Счастье - это теплый звездолет (Сборник)

Типтри-младший Джеймс

Избранные произведения автора.

Файл содержит ошибки OCR и нуждается в вычитке по бумажному оригиналу.

 

РОЖДЕНИЕ КОММИВОЯЖЕРА

Дородный господин, не обращая внимания на красотку в приемной, проследовал прямо к двери кабинета. Табличка на двери гласила: «Т. БЕНЕДИКТ, С. К. Г.». За столом Т. Бенедикт поднял голову и устремил на посетителя печальный взор больших голубых глаз. Толстяк открыл было рот, но тут тренькнул телефон.

— Эс-ка-гэ, слушаю вас, — произнес Бенедикт в трубку, махнув рукой толстяку. — Да-да, продукцию, отправляемую за пределы планеты, необходимо сертифицировать… Да, даже если она изготовлена из инопланетных материалов. Если они подверглись обработке здесь, то подлежат… совершенно верно, требуется сертификация ксенокультурных гештальтов. Согласен, звучит смешно, но не я это выдумал. Мы отправим список необходимых документов и анкеты для заполнения… Погодите, может быть, название и нелепое, но мы свое дело знаем. Какой товар вы собрались отправлять?.. Подшипники с мономолекулярным покрытием? В какой упаковке? Нет, в какой упаковке? В коробках? Шарообразных? Ах, их надо послать к альфе Лебедя? Разумеется, через перевалочный пункт на гамме Лебедя… Да-да, проверьте! Другим маршрутом не выйдет. Так вот, как только ваши шарообразные упаковки достигнут этого транспортного узла, все его работники мигом прикроют свои оперкулумы и щупальцем не шевельнут, потому что для обитателей гаммы Лебедя шар — воплощение божества. Ясно вам? А каждая микросекунда простоя трансмиттера оплачивается за ваш счет, и товар ваш гак и пролежит без движения, а потом явится местная бригада атеистов и, содрав с вас оплату в тройном размере, перегрузит ваши шары. Вот для того, чтобы не случалось таких досадных недоразумений, ваш товар и должен пройти сертификацию. Да, прежде чем вы подготовите его к погрузке и отправке. Понятно? Короче, заполняйте необходимые документы и срочно высылайте нам образцы. Будем решать.

Бенедикт положил на рычаг квакающую телефонную трубку и обратил печальные голубые глаза к толстяку, который возмущенно воскликнул:

— Вы надуриль! Ваш хваленый сертификасьон! Мы свои этикетки отрывай. Розовый нельзя, красный нельзя, чтобы не злить проклятых раков на Капелле. Все требования соблюли. И что?! Какой результат? Пять тысяч счастехлорных фальшкильных газаторов зависли на Светосиле-семь. Их не отгружают. За что я плачу налоги? Лентяй! Болван! Паразит!

Т. Бенедикт закрыл глаза ладонью, провел ей по лицу и снова посмотрел на посетителя:

— Послушайте, мистер Мармозет…

— Мармон!

— Мистер Мармон, наша сертификация — не страховой полис. Мы сертифицируем товар по ряду строго определенных качеств и признаков, но к услугам трансмиттерной доставки еженедельно обращаются все новые и новые цивилизации, что требует постоянного пересмотра критериев сертификации. Упаковка вашего товара — картинка на этикетке, красный шрифт надписей — была изменена в полном соответствии с требованиями промежуточных и конечного пункта назначения. В противном случае на Капелле ваш товар обглодали бы, и нам это прекрасно известно. Если бы мы согласились пропустить его в первоначальном виде, ваши претензии были бы правомерны. Но на Светосиле никаких затруднений у вас быть не должно. Один из членов межпланетного сертификационного комитета как раз оттуда родом, у него не было возражений по поводу вашего груза. Здесь либо чисто транспортная проблема: неполадки на трассе или забастовка с требованием повышения заработной платы, — и это, разумеется, не наша вина, либо вы как-то изменили спецификацию.

— Мы не меняль спецификасьон! Вот! — Мармон выложил на стол черный кубик и смятое сообщение.

— «Шесть случаев острой депрессивной фуги среди транспортных работников. Бригада сменщиков отказывается производить выгрузку. Товар задержан до выяснения причин», — прочел Бенедикт и вздохнул: — Вы изменили спецификацию.

— Нет! Никто ничего не меняль!

— Значит, все единицы товара одинаковые?

— До гюлумикромиллиметра. Высочайшее качество! Мы халтура не делай!

— Ну, не знаю. В любом случае с вашим товаром что-то не так. Мисс Ботфорт! — окликнул он.

В боковую дверь вошла красотка в бирюзовом форменном халатике.

— Отнесите образец в лабораторию, пусть Фреггль его еще раз проверит. Объясните, что товар задержан на Светосиле в связи с участившимися случаями острой депрессии.

Мужчины посмотрели вслед мисс Ботфорт.

— Послушайте, Марнер, мы постараемся вам помочь, — наконец сказал Бенедикт. — Либо ваш образец был нерепрезентативным, либо представитель со Светосилы неко… в общем, нетипичный. Как бы то ни было, гораздо проще проверить ваш товар. Доставьте нам партию побольше: сто — двести штук. Желательно сегодня же, я их сразу отправлю в лабораторию. Считайте, первый шаг сделан. А затем можете либо дождаться результатов нашей проверки и понять, что именно надо исправить, либо срочно вызвать аварийную бригаду грузчиков и послать ее на Светосилу, чтобы ваш товар отправили по назначению. На вашем месте я бы вызвал аварийку, потому что исправлять неполадки на таком расстоянии себе дороже. Компренде?

— Мон дье, это же такие расходы! Затраты! Я разорен! А вы здесь прохлаждываетесь! Бездельники! Шарлатаны!

— Маркл, я делаю все, что в моих силах, чтобы… В чем дело, мисс Ботфорт?

На экране селектора мисс Ботфорт поправила парик и пролепетала:

— Мистер Фрегглеглег… кажется, упал в обморок…

— Немедленно отберите у него образец! Вызовите врача! Погодите, Ботфорт, посыпьте его сахаром. Да, сахаром! Вон, сахарница на столе стоит. Ноги, ноги ему присыпьте! Да не туда, а на такие зеленые штуки, у него там в шоковом состоянии обмен веществ происходит!

Мисс Ботфорт исчезла с экрана.

— Что ж, Марвин, ваш товар с дефектом оказался. Значит, так, доставьте-ка сюда образцы из первой партии — из той, которую мы сертифицировали. Надеюсь, она еще не вся распродана? Вот остатки и присылайте. Вместе с образцами из тех партий, которые производили в дальнейшем. Чем больше, тем лучше. Как только Фреггль придет в себя, будем разбираться. Да, методом последовательных приближений. Погодите, это еще не все. И представьте нам подробный список всего, что изменилось на вашем заводе с тех пор, как произвели первую партию товара. Все, даже самые незначительные мелочи, отливочные формы, красители, припой, катализаторы пластмасс, поставщики сырья, виды и…

— Он сахар стряхивает! — воскликнула мисс Ботфорт.

— Врача, скорее!.. И не забудьте, Марпл, — присылайте образцы товара и список изменений. Ну, мигом, кому говорят! Шнелль, шнелль!

Толстяк выбежал из кабинета. Бенедикт, обхватив голову руками, уставился на экран селектора, где мельтешил бирюзовый халатик. Из динамика слышались невнятные восклицания. Телефон тренькнул, а дверь кабинета распахнулась. На пороге стояла рыжеволосая газель в серебристых чулках.

Бенедикт схватил трубку и испуганно вытаращил глаза. Газель оказалась девушкой в серебристом комбинезоне; в руках у нее был изящный лиловый портфельчик. Бенедикт еще шире распахнул глаза и прижал к уху бормочущую трубку.

На экране селектора огромный бордовый морж опирался на макушку мисс Ботфорт.

Девушка-газель ахнула.

— Фреггль, вы как? — спросил Бенедикт у моржа. — Нет, извините, это я не вам. Продолжайте.

Морж исчез, на его месте возник короткостриженый мужчина, сложил большой и указательный пальцы в кольцо — о’кей, все в порядке. Бенедикт кивнул, не отрывая трубки от уха, и повернулся к посетительнице, чтобы полностью оценить воздействие глубоких вздохов на формы, обтянутые серебристым комбинезоном.

— Понял, — сказал он в трубку. — Повторяю. Партию вин «Пансоляр» можно отправлять согласованным маршрутом при условии, что, во-первых, этикетку с изображением виноградной грозди заменят, чтобы фомальгаутские транспортники не решили, что в бутылках томятся их личинки, а во-вторых, динамическая вязкость жидкости должна быть не менее тринадцати тысяч сантипуазов, чтобы звук бульканья не походил на токование амфибий на Дзете Пегаса, в противном случае груз следует направить на место назначения кружным путем, через Алголь. Все верно? Так и запишем, об исполнении известим. Спасибо, Том. Простите, мисс, чем могу служить?

— «Иоанна Любовида инкорпорейтед», — мило представилась девушка.

— Рад познакомиться, мисс… Инкорпорейтед?

— Нет, что вы, меня зовут мисс Шульц, — улыбнулась она. — «Иоанна Любовида» — наша фирма, и мы в полном и совершеннейшем восторге оттого, что у нас появился первый клиент за пределами Солнечной системы. Оказывается, наши замечательные кремы пользуются огромным спросом у инопланетян. Ах, это так романтично! Но, как выяснилось, для того, чтобы отправить туда наши чудесные кремы, мистер Бенедикт, нужно маленькое правительственное разрешеньице. Нам посоветовали обратиться к вам.

Бенедикт несколько пришел в себя:

— Совершенно верно, мисс Шульц. А на какую планету вы собираетесь отгружать товар?

— Филей-двенадцать, — ответила она и рассмеялась серебряным перезвоном. — Такое забавное название.

— Ага, косморазведчикам сухой паек приелся, — рассеянно пробормотал Бенедикт, просматривая поисковик. — А, вот и он. Скажите-ка, а зачем обитателям Филея-двенадцать ваш крем понадобился? Панцири до блеска начищать?

— Простите, вы о чем? Ой, поняла. Ну, насколько мне известно, они хотят использовать его в кулинарных целях.

— Гм, любопытно, что на нем готовить будут… Что ж, мисс Шурф, с транспортировкой у вас проблем не возникнет. Маршрут простой, с одной промежуточной станцией на Сириусе, верно?

— Да-да, мистер Бенедикт. Я очень надеюсь получить разрешение сегодня же, потому что заказ очень срочный.

— Постараемся вам помочь. И как выглядит ваш крем? Вы один вид товара отгружаете или в ассортименте? Он булькает? Шуршит? Тарахтит? Еще какие-нибудь звуки издает? А чем он пахнет? Ну, парфюмерная отдушка в его состав входит?

— Он вот такой. — Мисс Шульц извлекла из портфельчика золотисто-лиловую баночку крема.

— Гм. Не булькает, не тарахтит… зато благоухает. Надеюсь, вы понимаете, мисс Шуст, что аромат, приятный для человека, может быть весьма неприятен для инопланетян или даже отрицательно сказаться на их самочувствии? Нет-нет, я не о ваших клиентах речь веду. Полагаю, на Филее ваш продукт известен. Но не следует забывать о транспортниках на станции Сириус. Ваш крем надо герметично запечатать.

На экране селектора появилась секретарша, сосредоточенно дующая на свеженаманикюренные ноготки:

— Мистер Бенедикт, только что доставили три тысячи семнадцать черных коробочек. От мистера Мармона.

— Джеки, немедленно отправь их к Джиму в лабораторию. И сопроводиловку приложи. Записывай: Джим, на Светосиле возникла проблема с грузом (образцы прилагаются). Подозрение на примеси неизвестного происхождения, отравляющие пары или что-то в этом роде. Проверьте все, укажите серийные номера тех, где выявлены нарушения состава. Покажите их Фрегглю, только осторожно, чтобы он снова в обморок не хлопнулся; сразу к нему в кабинет не вносите, компренде? И побыстрее, а то у клиента груз на промежуточной станции застрял. Я обещал сегодня же разобраться… Да-да, слушаю вас, мисс Штамм.

— Мистер Бенедикт, «Иоанна Любовида» продает крем в специальной космоупаковке. — Мисс Шульц протянула ему золотистое яйцо. — Наши очаровательные космические путешественницы строго соблюдают режим ухода за кожей.

— Ну, я в космос не ходок. Упаковка красивая, но не очень практичная. Мисс Камира! Джеки, где Камира?

В кабинет робко вошла еще одна юная красотка.

— Лапушка, отнесите эти образцы нашему коллеге с Сириуса мистеру Сплинксу.

— Ой, мистер Бенедикт… — Подбородок красотки задрожал. — Может, их пневмопочтой отправить? Вы же помните, что в прошлый раз случилось…

— Сплинкс в пневмопочту не заглядывает с тех пор, как мы ему снаряжение для марсианских мау-мау на проверку послали. Камира, солнышко, все будет хорошо. Главное, ближе чем на десять шагов к нему не подходить. О результатах проверки пусть доложит мне устно. И помните, не свистеть, не мычать и чечетку не отбивать.

Мисс Камира на цыпочках вышла из кабинета.

— Новенькая, — вздохнул Бенедикт. — Так вот, по поводу упаковки, мисс Шульман… Взгляните, вот наша разработка — всенепроницаемая транспортировочная оболочка. Размер устанавливается по желанию заказчика… — Он вытащил из ящика стола несколько пластмассовых овоидов. — Пересылка вашего товара в этих контейнерах принесет значительную экономию времени. И денег.

— А что случилось в прошлый раз? — мило осведомилась мисс Шульц. — Ну, с вашей помощницей?

— Небольшое административное недоразумение, только и всего, мисс Штурм. В разных культурах разные обычаи, вот и возникло недопонимание… Давайте лучше с кремом разберемся. Значит, если Сплинкс его одобрит и если вы согласитесь воспользоваться нашей упаковкой, то мы сегодня же присвоим вашему товару временную сертификацию для транспортировки на Сириус, и уже завтра вы сможете отправить первую партию. Вас устраивает?

Тренькнул телефон.

— Эс-ка-гэ, слушаю вас. Что? Ох… — Бенедикт откинулся на спинку кресла. — Нет-нет, нашей вины тут нет, и в действиях клиента тоже. Это уже проблема «Галактических перевозок»… Разумеется, я ему сообщу. Да, конечно, он все закроет, но еще раз напоминаю — он не виноват. Компренде? Хорошо… Мисс Шумм, вы изучайте тару, а я тут один вопрос решу. Джеки! Соедини меня с Мургатройдом из «Терра-динамики».

Экран селектора замигал, но изображения не появилось.

— Мистер Бенедикт, это Сплинкс, — произнес гулкий бас. — Я вас не вижу.

— У вас камера чем-то накрыта, — сказал Бенедикт. — Минуточку… Алло, Мургатройд? Это Бенедикт из эс-ка-гэ. Вы недавно отправляли на Орешенку-девять партию силовых установок с фибропластовым щитком на заднике… Нет, все в порядке, только в следующей партии закройте щиток изоляционным слоем. Да, все доставлено по назначению. Видите ли, на Орешенке к транспортникам заглянули какие-то особи женского пола, а когда доставили ваш товар, то фибропласт оказал какое-то электрическое… не знаю, электростатическое, электрофорезное, или как там его, ну, это не важно — короче, какое-то воздействие. Понимаете, особи женского пола на Орешенке-девять считают фибропластовые щитки неотразимо притягательными. Да, только особи женского пола — у них усики иначе устроены. В общем, они пробрались в контейнеры — вы же знаете, обитатели Орешенки в любую щелку пролезут, — и на Ледогор ваш товар прибыл буквально облепленный этими мышками. А транспортники на Ледогоре — гигантские травоядные, — увидев мышей, в страхе разбежались. Теперь Орешенка подала в суд на «Галактические перевозки» за принудительный конкубинат и нарушение каких-то соглашений о распространении наркотических веществ. Нет, вас это совершенно не касается, поскольку на перевалочной станции эти девицы оказались без разрешения. Но я вас очень прошу, закройте щитки изоляционным слоем. На всякий случай, компренде? Договорились. Замечательно! Да, слушаю вас, мистер Сплинкс.

На экране селектора теперь виднелась крупная бородавчатая голова с единственным добродушным глазом.

— Друг Бенедикт, — протяжно начал Сплинкс, — все хорошо, но упаковка запах пропускает. Хотя запах не противный. Напоминает нерест угрей при луне.

— Не противный? Надеюсь, он не очень приятный? Хищ-ние товару не грозит?

— Может быть… по мелочи. У работников обонятельные органы развиты хуже моего, — заявил Сплинкс и элегантно коснулся щупальцем крутого лба.

— Благодарю вас, Сплинкс. Вот видите, мисс Шварц, придется вам воспользоваться нашей упаковкой. Она должна быть абсолютно запахонепроницаемой. Если Сплинкс говорит, что воровать будут по мелочи, значит растащат половину партии. Наш славный каракатиц считает, что у него нюх лучше, потому что он, видите ли, аристократ. Мы проверяли — никакой разницы. Да, и не забудьте застраховать товар. Кстати, вы ничего не упустили? В смысле, в описании товара? И вся партия точь— в-точь как образец? Никаких скрытых качеств в вашем креме нет? Например, самонагрева или еще чего-нибудь в том же роде.

Очаровательная мисс Шульц задумалась, сосредоточенно разглядывая серебристые пальцы ног.

— Нет, мистер Бенедикт, — наконец сказала она. — Именно этим великолепным кремом с восторгом пользуются миллионы клиенток «Иоанны Любовиды».

— Что ж, вот, держите — временный сертификат. На нем отмечено предупреждение о возможных хищениях товара, компренде? А вот это передайте Джеки, секретарше в приемной. Она отправит вам упаковочный контейнеры.

— Спасибо огромное, мистер Бенедикт! — Мисс Шульц задержала ладонь в его руке. — Вы, кажется, говорите по-французски? Ах, это так решерше!

Бенедикт расплылся в довольной улыбке:

— С вами приятно иметь дело, мисс Шарм. Увы, не все наши посетители так милы.

Тренькнул телефон.

— Слушаю вас, — сказал Бенедикт, с сожалением глядя на удаляющийся серебристый комбинезон. — Добрый день, мистер Бронк. Да, конечно, мне очень польстило предложение «Монтгомери Ребек», однако же, как я уже упоминал, мой нынешний пост вполне… нет-нет, дело не в жалованье, хотя, разумеется, государственный оклад втрое меньше… да, и служебные обязанности весьма привлекательны, а «координатор межпланетных продаж» звучит очень престижно. Нет, понимаете, все дело в том, что свой отдел я, можно сказать, выстроил с нуля и уйти с поста мне очень трудно. Я больше чем уверен, у вас нет недостатка в кандидатах… Безусловно, если я передумаю, то обязательно с вами свяжусь. Большое вам спасибо, мистер Бронк. И вам того же. До свидания.

Повернувшись к экрану селектора, Бенедикт спросил у человека в лабораторном халате:

— Джим, ну что там у вас происходит? Фреггль с газаторами разобрался?

— Вот как раз об этом я и хотел поговорить, Бенедикт. Мы проверили пару сотен Мармоновых образцов и выявили среди них не два, а целых пять типов изменений: нейтральный, слегка возбуждающий, резко неприятный, усыпляющий и еще что-то, якобы не поддающееся определению, — ну, Фреггль так утверждает. Самое странное, что на меня тоже влияет. Знакомая ситуация, правда?

— Гм… допустим. Короче, продолжайте расследование. Общее собрание отдела можете пропустить. Спасибо, Джим.

— Между прочим, Фреггль тут жалобу собирается подать — питание его не устраивает. Говорит, осетрина второсортная, а соус из водорослей пованивает. Осетрина из России ему больше нравится. Может, достанем?

— Ну конечно, она вдвое дороже. Что ж, посмотрим. Весна на дворе. Значит, пусть травоядные местный салат жуют, а на сэкономленные средства Фреггля деликатесами обеспечим. Не забудьте с ним соответствующую работу провести: мол, на кону судьба галактики. Светосиле без трансмиттера не обойтись и все такое прочее… А это еще что за вид? Нет, Джим, это я не вам. Прошу прощения.

В кабинет вбежала мисс Камира, прижимая к груди две баночки крема:

— Мистер Сплинкс с меня юбку содрал!

— Камира, солнышко, ну вы же знаете, для Сплинкса это не сексуальные домогательства… вот и доктор вам подтвердит… хотя сам я сомневаюсь… Нет, конечно, в таком виде по учреждению расхаживать не стоит. Юбку надо было отобрать…

— Он ее на селектор закинул, мне не дотянуться.

— Понятно… Ничего страшного, попросите Джима, он вам ее вернет.

— Ой, мистер Бенедикт, я же не могу к мистеру Эйзенштейну вот так заявиться .

— А, ну да, конечно… — Бенедикт прищурился. — Джим женат? Нет. Вот, возьмите мой халат и ступайте. Погодите! На обратном пути захватите со склада еще партию стандартных маломерных транспортных контейнеров, компренде?

В кабинет вошли двое мужчин и женщина. Бенедикт приветствовал их взмахом руки.

— Джеки, солнышко, сделай нам кофе и бутерброды! Вы обедали, господа? Да не важно, какие бутерброды, там все равно один картон. Хэл, что у вас стряслось?! Рассказывайте!

— Бенедикт, надо срочно обсудить завтрашнее совещание с бюджетниками. Они настаивают на двадцатипроцентном сокращении расходов по статье «Инопланетные консультанты».

— О Будда Гаутама, мы же не сможем работать без инопланетных консультантов! — воскликнул Бенедикт. — Как прикажете население обслуживать — наугад? У нас и так всего шестидесятипроцентный охват инопланетных форм жизни на перевалочных пунктах, что не… Ох, простите, Хэл, вашей вины здесь нет… И что теперь делать?

— Вот Тиммонс говорит, что на нас давят противники общения с инопланетянами, утверждают, будто мы на деньги налогоплательщиков содержим сотни всяких чудищ из других миров. Похоже, кому-то в руки попала ведомость, где указаны суммы, потраченные на черную икру.

— А, для Фреггля… И как это уладить?

— Ну, я подготовил два варианта сметы, которая теоретически укладывается в предложенные рамки сокращения расходов. Не буду морочить вам голову конкретикой, скажу только, что первый вариант предусматривает фактическое снижение бюджетных расходов на двадцать процентов до конца текущего финансового года. А как пройдут выборы, сами понимаете, возможны изменения. По второму варианту двадцатипроцентное уменьшение расходов достигается за счет кадрового сокращения… нет, погодите, Бенедикт! Да послушайте же! На самом деле мы переведем их на должности временных консультантов. Принимая во внимание сроки действия существующих трудовых договоров, можно с уверенностью сказать, что в ближайшие пять месяцев ни одного члена комиссии мы не потеряем. В общем, перед совещанием я вам все подробно объясню.

— Хэл, вы гений! Честер, а у вас что?

— По-моему, нам следует разработать план встречного давления. Если позволите, я проведу опрос среди регулярных поставщиков, может быть, удастся создать группу, которая будет поддерживать наши усилия.

— Очень и очень щекотливое дело, — вздохнул Бенедикт. — Правительственная организация просит, чтобы население ее поддержало… Нас могут неправильно понять, Честер. Нет, лучше действовать осмотрительно. Давайте пока ограничимся опросом, компренде?

— Да-да, конечно. Кстати, предупреждаю, что годовой отчет мы и на этот раз представим с небольшой задержкой.

— Как, опять?

— Увы, да. А все из-за того, что в прошлом месяце компьютер грохнулся, пришлось всю информацию восстанавливать, сверхурочно. Между прочим, без оплаты. И все равно остались незакрытые и неверно внесенные дела. Если честно, Бенедикт, во многом вы и сами виноваты. Мы пытаемся добыть сведения из вашей базы данных, но вы же компьютер не включаете… Да-да, я понимаю, но… кстати, ваш транскриптор и сейчас выключен.

Бенедикт обернулся к транскриптору, негодующе посмотрел на него и щелкнул тумблером:

— Черт побери, как мне с людьми разговаривать, когда эта штука постоянно гудит?! Ну ладно, ладно, я исправлюсь. Мэйвис, а у вас что стряслось?

— Да все как обычно. Ничего особенного: двое тоскуют по дому, один замечен в пристрастии к лунным лишайникам, а у альтаирца какое-то экстрасенсорное расстройство, доктор Моррис с ним сейчас разбирается. Кстати, просил вас связаться с ним, прежде чем обращаться к альтаирцу.

— Вот незадача… К Альтаиру новые ветки подводят, без консультанта нам сейчас не обойтись. Что с ним?

— Все в порядке, только ему нужно настроение поднять, вот доктор с ним и возится.

— И как ему настроение поднимают?

— Старыми кинокартинами. Вестернами. Ему лошади нравятся. Главное, чтобы в фильме с ними ничего плохого не случилось. Так что доктору приходится по ночам предпросмотр устраивать, он жалуется, что ягодицы седлом в кровь стер.

