокойный человек. Он не гнушался осторожного катания. А Лиззи — душечка, она вообще трусиха, ей чем спокойнее, тем лучше, как известно. Они долго работали, чтобы выглядеть, как все. Жаль, ты не видел, как они катались. Этак отчетливо, неторопливо, невысоко и ну ни капельки не страшно. И знаешь, очень обаятельно. К ним бы, наверно, не придрались. Лиззи и платьице это согласилась надеть, не то что Санька. Ну, и мы всей компанией катались вместе с ними, но уж, конечно, без оглядки на стандарт. Кто кого перепрыгает. Всем хоть бы что, а Лиззи шлепнулась на своей черепашьей скорости и вывихнула ногу. Дня за четыре до отъезда.

— Все-таки мне казалось, — сказал я, — что Бет должна была бы привезти в Москву кого угодно, но не вас. Она всегда боялась…

Он кивнул:

— Всегда боялась и тогда боялась. Но, понимаешь, у нее существовала идея, что каждый должен побывать на своей родине. Я, к примеру, по Лувру мог ходить с закрытыми глазами. Глупо, да? Чего там делать с закрытыми глазами? Но я вообще-то много где бывал. А Бет хотела показать Саньке Москву так, чтобы «общественность» не догадалась, что эта девочка скорей всего родом оттуда. С Москвою связываться…

— Да, понятно.

— Еще бы тебе непонятно! Так что Бет все равно бы нас привезла. Нас вписали в какие-то заявки — то ли как наблюдателей, то ли как запасных игроков. Для Бет Земля ведь значит больше, чем для нас.

— Да, знаю, — кивнул я. — А тренер у вас был?

— А как же? Все та же Бет, конечно. Она нам всю дорогу говорила, чтобы мы при посторонних не скакали, как мартышки.

— А вы не слушались?

— Мы слушались. На тренировках нас никто и не заметил. Мы просто все забыли перед выходом на лед.

Он улыбнулся про себя, долго молчал, потом все-таки стал рассказывать:

— Сейчас странно подумать, из-за какой, в общем-то, ерунды все тогда началось. С комиссией всегда имела дело Бет. Иногда Кэт, но очень редко. А мы выросли непугаными и нахальными детьми. И перед самым выступлением вдруг впервые в жизни столкнулись с тетенькой. Мы с Санькой уже оделись и пришли к Бет за благословением (Бет выделили там какую-то конурку: все-таки важная персона). Заходим — там сидит она, тетенька то есть. Сама как шарик, волоса завитые торчат, как проволока, и лица под краской не видно. Лет под пятьдесят, наверно. Едва тетенька нас увидела, давай тут же играть комедию. Сначала придралась, что Санька в брюках, как будто это криминал какой-то. «Ах, это не по правилам! И неужели вы не видите, что это некрасиво? И почему вы к нам не обратились за помощью, мы бы нашли художников и модельеров!» На это мы благоразумно промолчали. Все равно она бы уже не успела Саньку переодеть, так что опасности особой не было. С костюмами кое-как обошлось, но тетеньке, наверно, очень захотелось неприятностей. Она уставилась на Саньку, этак прищурилась и спрашивает грозно: «Вы что, вот так и выпустите девушку на лед почти без макияжа? Она же пропадет в свете прожекторов! Личико у нее невзрачное, неяркое, ее нужно подкрасить!» Бет стала осторожно говорить, что у нас это не принято и лучше перед самым выступлением оставить все как есть. Но тетенька здорово вошла в стиль комедии и заявила, что всем нашим барышням необходимо прививать внешнюю культуру, хороший вкус, умение одеваться, краситься, нравиться и прочее в таком же роде. Ты представляешь себе, да? Сидит это чудище рядом с Бет и говорит о красоте и о культуре. И, главное, не унимается. Пристала к Саньке: садись, мол, деточка, не бойся, вот я тебя сейчас покрашу, а потом мы спросим молодого человека, как ему больше нравится.

Андре хмыкнул.

— Вот это было уже слишком. Не мог же я терпеть, чтобы мою даму при мне оскорбляли и унижали! Я отодвинул Саньку в сторону и сказал тетеньке учтиво, но с достоинством, мол, хватит, мы уже наслушались всякого вздора. И здесь художник, в том числе, по костюмам, — это я. Что вкуса у меня вполне достаточно, а грубый макияж — признак бескультурья, между прочим. И главное, что Санни ни в какой краске не нуждается, как прирожденный гений красоты. Тут Санька, хлопнув дверью, выбежала в коридор, а Бет и тетенька уставились на меня. Это стоило видеть. Тетенька ищет слов, чтобы меня испепелить, а Бет кусает губы, чтобы не рассмеяться. Но Бет нашлась быстрее. Нахмурилась, пристукнула рукою по столу и как прикрикнет на меня: «Убирайся вон! Где Санни? Вам пора на лед!» — и машет мне на дверь. Я вышел в коридор и увидел Саньку у стены. Лицо ладонями закрыла, и сквозь пальцы текут слезы. Это было настолько невозможно… Если бы стена заплакала, и то показалось бы мне нормальней. Поэтому, наверно, я все сразу осознал и про нее, и про себя. Именно так, как оно есть на самом деле. И решил объясняться, не откладывая. Плачет человек — чего тут ждать? Я же француз, мне выяснять отношения не так уж трудно… Хоть и страшно.

— И она тебе поверила?

— Да некогда там было не поверить! Все складывалось быстро и бесповоротно. Она пыталась говорить, что я над нею издеваюсь и что она нисколько не красивая, все это знают… Я просто отвел ей руки от лица и прямо в глаза сказал свое: «Je t’ aime», — и получил в ответ: «Неправда! Это я тебя люблю». А я сказал: «Вырастем и поженимся. Если, конечно, доживем. Иди умойся и пошли кататься, пока не опоздали».

Но мы, конечно, ничего не соображали, когда нас вызвали на лед. По счастью, тетенька не видела, как мы катались. Дело в том, что вначале мы были под щитом…

— Да, помню ваши ремни.

— Ну вот. И пару раз превысили реальные возможности. А потом я снял щит, и мы работали без страховки, потому что Санька никогда свой не включает, если не напомнить. Я хотел, чтобы все оказалось честно.

— Правильно. И чтобы поскорее свернуть себе шеи. На самом деле я не заметил разницы.

— Бет тоже не заметила. А то не знаю, что бы сделала. Она не разрешала нам снимать защиту ни днем, ни ночью. А тетенька сначала встретила в коридоре какого-то нужного человека и опоздала на первую минуту. На второй минуте Бет ее как-то попридержала, оценив ситуацию. Бет говорит, если бы тетенька это увидела, нас бы не выпустили из Москвы. Отправили бы в детский дом ради нашей безопасности.

— Да вряд ли. Мне кажется, у нас в детских домах пятнадцатилетних уже не держат.

— Ну, не знаю. Наверное, Бет просто припугнула нас. Или эта тетенька действительно собиралась что-нибудь придумать, лишь бы досадить Бет. Не это, так другое.

— Но ведь она могла посмотреть запись.

— Могла, но не посмотрела. По-моему, ей было просто лень. Она втайне порадовалась нашему провалу, ну и все. Или Бет уничтожила эту запись. Жаль, если так. Все-таки интересно когда-нибудь взглянуть… Зато спортивных достижений от нас больше не ждали. На некоторое время унялись, а потом потребовали научных, но это ты уже сам знаешь.

Андре помолчал и продолжал:

— На другой день была еще разборка. Это тоже комедия, каких я в те времена не видывал. Никто ни разу не спросил, как нам удаются наши трюки. Все твердили только о правилах, которые мы нарушали. Как будто мы законов физики не нарушали! Санька потом негодовала, все спрашивала: «Разве это спорт?» Зато Бет выглядела довольной.

— Вам сильно от нее досталось?

— Нет. Можно сказать, совсем не досталось. Она лишь спросила: «Что у вас с нервами, ребята? Публики испугались?» И объяснила вкратце, чем мы рисковали. Вот тогда я объявил ей про помолвку, и Бет схватилась за голову.

— Почему? Мне кажется, она от вас ничего другого и не ждала.

— Она боялась за нас — как всегда. Боялась моей безответственности. Или наоборот — что я собрался взять на себя ответственность, которая мне не по силам. И, главное, того, что будет с Санькой в обоих случаях. «Она, скорей всего, не передумает, — сказала Бет, — а ты? Что ты про себя знаешь? Что ты пижон и шалопай? Ты представляешь, сколько раз ты еще влюбишься? Так и будешь раздавать направо-налево руку и сердце? Как можно давать слово, не зная, сумеешь ли его сдержать?» Я сказал, что сдержу. Бет только рукой махнула. Потом сменила гнев на милость, опять рассказала мне доходчиво, что Саньку нужно охранять ежеминутно от всего. А я и раньше, между прочим, это делал, с тех пор, как началась карнизная охота. И отпустила нас гулять по городу.

Он помолчал еще немного и сказал:

— Хороший у вас город. По крайней мере, нам там было хорошо. Тепло, уютно, безопасно. Мы говорили всю дорогу, а о чем — не помню. Наверно, детство вспоминали.

Но этот разговор произошел уже спустя несколько лет, при очень странных обстоятельствах. Отчасти обстоятельства его и спровоцировали, но о них я расскажу не сейчас, а в свое время.

 

Глава 2

САНЬКИНА ЗАДАЧКА

«Второй звонок» прозвучал спустя год с небольшим. В конце зимы университет всегда проводил заочную международную математическую олимпиаду для школьников. Условия такие: все желающие присылают задачи своего изобретения, а мы должны их прорешать и выбрать самые красивые. Это был мой традиционный ежегодный приработок чуть ли не со школьных лет. Конкурсом заправлял сначала отец моего одноклассника (впоследствии однокурсника). К тому времени, о котором идет речь, его сменил сам однокурсник (тогда уже по аспирантуре) Пашка Воронов. Со школьных лет Пашка считал, что нет такой задачи, которую я не мог бы решить. Вполне естественное заблуждение человека, предпочитавшего при случае списать и не мучиться над всякой математикой. Пашка не был глупым, но ум имел с практическим оттенком. В его руках конкурс катился как по маслу. Студенты младших курсов на общественных началах (ради престижа) проверяли основную массу работ, отсеивая всякий вздор. То, что у них не получалось, разбирал я и еще двое таких же «штатных». Каждый раз начиналась морока и большая головная боль, но я не мог пожаловаться — конкурс оплачивал (частично) мои вылазки в горы.

Горы и математику я унаследовал от родителей. Отец был альпинистом-профессионалом и брал меня с собой в достаточно серьезные походы. Иногда и мама шла с нами, и кончилось это плохо. В то лето, когда я, ворча и ноя, вместо гор отправился на военные сборы, они попали под обвал, и я остался с бабушкой, мамой моего отца. Нам пришлось сдать «мою» (родительскую) квартиру, и я сумел продолжать учиться. Ну и, конечно, подрабатывал, когда получалось. Два аспирантских года я был привязан к дому: бабушку стало нельзя надолго оставлять без присмотра. К той весне, о которой пойдет речь, я остался совсем один. Бабушка не пережила тяжелую операцию.

Жизнь превратилась в легкую и пустую. Не то чтобы я не обзавелся друзьями, но я был «старомодный юноша», как выразился кто-то из преподавателей, и не делил их образ жизни. Честно сказать, я оказался не настолько старомодным, чтобы, став студентом, не поиграть во взрослые игры. На третьем курсе, к примеру, я уверился, что женюсь на девушке из параллельной группы. На мой взгляд, это был более чем решенный вопрос, но девушка, как выяснилось, думала иначе и неожиданно, без всяких объяснений, сменила меня на дипломатического отпрыска с журфака. От этого я не запил и не пустился в беспросветный преферанс, как сделал бы почти любой мой однокурсник (как минимум; про максимум я лучше промолчу). Я просто отошел от тех компаний, где нас привыкли видеть вместе, — то есть от всех компаний, кроме альпинистов. Той весной, о которой идет речь, я еще не знал, что делать со своей отчаянной свободой. Ждал лета и работал с утра до ночи. На кафедре в тот год сочли весьма удобным заткнуть мною все дыры в расписании, и я учил студентов чуть ли не по тридцать шесть часов в неделю.

Вторая глава этой истории началась самым банальным образом. Пашка призвал меня в каморку, где лежали присланные задачи, чтобы выдать мне первую порцию головоломок. Пожаловался, что работ прислали уйму. Махнул рукой на груды писем в картонных коробках. Я вежливо, но рассеянно порылся в той, что оказалась перед моим носом, вздрогнул и вытащил конверт с невероятным обратным адресом: «Иллирия. Лэнд. Санни Клемент».

— Ого! — сказал я, не скрывая интереса (а зачем бы я стал его скрывать?). — Не может быть!

— Что там? — спросил Пашка. В его голосе звучало томное отвращение ко всему.

— Да вот письмо от девочки… Помнишь, прошлой зимой катались ребята-фигуристы, которых засудили?

— Нет, не помню. Я не смотрю фигуристов. И что, фигуристка прислала задачу?

— Вот конверт.

— А, чушь какая-нибудь! Спортсменам некогда учиться математике.

— Послушай, Пашка, можно я взгляну?

— Да на здоровье! Забирай. И вот тебе еще в придачу. А девочка симпатичная?

— Вполне. И даже очень. И парень славный.

Пашка вздохнул:

— Тогда зачем ей математика? Не понимаю.

Я краем уха уже слышал, что у Пашки были неприятности на кафедре. Одна из групп, навьюченных на меня в этом семестре, по слухам, «съела» Пашку, который несколько раз сел в лужу перед молодыми и зубастыми коллегами. Я поболтал с ним, чтобы отвлечь от грустных мыслей, хотя меня так и тянуло вскрыть конверт и посмотреть задачу. Но я не вскрыл, унес его домой. И, таким образом, никто, кроме меня, не видел содержимое конверта. Студентам он не достался, Пашка его не вскрывал. Он, кстати, вообще забыл, что дал мне эту работу, и ничего не сказал, когда я не вернул ее с первой пачкой задач. Я разобрал вторую порцию и третью и все крутил в уме головоломку, которую прислала Санни.

Она опять нарушила все правила: в конверте лежал только листок с условием. Решение не прилагалось. Жюри имело право отклонить работу, но я не собирался этого делать. Не хотел, как та судейская бригада, признать, что я слабее этой девчонки и не могу соревноваться с ней на равных.

Хотя я был довольно близок к тому, чтобы признать поражение. Потом я часто думал, что произошло бы дальше. Вариант первый, успокоительный: я сдал бы листок Пашке, тот бы сказал, что, раз нет решения, так нечего и мучиться, и отложил бы лист к прочим забракованным работам, которые потом бы выбросили. Вариант второй, катастрофический: я мог бы подкинуть задачу кому-нибудь из старших гениев, и вот тогда… А впрочем, гений тоже мог бы отступиться. Проще всего было предположить, что у задачи нет решения, и все это ошибка или невежливая шутка. Мне кажется, что, в конце концов, я решил ее только потому, что видел Санни и Андре. То есть имел хотя бы намек на реальность, описанную в этом словно абстрактном построении.

Когда у меня сошлись концы с концами, я целую ночь до утра парил и ликовал и чувствовал себя хозяином Вселенной. Задачка оказалась вовсе не абстрактной. Она — как бы сказать? — показывала, что мир устроен (или может быть устроен) не совсем так, как мы привыкли думать; что в нем можно хозяйничать с пространством, временем, энергией куда свободней, чем обычно по силам людям. Целую ночь я обдумывал все последствия открытия, время от времени спрашивая себя, не сдвинулся ли я ненароком с ума в своей пустой старой квартире. Для математика это обычный профессиональный риск. Решение давало в руки не абсолютное всевластье, но все равно огромную свободу и чудесные возможности. Вот я и думал, что будет, если оно попадет в руки к недобрым людям. К утру я, по-видимому, вполне освоился с ролью властелина мира. По крайней мере, осознал, что власть — это ответственность. После бессонной ночи все казалось не совсем реальным. Мне пришло в голову, что надо бы выспаться, потом еще подумать, а потом уже действовать, но я не мог остановиться.

Взял листок, присланный Санни, собрал все свои черновики, где был хоть намек на эту задачу, и сжег их в ванной комнате в алюминиевом тазу, в котором мы раньше варили варенье.

Нашел в своем школьном архиве (там имелось кое-что интересное) одну задачку, которую сам сочинял когда-то для этого конкурса. Она мне очень нравилась, я долго с ней возился, но потом нашел в условии ошибку, перечеркнувшую все красоты. Я попытался вспомнить, показывал ли Пашке этот опус. Выходило, что нет, не показывал. Во-первых, я держал его в тайне и хотел всех поразить, а во-вторых, с Пашкой неинтересно обсуждать такие вещи.

Дальше я действовал, как записной шпион. Созвонился с приятелем-альпинистом, сотрудником маленького частного издательства. Договорился, что он позволит мне распечатать несколько листков на лазерном принтере (якобы для диссертации: я побоялся засветиться в университете). Набрал там текст своей задачи и решение (понятно, что школьная тетрадочка тоже сгорела в алюминиевом тазу) и распечатал в двух экземплярах. В одной из них сделал все положенные пометки и отнес его Пашке с четвертой порцией задач: «Вот посмотри, я у тебя брал… Тут, к сожалению, ошибка…»

Опять произошло чудесное стечение обстоятельств. У Пашки собрался народ, происходило кофепитие. Сам он, возможно, и не взглянул бы на мои труды, но кто-то из ребят перехватил бумажку, порадовал меня первой реакцией: «Ух ты!» — потом поогорчался. Итак, нашлись свидетели, которые могли бы подтвердить, что я вернул задачку Санни, и ничего особенного в ней не оказалось. Через пару дней я зашел в конкурсную каморку, когда в ней было пусто, выудил свой листок из груды отработанных бумаг, унес домой, а дома тоже уничтожил (мера, как оказалось, правильная).

Последнее и самое рискованное, что я сделал, — письмо в волшебную страну Иллирию. Я написал, тщательно подбирая английские обороты, что рассмотрел присланную на конкурс задачу и восхищен талантом юного коллеги, Но, к сожалению, в условие вкралась ошибка, что не дает возможности присудить за задачу призовое место. Поэтому я выражаю твердую надежду, что юный коллега и его наставники впредь будут внимательней и осторожней. Вложил в конверт листок с моей задачей (второй экземпляр), где ошибка была просто подчеркнута красным. Надписал тот невероятный адрес, который видел на конверте. Единственное, что я, может быть, сделал совсем неправильно, — дал обратный адрес конкурса, а не свой домашний. Конкурс не объяснялся с неудачниками, отвечал только победителям (а их всегда много), иначе разорился бы на переписке. Но сам листок с письмом я мужественно подписал полным именем — Иван Николаевич Константинов. Бросил конверт в почтовый ящик и стал с замиранием сердца ждать, во что же это выльется.

Разные варианты так и проносились в голове, особенно по утрам, когда я сокрушал тонкий весенний лед на лужах, спеша в университет. Не стану пересказывать. Все это уже описывали и показывали в каких-нибудь боевиках. Всерьез обдумывались две возможности: или же я сошел с ума, или за всей этой историей должен стоять какой-то взрослый человек, и с ним мне многое хотелось обсудить. Будь я на его месте, я бы разыскал Ивана Константинова и выяснил, чего от него ждать.

Кое-что я и сам предпринял. Потратив уйму времени и сил в библиотеке, я попытался выяснить, кто и где мог работать в этом направлении математики. Судя по публикациям, однако, такого направления и близко не оказалось («Если, конечно, оно не засекречено», — подумал я уныло).

Кроме того, я стал наводить справки об Иллирии. Задачка оказалась непростой — по-своему не хуже, чем задачка Санни. Я пришел к выводу, что эта страна все же существует (как ни странно) где-то в блаженном Средиземноморье. Это единственная информация, которую я счел достоверной. И то в глубине души продолжал в ней сомневаться. Нигде мне не попались широта и долгота, название столицы, население и государственный язык. Впрочем, форма правления указывалась — монархия, но тоже необычная. Трон делят две сестры (близнецы?). Ни на одной карте этого государства не было. Я принял для себя гипотезу, что это крохотное княжество живет туризмом и никого не раздражает. Кое-что удалось узнать про «Лэнд» — «школу украденных детей», как назвала это когда-то моя бабушка. Такая школа (интернат, пансион, детский дом) значилась кое в каких официальных рубриках. С одной стороны, это было королевское благотворительное заведение, с другой — международная программа под присмотром нескольких организаций. «Украденных детей» насчитывалось немного — чуть больше двадцати.

Ответ пришел в середине мая. На сей раз Пашка — или кто-нибудь до Пашки — его уже вскрыл и прочитал, хотя на конверте значились мои фамилия и инициалы: «Константинову И. Н.».

— Послушай, ты, «достопочтенный ученый и педагог», — сказал мне Пашка, — тебе, кажется, крупно повезло. Тебя благодарят и приглашают провести каникулы у моря.

— У какого моря? — спросил я тупо..

— Ты что, не знаешь, у какого моря находится страна Иллирия?

— Понятия не имею.

— И я не знаю, — сказал Пашка, — но, судя по всему, у Средиземного. А, нет, смотри-ка — Адриатика. Но это все равно.

В конверте лежал билет на самолет до Рима (могу зарегистрировать в любой удобный день в течение трех месяцев) и хитрая банковская карточка, которую не имело смысла красть, и описание дальнейшего маршрута: автобусом до городка на побережье Адриатики, а там меня каждый нечетный день будет ждать катер. Достаточно оформить итальянскую визу, Иллирия и так меня приветит. Формальности на месте.

Пашка подозрительно спросил:

— А как они узнали, что ты проверял их работу?

— Я им написал.

— Зачем? Она же не прошла?

Я не придумал ничего умного, чтобы соврать, и заявил:

— Девочка понравилась. Решил познакомиться.

— А-а, — сказал Пашка неуверенно (уж очень это не походило на меня), — поезжай, может, ты тоже ей понравишься.

В какую-то минуту я обрадовался этому письму, как исполнению всех желаний. Потом испугался — в первый раз, но основательно. И крепко пожалел, что влез в эту историю. «Адриатические волны, о Брента!..» — это хорошо. Но в то же время удивительно удобно, чтобы сгинуть без следа. А впрочем, отступать я все равно не собирался и кое-как придавил свой страх. Кредитная же карточка отравляла мне настроение до самого отъезда. Терпеть не могу, когда за меня кто-то платит. То есть такого никогда и не бывало, и я бы предпочел, чтобы не было и впредь. Хотя тот, кто хотел меня увидеть, оказался прав. Сам я не смог бы оплатить такое путешествие. Даже экипировка в летнюю поездку за границу стала проблемой.

Почти весь июнь ушел на то, чтобы принять сессию. Кто не преподавал, тот не знает, до какой невменяемости можно устать от экзаменов. Я хотел малодушно отложить поездку, сходить сначала в горы, чтобы прийти в себя, но не вышло. У всех друзей жизнь складывалась так, что вырваться в горы раньше августа они не могли. Конечно, все складывалось к лучшему. Я просто трусил, и в горах мне не было бы покоя. К тому же на меня давила недоделанная диссертация. Срок поджимал, руководитель нервничал, но в течение учебного года я мог работать лишь урывками, и то нечасто. Времени на сомнения у меня не было. Я нехотя собрался, взял с собой работу (вдруг удастся что-то сделать) и 25-го июня отправился неведомо куда. Писать в Иллирию еще раз и сообщать о сроках своего визита я не рискнул.

 

Глава 3

ВСТРЕЧА

Катер, который меня ждал, назывался «Дельфин». Я ехал бестолково, если не сказать бездарно, сутки не спал и оказался в порту рано утром с головной болью и предчувствием новых мытарств. «Дельфин» должен был ждать меня с десяти до часу (позже не ходили автобусы), но в 6.45 он уже качался у причала, и я сразу его заметил. На флаге у него красовался жизнерадостный дельфин — синий на белом и золотом.

Парень-итальянец на палубе мгновенно нашел со мной общий язык. Едва завидев мою соломенную шевелюру, он замахал обеими руками: сюда, сюда, нечего, мол, зевать по сторонам! Я перекинулся с ним краткими необходимыми словами, щурясь от низкого, но ослепительного солнца. Мои документы его не интересовали. Лучезарно улыбаясь, он спросил по-английски, что я думаю насчет завтрака (английский в исполнении иностранцев всегда понятнее, чем у англичан). Я сказал: «Спать». Он кивнул и повел меня в каюту, по дороге показывая, где что находится в его хозяйстве. Еще б не показать — такая чистота и блеск! Я чувствовал, что оказался для него таким же легким человеком, как и он для меня. И мне стало спокойно, будто я не лез в авантюру, а в самом деле ехал на курорт. Парня звали Тонио, и он был шкипером «Дельфина».

В каюте с открытым иллюминатором легко дышалось. По потолку и стенам гуляли отблески волн. Я умылся, растянулся на хрустящей простыне, уткнулся в мягкую подушку и доверчиво заснул.

Проснулся уже в открытом море и как раз к обеду, с чем меня и поздравили, едва я вышел из каюты. Кроме Тонио и меня, обедали два матроса, еще один нес вахту. Едва ли кто-нибудь из них был старше меня. Один из матросов оказался итальянцем, как Тонио, а другой, как я, славянином, но я не понимал ни того, ни другого, что не мешало общему веселью. А вскоре показалась и земля. На дальнем плане — горы в легкой дымке, на ближнем — старинный город в зелени и пригороды под красной черепицей. Я был уверен (то есть почти уверен), что мы пересекли Адриатику с запада на восток и находимся где-то между Албанией и остатками несчастной Югославии. Маршрут показался мне странным, но я не стал об этом думать. Места там неспокойные, хозяевам виднее.

Мы пришли в порт около трех пополудни. Тонио помахал руками, поговорил с какими-то людьми на пристани, и вскоре на «Дельфин» поднялся весьма почтенный с виду человек с пышными седыми усами и молодыми темными глазами. Он назывался «господин советник», выглядел намного старомодней и воспитанней меня и говорил так церемонно, что я едва находил ответы. Особенно забавным казалось, что он пытался говорить со мной по-русски. Текст получился очень вычурный и не всегда понятный. Главную мысль он все же до меня донес: дама, которая хотела лично меня встретить, приедет только в шесть, а может быть, чуть позже («как неудобно, право, но никто не знал, в какой именно день вы прибудете»). И сам он тоже, к сожалению, не сможет составить мне компанию. Багаж пока что следует отнести в домик для гостей, и там же можно отдохнуть с дороги (а если я захочу поселиться в другом месте, это потом будет легко устроить). Ну и так далее. В конце речи он сообщил, что прямо сейчас сам отвезет нас с багажом в гостевой домик, а затем меня покинет. Потом он повернулся к Тонио и перешел на итальянский. Их разговор был короче, но драматичней. Насколько я понял, каждый из них считал себя ответственным за доставку моей персоны. Тонио выслушал советника и заявил, что сам поедет со мной в гостевой домик. Так ему будет спокойней (он сообщил мне это по-английски после их перепалки). Советник пожал плечами, сел в черную машину с открытым верхом и терпеливо ждал, пока я загружу свой рюкзак, а Тонио оставит команде шкиперское наставление.

Мы собирались дольше, чем ехали. Гостевой домик находился в тихом переулке в паре шагов от порта и ничем не отличался от других домов: так же прятался в саду, так же был сложен из песчаника, крыт красной черепицей и окружен галереей, сплошь оплетенной виноградом. Фасад смотрел на тихий переулок, за домом сад спускался к морю. В саду цвели розы. Сказка!

Тонио взял у советника ключи, тот распрощался с нами и уехал (он и вправду торопился). Тонио рысью пробежался со мной по домику и тоже стал прощаться:

— Сейчас я должен быть в порту. Советник говорил, что тебя хочет видеть Бет?

— Он говорил о какой-то даме. И что, я должен сидеть здесь и ждать ее?

— Зачем? Делай, что хочешь, Бет сама тебя найдет, если ей нужно. Можешь пока посмотреть город или искупаться.

— А где у вас купаются?

— Везде. Где хочешь, — он махнул рукой в сторону моря. — Да, не забудь ключи. Еще увидимся. Пока.

Тонио убежал. Я еще раз обошел домик: гостиная, кабинет, спальня, кухня и прочее. Компьютер без выхода в сеть, зато с приставками. Множество дисков. В гостиной стоял телефон, но не было ни телевизора, ни радио. Интерьер показался мне простым, нисколько не роскошным, но в нем не чувствовалось гостиничной неприкаянности. Скорей, заметна борьба стилей. Остатки старинной простоты сопротивлялись попытке наскоро создать современный интерьер. Что до меня, то мне равно понравились и шерстяные коврики теплых тонов, и обширный новенький диван светлой кожи, стоявший поперек гостиной (я вообще люблю диваны). Да и все остальное, от стеклянных ваз с цветами до пушистого полотенца в ванной, казалось вполне живым и дружелюбным. Но все равно сидеть в домике и ждать я был не в состоянии. Наскоро приведя себя в приличный вид, я запер дверь и ушел осматриваться в незнакомом мире.

Город довольно круто поднимался вверх от порта лучами старинных бульваров. Веселый южный город, невысокий и нарядный, со множеством балконов и карнизов, вьющихся роз, цветов и птиц, накрытый, словно крышей, кронами старых платанов (то есть я подумал, что платанов, и случайно угадал) и каштанов. Башенки, шпили, флюгера, морской солено-свежий ветер, хлопанье крыльев в небе и стеклянные шары в траве газонов. На горе, в верхней части города, мелькали и звенели трамваи, зато машины попадались редко, и вообще было не по-городскому тихо. Я сразу понял, что у меня нет шансов заблудиться: мой дом в двух шагах от порта, а порт виден отовсюду. И я пошел блуждать направо и налево по улочкам и площадям, разглядывая лица, надписи (славянскую латиницу), витрины. Было светло, но без мучительной жары, которой я успел хлебнуть в Италии, довольно людно — но без толп. Фонтаны, голуби, дома, которым, очевидно, лет по двести — или больше? Дети, мороженое, газировка, кафе и погребки, зонтики и полосатые маркизы. Где же туристы? — думал я. — И что здесь принято осматривать? Город не выглядел ни ветхим, ни чересчур отреставрированным. Он был просто живым, и все люди в нем находились дома. Один я в гостях. Моя чужестранность бросалась в глаза. Я стал чуть ли не единственной белой вороной среди темноглазых и темноволосых людей (что для Балкан совсем неудивительно — подумал я рассеянно). Мне улыбались и кивали, как знакомому.

С раннего утра, с той минуты, как я влез на борт «Дельфина», меня не оставляло ощущение удачи: не то веселой защищенности, не то шальной свободы. Бродя по городу, я думал про себя с этаким отстраненным удивлением: «Ты никак пьян, приятель», — но и только. Трезвее я не становился, скорей, наоборот. Меня тянуло сделать что-нибудь лихое, что мне вообще-то несвойственно.

На одной из площадей я обнаружил университет (уж эту надпись я сумел перевести), отчего развеселился еще больше. Он занимал не одно здание и уходил куда-то в глубь кварталов. Какие-то совсем зеленые ребята — похоже, абитуриенты — вошли гурьбой в стеклянный современный кубик, который оказался библиотекой. И я пошел за ними. Никто не спросил у меня ни пропуска, ни читательского билета. Когда я нахально подошел к столику дежурной и спросил даму средних лет на своем приблизительном английском, где бы здесь почитать про математику, дежурная без лишних слов отвела меня в зал и поставила перед рядами стеллажей. И что же дальше? — подумал я. — Ведь языка-то я не знаю. Хотя для математики язык обычно не помеха.

— Вам нужно что-нибудь определенное? — спросила дежурная, глядя на мою растерянную физиономию.

— Да, но… я не сумею объяснить… Я поищу, если не возражаете…

— Конечно, поищите. А я попытаюсь найти специалиста, который вам поможет.

Эту последнюю угрозу я пропустил мимо ушей. Дежурная ушла, а я побрел вдоль стеллажей, наткнулся на местные (судя по всему) «Ученые записки». Как и положено, в конце каждого номера имелось английское «Summary». Я сгреб номера за последние два года, нашел свободный столик (народу, несмотря на лето, было много) и стал листать эти «Записки», пытаясь отыскать следы таинственной задачи. Их и там не оказалось. Ничего близкого или похожего, но зато было столько интересного и неожиданного, что я тут же забыл про все на свете.

Время как будто дрогнуло и свило вокруг меня кокон тишины и абсолютного покоя. Мир исчез, я глотал страницы и идеи, как куски сладкого торта (так я это почему-то себе представил), и вздрогнул, вдруг услышав над собой негромкий женский голос:

— Somebody needs my consultation? Really?

Я резко поднял голову, а та, что спрашивала, чуть наклонилась над столом. Мы вдруг уставились друг другу прямо в глаза. Или, точней сказать, какое-то немереное время я видел прямо над собой одни глаза, причем гораздо ближе, чем могло быть на самом деле. Только испуганные карие глаза — и больше ничего. Я не мог даже встать или сказать хоть что-нибудь — наверно, я и сам перепугался. При этом я каким-то вторым зрением видел, что бояться мне нечего. Глаза принадлежали девушке в белом платье — молоденькой, невысокой, тоненькой и потрясенной чем-то почти до обморока.

Все было так, как если бы кто-то из нас схватил другого за руки и силой удерживал на месте, и это продолжалось вечность.

Наконец то ли я очнулся и медленно встал, то ли она сумела как-то вырваться из моего взгляда, закрыла глаза ладонью, потом опустила руку, зажмурилась… Выпрямившись, даже отшатнувшись от стола, она сказала тихо и по-русски (чисто, без всякого акцента):

— Так это вы? Вы ищете задачу? Ее там нет. Да вы садитесь, Иван Николаевич!

Стоя, я оказался слишком длинным и вообще нелепым рядом с этой девчушкой. Она махнула мне рукой, как учитель, сажающий класс на место, и сама присела по другую сторону стола.

До меня стало доходить, что уж мой-то шок мог быть вполне законным. Я имел право потерять дар речи при виде такой солнечной, волшебной красоты. А мог бы просто не поверить, что она реальна, эта маленькая фея с теплыми карими глазами и двумя толстыми золотисто-русыми косами до пояса.

— Здравствуйте, — сказал я хриплым шепотом. — Наверно, это вы хотели меня встретить?

— Да. Меня зовут Элизабет. Или Бет. Давайте выйдем на улицу. Мы здесь мешаем.

 

Глава 4

ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР

Солнце тем временем опустилось ниже и заполнило весь город. Пятна, столбы, полотна розово-оранжевого света слепили и сбивали с толку. Я почти не видел, куда мы шли. Кажется, вниз, лицом к закату. Я долго не решался посмотреть на Бет, щурился и молчал, и она молчала. Мы, как сообщники, ни словом не обмолвились о странном начале нашего знакомства. Бет, наконец, заговорила:

— Это я учила Санни. Задачу тоже сформулировала я, а ей ее подбросили, что называется, «на спор». Сейчас уже не очень важно, что там у них вышло, и почему Санни отправила ее на конкурс. Если хотите, я потом вам расскажу. Но, строго говоря, моя вина, что вы встретились с этой… проблемой.

— Не огорчайтесь, ничего страшного не случилось, — уверил я Бет. — Вам из-за этого устроили неприятности?

— Мне? — Бет слегка удивилась (так, чуть-чуть). — Нет. Но мне бы хотелось закрыть эту историю. Вы не расскажете, что вы с ней сделали, с этой задачей?

— Я ее решил, — сказал я отрешенно.

— Даже так? — Бет вздохнула. — А потом?

— Потом я ее сжег. Мне показалось, что если выпустить ее на волю, то очень скоро настанет конец света. Я неправ?

— Еще как прав, — кивнула Бет.

— Никто, кроме меня, этот листок не видел, и никто не знал, что я мучился над задачкой из Иллирии.

— А вы долго мучились?

— Да. С месяц или чуть побольше.

Бет покачала головой, но ничего не сказала.

— Когда я все-таки ее решил, то понял, что это нужно с кем-то обсудить. По крайней мере, я хотел быть уверенным, что в моем решении есть смысл. И что я пока еще в своем уме. Я ведь не знал, что может стоять за такой… странной формулой. А главное, кто.

— И все-таки осмелились к нам приехать?

Я кивнул.

— А вам не приходило в голову, что вас позвали в ловушку?

— Приходило. Но выбора не оставалось. Тем более что вы своим письмом косвенно подтвердили — как бы сказать? — возможность чуда.

— Да. В этой истории все чудо. Чудо уже то, что вы ее решили. Там, у себя, не зная, что за этой формулой стоит реальность. И чудо, что она попала прямо к вам, а не к кому-нибудь другому.

— Другой бы тоже мог решить. В конце концов, не я на этом свете самый умный.

Бет удивленно заглянула мне в лицо, как будто я сказал что-то сенсационное, и ответила с сомнением в голосе:

— Не знаю. Но думаю, вы были достаточно умны, чтобы, уезжая, оставить себе страховку.

— То есть?

— Отдать задачу на хранение какому-нибудь надежному человеку и приложить инструкцию: как быть, если вы вдруг пропадете. Кстати, вам нужно позвонить в Москву, сказать, что вы благополучно до нас добрались?

— Нет, не нужно. У меня нет страховки. Я в самом деле сжег все: условие, решение, черновики. Потому что действительно испугался большой катастрофы. А моя голова — как это ни глупо звучит — в общем, мелочь…

— Но о вас кто-нибудь волнуется? Кого-то нужно успокоить?

— Нет. Не нужно. Никто не волнуется.

— Но кто-нибудь хоть знает, где вы?

Мы уже давно стояли на маленькой уютной площади, и Бет почти кричала на меня.

— Бет, почему вы сердитесь?

— Да потому что так нельзя! Родителям вы что сказали?

Она смотрела на меня в упор, и я не мог не отвечать.

— У меня нет родителей. Они погибли в горах.

— Ох! — Бет опять зажмурилась. — Простите меня…

Я тут же пожалел о своей чрезмерной откровенности и ответил более или менее легким тоном:

— Ничего. Все в порядке. Пашка знает, где я. Мой однокурсник, начальник конкурса. Он прочитал ваше письмо, хотя его об этом не просили. Так что и ФСБ, наверно, тоже знает. Или узнает, если что. Вам от этого спокойней?

— А вам?

— Мне — нисколько. Даже наоборот. Как раз от вашей стороны я почему-то неприятностей не жду. Мне сразу показалось, что здесь меня не будут обижать. Я ошибаюсь?

— Нет. Здесь вам действительно никто не враг. Вы верите мне?

— Да, конечно, — я улыбнулся. — Но ведь и вы мне доверяете?

— Да кто ж вам не поверит? — вздохнула Бет.

Я поклонился, и мы рассмеялись.

Бет огляделась, и я тоже. Уже смеркалось, все цвета погасли. Нас окружали старые дома. Я еще различал лепные кружева карнизов и фигурные решетки балконов. Под одним из них смутно угадывалось деревце, едва доросшее до окон второго этажа. Бет пристально взглянула на него, и я заметил, что именно в этом бельэтаже и окна, и двери на балкон закрыты.

— Моей сестры нет в городе, — сказала Бет, кивнув на закрытые окна. — Дом пуст, и я не знаю, что там творится, потому что меня тоже не было в городе. Но ужина там не готовили… Я думала, что отведу вас куда-нибудь поужинать, и мы обсудим планы на каникулы…

— А теперь передумали?

— Нет. Пойдемте?

— Как вам угодно. Только, Бет… у меня нет здешних денег. Я не нашел, где разменять. Это не очень приятный разговор, но мне бы не хотелось быть совсем беспомощным…

— Пойдемте, — сказала Бет. — Это не проблема. Тут не нужно ничего менять.

Мы завернули за угол особнячка, и город вдруг переменился. Все засияло золотистыми веселыми огнями, улицы наполнились людьми. Легкий смех, отдаленная музыка, белые рубашки. Бет привела меня в небольшой сад-кафе, выбрала столик под старым деревом, которое, как зонтик, накрыло нас ветвями, о чем-то попросила официанта (я заранее отказался обсуждать меню; мы уговорились об одном — обойтись без вина). На столике горела свечка в стеклянном сосуде-шаре. В ее лучистом теплом свете Бет показалась мне загадочной, а красота ее поистине волшебной. Глядя в огонь, она проговорила:

— Вы захотите задать множество вопросов, а я, наверно, не смогу на них ответить, пока вы не проживете тут хотя бы неделю. Это возможно?

Я задумался, как бы полегче обсудить материальную сторону каникул. Вид у меня, наверно, стал угрюмым, и Бет по-своему поняла мою мрачность: взглянула исподлобья и почти сердито подсказала:

— Наверно, все же кто-то беспокоится о вас. Хотите позвонить в Москву? Прямо сейчас? Позвоните, успокойте. Скажите, что немного задержитесь. Уж месяц отдыха вам могут дать?

— Месяц? — рассмеялся я.

— А что увидишь за неделю? Месяц, два… Сколько хотите.

Я вздохнул и попытался честно объяснить проблему:

— Обо мне в самом деле никто не беспокоится и никто, скорей всего, не вспомнит про мое существование до конца июля. В августе мы с ребятами собирались пойти в горы — и то если все сложится. До этого я еще должен поработать и закончить диссертацию… То есть все это неважно. Не в этом дело. Пока что не совсем понятно, на каких условиях я тут нахожусь. Я не хотел бы оказаться должником. Может быть, мне стоит подыскать временную работу?

— Еще работу? Кроме диссертации? Неужели вам мало досталось в учебном году?

— А что, заметно?

— Еще как! На вас лица нет от усталости. А вы не можете просто пожить в гостях?

— У кого в гостях?

— У их величеств. У меня. У школы. У всех нас вместе взятых. Вам не приходило в голову, что вы спасли эту страну, и теперь все мы ваши должники?

— Нет. Мне никто ничего не должен.

— Хорошо, — вздохнула Бет, — давайте по-другому. Если вы решили задачу, вы должны понять: здесь все устроено не так, как во внешнем мире. Здесь всегда всего и всем хватает. Если вам нужно у нас пожить — а вам это нужно! — то все, что вам потребуется, здесь есть. Как свет, как воздух… Это можно принять как подарок, но не от людей. И за это нельзя расплатиться деньгами. Вы никому ничего не будете должны, сколько бы тут ни прожили.

— Но вы же пользуетесь какими-то деньгами?

— Когда как. Это, наверно, похоже на игру. Понимаете, денег тоже всегда хватает.

Бет улыбнулась, я расхохотался, потом спросил:

— И здесь не наступает конец света?

— Нет. Здесь такое место… особенное.

— Бет, вы не морочите меня?

— Да нет же! Вот увидите. Так вы останетесь на месяц?

— Останусь, лишь при одном условии: если меня не заставят явиться ко двору.

Бет посмотрела на меня, как будто примеряла пудреный парик, потом кивнула:

— Хорошо. Договорились. И постарайтесь не думать о своих счетах. Они пойдут в казну, туда им и дорога. Тут есть гораздо более интересные вещи. Например, времени у нас тоже всегда хватает. Учиться и учить — одно удовольствие. Все успевают всё, что нужно, а некоторые — втрое больше.

Я посмотрел на нас как бы со стороны: вот я сижу в кафе с совсем молоденькой учительницей. Наверно, Санни и компания — ее первые в жизни ученики. И кто, хотел бы я знать, поручил ей этих почти взрослых головорезов, когда ей и самой-то двадцать лет от силы? Это, по-моему, готовая трагедия: разбитые сердца у всех ребят, а значит, и у всех девчонок — автоматически. А уж ей самой как вредно попадать в этот водоворот юных страстей! Я понял, что уже ревную, причем всерьез. Я вообще все сразу понял, со всем согласился и ничуть не возражал. Сказать точнее, принял с благодарностью и добровольно сдался в плен.

Бет посмотрела на меня с некоторым удивлением:

— Вам неинтересно про учебу? Это, наверно, от усталости. Но вы еще увидите, какое здесь покладистое время.

— Да, времени мне вечно не хватает, — ответил я рассеянно.

— А кстати, вы могли бы там, у себя, поэкспериментировать со всем, чего вам не хватает. Задача ведь вполне прикладная.

— Конечно, — вздохнул я, — но дело в том, что я читал достаточно фантастики, чтобы не рисковать такими фокусами. Сначала меня поймают, как жулика, потом начнут разбираться, а это уж совсем ни к чему. Пока они не знают, что искать, есть шанс, что не найдут. А догадаются — пиши пропало!

Подумав, я неохотно добавил:

— Есть много способов извлечь из меня информацию. Я же не герой боевика…

Бет опять внимательно и удивленно заглянула мне в лицо.

— И вы хотите вернуться туда? Вы ведь и в самом деле абсолютно уязвимы… Ох, что же с вами делать?

— Да что тут сделаешь? Ампулу с ядом в воротник? — попробовал я отшутиться, но Бет вдруг рассердилась:

— Тогда уж лучше перекрыть границы и запереть вас здесь! Я обещала вам свободу?

— Нет! — сказал я весело.

— Вот и отлично, — заявила Бет, но тотчас покачала головой. — Да нет, не слушайте меня! Конечно, вы свободны. Хотите — оставайтесь, не хотите — всегда можно вернуться в большой мир. В конце концов, еще есть время подумать, как вас можно защитить…

Я отмахнулся.

— Не берите в голову. Кому нужно на меня охотиться? Я ведь всего-навсего математик, ничем секретным никогда не занимался. Или они охотятся на вас?

Бет звонко рассмеялась.

— Пусть попробуют! Ну, хорошо, давайте лучше поговорим про ваши каникулы. Ведь вы еще не успели устроиться?

— Тонио доставил меня в гостевой домик. Там я и буду жить?

— Если вам понравится. А захотите, можно перебраться в город.

Бет улыбнулась, что-то вспомнив.

— Вот, кстати, есть для вас работа: Тонио просил отпустить вас в команду «Дельфина». Сказал, что с вами весело. Он хотел зайти к вам завтра утром, если вы не против.

— Пусть заходит. Только, мне кажется, ему со всеми весело. А из меня матрос…

— Такой же, как герой боевика, — сказала Бет не то задумчиво, не то лукаво. — Не хуже других, хоть, может быть, и не лучше. Все-таки это не ваш профиль. Знаете что? Мне кажется, сегодня уже не получится обсудить план каникул. Слишком сумбурный был день. Иван Николаевич…

Я перебил:

— Бет, если вам не трудно, лучше без отчества. А то это похоже на издевательство.

— Да, простите. Я совсем не издеваюсь, честное слово. Ну, неважно. Иван, можно, я тоже зайду завтра? Утро вечера мудренее. Когда вам не рано принимать гостей?

— А какие у вас порядки?

— Порядки южные: встают на рассвете, работают до обеда, в самую жару отдыхают, потом заканчивают дела и радуются жизни. Но к этому нужно привыкнуть.

— Ничего. Я встану на рассвете и буду вас ждать, — сказал я серьезно.

— Сходите сначала на море, — посоветовала Бет. — Я не буду торопиться.

Из кафе нас забрал на своей машине возникший откуда-то господин советник. Сначала он отвез Бет на маленькую площадь, потом меня в гостевой домик. И даже проводил до двери, что оказалось совсем нелишним: у порога я налетел на большой пластмассовый ящик. Советник поймал меня в полете, включил свет над крыльцом, исследовал тару и объяснил, что все совершенно правильно. Раз в доме живут люди, значит, должны быть и продукты. Мы втащили ящик в кухню, потом я проводил советника до машины и, наконец, остался один.

Оглушенный. Совершенно спокойный. Ничего не понимающий, не видящий, не слышащий и не способный ни к каким осмысленным поступкам. Свободный от всего, что меня связывало раньше, зато уже связанный с Бет почти мистическими узами. Даже стоя посреди пустого дома, я продолжал чувствовать на себе ее взгляд. Что бы ее глаза ни выражали во время нашего разговора, я знал, что на самом деле она вглядывалась внутрь меня, в ту глубину, которая существенна, когда речь идет о судьбе, а не о деловых переговорах.

Я лег и почти тут же заснул, пребывая в зачарованной уверенности, что можно ничего не обдумывать и ни о чем не волноваться. Главное уже решено и состоялось. Осталось прожить какую-то череду дней и событий, которые все расставят по местам. Несмотря на привычку видеть все в мрачноватом свете, я ни секунды не сомневался в том, что для меня эта история кончится счастливо.

 

Глава 5

КАНИКУЛЫ У МОРЯ

Я встал до солнца, как и обещал. Ежась от утреннего холода, спустился по террасам сада на берег, в небольшую бухту, наполовину засыпанную камнями, но с чистой полосой песка у самой воды. Море было теплее воздуха. Я долго плавал и недоумевал, как такое может быть: ни ларьков, ни навесов, ни бутылок, ни окурков и, главное, ни души на берегу. Только крупные белые чайки бродили вдоль прибоя и что-то вылавливали в пене. Пока я плавал, взошло солнце, а по тропинке вниз спустился Тонио. Он спросил, как у меня дела.

— Отлично, — сказал я. — Но почему здесь так пусто? Ведь рядом город.

Тонио беспечно махнул рукой:

— А, места много. Каждый найдет то, что ему нужно.

Потом добавил:

— Там, за портом, есть детский пляж с… э-э-э… игрушками.

Тонио рассказал, что у него сегодня выходной, и он решил меня проведать. Мы разобрались в холодильнике и в ящике с продуктами, наладили и съели завтрак, посуду сложили в мойку, а сами, взяв по кружке кофе, устроились снаружи.

Тонио стал рассказывать, какие у меня возможности, то есть какие ресторанчики следует посетить, какие блюда перепробовать и куда вечером пойти потанцевать, в чем он всегда готов составить мне компанию. А я рассеянно подумывал, как бы его помягче разочаровать: что-что, а танцевать я здесь не собирался.

За этим разговором нас и застала Бет. Я ждал ее все утро и первым увидел, как среди зелени мелькнуло что-то белое и золотое. Я перестал болтать ногой и спрыгнул с деревянных перил галереи. Через мгновение Тонио тоже оборвал себя на полуслове и выскочил из-за стола. Вид у него был слегка ошарашенный (а я-то думал, что они приятели или, по крайней мере, хорошие знакомые). Бет посмотрела на него и на меня. Глаза ее смеялись, и мне тоже стало весело. Я вдруг уверился, что все, с чем я вчера заснул — правда, и ощутил себя готовым к новой жизни.

— Sit down, — объявила Бет и снова усадила нас неуловимо профессиональным жестом.

Я пододвинул ей свой пустовавший стул и предложил выпить с нами кофе. Бет кивнула. Тонио посмотрел на меня с комическим ужасом и прошипел:

— Кружка! Возьми мою!

На кухне мы нашли всего две кружки (не там искали). Моя стояла на перилах, свою он протянул с такой патетикой, что я не удержался — устроил для Бет цирк.

— Не надо волноваться. Кружка будет, — заявил я. — Вчера синьорина объяснила мне, что если здесь кому-то что-то нужно, оно само найдется.

При слове «синьорина» Тонио вздохнул и забыл выдохнуть. Бет еще раз взглянула на него и на меня.

— Вот-вот, попробуйте, — кивнула она мне. — У вас получится.

А что тут было пробовать? Я перегнулся через подоконник и вытащил из клапана рюкзака пластмассовую кружку — мое походное имущество. Тонио посмотрел на нее так, будто я кролика из шляпы вытащил. Бет звонко рассмеялась, а когда я ушел на кухню варить кофе, что-то сказала Тонио по-итальянски. Он ответил тихо и серьезно. Их разговор звучал, как музыка, но я ни слова не понял. Когда я вернулся, Бет говорила уже по-английски:

— Иван волшебник. И профессор. Все это правда, Тонио. Но ему очень трудно жить на свете, особенно в чужой стране. Вам (для себя я предпочел переводить их разговор как официальный) поручается устроить так, чтобы он, во-первых, не умер с голоду.

— Но это невозможно! — возмутился Тонио.

— Что невозможно? — в тоне Бет звучало этакое начальственно-предупреждающее изумление.

— Умереть здесь с голоду!

Бет вздохнула и покачала головой:

— Вы его недооцениваете. В общем, теперь это ваша забота. Сделайте все, чтобы Иван жил здесь приятно и без проблем. Это ведь просто.

— Очень просто, — кивнул Тонио. — Немного подучиться языку…

— Я постараюсь, — сказал я смиренно.

— Правда? Хотите знать язык? — обрадовалась Бет. — Я вас научу. Это несложно: он славянский… южно-славянский. А с итальянцами (Бет покосилась на Тонио) можно договориться хоть на пальцах.

Затем они с Тонио поделили мое время вперед недели на три. Мне дали право голоса при утверждении программы, но я им не воспользовался. Мне оставили достаточно свободы и покоя, а в остальном им виднее.

Бет скоро ускользнула с нашего кофепития. Я проводил ее до калитки, чувствуя себя натянутой струной.

— Когда я вас увижу? — спросил я.

— Когда хотите. Завтра. Каждый день.

— Хорошо. Завтра.

— Слушайтесь Тонио и постарайтесь отдохнуть, — сказала Бет с теплым участием. — Я вам все расскажу и объясню, но чуть попозже. Договорились? До свидания!

И вмиг исчезла за углом.

По плану мне вначале следовало наслаждаться растительным существованием. Бет посоветовала:

— Лучше в первую неделю не трогайте свою работу. Только измучитесь или испортите. Потом все само получится. Времени хватит.

На другой день она действительно принесла книги и кассеты, позанималась со мной раза два (мне показалось мало), и вдруг языковой барьер исчез, а мир вокруг стал легким и понятным. С полдюжины окрестных ребятишек помогли мне закрепить разговорные навыки. Мы облазили с ними прибрежные скалы, поднялись вдоль горной реки по колючему южному лесу и пару раз устраивали ночную охоту на крабов. Родители почему-то сочли, что со мной дети будут в безопасности. К счастью, мне не пришлось никого спасать ни в горах, ни на море. Погода была очень тихая: за весь месяц ни разу не штормило по-настоящему.

Я невольно сравнивал эту страну с давно знакомым Крымом, который мне всегда казался раем. Но Крым в сравнении с Иллирией казался теперь сух, бесцветен и бесплоден — прямо-таки суровая страна, и впрямь место изгнания, как жаловался сосланный в те места Овидий. А здесь было много быстрых и прозрачных рек. По берегам росла всякая роскошь: магнолии, платаны, тополя, померанцы, инжир и абрикосы. Оливы с серебряной листвой чуть не звенели под ветром, трава не выгорала, и в ней сами собой росли цветы. Скалы оказывались то голубым кремнем, а то и настоящим мрамором. Довольно скоро я запретил себе собирать камушки: коллекция могла стать неподъемной.

У меня оставалось время, чтобы валяться в саду на походной «пенке» под грушами, яблонями и всем прочим и читать местные детские книжки, ленясь заглядывать в словарь. Или часами плавать и бродить вдоль прибоя. Я отоспался за весь год, сам стал коричневым, а волосы выгорели до белизны прибрежного песка. И я почти не замечал, чтобы все это длилось. Время здесь в самом деле находилось в согласии с человеком и слушалось, как ручное.

Я оценил его верную службу, когда дело дошло до диссертации. Едва я разложил работу и стал в нее вникать, время как бы спружинило, и я единым махом сделал большой трудный фрагмент. Что-то подобное со мной случилось в библиотеке в первый день. Меня так же закутал кокон тишины и собранности. Я успел тогда невероятно много прочитать. В Москве моя работа встала из-за того, что я не мог сидеть над ней, не отрываясь и не считая времени. То, что я сделал здесь в первый же день, дома длилось бы от обеда до рассвета, а то и дольше. А здесь прошло часа два-три, был еще светлый ранний вечер, за мной явился Тонио, чтобы взять меня на посиделки (о них чуть позже).

Успех придал мне сил. Следующим утром я снова сел за диссертацию и сделал еще больше. И как-то очень скоро все закончилось. Я набирал текст на компьютере и редактировал — все между делом, если считать делом мой образ жизни. Историю о диссертации я еще вспомню — но не сейчас. Пока речь идет только о каникулах.

Тонио, как и было велено, научил меня жить без хозяйственных проблем и отучил стесняться безденежья. Тут действительно редко пользовались наличными, да и кредитная карточка никого не интересовала. Время от времени, когда Тонио вспоминал, что я не должен умереть с голоду, он приводил меня к себе домой, и его матушка кормила нас обедом — для профилактики. После этого обеда приходилось три дня приходить в себя. Матушка Тонио оказалась для меня таким же легким человеком, как он сам. У них был домик в пригороде, в двух шагах от порта, и она несколько раз заговаривала о том, не переселиться ли мне к ним, чтобы каждый день кормить хоть кого-то до отвала. Но я ни за что не хотел расстаться с гостевым домиком и свободой. Тонио меня понимал.

Он не сумел заставить меня танцевать, но уговорил побывать там, где танцуют, — чаще не в городе, а где-нибудь в окрестностях. Тонио знали во множестве прибрежных рыбацких поселков, и он являлся как свой человек на вечерние собрания, которые я назвал про себя фольклорными посиделками. Где-нибудь на краю деревни обязательно стояла корчма, а рядом с ней навес для посиделок, настил для танцев и большое оборудованное костровище. Там собиралась не только молодежь и время проводили не только в танцах. По вечерам туда сходилась вся деревня, так как в стране не существовало телевидения, и европейские станции тоже никто не принимал (об этом я узнал в один из первых дней). Это был не запрет, а что-то вроде аномалии. Аппаратура просто не работала — и все.

На посиделках много пели — и хором, и соло. У нас прежде тоже так пели, и я мог бы чувствовать себя в гостях у родичей — если не замечать различий, а они оказались не в нашу пользу. Здешнее собранное многоголосье так же отличалось от визгливых «Хаз-Булатов», как эти дружеские посиделки (с вином, между прочим) от наших пьяных гульбищ. Я с удовольствием слушал песни и смотрел, как другие танцуют. Не знаю, что уж Тонио там обо мне рассказывал, но меня всюду принимали более чем дружелюбно. И пока Тонио отплясывал, я выслушал множество местных историй и легенд. Рассказывали их, как правило, пожилые люди, довольные тем, что нашелся свежий слушатель. И вот что странно: хотя мы с Тонио бродили по приморским селам, легенды главным образом касались гор.

Во время путешествий по этой загадочной стране — морского с Тонио и сухопутных с Бет (о них я еще тоже расскажу) — я обратил внимание на одну горную цепь. Мне показалось, что она каким-то образом находится на равном и не слишком большом расстоянии от всего в этой стране. Некий срединный хребет, кольцо из гор, плавно огибающее центр страны. (Долину? Озеро? Плато?) Мы видели его отовсюду и часто двигались вдоль этого хребта, но ни разу не достигли «обратной стороны». Горы казались невысокими — не выше Крымских — и очень старыми, но я не заметил ни одного ущелья или долины, уходящей в глубь айлы. Впрочем, я не особенно искал. Так вот, рассказывали, что там, «на Круге», в горной стране, живут прекрасные вилы (или вильи). От мира смертных их волшебная земля отделена как бы порогом — невысокой отвесной скалой, на которую человек не может подняться, если его не проведет вила. Живут вилы в пещерах (то есть в пещерных дворцах, не иначе), купаются в источниках вечной юности, и времени для них будто не существует, пока вила не встретит человека, который отберет у нее крылья (в тех вариантах, когда у вил есть крылья), или волшебный пояс, или еще каким-то магическим образом не привяжет ее к себе.

Иногда этот брак становился достаточно долгим, чтобы успели вырасти дети: девочки-вилы и мальчики-люди. Об их судьбе мне приходилось читать в сказках, а здесь опять добавили подробностей. Сыновья вил, как правило, были от природы непревзойденными врачами-травниками, и, кажется, некоторые из них умели переходить горную границу. Или, может быть, их там всегда кто-нибудь ждал. А чаще оба — человек и вила — погибали юными, не оставив на земле следа.

Еще печальней звучали истории о человеческой неверности. Одну такую сказку я помнил еще с детства. Речь шла о королевиче, который променял вилу на дочь турецкого султана. По мере того, как таяла его любовь, таяла и маленькая вила. Она сделалась сначала ростом с девочку, потом стала крохотной феей, затерялась в цветах и исчезла совсем. Королевич, конечно, раскаялся, долго искал и звал ее, но все напрасно.

Редкая сказка кончалась так, как следует кончаться сказкам: «И стали они жить-поживать…» Я спрашивал:

— Что, и сейчас живут?

— Навряд ли, — отвечали мне со вздохом. — Человек что-нибудь да вытворит. Но больше о них ничего не рассказывают.

По мнению рыбаков, вилы никогда не причиняли людям зла, наоборот. Это необычайно добрые создания. Они не в силах пройти мимо чужой беды и не помочь. Особенно невыносимо для них детское горе. Рассказывали, что бывали случаи, когда вилы подбирали сирот и растили их как собственных детей.

Вилы очень смелы — то есть они вообще не умеют бояться, — но, как правило, не воинственны. На них напасть в принципе невозможно, но если задирают их соседей, вилы могут вмешаться, и врагам непоздоровится.

— А что будет?

— Ну что? Топнет ногой — с горы сойдет лавина. Или течет тоненький ручеек — и вдруг станет огромным водопадом и всех смоет.

Я спрашивал, есть ли у вил душа и кто их сотворил. В том, кто их создал, ни у кого сомнений не было: кто мог создать красивое и доброе? О душе мнения сложились разные. Одна версия приблизительно повторяла андерсеновскую «Русалочку»: своей души у вилы нет, но человек может с нею поделиться. Потому вила и умирает, потеряв любимого. Другая версия оказалась сложнее и тянула на апокриф. По этой версии вила была каким-то пробным вариантом Евы, который оказался чересчур удачным для Адама. Будучи воплощенной верностью, вила не участвовала в грехопадении, потому и смерть над ней не властна, пока она — из верности же — не разделит с человеком его смерть. В таком варианте у вилы есть своя душа. Беда лишь в том, что жить для себя, никого не любя, виле несвойственно. Рано или поздно она все равно встретит себе на погибель человека. И чтобы хоть немного облегчить судьбу добрых вил, им дарована страна, где люди лучше, чем все остальное человечество. Надежнее, честнее, порядочнее. С ними хоть как-то можно иметь дело.

Рассказчики не относили себя к этим особенным людям. Считалось, что такое племя живет где-то в горах, чуть ниже, чем проходит граница вил.

Я не стал спрашивать, как относится к этим историям местное духовенство. Какой смысл придираться к фольклору? Рассказчики, однако, как мне показалось, верили, что это не фольклор, а жизнь. Как-то я спросил седого рыбака, поведавшего мне про вилу и про юношу, который вздумал прикрывать чей-то отход за перевал:

— Когда это произошло?

— Да в прошлую войну. Вторую мировую.

— Что, на самом деле?

Рыбак уставился на меня в упор.

— Ну да! На самом деле. А иначе зачем, парень, я тебе это рассказывал? Да ты бы сам попробовал подняться на Круг! Тонио говорит, ты ходишь в горы.

— Хожу.

— Ну вот. Сходи, попробуй.

— Глядишь, и вилу встретишь, — добавил кто-то молодой.

Тут все, конечно, засмеялись. Идея подняться на Круг меня заинтересовала, но не было ни снаряжения, ни компании для такой экспедиции. А значит, по теории Бет, мне не следовало туда соваться. В возможность встретить вилу я, конечно, не поверил.

 

Глава 6

ПРОГУЛКИ С БЕТ

Все, о чем я только что рассказывал с научной добросовестностью, меня тогда почти не занимало, поскольку я по-настоящему увлекся одной Бет.

У нее был талант являться вовремя и куда следует. Мне кажется, мы с ней даже не договаривались о встречах, а просто знали, где и когда оказаться.

Мы начали с академических мероприятий. Бет учила меня языку и показывала город. Мы долезли до самой маковки горы, на которой он расположен, до собора с понятной золотой главой, и, остановившись у его ограды, взглянули сверху на деревья, крыши и фонтаны. Однажды вечером мы забрели на концерт струнной музыки прямо на одной из площадей.

Это была короткая эпоха первого знакомства. Встречаясь, мы обменивались быстрым взглядом, взаимно подтверждая, что у нас все в порядке, то есть мы держимся друг друга, хотя и не говорим об этом вслух. Вслух мы выдерживали этикетный тон на «вы».

На этой первой стадии влюбленной лихорадки я еще смог легкомысленно отчалить на «Дельфине» и два дня плавал с Тонио и его командой вдоль берегов Иллирии (это мероприятие «стояло в плане»). Плавалось нам приятно. Я оказался совершенно равнодушным к качке, да ее почти не оказалось. «Дельфин» — почтовый катер. Он деловито брел от одного рыбацкого поселка до другого, кого-то подвозил, что-то сгружал, где-то действительно брал почту. Я помогал, чем мог, но больше сидел на палубе, смотрел, как проплывали берега и облака, и радовался ветру, бежавшему навстречу «Дельфину». Кажется, в глубине души я поверил, что, когда мы приплывем обратно, Бет вот так же прибежит встречать меня на пристань. Но Бет в порт не пришла.

Мы возвратились к концу дня. Я зашел в домик, потоптался в нем без смысла и цели. Собрался и ушел в город. Один. Как в первый день. Не то чтобы я не знал, как найти Бет по телефону, но это было совсем не то, чего я хотел.

В городе начинался вечер. Каждый раз это напоминало пролог блестящей оперы вроде «Севильского цирюльника» или веселого балета. Увертюру я просидел в кафе: что-то жевал и смотрел, как улица наполнялась людьми. По вечерам здесь, кажется, никто не оставался дома. Вся жизнь происходила под открытым небом. Наконец я решился стать из зрителя статистом. Мой вид вполне годился, чтобы слиться с местным кордебалетом: все белые рубашки так мерцали в полутьме, будто их кто-то подсвечивал.

Этот театр меня развеселил. Я даже попытался поймать ритм, в котором двигался наш авангардный хоровод, — чтобы не испортить свою «партию».

Когда-то в детстве меня записали в хореографическую студию. Не то чтобы в серьезную, а так, слегка — «ради осанки и манер». Бабушка настояла. Конечно, я сбежал оттуда сразу, едва перешел из английской школы в математическую (то есть занялся самоутверждением). И от избытка манер тоже яростно избавился. Но навык остался, и теперь музыка и движение втягивали меня в непредсказуемую авантюру.

Музыка звучала как будто за углом. Не очень громкая, «живая», традиционно танцевальная. Я поворачивал за угол — там не было ни танцев, ни оркестра, а музыка опять звучала рядом и заманивала на праздник, близкий, но ускользающий.

Так я кружил по городу, пока течение не вынесло меня на маленькую площадь, где мы с Бет стояли в первый вечер. Тогда площадь была пустой и тихой, теперь здесь оказался самый центр вечернего веселья. Это тут играла музыка, мерцали огни и танцевала целая толпа народа. Вся площадь стала бальным залом, а тротуары — уличным кафе.

Пока я шел к далекой музыке, я был почти готов пригласить любую барышню и танцевать, как Тонио на посиделках, — только не здесь. Здесь, как из-за угла, на меня разом накинулись тоска по Бет, острое одиночество и ощущение потери.

Я посмотрел на окна дома, который мне показывала Бет. Они оставались темными и все так же наглухо закрытыми — будто там никто и не жил. Подошел к деревцу под балконом, встал под его кроной. И тут случилось чудо.

Волна танцующих вдруг выплеснулась на тротуар, нас всех встряхнуло, как в автобусе. Кто-то стал падать, кто-то засмеялся, кто-то пытался пронести над головой стакан с вином, и оно взлетело вверх, как мокрый фейерверк, а я поймал и удержал за плечи девушку, которую выбросило прямо на нас — на дерево и на меня. Волна тут же отхлынула, а я остался со своим уловом, то есть с Бет.

— Это ты… вы? — спросила она изумленно.

— Лучше «ты», — подсказал я.

Она кивнула.

— Как хорошо, что я тебя нашла! Ты собирался танцевать?

— Нет. Да. Пойдем?

Мы проскользнули в небыстрое круженье пар. Вести Бет — все равно что танцевать с солнечным зайчиком. Мы продолжали говорить, почти не замечая своих движений, Я спросил:

— Ты действительно искала меня?

— Да. Не нашла и испугалась. Мне показалось, что я тебя больше не увижу.

Сердце у меня дрогнуло. Так сразу? Ну и пусть. Зачем тянуть? Я начал подбираться к сути.

— Я почему-то ждал, что мы встретимся прямо на берегу. Но ты не пришла, и я подумал, что нам не нужно больше расставаться… никогда. Бет, я…

Бет резко сжала мое плечо и так же резко опустила голову.

— Не надо! Ничего не говори.

— Почему?

— Подожди. Просто подожди…

— Какой смысл? Все равно ничего уже не изменится.

— Ну и хорошо, если не изменится.

— Тогда чего нам ждать?

— Я не хочу, чтобы ты потом жалел, — сказала Бет, не поднимая головы. — Не хочу поймать тебя на слове. Лучше ничего пока не говори, что бы ни значили для тебя слова.

— Слово есть слово, оно очень много значит. Я все равно его скажу — сейчас, через два дня, через неделю. Какая разница?

— Но ты… ты ничего сейчас не понимаешь. Нельзя же так — вслепую! У тебя еще есть время, чтобы подумать… Иванушка.

— Не жги мою лягушечью шкурку?

Бет кивнула.

— Скажи, — попросил я, — у меня есть хоть один шанс?

— Да, есть. Все зависит от тебя.

— Что я должен делать?

— Думать.

На этой ноте музыка вдруг кончилась. Мне только и осталось, что легонько поклониться и отвести Бет к деревцу — как будто именно оно опекало на балу мою испуганную даму.

— Я постараюсь действовать осмысленно, — сказал я, пытаясь немного ее успокоить. — И вообще я не авантюрист. Хоть этого ты можешь не бояться.

Бет посмотрела на меня искоса, что-то обдумала и спросила:

— Ваня, сколько тебе лет?

— Двадцать четыре. Это важно?

— Важно. Сначала я подумала, что ты школьник. Тоненький беленький домашний мальчик («А я-то думал — я большой и сильный», — прокомментировал я «в сторону»). Но ты ведь все решаешь за себя сам?

— Да, и уже не один год. Я взрослый, Бет.

— Я поняла, — кивнула Бет. — А уж танцуешь ты как в прошлом веке, когда все танцевали на балах.

— Ты думаешь, я настолько взрослый? Нет, тех балов я не застал.

— Дело не в возрасте. Ты движешься и держишься, как принц, который путешествует инкогнито.

— Нехорошо смеяться над провинциалом.

— Это ты-то провинциал? Ну, нет! Россия не провинция, и ты для провинциала слишком уверенный. Не напоказ, а в глубине души. Разве не так?

— Наверно, так. Не знаю. Тебе виднее, какой я.

Вокруг нас двигалось, шумело и смеялось множество людей, и я почувствовал, что устал быть среди толпы. Взглянул на темный бельэтаж, подумал вслух:

— Если б мы не стояли под твоими окнами, я мог бы долго провожать тебя домой.

— Ты в самом деле можешь провожать, — вдруг согласилась Бет. — Здесь сейчас никто не живет. Да и вообще тут в некотором роде явочная квартира. Сюда являются все, кому не лень. Проходной двор. Но сейчас некому толпиться: сестра уехала, ребята тоже. Пойдем?

Мы пробрались сквозь толпу и вышли на бульвар, под сень больших деревьев. Свет проникал туда довольно слабо, шум затих, и Бет сказала, продолжая разговор:

— Ты действительно не авантюрист. Почти. Но ты попал в иррациональные обстоятельства. И будет лучше, если ты сам в них разберешься.

— Это правила игры?

— Нет. Но мне кажется, что ты поверишь только себе самому, особенно когда столкнешься с этим иррациональным.

— Почему-то я до сих пор ни с чем таким особенным не сталкивался.

— Сталкивался, просто не обращал внимания.

Далеко впереди показался свет: бульвар упирался в перекресток или уже в набережную. Я остановился.

— Ты устал? — спросила Бет.

— Устал от шума, света и толпы. Мы можем постоять тут три минуты?

— Конечно, можем.

Бет больше не казалась испуганной девочкой. Это был вполне взрослый и вполне уверенный человек, с которым можно было, не дрогнув, обсуждать все, что угодно. Я сказал:

— У меня есть один вопрос, и он мешает мне думать о другом. А нам ведь важно, чтобы я думал?

— Важно, — согласилась Бет.

— Ну, так вот. Правильно ли мне показалось, что ты — ты сама! — не скажешь мне «нет»? Или вопрос не решен?

— Вопрос решен, — ответила Бет твердо. — Ты все правильно понял. Только дело сейчас не в том, что решу «я сама»…

— Нам предстоит встреча с Кащеем?

— Нет, Кащея я уже переиграла. И ты переиграл — когда решил задачу. Встретиться с ним, конечно, можно… Но ты уверен, что готов жить в сказке?

Я осторожно взял ее за плечи и попытался заглянуть в глаза, но было слишком темно.

— Ну конечно, ты бываешь лишь в сказках, — сказал я тихо.

— Я не бываю, я есть, — сказала Бет все так же твердо. — А ты и сам Иванушка…

Дальше все оказалось просто, легко и удивительно по-детски. Вот так бы я, наверно, целовал в макушку свою младшую сестренку — если б она у меня когда-нибудь была. Не буду, впрочем, врать, что дело так и кончилось макушкой.

Над нами, наверху, в кронах деревьев, шумел ветер. А нам какое дело?

— Разбойник ты, Иванушка, — сказала Бет. — Ты же теперь совсем не сможешь думать.

— Смогу. Теперь как раз смогу. А во-вторых, я не разбойник и даже не совсем дурак. Я умею слушаться. Сделаю все, как ты скажешь — раз уж я ничего не понимаю в иррациональных обстоятельствах.

— Тогда… не надо больше так… Все-таки подожди.

— Да, хорошо. Слово даю, что до решения всех проблем буду вести себя, как дипломат на королевском приеме. И думать тоже обещаю.

Положим, от обещания до исполнения могло пройти сколько угодно времени, если бы ветер не переменился. Ровный шум перешел в резкие порывы.

— Дождь будет, — сказала Бет как-то отстраненно.

Вдали как будто громыхнуло. Следующий порыв ветра плеснул в нас холодом и влагой.

— И очень сильный, — сказал я. — Бежим куда-нибудь.

Мы побежали вниз по бульвару, к свету и людям.

На перекрестке, в строгом соответствии с теорией «вседостаточности», стояло несколько машин. Таксист болтал с другим шофером. Увидев Бет, он бросился навстречу, распахнул дверцу машины и просиял всем существом.

— Вот хорошо, — сказала Бет. — Сначала отвезем тебя, потом — меня. Мне дальше.

Но у меня сложился другой план.

— Для тебя безопасно ехать одной в такси? — спросил я.

— Для меня? — она словно удивилась. — Да. Абсолютно.

— Ты уверена?

— Вполне. Не беспокойся об этом.

— Хорошо. Тогда пусть он везет тебя, а я дойду пешком. Здесь близко.

— Сейчас ливень начнется.

— Я успею. Садись.

Бет послушалась. Водитель захлопнул дверцы и уехал, а я, не торопясь, спустился к порту. Дождь накрыл меня на финишной прямой. С меня текли ручьи, по улице неслась река, а в море, вниз, летели водопады. И все это гремело и сверкало.

Войдя в свой домик, я не стал даже щелкать выключателем. Сказалась давняя привычка — в Крыму в грозу никогда не бывает света. Свечка и спички лежали на кухне. Неверный теплый огонек освещал ванную, пока я отмокал в горячей воде. Потом я нашел в шкафу бутылку местного вина (очень хорошего — здесь, кажется, из принципа не делали ничего «так себе» и хуже), сел для профилактики пьянствовать и думать. Раз обещал — куда же денешься?

Дождь шумел усыпляюще, и я чувствовал легкую качку — будто опять сидел на палубе «Дельфина», но голова оставалась довольно-таки ясной. Одна проблема стала очевидной сразу. Россия не провинция — конечно, кто бы спорил. Нет над нами Рима и никакого кесаря. (Об этом можно даже отчасти пожалеть: у римлян сроду не было проблем с порядком, вот уж кто наши антиподы по менталитету.) Так вот, Россия не провинция, но разделить мое столичное житье — по-моему, я этого не стоил. И даже если Бет согласилась бы на такое, я все равно не имел права везти ее в Москву. Я мог только догадываться, какая сила охраняла границы этой страны, но за ее границами мы станем «абсолютно уязвимы», как сказала Бет в первый вечер. Из этого следовало лишь одно реальное решение, и я не был к нему готов. За первой мыслью потянулись и другие… Нет смысла все их пересказывать.

Наконец моя свечка оплыла, а кружка опустела, и я решил, отставив ее в сторону, что думать можно в темноте и лежа. А едва лег, как тотчас заснул и спал по-московски — полдня. К счастью, никто не зашел навестить меня с утра пораньше, не полюбовался на этот натюрморт с бутылкой.

Бет появилась позже, на закате. Взглянула на меня исподлобья, кивнула.

— Ты начал думать.

— Да, я уже вменяемый, со мною можно иметь дело.

С этого началась новая эпоха нашей жизни. Мы часами бродили вдоль моря. То по камням, то по песку, то прямо по воде, из бухты в бухту, а потом обратно. Мы никогда никого не встречали, и я подозревал трюки с пространством, но вел себя, как обещал, дипломатически корректно, без экзальтации. Мы просто разговаривали. Отвечали на вопросы.

Бет первая начала спрашивать и слушала меня так, что я выложил ей всю мою жизнь во множестве деталей. Эффект был поразительный. Сначала жизнь слилась с накатом волн и вкрадчивым шипеньем пены, с нее смыло тяжесть и боль, и осталась почти сказка. Потом мне начало казаться, что Бет всегда находилась со мной. Маленький вдумчивый свидетель, сопереживающий мне шаг за шагом. Я рассказал ей даже про свою почти женитьбу (в общих чертах — по ходу сюжета). Бет выслушала спокойно и сказала:

— Теперь понятно, почему тебя так легко отпустили из Москвы. Вы поссорились?

— Нет. Просто она нашла себе другого парня, который ей больше подходит.

— Значит, прогадала, — кивнула Бет с уверенным и удовлетворенным видом. — Так всегда бывает.

Мои расспросы оказались менее удачны, как и ответы Бет. Из них не складывалось цельной картины. К тому же иногда Бет смотрела на меня, будто просила пощады, и говорила:

— Можно, я расскажу об этом позже?

Я не настаивал. Мне хотелось самому разгадать логику ее ответов и отказов, но ничего не получилось. К примеру, Бет охотно обсудила со мной решение задачи. Я показал свое, она — свое. Мое было короче, и Бет обрадовалась несказанно, даже захлопала в ладоши:

— Вот оно что! А я-то мучилась. Здесь и запнуться негде. Какой ты молодец!

Зато она не любила вспоминать детство, да я и сам вскоре перестал ее об этом спрашивать. В детских воспоминаниях Бет всегда присутствовала ее сестра, Кэт, которая мне, надо сказать, сразу не понравилась. Все началось с того, что я спросил у Бет, почему на нее не оборачиваются в толпе. На мой взгляд, Бет на любом фоне смотрелась, как жар-птица, от которой невозможно отвести глаз.

— Люди хорошие, — сказала Бет. — Они понимают, что я тоже хочу жить. Вот на сестру иногда оборачиваются: она красивее меня. По крайней мере, ярче.

Значит, нахалка, решил я для себя и закрыл тему. Все же Бет между прочим рассказала мне, что они с сестрой даже не помнят своих родителей. Их воспитывали под присмотром опекуна (вроде дедушки, но не родственник), который и сейчас здравствует, но в жизнь сестер больше не вмешивается.

— Мне кажется, в детстве мы только и делали, что учились, — сказала Бет, глядя куда-то в море.

В это легко верилось. Бет знала очень много и знала в совершенстве. Она свободно говорила едва ли не на всех европейских языках. Почему-то я принял это как должное, зато был потрясен, когда она прошлась по моей диссертации. Это вышло как-то само собой.

Однажды Бет застала меня за работой. Я занимался неполезным делом: вычитывал с экрана большой готовый фрагмент. Бет тихо села рядом и смотрела на экран без комментариев. В конце сказала:

— Да, красиво. А можно посмотреть все с самого начала?

— Прямо сейчас?

— Нет. И не с экрана. Давай я лучше распечатаю.

Я дал ей дискету, и через пару дней она принесла мою работу в таком виде, будто над ней трудились три-четыре вредных оппонента.

Мы разложили листы на галерее, прижимая их камушками (одни я собирал, другие ребятишки натащили — вот они и пригодились). Разговор шел куда менее курортный, чем на последней кафедре, где я бодро докладывал о своих успехах. Мне пришлось выложиться, чтобы не выглядеть на фоне Бет уж совсем бледно. Следовало бы, конечно, удивиться: откуда у этой малышки такой отточенный, могучий профессионализм, но было не до того. Я отбивался от нападок и придирок. (Зато позже с любопытством наблюдал, как после этой правки настоящие оппоненты примеривались, собираясь придраться к моей работе, и, ворча, отступали.)

— И все это великолепие тратится на школу? — спросил я.

— Не совсем. Еще я читаю в университете.

Бет назвала два курса, которые я тоже вел (чего я только не вел) — но я их не «читал»: читают профессора и доценты, а аспиранты ведут семинары.

— У нас в стране не так уж много математиков, — сказала Бет, будто извиняясь. — Я отдала бы эти курсы, но пока некому.

Кроме истории (моей) и математики мы занимались географией. Без всяких карт, прямо в полевых условиях. Несколько раз Бет брала меня в поездки по стране. Кроме нас, в них участвовали незнакомые мне люди. Моя бы воля, я бы никогда и близко не подошел к этой братии. В любой стране подобные персоны называются «официальные лица». Они объезжали страну с деловыми визитами, а нас с Бет, похоже, прихватывали за компанию. Командовал поездками господин советник. В крайнем случае, я согласился бы сыграть при них роль мальчика из охраны, невидимого и безгласного, но мне и в такой милости отказали. Во-первых, я не заметил никакой охраны. Во-вторых, Бет безжалостно представляла меня как гостя, математика, так сказать, представителя МГУ. Я пробовал отделаться от светского общения, изображая слабое знание языка, но эти инквизиторы перешли на английский, и мне пришлось обсуждать с ними проблемы европейских университетов и еще какой-то вздор.

К счастью, моя персона, как мне показалось, не особенно заинтересовала наших спутников. Меня скоро оставили в покое и не мешали мне смотреть по сторонам, так что я рассмотрел как минимум три интересные вещи.

Во-первых, страна во всех концах благополучно процветала. Это было понятно с первого взгляда на что и на кого угодно. Конечно, думал я, если начальство не ворует, энергия берется без затрат и разрушений и на работу всегда хватает сил и времени… Они еще скромно живут. Точнее, позволяют себе роскошь жить так, как им нравится, не глядя на стандарты соседей.

Эта картина вызвала у меня угрызения совести, хотя я отдавал себе отчет, что дело не в одной задаче.

— И вообще не в задаче, — сказала Бет, встревоженная моим настроением (но уже дома, без «официальных лиц»). — Задача, конечно, твоя: раз уж ты ее решил, можешь делать с ней все, что хочешь. Но своей стране ты этим не поможешь. Зато погибнешь сам, погубишь множество людей, а может быть, действительно, весь мир.

— Вот так примерно я и думал, когда сжигал свои бумажки. А теперь думаю — а вдруг?..

— Нет. Все зависит от самих людей: богатство, бедность, радость… Это не математическая проблема.

— И я не знаю, как ее решить. Не бойся. Я не буду выпускать задачу в большой мир. Врачи нашли фундаментальный принцип: «Не вреди» — как раз на такой случай.

— Да, как раз на такой, — согласилась Бет.

Второе мое наблюдение касалось по-настоящему загадочных вещей. Мы никогда не были в дороге больше часа и никогда не теряли из вида горный Круг, но страна везде оказалась разной. Менялся даже климат. В одних местах это была совсем Молдавия, в других — почти Карелия со мхами, валунами и озерами. В первый раз Бет посоветовала мне захватить в поездку куртку, и впредь напоминаний не потребовалось. Я хорошо усвоил резкий ветер и серенькие тучки, да не в горах, а на равнине, которой место где-нибудь под Вологдой.

Такое безбрежное пространство не могло поместиться не то что на Балканах — во всей Центральной Европе. И уж никак не на пятачке радиусом в сотню километров. Сначала я подумал, что мы движемся в пространственных туннелях, сокращающих расстояния. Потом мне пришло в голову, что страна дискретна: каждая область существует сама по себе, а волшебный Круг каким-то образом связывает их воедино. То и другое было возможно с точки зрения нашей нетрадиционной математики, но находилось за пределами реальной географии. Страна существовала нигде, как я и думал в глубине души с самого начала.

Расспрашивать об этом я не стал. Вообще чем дальше шло мое «расследование», тем меньше я задавал вопросов. Самые серьезные откладывались на некоторое «потом», а незначительные как-то сами объяснялись или отпадали.

Третий ряд наблюдений касался Бет. Почти не разговаривая с ней при посторонних, я с интересом наблюдал систему взаимоотношений в нашем элитарном коллективе, просчитывал иерархию и субординацию и, наконец, пришел к печальным выводам.

Бет была дружелюбна и ласкова со всеми без оттенков. И все слушались ее не то чтобы беспрекословно — охотно, с радостью, бегом. Бет свою власть почти не замечала. На ее взгляд, по-видимому, все шло так, как и следовало. Конечно, я и сам с радостью позволил бы ей вить из себя веревки всех сортов, но это другой сюжет. И, кстати, на мою свободу и независимость Бет не посягала, а как раз наоборот. Я оставался подчеркнуто свободным — самым свободным человеком в ее окружении. Собственно, это можно сформулировать иначе: я не был ее подданным.

 

Глава 7

ОБЪЯСНЕНИЯ

Июль кончился неожиданно и быстро. В один прекрасный день я пригляделся к дате на часах и охнул. Если бы не верный будильник, я бы проспал и август, и сентябрь, и двадцать лет в придачу. Я сказал Бет, что мне пора звонить в Москву. К тому времени я уже понимал, что ни с какого Главпочтамта сам в «большой мир» не дозвонюсь. Бет моя затея не понравилась.

— Ты собираешься уехать? — спросила она, помолчав.

— Я обещал, что позвоню в конце июля. Иначе ребята станут меня разыскивать.

— Ну да, конечно. Пойдем в порт. Оттуда можно позвонить куда угодно.

Мы явились в главное здание порта — вполне современный офис. В тихой прохладной аппаратной у меня взяли номер приятеля, сидевшего в Москве на связи, и через две минуты я с ним уже говорил. Голос звучал близко и громко. Бет слышала весь наш разговор (я сам просил ее послушать — ради ее душевного покоя).

— Иван! Здорово! Ты куда пропал?

— На море загораю.

— Молодец, правильно делаешь.

— Ну, как народ? Собирается идти?

— Ты что, с луны свалился? Билеты теперь знаешь, сколько стоят? Дальше Клинско-Дмитровской гряды нам просто не уйти. И ты, кстати, подумай, как будешь выбираться.

— Как-нибудь выберусь. Я же один. Так, значит, что, отбой?

— А? Подожди (кто-то вмешался в разговор). Катя кричит, что ты нужен в байдарочном походе. Оказывается, мы уже почти точно плывем, только я еще ничего об этом не знаю.

— У меня нет байдарки.

— Ну и что? Главное не байдарки, а мужики, чтобы их таскать. (Бет рассмеялась.)

— А когда мы плывем?

— Когда, куда, кто, насколько — ничего не знаю. И, по-моему, никто еще не знает. Катя говорит, чтобы ты позвонил через два дня, тогда наверняка будет ясно, стоит ли тебе срываться с места. Но не пропадай.

— Хорошо. Через два дня позвоню. Передавай Кате привет.

— Договорились. Передам. Пока.

Мы с Бет вышли на улицу, вернулись к домику, спустились к морю — все молча. Откладывать главный разговор больше не имело смысла. Наконец мы остановились у края бухты, возле скального ребра. Глядя в море, Бет разрешила:

— Спрашивай.

К этому времени я уже все обдумал и знал, о чем спрошу «во-первых». Но мне не нравился отвлеченный взгляд, которым Бет смотрела в море.

— Скажи, пожалуйста, — спросил я осторожно, — почему, едва дело доходит до серьезных разговоров, ты не хочешь на меня смотреть?

— Я обещала отвечать на все вопросы? — проговорила Бет, все так же глядя в море.

— Если не хочешь, не отвечай. Но посмотри на меня прямо.

Она медленно повернула голову и подняла глаза. Лицо у нее было встревоженное, очень юное и очень бледное.

— Ну что ты, в самом деле, — начал я как можно мягче и спокойней. — Я ведь только хотел сказать, что люблю тебя, и спросить, можешь ли ты выйти за меня замуж… и хочешь ли.

Бет коротко вздохнула и зажмурилась.

— Ты… ты хоть понимаешь, что ты сделал? — спросила она шепотом. — Кто тебя научил?

— Мне кажется, я сделал предложение руки и сердца. Или как там оно называется? Я не уверен, что меня кто-нибудь этому учил, так что прошу прощения за форму, если что не так. Значит, все-таки «нет»?

Глаза у Бет широко раскрылись, и уж теперь они были по-настоящему испуганными.

— Ты же знаешь… давно знаешь, что «да». Разве я стала бы тебя просто так морочить? Если я выйду замуж, то лишь за тебя. Но ты не знаешь, что тебя ждет. Я не смогу с тобой уехать. Если ты меня любишь, тебе придется остаться здесь.

— Это я как раз понял. Ты в самом деле королева?

— Я в самом деле королева, — вздохнула Бет. — Это как раз нестрашно. У нас тут сказочное королевство. Ты сам видел: никто не мешает мне жить по-человечески. А уж тебе и подавно мешать не будут…

Она говорила, будто думая о другом.

— Тебе можно совсем не заниматься королевскими делами. Вот, например, заменишь меня в университете. Мое ли дело — учить студентов?

— Какой-то день сегодня странный, — пожаловался я. — Шел объясняться с девушкой, попал на заседание кафедры… Студенты, между прочим, будут крайне недовольны. Мало того, что их лишат возможности на тебя любоваться, ты же и в математике сильней меня…

— Да не сильнее я, — ответила она с отчаяньем в глазах и голосе, — а старше! Неужели ты не видишь? Сильней-то как раз ты.

— Это какой-то бред, — сказал я честно. — Ну и намного ли ты меня старше?

И вдруг понял, что намного. Так сразу все и понял, хотя, наверно, сам себе сначала не поверил, что говорю даже не просто с королевой — с бессмертной вечно юной вилой.

— Нет, ненамного. Лет на пятьдесят, — ответила она сердито, закрыла лицо руками и заплакала.

В таких случаях разговоры бесполезны. И бессмысленны. О чем тут говорить? Без лишних слов я сгреб ее в охапку и попытался успокоить. Все было напрасно. Бет продолжала плакать, так что моя рубашка вымокла от слез и на губах осталась соль, как будто я утешал море. Я начал ее уговаривать:

— Ну, пять лет, пятьдесят или пятьсот — какая разница? Для тебя это время все равно не существует, разве нет?

— Так ведь и для тебя оно больше не будет существовать. Время уйдет, а ты останешься. И все люди вокруг тебя уйдут… Для человека это очень трудный дар… Лучше бы я сразу тебе рассказала…

— Но я же не спросил. А мог бы не поверить… И все равно уже поздно отступать. За долгую жизнь, конечно, всякое может случиться — жить вообще очень трудно. Но раз все так сложилось, я постараюсь, чтобы тебе было со мною хорошо.

— А мне не может быть с тобой плохо, — ответила Бет с торжествующей уверенностью. — Как и тебе со мной. Нам это на роду написано.

— Ну и чего ты тогда плачешь?

— Не знаю… не могу остановиться. Не обращай внимания.

— Угу. Не буду, — согласился я.

В конце концов, Бет все же успокоилась. Из пустой каменистой бухты мы перебрались в следующую, более живую. Там тек ручей, вдоль него росла всякая зелень. Нашлось уютно устроенное костровище (мы там с ребятами крабов варили) и лежала перевернутая лодка, но никто, кроме нас, в тот вечер туда не забрел. Бет умылась, и мы пристроились возле потухших угольков лицом к закату, который только начинался: солнце еще не докатилось до моря.

— Теперь ты можешь рассказать, при чем тут глаза? — задал я вопрос, с которого уже пытался начать разговор.

— Теперь могу. А ты действительно не знаешь? Ты объяснялся очень… грамотно. Даже не верится, что без подсказки. По глазам сразу видно, кто ты мне: суженый или просто человек — как все. Если бы мы встретились на Круге, тебе даже не пришлось бы ничего говорить — лишь поймать и удержать мой взгляд. А здесь, внизу, считается, что нужно, глядя в глаза, сказать то, что ты мне сказал. Только я думаю теперь, что это формальность. Ты и здесь удержал меня первым же взглядом. Если б ты знал, какой ты синеглазый…

— Что ж тут поделаешь?.. Но это очень страшно: вот так живешь себе, и вдруг является какой-то неизвестный человек — и все? И у тебя нет права выбора?

— А зачем оно мне?

— Но если бы я оказался, например, каким-нибудь уж совершенно отвратительным мерзавцем?

— Ты? Нет, исключено. Ты очень хороший, это сразу видно.

— В меру хороший, Бет, не обольщайся.

— Очень хороший. Я разбираюсь в людях. У меня большой жизненный опыт.

— Ну, пусть я хороший. Но мог же быть и плохой?

— Нет, не мог. Так не бывает. Ты знаешь хоть одну сказку, где бы вила досталась мерзавцу?

— А сказки — это достоверно?

— Более чем. Вилам везет на суженых.

— Но если ты просто меня не любишь?

— То есть как — не люблю? Ты серьезно так думаешь?

— Ну… я допускал, что такой вариант возможен.

— Совершенно невозможен. Если бы я тебя не любила, я бы не стала привязывать тебя к себе. А я вообще-то очень постаралась…

— Бет, я не о том. Ты тоже все сделала грамотно и очень красиво. Но я не понимаю, как можно полюбить без права выбора.

— Можешь считать, что это, наоборот, очень точный выбор. Люди, к примеру, часто ошибаются: думают, что встретился любимый и единственный, потом оказывается, что все не так. А мы не ошибаемся, мы ясно видим, кто для нас любимый и единственный.

— С другой стороны, мне ведь тоже было достаточно тебя увидеть… Да, но почему же ты тогда не захотела меня сразу выслушать? Да еще столько слез и страха? Чего было тянуть, если мы оба знали, чем дело кончится?

Бет покачала головой.

— Ты должен был выбрать свободно, чтобы потом не раскаяться. Свободно и осмысленно.

— Как я могу раскаяться, если ты моя судьба?

— У людей нет судьбы, — вздохнула Бет, — есть только свобода. Я могла оказаться для тебя не главным. Ты мог быть связан каким-то долгом (я очень этого боялась: ты как раз из тех, на кого долг прямо-таки охотится). Или вдруг тебе надо жить именно там, где ты родился. Твой народ не умирает на чужой земле?

— Нет, мы живучие. А твой?

— Мой умирает, — тихо согласилась Бет. — Лет пять мы еще можем как-то выдержать, а потом задыхаемся. У вас действительно очень трудно жить. Все это еще полбеды. Но если тебе покажется, что выбора нет, тебя загнали в угол и ты разлюбишь меня, я умру с горя. Поэтому я и хотела, чтобы ты решал свою судьбу с открытыми глазами.

— А ты напрасно думаешь, что я решал вслепую. Мне почти все было понятно, кроме некоторых деталей. Хочешь послушать нашу сказку в моем изложении?

— Хочу.

— Ну, слушай. В сказке два сюжета: один про задачу, другой про любовь. Ваша задача прилетела, как стрела, и выбила меня из «большого мира». Причем стрела на редкость точная. Нашла того, кто задачу решил, промолчал о ней, рискнул к вам приехать и может легко перебраться сюда насовсем. То есть чья-то рука использовала меня как щит. Задача не принадлежит «большому миру», там она в самом деле станет катастрофой — я теперь в этом уверен. Вот я ее оттуда и убрал. Зато я сам стал представлять опасность, и меня тоже потребовалось убрать. Надо сказать, что эту партию играет очень добрая рука. Во-первых, есть простейший способ кого-нибудь «убрать»: нет человека — нет проблем. Во-вторых, если бы я встретил здесь не тебя, а старичка-отшельника, который объяснил бы мне правила игры, я бы и спорить не стал: оставил бы все свое на другом берегу. Я, в общем, был готов к такому повороту — что надо будет отдать все. Очень опасная игра с этой задачкой. Но добрая рука, взяв все, дала взамен тебя. Это уже второй сюжет, про любовь. Он тоже построен, как полет стрелы: к тебе явился тот единственный, кого ты ждешь. Так?

— Да.

— Но ведь не ты меня вызвала сюда?

— Нет, мне такое не по силам. Странно. Я думала, у вас там все неверующие.

— А у вас?

— У нас наоборот — у нас неверующих нет. Так ты еще в Москве это обдумывал?

— Ну, как один из вариантов.

— И решил принять все это как судьбу?

— Да. Как ты меня принимаешь.

— Но я действительно тебя люблю.

— Так ведь и я тебя люблю. И менять ничего не собираюсь. Знаешь, мне сейчас в голову пришло, что ни один Иванушка ни разу не задумался, на сколько сотен лет он младше своей Василисы. И ни один об этом не пожалел. И королевством их не запугать, и к вечной молодости они относились философски. Все-таки мы, люди, мельчаем.

— Те Иванушки особенно хороши были тем, — сказала Бет серьезно, — что свободно считали в пределах трех. А дальше — на пальцах. Сто лет для них — просто абстракция, непостижимая уму.

— И правильно. Провались они, эти абстракции, куда-нибудь подальше.

Бет рассмеялась. К тому времени солнце уже село и почти стемнело. Поднялся ветер. Он дул настойчиво и ровно, будто куда-то шел.

— Может быть, на сегодня уже хватит думать? — спросил я и вдруг замер, застигнутый непрошеной идеей.

— Вот-вот, — кивнула Бет. — О чем же ты еще подумал?

— Когда я уезжал сюда, я все-таки предполагал вернуться. Если я вдруг исчезну…

— Это будет очень плохо, — подтвердила Бет.

— Есть несколько серьезных дел, которые касаются других людей. Я бы не хотел никого подводить, а чтобы все уладить, я должен вернуться не меньше чем месяца на три. Это возможно?

— Не меньше чем на полгода. У вас никакие дела быстро не улаживаются, а исчезать нужно плавно. Заодно еще раз подумаешь, правильно ли ты выбрал.

— У тебя превратное представление о человеческой свободе.

— Почему?

— Потому что человеку свойственно однажды выбрать, что ему нужнее: жена или свобода. Тут уж кому что больше нравится. Но если брак заключен, то свобода отменяется. Я правильно понял, что он заключен?

— Да. Ты сегодня привязал меня к себе навсегда. Считается, что такой брак не только по закону, а по сути заключен. Но — не обижайся, пожалуйста, — если мы сейчас поженимся… по-человечески, то я тебя никуда не отпущу. Да ты и сам не уедешь. Потом когда-нибудь, когда твой сын тебя запомнит…

Я оценил мужество Бет, решившейся на этот монолог, и закрыл тему:

— Ладно. Я понял. Ты права. Свадьбы всегда откладывают для какого-то порядка. Наверно, в этом что-то есть.

Я встал с остывшего песка и протянул Бет руку, чтобы помочь подняться.

— Поздно уже, — сказал я. — Пойдем домой, поставим чайник.

 

Глава 8

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Это было почти московское чаепитие на кухне с приступами беспричинного смеха и мирно выкипавшим чайником. Я задавал легкомысленные вопросы. Серьезных с нас уже довольно. Спросил, к примеру, как ее подданные смотрят на такое нарушение этикета и всех правил, как наше чаепитие (не говоря о других приключениях).

— Никак не смотрят, — удивилась Бет. — А зачем им смотреть?

— Чтобы посплетничать, как водится.

— Нет. Так не водится. Сплетничать о чужой семейной жизни — это свинство на грани уголовного преступления. Так ведь и сглазить можно.

Я расхохотался, а Бет добавила серьезно:

— О вилах никогда не сплетничают, только рассказывают сказки. Сплетня для нас неподходящий жанр.

Потом я спросил, какие нас ждут церемониальные мытарства.

— Никаких, — сказала Бет. — В нашем королевстве свадьба — не повод для народных развлечений. Но я должна буду тебя представить… И есть еще одно условие: по всем законам жанра мы с тобой должны были встретиться на Круге. Ты там охотился, к примеру, на оленя.

— Белого с золотыми рогами? Который от меня удрал?

— Вот-вот. На Круг нам надо будет подняться, и это как раз не формальность.

— Вот как? А почему?

— Это моя земля. Там я могу быть вполне собой — больше, чем здесь.

— А я?

— Мне кажется, и ты. Ведь ты же ходишь в горы, чтобы быть собой?

Я поразился точности формулировки и не нашелся, что ответить. Уже перед тем как идти провожать Бет, я спросил:

— А где твоя охрана? Почему ее никогда не видно?

Бет очень удивилась:

— Охрана? У меня?! Ты шутишь?

— Я не шучу. Кого же охранять, как не тебя?

— Меня не нужно охранять. У меня есть щит. Я не показывала?

— Нет.

— Ну, значит, надо показать. Брось в меня чем-нибудь.

Я скатал хлебный шарик, запустил им в Бет, и шарик отскочил, как от невидимой стены. Протянул руку и наткнулся как бы на твердый воздух.

— А если «стрингером» запустить? — спросил я.

— Да хоть атомной бомбой. В каком-то смысле между нами сейчас граница двух миров.

— Это техника или твое свойство?

— И так, и так. Для меня это свойство, мне ничего не нужно, чтобы поставить щит. Махну рукой — и готово. Но можно сделать щит или даже «колпак» искусственно. Он защитит не хуже, но будет брать энергию, а это значит, что его сумеют поймать приборами — если, конечно, знать, куда и как смотреть.

— А тебя приборы не фиксируют?

— Нет. Я вполне невидима. Могу закрыть хоть дом, хоть город, хоть всю страну. И, думаю, никто ничего не заметит. Сейчас страна как раз закрыта по всем границам: и в горах, и в море.

— А пограничники спокойно отдыхают…

— У нас нет пограничников в обычном смысле.

— То-то я удивился, что нам никто не мешал ловить ночью крабов! И если мы с тобой сейчас пойдем по берегу, а не по улице, то нам никто не будет светить в лицо фонариком и требовать документы?

— Фонариком в лицо? Но это оскорбление! Никому в голову такое не придет.

— А документов у вас не бывает, — закончил я.

— Ну, если кому-то зачем-то очень нужен документ, его, конечно, сделают. Только я не припомню, кому он тут в последний раз понадобился. Разве что когда приходится иметь дело с внешним миром. Дон Пабло — господин советник — умеет их сочинять и даже как-то облагораживать.

Бет задумалась.

— Мне пришло в голову, что хорошо бы сделать для тебя щит в дорогу. Совсем небольшой — например, кольцо. Ребятам больше нравятся ремни, но это уже целый арсенал.

— А что, здесь тоже есть от кого защищаться?

— Есть. Границы редко перекрыты. Но это долгий разговор.

— Потом расскажешь, — согласился я. — Но, знаешь, мне лучше ничего с собой не брать. Украсть колечко легче легкого. И кто-нибудь поймет, как оно устроено.

— А если это будет колечко для ключей?

— Не стоит рисковать. Ключи при аресте все равно отберут. И кольцо отберут, и ремень. А на серьгу в ухе я не согласен.

— Зря, — улыбнулась Бет. — Это так стильно.

— Что, твои детки носят?

— Нет, не додумались еще… А знаешь, давай действительно пойдем по берегу.

— Куда?

— А вот в тот самый домик в старом городе. Сколько можно держать его закрытым?

— Не знаю. Тебе виднее, но ты уверена, что мы дойдем туда по берегу? Мы не упремся в порт?

— Зачем нам сейчас порт? — Бет легко рассмеялась. — Мы пойдем той дорогой, которая нам больше нравится, и придем туда, куда нам надо.

— Вот и вся география, — подвел я для себя итог. — Я представлял себе несколько более громоздкую систему: что-то вроде пространственных тоннелей.

— Ты строишь очень точные модели, — кивнула Бет. — Конечно, и тоннели тоже есть, но мне они не нужны. Я просто иду, где хочу.

Когда мы вышли, было уже очень поздно. Пригород угомонился, и даже ветер утих, зато на небе разгорелись звезды. Море едва плескалось возле берега, и звезды в нем горели так же ярко, как на небе: вверху золотые, внизу — серебряные.

— Это тоже твоя работа? — спросил я у Бет.

— Нет. Это август. Как странно: я сто лет не видела ночного моря. Мне кажется, я в самом деле проспала сто лет и лишь сейчас проснулась. Как хорошо, что ты пришел!

Сказку про спящую красавицу я пересказывать не буду. Я вообще плохо помню, как и где мы шли и как нам удалось добраться до старинного особнячка на площади. Домой я брел в сером рассветном сумраке и чувствовал себя мальчишкой, впервые провожавшим девушку.

Дома я даже не подумал наводить порядок после ночного чаепития. Устроил себе лежбище в саду и под утренний шелест деревьев заснул блаженным сном.

В таком же радужном и безмятежном настроении я провел несколько оставшихся от сна дневных часов и, как условились, отправился к пяти на «явочную квартиру». Я был готов встретить хоть полк придворных и лакеев — мне было все равно.

И вот я в первый раз открыл дверь парадного входа и поднялся по пологой лестнице с широкими ступеньками. Это оказался просто дом, нисколько не дворец. Ни ковров, ни цветов — только цветные стекла в окнах лестничных пролетов, угловатый и мрачноватый модерн. Одна-единственная дверь на площадке, массивный пожилой звонок.

Бет встретила меня сама и провела в небольшой зал, смотревший окнами на площадь. Первое впечатление от явочной квартиры (то есть от зала: вся квартира, как я потом узнал, состояла из множества разных миров) казалось настолько ясным и живым, но при этом неуловимым, что я встал на пороге и почти принюхивался к ощущению другого времени, которое витало в звонком кубике пространства.

Наверно, дело в том, что я привык видеть такие интерьеры уже состарившимися, поблекшими и потемневшими, а вещи — сбившимися в неповоротливые кучи. А тут я вдруг шагнул в раннее утро века, по-девичьи собранное и строгое, свежее, умытое, с глубокомысленными шкафами, качалками, крахмальной скатертью и розами в простой прозрачной вазе. Возможно, то, что мне сначала показалось то ли призвуком, то ли запахом времени, было запахом этих белых некрупных роз.

Дверь на балкон осталась распахнутой, ветер шевелил светлые шторы. За ними я узнал балконные перила и макушку деревца. Я чувствовал, что Бет настороженно ждет моей реакции. Она смотрела исподлобья взглядом смущенного подростка — девочки лет шестнадцати; в свободном и недлинном платье с квадратным вырезом («каре», как говорила бабушка), приводившем на память детские фотографии из семейных альбомов. С двумя тяжелыми косами она и выглядела, как подросток.

— Какая молодая комната, — попробовал я описать в двух словах все то, что можно объяснять долго и невнятно.

— Она всегда была такой. Только раньше здесь было сумрачно, потому что под окнами росло большое дерево. Его сломало ветром, и тогда мы посадили это… Оно тоже когда-нибудь закроет свет…

— Ты опять думаешь о времени?

— Что я могу с этим поделать? Здесь оно слишком бросается в глаза, ты же сам видишь.

— Ну да. Вот комната, в которой живет время. Живет себе и никого не трогает. По крайней мере, между нами не встревает. Разве не так?

— Не знаю. Я к нему привыкла, мне оно никогда не мешало.

Я спросил:

— У вас там, среди вил, тебя случайно не считают еще подростком?

— Ты думаешь, так может быть? Однажды кто-то сказал про Кэт, что у нее тяжелый переходный возраст, но я подумала, что это просто плохая шутка.

— Ну и зря. Это хорошая идея. Она все объясняет.

— Что — все?

— То, что я старше тебя, Бетти, — заявил я нахально (тогда я действительно вдруг в это поверил). — Тут ничего не сделаешь, уж ты не обижайся. Что есть, то есть. Иногда лет на восемь (если считать по-человечески), иногда года на три. Но почему-то я взрослее. И, наверно, всегда буду взрослее. Ты уж извини.

Бет рассмеялась.

— Ну и будь. Мне это нравится.

— Договорились. И все, забудь об этом.

Мы ударили по рукам и чинно плюхнулись в качалки — лицом к окнам и розам. Переглянулись, рассмеялись.

— Ты как мои ребята, — сказала Бет. — Они меня все время смешат. Вот, кстати, хорошо, что вспомнила. Ты с голоду не умираешь?

Я снова рассмеялся.

— Нет, — попыталась она объяснить, — это логично.

— Да, я понимаю. Ребят все время надо кормить.

— Их можно даже не кормить. Они сами найдут, что съесть. Я из-за них совсем разучилась принимать взрослых гостей. Весь месяц с завистью смотрела, как ты ловко с этим управлялся.

— Разве я управлялся? Просто гости приходили легкие. И у тебя со мной проблем не будет. Когда начну умирать с голоду, сразу тебе скажу, но пока что я хочу услышать твою историю. Знаешь, я подумал и решил, что мне незачем идти в байдарочный поход. Я обещал, что пойду в горы, а перед этим плаваньем у меня нет моральных обязательств. Надо лишь предупредить ребят, и у нас будет еще целый август.

Бет мельком взглянула на меня и как-то сжалась.

— Ты так решил? Позвонить можно прямо сейчас, отсюда. Ну что, испытаем судьбу?

Я кивнул, не понимая, что ее встревожило.

Бет быстро передвинула свою качалку и вытащила из какого-то бюро телефонную трубку. Нажала кнопки, поговорила с оператором и протянула мне ее резким, отчаянным жестом.

— Номер сам набирай. Москва на связи.

Через минуту я говорил с тем же приятелем.

— Как хорошо, что ты позвонил прямо сегодня! — обрадовался он. — Вчера мне почти сразу за тобой звонил твой Пашка.

— Ему-то что понадобилось?

— Ты ему понадобился. Вернее, не ему, а твоему руководителю.

— Что-то случилось?

— Пашка говорит, тебе сдвинули срок защиты.

— Летом? В июле?

— Представь себе. Кто-то уехал за границу, и тебя хотят поставить на защиту раньше. Руководитель нервничает, не знает, где тебя искать.

— Понятно. Ну, тогда плывите без меня.

— Ты позвони ему.

— Конечно. Спасибо тебе, всем привет. До встречи.

В первое мгновение я, кажется, вздохнул с облегчением: какой отличный повод плюнуть на защиту (на что она мне сдалась, в конце-то концов?), да и нырнуть в свою новую жизнь без всяких проволочек! Но тут же вспомнил, что упомянутый научный руководитель как раз из тех людей, кого я ни в коем случае не должен подводить, иначе мир рухнет, а я буду виноват. Он свято верит в то, что я, как и он сам, ходячий долг. Вся кафедра над нами ехидно умилялась — какое, мол, единодушие — да что тут говорить.

Бет мужественно улыбнулась, когда я пересказал ей разговор.

— Так я и думала, что августа не будет. Просто не может быть. Ты помнишь телефон руководителя?

— Помню. Постой… Если я уеду на полгода, с тобой ничего плохого не случится?

— Да что со мной может случиться?

— Не знаю, потому и спрашиваю. Я тут наслушался разных историй…

— Пока ты жив и не забыл меня, со мною ничего плохого не случится. А я постараюсь сделать так, чтобы ничего плохого не случилось с тобой. У меня появилось несколько дипломатических идей. Потом расскажу. Звони, пока у нас прямая связь с Москвой.

Я набрал номер своего руководителя.

Да, он разыскивал меня. Он очень рад, что я, наконец, закончил работу, но сейчас для меня начнется самое трудное: надо оформить миллион бумаг, причем в кратчайший срок. Лето? Конечно, лето осложняет дело, но надо как-то постараться… В общем, я должен быть в Москве, и чем скорей, тем лучше.

Бет посмотрела на меня задумчиво.

— А я еще хотела рассердиться на сестру за то, что она слишком долго путешествует.

— Сестра-то тут при чем?

— Мы с ней не можем уезжать из страны одновременно. Если бы она вернулась, а ты остался, мы бы поехали с тобой к ребятам. Теперь ты их даже не увидишь.

— Они у тебя где-то спрятаны?

— Да. Они как бы в Японии. Я их нарочно убрала подальше после твоего письма. Мог ведь приехать не ты, а какой-нибудь опасный тип. Я очень хотела, чтобы ты их увидел, но Кэт так и не появилась…

— Ты думаешь, с ней что-нибудь случилось?

— Нет. Вряд ли. Щит у нее не хуже моего. Она часто подолгу путешествует.

Я попросил:

— Не обижайся, но можно как-нибудь не очень обсуждать меня с сестрой, когда она вернется? Наверно, это суеверие, но во всех сказках вмешательство сестер в личную жизнь кончается довольно плохо. Иногда даже непоправимо. Уж лучше обсуди меня с ребятами — если захочешь.

Бет покачала головой.

— Я сделаю, как ты просишь, но ты неправ. Это только человеческие сестры строят козни, а Кэт любит меня и никогда не причинит нам с тобой вреда. Она же понимает, что моя жизнь связана с твоей.

— В сказках сестры всегда или ревнуют, или завидуют — даже когда завидовать нечему.

— А у нас все по-другому. Если ты мой царевич — значит, точно не ее. Нам нечего делить.

— Когда ты говоришь, что я царевич, я чувствую себя самозванцем. Я вырос на девятом этаже, в свалке из книг и рюкзаков, которые некуда было убрать.

Бет выслушала меня, улыбнулась и спросила без перехода:

— Тебя учили музыке?

— Ну, так… немного. А что?

— Мне кажется, твои родители растили именно царевича. Они столько в тебя вложили и столько требовали от тебя, как будто в самом деле собирались передать тебе в наследство царство, за которое тебе придется отвечать. Будет вполне логично, если царство однажды до тебя доберется.

— Это опасная и вольнодумная идея.

— Со мной вышло примерно так же. Со мной и с Кэт. Мы вовсе не были какими-то принцессами.

Так мы добрались до истории, которую я собирался слушать. Она была длиннее и сложнее, чем я предполагал.

 

История вторая

КЭТ И БЕТ

 

Глава 1

ИСТОРИЯ ВОПРОСА

1

Вначале география. О существовании вил известно во многих странах мира. О них рассказывают на Балканах, в Прибалтике, в Карпатах, а также — под другими именами — в Уэльсе, Шотландии, Ирландии, Бретани, в Китае и Японии. Все эти страны прямо соседствуют с владениями вил. Во всех случаях это соседство либо через горы, либо через море, либо через то и другое вместе.

Есть два пути в волшебную страну. Во-первых, можно заплутать в горах. Если граница вдруг окажется открытой, то пересечь ее очень легко. И будешь плутать дальше уже по ту сторону реальности. Надо сказать, по ту сторону больше шансов выбраться из передряги живым: владения вил всегда населены, кто-нибудь да придет на помощь. Но это ненадежный и опасный путь. Граница может быть закрыта, до нее можно не дойти, а горы — это горы, с ними шутки плохи.

Второй путь — море. Здесь все проще. Всякое море погранично с землей вил. Если кораблик вышел в море и капитан решил плыть в волшебную страну, он приплывет — если он сам из этих мест. Или если его решимость сделает его фанатиком идеи. Вилы всегда приветствуют таких героев. Бывает, что к волшебным берегам выносит шторм, — но очень редко, особенно в последнем веке.

Никто не скажет, как велик этот чудесный мир, живущий параллельно с Балканами, Шотландией, Китаем и другими странами. Очень велик и в то же время легко доступен в каждой своей точке. Когда Бет сказала, что отправила ребят «как бы в Японию», она как раз имела в виду такую параллельную провинцию.

Вилы действительно живут на Круге, в границах горного Порога, а главным образом во внутренней долине. Много ли их и как устроена их жизнь — об этом говорить не принято.

2

Теперь история. О вилах рассказывает и фольклор, и письменная авторская литература. Взять хоть сказку Гофмана про крошку Цахеса. Впрочем, взять можно много разных книг. Вилы всегда рады соседствовать с людьми, которые сами хотят жить в их владениях. Для иммигрантов дверь открыта (для эмигрантов тоже — только их, кажется, не бывает). Вилы не любят закрывать границы и отгораживаться от человечества. Кроме вполне понятных личных причин есть и другие. Вилам не нравится, когда в них не верят. И они любят помогать. Во времена бедствий и войн волшебная страна всегда оказывала помощь тем, кто способен принять ее из такого своеобразного источника. Всякую помощь: одежда, продовольствие, побег военнопленных, убежище для тех, кто попал в беду, иногда и вполне активную защиту. Легенды рыбаков правдивы.

Однако был период, и довольно долгий — около двухсот лет, — когда страна почти исчезла из поля зрения внешнего мира. По крайней мере, ее «европейская» часть. Так длилось с середины восемнадцатого века и до начала двадцатого. Причина заключалась в человеке, который в это время правил волшебным королевством.