— Мэйвис, поблагодарите его от меня и скажите, что крем «Ирена Любомира» — лучшее средство от кровавых мозолей на заднице. А, вот еще что! Попросите его придумать, как отучить Сплинкса от привычки раздевать посетителей. Он сегодня с Камиры юбку снял… Ну, еще вопросы есть? Нет? До свидания.

Присутствующие потянулись к выходу.

— Шеф, не забудьте, вечером вы читаете доклад на собрании Лиги инопланетного питания, — напомнила Джеки из приемной.

Тренькнул телефон.

— Эс-ка-гэ, слу… Добрый день, Мармон. Список изменений составили? Ах, новый токарный станок! И больше ничего? Применялся для выпуска всей партии? Нет, дело не в нем. А скажите-ка, работники ваши не менялись? Что? Как это не проверяли? Мармот, я же просил у вас список абсолютно всех изменений. Всех, ясно вам? По-вашему, люди — ничто? Они же ваш товар производят! А я тут при чем? Справьтесь в отделе кадров: работники те же? Так проверьте! Да, обязательно. По ряду причин… у нас кое-какие подозрения возникли, так что лучше узнайте побыстрее. Я вам через час перезвоню. Может быть, кое-что прояснится. А к тому времени список из отдела кадров возьмите, там разберемся. Компренде?

Он прекратил разговор. Тишину в кабинете нарушало лишь деловитое гудение транскриптора. Бенедикт злобно посмотрел на аппарат, щелкнул тумблером и прижал ладони к вискам. Тренькнул телефон.

— Эс-ка-гэ… Да, добрый день, мистер Томлинсон. Конечно помню! Вы мини-климатроны поставляете куда-то на окраины… пятнадцать перевалочных пунктов, забудешь вас, как же! Ох и намаялись мы с вашим сертифицированием… В чем дело? Ах, новый маршрут в целях снижения стоимости транспортировки? Да, безусловно, необходима новая сертификация. Сколько перевалочных пунктов — тринадцать? Через новую станцию? А, через Пропажу и Потерю? Разумеется, для обслуживающих ее инопланетных форм жизни нужен новый сертификат… Видите ли, дело в том, что у нас пока нет консультанта с Пропажи и Потери. Да, они очень… решерше, если так можно выразиться, какая-то энергетическая матрица. Так что неизвестно, как ваш товар на них подействует или, наоборот, они на него… Да-да, понятно, что существующий маршрут перевозок весьма затратен, но, мистер Томасон, на нового консультанта нам еще не выделили бюджетных средств… Если вы не хотите терять времени, могу предложить только пробный прогон… Нет, уж простите, за ваш счет. А мы проверим товар и разработаем протокол дальнейших инспекций. Нам очень нужен репрезентативный… в смысле, типичный образец вашей продукции… Мистер Томпсон, мы с вами это уже обсуждали. Никаких изменений? Ах, небольшие изменения… А почему вы нас об этом не уведомили? Мистер Томкинсон, вы же рискуете… Нет, разумеется, мы проведем новую сертификацию, но для этого придется перепроверить весь маршрут. Да, естественно, завтра мы пришлем вам смету расходов для пробной отправки партии товара… допустим, в количестве десяти штук… на Пропажу и Потерю. Если все пройдет благополучно, то можете отправлять товар потребителю, однако доставку мы не гарантируем. Неизвестно, как отреагируют электрические схемы на эти энергетические создания… Возможно, вам следует озаботиться изоляционной упаковкой. Не хотите? Так я и думал. Что ж, мистер Тинкерсон, мое дело — предупредить. Мы не отвечаем за порчу или иной ущерб, нанесенный вашему товару. Это я вам официально заявляю. А во всем остальном поможем по мере сил. Да, я понимаю, вы расстроены. Сочувствую. Да-да, хорошо.

Бенедикт закончил разговор, виновато взглянул на выключенный транскриптор и поспешно щелкнул тумблером.

На экране селектора возник Джим с черной коробочкой Мармона:

— Бенедикт, похоже, у них серийный брак. Фреггль наконец-то перестал упираться, и мы не только выяснили, что именно не поддавалось определению, но и точно описали еще два типа воздействия. В целом, изучение пятисот образцов с последовательными заводскими номерами дает следующую картину: нейтральное воздействие, легкая эйфория типа А, скука, легкая эйфория типа Б, интенсивное сексуальное влечение, огорчение и разочарование, сильная тоска по дому. Фреггля больше всего встревожили образцы, напитанные огорчением и тоской по дому, а к тем, что с вожделением, он даже прикасаться не желает, только хихикает. Образцы с тоской по дому идут сплошняком, до последнего… Кто именно? Точно установить не удается. Человек явно молодой, скорее всего девушка. Последний нейтральный образец? Серийный номер а-гэ-бэ четыре три шесть семь эль два.

— Спасибо огромное, Джим. Очень полезная информация. Джеки! Соедини меня с Мармотом, то есть с Мармоном. — Бенедикт качнул кресло. — Мистер Мармон? Здравствуйте, это Бенедикт. Списки раздобыли? Мы тут, похоже, разобрались, в чем проблема. Но для начала скажите, можно ли по серийному номеру установить дату производства единицы товара? Да, хотя бы примерно. Так вот, отыщите в списке человека, возможно приезжего или иностранца, принятого на работу незадолго до того, как был выпущен продукт с серийным номером а-гэ-бэ четыре три шесть семь эль два. Записали? Возможно, это девушка или, с меньшей вероятностью, юноша. Вначале она — или он — была счастлива, ей было интересно, потом работа прискучила, ну, как обычно… А потом она — или он — влюбилась. Нет, мистер Марвин, я не шучу… Да дайте же мне объяснить! Любовь эта осталась безответной… ну, может быть, возлюбленный умер или переехал, но это с меньшей вероятностью. Короче говоря, из-за несчастной любви ваша работница — или работник — впала в глубокую депрессию, стала подумывать о самоубийстве, а потом начала тосковать по дому. Ясно вам? В каком смысле — при чем тут это? Марбль, вы что, не понимаете? Вы приняли на работу активного телепата, для которого ваша продукция стала К-объектом… Ох, не важно, что это такое! Все дело в том, что этот телепат пропитывает производимый товар своими эмоциями, компренде? А инопланетяне, обладающие телепатическими способностями, эти эмоции улавливают. Поэтому транспортники на Светосиле и пострадали. Да, от эмоционального потрясения. То есть у вас на заводе есть работник, который чувствует себя глубоко несчастным. Скорее всего, молодой. И о своих паранормальных способностях не подозревает. Откуда-то из глубинки, где пунктов парапроверки нет… Как его отыскать? Ну, если судить по присланным вами образцам, то через его руки проходит каждая единица вашей продукции… Ах, вот как?! Тогда немедленно отправляйте их в бюро парапсихологии. Да ради бога, вам такие сотрудники ни к чему… Трудовой договор? Не захотят увольняться? В таком случае либо помогите им наладить личную жизнь, либо снимите с производства и держите их подальше от товара. Но по-моему, они с радостью согласятся. Свяжитесь с бюро парапсихологии, поговорите с Ильичом, сошлитесь на меня: мол, Бенедикт считает, что у вас работает сильный телепат. Конечно помогут. Ильич, записали? Нет, с задержкой на Свете Силы я вам посодействовать не могу, мистер Марвел. Я же уже сказал, лучше всего вызвать аварийную команду грузчиков. Да, из тех, которые телепатическими способностями не обладают… Ну, не знаю, мое дело — вас предупредить. Да-да, конечно. Очень сочувствую. Мы делаем все возможное. Понимаю.

Бенедикт подпер подбородок кулаком, раздраженно уставился на гудящий транскриптор. За окнами опускались сумерки. Конец рабочего дня. А еще и доклад надо делать… Телефон тренькнул.

— Добрый вечер, мистер Олдмайер. Да, это Бенедикт. Вам бланки наших анкет прислали? Вот и заполните их, и верните нам вместе с образцами товара. А наша комиссия инопланетных консультантов проверит товар на совместимость с предлагаемым маршрутом… Какая особая проблема? Нет, мистер Олденхем, ваша продукция подлежит обязательной сертификации. Видите ли, транспортировка музыкальных устройств сама по себе затруднительна. Для некоторых инопланетных форм жизни музыка представляет особую опасность. Все дело в упаковке… Да, я понимаю, что товар перевозят в выключенном состоянии, но дело в том, что в процессе транспортировки, особенно на протяженном маршруте, может произойти все, что угодно… Неожиданное включение и… Да, свяжитесь с производителями надежных звукоизолирующих материалов, пусть разработают заглушки. Ну, может быть, не всю упаковку, а только динамики… И блок питания пусть изолируют получше. Нет, я понимаю, мистер Олдершот, возни много, но, если ваша аппаратура неожиданно включится, неприятностей не оберешься. Увы, условия транспортировки за пределы Земли от нас не зависят, мало ли что может случиться. Однажды на транзитной станции Пикколо-два самопроизвольно заработал лазероуправляемый ковшовый экскаватор… станцию пришлось закрыть, два года ремонтировали. Ну, как разработаете упаковку, свяжитесь с нами. Всего хорошего.

Он отключился. Мисс Ботфорт, в бирюзовом наряде, вкатила в кабинет тележку с образцами:

— Мистер Бенедикт, а куда все это девать? Ну, три тысячи газаторов, которые мистер Фрегглеглег проверял?

— Отвезите их на склад, попросите Уилли связаться с владельцем, как его там… с Мармотом. Пусть он их увозит. Я что, должен всем все разжевывать? Ботфорт, измучили вас сегодня, да? Как там Фреггль? Камира юбку у него отобрала?

Мисс Ботфорт устало кивнула и вышла.

— Ну и денек… — пробормотал Бенедикт, роясь в бумагах на столе. — Где этот проклятый доклад? Джеки!

— Мистер Бенедикт, рабочий день окончен, — сказала секретарша, появляясь в дверях. — Хэл же предупреждал о перерасходе сверхурочных…

— Да-да… — Бенедикт схватил папку и закрыл ящик письменного стола. — Все, Джеки, выключайте свет. Пойдем… О святая энтропия, а это еще что?!

В темной комнате приятный баритон затянул «Негу сладострастья». Через минуту к нему присоединилось сопрано: «Лобзай меня, лобзай!»

— Свет! Да включите же свет, Джеки! Что происходит?!

— Мистер Бенедикт, это крем. — Джеки щелкнула выключателем, и в кабинете воцарилась тишина. — «Иоанна Любовида», там каждый продукт своей мелодией сопровождается. У меня косметическое молочко играет «Ах, какая прелесть!». Очень мило.

— Что-о?! — Бенедикт ошеломленно уставился на лиловые баночки крема.

— Когда на ночь свет выключаешь, крем о себе напоминает музыкой, и наутро тоже. А зубная паста сопровождается песенкой «Время поцелуев». Что с вами, мистер Бенедикт?

— Немедленно звоните этой!.. — заорал Бенедикт. — Как там ее… Шавк, Шмяк, Швабр, Шлендр… ну, вы знаете… А если на работе не застанете, свяжитесь с ней дома. И пока не отыщете, не уходите. Передайте ей, что временное разрешение отозвано. Отменено. Запрещено. Джеки, найдите ее во что бы то ни стало где угодно, да хоть в преисподней! О господи, ну почему она меня не предупредила?! Я же ее спрашивал! Почему?!

— Мистер Бенедикт, она, наверное, думала, что вы знаете… Это старая рекламная уловка, сейчас все так делают.

— Ну откуда же мне знать?! Я человек холостой! — простонал он. — Джеки, да поймите же… Представляете, вот прибудут тысячи этих проклятых музыкальных шкатулок на транзитный пункт, каждая со своей дурацкой песенкой… Вам известно, что происходит со Сплинксом, когда он музыку слышит? Не зря же у него в кабинете звукоизоляция… Ох…

Они ошарашенно поглядели друг на друга. Джеки попятилась в приемную.

— Послушайте… — начал Бенедикт и тяжело сглотнул.

— Да, сэр?

— Завтра первым же делом… ну, после того, как с этой мисс Шельм разберемся, свяжитесь с… ну, как же его… Кронк? Бронк. В общем, из «Монтгомери Ребек», какой-то начальник каких-то продаж. Скажите, что я приглашаю его на деловой обед. Как можно скорее.

— Будет исполнено, сэр.

Бенедикт щелкнул выключателем и торопливо вышел из кабинета, бормоча на ходу:

— Хороший обед мне не помешает.

В кабинете звонко распевали две баночки крема и деловито гудел транскриптор.

 

МАМОЧКА ПРИШЛА ДОМОЙ

Папочка вернулся домой в тот день, когда мамочка пришла ко мне домой. Так я воспринимаю первый контакт Земли с инопланетянами. Возможно, наши взгляды на человека несколько изменились, но важные исторические события по-прежнему всего лишь фон для того, что ближе к телу. Хотите возразить? А разве трехсторонний пакт между США, Китаем и СССР подписали не на той неделе, когда ваша дочь вышла замуж?

Итак, они сели на Луне. Мало кто знает, что за год до того поднялась тревога из-за движущегося объекта на орбите Плутона. Тогда-то в ЦРУ и решили, что космос — за границами США, а значит, в сфере их интересов. Не отдавать же возможные контакты с галактикой на откуп воякам! Так что наша небольшая контора тоже приняла участие в электронной возне. Ну и русские помогли. Они мастера запускать в космос многотонные корабли, хотя по части коммуникаций мы на корпус впереди, потому что больше стараемся. Англичане и австралийцы тоже не промах, но мы переманиваем у них лучших людей.

Первый сигнал растаял в пустоте, но одним прекрасным апрельским вечером системы связи вновь взорвались. Взошла полная Луна, на фоне которой красовался огромный инопланетный корабль, прилунившийся в Альпах. Три дня его голубовато е мерцание можно было разглядеть в любой шестикратный телескоп, которые тут же размели как горячие пирожки. Полагаю, вы помните, что у нас в то время не было обитаемой лунной базы. В мирное время никому не хотелось тратить деньги на вакуум и камни. Наша космическая программа не позволяла запустить в пришельцев даже канцелярской скрепкой раньше чем через три месяца.

На следующий день я заметил Тилли у кулера.

Для этого мне пришлось пронзить взглядом две двери и миссис Пибоди, мою секретаршу, но я отлично наловчился это делать. Я непринужденно вышел и произнес:

— Как дела у Джорджа?

Тилли хмуро посмотрела одним глазом из-под косой челки, допила воду и еще раз нахмурилась, чтобы я не перепутал гримасу с улыбкой.

— Вернулся после полуночи. Съел шесть бутербродов с арахисовым маслом. Думаю, он начинает улавливать смысл.

Кое-кто назвал бы Тилли старой костлявой кошелкой в мешковатом костюме. Конечно, она худенькая и, конечно, уже не девочка. Но если присмотреться внимательнее, то не сможешь отвести глаза. Я присмотрелся внимательнее три года назад.

— Пообедаешь со мной? Хочу кое-что показать.

Она мрачно кивнула и удалилась. Я проводил взглядом ее загорелые ножки с белым ножевым шрамом и вернулся в свой кабинет. Чертовски хотелось засунуть улыбку миссис Пибоди в ее декольте.

Довольно сложно объяснить, чем занимается наша контора. Всем известно, что штаб-квартира ЦРУ находится в большом здании в Лэнгли, но, когда его построили, оказалось, что ЦРУ влезает в него не лучше, чем дог в конуру для бигля. Кое-как дога удалось впихнуть, но лапы и хвост не поместились. Мы одна из этих лап. Строго говоря, мы вспомогательный объект. Джеймс Бонд глядел бы на нас свысока. Мы держим небольшое рекламное агентство в престижном районе Вашингтона, по чистой случайности как раз рядом с крупным наземным кабелем и оборудованием Военно-морской обсерватории. Наши девочки действительно клепают кое-какую рекламу для других правительственных учреждений. Весь первый этаж завален плакатами «Береги лес от пожара» и «Бросая мусор, не забудьте хрюкнуть». Мы не самый засекреченный отдел ЦРУ, у нас нет ни «беретт», ни ампул с цианидом, и, чтобы попасть в наш подвал, достаточно предоставить рентгенограммы обеих бабушек в фас и профиль.

Что там находится? Несколько лингвистов да отставные вояки вроде меня. Компьютер, на который в АНБ пролили кофе. И Джордж. Джордж — наш карманный гений. Говорят, в начале карьеры он снимал порнушку для яков во Внешнем Монголии. Он питается арахисовым маслом, и Тилли работает на него.

В общем, когда пришельцы начали трансляцию, ребята из Лэнгли привлекли Джорджа к расшифровке. Ну и меня в некотором роде. Серьезные люди присылают мне интересные снимки, когда хотят узнать мнение со стороны. В недобрые старые времена я фабриковал дезу. Терпеть не могу это слово — «деза». Мои работы до сих пор в ходу у историков.

В обед я отправился в столовку «У Рапы» на поиски Тилли. С тех пор как Старший Брат в Лэнгли узнал, что сотрудники агентства ходят к Рапе вместо того, чтобы жевать вареный картон от Управления общих служб, столовскую кассиршу заменили на девицу в чулках с идеально прямыми швами и камерами в обеих, э-э-э, глазницах. Но жратва здесь все равно отменная.

Тилли сидела, непринужденно откинувшись на спинку стула. На ее губах играла мечтательная улыбка. При виде меня улыбка пропала. Тилли только притворялась непринужденной; я заметил у нее в руке несколько сломанных спичек.

Она снова улыбнулась, как будто ей предложили отрезать правую руку за пятьдесят центов. Однако я знал ее давно и понимал, что могло быть много хуже. Мы по-дружески заказали пасту с телятиной.

— Смотри, — сказал я. — Нам наконец удалось синхронизироваться с их лучом и получить пару кадров.

Половина снимка была размытой, половина — вполне четкой. Тилли вытаращила глаза:

— Это, это…

— Ага. Это девушка. Чертовски красивая, вылитая ты.

— Но, Макс! Ты уверен?

Она назвала меня по имени. Добрый знак.

— Абсолютно. Мы видели ее в движении. Это наш пришелец, детка. Мы проверили запись во всех синематеках мира. Это не ретрансляция. Видишь надпись на шлеме и на панели за ее спиной? Это не земной язык. Сомнений, откуда ведется трансляция, тоже нет. На этом корабле полно гуманоидов. По крайней мере, женского пола… Что нарыл Джордж?

— Увидишь в копии, — рассеянно сказала она, любуясь фотографией. — Ему удалось разобрать около двух сотен слов. Они хотят приземлиться… и еще что-то насчет Матери. Типа «Мать вернулась» или «Мать дома». Джордж говорит, «мать» — самый близкий перевод.

— Ничего себе мамочка. Вот твоя паста.

Через неделю они приземлились после жарких споров на международном уровне. Как всем известно, в Мехико. В небольшой скорлупке с вертикальной посадкой. Благодаря связям Джорджа — в прямом, а не переносном смысле — мы наблюдали по закрытому каналу, как сильные мира сего и четыре миллиона обычных людей встречают пришельцев.

Мир затаил дыхание. Шлюз открылся, и из него вышла Мамочка. Одна… вторая… и третья. Последняя что-то покрутила на запястье, и шлюз закрылся. Позже мы узнали, что она штурман.

На трапе стояли три роскошные девицы в нарядах из научно-фантастических фильмов. Сдвинутые на затылок шлемы и широченные улыбки. Предводительница была старше других, и на гребне ее шлема было больше блесток. Она отвела с лица косую челку, два раза глубоко вздохнула, сморщила нос и направилась по трапу к генсеку ООН.

Тут-то до нас и дошло. Генсеком ООН в тот год был эфиопец ростом шесть футов пять дюймов. Его макушка едва доставала до пряжки на ее портупее.

Я ощутил, как зазвенела тишина. Если не во всем мире, то в проекционной кабине Джорджа уж точно.

— Рост капитана около восьми футов трех дюймов, — сообщил я.

— Это если у нее череп нормальной формы, — уточнил Джордж. За это мы его и любим.

В полумраке я заметил на лице Тилли странное выражение. Некоторые девушки с трудом сдерживались, а декольте миссис Пибоди колыхалось так, будто там кто-то вылупляется из яйца. Мужчины явно напряглись не меньше меня. В тот миг я предпочел бы этим трем милашкам зеленых осьминогов.

Капитан отступила на шаг от генсека Энкаладугуну, что-то произнесла низким бархатным голосом, и мы как-то сразу успокоились. У нее был очень правильный вид, если вы в состоянии представить помесь Греты Гарбо и Моше Даяна. Ее подручные выглядели совсем молоденькими и… как я уже говорил, чертовски походили на Тилли, не считая размера.

Джордж тоже это заметил; я видел, как он поглядывает то на Тилли, то на экран.

К его возмущению, говорили в основном встречающие. Гостьи терпеливо слушали и изредка кратко мелодично отвечали. Они держались совершенно спокойно и в то же время как будто озадаченно. Молоденькие инопланетянки изучали толпу, и я дважды заметил, как одна ткнула другую в бок.

К счастью, СССР, США и Индия не смогли решить, кто из них главный, и говорильню свернули. Компания перебралась в Гостевой дворец в Мехико и расположилась отдохнуть у бассейна, пока прислуга поспешно сдвигала кровати и меняла кресла на диваны. Связь прервалась. Джордж заперся с пленками, на которых были немногочисленные реплики пришелиц, а я пытался выбраться из-под лавины звонков о наших «жучках», пострадавших при лихорадочной перестановке мебели.

Через два дня инопланетянки переехали в «Попо-Хилтон», превратив бассейн отеля в свою личную ванну. Все страны мира, даже Ватикан, прислали к ним свои делегации. Джордж бился в корчах. Он был полон решимости дистанционно выучить материнский язык. Я договорился с мексиканским бюро, и все шло отлично, пока в дело не вступили еще двадцать организаций. Теперь наши «жучки» ловили одни помехи от чужих устройств.

— Вот что любопытно, Макс, — сказал Джордж на утренней планерке. — Они постоянно спрашивают… насколько я понимаю, «где женщины?».

— В смысле, женщины — представители власти? На высоких должностях?

— Мне кажется, все проще. Возможно, большие женщины, такие же как они. Но по-моему, они подразумевают взрослых женщин. Макс, мне нужно слышать их разговоры между собой.

— Мы стараемся, честное слово. Они спускают воду в сортире и ржут как лошади. То ли их смешит наша сантехника, то ли наша слежка. Слышал, что было во вторник?

Во вторник вернулись мои тревоги. Все записывающие устройства в радиусе полумили вырубились на сорок минут. Остальные приборы работали как обычно.

Я был не одинок в своих опасениях. Мне позвонил 1арри из научно-исследовательского отдела и попросил приглядеться к браслету, с помощью которого штурман заперла корабль.

— Мы не можем запустить в их чертов модуль даже гамма— частицу, — пожаловался он. — На ощупь — гладкий, как стекло. Пытались сдвинуть, прожечь горелкой — все без толку. Как с гуся вода. Макс, добудь нам браслет.

— Гарри, она не снимает его даже в ванной. И мы не можем уловить никаких излучений.

— Я этого так не оставлю, — проворчал он. — У этих шишек наверху совсем крыша поехала.

Крыша ехала не только у шишек. Земляне были в восторге от пришелиц. Инопланетянки отправились в турне. Их всячески развлекали, демонстрировали красоты природы и чудеса науки. Великанши черпали удовольствия большой ложкой — в прямом и переносном смысле. Уже за завтраком они начинали хлестать аквавит, восторгались всем подряд — от горнолыжного курорта Сан-Валли до Большого Барьерного рифа, и не пропускали ни одной выставки, посвященной атомной энергетике или освоению космоса. На Лазурном Берегу капитан Гарбо-Даян окончательно расслабилась, а ее помощницы перестали выглядеть озадаченными. Честно говоря, все это смотрелось бы довольно зловеще, если бы не их правильные улыбки.

— Что происходит? — спросил я у Джорджа.

— Они считают нас милыми, — с ухмылкой ответил он.

Я уже говорил, что Джордж коротышка? Стала бы иначе Тилли на него работать. Ему нравилось, что мы, большие мужики, с опасением поглядываем на Крошек с Капеллы, как их прозвали во всем мире.

Очаровательно сбиваясь с одного земного языка на другой, они рассказали, что прибыли из системы недалеко от Капеллы. Их низкие голоса были поистине завораживающими. Зачем они прилетели? Везли груз руды домой в Капеллу и по дороге заглянули в нашу систему, отмеченную на старой карте. Что собой представляет их планета? О, она очень похожа на нашу.

Основное занятие — торговля. Войны? Никаких войн уже много веков. Это немыслимо!

Разумеется, мир больше всего интересовало, где их мужчины. Неужели они одиноки?

Инопланетянки весело рассмеялись. Разумеется, у них есть мужчины! Кто-то же должен заниматься кораблем. Они показали видеотрансляцию с Луны. На ней и правда были мужчины, красавчики с рельефными мышцами. Парень, который больше других мелькал в трансляции, — вылитый Лейф Эрикссон, каким я его представляю. Однако было очевидно, что за главного у них капитан Гарбо-Даян — или капитан Лямпка, как она представилась. Что ж, в СССР тоже бывают женщины — капитаны грузовых судов.

Оставалось неясным, какого роста капелланские мужчины. В трансляциях был разный фон. Я прикинул по некоторым похожим предметам в интерьере. Вышло, что по крайней мере некоторые их мужчины одного роста с землянами, хоть и шире в плечах.

От действительно важных вопросов о двигателе их космического корабля инопланетянки отмахнулись с мелодичным смешком. Как устроен их корабль? Откуда им знать, они же не техники! Следующая их фраза произвела эффект разорвавшейся бомбы. Не хотим ли мы сами посмотреть на корабль? Отправить на Луну группу специалистов?

Хотим ли мы? Хотим ли мы? Сколько специалистов? О, примерно пятьдесят. Пятьдесят мужчин, пожалуйста. И Тилли.

Я забыл упомянуть, что ТИЛЛИ стала при них кем-то вроде домашнего питомца. Джордж отправил ее в Сан-Валли записать образцы речи, без которых никак не мог обойтись. Ее представили инопланетянкам у бассейна. Она выглядела как настоящая капелланка, только в два раза меньше. Это был успех. Они пришли в восторг. Ржали как лошади. Узнав, что Тилли еще и блестящий лингвист, они удочерили ее. Джордж был на седьмом небе от счастья. Эксклюзивный доступ к уникальным образцам капелланской речи! Тилли тоже казалась довольной. Она изменилась, ее глаза сияли, на губах играла восторженная улыбка. Я знал, в чем дело, и мне это не нравилось, но я ничего не мог поделать.

Как-то раз я вклинился в ее отчетный сеанс связи:

— Тилли! Они опасны. Ты их совсем не знаешь.

На расстоянии в две тысячи миль она осмелилась взглянуть мне в глаза:

— Это они-то опасны?

Я поморщился и свернул разговор.

Когда Тилли было пятнадцать, ее оприходовала уличная банда. Изрезали ножами и бросили подыхать — обычная история. Врачи неплохо ее залатали. Осталось несколько тонких белых шрамов на загорелом теле — на мой взгляд, весьма привлекательных — и шестидюймовый слой льда между Тилли и каждым, кто бреется. Как правило, это было незаметно. Она искусно маскировалась, носила старомодные костюмы и притворялась серой мышкой. Но в ее душе неустанно велась партизанская война.

Тилли была готовым оружием, и ее нашла разведка, как это часто бывает. Она усердно трудилась на благо Америки, лишь бы ее никто не трогал. И надевала что потребуется — или ничего. Я видел снимки двадцатилетней Тилли на задании. Потрясающее зрелище, хоть и с душком.

Она позволяла себя трогать — в смысле, лапать, — если того требовало дело. Наверное… я не спрашивал. И не спрашивал, что происходило с этими мужчинами потом и за что ее наградили медалью. Мне стало немного не по себе, когда я узнал, что ее куратор в отделе резидентуры умер. Впрочем, в этом не было ничего странного — он много лет болел диабетом.

Но друзьям она не разрешала себя трогать. Я однажды рискнул.

Мы сидели в фильмотеке Джорджа. Оба вымотались после двух суток работы. Тилли откинулась на спинку стула, улыбнулась и коснулась моей руки. Я машинально приобнял ее и склонился к ее губам. В последний момент я успел увидеть ее глаза.

До того как меня отправили пасти Джорджа и беречь лес от пожара, мне пришлось поработать в горячих точках, и я никогда не забуду выражения глаз человека, который внезапно осознал, что я стою между ним и единственным выходом. Через мгновение он ринулся к двери через мой потенциальный труп. Взгляд Тилли был таким же — нечеловеческим, остекленевшим. Я осторожно убрал руку и отодвинулся. Тилли снова начала дышать.

Я говорил себе, что надо оставить ее в покое. Эта история стара как мир. Похожую историю рассказал Кёстлер, а его героиня была моложе. Беда в том, что мне нравилась эта женщина, а если учесть, что под мешковатыми костюмами скрывалась настоящая красавица… Пару раз мы даже вкратце обсудили, что с этим можно сделать. Разумеется, она полагала, что ничего. По крайней мере, ей хватало такта не предлагать остаться друзьями. Просто ничего.

После второго такого разговора я подцепил у Зеркального пруда пару русалок. У них в квартире были странные фарфоровые дверные ручки. Обнаружив в этих ручках «жучки», я вернулся в контору и узнал, что миссис Пибоди выписала мне больничный.

— Макс, мне очень жаль, — солгала Тилли.

— Ничего страшного, — ответил я.

Так обстояли дела, когда Тилли отправилась играть с инопланетными великаншами.

Благодаря ей наша контора стала самым популярным госучреждением месяца. Тоненькая струйка косвенных данных превратилась в поток. Например, до нас дошли слухи из полиции.

Похоже, большие девочки любили прогулки и в каждом городе первым делом спрашивали про парк. Гуляли они со скоростью восемь миль в час, так что охрана за ними не поспевала. ООН пришлось ограничиться парой патрульных машин на соседней улице. Похоже, капелланок это позабавило, и время от времени полицейская радиосвязь глохла. Основную опасность для Крошек представляли гипотетические снайперы, и защититься от них было нельзя.

После их поездки в Берлин дружинники нашли в Тиргартене четырех мужчин в очень плохом состоянии. Один из них выжил и что-то говорил о капелланках. Дружинники не приняли его слова всерьез — все пострадавшие были воры и наркоманы, — но на всякий случай передали информацию. Затем случилась истории с сомнительным типом и парке Солсдейк неподалеку от Гааги и переполох в Гонконге, когда Крошки гуляли по Ботаническому саду. В заповеднике рядом с Мельбурном капелланкн нашли тела трех бродяг и пришли и ужас. Заявили, что их мужчины друг с другом не дерутся.

Еще одна пикантная подробность — Большая охота за телом. В Мехико мы не смогли увидеть голых капелланок, как ни старались. Сиськи видели — обычные человеческие сиськи, только высшего сорта. Но ниже пупка — ничего. Оказалось, и в других городах наблюдателям ничего не обломилось, хотя они лезли из кожи нон. Надо отдать им должное, некоторые уловки были поистине гениальны. Но ничего не сработало. Похоже, Крошки не хотели светиться и стирали наши пленки и записи какой-то глушилкой. Когда японская разведка запустила особо хитроумный аппарат, ему не только расплавили схему, но и перебрали его в зеркальном порядке.

После внедрения Тилли все стали требовать анатомических подробностей, но Тилли сообщила лишь одно: «Зачатие для них является функцией добровольной».

Я гадал, слышит ли кто-то еще из коллег, как в подполе скребутся мыши. Неужели никто больше не в курсе, что у Тилли не вполне стандартная биография?

Зато она помогла найти ответ на важный вопрос: почему они так похожи на людей? А сомнений в этом не оставалось. Даже в отсутствие фотографий у нас было достаточно самых разных биологических образцов, чтобы знать: мы одной крови. Вернее, одной ДНК. На все вопросы Крошки отвечали что-то вроде: «Наша раса старше» — и широко улыбались.

Тилли выведала подробности, которые полностью изменили нашу картину мира. Однажды вечером штурман выдула слишком много аквавита и рассказала Тилли, что капелланки уже посещали Землю — очень давно. Вот откуда взялась пометка на старой карте. Их интересовала не только наша славная планета, но и что-то оставленное первой экспедицией. Колония? Штурман усмехнулась и прикусила язык.

Новость вызвала немалый переполох. Неужели мы их потомки? Ученые пришли в неистовство и принялись возражать.

А как же проконсул? А как же австралопитеки? А как же группы крови горилл? Как же… как же… КАК ЖЕ? Возмущение нарастало. Менее горячие головы разумно возражали, что происхождение кроманьонцев покрыто мраком и они явно скрещивались с другими видами. Все это стало историей, но тогда страсти так и кипели.

Вполне по-человечески, и уделял коренному перевороту в истории не больше двух процентов внимании. Во-первых, и был ланит. Мы боролись с другими странами, а справедливое представительство наших ученых в лунной делегации. В делегацию вошла гордость научного сообщества — от физиков-ядерщиков, молекулярных генетиков, математиков и экологов до паренька из Чили, сумевшего объединить музыковедение, ихтиологию и кулинарию. Все до единого — красавцы и стопроцентные гетеросексуалы. Разумеется, мы снабдили их всем необходимым, чтобы… дополнить их умение наблюдать и делиться наблюдениями. Несмотря на всеобщую эйфорию, кому-то хватило хладнокровия сообразить, что ребята могут и не вернуться. Непростое дело — снарядить такую делегацию за две недели.

У меня были и личные основании для беспокойства. В понедельник перед отлетом Тилли и Крошки заглянули в Вашингтон. Я припер Тилли к стенке в фильмотеке:

— Примешь послание в стерильном контейнере?

Она ковыряла пластырь, прикрывавший след от укола. Какой идиот додумался делать прививки перед полетом на Луну? Тилли покосилась на меня из-под челки. Она чувствовала за собой вину, и на том спасибо.

— Ты считаешь, что твои большие подружки такие же, как ты, только могут не бояться изнасилования. Me удивлюсь, если ты подумываешь улететь с ними. Я нрав? Не ври мне, я тебя знаю. А вот ты их не знаешь. Ты думаешь, что знаешь, но ото не так. Ты когда-нибудь встречала американских негров, которые переехали в Кению? Поболтай с ними на досуге. И ты нс подумала вот еще о чем. Двести пятьдесят тысяч миль вакуума. Четверть миллиона миль от дома. Детка, оттуда тебя морпехи не вытащат.

— И что?

Ладно. Я просто хотел, чтобы ты знала… на случай, если твое сердце еще не до конца окаменело… что я чертовски беспокоюсь за тебя. Дошло? Хоть немного?

Она пристально посмотрела на меня, как будто пыталась разглядеть всадника на горизонте пустынной равнины. Затем опустила ресницы.

Остаток дня я занимался организацией отлета из, как ни странно, Тимбукту. Русские предложили отправить делегацию на Луну по частям через шесть недель, но капитан Лямпка отвесила пару вежливых комплиментов и отказалась. Им не составит ни малейшего труда прислать на Землю грузовой лихтер, только укажите подходящую пустыню для посадки. Вот почему Тимбукту. По дороге туда капелланки собирались провести две ночи в Вашингтоне.

Они разместились в большом гостиничном комплексе неподалеку от нашего офиса и близлежащего парка Рок-Крик. Вот как я узнал, чем капелланки занимаются в парках.

Выслеживать их было полнейшей глупостью. Собственно, я просто болтался у входа в парк. Около двух часов ночи я сидел на скамейке в лунном свете и говорил себе, что пора завязывать. Хотелось спать, в глаза словно песка насыпали. Когда я услышал их шаги, было уже поздно прятаться. Это были младшие офицеры. Две очаровательные девушки в лунном свете. Две огромные девушки, которые стремительно приближались ко мне. Я встал:

— Добрый вечер! — Я пытался говорить по-капеллански. Девушки весело засмеялись и нависли надо мной.

Чувствуя себя идиотом, я достал сигариллы и предложил угоститься. Первый помощник капитана взяла сигариллу и села на скамейку. Наши глаза оказались на одном уровне.

Я щелкнул зажигалкой. Девушка засмеялась и отложила сигариллу. Я безуспешно попытался прикурить свою. У большинства мужчин в глубине души таится первобытный страх, связанный с их мужским естеством. С посягательством на него. До сих пор этот страх присутствовал в моей жизни скорее теоретически, но в тот вечер его ледяные пальцы стиснули мне горло. Я попытался откланяться. Девушки засмеялись и поклонились в ответ. Выход из парка был справа за спиной. Я сделал шаг назад.

Мне на плечи опустилась тяжелая, как бревно, рука. Штурман наклонилась ко мне и что-то сказала бархатным контральто. Я не нуждался в переводчике — я видел достаточно старых киношек. «Не уходи, детка, мы тебя не обидим».

Я отскочил, но мамочки оказались быстрее. Та, что стояла, сдавила мою шею, как в тисках. Я попробовал разжать ее пальцы, она гулко засмеялась и небрежно выкрутила мне руку. Позднее оказалось, что рука сломалась в трех местах.

Дальнейшее я стараюсь не вспоминать. Хватит и того, что я регулярно просыпаюсь в холодном поту. Помню, как лежал на земле и сквозь пелену боли знакомился с некоторыми неприятными особенностями капелланской физиологии. (Вы когда-нибудь воображали, что на вас набрасывается распаленный сексуальным желанием пылесос?) Я орал так, что звенело в ушах, но то ли я вопил на два голоса, то ли рядом со мной верещал кто-то еще. Почему-то мне чудилось, что это Тилли, чего быть, конечно, никак не могло. Потом наступило блаженное ничто… карета «скорой помощи», ухабы, уколы, запах лекарств…

Еще позже из-за растяжек и блоков на моей больничной койке показалось лицо Джорджа.

Он рассказал, что Тилли наорала на капитана и заставила отозвать младших офицеров, пока они не доломали ее любимую игрушку. Затем она позвонила Джорджу, и он прислал специальную бригаду, чтобы отвезти мой труп в хранилище для засекреченных ошибок. (Да уж, засекретили меня по полной.) По ходу разговора Джордж настраивал видео, чтоб мы могли полюбоваться отправкой научной делегации землян на Луну.

Сквозь блоки я увидел лучших представителей Земли, сливки научного сообщества. В основном они выглядели вполне естественно, хотя на треть состояли из электронного оборудования. На них была парадная форма различных вооруженных сил. Двое датских биологов надели белоснежную военно-морскую форму, шотландские радиационщики роскошно смотрелись в парадных килтах. Лично я возлагал особые надежды на здоровенного израильтянина в камуфляже. Я как-то встретил его в Хартуме — он там отдыхал от работы по основной специальности лазерщика и претендента на Нобелевскую премию.

Играли оркестры, африканское солнце пламенело на золотом галуне и начищенных ботинках; девичий экипаж капелланского грузового судна стоял навытяжку, пока наши парни маршировали по трапу, доставая макушками им до пупка. На корабль поднялось столько миниатюрных электронных устройств, что хватило бы составить карту Луны и проанализировать содержимое Библиотеки Конгресса. В последний момент пакистанец икнул, и экран покрылся рябью из-за передатчиков в его зубах. За мужчинами шла Тилли, а за ней — капитан со своими помощницами. Капелланки дружески улыбались. Мне стало любопытно, нет ли на штурмане пластырей? Я во что-то впивался зубами… пока они у меня еще были.

Ученые поднялись по трапу и отключились, все до единого. В следующий раз мы увидели их во время трансляции с корабля-матки. На них не было и молекулы металла. Позднее оказалось, что их усыпили во время полета, а проснулись они уже чистенькими, со шрамами на месте вырезанных устройств. (Пакистанцу вставили новые зубы.) Капелланки делали вид, что шутка удалась, и каждые десять минут разносили приветственные напитки. Без выпивки точно не обошлось — в кадре мелькнул мой израильский ставленник. Он, в шлеме капитанши, сидел у нее на коленях. Кто-то сообразил поставить блок контроля на спутниковую трансляцию, поэтому широкая публика увидела только часть оргии. Мир был в восторге.

— Один — ноль в пользу Мордора, — сообщил Джордж, по-хоббитски угнездившийся на краю больничной койки. Ситуация перестала ему нравиться.

— Когда белые люди прибыли на Гавайи и Таити, — прохрипел я расплющенным горлом, — на борт сгоняли островитянок для моряков.

Джордж с любопытством посмотрел на меня. Он пока не встречался со своими ночными кошмарами в неофициальной обстановке, а мне довелось познакомиться с ними очень близко, ближе, чем хотелось бы.

— Если девчонки брали с собой мачете-другое, никто не сердился. Их просто разоружали. Джордж, тебе не кажется, что технологическая пропасть в нашем случае примерно одинакова? У нас только что отобрали мачете.

— Они оставили островитянам на память новые болезни, когда снялись с якоря, — медленно произнес Джордж. До него начало доходить.

— Если они снимутся с якоря.

— Им нужно продать руду.

— …что?

(Я только что заметил на экране Тилли рядом с капелланцем, которого мы прозвали Лейфом Эрикссоном. Судя по всему, он был примерно моего роста.)

— Я сказал, что им нужно вернуться домой, чтобы продать свой груз.

Он оказался совершенно прав. Ключевое слово — груз.

Мы узнали, что они задумали, через неделю, когда делегацию вернули на Землю вместе с тремя новыми капелланками, которые должны были забрать разведочный катер. К моему невыразимому облегчению, Тилли тоже вернулась.

Лихтер выгрузил Тилли и нашу обесчещенную делегацию в Северной Африке и перелетел на юг по идеальной параболе.

— Вумера сообщает, они высадились в Южной Африке, рядом с Китмансхупом, — сказал Джордж. — Не нравится мне это.

В тот год три государства, известных в том числе под названием «Рай белого человека», не разговаривали с остальным миром. Они не сочли нужным известить, что капелланки нанесли им частный визит.

— Где Тилли?

— Дает отчет в высших сферах. Ты в курсе, что корабль-матка выгружает руду?

— Я вообще не в курсе, что происходит, — прохрипел я, гремя блоками. — Дай мне снимок!

Сомнений не оставалось: конические груды руды и что-то вроде ленты транспортера от грузового судна на Луне.

— По крайней мере, у них нет передатчика материи.

Следующий кусочек зловещего плана мы узнали от Тилли.

Она сидела, положив подбородок на кулак, и устало беседовала сквозь челку с моими коленными чашечками.

— Они прикинули, что могут увезти сотен семь. Им нужно три дня, чтобы выгрузить руду, и еще неделя, чтобы загерметизировать и заполнить воздухом часть трюма. Белые хозяева без раздумий пошли на сделку.

— Бедняги-банту ничего не теряют, — простонал п. — Для них попасть в рабство к капелланкам — значит вытянуть счастливый билет.

Разумеется, мы угадали. Капелланские мужчины были рабами. И их было относительно мало. Груз из экзотических мужчин с Земли стоил намного дороже руды. В разы дороже. На Терре живой товар когда-то называли «черной слоновой костью».

Вот вам и галактическая сверхцивилизация! Но и это не все. Я с большим трудом дозвался Джорджа. Наконец он явился с посеревшим лицом.

— Торговец, который наткнулся на богатый источник жемчуга или рабов, не ограничится одним заходом, — прохрипел я. — И не захочет, чтобы его источник иссяк или научился защищаться. Сокровище должно смирно ждать его возвращения. Нашего милого капитана очень заинтересовало предложение русских отвезти делегацию на Луну. Капелланки могут заподозрить, что мы выстроим оборону до их возвращения. Как нам быть?

— Ты не поверишь, — медленно произнес Джордж, — но ты не единственный знаток истории на Земле. Мы не собирались тебе говорить, потому что в своей колыбели для кошки ты все равно не сможешь нам помочь.

— Говори!

— Я узнала их планы от Мавру а… ты зовешь его Лейфом Эрикссоном, — вставила Тилли. — Они собираются перед отлетом притушить Солнце.

— Солнечный экран, — голос Джорджа был таким же серым, как его лицо, — из выхлопов корабля. Облетят Солнце раз двадцать, и готово. Дешево, надежно и необратимо. Я не очень понял физику процесса. За обедом Гарри представил мне анализ научно-исследовательского отдела, но официант то и дело уносил мезоны со стола. Суть в том, что они могут лишить нас заметной доли солнечной энергии и отбросить в ледниковый период. Времени на подготовку нет, нам конец. Снег пойдет в июне и уже не растает. Изрядная часть океана и почти все крупные озера замерзнут. Выжившие вернутся в пещеры. Идеальное решение для их целей. Нас попросту уберут в холодильник.

— Мы что-нибудь предпринимаем? — проскрипел я.

— Не считая пустой молотьбы языком, есть два основных плана действий. Первый — нанести упредительный удар. Второй — развеять экран после отлета капелланов. Кроме того, в Колумбию отправили большой груз технических средств. Пока что мир не в курсе, но скоро слухи просочатся.

— Нанести упредительный удар? — закашлялся я. — Удар? Все вооруженные силы ООН не могут лаже поцарапать катер, который у нас в руках! Даже если они сумеют запустить боеголовку в корабль-матку, у него наверняка есть шиты. Взгляните хотя бы на отражатели в их ядерном реакторе! К тому же им прекрасно известен уровень наших технологий. Примитивнейший! Нечего и надеяться развеять экран вовремя…

— Макс, ты что творишь? — Они пытались меня удержать.

— Мне нужно выбраться отсюда… Дайте мне чертов нож, я не могу развязать этот узел! Отпустите меня! Сестра! Где мои штаны?

В конце концов меня замотали, как мумию, перевезли в командный пункт Джорджа и ознакомили со всеми данными и слухами. Я изо всех сил напрягал мозг, но котелок упорно не хотел варить. Лучшие умы десяти государств бьются над решением. Какой выход я надеюсь найти? Часа через два бесплодных стараний вернулись решительно настроенные Тилли и Джордж.

— Даже в самом безвыходном положении можно что-то провернуть, — проскрежетал я. — Тилли, как насчет их мужчин?

— Что насчет их мужчин?

— Им нравится план?

— Не слишком.

— И что именно им не нравится?

— Любимые наложницы не хотят видеть в гареме новых девочек, — процитировала она и на мгновение поймала мой взгляд.

— Веселишься, детка? — ласково спросил я.

Она отвела глаза.

— Ладно. Мы нашли слабое звено. И как же мы это про— | вернем за четверть миллиона миль? Как насчет этого Лейфа… Maapva? — задумался а. — Кажется, он специалист по коммуникациям?

— Главный связист, — подтвердила Тилли и медленно добавила: — Иногда ои дежурит один.

— Какой он? Ты с ним подружилась?

— Да в некотором роде. Он… ну не знаю… вроде голубого, только не голубой.

Я смотрел ей в глаза.

— Но в данной ситуации ваши интересы совпадают? — напрямик спросил я.

Американские негры в Кении часто обнаруживают, что они в первую очередь американцы и лишь во вторую — негры, как бы с ними ни обходились в Ньюарке. Джорджу хватило ума притихнуть, хотя вряд ли он понимает, что происходит.

Она медленно откинула челку. Я видел, как гаснет огонек безумия в ее глазах.

— Да Они… совпадают.

— Сможешь с ним потолковать?

— Да.

— Я к Гарри. — вскочил Джордж. Он снова был на коне. — Посмотрим, что можно смастерить за десять дней.

— Позвони в кампус. Я могу провести встречу. Только дай мне что-нибудь от горла, надоело хрипеть, как призрак жабы.

В то время у нас был отличный начальник. Он навестил меня. Разумеется, у нас были только зачатки плана, но у других и того не было, и к тому же у нас была Тилли. Шеф сказал, что мы спятили, и снабдил нас всем необходимым. Обходные канаты проложили к 15:00, за связь отвечала обсерватория Джодрелл-Бэнк.

На той неделе убывающая Луна проходила над Гринвичем перед рассветом, и Тилли удалось поговорить с Мавруа около полуночи по североамериканскому восточному времени. Он был один. Тилли хватило десятка фраз, чтобы подучить от Мавруа принципиальное согласие. Они неплохо поладили. Я изучал его на мониторах. Тилли права, похож на гомика, но не гомик. Подтянутый, мускулистый, улыбчивый. Ничуть не женоподобный. Взгляд только какой-то потухший. Вряд ли он сможет нам помочь.

Разумеется, шеф первым делом подумал о саботаже.

— Глупо, — прошелестел я Джорджу. — Наложницы не станут взрывать гарем и себя заодно, только чтобы не пустить новых девочек. Они подождут и незаметно отравят новых девочек. Это нам ничего не даст.

— От исторических аналогий в последнее время тоже мало толку.

— Аналогии полезны, когда есть с чем сравнивать. Нам нужно найти новую точку отсчета Капелланки разрушили нашу картину мира. Оказывается, мы потомки пришельцев, а не аборигены. К тому же они угрожают нашему патриархальному строю. Более крупные и властные женщины, которые обращаются с нашими мужчинами как с секс-рабами. Ходячие ночные кошмары… Ладно. Что у нас общего с капелланцами? Дай мне еще раз тот датский отчет.

Два роскошных датчанина по крайней мере смогли между оргиями собрать кое-какие биологические данные. Возможно, у них был большой опыт по этой части. Они подтвердили наличие у пришельцев полового диморфизма. Взрослые капелланцы одного роста с землянами и схожим образом оснащены, а вот женские особи проходят второй скачок развития и превращаются в великанш. Со всеми их особенностями, с которыми я имел неосторожность познакомиться. Более того, сколько-то тысячелетий назад начала распространяться мутация. Возможно, следствие войны? Неизвестно. Как бы то ни было, женщины, пораженные этой мутацией, перестали переживать второй скачок. Другими словами, они оставались одного с нами роста и могли размножаться в этой незрелой, с точки зрения калелланок, форме.