3

О государственном устройстве в стране вил придется рассказать отдельно. У страны нет названия (Иллирия — условный код для внешнеполитических сношений). Строго говоря, это не одна страна, а множество провинций. Отдельные достаточно крупные области считают себя самостоятельными королевствами, и в каждой из них должна быть королева-вила. Это условие, без которого страна не сможет жить и процветать. Пока в стране есть королева, там действует тот самый замечательный закон, благодаря которому всем и всего хватает, поэтому монархия в стране чрезвычайно популярна. Никто никогда и не думал бунтовать, тем более что вилы не притесняют подданных и не берут с них никакой дани. У вил все, что им нужно, есть волшебным образом.

На Круге никакого государства нет вообще, и власть для вил не привилегия, а трудное служение. Каким образом вила попадает в королевы, никто толком не знает. Законов на сей счет не существует, и выборов уж точно не проводят. Это, по-видимому, такая же судьба, как встреча с суженым.

Так вот, примерно с середины восемнадцатого века и до первой мировой войны в стране была некая вила-королева, и вместе с ней правил король. Такой порядок вещей всех устраивал, но дело в том, что король, убежав от века Просвещения, довольно жестко перекрыл границы. Если до него страну иногда закрывали, то при нем ее иногда и ненадолго открывали. Больше всего это напоминало то, как открывают в доме форточки, — чтобы проветрить, но не выстудить. Король объяснил подданным, что мир становится жестоким и враждебным по отношению к чудесам, и подданные не роптали.

Этого короля в стране очень любили. Он был хороший человек, веселый и красивый, и легко нес свою долгую молодость. Короля звали Томаш, а королеву — Елена.

Когда началась первая мировая война, никто в стране не мог толком понять, что происходит на границах. Как всегда, больше всех знали о происходившем те, кто жил на самом Круге. Именно там проходит горная граница. И там начали гибнуть люди, а вместе с ними вилы. Король не захотел рисковать жизнью подданных; он сам отправился через границу посмотреть, что же творится в большом мире. Королева осталась ждать его на Круге. Оба они в город больше не вернулись.

4

Правление в стране не принято передавать по наследству. Никто не пытался разыскать потомков этой королевской четы и заставить их занять престол. Хотели бы — сами нашлись. Какое-то время (лет десять или чуть больше) страной управлял своего рода регент.

Это была самая таинственная, на мой взгляд, фигура во всей истории. Бет называла его прозвищем, которое они с сестрой придумали еще в детстве, — «дядюшка Кронос». Если у вил все получалось по наитию, само собой, то этот странный человек каким-то образом следил, чтобы волшебные законы выполнялись механически, не допуская нарушения всяческих равновесий. Известно, что он получил свои полномочия и возможности на Круге. Упорно говорили, что их ему передала сама королева Елена, чтобы он хранил страну, пока его не заменит новая королева. В народе этого старика называли «хранитель времени», и никто ничего о нем не знал. Он был уже немолод в начале века, таким же и оставался по сей день. Бет обещала нас однажды познакомить. Я не пришел тогда в восторг от этой перспективы.

Времена регентства — не самые веселые в истории страны. Всего хватало, но как-то в обрез. Границы были перекрыты наглухо, жизнь текла тихо и провинциально. Довольно долго сохранялись старомодные привычки: свечи и газовые рожки, лошади в городах и экипажи к ним, длинные платья и балы. И все эти милые вещи никого особенно не радовали.

Вообще же, как я понял, синхронность в жизни большого мира и волшебной страны достигается сама собой. Возможно, потому что страна вил — все же лишь отражение большого мира. Не все тут приживается (особенно не везет наиболее пакостным достижениям цивилизации: тут они быстро чахнут), но, в общем, внешне волшебную страну никак нельзя назвать отсталым захолустьем, застывшим в каких-то давно прошедших веках.

5

Никто не знал, откуда этот Кронос привез двух крошечных девчушек, и кем они ему на самом деле приходились. Он говорил, что никем (а зачем бы ему врать?) и что он обещал позаботиться о них. Еще он говорил, что девочек нашли на Круге, и что о них на самом деле ничего неизвестно. На Круге всякое могло случиться; странно лишь то, что вилы отдали детей. Для любой вилы дети — пусть и человеческие — драгоценность, с которой трудно расстаться. Впрочем, кто знает, что и как произошло. Чьи это были дети, никто так и не выяснил.

Хранитель времени устроил для них жилье (тот самый бельэтаж), нанял нянюшек и гувернанток, потом учителей. Кое-чему он учил их сам: точным наукам, рисованию, истории. Держался суховато и придирчиво. Весь дом при нем ходил по струнке. Барышни росли, учились, умнели, хорошели и превратились в двух красавиц. Когда им было лет по шестнадцать (точный их возраст все равно никто не знал), Кронос стал вывозить их на балы. Вернее, поручил это одной почтенной даме, бывшей фрейлине. Успех превзошел все ожидания.

6

В волшебной стране фотография не прижилась. Технически она возможна, но здесь предпочитают рисовать (своими силами) или заказывать портреты. Я видел акварели тех времен, когда девочки едва появились на балах. Но гораздо большее впечатление на меня произвели другие работы. На них были все те же девочки, только художник знал их лучше и глубже понимал людей. Вообще это — работы совсем другого класса. Я бы сказал, что мирового, но я не знаток живописи. Бет подарила мне альбомчик репродукций работ этого мастера — как будто сувенир на память о стране. Пейзажи, уличные сценки, много играющих детей и на каком-то празднике их величества королевы крупным планом и во всем великолепье. Я видел множество других рисунков, слишком домашних для официального альбома, и на всех бросалось в глаза одно: если Кэт и Бет сестры, то такого поразительного несходства и нарочно не придумаешь. Разве что ростом и сложением похожи, а больше, кажется, ничем. У Кэт были черные волосы, и она не заплетала их в косы. Волосы падали роскошной волной по плечам и по спине. У нее были темно-голубые глаза. Она носила высоченные каблуки и, кажется, подкрашивала губы. Бет затмевала свои драгоценности и платья, Кэт подчеркивала их. То есть они и Кэт оттеняли друг друга. Бет улыбалась мягко, Кэт — уверенно. Кэт не сумела бы остаться в тени или раствориться в толпе. Наверняка многие ею восхищались. Художник ее не любил, и мне стало ее жалко. Я спросил, кто автор рисунков.

— Андре, — сказала Бет. — Твой давний знакомый.

7

Успех, поклонники, балы не мешали барышням учиться дальше, тем более что у поклонников царил жесткий карантин. Ни один не осмелился бы явиться на порог с букетом роз и сердечными признаньями, рискуя встретить дядюшку Кроноса. Тот хладнокровно подождал, пока красавицы вошли во вкус увеселений, а потом предложил им сделку. Если они сумеют вывести закон, описывающий свойства этой страны (ту самую «задачку»), он сделает их королевами и подарит вечную молодость. А нет — старейте на здоровье. Отношения сестер с Кроносом никогда не были особенно теплыми, и он довольно часто задавал им очень сложные задачи. На этот раз девочки оказались просто ошарашены, отчасти обижены, но поработать над задачей согласились. Никаких договоров не подписывалось, даже не составлялось, слова чести тоже никто никому не давал.

В то время сестры мало что знали о вилах. Дядюшка Кронос умудрился воспитать их в самом позитивистском уважении к науке. Хорошо хоть сказки слушать не запрещал. Да и вообще они мало знали о жизни — что в других странах, что в своей. У них накопилось больше вопросов, чем ответов, но задавать их барышни решили не Кроносу. Кэт начала работать энергичнее, чем Бет, но года через два впала в уныние.

Бет и теперь считала, что Кронос сыграл с Кэт непорядочную шутку, которая до сих пор мешает ей жить. Кэт испугалась старости. Через два года ей стало казаться, что жизнь проходит мимо, счастье ускользает, и если дальше тратить время на задачу, то можно, не заработав вечной молодости, упустить свою единственную. Особенно огорчали поклонники. Все они обожали Кэт (по крайней мере, она так считала), но ей самой никто из них не был нужен. А просто так морочить людям голову, в конце концов, надоедает, да и не очень порядочно так развлекаться…

Бет же хотела тогда одного — справиться с задачей: сначала сформулировать, потом решить. Чем дальше, тем больше ее затягивал этот поединок с непонятным миром. Каждое утро она позволяла себе ни о чем не думать полчаса. Пока поливала цветы в комнатах и на балконе. Если сестра тащила ее вечером на бал или на какое-нибудь другое светское мероприятие, она ехала, но не думать уже не могла. Балы мелькали у нее в глазах, как рябь на воде.

После того как задача была сформулирована, она еще год не решалась. Кэт сначала возликовала, получив от сестры формулу, потом совсем упала духом. Бет к этому времени уже ничего не ждала от решения — ни вечной юности, ни королевства. Решение было нужно ей само по себе. Работала она из чистого упрямства. На четвертый год все получилось.

8

Бет поступила с результатом примерно так же, как и я: сгребла бумаги и отправила в камин. Даже сестре не показала, как решается задачка. Больше всего ее тревожил Кронос и его уловка. Решение задачи давало в руки власть. Очень большую власть. Но оно не давало вечной молодости, да и сам дядюшка Кронос этим даром не владел.

Упрямые девчонки не докладывали своему опекуну, как продвигается работа. Он и условия не видел, не то что решения. К тому времени как задача была решена, Бет уже много слышала о Круге и относилась к этим сказкам все серьезнее. Решив задачу, она предложила Кэт устроить каникулы: уехать в горы, остановиться где-нибудь в деревне и попробовать найти границу вил — Порог. Бет надеялась, что, если они будут настойчиво стучаться, кто-нибудь выйдет навстречу и можно будет попросить совета. А если Круг — просто горная цепь, на которую можно подняться, и никаких вил нет в природе… Что ж, отрицательный результат — тоже результат. Тогда решение пришлось бы принимать самим. Кэт согласилась на поездку и даже на попытку восхождения на Круг. Границу они просто не заметили и поднялись довольно высоко, когда их, наконец, встретили те, кто живет в горной стране.

— Вообще-то границу видно, — сказала Бет. — Мы удивились, но не поняли, в чем дело. Когда смотришь на Круг снизу, он кажется невысоким. А перейдешь Порог, и земля вдруг резко уходит вниз. Порог снизу — небольшой каменный выступ. А сверху — отвесная скала в несколько сотен метров. Сверху понятно, почему его бывает невозможно перейти.

9

История, с которой девочки явились к вилам, тех чрезвычайно взволновала. Не то чтобы для обсуждения новостей собрались все жители горной страны или какой-нибудь парламент — собрались те, кто оказался рядом. Вероятно, это были не те вилы, что когда-то поручили Кроносу воспитывать Кэт и Бет. Конечно, девочкам очень обрадовались. Для них устроили жилье (у каждой вилы есть свой дом на Круге), научили их владеть своею сущностью. Выслушали их рассказ, призвали Кроноса (с ним был способ связаться — какой-то «спецканал»), потребовали у него ответа: зачем он заставлял маленьких вил переводить волшебство в формулу. Он утверждал, что в целях обороны (тут я развеселился: до чего все узнаваемо на свете). Об этом долго спорили, но ни к чему, конечно, не пришли. Впрочем, Кроноса как будто убедили, что, с тех пор как появилась формула, жизнь стала куда опасней даже в волшебной стране. Ему пришлось с этим согласиться, и из хранителя времени он превратился в хранителя тайны: зорко следит, чтобы больше никто не формулировал закон этой страны и не решал волшебную задачу.

— Ты показала ему решение? — спросил я у Бет.

— Конечно, нет. Я и задачу ему не показала.

— А как же он следит?

— Кто его знает! Я спрашивала вил, кто он такой. Они не говорят. Вероятно, даже не понимают, о чем я спрашиваю. Он для них просто живет — как данность. Вот есть такое существо, значит, с ним нужно как-то уживаться.

10

Гораздо больше, чем задача, вил волновал другой вопрос. Они беспокоились, что в стране так долго нет королевы, и регент явно не в силах ее заменить. Вилы стали просить Кэт и Бет взять эту заботу на себя — раз они выросли среди людей. Вилы не любят жить вне Круга и заниматься скучными житейскими делами. И раз уж девочки умели жить «по-человечески», им легче, чем другим, взять на себя бремя королевской власти.

Девочки в самом деле не представляли себе жизни без людей и согласились занять трон. Кэт воцарение далось легче, чем Бет. Та не любила шума, блеска и всеобщего внимания. Зато страна очень обрадовалась, поскольку жизнь в ней стала ярче, веселее и богаче.

— Тут не надо ничем командовать, — сказала Бет. — Надо просто быть и желать блага, вот и все.

К сожалению, проблемы Кэт остались нерешенными. Ей по-прежнему казалось, что настоящая жизнь от нее ускользает. Теперь Кэт часто и подолгу путешествует: появляется инкогнито в разных странах большого мира, знакомится с людьми.

— С какими людьми? — спросил я с тревогой.

— Боюсь, что в основном с богатыми бездельниками и богемой. Кэт любит их дразнить.

Тут испугался даже я.

— Это очень опасно. Она может нарваться на таких мерзавцев… И обязательно нарвется. Вы ведь как дети. Всем доверяете, а людям доверять нельзя.

— Ты так думаешь?.

— Да тут и думать нечего! Уговори ее заняться чем-нибудь другим. Она задачу-то решила?

— Нет. А зачем ей теперь это?

— Ну, хорошо. А с ребятами кто у вас возится?

Бет тяжело вздохнула и рассказала про ребят.

 

Глава 2

УКРАДЕННЫЕ ДЕТИ

1

Машина с детьми — грузовой фургон — классическим образом заблудилась в горах. Туман, дорога в никуда, водитель-албанец, с трудом объяснявшийся даже со своими клиентами. Неясно, сколько времени они плутали после того, как пересекли границу. Тем более неясно, кто они, откуда, куда везли детей и где их взяли. В машине потом отыскались кое-какие бумаги, но далеко не на всех. На Андре, например, нашлась какая-то сомнительная и невразумительная бумажка, на Саньку — ничего. Детишки были очень маленькие — от двух до четырех лет. Многие даже еще не говорили, но уж, конечно, громко плакали. Машина встала недалеко от горного села (кончился бензин). На шум сбежались жители. С горы, заслышав детский плач, спустилась вила, грозно спросила, кто посмел мучить детей, и топнула ногой на тройку злоумышленников, которые пытались нагло заявить, что ее это не касается. Тройку эту больше никто в стране не видел.

То ли их ветром унесло через границу, то ли они очень быстро убежали — никого это не интересовало.

Водитель кое-как сумел объяснить, что у его хозяев такой бизнес: украсть детей, а потом продать. А у него свой бизнес: он возит все, что подвернется. Лишь бы платили. Албанца вместе с его фургоном проводили до границы, а детей отдали королеве, которую немедленно позвали для разборки. Это, конечно, оказалась Бет.

На долю Кэт тоже нашлась работа. Она пыталась осторожно выяснить, не нужно ли вернуть этих детей туда, откуда их украли. Тут пригодилось ее знание внешнего мира. Кэт поездила по разным странам (а детей как будто специально собирали по всей Европе), но не нашла концов. Детей украли на совесть. Никто нигде их не хватился, никто не жаждал получить назад.

Бет, в свою очередь, не жаждала их и отдавать. Эта ревущая компания приворожила ее намертво. Для них нашелся клок земли — маленькое детское княжество. Конечно, были и люди, которые с ними работали (не так уж много), но, по существу, они стали детишками Бет. Кэт заинтересовалась ими, когда они превратились в подростков. До этого рядом с ними она скучала.

2

Странное дело: Бет считала детей своими, любила их, как, может быть, не всякая «человеческая мамаша» любит родных детей, но упорно намеревалась когда-нибудь вернуть их «большому миру». Она старалась дать им идеальное образование и, на мой взгляд, перестаралась.

— Когда им будет лет по восемнадцать (через два года), они будут сдавать экзамены экстерном, чтобы иметь на всякий случай два-три университетских диплома, — сказала Бет.

— И где будут сдавать?

— Я думаю, в Оксфорде. Сорбонна мне не нравится.

Я усмехнулся и спросил:

— А зачем им европейские дипломы? Им что, здесь плохо? Они хотят уехать?

— Нет, не хотят. Они не очень любят внешний мир.

— Еще бы! Зачем тогда их выгонять отсюда?

— Не выгонять… Но, понимаешь, у всех есть некое родство со своей землей — такое же, как кровное родство. С ним нельзя не считаться, его нельзя разорвать или отменить. Оно всегда останется жить в человеке. И, может быть, кому-то из ребят очень важно иметь шанс вернуться на свою первую родину. Тебе ведь трудно и не хочется расставаться со своей страной, разве не так? И ты о ней все время думал.

— Я много о чем думал… Но я ведь вырос в ней. Там сейчас почти все, что вообще привязывает меня к миру.

— Иногда человек всю жизнь чувствует себя как на чужбине.

— Мне кажется, это никак не связано с землей. Это чистая психология. Кроме того, ребята ведь, наверно, тебя любят. А в большом мире для них все будет чужим.

— Вот пусть и выбирают, где им лучше. Но я не имею права за них решать.

Бет была так уверена в своей правоте, что я не стал с ней спорить — до поры до времени. Однако продолжение истории о детях меня очень встревожило.

3

В двадцатом веке было несколько кратких периодов, когда страна жила почти совсем открыто и даже официально заявляла о своем существовании. Впервые это произошло после второй мировой войны, когда пришлось получать какие-то благодарственные послания и дипломы от соседей, которые не могли не заметить, что кто-то им весьма активно помогал. Кэт и Бет появлялись на приемах, поставив одно условие: никаких кинофотосъемок. Им, впрочем, ничего не стоило автоматически засвечивать ту пленку, на которую их втихую пытались снять.

Спустя лет сорок Кэт и Бет ради детей снова появились «в свете». Припомнить их было уже некому (а если кто и вспомнил, то, наверно, подумал, что они — следующее поколение королев). Пленки засвечивались с тем же постоянством. Кэт и Бет провели сложнейшие переговоры, чтобы в будущем иметь возможность вернуть детям гражданство по их выбору. В этом Кэт преуспела больше Бет. Она легко сумела очаровать международную общественность, вероятно, потому, что самые большие начальники, принимавшие принципиальные решения, — мужчины. Зато комиссии, время от времени пытавшиеся проверять, как воспитывают детей, состояли обычно из дам, причем весьма несимпатичных.

— Нарочно нам, что ли, таких присылают? — сказала Бет с недоумением.

— Нет. Они все такие. Наверно, это естественный чиновничий отбор, — поделился я знанием жизни.

Комиссии всегда были чем-то недовольны и грозили вмешаться и навести порядок. К счастью, они любили подарки — совсем как маленькие дети (прокомментировала Бет с простодушным удивлением). После подарков их сердца смягчались, и все оставалось по-старому. Самая крупная неприятность, спровоцированная комиссией, — отправленная на наш конкурс известная задача.

4

— Не знаю, с чего это началось, — рассказывала Бет, — но Кэт и Санька крупно не поладили. Они обе бывают, знаешь ли, не сахар. И вот уже, наверно, года два, как их приходится все время разнимать.

Кэт и Бет многому учили ребят сами, в том числе математике. Не то чтобы по очереди, но иногда Бет по месяцу и больше уроков не давала. У Кэт была своя метода обучения. Больше всего она любила подкидывать головоломные задачки и дразнить народ: а вот, мол, не решите, не получится!.. С год назад у нее, видимо, иссяк запас таких головоломок. И когда Санька показала ей решение какой-то конкурсной задачи — возможно, с дерзким комментарием, — Кэт «задала решить» ту формулу, которую Бет ей когда-то показала и с которой она сама не справилась.

— И сколько человек решило?

— Решила одна Санька.

— А Андре?

— Он говорит, что не решал. Он ведь художник. Математика его не особенно интересует. Думаю, больше вообще никто не решал. В отличие от тебя, они сразу поняли, о чем идет речь. А Кронос им внушил, что такими вещами заниматься не стоит.

— Ты разрешила Кроносу общаться с детьми?

— Он учил их рисовать. Он это делает лучше других.

Я только головой покачал. Бет продолжала:

— И вообще ребятам эта распря между Кэт и Санькой надоела. Они, по-моему, давно уже бросили решать то, что Кэт приносит «назло».

5

— Да, с педагогикой у вас неладно, — заметил я. — Начинаю понимать несимпатичных тетенек.

— Тетеньки этого как раз не видят. Но среди них нашлась одна, которая, совсем как Кэт, стала дразнить народ. К тому же она агитировала их посылать задачи на ваш конкурс. И все пыталась доказать, что у нас уровень не тот.

— А ей какой нужен? Или у тебя есть отстающие?

— Конечно, нет. Хороший у них уровень. Но ребята тоже умеют подразнить того, кто их заденет. Санька сначала аккуратно посадила эту тетеньку в большую лужу — тут много не потребовалось. А уж потом, вдогонку ей, послала на конкурс задачу. Наверно, хотела оставить в дураках хваленый МГУ.

— И тебя, конечно, не спросила?

— Меня в то время под рукой не оказалось. А у Кэт она, конечно, спрашивать не стала… Хотела бы я знать, что они не поделили.

— Обычно в таких случаях делят не что, а кого. Может быть, тебя?

Бет покачала головой.

— Да нет, при чем тут я? Меня на всех хватает. Не знаю. Ладно. Ты еще насмотришься на все это, когда вернешься. Кстати, Саньке очень понравилась твоя задача — та, что ты прислал в ответном письме. Она хотела «подлечить» условие. Не знаю, вышло у нее или нет.

— Она хоть поняла, что натворила?

— Конечно, поняла, только из упрямства не хотела соглашаться, когда я ей стала объяснять популярно, что к чему.

— Даже с тобой?

— Просто со мной она бы сразу согласилась. Но тут пришлось бы согласиться с Кроносом.

— Что, с Кроносом она тоже не ладит?

— Да еще как! Санька видеть его не может.

— Какая яркая девочка! Умеет выбирать сильных противников. И за что она его так не любит? Тоже не знаешь?

— Знаю. За Андре. Ей показалось, будто Кронос хотел втянуть его в какие-то свои манипуляции со временем. Выучить себе на смену, что ли.

— А он хотел?

— Возможно. Но Санька победила: Андре перестал заниматься с Кроносом даже рисунком.

— И тебе не рассказал, в чем было дело?

— Нет. Сказал, что это тайны Кроноса и что он сам ничего толком не знает. Не захотел узнавать.

— Да. Мальчик тоже яркий. Тайну узнавать не захотел, задачу решать не стал. А кстати, смог бы?

— Думаю, что да. Здесь это сделать проще, чем у вас, к тому же я сама их и учила. А еще думаю, что он решил, но не стал об этом говорить. У него принцип такой: надо просто жить, никому ничего не доказывать.

— Он бы свою подружку научил такому принципу.

— Да он пытается. Но это очень трудно.

6

Безоблачная жизнь Иллирии постепенно стала напоминать мне оживающий вулкан, но это была только часть картины. Комиссии, как бы они ни ворчали, конечно, поняли, чего стоят ребята, воспитанные в полусказочной стране. И, похоже, чудесные способности «украденных детей» привлекли внимание таких организаций и кругов, с которыми лучше не связываться. Вот уже года три есть подозрение, что на детей идет какая-то странная охота. Время от времени в страну откуда-то проникают подозрительные люди и провоцируют здесь безобразия, которых прежде не бывало. Причем мирное население они, как правило, не задевают, упорно рвутся в Лэнд и нападают на ребят, которых спешно пришлось снабжать щитами и учить самозащите. В городе вот уже три года тянется сериал «Ну, погоди!» с прыжками по карнизам и балконам («карнизная охота», по выражению самих ребят). И хотя до сих пор никто еще не пострадал от рук таинственных налетчиков, народу, живущему в столице, это развлечение не нравится.

— Народ не требует, чтобы ты выселила своих деток за границу?

— Конечно, нет. У нас предательство не в обычае.

— И то хорошо. А народ не просит перекрыть границы?

Бет вздохнула.

— Когда границы перекрыты, всем, конечно, спокойнее.

— Знаешь что? Если тебе дороги ребята, забудь про всякие гражданства и комиссии, про Оксфорды и Сорбонны и перекрой границы намертво. Твоих детей нельзя выпускать в «большой мир»: они видели формулу. Наверняка многие ее помнят. А уж решить задачу — это дело техники.

— Да, у тебя замашки короля, — вдруг улыбнулась Бет. — А ты бы перекрыл границы?

— Без разговоров. Лет на пять — десять. А там бы посмотрел.

— Ты плохо думаешь о людях?

— А как еще о них думать? Я знаю их… нас довольно близко. И ваш прежний король знал, потому и закрыл страну. У него, кстати сказать, было гораздо меньше оснований для паники, чем у тебя. На вас действительно пошла охота.

— Я не уверена, что это так. Пока никто не пострадал.

— И никто из «охотников» не попался?

— Нет, не попался, хоть их и ловили. У нас есть небольшая гвардия — из тех, кто любит драться. Такие всегда есть, и они по-настоящему хорошие воины. Но эта банда умеет уходить. Кажется, это для них очень важно.

— Ты думаешь, они из внешнего мира?

— Они не наши — это точно. Откуда же еще?

— Тебе виднее. В сказках у такой страны, как твоя, должен быть антипод. Такой же сказочный, но очень скверный. У вас о таком не рассказывают?

— Нет, никогда не слышала.

— Эти люди не появлялись здесь при закрытой границе?

— Нет. Когда граница перекрыта, у нас все тихо и спокойно. Как сейчас.

— Мне в голову пришло… А Кэт сможет вернуться?

— Да. Она ведь вила. К тому же она всегда в силах меня вызвать, и я ее впущу.

— А кто-нибудь еще способен кого-нибудь впустить?

Бет задумалась.

— Через Круг — через Порог — можно провести кого-нибудь с той стороны гор. Но это большой путь, неблизкий. Так не придешь и не уйдешь за час. Да и не станут вилы проводить через Порог шайку разбойников.

— А кого станут?

— Через Порог проводят лишь близких людей. Таких, в ком уверены.

— Проводить нужно в обе стороны?

— Нет. Спуститься можно самому, но, говорят, это довольно страшно. Кажется, что шагаешь в пропасть.

7

Наш разговор вконец испортил Бет и без того нерадужное настроение. Она мрачно задумалась, потом сказала:

— Ты строишь очень точные модели. Если ты прав, нас ждет война.

— Нет, только не это! — взмолился я. — Закрой границы, и живите хоть вы по-человечески!

— Закрою — насколько это сейчас возможно. И пограничников, пожалуй, надо будет завести.

— А там, где сейчас ребята, эта банда не объявлялась?

— Нет. Там правит другая королева. Она старше и, наверно, мудрее: ее границы перекрыты.

— Но тебе что-то мешает сделать так же?

— Понимаешь, получается, что я краду ребят у мира. Вот, например, Андре — художник. Ты же видел: таких, как он, мало. И у других нашлось бы, что отдать людям. Вот и тебя я тоже отнимаю у твоей страны…

— Моя страна по мне точно не заплачет.

— Ну и зря! Ты стоишь гораздо больше, чем эта несчастная задачка.

— Да проку-то от меня?

— Проку? Тебе можно доверить что угодно — по крайней мере, все будет честно.

— Поэтому мне не доверят ничего. Еще пришлось бы поискать работу.

— В самом деле? У вас действительно не понимают, чего стоит твоя голова?

Бет помолчала и сама себе ответила:

— Хотя, вероятно, твоей голове уже действительно назначили цену.

— Ну, хочешь, я останусь?

— Конечно, хочу, но это будет неправильное решение. Оно на нас же самих плохо потом отзовется. Но надо продумать для тебя какую-то страховку. Прямо сейчас.

 

Глава 3

ВОЕННЫЙ СОВЕТ

С голоду я не умер и свой ужин получил, но это было совсем не то элегическое мероприятие, которое предполагалось изначально. Кофе мы пили с доном Пабло и его помощницей — то есть начали пить, а продолжали уже с Тонио и Кроносом. Последний объявился сам (по телефону), спросил, нельзя ли ему познакомиться с Иваном Николаевичем, пока тот еще не уехал. Бет посмотрела на меня, я кивнул. Не знаю, что подвигло меня согласиться: то ли гордость (еще никто из нас, Иванушек, не уклонялся от Кащеевых проверок, а я чем хуже?), то ли любопытство.

Совет собрался в очень своеобразной комнате. Она располагалась в глубине квартиры и оказалась чрезвычайно многоугольной, многостенной и многодверной. Посередине стоял стол с офисным (и еще каким-то) оборудованием. Окон не было вовсе. Посетители являлись в нее после вежливого стука прямо из многочисленных дверей, явно минуя площадь, лестницу, звонок и прочие условности.

С доном Пабло мы в тот же вечер нашли общий язык, а позже замечательно сработались и вообще стали друзьями. Кроме всего, он единственный известный мне человек в этом мире, с кем интересно играть в шахматы. Возможно, дело в том, что дон Пабло и сам однажды иммигрировал в эту страну из Испании. Он рассказал мне, улыбаясь и покачивая головой (как будто ему уже и не верилось), как это вышло. Юный Пабло, сын испанского дипломата, попал однажды на прием, который посетили Кэт и Бет. После приема он всерьез обдумал свое будущее, решил, что совершенно не согласен с той политикой, которую ему предстояло представлять, и для начала устроил себе каникулы в Иллирии (совсем как я). Там он пытался убедить ее величество Елизавету, что будет любить ее вечно, то есть до своей глубокой старости. Эта блажь, к счастью, потихоньку развеялась. Дон Пабло на очередном приеме, уже в Иллирии, встретил очень милую девушку из хорошей семьи, и жизнь его сложилась счастливо. К тому же он оказался поистине государственным человеком, и ее величество Елизавета сумела найти наилучшее применение его талантам.

Когда дон Пабло говорил не по-русски (русскому он учился очень давно у некоего князя-эмигранта), речь его была остроумной, емкой и изящной. Его помощница — седая чопорная дама — ловила на лету каждое указание начальника и тут же ловко претворяла в те самые документы, которые в Иллирии почти никто не умел делать.

Тонио пробыл на совещании недолго. С ним обсуждался только завтрашний отъезд и детали аварийной эвакуации — в случае, если мне закроют выезд из родной страны.

— Это нестрашно, — сказал Тонио. — Где самое близкое от твоего дома море?

— В Питере. Это Балтика, Финский залив.

— Ты сможешь найти повод, чтобы съездить в этот Питер?

— Насколько мне известно, — заявил дон Пабло, — для поездки в Санкт-Петербург никакого специального повода не требуется. Этот город принято осматривать как… э-э-э… жемчужину архитектуры.

— Так пусть все время, пока ты будешь у себя в стране, там подежурит наш кораблик, — предложил Тонио. — Чуть что не так — едешь осматривать жемчужину архитектуры.

— Ты думаешь, ваш кораблик сможет прямо так запросто болтаться в нашем порту? — усомнился я.

— Еще как сможет! Не волнуйся. Ты считаешь, «Дельфин» ходит в Италию легально? Его там никто и не видал. А увидит — так не узнает.

— А я как найду этот ваш кораблик? И как узнаю?

— «Ты узнаешь его сразу», — сказала Бет и рассмеялась. — Это у вил такой пароль. Просто узнаешь — и все. Искать его не надо, он сам тебя найдет. Иди себе вдоль моря.

— Команда не устанет там болтаться?

Тонио замотал головой.

— Нет. Это такой кораблик… Можно идти вдоль берега любого моря и ждать его. Кораблик и придет.

— «Алые паруса», да и только, — заметил я.

— Ну, в частности, и это тоже, — важно кивнул дон Пабло.

Мы с Тонио договорились, что я буду писать в Иллирию на его адрес и на имя его матушки, синьоры Терезы, и он ушел готовиться в дорогу.

С Кроносом они разминулись. Хранитель времени не торопился. Он пришел, когда мы почти все уже успели обсудить.

Моя легенда была почти правдива. Я приехал в Иллирию, а Лэнд закрыли на каникулы, и ребят увезли далеко, на край света. Обычная бюрократическая неувязка. Хорошо, кто-то (господин советник) в последний момент вспомнил обо мне, прибежал встретить, добрая душа, определил в хороший пансион и, чтобы я не скучал, приставил ко мне барышню, упражнявшуюся в русском языке, молоденькую будущую учительницу — со всеми логически вытекающими последствиями. А ко двору меня, естественно, не приглашали. С какой стати всяких аспирантов приглашать ко двору? Я и дворца не видел (истинная правда). Он где-то за городом, я туда не добрался.

Теперь мои дела обстоят так. Невеста согласилась подождать, пока я (так и быть) расправлюсь с диссертацией. А местный университет (самое главное, чуть не забыл!) попросил вызвать меня из Москвы. Им понадобился математик. Они бы взяли меня прямо с сентября, но возьмут и попозже. Им не к спеху, они хотят отправить кого-то на пенсию, но с этим можно не пороть горячку. Бумаги от университета прилагаются. Имя и данные будущего шефа я записал, чтобы потом разучить. А с чудесами я, конечно, не встречался, да и не до чудес мне было, это всякому понятно.

Дон Пабло уже отпустил свою помощницу и сам собрался уходить, когда явился Кронос. Дон Пабло сделал вид, что никуда не собирался, и стал настороженным и задиристым, будто ему предстояло хорошенько подраться за ее величество Елизавету.

Кронос походил скорее на римлянина, чем на грека (хотя никто и не говорил, что он грек). Высокий, смуглый, темноглазый человек; высокомерно-ироничный взгляд, патрицианские морщины на худом бритом лице. Черные джинсы и черная чересчур свободная и длинная футболка. (Вот ведь пижон, подумал я с неодобрением.)

Он оглядел нас, улыбнулся, раскланялся с учтивой легкостью, смутно напомнив мне мальчика на льду.

— Нет, право, господа, я вас не понимаю, — заявил Кронос после сложных приветствий. — Зачем смотреть на меня так, будто вы оба сейчас схватитесь за шпаги? Смею уверить: я не враг ни вам, ни королевству, ни ее величеству (отдельный поклон Бет). Как раз наоборот. Я делаю все, что могу, для безопасности всех… вышеперечисленных субъектов. У меня есть свои обязанности — я их выполняю. Но вашим интересам это никак не противоречит.

Я внимательно следил за церемонией приветствий и пришел к выводу, что Кроноса мне не представили — только меня ему. Не отвечая на выпад, я спросил его об имени — то есть как к нему обращаться.

— Имя? — он очень удивился, и на редкость театрально. — У меня сейчас нет его — как бы сказать? — с собой. Я сдал его в некотором роде на хранение. Девочки называют меня Кронос — я не против. Вас это не устраивает?

— Нет, — ответил я.

— Понимаю. Не обижайтесь на меня. Может быть, когда-нибудь мы и решим эту проблему.

— Откуда вы узнали, что я здесь и собираюсь уезжать?

Кронос прищурился насмешливо и, как ни странно, дружелюбно.

— А я и не знал ни того, ни другого. Я позвонил сюда, разыскивая Бет. Это третий или четвертый мой звонок. А то, что вы должны вскоре уехать, я просто догадался. Дело в том, что в самом начале вашего визита в эту страну я спросил у Бет, кто вы и не нужна ли помощь. Бет честно объяснила. От помощи она, конечно, отказалась. Когда в нашу игру вступает новая фигура, да еще с таким потенциалом, как у вас, я буквально вижу, как начинает колебаться равновесие… Это довольно трудно объяснить.

— Наверно, я читал про это равновесие. Фантасты часто строят на нем всякие интриги.

— Вот-вот. Но вы нового хаоса сюда не привнесли, зато старый слегка утихомирили. У меня создалось впечатление, что вам покой и безопасность нашей страны дороже, чем кое-кому из… м-м… коренных обитателей.

— Возможно. Я всю жизнь жил в мире, где ни покоем, ни безопасностью и не пахнет. И я вообще не люблю хаос.

— Весьма отрадно слышать, — Кронос улыбнулся и продолжал: — Так вот, если вы впрямь заботитесь о равновесии, вы не позволите себе просто исчезнуть из большого мира и спровоцировать скандал, расследование, розыск, сугубый интерес к нашей стране и прочие нежелательные последствия. Вы постараетесь исчезнуть тихо и естественно.

— Именно это мы обсуждаем.

— Позвольте и мне добавить несколько советов?

Бет и дон Пабло синхронно кивнули. Наверно, хотели предупредить меня, что советы Кроноса стоит послушать. Да я и сам бы выслушал их с интересом.

— Там, в большом мире, многие хотят иметь в нашей стране своих людей. «Агентурную сеть», да? Так это называется? Видимо, когда вам придет время возвращаться в нашу землю, вам будут навязывать нежелательных спутников. Или попытаются вас завербовать. Мой совет: соглашайтесь на все.

— Нет, — сказал я довольно резко. — «Двойным агентом» я не буду.

— Вот как? Жаль. А почему? Представляете, какую интересную партию можно было бы разыграть?

— Нет, мистер Кронос. Не получится. Не королевское это дело, — заявил я нагло.

Кронос расхохотался. Бет слушала нас, нахмурясь, дон Пабло легонько барабанил пальцами по столу.

— Ну, все равно, — сказал Кронос миролюбиво. — Не отказывайтесь от спутников. Вам они не опасны, по крайней мере, здесь, у нас.

— А как я сумею отказаться? Люди едут, потому что им так хочется.

— Вам виднее. А у вас есть ко мне какой-нибудь животрепещущий вопрос?

— Один есть. Для чего вы спровоцировали Кэт и Бет вывести формулу?

— Не знаю, поверите ли вы мне, — сказал Кронос серьезно, глядя на меня в упор, — но я ученый. Как Бет, как вы. Только, в отличие от вас, я физик, а не математик. Я верил в то, что всякое чудо можно понять и просчитать. И в то, что его можно использовать во благо всему человечеству. Так сказать, «сказку сделать былью». Я человек своего времени, если хотите. Я был моложе вас на весь двадцатый век. Но мне эта задача оказалась не по силам. Вот я и подумал: а если научить точным наукам вил, да еще дать им стимул для работы…

Теперь Бет смотрела на него, прищурившись, а дон Пабло выбивал сложную дробь всеми десятью пальцами.

— Простите, — сказал я. — Вопрос был крайне бестактным.

Кронос коротко кивнул мне, потом откланялся с тем набором церемоний, который, как мне показалось, сам для себя определил, и ушел.

Бет уточнила:

— «Двойной агент» — тот, кто работает на две страны?

— Или против двух стран. В любом случае он канал для лжи, — сказал дон Пабло.

— Ты думаешь, я должен на это согласиться? — спросил я, обращаясь к Бет.

— Конечно, не должен. Я до сих пор никогда не думала о двойных агентах. Они делают бесчестную работу?

— Да, обычно за деньги. Им более или менее безразличны обе страны. — Я подумал и закончил: — А мне обе небезразличны.

Дон Пабло все-таки поднялся и откланялся. Он выбрал одну из многочисленных дверей и, прежде чем уйти, выразил мне замысловатым образом свою симпатию и уважение — вполне взаимные.

Я самым плебейским образом плюхнулся на один из стульев и уронил на стол руки, а на них голову. В голове звенело от избытка информации. Была уже глухая ночь. Мне предстояло вернуться в гостевой домик и собрать рюкзак, а утром погрузиться на «Дельфин» и отправляться восвояси.

Бет подошла ко мне, положила руку на затылок, легко взъерошила давно не стриженные волосы. Я замер, чтобы не вспугнуть ее. Бет еще не привыкла считать меня своею собственностью.

— Хочешь, останься сейчас здесь, — предложила она. — Поспишь хотя бы часа три, потом тебя разбудят.

— Кто разбудит? — спросил я ошарашенно и даже поднял голову.

— Да кто-нибудь. Тут полон дом народа. И завтраком накормят.

— В пять утра?

— Ну, не захочешь — не накормят. Зачем тебе сейчас куда-то брести в темноте?

— А тебе?

— А мне брести особенно не надо. Открою эту дверь — и буду во дворце. А вон та ведет на мою половину этого дома.

Бет толкнула одну из дверей. За ней открылся темный коридор, а дальше, еще за одной дверью, узкий фрагмент другой комнаты: клетчатый плед на чем-то низком и уютном, в тени стеллажи с книгами, круг света от оранжевого абажура. Все это потянуло меня к себе неотразимым обаянием.

— Если я сейчас туда вселюсь, — сказал я, — то ты меня уже не выселишь ни в пять утра, ни в десять, ни через неделю. Из той комнаты я добровольно не уйду.

Бет улыбнулась растерянно и грустно.

— А я с самого начала хотела тебя там поселить, но ты прижился в домике и не хотел переезжать.

— Вот видишь, все к лучшему. Там тоже было хорошо: море близко.

— Море везде близко, — вздохнула Бет. — Что ж, иди в свой домик вон через ту дверь.

Я помнил, что вокруг полно народу, и через две минуты открыл дверь, спустился по лестнице, вышел на улицу и оказался в двух шагах от гостевого домика, на углу, у соседского забора.

Ночь была короткой. Я чувствовал себя каким-то выключенным — то есть почти ничего не чувствовал. Собрался в считанные пять, от силы десять минут, заснул без всяких осложнений, все еще чувствуя затылком ладошку Бет, вскочил, как пионер от горна, по звонку будильника, нисколько не усталый, очень легкий и почти веселый. И так же бесчувственно и невменяемо спустился в порт.

 

Глава 4

МОСКОВСКАЯ ЗИМА

На пристани, под боком у «Дельфина», спорили Бет и Тонио. Тонио что-то говорил по-итальянски, изображая в лицах не иначе как шайку разбойников. Бет грустно улыбалась и отрицательно качала головой после каждого криминального эпизода. Видимо, речь шла о моем щите. Наконец Тонио пожал плечами и обиженно отвернулся. Едва я подошел, он тут же оказался на борту, подхватил у меня рюкзак и исчез в машинном отделении. И все наше прощание промелькнуло, как остаток сна. Бет, кажется, мне ничего и не сказала. Разжала руки и исчезла, и я уже стоял на палубе, а наш «Дельфин» бежал посреди моря, и даже берегов не было видно.

Мне пришло в голову, что именно так случаются необъяснимые провалы в памяти у сказочных героев: вернулся в свой обычный мир и вдруг забыл все, что с ним происходило по другую сторону моря. Я спросил Тонио, насколько безопасно для него пребывание в большом мире и не забывает ли он, куда должен вернуться.

— Нет, не опасно. Я становлюсь человеком-невидимкой, а мой «Дельфин» — кораблем-невидимкой, — объяснил Тонио, — но я ничего не забываю.

— А в Москве ты тоже стал бы невидимкой?

— Если нужно, то и в Москве. А что, у тебя есть какой-то план?

— Я вспомнил сказки про забывчивых молодых людей и думал, кто бы смог меня вытащить, если я тоже влипну.

— О! Без проблем. Давай свой адрес, и я вытащу тебя оттуда.

Я написал ему свой адрес и почти серьезно попросил:

— Если через год я не вернусь, сходи туда, узнай, что случилось. Хотя ты ведь не знаешь языка.

— Подумаешь! Возьму с собой кого-нибудь, кто знает, — пожал плечами Тонио. — И ты там будь поосторожней, не ввязывайся в драки. Ты ведь без щита.

Я улыбнулся. За всю свою более или менее взрослую жизнь (класса с седьмого) я, кажется, ни в одной драке не участвовал, хотя и занимался в университете самбо — в порядке физкультуры. На том мы и простились с Тонио.

Обратная дорога показалась мне легкой и короткой. Я ее толком даже не запомнил. Вернулся вечером, лег спать, а утром начал бегать и улаживать свои дела.

Проще всего мне далась защита диссертации — вполне посюстороннее мероприятие без всякой мистики и неожиданностей. Разве что кандидатский диплом я каким-то чудом успел получить, хотя нисколько о нем не заботился.

Решать квартирные проблемы было менее уютно. Я чувствовал себя хуже чем авантюристом и почти верил, что сошел-таки с ума. Довести дело до конца мне помогло одно соображение: уж если мне место под замком в какой-нибудь психушке, пусть хоть мои квартиры достанутся хорошим людям. Их (квартир) было, как известно, две, и с каждой вышла отдельная история.

В родительской квартире, на девятом этаже, жила семья старого, еще студенческого друга моего отца. Когда они там поселились, я их почти не знал, но чем дольше мы были знакомы, тем больше мне хотелось, чтобы они жили в моем доме без всякой платы.

Говорить об этом с Олегом (отцовым другом) раньше не имело смысла. Его устраивала квартира (недорого, надежно, нескандально), и никакой благотворительности от меня он бы не потерпел, хотя положение у них, по сути, стало безысходным: Олег надеялся со временем купить себе жилье, да разве купишь на «ученую» зарплату? А в той трехкомнатной квартире, где они были прописаны, и так ютились две семьи и старенькая бабушка. Теперь я мог отыграться за свои моральные страдания и подарить ему квартиру, хоть это и непросто. Больше всего Олегу и всему их клану не понравилось, что я собираюсь переехать за границу. Я предложил коварное условие: если я вдруг вернусь и окажусь бездомным, они немедленно подарят мне мое жилье обратно. Такой возможный (я-то знал, что невозможный) благородный жест их несколько успокоил и примирил с моей авантюрой.

С другой квартирой все сложилось даже проще, хотя вначале я и поломал над нею голову. Мне вдруг очень не захотелось, чтобы эта наша «вотчина» стала чужой. Наверно, на меня повлиял пример Бет. Я тоже хотел иметь «явочную квартиру», куда бы мог явиться в любое время — даже если я никогда не вернусь.

Выход нашелся сам собой. В последний год (перед поездкой) у меня появился друг, с которым мы виделись не так уж часто, зато отлично друг друга понимали. Звали его Виктор. Аспирант физфака и мой ровесник, он числился в общежитии и мыкался по подмосковным дачам, которые брался сторожить. Витьке тоже нужна была квартира, как выяснилось, очень нужна. Этим летом он завел жену (чуть позже они собрались завести вдобавок и ребенка). Я встретил Витьку в университетском коридоре, бегая по своим бюрократическим делам. Он рассказал, что его выселили с очередной дачи (хозяева приехали в отпуск), и они с женой стали кочевниками. Вот уже две недели скитаются по приятелям. Я дал Витьке свой ключ и предложил немедленно вселяться. Когда я вечером добрел до дома, они усердно обживали мою кухню, поскольку постеснялись занять большую комнату, а в маленькой обитал я, и это было очевидно. Мы легко поделили жилплощадь и зажили душа в душу.

Витя с Таней оказались очень легкими соседями, и, кстати, именно Витя довольно быстро уловил в моей истории странные полутона. Он не особенно расспрашивал, видя, что я не склонен изливать душу в подробностях, но слушал и смотрел со странной — понимающей и в то же время озадаченной улыбкой. Мне захотелось рассказать ему все полностью, с начала и без купюр, но зачем? И он, кажется, все понимал и не обижался.

Когда они прожили месяц или два (время бежало вприпрыжку), я предложил оформить доверенность, чтобы ребята спокойно жили у меня, по крайней мере, до тех пор, пока у них не появится другое жилье. Кстати, теоретически у них имелось больше шансов заработать на квартиру, чем у Олега: Витька был «крутой» программист. Выслушав деловое предложение, он опять посмотрел на меня с пониманием и удивлением, потом спросил, неужто я ему настолько верю. «Да кто ж тебе не поверит?» — процитировал я Бет. Витькина честность иногда переходила в мнительность, с ним не всем и не всегда приходилось легко, а Таня старалась сглаживать углы.

Ребята согласились взять доверенность. При этом они не сомневались, что я еще вернусь в свой дом. Вслед за ними и я начал в это верить, хотя представить себе, как все это будет выглядеть лет через десять, я боялся. В общем, квартиры я пристроил.

Самыми серьезными трудностями грозило объяснение с кафедрой и научным руководителем по поводу моего трудоустройства. Работа в МГУ — все-таки вещь, от которой добровольно не отказываются. А мною, несмотря на скоропалительную защиту, продолжали затыкать дыры в расписании, и даже я сам не представлял себе, как можно без меня обойтись. Но оказалось, очень даже можно.

Уже после защиты, в конце первого семестра, народ стал говорить со мной как-то неуверенно и торопливо, только что не пряча глаза, особенно Пашка. Тот просто исчез с моего горизонта. Наконец ко мне подошел первый смельчак и выразил свое возмущение тем, что на кафедре решили оставить Пашку, а не меня. Я пожал плечами. Пашка был худшим из возможных вариантов, даже среди первокурсников находились ребята посильнее. Так ведь на то у Пашки и папа.

Очень болезненно переживал эту новость мой руководитель. Он, вероятно, поборолся где-то в кулуарах, потерпел поражение и лишь тогда вызвал меня к себе. Ходил вдоль пыльноватых стеллажей, курил и нервно говорил, что университета скоро не будет, если… и так далее. Я постарался как можно скорее вклиниться в его монолог и объявить, что я не пропаду, что у меня есть предложение от одного из европейских университетов — маленького, но вполне серьезного. Пока что поработаю, мол, а там посмотрим. Это его немного взбодрило, он спросил, не там ли я заканчивал диссертацию (то, что сделала Бет, произвело на него сильное впечатление), и успокоился. То есть, конечно, не совсем. Не тот он человек, чтобы легко пережить подлость, но ведь и подлость оказалась такая бытовая, семейная, почти простительная, что не стоило уж слишком убиваться. Случались вещи и похуже.

Мне по-прежнему было неловко. Я-то понимал, что Пашкино возвышение спасло меня от тяжелейших сцен. Даже представить страшно, что бы я говорил тому же руководителю, отказываясь от работы на родной кафедре, которая в его глазах, безусловно, — лучшее место в мире.

А так я мог спокойно уезжать хоть сразу же после сессии. Чтобы закрыть этот сюжет, скажу, что кафедра все-таки, кажется, морально не была готова к нашему расставанию. Диспетчер Леночка начала выпытывать у меня, сколько часов ставить мне в следующем семестре. Когда я предложил по всем вопросам обращаться теперь к Пашке, она заспорила и даже собрала какую-то молодежную делегацию, которая смело пошла защищать мои интересы у высокого начальства. То есть пошла бы, но начальство вовремя куда-то укатило. Этот героический эпизод и особенно почти (или не почти?) влюбленные глаза, которыми смотрела на меня диспетчер Леночка, заставили меня торопиться лихорадочно. В ту зиму я вообще стал замечать на себе множество любопытных взглядов. То ли раньше не обращал на них внимания, с возмущением игнорируя «глазки» барышень в разгар сессии, то ли на мне всю зиму держался отсвет моих летних приключений и притягивал молодой романтичный народ мечтою о несбыточном.

В любом случае, я спешил: оформлял бумаги, зарабатывал деньги, которых требовалась прорва, развозил старые долги (зажившиеся у меня чужие книги и кассеты), прощался с людьми и не давал себе простора для ностальгии. Отчасти для того, чтобы не оставалось времени на сентиментальный вздор, отчасти из соображений пользы я стал ходить в свою старую секцию самбо (не буду рассказывать, как удалось это устроить) и занимался итальянским языком. Времени, как ни странно, мне хватало, но силы таяли. И все равно иногда какая-то деталь: красный бок трамвая, вынырнувший перед носом из метели, или голос старого приятеля, не виденного много лет, — вдруг приводили меня в шок. Странным казалось не то, что я готов был потерять их навсегда, а то, что они в этот предпоследний миг откуда-то взялись. Иногда я переставал понимать, который из миров менее реален: Москва, из которой я ускользал, или сказочное королевство, где меня ждала Бет.

Я приползал домой, валясь с ног от усталости, но и дом не был для меня оазисом реальности. Он теперь мало походил на мой привычный дом.

Зимой Таня стала рано ложиться спать. Они с Витькой шептались, на ночь глядя (я часто этого уже не заставал), а потом он вылезал на кухню, где стоял его компьютер и жила гитара. И там мы коротали поздний вечер. Кухня у нас настолько велика, что в ней легко расположился Витькин кабинет. Мы подобрали на свалке останки дивана и еще кое-какую мебель, отреставрировали в меру нашей лени и талантов и вечерами проводили время то за работой, то за разговорами, а то Витька пел свои песни. Он и меня иногда заставлял браться за инструмент. То «немного», что я умею в музыке, — это как раз классическая гитара (если не считать совсем уж убогого «общего фортепьяно»).

— Слушай, — сказал как-то раз Витька (видно, музыка сделала меня доступнее для расспросов), — мне кажется, или твоя поездка может быть опасной?

— Все может быть опасным, — ответил я уклончиво. — А что тебя насторожило?

— Тут заходил какой-то тип — вроде бы искал квартиру по объявлению. Расспрашивал, кто живет да кто сдает. Не понравился он нам.

— Не итальянец случаем? — усмехнулся я.

Витя тоже усмехнулся и покачал головой.

— Если он итальянец, то я, наверно, чукча (вообще-то он хохол родом из Киева). Он такой тихонький, незаметненький сотрудничек. Тане он очень не понравился, она расстроилась, разволновалась.

— Этот тип искал меня?

— Похоже, да. Ты знаешь, чего им от тебя нужно?

— В лучшем случае им нужен свой человек в той Гаване, куда я еду.

— А у них мало там своих людей?

— Вообще нет. Ни души.

— Так не бывает, — сказал Витька и посмотрел на меня своим фирменным взглядом. — А в худшем?

— Про худший меньше знаешь — крепче спишь, — вздохнул я. — Не бери в голову. Я не торгую родными секретами, наркотиками, крадеными шедеврами, драгоценностями — чем там еще торгуют? Ты хоть раз слыхал, чтобы торговали математикой?

— Нет. Торгуют физикой, химией, биологией… ну и, конечно, всякой инженерией. Но хорошего математика почему бы не купить?

— Тогда придется их послать. Вить, если я исчезну ненароком, а по мою душу придет подозрительный итальянец (с переводчиком, я думаю), ты расскажи ему все, что будешь знать. Это мой друг.

— Вань, ты уверен?

— Все в порядке. Я думаю, что ничего такого не будет: ни итальянца, ни дяденьки из органов. Кому я нужен-то?

Однако на другой же день меня вызвали в маленький кабинетик в недрах МГУ для неприятного разговора.

Патриотическую часть (о том, что ни к чему отечественному математику работать на чужую страну, когда можно надеть родные погоны) я пропущу: в ней ничего интересного не было. Но постепенно разговор перешел на мою летнюю поездку и задачу, присланную из Иллирии. Оказалось, та тетенька, которая спровоцировала Саньку на безответственную выходку с задачей, вернувшись, доложила кому следует, что девочка собиралась прислать что-то экстрасложное и архиважное. Я сделал кислую гримасу и усомнился в тетенькиной компетентности. На самом деле я замер и похолодел. А если они видели задачу еще до того, как она попала ко мне? Если кто-нибудь им ее решил? Не я же самый умный, в конце-то концов. Не знаю, сколь заметно я напрягся, но дальше, по ходу разговора, потихоньку расслабился. Нет, они не видели задачи: не успели. Они не предупредили Пашку из соображений конспирации, а я возьми да утащи конвертик из-под носа. Да еще сколько времени прошло, пока они окольными путями узнали, что письмо уже пришло, что оно было у меня, но я его забраковал… Они бы, может быть, и успокоились, если бы не моя поездка. И опять они опоздали: мое письмо в Иллирию, видимо, проскочило мимо них каким-то чудом (одним из многих в этой сказке). Ответное письмо их, надо думать, всполошило, но не пускать меня было неинтересно: не проследишь — так ничего и не узнаешь. Однако «хвост» (если он, конечно, был — а я уже не сомневался, что он был) не смог пробраться на «Дельфин» и просто потерял меня в Италии. Сказал же Тонио, что «Дельфин» умеет становиться невидимкой.

Все это я продумал в темпе вихря. Меня тем временем допрашивали дальше. Вопрос следующий: где Санькина задачка?

Да где ж ей быть? В коробке с остальной макулатурой.

— Нет, — сказали мне. — Ее там не нашли. Куда она могла исчезнуть?

Я успокоился и обнаглел.

— Вам уточнить куда? В лучшем случае, ее использовали как тарелку или салфетку во время сабантуя. Ну а в худшем — сами понимаете…

— Но почему именно эту? — оборвали меня строгим голосом.

— А почему именно эту? — я даже удивился (уж не знаю, насколько натурально). — Вы их считали? Неужели все на месте? Я думаю, там сотни листов не хватает. И правильно. Чего бумаге зря пропадать?

Мой собеседник заявил, что несколько моих коллег видели листок, когда я его возвращал, и смогли приблизительно восстановить текст задачи. Не смогу ли я сделать то же самое? Да с удовольствием! И почему приблизительно? Я могу точно восстановить. Красивая задачка, жаль, что с ошибкой. Я записал формулу своей школьной работы, ее сверили с другими листками, попросили показать, в чем ошибка, и, наконец, подозрительно спросили, чего же я так долго ее держал у себя.

— А хотел смухлевать, — заявил я наглее прежнего.

— То есть как?

— А так. Задачка мне понравилась. И девочка понравилась: я ее видел по телевизору. Вот я и думал: нельзя ли ей хоть третье место дать? Но потом понял, что не выйдет. Было много вполне удачных работ.

Мой собеседник клюнул и с азартом спросил, видал ли я эту девочку на каникулах.

— Нет, — бодро отвечал я истинную правду. — Вся школа уехала куда-то в Японию… или в Корею? Но не в Китай, это точно. Так что девочку я не видел, да теперь это и неважно.

Тут речь сама собой зашла о невесте. Меня расспрашивали долго, настойчиво и безрезультатно. Под конец ехидно поинтересовались, почему она мне не пишет.

— А чтобы вы не читали, — не менее ехидно ответил я.

Я не назвал имя своей невесты, и мне было сообщено (с оттенком триумфа), что ее зовут Тереза, а живет она в Портовом переулке, дом 17. Я поздравил их (мысленно) с этим сенсационным открытием и на всякий случай промолчал, изобразив каменное лицо. Пусть и дальше думают в таком же роде.

Далее речь пошла о моей новой поездке. Тут мы с трудом пришли к взаимопониманию. Кончилось тем, что мне было приказано ехать с пятью спецспутниками и ни под каким видом не уходить из поля их присмотра. Или пусть я пеняю на себя. В заключение мне сообщили, в какой кассе и на какой рейс следует выкупить билет на самолет — и все. Я был свободен.

После такого разговора все встало на свои места, и я почувствовал себя легко и весело. Те, с кем я разговаривал, не верят в сказки. Мой мир реален и чудесен. Качаясь вместе с вагоном метро, я обдумывал то, что сумел узнать.

Бет в самом деле не писала мне. Мы так договорились — ради моей же безопасности. Кто знает, что за игры бы здесь затеяли, узнав, насколько я ей нужен. Сам я писал на адрес Тонио раз в месяц, коротко и безлико. Только о том, что жив и обязательно вернусь. В ответ каждый раз приходила открытка с городским пейзажиком — наброски, сделанные уже знакомой рукой мастера. Витька однажды увидел у меня эти рисунки и вперился в них таким несытым и влюбленным взглядом, что я пообещал оставить их ему в наследство, даже вместе с заветным альбомчиком. Я знал, что расстанусь с ними легко. Мне не хватало Бет, и никакие рисунки не могли ее заменить. В тот день я вдруг почувствовал ее близкую и реальную поддержку.

Меня вполне могли бы и не выпустить, но, судя по всему, им требовался некий пропуск, чтобы попасть в страну. Им подыграли так, чтобы этим пропуском мог оказаться лишь я. Моим суровым собеседникам пришлось стерпеть мой наглый тон и нежелание сотрудничать: я был им очень нужен. Наверняка они уже продумали, как будут скручивать меня на месте (того и гляди возьмут в заложники тетушку Терезу), но ведь их будут ждать. Перед отлетом я отправил телеграмму: «Вылетаем 2-го марта, встречайте» — и надеялся, что телеграмму получат и правильно поймут.

В тот вечер я явился к нам на кухню такой счастливый, будто не с комитетчиками пообщался, а с любимыми друзьями. Витька предложил погулять перед сном, выслушал мой отчет, улыбнулся и сказал:

— Ну и отчаливай спокойно. Я знаю, мы еще увидимся. Куда тебе писать?

— Портовый переулок, дом 17. А куда ехать, я тебе потом скажу.

 

Глава 5

МОЙ ПЕРВЫЙ БОЙ

Меня вели плотно и жестко от Шереметьева и до причала, где нас ждал «Дельфин». В Москве как раз похолодало, мело снежной крупой, было градусов семь-восемь мороза. В Италии все уже зеленело. Прилетев в Рим, мы с конвоирами дружно сменили куртки с зимних на летние. Этим, впрочем, наша дружба ограничилась. Ребята, как я понял, боялись, что я опять уйду от них в сутолоке европейской жизни и проберусь в Иллирию один.

Хотя в Европе весна оказалась в разгаре, море встретило нас не особенно приветливо. Поднялся ветер, небо затянуло облаками, и бурая волна подбрасывала катер так, что нас заботливо поддерживали при посадке. Вот тут герои-разведчики потеряли бдительность. Едва лишь Тонио сжал мою руку и веселым («мотивированным», как пишут в детективах) жестом обнял меня за плечи, как их миссия с треском провалилась, а они этого даже не заметили. Тонио, не снимая левой руки с моего плеча (то есть держа меня под своим «щитом»), радостно сообщил:

— Ты молодец, быстро вернулся. Я даже волноваться еще не начал.

Правой рукой он ловко передал мне связочку ключей на металлическом колечке. И объяснил на случай, если я чего-нибудь не понял:

— Это твоя защита. Она уже работает. Тебя теперь ничем нельзя достать.

Для убедительности (а возможно, и для проверки) он щелкнул пальцами у меня перед носом, и его пальцы отскочили от преграды. Со стороны это вполне сошло за экспрессивную южную жестикуляцию.

Я всячески приветствовал его по-итальянски и тоже поделился информацией:

— Ты бы предупредил свою матушку, а то эти ребята слишком хорошо запомнили ваш адрес. Как бы сдуру не начали там стрелять.

— Не волнуйся, — сказал Тонио, — у матушки глухой «колпак». Она не выйдет, пока я не вернусь. И за нас тоже не переживай. Мы все под щитом. А ты же вроде не говорил по-итальянски?

— Раньше не говорил, а теперь говорю. Надо же было как-то провести зиму?

— О! — Тонио не нашел слов от восхищения.

Мои спутники (двое из них) почти всунули между нами свои головы, но, вероятно, они провели зиму без пользы и теперь не врубались в нашу смесь иллирийского с итальянским. Тонио рассеянно скользнул взглядом по их физиономиям, будто перед ним выросла какая-то мебель, и продолжал инструктаж:

— Когда причалим, к нам на борт поднимутся «таможенники», начнут смотреть багаж. Тебе не надо обращать на них внимания. Оставь здесь свой рюкзак, я потом его доставлю, куда надо. Он, кстати, тоже под щитом. А сам сразу прыгай на берег и отправляйся в дом на старой площади, тот, где мы были в твой последний вечер. Тебя там ждут. Ну, как, все понял?

— Да, вполне, — кивнул я.

На этот раз во время плаванья мне не удалось ни выспаться, ни пообедать. Мои несчастные «сопровождающие лица» мучились от морской болезни. Трое — сильно, двое — терпимо. Едва я начинал задремывать, как кто-нибудь из них с топотом и лязгом бросался наружу — страдать через борт. Кроме того, я опасался, что, стоит мне по-настоящему заснуть, у меня профессионально стянут ключи, то есть обзаведутся щитом. И как их тогда брать? Не говоря уж о том, что из меня они устроят решето. Они и раньше меня не любили, а когда увидели, что я невосприимчив к качке, стали смотреть, как очень злые волки.

Обедать в такой скорбной обстановке было совсем неинтересно. Пожалуй, вздумай я жевать при этих страдальцах, я бы и в самом деле доказал им, что я свинья и враг народа. Я мог бы сменить компанию и перебраться к команде, но ведь и конвой потащился бы за мной. А отравлять жизнь команде «Дельфина» — еще большее свинство, чем хамить ребятам с Лубянки.

Старший из них (в душе я обозвал его «полковником») в промежутке между приступами морской болезни провел со мной встречный инструктаж. Сначала он пытался требовать, чтобы я говорил с Тонио по-русски.

— С итальянцем? — уточнил я. — Я-то по-русски говорю свободно, но он ни бельмеса не поймет.

«Полковник» прошил меня тяжелым взглядом, но промолчал. Ближе к берегу он процедил сквозь зубы, что, если я вздумаю рыпаться, огонь будет открыт на поражение. Я кивнул. В Риме мы задержались часа на два — специально, чтобы ребята, простившись с бдительным авиационным контролем, смогли вооружиться до зубов. Поскольку при посадке на «Дельфин» их не проверяли, они решили, что имеют дело с лопухами.

В конце концов, мне стало совсем тошно в обществе соотечественников. Я вылез на верхнюю палубу и стал смотреть, как приближалась земля. День оставался пасмурным, но небо будто поднялось повыше. Прямо перед нами появился город в полураскрывшейся зеленой дымке, особенно уютный оттого, что проступил на сероватом фоне. А золотая маковка над городом сверкала так, будто на нее падал персональный луч солнца.

В порту нас ждали. Я все сделал, следуя инструкции Тонио, и даже сумел выиграть две-три минуты. «Полковник» со товарищи как-то непрофессионально растерялись от моей наглости, да и «таможенники», видно, оказались ребята крепкие. Их все-таки смели с дороги, но не сразу. Я спрыгнул на бетон причала и бросился в портовые закоулки — благо знал их наизусть. Когда «полковник» выполнил угрозу, и они начали пальбу, я и без всякого щита был бы уже вне опасности и даже вне поля зрения моих преследователей. Проскочив несколько знакомых переулков (слишком пустынных — на мой беглый взгляд), я выбрался на бульвар — прямой путь к дому Бет — и перешел с бега на быстрый шаг. Открытых пространств я еще избегал, но был уже в состоянии нормально видеть, слышать, даже чуять то, что меня окружало: запахи прибитой дождем пыли, влажного морского ветра и горьких тополевых почек. От этих запахов, а может, от удачного побега я ошалел и чуть с разгону не попал в ловушку.

На перекрестке из пустого переулка на меня вылетели четверо ребят. Мне самому странно, как я смог в одно мгновение увидеть и понять столько вещей. Как в медленном киноповторе, я опознал знакомый профиль, темные глаза и длинные волосы Андре, резкие, странные движения ребят, вынужденных уклоняться на бегу от струек жидкого огня, которыми в них били «охотники» (как будто прямо из ладоней, обтянутых перчатками). Понял и то, что на ребятах не оказалось ремней — то есть щитов. И еще заметил, что далеко внизу, в устье бульвара, вдруг появились мои преследователи. Они деловито топали наверх, и только их нам сейчас не хватало.

Я бросился в зазор между охотниками и ребятами, крича: «Скорее! К стене! Я вас прикрою! У меня есть щит!»

Андре соображал быстрее меня. Схватив за руку, он потащил меня в глубь переулков. Остальные бежали чуть впереди нас — закрытые моим щитом. На этот раз балетный номер был исполнен в сумасшедшем темпе. Мало того что мы бежали — нам еще приходилось крутить пируэты, то отбрасывая щитом струи огня, то делая обманные выпады и повороты. «На карниз вспрыгнуть сможешь?» — спросил меня на бегу Андре. «Нет!» — крикнул я, ловя ртом воздух. «Ладно, так пробьемся», — сказал он и потом уже не отходил от меня ни на шаг: тащил, командовал, а пару раз, наверно, прикрывал, ныряя прямо под струю огня и заставляя меня поворачиваться под немыслимым углом.

Я сразу перестал понимать, где мы находимся. Все мои силы уходили на то, чтобы выдержать темп. Так что не знаю, каким чудом мы оторвались от погони, влетели в дом напротив дома Бет, промчались по лестнице, взбежали на чердак и замерли там в ту же самую минуту, когда наши преследователи тоже достигли площади. Мы вышли на нее с разных сторон. Наша пятерка пробиралась через длинный пыльный захламленный чердак, а они сразу бросились на площадь — нам наперерез.

Один из лэндовских ребят — самый маленький по росту и по возрасту — встал возле пыльного окошка и прокомментировал:

— Они закрыли все подходы к двери. Даже ко всем дверям. И там еще какие-то другие появились. О, гляньте-ка! У них «Калашниковы». Вот это да! Класс!

Ему не отвечали.

— Ты кто? — спросил меня Андре, дав отдышаться две минуты.

— Я с «Дельфина», — ответил я, не зная, как представиться.

Лица мгновенно вытянулись, глаза сделались круглыми и по-настоящему испуганными.

— Так ты тот русский парень, с которым обручилась Бет? — спросил высокий темно-рыжий мальчик (я счел его старшим в команде).

Я кивнул. Все молча вздохнули. Младший парнишка поднял руку и стал зализывать рваную рану на ребре правой ладони.

— Огнем задело? — мрачно спросил четвертый из ребят, почти такой же длинный, как я, и почти такой же белобрысый.

— Нет. Здесь ободрался.

— Твое счастье. Хотя какое уж тут счастье? Но если выберемся, будешь дежурить до… до…

— До зимы, — рассеянно подсказал рыжий.

— До совершеннолетия, — отрезал мой почти двойник.

— Ладно, ребята, все, не мучьте Дени, с него уже довольно, — вдруг вступился за малыша Андре, занявший место у окошка. — Все не так плохо. Тебя Иван зовут?

— Да.

— А меня Андре. Он Тим (кивок в сторону рыжего). Это Дени (я и так понял). Это Петер.

Светленький мальчик поклонился, будто его представляли в гостиной, под взглядами чопорных старушек. Я ответил ему тем же.

— Ну, так вот, — продолжал Андре, — все не так плохо. Иван пройдет в любом случае. Можно взглянуть на щит?

Я протянул ему ключи, и он возликовал:

— Отлично! Этим щитом можно менять гравитацию. Смотри: сдвигаем эту штуку — и ты прыгаешь, как на луне. Попробуй.

Я попробовал. Никто почему-то не засмеялся, а зря. Такое только в цирке показывать.

— Видишь? Все получается, — сказал Андре буднично и деловито. — Сейчас мы с тобой вылезем на крышу, перемахнем через переулок (я бы и без щита там прыгнул, так что не бойся). Ты спрыгнешь на балкон и бросишь ключи вверх. Я их поймаю, вернусь и прикрою ребят. А ты сразу, как бросишь мне щит, прыгай с балкона в зал. И лучше кувырком — и в сторону. Наши «охотники» стрелять в этот дом не будут, а те, с «Калашниковыми» — не знаю.

— Те — запросто. Они тут ничего не знают и не понимают. Все окна разнесут да еще пристрелят того, кто ненароком выглянет на улицу.

— Исключено. Эти окна ничем не пробьешь. А дверь должна тебя впустить. Ты там бывал?

Я кивнул.

— Вот и отлично. Дом помнит, что ты друг. Ну, все. Пошли. Времени мало: они еще пару минут постоят и начнут обыскивать соседние дома.

Андре крепко сжал мою руку, будто вложил в меня свою легкость и силу, и мы полезли через полукруглое окошко на жестяной скат крыши. Все это дольше рассказывать, чем сделать. Я не заметил, как перемахнул через переулок (сам удивился — но потом), и мы легко и быстро провернули предложенную операцию. Щит лег в ладонь Андре, а я влетел в зал (хорошо — без кувырка) и через полсекунды услышал за спиной автоматные очереди. Окна, к счастью, и впрямь остались к ним совершенно равнодушны.

Зал не был пуст. В качалке сидела Кэт с книжкой в руках и с равнодушно-ироничным видом покачивала узенькой ступней вышитую туфельку без пятки.

— Герой-любовник вспрыгнул на балкон, — сказала она, глядя на меня прищуренными ярко-синими глазами. — В его честь вспыхнул фейерверк. Привет, братишка! Что там происходит?

— Там ваши ребята — в соседнем доме. А внизу те, кто на них охотится. И еще те, кто охотится на меня, — с автоматами Калашникова. Отсюда фейерверк. Где Бет?

Вообще-то я не ждал от Кэт толковых действий, потому и спросил о Бет. Но я ошибся.

— Бет за той дверью, у себя, — бросила Кэт, махнув рукой в глубь зала.

В то же мгновенье она ракетой вылетела из качалки (я знал, как непросто оттуда выбраться) и ринулась на балкон. За нею шлейфом взвились ее черные распущенные волосы.

Я мельком видел, как местные охотники бросились врассыпную, а приезжие — вслед за ними. Отличная у парней реакция, ничего не скажешь. Кэт так же яростно метнулась обратно в зал, схватила мобильник, стала отдавать команды «всем постам». Я повернулся и ушел, не дожидаясь продолжения этого детектива. Не видел я и появления ребят. Никто не посмел сунуться в ту комнату со стеллажами и уютным пледом, куда я так и не вошел теплой июльской ночью и где теперь, поймав в охапку Бет, пытался убедить ее, что я живой и настоящий, что я действительно вернулся и больше никуда не денусь.

В конце концов, мы снова стали говорить какие-то осмысленные вещи. Я рассказал о своем бурном возвращении — без лишнего драматизма, но честно.

— А где сейчас ребята? — спросила Бет, словно тоже возвращаясь в этот мир.

— Думаю, что здесь. Хотя не знаю.

— Ну, хорошо. Пойдем посмотрим, чем у них все кончилось. Заодно узнаем, как они попали в город.

Ребята в самом деле были в доме. Они сосредоточились в приятной светлой комнате, явно имевшей отношение к еде (потому, наверно, она и казалась мне такой приятной). Все четверо стояли в ряд, прикрыв собой какие-то шкафы и полки, а Кэт вышагивала перед ними, как полководец перед провинившимся полком. Полк, правда, не особенно перед нею трепетал. Парни слушали Кэт со снисходительным терпением — только что без улыбочек. Один Дени принимал все всерьез, но и тот выглядел не слишком огорченным.

По ходу разборки я понял (в общих чертах), как было дело. Бет отобрала у ребят ремни и заперла их под замок. А потом велела закрыть Лэнд колпаком и не высовываться до особого распоряжения. Но Дени проигнорировал все эти строгости и утром, до официального подъема, ушел в город один, воспользовавшись каким-то «дежурным коридором». Так вот взял и ушел без щита и без «страховщика», что особенно бесило Кэт и Петера. Все остальные, как я понял, отправились в спасательную экспедицию.

— А Санька где? — первое, что спросила Бет.

— Сидит в дежурке на восьмом посту, держит нам «коридор», — сказал Андре.

— Ну, твое счастье, — вздохнула Бет.

— А как тебе, кстати, это удалось? — поинтересовался Петер с отчетливым ехидством в голосе.

— Довольно просто, — Андре проигнорировал ехидство (видно, уже привык) и рассказывал, как ни в чем не бывало. — Во-первых, я попросил ее держать коридор на случай, если надо будет резко хлопнуть дверью перед носом у чужих. А во-вторых, сказал, что буду страховать Дени, поскольку все другие отказались с ним работать. Что, между прочим, истинная правда.

— Ну да, — буркнул Дени. — А так как с Санькой остальные тоже отказались работать, она осталась без страховщика.

— Да и вообще мы же не сумасшедшие — тащить в город девчонку без щита, — авторитетно заявил Тим.

Все почему-то фыркнули.

— Насчет того, что вы не сумасшедшие, я бы на вашем месте помолчала, — отрезала Кэт. — Чего тебя, скажи на милость, в город понесло ни свет ни заря? Хотел всем показать, какой ты храбрый?

— А я не знал, что в город нельзя, — простодушно отвечал Дени. — Я с вечера дежурил. Потом лег спать. Проснулся — ремня нет, ребята спят. А я хотел пойти в Павлиний скверик, присмотреть пару птиц. Я встал и пошел. Птиц таких не было, как я хотел, я еще зашел в пару мест, с дедом Марко поболтал, мы с ним перекусили… Потом ребята появились. Мы почти вышли к коридору, когда наткнулись на этих… охотников. Если б не Иван…

— Прогулка была бы последней, — подвел итог Петер.

— Постойте. А при чем тут Иван? — удивилась Кэт.

Андре быстро взглянул на Бет. Та проворчала:

— Да знаю я, все знаю. Лучше не ври.

Андре кивнул и коротко ответил:

— Иван вклинился между нами и охотниками. Прикрыл нас всех своим щитом. И дальше прикрывал, пока мы уходили. А потом мы перебрались по крышам…

— По крышам? — Кэт уставилась на меня. — Ты прыгал с ними по карнизам, по водосточным трубам, чердакам, крышам, деревьям?..

— Куда уж мне! Только по чердакам и крышам, — ответил я с видом скромного героя. — Я не умею прыгать по карнизам.

— Ты зря поскромничал, — сказал Андре. — Ты так здорово работал внизу, что у тебя и на карнизе не оказалось бы проблем. Я бы запросто тебя туда забросил. Ну, ничего. Еще попробуем.

— Отлично! — выдохнула Кэт.

Я не понял, что это было: возмущение или восхищение. Она еще искала, чем нас припечатать, а нахальная четверка уже перехватила инициативу.

— Есть хочется, — сказал Дени. — Можно?

— С каких пор ты такой вежливый? — съехидничала Кэт.

Тем временем Петер вытащил из белого шкафчика, похожего на микроволновку, один за другим четыре здоровенных сэндвича, судя по всему, даже теплых. Вид и запах еды вогнал меня в шок.

— А мне? — спросил я машинально.

Андре открыл ту же дверцу и вытащил пятый сэндвич. Бет рассмеялась. Кэт осталась без союзников, взъерошенная и сердитая.

— Понимаешь, — сказал я ей проникновенным голосом, — на «Дельфине» невозможно было есть. Эти герои… с большой дороги выбросили за борт все съестное.

— Что, прямо так и выбросили?

— Нет, не прямо. Но выбросили.

Кэт посмотрела на меня в упор, фыркнула и расхохоталась.

— А как же ты? — спросила она сквозь смех.

— Да мне-то что? Тонио выучил меня на морского волка. Но есть хочется зверски. Особенно когда побегаешь по крышам.

— Все, — заявила Кэт решительно. — Чего вы тут торчите? У вас есть «коридор» — и отправляйтесь по нему. А мы будем обедать.

— Понятно. Нас, значит, оставляют без обеда, — заметил Тим в пространство.

— А вы легко отделались, — сказала Бет серьезно, и они тут же опустили головы. — Вас, между прочим, Санька ждет. С ума, наверно, уже сходит. Обедом вас и там покормят.

Ребята вышли в прихожую, выбрали дверь. Андре легонько выбил по ней какую-то морзянку, прислушался, наверно, уловил ответ и распахнул дверь перед носом у друзей — чем не швейцар в римском отеле? Прежде чем уйти, он обернулся, сверкнул на меня быстрыми веселыми глазами, улыбнулся:

— Удачи! Bon courage!

И исчез в своем неведомом «коридоре».

 

Глава 6

ПРОГУЛКА В ГОРЫ

Семейный обед (перед которым мне великодушно разрешили смыть с себя дорожно-чердачную грязь) — так вот, обед мог стать очень напряженным мероприятием. Перед Кэт стояла классическая проблема трудного подростка: выбор из двух зол. С одной стороны, она не хотела чересчур легко со мной смириться и сдружиться, с другой — не хотела из-за меня портить отношения с сестрой. Мы с Бет во время воспитательной разборки уже продемонстрировали ей такое дружное взаимопонимание, что тут всякий бы призадумался. А с третьей — ссориться со мной пока что было не из-за чего. Кэт все-таки сделала небольшой героический выпад в мой адрес, сказав, что, не успел я появиться, как тут же рискнул жизнью Бет (подразумевая, что моей глупой жизни ей ничуть не жаль). Я мирно возразил:

— А что мне оставалось делать? Ведь вы бы никогда мне не простили, если б я не помог вашим ребятам.

Кэт фыркнула, но возражать не стала. К счастью, обед сопровождался беспрестанными звонками на мобильник (он лежал возле Кэт, она и отвечала на звонки). Со «всех постов» докладывали о ходе операции «перехват». Это заметно разрядило обстановку. Местные охотники опять ушли — как сквозь землю провалились. Зато моих охотников сумели потихоньку отловить — всех, кроме одного. Главный («полковник») ускользнул и где-то затаился.

— Знаете что, братишки? — сказала Кэт, глядя на Бет и на меня поверх вазочки с мороженым. — Сейчас еще не вечер. Отправляйтесь-ка на Круг — целее будете. Не нравится мне этот тип.

— Чем он тебе не нравится? — спросил я с любопытством.

— Он дурак. Явился в чужую, совершенно неизвестную ему страну, наверняка с важным заданием. Ему стоило держаться скромненько, вежливо, по-джентльменски. А он бегает и палит из автомата. Что, разве не дурак?

Мы с Бет расхохотались. Кэт еще больше распалилась:

— Терпеть не могу глупых мужиков! Небось устроил где-нибудь засаду и будет там не есть, не спать, чтоб подстрелить тебя, братишка! По принципу: «Не доставайся никому!»

Мы с Бет дружно вытирали слезы.

— И, кстати, не так уж это и смешно, — буркнула Кэт. — Где твой щит?

— У Андре.

— Вот видишь! Уберитесь вы отсюда — от греха подальше! А мы с доном Пабло как-нибудь отловим этого идиота и устроим такой международный скандал…

Кэт улыбнулась плотоядно и мечтательно. И торжествующе закончила:

— Ведь это покушение на жизнь наших величеств! Идите, а?

— Не путайтесь тут под ногами, — озвучил я подтекст и поглядел на Бет. Она кивнула.

— Мы уберемся. Дай нам полчаса на сборы.

— Зачем так много? Ну ладно, собирайтесь.

Мы обошлись одним рюкзаком на двоих. Я вытряхнул из моего рюкзака все лишнее (при этом осознав, что не взял с собой на чужбину почти ничего, кроме испытанного и потрепанного походного снаряжения). Поклажа Бет если и впечатляла, то своею невесомостью и малым объемом. Бет объяснила, что на Круге у нее свой дом — не дом, но жилье, где есть все, что нам может понадобиться. А то, что она прихватила (коврик, спальник и небольшой пакет), пригодится, если мы сегодня до этого дома не дойдем. Кэт от себя добавила еще пакет с едой и радостно нас выпроводила через одну из множества таинственных дверей.

За дверью была лестница, внизу — выход на улицу, но я не понял, на какую. Бет все время держала меня за руку и вела странной дорогой: вроде бы по обычным улицам мимо живых домов (я видел цветы на окнах, а под ногами, на асфальте, — красные тополевые сережки), потом по шоссе, потом узким проселком. И все это сменялось вокруг нас как-то уж очень быстро и чуть не в фокусе. Я видел и не видел ту дорогу, которой мы за час прошли весь город и еще немаленькое расстояние до гор. И вот мы уже оказались на опушке леса, в предгорьях Круга, на тропе, с которой начинался подъем.

Здесь мы ненадолго задержались. Бет присела на какую-то колоду, чтобы потуже завязать шнурок, и я немного огляделся.

Начинался вечер — между семью и восемью, — светлое и как будто пустоватое время. День кончился, темнота еще не спустилась. Где-то кричал петух, по небу бежали облака, по земле — тени: солнце, в конце концов, пробилось. Я чувствовал кожей лица, что по пути успел легонько обгореть. Подъем еще не начался, но лес был северный, холодноватый: березы, елки, белые поля цветущей заячьей капусты, еще свернутые молодые папоротники, похожие на ящериц. Подлесок только начинал распускаться, земля пружинила под ногами, кое-где стояла вода. Глаза искали нерастаявший снег, но его уже не найдешь. Пахло прелью и чем-то зеленым.

Тропинка уходила вверх крутым зигзагом. У первого же поворота стоял стоймя здоровенный белый камень вроде тех, на которых богатырям писали инструкции: «Направо пойдешь… налево пойдешь…» На этом камне ничего написано не было, только одна из его граней оказалась ровной — вроде бы стесанной.

— Это переговорный камень, — кивнула Бет. — Через него можно поговорить с теми, кто в состоянии принять вызов. С Кэт, например.

— Он что, набит электроникой?

— Нет. Чтобы поговорить, годится всякая ровная поверхность. Нужен только источник энергии.

Она сидела на колоде, натянув рукава куртки до кончиков пальцев, и трогательно напоминала обычных «человеческих» девчонок, которые ходили с нами в горы. Я протянул ей руку, помог встать и сказал:

— Веди.

— Да что вести? Тропинка тут одна.

Подъем оказался легким и недлинным. Порога я бы мог и не заметить. Бет вспрыгнула на желтоватый валун, вросший в тропу, и протянула мне руку. Лес в этом месте так смыкался над тропой, что, сделав два шага, я уже не увидел того, что осталось за Порогом. Земля не ушла вниз — сзади были все те же ветки: елки да орешник. Бет посмотрела на меня и промолчала. Мы продолжали подниматься, и постепенно я почувствовал, что все стало другим. Я бы сказал, что в мире наступила тишина, но дело в том, что вокруг нас галдели птицы. Они всегда орут весной так, что звенит в ушах, — и тут орали. А тишина жила внутри. К тому же я стал по-другому видеть. Как будто там, внизу, все было в сероватой дымке, и лишь здесь я, наконец, увидел настоящие краски мира. Я повернулся к Бет и ее тоже увидел вдруг по-настоящему — во всей ее волшебной лучезарной сущности.

Но наши приключения на Круге не представляют интереса для сюжета. Это ровно та часть жизни, которая наша — и больше ничья. Мне нужно рассказать только про сам Круг — как я тогда его увидел.

Слева от нас бежал ручей. Вначале я его не слышал за птичьим гвалтом. Как ни странно, чем выше мы поднимались, тем ручей становился заметней. Внизу он просто уходил куда-то в землю, а наверху это была почти горная речка. В одном месте лес вдруг расступился, и перед нами открылась ровная площадка — небольшая терраса, со всех сторон окруженная деревьями. На этой террасе ручей впадал в каменный бассейн, похожий на широкий колодец. Впадал и снова вытекал чистым маленьким потоком. На этой закрытой горной поляне я поставил в тот вечер палатку — дойти до жилья засветло мы бы не успели. Меня, конечно, потянуло залезть в бассейн.

— Залезь, — сказала Бет. — Здесь вода не холодная. Я тоже, может быть, потом искупаюсь.

Вода была именно не холодная — и не теплая. Невесомая. Вынырнув из нее, я чувствовал себя примерно так же, как когда прыгал «под щитом» с крыши на крышу. Больше того. Возясь с костром и котелками, я умудрился крепко обжечь себе палец — даже не до волдыря, а до раны. Я обругал себя и приготовился терпеть все стадии ожоговых неприятностей. После купанья в каменном колодце от ожога остался маленький шрам. Утром исчез и он.

— Это у вас та самая живая вода? — спросил я у Бет.

— Не совсем. Та самая должна оживлять умерших, а эта только заживляет небольшие раны и лечит от усталости. Мы с Кэт отдыхаем тут по очереди от жизни там, внизу.

— У этого колодца отдыхаете?

— Не обязательно у этого. Здесь вся вода такая. И воздух, и земля. Здесь легко жить.

Глядя в огонь, в переливающиеся березовые угольки, я отважился спросить:

— Мне никогда не будет двадцать пять?

— А разве тебе еще нет этих твоих двадцати пяти?

— Нет. Я апрельский.

Бет улыбнулась:

— Хорошо. Всю жизнь люблю апрель. Не думай пока о возрасте, ладно? Поверь мне. Мы с тобой можем в любой момент решиться и прожить короткую человеческую жизнь. Так почти никто никогда не делает, но технически это вполне возможно. Но это не обязательно решать сию минуту…

Я посмотрел на нее и ответил, удивляясь тому, что говорю:

— Пока ты это объясняла, я вдруг понял, что мне все равно. Пусть будет так, как ты захочешь.

— Нет, — она резко качнула головой. — Теперь все решать будешь ты. А я иногда буду тебя о чем-нибудь просить.

Я не стал спорить. Подумал, что со временем все само утрясется. Такие вещи, как командование в семье, по заказу не решаются.

На другой день мы дошли до горного жилища, хотя не очень спешили. Бет даже пожалела, когда я сворачивал палатку. Сказала, что ей нравится жить в моем доме. В нем, к сожалению, нашелся один принципиальный недостаток: еду мы съели, а другую взять было негде. Пришлось двинуться в путь, опять в гору, вдоль легкого ручья. Конечно, палаточку стоило бы потом поставить где-нибудь у входа в дом, но мы, конечно, не поставили.

Путь оказался хоть и нетрудным, но неблизким. Бет объяснила, что на Круге пространство обмануть нельзя: у него там свои законы, причем довольно странные. Если бы мы карабкались наверх строго по вертикали, наш путь стал бы коротким — пара сотен метров. Чем более пологим был подъем, тем больше удлинялось расстояние — в какой-то чуть ли не астрономической прогрессии. Мы прошли километров десять, а может, и чуть больше. Да впрочем, почему бы не пройти? Весенним лесом и весенними полянами, под солнцем, ветром, быстрыми светлыми облаками идти, болтать, смеяться…

— Там, далеко на западе, — рассказывала Бет, — а в общем-то, не так уж далеко, если идти не здесь, а понизу, — так вот, там живет вила по имени Рён. Совсем, как бы у нас сказали, дикая. Живет одна, вдали от всех, носит зеленый плащ и только иногда спускается вниз, но и то лишь затем, чтобы в глухом лесу у своего ручья посидеть вечером на этаком замшелом валуне.

— Это начало сказки? — спросил я.

— Не знаю. Может быть. Так вот, там, где она живет, наверх ведет отвесная скала и никакой дороги нет вообще. Есть только водопад. И Рён спускается по нему, как по тропе.

— Так я читал про нее.

— Где?

— В одной китайской сказке. Бедная Рён…

— Почему бедная?

— А ты не знаешь эту сказку? Она очень печально кончается. Рён встретила своего суженого, а он ушел от нее. Он был врач, у него внизу умирал больной. Он и наверх-то залез за какой-то травкой. Кажется, она называлась «горный чай».

— Нет. Эта сказка не про Рён. Во-первых, Китай на востоке, а Рён живет на западе. Во-вторых, этот парень мог бы полечить больного и вернуться. А в-третьих, все сказки очень старые — особенно те, что попали в книги, — а Рён совсем еще девчонка. У нее и родители есть, то есть они живы, я их знаю довольно хорошо, но она от них ушла и живет теперь в своей глуши. Вот уж типичный трудный подросток!

— Вроде Кэт?

— А тебе Кэт не понравилась?

— Наоборот. Я ждал гораздо худшего. Она хороший друг, с ней будет легко.

— Ты не боишься, что я сейчас начну ревновать?

— А тебе хочется ревновать?

— Оказывается, не без этого. Никогда не думала, что из меня выйдет ревнивая жена.

— Действительно. Зачем это тебе? Тем более ревновать к Кэт нет никакого смысла. Да и к другим тоже.

— Да. Я знаю. Но я сегодня поняла, что не хочу делить тебя ни с кем. Мне нужно, чтобы ты был только мой. Всегда мой, всякую минуту.

— Так вот он я! Не хочешь — не дели.

— А так бывает — чтобы не делить?

— Почему же нет? Хотя… Знаешь, к кому мы будем друг друга ревновать?

— Знаю, — вздохнула Бет.

— И я знаю: к твоим ребятам. Это классический любовный треугольник. Я же влюбился в них раньше, чем узнал о твоем существовании. И с тобой было то же самое. Мы будем из-за этого страдать?

— Да ни за что! — развеселилась Бет. — А знаешь, кто мы с тобой такие?

— Чего же тут не знать? Мы многодетные родители. И детки у нас — ох!

Мы снова рассмеялись. И в таком вот беспечном настроении добрались, наконец, до дома.

Каждый раз, говоря «дом», я чувствую досаду от неточности. Дома как раз и не было. Мы поднялись к тому месту, где зеленый склон горы переходил в отвесную скалу, венчавшую Круг каменной короной. В этой скале и жили вилы. Весь Круг был домом, где им всем хватало места.

Жилье вил всегда устроено так, чтобы иметь два выхода: один на внешний склон горы, другой — во внутреннюю долину.

Между ними располагались анфилады или лабиринты комнат — кому что больше нравилось. Через дом протекал ручей, в центральном зале находился очаг (и никаких проблем с дымоходом). Каждый горный дом подлаживался под свою хозяйку, кормил ее, обогревал, освещал, одевал — если у нее не доходили руки самой создать себе одежду, — и охранял. Существовало лишь несколько обычаев, общих для всех таких домов. Во-первых, вход в жилье, когда оно закрыто, никак не отличишь от сплошной скалы. Разве что иногда тропинка выдаст. Чтобы открыть каменную дверь, Бет положила руку на скалу в определенном месте. Потом она и мою руку научила находить «замок» и, прижав мою ладонь своей, велела дому меня знать, любить, помнить и слушаться.

Второй принцип устройства дома — своего рода двухкамерность. В покои, что глядят в закрытый мир долины, можно попасть только тогда, когда наружная входная дверь закрыта — то есть заперта наглухо. Иначе будешь сидеть в «приемном зале» и даже не догадаешься, что это еще не весь дом.

Открыв внешнюю дверь, мы оказались в небольшой пещерке, вполне естественной на вид, разве что в ней по правой стене виднелся выступ вроде каменной скамьи. Бет нашла еще один «замок», теперь на внутренней стене, и повторила ритуал знакомства. Снова открылась дверь, и мы вошли в темноватый зал, тоже похожий на естественную пещеру, довольно большую. В центре зала был очаг, утопленный чуть ниже каменного пола и окруженный чем-то вроде закругленного дивана. Сверху на нем лежал какой-то белый мех — довольно жесткий. Зато сам диван казался замечательно хорош для долгого лежания. В этом «приемном зале» по стенам были выступы и ниши, темные сундуки с коваными украшениями, котлы, кувшины, глиняные обливные миски, ковры из разноцветной шерсти (ковры виднелись везде) — в общем, фольклор, чем-то привычный и знакомый. Зал был старинной, обязательной частью жилья, душою дома. Свет в него проходил через какие-то специальные окошки — как через щели в ставнях, — и его оказалось маловато. Бет объяснила, что, когда хозяева дома, в очаге всегда горит огонь. У входа в зал была пещерка — дровяной сарай. Я притащил охапку сухих дров, развел огонь, и зал преобразился. Теплые блики легли на всю эту старину и сделали ее живой.

Сбросив с усталых ног кроссовки, я растянулся на белом меху, заложил руки за голову и философически спросил:

— А что вон в том кувшине?

Бет повернула голову (она еще стояла возле входа) и ответила как-то рассеянно:

— Вон в том? Наверно, молоко.

— А я думал — вино, — сказал я без особого разочарования.

— Ну, пусть будет вино, — кивнула Бет.

— Что, серьезно? Ладно. Пусть уж будет молоко.

Бет рассмеялась и отвела локтем со лба золотую прядку.

— Ну, хорошо. Пусть в этом будет молоко, а в том, соседнем, — вино.

— А в третьем — мед. Все как в стихах.

— В каких стихах?

— В стихах про здешние места, — заявил я и процитировал Мандельштама:

Где не едят надломленного хлеба, Где только мед, вино и молоко, Скрипучий труд не омрачает небо, И колесо вращается легко.

Бет села рядом, заглянула мне в лицо.

— Это твои стихи?

— Смеешься?

— Нет. Хорошие стихи.

— Да уж. Еще бы. Я вообще не пишу стихов, а уж таких мне никогда не написать.

— Ну и не надо! Зачем тебе писать стихи, если ты в них живешь?

Ну, впрочем, хватит вспоминать… Я хотел сказать, что в зале можно было жить, а в давние времена, наверно, никаких других апартаментов в горном доме не существовало — разве что мелкие соседние пещерки, через которые текли ручьи. Но мы-то как раз поселились во внутренней части дома, где было много воздуха и света и в обстановке заметно столько современного пижонства, что я, увидев, например, бассейн, который, как ручей, был выложен по дну цветными камешками, просто расхохотался.

— И что же, у всех вил в домах такое легкомыслие?

— Да нет. Кому как больше нравится. Мы с домом согласились, что так будет хорошо.

— Вы с домом, я смотрю, друзья. А дом не будет ревновать тебя ко мне?

— Не будет. Ты ему понравился. Или стихами приворожил. Стихи, они, знаешь…

— Да, они волшебные. А ты откуда знаешь, что дом про меня думает?

— А я проверила, что же оказалось в кувшинах. И все вышло по-твоему, даже мед. Ты любишь мед?

— Не очень.

— А зачем заказывал? Теперь любишь-не любишь, придется есть, а то дом обидится.

Не помню, чтобы с уничтожением меда возникли какие-нибудь трудности. Примерно таким же образом из сундуков можно было извлечь еду и одежду. Я спросил у Бет, не по тому ли принципу устроена микроволновка в их городской столовой.

— Какая микроволновка? — удивилась Бет.

— Та, из которой ребята вытащили бутерброды.

— A-а, это… Да, конечно. Только вряд ли это микроволновка. Просто шкафчик такой — с едой.

— Интересно, когда вы были маленькими девочками под присмотром дядюшки Кроноса, все эти самобранки уже работали?

— Нет. Тогда у нас жила кухарка, тетушка Феодора, она ходила за продуктами на рынок. Она и потом готовила, когда мы научились пользоваться, как ты говоришь, самобранками. Она бы обиделась, если бы поняла, что нам больше не нужна ее работа. Когда тетушка Феодора совсем состарилась, мы уговаривали ее просто пожить у нас, но она захотела вернуться в свою деревню. Но боялась, что мы возьмем на ее место плохую кухарку. И мы пообещали, что будем готовить сами. А знаешь, я действительно умею готовить, даже на очаге. Нас и этому учили.

— Да, по всему видно, что тебя прочили замуж за добропорядочного дяденьку с большим хозяйством, а не за какого-то бездомного бродягу.

— Почему это бездомного?

— Так ведь после той пальбы, которую устроили мои приятели с «Калашниковыми», вряд ли я когда-нибудь еще увижу свой дом.

— Еще чего! Ты думаешь, Кэт зря нас выпроваживала? Международные скандалы — это ее любимое развлечение. Она боялась, что мы отобьем у нее хлеб. Вот увидишь, она отстоит твое гражданство, и ты еще покажешь мне свой дом и познакомишь с друзьями.

Но я рассказывал про горный дом. Одна из самых впечатляющих деталей его интерьера — стена a la Лe Корбюзье, смотревшая в цветущее ущелье (во внутренней долине все уже цвело, особенно по южным склонам). Сказать, что там была стеклянная стена, нельзя. Там не было стены вообще, и в то же время она не пропускала в дом ни дождь, ни ночной холод, ни мошек, которые уже вовсю толпились вечерами. При всем том мне ничего не стоило выйти из комнаты на деревянное крыльцо и запросто спуститься по ступеням то ли в сад, то ли в дикий закоулок рая. Эта вторая дверь в горный дом тоже закрывалась наглухо. Ее можно было открыть лишь тогда, когда вся внутренняя часть жилья была отрезана от внешнего мира.

Другая особенность внутренних покоев — длинные мягкие кулисы. Они спускались с высоких сводов, спадали с темных балок свободными потоками — обычно светлыми, а чаще просто белыми — деля пространство на отдельные не то что комнаты — фрагменты. У меня создалось впечатление, что, когда хозяйке приходило на ум устроить себе в доме новое помещение, сначала с потолка падали эти кулисы, а уж потом, под их прикрытием, появлялись стены, двери и откуда-то шел мягкий рассеянный солнечный свет. Но я не стал выспрашивать у Бет, так ли все это происходит. Решил: пусть чудо останется необъясненным и неназванным.

Так и не знаю до сих пор ни свойств белых кулис, ни того, сколько же времени мы оставались в горном доме. Я в очередной раз понял сказочных ребят, которые не замечали, как идут века. Впрочем, у нас прошла всего одна весна — да и та не прошла, а просто длилась.

У меня осталось в памяти множество ботанических открытий. Раскрыв глаза, как плошки, я с изумлением смотрел на все, что зеленело и цвело (перечисляю в произвольном, не хронологическом порядке): абрикосы, айва, алыча, вишни, яблони, груши, нарциссы, анемоны, подснежники, первоцветы, крокусы, ирисы и, естественно, одуванчики.

У меня иногда мелькала непорядочная мысль — а что там, внизу? Конечно, Кэт отлично справится без нас со всеми «королевскими делами», но я не стал высказывать эту идею вслух. Шуточка про многодетных родителей, строго говоря, была не шуточкой, а правдой. Внизу нас ждали дети.

 

История третья

КАРНИЗНАЯ ОХОТА

 

Глава 1

ДОРОГА В ЛЭНД

На закате «неизвестно которого дня» у нас заговорила совесть. Одновременно у обоих и ни к селу ни к городу, как нам сначала показалось. Мы-то задумали подняться на хребет и по нему пойти «в сторону Рён», вооружившись рюкзаком и взяв с собой припасов дней на пять. Дойдем до Рён — отлично, не дойдем — тоже не беда. Я уже думал, что бы выложить из рюкзака и что, наоборот, надо бы погрузить, как вдруг почувствовал, что все… Идиллия кончилась. В голову полезли непрошеные мысли про «полковника», про охотников, про их оружие…

— А чем они стреляют, эти ваши орки? — спросил я.

Бет вздохнула и сказала:

— Это… как бы тебе сказать?.. Наверно, экологически чистый и довольно слабенький напалм.

Я даже присвистнул.

— Ничего себе! А он бывает чистый? Это что, их изобретение?

— Ну, нет. У нас в стране всегда умели стрелять огнем. У ребят тоже есть такая штука — когда они при арсенале. Только они в людей из этого не бьют.

— А в кого бьют?

— Да ни в кого. В мишень, на меткость. Хотя это им мало что дает. Струя огня — это два-три метра, максимум пять. В таком ближнем бою они бы и так не промахнулись.

— Мне кажется, ребят нельзя разоружать, — сказал я, погружаясь в мир забот. — Идея была неудачная, и больше так делать не надо. С оружием они за себя постоят.

— Они и без оружия вон… постояли. Нет, я не спорю, ты, конечно, прав. Слишком опасно оставлять их безоружными.

Мы обсудили, как так получается, что эти странные охотники неведомо откуда появляются и неизвестно куда исчезают. Я бы сейчас сказал, что вяло обсудили. Легкомысленно. Этот вопрос напрашивался на энергичное вмешательство, но мы еще не совсем очнулись от сказочной безмятежности. К тому же вся эта история тянулась не один год, а вреда от нее вроде бы нет. В общем, мы безответственно прикрыли эту тему.

— Ты хотел уложить рюкзак? — спросила Бет.

— Хотел. Нам ведь пора идти обратно?

— Пора. А жалко, правда?

Мне тоже было жалко — слов нет как. Мы умудрились потянуть со сборами и так прощались с домом, что на обратный путь у нас осталась только вторая половина дня.

Уже смеркалось, когда мы спустились по лесной тропе туда, откуда начиналась дорога в город. Мы задержались у переговорного камня. Бет слегка погладила его ладонью, и на его поверхности, за темноватой рябью, проступил не очень ясный, но узнаваемый силуэт. Кэт сидела за каким-то столом, подперев одной рукой голову и держа в другой небольшую чашечку. Она подняла голову, вглядываясь в неведомый экран.

— Братишки? Это вы?

— Мы, Кэтти, — отозвалась Бет. — Мы решили, что пора возвращаться.

— Здравая мысль. По-моему, давно пора. Идите сразу в большую резиденцию. И слушайте внимательно. Этот маньяк с «Калашниковым» сидит в кустах напротив входа и ждет там Ивана. Поэтому поосторожнее. Входите побыстрей, а мы его возьмем.

— Как он там с голоду не помер? — задал я праздный вопрос.

Кэт повернула ко мне голову и усмехнулась.

— Нашлась одна добрая старушка. Она носит ему еду и разрешает прятаться в своем крыжовнике. Он там сидит и днем и ночью.

— Бедняга… Что ему неймется?

— Кто его знает? Поймаем — спросим. Так вы поняли меня? Идите побыстрей и не выпендривайтесь, ладно?

Камень посветлел и затих. Бет взяла меня за руку и потянула за собой. Пока мы жили на Круге, здесь, внизу, все тоже расцвело. На этот раз мы шли по какой-то деревенской улице, и с двух сторон за каменными оградами белели цветущие деревья, в сумерках похожие на облака.

Внезапно путь окончился. Мы оказались на краю какой-то площади. В центре ее виднелся куб очень большого здания. Может быть, он чем-то и напоминал замок, но я толком не разобрал: было темно. На углах здания горели фонари, скорее, создавая тени, чем освещая его темный монолит.

— Теперь внимание, — сказала Бет. — Справа бабушкин огород с крыжовником, прямо перед нами ближайший вход. Бежать не стоит: это будет не по-королевски. Просто идем вперед.

Мы просто и пошли. Все произошло так быстро, что я толком ничего не успел понять. Видимо, наш «полковник» выждал, чтобы мы с Бет попали в свет фонаря у двери. Но тут Кэт вышла вдруг из тьмы и встала между нами и автоматным дулом. Она пошла прямо вперед, вся в черном, развевающемся и блестящем, взмахнула на ходу руками, и автоматная очередь ушла вверх, словно салют. Кэт сделала еще шаг и вдруг крепко схватила «полковника» за руки. Он почему-то замер и не дернулся, даже когда шестерка дюжих молодцов упаковала его в наручники. Потом они его без приключений увели куда-то в дом.

— Что вы с ним сделаете? — спросил я, чувствуя себя виноватым.

— Да ничего, — пожала плечами Кэт. — Покормим. Вымоется. Одежду ему надо дать чистую, а то он одичал на этом огороде. Хоть бабушка ему и предлагала располагаться у нее с удобствами.

— Такая нелояльная старушка? — удивился я.

— Почему нелояльная? Она все сделала, как я ей велела. Даже психологическую обработку провела.

— Какую обработку?

— А такую! Я ей велела каждый вечер рассказывать ему истории пострашнее. Про всяких ведьм и злых колдуний.

— А он знает язык?

— Нет. Бабушка знает. Она раньше преподавала русский и французский. У нее очень приличный выговор. С таким, знаешь, одесским акцентом.

Мы все посмеялись.

Сразу скажу, что разговор с «полковником» вышел неинтересный. Ему показали паническую бумагу из МИДа России. Да он и сам уже знал, что он международный террорист, имевший глупость напасть на королевский дом. Его просветили соратники, с которыми он трогательно воссоединился под замком. За это преступление всех их всего-навсего выдворили из страны. Кэт раздобыла где-то небольшой линкор (не буду выдавать военных морячков одной из соседних стран, сделавших для нее эту халтурку), и моих горе-конвоиров передали в нейтральных водах в лапы родному начальству. Тонио помог линкору невидимкой ускользнуть в неведомые воды, а после вывел куда следует, уже неузнаваемым.

Кэт в тот же вечер попыталась расспросить «полковника», зачем он в нас стрелял. Я тоже присутствовал при этом разговоре. «Полковник» отвечал такою черной бранью, что Кэт яростно сверкнула на него глазами и удалилась, бросив через плечо:

— Отлично. Больше ты меня не увидишь.

— Чего? — опешил «полковник».

— Не «чего», а «кого». Никогда.

Как ни странно, это подействовало, и сильно. «Полковник» замолчал, взглянул на меня волком и с досадой упрекнул:

— Ты что, не мог сказать, что ты король? Мы бы все по-тихому провернули, а потом бы тебя и охраняли. И брали бы недорого.

А как удобно было бы шпионить… Но об этом он благоразумно промолчал.

Я отметил про себя, что «полковник» так и не понял, что никому здесь не нужна охрана. Но ответил с грустью в голосе:

— Ты бы мне не поверил.

— Почему? Я в Африке и не таких видал.

Он ехидно осклабился, да и я расхохотался некоролевским образом.

— А эта — кто тебе? — спросил он.

Я подумал и сказал:

— Свояченица, кажется. Сестра жены.

— A-а… Ну и правильно, что ты выбрал другую. В твою я, может быть, и стрелять бы не стал. А эта сама нарвалась, и пусть не обижается.

— Она на ругань обижается, а не на пальбу. Ты поимей в виду, если надумаешь стать королем — где-нибудь в Африке. И удачи тебе, — добавил я вполне искренне.

Я был уверен, что мужика дома ждут большие неприятности, но помочь ему не мог. И чувствовал себя особенно неловко оттого, что знал: в меня больше никто и никогда стрелять не будет.

Сестры сидели за столом в какой-то комнате, напомнившей мне ту, где мы совещались перед моим отъездом, но разговаривали о сугубо домашних делах. Кэт в своем маскарадном платье вертелась на высоком круглом стуле посреди пультов и экранов. Бет смотрела на нее снизу вверх, уткнувшись подбородком в сцепленные руки.

— Кэтти, какая разница, где жить? — как раз спросила Бет, когда я к ним вернулся. — Нам все равно нужно завтра быть в Лэнде.

— Вам, может быть, и все равно, а для меня есть разница! — вспыхнула Кэт.

— Вот ты и выбирай. Разве здесь тесно?

— Ты ничего не понимаешь!

— Понимаю. Но все уладится. Ивану сейчас придется труднее, чем тебе.

Она, не глядя, поймала мою руку и потянула вниз — чтобы я сел, и продолжала:

— Ты дома, Кэтти, для тебя тут все свое.

— Зато вас двое! — бросила Кэт, встала и ушла.

Бет покачала головой, но утешать ее не побежала.

Эту огромную резиденцию я осваивал несколько месяцев и все равно долго еще не чувствовал себя в ней дома. Она считалась, как я понял, главным дворцом. Тут были покои Кэт и Бет, залы для приемов, балов, обедов, помещения для работы, зимний сад, каток, бассейны и много еще чего. Мы с Бет в нем в ту весну по-настоящему не жили — так, «останавливались» иногда. Или Бет нарочно уступила дворец сестре, чтобы та легче пережила мое вторжение. Для самой Бет, как я скоро понял, домом был Лэнд, куда мы в самом деле отправились на следующее утро.

Я понял, что ребята все это время находились, по сути, под арестом. Кэт запретила им бывать в городе. Мера пресечения отнюдь не жестока. Лэнд — большая земля, там не бывает скучно. И дела у ребят хватало, но все-таки пора было выпустить их на волю. На сей раз, кстати, все сидели тихо и не высовывали нос наружу, хотя им и вернули ремни. Последняя «охота» произвела на всех сильное впечатление.

— Сейчас Лэнд закрыт «колпаком», — сказала мне Бет. — Может быть, я и смогу через него пройти, а может быть, и нет. Как-то не приходило в голову попробовать. Мы лучше попросим у них коридор и пойдем короткой дорогой.

Я смутно догадывался, что такое коридор, и не стал вдаваться в подробности. Бет, впрочем, пояснила, что на границах Лэнда есть несколько сторожевых постов, где всегда кто-нибудь дежурит — хотя бы на одном из них. Именно таким дежурством пригрозил Дени сердитый Петер, а вовсе не мытьем котлов.

— Это, наверно, очень скучно — сидеть и ждать неведомо чего. Особенно в их возрасте, — подумал я вслух.

— Наверно. Но это серьезное дело. Они сами решили посадить таких дежурных и ни разу не пожаловались. Дежурный держит под контролем коридор, если он есть. Особенно когда нужно, пропустив своих, захлопнуть дверь перед носом у чужих. Это опасная игра. Да и вообще коридор нельзя оставлять без присмотра. А если его нет, он может вдруг кому-нибудь понадобиться. Вот как нам.

Утром мы попросили коридор у девочки по имени Сьюзен. Она обрадовалась Бет буквально так, как дети радуются маме, которая куда-то надолго уезжала. На меня Сьюзен только застенчиво покосилась, и мне тут же стало не по себе. Это, видимо, было предчувствие шока, который ждал меня в Лэнде. Мне-то казалось, что я знал ребят уже много лет. Но сам я для них оказался неведомым пришельцем.

 

Глава 2

КОЛЕЧКИ С КРАСИВЫМ ЭФФЕКТОМ

От поста № 2, где нас встретила Сьюзен (светло-карие глаза, прямые русые волосы до плеч), до волейбольной площадки перед каким-то домиком тропинка шла в тени больших деревьев. Они стояли редко и просторно, раскинув ветви во все стороны. Свет, тень, зеленая трава, в ней одуванчики.

Еще за два шага до встречи я не думал, что это будет так страшно, когда на меня со всех сторон уставятся глаза ребят — внимательные, прищуренные, любопытные. За два шага до встречи я сам с интересом смотрел, как они резались в обыкновенный волейбол. Удары по мячу, свисток судьи, вскрики болельщиков, высокие — ракетные — прыжки. Лихо играли. Мощно. И вдруг игра оборвалась, и все уже смотрели на меня. Бет не успела рта раскрыть, чтобы представить меня своей банде, как чей-то слишком невинный голосок спросил:

— Вы наш новый дежурный воспитатель?

Все лица тотчас слились в моих глазах в сплошную рябь. Преподавательским инстинктом я почуял, что мне не рады и готовится расправа. За что? Я же хороший! — мелькнула в голове паническая мысль. При этом я застыл растерянным столбом, запретив себе краснеть, заикаться (я, впрочем, ничего и не говорил) и оглядываться на Бет. Не хватало только прятаться за ее спину!

Тут, к счастью, вдруг послышался знакомый голос:

— Отбой, народ! Это не воспитатель, это Иван.

Андре встал за моим плечом в позицию «плотного прикрытия» (как я потом узнал, это называлось именно так). Тим тоже поспешил мне на выручку, оторвавшись от какого-то разговора в боковой аллее, чуть в стороне от волейбола.

— Нашли об кого когти точить! И вообще что-то мы долго прохлаждаемся. Пошли, поучимся чему-нибудь полезному. Дайте Ивану отдышаться от вашего приема.

И он сумел их увести. Мы остались втроем: Бет, Андре и я. Андре снял руку с моего плеча и вдруг сказал с быстрой и торжествующей улыбкой:

— Ты будешь у нас дежурным воспитателем. Похоже, уже завтра.

— Почему завтра? — удивилась Бет.

— А потому, что вчера у нас дежурного воспитателя не приключилось. Мы кое-как воспитывались своими силами, но это непорядок.

— А сегодня?

— Но… разве сегодня не ты?

— Куда же они все подевались? — спросила Бет растерянно.

— Ябедничать нехорошо, — быстро отозвался Андре. — Спроси лучше у Кэт.

— На кого ябедничать? — Бет посмотрела на него в упор. — Она что, перессорилась со всеми?

— Ябедничать нельзя ни на кого, — улыбнулся Андре своей волшебной улыбкой и перевел разговор на другую тему:

— Пойдемте ко мне в мастерскую. Пока мы тут сидели взаперти, я придумал одну вещь для вас. А Санька ее просчитала. В общем, это что-то вроде обручальных колечек с таким красивым эффектом, чтобы Иван всегда был «под щитом». Если нет другого источника энергии, он будет просто под твоим щитом.

Он посмотрел на Бет, она кивнула. Ей все было понятно в этом монологе. Мы двинулись куда-то между домиками и деревьями. Андре объяснял дальше:

— Я тут подумал, что Иван уже несколько раз рискнул собой, и все могло кончиться плохо. Вам больше нельзя рисковать. Ему нужен постоянный щит, такой же, как у вил. А еще мы решили: пусть это будет тайна. Все будут думать, что у него обычный щит, от ремня. Никто, кроме вас, не будет знать, что это за кольца. Ну, еще мы с Санькой. Но мы люди неболтливые.

Между тем мы отошли от жилых домиков и уже подходили к мастерской — бревенчатому сарайчику в каких-то колючих, цветущих, жужжащих пчелами зарослях. Солнце заглядывало в него пыльными полосами через узкие оконца, и я не рассмотрел деталей интерьера.

— Наверно, придется переделывать, — сказал Андре, впуская нас в мастерскую, усаживая на лавку и доставая с верхней полки коробку с колечками. — Руку Ивана я не очень-то запомнил.

Это были простые гладкие колечки. Зная об их назначении и сущности, я бы не стал утверждать, что они из золота. Колечко Бет соединилось с рукой идеально, мое чуть-чуть болталось. Конечно, никуда б оно не делось, не проскочило за сустав, но Андре потребовал его на доработку.

— Это недолго, — сказал он. — Пускай Иван немного посидит со мной, пока я подгоню.

Бет посмотрела на меня и встала.

— Если тут второй день нет взрослых, я бы, пожалуй, в самом деле, посмотрела, что у них творится.

Я кивнул. Андре взял мою руку, пробежал по ней внимательными пальцами, спросил:

— Ты гитарист?

— Ну, так, немного.

— У тебя гитарные мозоли, — кивнул Андре.

— А я не догадалась, — Бет обернулась в дверях и покачала головой.

— Я бы тоже не догадался, — утешил ее Андре, — но у меня тоже такие были, когда я осваивал гитару и бренчал день-деньской.

— Нет, день-деньской я не бренчал, — сказал я, спасая свой светлый образ серьезного ученого.

— Все равно. Сыграешь нам? Русские песни — это, наверно, самое интересное из того, что вообще поется на свете.

— Не знаю… Я действительно не музыкант. Потом как-нибудь, ладно?

— Да ты не бойся. У нас умеют слушать. У нас вообще народ хороший, тебе будет легко. Сегодня просто так сложилось… На тебя напали по ошибке.

Я все равно не обещал, что буду петь, и он не стал настаивать. Какое-то время мы молчали. Он что-то делал в ярком, направленном свете лампы, а я смотрел на его ловкие движения, на узкое сосредоточенное лицо, потом спросил:

— Тебе волосы не мешают? Надел бы ремешок на лоб.

— Мешают, — кивнул он. — Сейчас надену. Спасибо, что напомнил.

Он действительно вытащил из кармана ремешок и натянул его на лоб, еще немного поработал молча, быстро взглянул на меня и сказал:

— Ты прямо прирожденный воспитатель.

— Издеваешься?

— Нет. К нам без конца приезжают разные педагогические комиссии. И в каждой находится тетенька, которая спрашивает, зачем мне волосы, и, конечно, предлагает их отрезать.

— Да, это точно, — согласился я. — У всех педагогических начальников какое-то мистическое отношение к волосам. Или даже магическое. Они всерьез, что ли, считают, что в волосах сила? Не острижешь — так с детьми и не справишься? Я еще понимаю, если бы это было в армии.

— А в армии что? — фыркнул он, не поворачивая головы.

— В армии вши, — сказал я благодушно. — Может быть, в школах тоже?

Мы весело переглянулись и дружно рассмеялись.

— Я никогда не видел живой вши, — сказал Андре задумчиво. — Я «тепличный» мальчик, да?

— Не мне тебя судить: я тоже их не видел. К счастью.

— Ну вот, готово.

Он протянул мне колечко. Теперь оно тоже слилось с рукой, и я перестал его чувствовать. Андре проверил, действует ли щит, попросту запустив в меня какой-то гайкой. Потом добыл откуда-то из-под рабочего стола солидный кожаный ремень и стал знакомить меня с «арсеналом». Это было очень интересно и очень сложно. Андре закончил лекцию здравым предложением:

— В общем, запомни, как включать и выключать щит, а с остальным все равно надо будет тренироваться.

— Вы всегда ходите под щитом?

— Нет. Лэнд закрыт наглухо, тут не стоит ничего опасаться. Ты тоже можешь не включать защиту на ремне. А та, другая, всегда будет с тобой. Ну что, пошли знакомиться с ребятами?

— Пошли. Да, кстати, а зачем вам воспитатели? Тебя, по-моему, уже не воспитаешь.

— Ну, не скажи. Не такой уж я безнадежный. У меня даже совесть есть — иногда.

— А все-таки, если серьезно, — для чего вам воспитатели?

— Да просто чтобы был при нас нормальный взрослый человек. На всякий случай.

— Спасибо, что выручил меня из их когтей. И за колечки спасибо, — сказал я, выходя из мастерской.

— Да ладно, — он махнул рукой. — Считай, что мы квиты.

Вторая попытка познакомиться с ребятами прошла гораздо легче. Бет наблюдала за ней «из задних рядов», не пытаясь меня опекать, и я был ей за это благодарен. В тот первый раз я рассказал им о задаче и попутно немного о том, кто я такой и откуда взялся. Хотя, конечно, они об этом уже слышали. Мы устроились на просторной поляне под большими деревьями (тут везде росли такие). Кто сидел на траве, кто на бревне, кто на скамейке, кто прямо на ветках. Я их всех не запомнил, но хоть разглядел. Да, впрочем, я и так знал, что они хорошие ребята, еще не видев их физиономий.

Только я не сразу узнал Саньку. Это был главной шок нашей второй встречи. Я помнил высокую девочку — очень высокую, чуть выше того паренька, каким был когда-то Андре. Он и сейчас не впечатлял габаритами. Рядом с Тимом, Петером и мной Андре выглядел щуплым подростком. Но теперь Санька и ему едва дотягивала до середины уха. Такая тоненькая, хрупкая русалочка в сандалиях, свободных бриджах и ковбойке навыпуск. Говоря о задаче, я пару раз обратился прямо к ней. Она кивнула, прищурив серые глаза, и я поймал себя на том, что жду подвоха.

Бет потом спросила меня:

— Ты и студентов так пугаешься? А мне казалось, у тебя очень крепкие нервы.

— Студентов я не пугаюсь. Я прихожу к ним с математикой и знаю свою силу. А эти твои детки как-то очень профессионально высмотрели все мои слабые места.

— Ничего они не высмотрели, тебе показалось со страху. Твои слабые места даже я еще пока не знаю. Ты очень осторожный. Но вообще идея хорошая — заняться с ними математикой.

— Какой именно?

— Я покажу тебе программы, по которым они будут сдавать. Кое-что мы уже переложили в билеты и задачи, кое-что нет. Посмотришь?

— Посмотрю. У меня тоже есть запас. Я скинул на дискеты все, что было в моем компьютере. А я много что принимал на экзаменах.

— Ну вот. Прими у них эти курсы, погоняй как следует.

— Всех по всему?

— Нет. Я покажу тебе, кому что нужно сдать и в каком объеме.

Мы говорили на ходу, и скоро я узнал, что в Лэнде это самый распространенный тип общения — идти куда-нибудь и говорить. Лэнд в самом деле «княжество», как выразилась Бет: большой кусок земли с рекой, лугами, лесом и болотом. Он показался мне менее южным, чем тот берег моря, где я жил прошлым летом. Что-то среднее между Белгородом и Полтавой. Тепло, светло и зелено. Дома и службы были разбросаны по Лэнду в просторном беспорядке.

— Детям полезно двигаться, — сказала Бет, — раньше они целыми днями бегали из дома в дом.

— Неужто они у вас с младенчества так и жили в домиках по три-четыре человека?

— Конечно, нет. В младенчестве они все жили в одном доме, иначе мы бы замучились с ними. Вон видишь вдалеке большой дом? Там сейчас школа.

Из всей архитектуры Лэнда самое сильное впечатление произвели на меня парадные ворота. Кованые, массивные, очень красивые, они стояли нараспашку, и никто их не охранял. Казалось, входи, кому не лень. Как я потом узнал, через эти ворота почему-то входили исключительно комиссии. Когда я увидел эти сиротливые створки, через них весело пропрыгала птичка-трясогузка.

— А что, на зверей колпак не действует? — спросил я.

— Да как тебе сказать? Колпак и щит мешают злым намерениям. Если к собаке привязать взрывчатку, собака здесь не пройдет. А просто так — пожалуйста.

Надо ли говорить, что у ворот не было и намека на забор? Впрочем, густой кустарник создавал в этом месте видимость преграды. Но вообще-то граница Лэнда, как и горная граница вил, оказалась вполне невидимой.

— Так куда мы идем? — спросил я, наконец.

Бет удивилась:

— Как — куда? Разве я не сказала? Мы идем домой. Только заглянем к Милице. Тут работает кастеляншей замечательная бабушка Милица, она мне кое-что объяснит. У нее нет предрассудков насчет того, что ябедничать нехорошо.

Домик кастелянши тоже стоял сам по себе, небольшой и уютный. Я был представлен почтенной Милице — круглой старушке с пышными серебряными волосами, — но при разговоре не присутствовал, чтобы не мешать. Посидел на крылечке, под навесом, поглядел вокруг себя. Пока они говорили, перепал короткий невесомый дождик. Он даже пыль не промочил, лишь оставил в ней отпечатки капель. И трава заблестела на солнце.

— А в дождь они тоже бегают из дома в дом? — спросил я у Бет, когда она вернулась ко мне.

— Еще бы! Их хлебом не корми — дай побегать в дождь, — кивнула Бет. — Вон видишь крышу в зарослях сирени? Это наш дом.

— Твой и Кэт?

— Нет. Наш с тобой. Кэт здесь подолгу не живет, но все равно у нее есть свои отдельные апартаменты.

Мы поднялись на крыльцо. Бет распахнула дверь, и я вошел в привычный мир — в свалку из книг, которые не помещались на стеллажах, и множества других вещей, пестрых, случайных, с первого взгляда даже непонятных. Здесь тоже, как и в городском доме, был низкий диван, и на нем тоже валялся плед.

— Вот так и живут дежурные воспитатели, — прокомментировала Бет. — Ну что? Берешься за эту работу?

— Я уже понял, что мне не отвертеться, — ответил я, оглядываясь по сторонам.

— Это мой главный дом, — сказала Бет серьезно. — И моя настоящая жизнь. Дело даже не в том, что мне страшно надолго оставлять ребят без присмотра. Я живу вместе с ними, понимаешь?

— Хорошо, — кивнул я. — Попробую и я так жить. Может быть, что-нибудь получится.

— Они ведь скоро вырастут, — сказала Бет, — и все изменится.

История с разбежавшимися воспитателями оказалась простой, но неприятной. Взрослых людей, все время живших в Лэнде, было немного, из них воспитателей — всего четверо, если не считать самих Бет и Кэт. Раньше их насчитывалось больше, но у всех своя жизнь. В Лэнде обычно работала молодежь, которая с годами остепенялась, обзаводилась семьями, младенцами и, наконец, искала себе более тихой жизни, чем жизнь «украденных детей». Из нынешних четверых воспитателей двое действительно круто поговорили с Кэт, которая устроила им разнос за самовольную вылазку великолепной четверки («Как будто она сама смогла бы их остановить», — возмутилась Бет). Педагоги — люди гордые. Они хлопнули дверью и ушли. Кэт заявила, что попросит у комиссии прислать взамен каких-то экстра-воспитателей (комиссия давно грозилась это сделать).

— Все понятно, — обрадовался я, обучаясь извлекать из шкафа те вещи, которые мне в данный момент нужны (например, носки).

— Что тебе понятно?

— То, что было дальше. Дети обиделись за своих воспитателей и поклялись сжить со свету этих пришельцев.

— Откуда ты знаешь? — рассмеялась Бет.

— Я бы тоже так сделал. И даже без «бы». Нашу школу однажды громили. То есть на моей памяти однажды, а вообще начальство громило ее регулярно.

— Почему? — удивилась Бет. — Тебя же хорошо учили в твоей школе?

— Очень хорошо. В нашей школе вообще было хорошо, гораздо лучше, чем в других. За это и громили.

Бет посмотрела на меня серьезно и внимательно, будто хотела понять что-то важное, но ничего больше про школу не спросила.

— Если хочешь, — сказала она, — можем устроить другой дом.

— Нет, не хочу. Мне этот нравится. Если, конечно, нам вдвоем не будет тесно.

Бет посмотрела на меня устало.

— Вообще-то в этом домике есть три самостоятельных жилья, даже с отдельными входами. Можно еще гостей поселить, все равно тесно не будет.

— Есть три отдельных входа, и ни одна дверь никогда не закрывается?

— Но зато и без стука никто никогда не входит. Хотя постучать могут в любое время.

 

Глава 3

НАЧАЛО КАРНИЗНОЙ ОХОТЫ

Бет потихоньку уладила педагогический скандал. Два воспитателя вернулись: молоденькая химичка (Кэт сказала ей что-то настолько обидное, что у нее были все еще красные глаза) и такой же юный астроном. Он, видимо, ушел из солидарности. Мое дежурство состоялось не так скоро, как пророчил Андре, — не раньше чем через неделю, уже после математического дебюта. К тому времени сама идея дежурства стала для меня пустой формальностью. Я запросто сидел с ребятами на их вечерних посиделках и, когда Андре передавал мне гитару, брал ее недрогнувшей рукой. Витькин репертуар меня очень выручил. Бет смотрела на это из-за ребячьих спин и чуть заметно улыбалась. К счастью, у ребят не было заведено сидеть до утра. Они уже знали, что бессонная ночь — штука не столько романтичная, сколько выматывающая. Да и пели не каждый вечер. Существовало много других занятий, поутонченней, поинтеллектуальней, повеселей — когда как. Перечислять все, что происходило в Лэнде, — никакого времени не хватит, тем более что все это не походило на «мероприятия». Если одни устраивали струнный квартет, то другим в это время не возбранялось сидеть дома с книжкой, купаться или печь пирог. Дети любили собираться вместе, но желание побыть в одиночестве здесь тоже считалось законным, и разница во вкусах никого не раздражала. Их в самом деле хорошо воспитали.

И стоял еще только апрель, а мы учились до середины июня. Трудно сказать, кто из нас больше учился. Я не заботился о сохранности своего педагогического авторитета, так как отлично понимал, что уступаю этим деткам практически во всем. Я бросился наверстывать упущенное, немилосердно эксплуатируя возможности местного времени.

Особенно серьезные занятия происходили на небольшом полигончике, где отрабатывались приемы карнизной охоты. Все там было: и деревья, и стены с карнизами, и всякая прочая «пересеченная местность». Мне это напомнило полигоны пожарников. Карнизные упражнения — это наука ускользать, удирать, выходить и выводить из-под удара. Но и врезать при случае ребята могли неслабо. Описывать подробности нет смысла (все равно никто в них не поверит), скажу разве что о самых экзотических.

Работали они обычно в паре: страховщик и ведущий. Страховщик движется в основном по земле, а ведущий — как Тарзан. Его с земли и не видно. Ведущим обычно идет девочка, оставаясь все время вне опасности. К тому же девочку легче подсадить или забросить — с земли и на второй этаж (так мне на полном серьезе объяснили).

— Почему легче? — удивился я.

— Потому что парень не захочет выходить из драки, — ответил кто-то с героической серьезностью.

Девочки делились на две неравные группы. Одних (их было больше) приходилось подсаживать и закидывать, и они не любили эти игры. Других забрасывать не требовалось. Они, как мальчишки, запрыгивали на карниз сами. Учили карнизным наукам всех без исключения, так что никто не жаловался, все тренировались. Ведущий должен был выводить своего страховщика на безопасный маршрут — желательно в пространственный тоннель или коридор.

Довольно часто тем и другим приходилось скакать вверх-вниз, подсаживать друг друга и показывать такое фигурное катание на карнизах, что даже смотреть страшно. Но когда сам все это делаешь, бояться уже некогда.

Ребят было чуть больше, и отношения между ними казались проще. Среди девочек всякие контрасты бросались в глаза. К примеру, миниатюрная, очень женственная Лиза терпела все это, насколько я сумел понять («Чего ж тут не понять!» — фыркала Кэт в подобных случаях), только потому, что ее страховщиком был Тим. Работала она чрезвычайно осторожно и в город выходила неохотно.

Сьюзен дружила с Ганкой. Они были похожи друг на друга так, как умеют быть похожими разные, но с детства дружные девчонки. Ганка была чуть повыше, чуть посветлее, с веснушками, с зеленовато-серыми глазами. У них обеих оказались очень крепкие руки, и они часто тренировались в паре, без ребят, хотя, конечно, в город их всегда сопровождали — и часто разные страховщики. Ребята относились к ним с товарищеским уважением.

Одна девушка — Джейн — была явно постарше остальных, покрупнее, даже поплотнее. Свои изумительные каштановые волосы она заплетала в две косы и укладывала в «корзиночку» (моя мама так ходила в школу — я помню фотографию). С Джейн работал Петер, и, по-моему, она забрасывала его на карниз легче, чем он ее. Она, впрочем, в помощи и не нуждалась. И вот уж у кого были действительно стальные нервы и феноменальный глазомер! Все девочки были достаточно хорошенькими, и Джейн в том числе, но эта матушка-командирша, как я понял, не вызывала у ребят никаких романтических эмоций. Тут требовался кто-нибудь постарше, посолиднее.

Про Саньку я услышал множество легенд. Их стоит пересказать. Когда-то, на заре карнизной охоты, Санькин стиль считался эталоном, своего рода классикой. Ее саму держали за инструктора и позволяли вмешиваться (ради пользы дела) в чужие тренировки. Она работала тогда с Тимом, и в королевстве все шло спокойно. Зато у Андре была репутация каскадера, клоуна и головореза, который все делал неправильно, рискуя, во-первых, своей талантливой головой, а во-вторых (он утверждал, что это клевета), головой своей «пары» Лизы (их тогда соединили в пару, учитывая рост), которая не выносила его лихих импровизаций. Однажды Лиза разревелась во время тренировки и заявила, что лучше никогда вообще больше не выйдет в город, чем еще хоть раз окажется в «связке» с этим ненормальным гастролером. Санька согнала Лизу с тренажера и попробовала поработать с Андре сама. Часа два (говорят, но я не очень верю: дети всегда преувеличивают время и расстояние) все стояли, раскрыв рты, и ждали (как болельщики в Москве), когда же они поломают себе шеи. Остановить их никому не пришло в голову.

Это еще не все. Естественно, пары сменились, и теперь у Саньки вместо классики был в голове один сплошной авангард. В ней тоже проснулся головорез, не уступавший в дерзости Андре, и они разработали «для внутреннего пользования» такую технику, что в дело вмешалась сама Кэт.

Мне объяснили, что Кэт приложила руку к первоначальной разработке этой диковинной и опасной самообороны и до поры до времени авторитетно диктовала, что можно и чего нельзя делать в этой игре. Увидев как-то раз, как эта парочка работает на полигоне, Кэт попыталась, говорят, исполнить партию Саньки. Вообще-то Кэт не пострадала, даже не потеряла равновесия. Андре сумел спустить ее с третьего этажа в рекордный срок и без потерь, но приземление сопровождалось, по словам очевидцев, сильной сценой. Кэт вперилась в упор в глаза растерянного парня (ему тогда было четырнадцать), международным жестом покрутила пальцем у виска и заявила:

— Ты рехнулся?

— Это же безопасно, Кэтти, — ответил Андре миролюбиво. — Хочешь, повторим еще раз медленно, а потом уже на скорости? У тебя все получится.

— Нет, с меня хватит, — отрезала Кэт, повернулась и ушла.

К этой яркой картине следует, конечно, добавить Саньку, сидевшую в сторонке на высоком гимнастическом бревне и болтавшую ногой.

Впоследствии их технику освоили все (до какой-то степени). Андре по доброте душевной научился, когда надо, действовать то ли медленнее, то ли отчетливей. Сумел же он провести без потерь такого «чайника», как я. Санька, по общему мнению, добротой душевной по отношению к «чайникам» не страдала. Андре был единственным страховщиком, который рисковал с нею работать. Я, конечно, сделал для себя логичный и циничный вывод о том, насколько интересно ей было бы в городе без него, но обсуждать это не стал — на всякий случай.

Нашелся в этом обществе еще один головорез, который не побоялся бы работать с Санькой, — мой давний знакомый Дени, мальчик, немного похожий на ежика. Он не боялся вообще ничего — такая о нем шла молва. Но зато он стеснялся девчонок, избегал их общества и ни за что не хотел работать с ними в паре, даже с отчаянной Санькой. На полигоне он любил попрыгать вместе с Андре — хоть ведущим, хоть страховщиком. Эти жуткие игры могла спокойно наблюдать одна лишь Санька («Должен же кто-то их подстраховать?»). В город Дени любил уходить в одиночку — ведущим без страховщика. Водился за ним такой грех, и все про это знали.

Пока я был сторонним наблюдателем карнизной охоты, я негодовал и говорил, что это не решение проблемы, а вопиющая глупость. Надо же додуматься: скакать по крышам и карнизам, вместо того, чтобы выследить этих охотников и обезвредить! Но едва я сам оказался на полигоне, меня втянуло в этот странный спорт как сверхмощным пылесосом. Со мной работали Тим и Андре, а когда я научился сам взлетать на карниз, бывало, что меня «водила» и Санька — хрупкая девочка с железной хваткой.

Бет до поры до времени моих упражнений вроде бы не замечала. Она зашла на полигон как раз тогда, когда я выдержал последний тест на выживание и рухнул мокрой спиной в теплый спружинивший вереск, раскинув руки и закрыв глаза от яркого прямого солнца. Бет встала надо мной так, чтобы своей тенью прикрыть мою разгоряченную физиономию. Я открыл глаза, улыбнулся ей до ушей и заявил:

— Завтра я пойду в город.

— По карнизам? — уточнила Бет.

— Разве тебе не нравится?

— Ну, понимаешь… вообще-то я тоже умею все это делать. Но если я пройдусь немного по карнизу, боюсь, народ этого не поймет. Такого даже Кэт себе не позволяет. Ты вообще-то кем себя считаешь?

— Дежурным воспитателем. А что?

— Нет, — улыбнулась она, присаживаясь рядом, — жалко тебя расстраивать, малыш, но ты король.

Она достала из кармана свежайший платок, вытерла с моей королевской физиономии пот и грязь (оба мы при этом хохотали), потом вскочила на ноги, взяла мою протянутую руку и подбросила меня вверх, как пушинку.

Я отсмеялся и смирился с тем, что по карнизам в городе мне не гулять. Незадолго перед тем у меня уже был повод задуматься о своем статусе в этой стране. Бет, как и обещала, вскоре после нашего возвращения с Круга представила меня народу, устроив во дворце большой прием. Накануне приема она собрала свою детвору и сурово объявила, что с ними нужно в очередной раз проводить инструктаж о правилах приличного поведения.

— Да, кстати, и со мной тоже, — сказал я озабоченно.

— С тобой — это отдельный разговор. Ты же не спрыгнешь в толпу гостей с галереи второго этажа, чтобы тебя не осалили? И не выхватишь заодно из-под носа у старой фрейлины конфетку?

— Что, неужели все так скверно? Вроде большие ребята…

— Большие! С тех пор как они стали большими, я вообще не знаю, чего от них ждать.

Но, в общем, церемония представления взрослому народу прошла для меня гораздо легче, чем знакомство с «украденными детьми». Прием не оказался ни трудным, ни длинным, ни даже скучным.

Бет провела-таки со мной предварительный инструктаж, рассказала вкратце, кто есть кто. Мы даже обсудили, с кем мне обязательно следует потанцевать — «по протоколу». Я честно выполнил программу и удостоился удивленного комплимента Кэт:

— Ничего себе, братишка! Да ты танцуешь, как Казанова! Теперь хоть понятно, за что сестра в тебя так по-черному влюбилась.

— Влюбляются ни за что, — ответил я, не собираясь сказать нечто оригинальное, — это непредсказуемый процесс.

Кэт посмотрела на меня с недоверием.

— Ну, ты-то в нее влюбился, потому что она редкостная красавица.

Я внутренне опешил. От Кэт я никак не ожидал наивности в таких вопросах.

— Вряд ли, — ответил я небрежно. — Она так испугалась меня, что на ней буквально не было лица. Поэтому я влюбился просто в очень испуганную девочку, а уже потом увидел, что она редкостная красавица.

Кэт выслушала меня, кажется, не поверила и задала другой вопрос:

— А это правда, что ты не хотел становиться королем?

— Правда.

— Почему?

— Боюсь ответственности.

— Но все-таки согласился?

— Разве? Мне кажется, я пока еще частное лицо.

— Пока что, может быть, и частное, но все равно ты будешь королем, — сказала тогда Кэт как будто даже мстительно.

И вот теперь Бет напомнила мне об этой угрозе, а заодно и о многом другом. Лежа на жестком и упругом вереске, я подумал, что до короля еще не дорос. А может, и до воспитателя не дорос. Но у меня все равно накопилось изрядное количество наблюдений и соображений, которые, на мой взгляд, пора было пускать в ход.

 

Глава 4

ПРОБЛЕМЫ ПЕДАГОГИКИ И ВНУТРЕННЕЙ ПОЛИТИКИ

Придя домой, смыв грязь и убедившись, что никуда спешить не надо, я растянулся на диване. И стал выкладывать Бет то, что, на мой взгляд, требовало вмешательства или, по крайней мере, внимания. Ход моих мыслей для меня самого был еще смутен, поэтому я начал с дальнего конца:

— Скажи, а как комиссии относятся к карнизной охоте? Или вы им ее не показываете?

— Мы, разумеется, стараемся не показывать, но они все равно до нее добрались. Устроили скандал, причем какой-то очень глупый и ненужный.

— А что, бывали нужные скандалы?

— Конечно, нет. Но я-то думала, они начнут скандалить о том, что дети свернут себе шеи. Они нам без конца высылали бумаги о детском травматизме. Мы им на это отвечали, что травматизм у нас бывает редко. И вдруг они пришли на полигон в разгар занятий.

— Ну, понятно. И вместо травматизма вам вменили аморалку.

— Что? — Бет посмотрела на меня с недоумением. Она замерла посреди комнаты, держа в руках вазу с цветами.

В комнате было прохладно и даже чуть сумрачно, но Бет всегда казалась мне освещенной лучом солнца. Или наоборот, смотрела она так, что в свете ее глаз я себя чувствовал, словно в луче солнца. Мне не хотелось ее огорчать.

— Ты замечательно смотришься с этими пионами, — пошел я на попятный, решив, что чересчур шокировал ее нежную душу. — Скандал касался совсем другого? Вам посоветовали всех построить и заорать: «Физкульт-привет!»? Или велели форму завести одного цвета?

— Нет. Я не знаю того слова, которое ты сказал сначала. Что такое «аморалка»?

— Это самое что ни на есть педагогическое слово: аморальное поведение, разврат.

— Да, — Бет поставила пионы на письменный стол и пристроилась рядом со мной. — Они так и сказали, что мы провоцируем разврат. Сначала устраиваем эти тренировки, а потом учим детей целоваться по углам.

Я пошлым образом расхохотался.

— Нашли учителя! Не умеешь сам — научи другого!

— Ванька!

— Да ладно, чего там! А то я не знаю, какое у тебя образование в этой области.

— Образование?

— Ну да. Верней, его отсутствие. Зато способности блестящие.

— Тебя побить?

— Как хочешь. Я не против. Вообще-то даже странно, что я угадал. У педагогов это, как мне кажется, давно уже вчерашний день. Сейчас никто как будто и не ратует за строгость нравов. До вас добрались ископаемые экземпляры. Но, в общем, эти вредные тетки не то чтобы совсем были неправы.

— Ты тоже считаешь, что у нас по углам происходит всякое безобразие?

— Ни в коем случае. Ребята у нас очень строгие и по углам не целуются. Даже эти две кокетки, по-моему, никого не подбили попробовать.

— Какие кокетки?

— Ну, эта черненькая — Лора. И Стефани, которая ходит в соломенной шляпке и воображает себя парижанкой.

— Почему ты решил, что они кокетки?

— М-м, как тебе сказать? У меня весьма университетское образование, и вообще, по-моему, это очевидно.

— А мне казалось, что ты тоже строгий, — сказала Бет сердито. — По крайней мере, с посторонними.

— Ну, в общем, правильно казалось. И, кроме того, кокетство — по-моему, дурной тон. Скажи мне лучше, эта строгость — лично ваше педагогическое достижение или местный обычай?

— Обычай, то есть норма. Там, где любая девушка может оказаться вилой, в любовь играть не принято. Это вопрос жизни и смерти.

— Логично. Хотя внешняя строгость всех проблем все равно не решает. Можно вести себя вполне корректно, а страсти все равно будут кипеть, — вздохнул я и решился, наконец, спросить о том главном, ради чего затеял этот трудный разговор:

— Так ты все еще не знаешь, что Кэт не поделила с Санькой?

Бет замерла, и глаза у нее стали такими же испуганными, как при нашей первой встрече.

— Не может этого быть, — сказала она шепотом.

— Почему не может?

— При чем тут Кэт? Он ей никто… С чего ты взял?

— Например, наблюдал несколько раз, как он не хотел смотреть не то что в глаза — просто на Кэт. В упор не видел. Отвернулся в сторону — и все.

— Где ты это наблюдал? Кэт в Лэнде не бывает.

— Зря ты так думаешь. Бывает, и довольно часто, но почему-то исключительно на полигоне. Может быть, потому, что туда не ходишь ты? Посмотри как-нибудь сама.

— Я посмотрю, но этого не может быть. Они сто раз смотрели друг на друга, ругались, спорили. Нет, он не тот…

— А если Кэт просто захотелось влюбиться? По своему желанию и выбору?

— Но почему в него?

— А почему бы нет? В кого же, если не в него?

— Да хоть в тебя! Ты все-таки постарше. И тоже там крутился без конца, на этом полигоне.

— В меня неинтересно: я обыкновенный. Такой, как все.

Бет покосилась на меня совсем сердито.

— Когда ты в первый раз это сказал, я подумала, что ты рисуешься.

— Разве я говорил такое?

— Да. Ты мне сразу заявил, что не ты самый умный на свете.

— Конечно, не я. И я не художник, и волосы у меня не до плеч, и вообще рядом с этим героем я скучен, как осенний дождь. Кстати, Кэт на приеме интересовалась, за что ты меня любишь.

— Час от часу не легче! Что, так прямо и спросила?

— Совсем не прямо, но спросила.

— И что ты ей сказал?

— Да ничего. Как-то проехали. Зато она уверена, что я тебя люблю за красоту.

— Ты — меня?

— Да. Я пытался ей внушить, что я тебя люблю исключительно ни за что, люблю — и все тут! И что всякий нормальный человек на моем месте поступает так же, но Кэт мне не поверила. А уж потом я вспомнил, что для Кэт красота — больной вопрос. Знаешь, как у Пушкина мачеха пытает зеркальце:

Я ль на свете всех милее. Всех румяней и белее?

— Мачеха… — сказала Бет, припоминая. Но не сказку. — А я все не могла понять, почему Санька считает себя чуть ли не уродиной, а Кэт эту легенду всячески поддерживает.

— Да, лихая у вас педагогика, — сказал я легкомысленно и тут же пожалел об этом. У Бет в глазах стояли слезы, а на лице было отчаяние.

— Это катастрофа, а не педагогика, — сказана она мрачно. — Мы же взялись вырастить детей. Бедная Санька!.. И вообще он еще мальчик.

— Бедная Кэт, — ответил я. — У Саньки, как я понимаю, все в порядке. А Кэт, возможно, изначально хотела восстановить справедливость, как она ее понимает: художник должен любить красоту, а не какую-то невзрачную девчонку. Ну и влипла.

— Ты тоже считаешь, что невзрачную? По-моему, нормальная девочка.

— По-моему, тоже. Это я просто модели строю. А мальчик, может быть, и сейчас уже старше меня. Слишком многое он понимает, когда рисует.

— Все равно с этим надо что-то делать. Я попробую поговорить с Кэт.

— Вот из-за чего мне не хотелось быть ни королем, ни воспитателем. Тот и другой вмешиваются в чужую жизнь, когда их об этом не просят. А нельзя ли ребят на лето куда-нибудь упрятать? Что они у вас летом делают?

— Обычно где-нибудь работают. Прошлым летом жемчуг собирали на японских плантациях. Ну, знаешь, там в моллюсков специально закладывают кусочки раковин — чтобы жемчуг нарастал. А потом собирают урожай. И в большом мире, и у нас тоже так делают. Вот мы ребят туда и отвезли — на такую плантацию. Им понравилось. Но чаще они где-нибудь поближе. Некоторые любят пасти в горах коз, другие — с рыбаками плавать. И на фермах они отлично уживаются.

— Да? Кто бы мог подумать…

— Почему? Джейн, например, хочет выйти замуж за фермера и командовать большим хозяйством.

— Так ты найди ей хорошего парня с большим хозяйством.

— Сама найдет. К ней уже двое сватались.

— И оба не понравились?

— По-моему, наоборот: оба понравились. Но Джейн пока не хочет расставаться с ребятами.

— Это опасный образ мыслей. Она не боится остаться вообще без жениха?

— Нет, не боится. У нас тут женихов на всех хватает. И невест тоже.

Я рассмеялся.

— Да, все время забываю. А это не опасно: отпускать ребят малыми партиями?

— Когда мы отпускаем их «малыми партиями», как ты говоришь, страну приходится закрывать. Но этим летом не получится их никуда отправить. Комиссия собирается прислать к нам каких-то своих воспитателей, чтобы устроить летний лагерь.

— Скаутский или пионерский?

— Не знаю. Только лагеря нам не хватало…

— Зачем же вы согласились?

— Кэт согласилась. Ей показалось, что это довольно безобидный способ познакомить ребят поближе с внешним миром и его обычаями. Они собираются поставить палатки где-нибудь в лесу. Велели заготовить два горна и четыре барабана.

— Ох, чует мое сердце, лето у нас будет веселое! Хоть, впрочем, веселее всех придется этим воспитателям, но все равно обидно. Я тут поймал себя на том, что мне не хватает прошлого лета. Тишины, одиночества, ожидания, песочка, камушков, моря… Устройте, что ли, этот лагерь где-нибудь на морском берегу.

— Зачем? У бедных воспитателей и так жизнь будет тяжелая, а тут еще придется заводить войну против ночных купаний, штормовых купаний, серфинга, лодок… И потом, неужели ты хочешь во всем этом участвовать? Это же, как ты говоришь, не королевское дело. Давай лучше мы поживем с тобой вдвоем где-нибудь у моря.

— Но как-то все-таки нехорошо бросать друзей в беде.

— Во-первых, они сумеют за себя постоять. Ты помнишь, как тебя встречали? А это была легкая разведка. И потом, кто нам мешает навещать друзей хоть каждый день? Я думала недавно, что, может быть, напрасно затащила тебя жить в Лэнд. Ты, наверно, хотел жить в городе. Или у моря. Или в горах.

— Я думал, мы будем жить в том старом доме. Он меня чем-то приворожил.

— Правильно. И университет оттуда в двух шагах.

— Про университет я забыл. А что там, кстати, происходит?

— Да ничего. Просто те курсы, которые должен читать кто-то из нас, перенесли на следующий семестр. От этого никто не пострадал.

Я был рад, что разговор постепенно отошел от педагогических неурядиц и карнизной охоты, хотя о последней у меня имелись еще кое-какие соображения. Наш разговор их только подтвердил. Точнее сказать, я лелеял лишь одну очень простую мысль: так жить нельзя. Что делать Джейн, если на нее станут охотиться? Бегать по крышам своей фермы с младенцем на руках? Но донимать Бет разговорами на эту тему я не стал. Все уже не один раз проговорено и с ней, и с Кэт, и с доном Пабло, и с господином Ференцем Эстергази — главарем местной гвардии, потомком венгерских аристократов и истинным головорезом лет тридцати пяти. Какой-то из отчаянных младших сыновей этого знаменитого рода сбежал в Иллирию на поиски романтических приключений еще во времена наполеоновских войн. Родные, видимо, сочли его погибшим, а он был живехонек и основал в волшебной стране династию гвардейских капитанов.

С доном Пабло капитана Эстергази роднили невероятно изощренные манеры, но при этом их версии карнизной охоты оказались противоположны.

Охотники ни разу не попались, хотя их, разумеется, пытались выследить. Они вбегали в дверь жилого дома (каждый раз это вроде бы в другой) и исчезали.

Капитан Ференц считал, что у охотников есть свои коридоры и держат их профессионалы высочайшего класса, вроде Саньки, которые захлопывают коридор сразу за спиной своих «десантников». Так что коридор даже приборы не успевают засечь.

Нам с доном Пабло эта версия не нравилась. Во всех смыслах. Если у них есть коридоры, значит, им известна и заповедная формула — и плохо наше дело. Однако в этом случае наши щиты и колпаки от них бы не спасали, а все пока выглядело не так уж скверно.

Дон Пабло мрачно подозревал, что охотникам помогает кто-то внутри страны, причем, возможно, не по злому умыслу, а по доброте душевной — как бабушка с крыжовником помогала моему «полковнику».

Кэт слушала нас с раздражением, особенно капитана Ференца. Этот рыжий вояка был кудряв, ловок, храбр, силен, метко стрелял, ловко скакал, и гвардейцы его чуть ли не боготворили. Но у него нашлись недостатки, причем, с точки зрения Кэт, совершенно непростительные. После первого же совещания с его участием я понял, что готов встать на ее сторону. Во-первых, пламенный Ференц не воспринимал чужих идей — он мог только с горящими глазами до бесконечности излагать свои. Во-вторых, он точно так же не воспринимал никакой критики в свой адрес. Он так и не понял, почему ни Кэт, ни я, ни дон Пабло не захотели согласиться с его версией.

Когда-то, в первый день нашего знакомства, Кэт заявила, что не выносит глупых мужиков. Тогда я не очень вник в ее слова — не до того было. Теперь я мог воочию увидеть, какую бурю гнева и презрения вызывал в ней разглагольствовавший Ференц. Даже величие королевы не спасало от избытка отрицательных эмоций. Кэт высочайшим образом разгневалась на капитана, и он не мог этого не заметить.

В душе Ференц очень на нее обиделся (это было заметно), но не позволил себе никаких непочтительных выпадов — не то воспитание. И все равно не понял, чем он вызвал монарший гнев, причем явно не в первый раз.

— Кэтти, — сказал я, когда все посторонние ушли, и нас осталось трое: Кэт, Бет и я, — неужели ты так сердишься на всех мужиков, которые глупей тебя?

— А что, разве я не имею права разгневаться на идиота? — ответила она, сверкнув глазами и даже раздувая ноздри, как сердитая лошадка.

— Насчет прав я не специалист, но мне тебя жалко. У тебя, знаешь ли, недюжинная голова. Если мерить тобой, то три четверти мужского населения придется казнить за идиотизм.

— Нет, не придется! И вообще таких болванов стоеросовых, как этот, еще надо поискать, а уж потом казнить.

В душе я с нею согласился и осторожно спросил:

— А нельзя ли поставить в начальники гвардии кого-нибудь поумнее?

— К сожалению, нельзя, — ответила, вздохнув, Кэт. — Это у них наследственная привилегия, они к ней очень серьезно относятся. И дурь тоже наследственная — я теперь припоминаю. Наверно, к нам сбежал какой-то неудачный отпрыск. А может, он вообще самозванец? Раньше наша гвардия не сталкивалась с серьезным противником, поэтому никто не обращал внимания на капитанскую дурь.

— Что же с ним делать? — спросил я.

— Да что тут сделаешь? Есть одна слабая надежда: Ференц все еще не женат и, кажется, не рвется заводить семью. А если все же заведет, то, может, девочка родится?

Я подумал и предложил запасной вариант:

— Если все станет очень плохо, я могу симулировать больное честолюбие и назначить себя генералиссимусом. Не потерплю, мол, чтобы кто-нибудь командовал в обход меня. А я, по крайней мере, умею слушать, что мне говорят. Такой вариант пройдет?

Кэт посмотрела на меня с сочувствием и согласилась:

— Да, должен пройти. Но тебе надо будет научиться изображать военную выправку.

— Чего не сделаешь для блага королевства, — вздохнул я. — Но пока, мне кажется, еще рано применять такие крайние меры. К тому же я боюсь, что в этом деле от гвардии все равно проку не будет.

Кэт грустно кивнула в ответ. Вообще мы с ней неплохо ладили, и потому мне было особенно трудно «заложить» ее сестре. Бет полагала, что Кэт простит мне что угодно за качество соображения, но я все же попросил ее, чтобы мой донос остался анонимным.

На том военном совещании я, впрочем, не особенно высказывал свою сообразительность. Больше приглядывался и прислушивался. Мероприятие это проходило неделей раньше, чем наш разговор с Бет, во дворце, в роскошном кабинете, отделанном и обставленном с версальскими замашками. Костюмы тоже выбирали не абы как. В прошлой жизни я привык всюду бывать в джинсах, но тут не подошел бы даже посткомсомольский костюмчик с верноподданническим галстуком. От военных мотивов в одежде я отказался наотрез — может быть, чересчур поспешно. В конце концов, Бет (подозреваю, что не без помощи Андре) изобрела для меня несколько комплектов парадной сбруи на разные случаи жизни, в частности, для заседаний госсовета. И сама оделась хоть и просто, но с такой королевской убедительностью, что я, увидев ее при таком параде, чуть не упал от неожиданности и восторга. Пообщавшись с капитаном Эстергази, я оценил весь этот шик как очень умный ход. Если бы не Бет, с Ференцем не было бы никакого сладу. Все-таки бриллианты — очень сильный аргумент для монархистов его толка. Кэт, конечно, тоже оказалась ослепительна, но ее гневные вспышки свели на нет эффект от наряда. Ей лучше было бы промолчать.

Во время совещания Бет не проронила ни слова. Сидела, улыбалась, излучала благосклонность и внимание, а заодно сияла красотой. И, надо признать, если на кого неистовый Ференц и бросал иногда почтительно-вопрошающий взгляд, то только на нее. И, в сущности, решение, в конце концов, приняла Бет. А остальные молча его приняли.

Вот и я помалкивал. Смотрел, слушал и думал — в первую очередь, про Бет. Когда-то я самоуверенно объявил, что я старше ее, и Бет охотно с этим согласилась. Сейчас я все увидел по-другому. Бет, мягко улыбаясь, отвечала здесь за все: и за страну, и за взбалмошную безответственную сестру, и за меня, пока что ничего не понимающего в государственных делах, и за детей, и за глупого Ференца (кроме всех прочих). Она несла эту ношу очень плавно, с мягкой осторожностью, чтобы ничего не повредить резким движением. Я и десятой части, может быть, не видел из того, о чем ей приходилось постоянно думать, помнить, волноваться. И при этом она еще умудрялась выглядеть нежной и чуть ли не наивной девочкой. Класс, ничего не скажешь, но теперь я не посмел бы заявить, что я, мол, старше.

У меня существовала своя версия наших неприятностей, и позже я обсудил ее и с Бет, и с Кэт, и с доном Пабло. Хотя по-настоящему тут нужен был именно военный специалист. По моей версии, мы имели дело действительно с профессионалами высочайшего класса. Таких готовят во всех спецназах мира. Им не нужен никакой мистический коридор, чтобы исчезнуть в закоулках старинного города. Отследить их могли бы лишь такие же профессионалы, но где их взять? Мы не могли ни пригласить крутых парней со стороны, ни, тем более, отдать своих людей на выучку чужим спецслужбам.

Были у меня и другие соображения (о них чуть позже), и вообще вся эта история представлялась мне очень опасной. Однако я не впадал в панику, помня, что здесь всегда найдется все необходимое. Просто, на мой взгляд, местные жители, включая Бет, слишком привыкли к тому, что все здесь утрясается само собой. И стали чересчур беспечными. Я промолчал, но не согласился с принятым решением: посмотреть да подождать.

Обдумав ситуацию, я пришел к выводу, что обсуждать проблему охотников нужно не с большими начальниками, а с теми, на кого охотятся. Так что я, учинив донос на Кэт и возмутив спокойствие в своем доме, постарался в меру сил утешить и успокоить Бет, а потом отправился туда, где, по моим расчетам, следовало провести самое дельное совещание, — на дежурный пост № 8.

 

Глава 5

РАЗГОВОР НА ВОСЬМОМ ПОСТУ

Это был самый дальний от жилья и самый суровый пост. Достаточно сказать, что находился он на краю болота и представлял подобие блиндажа в березовом перелеске. Там приходилось держать оборону от комаров и заботиться о сухих ногах. Коридоры с восьмого поста вели на северные окраины города, и выход из них часто выглядел не очень уютным. Не всякий коридор удавалось вытянуть на сухую полянку перед блиндажом, некоторые обрывались в мрачной и мокрой чащобе. Уходили по этим коридорам отчаянные люди, и дежурили там тоже любители острых ощущений.

Вот я и отправился туда под вечер, когда к дежурству приступила Санька. По логике вещей Андре сидел где-то рядом и если не рисовал ее, то, значит, трудился над чем-нибудь другим, чем можно заниматься без отрыва от личной жизни. Третий человек, который был мне нужен, к сожалению, как раз воспользовался этим аскетичным коридором и уже гулял по городу — ведущим без страховщика, как всегда у него в заводе. А Санька внимательно смотрела на экран, ожидая неприятностей. Андре действительно что-то набрасывал в альбом.

Я сел на нижнюю ступеньку лесенки, спускавшейся в блиндаж (чтобы не застить остатки вечернего света). Немного поболтал о предстоящих лагерях.

— О! «Взвейтесь, соколы, орлами», или «Взвейтесь кострами, синие ночи»! — весело подхватил Андре. — Надеюсь, больше двух недель эти господа не выдержат. Ну, трех, в крайнем случае — вдруг им у нас очень понравится. Но нельзя же все лето бить в барабаны!

— Сдайте их охотникам, если совсем достанут, — посоветовал я.

— Очень нужны они охотникам! — сверкнул он быстрой улыбкой.

— А кто им нужен и зачем — вы это как-нибудь определили?

Андре захлопнул свой альбомчик и глянул на меня внимательнее.

— Что, у нас военный совет?

— А у вас были другие планы?

— Какие у нас планы? Вон Дени пошел в гости к Ференцу, то есть в казармы, на взрослый полигон. Сегодня стрельбы, а ему только дай в руки настоящее оружие! После стрельб наверняка праздновать будут, и хорошо, если Ференцу хватит вредности прогнать Дени домой. А то он там до ночи проторчит. Еще начнут спаивать малыша. Гусар, мол, должен уметь пить.

Санька улыбнулась — тихо, про себя.

— Не переживай, — сказала она, — если Дени кого и слушается, то тебя, а не Ференца. И пить он с ними не будет.

Санька вообще казалась неразговорчивой, особенно в моем присутствии. То ли из-за истории с задачей, то ли просто дичилась нового человека. Но тут она, наконец, как будто успокоилась и разговорилась. У нее был довольно низкий голос, странно не совпадавший со светлой легкостью внешнего образа.

— Все. Теперь можно разговаривать спокойно, — сказала она, поворачиваясь к нам лицом. — Он уже там, на полигоне. Вряд ли кто-нибудь нападет на него у Ференца.

— Так что ты хотел узнать? — спросил Андре.

— Все, что знаете вы. И плюс еще все, что вы думаете об охоте. На вас ведь охотятся, не на кого-нибудь.

— Странное дело, — ответил он, помолчав, — ты спросил, и я понял, что мы о ней, об охоте, вообще не думаем. Или это я один такой беспечный? — он быстро повернулся к Саньке. Она тоже помедлила с ответом, да и потом как будто сначала проговаривала слова про себя, а уж потом — вслух.

— Мы к ней привыкли. Это уже образ жизни, — сказала она. — Мы не солдаты, как гвардейцы Ференца, но мы все время на войне. Да, вот: мы на войне, а они просто играют в армию.

Я понял, что Ференца здесь тоже не жалуют, но он меня сейчас не интересовал. Пока у нас происходила эта словесная разминка, в блиндаж пролез еще один гость — мальчик по имени Филипп. Когда я их запоминал, Филипп отождествился для меня с каким-то флорентийским аристократом с фрески. Тот же смуглый и точеный профиль, черные волосы и черные глаза. Я повернулся на ступеньке, чтобы пропустить его внутрь, и понял, что лучше сменить позицию. За Филиппом пришел Петер и притащил с собой гитару. За Петером — большой скандинав Арве (он очень нравился мне добродушным, чуть медлительным юмором). За ним — Ганка и Сьюзен, потом и Тим, а при нем, конечно, Лиззи. В процессе разговора появился мальчик, которого все звали Снорри, и я долго не знал, что это не имя, а прозвище. На самом деле его звали Александр — уж не знаю, на каком языке. Снорри был настоящий музыкант, в его руках пело все. Он отобрал у Петера гитару и стал тихонько аккомпанировать разговору, а когда разговор принял совсем военный оборот, Снорри вытащил из кармана какую-то дудочку и стал на ней подсвистывать. Хотя вообще-то он был скрипачом.

По ходу дела на ступеньках возникли и осели еще трое: симпатичный улыбчивый парень, которого на местный лад звали Милош, веснушчатый ехидный Зденек и тихий, очень сильный Мартин. Дверь в дежурку стояла нараспашку. Ее как-то специально обрабатывали от комаров, поэтому нас не ели. Лишь изредка, в неожиданной паузе, слышался их упорный дружный звон. Если ребята собрались, чтобы послушать Снорри, то я испортил им вечер, но никто не роптал и не уклонялся от разговора про охоту. Наоборот, обсуждение сопровождали азарт и юная горячка, которые сами по себе создают эйфорию: раз пошумели, значит, что-то получилось. А, в общем-то, ни до чего серьезного мы тогда не договорились.

Сначала я выложил им свои соображения. Если наш противник — спецназ, то это очень интересно. Во-первых, охотникам не обязательно каждый раз переходить границу, чтобы напасть. У них могла быть база в каком-нибудь укромном углу.

— Но они всегда нападают при открытой границе, — возразили мне.

— Сколько времени проходит с того момента, как открывается граница, до нападения?

— В последний раз почти нисколько. Открыли с вечера, чтобы «Дельфин» мог выйти во внешнее море, а утром они уже оказались в городе.

— Все-таки прошло несколько часов, — подумал я вслух, а мне тут же возразили:

— Но до границы довольно далеко — если не пользоваться коридорами, а коридоров у них нет (здесь это все понимали).

Пообсуждали этот вариант; выяснилось, что никто толком не знает, как далеко от Лэнда до горной границы. Но почему-то все решили, что несколько дней пути (мнение, как потом выяснилось, не основанное ни на чем).

— А может быть, они приходят с моря? — неуверенно предположила Лиззи.

От нее тихо отмахнулись. Даже я уже знал, что как раз с моря в страну тайком не попадешь. Это еще один трюк местного пространства, очень выгодный с точки зрения обороны. Внутренние моря волшебных стран перетекали в моря внешние, как песок в песочных часах: через узкую горловину. У каждой страны была своя лоция и свои «капитаны дальнего плавания», которые умели находить этот мистический пролив. К тому же когда кто-нибудь собирался войти в него извне, навстречу чужому кораблю (откуда ни возьмись) выходил один из «летучих голландцев» — тех загадочных корабликов, о которых мне когда-то уже рассказывали. Если какой-нибудь из внешних кораблей терпел бедствие или всей душой рвался к нашим берегами, им помогали пройти через воронку между мирами. Если их появления тут не ждали, «летучий голландец» преграждал проход. Он возникал с той же неотвратимостью, с какой в зеркале вырисовывается отражение, а значит, никакой чужак не мог оказаться в нашем море втихаря.

— Граница проходит в горах, — повернулся ко мне Тим, — и если у них база недалеко от города, то как они узнают, что граница открыта?

— И зачем им нужно, чтобы она была открыта? — добавил кто-то из ребят.

— А что им вообще тут нужно, вы понимаете? — спросил я.

Повисла тишина.

— Им нужно нас переловить, — сказала Санька, поглядывая на экран.

— Правильно. А дальше? — спросил я так, будто мы решали на доске задачу.

Опять молчание.

— Продать нас, — предположил ехидный Зденек, — да подороже.

— Или сдать тому, кто их послал. По долгу службы, — мрачно добавил Петер.

А Санька тихо сказала:

— Второе вероятнее.

— Почему вероятнее? — озадаченно переспросили с лестницы.

— Потому что ради денег кого-нибудь бы уже обязательно поймали, — усмехнулся Арве.

— Мне кажется, они чего-то выжидают, — снова вступила Санька. — Не столько ловят, сколько смотрят, что мы можем и как будем отбиваться. Они не торопятся. Вероятно, ждут команды, или им здесь неплохо и не хочется возвращаться туда, откуда они пришли.

— Так чего же проще? — усмехнулся Зденек. — Сдались бы Ференцу, и никаких проблем.

— Не скажи! Все не так просто. Они могут быть чем-то повязаны так, что им нельзя не вернуться, — ответил я ему. — Такой вариант тоже реален.

Худший из вариантов. Одно дело пикироваться с разведкой, которая так просто интересуется и треплет нам нервы. Другое дело, если все-таки где-то притаилась страна-антипод, которая нас пока что изучает, а потом возьмется за дело всерьез. Эта мысль мне давно не давала покоя. Но ребятам она показалась скорее забавной, чем зловещей.

— О! Тогда все понятно, — заявил Арве. — Пока граница перекрыта, они отрезаны от своего начальства и ничего не делают. Рыбку ловят, птичек слушают. А как только граница откроется, они выходят на охоту.

— А то приедет ревизор и всех разгонит, — вставил Милош.

— И стараются они изо всех сил, но так, чтобы никого не поймать, — подхватил Филипп, — не то их отзовут отсюда.

— А потом пишут отчеты о проделанной работе, — добавил Зденек.

— Ага. Под пенье птичек, — заключил Арве.

Снорри взял заключительный аккорд, и все дружно засмеялись. Для жителей страны, где никто сроду не писал отчетов и не боялся ревизоров, они неплохо знали жизнь.

Я покосился на Андре, чей голос ни разу не вступил в эту импровизацию. Он вновь уткнулся в свой альбом и, кажется, вообще нас не слушал. Ганка и Сьюзен тоже молчали, но они часто помалкивали на шумных сборищах.

— Да, но кто мне все-таки объяснит, — спросил Тим, — как они узнают, что граница открыта? И почему им это важно — если не брать в расчет ревизора?

— Наверно, узнают они просто, — ответил Милош. — Допустим, держат в горах пост, который зажигает им костер в условленном месте. Да еще так, чтобы огонь видели лишь с базы.

Об этом я уже думал. Мне, конечно, пришло в голову, что у них связь по рации, но радиосигнал тут, как известно, не проходил. На всякий случай я даже послушал эфир, но ничего не поймал. Однажды я спросил у Кэт, почему же в таком случае работает ее мобильник.

— Потому что это мой мобильник, — отрезала Кэт. — Хочу, и работает.

— А можно поискать этот условный огонек? — спросил я. — Вооружившись биноклями?

— Нет. Это несерьезно, — сказали все (каждый по-своему). — Наша граница бесконечна. Ее никак не отследишь.

— Но почему? Хотя бы тот кусок, что виден из окрестностей города?

— Джонни, ты не представляешь, на что похоже твое королевство, — доброжелательно съязвил Зденек. — Оно немерено, разрозненно, разбросано и беспредельно. Это еще чудо, что у него вообще есть какая-то граница.

— В конце концов, поискать да порасспрашивать можно, — неуверенно сказал Милош. — Но наших сил на это не хватит, нужна помощь. От Ференца проку — сами знаете…

— Ты бы поговорил с Тонио, — вдруг вставил Андре. — Он знает много разных людей, и вообще он толковый парень.

Я кивнул и с грустью подумал, что это я должен бы знать многих людей и мне придется этим заняться — чем скорее, тем лучше.

— А все-таки зачем мы им? — робко спросила Лиззи.

Все посмотрели на меня.

— Не знаю, — сказал я честно. — Могу предложить для начала три версии — какая больше понравится. Во-первых, вас, говорят, уже крали. И кто-то знает, для чего. Видимо, этому кому-то вы по-прежнему нужны. Если заняться этой версией, нужно разыскать сначала тех людей, которые видели в лицо ваших похитителей. Потом поискать этих темных личностей по окрестным странам, а если очень повезет, и мы кого-нибудь найдем, то задать им вопросы.

— На которые они не ответят, — закончил кто-то из ребят.

— А если еще учесть, что прошло почти пятнадцать лет, что вокруг идет бесконечная война, все страны перекроились, перемешались, перессорились… — добавил я.

— Да, это безнадежно, — решили все.

— Ладно. Вторая версия. Комиссии, которые у вас гостят, бодренько доложили по начальству, что тут растут чудесные ребята. Они столько всего знают и умеют, что недурно бы как-нибудь прибрать их к рукам — в интересах национальной безопасности, к примеру. Меня так усиленно расспрашивали о Санькиной задачке, что я чуть не поверил в этот вариант.

— Нет-нет, не то! — вмешался Петер. — Твои охотники не были похожи на наших. Они совсем другие, из другого мира.

— Твои ничего о нас не знали, — уточнил Тим. — Ни о щитах, ни о коридорах, ни вообще о стране. А эти знают. Трудно, конечно, сказать, что именно, но все-таки им известно немало.

— Да. И стараются вызнать побольше, — добавил Зденек.

— Это значит только то, что они раньше начали узнавать, — опять подумал я вслух. — А этнически — кто они? Арабы? Чечены? Албанцы? На каком языке говорят?

— Западные европейцы, наверно, — сказали ребята, — но при нас они молчали.

— Один ругнулся по-английски, — сказала Санька. — Я ему палец чуть не откусила.

Она смотрела на экран с заметным напряжением.

— Сколько их? Вы знаете их в лицо?

— Знаем, — сказал Андре (другие лишь пожали плечами — лица охотников их, вероятно, не очень интересовали). — Их человек тридцать. Они меняются, но большинство все те же. Они довольно часто носят маски. А третья версия какая?

— Плохая, — сказал я. — Страна ваша была неуязвима, пока волшебство оставалось волшебством, и владели им только вилы. Теперь его может использовать любой — нужно просто узнать, как это делается. Больше всех волшебством пользуетесь вы — собственно, одни вы и пользуетесь этой техникой. Значит, и отловить нужно вас. Вывезти из страны. Заставить говорить.

— Еще чего! — возмутился Филипп.

Я тяжело вздохнул:

— Не сомневайся, это в их силах. Заговоришь как миленький. Если они знают, о чем спрашивать, информацию они получат.

Все помолчали, обдумывая эту перспективу.

— А дальше? — спросили они тихо.

— Дальше — смотря по аппетитам. Можно захватить эту страну. Можно весь мир.

— Но на Круг им все равно не подняться, — сказал Петер с мрачным торжеством.

— И из страны нас не вывезти, — добавил Арве. — Ведь если кого-нибудь из нас поймают, граница тут же будет перекрыта.

— Вас можно использовать как заложников, но это вряд ли, — сказал я.

— Почему вряд ли?

— Потому что в заложники можно взять любого тихого обывателя, причем безо всяких проблем. Нет, им нужны вы! Все-таки хотел бы я понять, что они собой представляют.

— Ну, началось, — сказала Санька, глядя в экран, и все умолкли.

— Да что же он… Кто же так делает? — Санька ничего не объясняла, да никто ни о чем и не спрашивал. Те, кто был поближе, тоже уставились в экран, остальные молча нервничали и тянули шеи.

— Быстрей! — с досадой шипел Петер. — Где коридор?

— Внизу, — бросила Санька.

— Нет, не успеет оторваться, — сказал Тим, — они пройдут за ним.

— Посмотрим… Или будете встречать их на нашей границе, — отрезала Санька.

Все замерли, глядя, как точечный Дени пробился к входу в коридор и бросился в него, но за ним бросился и самый быстрый из преследователей. Санька щелкнула клавишей — захлопнула вход перед носом у охотников.

— Поздно, — вздохнул Тим. — Один прошел.

— Ладно, попробуем на выходе, — кивнула Санька.

Ждали недолго. Санька снова щелкнула клавишей, и весь блиндаж взревел:

— Ушел!

Санька еще прошлась по клавиатуре — отключила коридор. Дени с охотником при этом оказались разделены пространством в километр — или даже меньше. Ребята бросились наружу, в хлюпающий комариный и уже темноватый лес — встречать Дени. Мы остались в блиндаже втроем: Санька, Андре и я. Санька сидела, сжав ладонями виски, и было от чего. Только что она дважды проделала смертельный трюк: если «хлопнуть дверью» раньше времени, можно в лепешку раздавить того, кто находится в коридоре. Легко понять, почему Санька предпочла впустить в коридор охотника.

— Теперь он, наверно, увидит нашу границу, — сказала Санька устало.

— Он сейчас в лесу, ему далеко возвращаться. Может, поискать его? — предложил Андре.

— Не стоит. В лесу вы с ним не справитесь, а он с вами — запросто, — ответил я.

— Ты спрашивал, какие они, — вдруг опять вступила в разговор Санька. — Они настоящие враги! Им нужно все разрушить и всем… вроде как отомстить за что-то. Еще мне кажется, мы что-то упускаем, но я не знаю что именно.

Она передернула плечами, как от холода, и замолчала. Я взглянул на часы.

— Мне лучше бы вернуться домой, — сказал я им. — Ребята не обидятся, если я их не дождусь?

Андре, тихо звеневший брошенной гитарой, тоже встал.

— Давай я провожу тебя немного, — сказал он мне. — Ребята не обидятся.

Санька молча взглянула на него, и он добавил:

— Потом вернусь и додежурю. А ты иди спать. Хорошо?

Она кивнула. Было видно, что после этих двух щелчков ей, в самом деле, не стоило больше сидеть за пультом. Пока что, правда, Лэнд наглухо закрыт и коридора никто не просил. Наступила тишина.

Мы с Андре по очереди выбрались из блиндажа в сырой вечерний сумрак. Толпа ребят, возвращавшихся из леса, прошла в двух шагах, но нас не заметила. Андре, как и Кронос, обычно ходил в темном, и на мне тоже оказалась синяя футболка. Мимо нас пронеслись обрывки возбужденного рассказа:

— Отжали от домов, не дали вспрыгнуть на карниз… окружить не успели…

— Вот, кстати, — прокомментировал Андре, — они отлично знают, что на карниз им не взлететь, и стараются лишить нас преимущества. Тактику отрабатывают.

Главный секрет карнизной легкости ребят был не в том, что они снимали щитом силу земного притяжения, а как раз наоборот. При охотниках, по общему решению, щиты включались только в самых крайних случаях. Секрет имел прямо противоположную подоплеку: дома, на полигоне, тренировались с перегрузками. Когда-то Бет на это очень рассердилась, пугала всякими болезнями и даже тем, что ребята якобы перестанут расти и останутся коротышками. Народ покорно покивал, нагрузки снизил, с девочек так и совсем все сняли (на словах; не знаю уж, как там на деле). Когда я начал заниматься вместе с ними, ребята некоторое время сочувственно смотрели на мои тяжелые прыжки, а потом сжалились и объяснили, почему они летают, а я плюхаюсь, как жаба на асфальте.

Бет больше ничего не говорила про эти тренировки — даже мне, хотя, конечно, видела, что происходит.

Мы посмотрели вслед ребятам, услышали, как в блиндаже кто-то спросил:

— Иван уже ушел? Надо будет ему завтра сказать…

Гвалт голосов и звон гитары перекрыли окончание фразы. Мы медленно пошли через лес в глубь Лэнда, к дому.

 

Глава 6

СЕМЕЙНЫЕ ПРОБЛЕМЫ

Дорожка меж белых стволов без конца петляла, обходя низкие и мокрые места. Мы шли небыстро, чтобы не спотыкаться о корни. Я отмахивался от комаров, Андре они не трогали.

— Зачем они меня едят? — пожаловался я.

— А ты включи щит — и не будут есть, — отозвался Андре. — Так вот… Мы можем поискать их базу: это трудно, но реально. Особенно если нам действительно помогут.

— Можно поискать, — согласился я, — и нужно порасспрашивать людей. Но ведь база — это лишь гипотеза. Не факт, что она существует. Мы что-то упускаем, Санька права. И чересчур легко смотрим на то, что происходит. Вы все как дети: Ференца ругаете, а сами тоже играете в войну. Зато охотники, кажется, не играют.

— Не играют, — согласился он. — Мы с ними как-то раз подрались врукопашную — Санька и я. Их тоже было двое. Это тогда один из них ругался по-английски. Мы забрели в новый квартал за университетом. Там все дома стеклянные: ни балконов, ни карнизов, даже деревьев нет — одни кусты, то есть обзора никакого. Нам бы бежать оттуда поскорее, а мы себе болтали и смеялись — не помню уж над чем — как дураки… Они выскочили очень близко, из-за спины — один на меня, другой на Саньку… Все произошло быстро, в несколько секунд. Я своего хорошо так, удачно бросил, а Санька с тем, другим, сцепилась намертво… Вообще-то в ярости она боец без правил, и ему здорово досталось, но больно силы оказались неравны… Я сразу бросился на помощь, щитом его шарахнул, выхватил Саньку из драки и утащил в ближайший коридор. Но все равно у нее был шок. Она три дня ни с кем не говорила. Сидела тут, на восьмом посту, и если кто совался с расспросами, отвечала: «Уйди, а то буду кричать». Хотя она никогда не кричит — и говорит-то мало.

— Ей сильно досталось?

— Да, в общем, нет. Но Санька всегда старалась быть сильней ребят. Или хотя бы не слабей. Она во всем держалась с нами наравне, и я считал, что так и надо. Ну, то есть, что она лучше всех девчонок.

— А разве нет? — спросил я по возможности без выражения:

— Для меня — да, — ответил он серьезно, — но не потому, что здорово дерется. Я тогда понял, почему девочек нужно охранять и нельзя, чтобы они попадали в такие передряги.

— А из шока ее ты вывел?

— Да, наверно. Я сидел на лестнице и рассказывал ей, какая она — в моих глазах. И мы с ней тогда во второй раз обручились.

— Во второй?

— Да. Но первый — это давно, еще почти в детстве. Я подумал, что, может быть, она забыла или ей кажется, будто это случилось не всерьез. Решил на всякий случай уточнить.

Подробностей он рассказывать не стал, и я не расспрашивал. Не знаю, что было для него важнее: рассказать мне про охотников (без Саньки, чтобы не напоминать об этом шоке) или про обручение. Он никогда не скрывал своего отношения к этой девочке, но, видимо, не хотел, чтобы я истолковал это превратно. Выговорившись, Андре оборвал себя почти на полуслове, быстро простился и поспешил назад своим неслышным, невесомым шагом.

А я дошел до дома и обнаружил, что у нас гости. Вернее, одна гостья — Кэт. Они с Бет мирно и уютно сидели за столом и вспоминали детство. Обе в превосходном настроении.

— Девчонками мы воображали, что мы дочери северного ветра, — рассказывала Кэт. — Сидели каждая в своей качалке, что-нибудь шили или даже штопали и сочиняли небылицы о своем могуществе.

— Мы тебя ждали и не ужинали, — пояснила Бет. — Даже чай не пили.

— Да. Где ты пропадал, братишка? — спросила Кэт с любопытством.

Под чайную церемонию я рассказал им про разговоры на восьмом посту и про нападение на Дени. Бет сразу поймала мое настроение и посмотрела на меня с тревогой. Кэт осталась безмятежно спокойной и, наоборот, постаралась показать, что моя тревога кажется ей чем-то несерьезным.

— Подумаешь, детки немножко побегают! Им полезно.

— Они не могут всю жизнь бегать, Кэтти. Они взрослые люди, им нужно жить по-человечески. Ведь там уже сейчас есть семейные пары — по сути дела.

— Это ты про Лиззи с Тимом? — фыркнула Кэт.

Я посмотрел на Бет, не зная, стоит ли продолжать. Она кивнула и сама вступила в разговор:

— Не только. Я, например, точно знаю, что Андре сделал Саньке предложение по всей форме. И она его, конечно, приняла.

Я уткнулся в свою чашку, а заодно в блюдечко с вареньем, чтобы не заметить реакцию Кэт. Но она молчала лишь секунду и отозвалась тоном легким и пренебрежительным:

— Ну, в данном случае форма, скорее всего, мало что значит. Это просто девочка.

— Слово есть слово, — ответила Бет, — оно очень много значит.

Я еще не поднимал головы от своего варенья, но чувствовал, что Кэт закипает, и подкинул ей повод спустить пары.

— К тому же, — сказал я, изображая глубокую задумчивость «о чем-то другом», — где гарантия, что охотники не начнут гоняться за тобой?

— Ну, это будет слишком! — Кэт взвилась, как я и предполагал. — Такую наглость я не потерплю!

— А то, что они делают сейчас, разве не наглость? — ответил я спокойно. — Если ты знаешь, как с этим покончить, так давай покончим, наконец.

Кэт уставилась на меня в молчаливом негодовании, и я ответил ей таким же нахальным прямым взглядом. Неожиданно Бет рассмеялась.

— Ты чего? — буркнула Кэт.

— Вы сейчас были так похожи — и вправду как братишки!

— Мы? — теперь Кэт вскипела на нее.

— Да, вы. У вас обоих вид упрямый и глаза такие — ярко-синие. Только у Кэт ресницы черные, — добавила она поспешно, предчувствуя бурю.

— А у Ивана белые, — отрезала Кэт и рассмеялась, но не очень весело. — Да ладно, Джонни, ты не обижайся. Наверно, у нас, в самом деле, есть что-то общее.

Я пожал плечами: чего мне обижаться? Понятно же, что я не вила и не могу сиять волшебной красотой. Я даже на «Джонни» не обижался, хотя эту кличку прилепила мне именно Кэт, а с ее легкой руки иногда повторяли и другие.

Мы вышли немного проводить Кэт. Она сначала собиралась ночевать у нас, но теперь передумала и отправилась в свои апартаменты. Мы прошли всего ничего, когда дорогу нам пересекла толпа ребят, возвращавшихся с восьмого поста. В светлой летней ночи мы легко узнали каждого из них, в том числе и Саньку, которую прихватили в свою надежную компанию Ганка и Сьюзен. А нас опять никто не заметил: мы остановились в тени большого куста сирени.

— Ты вроде говорил, что Санька дежурит? — спросила Кэт.

— Она дважды «хлопала дверью» за спиной у Дени. С нее на сегодня хватит.

— Кто же там остался?

— Андре, — сказал я не подумав. — Он собирался додежурить до утра.

Кэт посмотрела вслед ребятам.

— Знаете что, братишки? — сказала она. — Идите-ка вы домой. Поздно уже, а я хочу еще немного побродить.

— Конечно, — кивнула Бет. — Но если соскучишься — возвращайся к нам.

— Хорошо. Вы не обижайтесь.

— Да что ты! С какой стати нам обижаться? — откликнулся я. — Спокойной ночи.

Но меня уже настигло запоздалое озарение. Я посмотрел, как Кэт исчезла меж темных зарослей и зданий, и тихо cпросил:

— Может быть, мне стоит вернуться на восьмой пост? Вдруг я там что-то забыл?

— Не стоит, — вздохнула Бет. — Ты ничего не в силах изменить.

— Но ты же сама говорила, что он еще мальчишка! Не лучше ли развести их сейчас, а там, глядишь, как-нибудь обойдется?

— Не обойдется. Если ты помешаешь ей сегодня, она достанет его завтра. Ему придется с этим как-то справиться. Она от него не отстанет. Я знаю Кэт.

О том, как проходил этот тяжелый разговор, я, как ни странно, все-таки узнал. Гораздо позже и в общих чертах. Деталей ни один из них не захотел бы вспоминать, что называется, под дулом пистолета. Насколько я мог догадаться, Кэт «понесло», и она, видя перед собой растерянного и даже, наверно, испуганного мальчишку, все равно выговорила (если не выкрикнула) свои главные — и ненужные ему слова. Ответ скорей всего звучал смятенно, но все-таки определенно:

— Нет, Кэтти, я не тот… ты же сама видишь… мы просто все друг друга любим… и тебя, и Бет…

Кэт и тогда еще решилась что-то возразить — пронзительное и невыносимое. Пыталась рассказать, что делается с ее сердцем, стоит ей где-нибудь заметить знакомый легкий силуэт, или когда ей вдруг перепадет немного света от его улыбки, или тепла от глаз, рисунка, шутки… Да просто два слова в пересменок между алгеброй и английской словесностью. Но тут она получила бесповоротный и решительный отказ:

— Да нет же! Твой жених будет лучше меня! А я все равно… все равно что женат. Я дал слово и не возьму его назад. И не хочу брать! Ты ведь знаешь…

Кэт хватило на то, чтобы не расплакаться прямо в дежурке. Она вылетела оттуда вихрем и убежала прочь. А утром уехала в неизвестном направлении — куда-то подальше от счастливой Иллирии. Андре же «мрачно пошел спать», как сообщил мне пробегавший мимо Милош. Услышав это и прикинув, что к чему, я позволил себе, вытянувшись на диване, уткнуться носом в подушку и тихо взвыть:

— Ох, как все плохо!

Я думал, что Бет меня не видит и не слышит. Однако она тут же явилась на мой вой, села рядом, спросила с тревогой:

— Тебе плохо?

От неожиданности я перевернулся на диване.

— Нет. Мне-то что? Мне, в общем, хорошо. С Кэт плохо. И плохо то, что я вмешался и еще больше все испортил.

— Как это ты все испортил?

— Да так! Не говоря уж о том, что спровоцировал ее на это никому не нужное объяснение… Но раньше, до моего появления, вы с Кэт были в одинаковом неясном положении. А теперь, как она сама говорит, нас двое. И я даже не знаю, что она может натворить с горя и одиночества.

Бет помолчала. Я чувствовал, что у нее наберется не так уж много сочувствия для сестры. Бет, в самом деле, ответила довольно жестко:

— Мне кажется, тебе досталось сполна и одиночества, и горя, но ты же ничего не натворил. И никто над тобой, наверно, не причитал. Кэт любит считать себя очень сильной. Вот пусть ей это и поможет!

— Мне все-таки, наверно, было проще.

— Чем? Тем, что тебя предавали?

— Ну и что? Я мужик, у меня шкура толще.

— Оно заметно.

Бет помолчала, потом объяснила, сцепив пальцы в нервный замок:

— Принимай это, как хочешь, но у меня не получается иначе. Я всегда думаю сначала о тебе, а потом уже обо всех остальных. Когда ты чем-то огорчен, мне тоже плохо. Поэтому я знаю, какая у тебя шкура. Кэтти интересовалась, за что я тебя люблю? Могла бы спросить у меня. Я бы ей объяснила, что за морщинки.

Тут уж я сел: больно крутой пошел разговор. Бет расстроилась не меньше, чем я, и потому ее, наверно, «понесло», почти как Кэт:

— Ты тоже совсем еще мальчишка, особенно когда скачешь с ребятами по карнизам. Но у тебя морщинки возле глаз, и на лбу, и здесь, у рта.

— Они уже давно.

— Я знаю. Они были, когда ты появился в первый раз. Издали их не видно. А вблизи кажется, что ты прячешь какое-то горе. Я пришла тогда домой, села у зеркала, но видела в нем не себя, а тебя — твое лицо. И я подумала, как это просто и понятно: полюбить — значит, увидеть морщинки.

Я не нашел ответа. Да и при чем тут слова?

Скажу сразу, что Кэт вернулась дней через десять. Внешне она выглядела очень спокойной и даже как будто повеселевшей. Что за этим скрывалось, знала только она сама. Как ни в чем не бывало она деятельно и толково занялась организацией обещанного лагеря. Меня это отчасти успокоило. По крайней мере, пока здесь будут жить чужие воспитатели, границы перекроют, и на некоторое время восторжествуют тишь да гладь, а я получу передышку для каких-то осмысленных действий.

 

Глава 7

ЗАГАДКА КРОНОСА

Совет Андре поговорить с Тонио я не забыл и постарался выполнить как можно скорее. Мы с Тонио и раньше встречались: я не хотел его потерять. Однажды Кэт увидела, как он уходил от меня (буквально спину в дверях), и спросила с пренебрежительным удивлением:

— Что ему нужно от тебя, братишка?

— Ничего. Скорее, мне нужно видеть его хоть иногда. Он мой друг.

— Но он же совсем простой парень! Из рыбаков, по-моему?

— А в чем проблема? Я тоже простой. Из математиков. Ну, то есть если даже из дворян, то из служилых, худородных.

— И тебе есть о чем с ним говорить?

— Конечно. С ним очень интересно. У него совсем другой жизненный опыт — не такой, как у меня. А что, для королевского семейства есть какие-то ограничения на дружбу?

— Да нет, дружи с кем хочешь, — отступила Кэт.

Мы говорили с Тонио на его территории, у синьоры Терезы (с которой встретились с горячей радостью). Накормленные «под завязку», мы уселись в садике, возле взлелеянной хозяйскими руками цветочной горки («альпийской», как мне кто-то объяснил). Косясь на диковинные белые колокольцы, я рассказал ему все, что знал и думал про охотников, и попросил помощи. Тонио задумался.

— Тебе действительно пора узнавать людей, — сказал он, наконец. — Помощников надо искать в горах, а я-то как раз лучше знаю побережье. Ладно, спрошу кое-кого. Дай мне неделю, хорошо?

В сад залетел порыв морского ветра, и Тонио внимательно, даже с прищуром посмотрел, как жадно я его вдохнул.

— Хочешь пройтись немного на «Дельфине»? — спросил он.

— Хочу. Но пока что не могу, — вздохнул я. — Есть еще дело.

То дело, которое держало меня на берегу, радовало примерно так же, как встреча с бормашиной. Обдумав еще раз все наши неприятности, я понял, что давно пора задать вопросы Кроносу. Я был почти уверен, что он понимал в происходящем гораздо больше нашего. Бет выслушала мои соображения, кивнула и сказала:

— Ты прав. Сейчас я позвоню ему, и он, конечно, тебя примет.

— В прошлый раз мне показалось, что ему проще самому явиться, чем впустить к себе чужого человека.

— Пускать к себе он, конечно, не любит, но и сам выходит редко. Особенно если граница открыта — тогда он сидит дома, как в крепости.

Бет замолчала, обдумывая свои слова.

— Надо же, — сказала она после паузы, — я это знала, но почему-то никак не связывала с охотой. Ладно, поговори с ним. По-моему, он хорошо к тебе относится.

Бет созвонилась с Кроносом, и он действительно предпочел принять меня в своей домашней крепости. Бет показала мне дорогу: кратчайшую — через старый дом и комнату со множеством дверей, а кроме того, и обычную, так что я смог взглянуть на эту крепость со стороны. Глухая каменная ограда, за нею сад, шумевший на ветру, а в глубине дом — башня, этакий донжон из небольшого замка. Я предпочел позвонить в колокольчик у ворот и долго ждать, пока какой-то молчаливый немолодой человек посмотрел на меня через окошко в тяжелой двери, поклонился, впустил внутрь и провел в большой мрачноватый зал, где у камина в кресле меня несколько картинно поджидал Кронос. Пожилого человека отпустили первым движением бровей. Вторым движением Кронос, поднявшийся мне навстречу, изобразил большое удивление.

— Разве Бет не показала короткий путь? Вам пришлось долго ждать.

— Бет показала, но мне понравился ваш дом снаружи и захотелось увидеть сад.

— По-моему, в нем нет ничего интересного. Одни старые тополя. Прошу, садитесь. Чем обязан столь высокому визиту? Не каждый день ко мне заходит сам король.

Мы заняли два кресла у камина — тяжелые, резные, с кожаной обивкой. Кронос по-прежнему был в черном, только на сей раз он надел рубашку с длинными рукавами, а поверх еще кожаный жилет. Правда, в зале у него оказалось нежарко, но его костюм меня позабавил: человек XIX века дорвался до рок-культуры. Отвечал я, впрочем, по возможности нейтрально:

— Полно вам. Вы прекрасно знаете, что я самый обычный человек, а никакой не король.

Он поднял брови еще выше, чем при встрече.

— Вы шутите, Иван Николаевич? Это слишком серьезная вещь, чтобы ею шутить.

— Я не шучу. Король, насколько мне известно, должен быть коронован и принести присягу на верность стране.

— Конечно, чаще всего так и бывает, — сказал Кронос задумчиво, — но вам-то зачем короноваться и приносить присягу? Вы отдали за эту страну и за свою королеву всю вашу прошлую жизнь. Вы уже, как я понимаю, подставили плечо под бремя королевских дел и будете нести их, покуда живы. Не сбежите, не отступитесь, не предадите. Это и так понятно, без всяких корон. Кэт и Бет носят их как украшения. А вам на что?

Я рассмеялся:

— В самом деле, только, короны мне не хватало. То есть здесь и таких формальностей не признают?

— Коронование вообще-то не формальность, как и бракосочетание. Это существенные и таинственные вещи. Но здесь они творятся напрямую, без посредников. Это земля такая, — сказал Кронос уже без вызова и без насмешки. — И вы король без всяких скидок. Держитесь, это дело непростое.

— Да, я как раз по непростому делу. Мне хочется покончить с охотой на ребят. Я думаю, что это очень серьезная угроза. И, кроме того, мне без всяких оснований кажется, что вы об этом деле знаете больше, чем все остальные вместе взятые. Это так?

— Так, — улыбнулся Кронос. — И вам, как королю, я эту информацию готов отдать. Но есть одно условие: вы должны правильно формулировать вопросы. Тогда я смогу на них отвечать.

— Я постараюсь, хотя, по-моему, это не повод для интеллектуальных игр. Мне как-то не до шуток.

— Постарайтесь, — спокойно кивнул Кронос. — Дело не в игре. Спросите — я расскажу в чем.

— Ну, хорошо. Кто вы? Откуда? Как здесь оказались? Почему вам нужны вопросы, чтобы говорить?

— Кто я? Я человек с образованием физика или инженера и навыками художника. Откуда? Да, судя по всему, оттуда же, откуда ваши враги. Как здесь оказался? Точно не скажу — не знаю. Во мне довольно много разных… м-м… повреждений, в частности, я помню далеко не все из того, что со мною случилось. Например, не помню, как попал к границе вил, в горах, у самого Круга. Меня нашли там связанным, изувеченным, расстрелянным и, в общем, скорее мертвым, чем живым. Но нашли меня вилы, а они не любят смерть. Если эта часть моего рассказа вызовет у вас сомнения, то ее есть кому подтвердить. Те, кто меня спасал, и сейчас живут и здравствуют. Правда, не так уж близко от здешних мест, но и не слишком далеко. Спасти меня в принципе было невозможно, но вилы знали, где добыть настоящей живой воды. И добыли — возможно, в пику тем, кто меня убивал. Когда я пришел в себя, мне смущенно объяснили, что я получил немереную дозу жизни и теперь никто не скажет, сколько она (то есть моя жизнь) продлится: век, два, десять. Но не подумайте, что я этим огорчен. Кроме того, тут важен один нюанс. В той прошлой жизни, из которой я сбежал, я был чем-то связан: присягой, клятвой, шантажом — и должен был служить своим… м-м… хозяевам. Но та жизнь кончилась: хозяева ее забрали. Мою нынешнюю жизнь мне подарили вилы, и я считаю, что она принадлежит им. Точнее, я теперь у них на службе — как и вы, без лишних формальностей.

— Вилы узнали что-нибудь о тех, кто вас убивал?

— Что-нибудь узнали. Они довольно быстро обнаружили, что с моей памятью происходят странные вещи. Она как будто нарочно попорчена и как-то заблокирована, но иногда, отвечая на вопросы, я рассказываю вещи, о которых за минуту до этого ничего не знал. Вилы терпеливо задавали мне множество вопросов и выяснили, что, судя по всему, я пытался откуда-то бежать и пересек границу страны. Мои преследователи прошли за мной. Потом они убрались восвояси.

— Куда убрались? Где находится их страна?

— Не знаю. Не могу вспомнить.

— На западе?

— Нет. Не то.

— На востоке?

— Не то. Неправильный вопрос.

— Она вообще-то на земле?

— Нет. Под землей.

Он изумленно взглянул на меня своими темными глазами. Теперь я видел, что они скорей печальны, чем надменны.

— Под землей? Под всей нашей страной? — продолжал я.

— Нет, не под всей.

— Это большая страна?

— Нет. И это не страна. Другое слово.

— Попробуйте увидеть — что в ней было?

— Трубы. Коридоры и трубы.

— Металлические трубы?

— Да. Всякие. Стеклянные тоже.

— Лаборатория?

— Да, я работал там в лаборатории, но это не все…

— Где вход в подземелье?

— В горах.

— На нашей территории?

— Не знаю.

— Близко отсюда? Далеко?

— Довольно далеко.

— Но как же они попадают к нам в считанные часы, а исчезают вообще мгновенно?

— Не знаю.

— Они могут попасть сюда при закрытой границе?

— Нет.

— Почему?

— Люк не откроется.

Он снова взглянул на меня с изумлением. Я кивнул.

— А где люк?

— Не знаю. Ведь я ушел оттуда так давно…

— А им о вас известно? Например, что вы живы?

— Мне кажется, да.

— И потому не выходите, когда граница открыта?

— Да. Мне кажется, что я им нужен. Я много знаю и не хочу, чтобы меня заставили говорить. Но, может быть, это просто мой страх.

— Как вы узнаете, что граница открыта?

— У меня здесь своя лаборатория. Такой большой перепад энергии всегда можно измерить.

— А Бет говорила, что ее личный щит приборы не фиксируют.

— Конечно. Это ведь очень маленький щит.

— У охотников может быть прибор, который фиксирует этот перепад энергии? Они знают, что и как измерять?

— Я разработал датчик уже здесь. Но я не в курсе, что сделано у них за эти годы. Не помню, чем мы занимались раньше.

— Кто этим руководит?

— Не помню. Я никаких имен не помню. Даже своего.

— Чего они хотят?

— Власти. И силы.

— Там, под землей, много людей?

— Много.

— Откуда они?

— Не знаю.

— Они там добровольно?

— Нет. Там никто бы добровольно не остался.

— Охотники могли бы убежать, сдаться, остаться здесь. Почему они этого не делают?

— Боятся. Там все боятся. Они уверены, что рано или поздно их настигнут. Или они боятся чего-то другого? Не помню.

— Значит, они придут сюда?

— Как только сумеют.

— Если закрыть сейчас границу наглухо, это поможет?

— Думаю, что да. Но именно наглухо. Тогда страна исчезнет для других — в том числе и для них.

— Вы будете мне помогать?

— В чем? Я способен лишь отвечать на вопросы, но не в силах прямо пойти против этих врагов. У меня не получится.

— Значит, люк, а не база, — сказал я скорей для себя.

— База? — встрепенулся Кронос.

Я пересказал ему свою идею.

— Может быть, — отозвался он. — Такое тоже может быть. Вы начали искать? Ищите.

Кронос откинулся в кресле. Мне показалось, что он очень устал.

— Наверно, я не должен больше спрашивать, — сказал я ему. — Вы много вспомнили. Я кое-что понял.

— Я тоже, — он вдруг улыбнулся, — хотя для меня это в самом деле тяжкий труд. Зато я могу без особых усилий рассказать вам о вещах, которые происходили уже здесь. Это я помню ясно.

— Как вы удерживали законы равновесия, пока девочки были маленькими?

— Никак. Они сами их и удерживали, только не знали об этом.

— Как они к вам попали?

— Боюсь, что их отец пытался помешать тем, кто меня убивал. Вилы не захотели рассказывать мне об этом. Так, обмолвились однажды. Они попросили меня вырастить девочек среди людей, чтобы им легче было править. И учить, учить их всему человеческому знанию. Я и сам все время учился, пока они росли. Да и теперь учусь. Это мое главное занятие. Здесь, в этом доме, у меня собралась серьезная библиотека и много всякого… м-м… лабораторного оборудования. Мне показалось, что вы тоже не чужды этой жажды знаний.

— Наверно. Но пока что мне не до того. А вам, видимо, нужно видеться с Кэт и Бет чаще?

— Не стоит. Между нами нет доверия. Во мне, наверно, сохранилось нечто от прежней жизни — нечто неприятное и чуждое здешнему миру. Но я не страдаю от одиночества.

— И вы никого не хотели бы видеть чаще?

Он быстро улыбнулся закрытой (для себя) улыбкой.

— Хотел бы, но не увижу. Оставим это. У вас вряд ли получится перекрыть границу. Кэт не позволит.

— Почему?

— Она все время рвется в большой мир. И что-то ее сильно беспокоит в ее жизни. Вы знаете что?

— Знаю, — кивнул я.

— Если можно, расскажите мне. От поступков Кэт очень многое зависит. Она расшатывает равновесие больше, чем все остальные вместе взятые.

— Вам я скажу, хоть это больше похоже на обыкновенную сплетню. Кэт кажется, что она любит Андре.

— Почему кажется? — опять улыбнулся Кронос. — Андре стоит того, чтобы его любили. Другое дело, что ей следовало бы отнестись к этому бескорыстно. Он не ее суженый. Его нужно просто любить — не для себя, а из благодарности.

— Благодарности за что?

— За то, что он есть среди нас. И еще его нужно охранять. Постарайтесь его уберечь, хорошо?

— От чего именно?

— От всего. На таких, как он, у судьбы всегда припасен лишний нож, или взрыв, или снайпер. А он к тому же связался с девчонкой, которая еще похлеще его самого.

— Это она вас поссорила?

— Отчасти. Он приходил ко мне учиться и приводил ее с собой — тоже учиться.

— Рисованию?

— Всему. Она очень талантлива в точных науках — настолько, что ее больше нельзя учить: слишком опасно. Она и так чересчур много знает и умеет. Может открыть еще что-то такое, чего не нужно открывать.

— Да все равно, наверно, уже поздно. Мне кажется, от вас ничего больше тут не зависит. А как она рисует?

— Да неплохо. Не будь рядом Андре, можно было бы позаниматься с ней художеством. А так сразу понятно, что в этом нет серьезного смысла.

— А его не было смысла поучить всему остальному?

— Не то чтобы не было смысла… Ведь он не учился! А когда я велел больше не приводить с собой эту девочку, просто хлопнул дверью.

— Любопытно… Я слышал другую версию: будто бы вы учили его управлять свойствами времени.

Кронос опять поднял брови.

— Нет, я, конечно, занимался изучением времени и сейчас занимаюсь. Оно меня очень интересует. Учить этому мальчика я, вероятно, тоже пытался. Но если все учение заключается в том, чтобы украдкой рисовать заветную головку барышни… Да, кстати, я старался сделать так, чтобы он не вырос женским баловнем. Внушал ему, что это недостойно и постыдно. Вы последите, чтобы этот образ мыслей в нем как-то удержался. Если получится, конечно. Неприятности из-за женщин ему все равно гарантированы — они, собственно, уже начались и идут полным ходом. Так пусть хоть его характер сохранится цельным.

— Мы все вас обижаем недоверием? — спросил я.

— Нет. Я не чувствую обиды. Я вижу себя самого как будто не изнутри, а откуда-то со стороны. Со мной, наверно, очень трудно говорить?

— Да, нелегко. А вы рисуете когда-нибудь просто для себя?

— Нет, — покачал он головой, — у меня нет никакого «для себя», мне незачем рисовать.

— Знаете, чего я совсем не понял? Почему Кэт и Бет не знают того, что вы рассказали мне? Они видят все это иначе.

— Все всегда все видят по-разному. Очевидно, дело в том, что они расспрашивали обо мне не меня, а вил. Те решили, что это мое дело — рассказывать свою жизнь, и не стали особенно распространяться. А еще вероятнее, что у нас с девочками классическое взаимное непонимание отцов и детей. Я воспитывал их по тому образцу и в том стиле, который, видимо, остался во мне с детства. Сейчас это называется муштрой и совсем не практикуется. При таком воспитании между детьми и взрослыми не возникает душевной близости. Теперь это уже не исправишь.

— Вы совсем не помните свое детство?

— Нет. Ничего не помню. Как глухая стена. Это то, что я больше всего хотел бы вспомнить.

— Может быть, вас порасспрашивать? Как-нибудь в другой раз?

— Может быть. Но действительно в другой раз. Не горюйте обо мне, Иван Николаевич! Я ведь жив, живу, и вы живите. Думайте, действуйте!

— Странно, — сказал я, поднимаясь из кресла и словно впервые увидев перед собой огонь. — Я отвык от этого имени.

— Да, оно вряд ли будет часто к вам возвращаться. Народ станет звать вас король Янош и забудет, откуда вы родом.

Я еще раз взглянул на огонь, попрощался и вышел той же дорогой, которой пришел. Пожилой слуга опять проводил меня под тополями к тяжелой двери в глухой каменной стене. Я подумал, что, случись беда, все это не спасет. Только даст Кроносу немного времени, чтобы уничтожить важные записи и, если хватит сил, умереть самому.

Я рассказал Бет, что нам с Кроносом удалось выудить из глубины его поврежденного сознания. Боясь показаться чересчур доверчивым, я робко заметил:

— Мне показалось, что он говорил правду. По-моему, Кронос не враг. Хотя, конечно, что я о нем знаю…

Бет покачала головой:

— Конечно, Кронос не враг и говорит правду. Те вилы, что его спасли, не стали бы отдавать детей — да еще своих детей! — на воспитание плохому человеку. Они наверняка успели его изучить, пока он приходил в себя.

— Ты видела кого-нибудь из этих вил?

— Да, даже двоих. Кронос не лжет. Он, в самом деле, честно служит миру, который его спас. Правда, по-своему. Мне кажется, идея осваивать чудеса через науку пришла вместе с ним из той лаборатории. Она так глубоко в него въелась, что он, как запрограммированный, уже не в силах остановиться: все изучает и изучает. Нас вот втянул… И вообще его сознание может оказаться очень ненадежным свидетелем.

— По крайней мере, если он не уверен или не помнит чего-то, он так и говорит: «Не знаю». Вот разве что про время он, по-моему, не все рассказал. Но так ведь я и не расспрашивал.

На этом мы с Бет согласились. Труднее оказалось принять решение о закрытии страны.

— Сейчас-то мы ее закроем без разговоров, — размышляла Бет, — но все равно эта история однажды нас достанет. Знаешь, мы ведь даже на вторую мировую не закрывались.

Но что тут говорить? Мы оба понимали, что подземная угроза — это наша задача и вряд ли ее кто-нибудь за нас решит. С другой стороны, ни в коем случае нельзя в пылу схватки открыть им доступ к нашим секретам. Это было бы катастрофой и для нас, и для всего внешнего мира.

— Ну, значит, надо искать люк и базу, — решительно сказала Бет, — а все контакты с внешним миром будем держать только через морской коридор. Я всегда предпочитала морскую дорогу. Это Кэт любит пробираться горными тропами и объявляться сразу где-нибудь во Франции или в Испании.

Закрыться совсем — это и я уже понимал — довольно сложно. Страна сейчас вполне ощутимо «существовала» для множества организаций и людей во внешнем мире. К тому же детские дипломы, о которых Бет рассказывала мне год назад, сопряжены с такой уже проделанной работой и морокой, с таким количеством бумаг, уже написанных, отосланных, проверенных работ, оплаченных счетов, сданных зачетов и экзаменов, что бросить всю эту волынку на финишной прямой и впрямь было бы обидно. Мы решили продолжать.

 

История четвертая

ПОСЛЕДНИЙ ГЛОТОК ДЕТСТВА

 

Глава 1

КОМАНДА ИДЕАЛЬНЫХ ВОСПИТАТЕЛЕЙ

Образцово-показательный лагерь продержался ровно две недели. Это потребовало беспримерного личного мужества, в первую очередь, от его начальника — Леонида Семеновича Степанченко. Ну, и от его команды тоже.

Никто из нас, конечно, не вникал в дрязги, интриги и другую повседневность той педагогической комиссии, которая курировала Лэнд, и потому для нас остался загадкой выбор воспитателей для этой акции. Если меня мучили имперские амбиции, я бы с гордостью отметил, что моя родина имела вес в этой комиссии и даже вытеснила из проекта лагерей другие страны. Степанченко, хоть и украинец по происхождению, но с российским гражданством, оказался моим соотечественником.

Что касается принципа, по которому отбирался педсостав, тут я вынужденно согласился с гипотезой Бет. Их отбирали нарочно, чтобы как можно сильнее нам досадить.

Они приехали 20-го июня, через пять дней после конца занятий. Я был так изумлен составом явившейся команды, что даже не сразу ощутил законную патриотическую досаду.

Степанченко оказался кадетом. В самом прямом смысле: он преподавал в новосочиненном кадетском корпусе и носил самодеятельную военную форму. Вместо погон на ней красовалось нечто невразумительное, зато ремни скрипели, а уж фуражку он лелеял, как сделанную из стекла. Был он на удивление молод — скорее всего, мой ровесник. Казачий чуб и черные брови вызвали в моей памяти поток украинских ассоциаций — и не только в моей.

— Ой, лышенько! Який же гарный хлопец! — прокомментировала Ганка его явление народу. Хамить она не собиралась, просто случайно угодила в паузу мгновенной тишины. Народ тут же опять зашевелился, тишина разбилась. Степанченко забегал по толпе серыми беспокойными глазами, ища обидчицу. На Ганку он не обратил внимания, зато Саньку, глядевшую на него с дерзким прищуром, заметил, запомнил и невзлюбил — взаимно, как и следовало ожидать.

Я понял, что отсутствие языковых проблем само превратится в проблему. Дети свободно говорили на всех европейских языках, включая украинский. Кэт и Бет добились, чтобы каждый язык стал для них родным. И достать они могли на любом языке вполне грамотно. Я бы предпочел, чтобы они общались с воспитателями на ломаном английском. Плохой язык — вежливый язык.

Кроме Лени Степанченко, приехали еще четыре человека, причем трое из них (если не все четверо) были по неписаной субординации важнее своего начальника. Я даже пожалел его, беднягу.

Во-первых, в делегацию входила дама лет пятидесяти, стриженая, уложенная, рыже-фиолетовая и с фиолетовой же помадой на суровых, несколько скособоченных губах. Последствия микроинсульта, подумал я, но сострадания не почувствовал, только опасность. Будь у меня шерсть на загривке, она бы на эту даму встала дыбом, как сказано в одной хорошей книге.

Впрочем, дама пока что лишь молча улыбалась своей кривой улыбочкой. Звали ее Тамара Викторовна Корнеева. Заслуженный работник просвещения, чиновница 15-го класса, то есть разряда (она сама похвасталась, не удержалась). Специалист по школам при посольствах — то есть заслуженный сотрудник КГБ. Что, в общем-то, понятно.

Третьим был солидный человек в костюме и при галстуке, с бородкой и уже немолодой, но полный энтузиазма — Евгений Николаевич Ермолаев. Он был в команде старшим воспитателем. Сказав приветственную речь, вполне советскую по пафосу, он начал цепко вглядываться в лица ребят, стараясь, видимо, их сразу раскусить. Мне это очень не понравилось, хотя, конечно, в этом ведь и состоит его работа — понимать детей. А может быть, меня насторожили чересчур прямолинейные славянофильские мотивы в его выступлении. В общем, я почувствовал, что не хочу пускать его к ребятам.

Четвертой была девушка всем известного позднекомсомольского типа, который неудобно описывать. Мини-юбка, макси-ноги на макси-каблуках и вообще макси-формы, взбитая челка, много краски, пухлый капризный рот. И ладно. Все это ее проблемы. Роль ее в воспитательном процессе заключалась в организации культмассовых мероприятий (на соответствующем уровне). Звали ее довольно-таки символично — Галочка. Она умела очень громко играть на аккордеоне, который не поленилась притащить с собой.

Пятым был молодец постарше и поумнее Степанченко — лет тридцати, наверно. Он числился физруком. Короткая стрижка и много мускулов, которые он перекатывал, как шарики. Понятно, что такой герой предпочитал ходить даже не в футболке, а в майке, но в первый день он, как и Ермолаев, оказался в рубашке и при галстуке. Он был действительно силен и ловок и производил такое впечатление, что к нему неплохо бы приставить постоянный неназойливый присмотр («наружку», как пишут в детективах). Звали его Славик. Я на глазок присвоил ему звание капитана.

Во время церемонии приветствий мне определили место чуть позади дона Пабло. Я не должен был пересекать условной границы и вступать в слишком близкий контакт с гостями.

— Ты еще не умеешь, — смеялась Бет. — У тебя нет в глазах должного величия. Поэтому стой, как на сцене, и смотри внимательно. Потом расскажешь, что увидел.

Я и стоял, как принц датский, с загадочно-туманной миной на физиономии. После официальной части делегация ринулась приступать к обязанностям, но их аккуратно завернули налево кругом и отправили на банкет.

Их величества королевы сумели провести свою роль так блистательно, что ни у кого даже предположения не мелькнуло, будто они могли бы присоединиться к неофициальной части. Больше того, все гости, даже Славик, по-моему, вздохнули с облегчением, когда наша четверка (включая дона Пабло) удалилась. Это при том, что во время церемонии Славик достаточно нагло рассматривал и Кэт, и Бет, так что у меня по ходу дела возникло желание врезать ему, да покрепче. Как на грех, впервые в жизни появился у меня и повод хорошенько подраться, и шанс выйти победителем, зато отсутствовало право на дуэль. У королей на это дело сухой закон. А жаль. По силе мы были, наверно, равны, зато я владел незнакомой ему техникой и был в хорошей форме. Ну да Славик свое в итоге получил, хоть, к сожалению, не от меня.

Пасти делегацию в ресторане отправились несколько героических «официальных лиц», среди них дама-секретарша дона Пабло — госпожа Илона. Ее седые волосы были уложены не менее тщательно, чем фиолетовая «химия» Тамары Викторовны. Величественную мину на лице она тоже держала мастерски. Именно к ней попросили обращаться приезжих воспитателей по всем насущным вопросам. А уж она выбирала, в какую инстанцию направить дело. У гостей, таким образом, создавалась иллюзия, что жизнь здесь такая же запутанная и бюрократическая, как везде. Они ни в коем случае не должны были даже заподозрить, как все на самом деле легко и просто.

Вторым связующим звеном между лагерем и нами оставалась бабушка Милица. К этому времени я уже разобрался в тонкостях внутренней иерархии Лэнда и знал, что добрая старушка-кастелянша здесь поважнее многих, если вообще не всех (не считая, конечно, Кэт и Бет). Именно ей было доверено остаться на посту и быть чем-то вроде резидента, в то время как всю молодежь категорически отправили в отпуск. Молодежь, впрочем, не протестовала: никому не нравилась эта предстоящая педагогическая нервотрепка.

Как я узнал, Бет глубоко и горько сожалела о том, что Милица не из рода вил. Ее чудесный, солнечный характер и непоколебимый здравый смысл по справедливости должны были увенчаться вечной юностью и ослепительной красотой. Но нет. Если красотой ее и в старости не обделили, то юность ее давно кончилась. Она даже успела овдоветь. А с Бет они дружили с самых юных лет, только Бет была лет на пять (или десять) постарше. Но это одна из тех вещей, которые я даже не пытался понимать и пока что просто о них не думал.

Работа Милицы в Лэнде была ответственной и интересной. Она учила ребят одеваться и обращаться с одеждой. При той легкости, с которой здесь добывалось все насущное, ребята выросли не расточительными, ничего зря не портили (только случайно, да и то редко). Даже я обратил внимание на то, что все они носили какие-то на редкость уютные и симпатичные вещи, которые, раз надев, стараешься не снимать. Милица научила ребят понимать, что им действительно нужно и как соединить желаемое с возможным. У нее был замечательный вкус, точный глаз, модельерский талант. И, видимо, педагогический тоже. Она сумела передать ребятам почти все, чем сама владела. К тому же эта мудрая женщина могла невозмутимо вынести педагогический эксперимент и вовремя подать сигнал к вмешательству. Да и сама вмешаться, если надо.

Отправив гостей пировать, мы собрались сначала узким кругом, чтобы обсудить увиденное: Кэт и Бет, Милица, дон Пабло и я.

Меня выслушали первым — как эксперта. Мои впечатления оказались настолько кислыми, что я вдруг очень усомнился, стоит ли нам все это затевать.

— Кто они? — спросили меня.

— Два бутафорских патриота-монархиста и два деятеля… э-э… госбезопасности (о девушке я промолчал, что называется, из этических соображений). Интересно, как они между собой-то уживаются?

— Да, интересно, — задумчиво сказал дон Пабло.

— Что значит госбезопасность, более или менее понятно, — заметила Бет, — но вот что значит «бутафорский патриот-монархист»?

— Да как бы вам объяснить, что это значит? Я сам толком не знаю. У меня больше ощущений, чем улик. На вид они романтики, но странные. Любят всех строить в три шеренги, маршировать, лозунги всякие произносить… Может, они и в самом деле патриоты и всерьез мечтают возродить у нас монархию — не знаю, но не верится мне что-то.

— Почему? — спросила Бет.

— У нас есть одна национальная черта — не бутафорская, а настоящая: мы не выносим громких слов и показухи. Уж сколько раз говорено, что наш патриотизм не требует знамен, погон и прочих атрибутов. А если кто-то очень громко кричит про то, какой он патриот, значит, он что-то хочет получить от родины. Или разыгрывает политический спектакль. Ну, например, вот мы славяне, и у нас монархия — они нам и подыгрывают. Да кто бы послал сюда не бутафорских монархистов? Что им тут делать? Опыт перенимать? По-моему, хорошему эти деятели не научат. Не говоря уж о тех, других. В одном они друг друга стоят: и те, и другие не терпят правды, хотя по разным причинам. Знаете, мне не хочется, чтобы они даже близко подходили к нашим ребятам. С ними очень неприятно иметь дело.

Все задумчиво помолчали.

— А тебе приходилось иметь дело с людьми такого толка? — спросила Бет.

— Да сколько раз!

— В школе?

— Конечно. Как же в школе без идеологов?

— То есть они занимались твоим воспитанием?

— По крайней мере, должны были заниматься. Директор моей первой школы была прямо-таки вылитая Тамара Викторовна. Только у нас они не делали погоды. Приличные люди старались держаться от них подальше.

— А неприличные? — полюбопытствовала Кэт.

— А неприличные, конечно, спешили пополнить их ряды.

— И ты боишься, что кто-нибудь из наших ребят тоже захочет пополнить ряды этих деятелей?

— Ну, это вряд ли, — сказал я. — Просто они соприкоснутся с грязью.

— Но тебя-то эта грязь не испортила, — Бет упрямо гнула свою линию.

— Не знаю. Может, и испортила, — ответил я. — Мне же не видно.

Тут все рассмеялись. Милица посмотрела на меня с такой лучезарной улыбкой, с какой даже бабушка не смотрела. Моя бабушка все больше посматривала на меня критически или озабоченно. А Милица всех любила открыто, с избытком, без меры и разбора, и поспешила излить на меня моря сочувствия и утешения:

— Пускай попробуют свои силы! Они не пропадут, или грош им цена. Надо же детям получать жизненный опыт!

— Но ведь другие дети в вашей стране обходятся без такого опыта, — слабо, уже сдаваясь, возразил я ей. — За что же этим такое счастье?

— Наверно, это им зачем-то будет нужно, — мудро ответила Милица. — Просто так ничего не бывает.

Дон Пабло вздохнул и добавил:

— В моей стране такие люди имели несколько иной… м-м… стиль. Но суть у них, по-видимому, совпадает, различия же определяются… м-м… национальными особенностями. И я в свое время тоже страдал от общения с ними. Но это дало мне ясное представление о том, что… м-м… есть добро и зло, так сказать, на практике. У меня была возможность выбора между этой страной и внешним миром. И я сделал свой выбор вполне сознательно. Как и вы, — улыбнулся он мне.

Я посмотрел на Бет. Она кивнула и сказала:

— Да. Они должны выбрать сами. И вряд ли их испортят эти люди.

На том мы все и согласились. И Кэт, и я не стали больше спорить, хотя я видел, что на нее делегация педагогов произвела сильное впечатление. Даже сильнее, чем на меня, — я-то их видел уже сотни раз. Потрясение Кэт выразилось в том, что она без всякого усилия промолчала все совещание. Я ее понимал: затея была ее, а признавать свои ошибки Кэт очень не любила.

После этого совещания мы отправились к ребятам. Они весело паковались по своим домикам, но мгновенно прибежали к большому школьному зданию. Сигнал общего сбора подавал все тот же щит-ремень. Он много ценного умел — всего не перечислишь.

Ребята были настроены весело и добродушно. Тим, за которым все признавали старшинство (хотя реальным лидером чаще всего оказывался кто-нибудь другой), изложил общую установку:

— Поскольку они гости, мы решили их не обижать и честно играть во все игры, которые они нам предложат. То, что откровенничать с ними нельзя, мне кажется, народ понимает (все покивали: не волнуйтесь, мол, не маленькие). Мы только просим разрешения остаться при ремнях — на всякий случай (тут покивали мы). Может быть, стоит им сказать, что это наша форма?

— Давайте все оденемся в камуфляж, — предложил Дени. — Будет логично.

— Даже чересчур! — фыркнула черненькая кокетка Лора. — Хочешь — одевайся, а за других не решай!

В Лэнде девочки обычно носили, кто что хотел. В брюках и при ремнях все были лишь в городе. Но Лэнд как раз решили закрыть наглухо: ведь некому будет присматривать за его границей. Для бабушки Милицы недалеко от лагеря нашелся замечательный уютный домик — избушка с печкой, садом и вполне комфортабельным внутренним устройством. Сам лагерь поставили не так уж далеко от Лэнда, но и не так уж близко, чтобы никто из чужаков случайно не наткнулся на закрытую границу. В лесу нашли поляну на высоком берегу реки, рядом с небольшим хутором, не так давно покинутом хозяевами (они соскучились в лесу и перебрались в город). Хутор еще не одичал, так что в нем разместили педагогов и разного рода полезные вещи вроде душа и прочих «удобств». Там же соорудили что-то вроде беседки для мероприятий.

Поговорили мы еще кое о каких технических вещах, например, о том, как держать с нами связь. Ребята предложили нам не появляться в лагере.

— Как-нибудь выдержим. Это даже интересно — поуправляться с ними на свой страх и риск.

Потом меня расспросили о приезжих типах и под конец поинтересовались:

— А чего они боятся?

Я подумал и сказал:

— Наверно, кляузных бумаг. У нас их называют «телегами». Это послание начальству с описанием безобразий, сотворенных подчиненными.

— Будем иметь в виду, — задумчиво проговорил Зденек.

 

Глава 2

ВЗВЕЙТЕСЬ, СОКОЛЫ, ОСЛАМИ

Мы с Бет перебрались из опустевшего Лэнда в старинный особняк на площади. Больше всего я почему-то обрадовался, когда увидел макушку деревца, весело зеленевшую над балконной решеткой. Мы сходили в университет, договорились о моей вполне щадящей нагрузке в осеннем семестре: две лекции и один семинар в неделю. Я познакомился с заведующим кафедрой и оставил где-то в недрах университета свой кандидатский диплом. Все отчего-то интересовались, как он выглядит. Саму диссертацию Бет уже показывала завкафедрой, когда уведомляла о том, что хочет заменить себя другим математиком. Завкафедрой — высокий, сухощавый, с мудрыми залысинами в почтенных сединах и проницательными серыми глазами — сначала посмотрел на меня недоверчиво, потом припомнил мою работу, поговорил о некоторых ее деталях, спросил, какие курсы я уже вел. Я стал перечислять свои нагрузки (год за годом). По ходу дела глаза у него из недоверчивых и проницательных стали азартными, руки автоматически нашарили на столе сетку часов с большим количеством пробелов и вопросов, и я почувствовал знакомую тоскливую уверенность, что мне опять не отвертеться от нечеловеческой нагрузки. Тут Бет с улыбкой поднялась из кресла, взяла меня под руку и откровенно увела, сказав на прощанье, что мы с ним, мол, еще наговоримся о математических проблемах, но без нее. (Я в самом деле начал излагать свои впечатления от «Ученых записок», читанных прошлым летом, и глаза у завкафедрой разгорелись ярким пламенем.) Совсем в дверях Бет сжалилась и пообещала отрядить на подмогу еще одного математика — но ближе к осени.

— Где ты возьмешь для него математика? — спросил я с любопытством.

— Саньку пошлю, — сказала она безмятежно. — Что ей в школе делать? Пусть учится учить. Со студентами это гораздо проще, чем с детьми.

— Не знаю. Твои дети отличались от моих студентов лишь скоростью соображения.

— Мои дети, — вздохнула Бет, — уже совсем не дети. У меня такое чувство, что детства им осталось чуть-чуть, на донышке.

У меня тоже появлялось такое чувство, но пока все текло тихо и даже почти мирно. Мы с Бет занялись делами, которыми и должны были заниматься: стали последовательно, без лишнего шума объезжать страну. Как прошлым летом, только теперь я понимал, что происходит. Бет ездила, чтобы страна не увядала без внимания и любви. Кэт тоже ездила так всю весну, пока мы привыкали к своей жизни. Теперь она хотела отдохнуть, пожить на Круге — но уже после лагерей. А я знакомился с людьми и искал базу, или люк, или тех, кто будет мне помогать выслеживать охотников и отбиваться от них. Но о наших поездках я расскажу чуть позже, а сейчас надо закончить про лагерь.

Не знаю, жалеть или радоваться, что до меня дошли уже только отзвуки этого приключения, а сам я ничего не видел. После того как лагерная эпопея закончилась большим скандалом (а кто сомневался, что все так и будет?), и супер воспитатели отправились восвояси, мы с Бет выслушали один большой коллективный доклад о лагерях, а потом еще много маленьких частных историй. Попробую свести их воедино.

Воспитательную экспедицию продумали до мелочей и поставили на научную основу. К примеру, было составлено меню на каждый день, и на нем стояли суровые медицинские печати. Это меню прислали нам за месяц до открытия лагеря, так что мы успели набить склад всем, что они потребовали. О молоке и иже с ним договорились в соседней деревне, равно как о зелени, овощах и хлебе. Хлеб мы обычно пекли сами — ну да ладно. А вот огорода своего почти и не держали — работали на соседей, а те делились урожаем. Этот порядок удалось сохранить, не то соседям пришлось бы трудновато без наших рук. Наряд на огород оказался счастливой отдушиной в лагерной жизни. Отчасти нас заменили несколько гвардейцев, отобранных для присмотра за гостями. В команде Ференца нашлись на редкость симпатичные и, главное, толковые ребята. И как они уживались со своим начальником? Гвардейцы изображали местных фермеров и, в свободное от наблюдений время, лихо махали косами, вилами, лопатами и другими почтенными инструментами. Их лица быстро примелькались приезжим педагогам, поскольку каждый день кто-нибудь из них привозил в лагерь продукты, весело правя фермерской лошадкой.

Особенности местной финансовой системы гостям, естественно, не разъясняли. Им выдали кредитные карточки на средне приличную сумму в долларах и предложили отовариваться где угодно и чем угодно. Они, однако, проявили такт и здравый смысл и самый непедагогичный продукт привезли с собой в каких-то засекреченных ящиках.

Распорядок дня тоже был утвержден чуть ли не министром здравоохранения. С него и начались трения между ребятами и педагогами. Вообще-то распорядок составили садистски, и если бы не особенности местного времени, которого, как известно, всегда хватает, бунт начался бы сразу.

— Десять минут на подъем! — бросила Джейн с презрительным негодованием. — Да за десять минут не то что косы расчесать и уложить — зубы почистить не успеешь!

Однако в десять минут все были готовы, и народу приказали выстроиться на зарядку. Ее Славик и Леня проводили по очереди. Начал Славик. Он совершил грубейшую ошибку, решив поразить всех своей «крутизной» и сразу загонять ребят так, чтобы кто-нибудь попросил пощады. Да к тому же во время выполнения каких-то упражнений («идиотских», по мнению Стефани) придрался к Зденеку: то ли он недогнулся, то ли руками недомахал. Зденек промолчал. В конце Славик радостно сообщил:

— За мной, бегом, пять километров! (Интересно, что бы подумало об этом министерство здравоохранения?) И «ломанулся» (по выражению Дени) по заранее продуманной им трассе с подъемами и спусками, леском и солнцепеком. Нашел кого гонять! Когда пять километров были пройдены, Зденек свеженьким голосом выкрикнул из колонны:

— Мало! Этак мы форму потеряем. Пошли второй круг!

И они пошли, не дав Славику ни секунды на размышления. Он понял, что попался, но решил рискнуть и пройти второй круг: понадеялся на свою выучку. И допустил вторую оплошность, замешкавшись и пропустив вперед тихого мальчика по имени Эрик — лучшего бегуна в этой неслабой команде. Эрик взглянул через плечо на Зденека, тот подмигнул, Тим кивнул, Джейн крикнула: «Давай!» — и Эрик задал темп, который счел достойным утренней разминки. Честно сказать, в начале своей здешней жизни я бы, наверно, на второй круг с ними не пошел. Но Славику осталось только выдержать характер. Они притормозили под конец, чтобы он потихоньку подтянулся к хвосту колонны. На финише кто-то спросил невинным голоском:

— Может быть, еще кружок?

— Завтрак остынет, — огрызнулся Славик сквозь зубы.

— При чем тут завтрак? — возразили ему не изволившие запыхаться изверги. — Теперь надо искупаться.

На завтрак они, в общем-то, почти не опоздали (Славик так и не понял, как это получилось). Однако Тамара Викторовна выразительно взглянула на часы, а Леня прошипел Славику:

— Вы почему пустили их купаться без разрешения и без инструктажа?

Леня наивно полагал, что сможет купать наших ребят по правилам: разбив на группы, десять раз пересчитав и по свистку выгоняя из воды. С этой иллюзией пришлось расстаться сразу.

До завтрака еще полагалась линейка, но ее пришлось отодвинуть. Линейку проводил сам Леонид Семенович. Он огласил распорядок дня, перечислил все, чего нельзя делать, и все, чем, наоборот, предстоит заниматься. Подъем, отбой, рапорты, построения, смотр строя, конкурс песни и перетягивание каната.

— Ты понимаешь, — объясняли мне потом, — весь день разбит на бестолковые кусочки. Чуть чем-нибудь займешься — всех зачем-то строят. С утра до вечера бессмысленная смесь суеты и безделья.

Выслушав инструктаж, Лиза спросила простодушно:

— У вас везде все так устроено?

— Да, — с гордостью ответил Леня (соврал ведь, между прочим).

— Какой кошмар! — сказала Лиза с чувством. — Бедные ваши дети!

Леня дипломатично ее не услышал. Потом им предложили разделиться на два отряда, причем по алфавиту.

— Зачем? — удивились ребята. — Нас ведь и так немного.

— Чтобы можно было проводить соревнования, — ответил Леня.

— Какие соревнования? — уточнил народ.

— По состоянию палаток, по уборке территории, по стенгазетам, ну, спортивные… и вообще. У нас много соревнований запланировано.

— А зачем? — допытывался народ, изо всех сил стараясь уловить в этом какой-то смысл.

Леня несколько растерялся. Ему на помощь поспешил Евгений Николаевич. С доброжелательной улыбкой он спросил:

— Разве у вас не бывало соревнований или конкурсов?

— Нет, никогда, — ответили ему.

— Но разве вам неинтересно, кто из вас самый сильный? Или самый быстрый? Кто лучше всех поет?

— Мы и так знаем, — ответили ему. — Самый сильный — Мартин, самый быстрый — Эрик. Лучше всех поет Снорри, а рисует — Андре. Ну и что дальше?

— Чем же вы занимались, если у вас не проводились никакие конкурсы и соревнования? — спросила Тамара Викторовна с негодующим недоумением.

— Наверно, мы просто жили, — ответил ей Андре.

Она взглянула на него, увидела длинные волосы, и в ней тотчас проснулся «стригущий инстинкт».

— Она пристала ко мне чуть ли не с ножницами к горлу, — рассказывал Андре. — И жарко, мол, и негигиенично. Я ей сказал, что заплету косичку. Она не поняла зачем. Я пошутил: чтобы быть похожим на китайца. Сказал, что мне китайцы очень нравятся. Она обиделась ужасно. А за что?

Пропасть непонимания углублялась с каждым словом. Ребята разбились на команды (по-своему, а не по алфавиту), но попросили объяснить, зачем нужно шагать строем — какой в этом смысл?