Матриархат пошатнулся, и капелланки решили проблему относительно гуманным образом. Они собрали всех носительниц мутантного гена и депортировали на отдаленные планеты, в том числе на Терру. Вот откуда взялась пометка на старой карте.

Наши гостьи занимались добычей руды практически на максимальном удалении от родной планеты и решили проведать полумифическую колонию. Прежде это никому не приходило в голову.

— Что известно об истории самих ка пел ланок?

— Немного. Британец говорит, по их словам, они «всегда были такими».

— Мы думали о себе так же… пока не прилетели они.

Усталый взгляд Джорджа внезапно вспыхнул.

— Ты думаешь о том же, что и я?

— У нас есть Тилли. Мавруа, наверное, знает достаточно, чтобы обмануть индикаторы входного сигнала. Это должно быть несложно. Кто настолько же больше Тилли, насколько капелланки больше нас?

— Бобо! — вставила откуда-то из засады миссис Пибоди.

— Бобо — то, что надо, — согласился я. — Осталось обсудить сценарий…

— Макс, ты рехнулся! Один шанс к миллиону… — запротестовал Джордж.

— Один шанс лучше, чем ни одного. К тому же вероятность выше, чем ты думаешь. Когда-нибудь я расскажу тебе об иррациональных сексуальных фобиях. У меня есть уникальные данные. А пока что нужно обстряпать все идеально. Цена ошибки слишком велика. Ты снимаешь, я проверяю каждый миллиметр каждого кадра. Дважды.

Но я не смог. У меня подскочила температура, и меня отправили обратно на больничную койку. Время от времени заглядывала Тилли и рассказывала, что горы руды на Луне перестали расти, а экипаж усердно законопачивает трюм. Как дела у Джорджа? Отлично. Мавруа передал ключевые кадры. В моменты просветлений я понимал, что Джорджу ни к чему мои придирки. В конце концов, он неплохо набил руку на вечеринках с монгольскими яками.

Если бы эта история предназначалась для публикации, я бы поведал вам об этих драматичных девяти днях, о технических проблемах, которые нас одолевали, о человеческом факторе, который грозил все испортить. Например, о двадцати четырех часах, в течение которых начальники штабов настаивали на наблюдении за передачей по каналу, который генерировал бы эхо. Их специалисты утверждали, что эха не будет, но президент в конце концов поверил нашим и наложил вето. Или о переполохе примерно на пятый день, когда мы узнали, что французы разработали собственный план и пытались втайне потолковать с Мавруа, когда поблизости ошивалась его начальница. Президенту пришлось обратиться за помощью к генсеку ООН и теще французского премьера, чтобы это прекратить.

Как только информация о нашем плане просочилась, в высших сферах поднялась настоящая буря. Все хотели внести свою лепту. Да еще наша служба безопасности постоянно мешалась, требуя проверить Мавруа на межзвездном детекторе лжи. В последний момент в сканирующем импульсе обнаружился дефект, который мог оставить фатальный след. Пришлось ночь напролет собирать новое оборудование и запускать на орбиту. Да уж, драматических моментов хватало. Джордж не раз видел, как президент в спешке напяливает штаны.

А еще я мог бы обрисовать ужасные картины, которые стояли у нас перед глазами. Представьте себе нескончаемый снег. Ледники наползают с полюсов на пахотные земли. Восемь миллиардов людей пытаются уместиться в экваториальном поясе, который становится все уже. Люди голодают. Выжить удается немногим. Великая и драматичная неделя мировой истории, в течение которой ваш покорный слуга в основном переживал из-за разросшейся колонии стафилококков в своей треснувшей тазовой кости и воображал, как тащит тюленей в свое иглу недалеко от Ки-Уэста.

— Детка, у тебя есть зубы? — спросил я вполне четкую Тилли, окутанную клубами порожденного антибиотиками тумана. Мне пригрезилось, что она положила голову на мою загипсованную руку.

— Что?

— Зубы. Чтобы жевать тюленьи шкуры. Как положено эскимоске.

Она поняла, что я в сознании, и чопорно выпрямилась.

— Макс, уже пошли слухи. Богачи, кто поумнее, уезжают на юг.

— Не уезжай, детка. У меня есть полный комплект снаряжения для покорения полюса.

Она положила руку мне на лоб. Милую, нежную ручку.

— На женские чары не рассчитывай, — сообщил я ей. — Грядут времена, когда в цене будут девушки, умеющие жевать шкуры.

Она выдохнула дым мне в лицо и исчезла.

На минус четвертый день случилось нечто новенькое. Отряд капелланок, который высадился в Африке, развлекался в Тихом океане по пути в Мексику. Поскольку власти продолжали скрывать всю важную информацию, люди по-прежнему восторгались Крошками с Капеллы. За кулисами кипели споры, можно ли использовать их в качестве заложниц. По мне, так идиотская идея. Какие требования мы могли бы выдвинуть?

Тем временем катер так и стоял без присмотра в Мехико. Ни одна из наших открывашек для космических банок не оставила на нем и царапины. Вооруженным силам ООН оставалось только окружить его сторожевыми устройствами и различными отрядами особого назначения.

На минус четвертый день три Крошки отправились на катамаране рыбачить на гавайский атолл. Они были у самого берега, в стороне от своего военно-морского конвоя. Одна из них зевнула и что-то сказала.

В этот миг катер в Мехико завелся, спалил выхлопом отряд морских пехотинцев и взмыл в небо. Японский летчик-камикадзе заработал пенсию для своих родных, врезавшись в него на самолете с ядерными боеголовками на высоте девяносто тысяч футов, но катер даже не отклонился от курса.

Катер стремительно опустился на атолл, как раз когда Крошки подплыли к берегу. Они неспешно подошли к трапу и скрылись в катере, прежде чем военные успели сообразить, что происходит. Через две минуты они были уже за пределами атмосферы. План захвата заложниц провалился с треском.

После этого мне стало мерещиться похолодание. На минус третий день я заметил, что листья рододендрона за моим окном уныло повисли, как бывает при температуре ниже восьми градусов. Миссис Пибоди навестила меня и заверила, что корабль еще на Луне, а на улице двадцать восемь градусов.

Передачу организовали на минус второй день. Меня прикатили в аппаратную Джорджа. Один вспомогательный экран был у нас, второй — в ООН. Шеф был против — отчасти из-за риска утечки, но в основном потому, что шансы на удачу были ничтожными. Однако слишком многие страны были в курсе, что мы пытаемся провернуть какой-то трюк.

Я опоздал из-за спущенной шины моего гроба на колесиках. Когда меня пропихнули сквозь двери, шедевр Джорджа уже начался. В полумраке впереди виднелись шеф, несколько министров и президент. Остальные, похоже, были мелкой сошкой вроде меня. Наверное, президент хотел в случае чего встретить смерть среди своих.

На экране разворачивалось увлекательное действо. Могучая капелланка сгорбилась над пультом управления. По ее лицу струился пот. Она что-то кричала в микрофон низким суровым голосом. Слов я не понимал, но было ясно, что она повторяет одну и ту же фразу. Экран замерцал — Джордж встроил в передачу настоящий межзвездный шум, — и кадр немного подскочил, как в старой киношке, когда судно с привязанной к койке Перл Уайт идет ко дну. То и дело раздавался грохот, и один раз — оборвавшийся крик.

Затем задняя стена задрожала, и кто-то огромный, паля из лазера, вышиб дверь. В рубку ввалился Бобо.

Можете мне поверить, он был хорош. Бобо Апдайк, самый славный монстр на свете. Рядом со мной скрипнул стул. Бобо широко улыбался, глядя на свое изображение на экране. Гримеры поработали на совесть, но не слишком грубо — чуть увеличили челюсть, добавили огромные жуткие лапы. На нем была форма кенийских повстанцев мау-мау, созданная по всем правилам эсэсовского устрашения. Не знаю, как гримерам это удалось, но взгляд у него был совершенно бешеный. Мгновение он просто стоял рядом с дверью. Грохот прекратился, как будто все затаили дыхание.

Знаете, насилие тоже бывает разным. Жестокое надругательство над телом ужасно и само по себе, но еще хуже, когда беззащитное тело истязают, чтобы надругаться над духом, наслаждаются низведением еще живой жертвы до уровня сломанной вещи. Вот что они вложили в Бобо, и вот что увидела капелланка, когда обернулась к двери. Освенцим.

Я говорил, что в Бобо семь футов два дюйма плюс шлем, который доставал до потолка, а в Тилли нет и пяти футов? Это надо было видеть. Он протянул к ней лапищу. (Говорят, эту сцену переснимали двадцать два раза.) Другая рука надвинулась на камеру. Грохот на заднем плане возобновился. Последние кадры между растопыренными пальцами Бобо: он рвет на Тилли форму, мелькает обнаженная грудь, за дверью толпятся громадные мужчины. Экран почернел, раздался надломленный крик и, э-э-э, шум. Конец передачи.

Вспыхнул свет. Бобо застенчиво хихикал. Зрители вставали с мест. Я успел увидеть Тилли до того, как ее окружила толпа. Она намазала веки чем-то голубым и причесалась. Я решил дать ей передышку от жевания тюленьих шкур.

Люди ходили по залу, но напряжение не спадало. Оставалось только ждать. Гарри сидел в углу за операторским пультом. Кто-то принес кофе, еще кто-то — обернутую салфеткой бутылку, содержимое которой полилось в бумажные стаканчики начальства. Негромкие разговоры затихали каждый раз, когда Гарри дергался.

Вы, конечно, знаете, что было дальше. Они даже руду не стали собирать. Через семьдесят четыре минуты у Гарри заурчали распечатки.

На Луне задраивали люки, переключали шинопровода. Гудели генераторы. Огромные чувствительные уши Джодрелл-Бэнк трепетали. На 125-й минуте стрелки качнулись. Большое судно покинуло док в Альпах, взмыло по спиральной орбите и унеслось в сторону Плутона. Гарри завалило распечатками.

— Курс — примерно сто семьдесят девять градусов от азимута на Капеллу, — сообщил Джордж, когда меня выкатывали из зала. — Если они прислушались к совету Гарри, то полетят через Магеллановы Облака.

На следующий день мы услышали лишь электронный шум — капелланки запустили космический двигатель, чтобы покинуть нас, надеюсь, еще на парочку тысячелетий.

Официальное подтверждение выбранной траектории поступило в день, когда мне снова разрешили вставать. (Я уже предупреждал, что рассказываю эту историю со своей точки зрения.) Я вышел из передней двери под одобрительные крики.

Тилли подошла, чтобы помочь мне. Мы никогда не обсуждали, откуда у нее взялись силы обнять меня за талию и позволить привалиться к ее плечу. Или каким чудом мы оказались в «Магрудерс», где купили стейк и все, что к нему полагается. Тилли не поверила, что у меня дома есть чеснок, и настояла на покупке свежего. Единственное подобие объяснения произошло у ящиков с авокадо.

— Все относительно, не так ли? — обратилась она к авокадо.

— Точно, — согласился я.

Все действительно относительно. Если капелланки могли сообщить нам, что мы недоразвитые мутанты, кто-то мог сообщить им, что они недоразвитые мутанты. Если большая грубая мамочка могла вернуться домой и чертовски удивить своих низкорослых родственников, еще более большой и грубый папочка мог явиться и удивить мамочку.

Конечно, при условии, что у вас есть миниатюрная копия капелланки, способная говорить покапеллански на протяжении семи минут записи, здоровяк, который может изобразить ходячий ночной кошмар, и недовольный пришелец, готовый подкрутить частоты, чтобы передача с соседней планеты казалась передачей с базы приписки. И гениальный режиссер вроде Джорджа, чтобы снять последнюю вахту отважной штабистки, которая самоотверженно предупреждает все корабли об ужасной судьбе родной планеты.

Гарри добавил последний штрих: капелланка сообщила, что у захватчиков есть детекторы дальнего действия, и приказала кораблям укрыться на окраинах галактики.

И так, поскольку все теоретически относительно, все, даже миссис Пибоди, получили медали за то, что папочка вернулся домой. И моя мамочка пришла ко мне домой, хотя я до сих пор не знаю, хорошо ли она жует тюленьи шкуры.

 

КАРАУЛ!

— Опять двадцать пять! — рявкнул Гарри мне в ухо.

Я обнаружил, что жена проснулась первой и поднесла офисный телефон к моему лицу. Еще не рассвело.

— …прилунились рядом с Альпами. Картинки только что подоспели.

— Что, опять эти громилы из системы Капеллы? — простонал я.

— Мельче. Выбросы другие. Макс, живо дуй сюда.

Тилли уже одевалась. Когда мы ложились спать два часа назад, локаторы Земли следили за движущимся объектом, который то и дело скрывался за Луной, и наша лунная станция рядом с кратером Мерсенн пыталась наладить трансляцию с обратной стороны. А теперь пришельцы прилунились в трети большого круга от нашей станции.

Курьер с фотографиями поймал нас у двери офиса. Мерсеннцы отправили камеру шпионить за инопланетным кораблем.

— Похоже, их интересуют груды руды, которые оставили капелланки, — заметил Джордж. — А это что, грузовая стрела?

— Грузовую стрелу тебе в глотку, — проворчал я, попеременно закрывая глаза, чтобы найти небольшие отличия в соседних негативах.

Отличия при этом как будто мигают. В крупных фотолабораториях для этого используют хитроумные машины размером с чемодан, которые почти не уступают тренированному человеческому взгляду.

— Это они. Оно. Он. Он шевелит лапой… меняет позу… двуногий? Возможно, если это хвост. Точно! Он двигает хвостом. Какой высоты та груда руды?

— Сорок один метр. — К нам присоединилась миссис Пибоди, с ее трепетным декольте.

— Итого около шести метров ростом, — заключил я. — Поглядим, что утром скажут в Лэнгли. У них отличные блинк-компараторы. Да, и это не гуманоид. Судя по тени, что-то вроде небольшого тираннозавра.

На втором проходе камера успела дать крупный план, прежде чем пришелец ее сбил. Мы увидели здоровенную ящерицу в шлеме, обвешанную странным снаряжением, с малопривлекательной безгубой мордой и синей шкурой.

— Итак, мы имеем дело с шестиметровыми синими инопланетными динозаврами, — подытожил Гарри. — Минимум с двумя.

— Или богомолами, — предположил Джордж.

— А может, это девочка, — возразила Тилли.

— И не мечтай, — фыркнул я. — Снаряд два раза в одну воронку не падает.

К этому моменту главная фотолаборатория подтвердила мои догадки насчет роста и сообщила, что пришельцы притянули камеру каким-то лучом и, по-видимому, вскрыли и бегло осмотрели, прежде чем взорвать остатки.

Тем временем горячие линии всего мира раскалились. В ООН бурно обсуждали, какие указания дать Мерсенну. В комнате отдыха зала заседаний ООН одновременно жужжало столько электрических бритв, что выбило пробки, и мы на пятнадцать минут остались без наземной связи. В восемь утра по североамериканскому восточному времени вопрос потерял актуальность. Инопланетяне вышли на быстро прецессирующую орбиту вокруг Терры.

После этого они нарушили радиомолчание, и Джордж воспарил на небеса, полные инопланетного бормотания, над которым можно ломать голову.

Чем занимается наша контора? По сути мы осколок ЦРУ, который остался после переезда в Лэнгли. (Сразу предупреждаю, что это рассказ от лица мелкого винтика; понятия не имею, что там президент сказал премьер-министру.) Официально мы занимаемся коммуникациями и спецподдержкой. Кучка лингвистов с прибабахом и вышедших в тираж связистов. Мы вели прекрасную тихую жизнь, пока не угодили в жернова первого контакта с инопланетянами три года назад. Да-да, с капелланками.

В итоге с пришельцами так никто и не заговорил. Внезапно они прекратили трансляцию речи и в течение часа передавали что-то вроде морзянки. Затем одновременно произошли сразу две вещи.

Во-первых, Гарри сообщили из Минобороны, что тамошний научный сотрудник вывел формулу, связанную с отдельными элементами морзянки. Сразу после этого с советской станции слежения передали, что пришельцы выпустили объект, который движется за кораблем.

Мы невольно пригнулись и затаили дыхание.

Яркая точка оставалась на орбите.

Мы выдохнули, и в тот же миг пришельцы выпустили лазерный луч. Точка в кильватере рассыпалась роскошным фейер-верком — три коротких, один длинный.

Наверное, вы как раз тогда узнали, что происходит. При виде вспышек над головой мировые СМИ зашлись в истерике. «ПРИШЕЛЬЦЫ ОБСТРЕЛИВАЮТ ЗЕМЛЮ! СИНИЕ ЯЩЕРИЦЫ БРОСАЮТ БОМБЫ С НЕБА!» Военные и без того уже рвались с цепи. К инопланетному кораблю устремились мега-петарды всех мастей и калибров.

Поразить цель не удалось. Пришельцы проворно расставили на орбите еще три точки на расстоянии около ста пятидесяти тысяч миль одна от другой и снялись в направлении туманности Угольный Мешок. Они провели в нашей системе ровно тринадцать часов. Все это время объединенные умы человечества вели себя как перепуганный опоссум — валялись лапками кверху.

— Можешь считать меня антропоцентристом, но я бы назвал их гадами, — заметил я позже.

Настолько чужие… — проговорила Тилли.

— Когда это тебя останавливало?

Она бросила на меня старый недобрый взгляд, но с изрядной примесью нежности:

— Брак тебя испортил… Эй, Джордж! Ты в курсе, что бомбы, которые они оставили, исписаны сверху донизу? Хрениль— он самых разных языков. Флуоресцентные голубые значки. Дело твоей жизни, старина.

— Галактический Розеттский камень, — выдохнул Джордж, плюхаясь на стул. — Макс, ты обязан помешать военным их уничтожить. Фотографий недостаточно.

— Три бомбы замедленного действия летают у нас над головой, а ты хочешь сохранить их в качестве библиотеки? А если в них вирусы или бактерии? Мутагены? Лучи глупости, которые помешают нам выйти в космос? Ты новости слышал? Очнись, Джордж.

— Они не посмеют, — простонал он. — Бесценное сокровище! Ключ к тайнам Галактики!

Как позднее выяснилось, они действительно не посмели, по крайней мере тогда. Кто-то слишком боялся инопланетных технологий… или мечтал ими завладеть. Советско-американская команда соорудила вокруг одной из десятифутовых ракет дистанционно управляемый док и две недели аккуратно вела его к кратеру на обратной стороне Луны.

С тех пор Джордж мечтал об одном — добраться до Луны. Он наорал на медиков и вскоре получил допуск к работе в условиях низкой гравитации. У него было железное здоровье, хотя с виду он походил на спившуюся мышку-норушку. Не успели мы оглянуться, как он забронировал место на челночном рейсе в Мерсенн.

На прощальной вечеринке он сообщил мне, что различил на стабилизаторе ракеты капелланскую надпись:

— То же, что передавали словами. «Я вы говорить».

— Может, «Если вы можете это прочесть, вы подобрались слишком близко»? Желаю удачи.

Так и получилось, что мы остались без специалиста по внеземным языкам, когда подоспели пришельцы № 2 (или № 3, если считать капелланок). Что было дальше, вы в основном знаете. Ребята последовали по стопам ящериц: пару раз облетели Луну, остановились, чтобы осмотреть груды руды, затем вышли на орбиту и начали трансляцию. Различия начались, когда они заметили две летающие бомбы. Они прервали трансляцию и под взглядами всего мира прокрались за одну из точек. Вместо лазерного луча из корабля выпустили туман, который окутал точку.

— Они ее расплавили! — крикнул Гарри по интеркому.

Когда рассеялся туман, точка исчезла. Пришельцы направились ко второй.

Помните заголовки? «НОВЫЕ ПРИШЕЛЬЦЫ УНИЧТОЖАЮТ БОМБЫ! КОСМИЧЕСКАЯ УГРОЗА УСТРАНЕНА!»

Расправившись со второй бомбой, наши новые друзья возобновили трансляцию. Тилли исполняла обязанности главного лингвиста.

— Макс, что мне делать? Джордж игнорирует приказы вернуться!

— Ты справишься, детка. Что сложного в рисованных человечках? Палка-палка-огуречик. Читай их как комикс.

— Ты когда-нибудь пытался сказать «Кто вы?» или «Откуда вы?» с помощью палки-палки-огуречика? — фыркнула она.

Судя по рисункам, пришельцы были гуманоидами и вполне миролюбивыми. Одну картинку они передавали снова и снова: большие и маленькие человечки водят хоровод вокруг майского дерева.

— Похоже, маленькие человечки — это они, а большие — мы, — сказала Тилли.

— Хотелось бы верить. А рисунок означает, что они хотят приземлиться?

Как вы помните, мы разрешили посадку на выжженной пустоши в северном Квебеке. Никакой торжественной встречи, как для Крошек с Капеллы. Никаких трибун со зрителями. Голая равнина, паутина инверсионных следов в небе и пять сверхмощных артиллерийских устройств, наведенных на большой золотистый корабль.

Шлюз открылся.

Все помнят, кто вышел на пустую равнину, — отряд коротышек ростом около четырех футов, с кожей цвета отборнейшего масла. На них были желтые шарнирные доспехи и смешные полузакрытые шлемы. В руках они держали что-то вроде коробок из-под хлопьев. Вероятно, смертоносное оружие. Они подняли оружие вверх, торжественно промаршировали вперед и побросали оружие в кучу. Затем они взялись за руки и запели.

Так мир впервые услышал Звуки Лебедя. По мне, так очень похоже на музыкальную пилу, но вы сами знаете, как популярны они стали. Еще как популярны, беруши меня подери! Ах да, у вас же есть дети подросткового возраста. Мы и минуты не успели послушать, как миссис Пибоди начала приплясывать.

Пока мы внимали Звукам, из корабля вышел второй отряд масляных человечков с шаром на шесте. Пальцы на красных кнопках напряглись, но пришельцы просто водрузили шест по-средине, как то майское дерево на рисунках, и запели громче. Они явно ждали, когда мы с ними поздороваемся.

Вскоре комитет по организации торжественной встречи выполз из бункеров, и второй контакт с инопланетным разумом состоялся.

Все прошло намного спокойнее, чем в прошлый раз. По— взрослому. Никакого секса, никаких фейерверков. Только компания благовоспитанных желтых мальчуганов, которых искренне интересовали наши языки и традиции. Похоже, больше всего их волновало, как бы не отравиться нашей едой. Вы в курсе, что они были вегетарианцами? Они охотно отвечали на наши вопросы. Мы быстро выяснили, что они прибыли из системы 61 Лебедя. Пистолеты стреляли не лучами смерти, а лазерными лучами; нам выдали образцы. Они возражали против электронного наблюдения не больше, чем стадо коров, пустили нас на корабль и даже не стали обыскивать. Гарри был в числе экскурсантов.

— Корабль похож на корабль капелланок, — сообщил он. — Довольно старый. Наверное, купили с рук по дешевке. На борту два катера. Тяжелого оружия мы не нашли, только несколько маленьких стандартных ракет да тот странный корпускулярный туман. Похоже, что-то вроде катализатора.

— Почему ты решил, что они купили корабль?

— Каждый раз, когда мы задавали технический вопрос, они искали ответ в руководстве. В конце концов они дали его нам, чтобы скопировать. Я принес экземпляр. Где Джордж?

— Он не ответит. На что ему один язык, когда в его распоряжении сотни? Он сидит в обнимку со своим Розеттским камнем и не сдвинется с места, пока у него не выйдет кислород.

— Вот что любопытно, — заметил Гарри. — Это майское дерево у них по всему кораблю, самых разных размеров. Один большой зал — вылитая часовня. Наверное, они очень религиозны.

Я вовремя вспомнил, что Гарри и сам очень религиозен.

Разумеется, это было важной новостью о наших гостях. До того журналисты интересовались ими не больше, чем съездом изготовителей треножников. С началом официальных гастролей стало ясно, что Звуки — это гимны. Помните фотографии? Маленькие желтые человечки водружают шесты на рассвете, в полдень и на закате, куда бы их ни занесла судьба, берутся за руки, поют и зовут в круг прохожих. Благодаря мелодичным Звукам и приятной внешности пришельцев многие соглашались, особенно кто помоложе.

Они бурно радовались. «Ты подпевай? Ты подпевай?» — восклицали они. После песни они заглядывали в лица людей: «Хорошо! Тебе нравится? Хорошо?» Если люди улыбались в ответ, пришельцы жали им руки прохладными, хрупкими на вид ладошками. «Словно руки ребенка в бумажных перчатках», — сравнил один журналист.

— По-моему, они ужасно милые, — заметила миссис Пи-боди. — У них такие внимательные карие глазки-пуговки.

— Похожи на хоббитов, — сказала Тилли. — Вроде Мериадока в доспехах.

— Это не доспехи, а экзоскелет, — поправил я. — Он не снимается.

— Я в курсе… тише, они собираются петь.

Мы уже знали, что предмет на шесте — это не шар. Он имел форму яйца со складками внутри.

— Похоже на рогалик, — сказала миссис Пибоди.

— Они называют это Куколкой или Великим Куколкой, — сообщила Тилли. — Это изображение лебедянина в коконе. Видишь лицо?