— Разве у вас в стране не бывает военных парадов? — спросил Леня.

— Нет, не бывает.

— Но вы, может быть, в кино видели, как проходят парады?

— А как же! В фашистской кинохронике. Это было чудовищно.

Евгений Николаевич стал сокрушенно качать головой, а Славик задал более существенный вопрос:

— Но армия-то у вас есть?

— Армия есть, не беспокойтесь, — ответил Зденек. — Она и нас, и вас бдительно охраняет от врагов, не отвлекаясь на бессмысленные парады.

— Так все-таки зачем нужны эти строевые фокусы? — задумчиво спросил Филипп. — Какой-то смысл в них должен быть.

— Строй вырабатывает осанку, — сказала Тамара Викторовна.

— Да у нас никто и не горбится, — ответили ей. — А самая прямая осанка бывает у старых фрейлин, которые сроду не маршировали.

— Походку дает красивую, — добавил Евгений Николаевич.

— Как у Галочки? — съязвила Стефани.

Все сдержанно фыркнули. Галочка ходила весьма вычурно, если не сказать вызывающе, и это бросилось в глаза даже нашим неискушенным деткам.

— В античности и в средние века строй имел смысл, — заметил Тим, чтобы выручить гостей.

— Даже в XIX веке еще имел, — добавил наш главный историк Чезаре. — Наверно, он еще не успел до конца отмереть.

— Ну и потом, конечно, это способ подавления личности, — размышлял вслух мрачный Петер. — Психическая обработка: будь как все. Не рассуждай, а только подчиняйся.

— Да брось, — сказал Петеру Арве, — все не так страшно. Скорее всего, это просто способ занять людей хоть чем-нибудь, чтобы они не спивались и не буянили от скуки и безделья. Строем занимаются лишь в мирное время. Когда начинается настоящая война, шагать парадным шагом ни один дурак не станет.

— Ну, дуракам закон не писан, — заметил Милош примирительно. — А может быть, кому-то очень нравится ходить, печатать шаг? Кого-то это воодушевляет. В истории бывали случаи, когда парады вдохновляли на победу. И вообще чего вы взъелись? Давайте пошагаем, доставим людям удовольствие — раз им так хочется. Трудно нам, что ли?

Леня позеленел от этих рассуждений, но смотр строя из программы не исключил. Да и чем он, в самом деле, занял бы столько освободившегося времени? Ребята ему что-то отшагали, но речевки говорить отказались наотрез.

— Представляешь, он предложил нам орать хором: «Промчимся по жизни орлами»! — с простодушным удивлением рассказывал потом Дени (признанный знаток птиц и их повадок). — Я ему говорил, что орлы никуда не мчатся — делать им нечего! Орлы парят, а мчатся только взбесившиеся ослы. Ну вот… А он обиделся.

Большая часть ребят отнеслась ко всему вполне юмористически. Всерьез огорчался, конечно, Петер. Он от всего впадал в мрачность — правда, ненадолго. Всерьез задумался Андре.

— Один день выдержали, три, четыре… Чувствую — все. Так больше жить нельзя! Как будто кислород из воздуха куда-то откачали: ни в чем нет жизни. Все пустое. Даже лес, травы, облака стали ненастоящими. Я чуть не задохнулся. Что, так происходит во всем мире?

— Да это еще что! — сказал я честно. — У вас был далеко не худший вариант.

И в самом деле, ничего особенного не происходило. Так, мелочи. Леня Степанченко оказался, например, очень обидчивым. Ему все время казалось, что над ним смеются, причем главным образом девочки. Бедняга… Лучше бы он хранил эту идею в тайне, а не останавливал то одну, то другую насмешницу и не выговаривал ей:

— Что вы себе позволяете?

Говорил он с трудом и отчасти безграмотно. Некоторые девушки слушали его спокойно, даже с жалостью. Лишь на Саньку он всегда вскипал, а она беспощадно щурила на него свои грозовые темно-серые глаза в пушистых ресницах и задиристо улыбалась. Но до поры до времени это противостояние никак не разрешалось.

Галочка ни во что не вмешивалась, аккомпанировала смотру строя и конкурсу песни, а больше занималась личной жизнью, в которую ребята, к счастью, не особенно вникали.

Деятельность других членов команды была куда занятней. Евгений Николаевич по вечерам проводил беседы («Все больше почему-то про войну», — сказали ребята). А в остальное время ходил, вздыхал, подсаживался то к одному из ребят, то к другому и заводил разговор «по душам».

— Он нам все говорил, какая у вас страна замечательная, — рассказывал мне Милош. — Я ему как-то ответил: «Это, конечно, очень хорошо, что вы так любите свою страну. Вы так о ней рассказываете, что хочется там побывать». Он сразу оживился и стал предлагать после лагеря пойти с ним в поход по каким-то очень красивым местам на севере России.

Евгений Николаевич предлагал этот поход не только Милошу, а всем и каждому. Кроме того, он часто заводил промонархические речи, которые ребят скорее удивляли, чем на что-то вдохновляли. У нас монархия была реальностью, а не идеей. Но, в общем, этот вежливый и вкрадчивый дяденька не вызвал у ребят резкого отрицания, даже наоборот, да и поход их заинтересовал, а я задним числом перепугался. Однако тут Евгений Николаевич сам себе все испортил, сделав неосторожный ход. Когда многие из ребят стали склоняться к мысли, что сходить на русский Север — это здорово (да кто бы спорил?), Евгений Николаевич, повздыхав, сказал, что им надо написать бумагу — заявление, в котором официально попросить, чтобы их отпустили в такой поход. Без этого, мол, власти могут как-то воспрепятствовать благому начинанию.

— Ты понимаешь, — сказал Милош, — с тобой мы бы пошли в такой поход без всякого сомнения. А с ним вдруг стало неуютно. Особенно когда он сказал про бумагу и про «власти». Ты, что ли, «власти»? Или Бет? Мы и ответили ему: мы, мол, и сами монархисты. У нас король есть родом из России — вот мы за ним и пойдем, куда он нас поведет. Все как один. А иначе выйдет немонархично. Король может обидеться, особенно если мы начнем писать всякие самочинные бумаги.

Я горько пожалел, что не могу взять их в такой поход. Для нас с ними этот маршрут был закрыт навсегда. Но речь сейчас не о том.

Итак, Евгений Николаевич потерпел поражение и как-то сразу сник, зато Славик повел первую скрипку. Он в основном отвечал за выполнение бестолкового режима. После первой пробежки Славик стал осторожнее и занимался в основном тем, что досаждал Лене Степанченко, которого презирал, как профессионалы презирают плохую самодеятельность. Но после поражения партии монархистов Славик рьяно взялся за дело. Он ужесточил режим: отнимал книги, свечи и фонарики, тянул по часу каждую линейку, заставляя по пять раз пересдавать рапорт. Юмор последней меры заключался в том, что вечером его нещадно ели комары, зато ребята были неуязвимы. Славик этого не знал и тешился садистскими мечтами, что кто-нибудь взвоет от его «комариков».

Несколько раз он бесцеремонно разгонял то Тима с Лизой, то милую застенчивую Машеньку и Арве. Однажды крепко досадил Джейн. Дело в том, что один из ее женихов вздохнул и отступился, а другой, наоборот, счел временный отказ хорошим знаком: раз девушка серьезно выбирает, значит, он в ней не ошибся. Этот парень, управившись с известной порцией крестьянских работ, устроил себе двухдневный отпуск и приехал навестить Дженни. Чтобы не забывала о его существовании. Он и раньше, оказывается, приезжал. Зимой прогостил две недели, и все к нему привыкли. Можно сказать, приняли в семью. Звали его Петро, и лично мне он очень понравился с первого взгляда. Ну, так вот. Петро явился в гости, но наткнулся на глухой колпак, порасспросил соседей, нашел лагерь и уже сказал Джейн первое застенчивое: «Здравствуй», — как вдруг, откуда ни возьмись, налетел Славик и начал его выгонять. При этом Славик и Петро не могли объясниться словами и чуть не пустили в ход кулаки. Вмешалась Джейн, быстренько отправила Петра к Милице, да и сама туда отправилась. Славик пожаловался Тамаре Викторовне, та стала пилить Джейн за самовольную отлучку и неприличное поведение.

— А это мой жених, — сказала Джейн высокомерно и бросила на Славика уничтожающий взгляд.

Петро, пожалуй, выиграл от этой заварухи. Джейн могла его еще год проверять, прежде чем объявить женихом.

Так или иначе, но Славик всех достал, особенно отбоем. Костры в синих ночах при нем, можно сказать, совсем не взвивались. Стоило Снорри, или Петеру, или Андре распеться, поймать настроение — являлся Славик и всех разгонял. Закручивание гаек длилось дней пять. Потом Славик стал «подкатываться» к некоторым избранным ребятам с любопытным предложением. Он пригласил их подойти к костру попозже, когда все лягут и заснут, — чтобы посидеть в теплой компании, приятно провести ночное время. На приглашение нарвалась Лора, которая автоматически строила глазки всем подряд (а Славик принял это за чистую монету). Позвал он Арве — тот все больше помалкивал да усмехался, позвал тихого тугодума Мартина, подчеркнуто элегантного мальчика Робби и почему-то Саньку.

По застенчивости или по какому-то особому инстинкту Санька и Андре в этом лагере затаились, как партизаны. Им и всегда для взаимопонимания не требовалось много слов, а тут они совсем перестали общаться сколь-нибудь видимым образом. Санька смущала Леню дерзким прищуром, но со Славиком не связывалась. Если и присматривалась к нему, то издали и исподлобья, одним коротким мрачным взглядом. Было ли у Славика особое задание добыть именно эту ценную птичку, или он истолковал ее мрачный взгляд в свою пользу — осталось тайной.

Ночной костер происходил, конечно, не посреди лагеря, а в сторонке. Ребята как-то потихоньку обсудили неожиданный сюжетный поворот и решили, что избранной публике стоит пойти и посмотреть, чем обернется дело. Славик заготовил шашлычки и жарил их, добродушно балагуря. Особого уюта, впрочем, не было: выпала сильная роса, да и комарики не прекращали свой концерт. Ребята слушали Славика, стоя вокруг костра и не зная, как реагировать на его поведение. Славик раздал угощение (его вежливо поблагодарили), намекнул насчет того, что можно и обмыть более близкое знакомство, но ребята как-то не поняли намек, и Славик его замял. Когда шашлык мира был съеден, Славик произнес весьма расплывчатую речь, в которой намекнул, что обстоятельства могут в скором времени сложиться по-иному и в этих новых обстоятельствах те, кто станет с ним сотрудничать, могут оказаться в очень выигрышном положении. И в любом случае рассчитывать на льготы. Например, на ночные посиделки, на незаметное отстранение от тяжелых работ — а там видно будет.

— А в чем будет заключаться это сотрудничество? — поинтересовался Арве.

— Ну, по обстоятельствам, — сказал Славик. — Может, я чего не знаю или не понимаю, а вы мне расскажете. Или кто-нибудь чем-нибудь недоволен, а вы меня вовремя проинформируете.

Все переглянулись, только Лора, как обычно, сначала похлопала глазами в сторону Славика, чем очень кстати отвлекла его внимание от молчаливого совещания остальных.

— Мы всегда рады вам помочь, — сказала Санька, — но сейчас нам лучше вернуться, а то ребята хватятся.

Славик их отпустил и сам уничтожил следы ночного сборища. А наутро действительно произошла обещанная перемена декораций.

 

Глава 3

ДРАКА В ЛЕСУ

На утренней линейке слово взяла Тамара Викторовна — для важного сообщения, как она заявила заинтригованному народу. До этого она не делала буквально ничего. Утречком с аппетитом принимала творожок и собирала землянику, днем отдыхала от трудов, а вечерами пила чаек с Евгением Николаевичем. Разница во взглядах не мешала им уживаться душа в душу. Но, наконец, Тамара Викторовна взялась за дело, решив продемонстрировать своей команде и прочим статистам, кто тут настоящий профессионал.

Надев очки, она раскрыла папку и, взглядывая то в какие-то бумаги, то — поверх очков — на выстроенных ребят, сделала сенсационное заявление. Сначала она сообщила, что воспитательное учреждение, коим является Лэнд, с самого начала существовало под эгидой международных общественных организаций с длинными неудобопроизносимыми названиями. Эти организации осуществляли контроль за деятельностью оного учреждения и все время находили в нем множество всяких нарушений и несовершенств. Но мудрые терпеливые общественные организации долго верили обещаниям школьного начальства, что все будет исправлено в соответствии с общими требованиями. (Вот бы взглянуть на эти требования, подумал я, это, наверно, перл.) Однако школьное начальство обмануло доверие общественных организаций. Детей воспитывали неправильно. Яркий пример: их даже не удосужились научить ходить строем; за все годы не был проведен ни один конкурс — или хотя бы смотр! А ведь затрачены большие средства…

— Кем? — спросили дети с изумлением.

— Общественностью. Международной, — веско ответила Тамара Викторовна.

— На что? — спросили с еще большим изумлением.

— На содержание комиссии, неужели непонятно? — объяснил Зденек.

— Разговорчики в строю! — прикрикнул Леонид Семенович.

Тамара же Викторовна не удостоила реплику Зденека даже движением бровей. Взглянула на свою бумажку и продолжала. Итак, комиссия, обеспокоенная этим вопиющим положением вещей, постановила: прекратить безобразную деятельность местного педколлектива, которая только разлагает детей, передать воспитуемых в ведение непосредственно комиссии, полномочным представителем коей является она, Тамара Викторовна Краковяк (так они почему-то интерпретировали ее фамилию). Детей в трехдневный срок надлежит вывезти из этого злокозненного места. А сами они должны подойти и расписаться под бумагой в том, что они с ней ознакомлены. По очереди. По порядку номеров.

В этом месте рассказа у меня сильно екнуло сердце. Конечно, подпись под бумажкой, да еще полученная обманом, не значит ровным счетом ничего. Но я бы не хотел, чтобы у кого-то где-то хранилась моя подпись под отречением от всего дорогого и составляющего сущность моей жизни. По-видимому, эти подписи под чем угодно должны были сыграть ключевую роль в какой-то хорошо продуманной бюрократической интриге. Возможно, Тамара Викторовна и впрямь получила задание отсудить ребят на основании якобы поданных ими жалоб, которые прежде вроде бы не доходили до мировой общественности. Сыграть такую партию — вполне в духе организаций, которые она представляла, а уж неприятности нам были просто гарантированы. К счастью, ребята выросли неприученными к бюрократическим процедурам. Для них любая подпись равнялась расписке кровью. Кроме того, их насторожила навязчивость этой идеи: Евгений Николаевич хотел получить их подписи, теперь Тамара Викторовна добивалась того же. Никто не шевельнулся и не подошел, чтобы расписаться, — ни по порядку, ни без.

Тамара Викторовна выдержала паузу, поняла, что ее первая кавалерийская атака не удалась, и добавила, заглянув в бумажку:

— Чуть не забыла сказать главное. Университетские дипломы установленного образца, а также аттестаты об окончании средней школы вы сможете получить только (повторяю: только!) через нашу комиссию. Без этих документов вы везде будете считаться людьми, не имеющими даже начального образования, и не сможете устроиться на работу ни в одной стране!

Тамара Викторовна торжествующе и в то же время вопросительно пробежала глазами сначала по лицам своих сотрудников (каково, а?), потом по лицам ребят. Не знаю, какой реакции она ждала от «воспитуемых», но не получила ровным счетом ничего. В волшебных странах бумажки не ценятся, а работы хватает на всех.

Не знаю, догадались ли ребята, что их «берут на пушку» (мне, например, было очевидно, что Тамара Викторовна Краковяк — или как там ее на самом деле? — не сможет диктовать Оксфорду, кому выдать диплом, а кому нет), но все равно никто не испугался. На Тамару Викторовну смотрели со смешанным выражением скуки и вежливого терпения. Умный и тонкий Ермолаев быстро понял, что в плане что-то не срабатывает, и бросился на помощь.

— Ребята! — сказал он, прищурив свои проникновенно-грустные глаза. — Я бы хотел сказать… Не забывайте. У каждого из вас есть родина. Страна, где вы родились. И перед этой родиной у каждого из вас есть святой долг. Вы много получили. И ваши знания, ваши таланты, ваши силы должны послужить благу той страны, где вы увидели свет. Неужели у вас нет желания послужить людям?

На него уставились ошеломленно.

— Я не знаю, в какой стране я родился, — сурово отрезал Филипп. — Моя родина здесь! И совершенно непонятно, какое вы имеете к нам отношение.

— Ты считаешь себя гражданином этой страны? — спросила Тамара Викторовна с какой-то опасной интонацией.

— Конечно, — дернул плечом Филипп.

— Ты получил здесь паспорт? — продолжала вкрадчиво выспрашивать Тамара Викторовна.

— Нет. Надо будет — получу, — сказал Филипп.

Он чуть не ляпнул, что паспорт тут и даром никому не нужен, но вовремя сообразил, что это, может быть, военная тайна.

— Так вот, — торжествующе заявила Тамара Викторовна, — пока у вас нет паспортов, вы не являетесь гражданами этой страны (юридически весьма уязвимое заявление, которое, впрочем, никто не стал оспаривать: охота была связываться).

То, что Тамара Викторовна произнесла потом, никто не смог повторить мне дословно — только в некотором приближении. И я не решусь записать это высказывание в виде прямой речи. Ребята утверждают, будто Тамара Викторовна им заявила, что, раз у них нет иллирийских паспортов, значит, они являются не гражданами этой страны, а собственностью международной комиссии.

И комиссия якобы имеет право делать с ними все, что сочтет нужным.

— И что вы считаете нужным делать? — спросили ее. — Вот прямо сейчас?

— Сейчас вы подойдете и распишетесь под документом. В том, что вы с ним ознакомлены.

— А потом?

— Потом мы отвезем вас в детские учреждения тех стран, которым вы принадлежите, — терпеливо объясняла Тамара Викторовна. — С нами в Россию, например, поедут Мария Тихонова и Александра Клементьева, которой тут пытались изменить имя, чтобы обмануть международную общественность.

— А если мы не захотим? — робко спросила Машенька.

— Тебя никто не спросит, — объяснил Зденек.

Тамара Викторовна ничего не возразила. Видимо, согласилась с его ответом.

— Ну, — сказала она, — вам не надоело тут стоять? Подходите, подписывайтесь и отправляйтесь в клуб. У вас сегодня конкурс на самую громкую песню. Галочка уже, наверно, заждалась.

— Тамара Викторовна, — сказал Тим, — мы вот так самодеятельно ничего подписывать не будем. Пригласите, пожалуйста… э-э… нотариуса и господина советника.

— Что за опереточная должность! — поморщился Евгений Николаевич.

— И капитана королевской гвардии! — выкрикнул Дени на весь лес. — Ференц, ау! Дон Пабло, где вы?

Его расчет оказался, между прочим, абсолютно правильным. Залегшие в кустах дежурные гвардейцы, к сожалению, не понимали ни слова, но видели, что происходит нечто непонятное и, вероятно, тревожное. Выкрик Дени развеял их сомнения. Один остался наблюдать дальнейший ход событий, а другой бесшумно отступил и рванул за подмогой.

Не знаю, на что рассчитывали педагоги-заговорщики. Возможно, они сочли нашу монархию слабой, глупой и неспособной дать отпор нахрапистым нахалам. Или хотели поторговаться и получить отступных — разве разберешь? Ребятам, по сути, ничего не угрожало, и они это знали. Никто никого никуда не смог бы вывезти из страны, особенно если учесть, что дети были при щитах, а границы перекрыты. Ребята могли просто взять да и уйти из лагеря, и никто бы не сумел их остановить. Но они не видели причин для паники и резких выступлений, а потому спокойно пошли к Галочке разучивать громкие песни. Только Санька подумала, что хорошо было бы известить Милицу об этом безобразии. Воспользовавшись тем, что Галочка в лицо их не запомнила, а пересчитывать ленилась, Санька тихонько выскользнула из беседки, которая считалась клубом, и партизанскими перебежками стала выбираться из лагеря.

Она увидела Тамару Викторовну и Евгения Николаевича, стоявших недалеко от беседки и оживленно обсуждавших результаты проведенной операции (прямо скажем, неблестящие). Санька осторожно обогнула беседку и зашла в лес с противоположной стороны. Ее маневр видели Джейн и Андре, который выскользнул наружу следом за ней, но менее удачно. Как раз в этот момент Тамара Викторовна и Евгений Николаевич стали перемещаться в пространстве. Андре пришлось сидеть под стеной беседки, пока они не удалились. После этого он тоже нырнул в лес и припустил по тропинке со всех ног, надеясь догнать Саньку. Однако он примчался к Милице, так Саньку и не встретив, и у Милицы ее тоже не оказалось. Наскоро рассказав, что происходит, он хотел рвануться назад, но Милица его задержала. Она сказала, что сама пойдет с ним в лагерь, вот только позвонит во дворец и дону Пабло, пусть что-нибудь немедленно предпримут (в ее домике был настоящий «проволочный» телефон). И Санька, глядишь, тем временем подойдет. Милица дозвонилась до дворца, никого там не застала, оставила сообщение для дона Пабло и начала всерьез тревожиться, не зная, где кого разыскивать. Санька так и не появилась.

Она не выскочила сразу на тропинку, а пошла напрямик, прячась в сквозной тени редкого светлого подлеска. Тропинка была от нее всего в нескольких метрах, но Андре пролетел по ней так быстро и бесшумно, что Санька его не заметила. Хуже было то, что она не заметила и Славика, который шел за ней от лагеря.

Их диалог реконструировать трудней всего: я знаю лишь то, что позже рассказал Андре. Итак, Славик догнал Саньку в лесу и спросил миролюбиво, куда это она направилась.

— К бабушке Милице, — сказала Санька честно.

— Зачем?

— За курткой.

— А почему без спросу?

Санька молча пожала плечами.

— Спросила бы меня, — продолжал Славик, — я бы тебя отпустил с этого дурацкого конкурса. Ты вообще-то не стесняйся. Чего ты такая скованная? Тебе, может быть, никто еще не говорил, что ты очень хорошенькая?

Санька пошла быстрее, стараясь выйти на тропу, но не побежала. Славик тоже ускорил шаги.

— Эй, постой! — встревожился он. — А зачем тебе куртка в такую жару? Или ты хочешь наябедничать этой бабке?

Тут он схватил Саньку за руку и резко повернул к себе лицом, да еще, видимо, пытался взять за подбородок. Реакция была мгновенной: у Саньки, как известно, рука тяжелая. Настолько тяжелая, что Славик инстинктивно попытался ответить таким же жестким ударом, но промахнулся. Саньке, конечно, следовало убегать, но она никогда не могла добровольно выйти из схватки. Упрямство это или гордость, упоение, азарт, — но она пьянела в битве, как берсерк. Так что Славика настиг и второй удар, похлеще первого. Он взвыл и тоже озверел. И вот в двух шагах от тропы, на мирной полянке в высокой траве у них пошла тяжелая и злая мужская драка — без слов и без пощады, зато с остервенением.

Как долго это продолжалось, сказать трудно. По счастью, к той лесной прогалине почти одновременно сбежалось множество народу.

Первым подоспел Леня Степанченко, который, видимо, присматривал за Славиком и потерял его из виду, а тут нашел. Как все потом рассказывали, Славик и Степанченко не ладили. Славик вел себя нагло, а Леня дергался и кричал на него и выглядел при этом жалко. По мнению народа, дело было в Галочке, но, естественно, это только видимая часть их борьбы за место под солнцем.

Увидев драку Славика и Саньки, Леня перепугался до смерти. Он заорал: «Отставить!» — и бросился их разнимать. Лучше бы он этого не делал. Санька в пылу сражения решила, что это новый враг. Со Славиком они дрались примерно на равных, Леню же она обезвредила одним удачным взмахом кулака. Кадет пролетел через поляну (ноги его запутались в траве, пока он пятился) и врезался в дерево, издав протяжный вой. Его крики заставили поторопиться трех других свидетелей: Милицу, Андре и Джейн.

Эта последняя видела и маневры Саньки, и Славика, шедшего за нею следом. Джейн это не понравилось. Она сидела, как на иголках, и успокаивала себя тем, что Андре — опытный страховщик и вообще все при щитах. Не успокоившись, Джейн тоже сбежала от Галочки, уже почти демонстративно. На вопрос: «Куда?» — только махнула рукой и помчалась по тропинке.

Увидев, как Санька отбивается от двух мужиков, Джейн, не раздумывая, бросилась на помощь — то есть на Славика. Андре сказал, что Джейн едва его не задушила, но, к счастью, не успела.

— Что здесь происходит? — строгим голосом воскликнула подоспевшая Милица.

Все замерли, лишь Андре рванулся в бой, но Милица удержала его, вовремя поймав за лохмы.

— Эти… набросились на Саньку, — объяснила Джейн. — Я сама видела! И напишу… как ее? — повозку… нет, «телегу» в вашу международную организацию!

Тут Лене стало совсем плохо. Он слабо застонал и стал оправдываться:

— Я хотел их остановить. Я ее не трогал!

— А вы что скажете, молодой человек? — спросила Милица у Славика.

— Я… ничего. Она сама полезла драться!

— Что она, сумасшедшая — ни с того ни с сего с тобой драться? — бросил Андре.

Ему, впрочем, было не до Славика. Он выхватил Саньку из свалки и крепко держал за плечи — то ли защищал, то ли удерживал. Санька не плакала — ее трясло тяжелой нервной дрожью.

— Уведи ее ко мне. Сидите там и никого не пускайте, пока я не вернусь, — скомандовала Милица (иначе говоря, закройтесь колпаком на всякий случай).

— А ты пойдешь со мной в ваш лагерь, — велела она Джейн. — Давайте разбираться, как теперь быть.

В лагерь они поспели как раз вовремя: прямо перед их приходом туда влетели конные гвардейцы во главе с Ференцем, нарядные и грозные — ну прямо как в кино. Они были совсем недалеко. Ференц как раз проводил конные учения в окрестностях заброшенного хутора.

Ребята высыпали из беседки. Кто-то присвистнул, кто-то расхохотался, все весело махали руками, а Дени взлетел на лошадь позади одного из гвардейцев — такого же легкого и отчаянного с виду паренька, как и он сам.

Ференц картинно спешился, намереваясь проводить дознание пока еще по факту утренних событий на линейке. Ему навстречу заспешили Евгений Николаевич и Тамара Викторовна, беспомощно оглядываясь в поисках хоть относительно лояльного переводчика, как вдруг из лесу появилась группа, затмившая явление Ференца. Леня с подбитым глазом, Славик с разбитым носом, растерзанный и весь в крови (своей), за ними Джейн с мрачным лицом и Милица в уютном длинном платье и чуть ли не в чепце, опирающаяся на крепкую руку суровой барышни.

— Ну, ничего себе! — воскликнул Зденек.

— Ужас какой! — поддержала его Лиза. — Что с ними стряслось?

— Наверно, разбойники напали, — предположил Арве самым серьезным тоном. — А Славик и Леонид Семенович спасли от них прекрасных дам, но сами пострадали.

Может быть, у кого-то и мелькнула тревожная мысль об охотниках, но никто ничего не успел больше сказать, так как в лагерь явился еще один всадник — дон Пабло, и картина стала полной. Жаль, я не видел, как он появился на своем чистокровном арабском жеребце, в безукоризненном костюмчике для верховой езды, с невозмутимо-официальным выражением лица и веселыми глазами. Но вообще-то мне ничуть не жаль, что в этот день нас с Бет не оказалось в городе, а потому мы не участвовали в тягостной разборке. Кэт тоже повезло. Она вернулась в город, когда все, в общем, было уже решено и сделано. А уж Ференца дон Пабло просто спас от непосильных умственных трудов: каково бы ему раскручивать эту кляузную историю на непонятном языке? А ведь дон Пабло, между прочим, просто так приехал — детей проведать. Никакие тревожные звонки его еще не достали. Он выслушал свидетелей, допросил обвиняемых и вынес предварительное решение: дело, мол, ясное, свидетелей хватает, дети должны немедленно вернуться в Лэнд, а господа приезжие воспитатели останутся на хуторе под стражей до вынесения окончательного приговора. Иначе говоря, вы арестованы, господа воспитатели.

— Но как же так? — пыталась возразить Тамара Викторовна. — Ведь это абсурд! Как может одна девочка избить двух сильных молодых мужчин? Все ваши обвинения сфабрикованы.

— Вы эту девочку не знаете, — доброжелательно объяснил Тим. — Она кого угодно побить может. Ее лучше не задевать.

— Все равно это ерунда! — страстно заспорила Тамара Викторовна. — Кстати, где девочка? И почему мы должны верить словам какой-то кастелянши?

— Вы можете не верить ничему, мадам, — спокойно отвечал дон Пабло, — но королевский дом ценит эту кастеляншу необыкновенно высоко как преданного и порядочного человека. И ее словам поверят безусловно.

— Я требую адвоката! — воскликнула Тамара Викторовна.

— Боюсь, что ваше требование невыполнимо. У нас суд королевский, без всяких адвокатов.

— И кто же будет нас судить?

— Да вот вернется кто-нибудь из их величеств и рассудит.

— По каким, интересно, законам?

— О, по законам совести и чести! В этом не сомневайтесь.

— Но это беззаконие! — вмешался вдруг Евгений Николаевич.

— Нет, что вы, — влез ехидный Зденек. — Это просто монархия, только не теоретическая, а прикладная.

 

Глава 4

РАЗГОВОРЫ О СУДЬБЕ

Арест воспитателей продлился до следующего дня. Кэт появилась вечером, довольно поздно, усталая и не расположенная к государственным делам. А мы с Бет рано утром следующего дня выгрузились с «Дельфина» и тут же были перехвачены доном Пабло, который выложил нам всю эпопею. Бет вздохнула и сказала:

— А зачем кого-то судить? Просто передайте, что королева просит их покинуть страну, а также приносит этим молодым людям извинения за нанесенные им побои. Скажите, что я знаю: эта девочка — ужасная драчунья, и с ней лучше не связываться.

— Издеваешься? — спросил я.

— Издеваюсь, — кивнула Бет. — А что еще остается делать?

Таким образом, самым тяжелым для арестованных оказались разборки в собственных рядах. Они, конечно, оказались бурными и едкими. Гвардейцы, караулившие педагогов, понимали только мимику и интонации, но и по этим косвенным признакам определили, что сказано было много неприятных вещей. И то сказать, «статья», под которую Санька подвела Леню и Славика, звучала убийственно, особенно для педагогов. Да еще Галочка, говорят, просто неистовствовала. Вероятно, на почве ревности или досады, что дрались не из-за нее.

Отчасти наказанием, как потом объяснила мне Бет, стало и то, что ни один из нас не удостоил воспитателей прощальной встречи.

— А я подумал, что ты просто хотела поскорей улечься досыпать, — поддразнил я ее.

Наша поездка оказалась такой насыщенной, что спали мы урывками. Тонио, впрочем, уходился меньше нас: он отдыхал, когда мы разговаривали с людьми. Ему хватило первой половины дня, чтобы доспать, собраться, прихватить дипломатическую «телегу», предусмотрительно изготовленную доном Пабло, взять на борт выдворяемых и снова выйти в море. А когда «Дельфин» вернулся, границы перекрыли, и жизнь стала спокойной и счастливой.

В Лэнде все тоже утряслось, хотя эта невинная встреча с внешним миром произвела на ребят сильное впечатление.

Андре рассказывал мне позже, как привел Саньку к домику Милицы. Он находился на опушке леса, который отделял лагерь от остального мира. Дальше был луг, излучина реки, за ней поля, деревни, мельницы, дороги, перелески — все в золотом солнечном свете, простое и спокойное.

Ребята не пошли в дом, а сели на лавочку у стены, дававшей тень. Санька на этот раз почти не пострадала: пара синяков на ногах да разбитые костяшки пальцев — вот и все трофеи. В бою она оказалась значительно быстрее Славика, да и выносливей, наверно. Всю дорогу Санька молчала, пытаясь справиться с нервным ознобом, попав же в мирную идиллию возле Милициной избушки, расплакалась, уткнувшись лбом в плечо Андре. Вообще это наверняка была сцена из тех, которые, по моему наивному предположению, в Лэнде не происходили (я, впрочем, все же понимал, что рано или поздно они начнут происходить. Разве жизнь остановишь?). Андре мне о таких деталях, понятно, не докладывал; когда мы вспоминали этот случай, нам была важна лишь суть сказанного.

— Хоть мне ты можешь объяснить — зачем? — сказал он ей. — Какого лешего ты полезла с ними драться? Надо было убегать, тебя бы никто не догнал.

— Такого, что их надо бить! — ответила она. — Всех вот таких! И Славика, и Леонида этого…

— А Леонида-то за что? Он вроде безобидный.

— Он безобидный?! Он трус, вот и прикинулся овцой! Учуял, что здесь ему при случае врежут, и неслабо. А дома он наверняка издевается над своими кадетами. Нас ему не достать, зато им некуда от него деться.

— Ну ладно, бить так бить. Но почему именно ты?

— А потому что больше никто их не бьет. Может быть, это судьба у меня такая — бить подлецов, сколько ни встречу этого отродья. Всю жизнь. Чтобы они ответили за издевательства над теми, у кого нет щита.

Ее опять стало трясти.

— Сань, так нельзя, — сказал он ей. — Ты все равно всех подлецов не перебьешь. У нас их нет, а в большом мире — легионы. Пусть сами разбираются. Те же кадеты, например, — они ведь парни.

— Как же! Ты что, не знаешь, что такое армейская дисциплина? Он старший по званию — так его и тронуть нельзя, будь он хоть двести раз мерзавец. «Господин подпоручик!» Наверно, там с ним тоже разбирались какие-то девочки, то-то он нас так боится.

— А может быть, — сказал Андре задумчиво, — кадетов и не надо защищать. Они же сами это выбрали, значит, им нравится и форма, и шагистика, и дисциплина.

Санька прерывисто вздохнула:

— Скажи мне, разве такое может нравиться нормальным людям? Вот чего я совсем не понимаю.

— И я не понимаю, но ведь многие охотно надевают форму. Даже у нас. И это кулаком не выбьешь, да и по какому праву за это бить?

— Если бы они делали, что им нравится, а к другим не лезли, то их действительно не за что было бы бить. Но им только дай волю, они весь мир оденут в форму, построят и обреют наголо.

Андре невесело усмехнулся.

— Ну, это далеко не худшее из того, что они сделают, если дать им волю.

— Вот видишь! Как же их не бить?

— Уговорила. Только знаешь, давай условимся: бить буду я.

Санька было утихла, но от этих слов ее словно током ударило:

— Нет! Только не ты. Они тебя убьют.

— Что же мне — ждать, пока убьют тебя?

— А меня не жалко, — сказала она. — Я все равно до старости не доживу — мне так кажется. Не могу представить себя старой. Кронос, наверно, прав: тебе опасно со мной связываться.

— При чем тут Кронос? Кто дал ему право лезть в нашу жизнь?

— Ты не сердись. Он не лез — просто сказал, что со мной опасно.

— С тобой как с грозой. По крайней мере, понимаешь, что живешь, а не отсиживаешься под крышей.

— Ты тоже не хочешь жить долго? — спросила его Санька.

— Не знаю. Мне, наверно, все равно сколько — лишь бы жить в полную силу. Понимаешь?

— Да, понимаю. Просто не хочу, чтобы тебя убили по моей вине.

Она подумала и покачала головой.

— Нет, дело не в том. Я не хочу оставаться здесь без тебя.

— Понятно. Хочешь, чтобы я здесь без тебя остался.

На этом содержательная часть их разговора, по-видимому, кончилась. Когда Милица наконец вернулась, никаких сильных сцен в окрестностях ее избушки не происходило. Дети дружно топили маленькую уличную печку и кипятили чайник. Милица отругала их за то, что они не закрылись колпаком, потом пересказала бурные события, произошедшие в лагере, потом они все вместе пили чай. Милица хотела оставить Саньку у себя — для психологической реабилитации, но потом решила отпустить обоих в лагерь — собираться и отправляться домой.

Самый заметный урон педагогическая эпопея нанесла, как ни странно, нашей гвардии. Двоим гвардейцам так понравилась жизнь фермеров, что они затосковали и запросились в отставку. Ференц был оскорблен, а я удивлен и спросил у Бет, чем так притягивает земля.

— Но ведь на самом деле это лучшее, что может выбрать человек, — сказала Бет убежденно. — Разве у вас не так?

— У нас это, наверно, самое тяжелое, что можно выбрать, — ответил я. — Это жизнь для героев и подвижников.

— Ну да, конечно. На земле это сказывается в первую очередь, — проговорила Бет задумчиво. — Здесь ведь на всем особое благословение, поэтому работать на земле гораздо легче, чем у вас. И очень радостно. Как втянешься — не оторвешься, поэтому ты лучше даже не пробуй.

Гвардейцы надумали снова поднять тот хутор, где жило руководство лагеря. Видно, эта земля успела их приворожить, когда они несли там караул.

Наши ребята не задержались в Лэнде. У них возникли разногласия по поводу дальнейших планов, точнее, по поводу того, как эти планы реализовать. Ребята хотели быть вместе, и им очень понравилось работать в море, но уезжать так далеко, как прошлым летом, в их планы не входило. Они надеялись, что мы тоже побудем с ними. По-моему, они скучали без Бет. Она подумала и предложила:

— Можно отправиться на четвертую станцию. Там будет все, что вам нужно: и теснота, и море, и жемчуг.

Я спросил, что это за станция такая, и Бет рассказала мне историю, в которую я поначалу не поверил. Решил, что это розыгрыш. История была такая.

Много лет назад один чудак по имени Георгий решил открыть свой жемчужный промысел. Только ему не нравилась возня с моллюсками, и он решил, что гораздо лучше, если бы жемчуг рос, как горох, в стручках — пускай, так и быть, под водой, на каких-нибудь водорослях. Тут я, конечно, недоверчиво засмеялся:

— И что, неужели получилось?

— Да, вот, представь себе, выращивает. Правда, он один и лишь в одной бухте. А работники ему действительно нужны каждое лето в неограниченном количестве. У него большая часть урожая пропадает — собирать некому.

Я покачал головой, а Бет рассказывала дальше. Этот Георгий перепробовал несколько бухт, его устроила четвертая по счету. Он так и зовет ее — четвертая станция. Это очень спокойное место, летом там и волн почти не бывает. И что особенно интересно — из этой бухты есть отдельный выход во внешнее море, и стережет ее свой «летучий голландец». Станция находится довольно далеко от берега, но это не проблема. Встаешь на доску, разгоняешься щитом — минутное дело для ловкого человека. Сама станция представляет собой большую старую баржу и несколько таких же катеров, пришвартованных к ней намертво. Этакий остров кораблей, как в старой детской книжке.

У Георгия есть дом на берегу, жена, дети (уже юноши), хозяйство, сад. Жена любит свою усадьбу так же трепетно, как Георгий — морскую плантацию. Самые тяжелые и необходимые работы на берегу он всегда делал из любви к семье. Сейчас, правда, сыновья справляются без него: все они оказались сухопутными людьми (их четверо). А Георгий является домой как из дальнего плаванья — набегами. На станции, конечно, тесновато и запущенно, хотя, с другой стороны, в чем проблема? Можно привязать к барже еще несколько списанных посудин. А привести в порядок старые каюты ребята как-нибудь сумеют.

— Ох, и пекло там, наверно, — сказал я, — в такую-то жару без тени, посреди воды.

Оказалось, пекла там нет. Георгий наладил систему то ли тентов, то ли парусов, и тени хватает. Вот с зеленью, конечно, хуже. Георгий выращивает себе в ящиках помидоры, лук-чеснок, укроп и прочее. Но это можно легко достать на берегу, и привезти недолго.

Народ действительно прожил на этой станции недели две, и мы с Бет появлялись там довольно часто. Для нас Тонио подогнал туда небольшую яхту. Мы продолжали ездить по стране и возвращались на плавучий остров, как люди возвращаются домой с работы. Обычно мы заставали на берегу лодку, в которую несколько ребят грузили корзины с чем-нибудь съедобным: каждый день небольшой десант работал на берегу, в садах и огородах. Радостная встреча, местные новости, закат и сумерки, ветер, плеск воды…

Как ни странно, жизнь на плавучем острове показалась мне очень спокойной и домашней. Возможно, эта жизнь соответствовала степени моей бездомности. Все мое при мне, а своего у меня — только Бет и компания украденных детей. А может быть, главное оказалось в тесноте, которой там действительно хватало. В лабиринте кают и палуб, где паруса закрывали заповедные бельевые веревки, каждый нашел себе экологическую нишу, но в то же время все были вместе и рядом. Именно там я осознал, что Снорри и его скрипка работают почти круглосуточно, с утра до вечера. Лишь волшебный трюк с изменением времени давал ему возможность купаться, собирать стручковый жемчуг и даже уходить иногда на рыбалку.

Там я в первый раз видел Андре в пятнистом разноцветном рубище, при холстах, кистях, тюбиках красок, ветоши, масле, растворителях и прочих атрибутах ремесла. А проходя мимо его каюты-мастерской и случайно громыхнув железом, я как-то раз поймал взгляд мастера, ушедшего в свою работу. Меня он, наверное, не заметил, только машинально поднял глаза, открытые совсем в иные дали, и я почтительно убрался прочь. Тогда я осознал, что Андре уже совсем не тот мальчик, которого я видел в Москве несколько лет назад. Тогда катался озорной подросток, с веселой дерзостью посматривавший на весь взрослый мир. Теперь же он во все пристально вглядывался и, видно, все через себя пропускал. Внутренней радости в нем не убавилось, но он как будто забывал быть озорным и дерзким. Или не успевал. А может быть, уже и не нуждался в этом. Каждый взрослеет в свое время. Андре повзрослел раньше других.

При этом выяснилось (для меня), что он был гораздо больше скульптором, чем живописцем или графиком. Но рисовал и писал Андре легко — «как птицы поют», по словам Бет, — а пластика выматывала из него всю душу. Рисунки и этюды он легко раздаривал, зато с глиной сражался в одиночестве и не любил показывать результат. «А уж когда до мрамора доходит…» — Бет тяжело вздохнула и махнула рукой.

Познакомился я и с хозяином острова — таинственным Георгием. Наполовину седым, наполовину черноволосым, горбоносым, смуглым, суховатым и вообще-то очень необщительным человеком. Как оказалось, я возбудил его любопытство еще в большей степени, чем он мое. Он не выдержал и пригласил меня как-то вечером распить бутылку вина в свою капитанскую каюту.

Георгия заинтересовали мои настырные расспросы. Бет продолжала знакомить меня со страной — или страну со мной. Мы объезжали в основном восточные равнинные области, земледельческие и густонаселенные. Они особенно нуждались в благосклонном внимании Бет. Я же, пытаясь отыскать гипотетическую базу, добился только двух сомнительных результатов. Во-первых, меня стали по-шахматному звать «белым королем» (о моем существовании, как выяснилось, уже слышали даже в довольно отдаленных селениях). Во-вторых, мне удалось навербовать некоторое количество добровольцев для предполагаемой схватки с охотниками. Мы договорились, что осенью волонтеры приедут на своего рода сборы (ох, как мне это не нравилось!). Георгий сообщил, наполняя стаканы темно-красным вином:

— Говорят, молодой король хочет узнать людей.

— Всех все равно не узнаешь, — ответил я в тон ему — несколько меланхолически.

— А еще говорят, молодой король что-то ищет, — продолжал Георгий.

— Ищу, — согласился я и под звон стаканов рассказал ему про охотников, базу и люк.

— Это, скорее, на западе, чем на востоке, — сказал Георгий. — Там мало людей, много диких мест и горы рядом. Они наверняка прячутся в горах. Я-то сам лучше знаю море.

Мы поговорили о том, где он плавал и что видел, и под конец Георгий вдруг сказал:

— Если бы не семья, я бы вообще ушел на сторожевой корабль.

— А что, семейных туда не берут?

— Семейные сами не идут. Это кораблики особые: они всегда в море.

— Как это может быть? Им же нужна вода, еда?

— У них все есть, им ничего не нужно. Ни на корабле, ни на берегу. Туда уходят либо те, кто любит одно лишь море, либо те, кто все потерял на земле. Туда судьба приводит, не иначе.

Мне стало жутковато от этого рассказа. Вернувшись к себе, я спросил у Бет про сторожевые корабли. Она легонько сжала мне виски ладонями и попросила:

— Ваня, пожалуйста, не думай о них. Им нравится — пусть плавают сколько угодно. А ты лучше не нарывайся на морские приключения.

— Да ведь я им не гожусь! Я же семейный человек.

— Вот-вот! Оставь, не искушай судьбу. Насильно их никто там не держит.

— Но, может быть, им нужно чем-нибудь помочь?

— Они не хотят, чтобы им помогали. Они сами плавают, чтобы помогать другим. Но я тебя прошу, ты лучше не смотри в ту сторону!

— Это что, суеверие такое?

— Считай, что суеверие.

В мои планы, конечно, не входило зря волновать Бет, и я уверил ее, что не собираюсь пополнять команду «летучего голландца». Но Бет все равно постаралась поскорее утащить меня с четвертой станции в старый городской дом.

 

Глава 5

ПОЕЗДКА В ГОРЫ

Ребята тоже недолго оставались на корабельном острове. В комиссии вдруг закрутились какие-то колеса (так же не вовремя, как прошлым летом в моей аспирантуре), и почему-то нам решили «ускорить аттестацию». Не иначе как в отместку за лагерь. Ребят пришлось оторвать от жемчужного промысла, вернуть в Лэнд и засадить за какие-то спешные дипломные работы и учебники. Ребята не обиделись, даже, кажется, не очень огорчились. Я часто видел их и просто в городе, где жизнь по-прежнему происходила на улицах и площадях, и в нашем доме — но об этом позже.

Пока ребята жили у Георгия, Кэт отсиживалась на Круге (чему я был рад), потом спустилась с гор и тут же уехала в Европу (чему я нисколько рад не был), но опять ненадолго. Ее возвращение приблизительно совпало с началом учебной лихорадки. Кэт предоставила Бет утрясать академические проблемы и сменила ее в других королевских заботах. Кэт, правда, не столько посещала провинции, сколько устраивала приемы и праздники в столице — тоже вполне королевское занятие.

А я собрался проверить версию Георгия и отправиться на запад. Без Бет и уж, конечно, без «официальных лиц». Бет согласилась на это довольно легко, только сказала:

— Один все-таки не ходи. В горах это всегда опасно — сам знаешь. Возьми кого-нибудь, с кем тебе легко.

Я задумался. Мне было легко с ребятами, но они аврально учились, с доном Пабло — но не таскать же его по горам, и он, к тому же, незаменим в государственных делах.

— Поезжай с Тонио, — сказала Бет. — Он будет рад такой компании.

— Но он морской человек! Охота ему лазить по горам?

— А почему бы нет? Спроси его.

Тонио согласился сразу, без возражений. Мы с ним продумали маршрут и подобрали снаряжение. Была в этой поездке одна особенность, которая меня несколько беспокоила: мы отправлялись в горы верхом. Это то, чего я совсем не умел в своей прежней жизни, и чему меня азартно обучали в Лэнде. Нельзя сказать, чтобы я стал уж очень хорошим наездником, но и Тонио держался в седле не слишком шикарно. Для самолюбия это было утешительно, для экспедиции вряд ли полезно, но как есть — так есть.

— Ну, ничего, — успокоил я Бет. — Я не буду представляться королем, чтобы не компрометировать королевский дом своей сомнительной посадкой.

— Можешь не представляться, если не хочешь, — улыбнулась Бет. — Не имеет значения. Горные жители от равнинных все равно не ждут особой ловкости. Да и не так уж вы плохи, не прибедняйся. Только лошадок возьмите поспокойнее.

Тонио, конечно, предложил сначала продвинуться на запад на «Дельфине», а уж потом углубляться в горы. Мы так и сделали.

В начале августа в горах ночами уже холодает. Селения в тех местах и вправду очень редки. Мы чаще ночевали под открытым небом, чем под крышей. Сидели вечерами у костра, смотрели на звезды, что-то рассказывали друг другу — не так уж много, но достаточно, чтобы я заново узнал своего первого на этой земле друга. Когда я заявил Кэт, что мне всегда есть о чем поговорить с Тонио, это была скорее декларация, чем правда. Мы с ним не так уж много разговаривали, и я считал его, пожалуй, своей удачной противоположностью. Он был весельчак и красавец, «первый парень» всех приморских деревень, классически черноволосый и черноглазый, с классическим профилем — лепи или чекань. На фоне моего северного математического занудства Тонио смотрелся очень выигрышно, хоть и шумно. Мне, правда, приходилось видеть пару раз, как он без лишних слов, одним движением бровей командовал своим экипажем или сурово укрощал портовое начальство. Так что образ шумного парня мог служить просто удобной маской.

Теперь, когда мы ехали пустынным горным краем, ему незачем было что-то из себя изображать, и он оказался замечательным спутником: спокойным, ровным и довольно молчаливым. Мы и так хорошо друг друга понимали. Настолько хорошо, что я вдруг догадался: Тонио поехал со мной, потому что вполне сознательно хотел подставить плечо под груз проблем, которые достались мне вместе с волшебным королевством. И я рискнул однажды, сидя у костра, высказать ему свою заповедную невеселую мысль:

— Похоже, я привез с собой все эти неурядицы. То, что я больше всего ненавижу: солдатчину, войну и прочие разборки.

Тонио подумал, пощурился на костер и ответил:

— Скорей наоборот. Эта охота началась задолго до тебя и обязательно кончится заварухой, помяни мое слово, — войной или другой разборкой, как ты говоришь. Не женским, в общем, делом. Так что ты как раз вовремя появился.

— Дело, конечно, не женское, но и я тот еще вояка…

— Вояка как вояка, — пожал плечами Тонио. — Как все, а может, и получше. У тебя голова варит — а это главное. И почему ты, собственно, так переживаешь?

— Не нравится мне, что я втягиваю простых парней в эту скверную историю. Тем более что я даже не знаю, сколько их понадобится для серьезной обороны.

Тонио посмотрел на меня, как на больного, и сказал:

— Не иначе я тебя сглазил. Что ты несешь? Во-первых, эти парни будут защищать свою страну от врагов — что же тут плохого? Они ведь сами вызвались. А во-вторых, когда придут все, кто захочет, как раз и будет столько, сколько надо. Так уж оно устроено на свете, — добавил он философски.

Я рассмеялся.

— Нет, на свете все устроено не так, но ты меня утешил. Знать бы еще, чему их нужно научить, этих парней, чтобы от них был прок на войне! И кто будет учить?

Тонио улыбнулся с видом заговорщика.

— А это уже забота Ференца. Он справится, не беспокойся. Я тут возил его во внешний мир, мы купили телевизор с видеомагнитофоном и кучу кассет по боевым искусствам, ну, и со всякими боевиками. Он сначала сам смотрел, потом гвардейцам показывал, а теперь они все это осваивают. Стараются изо всех сил, вроде получается.

Я ошалело посмотрел на него, рухнул на землю и расхохотался. Тонио эта история, видно, не показалась настолько уж смешной.

— Да ладно тебе, — сказал он почти смущенно. — У Ференца, может, с головой и не все в порядке, зато руки-ноги на месте.

— Ты диверсант, — сказал я ему сквозь смех. — Что же ты наделал? Испортил чистых патриархальных ребят этой грязной продукцией.

— Грязь к чистому не липнет, — неожиданно парировал Тонио. — Да хоть к тебе! Ты ведь тоже все это видел?

— Я и не такое видел, — простонал я, махнув рукой.

— Вот и я про то, — усмехнулся Тонио. — Я посмотрел, чтобы Ференц не покупал там ничего особенно грязного.

— Ты подолгу бываешь во внешнем мире? — спросил я.

— Как сказать… По-разному. Вообще-то у меня там и родня есть: всякие кузены троюродные, тетушки каких-то дядюшек…

— А помнишь, ты говорил, что можешь стать невидимкой?

— Ну, могу. И ты сможешь. Был бы щит — то есть энергия.

— А что ты там делаешь, если не секрет?

— Ты всерьез считаешь меня диверсантом? — он больше удивился, чем обиделся, и продолжал улыбаться чуть растерянной улыбкой.

— Нет, не считаю, — отмахнулся я. — Просто вдруг подумал, что ты, наверно, шишка поважнее Ференца. И знаешь больше, и работа твоя посложнее.

— Кто его знает, что сложнее, — ответил он. — Я всегда работаю на Бет — делаю то, что она скажет.

— Понятно: все вопросы к ней. Где работаешь, кем работаешь…

Он посмотрел на меня в упор, потом сказал как будто неохотно:

— Обычно я работаю страховщиком, как говорят ваши ребята. Но ты действительно лучше спроси у Бет. Вряд ли она что-нибудь станет от тебя скрывать.

Я кивнул. Собственно, спрашивать было уже не о чем. Он мне сказал вполне достаточно.

— Сейчас ты тоже работаешь на Бет? — спросил я, помолчав.

— Нет. Сейчас я поехал, потому что ты меня позвал, а Бет мне ничего не говорила, — Тонио покачал головой. — В такой поездке тоже без страховщика нельзя. Не с Ференцем же ехать, в самом деле. Хотя среди гвардейцев есть толковые ребята.

Наш маршрут не был особенно сложен. Главной опасностью казалось безлюдье. Сначала мы добрались до горного села, западнее которого на много километров шли совсем уж дикие места, а еще дальше начинались подступы к Уэльсу — чужая территория. От этого села до города, если не пользоваться коридором, пути дней пять-шесть. Но это по прямой, а мы часто сворачивали в сторону, чтобы заехать в ту или иную деревушку. На восток шла одна хорошо видная тропа, проложенная по краю плато. По левую руку начинались серьезные горы. Справа вниз уходили лесистые отроги. Я спросил Тонио, далеко ли до границы вил — до Порога. Он пожал плечами и ответил туманно:

— Везде по-разному. Зато граница с внешним миром совсем рядом.

— Как это? Разве Круг не отделяет нас от других стран?

— Нет. Это трудно объяснить. Круг всегда в центре, а горы по краям, и кое-где дороги ведут в большой мир — если граница не закрыта.

Я долго обдумывал эту неэвклидову географию, но нельзя сказать, что ясно ее понял. Мы ехали неспешно на своих тихих лошадках, ведя за собой запасную, вьючную. Сначала часто останавливались, рассматривали мир через бинокли, потом поняли, что не увидим базу, даже если она будет прямо под нами. Леса могли скрывать все что угодно.

В редких горных деревнях жили в основном пастухи. Селенья эти я бы не назвал бедными, просто в них мало что прижилось из благ цивилизации. Нас встречали радостно и радушно, охотно оставляли на ночлег, охотно показывали дорогу, но ничего не могли сообщить о подозрительных пришельцах и их базе. Так продолжалось приблизительно половину нашего пути, пока мы не явились в одинокую усадьбу, пристроившуюся довольно высоко, в горной долине. Мы свернули в нее под вечер, случайно заметив дымок. Усадьба прилепилась под защитой скалы и была укреплена, как настоящий форт.

Нас и тут пустили на ночлег. Хозяин — пожилой кряжистый мужичок с сивой гривой волос и такой же сивой густой бородой — долго расспрашивал, кто мы и откуда, чего ищем в его заповедной глухомани. Я честно и подробно объяснил, что мы из города и ищем, поэтически говоря, гнездо разбойников. Представляться по всей форме я не стал — побоялся, что хозяин мне не поверит и сочтет ненормальным. Хозяин выслушал, ничего не ответил, усадил нас за стол со своим многочисленным, таким же могучим и плечистым семейством и уложил спать в парадной горнице, на широких лавках, выдав по вороху овчин. Мы с Тонио заметили, как в сумерках один из сыновей хозяина вывел со двора оседланную лошадь и двинулся в какой-то дальний путь. По крайней мере, его не стали ждать: тяжелые ворота заложили здоровенным брусом и разошлись на ночлег. Мы и сами уже привыкли засыпать рано и подниматься на рассвете, и теперь, символически проведав своих лошадей, улеглись и в скором времени уснули. Только на всякий случай я закрыл нас колпаком. А то стала, на ночь глядя, вспоминаться история про семью вурдалака и прочая мрачная чушь. Но все было спокойно. Ночь пришла такая тихая, что мы без задних ног проспали до утра и даже не слыхали возвращения вечернего посланца. Утром, когда мы снова собрались перед очагом, хозяин строго меня спросил:

— Ты — белый король?

— Да.

— Как твое имя? Зовут тебя как?

— Янош. Или Иван.

— Что же ты сразу не сказал, что ты король?

— Мне нечем это доказать. Я не хотел выглядеть самозванцем.

— Вот оно как… Ладно. Мы слыхали о белом короле. Мой сын съездил в село, узнал там у людей, какой ты должен быть. Они видали тебя, когда ездили в город. Все правильно. Значит, ты ищешь, где скрываются разбойники?

— Ищу.

— Что же ты ездишь без охраны, раз знаешь про разбойников?

— Моя защита — королева. Никто не сможет на меня напасть, на моего спутника тоже. И если вам нужна защита, только скажите…

— Нет. Мы сами справимся. Да нас никто и не трогал. Но мы, возможно, знаем, где то, что ты ищешь. Если хочешь, можешь взять моего паренька (он кивнул на подростка лет четырнадцати), он покажет. Там сейчас пусто, не опасно.

Паренек оказался моим тезкой: его тоже звали Янош. Посовещавшись с отцом, он сказал, что нам лучше оставить лошадей и пойти пешком. Есть, мол, короткая тропа, но очень трудная. При этом он заметно сомневался, что мы вообще сумеем идти по горной тропе. Но мы пошли за ним и к полудню были уже на месте. Янош привел нас на скалу, отвесно возвышавшуюся над узкой лесистой долиной.

— Вон видите проплешину? Там у них все время горел огонь.

Мы подкрутили свои бинокли и стали потихоньку различать забор из бревен, низкие бараки. То там, то здесь блестела свеженькая колючая проволока, нигде ни души. Мне это напомнило опустевшие военные базы, оставшиеся после развала моей страны, — зрелище унылое, но не особенно зловещее. Я спросил парнишку, как туда спуститься, но он стал уговаривать нас не делать этой глупости — не соваться в самое логово.

— Чего ты боишься? Что там происходило? — допытывались мы.

Но он нам ничего толком не рассказал. Вроде бы ходили слухи, что в каких-то деревнях пропадали люди, но все это неточно и неясно. То ли они пропали, то ли сами куда-то ушли. Спуститься на базу он нам так и не дал. Сказал, что с этой стороны дороги нет, а идти в обход — засветло не обернемся. К тому же погода стала портиться. Янош уводил нас с этого утеса чуть ли не бегом, но мы все равно попали под дождь и вымокли до нитки. Беда, конечно, небольшая. Нам нагрели чан горячей воды, усадили у очага, накормили до отвала. Мы сидели с хозяином за кувшином вина и пытались выяснить, что за разбойники гнездились в той укромной долине, и чем они так встревожили эту семью отшельников. Ничего определенного он нам тоже не рассказал. Странные люди, обитавшие в этом лагере, никого не трогали, ни с кем не разговаривали, их почти никто не видел. Однажды они прошли ночью по дороге через горную деревушку. Наш хозяин в это время был там в гостях у родни. Ночью он встал от неопределенной внутренней тревоги, услышал легкий шум, взглянул в сердечко на воротах и увидел, как улицей прошел отряд каких-то одинаковых людей. Они шли строем и несли оружие (так ему показалось в темноте), и было в них что-то угрюмое, понурое, совсем чужое. Хозяин наш застыл, будто окаменел, глядя на пришельцев. Наутро он увидел в пыли их следы, но больше никто ничего вроде бы не заметил. Он осторожно расспросил родню, но нет, все спали. Стал изучать окрестности в том направлении, куда вела дорога, и однажды обнаружил потайную долину. Подойти к базе близко он не рискнул и детям своим запретил туда соваться. Время от времени он приглядывал за чужаками с того утеса, куда водил нас Янош.

— Откуда начинается дорога, по которой они шли? — спросил я.

— Из-за гор. От нашей границы, — сказал хозяин.

Да я и сам уже об этом догадался.

Тонио спросил о другом:

— А когда они ушли из лагеря?

Точной даты хозяин, конечно, не знал. Приложив некоторые усилия, мы установили, что лагерь опустел в начале июня, незадолго перед тем, как граница окончательно перекрыли.

При этой вести Тонио задумался и помрачнел, но ничего не сказал о своих печальных мыслях. Да и что было говорить? Я тоже мог задуматься, связать несколько дат и сделать выводы, которые не стал обсуждать вслух.

Утром хозяин (звали его Стояном) проводил нас до того места, где от главной тропы отходил окольный путь к брошенной базе. Общими силами мы начертили карту, обозначив на ней основные ориентиры и примерные расстояния. Самым заметным знаком был небольшой водопадик — бело-серебряная нить на фоне зелени и голых скал.

— Где это? — спросил я.

— На Круге, — отозвался Стоян.

— Далеко до него?

— Да миль пять будет. Может, и побольше. Никто не мерил.

— А там кто-нибудь бывал?

— Я как-то раз забрел случайно: коза отбилась, — пояснил Стоян. — Там никто вроде не живет, хотя тропа туда проложена.

Он показал на нашем плане, где начинается и куда выходит тропа от водопада, хотя я сам понятия не имел, зачем мне это нужно.

Мы распрощались с бдительным хозяином горной усадьбы и молча переглянулись. Нам обоим показалось, что на базу заезжать сейчас не стоит — лучше поспешить в город. Пока граница в горах перекрыта, пришельцы не вернутся.

— Ты сам скажешь Бет про то, о чем подумал? — спросил я.

— Скажу, только сначала кое-что уточню, — отозвался он хмуро.

— Поосторожней уточняй, хорошо?

— Да уж, конечно. Жить-то мне не надоело.

Мы ехали весь день, не встретив ни души. Правда, иногда видели вдали, на склонах гор, уединенные усадьбы, но сворачивать к ним не стали. К вечеру мы добрались до большого села, и дальше местность изменилась. Горы отступили, селений стало больше, и, наконец, пошли сплошные сады, поля, строения, изгороди, маленькие старинные городки. На третий день к вечеру мы вернулись в наш город, Заград. Оставили лошадей на конюшне в имении дона Пабло (мне даже жалко стало с ними расставаться: мы хорошо поладили в дороге) и были развезены по домам в машине, с ветерком.

Уже смеркалось, в старом доме на площади кое-где горел свет. Я попрощался с Тонио, взбежал по лестнице, чувствуя, что волнуюсь больше, чем когда шел в этот дом в первый раз и даже чем когда запрыгивал с крыши на балкон. Бросив в прихожей рюкзак и башмаки, повесив куртку и все равно продолжая пахнуть костром, я проскользнул в комнату, где в оранжевом круге света на низком диване пристроилась Бет. Она держала книгу и смотрела в нее, но, кажется, не читала, а к чему-то прислушивалась. Моих шагов она, однако, не услышала, вздрогнула, подняла глаза. Я не видел ее две недели. Мы расстались впервые с тех пор, как поженились. Мне показалось, что ее лицо осунулось, под глазами легли тени, а губы скорбно опустились вниз уголками.

Перепугавшись разом и наповал, я нырнул вниз, на пол у дивана, захватил ее ладони, выпустившие книгу, спросил панически:

— Что здесь случилось?

— Случилось? — Бет как-то отрешенно взвесила мой вопрос. — Наверно, да, случилось. У нас будет ребенок.

Я ничего умнее не придумал, чем сказать:

— И это все?

— А тебе мало? — удивилась Бет.

Я ткнулся лбом в ее ладони, бессвязно и бестолково изложил свой испуг и свою смущенную радость. Мне понадобилось минут десять, чтобы на самом деле осознать, что произошло. Проще всего это, наверно, объяснить через сравнение. Не успели мои плечи распрямиться и обрадоваться, избавившись от рюкзака, как на них плавно и неслышно опустилась многопудовая ответственность за всех и вся. По крайней мере, мое детство на этом кончилось бесповоротно — так я это понял.

— Мне долго объясняли, — говорила Бет, — что мне нельзя волноваться. А я, кажется, даже если захочу, не смогу сейчас разволноваться или расстроиться. Это похоже на эмоциональный колпак. Только хотелось, чтобы ты поскорей вернулся.

Я не стал экспериментировать и проверять надежность этого колпака. Про базу, которую мы, похоже, нашли-таки в далекой глухомани, я рассказал. Про мрачные мысли Тонио — нет. Лишь спросил, действительно ли он страхует Кэт в ее рискованных вылазках во внешний мир.

— Он рассказал тебе? — спросила Бет тревожно.

— Нет. Я сам догадался.

— Он давал слово, что никому не расскажет.

— Ты не волнуйся, слово он сдержал. Но, может быть, мне лучше знать хотя бы то, что знает Тонио. Он ведь мне ничего не рассказал даже после того, как я догадался.

Бет вздохнула и согласилась.

— Конечно, тебе нужно знать и то, что знает Тонио, и то, что знаю я. Дело в том, что мне не так просто сообразить, что я тебе еще не рассказала просто потому, что руки не дошли.

Бет посмотрела на меня умоляющими глазами и спросила:

— Ты там никому не обещал отдать то, чего не знаешь в своем доме?

Я улыбнулся ей в ответ.

— За кого ты меня принимаешь? Я не знаю даже, где у меня дом, не говоря уж о том, чем этот дом укомплектован.

Бет положила руку на мою макушку.

— Трудно тебе, Ванюшка, маленький мой? Как нарочно все на тебя валится. Словно ждало, пока ты подставишь плечо. Наш дом на Круге… Он очень ревнивый, поэтому кажется, что все другое как-то не всерьез. Я знаю это ощущение, но тоже забыла тебя предупредить. Жалко, что лето выдалось такое сумасшедшее, мы ни разу не навестили свой дом. И сейчас, наверно, лучше постараться все здесь уладить, а потом перебраться на Круг.

— Перебраться?

— Нет, не навсегда. Но рожать лучше там.

Я, видно, замер, и Бет правильно меня поняла.

— Да ты не бойся, вилы родами не умирают, и вообще нам все это легко… Со мною ничего плохого не случится, но только ты должен быть рядом.

— А иначе ты умрешь от тоски?

— Да, — ответила она вполне серьезно. — Так бывало, к сожалению.

 

Глава 6

ЕЩЕ О ПРИКЛАДНОЙ МОНАРХИИ

На другой день Бет вызвала Тонио и велела поделиться со мной информацией и впредь не делать между ней и мною различий в секретных государственных делах. Сделав это заявление, Бет предоставила нам возиться с вышеназванными делами и удалилась. Тонио взглянул ей вслед, и у меня мелькнуло подозрение, что ему все уже понятно. Но он сказал лишь, что ничего еще не успел уточнить, но мой прошлый заказ — несколько толковых людей, которые способны нести дозор в горах, — он выполнил. И мы можем с ними встретиться.

— Они нас где-то ждут? — спросил я.

— Не то чтобы ждут, — сказал он несколько смущенно, — они уже присматривают за границей, но не совсем там, где нужно. Я назначил им встречу с тобой на той неделе, в среду. Ты поимей в виду.

Мне стало весело от этого самоуправства, и я спросил:

— А что мне еще поиметь в виду?

Тонио задумался, покосился на меня с некоторым сомнением (всерьез ли я спрашиваю или это королевское ехидство) и сказал:

— Хорошо бы тебе как-нибудь узнавать, когда открывается граница. Сможешь?

— Попробую.

— Тогда, наверно, все.

— Удачи тебе, — напутствовал я его, и он отправился «уточнять» свои (и мои) зыбкие подозрения.

А моя жизнь, как ни странно, потекла спокойней и ровней, чем прежде. Мы обитали теперь во дворце. Он стоял за городом в окружении больших садов. Бет терпеливо приучала меня и Кэт уживаться под одной крышей. Это оказалось не так уж трудно, потому что дворец был немерено велик. Мне показалось, что Кэт, выставив нас весной из главной резиденции, скоро об этом пожалела. По крайней мере, теперь она все время была с нами, и от этого всем стало как-то легче. По утрам мы собирались за белым столиком на лужайке, которую окружали розы, вымахавшие чуть ли не в рост человека. Розами занималась Кэт. Увидев в первый раз мое изумленное восхищение, она осталась довольна и каждый раз ставила на стол новый букет, изысканный и замысловатый.

В начале октября планировался грандиозный праздник — своего рода день урожая, или дожинки. Кэт вдохновенно составляла программу увеселений, обсуждала с городским начальством детали иллюминации и фейерверка, с поварами — меню праздничного ужина и сочиняла наряды для Бет и для себя. На меня она только покосилась — как мне показалось, без воодушевления — и никаких дизайнерских предложений не высказала. Учитывая экстравагантность ее затей, я лишь порадовался тому, что не вызвал у нее вдохновения.

Глядя на Кэт, я отмел самые мрачные из наших опасений. Никакого сознательного вреда своей стране она, конечно, не причиняла. Если какой-то супостат и выуживал у нее информацию, то делал это с помощью хитрых уловок. И даже в такое мне трудно было поверить. Вечерами мы сидели в уютной маленькой гостиной каждый со своим тихим и спокойным делом — Кэт с шитьем или вышиванием (придуманный наряд она любила сшить сама — весь, до последнего стежка), Бет с книгой, я с трудами Кроноса (о них чуть позже). И мне тогда начинало казаться, что все мои тревоги — вздор и нам ничто всерьез не угрожает.

Идея Тонио о том, что мне бы лучше знать, закрыта ли граница, в любом случае была здравой. Помочь в этом мог Кронос, и я отправился к нему. На сей раз я предпочел постучать в дверь, ведущую прямо в его башню. Кронос встретил меня сначала с приветливой настороженностью. Я объяснил ему, что мне нужно, а потом вдруг решился и честно рассказал зачем.

Кронос задумался.

— Прибор я вам, конечно, сделаю. На это уйдет примерно месяц, — ответил он. — Хотите посмотреть, как он работает?

Я сказал, что хочу, и он повел меня в свою лабораторию и стал рассказывать о том, чем занимается, — сначала сдержанно и кратко, потом, по ходу расспросов, все более подробно и вдохновенно.

Физикой я никогда не восторгался — не тот, наверно, склад ума, но физика чудесного меня заворожила. Мы с Кроносом проговорили в тот раз часа четыре, и он был откровенно рад, что кто-то осознает суть и смысл его занятий хотя бы приблизительно. Я честно признался, что для меня его штудии — темный лес.

— Но это действительно темный лес, — улыбнулся Кронос. — Ведь этого никто в мире не знает и не понимает. Я работаю много лет, и у меня все время было двойственное ощущение. С одной стороны, я представлял, что результаты моих исследований ни в коем случае нельзя никому показывать. А с другой стороны, мне казалось, что когда-нибудь они будут необходимы. И я записывал то, до чего сумел дойти.

Он показал пачку толстенных рукописных книг с подробной записью его исследований. Я понял, что все это прямо касается лично меня, и попросил разрешения вникнуть в его труды. Кронос торжественно вручил мне два первых тома, назвал пару необходимых справочников (на немецком языке, естественно) и десяток монографий, которые, по его словам, наверняка хранились в старом доме. На прощанье он пообещал дать мне знать, если граница вдруг откроется, и просил, если что-то будет непонятно в его записях, спрашивать без стеснения, в любое время. Я вникал в эти труды и чувствовал, что мир становится для меня как-то нормальней. Последние полгода я слишком много бегал, прыгал, ездил верхом, и вообще нагрузка физическая сильно превышала умственную. Кронос подкинул мне серьезную работу. Не зная обобщенной формулы (которую знал я), он подробно исследовал процессы, связанные с перепадом энергий и фокусами времени, и это было захватывающе интересно. Кэт и Бет к моему чтению не присоединились. Кэт отмахнулась и сказала, что предпочитает жить, а не копаться в формулах. Бет виновато улыбнулась и призналась, что ей сейчас совсем не хочется о чем-нибудь серьезно, с напряжением думать, и она очень рада, что для этого есть я.

Тонио, как и обещал, в «следующую среду» отвез меня на конспиративную встречу с новоизбранными пограничниками. Кэт, к счастью, не особенно интересовалась моими поездками. Бет сказала, что два дня без меня, вероятно, проживет. Лишь бы не три.

Встреча происходила в очень замкнутой небольшой бухте, дикой и труднодоступной, если пробираться в нее сушей, поэтому никто нам не мешал. Для пограничников спуск в эту бухту казался своего рода развлечением: все они были альпинистами. Глава этой команды — дяденька лет пятидесяти, плотный, седой, с густой шевелюрой и шкиперской бородкой, показался мне мучительно знакомым. Когда Тонио представил его, все встало на места. Он, как и Ференц, был венгром, звали его Дьюла Вамош, и я знал его, потому что он когда-то вместе с моим отцом участвовал в одном большом и сложном восхождении, а когда они благополучно спустились вниз, Дьюла в составе всей команды заявился к нам в гости. Мне было лет десять, меня без конца гоняли в магазин, нещадно эксплуатировали на кухне и не особенно подпускали к взрослому застолью, но я запомнил этого дяденьку, причем лучше, чем всех остальных. Он довольно хорошо говорил по-русски и очень громко всему радовался — как ребенок.

Дьюла вспоминал меня трудней и дольше. Пока Тонио представлял других и объяснял, откуда они взялись и что успели сделать, Дьюла хмурился и растерянно косился на меня. Понятно, что припоминал он не меня, а отца, а ускользающее сходство — это пытка. Как только представилась возможность, я напомнил, где он меня видел. Это был обоюдный шок, тем более что он не знал о гибели моих родителей.

Его история стоила моей. Дьюла каким-то образом зимой оказался один высоко в Альпах (то есть он, конечно, рассказал во всех деталях, что там приключилось и почему его не смогли отыскать, но я эти детали опущу). Дьюла пытался выбраться из передряги и пересек нашу границу. Он оказался в горной деревушке, довольно сильно обмороженный, беспомощный и говоривший на непонятном языке. Его сумели вылечить, но он спустился в город уже поздней весной. Господин советник распорядился доставить его домой, уладив первый, самый авральный ряд формальных трудностей. Случилось это года три тому назад. Дьюла вернулся на родину и увидел, что возвращаться не стоило. Взрослые дети были заняты каждый своею жизнью. С женой они и раньше жили врозь. Она не одобряла (если не сказать — не выносила) всю эту альпинистскую мороку. На его место наняли другого человека, а друзьям-альпинистам было стыдно с ним встречаться, хоть он ни в чем их не винил. Дьюла вдруг понял, что ему, во-первых, тошно доказывать банде бюрократов, что он живой, и объяснять, где провел полгода, а во-вторых, просто до смерти хочется снова попасть в маленькую горную страну, где ему было хорошо. И он пустился в путь, дождался, когда «Дельфин» причалил в итальянском городке, и был безоговорочно принят в Иллирии. Тонио говорил, что на тоску Дьюлы собрался чуть ли не десяток «летучих голландцев», готовых взять его на борт.

Дьюла вернулся в наши горы и работал то пастухом, то спасателем. Он, как и я, привез с собой горное снаряжение, а здесь и новое сумел соорудить; набрал и выучил команду добровольцев, которых так же, как и его, тянуло вверх — и больше никуда. Теперь эта команда пришлась как нельзя более кстати, тем более что все они охотно взялись прикрыть границу от таинственных врагов.

Тонио уже рассказывал им про охотников, а я добавил неприятных подробностей. Все вместе мы составили программу действий. Во-первых, Дьюле и его команде нужны были щиты и тренер, который научил бы работать с ними профессионально. Щиты делались в Лэнде, тренером я предложил взять Дени. И мастерство его на высшем уровне, и все военное его пока что вдохновляло. Во-вторых, нужно было научить людей владеть обычным оружием — тут требовался Ференц. Я про себя прикинул, что ему надо подробно объяснить: новый отряд ни в коей мере не умаляет значения гвардии, просто гвардия должна быть в столице, а пограничники — в горах, вот и все. В-третьих, уже прямо сейчас необходимо выделить постоянный наряд (меняя его раз в неделю — или как будет удобно), который следил бы за базой. Это нельзя откладывать ни на день. Мы решили, что первая смена получит щиты (в Лэнде хранился небольшой запас) и научится их включать и выключать, остальное потом. И к базе они приближаться не будут: засядут на утесе с биноклями и постараются «не светиться». В-четвертых, прямо сейчас в городе надо бы поискать люк (об этом позже). В-пятых, недели через две начнут прибывать и мои добровольцы, которых решено учить по той же программе и передать в подчинение Дьюле. В-шестых, снаряжение, в-седьмых, продовольствие, в-восьмых, связь, в-девятых, транспорт — ну и так далее.

Когда мы остались вдвоем, я спросил у Тонио, насколько надежна рекомендация «летучих голландцев». Он ответил:

— Надежней не бывает. Спроси у Бет, если не веришь. Они не пропустят врага, разве что по особому распоряжению, как тогда твой конвой.

Мы взглянули друг на друга, и он добавил:

— Кэт не давала распоряжения пропустить Дьюлу, и никто не давал. «Голландцы» сами были за него, они меня, можно сказать, вытолкали во внешнее море, чтобы я его забрал. Я тогда первый год плавал шкипером. Да ты же сам его знаешь и веришь ему.

— Да. Но есть такие игры, где нельзя верить никому. Нужны гарантии, иначе можно все погубить. А его команда — откуда они?

— Из наших деревень, — озадаченно ответил Тонио.

Я кивнул.

— Хорошо. Возьми у Дьюлы список: кто, откуда, сколько лет от роду, что за семья осталась. Мамы, папы, сестры, братья…

— А дальше?

— Дальше попросим дона Пабло все это тихо проверить.

На самом деле мне хотелось выть, кусаться, бить кулаками по земле. Ну почему в этой стране, где не бывает ни отделов кадров, ни всяких «первых», «спец» и прочих жутких контор, я самолично должен использовать все эти гнусные достижения мировой цивилизации?!

Дьюла с пограничниками развели костер и готовили ночной пир, а мы с Тонио сплавали на шлюпке на «Дельфин», чтобы доставить нашу долю припасов и прихватить на пир большую часть команды (двух матросов). Гребли мы не особо рьяно. Тонио помолчал и неохотно выговорил:

— Когда я страхую Кэт, я не могу ходить за нею по пятам. Только присматриваю, безопасно ли она устроилась… так, издали. У нее есть один приятель, с которым она видится в Мадриде. Я не знаю, о чем они говорят, но он единственный, с кем она поддерживает знакомство уже несколько лет. Он всегда ждет ее за столиком в одном и том же ресторане, в очень дорогом отеле. Я проверял, торчит ли он там, когда Кэт здесь.

— Ну и как?

— Какое там… И след простыл. Я спрашивал портье, как мне разыскать этого господина. Портье мне прямо объяснил, что господин бывает несколько раз в год специально, чтобы встретиться с загадочной красавицей. А красавица в их отеле не живет. Приедет, потанцует с этим типом и исчезает. Но господин, похоже, точно знает, к какому дню нужно приехать.

— Портье так прямо все и рассказал?

— Да, очень прямо. Я сказал, что этот господин выручил меня в казино, и я хотел бы отдать долг. А для убедительности сунул ему хорошую купюру. И вообще, если надо, я могу выглядеть как джентльмен.

— Кстати, а этот джентльмен как выглядит?

— Он не испанец. Это мне и портье подтвердил. Ему лет тридцать. Брюнет, залысины на лбу такие… умные.

— Да, дурака бы Кэт не потерпела.

— Портье считает, что он из Эльзаса. То ли француз, то ли немец — там не разберешь. Наследник крупной фирмы, которая что-то добывает под землей — так он выразился.

Я тяжело вздохнул. Тонио продолжал:

— Он держится очень солидно и воспитанно, с этаким лоском… Как тебе сказать? Вот, например, дон Пабло держится как гранд — шикарно и красиво, может, даже чересчур. А ты похож на сказочного принца — только не обижайся, хорошо? Но у тебя глаза так и сияют. Вы оба, на мой взгляд, более настоящие, чем он. Но там, с той стороны границы, он выглядит как настоящий, а вы будете казаться неправдоподобными. Не знаю, как ты мог там жить. Вы оба легкие, а он чем-то прижат к земле. Мне показалось, будто Кэт его и дразнит, и побаивается. Играет, как с огнем.

— Кэт ездит туда морем или через горы?

— Она предпочитает горы. Ее отвозят на машине — понятно, что не я. Меня Бет отправляет проведать ее, если Кэт задерживается там слишком долго. У них есть договор: Бет всегда знает, где искать Кэт. На всякий случай.

— А кто ее возит?

— Да кто-нибудь из городских водителей такси. Он довозит ее до ближайшего отеля, выгружает багаж и возвращается. А там Кэт нанимает местных.

— И все время, пока таксист не вернется, граница открыта?

— Выходит, так. Таксист докладывает Бет, что все в порядке, и она закрывает дверь. А раньше и не закрывала.

Когда мы с Тонио, наконец, присоединились к общему застолью, мне было что обдумать. Хотелось узнать, где проходит дорога, которой пользуется Кэт, а, кроме того, в голове мелькнула нехорошая идея, что база может быть и не одна. Но если на дороге нетрудно поставить пикет, то для поисков второй гипотетической базы людей пока не хватало. С этим мы вынуждены были подождать.

Последнюю существенную деталь Тонио сообщил мне рано утром, когда мы возвращались в город.

— Чуть не забыл. Портье сказал, что этот тип звонил и заказал себе апартаменты на следующую неделю.

— Откуда звонил? — встрепенулся я.

— Да кто же его знает? — пожал плечами Тонио.

— Как хоть его зовут?

— И это неизвестно. Он регистрируется как некий Джон Смит.

— Банально. И нахально, — прокомментировал я. — Ну да что с ним поделаешь? Он хоть, надеюсь, не красавец?

— Да нет. Обычная физиономия, скорее незаметная.

— Ну и на том спасибо, — вздохнул я, хотя и понимал, что рассуждения Кэт о любви и красоте не значат ровным счетом ничего. Тем более что речь шла как раз не о любви, а о досаде, ревности, обиде и глупых выходках «назло».

 

Глава 7

ПРОГУЛКИ ПОД ОСЕННИМ НЕБОМ

Дьюла и его команда тоже отправились с нами в город. Пока что их насчитывалось всего лишь дюжина. Дон Пабло отвел им в пригороде пустовавшую с недавних пор усадьбу. Там Дьюла разместил свой штаб и проводил ученья с теми, кто не был в горах на дежурстве. Дени с разрешения Бет каждый день являлся туда давать уроки владения щитом, причем держал свою работу в тайне и очень всем этим гордился.

Я рассказал Бет и Кэт о Дьюле, а его пригласил в гости. Кэт почему-то очень заинтересовалась романтической историей нашего давнего знакомства и захотела обязательно присутствовать при Дьюлином визите. Прием происходил в старом городском доме, самым скромным и семейным порядком. По ходу дела выяснилась интересная вещь: Дьюла настолько плохо представлял себе государственное устройство Иллирии, что даже, кажется, не знал о монархии в стране. А уж кто правит, он и подавно не интересовался (с альпинистами это бывает). Не задавался он и вопросом, с какой стати я занялся устройством пограничной службы в этом государстве. Занялся — значит, мне это нужно. Он даже краем уха не слыхал, что я женат на королеве, и краем глаза эту королеву не видал. Все это сделало его чудесным гостем, веселым и ничуть не скованным. Мне кажется, встреча со мной вернула ему чувство собственной реальности. И он излил на нас водопад тепла и радости, на что хотелось немедленно ответить тем же. Меня он продолжал считать мальчиком, разве что чуть подросшим с тех пор, как мы виделись в Москве. За Кэт ухаживал шутливо и красиво. Он восхищался красотой Кэт, но потрясен был Бет — до слез, так что с ней или о ней вообще не мог сначала говорить. Уверившись, что «эта девочка» действительно моя жена, Дьюла только головой покачал:

— Какая смелая малышка! Так рано вышла замуж, да еще неизвестно за кого… Какая у тебя профессия, она хоть знает?

Бет рассмеялась и сказала, что я очень удачно заменил ее в преподавании математики. Дьюла опять покачал головой и промолчал, видимо, считая наши пограничные затеи опасным мужским секретом. Я был ему за это очень благодарен. Позже дон Пабло долго объяснял ему, кто есть кто, и убедил с большим трудом.

— Где же это королевы математику преподают? — таков был главный козырь Дьюлы.

Поверил он, как ни странно, когда дон Пабло сообщил, что Бет вообще не «девочка», а вила. С этим Дьюла тут же согласился: такая красота может быть лишь в сказке. Подумал и признал монархию. В сказке, понятное дело, должна быть и королева, это правильно.

Простые отношения у нас, к счастью, сохранились. Дьюла был из тех людей, которым в сказке жить, наверно, легче, чем без сказки. Он часто заходил к нам в гости (и не он один — гостей у нас хватало), и мне легко было с ним работать. Мы занимались в высшей степени некоролевским делом: исследовали городскую сеть подземных коммуникаций.

Мысль о люке не давала мне тогда покоя. Чем больше я думал, тем больше проникался уверенностью, что люк этот должен находиться прямо в городе. Тут существовало два варианта: либо они использовали городские люки, либо имели свои, с городскими коммуникациями не связанные. И те, и другие могли не открыться при закрытой границе, если их хотели использовать с недобрыми намерениями. Дело в том, что закрытая граница — это сопротивление земли, волевой акт, сознательный отпор чужим. Равно как и сопротивление щита, между прочим. Сам собой, «по умолчанию» он не действует. Я это ясно понял, начитавшись Кроносовых трудов.

Наверно, надо поделиться предварительной цепочкой умозаключений. Я испугался, что таинственное логово охотников находится прямо под нами. Потом подумал и решил, что у страха глаза велики. Будь оно так, зачем им держать базу возле горной границы, зачем в горах же ловить Кроноса и убегать куда-то не под землю, а за горный перевал? Зачем идти ночью по деревенской улице? Все это скверно, и все же их главное подземелье, по-видимому, находилось не под нами — и на том спасибо. Но если они привыкли к подземельям, то могли организовать себе подземный путь из города: вырыть свой или использовать имеющийся.

Для начала я призвал муниципального начальника, который имел план расположения всех легальных люков и ходов. Он дал мне копии своих бумаг и двух «специалистов» (то есть рабочих) в помощь. Я передал то и другое Дьюле, объяснив свою идею. Во-первых, методично прочесать весь город и поискать лишние люки — это простейшее решение задачи. Во-вторых, если лишних не будет, обследовать те ходы, что выходят на дальние окраины, в первую очередь, на западные. Ну, а потом все остальные. Я предложил брать в помощь и самих ребят из Лэнда, но Дьюла отказался.

— Нет. На них охотятся — им нечего туда соваться, в самое пекло. И ты тоже делай свои дела, а в канализацию не лезь. Если будет что-нибудь интересное, я тебе сразу сообщу.

Я и занимался своими делами. У ребят прошел пик экзаменационной лихорадки. Им выдали для начала каждому по диплому — кому какой интересней. Нельзя сказать, чтобы это как-то украсило или изменило их жизнь. Разве что заставило несколько целенаправленней подумать о будущих занятиях и вообще о месте в жизни. Мы с Бет в Лэнде больше не жили, но ребят видели постоянно. Обычно народ собирался на «явочной квартире» и стучался во дворец, мы открывали дверь — а дальше как получится: или мы к ним, или они к нам. Таким же образом я отправлялся в университет на свои необременительные «пары». Бет относилась к предстоящему выбору ребят очень спокойно.

— Здесь все находят свое место, — сказала она мне. — Зачем торопиться? Еще год или два им лучше побыть вместе, считая себя — как бы сказать? — несовершеннолетними, наверно. Попробовать разную работу, подыскать жилье. А может быть, они решат, что лучше не искать себе другого места, остаться в Лэнде. Будет еще один поселок, вот и все. Они уже сейчас устраивают там школу для соседских ребятишек. Ганка и Сьюзен, между прочим, специально учились обучать малышей.

Саньку она действительно отправила преподавать в университет. Завкафедрой, как я понял, знал, что это за дитя, и не протестовал (тут оксфордский диплом как раз и пригодился). Так, дал пару напутственных советов.

В один из дней (в четверг) мы с ней одновременно заканчивали наши «пары» на разных курсах, и это совпадение вылилось для меня в серию хулиганских приключений.

В сухой и теплый день в начале сентября мы с Санькой чуть не столкнулись в вестибюле и вышли из дверей, обмениваясь первыми университетскими впечатлениями. На лестнице, плавно спускавшейся навстречу каштановой аллее, Санька остановилась и внимательно оглядела ближайшие деревья. Я тоже их оглядел. Под одним из каштанов стояло, задрав головы, несколько детишек из тех, чьи мамы болтали на лавочках, в тени бульвара. В ветвях каштана что-то зашевелилось, и дети, как по команде, наклонились вниз, подобрали с земли каштаны и стали бросать их в крону дерева. Самое странное, что ни один каштан обратно не упал. Санька уверенно направилась к детской толпе, и я за ней. Подойдя ближе, мы увидели, в чем дело. На нижней ветке дерева непринужденно и естественно пристроился Андре. Каштанами, которые кидали ему дети, он жонглировал. Увидев нас, он свернул представление, спрыгнул вниз и раздал каштаны зрителям (они были довольны, но расходиться не хотели). Андре взглянул на Саньку, на меня и предложил:

— Не хочешь погулять немного с нами?

— Ну, если я не помешаю…

— Нет, не помешаешь. Нам все равно придется менять маршрут.

— Почему?

— Видишь ли, пока я сидел на дереве, мне пришло в голову, что мы неправы. Я каждый раз встречаю Саню — я ее страховщик, если помнишь, — и мы идем домой сначала по этим каштанам, потом по водосточным желобам — ну и так далее, до постоянного коридора или до «явочной квартиры». Это, конечно, самый безопасный путь, но, может быть, студентам будет странновато, что их преподаватель бродит по крышам. А уж начальству это точно не понравится. Поэтому я предлагаю отойти отсюда на несколько кварталов, замести следы, а там уж погулять на воле. Тебя Бет ждет как — с минуты на минуту или вообще, примерно ждет?

Я улыбнулся.

— Вообще. Примерно.

— Да мы недолго. Ты же знаешь: время не проблема. Давайте ваши папки в мой рюкзак.

Я посмотрел на Саньку. Она кивнула.

— Пошли. Начнем от той кирпичной стены. Тут есть глухая стена, — пояснила она мне, — нас никто даже не увидит.

И мы непринужденно повернули в боковую улочку, быстро добрались до кирпичного брандмауэра, воровато оглянулись, взлетели по стене и по плющу на крышу и начали «гулять на воле». Я сразу понял: если мне чего и не хватало в жизни, так это именно прогулок под осенним ярким небом с быстрыми белыми облаками. То от трубы к трубе, то с карниза на дерево, а с дерева на карниз, то безмятежно, то играя в прятки с прохожими. Первая прогулка показалась мне возмутительно короткой и неправдоподобно легкой. Когда весной меня учили, все было гораздо экстремальней. А тут я даже и рубашки не испачкал.

Санька с Андре учли мои замечания. В следующий раз (в понедельник) они специально поджидали меня на университетской лестнице. Второй выход включал в себя несколько чердаков, крыши сараев и прыжки под щитом через пару-другую переулков. Запрыгнув в «явочную квартиру» уже известным способом, я, прежде чем идти домой, заглянул в зеркало и понял, что надо срочно принять меры. Это было нетрудно: стирка происходит у нас по уговору со стиральным чаном, новая рубашка появляется по уговору со шкафом. А уж умылся я своими силами.

Вторник и среду мы пропустили, а в следующий четверг я предупредил Бет, что задержусь, и мы по крышам обошли все городские достопримечательности: старинные фигурные фронтоны, статуи и урны, вид сверху на фонтаны, на Павлиний сквер, на ярмарку цветов — в начале осени это такое море красок, что дух захватывает. Я взглянул на Андре, и он кивнул.

— Я это напишу отсюда, сверху. И еще тот фонтан с тремя старушками — помните? Этакое заколдованное царство. Они сидят там, как три парки, каждый день.

В тот день мы ушли очень далеко от «явочной квартиры» и несколько раз устраивали привал. Сначала мы облюбовали низкую, почти плоскую крышу флигеля, накрытую с одного бока старым кленом, как шатром. На крышу уже лег первый слой опавших листьев, но крона не казалась поредевшей. Мы сидели невидимками в разноцветном шатре, на теплой красной черепице. Андре свесился вниз, что-то высматривая, и шепотом воскликнул:

— Есть! Вон на углу мороженое. Я сейчас.

Он соскользнул по клену вниз и с той же легкостью взлетел обратно, держа в руке три больших вафельных рожка. Внизу слышался стук шагов, обрывки разговоров и другие городские звуки, приходившие издалека и звучавшие под сурдинку: то звон трамвая, то гудок в порту, то музыка в каком-нибудь окне — детские пальчики на пианино. Ребята смотрели на меня с открытым торжеством.

— В конце концов, что тут такого, если людям нравится ходить по крышам? — сказал Андре невинным тоном. — Когда идут дожди, конечно, хуже: все время смотришь под ноги, чтобы не поскользнуться. Но вот в такое время и весной, по-моему, ходить нужно только под самым небом.

Следующая остановка была не такой мирной. Нам встретилось несколько каштанов, и мои спутники с какой-то буйной деловитостью набили коричневыми плодами все свои карманы. Выбрали крышу со множеством труб и устроили бой. Я предпочел отсидеться на соседней крыше (все равно мне нечем было кидаться), как в партере, наслаждаясь зрелищем и размышляя о том, как им удается не стучать по черепице. Зато боевые выкрики иногда раздавались на всю улицу. Прохожие поднимали головы, ребята зажимали себе рты.

Третья остановка была в мрачноватом пятиэтажном доме вроде тех, которые в Москве и Питере назвали бы «доходными». Он стоял узким каменным «покоем», образуя внизу довольно чахлый и безлюдный дворик. Мы соскользнули по водосточной трубе на третий этаж и забрались на пустой балкон, на который глядели немытые окна какой-то квартиры.

— Здесь никто не живет, — сказал Андре, — очень странное место. Мы как-то раз запрыгнули сюда от настоящей погони, я толкнул форточку — она открылась. Ну, мы и влезли, пока нас не заметили снизу. Думали попросить прощения у хозяев, а там все оказалось заброшенно и пусто. Я потом сделал ключ от входной двери. И есть еще окна на улицу, но они наглухо заперты, будто их никогда не открывали.

Квартира оказалась почти пуста. В одной комнате стояли два сильно продавленных кресла, в другой — маленький круглый столик на гнутых ножках со следом от цветочного горшка. Вода и газ были в порядке, телефон отключен. Мои взломщики решили устроить в этом месте тайник на случай тяжелой погони или даже осады. В картонных коробках у них хранилась аптечка, сухой паек, три спальных мешка и сменная одежда — вдруг придется бегать под проливным дождем. Я выяснил потом судьбу этой квартиры. Ничего зловещего. Жили-были пожилые супруги, а потом взяли да переехали к дочке в соседний городок. Дочка очень звала. Вот и все.

Возвращались мы уже в сумерках, тихо скользя над золотыми и разноцветными огнями, над музыкой, смехом, белыми рубашками и запахами из кафе.

— Ну вот, — сказал Андре с заметным удовлетворением в голосе, — теперь ты кое-что увидел в жизни. А то обидно: столько тренировок, а взамен никакой радости.

Я появился дома в приподнято-умиротворенном настроении, и Бет сразу определила:

— Ты гулял с ребятами?

— С Андре и Санькой.

— По карнизам?

— Ну, в общем, да.

— И как? Они тебя не очень загоняли?

— Да нет. Мы гуляли осторожно. Я думаю, нас никто не видел.

Бет рассмеялась.

— Ты здесь на глазах молодеешь!

— Не знаю. Когда как, — ответил я, подумав, — а главное, мне кажется, что это ненадолго. Начнется осень, пойдет дождь, на крышах станет холодно и мокро…

— А зимой мы уедем. Знаешь, с тобой я вижу, как время идет, а без тебя оно как будто стояло.

Я не стал спрашивать, насколько это хорошо — что время пошло. Бет, кажется, этим довольна, ну и ладно.

По ходу нашего шального путешествия я рассказал ребятам о книгах Кроноса. Это их заинтересовало, и я своею властью (чувствуя, что у меня действительно есть такая) разрешил им приходить к нам и читать заповедные рукописи. Как ни странно, Андре заинтересовался даже больше, чем Санька. Он признался, что Кронос хотел втолковать ему очень важные и интересные вещи, а он, оболтус, все прослушал.

Они являлись вечерами лично ко мне — не заходя в гостиные, столовые и прочие места, где был риск столкнуться с Кэт. В комнате, которую, вероятно, следовало называть моим кабинетом, усаживались (с ногами) на большой диван (я без дивана не могу: люблю думать лежа) и читали первый том Кроносовых трудов, как дети читают книжки с картинками. Светлая головка, темная головка, шелест страниц, поджатые коленки, тихие комментарии. Сам я, если вообще находился в том же кабинете, а не где-нибудь еще, — штудировал уже вторую книгу или делал свою университетскую работу. Эта читающая пара вызывала у меня букет довольно странных впечатлений. Они казались моложе своих лет — или даже не так. В них было много возрастов, и все не шибко взрослые. Они являли оригинальную смесь состояний от детсадовской помолвки до юношеского испуганного прозренья, включая азартные драки подростков (вроде каштановой дуэли). И было бы безмерно жаль, если б они все это потеряли, не донесли до взрослой жизни. Я даже спросил Бет, не знает ли она какого-нибудь средства, спасающего первую любовь. Бет удивилась и встревожилась.

— А почему ты думаешь, что они могут потерять друг друга?

— Да почему-то так всегда и получается. Наверно, это закон природы.

— У вас неправильная природа, и законы у нее дикие, — сердито ответила Бет.

— А у вас как обычно бывает?

— По-разному бывает. Это зависит от людей: как они сами относятся к своей любви.

— Но хороших концов больше?

— Конечно! Их всегда больше. Возьми какой угодно сборник сказок.

Ссылка на сказки меня успокоила. Я уже знал, что сказки здесь — самая реалистическая литература.

Тем временем государственные дела шли своим ходом, тихо и тревожно. Дьюла наладил обучение новобранцев и нашел интересный люк. О нем я расскажу чуть позже. О новобранцах можно сразу сообщить, что все они, к счастью, оказались вполне «нашими» людьми. Дон Пабло изобрел весьма остроумный способ их проверки. Он отрядил своего полномочного представителя, который объехал города и веси, вооружившись грозными анкетами (на каждой фото: армия — дело серьезное) и везде спрашивал, не возражают ли родные наших новобранцев против их отъезда. Вернулся он с ворохом благодарных откликов. Родные хором прославляли нашу монархию за то, что молодой король наконец-то нашел дело, к которому можно пристроить этих отчаянных ребят. Все они были радостно опознаны родными, и ни одна из фотографий не вызвала сомнений, чему я безмерно обрадовался.

Кэт снова съездила в Мадрид, чтобы поболтать с таинственным джентльменом. Тонио их разговоры не подслушивал (и с чувством облегчения сообщил, что это технически невыполнимо), только услышал краем уха, что приятеля Кэт зовут Альберт — или Альбер, что, в общем-то, одно и то же. Граница в горах из-за Кэт была открыта больше суток. Кэт ни в какую не пожелала уплывать морем, но на базе никто не появился. К этому времени ее уже обследовали, но не нашли там ни улик, ни люков. По дороге, где ехала Кэт, тоже никто чужой не проходил — что, понятно, не исключало возможности пройти в каком-то другом месте. Вернулась Кэт по-людски, на «Дельфине».

А тут сентябрь стал подходить к концу, и всех нас чем дальше, тем больше затягивал грядущий праздник.

 

История пятая

ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ

 

Глава 1

ДОСТИЖЕНИЯ НАУКИ И ИСКУССТВА

Дьюла, как и обещал, позвал меня взглянуть на интересный люк, не обозначенный на городском плане. Люк находился на западной окраине, в безлюдном месте, на задворках какой-то мастерской, под большим ракитовым кустом. Как они на него наткнулись — Дьюла уточнять не стал. «Специалисты» сразу сказали, что это нестандартный люк, но с крышкой справились. Дьюла и двое пограничников, вооруженных до зубов и снаряжением, и оружием, полезли вниз, а меня с двумя другими парнями оставили сторожить снаружи. Я, конечно, тоже хотел сунуться в подземелье, но Дьюла зыркнул на меня сердито и велел думать о жене. Я понял, что спорить бесполезно.

Ходили они больше часа, а мы изнывали от скуки и любопытства. Я побродил по ближним окрестностям, полюбовался на сухие колючки, пыльную бетонку и расходящиеся от нее многочисленные тропки и дорожки. Любая из них могла вывести в глухие и безлюдные места. Хозяин мастерской, естественно, ничего не видел и не слышал. Люк находился позади его хозяйственного двора, у стены, где под навесами хранилась куча старых железяк — на всякий случай, про запас.

Наконец Дьюла и его ребята появились, забрали нас и провели по тоннелю до противоположного конца. Коридор был сухой, кирпичный, ни с какой канализацией не связанный. По ходу тоннеля обнаружились три интересные вещи. Сначала дверь в стене — железная, тяжелая, запор снаружи, но не заперто. За дверью камера с нарами, типичная и неприятная. Потом еще одна дверь, герметически пригнанная, тоже незапертая; за ней большое помещение, тоже с нарами, тоже пустое. В нем стоял странный запах — несильный, но какой-то душный и совершенно незнакомый, по крайней мере, мне.

— Чем это пахнет? — спросил я у своих спутников.

— Не знаю, — сказал каждый из них.

— Закройте дверь, и надо будет это выяснить.

— Зачем? — удивился один из ребят.

— Затем, — тяжко внушил ему Дьюла, — что всегда лучше знать, с чем имеешь дело. Не знать вообще опасно.

Третья интересная вещь обнаружилась на выходе. Люк выводил в подвал жилого дома — того самого, где у ребят был склад на случай осады. Этот выход мы бы снаружи не нашли. Дойдя до конца подземного коридора и поднявшись по крутой кирпичной лесенке, мы сначала откинули ровную квадратную плиту — изнутри металлическую, сверху покрытую неровным слоем бетона. И только за плитой увидели люк, почти стандартный. Все вместе создавало впечатление, что сначала люк куда-то вел, но ход давно замуровали за ненадобностью.

Ну что? Не так уж много я читал когда-то детективов. Мне всегда казалось, что расследование — дело нудное, грязное и неприятное. Но делать было нечего. Мы разыскали остатки кирпичного заводика, на котором, вероятно, делали материал для этого тоннеля — лет пять тому назад. Туда же, видимо, вывозили землю. Вокруг заводика остались странные горки, заросшие бурьяном. Толку от этого открытия не было ни на грош. Никому не возбраняется производить кирпич, пускать его в ход по своему разумению и уезжать неведомо куда, если кирпич ему вдруг опротивеет. Строго говоря, даже подземный ход строить еще не преступление — мало ли чем человек тешится?

Это о кирпиче. О запахе тоже негусто удалось узнать. Ну, газ. Вот формула. Никто ее сроду не видывал, и ни в каких справочниках она не засветилась. Как его синтезировать? Да кто же знает, но поработать можно. Успехи современной химии почти невероятны. А что он может, этот газ, — надо на мышках проверять, и это долгая работа, хотя успехи биологии сейчас вообще вне конкуренции. Этот результат я получил в университете.

На мышках проверять никому не хотелось, и за дело взялся Арве — дипломированный биолог. Ему сделали пару баллонов этой дряни. Впрочем, почему так сразу — дряни? Никто из нас, дышавших ею в подземелье, ничем не заболел, хоть Дьюла и ворчал, что следовало бы сразу надеть противогазы, а не пижонить в этих камерах. В личном зверинце Арве появились клетки с лабораторными мышами. Их все любили и жалели.

— Себя жалейте, — ворчал Арве, которому тоже все это не особенно нравилось. — Вот заставят вас дышать этой отравой, превратитесь незнамо во что, как вас потом спасать?

Его исследования не обещали принести скорых плодов, хотя помогать Арве взялась вся его научная школа — четверо местных ребятишек, разделявших его биологические интересы, ходивших за ним по пятам и присматривавших за его зверинцем, когда Арве отлучался. Я посмотрел на их эксперименты и снова пошел к Кроносу. Тот повертел в руках листок с формулой, послушал мой рассказ, нахмурился и заказал себе мышей и несколько баллонов газа. Мне оставалось ждать какого-нибудь результата и разрабатывать другие версии.

Я спросил Саньку и Андре, насколько часто их загоняли в этот дом или хотя бы в этот район. Да, это, видимо, была система: в том направлении оттесняли и их, и других ребят.

— А есть еще какие-то места, куда вас часто оттесняют?

Они показали еще две точки: тот новый квартал, где не было деревьев и карнизов, и северо-западную окраину. Я посоветовал им забыть про свой склад и обходить тот дом подальше, как они обходят бескарнизный пятачок. Потом Дьюла отправил своих «специалистов», которые теперь воочию видали, что искать, прочесывать указанные районы, но ничего там не нашли. У найденного раньше люка устроили засаду (со стороны мастерской). Дьюла разработал подробную инструкцию для своих бойцов по правилам военного искусства, которое спешно осваивал. В отличие от Ференца, он заказал Тонио гору книг, а не видеокассет.

— Может, нам хакера достать, чтобы посмотрел новейшие разработки серьезных контор? — предложил я, подумав почему-то об оставшемся в Москве Витьке.

— Пока не стоит, — ответил Дьюла. — Я еще не знаю, какие разработки нам нужны. А ты тоже вникай. Ты молодой, лучше соображаешь.

Тонио привез книги на английском и немецком языках, и Дьюла требовал, чтобы Дени переводил ему с листа труды по тактике и основам шпионского дела. Я ждал, когда Андре снесет мне голову за порчу его младшего друга. Андре, однако, был при деле и не замечал злостную милитаризацию Дени. Андре примеривался начать очень сложную работу в мраморе и для разминки, как он часто делал, отвлек сам себя парочкой совсем других проектов.

Сначала он взахлеб, в три дня, сделал обещанную ярмарку цветов (вид с крыши) — пастель, сияющую изнутри. Сделал и отдал мне с ворчливым комментарием:

— А то когда еще тебя на крышу заманишь?

Другой проект потребовал больше времени и работы.

В Лэнде был бассейн, и его глухая стена всех искушала. На ней, как на печке Турбиных, время от времени возникала перепалка в стихах, рисунках, афоризмах и так далее. Когда тема себя исчерпывала или чье-то терпение иссякало, стену красили заново. Народ рассказывал, что под скромным, но приятным «сливочным» покрытием, которое я застал, скрываются последовательно все цвета радуги (красили стену они сами, взрослые не вмешивались).

— Ты бы что-нибудь там изобразил монументальное, — предложил Зденек Андре, а то у них скоро опять руки зачешутся испортить стенку. А потом покрасят ее под попугая.

— Тебе что, жалко? — удивился Тим.

— Жалко. Я этот колер, знаешь, с каким вдохновением создавал? Он, можно сказать, сам произведение искусства.

Андре рассмеялся, потом задумался, пришел к стене с наброском, приставил лестницу и козлы, притащил краски, кисти и все прочее, а что забыл — за тем еще не раз сгонял кого-нибудь к себе в сарай.

— У меня вдохновение, — говорил он пробегавшему народу, — сбегайте кто-нибудь, пожалуйста.

Его и в самом деле посетило вдохновение. Он сделал во всю стену «Стирку на четвертой станции» — как бы набросок на листе бумаги. Эскизный, динамичный, радостный и до мельчайших деталей узнаваемый. Навстречу зрителям выплывал кораблик, усеянный народом. Кто стирал, кто пристраивал на верхней рее свою рубашку (рубашки, штаны и паруса создавали некий сложный летящий фон для человеческих фигур), кто висел над водой, уцепившись за борт и собираясь ухнуть вниз, кто замахивался друг на друга полными ведрами. Там была даже Кэт, выглядывавшая недовольно из окна каюты, и даже мы с Бет, подплывавшие на лодке.

О месте автора в этом произведении начался спор.

— Ты, как Веласкес, напиши себя, разглядывающим это безобразие, — предложил Зденек, рассмотрев эскиз.

— Я — как Веласкес? Это будет предельно скромно, — отвечал Андре.

— Ну и что?

— А главное — оригинально.

— Вечно ты… Только не рисуй себя со спины, это тоже неоригинально.

— Ладно, — согласился Андре и загнал себя куда-то за трубу.

У меня эта монументальная живопись вызвала чувство тревоги. Андре, сидевший под стеной и наблюдавший разные реакции (чтобы учесть пожелания публики, как он смиренно сообщал интересовавшимся), вычислил мое настроение не хуже Бет, подошел и стал утешать:

— Ты думаешь, это не к добру?

— Не то что думаю, а так… Боюсь мемориалов. У нас, ты знаешь, вся страна в мемориалах, и мы все время ждем беды.

— Мемориалы ставят там, где все уже закончилось. Ну, или чему-то окончательному. А я, наоборот, хотел поймать мгновение, которое вот-вот пройдет — и все. И, главное, в жизни его не надо останавливать.

Я улыбнулся. Может быть, не очень убедительно.

— Тебе виднее. И вообще не обращай внимания. Отличная работа, по-моему.

— Отличная работа не должна портить зрителям настроение, — вздохнул Андре. — Но тут уж ничего не сделаешь.

Тем временем в душе его зрел главный замысел, который я перескажу как дилетант, — и все претензии ко мне. Задумал он маленький барельеф (или медальон?) размером с детскую ладонь — головку Саньки, разумеется. Идея, как я понял, заключалась в том, чтобы даже при легком повороте лицо менялось, как живое. В один портрет он хотел уложить множество состояний и всю сложность характера — ни много и ни мало. Особенная трудность работы состояла в том, что, когда некая основа была сделана, каждая следующая линия могла испортить все уже созданное. А созданное он любил с истинной страстью. Для этого портрета делалось несметное количество набросков: Андре пытался ухватить почти неуловимую мелкую мимику. В общем, это была работа одержимого, действительно выматывавшая всю душу. Из-за нее — верней, по поводу нее — в нашем доме однажды вспыхнул скандал на почве ревности. И то сказать, давным-давно — с весны — все шло подозрительно тихо.

Наброски (целая пачка) как-то раз остались на моем столе. Андре забыл их и ушел, зато явилась Кэт, которой требовалась Бет, но и со мной нужно было обсудить что-то предпраздничное. Машинально взяв в руки пачку изрисованных листов, Кэт просмотрела их один за другим и с яростью бросила обратно.

— Далась ему эта вздорная мышь! — прошипела Кэт сквозь зубы. — Сколько ни рисуй, лучше она не станет. Собранье шестеренок с оловянными глазами!

Я и сам предпочел бы не слышать этот монолог, а тут еще с ужасом понял, что Санька сидит в смежной комнате. Они с Бет что-то обсуждали к ее следующему семинару. Бет оставила Саньку с одной книгой и пошла в библиотеку искать другую. Я подхватил свою свояченицу под локоток и вывел на нейтральную жилплощадь, придумывая на ходу, что ей сказать. Кэт, к счастью, прошла комнаты две-три, прежде чем осознала возмутительность моего с нею обращения и двинула локтем — вполне в стиле коленчатого вала.

— Кэтти, я не умею рисовать, но ты очень красивая, — сказал я первую попавшуюся глупость.

— Что ты вообще умеешь? — бросила Кэт.

— Молчать. Иногда это единственное, что можно сделать.

— Там был Андре?

— Нет.

— Кто там был?

— Неважно. Ты можешь посмотреть на них как на детей?

— Хочешь сказать, что я старуха?

— Девчонка ты, а не старуха! Девчонки вечно сочиняют всякий вздор, а потом мучаются сами и мучают других.

— Ах, надо же, какой ты умный!

— Да, я очень умный! Чуть не женился в девятнадцать лет на одной такой же вот… девчонке.

— Тебя что, гнали жениться?

— А как же? Дурь моя меня гнала.

— Почему ты думаешь, что это была дурь, а не любовь? — спросила Кэт уже без агрессии и с живым интересом.

— Да вот дожил до любви, узнал, какая она бывает на самом деле.

— А что твоя невеста? Она была красивая?

— Она и сейчас красивая. В стиле Стефани, только повыше ростом. Но главное, она оказалась умной.

— Почему главное? То есть почему умной? — удивилась Кэт.

— Потому что ей хватило ума дать мне отставку. За что я ей теперь бесконечно благодарен.

— Ладно, — Кэт слабо улыбнулась. — Ты действительно будешь молчать?

— Нет, пойду сплетничать. Со Стефани.

— А кто там был, в соседней комнате?

— Не знаю, — соврал я. — Будем надеяться, что никого. Да и кому какое дело?

Вернувшись к себе, я действительно никого не нашел в соседней комнате. Потом вернулась Бет (я, кажется, так и стоял столбом в сомнениях и раздумьях) и спросила:

— Что у вас произошло?

— У нас — это у кого? — уточнил я.

— Я увела Саньку к себе. Она сказала, что хочет уехать куда-нибудь подальше. И что она приносит несчастье… своими оловянными глазами. Я даже не поняла сначала, что она говорит. Стала рассказывать, что я придумала ей платье к празднику…

— Ох! — вздохнул я.

— Да, правда, «ох». Она на меня как-то странно посмотрела, сказала, что на праздник не пойдет, платье никакое не наденет и вообще видеть никого не хочет. Так что случилось-то?

Я понял, что отмолчаться не удастся, придется сплетничать.

— Тут Кэт зашла, увидела рисунки и высказалась по поводу Санькиной внешности… Насчет оловянных глаз, в частности. Я не успел зажать ей рот — не ожидал. Моя вина. Она не знала, что там Санька.

— А потом?

— Потом я вывел Кэт за дверь, чтобы она еще чего-нибудь не сказала.

— Что же теперь делать? — спросила Бет растерянно.

— Знаешь, я не очень понимаю Санькину реакцию.

— Чего же тут не понимать? Она верит всему, что говорит про нее Кэт.

— Почему?

— Считает, что все остальные ее жалеют, одна Кэт говорит правду.

— Нормальная девчонка в душе торжествовала бы, что довела соперницу до взрыва.

— Она, по-моему, не понимает, что Кэт — соперница.

— Да быть того не может!

— Может. Для нее мы с Кэт и Милица — примерно одно и то же.

— Тогда лучше этих детишек убрать! Куда-нибудь на Круг.

— Попробуй убери! Они на Круг не хотят подниматься даже в порядке ознакомительной экскурсии.

— Сильно! А почему, собственно?

— Чтобы потом не тосковать внизу. Они решили, что нужно прожить в полную силу человеческую жизнь — и хватит с них.

— Так поженились бы хоть, что ли! — с досадой высказался я.

— И не подумают — ближайшие лет пять. Ну, или года три, — вздохнула Бет. — Они сейчас в полную силу проживают начало юности. Жениться им пока неинтересно.

— Нам, старикам, жить все же проще, — сказал я, подводя итог. — Наверно, надо заложить ей Кэт. Кто будет говорить: ты или я?

— Тебе она не поверит. Мне тоже.

— А парню говорить нельзя. Слушай, скажи ей, пусть про Кэт вообще забудет. Пусть думает про парня. Раз для него она красивая — какая разница, что говорят другие?

— А за парня она боится, потому что Кронос ей сказал, что с ней опасно связываться.

— Да вы совсем ребенка затравили!

— Я не травила, — возразила Бет, и в глазах у нее появились слезы.

Я почему-то вспомнил Фамусова, причем с сочувствием.

— Так, — деловито сказал я, — тебя надо утешать?

— Немножко, — вздохнула Бет.

— Хорошо. Значит, сначала немножко тебя, потом взрослую дочку.

— Мне с первого взгляда показалось, что ты настоящий герой, — сказала Бет. — А Кэт ты тоже утихомирил?

— Ну, так, более или менее. Только надолго ли? А знаешь, Дьюла меня недавно за Кэт отругал.

— За Кэт? Почему?

— Он сказал, что я должен найти ей жениха, поскольку я старший (и единственный) мужчина в доме.

— Пожалуйста, найди, — сказала Бет с надеждой. — И Дьюла тоже мог бы присоединиться, раз его это так волнует. Чем искать какой-то люк, нашли бы, в самом деле, жениха, и все проблемы сразу разрешились бы. Ну, или почти все. Это же будет… я представить не могу, какое это будет счастье.

— Да, надо лишь заказать Кроносу индикатор. Или тест.

— Какой?

— На правильного жениха.

Бет рассмеялась. Можно было заняться Санькой.

Она сидела перед письменным столом, обхватив голову руками, но не плакала. Утешала ее главным образом Бет. Мой взнос был невелик. В какой-то момент я сказал Саньке, что Кэт вовсе не ее так злобно ненавидит, а свою собственную судьбу, и попал в «яблочко». Санька взглянула на меня с удивлением, а может, и с догадкой — в общем, с живой толковой мыслью, а не с глухим отчаяньем. Потом я еще травил какие-то анекдоты из своей университетской жизни с общей моралью: «перемелется — мука будет». В разгар веселья (вот уж не знал за собой клоунских талантов — а тут нашлись) нас разыскал Андре, потерявший и рисунки, и модель. Он нашел сначала пачку эскизов, потом нас, а потом набросок праздничного платья, сделанный Бет, и взвился чуть не до потолка:

— Кто ж это додумался?

— Я, — призналась Бет.

— Но, Бетти… Нет, ты в самом деле не видишь, что это никуда не годится?

— В самом деле, не вижу. По-моему, будет красиво.