— Грустный какой, — сказал Гарри.

Песни тоже были грустными — грустными и восторженными, и оттого особенно западали в душу. Звукозаписывающие компании нашли золотую жилу, и Звуки вскоре потеснили на радио земную музыку. Рапа, хозяин столовки, куда мы ходим обедать, и отец троих детей, признался, что сломал свой радиоприемник, чтобы сохранить остатки разума. Да вы и сами знаете, как в первые недели лебедяне разъезжали по миру и пели перед церквями, мечетями и пагодами, как священник-унитарий провел с ними совместную службу под открытым небом, как дети носили значки с майским деревом и Великим Куколкой и так далее и тому подобное. Все люди и пришельцы — братья. Экуменизм!

А вот о С’серропе вы ничего не знаете. (Я пишу его имя таким образом, чтобы передать твердый жужжащий р-р-р. В лебедянском языке много пауз и щелчков, а вот наши носовые и полугласные звуки им даются с трудом — я цитирую Тилли.)

С’серроп прибился к нам, когда отряд лебедян Западного полушария впервые посетил Вашингтон. Мы познакомились на официальном приеме. В нем было что-то неуловимо жалкое, блеклое. Он изучал земные языки в числе прочих студентов и быстро подружился с Тилли. Когда отряд отправился дальше, мы попросили шефа оставить его у нас, и каким-то чудом все срослось, хотя штату пришлось стелиться под лебедян всю неделю. Лебедяне хватались за любую возможность научиться говорить по-нашему. Наверное, они не ожидали, что языков на Земле так много.

Дело в том, что С’серроп был не таким, как другие. Можно сказать, он был белой вороной. Мы так и не узнали почему. Нелегко разобраться в детских травмах юного членистоногого. Зато он помог нам понять кое-что новое. Во-первых, эмоции лебедян.

Помните, какими опрятными и жизнерадостными они всегда казались? С’серроп избавил нас от иллюзий в тот день, когда попытался попробовать мясо. Мы заказали ему салат в столовке «У Рапы».

— Хнет! — щелкнул С’серроп, пожелтев сильнее обычного. — Я есть то же, что все!

Он становился все желтее и желтее, отвергая наши возражения. Когда принесли фрикадельки, разразился кризис. Вы в курсе, что хохолок, который торчит над «забралом» лебедян, — это хеморецепторы, часть ушей? При виде мяса рецепторы С’серропа втянулись, и «шлем» превратился в гладкую круглую сферу. Он надкусил фрикадельку и огляделся с безумным видом. Жест был абсолютно человеческим, и я вскочил, чтобы помочь гостю из космоса отыскать мусорное ведро. С’серроп все же проглотил фрикадельку, тяжело дыша, и замер. Вот это упорство! Тилли схватила его тарелку, заменила мясо на зелень, и через некоторое время хохолок вернулся на место.

Это стало ключом к разгадке. В тот вечер по телевизору показывали музыкальный фестиваль рядом с мормонским храмом в Солт-Лейк-Сити.

— Макс! — ахнула Тилли. — Ты только посмотри на их головы!

Головы пришельцев были лысыми и круглыми, как бильярдные шары, а кожа — ярко-желтой, как горячий карри.

— Панический страх, отвращение, омерзение… неожиданные эмоции для безобидных пришельцев-социологов.

— Я спрошу у С’серропа.

— Только осторожно. Очень, очень осторожно.

Как ни странно, Гарри уже выяснил, в чем дело. Оказывается, он вел бурные религиозные споры с физиками-ядерщиками. (Удивительное дело, в наши дни физики — самые рьяные защитники Господа Всемогущего, хотя совершенно непонятно, где Он, по их мнению, находятся.) Как бы то ни было, Гарри рассказал нам историю Великого Куколки.

— Как вам известно, лебедяне вылупляются из яиц и после метаморфоза принимают взрослую форму, которую мы видели. Их религия основана на вере в то, что есть еще один метаморфоз в форму с крыльями. Да-да, с крыльями. Красота, да и только. Это случилось всего один раз, когда Великий Куколка обрел крылья. Его преследовали и подвергали пыткам. У них есть — или был — довольно жуткий метод казни. Приговоренного заматывают в ткань, пропитанную кислотой, которая разъедает его заживо. Эта штука на шесте… вы видите примитивную параллель? — перебил сам себя Гарри.

Мы молча кивнули, глядя на нового и непривычного Гарри.

— Да. Так вот, в агонии Великий Куколка прошел конечный метаморфоз и через некоторое время явился своим последователям в крылатом виде… Это просто невероятно! На расстоянии одиннадцати световых лет…

Он рассказал нам, что пригласил С’серропа посетить с ним в воскресенье церковную службу. Понимали ли мы, что ни один лебедянин еще ни разу не вошел в земной храм? Вскоре стало ясно, что С’серроп чувствует в связи с приглашением Гарри. Страх, отвращение и решимость. Когда мы встретили его после службы, его хохолок показался лишь наполовину.

Гарри объяснял ему основы христианской доктрины. Ле— бедянин возбужденно щелкал что-то малопонятное: «Убибительно! Убибительно!» Мы решили, что он говорит «удивительно»… или «унизительно».

Он захотел узнать больше, и Тилли вызвалась раздобыть ему религиозный словарь, чтобы он ознакомился с исламом и индуизмом, православием, католичеством и иудаизмом в дополнение к ритуалам Массачусетс-авеню, которые предпочитал Гарри. Гарри глубоко задумался; Тилли рассказала мне, что его волнуют такие вопросы, как уместность возжигания свечей.

На следующее утро я зашел в кабинет Гарри. Я и сам изрядно пожелтел. Гарри что-то рисовал на доске.

— Во-первых, Гарри, мои поздравления. Не устаю удивляться, какие таланты собрались в нашем офисе. И все же наберись терпения и выслушай меня. Я хочу кое-что уточнить. Ты абсолютно, на сто процентов уверен в официальной оценке возможностей агрессии со стороны пришельцев?

Он презрительно взглянул на меня, оторвавшись от мечтаний о галактической евангелической церкви.

— Ты имеешь в виду оружие?

— Да, оружие. Духовые трубки, атомные дезинтеграторы, микробные культуры… Можешь считать меня параноиком, Гарри, но что они логуш сделать с нами, если попытаются?

— Макс! — Он вздохнул. — Ну… у них есть те лазеры ближнего действия и около пятидесяти тактических атомных ракет, которые, наверное, продавались вместе с кораблем. Взрыватели у нас получше будут. Они медлительны. Их вспомогательное судно с трудом выжимает скорость звука. Они очень уязвимы. У них нет лабораторий и хранилищ биокультур. Механического оборудования минимум. Основной привод однозначно нельзя использовать в качестве подвижной горелки в атмосфере. Системы навигации не подходят для атаки из космоса. Думаю, оценка довольно точная, максимум, они могут разбомбить пару крупных целей, прежде чем их снимут наши средства обороны. И то если им повезет.

Он со злостью вычеркнул пару уравнений.

— Гарри, на корабле есть хоть что-нибудь, чего ты не понимаешь?

— Нет. В целом, нет. Хотя…

— Хотя?

— У них есть один или два больших генератора, которые кажутся избыточными для их нужд, вот и все. Обычные генераторы. Возможно, они были на корабле, когда лебедяне его купили. Например, для питания наземного оборудования. Макс, что тебя гложет? Это одно из самых важных… не побоюсь сказать, одно из самых прекрасных событий в истории человечества… Возможно, тебе этого не понять. Мне жаль тебя. Мне жаль всех атеистов. Но другие поймут.

— Наверное, мне и правда не понять, Гарри, но я скажу тебе, что меня гложет. Я читал книги по истории. Истории Земли. Большой странный корабль, полный религиозных символов… чужая раса, очень набожная, которой отвратительны обычаи аборигенов… ничего не напоминает?

— Увы, нет, — ответил он и стер формулы с доски.

Нашей милой уютной конторе грозила не только внешняя, но и внутренняя опасность.

Мои подозрения усилились на следующий день, когда явился С’серроп в обнимку со словарем Тилли. Мы познакомились еще с одной эмоцией лебедян, хотя не сразу поняли ее значение. Поначалу мы подумали, что он болен. Он непрестанно шелестел и стрекотал насечками на суставах экзоскелета. Он сказал, что не болен. Дело было в чем-то другом.

— Это плохо, — твердил он. — Плохо! Грстно! Вы — не мгу скзать — вы так прст! Так крсив! Кч, тк плхо! КЧКЧКЧ!

Под конец он принялся лихорадочно тереть локтями о грудную клетку. Раздался пронзительный свист.

Тилли схватила его за вибрирующую руку, но он отшатнулся. Похоже, значение этого жеста было одинаковым на Терре и в системе Лебедя. С’серроп прекратил верещать и серьезно посмотрел на нас. То, что он сказал потом, смутило даже Гарри.

— Так далеко! Так похож-ж-же на з-знак!

Он раскинул руки. Мы уже знали, что так выглядит символ крылатого Великого Куколки.

— Он здесь тож-же! — воскликнул С’серроп и решительно направился по коридору в сторону парка Рок-Крик; охранник из ООН с трудом за ним поспевал.

Через два часа мы узнали, что С’серроп вынудил штат отвезти его к группе, которая была на гастролях в Мехико. Заявил, что ему нужно сказать соплеменникам что-то важное.

Посреди суматохи пришел зашифрованный сигнал от нашего человека на Луне, то есть Джорджа. Как мы и думали, начальник Тилли затаился на обратной стороне Луны в обнимку со своим взрывоопасным лингвистическим сокровищем. Он попросил одного старого приятеля в Мерсенне передать, что ему нужны данные о письменности лебедян. В конце сигнала он добавил: «Не доверяйте этим полиненасыщенным пигмеям».

— Коротышки терпеть не могут друг друга, — прокомментировала Тилли.

Разумеется, вы понимаете, что у лебедян имелась письменность, а не только картинки, которые они использовали для первого контакта, но Джордж не видел ее до отлета. Пока Тилли собирала образцы, я достал негативы исписанной ракеты, над которой трудился Джордж. Выглядели они не очень перспективно. Вы можете представить, как китаец пытается расшифровать фразу «Не высовываться» на пяти европейских языках? На каждом негативе было около пяти сотен надписей на разных языках, и некоторые выглядели совершенно невероятно.

— Тилли, детка, ты не в курсе, где тут лебедянская надпись?

— Я не знаю.

— Нам давали технические руководства, сравни шрифт.

— Руководства писали строители корабля. Там одни схемы и математические символы.

— Но у нас же есть образцы лебедянской письменности?

— В основном рукописные.

Что-то с ней не так, ощетинилась, как дикобраз. Я притянул жену к себе:

— Ты считаешь меня козлом? Сжалься! Я всего лишь старый добрый язычник Макс, которого легко напугать.

— Ты отвратительно вел себя с Гарри, — начала она и сощурилась на меня из-под блестящей завесы волос. — Макс, ты правда напуган?

— Еще как. Я даже в кровати только об этом и думаю.

— Но чего ты боишься?

— Истории, микро и макро, параллелизма… не знаю. Это-то и страшно. Пожалуйста, попробуй что-нибудь найти.

Она попыталась, но до вторника дело не стронулось с места. А в среду произошло сами знаете что.

Отряд лебедян Западного полушария пел вечером на площади у собора какой-то там Божьей Матери в бразильском Сан-Паулу. В соборе должна была начаться месса. Вместо обычного круга лебедяне выстроились в ряд перед крыльцом, не давая прихожанам войти.

Из церкви вышли двое священников и обратились к лебедя— нам. Те продолжали петь. Толпа бурлила. Священник толкнул лебедянина, и тот отступил, но его место занял другой. Звуки Лебедя нарастали. Раздался колокольный звон. Кто-то вызвал полицию, и в какофонию добавился вой сирен. На пике беспорядков двое лебедян — ярко-оранжевых от эмоций — прошли по нефу и положили в алтарь какой-то небольшой предмет. Затем они вышли из церкви и продолжили петь.

Через полминуты алтарь собора озарился светом и со странным звуком взорвался, осыпав мелкой мучнистой пылью площадь и толпу.

В суматохе лебедяне отошли на дальнюю сторону площади и встали кругом. Вскоре стало понятно, что теперь их защищает какое-то силовое поле. Вероятно, его генерировал большой ящик, который они всегда таскали с собой. Научный отдел Минобороны дал заключение, что это музыкальный усилитель.

Пока мы переваривали новость, пришло сообщение, что отряд лебедян Восточного полушария проделал практически то же самое, уничтожив Золотой павильон в Киото.

До сих пор никто не обращал внимания, что оба вспомогательных катера лебедянского корабля отправились на якобы рутинные проверки в рамках техобслуживания. Через некоторое время стало ясно, куда они направляются. Гарри не ошибся в оценках, они и правда не могли похвастать скоростью. Западному катеру понадобилось шесть часов, чтобы преодолеть семь тысяч миль по воздуху от Квебека до кучки лебедян на площади в Сан-Паулу. По пути один из наших более инициативных соседей обнаружил, что у катера тоже появилось защитное поле неизвестной природы. Когда катер со скоростью звука тащился обратно на базу с отрядом лебедян Западного полушария на борту, наши военно-воздушные силы также в этом убедились. Это обошлось им недешево.

В какой-то момент главный корабль тоже окутало силовое поле. На борту остались восемь техников-землян.

— Что ж, теперь мы знаем, для чего им генераторы, — заметил я на следующее утро, расхаживая по кабинету Гарри. — Любопытная тактическая проблема. Что можно сделать с горсткой старых термоядерных бомб с плохой системой навигации, при условии, что их можно совершенно спокойно отнести куда угодно?

Гарри шлепнул по столу стопкой бумаг и возмущенно задышал. Только он набрал побольше воздуха, как зазвонил телефон.

— Когда? Кто? Везите его сюда. Он нужен нам здесь! Что? Ладно, я отдам приказ по вашим чертовым каналам… — Он бросил трубку. — Макс, они приоткрыли люк корабля, чтобы выпустить наших техников. И С’серропа. Он ранен. Скажи шефу, чтобы его привезли к нам.

В результате С’серропа раздобыла Тилли, потому что шеф, как и все остальные, оказался затянут в воронку нарастающей паники из-за злодеяний лебедян. Понятия не имею, как ей это удалось.

До журналистов дошло не сразу, и поначалу они только запутывали читателей. На следующий день, когда лебедяне небрежно испарили Миланский собор и Бахайский храм в Чикаго, газетчики набрали обороты. С тех пор, как вы помните, все голоса слились в единый изумленный вопль ярости. Мусульманский мир помалкивал до пятницы, когда мучнистой пылью рассыпалась Голубая мечеть в Стамбуле. На протяжении всей первой недели никто не погиб и даже не был ранен.

Кроме С’серропа.

Мы увидели его на носилках на авиабазе «Эндрюс». Похоже, он обрадовался встрече с Гарри.

— Я пытався, — тонким голоском прошелестел он. — Я пытався опъяснить.

Он едва заметно задрожал под одеялами. Насколько мы могли разглядеть под бинтами, его кожа была темно-желтой. Ему сделали массаж с кислотой. Наши медики не знали, как лечить инопланетянина, не считая банальных примочек. Как у человека после ожога, у него развивалось заражение крови.

В то утро лебедяне начали трансляции. Теперь было ясно, почему они так старательно учили наши языки, и все же, как вы помните, те первые послания были скорее эмоциональными, чем вразумительными. Нашей конторе повезло получить одну из первых копий отчета восьми техников. Лебедяне прочли им целую лекцию, прежде чем отпустить.

— Мания непреследования… Гарри, мне очень жаль.

Он сидел, обхватив голову руками.

— Если вспомнить историю первых христианских миссионеров, например в Полинезии или Африке…

— Черт возьми, Макс, по-твоему, никто больше не разбирается в истории? Просто… это я виноват… я неправильно понял посыл. С их точки зрения, это мы язычники. Не сыпь мне соль на рану. Они даже не попытались понять…

— А миссионеры пытались понять местные религии? Или только свергали идолов, сжигали амулеты, сносили храмы… «Чудовищные дикарские обряды» — так, кажется, они это называли?

— Кроме С’серропа. Он пытался понять.

— Да, пытался. Разумеется, он тоже верующий, только более свободомыслящий. Гарри, это всего лишь кучка упертых примитивных фундаменталистов, которые купили корабль и отправились нести дикарям благую весть. С помощью атомных бомб.

— Добрым словом и пистолетом, — не удержалась миссис Пибоди и прикусила язык.

— Это моя вина…

— Гарри, успокойся. Откуда бушмену знать, что такое ружье, пока оно не выстрелит? Он решит, что это неудобная дубинка. Мы никогда не видели, чтобы генератор излучал постоянную энергетическую хрень.

— Но на что они рассчитывают? — спросила Тилли. — Это же безумие! Заставить целый мир поклоняться Великом^ Куколке? Мы даже не принадлежим к одному виду! Ничего не выйдет.

— А как, по-твоему, воспринимали Святое семейство полигамные культуры, в которых отцом считается дядя по матери? Нет. Крещение мечом вполне может сработать. Что мы готовы отдать за спасение собора Святого Петра, Вестминстерского аббатства или Святой Софии? Или соборов Кремля? Напрасно вы так уверены. Обещаю, очень скоро вы окажетесь на службе в честь Великого Куколки в амфитеатре Картера Баррона.

— А ты? — возмутилась Тилли.

— Очищение, — пробормотал Гарри. — Огонь.

Глаза его были прозрачными и светлыми, как у собаки.

— Макс, первые христиане выжили. Тайно, в катакомбах. Во дни мучеников. Гонения дадут толчок возрождению.

Я не стал просить его назвать хотя бы парочку аборигенских религий, которые пережили столкновение с иезуитами. Меня занимали другие проблемы.

— Тилли, С’серроп может говорить? Это срочно.

Вы помните, что тогда происходило. Общество корчилось в судорогах. Мы предсказуемо и жалко бодрились в ответ на простой ультиматум лебедян. По-моему, людей больше всего возмущал уровень религиозной пропаганды. Нас явно считали дикарями из каменного века.

«Вы поймете, что Великий Куколка — истинный бог, потому что наше оружие сильнее вашего. Ваши фальшивые боги не могут защитить себя и вас».

Прямо со страниц руководства для миссионеров девятнадцатого века.

В предложении покончить с местными раздорами, ибо все мы братья и дети Великого Куколки, было рациональное зерно, хотя людям вряд ли понравится считать себя личинками. Но затем пришельцы заговорили о более тонких религиозных материях. Их предложение насчет брачных традиций было совершенно неприемлемо, ведь наши виды кардинально отличались…

Пока они излагали этот аспект, британский бомбардировщик в Квебеке отложил наше самое большое ядерное яйцо аккурат на лебедянский корабль. Трансляция оборвалась. Через два дня, когда улеглась пыль, оказалось, что корабль по-прежнему стоит среди обломков. Из-за силового поля вырвалось излучение нового типа, и в радиусе нескольких километров от воронки испарился весь металл. Затем религиозные трансляции возобновились. Великий Куколка и правда был сильным богом.

Несмотря на всеобщие протесты, я попытался уговорить С’серропа найти и расшифровать лебедянские надписи на моих снимках ракеты Джорджа.

— Макс, что ты пытаешься доказать? Даже если там есть лебедянские надписи, что с того? Теперь нам все известно.

— Разве? Ты же говорил, что разбираешься в истории.

Но С’серроп почти ослеп и выбился из сил. Похоже, он узнал ракету на снимках.

— Очень плохо! — снова прошептал он. — Кчч! Очень плохо…

— Макс, оставь его в покое.

— Погоди! С’серроп… Тилли, спроси его, есть ли другие? Вроде него? Которые прилетят сюда?

С’серроп не ответил, но, как вы знаете, мы недолго оставались в неведении.

Поскольку это рассказ с точки зрения винтика, опустим исторические моменты, планомерное разрушение наших религиозных сооружений (над судьбой Шартрского собора рыдал даже я), попытки Ватикана, Израиля и Всемирного совета церквей договориться о совместном существовании хотя бы для Западного полушария. Не будем вспоминать о том, как лебедяне по вполне естественной теологической ошибке стерли с лица земли Нью-Йоркскую фондовую биржу, о террористе-смертнике из ОАР, об успешном нападении на двух отбившихся от группы лебедян в Чили, о китайско-советском предложении… Вы все это знаете. В нашей конторе не происходило ничего особенного. Шестнадцать долгих ожесточенных споров между мной и шефом наконец привели нас в состояние пата. А затем прибыл второй лебедянский корабль.

Он приземлился в Сахаре. Та же модель, только поновее, вся в наростах и медная, а не золотая. Та же церемония знакомства, но эти лебедяне были определенно оранжевыми. Их окрестили Рыжими лебедянами. Как вы догадываетесь, комитет по организации торжественной встречи блистал своим отсутствием.

— Подкрепление? — спросила Тилли.

— Очень на это надеюсь.

Она бросила на меня взгляд, к которому я уже привык за последние дни.

— Мне нужно навестить С’серропа.

— Макс, ты его убьешь.

Она оказалась права. Когда С’серроп увидел снимки новых лебедян, он снова задрожал и застрекотал — вернее, попытался. Похоже, это было что-то вроде безудержных рыданий. Он не выдержал и сорвал с себя бинты. Не то чтобы они ему помогали, но результат был ужасен. В агонии он бормотал что-то совсем непонятное. В конце нам удалось разобрать: «Я пытався! Я пытався!» Затем он явно начал молиться, и я выключил диктофон. Той ночью он умер.

Я до утра корпел над пленкой и на рассвете явился к шефу с расшифровкой. К полудню он еще не пришел. Его секретарша рассказала о перестрелке между флаерами Желтых лебедян и Рыжих лебедян, в результате которой Марсель практически исчез с лица земли.

В 15:00 шеф все еще крутился как белка в колесе высших сфер. Я решил проявить — цитирую самого себя — независимую инициативу. В конце концов, много ли офисной мебели можно взять с собой в катакомбы? Мне было нечего терять.

Независимая инициатива приняла форму искусно подделанных приказов и тщательно подстроенных стечений обстоятельств. Через шестьдесят часов на конце цепочки недоговорок оказался один лейтенант космической морской пехоты. Он выглядел настоящим героем фантастического видеофильма, не считая простуды на губах. Его вкладом стало действие.

К этому моменту Рыжие лебедяне, более шустрые и практичные, решили, что нас сплотит эвакуация наших лунных баз. Для каждой базы было достаточно одного рейса шаттла, и Мерсенн, к несчастью, шел вторым номером. Я пощажу ваши нервы и не стану рассказывать, на что мне пришлось пойти, чтобы запихать этот ящик в замаскированный грузовой контейнер. Гарри очень помог мне. Он знал, что я совсем рехнулся, но меня поздно переубеждать. После этого нам оставалось лишь надеяться.

К этому времени каналы были настолько перегружены пропагандой и контрпропагандой Рыжих и Желтых лебедян, а также богословскими лекциями и глушилками, что мы практически ослепли и оглохли в электронном отношении. Я до сих пор не понимаю, чем отличались их версии поклонения Великому Куколке. Что-то связанное с полномочиями духовенства и существованием менее великих Куколок, или пророков. Гарри изучает этот вопрос.

Я пытался вести счет неумышленному ущербу имуществу Земли при столкновениях флаеров Желтых и Рыжих миссионеров. Помните, как СМИ твердили, что они истребляют друг друга? Люди несведущие искренне надеялись, что одно из зол уничтожит другое, а то и само при этом погибнет. Отчеты о происходящем не давали оснований для подобной надежды. Не было никаких признаков того, что они могут нанести друг другу серьезный урон, а вот нам приходилось несладко. Теперь страдали не только церкви, но и люди. Первым пал Марсель, затем почему-то Алтуна, а за ней несчастный Ковентри и Танжер. И множество городов и деревень помельче.

— Это ненадолго, — изрек я. — История религиозных войн не оставляет иллюзий. Основная атака идет не на врага, а на его последователей, то есть на нас. Сейчас они разберутся, что к чему, и привет. Нам придется выбрать одну из сторон, и тогда нам не поздоровится. Что такое, Гарри? Что-то случилось? В смысле, что-то особенное?

— Хьюстон перехватил передачи нового типа с обоих кораблей, направленные в космос.

— Вызывают подкрепления?

— Не исключено.

— Значит, нам конец! Вы хотя бы разобрались, о какой планете говорил С’серроп?

— Не совсем. Лично я считаю, что они прибыли из системы шестьдесят один Лебедя, но родом с какой-то другой планеты. Шестьдесят один Лебедя была их последней остановкой. Возможно, они пробыли там некоторое время…

— Пока на пару со своими соперниками не разнесли вдребезги планетарную кору.

— Интересно, какими были настоящие лебедяне? — вздохнула Тилли.

— А мне интересно, где сейчас лейтенант Стернхаген. По крайней мере, его не забрали с собой во время эвакуации Мерсенна.

Как оказалось, лейтенант Стернхаген был именно там, где ему полагалось. Он успешно выбрался из контейнера, который причинил ему немало неприятных минут, и ускользнул по пути на обратную сторону. Мы смогли дать ему с собой только портативный реактивный ранец. Через сто двадцать часов прыжков, скольжения и кувырков он добрался до Джорджа, который блаженствовал в обнимку с делом своей жизни и небольшой гидропонной установкой, которую выманил у приятелей из Мерсенна. Молодой морпех в соответствии с приказом задал Джорджу один-два конкретных вопроса.

Получив вполне ожидаемые ответы, лейтенант Стернхаген решил не тратить время на споры. Он добавил немного снотворного в воздуховод, аккуратно вытащил ракету из пещеры, перенес Джорджа через пару-тройку внешних валов, уложил отдыхать и протянул лазерную линию связи для дистанционного управления.

Ракета взорвалась в точности как в первый раз: три коротких, один длинный. Разумеется, с Земли фейерверка не было видно. После этого молодому морпеху, который получил лишь незначительные радиационные ожоги в дополнение к заработанным на службе контузиям, пришлось еще сто двадцать часов прыгать, скользить и кувыркаться обратно на опустевшую Мерсеннекую базу, волоча за собой истерящего Джорджа, который ничуть не пострадал, хотя заметно пал духом.

Каким-то чудом Мерсенн перехватил наш тайный сигнал и оставил достаточно припасов, чтобы парочка продержалась до прибытия спасателей. За это время Джордж успел высказать лейтенанту Стернхагену все, что о нем думает, около пятнадцати тысяч раз. По-моему, простой медали за это совершенно недостаточно.

Дальше оставалось лишь ждать. И ждать. И ждать. Остальной мир ничего не ждал и потому только реагировал. Ну, вы в курсе. К счастью, потери среди людей были относительно низкими, не считая Марселя, Джайпура и Алтуны, где Желтые лебедяне устроили массовую церемонию перехода в веру Великого Куколки на свежем воздухе.

Лебедяне — ребята не робкого десятка, надо отдать им должное. Желтые лебедяне, которые проводили службу, даже не взглянули вверх на флаер Рыжих, лишь запели еще громче. Славься, славься.

Их основное оружие было разновидностью того каталитического испарителя. В научно-исследовательском отделе и не догадывались, что его можно производить в больших количествах из топливных отходов. Пока что они израсходовали всего пять бомб. Если Рыжие лебедяне привезли еще пятьдесят, остается девяносто пять. Ну и радиоактивные дожди после их взрывов были такие, что мало не покажется.

За следующую неделю пришельцы расплавили две наших станции слежения. Последняя уцелевшая станция засекла очередной корабль.

— Подкрепление, — заметил Гарри. Он в последнее время завел привычку украдкой боксировать с ластиком.

— С чего ты взял?

— Оба лебедянских корабля непрерывно ведут передачи.

Но это было не подкрепление.

Синий кораблик один раз облетел вокруг Земли и снизился над Северной Африкой и Квебеком. После этого лебедянские корабли потеряли часть лоска, хотя повреждений заметно не было. Наземные отряды лебедян попрятались в укрытия, а затем бросились к своим кораблям. Мы перехватили только часть трансляции ящеров на лебедянском — что-то насчет одного оборота планеты.

Через тридцать часов Рыжие и Желтые лебедяне улепетывали из нашей системы во все лопатки, оставив нам пять стертых с лица земли городов, бесчисленное множество разрушенных храмов и столько изображений Великого Куколки на шестах, что мы и пересчитывать их не стали, прежде чем снести. Синие ящеры тоже улетели. Мы до сих пор не знаем, откуда они родом.

— Как ты догадался, что это копы? — спросил Гарри.

Мы сидели у дальней стены в столовке «У Рапы» и отмечали возвращение Джорджа. Излив свое возмущение на Стернхагена, Джордж более или менее перестал распространяться на тему преступного уничтожения ключа к тайнам галактики.

— Нутром почуял. Я всегда чую копов. Если представить, что это два парня в патрульной машине, все сходится. Остаться они не могли, вот и поставили будки для вызова полиции. Один раз показали, как они работают, и прости-прощай. Свистните, если вам понадобится помощь. Джордж, я прав? И давно ты был в курсе, старина? Ладно, не отвечай. Я уважаю людей, для которых знания превыше выживания собственной культуры, не говоря уже о расе. Не буду спрашивать, собирался ли ты вообще ее активировать…

— Макс! — одернула меня Тилли.

— Проехали… Допустим, поступило сообщение, что так называемые лебедяне ошиваются около отсталых планет. В полицию поступило указание сверху. Общество по спасению последних из могикан. Денег нет. Два парня на целый сектор. Наверное, оставили сигнальные ракеты у множества подходящих планет. Лебедяне тоже прекрасно знали, что это за штуки на орбите.

— Такое уже было в истории? — спросила миссис Пибоди.

— Нет. По крайней мере, в старые недобрые времена. Бедным невежественным дикарям, попавшим в жернова сектантских войн, оставалось лишь страдать. Кстати, кто-нибудь из вас читал, что случалось с людьми, которые оказывались на пути Крестового похода? Совсем об этом забыл.

— Их религия казалась такой поэтичной. Обретение крыльев…

Гарри поежился.

— Я скажу вам, что не столь поэтично, раз уж вы хотите больше истории. Это все были мелкие стычки на ранних этапах. Как в те времена, когда до Таити или Конго были месяцы пути из Европы, а Северную Америку освоили лишь наполовину. В прибрежных водах рыскало лишь несколько частных шхун. Но вот нас обратили в истинную веру. Теперь можно снова залезть на пальмы и жить мирно?

— Почему бы и нет? — пожала плечами Тилли. — Ой.

— Вот именно. На следующем этапе индустриальные государства образовали коалиции и вступили в войну за мировое господство. Что происходит с аборигенами в саронгах, когда флот адмирала Тодзио входит в лагуну, чтобы основать укрепленную базу? А когда флот адмирала Нимица и воздушная армада союзников пытаются его выбить?

— …Вьетнам, — пробормотал Гарри.

Я видел, что Тилли безуспешно пытается придумать что-нибудь жизнеутверждающее. Она налила Джорджу выпить и спросила:

— А вы знали, сколько лет С’серропу?

— Сколько?

— Около девятнадцати в пересчете на наш возраст. Совсем еще ребенок. Он сблизился с туземцами, пожалел нас и попросил руководителей миссии оставить нас в покое, потому что дух Великого Куколки уже коснулся землян, хоть и в другой форме. Его сочли еретиком.

— Макс, как насчет параллелей?

На этом мы отправились спать. Можете сами поискать параллели. И посмотреть в энциклопедии, что случилось с атоллом Бикини.

 

ОПЛОШНОСТЬ

Так вас интересует наша пассажирка, девушка с собакой? Попробуйте эту водку из созвездия Возничего. Трава в бутылке придает ей мягкость. Что-то вроде зубровки, можно пить хоть весь вечер.

Да, она летит домой к мужу. Вместе с собакой. Счастлива? Откуда мне знать? К этому мужу непросто вернуться. Женщина… И собака. Мы возили их на Шодар.

Слыхали про Шодар? Ага, большие розовые и зеленые креветки. Водят щупальцами по лицу, чтобы поговорить. Знатоки резонанса. Эту линию проложили, чтобы наладить у них производство гироскопов. Никто с ними особо не ладит, кому приятно, когда тебя щупают. Но они нормальные ребята. Просто надо думать, кого к ним посылать. Собственно, вот почему миссис Митчелл и страдает. Моя оплошность. Не надо было тащить на Шодар такого неопытного юнца, как ее муж.

Это было еще до того, как я начал работать на этой линии. Три-четыре года назад. У меня был небольшой грузовик. Мы взяли на борт партию резонита, а я знал, что на Шодаре за резонит дадут лучшую цену. Собственно, это все, что я знал. Никто не знал больше. Напрасно я выпустил Митча с корабля. Он был неплохой парень… да и сейчас неплохой — только вспыльчивый. Прямиком из старой космооперы. Верзила с курчавой рыжей бородой и широкой улыбкой, скорый на расправу. Импульсивный… до сих пор, наверное.

В общем, мы спешили, и он выгружал товар. Между делом он передразнивал шодарцев, которые стояли вокруг. Вы в курсе, что они издают ультразвук? Когда они рядом, становится не по себе и тошнит. Митч передразнивал одного мелкого, и тот принялся его щупать.

Митч с минуту потерпел, а потом схватил его за грудки и тряхнул. Шодарец брякнулся на землю, а местные набросились на Митча. Его уволокли, а мы и сделать ничего не могли, нас выворачивало наизнанку от ультразвука.

В следующий раз мы увидели Митча в клетке в суде.

Я взял портативный переводчик, и мы более или менее разобрались, в чем дело. Судя по всему, мелкий шодарец был чьим-то партнером, и Митч все равно что ослепил его, кастрировал и безнадежно изувечил еще дюжиной способов. Насколько я понял, Митчу дали не максимальное наказание — ему назначили кого-то вроде адвоката, — но я не разобрался, к чему именно его приговорили. К скольжению, что ли. После суда Митча укатили в клетке. Он ухмылялся во весь рот.

Нам сказали, что надо подождать его до завтра. Я боялся, что наутро мы увидим отбивную на носилках. Но Митч явился на своих двоих, сияя, как начищенный пятак, в сдвинутой на затылок фуражке. Даже костюм не помялся!

— Они меня не тронули! — сообщил он. — Немного встряхнули, посветили лампочками. Не знаю, что это было, но для людей не страшно.

Крупный шодарец, который пришел с Митчем, смотрел на меня. Я направил на него переводчик — остальные члены экипажа шарахались от щупалец.

— Что вы с ним сделали?

— Он…

Опять это слово.

Шодарец указал на несколько домов на другой стороне порта. Не обращали внимание? Странная деревенька. Ее жители не смотрели на нас и не отвечали, хотя выглядели, на мой взгляд, вполне нормальными. Я решил, что это типа монастыря. Как раз тогда его обитатели стояли у забора и смотрели на небо.

— Это тюрьма?

— Что такое тюрьма?

— Место для нарушителей, которое им запрещено покидать!

— Нет. Они отправились туда добровольно. Наше правительство выделило им землю, где они могут жить вместе.

Наверное, вы догадываетесь, что я подумал. Чумной барак!

— Вы заразили нашего человека болезнью?

— Нет! Нет! Не болезнью. Он… я вижу, вы не понимаете. У вас на планете нет…

Шодарец смотрел на меня, и мне показалось, что на его лице промелькнуло какое-то чувство, но разве этих креветок поймешь?

— Дома он будет один? У него есть партнер?

— Да.

— Пусть проводит время с партнером. Живет тихо, не путешествует. Так протянет дольше.

Мы еще пару раз извинились и поспешно отчалили. Митч клялся, что ему ничего не кололи, не давали дышать газом, он не терял сознание, но я все равно засадил его в карантин, хотя какой там карантин на нашем корыте. Мы вышли на орбиту и отправились прямиком на станцию эпидконтроля.

Нас арестовали и проверили всем, что нашлось. Ничего. Митч выглядел совершенно здоровым. Единственное, он казался чуточку медлительным. Тесты этого не выявили, потому что им не с чем было сравнивать.

Через месяц нас всех отпустили, кроме Митча, и мы отчалили. Мэгги — девушка, которую вы видели, — осталась с ним на станции эпидконтроля. За ним продолжали наблюдать.

Я вернулся года через полтора. Хотите еще водки?.. Мне позвонили из эпидконтроля. Белобрысый коротышка по имени Бруно, даже не врач.

— Капитан, можно мы еще раз быстренько вас проверим, а потом поговорим?

— Что не так с Митчем?

— Мы еще толком не знаем. Но поскольку вы на обратном пути общались с ним больше всех, мы хотели бы еще раз проверить, не заразно ли это.

— Только быстро.

В основном их интересовали рефлексы, и я вернулся к Бруно в тот же вечер.

— Это не заразно. А теперь пойдем к мистеру Митчеллу.

Митч был полностью одет и читал, лежа на койке. Бруно придержал меня в дверях. Митч смотрел в книгу. Я успел сделать вдох, прежде чем Митч огляделся, вскочил с кровати и схватил меня за руку. Мы заговорили, перебивая друг друга. Митч лучился здоровьем и казался совершенно нормальным. Затем на мгновение повисла тишина.

— Мистер Митчелл, сегодня вы вернетесь домой, как мы и обещали, — сказал Бруно.

Снова едва заметная пауза.

— Ура! Красота! — жизнерадостно воскликнул Митч. — Джон, поехали вместе! Мэгги будет рада тебя видеть.

— Именно это я и хотел предложить, — вставил Бруно. — Наши врачи считают, что вы совершенно здоровы. Но я бы хотел, чтобы капитан Джеймс на всякий случай вас проводил.

Позже он сказал мне:

— Честно говоря, я ничего не понимаю. Он совершенно здоров. Никаких патологий. Но что-то не так. Я физик, а не врач. Вы только посмеетесь над моими догадками. Но будь он образцом, доставленным мне для, скажем, гармонического анализа… Расскажите мне подробнее о той деревне рядом с портом. Говорите, они смотрели в пустое небо? И когда они начали это делать?

Я рассказал все, что смог припомнить, но помнил я немного. Как я уже говорил, шодарцы напоминали зевак на улице, когда кто-то в шутку начинает смотреть не пойми на что и собирается толпа. Насколько мне известно, на нас они ни разу не глянули. Сколько им было лет? Откуда мне знать. В таком вот ключе. Да, Бруно еще спросил, какая там была поверхность.

— Да вроде бы ровная… Да. Нет, никаких новых зданий. Никаких машин… Дождь? На Шодаре не бывает дождя. Температура всегда около тридцати градусов Цельсия.

Бруно шумно выдохнул, шмыгнул носом и протер свои огромные старомодные очки.

— Теперь что касается поездки домой. Никаких самолетов! И никакого монорельса, — предупредил он. — Вот что, возьмите машину. И не гоните! Не больше пятидесяти километров в час.

— Что?

— Я совершенно серьезно. Вы можете нанести ему непоправимый ущерб… а может, я ошибаюсь. Но если вам на него не плевать, сделайте мне одолжение. Не трогайтесь резко с места. Все должно меняться очень медленно. Обращайтесь с ним… как с вязкой жидкостью, если вы понимаете, о чем я.

Я не понимал, но пообещал. Митч ничуть не походил на вязкую жидкость, и черепашья скорость выводила его из себя. Это был все тот же старина Митч, только немного дерганый. Он поворачивался и отворачивался с задержкой в секунду, в разговоре все время повисали короткие паузы. И он медленно садился в машину и выходил из нее. С походкой тоже было что-то неладно. Он шагал так же быстро, как всегда, но почему-то отставал. Я притормаживал, и он озадаченно смотрел на меня.

— Ты тоже, — сказал он, когда мы заехали поужинать.

— В смысле?

— Ребята на станции были какие-то странные. Все время перебивали меня. Дергались. И ты тоже.

Был один неприятный момент, когда мы притормозили у дома Митча. Мэгги вылетела навстречу и распахнула дверцу машины. Митч был не готов. Мэгги плюхнулась к нему на колени и притянула за голову, и в тот же миг Митч развернулся и чуть не сбросил ее. Мэгги схватила его за руку, но словно соскользнула и упала на землю.

Она с удивлением посмотрела на свои руки, но все обошлось. Вот только я знал, что ее беспокоит. Я взял Митча за руку, чтобы помочь ему выбраться из машины, и его рука была… маслянистой. Но на шершавом рукаве не было масла.

В тот раз я больше ничего не заметил. Мы отлично провели время, несмотря на то что Митч временами дергался и глазел в пустоту. Мы с Мэгги понимали, что дело неладно, но я надеялся, что со временем это пройдет. Наверное, она тоже. Со временем!.. Еще водки?

Я вернулся через два года. Пришло письмо от Мэгги. И официальное уведомление от Бруно, который выбился в начальники с новой большой лабораторией. Сначала я отправился к нему.

— На этот раз обойдемся без осмотров, капитан. — В своих очках он был похож на проказливого эльфа. — Нам нужны ваши профессиональные услуги. Организуйте нам полет на Шодар. Для меня и моих коллег — в один конец. Для миссис Митчелл — туда и обратно. Мне жаль, но мы, похоже, разобрались, что не так с вашим другом.

— Ему стало хуже?

— Да. То есть он совершенно здоров. Но его состояние прогрессирует.

— Вы расскажете мне, что с Митчем? Где он?

— Здесь. Они оба здесь. Вы увидите его через пару минут. Как вам объяснить… Вы дали мне ключ, капитан. Он скользит. Он и местные, которые смотрели на небо.

— Скользит?

— Предметы скользят из-за недостатка трения, которое обеспечивает сцепление. Шодарцы ухитрились лишить вашего друга части трения. Я говорю не о привычном пространственном трении. Нет. Они изменили коэффициент временного трения. Очевидно, они умеют менять скорость перемещения живого организма во времени. Если отрезать человека от общей временной матрицы, он начнет проскальзывать. Из-за недостатка трения он будет ускользать все дальше и дальше в прошлое.

— Но Митч… он же сейчас здесь!

— Здесь, но не сейчас. Наше настоящее — это будущее мистера Митчелла. И разрыв растет.

— Насколько он велик?

— Сегодня, полагаю, чуть больше двадцати часов. Мы пока не выяснили, как увеличивается разрыв. Надеюсь, линейно. Капитан, проблема в том, что это опасно. Столкновение с настоящим может иметь печальные последствия. Вот почему я предупреждал, чтобы вы не спешили, не дергались. Человек, которого мы видим, в некотором смысле не здесь… И все же он здесь. Он будет здесь через некоторое время. Он очень чувствителен к изменениям. Мы создали для него специальную статическую среду.

Но проблема, конечно, была не в опасности.

Я понял, в чем проблема, когда меня отвели к Митчу. Старине Митчу с непривычно изможденным лицом. Он читал рукописное письмо, не замечая нас.

Бруно придержал меня. Я проследил за его взглядом и увидел в углу комнаты Мэгги. Она сидела неподвижно, как статуя.

Митч так и не увидел нас. Он дочитал письмо, скомкал его, подошел к Мэгги и схватил ее за плечо. Она взглянула на него с перекошенной улыбкой.

Минуту ничего не происходило, а затем Митч вспылил:

— Так не пойдет, мне нужно поговорить с тобой! Мэгги! Мэгги, не бросай меня! Где ты? Мэгги?

Он скреб ее по плечу. Мэгги хотела встать, прильнуть к его к груди, но он тщетно пытался ее схватить. Мне показалось, что его рука прошла через ее голову. Затем он притих и как будто прислушался. Через некоторое время он вздохнул и отошел. Мэгги продолжила неподвижно сидеть, глядя на него. Затем она схватила листок бумаги и принялась писать. Мы вышли.

— Двадцать два часа и… сейчас проверю, семь минут и шесть секунд назад миссис Митчелл попыталась разыграть свою роль в этой сцене. Но, как вы видите, она недостаточно точно рассчитала его движения… Она очень старается. Поразительное упорство. Видите записки? Она пытается объяснить ему, что нужно делать. Разумеется, вы понимаете, что он не видит ее в настоящем, он видит ее в прошлом?.. Замечательная женщина. Она очень помогла!

Сразу видно ученого. Конечно, не все они такие. Но Митч вроде как тонул во времени. Один-одинешенек. И она пыталась нырнуть за ним.

Бруно спросил, не хочу ли я поздороваться с Митчем.

— В смысле, подойти, поговорить и пожать руку пустому месту?

Мы сошлись на аудиозаписи, и я вышел. Они присоединились ко мне перед отлетом. Несколько государственных исследовательских партий зафрахтовали мой корабль. Бруно сейчас на планете, изучает шодарскую теорию резонанса. Похоже, ему не противно, когда его щупают.

Миссис Митчелл? Конечно, они надеялись, что процесс можно обратить вспять. Митчу больше нельзя сходить с места, но, если бы способ нашелся, шодарских техников и оборудование привезли бы к нему, деньги есть. Шодарцы искренне хотели помочь, даже тот. которого Митч изуродовал.

По-видимому, они не понимали, что Митч останется один. Но все впустую. Если однажды соскользнул, обратно не зацепишься. Они работают над проблемой. Может, хотя бы придумают, как остановить процесс. Сейчас разрыв составляет уже около трех дней, а сколько будет, когда они что-нибудь придумают? Письма, аудиозаписи… и слепые тени — вот весь его мир… Осталось еще немного водки… а может, капельку драм— буи в завершение разговора?

Она попросила сделать с ней то же самое. Хочет отправиться за ним. Если их смогут стабилизировать, все получится. Если нет, она будет отставать всего на три дня. И собака. Они решили, что с собакой обоим будет легче. Но по-моему, собака долго не протянет. Разве можно контролировать собаку?

Деревня? На самом деле все просто. Они смотрели, как приземляется корабль. Наш корабль. Мы провели там две недели. Сообразительный парень, этот Бруно.

 

СЧАСТЬЕ — ЭТО ТЕПЛЫЙ ЗВЕЗДОЛЕТ

Радугогенераторы потухли. Станционный оркестр ушел. Освободившись от груза кадетов, корабль ФКС «Адастра» беззвучно парил на фоне звезд. У информационных табло с первым назначением никого не осталось: все перешли в зону отдыха станции. Теперь оттуда долетал несмолкающий гул: сквозь щебет девиц, кудахтанье теток и матерей, блеяние отцов и дядюшек прорывались неуверенные баритоны 99-го класса Академии космического комсостава.

Внизу, где службы Центральной базы работали в обычном режиме, перед стойкой с надписью «Личный состав» напряженно склонился одинокий молодой человек в белой парадной форме:

— Вы уверены, что нет никакой ошибки?

— Нет, все порядке, лейтенант Квент. — Девушка, вбивавшая данные в его карточки, улыбнулась. — Старший помощник, ПК «Этель П. Розенкранц», причал восемьдесят два, отправление — семнадцать тридцать, то есть через три часа. И вам нужно пройти иммунизацию.

Лейтенант Квент открыл рот, закрыл, громко задышал. Взял карточки.

— Спасибо.

Когда он отошел прочь, к стойке подбежал кругленький человечек с нагрудным удостоверением «Галактических новостей»:

— Золотце, этот малый — сын адмирала Квента. Куда его назначили?

— Я не должна бы вам говорить. На пэкашку.

— Что? Не может быть!

Она кивнула, весело сверкнув глазами.

— Милая, я упомяну тебя в своем завещании! — И он бегом затрусил прочь.

В медкабинете Квент запротестовал:

— Но я уже двадцать раз сделал все положенные прививки!

Военврач смотрел на экран, где сообщалось, помимо прочего, что Квент терранормальный гомосапиенс, пол мужской, рост 1,92, кожа европеоид-смуглый, шатен, глаза карие, особые приметы отсутствует. Квадратный подбородок и сросшиеся брови досье не упоминало.

— Какой ваш корабль? А, «Розенкранц». Снимите рубашку.

— От чего вы меня собрались колоть?

— Две грибковые сыворотки, один кошачий мутант, базовые аллергены, — ответил врач, ломая ампулы.

— Кошачий что?

— Другую руку, пожалуйста. Свой экипаж уже видели?

— Я получил это поганое назначение двадцать минут назад.

— А. Значит, увидите. Согните руку. Может немного распухнуть.

— Так что там с моим экипажем? — мрачно вопросил Квент.

Военврач сломал еще ампулу и покосился на экран:

— Вы ведь сын адмирала Ратборна Уайтинга Квента?

— Как это связано с моим назначением на вшивый пэка?

— Кто знает, лейтенант? От политики не спрятаться. Вы, небось, рассчитывали на что-нибудь вроде «Сириуса»?

— Выпускников со средним баллом куда ниже моего распределили на «Сириус», — сухо ответил Квент.

— Дважды сожмите и разожмите кулак. Разожмите, я сказал. А вы разделяете… э… чувства вашего отца касательно интеграции в Федеральных космических силах?

Квент замер:

— Какое…

— Лейтенант, вы пробыли в космосе год. Наверняка вы слышали про пангалактический договор о равноправии? Так вот, первый этап его внедрения — пилотная программа интеграции на пэка. Трем из ваших будущих коллег вчера ввели панчеловеческую сыворотку.

Квент издал нечленораздельный звук.

— Можете одеваться. — Военврач откинулся на спинку стула. — Если вы разделяете отцовские предрассудки, вам будет нелегко.

Квент взял рубашку.

— Предрассудок ли считать, что каждый должен держаться своего…

— «Хотите ли вы, чтобы жизнь вашего сына зависела от осьминога»? — ехидно процитировал военврач.

— Ну ладно, здесь он перегнул. Я ему это говорил. — Квент втиснулся в форменную рубашку. — У меня предрассудков нет. Да у меня даже есть друзья…

— Ясно, — ответил врач.

— Я рад такой возможности, — сказал Квент, направляясь к двери. — Что?

— Ваша фуражка.

— Ой, спасибо.

— Кстати, — крикнул ему в спину врач, — за вами наверняка охотятся «Галактические новости».