— Да. Если ты наденешь — то, конечно.

Он перевернул лист на чистую сторону, вытащил из кармана карандаш и что-то быстро набросал, приговаривая понятные только ему слова:

— Допустим, если взять хотя бы… журавля… журавлика с японского рисунка… что может быть изящней журавля, танцующего… где они там танцуют?.. у бамбукового леса?

Я рассмеялся. Увидеть в Саньке журавля — на это не хватило глаза ни у Кэт, ни у Бет, ни даже у Милицы. Андре нарисовал наряд, в котором журавлиная ассоциация преломилась так, что, не скажи он это слово, никто бы о ней не догадался. Осталась угловатая грация, идея сильных крыльев и прихотливый бамбуковый орнамент по кайме.

— Так, — деловито спросил маэстро, — кто сможет это выполнить? Милица?

— Я сделаю, — сказала Бет. — Я уже вижу, что должно получиться.

— Для тебя тоже что-нибудь нарисовать? — спросил он, спохватившись.

— Нет, нет, — сказала Бет рассеянно, вглядываясь в рисунок, — мне уже сшили, оставим как есть… Ты не обиделся? Конечно, ты бы сделал лучше…

Андре занервничал.

— Я не обиделся. А что случилось? Я потом в цвете сделаю, а лучше сам распишу…

— Все в порядке, — улыбнулась ему Бет. — Я действительно не видела.

— Чего?

— Журавлика в бамбуке.

— Покажи Саньке, вдруг ей не понравится?

— Понравится, — сказала Бет сурово, но показала эскиз с интересным комментарием:

— Смотри. Вот это правда. А остальное — вздор и чушь.

Санька взглянула с изумлением на рисунок и на Бет, но ничего не сказала. Ребята скоро ушли, рисунок остался у Бет. Она сказала мне, будто я что-то понимал в происходящем:

— А я правда не видела, что она даже не просто красивая — необыкновенно красивая девочка. Думала, он просто фантазирует — по дружбе, из упрямства… Она, видно, на самом деле медленно растет.

— Не знаю, — сказал я честно. — Они мне оба как понравились в Москве, так с тех пор и нравятся. Скажи, а у Кэт есть друзья?

Она задумалась.

— Близких, наверно, нет.

— Тогда тебе бы нужно с ней немного поболтать, как мы тут с Санькой поболтали.

Вообще-то я бы предпочел, чтобы Бет легла. Она устала, и я тут же пожалел о своих словах. Но Бет со мной согласилась.

— Да. Я хотела у нее спросить, о чем они договаривались с директором цирка.

— Только недолго.

— Постараюсь, — кивнула Бет.

К счастью, у Кэт сидел добрый дядюшка Дьюла и занимал ее каким-то легким разговором, так что в тот вечер все как будто улеглось. Но когда Бет стала спрашивать про праздник, Кэт вдруг опять расстроилась и бросила свирепо: кому он нужен, мол, этот дурацкий праздник, зачем его устраивать, и пропади все пропадом…

Тут я с ней почти согласился. Не люблю шумных людных увеселений. Но деваться было некуда, приходилось терпеть.

 

Глава 2

ПРАЗДНИК УРОЖАЯ

Дня за три до праздника я зашел к Кроносу. Он сказал мне по телефону, что у него готов заказанный прибор. Заодно я прихватил прочитанный всеми первый том его трудов, чтобы обменять его на третий. Вечер был ветреный и темный, но без дождя. Случилось так, что мы с Кроносом оба находились в лаборатории, когда раздался негромкий сигнал — как далекий удар гонга. Кронос рванулся к стеклянному столбу, который показывал, закрыта ли граница. Рядом с ним красным огоньком мигала трубка, похожая на электрический фонарик, — прибор, сделанный для меня.

— Вот так все это и работает, — заметил Кронос с беспристрастной мрачностью. — Граница в горах открыта.

— А в море?

— В море — нет. Лампочка загорелась бы на другом конце и синим светом.

— Лампочка? — машинально повторил я, думая о другом. — Как часто их менять?

— Менять тут ничего не надо, — ответил Кронос. — Строго говоря, это не лампочки… Кто же, интересно, и зачем ее открыл?

— Мне тоже интересно. Я обязательно вам расскажу, когда узнаю, — пообещал я и поспешил домой.

Кэт хлопотливо носилась по дворцу, как ловкий дух, и, кажется, забыла про свое плохое настроение. Наоборот, я слышал ее смех, правда, немного резковатый. Бет тоже была дома, точнее, в саду, тихо гуляла, разговаривала с Милицей, поджидала меня к ужину. К границе она не прикасалась (я сумел выспросить об этом как бы в шутку, чтобы ее не волновать). А кроме Кэт и Бет открыть страну не мог никто. Такое дано лишь королевам, и никакой искусственной энергии не хватит, чтобы проделать этот трюк.

Я сразу предупредил Дьюлу об опасности, попросил патрулировать все подступы к столице, дать знать тем, кто присматривал за базой (утес отлично выполнял роль переговорного камня). Граница была открыта до шести утра, потом закрылась. Я мог убедиться, что Бет даже случайно не имела к этому отношения: в шесть утра она еще спала. У Кэт я решил ничего пока не спрашивать. Вдруг она шляпку себе из Парижа заказала? Лишь собрал ребят и попросил их выполнить две просьбы: если костюм не позволяет надеть щит (это касалось в первую очередь девочек), не отлучаться за пределы охраняемого, освещенного, забитого народом пространства, где будут проходить главные торжества. Если уж очень почему-то надо выйти из этого круга, то только под щитом и только со страховщиком.

— А еще лучше взять в компанию гвардейца, — предложил Зденек. — Гвардейцам будет скучно, им даже потанцевать нельзя, если они при исполнении. А тут подходит барышня и просит ее проводить…

— Прямо к какому-нибудь канализационному люку, — поддержал Арве эту мысль. — Гвардеец будет счастлив.

Я вдруг почувствовал, что мне очень не нравится предстоящее мероприятие.

— Знаете что, друзья? — сказал я «взрослым» голосом. — Лучше всего будет, если вы столпитесь где-нибудь в поле моего зрения. Играйте в жмурки или в ручейки, в чехарду, в конный бой — во что хотите. А я буду вас пересчитывать каждые полчаса.

— Ого, это серьезно! — сказал Тим. — Но ты же можешь так со скуки помереть.

— Наоборот. У меня будет хоть какое-то занятие.

— Не умеете вы отдыхать, ваше величество, — вздохнул Зденек, — совсем себя не бережете. Считать нас — это же рехнуться можно!

— Я выдержу. Я к арифметике привычный, — ответил я на этот выпад. — И не трепите мои королевские нервы.

Они пообещали сделать все, о чем я их просил, и уговаривали не волноваться.

— Все будет хорошо. Мы же не маленькие. Мы не полезем на рожон.

— Вы правда не волнуйтесь, — сказала миниатюрная химичка по имени Иванка (тезка моя). — Я их сама все время буду пересчитывать. А если что — сразу к вам.

Мне оставалось поблагодарить ее и надеяться на лучшее.

Если бы не фокусы с границей и не проблемы с Кэт, наверно, этот праздник показался бы мне милым и занятным. А так я изо всех сил улыбался, вычеркивая из мысленного списка каждый пройденный номер праздничной программы, и мечтал, когда же обо всех этих детских радостях можно будет подумать уже в прошедшем времени.

Конечно, нашлись развлечения и у меня, но чересчур экстравагантные. К примеру, я, как нарочно, вынужден был наблюдать внимательный, сосредоточенно-непонимающий взгляд Кэт, рассматривавшей Саньку в журавлином платье из светлого, хотя неотбеленного шелка-сырца (так это называлось, по словам Бет) и с ручной росписью великого художника. Судя по робкой грации и удивленным сияющим глазам, Санька сама оказалась потрясена своим новым образом. Художник был, конечно, тут как тут, за плечом своей дамы, что-то ей говорил и улыбался быстрой озорной пленительной улыбкой, не замечая взгляда Кэт. Впрочем, у той хватило выдержки повернуть голову и устремить свое внимание на веселящуюся толпу.

Пока было светло, я честно выполнял свою угрозу и пересчитывал народ раз в полчаса. Но когда начался бал с фейерверком на большой площади перед ратушей, я понял, что пора сдаваться. Среди толпы, в неверном освещении и в непривычных праздничных нарядах ребята сделались неузнаваемыми. Праздник тем временем вошел в стадию всеобщего восторга, быстрых танцев, шумной музыки и буйных игр. Мы с Бет сидели на специальном королевском возвышении, и Бет, естественно, не лезла в эту давку. Мне тоже было спокойней оставаться рядом с ней.

— Тебе необязательно все время сидеть со мной, — сказала Бет. — Ты можешь танцевать, это не будет нарушением правил.

— А если я останусь здесь — это будет нарушением?

— Да нет, конечно. На этот случай, по-моему, вообще нет правил. Все скачут, как хотят, даже Кэт. Видишь?

Я посмотрел в толпу. Потом, когда я вспоминал этот момент, я прямо-таки видел Кэт — красное платье, черный шлейф волос, сверкающая корона, — кружившуюся в быстром вальсе с мужчиной лет тридцати, во фраке с белоснежной накрахмаленной рубашкой, с умными залысинами на лбу. Но если я все это видел, то почему, спрашивается, спокойно отвернулся и забыл о них в ту же минуту? Мне следовало бы немедленно пристроить к незнакомцу «хвост» и выяснить множество интересных вещей. Так что, скорей всего, я все-таки его не видел, да и Кэт только промелькнула вдалеке.

Все это было уже после праздничного ужина, и Бет подумывала о том, чтобы уйти, а я посматривал, куда бы мне пристроиться для продолжения вахты. Играть со старшим поколением в карты мне хотелось еще меньше, чем отплясывать с молодым. Пожалуй, интереснее всего взять лошадь и присоединиться к гвардейцам, патрулировавшим город, но это могло шокировать народ. К счастью, к нам подошел дон Пабло и попросил почтить своим присутствием галерею его дома, как раз смотревшего на ратушу. Там накрыли несколько столов для избранного общества. Бет задержалась, чтобы побыть в компании самых родовитых подданных. Ее, конечно, вскоре отпустили, но меня дон Пабло стал серьезно уверять, что я, проводив Бет домой (всего лишь через несколько дверей), должен вернуться и остаться до конца. А то народу может показаться, что я проявил невнимание или даже немилость. Я не просил его подыгрывать, это была удачная импровизация. Бет признала его правоту, и я вернулся, так что главные события этой ночи меня не обошли.

Веселье оккупировало площадь ратуши и прилегающие улицы. Граница между праздничным и спящим городом обозначалась точно: повернешь за угол — и все. Темнота и тишина. По периметру этого праздничного пятачка ходил гвардейский патруль. Другой, конный, объезжал весь спящий город, а пограничники Дьюлы присматривали за окраинами. У Дьюлы, кстати, был джип, на котором он объезжал свои посты. Дьюла считал лошадей игрушкой и, вероятно, не особенно умел с ними ладить. Толпа иной раз выплескивалась в тихие улочки, а потом снова возвращалась в свои границы. Это происходило столько раз за вечер, что никто и внимания уже не обращал на нарушение порядка. Стихия есть стихия, ничего тут не поделаешь.

Когда мы потом восстанавливали ход событий, выяснилось, что все произошло во время такого всплеска, но не стихийного, а хорошо спланированного. В той части площади, где прыгали ребята, кто-то затеял быструю беготню цепочкой — то ли танец, то ли игру в путаницу — не разберешь. Забава понравилась. Несколько раз в бешеном темпе прокрутившись по площади и соседней улочке, эта развеселая змея так перемешала наших ребят с совершенно незнакомыми людьми, что пересчитать детей уже не было никакой возможности. Единственное, о чем они все-таки помнили, — это ответственность страховщика, хоть, как потом выяснилось, чужие руки много раз пытались разорвать наши пары.

— Я одному даже сказал, — припоминал Андре, — «пардон, мсье, но это моя дама, а вы тут совершенно ни при чем».

— Лицо запомнил? — спросил Дьюла.

— Какое там лицо? Сплошная маска.

«Мсье» в маске не стал с ним спорить, но когда они оказались на углу темной улицы, змею на большой скорости занесло на повороте, и фрагмент в десяток человек вылетел в неосвещенное пространство. Санька с Андре, пятеро за спиной и еще пятеро, отрезавшие путь к отступлению. Кричать — не услышат, драться — силы неравны. К счастью, цепь порвалась, и руки у ребят были свободны. Можно работать щитом и пробиться к спасительным карнизам. Охота рванулась с места и помчалась по улицам — только луна мелькала то справа, то слева и вероломно высвечивала в темноте предательское светлое платье (без щита). Как в страшном сне: пустые улицы, луна, со всех сторон погоня и, как назло, ни одного патрульного разъезда. Охотники целенаправленно отжимали их к тому дому, где в пустой квартире был склад, а в подвале люк (возле которого положено стоять гвардейцу). На подходе к дому ребятам удалось, наконец, немного оторваться от погони и спрятаться в густых зарослях возле дома на другой стороне улицы. Оттуда виднелись двор, подъезд, балкон на третьем этаже, окна пустой квартиры. Андре потом не смог сказать, что он заметил: движение, блик, огонек внизу — что-то неопределенно-тревожное, отпугнувшее ребят. Зато в свете луны вдруг ясно обозначилась фигура на крыше, к счастью, глядевшая во двор, а не на соседний дом. На улице тоже был часовой. Они услышали его шаги — тяжелые, размеренные, хозяйские.

То, что случилось дальше, Андре потом постарался рассказать без лишнего драматизма:

— Когда мы подбегали к дому, я заметил там на первом этаже грязное окно, как в той пустой квартире, да еще с разбитой форточкой… Она так странно расколола свет луны… Я оставил Саньке щит («Прикроешь меня из засады, если что. И не спорь, а то услышат»), влез в эту форточку, пока луны не было, и патрульный ушел далеко. Проверил квартиру — она действительно оказалась пустой и запертой, открыл окно, вылез через него, вернулся вместе с Санькой, закрыл окно…

Последнее движение — или блик вышедшей из-за облака луны — заметил тот, кто ходил вокруг дома. Шаги остановились. Ребята успели нырнуть на пол, под самое окно. Андре вытащил из ремня нож-огнемет, встал на одно колено так, чтобы опередить патрульного, если он сунется в окно. Но он не сунулся. Постоял и пошел дальше размеренным тяжелым шагом.

Когда Андре открывал форточку через разбитое стекло, он глубоко порезал руку — тыльную сторону левой ладони.

— Почему левой? — удивился Дьюла.

— Так уж там оказалось с руки, — пожал плечами Андре.

Кровь капала на подоконник, на пол, на праздничное платье Саньки. Кровь остановили, затянув руку большим чистым платком (частью праздничной экипировки). Под окном опять раздались шаги. Теперь двое шли навстречу друг другу.

— Здесь проходил кто-нибудь?

— Никак нет.

— А крыша?

— Я бы услышал.

— Опять ушли. Все, отступаем.

— До рассвета еще далеко.

— На рассвете мы должны быть в горах.

Возле соседнего дома послышался какой-то шум, потом за углом завелся двигатель грузовика, протопало множество ног, и грузовик уехал.

Один щит на двоих, слепящий, жесткий свет луны, пустая пыльная квартира, ночь, резко холодавшая к утру…

Ребята выскользнули из убежища главным образом потому, что вспомнили про гвардейца в подвале. Они нашли его лежащим возле люка — оглушенного, связанного, с кляпом во рту, к счастью, живого. У гвардейца был ремень-щит, которым он почему-то не воспользовался. Но охотники его не сняли с оглушенного. Значит, не знали, что это такое. Ребята гвардейца развязали, избавили от кляпа, вынесли во двор. В себя он не пришел, только жалобно застонал. Они положили его в тень кустов (чтобы не бросался в глаза), включили ему щит, решили, что тащить его наверх будет рискованно, а сами поднялись на свой тайный склад.

В квартире никого не оказалось. Санька все равно попросила закрыть ее колпаком, и Андре не стал спорить. На окно повесили спальник (заранее продуманная светомаскировка) и зажгли свечку. Лампочек в доме не было: ребята почему-то не захотели их ввернуть.

Санька порылась в коробках, нашла брюки, кроссовки и темный свитер.

— Ты не рисуй мне больше бальных платьев, — сказала она, облачившись в привычную одежду. — Хорошо хоть туфли надела на низком каблуке.

— Но разве платье виновато? — сказал Андре меланхолически. — Жаль, что оно испорчено.

Санька тем временем достала аптечку и разложила в круге света то, что требовалось для обработки раны. Андре сидел, привалившись спиной к стене. Свеча стояла перед ним на полу. Теплое желтое мерцанье как будто отделило их от всего злого и враждебного. Санька тихо ворчала на медицинские темы:

— Стекла в ране не чувствуешь?

— Нет. Там не было мелких осколков.

— Зашить бы…

— Можно стянуть края полосками пластыря. Давай помогу.

— Так, хорошо. Держи поближе к свету. Потом надо будет хирургу показать.

— Можно и показать. Хотя хирургу все это, как мне кажется, давно уже неинтересно. А на мне заживет, как на собаке.

Однако, несмотря на всю браваду, от резкого движения он вздрогнул и поморщился.

— Больно? — спросила Санька, подняла голову и угодила взглядом прямо в темные завороженные и завораживающие глаза.

Самое странное, что буквальный смысл происходившего они тогда так и не поняли. Только Андре почувствовал, что ему лучше не молчать, и после долгой паузы сказал с улыбкой, будто в шутку:

— Ах, госпожа добрая вила! Я, кажется, поймал тебя с третьей попытки. Хочешь прожить со мной жизнь?

— Хочу, — сказала Санька и зажмурилась.

Он понял это правильно: легонько потянул ее к себе, поцеловал. Как под крылом, спрятал в своих руках и от убогой комнаты, и от холодной ночи, и от всего, что еще притаилось впереди. Санька не стала с этим спорить. Про бинт, не закрепленный на руке, они забыли. Потом она все-таки с долей сомнения спросила:

— А ты уверен, что нам можно вот так сидеть?

— Уверен. Нам все можно. Спроси хоть у Ивана.

— Почему именно у Ивана?

— Потому что Бет, мне кажется, будет немного неудобно отвечать.

— Иван тоже застенчивый.

— Ну, это спорно… Я тут задумался однажды, как это застенчивому Ивану удалось обойти неприступную Бет, причем красиво так, в два счета. Дело, конечно, не мое, но, с другой стороны, как же учиться, если не на примере старших?

— И чему же ты научился?

— Я понял, что Иван всегда делает то, что считает нужным. Спокойно, тихо, без лишних разговоров. Наверно, с вами, вилами, по-другому и нельзя.

— Зачем ты дразнишь меня вилой?

— Я не дразню. Если бы ты видела себя — особенно свои глаза, — ты бы тоже так подумала. А, в общем-то, мне все равно. Я просто хочу удержать тебя — кем бы ты ни была.

— Но я же от тебя не убегаю.

— Ты улетаешь. Вот-вот улетишь. Так мне все время почему-то кажется.

— Нет. Все как раз наоборот, — сказала Санька. — Тебе, наверное, не понравится… Я бы хотела прожить с тобой тихую жизнь. Чтобы никому не было до нас дела и никто бы за нами не охотился… Если бы я на самом деле была вилой, ты сделал бы нам кольца, как Ивану и Бет, и я бы за тебя меньше боялась.

— Какой же я осел, однако, — ответил он на это. — Если бы у нас были такие кольца, я мог бы прикрывать тебя своим щитом на расстоянии. Причем всегда. Сделать-то ничего не стоит. Будешь носить мое колечко?

— Буду. Но я и щит буду носить.

— Да знаю я тебя! Носить, может, ты и будешь, а вот включать — это уж извините!

— Я забываю, — отозвалась Санька и улыбнулась ему, как проснувшийся ребенок.

Время для них еще послушно постояло, потом заговорила совесть.

— Между прочим, — вздохнула Санька, — там, внизу, лежит гвардеец. Хоть он и под щитом, ему все равно плохо, а мы его бросили.

— Да. И Иван сходит с ума, недосчитавшись нас. Что-то не получается у нас с тобой тихой жизни. Но вообще-то я согласен, в ней есть свое очарование. А что это за хвост болтается?

— Давай отрежу. Это бинт.

— У нас в аптечке есть нашатырь?

— Кажется, нет. У нас никто еще не падал в обморок.

— Значит, все впереди, — вздохнул Андре. — Ну, что поделаешь? Нет так нет. Давай возьмем спальник. Легче будет тащить этого парня, если он еще не очухался.

Тащить гвардейца не пришлось. Во-первых, он уже начал приходить в себя: сидел и ощупывал пострадавшую голову. Во-вторых, когда они тихонько вывели его на улицу, набросив спальник всем троим на плечи (как тигровую шкуру, по выражению Андре), им навстречу выскочил джип Дьюлы. Тут началась последняя часть праздника — разбор полетов.

 

Глава 3

РАЗГОВОР С КЭТ

В полпятого утра мы с Дьюлой и доном Пабло сидели на явочной квартире, пили кофе и подводили итоги бурной ночи. Для горожан праздник кончился только что. Они решили, что пора отдохнуть. Для нас с доном Пабло — когда испуганная Иванка нашла нас на крыльце его палаццо и сообщила, что пропали Санька и Андре.

— На крышах посмотрели? — спросил дон Пабло. — Ну, или… э-э… где-нибудь еще?

Я понимал, что посмотрели везде, где можно и нельзя, и что не стали бы ребята именно в эту ночь устраивать нам глупый дивертисмент. Я еле удержался, чтобы не спрыгнуть с высокой галереи прямо в толпу танцующих людей. Хорошо, вспомнил, что у Дьюлы в штабе есть телефон и надо звонить, а не бежать. Дьюла потом ворчал, что ему пригодился бы не джип, а вертолет. Он несколько раз исколесил весь город, проезжал даже мимо злополучного дома, но умудрился ничего не заметить. Про то, что в подвале должен стоять гвардеец, Дьюла забыл (к счастью, наверно).

Гвардеец сумел рассказать по дороге в больницу, что появления охотников он не видел, поскольку делал плановый обход двора. Вернувшись в подвал, обнаружил трех амбалов, пытавшихся открыть снаружи тот самый криминальный люк. Этот сподвижник Ференца (любимчик своего начальника, не иначе) стал задавать амбалам глупые вопросы, не включив щит. Почему? Да кто ж его знает…

Люк у охотников, между прочим, так и не открылся (что подтвердило правоту Кроноса), но гвардейца они уложили.

Подтвердилось и другое наше смутное и фантастическое предположение. Ребята слышали язык, на котором переговаривались охотники. Это была смесь английских, немецких и французских слов, нанизанных на очень странную грамматику. Где-то эти языки долго варились вместе и начали смешиваться. Впрочем, для серьезных лингвистических выводов материала не хватало.

Был еще грузовик, которого никто не видел. Дьюла связался со своими пограничными постами, но у них грузовик не проезжал, да и не мог проезжать. Все посты располагались слишком далеко от города, в западной глуши. А охотники собирались пересечь границу на рассвете. Послать погоню — знать бы куда.

Саньку и Андре Дьюла расспрашивал долго, с пристрастием и получил от них пару свежих идей. Во-первых, ребятам пришло в голову, что охотники могли отсиживаться в пустых квартирах. Или даже не в пустых, а занятых кем-то из них. Подобную идею, кстати, давно высказывал дон Пабло, но ей не уделили должного внимания.

— У вас, конечно, нет бюрократических сведений, кто где живет, давно ли, откуда взялся? — спросил Дьюла.

— Конечно, нет, — сказал дон Пабло с достоинством, — зато на каждой улице наверняка живет пожилая синьора, и не одна, которая все это знает. Я распоряжусь, чтобы всех таких синьор подробно расспросили.

Вторую мысль Санька бросила нам на прощанье, царственно (Кэт бы позавидовала) повернув усталую головку с тяжелым узлом кос:

— Я до конца не понимаю, в чем тут дело, но пока они не поймают кого-нибудь из нас, мы тоже до них не доберемся.

И удалилась в Лэнд, оставив нас раздумывать о тонкостях симметрии или о том, что этой девочке отныне и на всю оставшуюся жизнь больше не потребуется никаких особенных нарядов, чтобы быть и чувствовать себя красавицей.

На рассвете граница открылась, через час — закрылась. После этого мы разошлись по домам. Я не рассчитывал увидеть Кэт, но она встретилась мне на перепутье всех дворцовых переходов, у стеклянных дверей в зимний сад. Она тоже не ожидала никого увидеть в этот час и бродила по дому в синем бархатном халате, похожая на звездочета.

— Братишка, это ты? Откуда? — спросила она легким тоном, в котором мне послышалась тревога.

— С праздника. Точнее, с городской квартиры. Поил последних гостей кофе.

— Какой ты молодец! А у меня все силы уже кончились. Пойду, пожалуй, спать.

И Кэт — тоже царственно — удалилась. Мне показалось, что она хотела поскорей удрать от моих возможных расспросов (что так поздно да почему в таком месте), но я не стал ее задерживать. Расспросы могли подождать.

Я лег спать в своем кабинете на «научном» диване, добыв в безотказном шкафу подушку и плед. Когда проснулся среди дня, увидел, что наступила осень. За окном было серо и мрачно, по стеклам барабанил и струился беспросветный дождь.

— Здесь всегда так бывает, — объяснила Бет, зашедшая узнать, когда же я проснусь. — Проходит праздник, и приходит осень.

— Странно, что ночь оказалась довольно теплой, — сказал я, хлопая глазами.

— Ночь праздника? Она всегда такая. Это как раз к дождю. Будешь вставать?

— Нет. Буду лежать дальше, пока не впаду в спячку.

— Это, конечно, правильно, — сказала Бет задумчиво, — но мне кажется, что скоро ты захочешь есть.

Я смотрел на нее, улыбался до ушей и понимал, что не смогу рассказать о наших похождениях и подозрениях, по крайней мере, пока не попытаюсь поговорить с Кэт. Та как чувствовала: пришла к нам в ранних сумерках, устроилась в глубоком мягком кресле, стала перебирать детали праздника. Я уже начал подумывать, что поговорить с ней будет не так-то просто и мне придется изворачиваться и строить козни, чтобы поймать ее наедине, без Бет. Но все вдруг повернулось по-другому. Из Лэнда позвонила Иванка и попросила Бет прийти взглянуть на руку Андре — надо или не надо показывать ее хирургу. (Формулировка, за которой мы услышали до боли знакомые препирательства: зачем мне врач, да что со мной случится-то и так далее.) Бет поступила радикально и толково: вызвала хирурга и отправилась смотреть на руку вместе с ним. Мне же (какая умница!) доверила развлекать Кэт, о чем и заявила вслух.

— Что у него с рукой? — хмуро спросила Кэт.

— Порезался стеклом.

— Сильно?

— Похоже, да. Я рану не видал, только повязку.

— Как его угораздило?

— Уходил от охотников.

— Опять?

— А что ты удивляешься? Ведь границу открывала ты?

Кэт опустила веки, помолчала. Я ждал.

— Ну, я, — ответила она наконец.

— Зачем?

Кэт покачала головой.

— Хорошо, — сказал я. — Ты можешь просто обещать, что больше не откроешь горную границу?

Она вздохнула, приподняла ресницы — так, чтобы их тень легла на пол-лица, взглянула на меня, как бы прикидывая, стоит ли со мной говорить, и, наконец, решилась:

— Если не открывать границу, как я буду видеться со своим другом? Бет ведь открыла для тебя границу, когда ты ехал сюда с целой бандой.

— Да, морскую. И вам было известно, где, когда и как нас нужно встречать. Почему бы твоему другу не приехать морем?

— Долго и сложно. Он человек занятый. У него крупный бизнес, он не может неделями болтаться неизвестно где. Мы с ним заранее условились, что я открою для него границу, и он приедет на праздник, чтобы потанцевать со мной.

— Ты знаешь, где именно он пересекает границу?

— Где ему удобно, там и пересекает.

— Он не расспрашивал тебя про дорогу в город?

— Нет, но у нас есть перевалы, с которых и город, и дорогу хорошо видно. Он здесь не в первый раз.

— Откуда он?

— Из Франции.

— И он легко находит в горах дорогу к нашей границе?

— Наверно, он поставил себе знаки. Это не так уж сложно, правда? Не надо быть гением, чтобы додуматься, а он уж точно не глупей тебя.

— Экая невидаль! Глупей меня — это уже идиотизм в тяжелой форме. А вы давно знакомы?

— Да. Дольше, чем вы с Бет.

— Так, может быть, ты познакомишь нас с этим… братишкой?

— Он вам, может быть, и не братишка. А может, и братишка. Я не знаю.

— Ты не уверена?

— Я не проверяла. Хотела показать его Бет, но как-то все откладывала. А теперь ее нельзя волновать.

— Зато меня можно — сколько угодно. Давай, братишка, расскажи все с самого начала. Может быть, я тебе чем-нибудь и пригожусь.

— Может быть. Иногда мне кажется, что ты единственный, кто меня терпит и не злится. Действительно братишка…

Кэт еще помолчала (прикинула, достаточно ли такой обработки, — подумал я цинично), спросила:

— Скажи, а ты смог бы ради меня, как ради Бет, бросить всю свою жизнь? Ну, если б ты в меня, а не в нее влюбился?

— В том, что ты сейчас сказала, есть две ошибки, — ответил я со всем своим математическим занудством, — или одна и та же, сделанная дважды. Я не влюблялся в Бет и не бросал свою жизнь. Я увидел Бет и понял, что это и есть моя жизнь. Моя возможность быть самим собой. И если я не решусь ради этого (то есть ради Бет) бросить все остальное, я просто трус, пустышка, и вообще я сам себе не нужен, а уж другим — и подавно. В каком-то смысле Бет — это я. Может быть, душа моя, если уж очень сильно выражаться. Хотя, конечно, нагло думать, что моя душа может быть так прекрасна.

— Нет, почему? — сказала Кэт авторитетно и заинтересованно. — Душа не может быть уродкой, если ее не уродовать нарочно.

— Так что же, твой друг никак не выберет между тобой и бизнесом? — спросил я нахально.

— Не смей так говорить! — вспыхнула Кэт.

— А почему? Можешь расценивать это как родственную ревность. Не хочется мне отдавать тебя какому-то капиталисту, который к тому же слишком долго думает.

— Капиталисту? — Кэт расхохоталась. — Ты действительно мыслишь такими категориями?

— У нас теперь так принято шутить, — отмахнулся я нетерпеливо. — Так что у вас с ним за история? Рассказывай, не мучай. Я же умру от любопытства.

История была такая. Лет пять тому назад, во время фестиваля в Каннах, Кэт стало очень скучно на какой-то вечеринке — или приеме? (Для меня разница между этими мероприятиями несущественна.) И вдруг к ней ловко присоединился приличный незаметный молодой человек лет двадцати пяти. Он утверждал, что уже имел честь однажды быть ей представленным, что их знакомила некая герцогиня в некоем замке. Кэт знала герцогиню, знала замок, но молодого человека припомнить не смогла. Однако он действительно знал имя, под которым Кэт обычно куролесила в Европе, напомнил ей свое — Альбер де Шамбор (вот так! Что называется: хотите верьте…).

А главное, развлек ее каскадом умных, острых и неизбитых замечаний по поводу происходившего вокруг. Кэт поболтала с ним, получила от беседы удовольствие, как от американских горок. Было в нем что-то завораживающе опасное, но это ей больше всего и понравилось.

Альбер стал следовать за ней как тень и скоро начал не столько говорить, сколько расспрашивать, причем давал понять, что ему кое-что о ней известно.

— Но что он мог обо мне знать? — беспечно заявила Кэт. — Я морочила ему голову, сочиняла небылицы о своей родословной, о дедушкиных копях и бабушкиных поклонниках. Он ахал и всему как будто верил. Или не верил, а показывал мне, что понимает: это у нас игра, и он от нее в восторге.

И вот однажды Кэт начала рассказывать ему сказки про волшебную страну Иллирию и про бессмертных вил (я едва не застонал, услышав это).

— Он сказал, что фольклор южных славян ему чрезвычайно интересен, и даже стал записывать мои рассказы. Сказал, что хочет их опубликовать, спрашивал, как звали нянюшку, которая мне все это рассказывала, и сколько ей было лет.

Кэт надолго исчезала из поля зрения родовитого бизнесмена, и он стал уговариваться с ней о встречах.

— Вот, собственно, и все, — сказала Кэт растерянно.

— Положим, самое интересное ты мне не рассказала.

— Спрашивай. Я не знаю, что тебе еще рассказывать.

— Он как-то изменился за пять лет?

— Да, постарел, пожалуй. На лбу появились залысины. Он много работает.

— А твоим возрастом он не интересовался?

— Нет. Это же неприлично! И потом, дамы в обществе умеют выглядеть отлично и в сорок лет, и в пятьдесят.

— Отлично — да. Но девочкой… Хотя, конечно, я тут не специалист. Скажи, но если вы давно знакомы, почему ты не знаешь, кто он тебе? Он делал предложение?

— Нет. Не совсем. Он предлагал взглянуть ему в глаза.

— А ты ему и про глаза рассказывала?

Кэт смутилась и стала оправдываться:

— Ну, а что тут такого? У нас везде рассказывают эти сказки.

— Нет, не везде. Я выслушал тут сотни сказок, когда болтался с Тонио по посиделкам, но про глаза мне никто не сказал. По-моему, это секретная информация.

— Да все равно! Если он суженый, то уж так тому и быть, а если нет, то он не опасен.

— Я в этом не уверен. Вилы поддаются гипнозу, ты не знаешь?

— Никогда не слышала.

— Но ты не захотела посмотреть ему в глаза?

— Нет.

— Почему?

— Он очень настаивал, а я не люблю, когда на меня давят. И потом… я не хочу, чтобы он был моим суженым.

— Ну и пошли его подальше!

— Легко тебе говорить! А если это все-таки он?

— Но если ты не хочешь, чтобы это был он, значит, ты его не любишь, он тебе чем-то неприятен, и это точно не твой суженый.

— Да ничего это не значит! — сказала Кэт с усталой горечью. — Я же люблю чужого суженого, значит, вполне могу не любить своего. А потом меня, очевидно, отпустит это безумие. С чем я тогда останусь?

— Бедный мой братишка, — сказал я, — что-то тут не так…

— Тут все не так, — кивнула она безучастно. — Когда я вижу эти его лысины, да еще вспоминаю, что у других растет на голове… (Она покосилась на меня, то ли оценивая шевелюру, то ли ища сочувствия).

— Пять лет для человека очень много, — решил я чуть переместить акценты. — Его бы тоже надо пожалеть и отпустить на все четыре стороны, если он точно ни при чем. Ведь он совсем состарится, пока ты будешь сомневаться.

— И облысеет, — вздохнула Кэт. — Богатый человек, мог бы и полечиться как-то.

— Если ты ему скажешь что-нибудь подобное, он никогда тебе этого не простит. Знаешь, что надо сделать? Пригласи его приехать морем. Официально, по всем правилам, письменно, чинно. Пусть пройдет морскую границу, а «летучие голландцы» скажут нам, друг он или враг. У тебя есть его адрес?

— Есть.

— А ты не проверяла, что это за дом?

— Дон Пабло для меня однажды проверял. Сказал, что это частное владение в горах — поместье и какое-то очень секретное предприятие. Все охраняется так, что не подступишься. Но Альбер мне так и говорил, что у него имение в горах и что он занят сверхсекретным производством.

— Его поместье далеко от нашей границы?

— Любые горы близко от нашей границы. Ты же знаешь. Так думаешь, мне нужно посмотреть ему в глаза?

— Наоборот. Думаю, это опасно. Похоже, он нашел какой-то способ морочить тебе голову.

— С чего ты взял? — вскинулась Кэт. — Может быть, он просто любит меня преданно и верно?

— Он согласится приехать морем?

— Вряд ли. Он знает про «голландцев».

— Ох, Кэтти! Впрочем, ты сама себе ответила. Он же небось внушал тебе, что пора решиться да пора влюбиться, — сказал я наобум и угадал.

— Конечно! Он мне всегда это твердит.

— Причем вполне успешно. Пока, правда, не в свою пользу, но это он еще исправит. Он тебе, кстати, не твердил чего-нибудь насчет превосходства французской расы?

— Ты никогда его не видел, а уже уверен, что Альбер — злодей. Это что, тоже родственная ревность?

— Я все лето пытался выследить охотников…

— Ах да, канализация!

— …и узнал много интересного. Их кто-то предупредил заранее, что граница будет наглухо перекрыта. Альбер об этом знал?

— Знал, — согласилась Кэт.

— В день моего приезда открывались обе границы?

— Да. Мы тогда не делали различий.

— Альберу известно об этом дне?

— Да. Я в шутку пригласила его — к сестре на свадьбу.

— Про этот праздник я уж не говорю. На чем он приезжал-то? На «Роллс-Ройсе»?

— Зачем спрашиваешь, если знаешь?

— А я не знаю. Я модели строю. Вот видишь, угадал.

Кэт помолчала и спросила как-то неуверенно:

— Ты думаешь, я совсем дура, раз со мной можно так играть? А какая-то девчонка уводит у меня любимого… даже если я неправильно его люблю.

— Я думаю… А что я думаю? Нам это в самом деле интересно? Какая разница, в конце концов, что думаю я или кто-нибудь другой?

— Лучше знать худшее, — буркнула Кэт.

Я оценил ее мужество, и у меня появились две идеи: одна жестокая, другая интересная.

— Я думаю, во-первых, что эта твоя неправильная любовь — защитная реакция и показывает, что у тебя великолепный механизм обороны, — начал я развивать интересную идею.

Кэт собиралась расплакаться, но была так удивлена этим заявлением, что даже забыла про истерику.

— Как это? — спросила она, хмурясь.

— А так! Альбер внушает тебе: мол, давай, влюбляйся, что ты, хуже других? Да сколько можно прозябать, глупо быть старой девой и вообще…

Кэт недоверчиво на меня покосилась.

— Откуда ты знаешь? Ты сам, что ли, такое говорил?

— Нет, не успел. Это обычно говорят пошляки, которым за тридцать, молоденьким наивным девочкам. За такую тебя, видно, и держат. А ты говоришь — старуха… Ну ладно. А твой защитный механизм, во-первых, не дает тебе влюбиться в плохого человека — только в хорошего. Вот он и подставляет тебе парня, которого любят все без исключения: и Бет, и я, и даже Кронос. Почему бы его не любить? Хороший парень. Добрый, симпатичный, талантливый. Но при этом твой защитный механизм подсовывает тебе заведомо неподходящего парня, чтобы ты не выскочила замуж не за того. Пока нужный не нашелся. Это первое, о чем я подумал.

— Надо же… Ну ладно. А второе?

— Второе? После этой дикой ночи я вспомнил про настоящую войну, которая идет на моей родине. Там про порез стеклом не разговаривают. Там пленным руки могут отрубить, а глаза — выколоть. И это еще не самое страшное, что могут сделать.

— Ты нарочно это говоришь? — гневно спросила Кэт.

— Как тебе сказать? Я всю ночь ждал, чем кончится эта охота: все опять обойдется, или утром найдут изувеченный труп. Или не найдут, и мы никогда не узнаем, где и как пытали наших ребят.

— Прекрати!

— Я не могу это прекратить. Ведь не я открываю границу.

— Чего ты хочешь? Чтобы я стала считать Альбера врагом?

— По крайней мере, чтобы ты учитывала, что он может оказаться врагом. Ты королева, Кэтти, от тебя зависит жизнь многих людей! Что ты все-таки знаешь об Альбере?

Кэт долго думала и, наконец, честно сказала:

— Ничего.

— У него есть друзья в том обществе, где вы встречаетесь?

— По-моему, нет. Мне нравилось, что он такой же одинокий и загадочный, как я.

— А ты рассказывала ему про задачу, про щит, колпак и прочие штуки?

— Нет, — Кэт слабо улыбнулась. — Я хвалилась своим могуществом, а это как раз та область, где я потерпела поражение.

— Я тебя очень прошу, Кэтти, не говори ему об этом ничего.

— Хорошо, — кивнула Кэт, прищурясь, — о чем еще ты хочешь попросить?

— Я попросил бы, чтобы ты его отставила и выбросила из головы. Сходила бы на Круг, пока мы тут, потом поцарствовала бы в свое удовольствие. А там, глядишь, все как-нибудь уладилось бы.

— Ну да! Небось мечтаешь выдать меня за своего приятеля безродного?

— Какого? — изумился я.

— Да этого шкипера… Он имел наглость в меня влюбиться. Смотрит какими-то ополоумевшими глазами.

Я чуть не начал ржать и биться от такого поворота. С трудом сдержался и спросил невинным голосом:

— Но разве вам, вилам, мы все не кажемся одинаково безродными? Что шкипер, что бизнесмен, что математик? (Об украденном неведомо где художнике я промолчал: а вдруг Кэт тешит себя надеждой, что его украли в семье каких-то королей в изгнании?)

— В каком-то смысле ты, конечно, прав, — важно кивнула Кэт, — но все равно с его стороны это наглость.

— А ты уверена, что он влюблен? Может, у него это так — патриотический восторг? Вообще-то мне такая мысль в голову не приходила — сватать тебя за Тонио. Хотя, знаешь, у него есть одно очень важное достоинство — он замечательно танцует (на тему шевелюры я решил не выступать в интересах собственной безопасности. У Кэт горячий нрав, так легко и своих волос лишиться). Говорят, он отплясывает просто лучше всех.

— Кто говорит? — фыркнула Кэт. — Сестра считает, что ты танцуешь лучше.

— Ну, мало ли что… Бет пристрастна. В суде ее показания не приняли бы в расчет. А что, она не погнушалась танцевать с каким-то шкипером?

— Для нее все равны. Она не делает различий.

— Конечно, раз она королева, да еще вила, — повторил я свою мысль, стараясь издали поддеть и опустить Альбера, — ей все равно никто не равен.

— С другой стороны, в королеву на самом деле может влюбиться кто угодно, — сказала Кэт миролюбиво. — Даже шкипер. Это еще не значит, что он суженый.

— А знаешь, даже жаль. Он парень умный и надежный, красивый да еще веселый. Столько достоинств сразу редко у кого найдешь. Впрочем, тебе видней.

— Да я и не смотрела на него, — сказала Кэт с досадой. — При чем тут он?

— Не знаю. Что касается Альбера, ты все же не выскакивай за него сразу. Если он вдруг посватается. Даже если тебе покажется, что он твой суженый. Что-то тут все-таки не так.

— Нет, — Кэт устало откинулась в кресле. — Я за него не выйду, пока не разлюблю другого. Альбер, между прочим, это знает и согласен ждать. Потому, вероятно, и молчит, не лезет с предложением.

 

Глава 4

ОСЕНЬ

История с порезанной рукой закончилась благополучно, хотя тянулась долго. Хирург что-то с ней делал и ворчал, Андре тоже ворчал, так как повязка мешала ему в живописных начинаниях (бинт тотчас становился произведением абстрактного искусства) и в тонкой точной работе с мраморной миниатюрой. И за колечки для себя и Саньки он тоже взялся, только когда повязку сняли. Шрамы долго еще были очень заметны на смуглой руке, да и потом остались, не исчезли.

— Ну, значит, меня проще будет опознать после ужасной катастрофы, — сказал он как-то. Шутка народу не понравилась.

— Ты поимей в виду, — сказал тяжеловес Мартин вещь неоригинальную, но очень убедительную в его устах, — попадешь в катастрофу — я тебе так врежу, что костей не соберешь.

— А мы еще добавим, — кивнул Тим.

Санька без всякого жеманства надела обручальное кольцо, и никого это нисколько не шокировало — кроме Кэт, но тут все понятно. Свойства этих колечек Санька и Андре по-прежнему держали в тайне, тем более что нападения не повторялись. Кэт, видно, все же вслушалась в мои слова и не открывала горную границу. (У Кроноса состояние границ теперь фиксировалось автоматически.)

Жизнь в Лэнде, оставаясь внешне прежней, почти школьной, внутренне постепенно становилась взрослой.

Дженни почти решилась, наконец, отправиться к Петру на хутор. Свадьбу назначили на январь (после Рождества). Наше с Бет возможное отсутствие значения не имело: свадьба ведь «не повод для народных развлечений». В конце октября Петро снова приехал погостить, и для них с Джейн Снорри дал большой сольный концерт «без посторонних». Такие концерты проходили в совершенно невообразимой обстановке.

В школьном здании Лэнда был «серый» зал с замечательной акустикой, роялем, невысокой сценой, пюпитрами и стульями для музыкантов, но без единого кресла для слушателей и без единого окна. На пюпитрах горели лампочки, чтобы освещать ноты, на рояле так и вовсе зажигали свечи, но в зрительном зале во время концерта было темно (правда, не душно — и на том спасибо). Зрителям не возбранялось сидеть на полу вдоль стен или лежать на сером шершавом покрытии, которое умудрялось не гасить звук.

— Музыку и надо слушать в темноте, — объяснил мне Снорри вполне будничным тоном. — Тогда не видно слез, и вообще никто даже случайно не подсмотрит совсем незащищенное лицо. В городе на концертах всегда приходится следить за тем, чтобы лицо оставалось сдержанным, а это очень мешает восприятию музыки.

Для нас с Бет предлагали принести откуда-то цивилизованные кресла, но Бет сказала, что ей привычней слушать Снорри, сидя на полу, а я тем более не претендовал ни на какие излишества. Аккомпанировала тихая миниатюрная девочка по имени Камилла — Кэм, чем-то напоминавшая японку. Она вышла к роялю необыкновенно торжественная и строгая, с очень прямой спиной, в длинном концертном темно-красном платье. Снорри выглядел попроще. Он, как и Андре, предпочитал быть в темном. Белую манишку ему приладили чуть ли не силой — как малышу слюнявчик. К музыке все это не имело отношения. Музыка разом отменила внешний антураж. Я оценил идею темноты: мне любопытно было видеть, умеет ли Петро воспринимать скрипичные концерты, не скучно ли ему, но не увидел ничего. Потом я поделился с Бет своей тревогой, и Бет меня утешила:

— Когда Петро приехал в первый раз и услышал скрипочку Снорри, он вытирал слезы, не дожидаясь темноты. Ребята потому и приняли его как своего. И концерт для него устроили. Да ты за Джейн не беспокойся! Она не промахнется.

Порезы Андре имели еще одно косвенное следствие. Санька, продолжая преподавать математику, стала учиться медицине. Ее, видно, задело, что она не справилась с этой травмой. Вообще-то их всех учили первой помощи, но у Саньки, естественно, не было навыков хирурга. Она начала учиться, а потом работать то ли просто санитаркой, то ли медсестрой в приемном отделении одной из трех городских больниц. От нее никто не требовал пространных объяснений по этому поводу, но, в общем, как мы поняли, она хотела иногда кому-нибудь немедленно помочь. Квалифицированной медсестрой она стала довольно быстро (у них была очень серьезная школьная биология), а на врача если и училась, то как-то набегами. Видимо, не могла решить, действительно ли ей это нужно.

Я с долей родственной досады думал: вот бы Кэт нашла себе занятие вроде дежурства в травматологии. И благородно, и выматывает так, что, может быть, на дурь сил не останется, и очень воспитательно. Видишь, как хрупок человек и как легко разрушить его жизнь. Но Кэт совсем не интересовалась медициной. Она придумала и сшила себе еще два-три наряда (боюсь, в надежде перещеголять загубленное журавлиное платье), поднялась-таки на Круг, но очень ненадолго, вернулась и пребывала в каком-то неустойчивом раздумье, будто не знала, на что решиться.

— Мы ей теперь все время возим письма, — сказал мне Тонио.

Я сразу вспомнил все, что читал про эпистолярные диверсии против чувствительных девиц: то ли Стендаля, то ли Чернышевского — в общем, что-то очень тревожное, хотя явно выдуманное. Хотя кто мог знать, не окажется ли Кэт неравнодушной к этой литературщине?

Кроме того, я вспомнил обвинения Кэт, будто бы Тонио в нее влюблен. Взглянул на своего мрачного друга и испугался, что это может оказаться правдой. Вот ведь дуреха, подумал я не зло, а безнадежно, граф де Шамбор ей, видите ли, нужен. Или кто они там, Шамборы? Герцоги? В общем, только что не короли. Да и есть ли они вообще на свете? Впрочем, Тонио тут же вроде бы забыл про Кэт, развеселился, рассказал мне пару забавных случаев из своей последней поездки в большой мир, и я немного успокоился. Кэт не подарок, а Тонио не дурак, так, в конце концов, решил я, а жаль. Сколько проблем бы разом разрешилось… И выбросил это из головы.

Внешне жизнь наша протекала так же мирно, как до праздника. Даже еще уютней (под стук осеннего дождя) стали всякие посиделки, в том числе и за Кроносовыми трудами. Я добрался до пятого тома, Санька с Андре — до четвертого, а Бет сидела с нами просто так, за компанию с каким-нибудь своим нетрудным чтением, особенно пока Кэт поднималась на Круг. Андре однажды оторвался от ученой рукописи, долго смотрел на свою же пастель с цветочным рынком, потом сказал:

— Стена заполнена неправильно. Может быть, надо перевесить картинку, а может, лучше сделать ей пару. Если это не нахальство — навязывать сюда свою мазню в таких количествах…

— Да ладно тебе! В смысле — давай картину, какую не жалко.

— Мне никакую не жалко, но надо посмотреть, что подойдет. Ты что делаешь завтра утром? Там у меня лучше смотреть при дневном свете, хотя, в общем-то, все равно.

На другой день, не утром, но еще при дневном свете, я пришел в дом, где жили-поживали с давних пор Андре, Тим и Дени. У них была большая общая комната, у каждого по отдельной берлоге (тоже не тесной) и еще по некоему помещению, которое я по дачной памяти назвал для себя террасой. Только те дачные террасы отличались обычно сыростью, щелями в полу и зимой делались необитаемыми, а эти светлые пристроечки оказались достаточно уютны и теплы. Зачем нужна была терраска Тиму, я не знаю. Дени в своих владениях завел татами и упражнялся в боевых искусствах. У Андре там расположилась пахучая живописная мастерская (для скульптурных трудов предназначалось другое помещение — половина рабочего сарайчика, и попасть туда было не так-то просто). Здесь же лицом к стене стояло множество работ, главным образом, этюдов. Мы стали поворачивать холсты и оргалиты (на оргалите, говорил Андре, работать удивительно «с руки»), и я выслушал серию рассказов о состоянии воздуха, света, цвета, неба, зелени, снега (бывает же такая редкость), утра, сумерек, времен года и всего, чем они наполнены. Ни одна из более или менее законченных картин почему-то не годилась в пару к цветочной ярмарке. Наконец он вытащил этюд — один из садиков Лэнда весной — и сказал, уже примериваясь к работе:

— Там было очень интересно: под распустившимися яблонями прямо в траве цвели нарциссы. У вас такие вещи делал Борисов-Мусатов. А почему я ее недоделал, теперь трудно сказать. Только закончить я ее смогу не раньше будущей весны. У меня нет к ней никаких набросков, с которых можно попробовать доделать сейчас.

— Я подожду. Куда спешить? И до весны уже всего ничего, — ответил я, успокаивая главным образом себя.

Потом мы зашли в его жилую комнату, так хитроумно перегороженную, что она напоминала небольшой лабиринт, уютный, разноцветный, и каждый угол в своем стиле. Ко всему, как видно, были приложены хорошо выученные, неленивые и талантливые руки. Один из углов (кстати сказать, «восточный», китайско-японский) хозяин удостоил особого комментария:

— Вон там Санька отсиживается от своих медицинских подвигов. Ширму еще задвинет и сидит, в себя приходит.

— Почему?

— А ее в тоску вгоняют все эти стеклянные шкафы, бинты, пинцеты, интерьеры. И кто их делает, хотел бы я знать? От них здоровый заболеет.

Мысль о больничных интерьерах показалась мне глубоко правильной, но я спросил о Саньке, не о них:

— Зачем же она туда ходит, если ей все это так тяжело?

— Не знаю. Иногда мне кажется, из суеверия — чтобы «пронесло». Но она говорит: нечестно отгораживаться от страдания и от тех, кому плохо. Мы очень счастливо живем, значит, должны взять на себя какую-то часть боли. В общем, конечно, это правильно. Мне, кстати, уже скоро надо будет вести ее туда.

— А ты что в это время делаешь? У тебя пропадает день?

— Нет, почему? Я, как всегда, рисую. Мне разрешают заходить в детское отделение. Как раз в травматическое, к тем, кто не может двигаться. Когда у малышей ноги подвешены — это с ума можно сойти. Я им рисую на больших листах и рассказываю сказки. Перечитал тут гору сказок, чтобы репертуар не иссякал. Ну или если чем помочь… Опять же каждому необходим его портрет. Почему-то портрет всегда греет… А иногда с начальством спорю — тоже дело. Я им хотел стены несколько увеселить, как-нибудь не так топорно, как у них там столовая расписана.

— А им нравится то, что есть?

— Не в этом дело. Им запах краски сейчас не нужен. Говорят: где ты летом был? Мы как раз ремонт делали. В конце концов, договорились, что я приду к ним следующим летом малевать на стенках.

Кажется, в тот же день, когда мы уходили, к нам зашел Арве и поделился открытием, которого уже никто не ждал. Речь шла о газе и мышках.

Один из маленьких помощников Арве сначала подобрал (вернее, они вместе подобрали) ту максимальную концентрацию отравы, при которой мыши могли дышать и жить, а потом стал выяснять, сколько они протянут. Держал он их, держал под колпаком, они как будто адаптировались, перестали реагировать на газ, ели и пили с аппетитом и, в общем, жизнедействовали и процветали. Наконец у исследователя кончилась его доля газа, а так как с мышами ничего не происходило, ученый решил выпустить их с миром из-под колпака. Вот тут им стало плохо. И пока юный биолог бегал за Арве, пока они оба вернулись в лабораторию, мышки сложили лапки и отдали концы. Чтобы объяснить этот факт научно, Арве еще нужно было работать и работать, а по-житейски все было понятно: если долго дышать этим газом, потом не сможешь без него обходиться.

— Займись сразу противоядием, — посоветовал Андре.

— Легко сказать, — буркнули хором биологи.

Я попросил их связаться с Кроносом (а тот, если понадобится, мог поставить на уши хоть весь университет). Мне очень не понравилось это открытие.

Мы получили результаты и по другим линиям расследования. Во-первых, удалось установить маршрут грузовика. Праздничной ночью многие не спали и видели странный фургон, непохожий на те, что ездят у нас. Дьюла проследил его путь до последней деревни в горах, за которой шло дикое приграничье, и куда вела, как выяснилось, хорошо укатанная широкая дорога. Мы попросили Бет (ради эксперимента) на пять минут открыть границу. Дьюла с двумя своими бойцами вышел во внешний мир. Весь остальной погранотряд залег в засаде на случай появления охотников, а я сидел на связи в городе. Мы полагали, что на разведку может понадобиться время, и если Дьюла не вернулся бы через пять минут, то границу открыли бы снова через полчаса, через час и так далее. Но пяти минут оказалось больше чем достаточно. Дьюла с ребятами оказались в каком-то очень неприятном месте: наверху горного ущелья, больше напоминавшего котловину или кратер, — то ли карьер, то ли вулкан. По краям ущелья наблюдались вышки, забор, колючая проволока, дозор с биноклями, а потом раздались крики и, наконец, началась пальба, причем отличная. Если бы разведчики были не под щитом, мы никогда бы их больше не увидели. Так что они сделали три шага назад и попросили перекрыть границу от греха подальше. Успели лишь краем глаза заметить, что в котловине были какие-то промышленного вида строения, к нашей границе вела отличная дорога, а в чистом ярком небе кружил как будто вертолетик. Понять, в какой точке Европы находилось это место, не было никакой возможности: наша граница — дело темное. Мы запросили у метеорологов справку — в какой из сопредельных стран стояла такая ясная погода. Нам ответили, что в любой северней Альп и Пиренеев. Там царствовал большой антициклон. По крайней мере, в поместье Альбера было солнечно и ясно.

Следы грузовика мы обнаружили легко, а вот такая заметная машинка, как «Роллс-Ройс», исчезла — как сквозь землю провалилась.

Мы начали работать с другой версией, то есть опрашивать любознательных пожилых синьор и обследовать пустующее жилье. Эта идея посетила Саньку не иначе как в минуту большого вдохновения. Во-первых, мы отыскали еще три тоннеля, все три короче первого, без всяких камер. Все три начинались (или кончались) в пустых квартирах, которые оказались не то что совсем пустыми, а занятыми некими приезжими людьми. И эти люди здесь то живут, то не живут. По словам синьор, никак не решатся, жить им в столице или у себя в деревне.

— Почему именно в деревне? — интересовался дон Пабло.

Синьоры объясняли (каждая от себя), что в этих временных притонах обитали какие-то мрачные, неразговорчивые мужички — сразу видно, что деревенщина. Ни поболтать, ни рассказать о родственниках, о семье, да хоть о своей родной деревне — нет, молчок. Такая неотесанность, что даже диву даешься.

Все три подземных хода выводили в глухие места на окраинах и построены были одновременно с первым.

Кроме трех подозрительных квартир мы нашли загородный дом — почти дворец. Вообще-то он принадлежал одной известной, уважаемой семье. Там долго жил в уединенье один из пяти братьев, вместе составлявших основу целого клана. Потом хозяин дома стал хворать и перебрался в город, поближе к семье. В прошлом году старик скончался, а о загородном доме никто не подумал. Однако он не был запущен: за ним приглядывал немногословный человек, бывший там сразу садовником, сантехником, шофером и всем прочим. Он утверждал, что его пригласил покойный хозяин, чтобы за всем присматривать. Люков в усадьбе не нашли, но вообще-то, чтобы там что-нибудь найти, требовалось все перерыть. Зато в гараже обнаружился серебристый «Роллс-Ройс». Смотритель утверждал, что машина принадлежала покойному хозяину.

Можно, наверно, не рассказывать, что родственники оного сроду ее не видали и что на серебристом чудище нашлись следы от номеров — чего в нашей стране никто, конечно, и не думал заводить. Смотритель ничего не смог нам объяснить ни о машине, ни о номерах, ни о родной деревне, ни о том, где он учился водить машину, но расколоть и перевербовать его мы не сумели. Он смотрел на нас с мрачной тоской. И было понятно, что нам нечего противопоставить глубокому страху, в котором он пребывал.

— Давай мы тебя спрячем так, что ни одна собака не найдет! — предложил я.

— Найдет, — был единственный честный ответ.

— Может, в тюрьме посидишь, успокоишься? — спросил дон Пабло.

— Как скажете, — равнодушно отозвался резидент.

— Думаешь, тебя и в тюрьме достанут?

— Сейчас, может, и не достанут. А потом все равно найдут.

Ну, все равно так все равно. Мы пришли к выводу, что готовится захват страны, и выпустили мрачного садовника, разрешив вернуться хоть в поместье, хоть в свою деревню, если она существует в действительности. Он вернулся в поместье, которое за время его отсутствия только что не перепахали под картошку. Нашли там множество надежных помещений, куда при желании можно запереть пленных, и одну герметическую камеру, правда, без запаха нашего газа.

Ну что же… Потянули со следующего конца. Дон Пабло прочитал мне лекцию о том, что последний герцог, он же граф де Шамбор, действительно претендовавший на престол Франции (звали его Анри-Шарль — Генрих V), скончался в 1883 году. Потом дон Пабло ненадолго съездил навестить родню в Толедо и в Мадриде (он делал это регулярно), а заодно, вооружившись очень большими деньгами, дал кое-кому сверхсекретное задание узнать как можно больше о владельце таинственного производства в соседней Франции.

Первые сведения он получил еще во время своего визита, но их было немного. Место это глухое, экономически неинтересное, безлюдное. Хозяева поместья живут себе тихо, платят налоги и никого вроде не волнуют. Официально они производят газовые пистолеты, неофициально — может быть, даже запрещенное химическое оружие. Но кто они — узнать не удалось. Владение принадлежит фирме с конца XIX века. И уже в то время все сделки были так хитро оформлены, что имена владельцев (настоящие) вычислить вряд ли удастся. Нам еще повезло, что Альбер дал такой прямой и точный адрес. Обычно все переговоры идут через контору в Марселе. То ли он считал Кэт дурочкой, то ли хотел, чтобы эта переписка была более или менее тайной для подчиненных, то ли просто обнаглел. Более глубокая разведка требовала времени. Дон Пабло оставил заказ на информацию и вернулся домой.

И, наконец, в середине ноября, когда и листьев на деревьях не осталось и дождь зарядил почти без остановок, Кэт, встретив меня в дворцовой библиотеке, объявила (букет надменности, смущения, испуга), что, последовав моему совету, пригласила Альбера в гости. И он согласился приехать морем недели через две, к началу декабря.

— Ты передай Бет, — бросила она и ускользнула.

 

Глава 5

ВИЗИТ ЗАГАДОЧНОГО ГОСТЯ

Я побрел к себе, сел за письменный стол, обхватил голову руками и стал ругать себя почем зря за идиотский совет. Вошла Бет, положила руки мне на плечи, сказала, тяжело вздохнув:

— Ты напрасно думаешь, что если что-то от меня скрывать, то я буду меньше волноваться. Все как раз наоборот: я могу выдумать невесть что, и тогда меня совсем не успокоишь. Давай рассказывай, что у нас стряслось.

— Угу… Сейчас расскажу. Дай только усажу тебя как-нибудь поудобнее.

— Понятно, — опять вздохнула Бет. — Информация будет сногсшибательная.

Я честно поведал ей все, что узнал о художествах Кэт и о подозрительной личности ее приятеля. Бет задумчиво проговорила:

— Вчера Кэт попыталась выпроводить меня (то есть нас с тобой) на Круг прямо сейчас под тем предлогом, что потом мне будет трудно идти.

— А тебе не будет трудно?

— Зачем идти, если можно ехать? Взять маленькую горную лошадку — и вперед. Она даже Порог пройдет без моей помощи.

— А это не опасно? Мало ли что взбредет в глупую лошадиную голову?

— Ничего не взбредет. Меня все твари слушаются с радостью. С лошадкой мы управимся, тут и думать нечего. Вот с Кэт сложнее. Ты зря мне сразу не сказал. Надо подумать… Нет, это хорошо, что он приедет. Плохо, что мы с тобой должны будем уехать. Может, удастся выпроводить его раньше?

Мы с Бет договорились, что она выспросит у сестры в деталях, что та успела наболтать Альберу. Хотя бы для того, чтобы он сразу же не уличил ее в какой-нибудь дурацкой лжи. Кроме того, Бет постаралась внушить сестре, что жизнь ребят в опасности, а потому Лэнд и любая информация о нем для Альбера должны быть закрыты. Кэт согласилась — даже, кажется, охотно. Но Бет была удручена общим итогом их разговора.

— Я спросила Кэт, зачем она так много всего рассказывала. Ведь этот человек не связан никакими обязательствами ни с ней, ни с нашей страной. Кэт сначала взъерепенилась, потом расплакалась и, наконец, сказала, что сама этого не понимает. Просто когда она болтает с ним, ее так и тянет перейти грань, сделать что-то лихое. А он ее как-то умело подзадоривает.

— Но, может быть, это и правда ее суженый, вполне приличный человек? А вдруг его самого кто-то использует? — робко выступил я, стараясь быть объективным.

— Ладно, — вздохнула Бет, — там видно будет. Кстати, Кроноса от него тоже лучше спрятать. Напомни, чтобы я сказала об этом Кэт.

Встреча была организована по высшему разряду. Кэт приготовила для гостя в центре города апартаменты, устроенные на манер тех дорогих отелей, где он обычно останавливался. Набрала целый штат прислуги, включая повара какого-то невероятного класса. Дон Пабло извлек откуда-то лимузин, усадил за руль шофера и отправился к причалу встречать гостя. Мы ждали в бутафорском гранд-отеле и явились глазам Альбера небольшой семейной группой: Кэт опиралась на мою руку, Бет — на руку Дьюлы. Разговор шел по-французски. Я знал язык уже почти хорошо: начал осваивать еще весной и много болтал с Андре. Дьюла успел меньше, и его главной задачей было не столько слушать, сколько смотреть. Участие Дьюлы в параде Бет объяснила Альберу, мило улыбаясь:

— А это наш, по-русски говоря, посаженый отец. Вы знаете, родители моего мужа погибли, и Дьюла, как старый друг семьи, их нам заменил. Это такой обычай. Вы не слыхали?

Нет, он не слыхал. Даже я не слыхал, чего греха таить, но не моргнул и глазом.

Кэт не возражала ни против присутствия Дьюлы (он ей вообще-то очень нравился ласковым попустительством по отношению к ней), ни против того, чтобы вцепиться в мою руку и чуть ли не спрятаться за мою спину. Мне же этот предполагаемый жених не показался особенно страшным и вообще чем-то особенным. Черты лица, пожалуй, мелковатые. Глаза серо-зеленые, неяркие и небольшие. Манеры скромные, но солидные. И залысины, на мой взгляд, не угрожающие. Плащ, шляпа и блестящие ботинки. Серый костюм, неяркий галстук. Шпион, обозвал я его про себя, но беззлобно. Просто определил типаж.

Тонио высказался об Альбере гораздо темпераментнее. Во-первых, у него была гора чемоданов — огромных кофров, кожаных, шикарных, на колесиках. И еще слуга, который, вместо того чтобы грузить хозяйское добро, бдительно охранял хозяйскую спину, а кофры пришлось грузить команде. Это ладно. Всегда готовы удружить и услужить. Но, во-вторых, Альбер, не найдя на «Дельфине» салон первого класса, скорчил отвратительную мину и чуть ли не брезгливо озирался в чистенькой каюте, где я когда-то так беспечно растянулся и заснул. А уж когда ему потребовали завтрак на подносе, и он уплел его один, обслуживаемый слугой, да еще обложившись белыми салфетками, Тонио окончательно уверился, что это принц ненастоящий.

— Но почему, Тонио? — расспрашивала Бет с удивленным любопытством. — Дон Пабло тоже любит белые салфетки. И я люблю.

Тонио покосился на меня, правильно угадав, что я к салфеткам равнодушен, — не то чтобы до анекдота про разведчика, которому приятно вытереть нос занавеской, но почти. Тонио собрался с мыслями и сказал:

— Настоящий принц не думает, как он выглядит, и все равно выглядит принцем. А этот так старался, что смотреть противно. Опять же настоящий принц относится к людям доброжелательно и чутко. А нос задирают и рожи корчат лишь выскочки.

Бет задумчиво покачала головой и ничего не сказала. Потом я поинтересовался у нее, много ли Тонио видел в жизни принцев. Бет рассмеялась.

— Одного! Но ты произвел на него неизгладимое впечатление.

Я только рукой махнул. На самом деле я готовился к приезду Альбера, изо всех сил упражняясь в комильфо. Бет это надоело, и когда я обвинил ее в том, что она потакает моим плебейским манерам, она отослала меня к Андре. Его, мол, Кронос воспитывал, и вообще он тот еще пижон. Мы провели не самый скучный вечер втроем (с Дени), изображая светских львов, болтая по-французски и репетируя уничтожение (виртуальное) самых неудобно подцепляемых блюд. При этом мы, конечно, главным образом разыгрывали пантомимы, как эти блюда скачут, падают, плещутся, брызжут на нас и на гостей. И заходились детским хохотом. Дени очень понравилась эта игра (вот никогда бы не подумал), он прямо-таки в раж вошел и громче всех смеялся. В какой-то момент мне показалось, что я услышал еще чей-то тихий смех и увидел боковым зрением Саньку, выглядывавшую из-за двери мальчишечьей гостиной. Но стоило мне оглянуться, как она исчезла и больше не появлялась. А жаль. Нам очень не хватало дамы для отработки некоторых маневров.

Когда Альбер явился на торжественный обед в парадную дворцовую столовую (его привезли опять же на машине, без всяких коридоров), никто не поскользнулся и ничего не опрокинул. Так что прием прошел гладко и скучно: ни хохота, ни прочего мальчишества. Была, впрочем, достигнута некоторая определенность. Альбер довольно твердо дал понять, что он расчистил все дела, взял большой отпуск и приехал, чтобы добиться руки и сердца Кэт. Сколько продлится этот отпуск, он не уточнил.

Во время первого сурового обеда я даже стал сочувствовать Альберу. Мы изучали его вшестером (включая донну Марию, которая наверняка подкинула потом дону Пабло несколько свеженьких идей). А Альбер должен был изучить нас, понять, чего мы стоим, чего хотим, как его принимаем и какие готовим каверзы. Принимали его дружелюбно, он же, со своей стороны, изобразил некоторое смущение, которого, по-моему, не чувствовал. Острых вопросов никто не задавал, мы разошлись вполне мирно, и тут-то начались проблемы.

Никто из нас не смел соваться в личную жизнь Кэт и Альбера. И если он не хотел нас (остальных) видеть, то и глаза ему мозолить не было резона. А он нас видеть не хотел — ни Бет, ни меня, ни Дьюлу, ни дона Пабло с супругой. Мы составили иезуитскую программу мероприятий, так что не реже чем через день Альбер должен был появляться на людях: концерт, прием, премьера, домашний вечер, осмотр достопримечательностей, морская прогулка на яхте. Всю эту высосанную из пальца ерунду он честно отрабатывал — безукоризненный, приличный, ироничный. Но даже не скрывал, что главная его цель — не раскрыться, ускользнуть от наших любопытных и недоверчивых глаз.

Наружное наблюдение за ним Дьюла держал неотступно, невзирая ни на какую личную жизнь. Оно не дало почти ничего. Альбер приехал ради Кэт и никаких диверсий не устраивал. Один раз, правда, прокололся. Объезжая с Кэт пригороды и любуясь видами, он как бы случайно наткнулся на пустующую усадьбу, где в гараже стоял припрятанный «Роллс-Ройс», и стал небрежно интересоваться, нельзя ли снять этот загородный дом (а то и купить — на будущее) и устроить в нем резиденцию по своему вкусу. Ах, поторопился, засуетился!.. Ему бы перемигнуться со своим молчаливым резидентом, тот, глядишь, и предостерег бы его. Дворец ему отдали, однако Кэт знала, что там остался его «Роллс-Ройс». Она даже сама его видела до приезда Альбера. Но это оказалось его единственной оплошностью.

«Летучие голландцы» отозвались об Альбере сдержанно. Пересекая границу, он твердил про себя одно: «Еду к невесте, еду к невесте». И больше никаких намерений — по крайней мере, на время этого визита. И у «голландцев», и у нас эта уловка не вызвала доверия или симпатии — уж очень все выглядело недостоверно. Если бы не приказ пропустить гостя, «голландцы», вероятнее всего, оставили бы его во внешнем море. Но улик было маловато, одни подозрения.

Кэт убедилась, что Альбера никто не собирается обижать, и тотчас воспряла духом. Мы иногда смотрели из окна, с какой искренней радостью она выпархивала навстречу гостю, с какой грацией усаживалась в машину, и грустили. Меня, пожалуй, укоряла совесть: я думал, как же одиноко и пусто было Кэт в нашей компании. Мы, видно, поскупились или просто поленились на любовь к этому трудному подростку. Бет, кажется, чувствовала примерно то же самое. Она как-то сказала, что ей теперь трудно запросто явиться к Кэт, чтобы поболтать перед сном: Кэт может показаться, что у нее хотят что-то выпытать.

— А с другой стороны, бросать ее одну тоже жестоко и нечестно. Мне было очень трудно одной, когда ты появился — как снег на голову. Я каждый вечер чуть не кричала: «Кэт, приезжай немедленно!» А она так и не приехала.

И слава Богу! — подумал я. Только Кэт мне тогда не хватало…

Собственно, в этом было все дело: третий лишний. Кэт позарез требовалась своя жизнь. Однако визит Альбера проходил зеркально симметрично моему. Если мы с Бет сначала чинно выполняли «культурную программу», а потом запросто бродили где-нибудь подальше от любопытных глаз, то Кэт сначала увозила Альбера на далекие прогулки (интересно: мне и в голову не приходило, что гулять с девушкой можно на машине, да еще с шофером), а потом все с большим энтузиазмом стала ухватываться за изобретенную нами светскую жизнь. И когда Бет застенчиво и как бы мимоходом останавливалась в дверях ее гостиной, из которой незадолго перед этим убрался Альбер, Кэт сама буквально бросалась к сестре. А Бет уводила ее к нам, успокаивала, утешала, советовала, выслушивала… Потом являлся я, и Кэт сидела с нами весь оставшийся вечер — к общему удовольствию и успокоению. Кэт каждый раз с веселым любопытством спрашивала, откуда это я возник. Ее изумляло, что, оказывается, есть предостаточно мест, откуда я могу вернуться вечером домой. От Дьюлы, от дона Пабло, с которым мы после всех трудов иногда играли в шахматы, от Кроноса, который постепенно втянул-таки меня в свои исследования и потихоньку загружал все ощутимей, из Лэнда от ребят, от Тонио и его матушки Терезы и просто из университета.

Однажды Кэт вздохнула и признала:

— А Альберу ведь будет совершенно неоткуда возвратиться. В смысле — ему тут просто нечего делать. Интересно, как он проводит, бедняжка, эти пустые вечера?

Мне тоже было интересно, но Альбер умело хранил эту тайну. Окна он закрывал плотными шторами — и все. А жил то в городе, то в загородном доме, причем я был почти уверен, что в этом доме есть какой-то хорошо припрятанный подземный ход, которым Альбер вполне мог воспользоваться. Правда, Кэт иногда звонила ему вечером, и он всегда брал трубку сам и мило разговаривал с ней, сводя на нет все наши подозрения. Кэт поначалу рвалась его развлекать. Я собрался с духом и посоветовал Бет, чтобы она все-таки малость поостерегла сестрицу.

— С тобой, значит, можно гулять в темных аллеях, а с Альбером нельзя? — получил я ответ (но не то чтобы очень всерьез).

— Вообще-то даже с таким ручным медвежонком, как я, это достаточно опасно. А я не уверен, что Альбер ручной.

— У нее щит есть.

— При чем тут щит? Это вопрос убеждения.

Бет покосилась на меня очень неодобрительно.

— Ты что, и вправду такой… ловелас?

— Нет, я домашний мальчик. Уж можно было изучить. Но я немного знаю мир, из которого мы пришли. И подозреваю, что Альбер знает его еще лучше.

Однажды мне удалось поговорить с ним не так официально и кургузо, как обычно. Мы принимали его у себя («в кругу семьи»). Когда нам с ним обоим «полагалось» курить, а мы оба не курили, я спросил самым невинным тоном, чем он занимается в этой жизни. Альбер вскинул брови.

— А разве Кэт не рассказывала вам?

И повторил историю о производстве, которое не терпит любопытных.

— Конечно, конечно, — беспечно отмахнулся я от тайн. — Но Кэт говорила, что вы занимаетесь и чистой наукой.

— Да, я химик, — кивнул Альбер. — Но, к сожалению, подробнее об этом нам поговорить тоже не удастся: мои научные работы тесно связаны с нашим производством.

Я отвечал, что это, мол, логично, нет смысла распыляться и так далее. Он поглядел на меня, едва припрятав насмешку, и спросил в свою очередь:

— А вам удается продолжать научную работу?

— Да, как ни странно.

— Вы ведь математик? А вы не знаете случайно, занимается ли кто-нибудь исследованием… э-э… местных аномалий? Вас к этому не привлекают?

— Конечно, привлекают, — отозвался я с прежней жизнерадостной беспечностью. — Но, понимаете, боюсь, что это такая же закрытая тема, как ваш семейный бизнес.

Мы оба посмеялись, и я подкинул ему бомбу из кармана. Сначала дал понять, что здешний университет кажется мне немножко провинциальным — особенно по части химии, а потом вытащил бумажку с формулой подозрительного газа и невинно поинтересовался: вдруг, мол, Альбер, как специалист, разъяснит нам эту загадку.

— Что это? — спросил он, глядя на формулу, и тон его был холодней, чем следовало бы. Так, по моим приблизительным представлениям, он мог бы спросить у слуги, что значат не начищенные вовремя штиблеты.

— Если бы мы знали! — ответил я как ни в чем не бывало. — Вам не попадалось такое вещество?

— В первый раз вижу! — отрезал Альбер. — Если хотите, я наведу справки, когда вернусь. Да, кстати, как с вами связаться? Есть же какой-то способ до вас дозвониться?

Я понял, что попал в ловушку, но деваться некуда. В конце концов, пусть свяжется со мной.

— Да, есть, — ответил я достаточно спокойно. — Я запишу вам номер телефона, по которому вы можете до меня дозвониться. Он довольно длинный и непростой.

Альбер усмехнулся с откровенным торжеством и успокоил меня:

— Кэт тоже дала мне бесконечный код и объяснила, как им пользоваться. Но Кэт, по-моему, совсем не интересуется ни химией, ни физикой.

Мне захотелось объяснить эту усмешку как-нибудь в его пользу. Достали мы его, вот он и защищается, как может. Наверно, я бы и не так еще лягался, если бы мне не доверяли. Но доверять Альберу я не сумел себя заставить. Особенно меня насторожило то, как тщательно он избегал всяких контактов с Бет. Будто попросту ее боялся и ускользал даже от взгляда, не говоря уж о разговоре с ней. Видимо, Бет была для него здесь главным противником и главной опасностью.

Бет мне, естественно, не пересказывала все, что изливала ей Кэт в вечерних разговорах. Я получал уже краткие резюме.

Первым делом нам строжайше запретили заговаривать с Альбером про знаменитых Шамборов. Оказывается, все это была шутка, ответ на смешки Кэт, и Альбер вовсе не хотел всерьез ее морочить. Кто же поверит такой шутке?

А сам Альбер — скромный господин Невиль, химик в четвертом поколении. Нам с Бет показалось, что он несколько навязчиво подчеркнул параллель со мной: двое ученых в семье — это, мол, так логично и естественно, что дальше некуда. Впрочем, все это тонкости на грани мнительности.

Далее, разъяснился и «Роллс-Ройс». Тут Альбер сыграл очень решительно и дерзко. Заявил, что привез машину в подарок Кэт (в подтексте — свадебный подарок), оставил его здесь, в усадьбе, где провел время до начала праздника, заручившись обещанием садовника свято хранить тайну. Зачем — об этом Кэт его не спросила. Вернулся же он на лошадях, вместе со слугой-проводником, который доставил его к границе каким-то диким, но кратчайшим, как он говорил, путем. Сам Альбер маршрут, конечно, не запомнил, а слугу отпустил, но если случайно встретит, то обязательно расспросит, какими именно тропами они ехали. Что же до грузового фургона — нет, ничего подобного ему не встречалось, да и не могло встретиться на горных тропах. С «Роллс-Ройсом» же теперь он даже не знает, что делать. Может быть, Кэт все-таки примет его в дар — пусть не на свадьбу, а так — на память? (Не тащить же его обратно, в конце концов?)

Вопрос о свадьбе стал, конечно, главным, но никак не разрешился. Альберу можно было только посочувствовать. Кэт колебалась. То радовалась ему, то скучала с ним — причем чем дальше, тем больше скучала, и он не мог этого не заметить. Альбер еще раз предложил решиться на эксперимент, взглянуть правде в глаза — и дело с концом. Кэт не решилась, и вопрос опять «завис». Бет была удивлена и встревожена этой игрой. На ее взгляд, Альбер не имел никаких шансов, то есть он был «не тот» без всякого сомнения. Сам же Альбер, напротив, по-видимому, верил, что он — единственный законный претендент на руку Кэт. Чем он мог подкрепить свою уверенность, мы так и не узнали. И было совершенно непонятно, как он собирался проводить здесь бесконечно долгую жизнь. Известно лишь, что Альбер очень настойчиво просил, чтобы Кэт показала ему «соперника». Он так упрашивал, что Кэт сдалась и показала, причем на большом концерте в консерватории (додумалась, ничего не скажешь), так что Альбер легко мог вычислить и других ребят: они всегда держались вместе.

Больше никакой опасной информации он вроде бы из Кэт не вытягивал. Разве что спросил однажды, как обстоят дела с нашей границей в небе и под землей. Кэт честно объявила, что везде все глухо, так что Альбер, во-первых, мог понять, почему не открылся люк, а во-вторых, возможно, похоронил план воздушного вторжения.

Он не особенно давил на Кэт. Прожил дней двадцать и собрался в обратный путь, сказав, что к празднику должен быть дома. Уехал он с очень довольным видом, как будто получил все, за чем приезжал.

«Летучие голландцы», проводив Альбера, сказали, что больше они его к нам не пустят — не просите. Агенты дона Пабло ничего нового не узнали и еле ноги унесли от бдительной охраны Альберовых владений.

В целом же у меня осталось впечатление, что все опять произошло так, как сказала Санька: ни он нас не «поймал», ни мы его. Мы с Альбером посмотрели друг на друга, на том дело и кончилось.

 

Глава 6

ПРОЩАНИЕ

Мы проводили Альбера и поняли, что нам с Бет пора собираться на Круг. Иными словами, мы проделали огромную работу, стараясь оставить все в лучшем виде, чтобы без нас не случилось никакой катастрофы.

Был проведен секретный «совет безопасности». Секретный от Ференца. Мы совещались с дамами — Кэт и Бет, а с Ференцем решили встречаться исключительно в мужском составе. Таким образом, мы уберегли от лишних волнений Бет, Кэт и самого Ференца. К тому же на секретном совещании присутствовали Тонио, Тим, Арве, Андре и Дени — публика, которую Ференц не принимал всерьез, и совершенно напрасно. Жаль, нельзя было и Саньку позвать. Глядишь, обогатились бы парой новых идей.

А так идеями никто не блистал. Впрочем, хорошо уже то, что Дьюла в присутствии Кэт еще раз рассказал, куда привела его дорога, по которой проехал грузовик с охотниками. Больше того, он показал нам несколько фотографий, которые они успели сделать на чужой несимпатичной территории. Пока что трудно было сказать, на что нам могли сгодиться эти кадры — разве что для вразумления Кэт. Они прошли по кругу, все внимательно вгляделись в безрадостный пейзаж, и снимки вернулись к Дьюле.

Арве рассказал о свойствах неизвестного газа. Для Кэт и это стало неприятной новостью. Всех остальных Арве утешил тем, что более крупные звери (собаки, надо понимать), дышавшие предельной (дня них) концентрацией этой пакости столько же времени, сколько покойные мышки, сумели после этого продышаться и ныне здравствуют. Другие псы продолжали дышать зловредным газом дальше (у Кроноса), а на людях никто аналогичных опытов ставить не собирался — у нас. Камера в подземелье ясно говорила о том, что наши странные враги такие опыты делали. Возможно, это был один из способов держать в страхе и подчинении рядовых участников налетов.

Дон Пабло подвел итог муниципальной проверки жилого фонда. Ни в одной из брошенных квартир мрачные жильцы больше не появлялись. Вероятно, они, как и обитатели опустевшей базы, были заблаговременно выведены через границу и теперь их нет в нашей стране. Хотя, возможно, кто-то из них продолжает как ни в чем не бывало жить себе поживать, ничем не отличаясь от обычных граждан нашей страны. Никакого способа проверить это мы не придумали. Правда, дон Пабло составил список лиц, появившихся в городе лет пять тому назад и позже и отличавшихся нелюдимым нравом. Их набралось всего-то человек пятнадцать, никто из них не жил на первом этаже и про всех любопытные «синьоры» более или менее уверенно сообщили, откуда они прибыли. Кстати, у всех имелись семьи, так что, скорее всего, резидентов из подземного мира среди них не было.

Дьюла сказал, что на западной базе по-прежнему никто не появлялся. Все. Желающие могли успокоиться и тешить себя надеждой, что мы отсидимся за глухо закрытой границей и благополучно доживем до самого конца света, не ввязываясь ни в какие разборки.

— Но это наши соседи, — сказал Андре, — и все их планы рассчитаны на то, чтобы использовать нас. Чего они хотят?

— Пожалуйста, ответьте, — повернулся я к Кроносу, которого упросили прийти на это мероприятие.

— Власти над миром. Абсолютной власти, — бесстрастно ответил Кронос.

— Откуда вам это известно? — спросила Кэт недоверчиво и встревоженно.

— Я был одним из них, — ответил Кронос тем же тоном. — Разве Иван тебе не рассказывал?

Иван рассказывал, вот слушала ли Кэт?..

— Я потому спросила, — Кэт, можно сказать, оправдывалась, — что… Альбер сказал мне однажды, что хотел бы покорить весь мир. Но я не стала принимать это всерьез.

— Наверно, он добавил, — улыбнулся Дьюла, — что покоренный мир он хочет положить к вашим ногам.

Кэт начала краснеть.

— Конечно, такие слова во всем мире воспринимаются как… э-э… поэтическое преувеличение, — примирительно заключил дон Пабло.

— Мне теперь кажется, что он заявил это всерьез, — мужественно сказала Кэт.

— Ну, тогда он может получить эту власть только с твоей помощью, — ответила ей Бет.

— Так что же им нужно здесь? — вернулся к основному вопросу Дьюла.

Я повторил примерно то же, что уже говорил ребятам на восьмом посту:

— Им нужна та сверхъестественная сила, которая действует в нашей стране. Тут возможны варианты. Во-первых, их устроит человек, который знает секреты здешней физики. Альбер спрашивал, ведутся ли у нас такие исследования. Но отрицать это не было смысла. Если бы не нормальная человеческая физика, никто, кроме вил, не мог бы обладать щитом. Сами они не знают этой физики, не представляют даже, к счастью, как может выглядеть щит.

— Почему ты так уверен? — вскинулась Кэт.

— Когда они оглушили в подвале гвардейца, с него не сняли ремень, а этому ремню ведь цены нет.

— Вообще-то, — проворчал Тим, — они, скорее, предположили, что у гвардейца нет никакого щита. Потому что вряд ли им пришло в голову, что он такой непроходимый идиот — связался с ними, не включив щита.

— Тоже верно, — согласился я. — И, кстати, тем лучше. Я-то боялся, что они узнают ребят именно по щитам, то есть по ремням.

— А так выходит, они знают нас в лицо? — обрадовался Дени.

— Да, вот такой ты популярный! — фыркнул Арве.

— Ладно, хватит! — прервал их Тим. — Это первый вариант: отловить одного из нас и заставить расколоться. Это мы уже проходили. А второй?

Я вздохнул, покосился на Кэт, на Бет и, наконец, выдавил из себя:

— Про другой говорить непедагогично. Ну да ладно… Вы обратили внимание: охотники не пытаются захватить никого из самих вил. Видимо, подозревают, что могущество вил огромно и непредсказуемо. С вилой опасно враждовать. Но предположим, что найдется авантюрист, который попытается подчинить вилу своей воле. Не знаю как. Гипнозом, шантажом, обманом.

— Ну, это должен быть отчаянный смельчак, — покачал головой дон Пабло.

— А чем он рискует? — спросил я. — Вот он взглянул на нас — и что? Что мы с ним сделаем, если вдруг уличим в таких проделках?

— Да ничего, — сказала Бет. — Выдворим из страны и закроем границу.

— Подумаешь, напугали! — кивнул Тим.

— А что ты предлагаешь? — тут же встрял Дени.

— Камень на шею — и в море, — неожиданно высказался Тонио.

Он сидел в весьма картинной позе, скрестив руки на груди и откинувшись на высокую спинку старинного не то кресла, не то стула — одного из двенадцати, стоявших вокруг овального стола с тонким инкрустированным орнаментом по краю столешницы. Я быстро переглянулся с Бет и с Андре — уж больно хороша картина. Тонио больше, чем кто-либо из присутствовавших мужчин, соответствовал величию интерьера. Да разве что дон Пабло еще вписывался более или менее адекватно. Все остальные были несколько не в стиле — кто больше, кто меньше, — включая Кроноса в его хипповатом прикиде. Кстати, именно Кронос отнесся к словам Тонио серьезно и с большим сочувствием. Глаза у него так и вспыхнули, когда он энергично покивал в ответ. Все остальные промолчали и перевели разговор в другое русло.

— Не знаю, для чего нужна была та дальняя база, — сказал Дьюла, — но для захвата «языка» она явно не годится. Слишком далеко от города. Возможно, в горах есть еще базы. Мы ведь больше пока не искали.

— И хорошо бы выяснить, куда ведет дорога от той, западной базы, — вступила в разговор Бет. — Давайте пошлем туда разведку, а я еще раз подниму границу. Мне очень интересно, — повернулась она к Кэт, — и хочется узнать, прежде чем мы уедем.

Кэт кивнула, слегка пожав плечами. Андре сказал, ни к кому особенно не обращаясь:

— Закроем мы границу или нет, только эти охотники — наша проблема и расхлебывать ее, в конце концов, все равно придется нам.

Никто не стал с ним спорить, и заседание закрыли. Итак, мы решили поискать тайные базы по маршруту ночного грузовика и посмотреть, что у нас творится на западной границе. Дело в том, что расстояние внутри страны никак не связано с расстояниями во внешнем мире. У нас между двумя дорогами, ведущими наружу, было несколько дней пути. Во внешнем мире те же две дороги могли находиться в пределах одной усадьбы, а могли и в разных странах. Эту логику никто пока еще не исследовал.

Бет открыла границу на те же пять минут. Разведчики вышли наружу и попали в густой туман — или в облако, что для зимы вполне естественно. Их никто не обстреливал и, возможно, даже не заметил, но и они ничего не смогли рассмотреть. Единственное, в чем они были уверены, так это в том, что не попали в тот же кратер, что в первый раз.

Мы еще раз посовещались с Дьюлой и решили до лета (до нашего с Бет возвращения) больше разведок не предпринимать. Кроме того, мы сняли пост с той дальней базы, попросив бдительного Стояна — того, кто первым ее обнаружил, — иногда заезжать на утес и поглядывать вокруг. Мы дали ему щит и научили, как закрыть в случае опасности всю его усадьбу. Еще один щит мы оставили ему для того, кто в случае опасности поедет к Дьюле вестником. Мы постарались внушить Стояну и его домочадцам, что эти волшебные ремни ни в коем случае не должны попасть в руки врагов. Он мрачно покивал и спросил:

— Они от королевы?

— Да.

— Понятно. Сохраним. Мне еще дед мой говорил, что у границы жить опасно. А я не верил. Мы всегда тут жили, спросите хоть у соседей, в деревне…

Вообще-то я уже осторожно спрашивал, но и без этого поверил Стояну. Дьюла со мной согласился. Мы с ним попали в те края ненадолго, через пространственный тоннель, и перед тем как возвращаться заехали на джипе на эту брошенную базу и еще раз осмотрели там все помещения. Меня сверлила какая-то скользкая мысль, которую я никак не мог ухватить. Мы обошли казармы (без запаха газа — или он выветрился?), гаражи, ангары.

— Это не здесь, — сказал я Дьюле. — База внизу, а если у них ход прорыт через границу, то выход должен быть выше, в горах. Тот люк, о котором говорил Кронос.

— Мало мы тебе люков нашли? — удивился Дьюла. — Ты же сам решил искать их в городе.

— Да, но в городе все люки новые, — поймал я, наконец, свою идею. — Им лет пять, не больше, ты же знаешь. А Кронос мог говорить лишь про старый люк.

Дьюла подозрительно оглянулся по сторонам и потащил меня к выходу с базы.

— Знаешь, не нравится мне здесь, — сказал он. — А найти люк, спрятанный в горах, — сам понимаешь, дело безнадежное.

Я предлагал взглянуть хотя бы на подножие утеса, с которого мы присматривали за базой, но уже начинало темнеть, и Дьюла только что не пинками и затрещинами погнал меня домой — чтобы Бет зря не волновались («бедная девочка, за что ей достался этот бессердечный безответственный тип?»).

На обратном пути я согласился с Дьюлой, что люк, припрятанный в горах, найти немыслимо сложно (тем более что мы сами не знаем, зачем он нам нужен), и потому главная наша надежда на здравомыслие Кэт. Если ее хватит на то, чтобы не открывать границу, хотя бы горную, до нашего возвращения, значит, есть шанс, что все обойдется.

С Кроносом я поговорил отдельно. Спросил еще раз о люке — он не смог ответить. О газе — он не знал про этот газ, но вспомнил, что вся их лаборатория работала в основном с газами. Я задал еще довольно длинный ряд специально сформулированных вопросов (не стоит приводить этот выматывающий диалог) и выяснил, что мир подземных обитателей — очень закрытый мир, отрезанный от мира внешнего, и там предпочитают пользоваться лишь своими достижениями — чужим не доверяют.

— Почему?

— Любое внешнее открытие может стать ключом к свободе для тех, кто заперт внизу.

— Они занимались гипнозом или разработкой психотропных препаратов?

— Психотропных — нет. О гипнозе я что-то знал еще тогда. В те годы это было модно, — вдруг улыбнулся Кронос.

— Как вы заставляли Кэт и Бет слушаться?

— Да как все взрослые управляются с детьми! Не знаю. В голову не приходило, что дети могут не послушаться.

— А сейчас вы могли бы справиться с Кэт?

— Не знаю. Вряд ли.

— Но, по крайней мере, вы можете за ней присматривать?

— Присматривать — да. Вот вмешаться…

— Но вы единственный, у кого есть право вмешаться.

— С чего бы? — удивился он.

— Вы ее вырастили. Она не может просто игнорировать то, что вы скажете. Наверное, фыркнет или огрызнется, но все равно прислушается.

— Хорошо. Я обещаю сделать все, что в моих силах, — заверил меня Кронос. А на прощанье проворчал: — От этих расспросов мне иногда снятся подземные лестницы. Будто я пытаюсь лезть по ним наверх, а меня норовят затолкать вниз.

После такого радужного разговора мне самому приснился небольшой кошмар, словно мне позвонил Альбер и голосом киношного злодея (к тому же со зловещим хохотом) спросил:

— Ты хочешь знать, зачем нам нужен газ? (ха-ха-ха). Мы накачиваем им тех, кто к нам попадает, и они летят вниз (ха-ха-ха), по трубам (ха-ха-ха), прямо в красные котлы.

Вот так-то!

И какое-то красное зарево не то в тяжелых облаках, не то в тумане. Хорошо, что я решил проснуться прежде, чем Альбер схватил меня за шиворот и потащил в свой ад.

Совещание с Ференцем в теплой мужской компании было недолгим, но, конечно, очень эмоциональным. Мы (дон Пабло, Дьюла, я) еще раз показали ему снимки и доходчиво объяснили, что один из наших соседей — враг. Хитрый, жестокий, беспощадный. Пока страной правят две вилы, этот враг только мелко озорует. Но когда Кэт останется одна, он может попытаться захватить страну.

Первое, что предложил Ференц, — а пусть бы Иван остался! Тогда враг побоится нападать. Я со всей мыслимой серьезностью ответил, что не имею права оставить королеву Бет: без меня она умрет (и это было правдой, как ни странно). Тогда Ференц сказал, что надо хорошенько патрулировать границу, и если пограничников не хватает, то можно, так и быть, бросить в дело гвардию. Мы с доном Пабло объяснили этому патриоту, что наша граница чрезвычайно велика и на нее не хватит и гвардии тоже. Тогда Ференц предложил вооружить и обучить основам военного дела все мужское население страны. Сказал бы мне кто-нибудь раньше, что я с сочувствием отнесусь к этой идее, — не поверил бы. Так вот, идея мне очень понравилась. Но мы никак не успевали ее осуществить, а потому я попросил Ференца охранять Кэт и столицу со всей мыслимой доблестью и бдительностью.

— И не бойтесь стрелять, если что, — добавил я напоследок, сам внутренне похолодев от своих слов.

Еще одно совещание я провел в Лэнде, уже почти перед самым отъездом. Мы собрались в комнате с очагом, пристроенной к домику Петера вместо террасы. Петер вырос убежденным травником. У него вся комната была увешана чем-то пахучим, ломким и шуршащим. Он получил диплом фармацевта, но сам пока лекарства не готовил — работал с одним древним старичком, который считал, что Петеру еще есть чему поучиться. Кстати, Петер близко к сердцу принял смерть лабораторных мышек и всю газовую эпопею. Он помогал Арве в опытах и с нетерпением ждал весны. Ходили сказки про какой-то «дышащий корень», который может излечить от самого тяжкого удушья. А к сказкам здесь всегда относились серьезно.

Зимой логово Петера было самым уютным местом в Лэнде, и там чаще всего собирались на посиделки. Мне на прощанье спели все, что я особенно любил. Потом Петер, глядя в огонь, сказал:

— Интересно, какими мы станем, когда вы вернетесь?

— Дени подрастет, — улыбнулся Андре. — А я закончу медальон и успокоюсь.

Последнее время он с этой работой просто не расставался. Сделал для нее пластмассовый футляр, спрятал в замшевый мешочек, повесил себе на шею и носил. Ехидные люди спрашивали, не оттягивает ли ему шею этот булыжник, на что Андре, естественно, отвечал (по-русски):

— Своя ноша не тянет.

Я напомнил ему, чтобы он не пропустил совместное цветение яблонь и нарциссов. Он кивнул.

— Я запишу где-нибудь на видном месте. Хотя я и так не забуду. А если что, Зденек мне напомнит.

— Конечно. Королевский заказ — дело святое, — тут же отозвался Зденек.

На прощанье я оставил им одно распоряжение и попросил выполнить его буквально. Если появится Альбер или откроется горная граница (Санька с Андре сделали прибор вроде Кроносова, который тоже автоматически отслеживал состояние границ), — так вот, в любом из этих случаев им следует закрыть Лэнд колпаком и сидеть в добровольном заточении, пока мы с Бет не вернемся.

— А как же Джейн и Петро? — спросил кто-то.

— Вызовите их и дайте дальний коридор. И попросите дона Пабло — или хоть Ференца, — чтобы их доставили к вам под охраной.

Джейн ничего не сказала. Она еще жила в Лэнде. Мы с Бет и ребятами должны были проводить ее к жениху, присутствовать на венчании, потом вернуться.

— Так нельзя всю жизнь, — сказала тихая Камилла.

— Конечно. Я надеюсь, что скоро мы с этим управимся, — ответил я, а остальные заверили, что как-нибудь переживут такое приключение, которого еще, может быть, и не будет.

Припомнили и разыграли вслух историю про семерых козлят, которым велено было запереться от волка, обещали не повторять их ошибок — на том все и кончилось.

Было еще объяснение с кафедрой (дубль два), которая (какое у них всех, кафедр, единодушие, однако!) почему-то рассчитывала, что во втором семестре удастся увеличить мне нагрузку, хотя я честно предупреждал об обратном. Мы нашли аспиранта с неплохими данными, и я еще передавал ему свою преподавательскую мудрость, а Бет усиленно консультировала Саньку.

Был еще сбор поклажи и раздумья Бет о том, что если взять с собой те вещи для младенца, которые сделала тут Милица, то дом (тот, что на Круге) может обидеться, а если не взять — обидится Милица.

— А дому можно как-то объяснить? — спросил я.

— Попробую, конечно. Он горячий, но отходчивый, — сказала Бет.

Что и как Бет внушала на прощанье Кэт — этого я не знаю. Но, наконец, январским утром мы в самом деле оседлали (то есть нам оседлали) двух очень покладистых лошадок, и мы по коридору, а потом знакомой мне тропой двинулись в путь.

В горах недавно выпал снег. Его было не очень много. Не так, чтобы нам сбиться с тропы или чтобы лошадям стало трудно пробираться в сугробах, а так, чтобы все выглядело праздничным. Мы одолели свой путь как-то уж очень быстро и к полудню оказались у входа в дом, немного заметенного свежим неглубоким сугробом.

Я с интересом обнаружил, что в доме для лошадей есть стойла, овес и всякая полезная всячина. Развел огонь и разобрал поклажу. Дом не обиделся на Милицино рукоделье, но тут же вывесил нам деревянную колыбель с шерстяной перинкой в одном из белых внутренних покоев. У меня создалось впечатление, что дом довольно явственно предложил:

— А почему бы вам не завести собаку?

Но я поостерегся обсуждать эту идею вслух. Вдруг Бет против собаки, а дом, едва услышит про нее, так сразу и подбросит нам какого-нибудь зверя? Да я и сам не был уверен, что нам сейчас так уж нужна собака.

Во внутренней долине тоже лежал снег, легкий и мягкий. Мне пришлось протаптывать дорожки для прогулок, каждый день заново, потому что стоило нам приехать, как начались большие снегопады, и скоро все подступы к дому замело. Лошадки наши тоже бегали по снегу. Им это почему-то нравилось. Мы с домом дружно делали нехитрые хозяйственные дела, а Бет нам улыбалась, и постепенно меня «отпустило». Я перестал ждать беды, дергаться, волноваться и за тех, кто внизу, и за Бет. Все шло само собой, естественно и просто, и дом даже не представлял себе, как много всего разного может быть неладно в этом мире. Придет весна, растает снег, родится наш малыш, старшие дети станут совсем взрослыми, а Кэт найдет своего принца. Почему бы и нет? В сказках так обычно и бывает.

 

История шестая

ХОД АЛЬБЕРА

 

Глава 1

ГОЛУБИНАЯ ПОЧТА

Собаку мы все равно завели. Нам ее привели и подарили — молодого любопытного вечно улыбающегося колли по кличке Рыжий (просто и ясно). И объяснили нам, что пес придется ко двору: хозяйка золотистая, хозяин — как солома, и Рыжий как раз в масть. Это во-первых. А во-вторых, как это можно — чтобы при ребенке не было собаки? А кто будет смотреть, чтобы он не упал, не утонул, не заблудился — и так далее? Собака — это нянька, сторож и воспитатель в одном лице. Так-то вот…

Круг оказался местом очень даже населенным. Прошлой весной соседи тактично посчитали, что мы как-нибудь обойдемся без них (хотя с ближайшими соседями я познакомился уже тогда, а Бет знала их и раньше). Теперь они не менее толково сообразили, что нам очень даже пригодится их помощь и просто добрая компания. Ближе всех к нам жила семейная пара, Мила и Стас, у которых только в октябре родился малыш Томаш. Все они тоже отличались светлой мастью, и Рыжего привели именно они.

Часах в трех пешего пути от нас, ниже Порога, но почти на самой границе, расположилось село, спрятавшееся от внешнего мира в укромной горной долине и занесенное снегом чуть ли не по окошки. Там была старая деревянная церковь, где по воскресеньям и праздникам служил старенький батюшка — отец Николай. Была там и корчма, в которую, вероятно, ни разу не зашел ни один чужак — только свои и собирались. Стас однажды затащил нас туда и перезнакомил со всем селом. Интересно, что жители этой долины совершенно не ощущали себя гражданами цивилизованного королевства, так что мы с Бет казались им просто соседями, не более того. Слов нет, как это замечательно. Вероятно, они и были частью того особого народа, который жил в тесном общении с вилами и не видел в этом ничего сверхъестественного. Наверно, и по крови они были ближе к вилам, чем к остальному человечеству — очень красивые люди с яркими и ясными, как у вил, глазами. Язык их, впрочем, почти не отличался от того, на котором говорила вся страна. Так, были диалектные особенности. Село, как я понял, выполняло роль столицы нашей округи. Сюда собирались на праздники, сюда стекались новости (в основном местного значения: большой мир и даже родное королевство не очень интересовали здешний народ). Отсюда проще всего было подняться на Круг «с оказией», если бы, к примеру, я оказался за Порогом по каким-нибудь делам.

Чуть дальше от нас, чем Стас и Мила, жили родители легендарной Рён — Инге и Олли. Оба темноволосые и темноглазые, невысокие, хрупкие, как подростки, и похожие, как близнецы. Различались они в основном нравом. Олли, уроженец Уэльса, был молчалив и серьезен, а Инге болтала, как ручеек, и звонко смеялась. Олли выглядел чуть старше меня. А Инге, как все вилы, — почти девчонкой. Она была родом откуда-то с севера, любила ходить босиком, даже по снегу, и до сих пор удивлялась, как им с Олли повезло, что они встретились. Он жил далеко на западе, она — на севере, и оба как-то угадали приехать в одно время к родственникам в гости. Он — на хутор, и сейчас стоявший чуть ниже села, она — к одной из здешних вил, давней подруге своей матери. То, что Рён сбежала от них в какую-то глушь, они воспринимали как должное (по крайней мере, так они говорили).

— Соскучится — приедет в гости, — смеялась Инге. — Да она недавно приезжала. На Рождество.

— Все дети, когда вырастают, хотят скорее стать самостоятельными, — кивал Олли. — Не нужно этому мешать. А навестить ее мы и сами можем. Она нам всегда радуется.

Наш дом и Стас научили меня многим полезным вещам, особенно в обращении с дровами. Конечно, можно было и эту работу свалить на дом, он бы нас грел. Но хозяин, который целый день только и делает, что ничего не делает, — это как-то уж слишком. Некрасиво и просто скучно. Как я понял, все обитатели Круга более или менее самостоятельно делали исконную домашнюю работу: пряли и ткали, плотничали и резали дерево, растили овощи и злаки, плодовые сады, а кое-где и виноград, возились со скотиной или вот с дровами. А дом им помогал. Учил, подсказывал, исправлял ошибки, а если хозяину (или особенно хозяйке) что-то казалось уж очень не с руки, — делал сам. Домашняя живность была слабостью всех домов на Круге. Когда мы привели лошадок, наш дом, можно сказать, улыбнулся. Когда нам подарили Рыжего, дом вздохнул с глубоким удовлетворением и затаил на дне своей души еще одну заветную мечту.

— С ним надо держать ухо востро, а то он, того и гляди, подсунет нам буренку, — сказала как-то Бет. — Дом, мы не можем заводить корову, у нас там королевство брошено! Уж потерпи как-нибудь, ладно? Добывай молоко сам.

— А где он его добывает? — поинтересовался я.

— Коровы делятся.

— А полотно он где берет?

— Ох, это сложно! Сам делает. Не забивай себе голову. У тебя все равно так не получится.

И дом смирился с тем, что коровы не будет (я будто слышал, как он думает: «Пока не будет»). Но уж дрова для очага мы со Стасом, как два мужика, добывали по полной программе. Дразнили друг друга «славянами» и отбрасывали с глаз прямые светлые патлы.

Соседи, точнее, соседки, считали своим долгом подбадривать и успокаивать нас. Они полагали (справедливо), что первые роды пугают кого угодно, даже вил, не говоря уж об их беспомощных мужьях, и обещали поддержать нас в трудную минуту.

А, в общем, жили мы тихо и уединенно, особенно в дни сильных снегопадов и потом, когда эти снега начали таять и побежали вниз ручьями — сначала узкими и прозрачными, прокладывая себе дорогу среди снега, а потом бурыми и помутневшими, добравшимися до земли. И очень счастливо, несмотря ни на какие страхи. По крайней мере, я там вспомнил, что приехал в этот странный мир по одной-единственной причине: полюбил девушку, захотел взять ее в жены. Вот и все. Никаких других целей и забот у меня тогда не было. Ни править королевством, ни, тем более, покорять мир (или спасать его, что, по сути, одно и то же) я не собирался. И Круг дал нам передышку — возможность просто прожить вместе кусок человеческой жизни. Мы даже отношения слегка повыясняли. Внизу у нас до этого уже и руки не доходили.

— Ты правда сказал Кэт, что я твоя душа?

— Правда. Я ей тогда вообще сильно врезал. Не знаю только, помогло ли.

— Я тоже не знаю. И ты нисколько не жалеешь, что ввязался в эту авантюру?

— В какую? В то, чтобы жить?

— В каком смысле? Ты о чем?

— Ну, жить. Любить жену, растить детей. Это, конечно, авантюра и довольно рискованная, но без нее чего-то будет не хватать.

— Ты нарочно так говоришь?

— Нарочно. А чем тебя еще достанешь?

— Только душа не я, а ты. А я, наверно, твоя тень.

— Какая же ты тень? Ты свет.

— Ну, значит, отраженный. Не понимаю, как я жила без тебя…

— Неужели было так скучно?

— Не то слово. Было пусто, хотя я, может быть, этого даже не замечала. И с тобой спокойнее. Все-таки лучше, когда есть король.

— Малыш, наверно, отодвинет меня. С ним-то, пожалуй, не соскучишься.

— С ним не соскучишься, а без тебя помрешь с тоски. Мы существа такие, тут уж ничего не сделаешь.

— Не переживай. Мне тоже легче, когда мы вместе. Лежу, любуюсь — вроде и при деле. Кстати, ты можешь себе представить, чтобы Альбер колол дрова?

— Я не могу себе представить даже, чтобы он умылся из колодца, — кивнула Бет. — Надо будет сказать Кэт про дрова и про колодец. Это сильный аргумент.

— Ну да. А Кэт ответит, что тот, другой, отлично справится и с колодцем, и с дровами. Замкнутый круг, — ответил я.

В программу выяснения отношений не входил вопрос: «А я тебе не разонравилась такая?» — которым многие изводятся, насколько мне известно. «Лежу, любуюсь» были не пустые слова. Бет отлично знала с самого начала, что я не в силах глаз от нее оторвать. И этот мой зачарованный взгляд всегда был для нее источником внутреннего торжества. Я лишь им иногда и спасался, поскольку Бет ревнива, как ни странно. Хотя какие у нее соперницы? Она и среди вил была для меня как жар-птица. Хуже всего мне приходилось при большом скоплении народу. В таких случаях я на Бет вообще старался не смотреть (поскольку наши отношения никого не касались), а она начинала нервничать. С другой стороны, подделать этот искренний восторг я бы не смог, так что здесь можно было обойтись без лишних слов.

От Кэт вестей не поступало, как и от прочих наших ближних, оставшихся внизу. Мы жили в другом мире, да и другой заботой, честно говоря.

Малыш родился в марте, и все действительно прошло благополучно. Бет уверяла, что легко, но я, наверно, в глубине души ей не поверил. В мае его крестили Николаем. Батюшка обрадовался тезке. Крестным отцом был Стас, а крестной матерью (заочно) Милица. Вилы здесь, судя по всему, не считались какими-то сверхъестественными существами, равно как и наш брак казался совершенно законным. Позже мне объяснили, что сам отец Николай служил в приходе с незапамятных времен, так как его матушка тоже была вилой. Они решили, наконец, состариться, поскольку его служение даже здесь было трудом и подвигом, и он надумал в каком-нибудь не очень отдаленном будущем передать свой приход сыну. Тот был лет на триста моложе, но, по мнению отца Николая, имел уже достаточный жизненный опыт, чтобы занять место духовника нашей общины. Про обычаи этой общины можно рассказать много интересного. Некоторые из них сохранились с глубокой древности — например, система постов. Но это к слову.

Мне все сказали, что Николка очень крепкий, здоровый и красивый. Я решил согласиться и тоже так думать, тем более что он смотрел на меня невероятно умными и серьезными глазами. Со временем они стали глазами Бет, но сразу я даже цвет их определить не смог — только был потрясен осмысленностью взгляда. Я даже испугался, положено ли новорожденным так глубоко задумываться и столько всего понимать. Но меня успокоили: сказали, что все младенцы так смотрят, и даже я смотрел примерно так же, но недолго.

По случаю крестин дом приготовил пир, явились гости, Рыжий занял место под люлькой и на всякий случай никого к ней не подпускал (кроме нас с Бет). Потом мы стали уже подумывать о возвращении, но никак не могли остановиться на чем-то определенном. Причиной разногласий и сомнений стала Мила. Она была уверена, что внизу Николку ничего хорошего не ждет. И воздух там не тот, и вода плохая, про молоко и говорить нечего. И Бет начнет там нервничать, решать какие-то проблемы, а это для младенца крайне вредно. Мама должна быть счастлива и безмятежна. Мы с Бет отлично понимали, что Мила немного лукавит. Мы подружились с ними, и к тому же она, как свойственно вилам, не могла вот так взять и отпустить из рук ребенка, пусть и чужого. К Николке она привязалась так же, как к своему маленькому Томашу, и ей очень бы хотелось, чтобы Бет осталась на июнь, июль и август (а дальше — как получится).

Ну, хорошо. Я предлагал спуститься на разведку. Один, без Бет и Николки, я бы обернулся за день. Взглянул бы на народ, погрозил пальцем Кэт, узнал бы новости и возвратился к вечеру. Меня бы встретила, к примеру, Инге, да и сама Бет могла бы встретить. Она действительно не болела после родов. Вроде бы идеальный вариант, но нет! У Бет от таких разговоров глаза делались особенно большими, она сжимала руками край люльки и говорила, что ехать можно только вместе. И Рыжий тоже начинал поскуливать.

Впрочем, все эти споры шли о дальней перспективе. Вообще-то мы изначально собирались возвращаться к первому июня. Нас ждали в этот день, не позже, иначе началась бы паника. Я и сам стал подумывать, что для Бет это, пожалуй, рановато, и изобрел третий вариант: мы едем вместе, как и договаривались. Видим, что все в порядке (ну почему бы и нет?) и возвращаемся на Круг. А я потом тихонько начинаю инспекционные набеги.

На Круге в самом деле очень хорошо жилось. Я не сумею рассказать, какая там зеленая трава, какие чистые ручьи, какой приятный ветер. И Бет как будто не стеснялась там своей волшебной красоты. Я помню ее в постоянном золотом сиянии, с веселым солнечным лукавством глядевшую на дом и домочадцев. Нет, я бы действительно век там прожил и не заметил. Но нам не удалось дотянуть даже до конца мая.

Дня через три после Николкиных именин к нам неожиданно приехал Олли. Я прозаически развешивал пеленки на веревке, которую сам и натянул меж двух сосен (как все просто, когда живешь на Круге). Мы никого не ждали, но я так привык, что здесь не бывает бед, что не встревожился при его появлении. Зашел сосед — отлично. Послушаем, какие новости.

Новости были разительные. Олли вошел в прохладную внутренность дома, переступил с ноги на ногу, тяжко вздохнул и, не присев, ошарашил нас с Бет вот таким заявлением:

— Похоже, внизу началась война.

— То есть как? — спросила Бет.

— Понимаете, — сказал он виновато, — наша Рён живет неблизко, и мы с ней выучили несколько почтовых голубей, чтобы можно в случае чего послать письмо. И вот сегодня от нее прилетел голубь. Вы почитайте сами.

Мы взяли тонкий лист бумаги со следами сгибов и прочитали: «Ма и па! Внизу идет война. У меня в доме раненый, он умирает. Скажите Бет, и пусть приедет врач, хирург. Только пусть едет верхней дорогой, а то попадет в ловушку. Целую, Рён. (Со мною все в порядке.)».

Тем временем к нам забежала Мила и включилась в обсуждение новостей, которое плавно перешло в военный совет. Врач у нас был один — Бет. Она училась медицине и в ранней юности, и во время войны, когда работала в госпитале, и сейчас — вместе с ребятами. У нее и инструменты хранились, и шприцы, и лекарства — целый походный госпиталь. Как врач, Бет должна была ехать к раненому; как королева — в город. Насчет того, чтобы нам с нею разделиться, я не стал и заикаться.

— Надо ехать к Рён, — убеждал нас Олли. — Она расскажет вам, что происходит. А раненый может умереть без помощи.

В глубине души он, скорей всего, не верил, что с Рён все в порядке и что помощь нужна какому-то неведомому раненому, а не ей самой. Но мы подумали и согласились. В конце концов, всегда легко от Рён вернуться в город коридором приблизительно за час. Правда, наверху этот фокус не действовал, и путь нам предстоял неблизкий.

Мила хотела отнять у нас Николку. Она уверенно заявила, что сама его покормит и нечего тащить малыша в такую даль. Бет покачала головой.

— Николка поедет с нами. Как-нибудь доберемся.

В данном случае мне было понятно ее ревнивое нежелание расставаться с Николкой и со мной. Я и сам вдруг понял, что могу сейчас уехать и больше никогда не увидеть сына. Кто знает, что нас ждет? У Милы он, конечно, будет в безопасности, но Мила и Стас никогда не дадут ему того, что дали бы мы с Бет. Я понял, наконец, и то, что Бет говорила о моих родителях, и с удивлением обнаружил, что я тоже собираюсь вкладывать в сына всю свою жизнь, чтобы он вырос в лучшем виде. В общем, мы уехали вместе с Николкой. Мила увела Рыжего, Олли показывал дорогу. Мы проехали узкой тропой вдоль внутренней стены хребта, почти не замечая ничего вокруг, и к вечеру добрались до Рён. Дверь в дом была открыта. Олли с порога позвал:

— Рён! Ты здесь?

Из дома нам навстречу бросилось что-то зеленое и развевающееся.

— Па, это ты? А врач? — спросила Рён.

Закатное солнце ударило ей в глаза, и она, похоже, на минуту ослепла.

Я снял Бет с седла, и она шагнула к Рён:

— Это я врач. Что тут случилось?

Они пошли куда-то в недра дома. Я нес Николку, Олли позаботился о лошадях. (Рён была жива-здорова, все остальное для него могло и подождать.) Мы миновали сени и вошли в небольшой внутренний покой, где в розовом вечернем свете, весь в белом, а сам — серый, неузнаваемый лежал Дени.

— Я не знаю, чем ему помочь, — говорила Рён. — У меня даже градусника нет, а дом не знает, что это такое. Все предлагает молочка. Тепленького. Как будто тут нужно молоко!

Бет наклонилась над Дени, отвела простыню (закрыв его от меня белым углом), потом осторожно опустила ее назад и сказала с хмурой обреченностью:

— Ненавижу гнойные раны. И операционной у нас нет. Ладно… Пусть дом приготовит, что сможет. Вскипятит воду, даст одежду, простыни, стол. И пусть светит ярко, как солнце. Это очень важно. Я скажу, когда начинать. Ну, у кого из вас нервы крепче? Надо готовить руки. Что там за война, Рён?

— Не знаю, — буркнула Рён. — У меня два дня закрыта дверь наружу.

— Ну, хорошо, это потом, — кивнула Бет.

В ассистенты она взяла Олли, и это было, наверно, правильно. Кто старше, тот и крепче. Мы с Рён занимались Николкой и переживали неизвестность. Бет потом объяснила мне, что глубоких ран, задевающих внутренние органы, у Дени не было, и потеря крови, в общем, оказалась невелика. Опасно было обширное нагноение, грозившее стать заражением крови. Я не специалист и, может быть, неправильно рассказываю. Помню только ярость Бет по поводу ржавчины в рваных — от колючей проволоки — ранах. Как будто колючая проволока бывает без ржавчины… Дени был без сознания, бредил. И температура у него, видимо, была критически высокая.

— Я пробовала промывать этот кошмар вином, — сказала Рён, — но, видно, уже поздно. И он не успел мне ничего толком рассказать.

Бет с Олли колдовали над Дени бесконечно долго. На улице стемнело, и если бы не Рён, то я бы намучился с Николкой. Рён, как все вилы, завораживала детей одним своим видом. Николка начинал хныкать, но стоило Рён наклонить над ним свое прекрасное лицо, взглянуть темными, с серебряным отливом глазами, и он послушно затихал.

Наконец Бет и Олли вышли к нам в главный зал, присели у очага.

— Ну что? — спросила Рён.

— Не знаю, — покачала головой Бет. — Дайте что-нибудь попить.

Такой я никогда ее не видел. Рён подняла один из своих кувшинов, плеснула в кружку то, что в нем хранилось, — это оказалось молоко (то самое, на которое она нам жаловалась), отдала кружку Бет.

— А можно что-нибудь еще сделать, чтобы он… этот мальчик выжил наверняка? — спросила Рён.

— Можно, — кивнула Бет устало. — Принеси живой воды.

Рён встала, будто собралась немедленно идти куда-то за этой водой.

— Ты подожди, — сказала Бет. — Давай попробуем его вытащить так. Сможешь колоть антибиотики? Я покажу, как, и оставлю все, что нужно: шприцы, иглы, лекарства… Хорошо бы Олли тоже остался здесь. Одной, наверно, со всем этим не справиться.

Рён хмуро кивнула и села на прежнее место. Олли тоже кивнул.

— Конечно, я останусь. Вы только расскажите все Инге.

— Не представляю, — сказал я, — как Рён пережила эти два дня. Я бы не знал, что делать с таким тяжелым больным.

— Я тоже не знала, — ответила Рён, — и отойти от него не могла, чтобы позвать кого-нибудь на помощь.

— Вилы вообще относятся к таким вещам не так, как люди, — сказала Бет. — Люди часто брезгливы к плоти, а мы нет. Я поняла это, когда работала в госпитале. Гной, кровь, все прочее нас почему-то не задевает. Единственное, что для вил невыносимо, — это смерть. Когда жизнь уходит на глазах, хочется даже не плакать, а… я не знаю… кулаками бить куда попало!

Рён кивнула.

— Да. Особенно, наверно, если человек такой… юный. Он ведь еще не взрослый, да?

— Какое там! — тяжко вздохнула Бет. — Ему семнадцать или около того, может быть, и меньше. Он у нас всегда был самым маленьким. В солдатики играл… Вот доигрался.

— Так это ваш? Из Лэнда? — вдруг догадался Олли.

— Да. Его зовут Дени.

— А с остальными что?

Все повернулись к Рён.

— Не знаю, — ответила она сердито. — Ну не знаю я! Там ничего не видно. Завтра сами можете взглянуть. Все только лес до горизонта и мой ручей.

Я подозревал (и утром это подтвердилось), что водопадик Рён и есть тот самый, который виден по пути от базы. Это кое-что объясняло, то есть давало отправную точку для предположений.

Дени уснул и спал довольно спокойно. Мы с Рён и Олли дежурили возле него по очереди, обещав Бет разбудить ее, если понадобится. Утром она провела «показательную» перевязку и инъекции (Рён даже что-то записала для себя). Дени стало немного лучше. Он пришел в себя, узнал Бет, но потом от боли снова потерял сознание. Бет посидела рядом с ним, погладила измученное, заострившееся и какое-то маленькое лицо, а Дени что-то жалобно пробормотал ей в благодарность, но уж, конечно, ничего не рассказал.

Рён бродила вокруг в беспокойстве.

— А как узнать, что ему лучше? — спросила она у Бет.

— Вот когда нахамит тебе, то, значит, все в порядке.

Рён понимающе кивнула.

— А он мне уже нахамил! Даже дурой обозвал.

— Ну, тогда есть надежда, — вздохнула Бет. — Хоть один, может быть, уцелеет.

 

Глава 2

ДВЕ СТРАШНЫЕ ИСТОРИИ

От Рён мы мало что узнали — только историю их драматической встречи с Дени. Утром она показала, откуда он появился. Это в самом деле была тропа, соединявшая водопадик, дорогу и базу. Дени шел именно оттуда. Брел по лесной тропе, стараясь, вероятно, оторваться от погони. Он нес оружие: какой-то автомат и две гранаты. (Рён оставила все это в одной из внешних кладовок, рядом с дровяным складом.) Я уже достаточно хорошо изучил вооружение нашей гвардии и пограничной службы, чтобы определить: оружие не наше. Вот чье — этого я сказать не мог. На нем не было никакого вразумительного штампа, клейма или заводской марки. Щит тоже оказался при Дени, что делало картину совсем уж непонятной. С одной стороны — следы какой-то зверской расправы, с другой — оружие и щит. И свобода, похожая, пожалуй, на побег.

Дени явился двумя закатами раньше, чем мы приехали по зову Рён. Она спустилась вниз, чтобы посидеть на своем любимом валуне, — все так, как мне рассказывала Бет когда-то очень счастливым днем. Свой водопадик Рён на время усмирила, и он бежал вниз небольшим и безобидным ручейком. Дени вышел из леса на ее поляну, что называется, в лучших традициях жанра: покачиваясь, задыхаясь, вытирая пот с перепачканной физиономии. На огромной, явно не его рубахе — кровь. Рён, конечно, не испугалась (чего бояться виле?), но приветствовала героя, поднявшись со своего валуна. Рён была очень похожа на своих родителей — такая же смуглая и темноволосая. На мой взгляд, она больше напоминала Олли: охотней хмурилась, чем улыбалась. Зеленую одежду Рён носила из принципа: чтобы быть прямо как из сказки (из английской — так ей больше нравилось, чем белое платье средиземноморской вилы). На Дени весь этот романтический антураж — ручей, валун, красавица в зеленом — не произвел должного впечатления. Он остановился, переводя дух, тоскливо осмотрел позицию (потому что для него это был не пейзаж, а именно позиция для боя, причем последнего, как он считал), заметил Рён и очень рассердился. Прямо-таки рассвирепел.

— Ты что здесь делаешь? — набросился он на нее.

— Я здесь живу, — сказала Рён с достоинством.

— Где — здесь?

— Там, наверху.

— Так уходи к себе! Беги отсюда, спрячься! Сейчас они придут.

— Кто — они?

— Да неважно! Это долго объяснять. Им нельзя попадаться… Живым нельзя сдаваться, понимаешь? Если бы ты видела, что они делают с пленными… Уходи. Ты знаешь Бет?

— Знаю.

— Передай ей, что внизу война. Пусть они возвращаются скорее, только осторожно. Я вот попал в ловушку… Уходи, не стой! Они близко.

— А ты?

— А я прикрою. Ну, скорее!

— Уйти-то я всегда успею, — начала Рён, но он прервал ее:

— Ты дура, что ли? Не дадут тебе уйти. Беги, предупреди своих.

— Пойдем со мной.

— Я больше не могу идти, — честно ответил ей Дени.

— Отсюда плохо прикрывать, — настаивала Рён. — Давай поднимемся немного.

Она кивнула на отвесную скалу метра в три высотой — последний уступ, с которого падал ее водопадик. Дени оторопело уставился на нее.

— Как ты здесь поднимешься?

— Да очень просто. Пошли. И отдай мне свое ружье. Оно тяжелое, наверно.

«Ружье» Дени, конечно, не отдал, хоть я не представляю, как ему хватило сил тащить автомат. Но спорить он почему-то больше не стал (что почти невероятно) и медленно побрел за Рён. Она тихонько, шаг за шагом, провела его вверх прямо по ручью. Первая площадка вполне годилась для засады, но это был еще не Порог, и Рён осторожно потащила Дени дальше, тихонько уговаривая, что чуть повыше будет еще лучше.

То ли сознание у него уже мерцало, то ли все силы уходили на то, чтобы удержаться на ногах, цепляясь то за Рён, то за ветки растущих на камнях кустов, только Дени заметил, что они пересекли Порог, уже на самом верху, у двери Рён, на каменной площадке, заросшей дикими белыми розами.

— Постой, — сказал он, задыхаясь от подъема. — Как мы могли так высоко залезть? Я же отсюда в них не попаду. Вон, видишь, они уже там, внизу.

«Их» было шестеро. В каких-то масках (респираторах?), вооруженные и здоровенные громилы. Они оглядывались во все стороны. След Дени исчезал у ручья, и они спорили, куда теперь за ним бросаться. Рён топнула ногой, и водопад рухнул на них со всей долго придерживаемой силой.

— Ты их утопила? — спросил я.

— Нет, вряд ли. Их унесло куда-то вниз, и все. Сейчас я бы на них, наверно, камнепад спустила.

Мы с Бет вернулись тем же путем — внутри Круга. После предупреждения Дени спускаться вниз у дома Рён мы не рискнули. Уже ночью добрались до жилья Инге (это чуть ближе к Рён, чем наш дом), а наутро двинулись все вместе в путь. Инге оставила свое хозяйство с поразившей меня беспечностью.

— Ничего, — махнула она рукой. — Дом и покормит, и подоит. Ему нетрудно, не переживай.

По дороге мы заехали к Стасу и Миле и рассказали им эту тревожную историю. Забрали Рыжего и попрощались неведомо на сколько. Мила и тут пыталась возражать.

— Нет, ты не понимаешь, — сказала Бет устало. — Там тоже мои дети. Я хочу знать, что с ними. Что там за война.

Но, кажется, никто ни о какой войне даже не слышал ни в приграничном селе, ни внизу, на хуторах, в селах и городках, которые мы проезжали. Инге двигалась впереди («ведущим»), и ей, по-моему, даже хотелось столкнуться с чем-то или с кем-то, кому надо было бы дать отпор. Инге и Рён были воинственны — как Санька, грозны и вспыльчивы. Но нам не встретилось никакой опасности. Мы проложили коридор в одно из загородных поместий дона Пабло (на всякий случай в то, где нас меньше всего ждали) и безо всяких приключений туда добрались. Навстречу нам бросились конюхи, кто-то побежал предупредить хозяина. Он оказался именно в этом поместье по закону антибутерброда, который по-прежнему исправно действовал в нашей стране. Живой, здоровый, невредимый дон Пабло встретил нас с видимым чувством облегчения. Сказал, что сейчас, кажется, нет никакой опасности, но вышла очень скверная история. И, может быть, сначала лучше позаботиться о малыше, и мы с дороги, и вообще лучше бы сесть где-нибудь…

— Все живы? — спросил я.

— Мы не знаем, что с Андре и Дени. И где они. Девочка… Санни сейчас в больнице с тяжелой контузией. И два пограничника пропали по дороге на западную базу. Но все могло быть еще хуже. Пожалуйста, пойдемте в дом.

По дороге мы обрадовали дона Пабло: сказали, что Дени уже нашелся и что надо бы сегодня же послать к нему врача. Если дорога на запад проходима.

— Я проведу врача, — сказала Инге. — Со мной он будет в безопасности.

В больнице, куда привозили людей на «скорой помощи», нам выделили врача — этакого мастера на все руки (больницы наши никогда не были особенно заполнены, тем более — перегружены; врача отрядили легко). Бет доложила ему о проделанной работе на невразумительном языке медиков. Он кивал и тут же диктовал сестре, что нужно взять с собой. Инге отправилась с ним ближе к вечеру, по коридору, в сопровождении двух пограничников (и они, и врач — под постоянным щитом). Пока же дон Пабло, как хозяин дома, постарался создать максимум комфорта для всех, включая Николку и Рыжего. Бет поговорила с Милицей, и та вызвалась немедленно приехать. Здесь, внизу, обойтись без няни нечего и думать. Милица вырастила двух сыновей, а внуков у нее пока не было. Оба ее сына любили море и плавали на небольших корабликах. Правда, не на «голландцах», так что надежда на внуков пока оставалась. Милица явилась очень скоро, печально покачала головой, увидела малыша и начала агукать и исполнять вокруг него прочие ритуальные пляски. К тому времени я уже смирился с тем, что смысл этих хороводов мне понять не дано. Нет, я не против того, чтобы искупать, переодеть, укачать или пеленки сполоснуть, даже просто поговорить с человеком — раз уж он все понимает. Но причитать и прыгать — извините!

Дон Пабло, видимо, был со мной полностью согласен. Он тактично дождался, пока унялась суматоха, но, видимо, предпочел бы поспешить. Тем временем Дьюла тоже к нам присоединился, угрюмый, как побитый пес. Вместе с доном Пабло они рассказали нам историю последнего налета, который оказался роковым.

Зачем и почему Кэт открыла границу, она не соизволила им объяснить. Так или иначе, граница была открыта трое суток. Увидев сигнал, Дьюла чуть не взвыл (я оставил ему свой прибор: на Круге он все равно не работал, да и что я смог бы там сделать?). Произошло это совсем недавно, неделю назад. Кронос тоже увидел сигнал тревоги и пытался как-то урезонить Кэт. Они поссорились.

Граница открылась утром, но в Лэнде в это время дежурила Лора, которая забыла посмотреть на пограничный приборчик. Тревогу заметили только в полдень, при передаче дежурства пунктуальному Робби. Кое-какой народ был в это время в городе. Не так уж много: Арве у Кроноса; Кэм и Снорри — в консерватории; Санька в университете, Андре при ней; Дени у Дьюлы. Первые несколько часов считались безопасными. Робби просигналил общий сбор, но собирались не бегом. Кэм и Снорри отзанимались каждый в своем классе, потом еще ходили, извинялись и отпрашивались со следующих занятий. Ждали под дверями аудиторий, чем совершенно извели Робби. Наконец они вернулись обычным постоянным коридором, который еще не был перекрыт. Он выходил в центр города и упирался в большой каштан, чтобы никто случайно туда не забрался. Арве остался в Кроносовой башне: Кронос и сам закрылся колпаком. Вызвали Джейн, которая ужасно подосадовала на эту неприятность: у них была какая-то сельскохозяйственная запарка. Помолчав и подумав, Джейн решила, что включит щит и на ночь закроется колпаком, но никуда не поедет. И еще, мол, неизвестно, что опасней — оставаться или уходить. Про Лэнд охотникам известно, а про хутор — вряд ли. Робби не стал с ней спорить: знал, что его Джейн не послушает, а обращаться к Кэт — тоже сомнительное удовольствие. К тому же Джейн могла быть и права: остаться дома безопасней (да, кстати, так оно и вышло: на хутор Джейн никто не нападал).

Дени торчал в штабе у Дьюлы, услышал краем уха, что двое пограничников на всякий случай едут приглядеть за западной базой, и стал напрашиваться с ними. Дьюла и сидел-то как побитый потому, в первую очередь, что решил отпустить его на свой страх и риск. Чтобы не канючил, не болтался под ногами, не лез на рожон и не отколол какой-нибудь сольный номер. А главное, был бы под присмотром у двух симпатичных ребят, которые отлично с ним ладили. Их звали Стефан и Рикардо. Один из пастухов, другой из рыбаков, как заявила бы Кэт. Я их хорошо помнил, этих ребят. Обоим было едва за двадцать.

— Дени-то жив. По крайней мере, я надеюсь, что жив, — сказала Бет. — Он сам рвался быть воином, да и другие двое тоже. Это их право, Дьюла.

Кроме всего прочего, Дьюла посчитал, что на западной базе так давно уже ничего не происходит, что, возможно, там Дени будет в большей безопасности, чем в столице. В общем, он махнул рукой, велел Дени предупредить своих и собираться в путь.

По дороге эти трое еще завернули к университету, нашли на какой-то крыше Андре и посоветовали поскорей эвакуироваться вместе с Санькой — прямо по крышам, не стесняясь всякими условностями. Санька заканчивала свою последнюю на тот день «пару», а вокруг уже нервничали. Шел шестой час, становилось опасно.

По словам Саньки (хотя ей трудно было вспоминать эти события), Андре отнесся к совету Дени вполне серьезно. Махнул ему на прощанье рукой, поймал Саньку на выходе, бегом, под щитом протащил к ближайшему карнизу, и они прямым ходом двинулись на явочную квартиру, чтобы оттуда запросить коридор в Лэнд. Другие коридоры были уже закрыты. Ребята вошли в дом через балкон, и тут начались неожиданности.

Обычно на явочной квартире живут пожилая экономка и ее муж (дворецкий, что ли?). В мое первое лето дом был заперт наглухо, потому что Кэт, уезжая, отпустила их в большое морское путешествие — отдохнуть от суеты. Обычно дом открыт. И двери, и окна, и особенно балкон, да еще летом — а конец мая уже лето.

Андре окликнул домоправительницу, которая не любила неожиданностей (а те, как назло, так и сыпались на явочную квартиру). Однако Анны и Феодора, похоже, дома не было. Зато в той безоконной комнате, которую я называл «аппаратной», слышался какой-то разговор. Ребята прислушались и узнали голос Кэт. С кем она говорила, Санька не видела, поскольку, естественно, не жаждала встречаться с Кэт. Впрочем, никто из нас не сомневался, что это был Альбер. Андре постучал, сунулся, поздоровался («вежливо, но без восторга», по словам Саньки), объяснил, что им нужен коридор, — нельзя ли, мол, связаться с Лэндом.

Кэт ответила, что сама даст коридор и позвонит на восьмой пост — пусть их встретят.

— Кто там сейчас? — спросила Кэт.

— Сейчас Робби. Нет, уже Петер, наверно.

— Значит, потом ты?

— Потом я, — ответил он (опять же без восторга в голосе).

Но Кэт еще помедлила; спросила, не знает ли он, где народ: на месте или еще бродит в городе.

— Не знаю, — отвечал Андре. — Дени уехал с пограничниками, это точно. А остальных приду — пересчитаю. Тебе доложить?

— Да, позвони, — сказала Кэт и, наконец, дала им коридор.

Андре, в самом деле, пересчитал ребят и позвонил, чтобы успокоить Кэт: все на месте, все спокойно. Про Джейн он тоже благоразумно промолчал, а Кэт о ней не вспомнила. Потом он завалился спать перед ночным дежурством.

Вечером на восьмом посту были посиделки — развеселые, как вспоминал потом народ. Смеялись, бренчали гитарами, гадали, сколько им сидеть под замком: до возвращения Ивана или меньше. Расходились медленно и неохотно, то и дело останавливались, возвращались, ждали друг друга, звали и устраивали переклички. Зденек, конечно, предложил построиться на линейку — в традициях Славика и Лени Степанченко. Повспоминали их. Наконец разошлись. Сменять Андре наутро следовало Саньке. Этот порядок дежурства не менялся уже несколько лет, и все знали его наизусть, даже Кэт. Санька не дождалась конца посиделок — заснула в углу диванчика. Андре болтал еще с кем-то из ребят, поглядывая краем глаза на приборы, но на них все было тихо. Проснулась Санька среди ночи от звука вызова. Очнулась не сразу, вызов уже был принят. Андре сказал, что звонили с явочной квартиры и предупредили, что открыт коридор. Ему показалось, что звонил Дени (а кто еще мог среди ночи позвонить на восьмой пост и по-французски поговорить с Андре?). Но слышно было как-то глухо.

Странным казалось и то, что коридор дали из квартиры, а не попросили у Лэнда. Андре шутил: неужели Кэт проявила такое рвение — отловила Дени и сама же среди ночи отправляет его домой?

Когда коридор открыт извне, на посту нельзя видеть, что в нем делается. За этим следит оператор на другом конце, но все, конечно, давно уже изучили, сколько времени нужно нормальному человеку (вроде Дени), чтобы добраться коридором от явочной квартиры до восьмого поста: минуты три. Ну, пять. Ну, семь… Но он не появлялся. Это уже беда. Ребята открыли коридорчик для себя — хитрый потайной выход, в который никакой чужак случайно не влетит, да и не случайно не пролезет, — и пошли выручать Дени. А что оставалось делать?

Обычно впереди идет ведущий — Санька, но в этот раз Андре попросил ее быть страховщиком. Впрочем, они эти условности никогда особенно не соблюдали. Было самое темное время этой короткой ночи, к тому же пасмурно. Ни звезд, ни луны, ни серой предрассветной мути. Они легко и быстро добрались до той полянки, где обычно обрывался коридор, — там было пусто. Двинулись дальше, в тьму болота. Впереди послышался тихий стон. Они рванулись на этот звук, думая, что Дени в темноте умудрился как-то покалечиться. То, что случилось потом, наша экспертиза объясняла так — кто-то заманил ребят в коридор, сам выскочил из него, и коридор захлопнули.

— Кронос сказал, что если человека под щитом или виду вот так хлопнуть, эффект будет тот же самый. Смотря как щит работал: если на всю мощь — обойдется контузией, а если нет, может и в лепешку расшибить.

— Но почему? — спросил я. — Ведь мне, помнится, говорили, будто щит закрывает даже от атомной бомбы.

— Да. Это разные явления, — кивнула Бет. — А в коридоре действует та же сила. Они открыты друг для друга — щит и коридор.

Я более или менее понял то, что она сказала: спасибо Кроносу и его трудам.

Коридор, в общем-то, очень опасная игрушка. Саньку выбросило из него словно взрывной волной. Хорошо, там не растет больших деревьев, и вообще болото — оно мягкое.

— Но мы не знаем, работал ли щит Андре, — скорбно сказал дон Пабло. — Санни утверждает, например, что ее щит не был включен, потому что она всегда забывала об этом. Но ей, конечно, сейчас трудно вспомнить все детали.

Я чуть-чуть перевел дух и сказал:

— Щит работал. Даже если работал лишь один из их щитов, он прикрывал обоих одинаково. Я точно знаю. Они сделали себе такую игрушку.

Дон Пабло и Дьюла тоже чуть-чуть перевели дух.

— Значит, не раздавило, — сказал дон Пабло. — А Кронос, понимаете ли, объяснил нам, что если человека без щита прихлопнет в коридоре, потом не то что тела не найдешь, но даже крови.

Ах, добрый дядюшка Кронос, умеете вы утешать…

— Скажите это Кэт, и поскорей, — продолжал дон Пабло. — Она сидит все это время у себя и ни с кем не разговаривает.

— Но тогда где он? — спросил Дьюла.

Все более или менее понимали где. Скорее, следовало спросить, почему те, кто заманивал ребят в коридор, уволокли Андре и бросили Саньку. Тут существовало несколько версий. Они могли не знать, что ребят двое, и просто не заметили Саньку: тьма была кромешная. Или им было приказано взять именно парня, и они точно выполнили приказ. Или еще что-нибудь, о чем мы не догадываемся. Я спросил:

— А как работает включенный щит, если человек без сознания?

— Не даст его убить, — сказала Бет.

— А унести даст?

— Да.

— А щит вилы?

— Точно так же.

Бет быстро посмотрела на меня, но ничего не прибавила.

Утром ребят хватились не рано. По логике вещей Санька должна была начать дежурить в шесть утра. А Андре — идти отсыпаться. К нему никто не заходил: зачем тревожить человека? К счастью, соседка Саньки по домику, Маша (третьей раньше была Джейн), никак не могла найти какую-то хозяйственную ерунду и в начале девятого позвонила на пост. Пост не отвечал. Маша всполошила ближайших соседок — Ганку, Сьюзен, Лизу, последняя встревожила Тима. На пост отправились большой толпой, обнаружили потайной коридорчик, выбрались наружу (со всеми мыслимыми предосторожностями) и нашли беспомощную невменяемую Саньку. А Андре нигде не оказалось. Кстати сказать, работал ли Санькин ремень, никто не посмотрел, а когда его сняли, он отключился автоматически.

Дали знать Дьюле, дону Пабло, Кэт — Кэт в первую очередь. Кто-то заметил, что граница по-прежнему открыта. Шансов, что охотники еще не выбрались за пределы страны, почти не оставалось: слишком много времени прошло. Но все-таки Кэт попросили немедленно закрыть границу. Однако — это было самым диким во всей истории — Кэт закрыла границу только сутки с лишним спустя.

 

Глава 3

ПОПЫТКИ РАЗОБРАТЬСЯ

Мы начали с больницы, а не с Кэт. Нужно было отрядить врача к Дени и повидать Саньку. Дон Пабло уверял, что на девочку больно смотреть, и, конечно, оказался прав. Говорить она почти не могла: каждое слово отдавалось болью в голове. Но все-таки она нас форменным образом допросила. Выбрав меня в качестве жертвы (знала ведь, что я вру бесталанно), Санька, не отрывая глаз от моего лица, сказала:

— Врач говорит, что у Андре такая же контузия.

— Можешь не сомневаться, — кивнул я.

— Дело не в этом. Я вижу… по всему, что мне все врут. Его убили?

— Нет. Утащили как заложника.

— Куда?

— Пока не знаю. Но я его найду, из-под земли достану, — сказал я честно то, что думал.

Но Санька продолжала строго смотреть на меня: сплошные темно-серые глаза на бледно-сером лице и даже не синие, а черные круги под глазами. И я добавил:

— Он им живой во много раз нужней, чем мертвый.

Санька скривила губы. Я и сам понимал, что это страшненькое утешение.

О пропавших пограничниках Дьюла тоже ничего утешительного не рассказал. Окрестности западной базы прочесали. В процессе поисков наткнулись на встревоженного Стояна. Он, как и мы с Бет, пропустил главные события: с двумя старшими сыновьями перегонял овец наверх, на летнее пастбище, а всем прочим домочадцам велел закрыться колпаком и не высовываться. Теперь он, как и мы, пытался провести расследование и даже кое в чем преуспел. Он показал Дьюле сброшенный в глубокое ущелье искореженный, обгорелый джип. Пограничников в нем не оказалось. На самой базе явно кто-то побывал, там тоже что-то жгли. Пахло бензином и паленой резиной, но остатки костра были тщательно уничтожены. Стоян провел Дьюлу по следам и показал то место, где Дени встретился с Рён (смытых охотников им не попалось: наверно, в самом деле, как-то выплыли), потом — где охотники пересекли границу. Оставалась надежда, что Стефана и Рикардо тоже утащили как заложников, но слабая. Джип явно подбили («из гранатомета», — услужливо повторила моя память то, что без конца твердили по телевизору). У нас не нашлось экспертов, которые могли бы восстановить картину боя, но и так было видно, что дело плохо. И это пока все, что удалось узнать.

Инге не терпелось забрать врача и ехать. Они отправились в машине, по коридору (внутри него, по крайней мере, не подобьют). Коридор Инге проложила сама. Ее коня мы предложили отвести в пограничное село, но Инге сказала:

— Нет. Пусть побудет здесь. Я к вам еще приеду и сама его заберу. Заодно посмотрю, как вы тут.

Наиболее сильное впечатление на Инге произвела Санька. Пока мы разговаривали с ней, Инге все время тихонько гладила ее по голове, чем, может быть, отчасти снимала боль, и пристально смотрела в бледное лицо. Прощаясь с нами, Инге деловито сообщила:

— Приеду за Гнедком — заберу у вас девочку. Внизу она может зачахнуть от тоски, а наверху ей будет легче.

Мы простились с Инге и приступили к самой трудной части расследования — к разговору с Кэт.

Дверь взламывать не пришлось — и на том спасибо. Больше того, Бет сразу удалось сотворить чудо и вывести сестру из шока. После рождения Николки Бет приобрела одно новое свойство: раньше она как будто не решалась открыто выражать свои чувства. Стеснялась лишний раз погладить по головке, что ли. Все дети знали, что она их любит бесконечно, но мало кто бросался ей на шею. Теперь она легко и просто гладила, обнимала, целовала, утешала и вояку Дени, и суровую Саньку, и даже Кэт.

Та сидела в своей спальне в глубоком кресле. Окна были занавешены тяжелыми шторами, над кроватью — такой же тяжелый пышный полог (Кэт меняла свои интерьеры не реже чем раз в два года). В комнате царила полутьма. Дышать, конечно, было чем, но я тихонько открыл окна, пока Бет решительно извлекала сестру из пучины горя. Кэт, почувствовав, что ее не ругают, а жалеют, расплакалась, схватила Бет за руку, уткнулась ей в плечо и долго, с подвываниями и всхлипами, выплескивала свое отчаянье.

Сказать, чтобы она совсем пришла в себя, увы, никто бы не смог. Когда слезы, в конце концов, иссякли, и она стала отвечать на вопросы, мы с Бет с ужасом поняли, что у Кэт не все в порядке с головой. Будто ее и впрямь заколдовали. Ее рассказ о происшедшем иначе как бредом, на мой взгляд, назвать было нельзя. Она осознавала, что Андре попал в руки охотников, но ни в какую не желала связывать это с визитом Альбера (а наведался к ней, разумеется, именно он).

— Нет, нет! Альбер сказал: «Какой хороший мальчик. Пусть завтра придет в гости». И добавил так лукаво: «Может быть, без своей белокурой феи?» А утром… утром его уже не было.

— А Альбер был? — спросила Бет.

— Альбер? — Кэт растерялась, стала морщить лоб. — Не знаю. Я о нем не подумала, даже не проводила… Он простит меня… Я ничего с тех пор не соображаю…

Я удержался от комментария (насчет того, с каких пор она ничего не соображает) и спросил:

— Альбер видел, как ты давала коридор?

— Да, видел. Он расспрашивал меня, как все это работает. Я объяснила, что коридор — очень опасная вещь. Даже вилу можно в нем покалечить.

— Отлично, — сказал я.

Кэт не услышала.

— А что было потом? — спросила Бет.

— Потом? Мы ужинали при свечах. Я пожелала ему спокойной ночи и ушла во дворец, а он остался в гостевом покое.

— На явочной квартире? — уточнил я.

— Да, там. Нет, утром его не было. Я вспомнила. Я точно помню! Но я все сделала, как он просил.

— А что же он просил? — тихо вступила Бет.

— Не помню.

— Может быть, не закрывать границу?

— Да. Да, он хотел вернуться по какой-то дальней дороге.

— На чем?

— На маленькой спортивной машине. Она очень мощная и всего двухместная.

— Какого цвета?

— Темно-синяя. А «Роллс-Ройс» так и не забрал…

— Кэтти, зачем он приезжал? — спросила Бет.

— Как зачем? Он мой жених, — она посмотрела на Бет с каким-то удивлением. — А разве вы не знаете?

— Нет, ты нам еще не рассказывала, — кротко ответила Бет.

— Да? Ну, может быть. Я тебе расскажу. Только Иван пусть погуляет где-нибудь. Он как-то странно смотрит на меня. Будто не верит.

— Я верю, — сказал я, — но погуляю. Конечно, без меня будет легче рассказывать.

Я погулял в соседней комнате. Бет рассказала мне потом, как было дело.

Альбер позвонил и попросил Кэт о немедленном свидании. Зимой он лишь проводил разведку, а теперь взялся за дело всерьез. Он говорил так страстно и напористо, с тоской, отчаяньем, надеждой, что Кэт, конечно, уступила. Это тот самый случай, когда надо суметь быть убедительным, и он сумел.

Явившись к Кэт чуть за полдень, он продолжал действовать убедительно: заключил барышню в объятья, расцеловал, не дожидаясь разрешения (нет, в самом деле, сколько можно ждать невесть чего?), потом посмотрел ей в глаза. Вот тут-то Кэт и сдвинулась. Признала его суженым и стала послушно, как сомнамбула, делать все, что он ей говорил. Как проходил сеанс гипноза, она не помнила, но была уверена, что он ничем ее не кормил и не колол. Видно, он сам по себе парень талантливый. Кэт потом ничего в его поступках не казалось странным, диким, нелогичным или подозрительным, даже его исчезновение.

— А что он тебе еще говорил? — спросила Бет.

— Он говорил, что ему нужно уже совсем немного времени, и он завоюет мир… и положит к моим ногам. Чтобы я подождала его, как ты ждала Ивана. Полгода или год. Если работа почему-то затянется, он приедет ко мне раньше. Я сказала: «Мне не нужен мир», а он ответил: «Зато мне нужен». Он сделал какое-то открытие, что-то изобрел или построил… я не расспрашивала о деталях. Это скучно.

Зато могу себе представить, как Альберу было интересно в аппаратной. Впрочем, немного там поймешь, если не знать теорию. Только этим мы себя и утешали.

Все, что Кэт лепетала о своей любви к Альберу, так мало походило на любовь, что Бет решилась на один эксперимент.

— А ну-ка посмотри мне в глаза, — сказала она властно, повернув Кэт к себе.

Та послушалась, не стала ни спорить, ни вырываться. Глаза у вил — это особый инструмент, кроме всего — детектор лжи. Люди тоже пытаются использовать свои глаза таким образом, но у людей не всегда получается, а у вил — всегда. Кроме того, глазами они как-то умеют пробуждать ту правду, которую их собеседник, может быть, и от себя скрывает. Кэт посмотрела в глаза сестре и, наконец, очнулась.

— Бетти, это ты? Как долго тебя не было! С тобой все в порядке? Кто у вас родился?

Тут Кэт опять заплакала и выплакала большую часть безумия. Даже на вопросы об Альбере стала давать вполне разумные ответы.

— Ты уверена, что он твой суженый? — допытывалась Бет.

— Не знаю. Он смотрел на меня и говорил: «Я твой жених. Ты меня любишь». И я ему поверила. Но я боюсь его. Он может позвонить, и я опять сделаю все, что он скажет. Спрячьте меня, пожалуйста. А то он… заберет меня.

Я сомневался, что Альбер будет звонить. По моим расчетам, он должен был теперь сделать какую-то очень крупную гадость (мирового масштаба) и лишь потом вернуться — победителем, владыкой. Если никто ему не помешает. До Кэт он непременно постарается добраться — хотя бы для того, чтобы отомстить за ее многолетнюю безответственную игру. Но я ошибся: Альбер позвонил. Больше того, он позвонил мне, потому что номер, который дала ему Кэт, мы просто отменили, а саму Кэт по ее просьбе спрятали на Круге.

Этот звонок и последовавший разговор почти восхитили меня своей наглостью. Начал Альбер с того, что извинился: о вашем странном веществе, мол, никто ничего не слыхал. Потом поинтересовался, куда пропала Кэт и почему не отвечает на звонки. Я сказал, что Кэт уехала отдыхать, — это во-первых. А во-вторых, я очень сомневаюсь, что Кэт когда-нибудь еще захочет его слышать или видеть.

— Это почему же? — насторожился Альбер.

— Она потрясена вашим коварством, — нагло заявил я в ответ. — Вы должны вернуть похищенного человека (к тому времени я уже знал, что вернуть можно только одного).

— Это что, торг? — спросил он с замечательной интонацией. В ней готовность к благородному возмущению сочеталась с заинтересованностью деловым предложением. — Я вам — похищенного человека, а вы мне отдаете Кэт? Я правильно вас понял?

Конечно, я сказал, что он понял меня неправильно. Для Кэт необходимо, чтобы человек вернулся — иначе ее замучит чувство вины. И для Альбера это необходимо — если он хочет как-то реабилитировать себя в глазах Кэт. А «отдавать» ее или «не отдавать» никто не может. Она сама себе хозяйка.

— Но, понимаете, — сказал Альбер учтиво, — произошла ужасная ошибка. Стечение обстоятельств, роковая случайность. Я ничего не знаю о судьбе похищенного человека. Я не имею к этому похищению никакого отношения.

Я довольно резко спросил его, имеет ли он отношение к гипнозу.

— Нет, это какие-то фантазии, — сказал Альбер. — Кэт — экзальтированная девочка. Я все-таки хотел бы с ней поговорить, когда она вернется. Она моя невеста и, возможно, я оказываю на нее влияние, но это же естественно.

— Влияние удава на кролика, — ответил я не очень дипломатично.

Альбер не пропустил мою оплошность.

— Вы, конечно, преувеличиваете, но… да. Я оказываю сильное влияние. Ваша жена, как я заметил, очень самостоятельна и независима. Вероятно, она вообще невосприимчива к чужим влияниям (ах вот почему он от нее шарахался!). А моя жена… невеста очень внимательно прислушивается к тому, что я ей говорю. Это объяснимо. Не стоит так переживать. Почти все девушки выходят замуж, и большинство из них начинают смотреть на мир глазами мужа (он что, проспал последние сто лет?). Если, конечно, он мужчина, а не тряпка. Разве не так?

Я обозлился и, разумеется, не сказал ничего умного в ответ.

— Боюсь, вы несколько превратно представляете себе семейные отношения. Ну что ж… Удачи я вам не желаю, да и помочь ничем не могу, — закончил я эту неприятную перепалку.

— Мы еще встретимся, — пообещал Альбер. — Надеюсь, что скоро.

Перед тем как отправить Кэт на Круг, мы еще помучили ее расспросами, что за открытие сделал Альбер и как он собирается завоевывать мир. Хотелось все-таки понять, к чему готовиться. Кэт вспомнила один существенный, на мой взгляд, эпизод. Альбер с досадой посмотрел на оборудование аппаратной и сказал, что ничего в этом понять не может. И вроде как-то надавил, чтобы Кэт объяснила. Она, однако, вполне искренне ответила, что сама ничего не понимает в этих проводах и трубках — и понимать не хочет. Это скучно. Как можно тратить жизнь на провода и трубки? Альбер сдержался, ничего ей не сказал. Не время было ссориться. Он спросил, кто же в этом разбирается.

— Бет и Иван, — сказала Кэт. — И еще Кронос.

— Кронос?

— Старый волшебник в зачарованном саду, — сказала Кэт со смехом (как будто даже вспомнив, что о Кроносе не нужно говорить).

О том, что Санька разбирается, она не сказала, потому что не хотела даже вспоминать про девочку. О том, что разбирается Андре, она скорей всего не знала (очень кстати).

Альбер попробовал порасспросить ее о Кроносе, и Кэт честно ответила:

— Есть тут у нас один Кащей Бессмертный. Живет уже неизвестно сколько лет — гораздо больше ста, это уж точно — и нисколько не меняется. Построил себе башню и стеной от всех отгородился. К нему так просто с улицы не попадешь. Захочет — пустит, не захочет — извините.

Я искренне, от всей души порадовался этому ответу. Мы с Бет потом пытались на досуге выстроить, что же подумал бедняга Альбер, услыхав такую сказку. Ведь в мире, где есть вилы, очень даже может обитать и Кащей Бессмертный. Почему бы нет? И его обязательно следовало учитывать, когда строишь планы о мировом господстве или даже лишь о захвате небольшой волшебной страны. Кащеи обычно сами претендуют на господство, а с соперниками расправляются им одним ведомыми способами, иногда весьма изощренными и неприятными. В лягушку могут превратить, к примеру. А этого Кащея к тому же зовут Кроносом. Если он, в самом деле, само Время, то ведь он в принципе непобедим.

Но это было слабое утешение. Как и то, что удар, по-видимому, будет нанесен с помощью обычного, а не волшебного оружия. Для начала я предложил запастись противогазами — а там видно будет.

Мы попытались восстановить картину происшедшего «с точки зрения Альбера». Он приехал к нам зимой, выяснил, что серьезным противником для него является одна только Бет, которая должна вскоре уехать (и мы при нем не уточняли, на какой срок мы уезжаем). Почему он приехал во второй раз так поздно, в крайний срок перед нашим возвращением, мы не знали. Очевидно, ему нужно было там, у себя, сделать нечто такое, без чего не стоило и начинать всю авантюру. А может быть, он не знал, что срок крайний. Кэт со свойственной ей беспечностью могла ляпнуть, что Бет уедет на целый год. Она потом не сумела вспомнить, что именно ему сказала.

Выбор жертвы был вполне понятен. Во-первых, убрать соперника: с глаз долой — из сердца вон. Во-вторых, взять заложника, за которого и Кэт, и Бет наверняка пойдут на серьезные уступки. Конечно, в заложники годился любой человек с улицы: Бет точно так же пыталась бы его спасти. Но Альбер, видимо, судил по себе. Или по Кэт.

Она не выглядела особенно мягкосердечной, и он вполне мог предположить, что ради рядового жителя страны тут никто в лепешку расшибаться не будет. А в-третьих, он рассчитывал получить щит — таинственный заслон от всякого оружия. Или хотя бы выход на него, поскольку взять пленного можно было только в том случае, если щит почему-то не сработает.

Вероятно, изначальный план у Альбера был другой: не зря же он закидывал удочку насчет того, чтобы зазвать Андре в гости. Не зря потребовал держать границу открытой три дня. Но Кэт сама продемонстрировала ему очень эффектный вариант. Окрестности Лэнда и выход из этого коридора его охотники знали с прошлой весны (если не раньше). Время дежурства — с полуночи до шести утра — самое подходящее. И Кэт не закрыла границу, хотя, очевидно, охотники еще не успели выбраться из страны, когда ребята подняли тревогу.

Это была городская часть катастрофы. О другой, горной, мы узнали чуть позже.

 

Глава 4

СУДЬБА ДЕНИ

Первые вести о Дени пришли к нам через пару суток. Вернулся врач в сопровождении пограничников, но без Инге. Никто на них не нападал, да, кажется, и некому бы. Врач сказал довольно странную, на мой взгляд, вещь:

— У него все же начался сепсис. Заражение крови. Для таких условий случай совершенно безнадежный. Но он жив, выздоравливает и в моей помощи больше не нуждается.

Бет кивнула, поблагодарила врача, попросила прощения за беспокойство. Тот отвечал, что, мол, работа у него такая. В общем, все как положено, включая даже какой-то подарок.

— Это Рён, — сказала Бет, вздохнув. — Значит, он будет жить, но теперь у него начнется странная судьба.

Я увиделся с Дени примерно через неделю. Бет отпустила меня проводить Кэт на Круг (теперь, держа границы под своим контролем, Бет стала поспокойнее и отпускала меня легче). Дом Кэт был восточней нашего, но мы с ней проехали сначала знакомой мне дорогой, а уж потом разъехались в разные стороны. Кэт отослала меня, не зайдя со мной даже к Стасу и Миле, что уж говорить о том, чтобы ехать к Рён. Я и не возражал: боялся, что Рён спустит виновницу всех бед со своего фирменного водопада.

Бет более или менее объяснила мне, как удалось спасти Дени. На меня эта сказка произвела сильное впечатление. Я ехал и немного ежился, не зная, чего ждать от встречи с нашим воинственным ребенком. Мне казалось, что Дени должен был стать другим — бесчувственным и отчужденным, вроде Кроноса (хотя в бесчувствие Кроноса я верил чем дальше, тем меньше). Где брать живую воду, знает любая вила. В глубине центральной долины есть источник, и путь к нему даже не слишком труден и далек. «К рассвету обернешься», — говорят они об этом. Но донести воду нужно в пригоршне, иначе она не поможет. Те легенды, где упоминается эта деталь, наиболее достоверны. А те, в которых живую воду доставляют в кувшинах, склянках и другой посуде, или являются плодом фантазии, или в них идет речь о какой-то другой живой воде, которая протекает в иных, неведомых мне странах. Пригоршня воды — это ровно и есть человеческая жизнь. Обычная, не бесконечная. Но эта же пригоршня дает человеку умение свободно проходить через Порог. Это опаснейшее свойство и большая тайна. О ней в мире людей мало кто знает. Наделять таким свойством всех подряд никак нельзя, поэтому источник постоянно охраняют несколько очень древних, очень мудрых вил. Они не то что равнодушны — беспристрастны. Им ничего не нужно для себя — как Кроносу или «голландцам» в море. Вилы — хранительницы живой воды не ставят никаких условий вроде «пойди, найди, принеси». Они дают воду даром — и виле, и даже человеку, если он каким-то чудом до них добредет, но с одним условием — тот, для кого они дают воду, не должен использовать этот дар во вред ни вилам, ни людям. Выясняют они это очень просто: смотрят просителю в глаза и видят его подопечного буквально насквозь. Для Кроноса вилы-хранительницы не пожалели нескольких горстей (интересно, знает ли он сам, сколько именно?), чтобы спасти его сразу от нескольких смертей. Альберу же, скорей всего, не дали бы ни глотка, как ни жестоко это выглядит со стороны.

После нашего отъезда Дени пришел в себя. Примерно сутки ему было лучше, а потом началось ухудшение. Рён всматривалась в его лицо, в движения и, по ее словам, не стала ждать, когда Дени начнет отрывать от себя паутину смерти, а пошла и принесла живой воды. Ей дали, только посоветовали быть поосторожней.

— Я буду смотреть под ноги, — сказала Рён и чуть не бегом побежала назад. Она поняла это как предупреждение не пролить воду. Второй раз принести ее времени уже не будет.

Она успела вовремя. Принесла свою пригоршню жизни часа за два до приезда врача, который все равно ничего не смог бы сделать. Дени действительно боролся с паутиной (знаю я эти странные движения умирающих, видел и уже не забуду), когда Рён осторожно влила в него живую воду. Дени заснул. Через два часа он осмысленно говорил с врачом, а Рён тихонько плакала на плече у Инге. В общем, все кончилось благополучно. Смерть ушла, хотя Дени выздоровел отнюдь не в мгновение ока. Понадобилось время, чтобы он вполне пришел в себя.

Я подъехал к дому Рён во второй половине дня. Было светло, тепло и тихо, лишь у входа в дом Олли постукивал топориком и мастерил. Он виртуозно обращался с деревом: и строил, и столярничал, и резал. Потребность что-то создавать из дерева, по-моему, заменяла ему потребность в разговорах: Олли был очень молчаливым человеком. Мне показалось, что, когда я подъезжал, он вкладывал в свой деловитый стук какую-то заботу или горе — такой у него был сосредоточенно-удрученный вид. Мы поздоровались, и я спросил его, что тут стряслось, заранее готовясь к новым бедам. Олли поднял темные опечаленные глаза.

— Ничего особенного. Дети опять поругались.

— Из-за чего?

— Да кто их знает! Все вроде шло хорошо, и вдруг гляжу — они уже не разговаривают. Надулись друг на друга и косятся в разные стороны.

— Лишь бы не умирали, — ответил я беспечно. Хотел добавить: «Милые бранятся — только тешатся», но проглотил эту бестактность. Во-первых, идиому не переведешь, а местного эквивалента я пока не встречал. Во-вторых, с какой стати так сразу уж и «милые»? Просто столкнулись два подростка со вздорными характерами. Дени всегда с девчонками не ладил. Тут, правда, ситуация другая, на мой взгляд. Это для Олли Рён девчонка, а для Дени — взрослая девушка. Обоим им как будто по семнадцать. Хотя я не спросил, сколько лет Рён. Наверно, боялся услышать что-то вроде: «Прошлым летом как раз стукнуло сто». Но Дени — почти ребенок, а Рён — взрослая красавица с замашками величественной неприступности. Инге, как выяснилось, тоже отнеслась к ссорам детей легко (а дети ссорились по двадцать раз на дню). Первое время после кризиса Дени был слаб и напоминал ангела покладистым, кротким нравом. Тогда Инге очень о нем беспокоилась и взяла на себя большую часть заботы о больном, отодвинув и Рён, и Олли. Но стоило ему в первый раз крепко поспорить с Рён, как Инге успокоилась (совсем как говорила Бет), сказала, что с ним все в порядке, и вернулась к своему хозяйству.

А Олли остался. У него была своя, подспудная причина переживать за Дени. Он однажды мне признался, что ему всегда хотелось иметь сына. Он даже позавидовал, когда у нас родился Николка. Я отшутился, что, мол, дело поправимое.

— Да как сказать? — ответил тогда Олли. — У нас ведь три дочки. Рён младшая. Одна уехала на мою родину, другая — на родину Инге. А Рён вроде бы осталась с нами, тут недалеко.

Я был тогда немного пьян от всех волнений и заявил, что в сказках сын часто рождается как раз после трех дочек. Только им, этим дочкам, ни в коем случае нельзя поручать коляску с братиком — упустят. Кто-нибудь унесет у них ребенка из-под носа.

— Это точно, — кивнул Олли. — Уж Рён точно коляску доверять нельзя. Уронит в водопад.

Теперь же, как я понял, Олли так прикипел душой к Дени, что никакого другого сына уже не хотел. Он, может быть, втайне выстроил простое и красивое решение этой проблемы, но дети портили все дело и ссорились без передышки.

— Ничего, — сказал я в утешение грустному Олли, — Дени вырастет, поумнеет и не будет с ней ругаться. Он еще в самом деле маленький.

Олли определил моего каурку в свободное стойло на отдых, и мы пошли в дом. Рён и Дени обрадовались моему приезду и даже как-то замяли свою ссору. То есть оба сделали вид, что ничего особенного не произошло. Сказать, чтобы Дени уже почти выздоровел, было бы, на мой взгляд, преувеличением. Он бы встал и ходил, если бы мог, но он пока еще сидел, прозрачно-серенький, привалившись к стенке, и быстро уставал. Но я не мог откладывать свои расспросы, хотя они обещали быть очень тяжелыми. Дени взглянул на меня исподлобья и спросил:

— Андре нашли?

И сразу потемнел, когда узнал, что не нашли. Он рассказал мне всю свою историю. Рён и Олли слушали наш разговор, пристроившись чуть в стороне, вне поля зрения Дени — как будто их и не было.

Он рассказал, что ехали они сначала коридором, потом выбрались на обычную дорогу. Там всего одна дорога, по которой может проехать машина или телега. Думали сначала добраться до утеса, взглянуть на базу, а потом ехать к Стояну и расспросить его, как обстоят дела. Ну а там — по обстоятельствам.

Их подбили еще до поворота на утес. Видимо, там находился пост или засада. Ни у кого из троих наших ребят щит не был включен. Они почему-то не думали, что находятся уже в опасной зоне. Стефан — он был за рулем — погиб сразу: в него специально целились. Рикардо, сидевший рядом, сильно пострадал, но оставался еще жив. Дени отделался ушибами и кратким шоком. Охотники скрутили ему руки в те секунды, когда он был без сознания и уже не мог включить свой щит. За ними пришли целой толпой человек в десять и оттащили на базу.

— Как их вызвали? — спросил я.

— Ракету пустили.

Их заперли в каком-то пустом складе. Рикардо даже не пытались оказать какую-нибудь помощь. Дени нашел внутри ангара довольно острую железную подпорку и попытался перетереть веревку на своих руках. За этим его и застали.

Расправа была садистской, и о подробностях мы вспоминать не стали. Охотники не сильно покалечили Дени — хотели продолжать на другой день, но на его глазах долго и зверски добивали раненого Рикардо. Оба тела пограничников они сожгли, и ремни сгорели вместе с ними, ничем не защитив ребят. Дени пообещали, что его тоже сожгут под конец, но живьем. И оставили в том же складе, с часовым. Только забыли, что веревка была уже почти перетерта, а часовой не сообразил, что Дени пристроился все к той же железяке. Часовой был новый, не из тех, кто вошел в ангар в первый раз. Каким-то чудом — или отчаяньем — среди ночи, когда часовой начал поклевывать носом, Дени оборвал веревку, врубил щит, огрел им ничего не понимавшего, даже не успевшего поднять тревогу часового. Разоружил, раздел, жидким огнем из своего ножа вырезал выход из ангара с той стороны, которая смотрела на глухие задворки базы, забрал оружие и попытался выбраться на волю. Дени видел у Дьюлы карты этих мест и пошел к хутору Стояна, но заблудился в темноте. Сделал огромный крюк, среди дня снова вышел к базе, да еще был замечен с поста: оттуда дали ракету. К счастью, Дени оказался наверху, а охотники — внизу, в долине, но это было очень небольшое преимущество, минут на десять-пятнадцать. Дени больше не стал искать дорогу к людям, наоборот — побрел по лесной тропке к далекому водопаду.

— Что им тут нужно, ты не понял случайно? — спросил я.

— Я слышал один странный разговор. Они, как и мы, искали какой-то люк, старую шахту. Их командир орал (ну и язык у них — помесь всего, что только можно намешать), что всем им головы поотрывают. Начальству позарез нужен этот люк, а они до сих пор его не обнаружили.

— Они действительно ходят в респираторах?

— Они надевают их время от времени. А иногда так дышат.

На базе, видимо, хорошо прибрались, прежде чем уйти оттуда. Мне пришло в голову, что трое суток открытой границы — срок, выговоренный именно для поисков таинственного люка. И они спасли Дени. Не будь у охотников этого времени в запасе, его убили бы сразу, вместе с Рикардо. Эта экспедиция, вероятно, сочла его одним из пограничников, а не тем, кого имело смысл брать в заложники.

Бредя к водопаду, Дени уже ни на что не надеялся. План у него был безысходный.

— Догонят — буду отстреливаться. Перебью, если смогу. А нет — так последняя граната себе. Живым больше не дамся.

— Ты же был под щитом.

— А я как-то сознание терял, что ли. Не знаю даже почему. Сильно достали, наверно. Вот я и боялся, что они найдут щит, пока я буду в отключке, а это хуже всего.

Он замолчал, закрыл глаза, потом сказал сквозь зубы:

— Я до них доберусь. Раньше, позже, но они от меня не уйдут. Я раньше не смог бы выстрелить в человека, но в этих — сколько угодно.

— Ты подожди, приди в себя немного, — попробовал я его успокоить. — Их все равно сейчас здесь нет.

Он кивнул не открывая глаз. У Рён на коленях лежали сжатые кулаки, и я подумал, что она сейчас тоже потребует себе «ружье», чтобы перебить эту гнусную банду. Даром что Рён, в отличие от Дени, стрелять не умела почти наверняка. Но Рён сидела молча, а потом неслышно встала и вышла. Олли тоже не выдал своего присутствия. Я еще попересказывал городские новости и остался у них до утра. После ужина у нас состоялся еще один разговор, уже общий. Я попытался отвлечь Дени от мрачных мыслей и жажды мести и стал вслух рассуждать о других вещах.

— Эта граница не дает мне покоя. Вдоль нее живут люди, которые даже не представляют себе, какая над ними нависла опасность. Помнишь, — кивнул я Дени, — Ференц говорил, что всех нужно вооружить?

Дени помнил и был совершенно согласен.

— Но мы даже не знаем, где проходит эта граница и что на ней происходит. Сколько там деревень и хуторов? Нет ли еще каких-то баз? Да и вил надо бы предупредить о случившемся. Если бы я мог, я сам бы все объехал. Сначала по внутренней стороне Круга — расспрашивал бы вил, кто и где живет ниже Порога. Как ты думаешь, Рён, вилы расскажут об этом незнакомому человеку?

— Не знаю, — задумалась Рён. — Кто расскажет, а кто и нет. Вот если бы вила спрашивала…

Понятно. Я так расписывал это увлекательное путешествие, что и сам захотел в него пуститься, и Рён, кажется, заразил своим азартом. Дени же слушал с интересом, но пока еще довольно отстраненно.

— Чем ругаться тут с вами, — продолжала Рён (Олли проглотил «с вами», Дени тоже промолчал), — я бы могла сейчас проехать по внутренней стороне Круга. Записала бы все, что расскажут вилы, предупредила бы об опасности и о том, что вслед за мной проедет человек, который будет заезжать в эти деревни и на хутора… Если, конечно, он поедет.

— Кто? — спросил я, прикидываясь дурачком.

— Ну… выбора-то нет, — сказала Рён решительно. — Для этого надо свободно проходить Порог. Хотя поездка может оказаться тяжелой.

Дени тихонько фыркнул.

— Возьмешься сделать карту? — спросил я его. — Не знаю, правда, сколько это займет времени.

— Да хоть три года, — буркнул Дени. — Они все равно от меня не уйдут.

— Надо будет придумать какой-нибудь знак, по которому они тебя узнают, — рассуждала Рён. — Например, что-нибудь зеленое.

— Перо попугая за ухо, — подсказал Дени.

— Вот-вот, тебе пойдет, — огрызнулась Рён.

— По-моему, ему можно и затрещину дать, — сказал я. — Он уже не умирающий.

На самом деле все это было совсем не смешно и очень нелегко. Я вслушивался в зыбкое непонятное напряжение этого дома и, кажется, сумел кое-что уловить.

Утром, прежде чем уехать, я поговорил с Рён. Она встала на рассвете, чтобы проводить меня в путь. Или вовсе не спала. Я попросил ее пройти со мной немного — до поваленного дерева, очень подходящего для разговоров. Сначала мы еще пообсуждали детали экспедиции, потом я сказал:

— Мне кажется, ты зря обращаешь внимание на его выходки. Он стесняется тебя, вот и все. Это мучительное состояние. Постарайся его понять.

— Стесняется?

— Ну да! Помнишь, Бет говорила, что вилы умеют просто относиться к плоти? Так вот, люди обычно этого не умеют. Особенно подростки и вообще… зеленые юнцы. Наверно, Дени рад бы с тобой дружить, но для этого ему надо немного забыть, что ты возилась с ним, как с младенцем, и раны эти видела…

— При чем тут?.. Он же умирал!

— Да. Ты его жалеешь, а он на это злится. Ругает себя и не знает, куда деваться от неловкости. Это потом должно пройти. Он, кстати, и возраста своего стесняется.

— Почему? Возраст как возраст.

— Он был младшим в компании, и его вечно ставили на место: то не дорос, то, мол, еще не понимаешь.

— Угу. Я из-за этого ушла из дома.

— Я тоже думаю, что вы с ним родственные души.

Вот эта фраза была лишней. Рён сразу сжалась, отвернулась таким знакомым жестом, что я спросил:

— Он что, твой взгляд поймал? — и подумал, имею ли я право спрашивать об этом.

— Да. Только он не помнит — мне так кажется. Как раз когда я воду принесла… Сказали мне, что надо осторожней, а я не поняла.

— А он точно не помнит?

— Не знаю. Взгляд у него был очень ясный. Он как будто даже вглядывался: то ли понять что-то хотел, то ли запомнить. Мне показалось, будто он сказал, но совсем шепотом: «Ты как из сказки…» И сразу заснул. Но потом больше ничего об этом не говорил.

— Может быть, мне у него спросить? Не сейчас, позже? Когда он совсем придет в себя?

— Не надо. Это будет нечестно. Я не хочу, чтобы он чувствовал себя связанным… да еще, чего доброго, обязанным мне чем-то…

Понятно. Это мы уже проходили…

— Родители твои не знают, что случилось? — спросил я так, на всякий случай. Чтобы не попасть потом впросак.

— Да разве можно рассказывать родителям такие вещи? И ты не вздумай им говорить!

— Я не скажу. Но ты сама будь поспокойней. Родители — они ведь люди дошлые, способны и догадаться. Я же догадался.

— А как?

— По собственному опыту. Да ты не очень огорчайся. Никуда он от тебя не денется! Вот увидишь: будет без конца случайно встречаться в самых неожиданных местах. Но ему нужно время, чтобы пережить все, что на него свалилось. Пусть себе ходит по границе хоть три года. Он все равно к тебе придет.

— Так бы и сказала: «Да больно он мне нужен», — сердито усмехнулась Рён. — Я вообще-то не собиралась выходить замуж, по крайней мере, в обозримом будущем. Я хотела путешествовать и, может быть, учиться. Вы все какие-то невероятно образованные, а я знаю только один язык — то есть наш.

— Ну, вот и хорошо, — сказал я бодрым голосом. — Учись себе на здоровье, а этот недоросль пускай пока растет. Приезжай к нам учиться — всем будет веселее. Да, вот о чем хотел тебя спросить, — сказал я, радостно меняя тему, — а почему его нельзя было полечить водой из тех колодцев, что на внешней стороне? Мне как-то очень помогло.

— Полечить-то можно, вот вылечить… Эта вода — просто игрушка. Так, шрамы заживлять. Ну, порез, ожог небольшой, насморк… В ней настоящей живой воды какие-то микроскопические доли. Вот сейчас, наверное, полезно будет окунуть его туда. Эта вода смывает горе — так говорят, по крайней мере. Но придется открывать внешнюю дверь…

И Рён поморщилась.

— А почему вы так не любите открывать внешнюю дверь? В каждом доме меры предосторожности, как на секретном производстве.

— У нас очень не любят полосу земли от Порога до домов: она считается опасной. Я каждый раз, когда туда спускаюсь, жду какой-нибудь беды. А после этой истории, по-моему, вообще не буду спускаться за Порог.

— И помощь не придет, — сказал я про себя.

— Да. Так нельзя. Я понимаю. Но меня в детстве напугали страшной сказкой.

— У вас есть страшные сказки?

— Одна есть. Будто когда-то где-то в большом мире какой-то злой король узнал о нашей стране и решил ее завоевать. Особенно ему хотелось добраться до владений вил и напиться живой воды, чтобы стать бессмертным. Но так как он не мог сюда проникнуть, он приказал прорыть подземный ход. Сначала из своей страны к вам, вниз, а уж оттуда — к нам, именно на эту полосу. Он не знал, что граница закрывается и тогда попасть в страну невозможно. Но Круг-то находится выше границы, там его люди всегда могли бы вылезти из своего колодца, опять спуститься вниз и делать что угодно: жечь, грабить, красть людей… Вилы завалили этот колодец огромным камнем, но тот, что был внизу, кажется, остался.

— Давно это было?

— Не знаю. Думаю, лет триста назад. Или даже меньше. Для вил это не срок, многие здесь помнят, как все происходило. Говорят, эти подземные ходы находились где-то здесь, в моих краях.

— Зачем же ты поселилась в таком опасном месте?

— Себе назло. Чтобы не быть трусихой.

— Хочешь, я поклонюсь тебе в ноги?

— За что? — спросила она недоверчиво.

— За все. Особенно за то, что ты сейчас мне рассказала.

— Это тот самый люк, который все ищут?

— Похоже, да.

— А ты умеешь кланяться в ноги? В смысле — знаешь, как это делается?

Я продемонстрировал классический земной поклон, чем поверг Рён сначала в шок, а потом в буйное веселье. Я попросил ее на прощанье не обижать Кэт, когда поедет через ее владенья, и мы простились. Рён пошла домой, а я поехал, не спеша, по изумрудному леску, обдумывая все, что узнал.

 

Глава 5

ПЕРЕМЕНЫ

Сообщать родственникам Стефана и Рикардо, что ребята погибли и даже праха их теперь не найти, я ездил сам. Ведь это я сорвал их с места и втянул в историю, стоившую им жизни. Оба они оказались не единственными детьми в семье, там оставалось кому и поплакать, и поддержать мать и отца, но мне от этого не было легче.

Дени прожил в доме у Рён еще неделю. Потом Олли забрал его к себе, а Рён, как обещала, отправилась вдоль Круга. Вернулась она в середине лета с интереснейшим путевым дневником и очень толковыми рисунками и набросками карт. Мне дали знать о ее возвращении, и мы с Бет пригласили к себе и ее, и Дени с Олли, и всех, кому это было интересно.

Только внизу, когда ребята на ощупь проверяли, Дени пред ними или его тень, я осознал, как же он вырос. Он догнал Тима и продолжал тянуться вверх. К тому же Дени решил отпустить длинные волосы — за неимением бороды и в память об Андре. Точней, не в память — так ни он, ни другие думать не хотели, — а ради памяти. Сплел себе ремешок на лоб, причем и впрямь из какого-то зеленого шнура. Я тихо хмыкнул про себя.

Рассказ Рён слушали с горящими глазами, но в путь по ее картам и описаниям сорвались лишь двое: Дени и Мартин. Дьюла приставил к ним «начальника» — пограничника из своей первой, опытной команды, взрослого, лет тридцати пяти. Он собирал ребят в экспедицию обстоятельно, с занудливой дотошностью, и я за них не очень волновался. Дени упорно, долго спорил с Дьюлой и со своим начальником (звали его Анди — тут Дьюла попал в точку) об оружии и выторговал себе снайперскую винтовку, хотя ему раз сто объяснили, что на Круге стрелять не в кого. В конце концов, видимо, пришли к выводу, что «чем бы дитя ни тешилось…», и выдали ему какой-то эксклюзивный экземпляр с ночной оптикой.

Мне было интересно, с чего это Мартин ввязался в пограничную авантюру. Он всегда казался мне домоседом и вообще человеком, тяжелым на подъем.

— По-моему, он боится, что Дени опять попадет в какую-нибудь беду, — сказала Бет. — Мартин — защитник. Ему, может быть, досадно, что его сила никому еще не помогла и никого не спасла.

Я согласился, но потом, видя их обоих над картами, замечал в Мартине и вполне нормальный мальчишеский азарт перед большим путешествием.

Этот азарт задел меня и отозвался неожиданно сильной болью. Я понимал, что жизнь не остановится от этой катастрофы, но все-таки не ожидал, что рана заживет так быстро, и все опять начнут балагурить, петь, странствовать и рваться в рискованные авантюры. Я был неправ. Рана не затянулась, но это проявилось в другом. Ребята не перестали жить (по возможности, в полную силу), но они больше не хотели, не могли жить в Лэнде. Не только роковой рисунок на стене бассейна — там все было настолько переполнено отсутствием Андре, что это оказалось выше их сил. Я пережил такой же шок даже во дворце: вошел в свой кабинет в конце нашего первого дня здесь, внизу, и вдруг увидел на стене обещанный пейзаж — «пару» к цветочной ярмарке. А к нему еще и записка была прилеплена: «Захочешь еще что-нибудь повесить — позови сначала меня». Родной ты мой, как же тебя позвать, откуда? Да я бы выл где-нибудь на заре на все четыре ветра, но толку-то?

Ребята разъехались не сразу, даже не в один месяц. Лаборатория Арве, к примеру, перебралась в башню к Кроносу. Это готовилось исподволь и вышло как-то само собой. Их совместная работа имела весьма любопытное основание. Кронос был не очень силен в биологии, особенно в новейшей. Арве мог многому его научить, и это подкупило старика (кто бы мог подумать?). С другой стороны, в технике исследовательской работы, свойственной Кроносу, было то старое доброе академическое занудство, которого молодежи, как правило, не хватает. На мой взгляд, в этом занудстве заключается суть научного аристократизма, и без драконьей выучки обычно не бывает больших ученых. Арве как раз не любил делать подробные записи, вести журналы и прочее в этом роде. За него обычно все это делала Маша. Ей не было скучно часами возиться с их биологическим хозяйством, держать в порядке документы и вводить данные в компьютер. Кроносу ее молчаливое дисциплинированное участие в работе чрезвычайно нравилось. У Маши тоже был диплом биолога, и я подозревал, что она, вероятно, не уступала Арве в талантах, но не выставляла их напоказ и не рвалась первенствовать. В общем, они втроем сработались. А чтобы не ходить каждый день в город, Арве и Маша подыскали жилье. Арве обитал в обществе Снорри, Маша — в обществе Камиллы. Музыканты ведь тоже каждый день ходили в консерваторию.

Детишки из биологической команды Арве жили в деревне за рекой. Лэнд был к ним ближе, чем школа, расположенная в большом селе, и я подозреваю, что учились они в основном у нас. Ганка и Сьюзен собирались в августе открыть в этой деревне свою начальную школу, чтобы младшим детям не приходилось никуда ездить. Бет помогла привести в должный вид здание старой фермы, опустевшей года два тому назад, и оборудовать его под школу. Устроила жилье и для самих учительниц. В эту школу перенесли все «кружки», которые сложились в Лэнде: так якобы удобней для детей. Арве приезжал к своим биологам дважды в неделю и перевез туда часть лаборатории и зверинец. Кэм занималась с детьми музыкой. Чезаре и Милош сооружали с мальчишками рыцарские доспехи. К ним часто заходил Филипп и все критиковал. Он, следуя своему имени, занялся лошадьми. Вместе с двумя сбежавшими от Ференца гвардейцами они готовили коней для нашей увеличившейся армии. Пока что подбирали и учили, а в будущем собирались разводить.

Чезаре и Милош поселились недалеко от новой школы (негласное основание: нельзя же девочек оставить без присмотра и без помощи). Чезаре взяли преподавать историю в среднюю школу — ту, что была в большом селе. Он ездил туда вместе с ребятами постарше. Но вообще Чезаре был больше ученым, чем учителем: завалил дом книгами и, кажется, не вылезал из них. А Милош занялся старым заросшим школьным садом и хотел еще завести в сторонке пасеку. У него был дар общения с пчелами — не пропадать же дару?

Нетривиальное занятие нашлось для Зденека и Робби. На обоих положил глаз дон Пабло. Он давно подыскивал себе помощников, на которых мог бы со временем переложить бремя государственных забот. До сих пор такие помощники подбирались, как водится, из «лучших семейств», но, поучив их и даже повозив с собою «по Европам» в роли дипломатов на подхвате, дон Пабло всех отпускал с миром. По его словам, спокойная жизнь в нашей стране как-то не благоприятствовала развитию необходимых в дипломатии талантов.

Однако помощники были нужны позарез, особенно для той опасной, очень тонкой операции, которую мы разработали и провели, разыскивая Андре. Дон Пабло как-то раз сказал с досадой, что ему для начала подошли бы помощники, обладающие всего двумя свойствами: непогрешимой аккуратностью и парадоксальным складом ума, то есть способностью иногда предлагать остроумные решения. А если к этому добавить еще упорство и работоспособность, то получилось бы то, что нужно. Бет задумчиво проговорила:

— Аккуратность — это Робби, а остроумие — Зденек. Но их никак нельзя смешать, хотя трудиться у нас все умеют.

— Зачем же смешивать? — дон Пабло вскинул брови. — Давайте их обоих. Пусть работают вместе.

Поскольку цель была им близка и понятна, Робби и Зденек работали, как каторжники, осваивая тонкости дипломатического ремесла и государственных хитросплетений. Довольно скоро обнаружилось, что строить козни, сочинять бумаги, общаться с «официальными лицами» и морочить им голову — все это ребятам не то что не скучно, а наоборот. Для них это было азартней скачек и веселее клоунады. Подозреваю, что именно клоунаду они и разыгрывали — два коверных, рыжий и белый (ну, русый), — когда являлись на приемы. У Зденека, безусловно, оказался незаурядный актерский дар. Он взялся быть аристократом и стал им со всеми веснушками на большеротой ехидной физиономии. Его пробор, складки на брюках и манеры были едва ли не безукоризненней аналогичных показателей у Робби, который всегда выглядел самым примерным мальчиком в Лэнде. Дон Пабло был доволен Зденеком, но Робби просто-таки произвел фурор, причем не манерами, не внешностью, а именно умом, который заблистал так, что все зажмурились. Робби был очень неплохим математиком — это я и раньше знал. Пожалуй, номер два — после Саньки. Он заменил меня в вечерних шахматах у дона Пабло, а уж за карточным столом ему, как выяснилось, в нашей стране вообще не нашлось равных. Для дипломата это свойство, как известно, драгоценное. И в государственной «игре по-крупному» (как выражался дон Пабло) он предлагал порой такие комбинации, что даже Зденек только крутил своей ехидной головой и разводил руками.

Самое интересное, что для ребят таланты Робби вовсе не были секретом. Они задним числом нарассказали нам множество историй о том, как Робби в лагере морочил Славика — недаром тот позвал его на совещание «потенциальных стукачей».

Химичка Иванка и астроном Костя, дождавшись нашего с Бет возвращения, переселились в маленькую горную обсерваторию, поскольку дети явно перестали быть детьми и не требовали больше педагогического присмотра. Милица поселилась с нами. Она заранее настроилась на роль няни и очень бы обиделась, если бы Бет поручила это дело кому-нибудь другому.

И вот так постепенно Лэнд опустел. Его закрыли колпаком, и он стал зарастать по краям всякой колючей всячиной, как замок спящей красавицы. Внутри его поддерживали в прежнем виде — у нас это нетрудно. Ребята даже большую часть своих вещей — все, что у каждого может скопиться за долгое радостное детство, — оставили в своих домах. В глубине души, я думаю, все они верили, что однажды снова соберутся вместе — только обязательно все! — и будут жить долго и счастливо в своем любимом, настоящем доме.

Кто совсем не мог даже появляться в Лэнде, так это Санька. Маша собрала для нее какие-то необходимые вещички, когда пришло время забрать ее из больницы. Мы взяли Саньку к себе, в большой дворец. Она не плакала. Смотрела безучастным непонимающим взглядом и не находила себе ни места, ни занятия. Единственное, к чему она как-то могла себя пристроить — это выгуливание Николки под присмотром Рыжего. Рыжий признал Саньку с первого взгляда и без устали водил по множеству запутанных дорожек среди цветов, кустов, опять цветов. Если Санька уставала и присаживалась на лавочку, Рыжий укладывался у ее ног, высовывал язык и поднимал уши. Мол, меня не проведешь, я все слышу, и если что — сам буду драться. Санька Рыжего тоже признала и полюбила, но приехала Инге и забрала ее с собой. Может быть, чуть грубоватая внешне забота Инге была самым правильным тоном. Может быть, на Круге легче пережить всякую боль. Может быть, но я в этом не уверен. Правда, сама Санька принесла наверху некоторую пользу, наглядно показав Рён, как нужно разговаривать с Дени. Инге была очень этим довольна. Конечно, Санька выглядела лучше, когда месяц спустя, в начале августа, вернулась к нам. Она загорела, прошли головные и прочие боли, из-под глаз исчезли черные круги, но сами глаза веселее не стали.

Тогда, в августе, Санька зашла в Лэнд, пробыла там довольно долго, хотя почти никто и не заметил ее там: такою тихой тенью она обошла все, что хотела видеть, и вернулась во дворец. А потом вдруг сказала Бет, что хочет работать во внешнем мире, раз уж в поисках и спасении Андре ее участие пока что проблематично.

Меня эта идея ужаснула, но Бет твердо ответила, что это ее право — вернуться туда, куда она хочет или считает нужным вернуться. Стали расспрашивать, куда же именно она хочет уехать и чем заняться. Санька объявила, что ей надо ехать в Россию и заняться там детьми. Наверно, учить математике, а там видно будет.

Я тихо сел (в буквальном смысле — на стул). Напомнил ей про формулу — ту тайну, из-за которой я и сам не очень рвался попасть на родину.

— А можно как-нибудь узнать, действительно ли там, в России, кто-то ищет нашу формулу и вообще верит в ее существование? — спросила Санька. — Может быть, они все еще… материалисты?

Не вдаваясь в криминальные подробности нашей разведки (вообще-то я был против нее, но остался в меньшинстве, а у нас очень демократичная монархия), скажу, что Санька угадала. Лэндом на моей родине интересовались, но безо всякой мистики, а для порядка — как кузницей передовых научных кадров, не иначе. Причем большую роль в том, что отношение стало именно таким, сыграли мои горе-конвоиры. Если раньше в Иллирии и предполагали найти все же что-то в высшей степени необычное, то, послушав сказки бедных ребят, пришли к выводу, что это совершенный вздор. И педагоги подтвердили: никакой мистики, просто плохая дисциплина.

Санька настаивала на своем, и мы сдались. Дон Пабло провернул сложнейшую операцию: переговоры, документы, торговля о двойном гражданстве, политпросветработа и прочий инструктаж. Деньги и умение с ними обращаться. Бытовая техника и техника безопасности. Правила уличного движения. Гардероб — этим занимались уже Бет с Милицей. Линия связи и пути к отступлению в экстренных случаях. Адреса моих близких друзей и письма к ним. Специфика школьной программы и терминологии (это пошла уже моя работа). Школьный этикет и так далее.

Санька, сжав зубы, за месяц все это освоила. Перед ее отъездом я в последний раз спросил:

— Почему именно так?

— А помнишь, когда приезжали ваши педагоги, та тетенька сказала, что заберет меня в Россию?

— Эти тетеньки и в России такое мелют — уши вянут. Чего их слушать-то?

— А дяденька спросил, неужели мы не хотим послужить людям.

— Здесь тоже люди живут.

— Да. Но здесь им и без меня хорошо. И мы могли бы просто взять и разбежаться от этих педагогов… Уйти от этого кошмара, и никто бы нас не достал: ни тетенька, ни дяденька, ни Славик… А тем детям, с которыми они работают у себя дома, убежать некуда… или они не могут убежать. Мы еще тем летом это обсуждали.

Она не стала продолжать. Я и так понял аналогию. Андре тоже не мог убежать. Из солидарности со всеми заключенными и беззащитными Санька и собиралась сделать, с ее точки зрения, даже не Бог весть что: всего лишь поработать в школе. Логичное продолжение походов в больницу. А может быть, она надеялась еще разок набить морду какому-нибудь местному тирану. Только Андре ведь этим не поможешь.

А жизнь в стране тем временем шла своим обыкновенным порядком. Устраивались праздники, зрел урожай. Кэт возвратилась с Круга и добросовестно поехала по стране, благословляя все на процветание. Мы с Бет должны были взять на себя приемы — мы и взялись за приемы. На одном из праздничных мероприятий Ференц был потрясен красотой Лизы. Он танцевал с ней все танцы, какие только смог «застолбить», и Лиза, по общему мнению, так и засияла от восторга. Особенно ей понравилось, что Ференц, по ее мнению, оказался очень умный. Она разговаривала с ним весь вечер, и он ни разу не сказал ничего глупого или непонятного. Никаких странных шуточек, над которыми почему-то смеются все, кроме нее, ну, и тому подобного.

Ребята от души порадовались за нее, а еще больше — за Тима, который не сразу оценил свою удачу. В тот праздничный вечер он ходил туча тучей. Но потом Лиза подробно и обстоятельно рассказала ему, какой Ференц умница, и Тим просто воспрянул духом. Он веселился и дурачился, как никогда раньше на моей памяти. Чуть не прошелся на руках — видно, нежданная свобода его опьянила. На радостях Тим сразу понял, чем он всю жизнь на самом деле хотел заняться, — строить корабли. Нашел себе работу в доках и подружился с Тонио. За Ференца ребята тоже порадовались, но чуть прохладнее. Возможно, сочли, что ему даже слишком повезло. Лиза ведь очень хорошая девочка: очень добрая, очень хозяйственная. Такие пироги и торты, как у нее, ни у кого больше не получались, даже у Джейн.

Вся эта тишь и гладь сопровождалась лихорадочной работой: найти Альбера и его подземные заводы, натравить на него французское правительство, ООН — да хоть то же НАТО. Мы добрые, но нам не жалко ни НАТО, ни Альбера. Выручить Андре и защитить нашу страну от вражьих происков. В сказках о такой работе рассказывать не любят. На это существуют «формулы сокращенного повествования»: «долго ли, коротко ли», «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». По ходу дела я, конечно, расскажу, что именно мы сделали, но как-нибудь «в общем и целом». Сказки, наверно, потому и не описывают процесс изнашивания семи пар железных башмаков, что от такого рассказа взвоет и самый терпеливый слушатель. Мучительное это дело, небыстрое, и выглядит оно обычно безнадежным почти до самого конца — в сказках счастливого, а в жизни…

 

История седьмая

АНДРЕ

 

Глава 1

ЗНАКОМСТВО С ПОДЗЕМНОЙ АРИСТОКРАТИЕЙ

Он пришел в себя уже под землей. В дороге его чем-то кололи, чтобы не осложнять транспортировку. От этого состояние Андре только ухудшилось. Первые впечатления: палата без окон, больничная кровать и белый балахон вместо одежды. Исчез ремень, кольцо, мешочек с медальоном. Все вокруг было незнакомо, кроме одного: в воздухе чувствовался душный запах газа — того самого. Несильный, едва уловимый, постоянный.

Потом начали появляться люди. Неразговорчивые медики установили, что больной пришел в себя. Следом явились неповоротливые «генералы»: удостоверились в том же своими глазами и удалились, не сказав ни слова. После чинов — опять медики, не отвечавшие ни на какие вопросы ни на каких языках. Да он и без расспросов понимал: из этой палаты так просто не уйдешь, даже если бы он мог идти или бежать, как бегал раньше. Пост у двери, пост в конце коридора, и сколько их еще — дверей и постов между камерой и свободой?

Ему понадобилось гораздо больше времени, чем Саньке, чтобы заговорить, подняться на ноги и кое-как избавиться от того мерзкого состояния, которое дает контузия. Это вообще-то процесс очень долгий. Правда, в подземном госпитале ощущения пациента никого особенно не интересовали. Врачи без его помощи и ведома решили, что он готов к серьезным разговорам.

Первый из них произошел в ночь перед официальным собеседованием с «генералитетом». Начальство изредка заходило в камеру и раньше; молча рассматривало пленника и уходило. Он тоже рассматривал визитеров, оценивал, раскладывал по полочкам — насколько это мыслимо при таком безмолвном созерцании. И выделил среди них одного, которого назвал для себя «штатским» и «барином». Он был таким же, как и все они, тяжелым, с набрякшими, в три этажа, мешками под глазами (Андре подумал, что он тяжко болен, поскольку никогда еще не видел алкоголиков). Возраст его определить было непросто: ему могло быть сорок, а могло быть шестьдесят. Он лысел, седел, толстел и на все плевал.

Как и прочие, этот человек привык командовать, но если прочие командовали в прямом смысле — рявкали и орали (это очень сказывается на очертаниях рта и подбородка), то «штатский» привык повелевать чуть ли не взглядом. Между ним и «генералами» чувствовалась взаимная презрительная неприязнь. Силы, по выкладкам Андре, были равны: «штатский» не мог отменить «генералов», а «генералы» — «штатского». В какой-то миг, встретившись с ним глазами, Андре увидел, что этот человек имеет на него свои собственные, обдуманные, дерзкие и непростые виды, может быть, ничего общего не имеющие с видами Альбера. На фоне этого патриция весь прочий генералитет выглядел несколько растерянным и вообще простоватым.

«Штатский» явился в палату ночью. На ночь внутренний пост снимали, свет гасили; оставалась лишь синяя дежурная лампа над входом. И прекращалась суета. Андре не слышал, как он появился. «Штатский» сел у кровати и смотрел ему в лицо так пристально, что, наконец, разрушил сон. Андре открыл глаза. Посетитель кивнул ему и медленно, отчетливо спросил:

— Ты понимаешь, что тут говорят?

— Да.

— Почему?

— Я знаю много языков.

— А по-шведски говоришь?

— Да.

— Хорошо. Тогда слушай внимательно. Не знаю, когда еще удастся поговорить без свидетелей. И без прослушки.

— Вы уверены? — чуть усмехнулся Андре.

— Да. Я здесь единственный специалист по электронике. В этом больше никто в их лавочке не разбирается. Но тебя записывают круглосуточно. Сейчас ты спишь, на пленке тишина, и время у нас есть.

— Я понял.

— Значит, слушай. Мне отдали на экспертизу твои вещи. Кольцо сделано не из золота.

— Это сплав.

— Я не понял, что оно дает.

— Моральное удовлетворение.

— Оно может тебе здесь реально помочь?

— Не знаю. Может быть. Мне трудно сказать. Я ведь не знаю, что меня здесь ждет.

— Ничего хорошего. Дальше. В ремне был нож.

— Поосторожней с ним. Он бьет огнем. Это хуже, чем напалм.

— Понятно. Что еще?

— Гранаты и ракеты я с собой не ношу.

— Так. Запомни вот что: если ты не дурак, ты не будешь здесь выпендриваться. Здесь бьют за все и все стараются отбить: почки, печенку и прочую требуху. Убьют — выбросят на помойку. Понял? А тебе надо выйти отсюда живым.

— Это возможно?

— Там видно будет. Что, уже отчаялся?

— Я кое-что знаю про газ, которым мы дышим.

— Любопытно. Что же ты знаешь?

— Когда мышей, дышавших им месяца два, выпустили на воздух, они погибли в пять минут.

— Ого! Какую же вы дали концентрацию бедным мышам? Все не так просто. Может быть, у тебя есть года три, может быть, больше. Пока все более или менее обратимо. Кстати, если тебе предложат сигареты, — не отказывайся. А потом сам сможешь покупать.

— Я не курю.

— Научишься. Говорят, никотин отчасти нейтрализует эту дрянь. Только не очень увлекайся. Здесь довольно часто зарабатывают рак легких. И цирроз печени — от алкоголя, как ты понимаешь. (Кто ж этого не понимает, в самом деле? — подумал я, когда услышал про этот разговор. — Разве что лэндовские украденные дети.)

— Алкоголь тоже… нейтрализует? — спросил Андре.

— Нейтрализует? Да. Сознание. Но тебе это ни к чему. Твоя голова должна быть абсолютно ясной.

— Пока что она гудит.

— Ничего. Врач говорит, что ты уже можешь работать. Завтра тебя будут допрашивать. Говорят, у тебя какие-то особенные знания.

— Вообще-то я художник, скульптор. Знания у меня довольно специфические.

— Скульптор? Да, у тебя был еще медальон.

— Он не закончен, — дернулся Андре.

— Ты хочешь сказать, это ты его сделал?

— Делал. Но не закончил.

Гость тяжело вздохнул:

— И ты, конечно, ничего не понимаешь в компьютерах, физике, математике?..

— Нет, почему не понимаю? Я школу окончил.

Гость скривился и хмыкнул:

— Школу? Ну ладно. Давай проверим, чего ты стоишь.

Он задавал вопросы, Андре отвечал. Потом гость недоверчиво сказал:

— Такое впечатление, что ты не школу окончил, а какой-то институт… скажем, политехнический, широкого профиля. Отчасти это объясняет, почему за тобой так гонялись. Ведь это же небось не все твои таланты?

— Я не знаю, что вам нужно от меня.

— Узнаешь. Сколько тебе лет?

— Примерно восемнадцать.

— Примерно? А точно ты не знаешь?

— Нет. Но это довольно точно.

— Это довольно мало. Мне ты тоже очень нужен. Но мне, в отличие от них, нужно, чтобы ты вышел отсюда живым. У меня есть на то причина. Ты можешь мне не верить, можешь сейчас не отвечать. Осмотришься — поймешь, что к чему. Но если будешь работать со мной, я сделаю все, чтобы ты убрался отсюда целый и невредимый. Другого шанса у тебя не будет. Даже если ты донесешь на меня.

— Еще чего! Я и на провокатора не стану доносить — из принципа. Расскажите, что здесь происходит. Где мы? На юге Франции?

— Да. Здесь засел один потомственный маньяк.

— Потомственный?

— В четвертом поколении. Хочет изобрести особое оружие и покорить весь мир. Они здесь окопались чуть ли не в XIX веке. До конца второй мировой войны сидели взаперти, да и потом не очень-то общались с внешним миром. Потом хватились, что отстали, но все равно боятся нового.

— Чего они хотят?

— Спроси у них. Вернее, у него. Хозяин тут один. Только он спускается сюда нечасто. Здоровье бережет. Его чокнутый прадедушка изобрел этот самый газ и потравил им всех своих сотрудников. Говорят, не нарочно. Старички утверждают, что он и сам отравился. Это был вроде как побочный отход производства. Они действительно наверху задыхались, и пришлось им жить внизу. Они устроили тут целую страну служителей науки. Равенство, между прочим, проповедовали: обязали всех ходить в одинаковых комбинезонах и дали клятву, что никогда не будут раздавать воинских званий. Тут до сих пор есть старики, которые гордятся этим и следят за сохранением традиций… Но я так думаю, они тогда столько этих комбинезонов закупили, что их еще на сто лет хватит. И все немецкие, им сносу нет. Но это еще что. Рассказывают, что господин прадедушка, копаясь под землей, нашел подземный ход в волшебную страну. Чуть ли даже не два подземных хода. Один ведет просто в Шлараффию — ну, знаешь, туда, где жареные поросята сами просят, чтобы их съели. А второй — так прямо в страну фей. Прадедушка надумал докопаться до вечной молодости и бессмертия, но что-то у него не получилось. Скала обрушилась, а может, кто-нибудь ее взорвал… Неизвестно. Только господин правнук в прошлом году пытался раскопать этот подземный ход. Ход, правда, тут один; не знаю уж, в Шлараффию или в страну бессмертных.

— У него получилось?

— Нет. Копал, копал и плюнул. Говорят, там завал на много километров, и все тут же опять обрушивается.

Андре измученно и торжествующе улыбнулся. Гость продолжал:

— Все это сказки, разумеется. Они потомственные разработчики и производители ядовитых газов. И ты им нужен не для того, чтобы копать подземный ход. Мы все здесь делаем оружие.

— Какое?

— Страшное. Поганое и гнусное. И ты будешь над ним работать изо всех сил. Так, чтобы они были тобой довольны. Чтобы ты стал незаменимым и был дороже золота или чего угодно… Есть одна деталь. Газ, как ты, может быть, понимаешь, постепенно входит в обменные процессы организма и, в конце концов, становится ему необходим. Этот процесс можно ускорить и сделать его необратимым, вколов один-единственный укол. Его теперь делают всем новичкам — чтобы не мучились напрасной надеждой на освобождение. Здесь все время нужны люди. Одних крадут — вот как тебя; других, бывает, нанимают, не объяснив условия игры. Эта инъекция — жуткая процедура; после нее идет такая ломка, что не все здоровые выдерживают… Тебе она пока что не по силам.

— После такой инъекции работать я точно не буду. С какой стати?

— Заставят.

— Нет. Ну, будут бить. Убьют. Выбросят на помойку. И чем скорей, тем лучше.

— Тебя, малыш, еще не били никогда.

— Почем вы знаете?

— По глазам вижу. Непуганые у тебя глаза. Здесь так давно уже не смотрят — с этаким интересом к жизни. Ну ладно. Стой на этом, сколько выдержишь. Может быть, и получится. Я тебя предупредил.

Он посмотрел в сторону, медленно сказал:

— Мне предложили здесь работу. Очень интересную работу за сказочные деньги и даже акции всей этой лавочки. Юг Франции. Прекрасный климат. Загипнотизировал он меня, что ли, до сих пор не пойму. Я привез с собой жену и дочку. Жена умерла от их инъекции. Дочке было три года. Сейчас шесть. Ребенка они колоть не стали. Гуманисты. «Детям до шестнадцати лет не разрешается». Мне платят сказочные деньги. И я настолько необходим хозяину, что он даже советуется со мной в коммерческих вопросах. Как будто я и впрямь акционер. Ему выгодно, чтобы здесь, внизу, все так думали и считали меня заинтересованным в успехе производства. У меня герметические апартаменты. Моя дочь дышит чистым воздухом.

— А вы?

— А мне хватает дневной дозы. Но я отсюда никогда не выйду. А ты выйдешь и заберешь с собой Карин. Он обещал, что выпустит ее, но я знаю, что не выпустит. Отсюда никого не выпускают.

— Тогда каким же образом можно отсюда выйти?

— Об этом рано говорить. У меня есть план. Мне нужно время и помощник.

— Хозяина зовут Альбер?

— Да. Откуда ты знаешь?

— Я видел его наверху. Он кое-что понимает в компьютерах и в другой технике.

— По сравнению со мной он профан. Но риск, конечно, есть. Верней сказать, шанс есть — и то «может быть». Я верну тебе твои вещи, кроме ножа. Я не нашел в них ничего интересного или опасного.

Он внимательно посмотрел на Андре. Тот закрыл глаза.

— Ну и правильно. Спи, отдыхай. Меня зовут Ивор Стрем. Ты хорошо говоришь по-шведски. Даже выговор чистый, что вообще уму непостижимо. Но я не понял, чем могут помочь твои игрушки.

Андре открыл глаза, посмотрел на него и улыбнулся.

— Держись, малыш, — кивнул Ивор. — В конце концов, все будет, наверно, зависеть от того, сколько в тебе силы и упрямства. И сможешь ли ты выжить.

Он вышел, и ни один охранник его не окликнул — видно, он сумел их усыпить. Не всех, конечно, разве что двух-трех. Андре казалось, что их здесь десятки, если не сотни (что было близко к истине).

На следующий день ему действительно выдали синий комбинезон и повели на обещанный допрос, хотя Андре и стоял-то с трудом, и ходил шатаясь. У «генералов» (он продолжал называть их про себя именно так) это вызвало раздражение. Они вынуждены были усадить его на табуретку, что явно нарушало местный этикет и протокол. Здесь, судя по всему, считалось, что сидеть — это привилегия высокопоставленных лиц. А уж сидеть в сторонке, развалясь, закинув ногу на ногу, с презрительной миной на физиономии — такое разрешалось, видимо, только акционерам компании. Ни один «генерал» не позволял себе сидеть, как Ивор Стрем.

Обстановка комнаты, в которой происходил допрос, была как бы изъята из другого времени и поражала канцелярской допотопностью. Тяжелые шкафы и занавесочки на стеклах (от чего? Солнца здесь не бывало); лампа со стеклянным зеленым абажуром; скрипучие деревянные стулья; грандиозный письменный стол с мраморным чернильным прибором — генералы сидели за ним в ряд. Там, где в нормальном помещении были бы окна, из-за зеленой шторки выглядывала политическая карта мира.

Андре рассматривал кабинет с изумлением и не сразу обратил внимание на генералов. Им это не понравилось.

— Что вас так удивляет, молодой человек? — проскрипел старичок — генерал.

— Стиль, — доброжелательно объяснил Андре. — Пытаюсь понять, что это больше напоминает: Третий Рейх или товарища Сталина. Хотя, конечно, стилистически они очень похожи, особенно на таком… рядовом уровне.

Старичка передернуло. Ивор едва заметно усмехнулся и покачал головой: слишком опасно, мол, не стоит их дразнить. Андре старался не смотреть в его сторону и сосредоточился на генералах.

Они зашуршали бумагами. Опросный лист был распечатан на машинке под копирку. Главный генерал смотрел в первый, черный экземпляр, остальные — в фиолетовые копии (их было как раз пятеро — без Ивора). Стилистически это вполне соответствовало обстановке.

Ивору не дали опросный лист, и он был удивлен вопросами, хотя старался этого не показать. Почти все они касались щита, его устройства, радиуса действия и прочего в том же роде, например, защищает ли он от газов.

— Он защищает от всего, — сказал Андре.

— На каких принципах основано его действие?

— Как бы сказать? Ну, полагаю, на магических.

— Что значит «полагаю»? — рявкнул главный начальник (самый квадратный из всех и сидел в середине). — Ты знаешь или нет?

— Я художник, господа. Меня не особенно интересовали все эти принципы.

— Вы изучали их в своей школе?

— Смеетесь? То есть — конечно, нет. Такие вещи в школах не проходят. Я думаю, что это тайна.

— Этот щит у тебя при себе?

— У меня его забрали.

Ивор лениво поднялся с места, раскрыл пакет, лежавший у него на коленях, и выложил на стол перед генералами ремень, кольцо, мешочек с медальоном.

— И где же он?

— Тут, в футляре, — Андре указал на медальон.

Главный генерал собственноручно развязал ладанку и вытащил из футляра маленький портрет — поразительно живой и поразительно красивый.

Сам Андре говорил, что в тот момент ему позарез нужно было видеть свой незаконченный шедевр. Как будто один взгляд мог заменить и воздух, и глоток воды, которого ему мучительно не хватало и о котором он решил не просить.

— Что это? — спросил генерал-начальник.

— Головка вилы, — заявил Андре.

— Что значит — «вилы»? — грозно спросил генерал.

— Это трудно объяснить. Вы можете мне не поверить. Просто передайте тому, кто составлял для вас вопросы, — ответил Андре. — Он сообразит.

Генерал-начальник начал злобно краснеть, но сдержался.

— Хорошо. Продемонстрируй, как он действует.

— Здесь он не будет действовать.

— Что это значит? — снова рявкнул генерал («Ох, как же в голове задергало», — припоминал потом Андре).

— Все очень просто. Я возьму его в руки или снова повешу на шею. Вы выстрелите в меня — и все. Здесь этот амулет меня не спасет.

— Почему? — вставил словечко Ивор.

— Я полагаю, что мы пересекли границу. Разве нет?

— Какую границу? — подозрительно спросил главный генерал.

— Границу горных вил. Вы запишите. Хозяин ваш поймет. Еще отметьте для него, что живая вила и за границей может разнести, к примеру, гору. Рассердится, топнет ногой — и все. И ничего вы с ней не сделаете. А вот такая — нет.

Генералы несколько оторопели. Они даже не стали отрицать что-либо про границу, косвенно подтвердив то, что рассказывал ночью Ивор. Все уставились на волшебный амулет. Начальник повернул головку, и лицо так очевидно ожило, что генерал едва не выронил ее из рук.

— Осторожно! — вскрикнул Андре. Он вскочил со своей табуретки, но тут же снова на нее упал.

— А почему, собственно? — коварно усмехнулся один из генералов. — Ведь эта вещь не действует?

— Если бы действовала, вы бы не смогли ее разбить. А так вообще-то мрамор очень хрупкий. Жалко будет.

— Жалко? Ну-ну, — усмехнулся генерал еще менее симпатичной ухмылочкой.

— Действительно, красивая вещица, — лениво вступил Ивор. — И очень может быть, что недешевая. А впрочем, раз автор неизвестен, то и недорогая… («Вовремя спохватился, молодец, — прокомментировал про себя Андре. — А то ведь подерутся за нее».)

— Но, между прочим, господа, в ней нет никакой начинки, — продолжал Ивор. — Монолитный мрамор, я проверял. Не верите — пошлите куда-нибудь на экспертизу. Только не сперли бы, извините за бесцеремонный оборот. В других вещах интересного и того меньше. В ремне был нож — вот и все.

— Это золото? — спросил мелкий сухонький генерал, повертев в руках кольцо.

— Какое там. Дешевый сплав, — Ивор пренебрежительно поморщился. — По-видимому, память о чем-то романтическом.

Генералы гнусно осклабились. Сплав был на самом деле очень недешевый по компонентам и совершенно уникальный по свойствам. Андре, впрочем, на его помощь не надеялся. Они с Санькой когда-то из академического интереса просчитали такой вариант и пришли к выводу, что обычный щит-ремень не сможет перекинуть энергию через границу.

Начальник вдруг насторожился и сказал:

— Лучше проверить то, что он тут наболтал. Живо, руки за спину. Тедди, — кивнул он охраннику, стоявшему у двери, — а ну-ка подержи его. И дай-ка нам свою дубинку. Стрелять мы, пожалуй, не будем. И кости ломать — пока.

И сам порадовался своей шутке. Амулет повесили Андре на шею. Тедди железной хваткой завел назад руки, и один из генералов огрел свою жертву с размаху по плечу резиновым снарядом. Ключица, к счастью, выдержала, но всем было понятно, что щит и вправду не подействовал. Генерал, однако, вошел во вкус эксперимента и предложил повторить опыт, дав амулет в руки. Начальнику эта идея почему-то не понравилась.

— Не увлекайтесь. Он и так чуть живой. Покалечите — не сможет работать. Инъекцию ему еще не делали?

— Врач говорит — рано.

— Что за инъекция? — спросил Андре.

Начальник кивнул любителю экспериментов:

— Расскажите.

Рассказ доставил генералам садистское удовольствие, смешанное со скрытой неловкостью (вызванной, вероятно, глубоко личными воспоминаниями).

— У нас тут где-то пленочка была, — сказал генерал-экспериментатор. — На ней заснято, как все это происходит. Я поищу. Надо тебя морально подготовить.

Андре вдруг улыбнулся так искренне и радостно, что все опешили.

— Право, не стоит беспокоиться. После такой инъекции я на вас работать не буду.

— Ты думаешь, мы тут в игрушки играем? — ответили ему вкрадчиво. — Из тебя сделают кучу отбивных.

— И съедят? — доброжелательно спросил Андре (чувствуя, что остановиться уже не сможет). — Нет, я не сомневаюсь, что вы это сделаете, но не вижу в этом выгоды и пользы. Отбивная точно на вас работать не будет.

— Не понимаю, зачем вести такие разговоры, — прервал его Ивор высокомерно и брезгливо. — Парень будет работать — чего вам еще надо? Вопрос об инъекции, в конце концов, все равно решают врачи и хозяин.

— А чем он может быть уж так особенно полезен? — спросил обиженный садист.

— Сейчас посмотрим, — Ивор вдруг как бы проснулся и властно взял дело в свои руки. У него не было напечатанного списка вопросов, но он тоже готовился к разговору. Он спрашивал не так, как ночью, — жестко, коротко, по сути, — а так, чтобы устроить демонстрацию товара. Андре пришлось говорить, употреблять термины, припоминать формулы и описывать процессы пересохшим заплетающимся языком.

— Хватит, — сказал, наконец, начальник. — Забирайте его, и пусть работает, а не болтает. Под вашу ответственность, господин Стрем.

Ивор пожал плечами. Лениво поднялся. Небрежно ответил:

— Значит, пусть с ним проведут обычный инструктаж и доставят ко мне. Имейте в виду: мне нужно, чтобы он работал уже сегодня, — сказал он, почему-то повернувшись к Тедди, стоявшему у двери.

Говоря это, Ивор с той же ленцой и барственной неторопливостью собрал со стола медальон (аккуратно упаковав его в чехол), ремень и кольцо, по очереди опуская их в свой пакет.

— Постойте! Куда это вы все прячете? — вмешался генерал — любитель золота.

— В свой сейф. Я получил это под расписку и не могу оставить просто так.

Любитель золота проглотил оскорбление молча. Андре поймал себя на том, что был готов, как Ивор, укоризненно покачать головой: не надо так, слишком опасно.

 

Глава 2

ВЫЖИВАНИЕ

Инструктаж проводил Тедди — или «громила Тедди», как он сам любил иногда представляться. Еще он любил, чтобы его звали «сержант», хоть это и было против правил. Вообще-то он мог с таким же успехом присвоить себе какое угодно звание, но «сержант» казалось ему то ли романтичней, то ли внушительней — трудно сказать. Он постоянно жевал жвачку и вообще «работал под американца» — или был им.

В начале собеседования Тедди весьма выразительно помахивал и поигрывал своей дубинкой, но в ход не пускал. Вероятно, главную роль тут сыграло внушение Ивора; впрочем, Тедди заявил, что, хотя любого новичка положено для начала хорошенько поучить в воспитательных целях, для этого пока придется сделать исключение, потому что такого доходягу «учить» неинтересно. Андре, еще не остыв от схватки с «генералами», хотел было прокомментировать: мол, очень рад, что наши интересы совпадают, но, посмотрев на Тедди, воздержался.

Вообще-то Тедди начал не с того. Он, как и Ивор, утряс проблему языкового барьера. Допрос шел по-французски: то ли ради Альбера, то ли из патриотических соображений. Тедди это не устраивало, и он спросил:

— Ты понимаешь язык, на котором все говорят, — ну, не начальники, а вообще — люди?

— Да, если говорят не очень быстро.

— А по-английски понимаешь?

— О, по-английски могу шпарить с любой скоростью.

— Ну, тогда смотри…

Ознакомительная экскурсия начиналась возле комнаты охраны. Там на стене висела схема подземелья. Глубина шахты на ней не указывалась. Реально там было метров шестьсот. Вокруг нее, как лепестки, но на разной глубине, располагались четыре яруса этого ада. Северный — верхний; там жило начальство, помещались все канцелярские отделы, зал заседаний, госпиталь и еще кое-какие блага цивилизации. Второй — западный — жилой: не то тюрьма, не то казарма, а впрочем, были и там свои радости и блага (заверил Тедди); этот ярус Андре увидел в тот же день. В два нижних яруса Тедди его не потащил — видно, поленился, но, может, и пожалел «доходягу»: чем ниже, тем больше была концентрация газа; к тому же на первую экскурсию полагалось идти пешком по бесконечным железным лестницам. Это могло стать серьезной проблемой для Андре, а значит, и для Тедди. В третьем, восточном, ярусе помещались лаборатории и производство; нижний, южный, предназначался для отходов. В подземелье не было жарко, потому что на третьем ярусе работали мощные холодильники, и не было особенно шумно, потому что моторы гудели за специально оборудованной стеной. Про систему вентиляции и подачи газа Тедди ничего не рассказал, — наверно, сам не знал. Андре предположил, что, кроме главной шахты, наверняка есть другие, но промолчал. Ничего не говорил Тедди и о сути производства. Главная идея экскурсии казалась предельно проста: «Оставь надежду…» Бежать отсюда невозможно. Дорога наверх всего одна (по крайней мере, на схеме у Тедди): железная лестница, а на ней посты и двери — все либо снилось, либо мерещилось Андре в больничной камере. Последняя дверь открывалась тоже не в чистом поле, а на территории секретного охраняемого завода. Одной колючей проволоки три кольца, и вся под напряжением.

Андре еще раз повнимательней взглянул на схему и увидел на ней такое, что не поверил своим глазам.

— А это что? — спросил он, ткнув пальцем в ход, идущий из нижнего яруса дальше на юг, за край карты.

— Это? — Тедди усмехнулся. — Это дорога скелетов.

— Чего-чего?

— А чего слышал. Туда складывают мертвецов.

— И длинная она, эта дорога?

— Сходи, взгляни как-нибудь на досуге. А мне что-то пока не хочется.

— И ведет она, конечно, прямо в пекло?

— В пекло? Нет. Тогда бы все сбежали отсюда в пекло, — расхохотался Тедди (не особенно натурально). — На это не надейся. Она никуда не ведет. Раньше, рассказывают, вела, только один какой-то тип по ней сбежал и скалу за собой обрушил. Но его тоже там засыпало.

— И, наверно, его тень теперь ходит по этой дороге и воет, — вздохнул Андре.

Тедди выплюнул жвачку и угрожающе надвинулся на него:

— Ты чего, издеваешься, что ли?

— Да нет. Я сказку одну вспомнил, — сказал Андре миролюбиво и задумчиво. — У нас рассказывали… так там тень по ночам стонала и выла.

Он тут же понял, что сказал это напрасно. Тедди в мгновенье покрылся потом, сжал зубы, потом бросил:

— А ну пошли!

Он вытащил Андре на обзорную площадку над шахтой. Освещение там было слабым и почему-то красноватым. Внизу оно, видимо, было ярче, и оттуда доносились смутные гулкие звуки: то ли шум шагов по железным лестницам, то ли гудение каких-то механизмов. Впечатление от этой бездны оказалось настолько сильным, что Андре вцепился в железные поручни. Как он потом сказал — чтобы случайно не броситься туда вниз головой.

— Столкнут тебя вниз — вот тогда и взвоешь. И долго будешь выть, пока доберешься до дна. Ладно, пошли отсюда.

Как они добрались до второго яруса, Андре почти не помнил. О том, что потом нужно будет подниматься, он старался не думать. Шершавый язык, ноющее плечо, пульсирующая боль в голове в такт шагам и железному гулу, мерцанье красных ламп. Давящая огромная черная труба над головой.

На втором ярусе они надолго не задержались. Тедди продемонстрировал устройство жилых сот: прямые коридоры, большие цифры, чтобы не заблудиться в этой сетке одинаковых темно-зеленых переходов. У каждого, кто там жил, была своя клетушка-камера, где можно запереться, умыться, лечь на узкую койку, закрыть глаза. Тедди быстро и деловито доставил Андре к местному коменданту; тот, посмотрев в свой план, взял с доски ключ с биркой-номерком (как у портье в какой-нибудь деревенской гостинице — отголосок далекого внешнего мира), отвел новичка и его конвоира к соответствующей клетушке, вручив комплект необходимого имущества. Велел сложить все это в комнату и запереть на ключ, раз уж жилец должен уйти. Во всех этих коридорах им не встретилось ни души — кроме нескольких охранников у входа в жилой ярус.

— Здесь живет смена, которая сейчас работает. А те, кто выйдут в следующую смену, живут там, за салуном. Но он сейчас закрыт, туда идти не стоит.

Эту достопримечательность (салун) Андре увидел гораздо позже. Лезть наверх пешком не понадобилось. Между ярусами, разумеется, ходил подъемник. Ждать его пришлось довольно долго. Тедди продолжал свою лекцию о правилах внутреннего распорядка, а под конец расхвастался, проникся ощущением собственной значимости, закурил и даже предложил закурить новичку. Правда, глядя на его неумелые манипуляции с сигаретой, Тедди тут же пожалел о своей доброте и спросил:

— Ты что, ни разу не курил? Зачем тогда взял? Добро на тебя переводить! Гляди, не вывернуло бы тебя.

— Мне показалось… здесь все курят, — выдавил из себя Андре, прокашлявшись и еще больше позеленев.

— Ну, курят. И что?

— А то, что белых ворон нигде не любят.

— A-а. Но тебе это не поможет. Ты все равно будешь белой вороной.

Помолчал и добавил:

— И вряд ли ты долго здесь протянешь.

Они добрались до первого яруса, и Тедди постучал в массивную, со сложным замком дверь Ивора Стрема.

— Входите, — отозвался недовольный голос (из динамика). — Уже открыто.

Им пришлось пройти настоящий шлюз, прежде чем они попали в апартаменты Стрема, и Андре сразу понял, что в них можно жить. Под конец путешествия он уже почти ничего не видел и сам с некоторым отстраненным интересом ждал, когда же, наконец, грохнется на пол. У Стрема было светло — рассеянный, почти живой свет — и в воздухе не чувствовалось душного привкуса газа. Обставлены покои были так, что даже на полуобморочный взгляд Андре демонстрировали высокий класс, удобный и продуманный. Стрем в самом деле был в этих местах аристократом.

Сам он сидел за компьютером и продолжал работать, но быстро повернулся вместе с креслом. Махнул сначала Тедди: мол, свободен. Тот молча кивнул и ушел: контакт со Стремом был ему неприятен. Потом Стрем махнул Андре — чтобы сел куда-нибудь. Андре упал на стул у двери.

— Вопросы есть? — спросил Стрем.

— Да. Я единственный, кого привезли сюда с контузией?

И вор уставился вопросительно, Андре — требовательно:

— Пожалуйста, скажите мне правду.

— Ты единственный, — ответил Ивор. — И с контузией, и без. Это все?

— Почти. Нельзя ли попросить у вас воды?

Стрем встал, легко и ловко подхватил Андре со стула и помог приземлиться на диван, добыл из шкафчика кувшин с водой и помог удержать стакан, потом легонько плеснул воды в лицо. Пододвинул столик и поставил кувшин рядом с Андре. Добыл откуда-то из-за пределов видимости плед, сам развязал и стянул с Андре тяжелые ботинки, бросил под голову подушку и спросил своего подопечного:

— Есть хочешь?

— Нет. Не могу.

— Ладно. Потом. Так вот. У нас один компьютер. Он стоит здесь. Сейчас на нем работаю я. Ты подождешь, пока я кончу, потом посажу тебя. Будешь загружать базу данных. Но если что испортишь…

— Я не буду портить, — чуть слышно отвечал Андре.

— Хорошо. Ванная и прочее вон там. Все. У меня нет времени.

И махнул рукой — ложись. Сколько он пролежал там за спиной у Стрема, Андре не помнил. Он провалился то ли в сон, то ли в обморок, иногда выплывал из него и снова проваливался. В комнате что-то менялось — он долго не понимал что. Потом догадался — освещение. Настали сумерки. Монитор засветился ярко и даже весело; Стрем зажег на столе лампу, и стало видно, что на другом конце комнаты есть дверь, ведущая в глубь дома. Дверь была приоткрыта, и за ней царили темнота и тишина.

Когда уже почти совсем стемнело, за дверью вдруг послышался шум, из-за нее легла полоска света, и вдруг раздался торжествующе-испуганный и звонкий детский крик:

— Папа! Она живая!

Стрем промелькнул пальцами по клавиатуре и бросился в дверь с запоздалым возгласом:

— Карин! Ничего не трогай!

Андре сел на диване, еще плохо соображая, потом, держась за все, что подворачивалось под руку, доковылял до двери и увидел еще один рабочий кабинет, и в нем за письменным столом, забравшись с ногами в кресло-вертушку, хозяйничала девчушка лет шести — как Ивор и рассказывал.

Стрем не подумал убрать в сейф вещи Андре. Пакет лежал на столе, и Карин в ярком свете лампы рассматривала его содержимое. Ремень ее, наверно, не особенно интересовал (или руки не дошли), колечко было велико. Она держала в руках мраморную головку и поворачивала ее, зачарованно глядя в изменчивое лицо.

— Кто это, папа? — спросила Карин, не отрывая взгляд от странной игрушки.

Стрем осторожно отобрал у нее медальон и сказал, усмехнувшись:

— Это головка вилы.

— Какой вилы? А кто такая вила?

— Кто такая вила? — Ивор обернулся к двери. Карин тоже подняла глаза и с любопытством уставилась на Андре. Глаза у нее были светло-карие; две русые разлохматившиеся косички обрамляли треугольное личико.

— Это фея такая. Добрая, — сказал Андре.

— Из сказки?

— Да, из сказки.

— Расскажи мне эту сказку.

— Здравствуйте! — сказал Ивор устало. — Нам только сказки не хватало…

— Здравствуйте, — повторила Карин.

— Здравствуй, — сказал Андре и постарался улыбнуться.

— Да, в самом деле, познакомьтесь. Его зовут Андре. А мою дочку — Карин. С Андре ты будешь говорить по-шведски, а не на этом вавилонском жаргоне. Он знает языки, как говорят.

— Да. Это мне нетрудно. Один мой друг по происхождению швед, и нам велели по очереди разговаривать между собой по-шведски и по-французски. Ну и так далее — в смысле, с другими языками. Кстати, с Карин можно было бы тоже так заниматься. Хорошо бы азбуки достать и книжки с картинками.

Ивор уставился на него с изумлением, переходящим в оторопь.

— Нет, может быть, кто-то с нею занимается, а я суюсь, — сказал Андре смущенно.

— Никто с ней не занимается, — ответил Ивор с горечью. — Приходит Мейбл, медсестра; я ей плачу. Работы у нее немного — тут болеть не положено. Она присматривает за Карин. Умывает, в вещичках разбирается, укладывает спать. А Карин бегает за ней весь день, как собачонка. И дышит этой дрянью. Надо бы сказать ей… Сегодня Мейбл отпросилась на танцульку, а я забыл, и вот пожалуйста…

— Пожалуйста, — эхом откликнулась Карин (нельзя все же сказать, что ее не воспитывали). — Расскажи мне про вилу.

Ивор взглянул на часы.

— Ее пора укладывать. Ты ужинала?

— Да. И молоко пила. Пожалуйста, мне сказку…

— Расскажешь ей про вилу?

— Конечно, расскажу. Я тебе вилу нарисую, пока ты будешь умываться! У тебя есть карандаши какие-нибудь и бумага?

Андре нарисовал Бет на празднике, в короне и длинном золотистом бальном платье — большой яркий рисунок, немедленно привешенный на коврик над кроватью. Карин на этом не успокоилась и потребовала еще и «ту вилу». Он набросал простым карандашом головку спящей Саньки — то, что не успел даже для себя зарисовать, а только запомнил. Последнее, что запомнил в Лэнде. Такое безмятежное, счастливое и детское лицо, какое днем, пожалуй, не поймаешь. Значит, ее здесь нет. Что ж, и на том спасибо. «Раз я жив, значит, и она жива», — так он себе сказал, хотя спокойнее ему не стало.

— Она спит? — удивилась Карин.

— Да, и ты спи.

— А ты не исчезнешь?

— Надеюсь, что нет. Я постараюсь.

Когда Карин уснула, Ивор отвел Андре на кухню, такую же стильную и большую, как все в его доме, и почти насильно заставил есть то, что доставили от повара первого яруса.

— Вначале, — сказал Ивор, совершенно не таясь, — я был уверен, что Карин скоро уйдет отсюда и будет жить где-нибудь наверху. И оборудовал себе нормальный дом со сменой дня и ночи — чтобы она не отвыкала. Хотел учить ее — какое там… Некогда, и вообще…

Андре рассказал ему про камеру во втором ярусе, вытащил из кармана ключ, сам удивляясь, что он цел.

— Нет, — отрезал Ивор. — Не сейчас. Я не могу подлаживаться под их расписание. Пока останешься здесь и будешь работать в смену со мной. У нас всего одна машина, а другую, если и купят, все равно внизу ставить нельзя. Машине нужна вентиляция. Пока спи. Когда закончу свою работу — разбужу.

— Как здесь с водой? — спросил Андре.

— Соображаешь, — ответил Ивор. — С водой здесь плохо. Но не у меня. У меня свой резервуар, и он всегда наполнен. Я слежу за этим.

— И можно вымыться?

— Можно. Сейчас дам тебе полотенце. И на ноги что-нибудь, чтобы ты не топал здесь своими башмаками. Да, кстати, что это за лохмы у тебя?

— Ну, так… Могу косичку заплести.

— Что? Ты вообще… нормальный?

— Да, вполне. Разве что, может быть, по здешним меркам немного не от мира сего.

— Насчет «немного» ты погорячился, — проворчал Ивор, глядя очень недоверчиво. — А кольцо тебе на что?

— А я женат. Ну, обручен… Невеста у меня, — сказал Андре и опустил лицо, почувствовав, что краснеет.

— Понятно. Хорошо. С кем не бывает? Но лохмы-то тебе зачем? Невесте нравятся?

— Но я художник. Это как-то принято…

Ивор фыркнул что-то вроде «детский сад» и вынес приговор:

— Вот тебе ножницы. Намочишь волосы — отрежь примерно до ушей. Я завтра пришлю мастера, чтобы привел тебя в человеческий вид. Тедди тебя не дразнил?

— Да нет. Он вроде и не заметил.

— Или решил, что ты совсем больной. «Ку-ку». Ладно. Если тебя без моего ведома вдруг отправят в жилой ярус, закройся изнутри в своей каморке и никого не впускай. Понял? Никого. В армии ты, конечно, не служил и в тюрьме не сидел… Ну, может быть, еще получится немного поучить тебя драться.