Квент остановился на полушаге и вскинул голову, словно испуганный лось. К нему трусил кругленький человечек. Квент стиснул зубы, свернул в боковой коридор, быстро прошел через зону «только для персонала», вбежал в грузовое депо и сунул карточку ошалевшему сторожу:

— Мой рундучок, быстро.

С рундучком в охапке он нырнул в грузопровод, не слушая несущиеся вдогонку сердитые вопли, спустился до выхода к периферийным докам и оказался на просторной сервисной площадке «Адастры», с которой сошел два часа назад.

— Вернулись на борт, лейтенант? — ухмыльнулся охранник у входной камеры.

Квент что-то буркнул и двинулся по периметру станции, таща свой рундук. Он миновал безупречные причалы «Южного Креста», «Энтерпрайза», «Сириуса», сверкающие курьерские эллинги, преодолел сектора, через которые тянулись гибкие поводки грузовых звездолетов и мелких суденышек, кабели и провода. В одном из этих секторов Квент споткнулся, чуть не упал на передвижной ленточный транспортер и поневоле выслушал, что думает о нем оператор. Наконец он оказался перед входной камерой, над которой кто-то нацарапал мелом: «ПК РОЗЕЦ». Это была узкая грязная труба. Поблизости никого не наблюдалось.

Квент поставил рундучок и прошел по трубе, стараясь не запачкать белую форму о засаленную «гармошку». Труба вывела к открытому люку. Сразу за люком была тесная кают-компания, где всюду валялись «груши» из-под напитков и пакеты.

Квент кашлянул. Никакого ответа.

Он позвал.

Из перехода напротив донесся недоуменный возглас, затем оттуда выдвинулся массивный зад в шортах и сером косматом полушубке. Обладатель полушубка неуклюже развернулся. На Квента смотрела медвежья морда: нос-черносливина между двумя щетинистыми щеками.

— Фи кто? — вопросил урсиноид на плохом галактическом.

— Лейтенант Квент, старший помощник, прибыл на борт.

— Карош, — пророкотал урсиноид, смерил Квента блестящими глазами-бусинками и почесал мех на животе. Квент ошибся: это был не полушубок.

— Фи холодиль для склад знай, вернт?

— Холодильник?

— Идем. Мошет, фи чего понимай.

Квент прошел за ним через узкий коридор и спустился по темной лестнице. Над открытым люком горел свет. Урсиноид показал на клубок труб, с которых капала вода.

— Это для чего? — спросил Квент.

— Делай холод, — прорычал урсиноид. — Новий модель. Ни долшен так мокрить, верит?

— Я хотел спросить, что он охлаждает?

— Мурафьеф. Приступайте. Мошет, фи лутше справляй.

Он сунул Квенту мятую брошюру и протиснулся мимо него к лестнице, оставив по себе отчетливый запах мокрой медвежьей шубы.

Брошюра была озаглавлена: «Система термоконтроля для личного состава, артикул Х5 серия Д, мод., одоб. пдг.» Квент заглянул в люк. За трубами смутно угадывались шестиугольные соты, в каждой лежал темный кокон размером с кокосовый орех. Слышалось слабое пощелкивание. Квент начал изучать панель управления рядом с люком. Она не соответствовала схеме в брошюре.

Сзади лязгнули ступеньки.

— Бесполезно, — прошипел кто-то сверху.

Квент поднял голову. Тонкая серая рука протянулась вниз и вырвала у него брошюру. Квент успел разглядеть выпирающие, затянутые пленкой глаза, затем голова вобралась обратно в плечи, и ее обладатель спустился к люку. Это было ящероподобное двуногое ростом выше Квента, в каком-то сложном костюме.

— Вы Квент — наш новый старший помощник, — процокало существо. Квент видел, как язык быстро движется в роговом клюве. — Я Свенск. Чрезвычайно рад приветствовать вас на борту. А теперь идите отсюда, а я налажу аппарат, пока капитан окончательно не вывел его из строя.

— Капитан?

— Капитан Имрай. В технике не смыслит ровным счетом ничего. Намерены ли вы стоять и разговаривать, пока эти несчастные муравьи не разморозятся?

Квент поднялся обратно в кают-компанию, где кто-то пытался петь. Певец оказался приземистым меховым существом в белой парадной форме. Фуражка у него была сдвинута на затылок, а в бурой руке он сжимал «грушу» с чем-то зеленым.

— И в сердце растрава, и дождик с утра, — пропел незнакомец и умолк, вытаращив на Квента круглые желтые глаза. — Ах, наш новый старший помощник, не так ли? Позвольте!

Сверкнули острые резцы, незнакомец схватил Квента за плечи и чиркнул жесткими вибриссами по его щекам:

— Сильвестр Силла к вашим услугам.

Квент тоже растянул рот, показывая крупные передние зубы:

— Квент.

— Квент? — повторил Силла. — Неужто Ратборн Уайтинг Квент-младший! — воскликнул он другим тоном, трогая черным языком резцы.

Квент кивнул, смущенно кашлянул. В кают-компании сильно пахло мускусом.

— Приветствую на борту, старший помощник Квент. Добро пожаловать на патрульный катер «Этель П. Розенкранц». Не «Сириус», конечно, — елейно заметил он, — но достойное судно, да-да. Надеюсь, вы не разочарованы вашим первым назначением, старший помощник Квент?

Квент стиснул зубы:

— Нет:

— Позвольте мне показать вам вашу каюту, старший помощник.

Силла поманил Квента к шахте, в которой была лестница наверх. Над кают-компанией располагались личные каюты экипажа, в каждую вел круглый растяжимый клапан. За ними еще одна шахта поднималась к рубке.

— Вот ваша каюта, старший помощник, — указал Силла. — А ваш багаж, сэр?

— Я оставил его снаружи, — ответил Квент.

— Без сомнения, он все еще пребывает там, — заметил Силла и грациозно юркнул через другой клапан.

Квент выбрался наружу и как раз успел спасти свой рундучок от грейфера. Протискиваясь с ним обратно через входную камеру, он слышал, как Силла обещает ощипать алуэтт.

Каюта оказалась чуть меньше его кадетского отсека на «Адастре». Квент вздохнул, сел на гироскоп гамака, снял фуражку и провел рукой по волосам. Потом надел фуражку и достал карманный проигрыватель. Туда была вставлена карточка с сообщением, которое Квент уже слушал. Он нажал «повтор» и поднес коробочку к уху.

Трижды пикнул сигнал официального канала. Затем прозвучало звучное «кхе-хм», и голос произнес:

«Поздравляю с блестящим окончанием Академии, лейтенант. Твоя мама тобой бы, хм, гордилась. И удачи в первом назначении. Я уверен, оно будет для тебя очень поучительным».

Проигрыватель снова пикнул и выключился. Квент еще сильнее нахмурился и медленно покачал головой. Потом набрал в грудь воздуха, открыл рундучок и перебрал стопку толстых руководств. Взяв одно, он протиснулся через клапан и поднялся в рубку.

Капитан Имрай сидел в командирском кресле, щелкал тумблерами подачи горючего и что-то буркал в микрофон связи с машинным отделением. Квент оглядел крохотную рубку. Перед штурманским пультом и компьютером никого не было. На месте связиста сидел щуплый старичок в цветастой рубахе. Он обернулся, сощурился на Квента одним глазом, не переставая что-то шептать в свой микрофон. У него была седая бородка клинышком, желтые торчащие зубы и мешки под глазами.

Кресло старшего помощника располагалось рядом с лестничной шахтой. Квент убрал с сиденья пакет, сел и открыл руководство. Когда капитан перестал буркать, Квент прочистил горло.

— Мне продолжить за вас проверку, сэр? Как я понял, вы прошли этап двадцать шесть.

Урсиноид расширил глаза.

— О, я наконец имей помощ, — пророкотал он. — Продолжайт, продолжайт.

Квент включил пульт управления.

— Гиростабилизаторы боковой тяги включены, — сказал он, проверяя вспомогательные ускорители.

Ответа от машинного отделения не последовало.

— Гиростабилизаторы боковой тяги включены, — повторил Квент и на всякий случай покрутил колесико громкости.

— Морган говорийт редко, — заметил капитан Имрай.

— Инженер? — спросил Квент. — Но, сэр… Вы хотите сказать, он бы ответил, будь система неисправна?

— Йа-йа, канеш, — ответил Имрай.

— Гироусилители вращения включены, — продолжал Квент; молчание. — Первичный контур ротора…

Он мрачно продолжал проверку. На: «Компенсатор эжектора гондолы…» из машинного отделения донесся глухой стон.

— Что?

— Морган просит от него отставай, он фее проферил, — перевел Имрай.

Квент открыл рот. Главный водер внезапно заорал:

— База — пэка «Рози»! Пэка «Рози», готовьтесь немедленно освободить причал. Повторяю — пэка «Рози», курс станционный север, стартуйте! Пэка «Кип» четыре-десять, повторяю, четыре-десять. База — пэка «Кип», причал восемьдесят два освобождается. Повторяю, пэка «Кип», вам добро на причал восемьдесят два.

— Морган, ти слишай? — прогремел Имрай. — Нам добро на старт, Морган?

Слабый писк из машинного отделения.

— Но, капитан, мы только на тридцатом этапе проверки, — сказал Квент.

Тут он пригнулся, потому что лейтенант Силла выпрыгнул из перехода и со стуком когтей приземлился в кресло перед штурманским пультом. Одной рукой он включил экран, другой начал вбивать параметры курса. Имрай и гном-связист возились со своими ремнями. Снизу донеслись шипение и лязг отсоединяемой шлюзовой камеры. В следующий миг станционная сила тяжести отключилась.

Покуда Квент искал свои ремни, Имрай что-то выкрикнул. Заработали вспомогательные ускорители, и «Этель П. Розенкранц» рванула на север от станции.

Квент подтянул себя к креслу, пытаясь сориентироваться по кружащим на экранах созвездиям.

— Как она тебе, Морган? — спрашивал Имрай. — Нам добро лететь?

Из машинного отделения донеслось негромкое уханье. Силла лупил мохнатым кулаком по курсовой панели.

— Свенск? Эпплби? Фсе готоф? — прорычал Имрай.

— Но, капитан… — запротестовал Квент.

Силла втопил педаль установки, крутанул калибратор и опустил кулак.

— Гешпрюх! — взревел Имрай и врубил главный двигатель.

Когда в голове у Квента прояснилось, он лежал поперек кресла.

— Без ремни опасно, сынок, — заметил Имрай, тряся обвисшими щеками.

— Мы должны были стартовать только через сорок пять минут! — возмутился Квент. Ускорение уменьшилось, и он сел прямо. — Проверка не закончена. Диспетчер не имел права…

— Очевидно, старший помощник не расслышал четыре-десять, — вкрадчиво произнес Силла.

— Четыре-десять?

— Четир-десят означай корабль в большой беда, срочно причаливай, — пояснил Имрай.

— Но это должно быть три-три-дельта-икс-четыре-один-отто с позывными судна.

— На кораблях звездного класса, к которым привык старший помощник, без всякого сомнения так, — сказал Силла. — Здесь мы обходимся без формальностей.

— У кого было четыре-десять, Пом? — спросил мелодичный голосок.

Квент повернулся и увидел на уровне своего подлокотника обворожительное девичье личико в рыжевато-каштановых кудряшках. Он перегнулся ниже. То, что предстало его взору, отвечало самым неумеренным фантазиям мужчины, проведшего последний год на учебном корабле.

— Хм? — непроизвольно спросил он.

— Привет, — ответило видение, раздраженно махнув рукой перед носом Квента. Смотрела девушка по-прежнему на связиста.

— У «Кипа», — ответил сморчок через плечо. — Это пэка «Кипсуга Чомо», сэр, — добавил он, взмахнув бороденкой в сторону Квента. — Триста часов с каким-то ядовитым газом. Они загерметизировались в рубке, но Икки пришлось сажать их в одиночку. С воздухом на пэка не густо.

Он снова повернулся к своему пульту.

Квент обвел взглядом рубку. Триста часов — это больше двух недель. Он невольно поежился.

— Но почему они…

— Не позвали кого-нибудь на помощь? — перебил Силла. — Старший помощник забывает. На помощь спешат патрульные катера. Кто придет на помощь патрульному катеру? Только другой патрульный катер — в данном случае мы, а мы сидели на базе в ожидании нового старшего помощника. Не беда, это всего лишь стадо негуманоидов…

Имрай сердито рубанул рукой воздух.

— Ну-ну, Силл, — сказал он.

— Суп горячий, — объявила девушка. — Ой! Мое варенье!

Она принялась шарить белой ручкой у щиколоток Квента. Тот пригляделся и понял, что снятый им с кресла пакет — вместе с его фуражкой — упал на гироскопическую подвеску и теперь истекает липкой розовой жижей.

— Н-да! — проговорила девушка, взяла пакет и ушла в переход.

Квент поднял фуражку и встряхнул. Капли варенья подплыли к его штанине.

Капитан Имрай забирался в переходную трубу.

— Первую вахту несет старший помощник, я не ошибаюсь?

Не дожидаясь ответа, Силла проплыл мимо капитана и исчез. Остался только связист, погруженный в свой невнятный разговор.

Квент собрал плавающие капли варенья в носовой платок, а платок сунул под кресло. Затем обошел тесную рубку. Экраны здесь, как он понял, в режиме тяги не работали. Он подтянулся к библиотечному компьютеру и попросил выдать данные о курсе. Запрошенные данные не появились, вместо этого включился водер:

Опять меня тянет в море, и каждый пенный прибой Морских валов, как древний зов…

Квент потянулся, чтобы стереть запись.

— Не делайте этого, сэр, — вмешался связист.

— Почему? Мне нужны данные.

— Да, сэр. Но это установки лейтенанта Силлы, сэр. Очень он любит стишки про воду. Просто оставьте как есть, сэр. Лейтенант Свенск сообщит вам все, что пожелаете.

Квент глянул на компьютер, который теперь декламировал:

Окатны росой, орошенны росой Пазухи гор…

Он выключил компьютер.

— Может быть, вы любезно сообщите мне наш курс и параметры патрулируемого сектора? — ледяным голосом произнес Квент. — Я лейтенант Квент, старший помощник.

— Есть сэр, лейтенант. — Лицо сморчка растянулось в улыбке так, что козлиная бороденка взметнулась к торчащим зубам. — Помрой, сэр. Лестер Помрой, мичман. Конечно, приятно видеть на борту своего брата-человека, если вы не против таких слов.

— Ничуть, мичман, — ответил Квент.

— Сдается, вы чуток приуныли, сэр, — доверительным тоном продолжал Помрой. — Эти эн-гэ — они ведь небось и не представились даже — верно, сэр?

— Да, у меня еще не было времени заглянуть в судовую роль.

— Какую роль? — Помрой хихикнул. — Чего хотите знать, просто спросите Помроя. Интересует здешняя публика? Так вот. Капитан Имрай — с Денеба. Штурман, лейтенант Силла, точно не знаю откель. Лютроид, так это называется. Если что, звереет не на шутку. И лейтенант Свенск, научник и по совместительству артиллерист, когда надо, но это на разогреве, конечно. Вы ж его костюм видели, да? Еще я на связи и Морган в машинном отделении — он у нас молчун. Увидите его когда-нибудь. Ну и наша боевая группа — но они не считаются.

— Почему? — ошарашенно спросил Квент.

— В заморозке они, вот почему. Там и останутся. Никому не охота их выпускать. — Помрой нервно хихикнул. — Но я знаю, с кем вам не терпится свести знакомство, лейтенант. Мисс Мелисента Эпплби, снабженец. Конфетка, верно? И готовит сказочно. Но только одним она не снабжает, сразу должен предупредить, сэр. — Улыбка сошла с его лица. — Мисс Мелисентой Эпплби она не снабжает. Пока, по крайней мере.

Помрой подождал ответа, но Квент молчал.

— Теперь насчет нашего маршрута… нет, сэр. — Помрой оборвал свои объяснения, заметив, что Квент двинулся к инфокубу. — Бесполезно. Свенск зафинтил там псевдо-пространство — какая-то заумная игра в змей и лестницы. Но все просто. Наш сектор двенадцатый, как большой кусок торта, вот такой. — Он показал руками. — Мы здесь, на острие клина. Вот Центральная база. Первая остановка совсем близко — Патриотта. Если там все путем, летим на Давон-два. Если там без жалоб, сворачиваем к Турлавону и Эду. Если там все тип-топ, причаливаем на Средней базе. Если там помощь не нужна, проходим Трассой Льва — проверяем бакены и все такое — до Комплекса Чунга. Там всегда туши свет. Разбираемся с ними и прямиком на Дальнюю базу. Если там все гладко, идем через Прииск, Тунецу, Сопвич и все такое назад, к Центральной. Восемнадцать почтовых колоний, одна трасса и две базы. Примерно сто двадцать дней, ежели ничего не стрясется.

— А что именно может случиться, мистер Помрой?

— Сигналы СОС, погибшие корабли, услуги частного извоза для местных князьков, гнилые бакены, бомбы в почте, глюки гравитационного поля, летающие вомбаты — да что угодно, рано или поздно мы на это напоремся. — Связист скорбно закатил воспаленные глаза. — Вся грязная работа на нас, сэр. Никто не хочет марать пальчики — отлично, значит, отдуваться бедным старым пэкашкам. Вот взять наш последний рейс. Все было в ажуре, пока не вошли в Комплекс Чунга. У них там на маленькой водной планетке приключилась нестабильность коры, а оба звездолета застряли на другом краю системы. Так пришлось нам вывозить этих паразитов — а они не желали лететь без своего скота. Тридцать три дня с осьминогами — это вам не фунт изюма.

Квент нахмурился:

— Это же корабль Космических сил?

— А, этим эн-гэ без разницы, — скривился Помрой.

Квент молча толкнулся от стены и подплыл обратно к своему креслу.

— Не огорчайтесь, лейтенант, сэр, — сочувственно проговорил старичок, поднес ко рту «грушу» с чем-то янтарно-желтым и начал пить, подрагивая морщинистой шеей. Потом вытер горлышко краем рубашки. — Глотнете Львиной сивухи, сэр?

Квент резко выпрямился:

— Распитие алкоголя в рубке?

Помрой весело подмигнул:

— Капитан Имрай не возражает.

— Мистер Помрой, — твердо проговорил Квент, — я ценю ваши намерения… но при мне алкоголя в рубке не будет. Я попрошу вас убрать «грушу».

Помрой тупо уставился на него.

— Есть, сэр, — сказал он наконец и повернулся к своему пульту.

«Груша» так и осталась на виду.

Квент открыл рот, закрыл. На его некрасивом квадратном лице дергались мускулы. В кают-компании зашумели: щелканье Свенска и свистящий тенор Силлы перемежались раскатами капитанского рыка. Слов было не разобрать, но чувствовалось, что в команде полный раздрай. Потом голоса стихли, залязгали ступени — офицеры разошлись по своим каютам.

Квент выдохнул через стиснутые зубы и взял заляпанное вареньем руководство. «Этель П. Розенкранц», на которой он служил старшим помощником, шла на полной звездной тяге при двадцати трех невыполненных проверочных процедурах, за которые он нес личную ответственность.

Четыре часа спустя лестница снова лязгнула, и в рубку ввалился капитан Имрай. За ним в свободном полете последовал лейтенант Силла. Лютроид запрыгнул в свое кресло резким движением, заставившим Помроя схватиться за «грушу».

— Двадцать-двадцать часов, старший помощник Квент сдал вахту капитану Имраю, — продиктовал Квент в бортовой журнал;

— Иа-йа, сынок, иди гуляй, — хохотнул Имрай, усаживаясь в кресло. — Пойтить искай Эпплби, вернт?

— Я проведу предварительную инспекцию корабля, капитан.

— Карош, — заулыбался Имрай. — Видишь, какой совесть у человек, а, Силл? Их пример ты должен подражать.

— Без сомнения, — буркнул Силла. — Возможно также, наш старший помощник чувствует потребность ознакомиться с жалким патрульным катером, который во время учебы на будущего адмирала звездного класса ускользнул из поля его зрения.

— Не натшинай, Силл! — прорычал Имрай.

— Идемте, лейтенант, сэр. — Помрой потянул Квента за рукав.

Квент медленно разжал правый кулак и пошел за связистом к лестничной шахте.

В кают-компании Помрой взял из сетки завернутые в пленку бутерброды и вместе со своей «грушей» уселся за гиростол. Квент оглядел помещение. Оно было цилиндрическое, стены состояли из шкафчиков-ячеек, в которых, согласно его руководству, должны были храниться скафандры, инструменты, ремонтное снаряжение и кислородные баллоны, там же по идее находились электрощитки. Все это можно проверить позже. Слева располагались шлюз и дублирующий экран, сейчас черный. Напротив шлюза были буфетный отсек и лестничная шахта, по которой он в первый раз спустился с Имраем.

Квент проплыл к шахте и отправился осматривать корму. В следующем отсеке разместились главный продуктовый склад, маленький камбуз-лазарет, мусорные шлюзы и носовая часть системы регенерации, проходящей через несколько отсеков корпуса. Квент посмотрел через окошко люка на лотки с биокультурами и бочком двинулся по тускло освещенному коридору, машинально отметив, что задевает ногами какую-то пленку не то паутину. Сбоку тянулись эластичные клапаны — входы в пассажирские каюты и почтовые отсеки.

— Обязательно наступать на мою стирку, лейтенант? — прозвучало в самом ухе мелодичное сопрано.

Из клапана позади Квента выглянула мисс Эпплби. Она смотрела на его ногу, на которую намоталось что-то бирюзовое шелковое.

— Ой, извините. — Он, стараясь не делать резких движений, освободил ногу. — Я совершаю обход корабля.

— Тогда совершайте его где-нибудь в другом месте, — сказала она. — Это мои помещения.

— Все? — Он обвел рукой.

— А почему бы нет? Пока пассажиров нет.

Квент выбрал первый попавшийся клапан и заглянул внутрь. Каюта была завешена чем-то пушисто-невесомым, дальняя стена переливалась голограммами. На всех один и тот же возмутительно здоровый персонаж занимался различными активными видами деятельности. Квент перешел к следующей каюте и увидел груду свертков. Все они были перевязаны ленточками. Не почта. Он заглянул в соседнюю каюту. Мисс Эпплби следила за ним, поворачивая голову. В этой каюте оказалась личная кухонька. Пахло стряпней.

— Эти проволоки, они разрешены? — спросил Квент.

— Капитан Имрай не возражает. Пожалуйста, уйдите. Я пытаюсь принять душ.

Квент присмотрелся. На завитках волос у хорошеньких ушек и впрямь поблескивали радужные шарики воды. Он облизнул губы.

— Да, мэм, — рассеянно произнес он, плывя к ней.

— Кстати, лейтенант, — проговорила очаровательная головка, — вы заметили голограммы?

— Да, очень милые. — Квент заулыбался и поплыл быстрее.

— Вы их не узнали?

— А должен был? — Он расплылся в улыбке.

— Полагаю, да, — спокойно ответила она. — Это мой жених Боб Котсворт. Вице-адмирал Роберт Б. Котсворт. Поразмыслите об этом, лейтенант.

Головка исчезла, клапан закрылся с чмокающим звуком.

Квент замер. Несколько раз медленно ударил себя кулаком по голове. Затем возобновил движение к корме.

За переборкой обнаружились шлюзы аварийных гондол — их все следовало тщательно проверить — и уже знакомый морозильный сектор. Квент заглянул через окошко люка: с труб вроде бы уже не капало.

Здесь заканчивалась регенерационная камера, дальше были посадочные стабилизаторы и маленькие орудийные башни «Розенкранц» — все их ему предстояло в будущем тщательно проверить. Корабль был старый. Руководство упоминало патрульные катера этого типа как примитивные, прочные, оборудованные для посадки на планеты. В рабочем ли состоянии система? Помрой сказал, что обмен почтой обычно происходит на орбите.

За следующей переборкой шахта открывалась в гулкий мрак главного грузового трюма. Там чувствовалась сырость — возможно, след пребывания осьминогов. Квент прошел вдоль корпуса мимо аэросаней и ячеек с почтовыми капсулами. Быстро проверил главный грузовой шлюз и повернулся к люку в машинное отделение.

Люк не открывался.

— Старший помощник — инженеру, — сказал Квент в микрофон. — Откройте.

Молчание.

— Говорит старший помощник, — сказал Квент громче. — Откройте люк.

Из переговорного устройства донесся визгливый звук, в котором угадывалось что-то вроде «вали».

— Что такое? — заорал Квент. — Откройте.

— Ва-а-али! — простонало устройство.

— Я инспектирую судно. Инженер, разблокируйте люк.

Молчание.

Квент замолотил по решетке переговорного устройства.

— Старший помощник Квент, — раздался из водера голос Силлы, — капитан просит вас не досаждать инженеру.

— Я не досаждаю инженеру. Он меня не впускает.

— Ти лутше пробовай другой раз, сынок, — пророкотал капитан Имрай.

— Но… есть, сэр, — сквозь зубы процедил Квент.