— Спасибо. Драться я как раз умею, — сказал Андре, — только сил пока маловато.

За базу данных Ивор засадил его только с утра. И продержал на этом деле так долго, как смог, — месяца три.

Альбер все это время в подземелье не показывался и к пленнику интереса не проявлял. Как говорили, он вообще куда-то укатил — на «переговоры с деловыми партнерами». Только позванивал время от времени то одному начальнику, то другому, узнавал, как идут дела, и все. Это давало Андре шанс на выживание — так считал Ивор.

Отсутствие хозяина затягивало, например, покупку второго компьютера.

— Они откуда-то прослышали, что если два компьютера соединить, то будет уже сеть, — сообщил Ивор.

— Ну, будет, — отозвался Андре из-за горы отчетов. — И что же?

— А то, что сеть — это Интернет. Значит, ты сможешь выйти в него и на весь мир рассказать, что тебя украли. И еще что-нибудь расскажешь обязательно.

Андре повернулся от стола и уставился на Ивора.

— Серьезно? А что, надо попробовать. Если с двух машин можно — то почему с одной нельзя?

— Не говори глупостей, детка. Они шуток не понимают. Еще отнимут у меня последнюю машину — работай тогда…

На почве компьютерной сети и места обитания Андре между Ивором и генералитетом все это время шла позиционная война, причем Ивор сумел не сдать своих позиций.

— Почему парень не живет, как все, в камере?

— У вас в жилых блоках строгий режим: подъем, построение, выход на работу. Его нельзя нарушать. Разве не так?

— Так. Ну и что? Чем плох режим?

— А тем, господа, что парень мне нужен на подхвате в любую минуту. Надеюсь, вы хоть понимаете, что я свою работу под ваш режим подгонять не намерен?

— Но он у вас не дышит газом!

— Успеет надышаться. Спустится на общую работу — наверстает.

— А почему бы его сразу туда не послать?

— А кто дал разрешение и допуск? Хозяин не давал. У нас внизу все засекречено. Все работы с особым грифом.

— Но он у вас держит в руках данные об этих работах!

— А вы что-нибудь в моих данных понимаете? Нет? Вот и он не понимает. Он даже не знает, что мы производим. Механически набирает ряды чисел. Я рад, что есть на кого переложить эту рутину.

Последний аргумент — насчет того, что генералы сами ничего не понимают, — не блистал строгой логикой. Андре понимал многое из того, в чем генералы и не пытались разбираться. Однако эта мысль, по счастью, не закралась в их начальственные головы.

— А почему, господин Стрем, этот парень в рабочее время нянчится с вашей личной дочкой?

— А потому что я практичный человек, господа, — вдруг усмехался Ивор. — Зачем искать и добывать где-то другую няньку, если есть этот парень? Я, может быть, выкуплю его у хозяина. Он заменяет штат учителей и хорошо воспитанную гувернантку. По крайней мере, все будет оплачено, не беспокойтесь.

— Вы о последствиях подумали?

— Конечно. Я выдам за него девчонку и передам им свои акции. Все равно тут останутся, куда им деться?

Тут Стрем коротко добавлял:

— Шучу. Если, конечно, парень выживет, а выжить тут у нас…

Стрем вытащил из дальних закромов свой старый, привезенный «с воли» тренажер, приказал Андре установить его и набирать силу так быстро, как только сможет. Андре, видя, что пакет с его вещами по-прежнему не под замком, спросил — тихонько, без нажима:

— Я привык в поясе работать. Можно взять?

— Можно, — кивнул Ивор. — Все, что берешь, потом клади на место.

Ремень работал, как и прежде, — в данном случае давал нагрузку. Однажды, в отсутствие Ивора, Андре провел и другой опыт. Надел кольцо и поиграл с Карин в мячик. Ремня на нем не было, но щит работал. Карин с визгом носилась по просторной детской, не замечая фокуса. Но прежде чем Андре успел обдумать происшедшее, на него стали рушиться события.

 

Глава 3

ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ

В дверях возник встревоженный, сердитый Стрем.

— Что тут у вас за визг? — спросил он строго.

— Да вот, скорость реакции отрабатываем, — ответил Андре.

Карин еще раз взвизгнула, поймав свой мяч.

— Быстро все положить на место! Хозяин требует меня к себе. Карин, отправляйся к Мейбл! Ты — вниз, в свою конуру — до построения. И запереться не забудь. На построение выйдешь. Все! Времени нет.

До построения оставалось часа два. Андре просидел их в камере на втором ярусе. Он изредка бывал там и раньше, в процессе кляузных перипетий между Стремом и генералами. Бывал даже на построениях, которые проводились трижды в день (развод на работу — смена — отбой). Бывал в трехразовой столовой второго яруса, где голодом не морили, кормили по научной схеме: чтобы сил оставалось столько, сколько нужно для работы. Еда, естественно, — противней не придумаешь, но дистрофией в самом деле никто в подземелье не страдал. Кроме того, здесь даже кое-что платили какими-то немыслимыми самодельными жетонами, подделать которые было, впрочем, нечем. На них можно было прожигать время от смены до отбоя — во-первых, в «салуне» и кое-где еще. Эта плата до какой-то (очень малой) степени стимулировала труд, а кроме того, ограничивала вечерний разгул: кончились жетоны — кончилась выпивка и прочие радости кошмарной жизни. В этом научном подземелье сумели извести большую часть инфекций и всех насекомых; изводить азартные притоны, пьянство и разврат никто даже не пытался. Лишь бы на работу потом вышли (для того был жесткий, лагерный отбой), а так — пусть развеются.

На построение пришлось выйти. Сразу вспомнились Славик и Леня. Ведь пригодилось же это вздорное умение — занять место в строю. Под землей, правда, никто не тратил времени и сил на красоту строя, строились по номерам камер — и все. А потом начались проблемы.

Смена шла на работу в третий ярус. Андре не было туда хода. Он хотел тихо прошмыгнуть обратно в камеру, но его заметил начальник охраны второго яруса — рыжий веснушчатый зеленоглазый парень лет тридцати по имени Майкл Хьюз. Он попрепирался с разводящим («В блоке никто не должен оставаться!» — «У него нет пропуска, и вообще его нет в нарядах на работу. Куда я его дену?» — «Я ничего не знаю!» — «И я ничего не знаю, я должен спустить смену!»). Проиграв, а значит, обозлившись, Хьюз скомандовал:

— Эй ты, вперед! В тренировочный зал. Будем приемы отрабатывать, раз уж ты здесь.

Андре не знал, что в такой ситуации опасней: поддаться или давать сдачи. Поддашься — могут забить насмерть просто для развлечения. Такое здесь бывало уже и на его памяти, хоть и не приветствовалось. Дашь сдачи одному — могут навалиться скопом. Отобьешься — пристрелят, как опасного смутьяна. Конечно, стоило бы убежать от них и запереться. Дверь могут выбить, но выбитая дверь — это потом большой разговор с начальством. Но бежать не удалось. Сначала его втолкнули в зал прежде, чем он вообще сообразил, что происходит. А потом в дверях зала, как назло, появилась и картинно встала Мейбл, закрыв путь к отступлению. А рядом с ней, действительно как собачонка, стояла Карин. Только этого мне не хватало, подумал Андре безнадежно и решил, что Карин, пожалуй, неполезно смотреть, как его будут бить. Это не детское развлечение. И раз уж Мейбл привела ее сюда (додумалась), придется давать сдачи.

Все это он просчитывал, пока молча стоял перед шеренгой из десятка крепких ребят. Майкл показал свой прием не на нем — выбрал самого здоровенного верзилу и аккуратно уложил. Потом начался цирк (почти античный, право): всех следующих, одного за другим, легонько, без членовредительства, укладывал Андре. По старой памяти, как в Лэнде. Уложенные охранники почему-то дисциплинированно поднимались и отправлялись обратно в строй. То ли думали, что так и должно быть (мелькнула у него безумная идея), то ли растерялись, то ли ждали команды Хьюза, чтобы начать серьезное побоище. Последнее вероятнее всего. Наконец очередь иссякла.

Хьюз порозовел. Подошел ближе. Взглянул прямо в глаза Андре, но еще не ударил.

— Вот как? — сказал он тихо. — Оказывается, ты дорого стоишь. А говорили: «Доходяга, месяца не протянет, только в няньки и годится, косички заплетать, и сам чуть не с косичкой». Хорошо. Со мной будешь драться? Честно?

— Как хочешь, — так же тихо отвечал Андре. — Хотя зачем нам драться?

— Затем, чтобы знать, кто сильнее, — почти прошептал Хьюз. — Кто сильнее, тот хозяин — здесь.

— Какой же я хозяин? — улыбнулся Андре.

— А ты уже уверен, что и меня положишь? Как бы не так!

— Хьюз! — прервал его властный окрик от дверей. Андре не повернул на него голову и успел поймать руку Хьюза, пытавшегося напоследок все же врезать ему подлым и злым ударом.

В зал вошел Стрем, за ним — наряд охраны первого яруса. Драка явно отменялась. Мейбл с Карин куда-то исчезли — Андре не заметил когда.

— Идемте с нами, — бросил Ивор Хьюзу, — в дежурку. И ты тоже.

— Продолжайте тренировку, — скомандовал Хьюз своей гвардии.

По коридору прошли молча. В дежурке Стрем уселся в кресло и зло уставился на обоих противников.

— Можно подумать, здесь кому-то нужны ваши гладиаторские бои, — сказал он со всем своим высокомерием и брезгливостью. — Ишь, мускулами вздумали трясти!

— Я должен тренировать своих парней, — ответил Хьюз с такой же злобой. — Это моя работа и не ваше дело.

— Тренируйте на здоровье! Что-то пока не вижу результатов, — хмыкнул Стрем. — А вдруг кто-нибудь доложит хозяину: какой-то доходяга побил в учебных целях взвод охраны?

Хьюз вспыхнул; Стрем не дал ему заговорить:

— Помолчите! Я только что видел хозяина. Он, конечно, сам вникнет во все детали, которые его заинтересуют. Но вот что ему точно нужно — чтобы именно этот парень на него работал (он кивнул на Андре). Мне об этом объявили. Это приказ. Вы поняли, Хьюз? Если с парнем произойдет несчастный случай, на следующий день вы отправитесь за ним в четвертый ярус. Что бы там ни случилось и кто бы ни был виноват. Вы все поняли? Я позабочусь, чтобы ваш авторитет не пострадал. Но я предупредил. Идите.

Хьюз молча вышел.

— А ты поднимешься со мной, доделаешь свою работу.

— Я не лез в эту драку, — тихо сказал Андре.

— Помолчи, — оборвал его Стрем.

Они поднялись наверх. Ивор молча кивнул на компьютер. Андре сел за свою привычную работу, которая продолжалась до ночи с двумя небольшими перерывами: на то, чтобы поужинать, и на то, чтобы уложить Карин. Она нашлась все в том же кабинете и просидела там весь вечер в углу дивана, прижав к себе какого-то мягкого, трудно опознаваемого зверя немыслимой окраски и время от времени что-то шепча ему в ухо. Карин выслушала сказку, держа руку Андре, и не отпускала ее, пока не уснула. Он осторожно высвободился и вернулся в кабинет.

— Будешь работать, пока не закончишь все это, — кивнул Ивор на стол. «Все это» было работой от силы на час. — Завтра переходишь на работу в третий ярус. Спокойной ночи.

И ушел. Вернулся он, когда пачка бумаг иссякла, и Андре собирался выключить компьютер. Ивор сам пробежал пальцами по клавиатуре, но оставил машину включенной. Потом щелкнул еще какими-то клавишами у себя в столе. Подошел к двери, выглянул в свой потайной «глазок», проверил еще пару ведомых ему отдушин и, наконец, заговорил:

— Запомни: больше никогда не связывайся с Хьюзом. Он тебя ненавидит.

— За что? За то, что я живу на первом этаже?

— За это тоже. Еще за то, что ты можешь — теоретически — уйти отсюда. За то, что ты умен и образован, а он неуч, хотя тоже не дурак. За то, что в честном бою ему с тобой не справиться. И его парней ты уложил так, как он сам не смог бы никогда. Только в честный бой Хьюз с тобой не вступит. Он бросил бы нож тебе в шею, прежде чем ты понял бы, что происходит. Хотя реакция, конечно, у тебя… За то, что Мейбл пришла защищать тебя и велела Карин бежать за мной и кричать на все подземелье. Мы с ней столкнулись у входа в жилой ярус. Этого он тебе не простит никогда. Хоть и приказ хозяина не будет нарушать.

— Хозяин в самом деле запретил меня убивать?

— Да. Убивать, калечить. Делать инъекцию. Но велел отправить на работу в третий ярус и рассказать о производстве все, что тебе будет интересно. Ты понимаешь, что это значит?

— Да. Думаю, что понимаю.

— А я нет. Вернее, не совсем. Он будет требовать за тебя выкуп?

— Требовать-то он будет, но заведомо невыполнимых вещей, поэтому выкупа он не получит. И я буду медленно и необратимо дышать газом и понимать, что меня не выкупили.

— А ему это доставит удовольствие, — кивнул Ивор. — Чего же он за тебя запросит? И от кого?

Андре вздохнул. Ивор спросил:

— Ты мне по-прежнему не доверяешь?

— Скорее вы мне не поверите.

— Ну, хорошо. Отложим это. Хозяин потребовал у меня отчета о твоих вещах. Я понял из допроса, что их интересует некий щит, которым, по твоим словам, можно закрыться от любой беды. Скажи, такая вещь в принципе существует?

Андре внимательно на него посмотрел и кивнул:

— Да.

— Пошли дальше. Хозяин прочитал протокол допроса. Взял медальон, рассматривал его и так и сяк и произнес такой примерно монолог: «Ах, маленькая фея Санни! И прежде ты взглянула на меня волчонком, и теперь так же смотришь. Где-то твой рыцарь, а?» Отложил в сторону и разрешил вернуть тебе. «Это, в конце концов, единственное, что у него осталось», — так он выразился. Потом мы с ним проделали две очень странные манипуляции. Он надвинул на палец твое кольцо и попросил меня бросить в него чем-нибудь не особенно увесистым. Я бросил карандаш и угодил ему по носу. Господин Альбер вздохнул, снял кольцо и сказал печальным голосом: «Отдайте. Это ведь даже не золото». Ремень не вызвал у него энтузиазма. Во-первых, Альбер сказал, что это вещь серийная, он видел их десятки. Во-вторых, ремень на нем плохо сошелся. В-третьих, Альбер все-таки решился продолжать эксперимент, но попросил меня бросать поосторожнее. Я бросил тот же карандаш и попал по нагрудному карману. Когда же я сказал, что в ремне был нож, Альбер потерял к нему всякий интерес. И тоже разрешил отдать. Нам, мол, чужого не надо. Мы же не мелкие воришки, а крупные злодеи.

Андре кивнул.

— Ты объяснишь мне что-нибудь?

Андре взглянул на него прямо и сказал:

— Дайте кольцо.

Ивор достал пакет из ящика стола и протянул ему все вместе. Андре надел кольцо, предупредил:

— Может не получиться. Я пока еще не знаю… В общем, бросьте в меня чем-нибудь.

Ивор пожал плечами, взял со стола карандаш и бросил. Карандаш отскочил от щита и упал ему на колени. Андре даже не поднял руки, чтобы отмахнуться от него.

— А если я надену? — спросил Ивор.

— Нет, не получится. Оно на самом деле обручальное.

— И что же происходит?

— Оно всего лишь принимает энергию, которая передается через другое кольцо. Мне этот наш фокус, между прочим, очень не нравится.

— Почему?

— По моим приблизительным расчетам другое кольцо находится довольно близко. По эту сторону границы. Ее тут точно нет?

— «Маленькой феи Санни»? Нет. Я бы знал.

— А наверху? Там целый завод.

— Ты-то откуда знаешь?

— Да видел я этот завод. На фотографии, однажды. У нее должна быть такая же контузия, как у меня.

— Нет, наверху у него все чисто. Завод оборонный, его без конца проверяют. Но этого я совсем уже не понимаю. Если она фея, то как у нее может быть контузия? Я правильно понял, что твоя невеста — фея?

— Это действительно моя невеста. Фея она или нет, пока никто не знает, даже она сама. Хотя, если она на самом деле фея, то расстояние значения не имеет. Конечно, лучше бы ее тут не было. А вот насчет контузии — это гениальный трюк. Я ведь и сам был под щитом, то есть достать меня было почти невозможно. Нас прихлопнуло, можно сказать, таким же щитом, только более мощным. Вот знать бы, сам он догадался, как это сделать, или ему подсказали. Но этого он нам не расскажет.

— Не будем отвлекаться. Я бы хотел понять две вещи. Во-первых, откуда берется энергия для щита — если она, конечно, не от феи?

— Ивор, это именно то, что очень хочет знать Альбер. Я не могу об этом говорить. Это не моя тайна, и она может стоить миллионов жизней. Давайте будем считать, что я просто не знаю. Альбер поверил мне?

— Это то место, где ты говоришь, что ты художник? Он задумался. И, кажется, сказал: «Все может быть…» Но он понял, что с медальоном ты их просто морочил.

— Я не придумал, что еще тут можно было сделать.

— Да, я тоже не вижу вариантов. Ну, поморочил бы ты их с ремнем — результат был бы тот же. Второй вопрос теперь снимается.)

— Какой?

— Что он хочет получить в обмен на твою жизнь. Неужели никто не будет тебя выручать?

— Конечно, будут. Там у нас есть хорошая команда… шахматистов. Но я ведь не знаю, что на самом деле произошло. И как бы им самим не угодить в ловушку. Неужели тут, внизу, ничего нельзя сделать? Никто не в силах даже собрать радиопередатчик и послать сигнал бедствия? Я бы попробовал, пожалуй.

— Бесполезно. Здесь странные помехи: будто наш сигнал от чего-то отражается на юге и сам все забивает и превращает просто в шум.

— Понятно, — сник Андре.

— То есть как? Тебе действительно понятно?

— Да. В нашей стране не проходят радиоволны. Она от вас как раз на юге. Все отражается от невидимой границы с той волшебной страной, о которой вы мне сами говорили. Она очень близко… Наверно, на земле есть много таких мест. У нас очень большая страна.

— И я во все это должен поверить?

— Бросьте в меня еще чем-нибудь.

— Зачем? Достаточно просто пожить с тобой рядом, чтобы действительно поверить в эти сказки: что тебя вырастила вила и что волшебная страна находится где-то рядом. Тебе, конечно, этого не видно, но я ведь горькую пить бросил, с тех пор как ты работаешь со мной. Не стыдно дочку на руки взять. Ладно, это мое дело. А может быть, тебя все-таки вызволят? Что же тогда будет с Карин?

— Если меня как-нибудь вызволят, встаньте у меня на пути и держите Карин перед собой, чтобы мне легко было ее подхватить.

— Ее убьют.

— Не успеют. Она сразу попадет под щит. У меня хорошая реакция, а предупреждать мы никого не будем. Откуда им знать, что у нас на уме?

— Я видел, какая у тебя реакция. Это, конечно, впечатляет. Или там, в зале, у тебя был еще какой-нибудь щит?

— Нет, там все было честно. Без волшебных фокусов.

— И под конец нож в горло…

— Если бы я не успел… Обычно я все-таки успеваю. Один-то раз и просчитался.

— С этим ясно. Остался у меня единственный вопрос: я правильно понял, что ты знаешь, как взять эту огромную энергию из ниоткуда?

— Ивор… об этом лучше не говорить. Если Альбер начнет выколачивать из меня это знание…

— Но у тебя есть щит.

— Пусть лучше думает, что у меня его нет. Что он волшебный и действует только в волшебной стране.

— А разве ты не можешь этой энергией разнести в клочья всю нашу дыру?

— Могу.

— Прямо сейчас?

— Да. Хоть сию минуту.

— Ну, так разнеси и уходи отсюда.

— Но здесь же люди. Их очень много.

— Они обречены.

— Не больше, чем все остальные. Они живут. Их, может быть, удастся вылечить. Я пока не вижу, как мне отсюда выйти даже со щитом. Но ведь у вас был план? И что там будет за работа?

— Так. О работе в самом деле лучше рассказать сразу все. У нашего хозяина имеются три разных производства. На земле официальные заводы, которые выполняют оборонные заказы. Они так охраняются, что к ним никогда никого близко не подпускают. Это их, так сказать, легальный семейный бизнес. Во-вторых, у них есть и более или менее обычный подпольный бизнес. Они делают запрещенное химическое оружие и продают из-под полы. Делают его здесь, внизу, люди, которые не смогут выйти наверх и проговориться. В-третьих, этот маньяк изобрел вещество, которым хочет шантажировать весь мир. Кстати, надо отдать должное нашему газу — он это вещество нейтрализует. Нам не грозит участь остального человечества.

— Какая участь?

— Превратиться в соляные статуи. Первый же славный дождь смоет всех с лица земли — и дело с концом. Это газ, тоже газ, и он разлагается быстро. Два-три дня — и все снова будет чисто. Экологически безупречный конец света.

— Земля очень велика.

— Как будто для маньяка есть преграды! Во-первых, он сейчас уже ищет сообщников среди тех, кто ведет локальные войны или занимается терроризмом. Слыхал про такое? Выпустить несколько зондов над большим городом — для этого всегда найдутся наемники. А потом, всех уничтожать совсем не нужно. Он припугнет: сделает пробную демонстрацию — так сказать, устроит кому-то личную Хиросиму — а потом будет диктовать условия.

— Скверно. Не понимаю, чего ему надо. Охота городить такой огород? Интриговать, условия придумывать… Ведь он богат?

— О, сказочно! Он даже любит платить, представь себе. Платить, дарить и отдавать, как видишь.

— Ну, вот и жил бы себе счастливо.

— Счастливо и богато — разные вещи.

— Да, конечно. Но ведь все государства мира не сделают его счастливым, какие бы он там ни выдумал условия.

— Откуда ты знаешь? Может, и сделают.

— Не сделают. Я точно знаю. Его девушка не любит.

Ивор тяжко вздохнул:

— Ну, не иначе как она любит тебя. Вот он тебя сюда и засадил, не поленился. Это что, все из-за твоей красотки?

— Нет. Из-за другой.

Андре только рукой махнул, закрывая тему.

— Так что я должен буду делать? И что у вас за план?

— Делать ты должен все, что тебе прикажут. Я постараюсь этим как-нибудь манипулировать. Про план я еще не готов рассказывать. Когда можно будет начать, я с тобой еще раз поговорю.

— Дело, наверно, все-таки не в том, чтобы отсюда выйти, — сказал Андре, обдумывая услышанное, — а в том, чтобы не выпустить отсюда это страшное вещество. Где он его хранит — наверху или здесь?

— Здесь. Очень глубоко.

— А многие знают о нем? И о том, как его сделать?

— Нет. Единицы. И те, я думаю, знают только свою часть тайны. Альберу крайне сложно будет заново наладить производство, если он лишится нашей дыры и своих помощников. Процесс, кстати, настолько медленный, что ему понадобится еще года два, чтобы получить то количество, на которое он рассчитывает.

— Он делал опыты на людях?

— Естественно. Здесь все лаборатории специализируются на фокусах с обменными процессами. Не один он этим занимается. А есть еще охрана третьего яруса… Это тебе не Тедди и даже не Майкл Хьюз. Кстати, на вас охотились как раз они. Они уже не могут дышать наверху без респираторов — от силы полчаса продержатся. И всех за это люто ненавидят. Ладно. Не забивай себе пока что этим голову. Тебе приказано жить все-таки внизу, но разрешается после работы до восьми быть тут и заниматься с Карин. А если иногда, в виде исключения, я засажу тебя за машину, это тоже сойдет. Но не слишком часто. Поэтому мы с тобой заведем в машине потайной файл для обмена информацией и идеями. Сейчас я тебе покажу. А потом ложись. День завтра будет омерзительно тяжелым.

Прежде чем уйти, он спросил:

— Кстати, что ты будешь делать со своими драгоценностями?

— Кольцо буду носить.

— И не снимай ни на секунду. А остальное?

— Хотите, оставлю у вас?

— Забрать у тебя медальон жестоко, хотя лучше не оставлять его в камере. А ремень твой на мне совсем не сойдется.

— Медальон пусть действительно лежит у вас — целее будет. Скажите только где. Ремень я дал бы Карин поиграть — ну, если ей понравится.

— Ох, горе ты мое! Карин понравится все, что имеет к тебе отношение. Ты для нее и волшебник, и принц из сказки.

— Ивор, пожалуйста, не надо больше говорить, будто вы с нас Карин сватаете. У меня есть невеста. Если она на самом деле фея, она умрет без меня. Если человек — то все равно я не предатель. И я люблю ее. А дети ко всему относятся очень серьезно.

— Я, может, глупо пошутил, но ты сам виноват. Кончай разбивать сердца! Тебе это чересчур дорого обходится.

 

Глава 4

ЖИТЕЛИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

— А Мейбл говорит, так не бывает. Никто еще не умер от любви и от разлуки.

— То есть как это никто? Наоборот, от этого столько народу поумирало — взять хоть Тристана и Изольду… Она что, книжек не читает?

— Мейбл? Конечно, не читает. Она читать не любит. Говорит, это скучно.

— А что же интересно?

— Танцевать.

— И замечательно. Пускай себе танцует на здоровье. А мы с тобой пока что почитаем что-нибудь интересное. Может быть, сегодня ты мне почитаешь? А то устал я что-то. Там есть такая сказочка про Кари-замарашку. Она мне, помнится, очень понравилась.

— Ну, хорошо. А ты не будешь спать, как в прошлый раз?

— Я постараюсь. А ты читай, чтобы было интересно слушать, а не как в прошлый раз — на каждом слове заикаясь.

— Вы еще подеритесь из-за книжки.

В дверях детской появилась Мейбл. Все! Вечер был испорчен, но сдаваться без боя здесь не собирались. Карин, не обращая внимания на Мейбл, стала читать. Андре забился в угол между креслом и столом (чтение происходило на полу), подтянул коленки к подбородку, обхватил их руками и стал внимательно смотреть в детскую книжку (вверх ногами), следя за чтением, чтобы не уснуть. Мейбл не уходила. За медным лесом следовал серебряный, за серебряным — золотой. Андре молчал. Слушал — не слушал… То ли дремал, то ли думал… Странный, очень худой и угловатый, с измученным лицом (щеки запали, вокруг глаз усталая темная тень), упрямый, несговорчивый… Все. Хватит.

— Ты ведь придешь в салун? — бросила Мейбл.

— Приду. Потом.

— Иди, танцуй, — сказала Карин. — Не мешай читать.

Наконец Мейбл вроде бы ушла. Андре с облегчением вытянулся на ковре и попросил Карин:

— Я не буду спать, но ты меня на всякий случай разбуди, когда там у них начнется пир.

Так бывало не всегда. Только после тайной ночной работы. Карин, каким-то образом все понимая, давала ему отдохнуть. А Мейбл всегда мешала. Если бы не она, он бы давно спал — под сказку или под какую-нибудь тихую игру.

В другой раз, если не работать ночью, надо позаниматься с Карин посерьезней. Математикой, языками, лепкой, рисованием… Ох, сколько всего надо, и ни на что мучительно нет сил и времени…

Мейбл никуда не делась. Дождалась установленного часа, встала в дверях и поманила Карин:

— Пора. Пойдем купаться.

Карин покосилась на Андре.

— Пускай еще поспит, — сказала Мейбл.

— А может быть, пускай так и спит тут до утра? Закроем его чем-нибудь, — предложила Карин по дороге в ванную.

— Нельзя ему тут оставаться. В восемь часов он должен отсюда уйти.

— В салун?

— Да. В салун.

— А что он будет делать?

— Рисовать, — Мейбл дернула плечом. — Что он еще может делать?

— Не знаю.

— И я не знаю. Больше нечего ему там делать.

Итак, вечер продолжал оставаться испорченным. Андре сделал последнюю попытку избавиться от ненужных осложнений.

— Приятного вечера, — кивнул он Мейбл возле лифта. — Я, пожалуй, спущусь пешком.

— Хорошая идея, — заявила Мейбл, не отставая. — В подъемниках всегда такая давка…

Что ж… Деться некуда. Значит, опять мучительные разговоры сквозь сигаретный дым и гул железа.

— Зря ты рассказываешь эти сказки, — начала Мейбл.

— Детям всегда рассказывают сказки. Испокон веков.

— Смотря как рассказывать. Она же теперь верит, что вокруг все сплошь — благородные принцы. А в действительности есть только сволочи. Все мужики такие.

У Мейбл были карие глаза, а волосы какого только цвета не бывали. Молодая, чуть больше двадцати, зато большой жизненный опыт. И ей ничем нельзя помочь. Даже попытаться…

— Это статистически недостоверное утверждение, — пробормотал Андре.

— Чего?

— Такого быть не может хотя бы даже с точки зрения статистики. Процентное соотношение сволочей и порядочных людей среди мужчин и женщин должно быть другим. К примеру, эта ваша мамаша Кураж…

— Клодин, а не Кураж. Ага! Она, конечно, сволочь.

Мадам Клодин — модистка, начальница швейной мастерской. В синие комбинезоны можно было обрядить все поголовье мужчин — тут особых проблем не возникло. Но в подземелье, к сожалению, обитали не только мужчины.

Итак, первый раунд удалось свести вничью, но это была лишь разминка.

— Почему ты так устаешь? Как никто. Себя, что ли, не жалко — ломаться на хозяина до полусмерти? Тем более — никто ведь и не требует. Все знают меру.

Теперь была очередь Андре пожимать плечами.

— И вор говорит, я не умею рассчитывать силы. Что ж, буду учиться. Я постою тут, покурю. А ты, пожалуйста, иди.

— Кого ты боишься — меня или Хьюза?

— Считай, что я боюсь всего.

— Ты трус?

— Да.

— Врешь. Нисколько ты не трус, и ты сильнее Хьюза.

— Я не хочу с ним драться.

— Почему?

— С ним нельзя поиграть и разойтись. Он будет драться только насмерть.

— Ну и убей его! Ты же сильнее. Не бойся. Он всем уже надоел. Там, наверху, тебе это простят.

— Кто ж это там меня простит?

— Хозяин. Кто ж еще?

— Но наверху, знаешь ли, не один хозяин. Другой, пожалуй, не простит.

— Ты что, про Бога, что ли? Вот чудак! Мы здесь живем сами по себе. Ему до нас нет никакого дела.

— Не думаю. Мы люди как все люди. Разве тебе самой хочется, чтобы из-за тебя убили человека?

— А неужели ты думаешь, что из-за меня не убивали? Я что, хуже других?

— Да нет, не хуже. Но я не хочу убивать никого. В том числе Хьюза.

— Тогда он убьет тебя.

— Если ты не будешь его подначивать и стравливать нас — не убьет. Ему хозяин запретил — кстати, под страхом смерти. Зачем ты в это лезешь?

— Низачем, — бросила Мейбл. — Я не лезу! Вот уж не думала, что тебе просто хочется подольше здесь пожить. А мне кажется, что чем скорей все кончится, тем лучше. Я бы на месте Ивора не нянчилась с Карин, а дала бы ей дозу снотворного, чтобы она заснула… под твои сказки и больше не проснулась. Ей лучше умереть, чем жить так, как мы тут живем.

— Все еще может измениться, особенно для Карин.

— Для Карин? Или для тебя? А что, хозяин может тебя отпустить? Мне кажется, ты чего-то выжидаешь.

Только этого не хватало… Андре ответил:

— Нет. Выпустить он меня не может. Любой, кто выйдет отсюда живым, станет для него самого приговором. Я жду, когда он будет торговаться с моей помощью. Он будет, в этом я уверен. Ну а потом последует, наверно, твоему совету.

— Какому совету?

— Прикажет поскорей убить.

— Дурак!

Тут Мейбл, наконец, сорвалась и побежала вниз по лестнице.

Андре еще постоял и подумал, потом спустился в жилой ярус, зашел в свою каморку, запасся всем необходимым на остаток вечера и отправился в салун.

В этом огромном зале вечером толпились почти все, кто в это время не работал. Пили, ели, танцевали под магнитофонный рев, сплетничали, выясняли отношения, как и положено в салуне. У Андре нашлось там свое место под злой и голой лампой у запасного выхода. Другие этот столик не любили, Андре же он устраивал, по крайней мере, больше, чем любой другой, — там было достаточно света.

Когда он в первый раз туда явился, то сел под эту лампу, потому что все другие места были заняты. Андре тогда надеялся, что просто тихо оглядится, — не тут-то было. Его заметил уже подвыпивший, но еще благодушный Тедди. Во-первых, он увидел «своего доходягу». Во-вторых, до Тедди дошла легенда о том, как «доходяга» уложил одного за другим охранников из команды Хьюза. Сам Тедди был охранником первого яруса — то есть соперничал с Хьюзом, что называется, по определению. И вообще ему уже хотелось размяться. Зато Андре это было совершенно ни к чему. Он попытался оттянуть начало поединка.

— Да ну, чего со мною драться?

— А чего?

— Неинтересно.

— Ха! Сказал! А что же тогда интересно? Может, ты выпить хочешь?

— Я хочу тебя нарисовать.

— Меня? Зачем?

— Для интереса. Садись. Давай попробуем. А не понравится — тогда и подеремся.

Тедди вдруг успокоился. Андре вытащил из нагрудного кармана альбомчик и карандаши (дар Ивора и Карин). Занялся делом и забыл про все на свете.

Так он сидел потом все вечера, когда не работал в вечернюю смену. К нему больше не лезли драться и выпивку в него влить не пытались. Иногда он рисовал просто для себя, иногда к нему подсаживались «заказчики». В каморке Андре скопилось множество потрепанных альбомов — портретная галерея подземелья. «Заказчики» даже старались заплатить, хотя Андре отмахивался, говорил, что ему ничего не нужно. Он рисовал только людей и только тех, кого видел перед собой. Когда его просили нарисовать что-то из внешнего мира: дерево, домик, зверей, — он говорил, что не получится.

— Я все забыл. Я же контуженый, ребята.

— Что, в самом деле, забыл? — ужаснулся я, услышав что-то в этом роде.

— Нет. Там нельзя было ничего этого рисовать: По крайней мере, мне так показалось. Этого никто не выдержал бы: ни они, ни я. На воспоминания о таких вещах там нельзя было опереться. Сойдешь с ума и бросишься вниз головой в шахту. А вот с портретом своим, оказывается, иногда полезно встретиться. Я и себя несколько раз нарисовал — в воспитательных целях. Как будто начинаешь немного понимать жизнь. Я-то вообще, ты знаешь, без карандаша в руках думать не умею. Пока леплю или рисую — вроде что-то понимаю. А так — дурак дураком.

Из его неохотных, полувнятных объяснений я все же понял, что там происходило. Каким-то образом его рисунки возвращали людям некую внутреннюю суть, опору даже в этом подземелье. Ну, не саму суть — это человеку не дано, — а, может быть, память о ней. Еще я понял, что его очень любили почти все, кто собрался в том жутком месте. И что он сам любил этих людей. Потому и пробыл там так долго — два с лишним года (но об этом чуть позже).

Бывали, впрочем, и другие случаи. Как-то напротив него, через столик, сел один из корифеев местной химии. Обычно эти люди в салун не заходили — то ли боялись, то ли считали ниже своего достоинства. Этот старик так выделялся среди простоватой публики салуна, что руки Андре сами стали его рисовать. Старик вдруг забеспокоился, встал из-за столика, резко шагнул к Андре, увидел свой портрет и вырвал лист из альбома. Больше он, правда, ничего не успел сделать: рядом оказался Тедди, который сообразил, что надо вмешаться. Старик смотрел в свой образ с ужасом и ненавистью, будто врага увидел. Больше он в салун не заходил.

А Андре продолжал мирно там посиживать. Ему важно было не выделяться, хоть в этом быть как все. За своим столиком он мог дремать, а мог смотреть и слушать.

И узнал много интересного об этом подземелье, его истории, устройстве, нравах — о них больше, чем ему хотелось бы.

История в идеях, открытиях и стилях — модное направление в исследованиях, насколько мне известно.

О подземелье можно было бы без труда состряпать диссертацию, так все там было наглядно.

В основании лежали мечты шестидесятников XIX века о грядущей эре науки и техники, которая всех сделает счастливыми. Наверху понадобилось почти столетие, чтобы идея себя дискредитировала. Внизу же катастрофа произошла почти мгновенно. Первое поколение научных гениев, оказавшихся заживо погребенными под землей, пыталось черпать силу духа в продолжении работы.

И большинство верило, что их открытия еще послужат человечеству. Лаборатории третьего яруса — те самые коридоры и пробирки, о которых рассказывал Кронос, — хранили строгий дух академизма.

Идея докопаться до страны блаженства — это, конечно, сущий декаданс, особенно с точки зрения гордых позитивистов и эмпириков, наследников Евгения Базарова (я все же бывший русский школьник, у меня есть свои стереотипы восприятия). Подкоп под страну фей — это упадок, конец века. Я спрашивал потом у Кроноса, зачем он подорвал подземный ход: чтобы спасти блаженную страну от подземельных захватчиков или чтобы спасти моральный облик научного подполья. Кронос задумался и сказал:

— Я точно не помню. Все это было так давно, так далеко. А знаете, может быть, я хотел спасти им жизнь. Они все обезумели, мечтали выбраться наружу. Но они бы все погибли наверху.

Сам он невероятным образом остался жив и даже исцелился от удушья — но это чудо, что тут говорить.

Потом к идеям научно-технического прогресса и мечтам о несбыточных странах, как и везде, добавились идеи построения идеального общества. Отсюда сатиновые комбинезоны и спецовки германского производства, трехразовые построения и рациональная еда. Последняя идея, конечно, родилась раньше, но в XIX веке с пищей обращались все же как-то больше по-гурмански. Образ «пайки» — это уже следующая эпоха. Конструктивизм, наверно. Надо отдать должное рациональности подземной элиты (и их наземного патрона): в отличие от всех других концлагерей, здесь никого нарочно не морили — в том числе и голодом. Другое дело, что на опыты пускали, ничуть не отставая от коллег там, наверху. Но добывать работников было непросто — и им создали относительно сносные условия для выживания.

Идеи высокого служения науке держались в подземелье очень долго. В частности, рассказывали байку (то есть ее считали байкой под землей), что «господин дедушка» (по терминологии Ивора Стрема) на старости лет («и в состоянии маразма», — добавлял Ивор) решил, что возродит здесь, под землей, интернациональное содружество ученых. Здешний язык, собранный из осколков всей индоевропейской мозаики, был во многом его детищем. Лингвисты утверждают, что когда-то это и был один язык, просто мы его подзабыли, ну а дедушка вздумал заново создать что-то в этом роде. Где-то я что-то подобное читал — не помню где. Но язык языком, а дедушка, как говорили, решил собрать по всей Европе детей-сирот и вырастить из них новое поколение суперученых, которое стало бы подземной элитой, а про то, что бывает на земле, вообще забыло бы. Только детей у дедушки кто-то украл в дороге к подземелью. А он такие бешеные деньги вложил в этот проект, что в их семействе разразился большой скандал.

Под землей дети не рождались. Для них это, конечно, к лучшему. Но у прадедушки была семья, которая осталась наверху, в целости и сохранности. И, значит, в свое время вырос и наследник всего этого оригинального хозяйства — тот самый дедушка, ратовавший за научный интернационал. Сам он спускался в подземелье на строго ограниченное время, но все держал в своих руках и нашел общий язык с подземной «правящей верхушкой». Пожалуй, это было не так сложно: ведь подземелье зависело от него во всем. Вода, еда, энергия, воздух и все прочее шло вниз лишь с ведома и по приказу хозяина.

Дедушка этот долго был тираном и в собственной семье. Как ни парадоксально, но именно по его вине все производство под землей оставалось на удивление старомодным.

Класс старых агрегатов и приспособлений был настолько высок, что они до сих пор почти не шумели (то есть не лязгали и не дребезжали плохо пригнанными деталями). Дедушке не нравилось то, в каком направлении развивалась современная надземная наука, и он в своем фамильном подземелье решил развивать ее параллельно — и по-другому.

Вполне в стиле моих великих соотечественников он презирал кибернетику и проворонил начало новой технической революции. Его сын (отец Альбера), заведовавший внешним производством, своею властью и опять же со скандалом там, наверху, провел модернизацию — иначе им не выдержать бы конкуренции. Но пока дедушка был жив, вниз не допустили ни одного компьютера и ни одного компьютерщика. Страх перед ЭВМ был так велик, что дедушка заразил этой фобией свою подземную элиту — и научную, и административную (тех, кого Андре назвал генералами). Дедушка прожил очень долго и умер лет за пять до появления под землей Андре, но только спустя два года после дедушкиной смерти хозяева рискнули заманить к себе Ивора Стрема. А генералы до сих пор не понимали, зачем Стрему выписывать столько книг и периодики и почему он все время требует, чтобы покупали что-то новенькое. Ведь не сломался же его компьютер? Нет, он сам его потом, получив новый, на части разобрал. Альбер, правда, никогда Стрему не отказывал в его запросах, и потому считалось, что он невероятно расточительный — ну прямо не в родню. На самом деле «новшеств» внизу было не так уж много, поскольку Стрем на них не настаивал. Никакого, к примеру, электронного слежения, никакого дорогого современного прослушивания. Даже Андре оставили со временем в покое.

Надо добавить напоследок, что отношения между разными слоями, пластами и группировками этого обездоленного коллектива были, наверно, такими же, как и везде. Страх, алчность, зависть, беззаконие — разные способы заставить подчиняться. Обычаи и распорядок, в свою очередь, не позволяли перегибать палку и слишком мучить пленников. До бунта там ни разу не дошло, и люди как-то выживали, хотя все они говорили, что предпочли бы умереть. А кто не говорил, те все равно так думали.

Долго там жили только самые фанатичные генералы. Остальные редко дотягивали до пятидесяти. Обычно сорок было пределом.

Таким образом, главным смыслом и целью подземного царства в итоге стала самая обыкновенная нажива. Отец Альбера, говорят, очень им тяготился и подумывал свернуть все это потихоньку, но посчитал, свел воедино свою двойную бухгалтерию и решил продолжать семейный бизнес. А у Альбера появились новые идеи, так что народу в подземелье постоянно прибавлялось. Для тех, кому не посчастливилось туда попасть, во всем этом не было смысла вообще. Была только почти невыносимая жизнь.

В одиннадцать вечера всех изгоняли из салуна и строили. Пересчитывали и отпускали по камерам. Потом еще раз проходили целым веером продуманных нарядов — проверяли, чтобы каждый сидел в своей одиночке. Ночью коридоры освещались и довольно бдительно просматривались. Это не значило, что из них невозможно было выскользнуть — если рискованное дело того стоило. Подъем всегда в шесть. Смены распределялись сложно, и мы не будем в них вникать, но ночью не работал никто, кроме охраны, нескольких специальных круглосуточных служб и заговорщиков вроде Ивора и Андре.

 

Глава 5

РЕШИТЕЛЬНЫЕ ДЕЙСТВИЯ

Сначала Ивор и Андре поругались — в первый и последний раз за два года. Потом нашли некое компромиссное решение, которое позволило им проделать большую часть подготовительных работ, не ставя точку в своих планах. Насчет «точки» они договориться не смогли. Ивор много раз сетовал: мол, незачем было рассказывать мальчишке все до конца. Делал бы работу по частям и не лез не в свое дело. Не знаю, как уж он это себе представлял. Их споры, когда они случались, были по-своему еще мучительней, чем разговоры с Мейбл.

— Кто дал нам с вами право решать за людей, жить им или умирать?

— Во-первых, если их спросить об этом, все они скажут, что лучше умереть.

— Это сейчас, пока у них нет надежды. А если она вдруг появится, они скажут, что лучше жить.

— Ну, мы с тобой не можем провести опрос общественного мнения. А во-вторых, это не мы будем решать. Наш хозяин уже справился за нас с этой проблемой — просто и легко. Как только он почувствует опасность, он всех нас тут же уничтожит, вход в подземелье замурует, и никто никогда его не найдет. Наш газ, кстати, прекрасно сохраняет трупы — лет двадцать. Да ты видал — что тебе рассказывать? А потом все рассыплется в сухой и чистый прах.

— Но мы же можем попытаться его переиграть? По-моему, у нас есть шанс. Я говорил вам, что можно сделать.

— Ну, сделать — это громко сказано. Можно попробовать, рискнув тобой, использовать какой-то минимальный шанс. Не в этом дело. Ты, малыш, не понимаешь, в каком мире мы живем. Предположим, нас спасут и даже вылечат. Альбера арестуют, с ним и его гвардию. Так сказать, соавторов соляных скульптур и кое-кого еще. А мировая общественность будет при этом бушевать по всем программам телевидения, не говоря уже о газетах. Так ты себе это представляешь?

— Наверно, так. Я не очень себе представляю телевидение. Но пусть их лучше судят по законам.

— Ты много что себе не представляешь. Значит, сидят они в тюрьме, ждут приговора по всей строгости закона. Альбера так вообще, наверно, психиатры изучают. И вот заходят к ним однажды такие тихонькие, незаметные средних лет господа и предлагают: вы нам формулу и прочие «know how», а мы вас потихоньку выпустим куда-нибудь подальше. И денежек дадим, и документы чистенькие. Выпустят их потом или, наоборот, тихонько уберут — это вопрос, конечно, спорный. Но секрет, скорее всего, вызнают. А то и просто вколют что-нибудь этакое, психотропное, они все и расскажут. Там, наверху, не то что в нашем подземелье. Там в самом деле наступил расцвет науки.

— Вы рассуждаете совсем как наш Иван.

— Значит, Иван — взрослый, разумный человек. И он, наверно, лучше знает жизнь, чем ты. Что, ваш Иван не стал бы со мной спорить?

— Не знаю, не уверен. Когда Иван так рассуждал, он своею судьбой распоряжался, а за других не решал. Он старше меня лет на восемь и вырос в большом мире.

— Значит, он старше тебя на вечность.

— Нет. Теперь уже, наверно, не на вечность.

— Взять мир за горло хочет не один Альбер, поверь ты мне.

— Но большинство тех, кто у нас работает, вообще не знает и не понимает, что тут производится. Тем более — как. Им-то за что гибнуть? Просто потому что не повезло?

— А потом выяснится, что все они знали гораздо больше, чем ты думаешь. Умные дяди их расспросят и соберут эту головоломку.

И так по кругу. То, что они задумали и сделали, наверно, лучше коротко назвать и не пытаться описывать, как это осуществлялось. Все равно мне не описать работу в узких вентиляционных трубах, во тьме, под носом у охраны, на ощупь, задыхаясь в нижних ярусах, где газа слишком много.

— Вообще-то внизу было безопаснее всего, — объяснял Андре философически. — Тут весь народ настолько суеверный, что ночью на четвертый ярус никакую охрану никакой палкой не загонишь. Каждому кажется, что на него набросятся лично его покойники — те, кого он туда отправил.

А если рассказывать коротко, то операция включала в себя три этапа. Сначала уничтожить весь запас «соляной эссенции», причем так, чтобы на всех датчиках и приборах она по-прежнему казалась бы в лучшем виде, хотя на самом деле давно уже превратилась в стекловидную массу, из которой никакими ухищрениями нельзя было снова получить страшный газ. Эта операция называлась «жарить яичницу»; ею занимался Андре — в одиночку. Стрем думал, что с помощью волшебного колечка, на самом деле — с помощью ремня. Андре взял его якобы для страховки, а потом вернул на хранение Карин — были у него на этот счет свои соображения.

Второй этап — минирование лабораторного яруса. От него не должно было остаться и следа — в этом заговорщики были единодушны. Уничтожить третий ярус отдельно от всего прочего подземелья Ивор бы не смог и подавно. Тут нужен был Андре с его акробатикой за гранью фантастики — и тот возился с этим очень долго. Лаборатории и охранялись, и проверялись весьма тщательно.

Третий этап — подготовка одного из вентиляционных отверстий, через которое Андре должен был вылезти вместе с Карин. По расчетам Ивора, оно находилось выше охраняемой территории и даже, может быть, за пределами Альберовых земель. Для этого побега Андре подходил идеально: достаточно миниатюрен, феноменально ловок, не слишком отравлен. Щит делал успех предприятия почти гарантированным. Если можно было бы сразу пересечь границу, то все казалось бы просто как в сказке. Иначе нужно было идти объясняться с властями или пытаться выйти к морю и звать «голландцев». Это сложнее: до моря оттуда идти и идти.

Оставался вопрос, как спасти остальных. В свете его решения Андре был настроен как раз немедленно сдаться властям и вести их походом на Альбера. Ивор считал это непроходимой глупостью.

— Ты, наверно, не представляешь себе, сколько нужно звонков, бумаг и подписей, чтобы получить ордер на обыск у почтенного, очень богатого предпринимателя, даже если он производит домашние тапочки. А тут оборонное предприятие. И у Альбера наверняка везде свои люди, которые немедленно дадут ему знать, что появился сумасшедший парень и катит на него бочку. А уж когда ты станешь излагать свои анкетные данные, тебя засунут в психушку до конца твоих дней. Правда, я думаю, конец наступит очень скоро. И твой, и наш. Карин, может быть, уцелеет в этой передряге, но ее там тоже ничего хорошего не ждет. Иди, иди к морю и не оборачивайся.

Первоначальный план Ивора был гораздо проще. Стрем хотел выставить Андре и Карин из подземелья и подорвать его — вместе с собой — через несколько часов после побега или при первой же тревоге. Взрыв уничтожил бы все: и лаборатории, и готовую продукцию. Правда, остался бы Альбер, которому пришлось бы отвечать на вопросы: что это у вас там взорвалось? Сколько человек погибло? А чем они занимались? Но если бы Андре уцелел, с Альбером нашлось бы кому потягаться.

Такой план можно было бы осуществить довольно быстро. Полгода бы хватило. Но Андре упрямо настаивал на том, чтобы попытаться спасти людей и не взрывать все подземелье. Положим, он исчез. Утащил Карин и скрылся. Если лаз за ним намертво закрыть, можно подумать, что он спрятался где-то внизу. И долго его там искать. А если подгадать так, чтобы Альбер уехал, можно было бы выиграть довольно много времени, пройти границу и позвать на помощь Бет. Андре пытался просчитать, возможно ли под щитом пройти сквозь горную закрытую границу. Ивор ворчал, что ничего из этого не выйдет, но все-таки они подготавливали сложный побег без катастрофы. Правда, Ивор и свой первоначальный план тоже готовил к исполнению — своими руками и не докладывая об этом Андре, хотя тот, вероятно, догадывался. И все это было так трудно и так долго, как не бывает по другую сторону границы.

Тем временем Карин росла, и отношения внутри маленькой странной семьи становились сложнее. Мейбл слушала сказки и присутствовала на всех прочих занятиях, и Андре, в конце концов, с этим смирился. Для Карин, если разобраться, Мейбл была единственной «мамой», которую она помнила и любила. Хотя, конечно, Андре предпочитал, чтобы в этих занятиях участвовал сам Ивор, но так бывало нечасто.

Зато Ивор исправно добывал все, что ему заказывали: учебники, карандаши, краски, кисти, линейки, глину, пластилин, горы бумаги и тетрадей и горы детских книг на разных языках. С книгами не всегда все проходило гладко. Иногда они провоцировали взрывы, которые трудно было заранее предвидеть. Очень опасным оказался, например, Карлсон, который живет на крыше.

— Надо же, — вздохнул Андре, спускаясь с Мейбл по железной лестнице, — ведь и я когда-то гулял по крышам. Мы по-другому не ходили, нам так больше нравилось.

— Кому — нам? — тут же ощетинилась Мейбл.

— Нам с Санькой. Мы всегда ходили вместе.

— И что же вы там делали, на крышах?

— Ну, например, кидались каштанами.

Мейбл вдруг села на ступеньку и заплакала. Андре пристроился рядом, помолчал, смущенно спросил:

— Прости меня. Не надо было говорить про эти крыши.

— Не обращай внимания, — сказала Мейбл, вытирая слезы. — Все равно ты лучшее, что было в моей жизни.

Андре вздохнул:

— Брось! Не такое я сокровище. Я так — детская выдумка или вообще незнамо что. Еще неизвестно, много ли от меня было бы проку в обыкновенной человеческой семье.

— По крайней мере, ты не напиваешься до чертиков, — буркнула Мейбл. Подумала и перечислила довольно длинный ряд того, что может сделать жизнь в семье невыносимой. При этом она точно называла вещи своими именами. Так уж там было принято. Попытки соблюсти приличия рассматривались как смешное жеманство — не более того.

— Меня теперь уже, наверно, ничем нельзя шокировать, — сказал как-то Андре. — Интересно, это только мы росли такими тепличными детишками, или у нас в стране жизнь все-таки другая? Кого бы спросить? Не Бет же…

— Может, Кроноса? — предложил я.

— Кронос уж точно ничего про жизнь не знает. Он человек абстрактный. Скорей уж Тонио… Впрочем, ладно. Я тоже обойдусь без этих знаний. Пусть у меня останутся иллюзии.

Мейбл как будто успокоилась и вдруг сказала:

— Жалко мне тебя, вот что. Ты прав. У меня хоть какая-то жизнь есть. Плохая, но настоящая. А у тебя что? Воспоминания и сказки. Ну, повитаешь ты еще немного в облаках, и тебе тоже жить захочется. Хоть как-нибудь, но жить.

— Посмотрим, — отвечал он неопределенно. — До этого еще тоже надо дожить.

Андре постепенно привык к этим разговорам и перестал переживать каждый из них как трагедию. К тому же Ивор нервничал и торопил его, и он работал так много, как мог, и даже больше. Он так выматывался, что часто засыпал прямо за столиком в салуне. Сил на эмоции уже не оставалось.

Над ним смеялись и шутили, он отмахивался от этих соленых и перченых шуточек и не обращал на них внимания. Как и на дружеские предостережения: держись подальше от одной, другой и третьей, а то с тобой быстро сведут счеты. Такие разговоры шли всегда и про всех, и реагировать на них, на его взгляд, было бы глупо. Но шуточки оказались опасней, чем он мог себе представить.

В последний вечер Мейбл подкараулила его на лестнице, когда он этого совсем не ждал. Вроде бы попрощались — и опять все сначала. На сей раз Мейбл сумела выбить его из колеи — что называется, с размаху. Она спросила разъяренным шепотом:

— Где ты шляешься по ночам?

— Мейбл, ну зачем?..

— Хотя бы затем, что Хьюз следит за мной чуть ли не круглосуточно.

Андре похолодел. Он вспомнил, что перед этим не видел Мейбл уже три дня.

— И за мной тоже?

— Ага. Обещал, что завтра же начнет.

— Почему не сегодня? Не вчера?

— Вчера он играл в карты. Позавчера тоже… его парни ходили за мной по пятам. Сегодня он дрыхнет — отсыпается после трех суток игры. А завтра возьмется за тебя.

— Понятно. Спасибо, что предупредила.

— Это все?

— В каком смысле?

— Все, что ты мне скажешь?

— Мейбл…

— Кто она? Могу я узнать… хотя бы в благодарность за предупреждение?

— Она?..

— Да. Та, что прибрала тебя к рукам. Чистюлю, недотрогу, мальчика из сказки?

Андре сел на железную ступеньку. Мейбл осталась стоять, опершись о перила. Очередной тяжелый разговор над бездной. На сей раз чересчур тяжелый.

— Где бы я ни шлялся и что бы ни делал, она — это моя жена. Тут ничего нет нового. Все то же, что всегда.

— Да нету у тебя жены! Ты все придумал. Сочинил, нарисовал. Как же я ненавижу эту твою фею! «Ах, какие тонкие черты!» «Ах, какое одухотворенное лицо!» Стрем так кудахтает над ней, что слушать тошно.

— Какая разница, что говорит Стрем?

— Конечно, это твоя любимая присказка: «Какая разница, что говорит тот?» «Какая разница, что говорит этот?» А они говорят и будут говорить. Послушал бы ты разок, что они говорят про Стрема, про тебя, про Карин. И про меня в том числе.

— Но ты же знаешь, что все это вранье.

— А почему, собственно, я должна терпеть все эти разговоры за своей спиной? Знаешь, за что я больше всего ненавижу твою принцессу?

Андре молчал, но Мейбл уже не могла остановиться.

— Она там, может быть, давно забыла про тебя. А тебе жить осталось, может, месяц, а может, неделю… а ты ради нее…

— Бедная Санька, — сказал он тихо, про себя. — Сколько же народу тебя ненавидит, и все из-за меня…

— Да все это вранье, — зло и устало оборвала его Мейбл. — Ведь ты даже не стал отрицать, что где-то шляешься.

— Я делаю подкоп, — сказал он безнадежно. — Только не выдавай меня.

— Чего? Какой еще подкоп? Ты что, совсем рехнулся? Ты двадцать лет будешь копать и никуда не докопаешь. А ну покажи ладони!

Он послушно поднял руки. Мейбл торжествующе объявила:

— Да ты ни кирку, ни лопату сроду в руках не держал. Ни земли, ни мозолей. Тебя и здесь за твои пальцы держат на самых тонких операциях.

— Лопату я держал. Но уже давно. Этот подкоп… особенный. Я не лопатой его делаю. Я не могу тебе рассказать.

— Да уж, лучше помолчи, чем молоть такую чушь. А ну-ка посмотри на меня.

Он поднял лицо. В тусклом красноватом освещении в глаза не так-то просто было заглянуть. Они провалились в тень, казались, наверно, просто очень темными и, может быть, очень усталыми.

— Эх ты, сказочник чокнутый, — сказала Мейбл, быстро коснулась его лба ладонью и тут же отдернула руку. — Сегодня я дежурю там, на первом ярусе. У Хьюза нет туда пропуска.

— У меня тоже нет — на это время.

— Как будто тебя это останавливает. Тебя через ночь нет на месте.

— И кто об этом знает?

— Пока никто. Пока Хьюз за тебя не взялся.

— Спасибо тебе, Мейбл. Я постараюсь тебя больше не подставлять.

— Меня? А мне вообще-то все равно.

— Хьюзу не все равно.

— Да пошел он…

И Мейбл по своему обыкновению прервав разговор, быстро застучала каблучками по железу, только не вниз, а вверх, на дежурство.

Андре же спустился в салун и стал обдумывать услышанное. Все это было очень скверно. Он долго прикидывал, что лучше: проспать эту ночь в камере и потом предупредить Стрема; предупредить сегодня и бежать, не дожидаясь новых неприятностей; или доделать намеченную работу, рассказать все Стрему, дождаться, когда Хьюз опять засядет за карты, и уже тогда бежать.

Именно на эту ночь они наметили исправить старую ошибку. Стрем полагал, что они плохо заминировали одну из ключевых лабораторий. Стрем никогда раньше не был диверсантом. Все знания в этой специфической области он почерпнул в библиотеке подземелья. Это было по-своему уникальное собрание книг; чего там только не хранилось. Добыть взрывчатку оказалось еще проще: Стрем обнаружил тайный склад Альберова отца. Тот всегда предпочитал торговать вещами простыми и понятными, тем более что спрос на них не падал. И пока хозяйский сын строил свои фантастические козни, Ивор с барственной наглостью разворовывал отцовский склад. Андре должен был влезть в лабораторию уже во второй раз (когда-то они именно с нее начинали, потому и ошиблись), заложить заряд побольше — чтобы наверняка. Стрем без Андре не смог бы это сделать, и Андре решил рискнуть: в последний раз сходить «на дело». Хотя, как он мне потом говорил, у него уже начали появляться сомнения насчет целесообразности всей подрывной работы. Однако сомнения сомнениями, а он выждал положенное время, забрался в третий ярус, установил заряд где-то над стеклянным вытяжным шкафом. И, прыгая вниз, со всего размаху заехал в этот шкаф рукой.

— Везет мне на стекло, — сказал он потом с каким-то удивленным вздохом. — Сам не знаю, как меня угораздило. Стою, смотрю вокруг и чуть не плачу… Запертая лаборатория (ну, ключ-то у меня был), кругом осколки и эта кровь, будь она неладна. Дальше всем все понятно: здесь битое стекло, там порезанная рука (правая на этот раз: не везет так не везет). И что я, спрашивается, делал ночью в этой лаборатории? А ничего особенного: прилаживал в очень неудобном месте очень сильный заряд. На всякий случай. Мало показалось… Впрочем, ладно, чего теперь говорить… Ну, думаю, сейчас начнется. Найдут заряд, станут искать другие. Найдут и их. Склад свой проверят, сгребут Стрема — и все. Конец нашей истории.

Впрочем, в тот момент не все еще было потеряно, потому что шел всего лишь второй час ночи, и до подъема оставалось четыре с лишним часа. Затянув порезанную руку рукавом спецовки, он выбрался наружу. Нужно было как можно быстрее попасть в первый ярус, предупредить Ивора, забрать Карин и припрятанный у Стрема рюкзачок (вода, еда, деньги, документы Карин, письмо к адвокату, доверенность и завещание Ивора, адреса, имена, телефоны). И лезть наверх. Лаз давным-давно готов.

Проходя мимо госпиталя, он подумал, что хорошо бы утащить оттуда перевязочный пакет и унять кровь. Рукав уже намок, а терять кровь сейчас никак нельзя, да и следы оставлять тоже. Он уже проскользнул в госпиталь, когда вспомнил о разговоре с Мейбл. Встречаться с ней не стоило, но в госпитале было тихо и темно. На ощупь в темноте он нашел то, за чем пришел (по старой памяти), хотел неслышно выскользнуть, и тут зажегся свет.

В дверях стояла Мейбл, встрепанная и испуганная спросонья. Она, сама себе не веря, тихо выдохнула:

— Это ты?

И лишь потом увидела пакет, неловко поднятую руку, потемневший от крови рукав.

— Что ты здесь делаешь? Что с тобой?

— Руку порезал. Хотел перевязать.

— Покажи. Где это ты так?

— Потом… ты все поймешь. Мне сейчас очень некогда. А тебе лучше в это не ввязываться.

— Садись. Надо остановить кровь.

— Мейбл…

— Сядь. Я сделаю быстрее и лучше.

Она действительно быстро и точно собирала все, что было нужно, а Андре, как назло, начал бить озноб — тяжелая нервная дрожь. Мейбл молча навела ему в стакане какую-то смесь и скомандовала:

— Выпей.

— Что это?

— Лекарство. Вон как тебя трясет. Пей, не тяни! Сам говоришь, что тебе некогда.

О том, что было дальше, он рассказывал мне с отстраненным удивлением:

— И надо же быть таким болваном, таким непроходимым идиотом! Я взял стакан и выпил. Как послушный мальчик. Залпом. Хороший такой медицинский спирт, профессионально разведенный для крутого мужика — матерого алкоголика со стажем.

В странном оцепенении опустив на стол стакан (после всего положенного по программе: кашля, слез, сжатого дыхания), он понял, что все кончено. Он не уйдет. Не сможет, потому что будет пьян в стельку. За все свои примерно двадцать лет пил он вино, и то однажды, очень легкое, и давным-давно. Совсем в другой, счастливой жизни.

А теперь озноб прекратился, руки и ноги стали теплыми, тяжелыми и непослушными, и все поехало куда-то вбок.

— Так странно за один какой-то час дважды видеть и пережить непоправимое. Вот все идет более или менее как надо, и вдруг обрывается. Конец… И ничего не можешь сделать.

— Два пальца надо было сунуть в рот, — сказал я запоздало.

— Зачем?

— Чтобы вырвало. Тогда спирт вышел бы.

— Надо же… Сколько всего полезного придумано на свете… Буду знать.

Он все равно не смог бы убежать в ту ночь. Спирт не успел еще его свалить, а где-то внизу уже слышалась тревога, и она приближалась. Видно, Майкл Хьюз отоспался и вышел на охоту раньше, чем его ждали.

— Это за мной, — сказал Андре заплетающимся языком. — Ты бы ушла куда-нибудь.

— Я на дежурстве, — огрызнулась Мейбл.

— Тогда, пожалуйста, сними с меня кольцо и спрячь. А потом отдай Карин.

— Зачем? Ведь это кольцо твоей принцессы, — отозвалась Мейбл зло.

Он сам стал торопливо стягивать кольцо, тогда она взяла его и спрятала в какую-то щель — чтобы с ходу не нашли.

— Это все из-за нее, — сказала Мейбл, обрабатывая и перевязывая рану, — из-за твоей девчонки. Из-за нее ты только зря здесь мучился. И ты тоже дурак…

«К тому же пьяный», — хотел сказать Андре, но не смог.

А дальше начался больной тяжелый бред, в котором все перемешалось: грохот дверей, крики, побои, боль в заломленных руках, страшный взгляд Стрема, черная брань Хьюза, какие-то вопросы и вполне бессмысленное мычание в ответ.

Спирт, как ни странно, спас Андре от расправы. Допрашивать его не было никакого смысла, поэтому и били «в меру», как он сам об этом выразился. Так, чтобы все-таки потом пытаться получить ответы на свои вопросы. Слегка отвели душу, да и заперли в камере-одиночке там же, на первом ярусе. Там я его и увидел на следующий день.

 

Глава 6

КАМЕРНЫЙ РАЗГОВОР

Меня впустили в камеру; дверь за мной заперли снаружи, а я захлопнул колпак изнутри. Свет в камере был резкий и яркий и освещал нас поровну: его на койке и меня в дверях.

— Иван? — окликнул он меня каким-то странным, высоким ломким голосом. — Только тебя здесь не хватало! Как ты попал в эту яму?

— Пришел. Тебя искал.

— Да. Пришел ты вовремя, ничего не скажешь. Тебя что, тоже хотят допрашивать?

— Меня? Ну, нет. Для этого у них руки коротки. И до тебя они теперь уже не доберутся. Можно считать, что я эту камеру захватил.

— Тогда садись. Что ж ты стоишь?

Он махнул мне левой рукой, приглашая сесть на койку. В длинных пальцах мелькнула сигарета; струйка дыма описала приветливую дугу, вгоняя меня в оторопь. Сам он этого уже не замечал, да и охрана не сочла нужным отбирать у него курево и зажигалку. Правая рука была перевязана, и на бинте проступали бурые пятна крови.

Он постарался потесниться ради меня, сложился чуть ли не втрое, и было видно, что движения даются ему с трудом. Я осторожно тронул перевязанную руку, боясь каким-нибудь медвежьим жестом причинить лишнюю боль. Он сжал мне пальцы, улыбнулся:

— Не обращай внимания. Смешно сказать: меня били впервые за два года, и то не очень сильно. В меру. Все кости целы.

Лицо его тоже не пострадало в этой передряге, но я его сначала не узнал, как не узнал его голос. У нас он не бывал таким измученным и бледным, даже как будто желтоватым (или там свет был такой?), но дело не в этом. Он вообще стал другим. Я будто в первый раз его увидел: узкое, нервное, неправильное, странное лицо; глаза — одна сплошная тень и пробивающаяся темная щетина. Отрезанные волосы я даже с ходу не заметил. Эта деталь естественно вписалась в образ заключенного, каторжника, кем он и был на самом деле. Андре не так уж сильно вырос (наверно, наверху он бы вытянулся больше), но казался непропорционально длинным из-за своей худобы, а может, оттого что так лежал — на спине, пластом.

— Рассказывай, — кивнул он мне. — У нас все живы?

— Ребята — да. Два пограничника погибли тогда же, когда тебя украли.

— А Санька?

— С ней все в порядке. Жива, цела, здорова.

— Вань, не ври. Ты все равно не умеешь. Что с ней не так? Замуж вышла? В монахини постриглась?

— Да нет, просто уехала и работает в школе.

— Ну, в школе — это не смертельно. Ладно, это все потом. Скажи, что с теми, кто здесь, внизу?

— С кем именно? Я, правда, мало что и кого знаю.

— Ну, хоть, к примеру, Мейбл, медсестра (он помахал перевязанной рукой). Что ей за это было?

— По-моему, ничего. Я слышал тут случайно, краем уха, как она довольно-таки хамским тоном отбивалась от начальников: «Откуда же я знала, что он вошел без пропуска? Я была на дежурстве. Пришел пораненный человек — я и перевязала. На что мне его пропуск-то смотреть? Я что, охрана, что ли? У них своя работа, у меня — своя. Лучше охрану спрашивайте!» Губки надула, глазки состроила, ножку на ножку положила. Наверно, там все обойдется.

Он покачал головой:

— Вряд ли. Не обойдется, но уже потом. А может?.. Ладно. А Стрем? Его арестовали?

— Нет. (Стрема я тоже видел, мне его даже представили — мимоходом, в коридоре.) А за что? Не он же лез в лабораторию за какими-то секретами?

Андре тихо рассмеялся и стал совсем собой.

— Ну и отлично. А теперь рассказывай, пока за мной не явились.

— Очнись. Никто за тобой не явится. Мы же под колпаком.

— Очнуться, знаешь, не так просто, как ты думаешь. Я все жду, что за мной придут. Будут допрашивать, потом сдадут на опыты.

— Нет. И вообще им сейчас уже не до твоих похождений. У Альбера начались серьезные неприятности. Сейчас он их осмыслит, а потом мы с тобой спокойно уберемся отсюда.

— Спокойно? Это вряд ли. А кто ему там неприятности устраивает? Бет?

— Нет, Кэт. Бет он бы не впустил. Боится ее до смерти.

— Кэт? — он недоверчиво качнул головой. — Тогда мы с тобой можем отсюда и не выйти. Кэт с ним не справится.

— Посмотрим.

Андре сразу помрачнел, тревожно покосился на меня.

— Ну, хорошо. Расскажи, что вы задумали. Под колпаком нас не услышат.

Мой рассказ дважды прерывали: приносили нам еду, причем довольно сносную (от повара первого яруса). И чай в термосе. Тедди с напарником стучался, я их впускал, держа щит так, чтобы прикрыть Андре. Но даже я видел, что это не враги. Скорее сочувствующие. А вообще нам не мешали, и условия не так уж плохи. Вместо параши в этой камере была дыра в полу, прикрытая железной заслонкой. Удобства в восточном стиле.

Я заставил Андре хоть что-то съесть (он хотел только пить) и снова лечь как-нибудь так, чтобы меньше чувствовать боль. А сам рассказывал, расхаживая по камере или присаживаясь на край железного привинченного к полу и стене стола. Я заявил, что мне так удобней излагать свою длинную историю. Он, может быть, и не поверил, но все-таки послушался.

Я уже говорил однажды, что попытки выручить Андре были мучительными, сложными и почти до самого конца казались безнадежными.

Мы долго и, как выяснилось, напрасно расследовали историю о люках и подземных ходах. Я таскал Кроноса на Круг (точнее, он меня таскал: он проходил Порог свободно); мы разыскали мудрых вил, которые спасли ему жизнь. Они были прекрасны, грозны и невероятны. Они показали нам все заваленные и засыпанные колодцы, которые нас интересовали: на нейтральной полосе между Порогом и главным хребтом Круга и другой — ниже Порога. Недалеко от этого места мы разыскали тот самый люк, который вел когда-то в само подземелье, через границу. Покопавшись там три дня, поняли, что этой угрозы больше не существует, но и до Андре мы так не доберемся. Там Кронос вспомнил, наконец, что этот подземный ход он сам когда-то за собой обрушил, причем со всей возможной добросовестностью.

— Откуда же взялись те, кто на вас напал? — спросил я его.

— Сторожили вход, — ответил он в своей сомнамбулической манере. — Плохо сторожили. Я не рассчитывал, что мне дадут там выйти и пройти… Но я увидел свет и небо и пошел куда глаза глядят. Мне было все равно, пристрелят меня или я задохнусь… настоящим воздухом.

Наш с Кроносом поход имел один побочный результат, не связанный с основным расследованием. Те вилы, что когда-то спасли Кроноса, на прощанье учинили мне допрос: кто я, откуда, что делаю на благо волшебной страны, какую веру исповедую и кто мой приходской священник. Потом вилы подробно расспросили про нашу беду и заботу, посовещались и объявили свой приговор: во-первых, признали меня законным королем, а во-вторых, предложили чуть облегчить мою службу тем единственным, что они могли мне дать, — пригоршней воды из волшебного источника.

— Тебе, может быть, нужно будет пересечь Порог срочно или тайно. Позвать на помощь, спасти кого-нибудь… Но решай сам, нужен ли тебе такой дар.

Я подумал и согласился его принять. Если бы не Дени, может, и струсил бы. Кто меня знает.

Дьюла и его пограничники с помощью Бет (открывавшей им дверь) исследовали дорогу, которая шла от западной базы через границу. Это было очень перспективное направление поисков — в том смысле, что совершенно безграничное. В огромное подземелье вел не один вход. Была сложная система вентиляционных люков (в один из них собирался вылезти Андре). Была шахта, через которую подземная тюрьма снабжалась всем необходимым (абсолютно неприступная); еще одна шахта, через которую можно было поднять готовую продукцию из четвертого яруса. Выбраться через нее, правда, не смог бы и Андре. Все шахты жестко охранялись, а вентиляция была мастерски спрятана от посторонних глаз, поскольку находились уже не в Альберовых владеньях. Именно в это дикое высокогорье выводила наша западная дорога, и мы прочесывали его изо всех сил. Наткнулись на пару отдушин, но проникнуть в них не сумели.

Дон Пабло с юными помощниками повели атаку с третьей стороны. Они раскопали подпольную торговлю оружием, которым занималась фирма Альбера. Эти материалы могли взорвать всю его лавочку в два счета, но мы боялись пускать их в ход. Как и Стрем, мы считали, что, если вспугнуть Альбера, он погубит всех, кто находится в подземелье, в том числе и Андре. Или Андре в первую очередь — это уже роли не играло. Мы ловко оформили этот материал и собирались, если не появится идей получше, поторговаться с Альбером: он нам — Андре, мы ему — компромат. Но шансов, что он согласится, было мало. Ведь он понимал, что мы его в покое не оставим и что Андре — единственная гарантия его относительной безопасности.

Особенно тревожило нас упоминание о каком-то открытии и о том, что Альбер собирался за год покорить мир. Мы каждую минуту ждали от него пренеприятнейших вестей.

В первый раз он позвонил через четыре месяца после исчезновения Андре. Это был тот самый телефонный разговор со мной, о котором я уже говорил. Тогда мне показалось, полностью безрезультатный. Я ошибался. Позже, сопоставив события, мы поняли, что Альбер получил сильный и неожиданный удар. Он хотел говорить с Кэт и не знал, что мы уже вернулись, — так, проверял на всякий случай. Кэт по рассеянности обманула его: сказала, что мы уехали на год, и он рассчитывал на это. Именно поэтому он хотел подготовить все во внешнем мире, а уж потом добираться до Кэт. И его совершенно не интересовало, выживет Андре или погибнет. Ему не нужен был ни соперник, ни заложник, и торговаться он не собирался: хотел все взять даром.

Однако Кэт от него ускользнула, и это смешало все планы. В далекой перспективе Альбер хотел с ее помощью добраться до Круга и обрести бессмертие (план был невыполним, но Альбер этого не знал). Но это напоследок, в качестве апофеоза. А для начала он хотел бы иметь щит. Нет Кэт — нет и щита, а шантажировать без него весь мир — слишком рискованное дело. Андре добавил ему сомнений своей сказкой о том, что щит — это не физика, а волшебство, и вроде даже доказав это опытами. И, кроме всего прочего, Альбера подвело то, что он поверил экспертизе Стрема. В общем, полный провал.

Вот тогда он стал подумывать и о торговле, запретил убивать Андре и стал гоняться за Кэт. Он раскинул сеть и ждал, не появится ли его ускользнувшая невеста где-нибудь в большом мире. Но Кэт теперь и носу за границу не показывала.

Альбер звонил еще раз и опять говорил со мной. Результат тот же. Вообще-то этих звонков было больше. Я не сидел при телефоне как привязанный и не держал секретаря. Альбер, кажется, надеялся, что однажды трубку возьмет Кэт, но трубку хватал Николка (а Милица отнимала), Бет, дон Пабло, Дьюла. Кто угодно. И только Кэт боялась моего телефона как огня.

Это тянулось долго, но Альбер все равно ждал, пока его резервуары наполнятся «соляной эссенцией». Здесь ему тоже подставили ножку, но он еще не знал о том, как обстоят дела в его резервуарах.

Наконец он еще раз нам позвонил, попал на меня и выдвинул ультиматум. Он якобы нашел похищенного у нас художника (туманно намекнув, что обыскал весь мир, — ну прямо подвиг совершил ради прекрасной дамы). Но хочет видеть Кэт, свою невесту, которую мы, злые родственники, прячем от него. И предлагает нам явиться на переговоры. На его территорию, поскольку нам он не доверяет и не хотел бы подвергать свою жизнь риску.

— Мне бы хотелось сопровождать Кэт в этой поездке, — сказал я первое, что пришло в голову.

— О, вы — пожалуйста! И я готов принять любую свиту. Но ни с одной вилой, кроме Кэт, я иметь дело не намерен. Вы поняли меня? Это невежливо, я знаю, но не смогу принять вашу супругу.

Он ничем не угрожал и не оговаривал условий — и так все было понятно.

Я сказал, что передам его предложение, и он получит ответ в тот же час на следующий день.

Мы собрались на совещание, которое выглядело похоронным. Продумали и обсудили дюжину вариантов — один другого безнадежней.

— Может быть, все-таки напустить на него французское правительство? — спросил дон Пабло.

— Или атаковать его и взять под стражу. Мы ведь будем под щитом, — предложил Ференц.

— Андре погибнет в том и в другом случае, — вздохнула Бет. — Убить человека очень легко.

— Зря мы не попытались похитить самого Альбера, пока он болтался по свету, — вздохнул Дьюла. — Из укрепленной резиденции его уже не вытащить.

— И это бессмысленно. Ну, выкрали бы мы его, а он бы тут же заявил: или отпустите меня немедленно, или конец вашему парню. Пришлось бы отпустить, — сказал Робби, допущенный на военный совет, и все с ним согласились.

— Но не пойти нельзя, — взмолилась Кэт. — Ведь это подло. Вы же не можете мне запретить хотя бы попытаться что-то сделать!

— Да, конечно, — кивнул дон Пабло. — Этот вопрос вправе решать только вы сами. Но не забывайте, какую опасность представляет этот человек для всей страны.

— Я все равно поеду, — бросила Кэт. — Не нужно мне никакой свиты!

Но без свиты мы ее не отпустили. Было решено, что дон Пабло приведет в состояние боевой готовности наш компромат; Дьюла и Бет будут ждать у самой границы. А с Кэт отправлюсь я и Тонио — специалист по приключениям во внешнем мире. Он сам на этом настоял: сказал, что не отпустит меня одного — и точка.

— Это что же значит? Кэт ведет с ним переговоры, а ты сидишь со мною в камере? — спросил в этом месте рассказа Андре. — Зачем вы сделали такую глупость? Вы все сдали без боя. Он сейчас скрутит Кэт, уберет Тонио и нас с тобой…

— Как?

— Воздух перекроет, и дело с концом. И все. Страна открыта. Что ему ваш компромат, если он перейдет границу? Он от нас будет шантажировать весь мир, а Кэт станет его щитом.

Примерно то же заявил и Тонио в конце нашего совещания. Дон Пабло, Дьюла, Ференц и ребята разошлись, подавленные и угрюмые. Мы с Кэт и Бет еще сидели у овального стола (уже очень не хотелось верить в свой приговор), и Тонио тоже не спешил уходить. Он сидел, скрестив руки на груди, — как в прошлый раз, — и вдруг заговорил, глядя прямо перед собой:

— Нельзя этого делать. Потяните время, а я попробую порыскать там невидимкой.

— Мы и об этом уже говорили много раз, — вздохнула Бет. — У них начнутся сбои, замыкания… Мы даже представить себе не можем, какую беду ты спровоцируешь, если будешь там разгуливать в коконе из такой большой энергии.

— Я вам расскажу про беду, — тяжело выговорил Тонио, не проявляя никакого почтения или особой вежливости по отношению к монархам. — Кэт всех предаст в ту же минуту, как этот господин жених начнет ее гипнотизировать. И будет делать все, что он ей скажет. Погибнет Иван. Потом Бет. Потом вся страна попадет ему в лапы. А Кэт будет смотреть ему в рот и повторять за ним каждое слово.

— Я… этого делать не буду, — сказала Кэт с какой-то непонятной, задыхающейся интонацией.

— Будешь. Ты уже так делала.

— Да как ты смеешь?

— Да вот так и смею! Ты предала этого парня, потом предашь сестру, Ивана и всех нас.

— Замолчи!

Бет хотела вмешаться в их перепалку, но мы заметили, что происходит что-то странное. Кэт с Тонио смотрели друг на друга с бешенством. В упор. Не отрываясь.

— Ты… ты… — Кэт больше ничего не могла выговорить.

— Да, я! Ты отлично это знаешь. Только я тебе не нужен. Ты хотела, чтобы это был другой. Ну и пусть! Мне-то что? Я живу, как живется, мне и без тебя нескучно. А ты изображаешь из себя несчастную, все тебя жалеют, все вокруг тебя пляшут… Парня хорошего подставила. Зачем? Из ревности? Чтобы отомстить?

— Нет, — вдруг сказала Кэт очень спокойно. — Я не такая уж злодейка, я просто самоуверенная дура. Спасибо тебе.

Мы с Бет замерли, понимая, что лучше бы нас там не было, но раз уж мы оказались в этом месте, нам следовало слиться с мебелью. Тонио встал, чтобы уйти, но Кэт его окликнула:

— Постой! Ты все равно поедешь с нами на эту встречу. Теперь все будет хорошо.

Голос у нее был звонкий и ликующий. Тонио остановился, ничего не отвечая. Бет тихо спросила:

— Почему ты так уверена?

— А потому что у Альбера больше нет надо мной власти. Тонио меня расколдовал.

Я плохо понимал, что же произошло. Тонио сказал совершенно не те слова, которые нужны, чтобы обручиться с вилой — здесь, внизу. Скорей его слова годились для того, чтобы разругаться со своей суженой навеки. Но Кэт была больше чем счастлива — ее и вправду будто расколдовали.

— Сядь, пожалуйста, — кивнула она Тонио без гнева, без смущения, без обиды, как будто не было тут никаких сцен. — Вот теперь в самом деле надо хорошо продумать, что мы будем делать с Альбером.

Тонио вернулся, подошел к столу и хмуро сказал:

— Иван пусть думает. Он умный.

— А тут вообще дураков нет, — огрызнулся я.

Бет рассмеялась, ухватила Кэт за руку, сказала:

— Зря отпустили дона Пабло. Он самый умный. Вань, позови его, пожалуйста, обратно. Мы сейчас сочиним такую пьесу — только в театре играть.

И мы действительно соорудили сценарий, который потом разыграли — каждый свою роль. В частности, я отвечал за безопасность Андре. Пошел удостовериться, что он еще жив (наверх нам его не подняли), и пиратски захватил камеру.

— Что там у них произошло? — спросил я Бет в конце этого сумасшедшего дня, когда мы наконец остались вдвоем.

— Ты же сам видел, — улыбнулась она. — Они взглянули друг на друга, и все стало понятно. Альбер теперь действительно не сможет ее загипнотизировать.

— Почему?

— Его взгляд будет отражаться, как от преграды, потому что внутрь, в сердце будут смотреть другие глаза. Думаешь, почему Альбер от меня шарахается? На меня невозможно надавить: я прячусь за тебя, а тебя прикрываю щитом.

— Но как-то это у них не похоже на счастливую любовь.

— Да ладно, разберутся со временем. Куда спешить? Сейчас главное — вытащить Андре и обезвредить Альбера. И это хорошо — то, что для нас важней другое. Кэт с Тонио хоть ссориться не будут — ради дела.

Альбер позвонил мне в назначенный час. Поговорил со мной, потом с Кэт. Она отлично ему подыграла. Альбер был всем доволен и не заподозрил подвоха.

— Тебе бы на сцене играть, — сказал я Кэт после ее блистательного выступления.

— Зачем? Так интереснее, — ответила Кэт со злодейской улыбочкой.

— И как она там расправляется с Альбером? — спросил Андре.

— У нее пьеса из трех актов: «Радостная встреча», «Мольба о милосердии» и «Взятие противника за горло». Только бы не задушила! Пусть лучше ножкой топнет.

— Нет, — встревожился Андре. — А ты никак не можешь передать, чтобы не топала? Это очень опасно. Тут все заминировано, и не один раз.

— А сколько?

— Как минимум три. Есть работа Альбера, есть, я подозреваю, Ивора, и есть моя собственная. Одной моей достаточно, чтобы тут все взлетело в воздух. Правда, конец будет довольно легкий. Я пробовал посчитать: тут через минуту не останется, чему гореть. Пройдет огненный вихрь — и все. Я старался заминировать каждый объект по отдельности, но лучше ничего не взрывать, пока тут люди.

Однако связи у нас не было. Оставалось надеяться, что Кэт не выйдет из себя.

 

Глава 7

КОНЕЦ ПОДЗЕМНОЙ ЭПОПЕИ

Кэт разыгрывала пьесу дольше, чем мы предполагали. Андре пытался ничего не ждать, но это было трудно.

— Опять вы с Бет рискнули своей жизнью, — сказал он, выслушав мою историю. — А я ведь так и не знаю, кто у вас родился.

— Сын. В марте ему два года исполнилось. Он вовсю бегает и разговаривает. А у Джейн дочка, но еще маленькая. Три месяца всего.

— А как Дени? Подрос? — спросил он, улыбаясь старым мыслям.

Я рассказал о Дени и обо всех остальных. Он мне тоже стал, наконец, рассказывать о своей подземной жизни. День кончился, наступил поздний вечер, потом ночь. Мы кое-как пристроились валетом на узкой койке, и он задремал. А я лежал и караулил. Спать мне не хотелось, но я не нервничал почему-то. Я обдумывал его рассказ. Главное в нем была не авантюрная история, а некая мысль — открытие, которое не давало ему покоя.

— Ты понимаешь, это не совсем концлагерь, — рассказывал он. — Может быть, из-за того, что наверх выйти невозможно, людям не особенно мешали просто жить — почти так же, как они привыкли жить наверху. И эта жизнь — кошмар. Я раньше не понимал, как замечательно мы жили в Лэнде. А ты все это видел, да? Тебе ведь тоже пришлось хлебнуть этого обычного кошмара?

— Ну, моя жизнь была не из самых тяжелых. Скорей наоборот.

— Только Бет все равно сказала как-то, что ты сильней нас всех вместе взятых, потому что жил там и остался живым. Я другого не понимаю.

— Чего?

— Ты всегда был за то, чтобы наглухо перекрыть границу.

— Я был неправ?

— Нет, прав, наверно. Не знаю. Но так нельзя. Все эти люди… они люди. Они родные нам — видимо, так. Но я не знаю, что тут можно сделать. Пустить их к нам — наш мир погибнет. Они не смогут жить, как мы… Тот же Хьюз… Но есть и такие, кто смог бы. Совсем другие, очень наши, самые уязвимые… не знаю, как сказать. Я не умею говорить. Я все это нарисовал. Там, у меня в каморке, гора альбомов. Их за один раз и не вынесешь.

Теперь он спал, а я обдумывал его слова. Я тоже не знал, кто из нас прав: я ли, хотевший оградить волшебную страну от остального мира, или он, не желавший разрывать свое родство со всеми людьми на свете. Нет, конечно, я понимал, что его правда выше моей. Я давно подозревал, что художник может позволить себе куда больше гуманизма, чем король. Но очень не хотелось отдавать его на растерзание миру. Неужели мало того, что он уже пережил? И кто вправе вмешиваться в его судьбу? Я смотрел в это измученное лицо и чуть не плакал. На меня напала тоска, чувство безнадежности, а может быть, предчувствие беды. Хотя ничего страшного пока не происходило. Вокруг все было тихо. Нам вежливо убавили свет, и я старался лишний раз не ворочаться, но Андре проснулся среди ночи и тоже стал тревожно вслушиваться в тишину первого яруса.

— Мне кажется, раньше никогда не бывало так тихо. Как в могиле. А вдруг все ушли отсюда? Нет, мы бы слышали шаги.

Ему все-таки было очень плохо и как будто передалась моя тоска и тревога. Я попытался отвлечь его и стал расспрашивать о прошлом. Не о заточении, а о детстве. Он как будто заколебался:

— Ты в состоянии это слушать?

— Но я же сам спросил.

— Да. Только я могу потерять меру. Я что-то не совсем в себе после всего…

— Ну и что? Выговорись, и дело с концом.

Он говорил сначала как бы с трудом, потом почти забыл обо мне, наполовину бредя воспоминаниями, потом опять вспомнил про меня, но продолжал рассказывать, а я продолжал слушать. Это тогда он рассказал мне про Москву; про свои многочисленные объяснения с Санькой, которые всегда казались ему чем-то недостаточным; про разговор с Кэт на восьмом посту… Я одного боялся: чтобы он потом не стал шарахаться от меня после этих рассказов. Он в самом деле оборвал себя однажды:

— А ничего, что я это рассказываю? Я перестал здесь понимать, что можно, чего нельзя.

— Мне можно рассказывать что угодно, — сказал я. — Я хочу тебя понять. Мне это важно.

— Я и сам хочу понять, почему все так получается вокруг меня. Что-то я делаю не так, или я просто чересчур испорченный.

— Ты?

— Ну да. Вот ты всех любишь, и тебя все любят, но с тобой обходятся по-человечески. Не рвут на части. Почему?

— Ты ярче меня и добрее. Я научился всех отодвигать немного в сторону, а ты нет.

— Отодвигать? А как? Мейбл мне сказала: «Ты лучшее, что было в моей жизни». Но я же ничего для нее не сделал. Теперь Хьюз запросто может убить ее из-за меня. Здесь легко убивают. Мне пришло в голову — еще до твоего появления, — что по-настоящему я должен был бы остаться здесь навсегда и защищать ее, хотя я ей никто и защитить не в силах даже себя.

— Не должен ты здесь оставаться. Мало ли кто еще захочет разорвать тебя на части? Про это, знаешь ли, уже писали…

— Я знаю. Достоевский (у меня-то была другая ассоциация, поновее). Но я не изображал из себя князя Мышкина. Я просто жил.

— Живи дальше, — улыбнулся я ему, — и не бери на себя слишком много. Может, все дело в том, что ты художник. С художниками так часто бывает. Вы слишком близко подбираетесь к чужой душе. А может, дело в возрасте. Тогда это со временем должно пройти. Вот ты говоришь про меня, а у меня, между прочим, жена ревнивая. Знаешь, какое это ценное свойство? С ней все боятся связываться.

Он тоже улыбнулся мне измученной улыбкой и снова стал прислушиваться к тишине.

— Нельзя, чтобы нас выпустили тайно, — вдруг сказал он. — Нам нужно вынести отсюда Карин.

И рассказал о своем давнем уговоре со Стремом.

— Вот видишь, еще одна история, в которую я ввязался. У меня есть теперь сестренка… и почти отец, наверно. Я бы очень хотел, чтобы Ивора спасли и вылечили. Здесь всем достаточно дать респираторы, и они смогут жить наверху. Только дышать надо то так, то так (я припомнил человека-амфибию, но он, конечно, не читал старую русскую фантастику). Пусть Ивор бы приехал к нам насовсем. Я знаю, он останется у нас, и все его полюбят… С Мейбл сложнее. Знаешь, мне под конец казалось, что у них с Хьюзом самая обыкновенная семья. Такая же, как в фильмах, которые показывали на видео. Это, может быть, ужасно, а может быть, я чего-то не понимаю важного, только, если верить фильмам, во внешнем мире все так живут.

— Да, примерно так. Всю жизнь ругаются, некоторые дерутся, а потом оказывается, что это и была их любовь.

— Я как-то раз попытался сказать ей что-то в этом роде (мне показалось, что это хорошая мысль), а она решила влепить мне пощечину. Правда, у нее не получилось, то есть я не дал. Решил, что не за что. И вообще это влияние сериалов. Там у всех чересчур южные манеры. То слезы, то пощечины, то бурные объятья. И гвалт, как в большом курятнике.

Я расхохотался.

— Я все про то же, — сказал он смущенно. — А что, я еще нужен Саньке?

— Как жизнь, — ответил я. — Поедешь сам и заберешь ее оттуда.

— Откуда?

— Из России. Из Москвы.

— Ох… Да… Угораздило ее… Зачем она так?

— У нее и спросишь. Тебе она расскажет. А ты ее поймешь.

— Забрать — это ты хорошо сказал. Надо будет и Карин забрать, даже среди ночи. Нельзя ее здесь оставлять.

Мы просидели с ним до позднего утра. Кэт потом объяснила, что дуэль с Альбером вышла очень жаркой и трудной. В конце концов, Кэт в самом деле взяла его за глотку, и нас потребовали наверх.

Мы медленно шли главным коридором яруса, длинным до бесконечности, и Андре пристально смотрел в каждое из встречных лиц, а я следил, чтобы он не выходил из-под моего щита. Мимо проплыли «генералы» и охранники, врачи, медсестры, Мейбл, между прочим, взглянувшая исподлобья быстрым и тревожным взглядом, повар и парикмахер — оба в белом. Опять охрана… И уже почти в самом конце, у выхода на лестницу, мы заметили и Стрема. Он стоял, как они договаривались когда-то, держа Карин перед собой. Все нужные бумаги Стрем, как потом выяснилось, переложил из рюкзачка в ее карманы: на Карин был джинсовый комбинезончик, а сверху еще курточка, так что карманов у нее хватало. На шее у Карин висел знакомый замшевый мешочек — футляр для медальона. И под курткой я с изумлением заметил ремень-щит, хитро обернутый вокруг Карин, как портупея. За три шага Андре кивнул ей: ну, давай. Карин сделала быстрое, понятное мне движение — включила щит — и бросилась к Андре. Он подхватил ее на руки, Карин вцепилась в него, как только дети умеют вцепляться (по себе знаю). Охрана дернулась, но уже ничего не смогла сделать. И мой щит, и щит Карин закрывали нас троих и держали охранников на расстоянии.

Дорогу нам, конечно, тут же преградили и попытались препираться:

— О девочке приказа не было. Верните ее немедленно отцу.

Андре и Ивор молча смотрели друг на друга. Я сказал:

— Откройте дверь. Наверху разберемся. Меня ждет хозяин.

Вообще-то я этому специально не учился. Командовать у нас умели Кэт и Бет, а я предпочитал быть «серым кардиналом». Но тут как будто получилось — по принципу «нужда научит». Охрана среагировала то ли на мой королевский тон, то ли на апелляцию к хозяйскому авторитету. Нас пропустили. Я не мог отвлечься, хотя мне очень хотелось еще раз взглянуть на Ивора. Андре тоже пришлось сосредоточиться на бесконечной лестнице, которую нам предстояло пройти. Назад смотрела одна лишь Карин, пока было на кого смотреть. Потом положила голову на плечо Андре и закрыла глаза.

Мы поднимались очень долго. Может быть, стоило потребовать для нас подъемник, но я не доверял этой машине: на подъемнике очень легко устроить аварию. Когда мы отдыхали на одной из площадок, Карин вдруг вытащила из нагрудного кармана и протянула Андре колечко:

— На! Мейбл велела тебе отдать.

— Оно было у тебя? — спросил я Андре.

— Да. До последней ночи. Оно работает — как ваши.

— Зачем же ты его снял?

— А как раз затем, чтобы меня удобней было бить. Я запустил Альберу утку, что щит работает только по ту сторону границы.

Он потихоньку добрался до нужного пальца и водворил кольцо на место, под повязку (пальцы у него, в общем-то, не пострадали).

Карин сообщила нам:

— Я рассказала папе про ремень, как ты велел мне его надевать.

— Да? Ну и что же папа? — улыбнулся Андре.

— Он засмеялся и сказал какое-то слово… такое… кон… кость… конь — стиратор, да?

— Конспиратор, — подсказал я.

— Да, правильно, — согласилась Карин.

Часть пути она прошла сама, поскольку Андре и без нее было нелегко. Потом я взял на руки это дитя подземелья, бледное до прозрачности, и донес до выхода. Шел и думал о том, что до весны далеко, а хорошо было бы купать Карин в море и жарить на песке. Но был конец октября — ясная, солнечная, но уже очень прохладная осень. Когда мы, наконец, выбрались наружу, преодолев сложнейший шлюз и три поста напоследок, за нас сразу взялся пронизывающий ветер.

Кэт, Тонио, Альбер ждали нас у выхода. Альбер великодушно помахал рукой кому-то из обслуживающего персонала:

— Дайте им куртки от горных спасательных костюмов!

Куртки тут же явились, яркие и развеселые. Зато физиономии персонала при виде нас погрустнели, обесцветились, и на них явственно проступил суеверный ужас. У Кэт на лице было страдальчески решительное выражение, и нам она ничего не сказала. Ужас достал ее, когда Андре раскашлялся и машинально взялся за сигарету (не знаю, право, сколько пачек этой дряни было рассовано у него по карманам).

— Не стоит тут долго топтаться, — сказал Тонио. — Идемте. Показывайте дорогу.

Альбер не подавал вида, что он заложник. Со стороны все выглядело так, будто хозяин прогуливается в обществе своих гостей. Мы поднялись на верх котлована, прошли по той наезженной дороге, которую когда-то пристально рассматривали на фотографии. Остановились в точке, откуда еще виднелись двери, уводящие под землю. Они находились в стороне от наземного завода, и Альбер выдавал их за вход в бомбоубежище (оно там тоже было оборудовано — для проверяющих).

— Ну, господа, отсюда вы дойдете сами, — вежливо улыбнулся Альбер. — Как говорится, не поминайте лихом. А лучше вообще не поминайте. Почему бы вам обо мне не забыть? А я, в свою очередь, забуду ту прекрасную сказку, в которую было поверил. А если даже не забуду — мне ведь больше не увидеть вашу дивную страну.

Я был настроен согласиться с ним и поскорей покинуть это место, а уж потом обдумывать свой маневр. К сожалению, я опять не успел зажать Кэт рот.

— Напрасно вы думаете, что у нас такая короткая память, — сказала она с сарказмом. — Ведь там, под землей, остались люди, погребенные вами заживо.

— И что же? — настороженно спросил Альбер.

— А то, что я хочу передать вашим властям кое-какие документы. Вы знаете какие.

— Мадам, мы так не договаривались, — отвечал Альбер учтиво.

— Нет, мы договаривались именно так: жизнь за жизнь. И ваша жизнь при вас. А если власти заглянут в ваше подземелье — это их дело.

Тут Альбер вытащил из кармана предмет, который я сначала принял за мобильный телефон, сделал несколько быстрых шагов в сторону котлована, резко направил руку на дверь подземелья и нажал кнопку. Взрыв произошел почти в ту же секунду. Сначала первый — тот, на который рассчитывал Альбер. Он разрушил вход в подземелье, замуровал его. Тут же последовал второй и третий: от первого взрыва сдетонировало все, что заложили Ивор и Андре, да еще склад готового товара. Объяснить внятно, как произошло еще одно событие, я не смогу. Альбер отошел от нас всего на несколько шагов, но мы все были под щитом, а он — нет (то есть между нами прошла граница миров), и его подбросило взрывной волной, как мячик, а потом швырнуло вниз.

Я подхватил на руки Карин и подтолкнул Кэт в сторону границы. Умница Тонио сгреб Андре, а нам навстречу уже бежал Дьюла со своими ребятами. Они буквально втащили нас в другой мир, и Бет захлопнула границу.

Мы стояли на лесной поляне на склоне горы. Яркие рябины с гроздьями ягод. Темные траурные ели. Замшелые валуны. Чуть ниже и левее проходила дорога. Я видел кусок песчаного грунта в окошко из облетевших ветвей.

Бет тревожно оглядела нас, стоявших перед ней в ряд, будто нас построили. Карин сжалась комочком у меня на руках и все еще не поднимала головы.

— Что там случилось? — спросила Бет.

— Я… я опять сделала страшную глупость, — ответила Кэт. — Вернее, страшную вещь.

— Альбер взорвал подземелье, — пояснил Тонио.

Он явно не хотел затягивать эту сцену.

— Там остался папа, — отозвалась Карин, поворачиваясь к нам лицом.

— Там больше никого не осталось, — сказал Андре по-итальянски: они с Карин не занимались этим языком.

Сел на валун, вытащил из кармана пачку сигарет. Добавил:

— Это моих рук дело, Бетти. Я в этом виноват.

— При чем тут ты? — буркнула Кэт, не глядя на него. — Если бы я под конец промолчала…

— Он бы все взорвал после нашего ухода, — сказал Тонио. — Хотел я его утопить — и надо было! Чем совещаться без конца…

Бет продолжала смотреть на нас, не зная, видно, за что взяться. Карин тихо заплакала, стала дергаться и требовать:

— Пусти меня!

Я опустил ее на землю. Карин бросилась к Андре, взобралась на колени и разревелась по-настоящему. Теперь Бет, наконец, решила, что ей делать. Она подошла к ним, наклонилась, прижала к себе, гладила и целовала обоих — русую головку Карин и темную — Андре — и говорила что-то, может быть, бессвязное, но, наверно, единственно правильное:

— Дети, я вас никому не отдам… все кончилось… вы просто дети, мои дети… я вас люблю… я вас не отпущу никуда… вы будете со мной, и все пройдет.

 

Глава 8

РЕАБИЛИТАЦИЯ

Последствия катастрофы мы расхлебывали еще долго. По крайней мере, первые два месяца были очень тяжелы.

С Кэт на сей раз никто особенно не возился и не нянчился. Тонио вернулся на «Дельфин» и ушел в море. Кэт дня два побродила по дворцу, поздним вечером пришла к нам, сказала нерешительно:

— Наверно, я пойду на Круг. Мне лучше там и остаться. Вы тут справитесь без меня.

— Не справимся. Мы без тебя не можем, — отозвалась Бет. — У нас рук не хватит. Но ты на Круг сходи. Во-первых, надо там рассказать, что все кончилось.

— Не знаю я, как рассказывать.

— Ну, не рассказывай. Я сама напишу Инге. Ты только передай письмо.

— Передам, — кивнула Кэт безжизненно. — Ты думаешь, я смогу потом вернуться? Из-за меня все так страшно кончилось.

— Боюсь, что по-другому там не могло кончиться. Не ты же все это затеяла.

— Ну, зато Тонио уж точно я… отвадила.

— Хочешь, я помогу тебе с ним помириться? — спросила Бет (а я бессовестно подслушивал из соседней комнаты, потому что не успел вовремя уйти).

— Он не помирится. Я его обидела. Оскорбила.

— Ну, и он в долгу не остался. Поэтому вы квиты. А ты в самом деле знала, что это он?

— И да, и нет. Он меня пригласил однажды танцевать… с такой нахальной улыбочкой — радуйся, мол, удача-то какая! Я сам явился, собственной персоной.

— Не без того, — вдруг рассмеялась Бет.

— Ну, я его и отшила как следует. И смотреть на него не стала… так только, искоса… Я не была уверена, что это он. И, главное, было очень обидно и завидно: тебе достался Ванька, а мне — этот нахал невоспитанный.

— А Ванька тоже нахал, — отозвалась Бет, — правда, воспитанный, но это сути не меняет. Я очень быстро поняла, что он лишь кажется застенчивым мальчиком, а на самом деле это настоящий пират. Недаром же они так подружились. Ваньку зовут белым королем, а Тонио будут звать черным, когда вы помиритесь. Ох, что же с вами делать? Ты поживи на Круге. А Тонио ведь, между прочим, знает, что виноват, и это хорошо. Я думаю, он соберется с силами и попросит у тебя прощения. А там просто начните все с начала. Ты только как-нибудь полегче с ним… Ну, скажи ему, что он нахал, в конце концов.

Я смоделировал про себя продолжение такого разговора и остался доволен результатом: с этим даже я бы справился, не то что Тонио.

Потом я, конечно, посплетничал с Бет по поводу этой истории (по моим наблюдениям, жанр сплетни не был тут в таком уж загоне, как Бет мне когда-то изобразила). Интересно, почему Бет так спокойно отнеслась к их ссоре и была уверена, что все уладится.

— Попробуй взглянуть на это с другой стороны, — сказала она мне. — Когда ты тут появился, тебя совершенно не интересовало королевство.

— Меня интересовала только ты.

— Это, конечно, было упоительно: смотреть, как ты витаешь в облаках и ничего, кроме меня, вокруг не замечаешь. Мне не верилось, что так бывает. Знаешь, наверно, я гораздо меньше, чем Кэт, верила в любовь. Но потом тебе все равно пришлось учиться быть королем. Я старалась тебя этим не мучить, дать время привыкнуть. А для Тонио королевство очень много значит. Он всю жизнь ему служит и считает это своим главным делом, понимаешь? Он был еще совсем мальчишкой, когда я дала ему задание, довольно трудное, которое требовалось — как бы сказать? — провернуть во внешнем мире. И он его не просто выполнил, а вник в суть дела и хотел помогать мне и дальше. Пока тебя не было, мне помогали дон Пабло и Тонио. С Тонио проще и, наверно, интересней. Мы с ним авантюристы… и ты, кстати сказать, тоже. Он ведь с вами поехал не ради Кэт и даже не ради тебя, мне кажется. Он просто считал себя ответственным за происходящее. И не мог упустить такое приключение.

— И ты считаешь, что эта… работа заменит им любовь?

— Нет, почему заменит? Я думаю, они со временем научатся любить друг друга. Я даже думаю, что они друг другу очень нравятся, но из гордости… выпендриваются. И потом, Кэт, конечно, задела ему самую больную точку.

— У Тонио? Больную точку?

— Да. У тебя, в самом деле, воспитание… королевское. Тут ничего не скажешь. Тебя сразу можно представлять ко двору, и ты никакими глупыми самодовольными ухмылками ничего не испортишь. А Тонио избалован своей… деревенской свободой. Да и матушкой тоже. Тебя-то отец драил, это сразу видно. Тонио о себе все знает и, наверно, как-то справится с собой. Он человек серьезный. Даже очень.

— И как ты собираешься их мирить?

— Да очень просто. Вот будет большой праздник — Рождество. Потом будет большой рождественский бал. Я скажу Тонио, чтобы он помирился с Кэт — хотя бы для порядка в королевстве. Ради приличия, по всем законам этикета. Пусть попросит прощения и смиренно пригласит ее потанцевать — в знак примирения. Я думаю, этого им хватит.

И Кэт отправилась на Круг, даже не думая еще о том, что впереди у нее не только объяснения с Тонио, но и такая сложная проблема, как свекровь.

Карин мы взяли к себе. Я боялся, что ее невозможно будет оторвать от Андре ни на минуту, ни на шаг, но все пошло по-другому. Выплакав первые слезы, Карин подняла голову, увидела Бет и послушно пошла за ней. И потом могла подолгу смотреть на Бет завороженным взглядом, и в это время у нее как будто ничего в душе не болело. Она не то чтобы забывала о случившемся, а словно уходила от кошмара через границу в другой мир. Бет ее от себя сначала почти не отпускала. Даже когда делала что-то, все время оглядывалась на Карин. К тому же у детей почти в любой беде есть такая отдушина, как внешние впечатления, а у Карин их оказалось множество. Поздние розы в дворцовом саду. В них можно было заблудиться, как в лесу, или играть с кем-нибудь в прятки (Карин это не возбранялось). Рыжий, который соглашался хоть по сто раз подряд бегать за брошенной палкой, размахивая роскошным хвостом и радостно лая. Бабушка Милица с какими-нибудь сладостями в кармане. Горы фруктов на столе — ешь не хочу. Николка — младший братик, в которого Карин пыталась играть, как в живую куклу (игрушечные куклы у нее тоже были, но живая, конечно, интереснее). Николка, правда, оказался строптивой куклой, и наши детские комнаты стали более шумными, чем раньше, и все этому радовались. «Ребенку лучше расти в компании», — сказал кто-то из наших старших детей со знанием дела.

От другого брата — старшего и любимого без меры — Карин тоже не отставала, и это было хорошо для обоих. Андре во дворце жить не стал (я еще расскажу об этом чуть попозже), но Карин почти каждый вечер тащила его в гости, заставляла читать книги (сказок он больше не рассказывал) и рисовать. По ее просьбе он нарисовал новую Бет и спящую головку Саньки, которые должны были висеть на прежнем месте — над кроватью. (Их, правда, пришлось поднять повыше — от любопытных лап Николки). Андре выполнил заказ и добавил к этим рисункам портрет Ивора. Большой, но не цветной, сделанный углем. Портрет доминировал над старыми сюжетами и отличался жестковатой силой. Каждый раз, входя в детскую, я не мог отвести глаз от этого лица и чувствовал странную пустоту. Как будто между Ивором и мной остался какой-то незаконченный (или только обещанный) разговор.

С Карин Андре тоже занимался рисованием. Я хорошо запомнил один такой урок. Все началось с того, что Арве и его юные биологи решили подарить Карин павлина. Это было не так уж сложно. Они отправились в Павлиний скверик — то есть на Птичий рынок, какой, наверно, есть в любом приличном городе, — выбрали парочку-другую павлинов (чтобы они не грустили) и принесли во дворец. А что, в конце концов? Парой павлинов больше, парой меньше… И что за дворец без павлинов, в самом деле? Павлиний хвост, конечно, произвел на Карин огромное впечатление, причем именно художественное. И я случайно присутствовал при попытке нарисовать портрет одной из птиц гуашью. На мой взгляд, образ павлина в итоге был запечатлен не столько на бумаге, сколько на одежде Карин, а также на лице, руках и окружающих предметах. Андре смотрел на это философски и, пожалуй, с одобрением.

— Все правильно, — сказал он мне. — Пока не искупаешься в краске, художником не станешь.

Он тратил на Карин много времени и уверял, что в этом вполне серьезный профессиональный смысл.

Другими науками с нею потихоньку стали заниматься Сьюзен и Ганка. Мы сделали хороший постоянный коридор между дворцом и школой, и Карин стала бегать туда каждый день. Сначала в сад к Милошу и в зверинец Арве. Детей она еще долго побаивалась, но потихоньку привыкла и к ним, перестала дичиться, и ее посадили в класс. Ганка и Сьюзен были, в общем, довольны ее знаниями, то есть работой, проделанной Андре. Но говорили, что кое-какие вещи она видит чересчур своеобразно.

— Это вы об орфографии? — спросил он. — Обижаете. Я каждый раз сверялся со словарем.

— Нет, о геометрии, — ответила Ганка. — У нёе все фигуры всегда во что-то превращаются.

Но с языком у Карин не оказалось проблем, и остальное потихоньку утряслось.

Хуже всего обстояли дела с Андре. И труднее всего, потому что он мягко, но упрямо делал только то, что считал нужным.

Андре стал задыхаться почти сразу. От респиратора с газом он отказался наотрез, но курить не бросил, а наоборот. «Боролся с астмой с помощью никотина», как выразился возмущенный Петер — его главный лечащий врач. Жить во дворце под присмотром Бет он, как уже говорилось, тоже отказался. На следующий день после своего освобождения он отправился в Лэнд. Почти как Санька, обошел все — где постоял, где посидел, — наконец забрался на восьмой пост и угнездился там. Всякий пост — место, где можно жить, восьмой в том числе. Там и тепло, и удобно, и еду легко раздобыть, и даже душ имеется. Когда-то на восьмом посту собиралось все население Лэнда, так что места там хватало. Андре набил себе сеном матрас (Петер и это не одобрил, но пациент его не слушал), притащил пару спальных мешков — не тех ли самых, что лежали в «схроне» на заброшенной квартире? — и сидел там почти безвылазно. Он объяснял это так:

— Раз я один тут живу, значит, я всегда дежурю. Стучитесь, я открою.

Я подозревал, что он выбрал этот пост, кроме всего, потому, что он был блиндажом, то есть своего рода подземельем, без окон, с одной дверью наружу.

К Андре стучались часто. До тех пор как его удалось вытащить, мы с Бет завели некий порядок, чтобы раз в неделю, в воскресенье вечером, все дети собирались у нас.

Конечно, все не приходили: и Джейн жила далеко, и Дени с Мартином шлялись по границам, и Тим иногда уходил в море, и еще что-то случалось. Но они собирались, причем даже чаще, чем раз в неделю. Наш дворец стал второй явочной квартирой: туда все время кто-то являлся. А теперь являться стали на восьмой пост.

Снорри завел привычку иной раз целыми днями пилить у Андре над головой свои штудии. Андре не возражал. Они почти не говорили, но Снорри, кажется, был наиболее полезным из гостей. По крайней мере, они с Андре никогда ни о чем не спорили.

Петер, наоборот, ворчал и пререкался со своим подопечным. (Бет, между прочим, Петеру настолько доверяла, что не стала искать другого врача.) Петер убеждал Андре, что сено может усугубить болезнь дыхательных путей и что тот, кто не расстается с сигаретой, рискует однажды учинить пожар. Особенно если он спит на сене. Впрочем, Петеру хватило такта, раз затронув тему пожара, больше ее не развивать. А Тонио невозмутимо привозил блоки сигарет — по-моему, все время разных. И зажигалки он чуть ли не коллекционировал.

За лечением присматривали и Арве с Машей, но и они признавали ведущую роль Петера. Тот, правда, «дышащего корня» не нашел, но заставлял Андре пить всякие отвары и настойки. Что касается лекарств, тут Андре был безропотным больным. Покорно пил любую гадость, если лекарь считал это необходимым. Но сам о своей болезни, кажется, думал мало. Была у него другая забота. Он днями напролет на память восстанавливал свою сгоревшую портретную галерею — единственное, что осталось от погибших в подземелье людей. В этот процесс никто не смел вмешиваться. На обороте каждого рисунка он записывал все, что мог вспомнить об этом человеке. Было понятно, что, пока он не закончит, ни о какой другой жизни не может быть и речи. Он будет рисовать этих людей, сколько бы времени ему ни потребовалось. Мы боялись, что работа затянется очень надолго, но когда она вдруг кончилась, легче от этого не стало.

— Все. Остальных не помню, — сказал он подвернувшемуся в эту тяжкую минуту Снорри и уставился в потолок. Даже закурить забыл.

Снорри ответил просто:

— Ну, тогда я тебе поиграю.

И играл часа три. Уж не знаю что — это осталось между ними. Снорри сказал нам потом:

— Мне хотелось, чтобы он понял, что музыка может хотя бы отчасти заменить имена и лица. Но я не знаю, что у меня получилось.

Судьба этих рисунков — отдельный разговор. Бет считала, что их нужно опубликовать, чтобы родные пропавших людей смогли хоть что-нибудь о них узнать. Мы с доном Пабло согласились, но просили немного с этим подождать. У нас обоих было опасение, что после такой публикации во внешнем мире разорвется большая скандальная бомба и художнику носу нельзя будет высунуть из-за границы. За ним начнут гоняться и журналисты, и спецслужбы. У тех и других возникнет гора вопросов, на которые будет очень трудно ответить. А ему пока что нужна была безвестность и развязанные руки.

Андре, и кончив рисовать, как будто не пришел в себя. Нас всех тревожило не только его дыхание, но какое-то сумеречное, безнадежное состояние души. Бет предлагала полечить его на Круге. Наверно, можно даже не говорить, что он от этого наотрез отказался.

— Вы не испортите ему характер? — спросила нас Милица. — Вон с Кэт носились и испортили. Потом жалеть будем, да поздно. Такой был мальчик золотой: покладистый, не упрямый. Он и спорить-то раньше не любил.

Бет улыбнулась чуть насмешливо:

— Ну, это так казалось. Мальчик всегда знал, чего он хочет, и добивался своего. Скандалов он, конечно, не закатывал, но характер у него поупрямей, чем у многих.

— У него был хороший характер, — не сдавалась Милица.

— Хороший, — согласилась Бет, — только мужской. Это все равно со временем бы проявилось.

Тревожнее всего в этой истории была проблема Саньки. Вот где его упрямство проявилось во всей красе. Андре категорически запретил нам сообщать ей о его возвращении и о катастрофе в подземелье. Об этом, между прочим, нигде не объявлялось — мы специально проследили. Франция эту историю постаралась замять. Андре настаивал на той идее, которую я когда-то ему подкинул:

— Я поеду и заберу ее. И сам все расскажу.

Сначала о том, чтобы он куда-то ехал, вопрос, конечно, не поднимался. Никто не знал, сколько может продлиться его мучительное состояние, но мы терпеливо ждали и действительно не пытались возвращать Саньку своими силами (с этим тоже были сложности, я о них еще расскажу). Через месяц Андре стало лучше. Однажды он спокойно продышал целый день и вечер, а ночью хоть и раскашлялся, но все его доктора в один голос сказали: кризис прошел, теперь начнется выздоровление. Зелья ли Петера сыграли тут свою роль, или запах сена и сигаретный дым, а может, воздух Лэнда, но после первого улучшения Андре стал выздоравливать довольно быстро. Однажды у нас выпал снег, и Снорри изловчился залепить в Андре снежком. И тот великолепным образом догнал обидчика (обежав чей-то дом чуть ли не десять раз) и, смеясь громче Снорри, засунул ему за шиворот горсть снега — к восторгу Карин и других немногочисленных свидетелей. Да тут же и осекся — будто ему кто-то ножку подставил. Залез обратно в свой блиндаж.

Он, кстати, не взял у Карин свой маленький шедевр — Санькину головку — и будто не хотел на нее больше смотреть. И для самой Карин тут крылось разочарование. Приехав к нам, она ждала, что вот сейчас появится и эта фея — как появилась Бет. Но Саньки не было.

— Она только в сказке, да? — спросила Карин у Бет как раз в тот снежный вечер.

Бет как-то успокоила Карин (мол, потерпи чуть-чуть, она еще вернется), а потом сказала мне:

— Иди и поговори с ним.

— А у тебя не лучше получится?

— Если у кого и получится, то у тебя. Не нравится мне все это.

И я отправился на восьмой пост, подгадав так, чтобы там никого не было. У меня имелся в кармане один козырь весьма сомнительного свойства, но не хотелось изворачиваться. Я спросил в лоб:

— Когда ты поедешь за Санькой?

— Знаешь, боюсь, что никогда, — сказал он, глядя в потолок.

— Почему?

— А что я ей скажу? «Здравствуй, давай с тобой радоваться: вот я жив. А то, что где-то там из-за меня сгорели люди, — это ничего, это уже неважно. Можно будет со временем забыть». Так, что ли?

— Радоваться по такому поводу она не будет, но и рыдать над тобой тоже — если ты этого боишься.

— Я не то чтобы боюсь… хотя пускай будет «боюсь», какая разница? Я каждый день лежу и думаю: что же я ей скажу? И как мне быть потом? Сам по себе я как-то могу с этим жить. А при Саньке — не знаю. Помнишь, ты говорил про зеркало, про отражение?

— Про зеркало?

— Да, про глаза. Я действительно боюсь Саньки. Я не знаю, что увижу в себе, когда посмотрю на нее.

— Так что же ей теперь, так там и оставаться?

— Зачем? Нет. Ее надо вернуть, я понимаю. И я должен с ней поговорить. А потом в «голландцы», что ли, податься? На мне слишком много крови. А еще слишком много всякой грязи. Я не могу представить себя рядом с Санькой.

— Как знаешь, — сказал я. — Дело, собственно, вот в чем. У нас сейчас нет с нею связи. Санька не пишет нам с октября. И телефон не отвечает. Я вообще не могу пробиться в Москву: все время какие-то помехи. У меня есть там друг — тот, что живет в моей квартире. Он позвонил мне тут не так давно, на той неделе, не из Москвы, а из Твери или Ярославля. Он что-то объяснял, но слышно было плохо. Он мне сказал, что Санька очень беспокоится: к ней не доходят письма, и она не может к нам дозвониться. И еще он сказал (если я правильно расслышал), что она хотела уехать, а ее не выпускают. Я стал кричать и переспрашивать, но нас тут же разъединили. Больше он мне не позвонил. Я знаю нравы родной страны, и мне это все очень не нравится. В общем, если не принимать в расчет то, что ты мне сказал, я бы просто отправил тебя за ней завтра с утра, а так — что же? Она твоя невеста, ты и решай.

— Завтра с утра? — спросил он вдруг спокойно.

— Завтра с утра надо начать готовить эту поездку. Это, знаешь ли, очень непросто. И, пожалуйста, если ты все-таки поедешь, не заикайся там ни о каких «голландцах». Привези ее сюда, здесь и будете выяснять отношения.

— Да, — сказал он, — давно бы так. Ты мне потом еще разочек врежь! Перед отъездом. А то ведь у меня в запасе есть еще пара идей, почему мне не надо с ней видеться.

 

История восьмая

САНЬКА

 

Глава 1

САНЬКИНА РАБОТА

Сборы прошли в лихорадочном темпе, хотя я старался следить, чтобы все сделали на совесть. Мне было понятно, что эта экспедиция по-своему стоит нашей вылазки за Андре.

Он ожил сразу, как решился ехать. Дон Пабло сделал ему изумительные документы со множеством самых настоящих виз. Лететь Андре собирался через Испанию, но представляться гражданином Франции. Было у него такое гражданство, его оформили еще во времена экзаменов. Дон Пабло предлагал сделать Андре испанцем: в испанской бюрократии и дипломатии у нас более обширный и могучий блат. С другой стороны, с Францией тоже лишний раз ссориться никто не станет, а я радел за чистоту и неподдельность документов. Анкета у Андре и без того была проблемной, как совершенно правильно сказал когда-то Ивор.

Я инструктировал Андре о мелочах московской жизни: метро, автобусы, милиция; с такси не связывайся, с частником — тем более; денег твоих чтобы никто не видел, разве что замызганные какие-нибудь сто рублей; смотри, чтобы в карман наркотик не подбросили: потом посадят, и не отобьешься; с этим не связывайся, туда не суйся… В общем, он меня понял. Блеснув своей вернувшейся улыбкой, сказал:

— Пожалуй, в подземелье жилось спокойнее и безопаснее, чем у тебя на родине.

Тонио научил его искусству становиться невидимым. Это умение годится на крайний случай: оно достаточно опасно, а главное, делает щит очень заметным для некоторых приборов, поскольку при этом фокусе работает огромная энергия. Здесь, у себя, мы никогда им не пользовались, но там такой трюк вполне мог пригодиться. Дьюла учил Андре азам шпионского искусства, почерпнутым из книжек и кассет. Я, правда, подозревал, что Андре без всяких книжек понимает в этом деле больше Дьюлы. Ференц пригласил его пострелять, хотя стрелять в Москве Андре не собирался.

Особый художественный совет провели по его внешнему виду. Андре, посмотрев какие-то наши фильмы последних лет, предложил сделать из себя лицо кавказской национальности: типаж яркий, работать под него легко. Мы с Дьюлой, Зденек и Робби (поднаторевшие в политике) взвыли в один голос. Я объяснил, какими осложнениями чреват этот типаж. С помощью Бет, Милицы и нескольких журналов мы сделали Андре приличным и благонадежным московским студентом, может быть, приезжим, но уже пообжившимся в Москве, не новичком и не иностранцем. И никаких восточных орнаментов.

— Бриться не забывай, — напутствовал я его.

— Ты же сам говорил, что это сейчас немодно.

— О да! Особенно среди криминальных авторитетов.

— Одного не понимаю, — ответил он на это, — зачем вы Саньку туда отпустили?

— А что ей было делать? Сидеть и плакать на границе? — спросил Зденек.

— И то спокойней, чем жить в таком веселом городе.

— Так ведь и там люди живут, — ответил Робби философски. — Не все же там бандиты и кавказские головорезы. Иван вон родом из Москвы — и ничего. Вполне приличный человек.

— Спасибо, — сказал я.

— Ты меня утешил, — кивнул Андре. — Но я знаю Саньку. Она найдет себе неприятности где угодно.

Насколько мне было известно, они начались у Саньки в первый же месяц ее московской жизни. Устраивать ее в Москве ездил дон Пабло. Я предпочел бы сделать это сам, но меня не пустили. Напомнили конвоиров с «Калашниковыми», и мне пришлось умолкнуть. Дон Пабло разговаривал с московским «наробразом», дарил цветы, духи, только что ручки не целовал, однако Саньку взяли на работу в какой-то интернат в районе Ховрина. Я бы такого никогда не допустил: Ховрина славится своей криминогенной обстановкой и общим культурным убожеством. Ну ладно. Откуда дону Пабло это знать? Работу Саньке дали, но жилья ей никто предоставлять не собирался. Проще всего было бы купить квартиру, но на это не соглашалась Санька, и я ее понимал. Обзавестись своим жильем в Москве значило бы для нее примерно то же, что похоронить Андре. Квартиру сняли.

Вообще-то и мне, и дону Пабло, и всем прочим в глубине души хотелось поселить Саньку в мой старый дом, к Витьке и Тане. Так всем было бы спокойней. Дон Пабло с Санькой навестили их, передали от меня письма, показали фотографии, рассказали всю нашу историю, прикрыв квартиру колпаком и, верно, очень досадив тем, кто тоже хотел послушать столь интересную сказку. Но о квартирных планах не заикнулись. Витя и Таня сами пригласили Саньку пожить у них. Она осторожно ответила, что ездить в Ховрино с Петровки, пожалуй, будет тяжело. Нам же дон Пабло доложил, что у этих замечательных людей уже есть один ребенок, и они ждут второго, а моя в высшей степени почтенная старинная квартира непозволительно мала даже для этой семьи. Она годилась лишь для одинокого холостяка, как я. Ни о каких постояльцах просто не могло быть речи.

Олега и его семейство дон Пабло с Санькой тоже навестили — по моей просьбе, без задних квартирных мыслей. Сказок там не рассказывали, только передали мое бодрое письмо и показали фотографии. Я срежиссировал для этих снимков самые банальные сюжеты: малыш в кроватке, мы в саду, Николка держит Рыжего за длинный пышный воротник, мы с Бет стоим, взявшись за руки, на фоне университета. Фотографии дон Пабло увез обратно, чтобы не оставлять улик.

Витя с Таней приняли Саньку близко к сердцу и взяли с нее слово, что она будет к ним заходить. Запросто, в любое время. Они оба не были москвичами и тоже не смогли как следует предостеречь от ховринского интерната. Вопрос с жильем остался открытым, и дон Пабло снял по объявлению какую-то квартиру.

— Дон Пабло, — сказал я, — ну как так можно? Вы что, просто содрали объявление со столба?

— Да, так я и сделал. Это не очень красивая форма торговли, но, надо признать, весьма удобная.

— И, конечно, никакой договор вы с хозяевами не оформили?

— Ты сам виноват, — вздохнула Бет. — Надо было все объяснить в деталях.

Сколько с них запросили (учитывая внешность и замашки дона Пабло) — об этом я лучше промолчу, чтобы других не вводить в искушение. Но когда дона Пабло уже не было в Москве, а Санька стала расплачиваться с хозяевами («Почему? Ведь вы же заплатили вперед?» — спрашивал я, но не получил вразумительного ответа), с нее стали требовать вдвое больше. Или велели немедленно освободить квартиру.

У Саньки к этому времени уже хватило и других проблем, рабочих. Но директриса интерната, надо отдать ей должное, заметила Санькину растерянность и удрученное состояние. Расспросила ее обо всем и решила этот вопрос по-своему. Директриса была женщиной совсем другого типа и склада, чем наша старая знакомая Тамара Викторовна Краковяк (забыл я ее настоящую фамилию — уж больно хорошо прозвали тетку). Директором интерната должен быть не просто мужик, а мужик в десятой степени, чтобы выжить самому и удержать свой интернат на более или менее приличном уровне. Особенно если этот интернат находится в Ховрине. То есть, конечно, я неправ. Мужики с этим тоже иногда справляются, но, в общем-то, для этого надежнее всего быть русской женщиной. Достаточно простой, из тех, кого Некрасов воспевал. Эта вольфрамовая леди устрашающего вида решала большую часть проблем с помощью тех немногочисленных родителей своих учеников, которые могли хоть чем-то посодействовать интернату. Немногочисленных, поскольку (объяснял я своим ближним) обычно в интернат попадают дети алкоголиков и других неблагополучных родителей (не будем их перечислять), от которых детям может быть только вред.

Директриса велела Саньке забрать из квартиры вещи и взяла у нее телефон хозяев, а потом как следует облаяла этих мошенников. Затем нашла среди родителей какого-то строительного деятеля средней руки (что за беда загнала его ребенка в этот интернат?) и заставила его поселить Саньку в нечто вроде общежития для лимитчиц. Нет, все было не так уж страшно. Этот старый двухэтажный дом на несколько больших коммунальных квартир, вероятно, давно считался как бы снесенным, а в то же время воду, свет, газ и тепло никто и не думал в нем отключать. Возможно, что за них даже плату не брали, как бывает в аварийных домах. Эта берлога имела ряд очевидных преимуществ: во-первых, близко от работы, во-вторых, комната своя, отдельная, общие лишь кухня и все прочее, в-третьих, есть газовая колонка и ванна. В общем, я сказал директрисе: «Браво!» — и предложил Саньке все-таки снять нормальную квартиру. Витька сделал бы это лучше, чем дон Пабло. Но Санька отказалась от квартиры. Отчасти из деликатности: чтобы не обидеть свою директрису этаким барственным жестом; отчасти потому, что ее не очень интересовало это временное жилье.

— Зачем что-то менять? Ведь я же там не навсегда, — сказала она однажды с такой тоской в голосе, что я готов был запереть ее в каком-нибудь чулане и больше не выпускать в чересчур самостоятельную жизнь.

А вообще-то она столько времени проводила на работе, что ей и вправду было почти все равно, где жить. История с жильем произошла в самом начале Санькиных московских приключений; с тех пор Санька так и оставалась в этом бараке.

Доброе отношение директрисы объяснялось несколькими причинами. Она профессионально угадала Санькино внутреннее одиночество, причины которого ей, правда, были неизвестны. Дело ведь не в том, что у Саньки никого не осталось на свете, а в том, что рядом не было одного-единственного человека, которого никто не мог заменить. В общем, директриса вполне благородно считала своим долгом защищать и опекать эту маленькую, совершенно не приспособленную к нашей жизни девчушку. Звали эту героическую женщину Ирина Дмитриевна — пишу, чтобы выразить ей глубокое почтение. Хотя, возможно, скрывался тут и прагматический мотив. Санька оказалась безотказным работником («Это ты научил ее так убиваться на работе», — вздохнула Бет — скорее с огорчением, чем с упреком). Несмотря на все естественные трудности с дисциплиной, которые гремели и взрывались у нее на уроках, ею, как когда-то мною, затыкали дырки в расписании. Она преподавала математику, потом еще английский, а бывало, что и русский, и биологию, и географию, и физику, и химию, и what not. Но даже не это главная беда. Санька без конца оставалась дежурным воспитателем: и за себя, и за кого-нибудь еще. У всех ведь находились какие-то личные дела, только у нее их не было.

Приходилось ей проводить и уроки физкультуры, причем эту нагрузку Санька даже соглашалась оставить за собой постоянно, но как раз этого ей не позволили.

— Оказывается, все, что я делаю, запрещено, потому что опасно, — рассказывала она нам, приехав первым летом на каникулы. — Я даже в волейбол неправильно играю. Ну, то есть, правильно, но в школе так нельзя. Если все будут прыгать, как я, начнется травматизм.

Со временем, как мы поняли, она и сама стала держаться от зала подальше, поскольку там, кроме мячей и скакалок, обитал еще физкультурник. История отношений между Санькой и физкультурниками так однообразна, что и рассказывать неинтересно (это я, между прочим, цитирую О’Генри). Встреча в каком-то узком и укромном месте, короткий поединок и фингал под глазом у ловеласа с разрядом по боксу. Он признал поражение и в открытую мужскую драку больше не вступал, зато вовсю использовал возможности женского оружия, то есть грязных сплетен.

Женская часть коллектива (хоть, может, и не вся) подхватила у него эстафету с истинно спортивным азартом. Во-первых, просто потому, что это очень интересно, а во-вторых, Санька им не понравилась.

И не могла понравиться — это заранее понятно. То, что у Мейбл вызвало истерику даже на огромном расстоянии, вызвало взрыв естественного раздражения и вблизи. И «личико одухотворенное», и некоторая отрешенность от житейской суеты, и стиль — простой и строгий, но внутренне очень свободный. Неслыханная нешаблонность, сила, нежелание делиться своей болью и проблемами и независимость — наверно, главное из ее свойств и главный грех с точки зрения ее коллег. Независимость особенно раздражала тем, что никаких зримых педагогических достижений Санька, естественно, пока продемонстрировать не могла. Нет, в самом деле: восемнадцать лет, диплом Оксфорда, а рявкнуть как следует не умеет. Или построить быстро и толково какой-нибудь, к примеру, восьмой класс. Для этого ей не хватало убедительности в голосе, а строить в интернате приходилось на каждом шагу. Строить — одно из основополагающих педагогических умений, поскольку трудно даже представить себе, что могут вытворить непостроенные дети, особенно в ховринском интернате.

Мы предлагали Саньке сменить место работы. Я уверял, что в той же Москве есть совсем другие школы, где Санька очень даже придется ко двору, но она и здесь отказалась что-либо менять. У меня было впечатление, что она действует по принципу «чем хуже, тем лучше». Летом я изводил ее расспросами:

— И многому ты научила своих деток? Как там успехи в математике?

— Никак, — отвечала Санька честно. — Такая математика, что тебе стало бы тошно. Их упустили уже много лет назад. А некоторые, по-моему, вообще умственно не вполне полноценны. Я пробовала заниматься с ними дополнительно, но проку мало. Там шумно, душно, тесно. За стеной все время работал телевизор (такая каверзная вещь, я и не знала). И время там просто невыносимое. Как тебе хватало времени, чтобы учиться?

— Да как тебе сказать? Телевизор я смотрел редко. Можно сказать, что не смотрел. Я был единственным ребенком в семье, родители всю свою жизнь в меня вложили. И я учился не в интернате для неблагополучных детей и даже не в районной школе. Тебе тоже стоит поработать где-нибудь в нормальном месте.

— А что же будет в интернате? Там и так некому работать.

— Ты знаешь, сколько у меня на родине школ, интернатов и тому подобных мест, где некому работать? Ты собой все дыры не заткнешь. И потом, каждому лучше заниматься своим делом. Ты сильный математик, а работаешь с недоразвитыми детьми.

— Там не все недоразвитые, — буркнула Санька. — Есть нормальные ребята.

— Да все равно! Математиков твоего уровня давно отобрали в специальные школы и классы. Давай я лучше позвоню в ту школу, которую я сам кончал. Они тебя возьмут.

— Так и возьмут — по рекомендации выпускника? — удивился Зденек, присутствовавший при разговоре.

— У нас любят своих выпускников, — ответил я. — И это действительно хорошая школа. Тебе дадут небольшую нагрузку — на пробу. А тебе большая и не нужна. Я все равно хотел позвонить своему учителю.

— «Все равно», конечно, позвони, но про меня не говори, — отрезала Санька. — Я лучше останусь в интернате.

Мы поняли, что спорить бесполезно и что логика у Саньки хоть и бредовая, но по-человечески понятная: пока Андре плохо, ей тоже не должно быть хорошо. Так и будет мучиться до какого-нибудь конца этой истории. Даже общение с детьми в этом интернате вряд ли приносило ей много радости. У них наверняка была культурная несовместимость: тотальное несовпадение вкусов и интересов. Я все же пробовал еще несколько раз уговорить ее немного изменить условия ссылки, но Санька мне ответила однажды:

— Этих детей тоже кто-то должен любить. Наверно, я люблю их недостаточно, потому мне и трудно. Вот если научусь любить по-настоящему — тогда все станет легко.

Что на это ответишь? Оставалось поскорее разыскать и вытащить Андре, чтобы он увез ее оттуда. Хотя никто из нас не сомневался, что Саньке там не место и что ее нужно эвакуировать из этого интерната чем скорее, тем лучше. После первого года работы она приехала домой на каникулы такая измученная и угрюмая, что у нас руки опустились. С нее будто смыло все краски. Джейн попыталась зазвать ее к себе на ферму, но Санька пробыла там очень недолго: то ли сельское хозяйство ее не вдохновило, то ли картина чужого семейного счастья. В Лэнде она тоже не осталась, и на Круг ее в тот раз не смогли заманить. В конце концов, она отправилась на станцию к Георгию и весь остаток лета собирала его жемчуг. Мы все ее там навещали, по очереди жили на списанных кораблях. Санька загорела и потихоньку обрела живые краски. Я запомнил ее сидящей на палубе под тентом: она ссыпала собранный жемчуг, горсть за горстью, с подстилки, на которой он сушился, в желтую выдолбленную тыкву: Георгий считал, что его жемчуг следует хранить именно так. Крупные белые жемчужины, текущие струйкой из маленькой ладони в узкое горло тыквы, так очевидно выражали идею слез, что наглядней некуда. Сама Санька не плакала.

Второе лето она провела примерно так же. Правда, каникулы ее были короче: Саньку отправили в какой-то летний лагерь. Вернулась она такая же до смерти замученная, как в первый раз, и еще более опустошенная.

— Не понимаю, — сказала она мне, — почему у вас так тяжело работать? Не только мне — всем. Жизнь как нарочно устроена так, чтобы все жили на износ. Зачем это нужно?

— «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно».

— Но это же Петрарка. Ты о чем?

— Это Пушкин процитировал однажды, чтобы рассказать про нас. Вот такие мы чудаки. И всегда такими были. Пушкин все про нас знал.

— Где же взять сил, чтобы вынести такую жизнь? — вздохнула Санька.

— Возвращайся домой.

— Не могу. Пока он за мной не приедет.

Теперь, когда связь с ней прервалась, я не находил себе места от беспокойства и терзался разными предположениями. Наверно, я слишком мало рассказал ей о том, с кем и с чем в моей стране лучше не иметь дела. Теперь, собирая в путь Андре, я старался исправить эту ошибку и восполнить пробел. Образ родной страны вставал в моих рассказах таким жутким, что я даже корил себя за отсутствие патриотизма. Другие, правда, почему-то восприняли это иначе.

— Жалко Ивана, — услышал я однажды у себя за спиной. — Это все-таки ужасно: так любить свой дом и не иметь возможности его повидать. Хоть за что, казалось бы, любить? — это говорил Зденек.

— Во-первых, любят ни за что, а просто так. Я думаю, это касается любой страны, — это уже сказал Андре. — А во-вторых, за силу. Ты представь, какая мощь нужна, чтобы там жить, а тяжести даже не замечать. Сила противодействия, наверно, и есть любовь к такой вот… трудной родине.

 

Глава 2

ЕЩЕ О ДЕЖУРНОМ ВОСПИТАТЕЛЕ

Андре отправился в путь под самый Новый год, прямо с походного праздника, который мы устроили перед его отъездом. В Москву он приехал второго января, среди дня. Там была оттепель. Грязный снег, бурые лужи на мостовых, усами расходящиеся под носом у машин. Елки с большими раскрашенными лампочками. Растерянные, еще не оправившиеся от праздника люди. Сумерки, начавшиеся прямо с утра.

Андре наизусть выучил маршрут, который я продиктовал ему со слов Саньки: сначала электричка, потом автобус, потом пешком до старого облупленного домика в два этажа, зажатого между длинными белыми девятиэтажками. Андре поднялся на второй этаж развалюхи, нажал звонок. Ему открыла женщина лет тридцати — одна из трех Санькиных соседок. Она еще как будто не совсем проснулась и вышла открыть дверь в халате поверх ночной рубашки. Видно, поэтому она и разговаривала неохотно. Постучала к Саньке (ближайшая к входу комната), покричала, ответа не услышала, сказала: «Нет ее» — и хотела захлопнуть дверь. Андре вставил ногу в проем (моя наука, каюсь) и продолжал расспросы:

— А где она?

— Не знаю. Ушла куда-то.

— Надолго ушла?

— Она мне не докладывала.

За спиной у этой соседки возникла другая, так что расспросы продолжались.

— Вер, не знаешь, Александра скоро вернется? — спросила первая соседка ту, что вышла позже. Та оказалась помоложе и подружелюбнее.

— Скоро. У нее сегодня дежурство ночное. В магазин, наверно, пошла, — отозвалась Вера. — А что ей передать? Как сказать, кто спрашивал?

— Муж, — отрубил Андре (спровоцировав, по-видимому, немую сцену).

Он спросил, нельзя ли ему подождать в квартире. Его впустили на кухню (что само по себе удивительно), но скоро он сам оттуда убрался. Кухня эта, конечно, ничей глаз бы не порадовала: плита, пара холодильников, старые столики под грязноватыми клеенками, жуткого вида раковина, облезлый пол. Андре, впрочем, не столько интерьер вогнал в тоску, сколько достали соседки. Старшая все время входила и выходила и непонятно зачем каждый раз заглядывала в один из холодильников, но ничего из него не вынимала. Младшая появилась спустя некоторое время, переодевшись и подкрасившись, и стала приглашать зайти к ней выпить: по случаю праздника, за знакомство и вообще. Заодно она объяснила странное поведение другой соседки, Ларисы. По мнению Веры, та боялась, что у нее из холодильника утащат заготовки к вечернему приему гостей (вероятно, бутылку-другую спиртного). Андре осторожно отговорился от выпивки и вышел во двор — покурить (как он вежливо объяснил Вере) и ждать Саньку на промозглой оттепели, которая по южным меркам была вполне морозом. После оказанного ему приема Андре даже свой рюкзачок не решился бросить на кухне: подумал, что обыск ему ни к чему.

Он вышел очень вовремя и почти сразу увидел Саньку (не успел даже вытащить свое курево). Она показалась на верху довольно крутой горки, спускавшейся во двор. Серая куртка, белая вязаная шапочка, в руках хозяйственная сумка, не очень набитая продуктами. Санька оглядывалась, выбирая дорогу, и на лице ее было то же угрюмое и озабоченное выражение, которое, как заметил Андре, вообще отличало жителей Москвы. Правда, у большинства оно оттенялось хронической усталостью, а у Саньки к ней добавлялась настороженность и печаль. Одну дорожку раскатали дети, рядом с ней вниз вела лесенка с перилами — разбитая, раскрошенная и по-своему, наверно, не менее опасная, чем темная ледянка.

Дальше все было просто и понятно: бросить рюкзачок на скамейку у подъезда, рядом с тремя бабулями, успевшими только бдительно покоситься на Андре, но еще не успевшими его обсудить. Шагнуть к подножию ледянки — потому что не по лестнице же Санька спустится в этот убогий дворик. Вырасти как из-под земли, закружиться на конце ледяного раската. Выслушать обстоятельную лекцию о безобразной молодежи, у которой совершенно не осталось никакого стыда, — и не услышать ни слова. Споткнуться о брошенную сумку, в которой нечему ни биться, ни литься, и все равно удержаться на ногах. Это пусть кто-нибудь другой шлепнется — на радость зрителям. Не на того напали.

Зрителей хватало. Кроме трех бабушек были еще несколько мамаш с колясками, детишки вокруг недолепленного снеговика, два деловитых парня: один с бутылкой пива, другой — с мобильным телефоном, — шагавшие куда-то целенаправленной походкой. И, если разобраться, ну какое всем им было дело до этой встречи? Мало ли какие встречи происходят в большом городе?

Наконец, подобрав свое брошенное имущество, они вернулись в старый дом. Там обстановка уже изменилась, особенно на кухне, где трудилась старшая из обитательниц квартиры и еще одна, которую Андре раньше не видел. Их деятельность была кипучей в прямом смысле слова: на плите, на всех четырех конфорках, у них уже что-то кипело. Санька установила это, бросив в кухню один беглый взгляд; открыла свою комнату, сказала с отстраненным удивлением:

— Ну, надо же… В кои века мне есть кого покормить хоть пельменями, и вот, пожалуйста…

— Ты знаешь, когда я в первый раз вошел, там ничего не кипело и даже газ не горел, — поддержал Андре эту тему, не решаясь переходить к другим.

— А что ты им сказал?

— Да ничего особенного. Что я твой муж.

— Тогда понятно. Они мстят за разочарование.

— Неужели я им так не понравился, что меня приговорили к голодной смерти?

— Им не понравилось то, что ты есть на самом деле. Это было любимое развлечение Ларисы и Антонины: говорить, что тебя нет на свете. Что я тебя придумала, а колечко ношу просто на потеху публике.

— За что же… так?

— В каком-то смысле, может быть, за дело. Я как-то пришла с работы, а у них на кухне пировали кавалеры. Пьяные. И они хотели, чтобы я… присоединилась к ним… Это трудно описать. В общем, я спустила их с лестницы. Испортила Ларисе с Антониной вечер. Или вообще расстроила все планы.

Санька с Андре стояли возле входа в комнату, у старой казенной вешалки, оставшейся от каких-то былых жильцов.

— У меня нет для тебя тапочек, — сказала Санька. — И здесь довольно холодно. Вон видишь, стекло треснуло. Ты лучше садись туда, в угол дивана.

Он огляделся в этой комнате, крохотной, на удивление симпатичной (если не обращать внимания на трещину в стекле, расходившуюся странными ломаными линиями от центра), послушно забрался на тахту, покрытую уютным полосатым пледом, увидел перед собой маленький холодильник и улыбнулся:

— Ты тоже боишься, что у тебя стянут какую-нибудь еду?

— Ты о чем?

— О холодильнике. Меня твоя соседка заподозрила в таком преступном умысле.

— Я не боюсь. У меня обычно и тянуть-то нечего. Просто мне сказали, что на кухне и без моего холодильника тесно… А может быть, я их так раздражаю тем, что я из другого мира. Это всегда очень мучительно для тех, у кого другого мира нет, я понимаю. Хотя странно, что они именно на тебя так ополчились Я про тебя всем говорю обычную, понятную вещь: ты служишь в армии.

— Ну да. В саперных войсках, минером. А мне одна из них, Вера, показалась довольно дружелюбной.

— Правильно показалась. Так и есть. Она со мной более или менее дружит. Смешно сказать: за то же, за что другие враждуют.

— За другой мир?

— Нет. Я помогла ей выгнать одного типа. Он тут напился, стал за ней гоняться с бутылкой, орать: «Убью!» — ну и так далее. Лариса с Антониной заперлись по комнатам, а я его вытолкала из дома в сугроб.

— На тебя потом во дворе не пытались нападать?

— Пытались. Но я теперь всегда хожу под щитом, так что это нестрашно.

— Сань, а что ты сейчас хочешь делать? Может, тебе помочь?

— Да нет, тут двоим делать нечего. Я собираюсь поставить воду и сварить пельмени. Ты будешь есть пельмени?

— Я все буду есть. А что такое пельмени? С ними много возни?

— Наоборот. Их надо бросить в кипяток, подождать, пока всплывут, — и готово. Вода у меня есть в запасе — а то ее довольно часто отключают. А вскипятить ее можно и кипятильником. Меня Иван научил на кипятильнике готовить, хоть это и неправильно.

— Подожди. Это все успеется. Куда ты спешишь? Ты опаздываешь?

— Нет. Я спешу… Я боюсь, что если я перестану делать что-то очень простое и обычное, то ты исчезнешь.

— Я могу исчезнуть, пока ты смотришь на кастрюлю.

— Если б ты знал…

— Сань, хватит. Иди сюда. Сядь.

— …сколько раз мне снилось, что ты сидишь здесь, у меня, в этом углу. И почему-то тоже спишь или дремлешь. Руки уронил на коленки, голову на руки… Иногда мне даже удавалось дотронуться до твоего шерстяного носка. А удержать тебя не удавалось никогда. Я… не хотела плакать, но не получается.

— Прости меня.

— За что?

— Есть за что. Я мог бы приехать раньше. Меня лечили в Лэнде, но не в этом дело. Я все думал и не мог придумать, как я к тебе заявлюсь и расскажу свою историю. Еще бы долго собирался, но Иван намекнул, что сам поедет тебя выручать, если я такой слизняк. У меня очень скверная история, Сань.

— Я как-нибудь переживу. Все что угодно. Даже, может быть, другую женщину.

— Нет, этого не надо переживать. Но я, в самом деле, был чем-то вроде минера… а потом все взорвалось… едва мы вышли из подземелья. И все, кто там остался, погибли. Несколько сотен человек.

— Что-то не верится, что их взорвал ты.

— Их взорвал Альбер, но он хотел всего лишь выход завалить. Он не знал, насколько там все… заминировано.

Санька помолчала, потом усмехнулась, глядя в сторону:

— Значит, мы с тобой друг друга стоим. Ты хоть не хотел никого взрывать, а я иногда мечтаю, чтобы кто-нибудь взорвал наш интернат. К счастью или к сожалению, он от этого не взрывается. Я стала очень злая и жестокая. У меня тоже скверная история.

— Повернись-ка к свету. Нет. Это не жестокость, это усталость. Или отчаянье. Но ты не стала злее. Может быть, наоборот. Ты на соседок ведь не злишься и не хочешь их поколотить?

— Нет. Но это потому, что они делают гадости мне. Вот когда на моих глазах другого обижают, тогда лучше держаться от меня подальше.

— Понятно. Это слишком часто здесь происходит, вот и все. Ладно, Сань. Я постараюсь никого не обижать. Знаешь, я последнее время не хотел смотреть на ту мраморную головку. Она стала казаться мне игрушечной, что ли? Наверно, я подозревал, что ты уже другая. Более настоящая.

— А у тебя все косточки на лице видно. Хоть изучай их по-латыни. Помнишь, что как называется?

— Нет. Латынь мне как-то не пригодилась. Какая разница, как называется по-латыни скула?

— А кашель ты здесь подхватил?

— Нет. Он из подземелья: я два года дышал этим газом. Но сейчас все уже проходит.

— И ты, по-моему, куришь.

— Да. Я потом брошу.

— Как хочешь. Кури прямо здесь, я действительно переживу. Просто у меня уже выработался профессиональный нюх на курево… Ты в самом деле вернулся… ко мне?

— Да. К тебе и за тобой.

— Наверно, это правильно — что за мной. Потому что я, кажется, больше не могу без тебя жить. Иногда мне уже мерещилось, что они правы, а тебя даже не то что нет, а никогда и не было. Что я придумала тебя — с тоски от здешней жизни. И ничего нет, кроме интерната и этой комнаты. А еще мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь из них к нам вломится и ты исчезнешь.

— Не вломятся. Я колпак поставил. А что, они к тебе еще и вламываются?

— Нет. Просто стучат и сразу входят. Я как-то раньше думала, что неудобно запираться… Да, но сейчас все мучаются от любопытства.

— Ну, пускай помучаются немного. Здесь, наверно, хорошо отсиживаться, запершись от всех. Я бы мог здесь жить… с тобой. Но, знаешь, давай лучше сразу уедем. Съедим твои пельмени, вымоем посуду — и все. Хватит.

— Через два часа я должна идти на работу.

— А ты не можешь не ходить?

— Сегодня я дежурный воспитатель. Это совсем не то, что у нас дома: не жизнь, а большая нервотрепка. Заменить меня никто не захочет: день-то праздничный. А оставлять эту банду без присмотра нельзя. Просто нельзя, и все.

— Да, это понятно. Я подежурю с тобой.

— Тебя не пустят в интернат.

— Меня? Я сам пройду. Подумаешь — не пустят! А утром мы уедем.

— А как? Меня ведь не хотят отсюда выпускать.

— Это с какой же радости?

— Да, в общем-то, по глупости моей.

История была такая. Саньку однажды вызвали в кабинет директрисы и представили ей какого-то дяденьку в штатском, который объяснил, что он представитель одной государственной фирмы, которая выпускает очень секретные вещи, чрезвычайно важные для обороны страны. Но в одном проекте у них что-то не ладится, и нужно это как следует обдумать, проанализировать. В общем, тут нужен небанальный подход и талантливый человек. И если бы вы согласились над этим поработать — как было бы славно. Работа очень интересная и хорошо оплачивается.

Дяденька оказался очень убедительным, а работа — очень сложной и действительно интересной. Санька ее сделала и почти не заметила того, что ей подсунули расписку о неразглашении — ну и все остальное, как положено. Ей показалось справедливым, что секрет не надо разглашать. А то, что за этим последует, она себе не представляла. Все ухищрения приезжих педагогов, жаждавших когда-то получить ее автограф, оказались воистину напрасными: Санька ничему не научилась. Даже досадно. Стоило ли всем тогда так мучиться?

Это произошло в начале осени. Ближе к зиме, когда мы уже вытащили Андре, и он хворал и хандрил в Лэнде, Санька затосковала так, что решила все бросить и вернуться к нам, невзирая ни на какой учебный год. И тут-то ей припомнили расписку и объяснили, что она теперь «невыездная» (подтвердив наши домыслы о том, что их интерес к Лэнду имел не мистическую подоплеку, а, так сказать, сугубо научную).

Санька была так ошарашена, что даже спорить не стала. Только пыталась связаться с нами, но безрезультатно. К счастью, ей случайно встретился в городе Витька, и она все ему рассказала. А Витька отправился якобы в Тверь, к родне жены за каким-то хозяйственным делом, а сам на попутках перебрался в Ярославль и сумел-таки подать нам сигнал бедствия.

— Сегодня я дежурю ночью, — закончила Санька свою грустную повесть, — а завтра вечером мы должны ехать в Питер. До конца каникул. На экскурсию со старшими классами.

— В Питер? — переспросил Андре. — Который Петербург? «Жемчужина архитектуры», как говорит дон Пабло? Ну и отлично. Поедем в Питер. Там есть море.

— Ты думаешь, получится?

— Я знаю, что «голландцев» попросили там подежурить. Давай, вари свои пельмени, а то я с голоду помру на радость вредным теткам.

Санька неуверенно предложила ему не ходить с ней на дежурство, а спокойно поспать в ее комнате. Андре отказался, и оба понимали, что он прав. Санька боялась, что без нее он исчезнет; Андре боялся, что Саньку стащат у него из-под носа, а спокойно спать в этой квартире все равно было бы невозможно: там уже начиналось гулянье, грозившее плавно перейти в большие неприятности.

Дежурство в интернате в ночь со второго на третье января — тоже одна большая неприятность, поскольку некая компания старших ребят наметила провести там свой сабантуй. Андре довольно скоро пришлось выйти из подполья и включиться в воспитательный процесс, то есть поизвлекать спиртное из различных тайников (в частности в мужском туалете). Батарея бутылок была заперта в кабинете директрисы, но передряги на этом не кончились.

Главный владелец изъятого арсенала и организатор сорванного мероприятия, некий Петя, начал качать права. Был этот юноша не по годам плечист и крепок, имел нахальную откормленную физиономию (что не совсем вязалось с образом несчастного интернатского ребенка), серьгу в ухе, рубаху навыпуск и нараспашку, под ней майку с черепом, а также двух юных поклонниц, повисших на его плечах. Одна была обесцвеченная блондинка, другая выкрасилась в ярко-рыжий цвет, и обе почему-то тоже отличались круглыми щеками, придававшими им несколько поросячий вид.

— А ты кто такой? — спросил Петя у Андре довольно агрессивно. — Чего тебе здесь надо?

Андре не стал представляться по всей форме, а сочинил себе легенду из обрывков русской классики и той информации, которая долетела до него из телевизионных новостей.

— Ты разве не слыхал, что мэр Москвы решил провести рейд по интернатам?

— Чего?

— Того! Послал повсюду ревизоров. А утром подведет итог: сколько кубометров спиртного удастся изъять.

Вокруг них собралась небольшая толпа, и при последней реплике началось гомерическое веселье — не в пользу Пети. Тот пошел в атаку:

— А документик предъявить ты можешь?

— Зачем? Я ревизор инкогнито.

Хохот усилился. Кто-то бросил:

— А Петя «Ревизора» не читал.

— Ну, ты! — Петя ринулся на обидчика, но был мгновенно обезврежен.

— Пусти! — буркнул поверженный герой. — Ты, блин, дерешься, как Александра Николавна.

— Серьезно? Ты дерешься с Александрой Николавной? (Отчество, недолго думая, позаимствовали у меня). И часто? Ладно, иди, остынь немного, — напутствовал его Андре.

— А с Александрой Николавной вы бы тоже не справились, — доброжелательно сообщил знаток «Ревизора».

Это был маленький очкарик из тех странных ребят, которые ходят за учителями по пятам и вечно что-нибудь рассказывают — бесконечное и в меру интересное. Видно, им очень нужно взрослое внимание. Андре улыбнулся:

— Я не буду драться с Александрой Николаевной. С дамами драться не положено.

— Может, и не положено, а только она умеет драться лучше всех.

— И часто ей приходится драться? Хоть с этим Петей? — обернулся Андре к Саньке.

— С Петей — нет. Он, в общем, теленок. Тут есть несколько настоящих бандитов. С теми посложнее. Но их сейчас здесь нет. Считается, что родители взяли их домой на каникулы. К счастью.

— Ничего себе работка у тебя.

— Да как сказать? Я разнимала драки. При этом приходилось иногда применять силу. Весь мой ничтожный авторитет лишь на том и держится. Остальное никого не интересует.

Когда дежурство кончилось, и они вышли в отступавший сумрак утра, Андре сказал:

— А ведь, наверно, ты сейчас и в самом деле сильней меня. Надо будет подраться с тобой, что ли… Вот вернемся домой…

— Подраться можно, но вряд ли я буду сильнее. Я здесь все время чувствую, как жизнь будто куда-то вытекает. Скоро я, наверно, тоже начну задыхаться.

Они не обратили внимания на микроавтобус с затемненными стеклами, который дежурил всю ночь возле интерната, а теперь медленно подъехал к ним. Их достаточно вежливо попросили подняться внутрь и провели краткую разъяснительную беседу, то есть еще раз напомнили, что Санька не может никуда уехать, а у Андре нет никаких прав возмущаться, поскольку брак их нигде и никаким образом не зарегистрирован. Но если он захочет присоединиться к Саньке и перебраться в Москву — пожалуйста. Хорошему специалисту работа везде найдется.

— Но мы… но я сегодня должна ехать со школьниками в Питер, — пробормотала Санька. — Я не могу не ехать. Это как раз и есть моя работа.

— В Питер? Ну, в Питер — пожалуйста. Мы там за вами присмотрим, — пообещали обитатели автобуса-лаборатории с выразительными улыбочками.

 

Глава 3

НОЧНОЙ ПОЕЗД

Лабораторию внутри автобуса подробно рассмотреть не удалось, но на всякий случай колпак решили пока больше не ставить, обойтись просто щитом.

В квартире было тихо. В сиреневом зимнем свете проступал кавардак на кухне: миски, тарелки, бутылки, объедки. Но никто не мешал плескаться в душе и спокойно попить чаю. Андре после дежурства и беседы в автобусе повеселел и в то же время подобрался в струнку. То ли близкая авантюра так его взбодрила, то ли какая-то новая мысль, которую он крутил то так, то этак, но Саньке до поры не высказывал, отделался абстрактным сообщением:

— Иван мне говорил, что чай по-настоящему можно попить лишь в Москве.

— Да, если, например, явиться в гости к Вите и Тане. Витя говорит: «Мой чай — моя крепость». Но мы сегодня уже не успеем. Надо не забыть им позвонить перед отъездом.

— Ты ложись спать, а я покараулю, — сказал Андре. — Тебе еще и следующую ночь работать.

— А ты?

— Я подремал, пока ты разбиралась с девчонками. И в поезде могу поспать. Я привык спать урывками.

— Ты только будь где-нибудь рядом.

— Конечно. Я тебе еще и сказку расскажу. Я стал большим специалистом по рассказыванию сказок.

— Под землей? Ну, вот про это и расскажи. Только не исчезни, пожалуйста.

— Хорошо. Есть один проверенный способ, как сделать, чтобы я не исчез. Нужно вцепиться в мою руку. Знаешь, я там, можно сказать, усыновил сиротку — так это называется, да? Она очень хотела тебя видеть.

— А где она сейчас?

— У Бет с Иваном. У них Николка есть, детям вдвоем веселее. Бет нам, наверно, ее не отдаст и будет, в общем-то, права, но все равно…

Санька вздохнула:

— Давай руку. Тебя я точно не отдам, даже сиротке. Ну, рассказывай.

О том, как покупать билеты на наших вокзалах (и как не покупать), я прочитал Андре отдельную лекцию. Заранее он с этим мучиться не стал, приехал на вокзал с интернатской группой, не спуская с Саньки глаз, и потом отправился в кассу. Билет ему продали безропотно, даже в нужный вагон, но без неприятностей не обошлось. Когда я говорил ему насчет наркотиков, я, в общем, не столько предупреждал о реальной угрозе, сколько хотел дать правильный настрой: чтобы не расслаблялся на воле. Андре воспринял мои слова всерьез, и это оказалось очень кстати. Ему таки попытались подложить эту свинью в карман, но ничего не получилось. Пакетик отлетел куда-то в сторону, а Андре исчез буквально на глазах у изумленных деятелей. В толпе и толчее вокзала это выглядело очень убедительно. Пока сотрудники не знаю уж какой службы метались в поисках пропавшего клиента, он спокойно вошел в свой вагон; невидимкой подергал Саньку за руку (чтобы не волновалась) и невидимкой устроился у окошка на своем законном боковом месте. Его почти не задевали, и проводник не очень удивился, увидев в тронувшемся поезде пассажира, который вроде бы не заходил в вагон. Когда везешь команду интернатских старшеклассников, трудно сосредоточиться на тихом одиноком пассажире. «Приглядывающие» лица тоже появились в этом вагоне, но позже, когда Андре уже сидел в купе, со всех сторон окруженный школьниками. На него покосились, но больше ничего предпринимать пока не стали.

Встреча Андре с ребятами из интерната была забавной и простой. На сей раз Санька представила его по всей форме — не только ребятам, но и трем дамам, командовавшим поездкой, а также физкультурнику, жизнерадостному парню, не поминавшему ей зла.

— Ты же говорил, что ты ревизор? — недоверчиво прищурился Петя.

— Да что ты, в самом деле, шуток не понимаешь? — миролюбиво улыбнулся ему Андре.

Петя шуток не понимал, но решил не связываться с этим непонятным противником.

Рассадка интерната по местам — задача очень непростая, математически-психологическая по сути. Санька довольно ловко рассовывала и перетасовывала по купе своих шумных детей, и в одном из них, ближайшем к Андре, отфильтровалась целая компания ребят, разительно непохожих на весь остальной коллектив. Стайка белых ворон: четыре девочки (как раз последнее купе) и трое ребят. Среди них маленький прилипчивый очкарик.

Они были тише других и, пожалуй, удрученней. Наверно, все они росли читающими детьми, и всем им тяжко жилось в диком интернатском окружении. Как потом объяснила Санька, это были дети из благополучных семей, по разным причинам оставшиеся без родителей. К их горю добавился кошмар интернатской жизни, где выжить почти так же непросто, как в подземелье у Альбера.

— Посиди с ними, посмотри, чтобы их не обижали, — бросила на бегу Санька, задержавшись на секунду возле Андре, — и скажи, чтобы дали тебе гитару. У них есть.

Из остальных купе слышался буйный гвалт, не умолкавший до ночи.

— Может, помочь? — спросил Андре. — Уложить, успокоить?

Санька махнула рукой:

— Не надо. Там есть кому с ними разобраться.

Детям, отданным под присмотр Андре, было лет по четырнадцать-пятнадцать; все выглядели не особенно здоровыми: у кого непрошеная полнота, у кого, наоборот, птичьи косточки астеника. Проблемы с зубами, проблемы с кожей и, наверно, еще много разных проблем. О, королева Бет! Хоть бы раз кто сказал тебе спасибо за то, что твои приемыши выросли абсолютно здоровыми, не знающими проблем такого рода. Эту естественную норму как будто не замечали, хотя она сама по себе была чудом. Но глаза у этих ребят смотрели ясно и требовательно, заставляя принимать их всерьез, даже когда они говорили вполне детские вещи.

Прилипчивый Сережа, самый маленький из всех, начал с того, что взял назад свое ночное утверждение:

— Наверно, если вы умеете драться, как Александра Николаевна, вы все-таки окажетесь сильнее. А где вы служили? В каких войсках?

Такой поворот совершенно не устраивал Андре. Он почуял (и Санька потом подтвердила), что Сережа о каких угодно войсках и о каком угодно оружии мог вести бесконечный и, главное, достаточно компетентный разговор. Андре подумал и сказал:

— Давай закроем эту тему. Я столько всего не должен разглашать, что лучше и не заговаривать.

Сергей согласился. Одна из девочек вытащила из чехла гитару, и вечер пошел по вполне приемлемому пути. К ним в купе подсаживались, потом от них уходили: репертуар был недостаточно веселым. Незадолго до отбоя пение иссякло, и начался разговор. К этому времени в купе остался только один мальчик, по имени Костя, постарше остальных, гитарист этой компании, а одна из девчушек благополучно заснула на верхней полке, зато к ним, наконец, присоединилась Санька. Она, правда, присела с краю, чтобы снова уходить, заслышав шум и гам.

Как часто бывает у подростков, разговор пошел резче, чем они, может быть, и хотели. И, как водится, с юношеской страстью к безнадежности, трагизму и обличениям.

— Когда Александра Николаевна нам рассказывала про ваш детский дом, где вы росли, да? («Да», — кивнул Андре), это походило на сказку, — сказала девочка, чем-то напоминавшая Сьюзен. Может быть, сочетанием карих глаз и русых волос, остриженных до плеч, а может быть, почти учительским суровым тоном. — Мне иногда казалось, что нам лучше было бы этого не знать.

— Почему?

— Потому что всем хочется жить в сказке, а у нас это невозможно.

— Ну да, — вступила другая девочка, сероглазая и пухленькая, напоминавшая портреты XVIII века еще неосознанной округлой грацией, — послушаешь, потом посмотришь вокруг, и жить не хочется.

— Александра Николаевна говорила, что хотела бы нас украсть, — вступила третья, темненькая, тоненькая и высокая девчушка. — Она вам рассказывала, что нас вроде бы пригласили летом пожить на какой-то морской станции?

— Нет, еще не рассказывала. Я только вчера приехал, — отозвался Андре. — Что, в самом деле?

— Да, — кивнула Санька. — И как будто это получалось. Но теперь не знаю…

— Детей украсть трудно, — заметил Костя. — Это уголовное дело. Хотя в пятнадцать лет мы могли бы и сами за себя решать.

— Но я, может быть, не хочу никуда уезжать. По крайней мере, навсегда, — сказала девочка с портрета. — Я лишь не понимаю, почему у нас нельзя сделать так, чтобы жизнь была… другой.

— Сказочной, — подсказал Костя.

— Нормальной, — сказала первая девочка, строгая Аня. — Когда я слушала эти рассказы, мне приходило в голову, что там у вас люди просто живут так, как должны жить. И потому счастливы.

Андре кивнул:

— Да, только вы ведь правы: наш мир не совсем обычный, он действительно немного сказочный. Сейчас даже мне трудно поверить, что где-то все это есть: веселый город, золотые померанцы, павлины в садиках…

— Главное, дело ведь не в том, что у нас чего-то нет, — вступила кругленькая девочка с портрета — Маша. — Нет — и не надо! Конечно, хорошо, когда есть море, ласковое солнышко, но ведь для счастья это все необязательно. Понимаете? Дело не в этом.

— А в чем? — спросила темненькая Таня.

— Наверно, в людях.

— Да уж, — мрачно кивнула Аня. — Люди умеют устраивать из жизни кошмар. Можно подумать, им доставляет удовольствие травить друг друга, грызться, сплетничать, скандалить.

— Все так живут, — сказала Таня. — Хуже зверей. Может, и есть исключения, но мы их не видали.

— Все эти люди — тоже люди, как и вы, — сказал Андре. — Это я точно знаю.

— Вон Александра Николаевна тоже пытается во всех видеть людей, — ответила Таня, — а нам это не помогает.

— Откуда ты знаешь? — вдруг не согласилась Аня. — Без нее будет очень плохо.

— Без нее? — вскинулась Маша. — Она уедет?

Андре молча посмотрел на них. Потом сказал:

— Ей нельзя здесь оставаться. Я приехал, чтобы ее увезти. И увезу при первой же возможности. Лучше мы вас потом действительно попробуем украсть. Вы подготовьте как-нибудь своих родных, что вас возьмут учиться за границу. Так ведь бывает даже здесь?

— А красть детей нехорошо, — вдруг вылез откуда-то Сережка.

— Не уверен, — парировал Андре. — Меня когда-то тоже украли, но я не жалуюсь.

— А вы в курсе, что у вас шрамы на руках? — продолжал приставать Сережа (он, похоже, пропустил весь предыдущий разговор). — Это очень запоминающаяся примета. Вам нельзя работать шпионом.

Все рассмеялись.

— Но если вы все-таки захотите стать шпионом, — гнул свою линию Сергей, — вам придется сделать пластическую операцию.

Андре ответил, что профессия шпиона его не привлекает.

— А кем вы будете работать? — не унимался любознательный ребенок.

— Я художник. Кстати, что же я сижу, если давно надо вас всех нарисовать?

Он потянулся к своей куртке — за альбомом и карандашами — и вдруг осекся, опустил руки.

— Что, мы не подходим для того, чтобы нас нарисовать? — усмехнулась Таня.

— Я суеверный, — объяснил Андре. — Боюсь, что если сейчас нарисую вас, то больше не увижу.

— А вы хотите нас еще когда-нибудь увидеть? — спросила Аня так сурово, что все тихонько фыркнули.

— Хочу.

— Значит, увидите.

— Вы лучше нарисуйте нам Александру Николаевну. И себя, — предложила Маша.

— Себя может не получиться, — отвечал Андре, — а Саньку — хоть с закрытыми глазами.

— Ах, вот как ее надо было звать, — прокомментировала Таня с удовлетворением.

Тут откуда-то из недр вагона появился физкультурник; взбалмошно, с развеселым наигрышем (видно было, что он привык к роли любимца публики) стал предлагать всем немедленно улечься и затихнуть. Андре выбрался из купе «белых ворон» и сел на свое боковое место. Оно было почти напротив купе проводников — по всем меркам плохое место, потому и билет, наверно, нашелся. Некоторое время еще толпилась небольшая очередь у туалета. Сережка норовил снова прилипнуть — на этот раз с длинной историей о своих летних впечатлениях. Андре слушал его внимательно, но проходивший мимо физкультурник увел рассказчика за шиворот. Тот еще вывернулся в мощных лапах атлета и успел бросить на прощанье: «Продолжение следует». Наконец все как будто стихло, но Санька еще не вернулась с ночного педсовета. Андре начал подумывать о том, чтобы выйти в тамбур покурить, как вдруг рядом с ним появился Костя. Неслышной тенью он скользнул на противоположное сиденье, тихо спросил:

— Там, в тамбуре и у проводника, ребята в штатском — они вас пасут?

— Похоже, что нас. Здесь вроде больше некого. Разве что вас охраняют.

Костя тихо фыркнул и продолжал:

— Если вы можете увезти Александру Николаевну, увезите. Не слушайте девчонок. Мы все равно в этом году уже уйдем из интерната. Ради нас ей не стоит оставаться.

— А ты смог бы уехать с нами?

— Сейчас — нет, а потом — не знаю. Это не только от меня зависит. Но я бы смог решиться.

— Боюсь я тебе что-нибудь обещать, — сказал Андре, — но я бы очень хотел помочь вам выбраться к нам в гости. Здесь очень трудно жить, да?

— Не знаю. А в вашей армии было легко?

— Нет. Тоже трудно. Там тоже приходилось бороться за выживание.

— Александра Николаевна пыталась изменить мир вокруг себя. Чего бы ей это ни стоило. Вы тоже, да?

— Трудно сказать. Не знаю, вряд ли. Сильный человек, наверно, всегда что-то меняет вокруг себя. Но я другое дело, мне было проще: я же не должен был никого воспитывать. Самому бы как-то удержаться, не скатиться в какую-нибудь… яму. И вообще я, наверно, пацифист. Кстати, Александра Николаевна учила тебя драться?

— Учила немного, — улыбнулся Костя (высокий, светленький, похожий в профиль на птицу). — Что, это помогает в общении с людьми?

— Очень. Давай завтра, если получится, поработаем с тобой немного… А вообще, если окажешься на берегу моря, значит, у тебя есть шанс до нас добраться.

— Слишком уж похоже на сказку, — усмехнулся Костя.

— Ты, может быть, и сам увидишь, как это бывает. Только, пожалуйста, не суйся под пули.

— Под пули?

— Да. И Сережку не пускай. Мне показалось, что ты из тех, кто бросится прикрывать, а сейчас этого делать не надо. Нам это лишь осложнит побег.

— Скажи… те, сколько вам лет?

— Двадцать. Или около того. Меня вполне можно звать на «ты».

— Тогда до завтра, да?

— До завтра.

Костя ушел. Примерно через полчаса поезд остановился в Бологом. К этому времени педагогический коллектив сумел добиться почти невозможного: никто из ребят не попытался выпрыгнуть на ночную станцию, на свежий, тоненький, искрящийся под фонарями снежок. Сами педагоги тоже не высыпали из вагона. Физкультурник встал покурить в тамбуре на одном конце вагона, Андре — на другом. К нему, наконец, подошла Санька в накинутой на плечи куртке, молча посмотрела на небольшое здание вокзала, на снег, на звезды в черном небе, потом спросила:

— О чем ты думаешь?

— Об Иворе. И о других. Ты правильно меня сегодня усадила с этой компанией.

— Правильно?

— Да. Как будто ко мне вернулись те люди. Что-то в них было такое… родственное с твоими ребятами. Наверно, безнадежность. И глаза такие же… А еще я понял, какая разница между тоской по живому человеку и по мертвому. Я два года разговаривал с тобой — почти непрерывно. Рассказывал тебе все подряд. Мне теперь не верится, что ты чего-то про меня не знаешь. А встретились — будто и не расставались никогда. Да? («Да», — кивнула Санька.) Иногда хотелось в голос взвыть от тоски по тебе, но никогда не было ощущения пустоты. А Ивора нет, и я не могу до него докричаться.

Андре взглянул на сигарету в своей руке:

— Курить я стал с его подачи. Он говорил, что никотин мешает тому газу входить в обменные процессы. Там все курили, хотя это никому бы не помогло. Не знаю, помогло ли мне. Теперь уже нет никакого газа, и я бы бросил это дело… а мне все кажется, что тогда я оттолкну от себя Ивора — насовсем. Это, наверно, глупо. Я набрался там суеверий. Вот побоялся рисовать твоих детей — чтобы они не сгорели, как все, кого я рисовал эти два года.

— Значит, когда ты куришь, ты разговариваешь с Ивором?

— Наверно, да. Но он не отвечает.

— Дай-ка мне сигарету.

— Сань! Зачем?

— Чтобы быть с вами. С тобой и с Ивором. Давай! Не дашь — я все равно достану. Дети дадут.

Андре посмотрел на нее. Выбросил окурок. Вытащил из кармана пачку, уже на треть пустую, и тоже бросил в открытую дверь вагона.

— Все! Нечего потакать предрассудкам, — сказал он, повернувшись к Саньке. — Пусть Ивор не обижается, но мы с тобой не будем курить. Расскажи лучше, о чем думаешь ты.

— О том, как украсть своих детей. Но сейчас это не получится.

— Сейчас вообще неизвестно, что получится. Лучше не рисковать.

— Да. А еще я думаю, что из меня выйдет очень плохая жена.

— Почему?

— За эти два года я, конечно, осознала глубину своей бесхозяйственности, но не исправилась. Я забыла, что в дорогу надо взять еды. И ты теперь умираешь с голоду.

— А ты?

— Я тоже… в какой-то мере.

— Значит, будем умирать вместе.

— Нет. Добрые люди сначала обругали меня: сказали, что мужика надо кормить, а потом поделились припасами. Так что… пошли?

— Сейчас. Подождем, пока поезд тронется, хорошо?

— Да, если хочешь…

— На самом деле я не умираю с голоду. Твои дети поили меня чаем с сушками и этими… сухарями. Я заказывал чай, а они выкладывали припасы. И, кстати, прямо на твоих глазах.

— Ну, так я тоже не совсем умираю. Дорожный педсовет тоже без чая не бывает.

— Вот видишь? Еще неизвестно, кто из нас плохой. Ты не моришь меня голодом, зато я держу тебя на морозе.

— Разве это мороз?

— А что же ты тогда дрожишь?

— Не знаю. Так просто…

Когда поезд тихонько тронулся, на него не обратили внимания. Осталось неизвестным, когда проводник закрыл двери и что при этом делали ребята в штатском. Но пожертвованные припасы в конце концов были съедены.

 

Глава 4

ПОБЕГ

Утром на вокзале началась изнурительная бестолковая суматоха, почему-то всегда преследующая поездки такого рода. Никто не знал, как ехать в интернат, который принимал их «в порядке обмена». Был только его номер и телефон. Старшая дама долго названивала в этот интернат, но трубку никто не брал. Потом звонили в Москву, своей несгибаемой директрисе. Та разыскала где-то адрес питерского интерната. Еще некоторое время шли расспросы местных жителей о том, как добраться на какую-то далекую, окраинную и малоизвестную улицу с невыразительным названием.

Дети тем временем осаждали съестные ларьки (им всегда хочется есть и всегда хочется поскорее потратить деньги). Андре пытался «повозиться» с Костей, найдя свободный пятачок, но ничего хорошего из этого не получилось. Слишком многих эта возня профессионально заинтересовала. Во-первых, ребят в штатском, приблизившихся на какое-то уж совершенно неприличное, угрожающее расстояние. Во-вторых, милиционера, решившего проявить бдительность на глазах у коллег-силовиков. В-третьих, сопровождающих дам, которые всякую возню такого рода воспринимают как хулиганство и стараются пресечь. А в-четвертых, интернатского физкультурника. По иронии судьбы его тоже звали Славиком, и он стал с интонацией небрежного превосходства доказывать, что Андре все делает неправильно. Тот немедленно закончил тренировку, сунул руки в карманы и стал что-то насвистывать (хотя и не был уверен, что на вокзалах разрешается свистеть: я ничего ему об этом не сказал). Славик отошел, а Костя разочарованно спросил:

— Но ведь ты справился бы с ним одной левой?

— Ну, может, и не одной, но справился бы. А что?

— Так показал бы ему, что правильно, а что — нет.

— Он ваш учитель. Я не могу прикладывать его при вас.

— Учитель! — протянул Костя, но не стал объяснять, что он имел в виду.

Дорога к далекому питерскому пристанищу пролегла почему-то не прямо через метро, а с промежуточной прогулкой по Дворцовой набережной, вдоль Невы, сплошь забитой множеством небольших судов — не больше «Дельфина». Интернатская команда держалась одной компактной стайкой: детей было не так уж много. Андре покосился на Саньку:

— Если что, с детьми вполне справятся и без тебя.

— Да, только Римме Борисовне придется больше работать и меньше отдыхать.

Андре и сам заметил эту даму. Она отличалась тем, что командовала детьми, не поднимаясь с места. Санька пояснила, что Римма Борисовна попросилась в экскурсионную команду сама, потому что ей захотелось навестить своих питерских родичей, находясь при исполнении обязанностей. Это очень выгодно с денежной точки зрения. Поблескивая золотом в ушах (почему-то ее серьги и другие украшения очень бросались в глаза), Римма Борисовна жизнерадостно и громко восторгалась видами. Она не знала, какие ей готовились неприятности.

Вид, как всегда, был изысканно красив — сквозь дымку легкого морозного тумана, в розовом свете зимнего утра. В Питере оказалось холоднее, чем в Москве.

— Вот здесь особенно заметно, — сказал Андре, — какая зыбкая у нас граница с большим миром. В Москве здешняя реальность ощутимей. Правда, и нездешняя тоже, насколько я помню.

Санька не успела ответить, как в разговор влез не замеченный вовремя Сережка.

— А где в Москве нездешняя реальность?

— Там есть такой монастырь, — ответил Андре, — мы возле него на горке катались, когда нам было примерно столько же лет, сколько сейчас тебе.

— Новодевичий, — сказала Санька.

— Да. Я помню, там, внутри ограды, стоял белый храм, а мне показалось, что это облако спустилось и висит над самой землей. Хотел я рассмотреть его поближе, но туда уже не пускали.

Такой ответ Сережу озадачил, и он умолк.

— Я теперь понимаю, что Бет права: граница должна быть открыта, — сказал Андре, снова обращаясь к Саньке.

— Кто такая Бет? — опять влез Сережка.

Другие «белые вороны» тоже держались близко, так, чтобы слышать разговор.

— Бет — наша королева, — пояснил Андре, — королева нашей страны. А мы ее подданные. И не только мы. На свете много ее подданных. Им нужен шанс однажды перейти границу и вернуться домой.

— А это не будет предательством? — спросил Костя, лучше других понимавший, о чем идет речь.

Санька смотрела на них с молчаливым удивлением. Андре покосился на нее и ответил:

— Взгляни с другой стороны. Что, если ты родился подданным королевы Бет? Ты всегда и везде будешь чужаком, пока не вернешься домой. А вот если не вернешься, тогда и будешь предателем.

— Почему я никогда не слышал про эту королеву? — ворчливо спросил Сережа.

— Почему же не слышал? — улыбнулся Андре. — Наверняка слышал и не один раз. Обычно ее называют королевой фей.

— И как же перейти эту вашу границу? — спросила Таня.

— Да примерно так, как рассказывают в сказках, — ответил Андре, пристально вглядываясь в сутолоку суденышек. Потом оглянулся: штатские сопровождающие были на месте, отставая на несколько шагов от школьной толпы. Он продолжал: — Мы постараемся вам в этом помочь, но не сегодня. Ты не обижайся.

— Нет, я не обижаюсь, — кивнула Таня с насмешливой улыбкой.

— Ну, тогда до встречи. И удачи вам, — улыбнулся в ответ Андре и повернулся к Саньке:

— Видишь впереди спуск к воде? Бежим.

Схватил ее за руку, и они бросились туда, где то ли мелькнул, то ли померещился в тумане еще один кораблик, не такой, как остальные. Хотя почему не такой? Кораблик как кораблик, только флаг над ним был уж очень интересный: на зеленом поле белая коза, стоящая, как геральдический лев.

Погоня была очень недолгой, поскольку, несмотря на все невзгоды, Андре и Санька бегали, как прежде: как ветер, а не «как стадо бегемотов». А именно так, по определению Андре, затопали их преследователи. О том, решились ли эти последние открыть пальбу в центре Питера да еще в толпе детей, мнения разошлись. Санька и Андре утверждали, что никаких выстрелов не было или, по крайней мере, они их не заметили. Капитан же «голландца» утверждал, что пальба была, — да что толку стрелять по щиту, тем более по призрачному кораблю? Пустая трата времени и пуль. И очень велика опасность рикошета — ну, в общем, глупая затея. Кораблик проскользнул почти вплотную к низкой неогороженной площадке, и ребят буквально подхватили на борт. Затем «Зеленая коза» вроде бы промелькнула среди других суденышек и растаяла в тумане. Для этого ей ничего особенно не нужно было делать: «голландцы» — невидимки по сути.

Кораблик-то растаял, но те, кто остался на набережной, были видны с него четко и ясно — как в перевернутый бинокль. На первом плане, у самой воды, — герои в штатском. Выше — толпа школьников, растерянно вертевшихся во все стороны, чтобы увидеть то главное, что уже никак нельзя было увидеть, — уплывающий кораблик с беглецами. Среди школьников — такие же растерянные взрослые, которые, кажется, вообще не поняли, что же произошло. Отдельной маленькой группой у парапета сгрудились «белые вороны» и махали руками вслед невидимому кораблю.

Санька стояла у борта, смотрела на них и тихо плакала.

— Не надо, — утешал ее Андре. — Мы еще украдем твоих детей — если они, конечно, захотят.

— Я сам за ними зайду, барышня, — кивнул седоусый капитан. — Как только начнут бродить по набережной и тосковать, так тут же и явлюсь.

— Я не о том, — ответила им Санька.

— Понятно, — сказал капитан и кивнул Андре: — Забери-ка свою барышню в кают-компанию. Вас там покормят завтраком. Порция доброй овсянки — и все как рукой снимет.

«Зеленая коза» принадлежала, строго говоря, не нашему королевству, а соседнему. На Балтике подвизались кораблики из Шотландии, Ирландии, Уэльса — не видимых, а легендарных, разумеется. Само название этой посудины говорило за себя — со всеми его сказочными корнями и алогичным юмором детских стихов. Соответственно, и пассажиров они доставляли не к берегам Средиземного моря, а к своим родным северо-западным суровым берегам. Такие уж это кораблики.

Море, как всегда в это время года, было неприветливым и неспокойным, но на «голландцах» не качает, лишь очень клонит в сон. Ребята почти всю дорогу (трое суток) провели в странном блаженном полузабытьи. Потом они вспоминали, что совсем не все время спали, что вечерами в кают-компании собиралось замечательное общество. Там по стенам поблескивали под стеклом старинные карты и приборы, а лампы высвечивали мягким светом небольшие теплые круги: то часть стола, то фрагмент кресла, то тяжелую штору с кистями, прикрывавшую иллюминатор. В кают-компании играли на волынке и на клавикордах, пели хором и рассказывали удивительные истории. И хоть никто не сомневался, что все это было на самом деле, у ребят осталось ощущение, что плаванье на «Зеленой козе» им приснилось, причем обоим сразу. Вот такой счастливый сон. Они утверждали, что «Коза» даже менялась в ходе плаванья: то становилась небольшим современным теплоходиком, а то серьезным крылатым парусником, правда, под белыми парусами.

Реальным показался только последний эпизод их плаванья, когда корабль прошел вдоль грозного прибоя, взлетавшего до небес и рушившегося на дикие скалы, и легкой тенью проскользнул в небольшую закрытую бухту. Там была пристань, выше — деревушка, всего-то пять каменных домиков.

Одной из замечательных особенностей «голландцев» является то, что законы нашей страны выполняются на них с откровенной волшебной убедительностью. Когда мы снаряжали Андре в спасательную экспедицию, мы учли, что, возможно, ребятам придется идти по глухим местам — если их высадят далеко на западе. Беда-то, собственно, невелика: надо идти себе вдоль Круга на восток, и рано или поздно доберешься до дома. Но для этого похода требовалось соответствующее снаряжение: палатка, спальники, одежда, обувь, каны, продукты и прочее. Мы собрали ребятам по соответствующему рюкзачку и погрузили их на «Дельфин». А дальше произошло некоторое таинственное перемещение масс, и рюкзаки оказались именно на том корабле, который подобрал ребят, — то есть на «Зеленой козе».

Рюкзачки были укомплектованы с запасом, на случай, если до самого нашего пограничья ребята не встретят никакого жилья. Капитан «Зеленой козы», взвесив Санькин рюкзак, остался недоволен. Он сам донес его до дома, куда определил ребят на ночлег, и очень советовал добыть какого-нибудь вьючного помощника, но ничего не получилось: в селенье не нашлось лишнего ишака, значит, помощник ребятам и не полагался.

— Я сильная, — сказала Санька, — я вполне могу нести такой рюкзак.

— Сильная, сильная… — проворчал капитан. — Барышням надо на балах танцевать, а не по горам с рюкзаками бродить.

Рюкзак Андре он тоже взвесил и пришел к выводу, что груз разложен правильно. Но все равно не удержался от нравоучительных напутствий:

— Идите осторожно, не спешите. Некуда вам спешить. Я передал в открытом море на ваш катер, что с вами все в порядке и чтобы вас встречали. Ты только не давай барышне сильно уставать. Привалы делай, как заметишь, что ей трудно. А то она лишний раз не пожалуется… Досталось ей, сразу видно.

Андре кивнул.

— Тебе тоже досталось, но я вот что тебе скажу… Я всякого повидал на своем веку и теперь точно знаю: легче пять раз пережить наши… этакие, особенные неприятности, чем просто жить в этом их большом мире. Тем более твоей красавице. Она ведь не оттуда родом. Ты это знаешь?

— Догадываюсь.

— Чего уж тут догадываться? Это сразу видно. Так что смотри, не отпускай ее больше болтаться невесть где.

«Коза» исчезла незаметно, по-английски. Была — и вдруг растаяла в вечерних сумерках. В маленьком доме было празднично, уютно и тепло. Везде висели гирлянды остролиста и омелы: накануне наступило Рождество. В этой глухой валлийской деревушке от века не слыхали о григорианском календаре и праздновали Рождество по юлианскому — 7-го января. Церковь находилась в соседнем селе (это не близко). Народ ходил туда на ночную службу, днем вернулся, а к вечеру уже веселился вовсю. Ребят позвали к ужину и рассказали им, как выйти на тропу, идущую вдоль Круга, и какие на этой тропе подстерегают опасности. В приморской деревушке дорогу на восток не считали приятной прогулкой. Кроме понятных и естественных предупреждений об оползнях и камнепадах в словах местных жителей звучала еще некая опаска, к которой Санька и Андре прислушались с достаточным вниманием: они-то знали, что сказки об опасности на пустом месте не возникают.

— А что там происходит? — выпытывал Андре.

— Да кто ж его знает? Пошел один из соседней деревни и пропал. Может, заблудился, может, со скалы сорвался. А вот рассказывали у нас и раньше, что люди в этих местах пропадают. Да…

Ребята не смогли определить, были ли это отголоски Альберовых фамильных художеств или какая-нибудь неведомая местная напасть. На всякий случай они решили принять меры предосторожности. Во-первых, щит не отключать, но колпак не ставить: по колпаку какой-нибудь чересчур знающий злодей мог бы их выследить даже издалека. Во-вторых, выбирать места для стоянок так, чтобы они были отовсюду закрыты и костер не бросался в глаза. А в-третьих, разделить ночь на стражи и по очереди бодрствовать, чтобы беда не застала их врасплох.

В горах не было ни дождя, ни снега, но висел туман, поэтому ребята шли очень медленно. Главное было не сойти с тропы, до которой их в первый день все-таки проводили, посетовав на неуютную погоду.

— Действительно, тут странная зима, — сказала Санька. — Я от такой отвыкла. Зима — значит полгода снег и лед. Сплошная графика, никакой живописи.

— Здесь тоже графика, — вздохнул Андре. — Только немного в стиле «сюр». Вон, пожалуйста: клубок тумана, а из него прутья торчат. То ли куст, то ли ежик. А тебе действительно хочется, чтобы было похолоднее?

— Пожалуй, лучше бы здесь было потеплее. И посветлее, — отозвалась Санька. — Так и кажется, что вот-вот шагнешь в пропасть.

Но тропа была проложена очень надежно и нигде не обрывалась ни в какие неприятности. Санька с Андре просто брели, невидимые и неслышные в тумане, между странами и мирами, не в пустоте — а вроде и нигде.

 

Глава 5

ПУТЕШЕСТВИЕ ВДОЛЬ КРУГА

Путь оказался долгим и тяжелым. Может быть, в этом был виноват туман, промозглый, влажный, зябкий и коварный, менявший звуки, расстояния, очертания предметов. У ребят осталось впечатление, что они шли сквозь сплошные облака, хотя я не представляю, как такое могло быть. В первый же день они приладились идти в импровизированной связке — настолько велик был риск потеряться в этом странном мире. Компас, правда, надежно показывал направление (не спрашивайте меня, как это возможно); иногда в просветах тумана был виден каменный Круг, и тропа не пропадала из-под ног.

Сказалась, вероятно, и их прошлая усталость, болезнь Андре и безрадостный, чрезмерный подвиг Саньки. Ночные дежурства тоже не добавляли им бодрости и сил. Тревожное вслушивание и всматривание в смутную тьму; резкий холод ночи, и потом тяжелый, через силу утренний подъем. Глядя друг другу в осунувшиеся лица, оба пытались что-нибудь придумать, но, в конце концов, все сводилось к спорам, из чьего рюкзака сначала доставать продукты: Андре считал, что из Санькиного, Санька — что из обоих по очереди. Но вообще говорили они мало: и силы берегли, и тишину вспугнуть боялись. Обоим лезли в голову тревожные сказки о колдовских туманах. Западная страна всегда считалась местом непростым: там, рядом с чистым миром вил, водилось много магии, древней и очень опасной, от которой у нас всегда держались подальше.

На десятый день пути тропа стала довольно резко подниматься вверх. Лес сделался гуще и темнее, а туман начал отступать. Он не лежал уже сплошной подушкой, а вился полосами. Деревья, камни и кусты стали похожи на себя, и дышалось легче. Правда, идти все равно было трудно: дорогу то и дело стали пересекать ручьи. Ребятам приходилось прыгать по камням с риском поскользнуться и упасть в ледяную воду, а сломать руку или ногу на таком пути было бы катастрофой.

— Постой, — сказал Андре, споткнувшись чуть ли не в двадцатый раз, причем на ровном месте. — Так больше нельзя.

— А что ты предлагаешь? — Санька устало остановилась и взглянула на него с надеждой: вдруг и вправду скажет что-нибудь толковое?

— Нам лучше сегодня больше не идти, а ставить лагерь.

— Здесь очень крутой склон.

— Поэтому я думаю (давай-ка ухо, информация секретная): давай поднимемся немного над тропой и посидим в засаде с полчаса. Я потом объясню.

— Да я, наверно, понимаю. Смотри, вон там валун — почти скала, возле него хороший подъем.

— Не вижу подъема, но все равно. Веди.

— Как не видишь? Вот же он.

Санька потянула Андре за собой и в самом деле ловко взобралась на валун, как будто предложение поставить лагерь придало ей сил.

— Пройдешь со своим рюкзаком? — спросила она у Андре. — Или лучше снять его?

— Пройду. Только дай руку. Что-то я сегодня совсем никуда не гожусь. Ну, все, дальше легко.

Они устроились над тропой, за колючим и разлапистым терновым кустом (хороший куст — терновник, это всем известно). Тропу из их засады видно не было: подъем прямо над ней оказался очень крут и весь зарос густым подлеском, но слышно было замечательно. Каждый звук падал отчетливо, как капля. Да, в общем-то, кроме легкого стука капель, иногда падавших с веток, слушать особенно было и нечего.

— Если кто-то за нами крадется, — тихо сказал Андре (Санька вздрогнула), — в чем я очень сомневаюсь, поскольку он уже давно мог бы и проявиться, а мы его даже не слышали ни разу, — так вот, если он есть, этот сомнительный тип, он не должен отставать больше, чем на полчаса, иначе он рискует потерять нас — при такой-то видимости. Идти он будет по тропе: тут по-другому не пройдешь, а шуму будет на весь лес… Ну давай час подождем. Будет еще светло. Ты подремли, я разбужу, если что.

В лесу все было тихо, и никто не появлялся на тропе. Даже птицы вели себя очень спокойно; больших опасных зверей в предгорьях Круга не водится, а мелкие зверушки все больше прятались по норам и не шумели. Эта тишина не казалась сонной или напряженной — она была спокойной, будто лес с облегчением вздохнул. Санька и вправду заснула, и лицо ее впервые чуть порозовело и тоже успокоилось во сне. Через час Андре тихонько разбудил ее:

— Пойдем. Поднимемся еще повыше. Мне кажется, тут где-то должна быть ровная площадка. И я расслышал впереди ручей. Давай дойдем до него, по нему поднимемся и по нему завтра спустимся обратно на тропу.

Так они и сделали: дошли до ручья, уже не спотыкаясь на каждом шагу, хоть и шли без тропы; поднялись вдоль него по довольно крутому склону и вышли на отличную поляну, с трех сторон окруженную лесом, а с четвертой прикрытую скалой, с которой и падал ручей. Он выдолбил себе под скалой целый бассейн, похожий на широкий каменный колодец.

День уже угасал, но на поляне было еще светло, и даже краски светились ярче, чем в нижнем лесу. Рябины на скале стояли еще красные от ягод (видно, птицы не все склевали), мох был зеленым, а вода отливала серебром. В лесу, конечно, было сыро, но хватало хвойного хвороста для растопки. Нашлось и ровное место для палатки, и камни для очага.

— А главная моя идея в том, — сказал Андре, — что я сегодня ставлю колпак, и больше никаких ночных дежурств. Я его, собственно, уже поставил на всю поляну. Пусть это будет наш дом.

— Пусть, — согласилась Санька. — Здесь хорошо. И очень интересная вода: не теплая, но не холодная. Легкая какая-то…

Андре с двумя канами как раз подошел к бассейну. Набрав воды, он отставил их в сторону, скинул куртку, засучил рукава и стал плескаться под серебряной струей. Кончилось тем, что он и голову засунул в водопадик.

— Отличная вода, — сообщил он, вынырнув из-под струи, — я бы поплавал тут немного. Хотя, конечно, не сезон.

— А ты не заболеешь?

— От такой воды, по-моему, заболеть нельзя. Ты посмотри за костром, хорошо?

— Я посмотрю, а потом тоже нырну.

— А если мы оба заболеем?

— Какая разница — оба или один? Вообще-то я постараюсь голову не мочить, а заболеем — будем болеть, пока не выздоровеем или пока нас кто-нибудь не спасет.

Но от купанья в каменных бассейнах не болеют, а совсем наоборот. Как будто с плеч у ребят сняли все прошлые невзгоды. Мне знакомо это чувство невесомого покоя.

Спустился тихий синий вечер; костер затрещал красными искрами, и, глядя в него, они впервые за весь путь заговорили о том, что оставалось нерешенным.

— Ну вот. Я, кажется, вывел тебя из царства теней, — сказал Андре, улыбаясь костру.

— А ты уверен, что так можно говорить? — спросила Санька, тоже глядя в огонь. — Конечно, там не жизнь, а трепыханье на липучке. Но бьются ведь не мухи и не тени, а живые люди. Если б не ты, я бы, наверно, там осталась до конца. То есть до смерти — потому что это и не жизнь. Но не пойти за тобой я не могу.

Андре кивнул (будто бы огню):

— Я двадцать раз все это передумал. Мне тоже казалось, что я должен был остаться в подземелье. А когда все взорвалось — что должен был сгореть вместе со всеми… Тем более что все так кончилось из-за меня… Если б не ты, я бы и дальше этим мучился.

— Если б не я?

— Да. Побывав в твоей квартире, я посмотрел на это по-другому. Даже святые, знаешь ли — не нам чета, — жили в своих монастырях, а не спускали с лестниц пьяных мужиков. Большой мир живет так, как ему нравится. А нам нравится жить по-другому, вот и все. Мы одной крови — да, конечно. Но это не значит, что мы во всем заодно.

— Что-то не видела я там людей, которым нравилась бы их жизнь, — сказала Санька недоверчиво. — Все понимают, что им очень плохо. Даже те, кто как-то приспособился.

— И тем не менее они живут, как тени, потому что сами этого хотят. Я знаю. Я ведь тоже был тенью среди теней. Нас строили три раза в день. Все остальное время никто не мешал им жить по одним законам, а мне — по другим.

— И тебя не считали сумасшедшим?

— Считали. А я их жалел. Но мне никто не давал права решать за них, как им жить. А тот, кто сам решится жить иначе, всегда найдет дорогу — дверь открыта. Бет ведь впускает всех, кто просит помощи. Если не хочешь жить, как тень, надо однажды вспомнить, где твой дом, вернуться… И уж за свой мир стоять до конца, хоть насмерть. По крайней мере, это будет не напрасная смерть.

— Легко нам с тобой вспомнить и вернуться.

— Я не сказал бы, что так уж легко. Да нет, я понимаю, что тебя мучит. Мы померились силами с большим миром и потерпели поражение. Набрали там вины — кому сколько досталось. Не хочется вот так… бежать с позором. Может быть, потом мы еще попробуем… отыграться. Только сейчас — я точно знаю — мы должны вернуться к тем, кто нас любит. Домой, к ребятам, к Бет…

— К самим себе, — сказала Санька. — Ты помнишь, какими мы были? То есть — какие мы на самом деле?

Он улыбнулся, по-прежнему глядя в огонь:

— Я не уверен, что мы когда-то раньше это знали. Мне кажется, мы сейчас встретились, как в первый раз.

Санька взглянула на него тревожно. Он снова улыбнулся и поднял глаза — темные, блестящие, отражающие огонь.

— Вот это уже было когда-то, — сказал он тихо. — Страшно давно. С нами или нет?

— А если нет?

— Тогда я должен снова пытаться удержать тебя какими-то словами…

— Слова, мне кажется, не так уж много значат. Ты в чем-то не уверен?

— Да, в общем, только в том, имею ли я право навязывать себя тебе. Мне это поражение дорого стоило… Правда, другим оно стоило еще дороже. Наверно, я теперь не очень-то надежная опора.

— Очень надежная. Даже надежнее, чем раньше: ты теперь понимаешь боль. Но дело не в этом. Ты живой человек со всем, что в тебе есть, — виной и поражением, — это все равно ты, не кто-то другой. Для меня лишь это имеет значение.

— Значит, ты снова скажешь «да»?

— Да.

— И мы рискнем жить дальше?

— Я бы рискнула, если я тебе еще нужна.

Он усмехнулся:

— Ну, если жить… то без тебя я не согласен.

Утром туман добрался и до этой поляны и снова начал играть со звуками: то скрадывать, то приближать. Даже если кто-то хотел выйти на голоса, то трудно было бы определить, откуда они доносятся. Сначала голос Саньки:

— Костер горит… Надо вставать?

— Не надо. Ничего не надо делать. Мы сегодня никуда не пойдем.

— Ну вот, а я уже собралась умываться. Только мне лень завязывать ботинки… Сроду такого не было.

— Хочешь, я завяжу? А где твои ботинки?

— Не знаю. Где-нибудь, наверно, есть.

Тихий смех — или плеск ручья.

— Босиком я вообще никуда не пойду.

— Да вот они. А хочешь, я отнесу вас к воде?

— Кого — нас?

— Тебя, ботинки, полотенце…

— Полотенце само дойдет. Нам с ботинками тебя жалко. Ты же завтрак варишь, да?

— Нет. Я просто жгу костер и не хочу отсюда уходить.

— Значит, останемся здесь.

— Хотя бы до завтра. Но давай поднимемся еще немного вверх. Я хочу осмотреться.

— Ты думаешь, мы что-нибудь увидим в таком тумане? Ну, как хочешь. Давай поднимемся. Тут где-то близко должен быть Порог.

— Тут должна быть хорошая открытая площадка. Может быть, завтра удастся идти выше, над туманом.

— Вот. Мы с ботинками готовы. Только сначала я все-таки умоюсь.

Хорошая площадка нашлась чуть выше их поляны. Там совсем не было тумана, и вид открывался впечатляющий.

— Не может быть, — сказала Санька шепотом. — Мы не могли так высоко подняться. Где мы?

— На Круге.

— Ты знал?

— Я хотел проверить. Сегодня утром я тоже пошел умываться и взглянул на свои руки. Видишь? Шрамы пропали. Иван рассказывал мне о таких колодцах, но вечером как-то было не до того. А еще раньше, в подземелье, меня прикрывал твой щит, хотя теоретически этого быть не могло. Но там я просто верил в чудо и не особенно раздумывал, как это может быть да почему… Я вообще в физику не очень верю, ты же знаешь…

— Посмотри на меня, — потребовала Санька.

— Поздно. Ты все равно моя жена. На самом деле ведь уже лет пять.

— Если бы я знала…

— Ты бы не стала четырежды отвечать мне «да»?

— …что мне не грозит жить без тебя бесконечную человеческую жизнь: до старости — и без тебя… Все было бы так просто и легко. Раз я живу, то и ты жив и не разлюбил меня: а если умер или разлюбил, то никто меня не заставит…

— Санька!

— Слова действительно немного значат. Я никогда не могла рассказать тебе в ответ, как я тебя люблю…

— Ты лучше не рассказывай. У тебя очень страшно получается. Я как-нибудь и без слов обойдусь.

— Да нет, это не страшно. Это просто. Я есть только с тобой и для тебя.

— Не я же тебя выдумал — я только прикарманил. Значит, вот так оно само и разрешилось. Наше место здесь, а не в большом мире. А кто хочет нас видеть, пусть заходит в гости.

Они спустились на стоянку и тут же были настигнуты неожиданностями. Капитан «Козы» предупреждал, что их должны встретить, но туман как будто отрицал возможность встречи. И вот теперь у костра хозяйничал какой-то человек. Огонь, почти угасший перед их уходом, плясал веселыми языками, в канах булькала вода; незнакомец то энергично промешивал палкой содержимое одного из них, то подвигал к центру жара другой, вероятно, предназначенный для чая. Человек был так занят своим делом, что не сразу заметил Саньку и Андре, и те успели его рассмотреть: изрядный рост и серьезный разворот плеч; взрослая уверенность движений — и юная угловатость; коричневый комбинезон с ремнем-щитом, тяжелые походные ботинки; длинные волосы, собранные в хвост и прихваченные зеленой резинкой.

— Дени! — окликнула его Санька.

Он резко выпрямился, сделал пару шагов от костра (то есть от дыма), взглянул на них сверху вниз, как на детишек.

— Гензель и Гретель! — усмехнулся он. — Ребята, вы… Это все-таки вы? Ваш лагерь?

— Наш.

— А я стал думать, что набрел на чье-то чужое стойбище. Вот уж не ожидал от вас такого разгильдяйства: поляна открыта, костер дымит, в палатке кавардак, — проворчал Дени.

Санька рассмеялась, а Андре молча, с улыбкой вглядывался в его лицо. Дени не так сильно изменился. По крайней мере, что-то в нем по-прежнему напоминало ежика, хотя черты лица стали крупнее и определенней. Андре удивило то, что глаза, которые он помнил серыми, теперь казались зеленоватыми, будто Дени смотрел на летнюю траву или листву. Дени от такой встречи растерялся.

— Вы чего так на меня смотрите? — спросил он подозрительно.

— Ах, дяденька, — улыбнулся ему Андре, — с тобой нам теперь нечего бояться. Ты с медведем-то уже мерился силой?

— Тут нет медведей, — буркнул Дени. — А где Рён?

— Кто-кто? — переспросил Андре (ему рассказывали про Рён, но как-то вскользь).

— Ее здесь не было, — сказала Санька.

— А кто же вас провел через Порог?

— Я, — сказала Санька. — Это случайно получилось. То есть нечаянно…

Дени посмотрел не нее ошалело, не нашел подходящих слов и заговорил о другом:

— Иван передал, что Рён пошла вас встречать. Я-то просто иду домой оттуда (он махнул рукой на запад).

— И как же она нас найдет? — спросила Санька. — Надо вернуться на тропу?

— Не знаю. Рён не любит спускаться вниз. А сверху нас не увидишь. Вопрос в том, где она все же решит спуститься. Ладно, придумаем что-нибудь. Сейчас надо есть, а то завтрак остынет. (Дени, не прерывая разговора, ловко поснимал каны.) Я варил на четверых.

Вот уж о чем не стоило беспокоиться. Дени справился бы и с завтраком на десятерых. Видно, он давно экономил продукты и теперь даже выглядел старше и аскетичней, чем ему свойственно. По крайней мере, летом, когда Санька видела его в последний раз, не было ни ввалившихся щек, ни резко выступавших скул. Андре еще не встречал Дени после своего возвращения — тот бродил вдоль какой-то дальней границы, — но тоже насторожился, глядя, как Дени машинально орудовал ложкой, не замечая ни каши, ни других деталей и нюансов.

— Что тебя так тревожит? — спросил Андре. — Мы здесь со вчерашнего вечера. Вряд ли мы с Рён разминулись на тропе. Неужели она пошла бы ночью в туман?

— Ах да, внизу туман, — Дени нахмурился. — Как же вы шли?

— Медленно и спотыкаясь, — отозвалась Санька.

— В туман Рён не пойдет. Знаете что? Вы собирайте лагерь, а я сбегаю вниз, взгляну. А там решим, что делать дальше.

Туман за ночь поднялся выше, залил весь лес, и Дени вернулся очень скоро, оставив для Рён на земле знак: пакетик с запиской, прижатый камнем.

— Значит, сделаем так, — распорядился он, выгребая банки сначала из Санькиного рюкзака, потом частично из рюкзака Андре и перекладывая их к себе.

— Куда? — пытался протестовать Андре.

— Сюда. У меня припасы еще вчера кончились. Нет, я бы, конечно, не пропал, но мне было бы очень грустно, если бы я вас не встретил. Винтовка при мне, но не люблю я охотиться. Точнее, не могу. А так я буду ощущать вес еды и радоваться сердцем. Так вот, я пойду нижней тропой, а вы — верхней: там тумана нет. Сейчас нарисую вам примерную дорогу. Вот здесь, меж двух скальных выступов, мы встретимся. Если придете раньше меня, разводите костер, грейте воду. Не заблудитесь?

 

Глава 6

ДОМ

С картой Дени заблудиться было трудно. Он действительно наизусть знал границу на много дней пути. К обеденной стоянке вышли без приключений, почти одновременно: Дени чуть раньше (ему и туман не мешал), Санька и Андре чуть позже. Рён им не встретилась ни наверху, ни на нижней тропе, и обед грозил не доставить Дени должной радости. Причина его беспокойства была уже очевидна, и Санька с Андре, не сговариваясь, стали расспрашивать его об экспедициях, опасностях и диковинах — обо всем, что можно вытянуть из опытного следопыта и чем можно отвлечь его от внутренней тревоги. Дени немного успокоился и, привалясь к большому валуну, пустился в рассказы о своем последнем путешествии вдоль западной границы. Я много раз слушал повести Мартина и Дени и всегда впадал в недоумение, когда они пытались объяснить, как сочетаются граница Круга и граница всей нашей страны. Круг всегда остается в центре, а внешняя граница тем не менее всегда где-то недалеко от Порога. Андре и Санька слушали, завороженно глядя на кисти его рук — правильной лепки, сильные и крупные: Дени пытался объяснить им эту головоломку буквально на пальцах. Иногда замолкал, задумывался и рассеянно, почти машинально пересвистывался с какой-то птицей, которая сидела на ближайшем дереве и, казалось, слушала их разговор. Дени и раньше звали птицеловом, а в своих странствиях он, видно, совсем сроднился с миром птиц. И все они, занятые разговором, прозевали появление Рён. Она спустилась к ним то ли на дым костра, то ли на звук голосов, а может, на какой-то еще знак — почти сбежала по тропинке размашистым, уверенным шагом: зеленый плащ гордо развевался за ее плечами, брови были сурово сдвинуты, и начала Рён с выговора:

— Чего вы раскричались на весь Круг?

— А это мы тебя зовем обедать, — ответил Дени, берясь за половник (он всегда носил его с собой из особого пижонства). — У тебя миска есть? Давай ее сюда.

Рён величественным жестом подставила свою миску к канам с едой.

— Хорошо, — сказал Андре после того, как был представлен Рён, — теперь все в сборе, наверно, можно успокоиться. Нам далеко еще идти?

— Смотря куда мы пойдем, — сказал Дени задумчиво.

— Во-первых, мы пойдем на другую сторону Круга, — решительно вмешалась Рён. — Здесь лучше не болтаться зря. Где ты их встретил?

— У того рябинового водопадика… знаешь, где тропа идет почти вдоль Порога?

— То есть ты их туда привел?

— То есть я их там встретил. Порог они прошли сами.

— Санька меня провела, — кивнул Андре.

Рён посмотрела на Саньку и грустно покачала головой:

— Да, в самом деле. Как же этого никто не видел? Большой мир мог задушить тебя насмерть. Ты больше с ним не связывайся.

— Все обошлось, — сказала Санька. — Так куда мы теперь пойдем?

Дени поворошил костер и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Бет ведь умеет делать коридоры, где захочет, — там, ниже Порога?

— Я тоже умею, — тут же отозвалась Рён. — И Саня сумеет, если попробует.

— Ну вот. Это я к тому, что нам отсюда до твоего дома еще неделю топать. А ребята сильно вымотались. Может быть, спустимся, проложим коридор? Бет говорила, что внутри него безопасно.

Рён посмотрела на него, сдвинув темные брови над темными глазами. Разрез глаз у нее был удивительный — удлиненный, но не раскосый. И будто серебристые белки.

— Может быть, — наконец ответила она. — Но только не до моего дома — там уж больно выход нехороший, что бы мне ни говорили, — а до другого. Он от меня примерно в дне пути — давно пустующий надежный славный дом. У нас никто не помнит, чтобы в нем жили. Я иногда там останавливалась на ночлег. Он любит, когда к нему заходят. И надо скорее идти, а то сейчас рано темнеет.

Рён не позволила им рассиживаться у костра: заставила быстро собраться и идти за нею чуть ли не бегом. Сначала вниз, через Порог, потом коридором по нижней тропе. Внутри него дорога, как всегда, заняла около часа, но вышли они уже совсем в других местах, да и погода изменилась. Поднялся ветер, нагнал низких туч, стал подвывать холодным тонким голосом. Рён забеспокоилась:

— Так может и снег повалить.

— Вряд ли сразу навалит очень много, — стал успокаивать ее Андре.

— А нам и мало ни к чему. На снегу все следы бросаются в глаза. Не нужен он нам. Пойдемте скорей.

Уже в сумерках, бредя почти вплотную к скальному монолиту Круга, они добрались до заброшенного дома. Сверху и вправду начинала сыпаться снежная крупа. Вход в дом был наполовину закрыт разросшимся кустом шиповника. Рён подвела Саньку к скале, положила ее руку на гладкую, как стесанную площадку.

— Вот, запомни, это замок. Скажи ему, чтобы открылся. Он должен послушаться.

И дом послушался. Скала открылась — сначала в маленькие «сени», потом — внутрь большого зала.

— А теперь закрой его, — сказала Рён, поежившись. — Не люблю, когда дом открыт на внешнюю сторону.

Рён из-за Санькиного плеча тревожно бросила последний взгляд в начавшуюся метель — да что в ней увидишь?

— Хорошо, — сказала Рён. — Теперь следы быстро заметет, и к утру мы для всех словно исчезнем. А дом нас не выдаст.

— Кому?

— Не знаю. Но с тех пор как этот… герой собрался умирать у моего порога, я жду беды со всех сторон.

Дени прошел мимо них и бросил на ходу:

— И как ты ее ждешь?

— Каждое утро поднимаюсь на корону Круга и смотрю в бинокль на все четыре стороны. Не влип ли рядом кто-нибудь еще в большие неприятности?

— Что, правда?

— Правда.

— Если мы когда-нибудь будем жить на Круге, — сказала Санька осторожно, — я тоже буду так делать. Хорошо, что ты сказала, я бы не додумалась. Надо только будет раздобыть бинокль.

— Ты скажи дому — он достанет. Если, конечно, знает, что это такое. А ты хочешь остаться в этом доме? Так далеко на западе?

— Я ничего еще не знаю. Да и не мне одной решать. Но у меня такое ощущение, что этот дом меня слышит и понимает.

— Значит, он в тебя вцепился, — вздохнула Рён. — Дома очень привязчивые. Как собаки. Ну, так давай я вас познакомлю, покажу, как в нем жить. Скажи Андре, пусть разведет огонь. Вон там лежат дрова.

Дом выразил свою большую радость, согрев, умыв и накормив гостей по-царски. Он открыл им белые внутренние покои, подогрел свои ручьи и выложил вороха мягкой и пушистой домашней одежды — на выбор. Собравшись возле очага и устроившись на белый меховой подстилке (кто сидя, а кто и лежа), ребята стали обсуждать план действий.

— Отсюда до дома Рён идти уже не больше дня, — сказал Дени, — но вам, по-моему, стоит сначала отдохнуть.

— А может, снова сделать коридор? — предложил Андре.

Рён тут же вскинулась:

— Нет! Там нельзя ходить!

Андре без спора с нею согласился:

— Нельзя так нельзя. Пойдем поверху.

— Да что за спешка? — пожал плечами Дени. — Отдохните недельку. Надо только передать в город, что вы целы, чтобы там не волновались, и, пожалуй, раздобыть вам лошадей. Вы ноги-то не сбили?

— Нет пока, — улыбнулся Андре. — А помнишь, как мы ходили вдоль моря и до горизонта?

Санька тоже улыбнулась и объяснила Рён:

— Мы были еще маленькие, лет по семь-восемь, когда Бет вдруг решила научить нас правильно ходить. И вот она весной вывела нас на берег моря, в пригород…

— Там все цвело, сады как облака, — добавил Андре.

— Да. Легкие, белые, и нам все нипочем. И Бет показала нам самый дальний мыс…

— Как раз на западе, — вставил Дени.

— И мы пошли. Вперед, до горизонта.

— Обратно нас, правда, везли, — уточнил Дени, — потому что ноги посбивали почти все.

— Но никто не плакал, — сказал Андре.

— А мы тогда поспорили: кто заплачет, тот будет сидеть в автобусе нечетным — в смысле, один, — продолжала Санька.

Теперь улыбнулась Рён.

— И кто же сидел нечетным, если никто не заплакал?

— Да просто Бет взяла кого-то на руки, — усмехнулся в ответ Андре.

Дени сердито отвернулся, и Андре попробовал его утешить:

— А я зато однажды поревел в свое удовольствие. Вас рядом не было, никто меня не видел, кроме Бет.

Дени буркнул:

— С чего это ты вдруг ревел?

— А я заблудился. Лэнд был тогда открыт — это случилось давно. Я пошел по тропинке, выбежал к реке — ну, в общем, хорошо так потерялся. А потом вдруг увидел Бет. Она как раз оглядывалась по сторонам: меня высматривала. Ну, я и взвыл — чтобы было слышно, где я. А случилось это на тропинке от пятого поста к броду.

— Где ж там можно заблудиться? — спросил Дени.

— В траве. Там лопухи и сейчас в рост человека, они меня совсем закрыли. Но я, конечно, больше воображал, что заблудился. Тропа-то никуда не делась.

В теплом уютном полумраке всем стало просто и легко, будто вернулось детство, — всем, кроме Рён. Дом не сумел ее утешить и успокоить. Ей не сиделось в дружеском кругу у очага; какая-то тревога гнала ее куда угодно — хоть в начавшийся буран, — но только прочь из дому.

— Мне в прошлый раз — то есть когда я в прошлый раз сюда забрела — показалось, что отсюда в глубь долины тоже идет тропа, — сказала Рён.

Санька насторожилась:

— Откуда же ей взяться, если здесь никто не живет?

— Дело в том, что на Круге тропы не зарастают. Если однажды ее кто-то проложил, то она никуда не денется. А если есть тропа, она должна вести к какому-то жилью. Может быть, тут кто-нибудь и живет совсем недалеко. Могли бы поделиться парой лошадей.

— И санками, — добавил Дени.

— Для санок снега мало. Можно сказать, что совсем нет. Я бы, пожалуй, посмотрела, есть ли тропа на самом деле или мне показалось. Прямо сейчас.

Рён встала, чтобы идти на поиски мифической тропы.

— Вы со мной не ходите. Я недалеко и ненадолго, — сказала Рён так, что всем стало понятно: ходить за ней действительно не надо.

Она ушла, и у очага стало спокойней, но все равно витал отзвук печали и разлада. Санька спросила:

— Может, мы зря ударились при Рён в воспоминания? Ее тогда не было с нами…

— Да нет. Это неважно. Она всегда так, — сказал Дени, пожав плечами.

Андре быстро взглянул на него и спросил:

— Прости, малыш, это, конечно, дело не мое, но что у вас случилось? Вдруг мы чем-нибудь поможем?

— Да я не знаю, что у нас случилось, — ответил Дени, помолчав. — Ничего. Просто вы, к примеру, изначально дружные, а мы как начали ругаться, так все никак не остановимся.

— Когда вы начали ругаться?

— С самого начала. Ты вообще-то знаешь эту историю? Я сбежал от охотников, они за мной погнались, а я как раз дошел до водопада возле дома Рён, увидел ее там на камне и начал с ней ругаться, чтобы она ушла. Я и не думал, кто она, не знал, что там Порог. Просто хотел ее прогнать, чтобы она не попала к ним в лапы.

— Хорошо, что Рён тебя переспорила, — улыбнулась Санька.

— Да. Она меня за шиворот втащила на Круг. И потом… Если бы не она… даже Бет не смогла ничего со мной поделать… в смысле, с заражением крови. А Рён принесла живой воды.

— Ну и с чего тут ругаться? — спросил Андре. — А вы вообще друг другу кто? Вы обручились или просто так — приятели?

— Не знаю, — буркнул Дени, глядя в огонь.

— Подожди. Как это может быть? С вилой нельзя не знать. В принципе невозможно. Да, впрочем, и не с вилой тоже…

— Я вообще не знаю… как все это бывает. Ну, мне это никогда не было интересно. То есть я слыхал, что надо объясняться… слова всякие произносить…

— А тебе лень? Язык отсохнет?

— Ты сам-то, что, так прямо взял и сразу объяснился?

— Я-то? Конечно. Именно так прямо. Пока кто-нибудь другой меня не обошел.

— Какой еще другой?

— Откуда я знаю? Мало у нас народу, что ли? Всякие Робби, Зденеки, Эрики… И Милош тоже очень славный парень. Вот разве что тебя я не считал особенно опасным. Я так прикинул, что ведь я уже не дам отбить у себя Саньку. Значит, и другой не даст. Ну вот… Я взял и сразу все… решил.

— Когда?

— Давным-давно. Когда мы, помнишь, ездили на соревнования по фигурному катанию?

— Почти не помню. Мне не очень понравилась эта затея. Вы там все парами катались.

— Андре потом каждый год заново объяснялся, — вставила слово Санька. — Чтобы я не забыла или не передумала.

— Правда?

— Правда, — кивнула Санька. — Наверно, мы поэтому никогда и не ругались. Мне с ним всегда было надежно и спокойно. И вообще мне очень нравилось, что он такой смелый и так серьезно ко мне относится.

— А сколько ему было лет? — ошарашенно спросил Дени.

— Да лет пятнадцать, вряд ли больше. Какая разница?

— Но вы же тогда все-таки не поженились?

— Конечно, нет. А зачем? — сказал Андре с мягкой усмешкой. — Сначала надо школу окончить, а уж потом детей растить. Да и вас тоже ведь никто не гонит.

— И Санька все это восприняла всерьез?

— Конечно, — кивнула ему Санька.

— А я для Рён что-то вроде щенка, которого она вытащила из лужи, — сказал Дени с почти победоносной горечью.

— С чего ты взял? — спросил Андре.

— Неправда! — возмутилась Санька. — Ты собирался умереть за нее — это больше, чем слова. В любом случае, кем бы ты ей ни был, она к тебе относится очень серьезно. Да только что она мне говорила… ладно, неважно. Захочет — сама скажет. И вообще на Круге объясняться словами необязательно.

— А что, надо украсть ботинки? — спросил Дени. То ли пошутил, то ли поинтересовался всерьез.

— Ботинки? Почему? — недоверчиво переспросил Андре.

— Когда я искал вас утром по голосам, то услышал, как вы спорили из-за ботинок.

Санька улыбнулась, Андре покачал головой:

— Нет, ботинки украсть мало. Надо еще крылья запереть в сундук.

Дени молча уставился на него. Андре вздохнул:

— Ты что, действительно умудрился не слышать эту сказку? Надо взглянуть в глаза. На Круге можно уже больше ничего не говорить — если ты тот, единственный.

— В глаза-то я как раз смотрел… однажды.

— И ничего не сказал?

— Может, и сказал. Я не совсем ясно все это помню. У меня только-только в глазах прояснилось, и я стал что-то видеть — увидел Рён. Но она, понимаете, была больше похожа на сказку, чем на реальность. Вот я ей это и сказал. А потом снова куда-то провалился. А еще позже представил себя со стороны — такое жалкое невразумительное создание — не маленький, не взрослый… В общем, не тот, кого можно принять всерьез. И решил подождать со всякими объяснениями. Иван подкинул нам тогда идею насчет границ — что надо их исследовать. Я и ушел. В дороге время идет быстрее. Только мы с Рён все время почему-то попадаемся друг у друга на пути. Как-то так получается. Встретимся, поворчим друг на друга и разойдемся.

Андре в который раз покачал головой:

— Вот чучело! Если ты привязал ее к себе, то Рён из-за тебя рискует жизнью. Ну ладно, ты себе шею свернешь по глупости, а ей за что погибать?

Санька добавила:

— А вообще Рён, наверно, думает, что ты ее не любишь. Я бы так подумала на ее месте.

— Что же теперь делать? — спросил Дени беспомощно и удивленно.

— Разберись с этим, и чем скорей, тем лучше.

— А если мне все приснилось?

— Начни сначала. Тебе же еще не сказали: «Нет», — Андре пожал плечами (подумаешь, мол, проблема какая). — Все равно это нельзя оставлять в таком подвешенном виде. В конце концов, если ты не тот, будете просто друзьями. Или разругаетесь до конца — будет хоть какая-то ясность. Побродишь еще годик по границам — все, глядишь, и заживет. И, кстати, поимей в виду: вечером объясняться намного легче, чем с утра пораньше. Послушай опытного человека, не откладывай эти разборки. Там еще не нужно поискать Рён?

Но Рён уже вернулась. Стряхнула с волос снег, повесила плащ на какие-то деревянные рога, пристроенные возле входа, подсела к огню. Ее встретили с такой почти буйной радостью, что она оглядела всех недоверчиво:

— Что это вы такие… странные?

— Мы уже хотели идти тебя спасать, — сказала Санька.

— Да что вы… что со мной случится? — Рён растерялась и поспешно стала рассказывать про свой поход: — Я увидела эту тропу и немного по ней прошла, потому что она сначала спускалась в лес, а потом поднялась на холм. В лесу, конечно, ничего не было видно, но и с холма — нигде ни огонька. Значит, если кто здесь и живет, то далеко. Туда сейчас идти не стоит — мне так кажется. Снегу тут, наверху, пока немного, дорога легкая. Нет, я не к тому, чтобы ребята уходили, не отдохнув.

— Конечно, — заявил Дени повеселевшим голосом. — Давай мы с тобой пойдем без них, быстрым шагом. Доберемся до твоего дома — пошлем весточку твоим родителям. Они передадут Бет и Ивану, что все в порядке. А дальше видно будет. Можно будет взять лошадей или сначала зайти в город…

Рён выслушала его, сдвинув брови, но ничего не возразила.

— Или ты не хочешь сразу уходить? — спросила Санька. — Ты не устала?

— Нет. Я редко устаю. И мне действительно нужно идти: с моим домом никто, кроме меня, не сумеет договориться. Разве что Бет… Да, кстати, вот что надо вам сказать. Этот дом вас накормит, и согреет, и оденет. Но если вы дадите ему волю, он вам обязательно подарит корову. Коней он почему-то вот так запросто добыть не может (я думаю, просто не хочет, чтобы гости уезжали), а корову — пожалуйста. И сена ей тут же запасет, даже среди зимы.

Андре повернулся к Саньке:

— Как тебе такая перспектива?

— Мне — ничего. А тебе?

— По-моему, после всего, что с нами было, коровой нас уже не напугаешь. Нам, может быть, как раз только коровы и не хватает для полного счастья.

— Ты со словами-то поосторожней, — сказала Рён. — Дома шуток не понимают. Хочешь завести корову — так и скажи. А не хочешь — тоже скажи, не мучай старика.

Санька рассмеялась. Андре сказал:

— Нет. Не сейчас. Когда-нибудь потом мы, наверное, поселимся в этом доме надолго. Если бы здесь еще мрамор добыть…

— Да что же тебе — гора мрамора пожалеет? — сказала Рён. — Это, очевидно, самое простое, что можно попросить у дома.

— Хорошо. Но сначала мы все-таки должны вернуться и собраться все вместе — там, у Бет. И я не знаю… в Лэнде тоже кто-то должен жить. Хоть не все время. И есть еще много разных дел. Дени тут так рассказывал о своих странствиях, что мы бы, кажется, пошли за ним — куда-нибудь до горизонта. А еще мы собирались украсть себе с полдюжины детей…

— Украсть? — переспросила Рён.

— Да запросто, — сказал Дени. — Детей всегда должно быть много.

Андре не дал ему пуститься в рассуждения.

— Там снег еще идет? — спросил он Рён, вставая.

— Да, легкий.

— А дверь на внутреннюю сторону открыта?

— Нет. Открыть?

— Может быть, Санька откроет? Очень хочется посмотреть на легкий снег.

— Вообще-то там темно. Ну, что-то можно разглядеть…

— Значит, я погляжу на что-то.

Он подхватил куртки — свою и Санькину — и утащил ее к порогу дома, глядевшему во внутреннюю долину.

Снаружи в самом деле падал снег. Крупные хлопья не спеша ложились у невидимой преграды, отделявшей дом от мира. Было не так уж и темно: от снега шел будто неяркий свет.

— Как на Новый год, — сказал Андре. — Помнишь, под праздник всегда валил вот такой снег. Мне кажется, Бет нарочно так устраивала… А ведь к утру лягут сугробы.

— Да, похоже, — кивнула Санька. — Только ребята все равно уйдут. Им сейчас все будет нипочем — если они, конечно, не разругаются.

— Ну, это вряд ли. По-моему, им обоим уже ясно, что они друг без друга жить не могут.

Андре подумал, помолчал и продолжал уже о другом:

— Значит, Дени дорос до юности. Теперь они будут ходить, как мы с тобой когда-то, — по крышам, как по облакам.

— А мы будем смотреть на них как на детей.

— Да как сказать? Мне кажется, что Рён гораздо больше лет, чем тебе.

— Может, и больше. Никогда не думала, сколько ей лет. И хорошо бы Дени тоже об этом не думал, а то опять куда-нибудь сбежит, — сказала Санька, вглядываясь в ночную вьюгу.

— Да, Дени пока еще не Иван. Тот просто вычеркнул лишние годы — и дело с концом. Вынес за скобки и там потерял, как он говорит. Ладно, ребята как-нибудь разберутся и без нас. Нам самим надо решить две вещи.

— Хорошо, — кивнула Санька. — Давай решать.

Он усмехнулся:

— Да? А что решать?

— Ну, во-первых, когда мы будем возвращаться.

— И когда?

— Нет, это ты решай.

— Я? Ладно. Хорошо. Вот снег весной растает — и вернемся. Согласна?

— Думаешь, весной можно будет начать сначала? Вместе с землей?

— С землей?

— Ну да. Земля ведь ничего не забывает, но все равно каждый год начинает жить сначала.

— Нет, знаешь, о таких сложных вещах я не думал. Просто хотел остаться здесь с тобой. Никуда не спешить. Прожить еще какую-то часть жизни. Я не уверен, что нам нужно возвращаться в раннюю юность.

— Мы будем жить дальше, — кивнула Санька. — Значит, сделаем, как ты говорил: проживем в полную силу одну жизнь — и хватит с нас?

— А я так говорил? Можно подумать, я хоть что-то в этом понимал.

— Ты всегда много понимал, даже когда был еще маленький.

— Нет, знаешь, это решай ты.

— А я не знаю, как решать. Раньше я тоже думала, что мне хватит короткой жизни, а сейчас хочется хоть немного пожить в медленном времени, чтобы все постепенно улеглось, встало на место. Медленное время доброе, а быстрое злое. Но это ведь можно не решать прямо сейчас. Между прочим, Рён в голову не придет, что можно выбрать короткую жизнь.

— А Дени — что мы бросим его в этой бесконечности.

— Хорошо, что мы с тобой не разучились думать синхронно.

— Наверно, это потому, что мы одновременно повзрослели. Ты нарочно так сделала?

— Уехала взрослеть? Не знаю. Я тогда не думала об этом. Мне казалось, если я тоже буду тосковать по дому, то буду ближе к тебе… Я все пыталась угадать, о чем ты больше всего тоскуешь.

— Наверно, о тебе. Вообще о людях. Меня всегда очень любили — как-то особенно, не так, как всех, — так что мне иногда делалось страшно, потому что не за что — и как на это отвечать? Но там я понял, что и я к вам всем привязан намертво этой любовью. Когда нас разорвали, из меня будто вся жизнь вытекла. Нет… Все время вытекала. Мне кажется, что я без вас не жил… Вернемся, надо будет к Кроносу сходить. А еще поискать твоих родителей. Они, наверно, и сейчас живут где-то на Круге.

— А ты пойдешь со мной?

— Куда же я денусь? Только не завтра, ладно? Вот стает снег, мы повидаем Бет и всех своих, может быть, и детишек твоих украдем, а там можно пойти хоть на край света… Не этой весной — так какой-нибудь другой. Ты хорошо помнишь тот поход вдоль моря?

— Я помню, — улыбнулась Санька. — Я и тогда ноги не сбила, между прочим. Просто устала.

— Ты тогда залезла на какой-то большой камень и не хотела слезать.

— А Бет тебя за мной послала.

— Интересно, почему ты меня тогда послушалась?

— А ты не кричал, как все: «Слезай! Слезай!» Залез наверх, протянул руку, плечо подставил… Вообще-то я туда залезла не потому что устала; я придумала, что это мой замок… заколдованный.

— Я понял. В смысле — тогда. Даже не понял, а увидел. Сидит такое маленькое чудо на скале. Светло-ореховое и к тому же перламутровое.

— У тебя были совершенно перепуганные глаза.

— Ну, еще бы. Это, сказать по совести, было совсем недетское видение. Я потом отыскал ракушку, похожую на тебя цветом и фактурой, и носил в кармане, чтобы не забыть. Ее в какой-то свалке раздавили, а нарисовать тебя я тогда побоялся, точнее — постеснялся. Ходил по Лэнду и придумывал везде замки, где бы поселить свою перламутровую принцессу.

— А ты бы сумел тогда такое нарисовать?

— Наверно. Акварелью. Я тогда чего только акварелью не выделывал. А уж потом видел достаточно взрослой живописи, где этот мотив звучит вполне осмысленно. Все мы, художники, такие. Тут ничего не поделаешь.

— А зачем тут что-то делать? Интересно было бы посмотреть, где ты строил в Лэнде замки.

— Чтобы сравнить с твоими?

— Угу.

— Вернемся — покажу.

— И долго ты их строил?

— Да как тебе сказать? Последним был домик Милицы. Тот, лагерный, — лучший из моих замков. Помнишь, ты хотела прожить тихую жизнь?

— Хотела. Интересно, кто сейчас живет в том домике?

— Гораздо интереснее, если там никто не живет. Вообще-то можно ведь вернуться хоть сейчас. Проводим Рён с ее идеями, и ты проложишь коридор хоть прямо во дворец. У королевы Бет всегда весна в каком-то смысле.

…Вот, собственно, и все. Мне кажется, что я не должен больше ничего рассказывать. Всего, что в жизни происходит, не перескажешь. В общем-то, каждый сам может понять, что я тут недорассказал: как Дени объяснялся с Рён и сколько времени они еще бродили вдоль границ со всякими приключениями, рисуя карты и довольно часто споря, но уже никогда всерьез не ссорясь; как Санька встретилась с Карин (всякому понятно, надо думать, что это не безоблачная история); как поладили между собой Кэт и Тонио; как крали Санькиных учеников; как сложилась жизнь у каждого из ребят и сколько детей они (мы) вырастили; долго ли еще народ гулял по крышам; сумели ли мы заманить к себе в гости (на неопределенный срок) Лешку с семейством; сколько жизней прожил Кронос и какие сделал открытия; какая музыка звучит у нас на балах и какого цвета наряды на танцующих — как сказано в одной хорошей сказке; какой век — долгий или короткий — выбрал каждый, у кого был выбор, и на каком перевале нам всем однажды придется встать насмерть…

Кому все это интересно, может приехать к нам и сам узнать последние известия. Границу мы не закрываем.

Содержание