Он снова заехал себе кулаком по голове, сильнее, чем в прошлый раз. Затем двинулся назад через трюм, преследуемый звуком волынок из машинного отделения. Ни мисс Эпплби, ни ее стирки в шахте уже не было. Помрой по-прежнему сидел в кают-компании, держа «грушу» обеими руками.

— Морган вас выставил, сэр? У этих эн-гэ никакого понятия об уважении.

Квент молча взял бутерброды и «грушу» с чаем, порылся в кассетном шкафу и нашел несколько названий из Двенадцатого сектора: Патриотта, Турлавон, Комплекс Чунга. Все это он унес к себе в каюту, тщательно убрал испачканную парадную форму, подвесил гамак-кокон. Бутерброды оказались восхитительно вкусные. Не дослушав до описания Турлавона, Квент уснул.

— Проснитесь, лейтенант.

Квент обнаружил, что лежит наполовину в коридоре и что Помрой дергает его за руку.

— Вам снились кошмары, сэр.

Левый глаз у связиста совершенно заплыл. Дальше по коридору выглянула костистая голова Свенска. Имрай и Спала смотрели сверху из рубки. Оба ухмылялись.

— Э… извините.

Квент высвободился из рук Помроя и вдвинулся обратно в каюту.

— Через час будем на орбите, сэр, — крикнул Помрой. — Патриотта.

За двадцать корабельных суток по пути к Средней базе Квент узнал много поучительного. На орбите Патриотты он попросил Силлу показать, как происходит обмен почтовыми капсулами, и узнал, что недостаточно проворный человек, оперируя дистанционным захватом, рискует покалечить пальцы. Лютроид пылко извинялся. К Давону-два рука зажила настолько, что Квент вызвался помочь Свенску в отправке культур из биокамеры. В парниковом тепле ящер оживился. Выслушав длинную прочувствованную речь о фитогенетике, Квент наконец не выдержал и отослал его прочь. Только после этого он обнаружил, что замок биокамеры сломан и не открывается изнутри. Через три часа, когда мисс Эпплби решила проверить, что там за стук в камере, Квент был весь багровый от вдыхания СО2, и ей пришлось выводить его под руку.

— Что вообще девушка делает на таком судне? — прохрипел он.

— А, мы, логисты, часто ходим в рейсы с эн-гэ, — улыбнулась она ямочками на щеках. — С ними так хорошо.

Квента передернуло. Он стиснул зубы.

Про саму Эпплби он за это время узнал, что она почти все время проводит в своих каютах, занимается приданым и грудой вещей, запасенных для нового дома. Объем ее добычи приводил Квента в изумление. Впрочем, Эпплби так же усиленно загружала и «Розенкранц» — корабль ломился от припасов. Кроме того, она минута в минуту приносила вкуснейшую еду, составлявшую для капитана Имрая главный интерес в жизни.

За время перелета к Турлавону Квент еще дважды пытался проникнуть в вотчину Моргана и вновь получил отказ. Он успокоился на том, что принялся с руководством в руках изучать судно по винтику.

На Турлавоне обошлось без происшествий, а на Эде пришлось ждать, пока персонал станции не закончит уборку урожая. Целых три вахты Квент сражался с нестабильной орбитой, прежде чем узнал, что у Эда сильнейшие гравитационные аномалии и что кто-то разобрал корабельный масс-анализатор. Квент выдержал это стоически, но на скулах у него ходили желваки, и по ощущению уже давно. В конце концов, он очень долго был адмиральским сыном.

На Средней базе они пристыковались к главному грузопроводу, чтобы передать маховики для станционных гироскопов. Задержка на Эде выбила их из синхронизации с временем базы; там уже стемнело, а спать еще не хотелось. Квент воспользовался случаем проверить уплотнители внешнего клапана. Он возвращался через главный люк, когда луч его фонарика выхватил из темноты серое существо, шмыгнувшее мимо хвостового стабилизатора. Оно было примерно в метр высотой, гуманоидных очертаний.

Квент окликнул его. Существо ускорилось и пропало среди разгрузочных транспортеров.

Квент нахмурился и вошел в кают-компанию. Капитан Имрай сопел над таможенными карточками. Остальные были в рубке, слушали станционные новости.

— Морган, — сказал Квент, — он примерно такой высоты — и серый?

Имрай откинулся на стуле и потер нос-черносливину:

— Это он. Сейчас гироскопы слушает, карошо ли работай. Морган гироскопам как мать родной.

— Видимо, он вышел через аварийный люк машинного отделения. — Квент указал на панель. — Почему не горит индикатор?

— Аппетит старшего помощника к малейшим деталям нашего смиренного судна воистину достоин восхищения, — зевнув, заметил Силла, который только что вплыл в кают-компанию.

— Мистер Силла, если этот люк…

— Иа, йа, — сказал капитан Имрай. — Но Морган ничего не оставляй открыт. Любит уходить, приходить сам собой, верит.

— Вы хотите сказать, что разрешили Моргану отключить индикаторы?

— Синдром небезопасности млекопитающих, — заметил Свенск, выползая из шахты. Он играл с небольшим проволочным тороидом, который несколько пугающе менял форму. — Фобия прохудившейся матки, — проскрипел он.

— А вот некоторые страдают омлетной истерией, — огрызнулся Силла.

— Капитан Имрай, — сказал Квент, — по должностной инструкции я обязан осмотреть машинное отделение. С вашего позволения, я считаю, что пора это сделать.

Имрай устремил на него сощуренные глазки:

— Морган отшен чуйствийт, сынок, отшен чуйствийт. — Он заломил большие руки с черными ногтями, показывая, какой Морган чувствительный.

Квент кивнул и направился к корме.

— Нитшего не трогай, сынок, — крикнул ему вслед Имрай. — Морган…

Люк машинного отделения был по-прежнему заблокирован. Квент пошел в трюм, свинтил гнездо капсулы, за которым оказалась панель служебного короба, ведущего в машинное отделение. Он открутил винты, потянул — панель не поддалась. Он снял другое гнездо — за ним было магнитное устройство без видимых проводов. Тогда Квент позвал Свенска — тот подошел неспешно и осмотрел люк.

— Вы можете это открыть?

— Да, — ответил Свенск и двинулся прочь.

— Мистер Свенск, вернитесь. Я прошу вас открыть этот люк.

— Семантическая путаница, в которую вы, теплокровные, себя ввергаете, превосходит всякое вероятие, — прокаркал Свенск. — Ужели вам не понятно, что Морган желает этому люку оставаться в закрытом состоянии?

— Как старший помощник, я приказываю вам открыть люк.

— Когда я сказал, что могу его открыть, я подразумевал, при наличии должного инструмента.

— Какой в данном случае должный инструмент?

— Необходимо приложить линейную силу в присутствии переменных давлений в газовой среде.

Он выгнул длинную шею. Квент оскалился.

— Давлений? Мистер Свенск, вы сознательно… — Тут Квента осенило. Он ткнул гаечным ключом в сторону ящера. — Голосовой замок, да? Настроенный на… Мистер Помрой, принесите сюда проигрыватель из ячейки в кают-компании. Я попрошу вас воспроизвести голос Моргана.

В следующие несколько минут Помрой нехотя попукивал губами, а Квент тянул панель. Наконец она сдвинулась. Вместо сияющих чистотой проходов обычного машинного отделения перед ними был кромешный мрак, в который уходила путаница тончайших проводков.

— Что, во имя космоса… — Квент протянул руку к проводкам.

— Сэр, лучше не надо, — сказал Помрой.

— Фантастика! — Над плечом Квента возникла костистая голова Свенска.

— Что это за безобразие?

— Полагаю, часть сенсорной системы, посредством которой Морган осуществляет связь с механизмами. Я и близко не представлял ее масштабы.

— Просто закройте люк, пожалуйста, сэр, — взмолился Помрой.

— Я войду, — процедил Квент.

За их спинами раздался истошный визг. Квент обернулся. Что-то серое разъяренное прыгнуло ему в лицо, плюясь искрами. Квент отпрянул, защищая глаза руками. Люк с лязгом захлопнулся.

— Ой, сэр, вот видите! — крикнул Помрой.

Свет погас. Из трюмного водера хлынул оглушительный вой. Квент услышал удаляющийся топот Свенска и побрел на звук. Теперь завыл водер в кают-компании. Квент нашел свой фонарик и побежал в рубку. Все панели мигали, издавая какофонию звуков. Свенск и Силла выдергивали провода компьютеров. Квент выключил рубильники. Ничего не произошло. Чудовищная какофония продолжалась.

— Ничего не сделать, пока он не успокоится, — заорал Помрой в ухо Квенту. — Слава богу, мы не в космосе.

Все остальные уже ушли. Когда Квент выходил, мимо вихрем бирюзового шелка пронеслась мисс Эпплби.

— Идиот! — крикнула она. — Видите, что вы наделали?

На площадке перед кораблем стоял хмурый Имрай. Свенск высился во весь рост, его глаза были затянуты пленкой. Силла расхаживал, прижав уши; в воздухе ощущался резкий запах.

Квент захлопнул люк, но рев, от которого дрожал весь корпус «Розенкранц», тише не стал.

— Он блокирует рубильники! — в ярости проговорил Квент. — Я пойду туда и перекрою ему воздух.

— Вы бредите, — проскрипел Свенск. — Мы в атмосфере.

— Значит, воду.

— Тогда вы нарушите циркуляцию хладагента.

— Должно быть что-нибудь… Что он ест?

— Особые концентраты, — буркнула мисс Эпплби. — На Центральной я загрузила ему годовой запас.

Квент пнул ленточный транспортер:

— Иначе говоря, кораблем управляет Морган.

Имрай сердито пожал плечами.

— Он управляй — мы управляй — мы вылетай! — прорычал он.

— Вылетит Морган, когда про это узнает контрольное управление Космических сил, — мрачно произнес Квент.

Силла сплюнул:

— Первый офицер забыл про «Кипсуга Чомо». Или, может, он помнит четыре-десять из-за доставленных ему неудобств?

— Что? — Квент повернулся к лютроиду. — Я ничего не забыл, мистер Силла. Какое отношение «Кип» имеет к Моргану?

Имрай затряс обвисшими щеками:

— Нет, Силл, нет!

Свенск кашлянул.

— Послушайте, сэр, — сказал Помрой. — Морган настроился на всю ночь. Он не уймется. Что, если мы с вами сходим в управление и спросим насчет спальных мест?

— Разумно, — фыркнула мисс Эпплби.

Какофония не умолкала. Квент нехотя пошел с Помроем в управление базы. Место нашлось одно, в женском общежитии. Станция была забита колонистами, ждущими переброски по Трассе Льва. В конце концов мужская часть команды «Розенкранц» устроилась на тюках с тканями, а утром выслушала пару ласковых от складских рабочих.

Жуткие звуки неслись из «Розенкранц» все утро. После полудня Морган вроде бы устал. Офицеры опасливо поднялись на борт.

— Надо дать ему время остыть, — сказал Помрой.

Словно по команде, все водеры издали короткий звук. Через несколько минут это повторилось. Все разошлись по своим гамакам, Квент остался в кают-компании один.

Он все еще сидел в мрачных раздумьях, когда появилась мисс Эпплби.

— Извините, что я грубо с вами говорила, мистер Квент.

Он мрачно поднял голову. Мисс Эпплби прямо-таки лучилась счастьем.

— На самом деле то, что вы сделали, оказалось для меня очень удачно.

Она улыбнулась, поставила пакет, взяла себе чая и печенье, но не ушла с ними в каюту, а, возбужденно хихикая, уселась за стол.

Квент широко открыл глаза и сел прямее.

— Миссис Ли, — радостно сообщила мисс Эпплби. — Ну, знаете, колонистка? У нее было двадцать метров грегаринского галуна. Мне потребовался весь день, чтобы выменять у нее метр на отрез подкладочной ткани для маленького костюма и ящик термобулек. Я бы его не получила, если бы мы не задержались здесь на сутки.

Она улыбнулась ему поверх «груши» с чаем.

— Я…

— Я сошью Бобу лучшую в мире жилетку, — вздохнула она. — Боб обожает жилетки — в неслужебное время, разумеется.

Квент снова опустил голову на кулаки. Он рос вместе с двумя старшими сестрами.

— Это… замечательно.

— Вы расстроены, — заметила она.

Квент вздохнул и помотал головой. Потом все-таки заглянул в ее большие зеленые глаза — хотя понимал, что лучше этого не делать.

— Мисс Эпплби, — выпалил он. — Когда я прибыл на этот корабль, у меня не было ни малейшего предубеждения против негуманоидов. Ни малейшего. Я радовался случаю доказать отцу, что существа, непохожие на нас, служат ничуть не хуже, чем… — Он не закончил фразу. — Теперь я не знаю. Этот кавардак… Этот несносный Морган…

— Я совсем не понимаю вас, лейтенант. Мы, девушки, всегда говорим: куда спокойнее, когда инженером служит сопланетник Моргана. Они для корабля что угодно сделают. Знаете, как на «Кипе».

— Что вам известно про «Кипсугу»?

— Ну, просто что инженер их спас. Дотянул до Центральной. Икка, фамилию не помню. Пом говорит, он умер.

Квент нахмурился.

— Странно, что мне об этом не сказали.

— Может быть, с вами не очень откровенны из-за вашего отца, лейтенант? — Мисс Эпплби встала, обнимая пакет. — Они хорошие, — с жаром добавила она. — Надо просто ближе с ними познакомиться. Боб всегда так говорит. Он говорит, многие офицеры Космических сил заражены предрассудками и сами этого не понимают.

Квент посмотрел на нее. Она излучала галактическое дружелюбие.

— Возможно, — медленно проговорил он. — Мисс Эпплби, быть может, я не…

— Надо просто чуточку постараться, — ободрила она. — Миссис Ли сказала, газетчик про вас спрашивал.

— Есть пора, — перебил ее хриплый клекот. Из лестничной шахты выполз Свенск.

— Сейчас-сейчас.

Мисс Эпплби упорхнула. Свенск подозрительно покосился на Квента.

— Змей, — прошипел Силла, выпрыгивая из шахты. — Да вы, рептилии, вообще не понимали, что такое время, до той поры, пока мы не обеспечили вас термокостюмами. У нас на планете до сих пор существует табу на употребление в пищу ящериц из-за их прискорбной тенденции протухать в период оцепенения.

— Подвижность не коррелирует с интеллектом, — высокомерно процокал Свенск.

— С другой стороны, — Силла облизал вибриссы, — наши приматы считаются вполне съедобными. Тушенные, разумеется, с листочком сельдерея. Забавно, не правда ли, старший помощник Квент?

Квент шумно выдохнул:

— Если вы так находите, мистер Силла. — Он скривил рот в довольно правдоподобной улыбке. — Извините, я, наверное, пойду лягу.

Тишина у него за спиной тянулась так долго, что почти наводила на подозрения.

Следующие две недели ушли на техобслуживание бакенов Трассы Льва. Бакены были дряхлые М-20, которые Квент проклинал, пилотируя «Адастру». Теперь он узнал, что беда в громоздких кожухах, которые собирали пыль; из-за нее возникали электростатические помехи, искажавшие спектр маячка, а затем и орбиту. Кожухи надо было периодически чистить и размагничивать. Работа требовала много времени и скоординированных действий команды. К четвертому, и последнему, маяку скулы у Квента ныли уже постоянно.

— Вы еще не закончили, старший помощник Квент?

Квент неловко болтался на скользком конце динамической выхлопной трубы. Над ним Силла проскользнул через решетку бакена с ловкостью своих предков-выдр, на ходу умело сворачивая вакуумный фал.

— Очевидно, Академия не предполагает, что ее выпускникам придется обременять себя таким низменным занятием, как работа.

— Признаю, что у меня нет вашего опыта и проворства, — кротко ответил Квент. — Мистер Свенск, что вы сделали с трос-щеткой?

— Подбросил, как вы просили, сэр, — отозвался Свенск с другой стороны бакена. — Хотя не понял, какой в этом смысл.

— Я имел в виду подбросить мне. — Квент глубоко вдохнул. — Не в направлении от центра масс системы корабль-ма-як. Боюсь, я неудачно выразился.

— Лейтенант Квент, сэр, — донесся с корабля голос Помроя. — Если вас не затруднит, сэр, не могли бы вы чуточку уменьшить громкость? У вас в микрофоне что-то скрежещет, а сигнал «Зеленого холма» очень слабый.

«Зеленый холм», корабль-колония Средней базы, проверял калибровку бакенов по ходу работы.

Квент чертыхнулся и отключил радиосвязь. Через мгновение тросы дернулись, и он обнаружил, что вращается в двух метрах от конца выхлопной трубы. Он потянул фал — тот был не привязан. Квент наконец остановил свое вращение и увидел, что Свенск — который запустил в него щеткой — уходит по краю бакена. Силлы видно не было.

«Хотите ли вы, чтобы ваша жизнь зависела от осьминога?» — вполголоса пробормотал он и хотел уже включить связь, но передумал. Радиус его орбиты уменьшался. Он вытянулся и начал дышать размеренно.

Остальные были уже на борту и без скафандров, когда Квент закончил чистить выхлопную трубу. В кают-компании он наткнулся на мисс Эпплби, которая несла Имраю поднос с едой.

— Хочу сказать вам, что стараюсь, — устало сказал он.

— Замечательно, лейтенант.

Квент подумал, что она будет образцовой адмиральской женой.

«Зеленые холмы» подтвердили калибровку бакенов, и «Розенкранц» взяла курс на Комплекс Чунга. Когда корабль вышел из режима тяги, экраны вспыхнули иллюминацией. Чунг был системой разноцветных солнц, теплых и манящих после сумрачной Трассы Льва.

— Не поверите, сэр. — Помрой желтыми зубами перекусил нитку (он вязал крючком ажурную салфетку). — Меня от этого места аж жуть берет. — Он потянулся за «грушей». — От эн-гэ тутошних. Живут все больше под водой, склизкие такие. Даже мистер Силла их ненавидит.

Несмотря на дурные предчувствия Помроя, первые заходы на планеты прошли спокойно, если не считать обычных мелких накладок при передаче почты и обмене сообщениями. Связист по-прежнему ходил за Квентом по пятам, зловеще бурча. Кроме того, он накачивался все большими количествами Львиной сивухи всякий раз, как выскальзывал из рубки.

— Уж поверьте Помрою, сэр, — талдычил он ночными вахтами. — Они там настоящие черти. Не надо нам с ними никаких дел иметь. Помрой знает. Помрой такое видел, чего человеку лучше бы не видать. Червяки. Червяки — это мягко сказано. Его бородка затряслась над тщедушным кадыком. — Червяки, и хуже.

Заходы на планеты продолжались без проблем, кроме тех, что подстраивали Свенск и Силла, — но даже эти двое, похоже, понемногу выдыхались. Квент видел «червяков и хуже» только на корабельных экранах. Инопланетные связисты были по большей части водными существами. Некоторые и впрямь имели червеобразный облик, у одного было два щупальца. По— настоящему отвратительно выглядел только один — кальмар с непонятными органами, плавающими вокруг глазных отростков. Был очень приятный дельфиноид, с которым Помрой говорил дрожащим от злобы голосом. Эти самые дельфиноиды заставили «Розенкранц» перевозить осьминогов.

— Я человек широких взглядов, сэр, — сказал Помрой Квенту в ту ночь. — Толерантный. Уживаюсь с ними. — Он икнул. — Куда деваться-то? Помрой скатился низко, не буду отпираться. Но вот эти твари внизу… — Он поежился и доверительно придвинулся ближе. — Они же считают себя не хуже людей, сэр. Считают, они в точности как вы, даже лучше. Что будет, если кто из них пожелает служить в Космических силах? Червяк будет отдавать приказы человеку?

Его налитые кровью глаза озабоченно буравили Квента.

— Мистер Помрой, если вы полагаете, будто я разделяю взгляды моего отца на присутствие негуманоидов в Космических силах, то вы ошибаетесь.

— Верно, сэр, вы тоже толерантный человек, сэр. Но невольно задумаешься…

— Будьте любезны в дальнейшем задумываться про себя, мистер Помрой, — холодно сказал Квент. — К вашему сведению, я всецело за программу интеграции. Если некто — квалифицированный звездолетчик, его внешний вид не имеет для меня никакого значения.

Помрой закрыл рот и обиженно повернулся к своему пульту. Затем он надолго ушел в кают-компанию и вернулся, вытирая на ходу рот. В следующие несколько вахт он говорил, только если Квент сам к нему обращался.

На последней остановке в Комплексе Чунга они подобрали маленький грузовой челнок; оператору челнока надо было на Дальнюю базу. Оператор был уменьшенной копией Свенска. Челнок удалось погрузить без происшествий, и «Розенкранц» вошла в режим тяги для долгого перехода к Дальней базе. Складка между бровями у Квента начала разглаживаться.

Этот отрезок пути прошел для него относительно спокойно. Свенск и оператор челнока поочередно обыгрывали друг друга в какую-то сложную топологическую игру, Силла развлекался тем, что учил компьютер читать стихи, Имрай делался все молчаливее и подолгу сидел у себя в каюте. Иногда он громко спорил с кем-нибудь из членов экипажа. Квент незаметно изучал корабельную проводку и сумел за все время не разозлить Моргана. Жизнь вроде бы налаживалась.

На Дальней базе это ощущение только укрепилось. Они удивительно быстро обменялись почтой и выгрузили челнок. Помрой даже сменил рубашку. Он с другими членами экипажа отправился в гости на другой пэка, «Джаспер Бэнкс», который возвращался с дальнего патрулирования. Мисс Эпплби ушла к начальнику склада, который обещал набор чунгских перламутровых бокалов для нее и ящик икры для кают-компанейского стола. Квента не тянуло гулять по убогой маленькой станции. Он решил выйти и проверить внешние антенны.

Он одевался, когда услышал, что остальные возвращаются на борт, и, поднявшись в рубку, увидел, что они готовятся к отлету.

— Зовите Эпплби, — буркнул Имрай. — Мы стартуем сей минут.

Следующий отрезок пути включал периферийные колонии Прииск, Тунецу и Сопвич. За время старта офицеры обменялись лишь несколькими словами; как только вошли в режим тяги, Имрай удалился из рубки.

Короткий перелет до Прииска прошел в сгущающемся молчании. Имрай не выходил из каюты. Остальные были на взводе. Только Помрой сделался разговорчивее обычного — он постоянно требовал у Эпплби отчетов о капитанском здоровье.

— Говорит, сердце беспокоит, но не позволяет мне принести меданализатор, — сообщила та. — Кушает, правда, хорошо.

— Ему скоро на пенсию, — покачал головой связист.

На Прииске Имрай в рубку не вышел. По пути к Тунеце он вызвал Квента к себе в каюту.

— Дела мои плох, — хрипло произнес он, когда Квент просунул голову в эластичный клапан. Урсиноидная морда выглядела осунувшейся, шерсть стояла дыбом. — Принимай командование, сынок.

Он слабо повел рукой и уронил пустой поднос.

— Сэр, думаю, вы должны позволить мисс Эпплби принести аптечку.

Имрай застонал:

— От старости лечений нет. Маленький таблетки я пробовай. Польза нулевой.

— Мы вернемся на Дальнюю базу, там есть больница.

— Что там делай? Только мучай меня, я знаю. Мой народ — кончай быстро. Ты капитан. Я сказал Моргану тебя слушать.

— Бы приказываете мне занять должность и. о. капитана?

Имрай кивнул. Его взгляд лихорадочно блуждал.

— Но…

— Никакой «но». Ты капитан.

Имрай закрыл глаза и шумно задышал.

Квент разглядывал его, кривя губы.

— Есть, сэр, — произнес он наконец. — Я поручу Моргану занести ваш приказ в бортовой журнал.

Квент спустился в шахту «Розенкранц». Его первое командование. Все желваки на его лице, которые вроде бы разгладились, теперь вернулись, еще более жесткие, чем прежде.

Остальные приняли новость молча, и только Силла теперь ехидно обращался к нему исключительно «и. о. капитана». Морган честно исполнял обещание Имрая: он по-прежнему не отвечал, но во время маневров на орбите Тунецы энергию подавал безупречно. Квент хмурился все больше.

Он завел привычку бродить по кораблю в неурочное время, спал мало и плохо. Теперь они были на самом дальнем отрезке маршрута, шли по периферии сектора к Сопвичу. По правому борту от них лежала непатрулируемая и по большей части неизведанная галактика. Квент часами просиживал за сканерами. Прежде он видел дикий космос из рубки мощной и практически неуязвимой «Адастры». На сканерах пэка с четырьмя крохотными ракетами и единственным метеоритным щитом космос выглядел значительно более диким.

Ему приснилась нуклонная буря, и он встал заново проверить сенсоры.

Всегда слышу, как море шумит, Грустно, как птица одна …

Квент застонал и натянул капюшон кокона на уши, чтобы не слушать механический бубнеж из рубки. Силла учил компьютер переводить стихи на его родной терра-французский. Затем бубнеж сменился неразборчивой перебранкой.

Квент вздохнул и вылез из кокона. Приближалась его вахта, и скоро им предстояло выйти на орбиту Сопвича.

Помрой, с «грушей» в руке, вылезал из каюты Имрая.

— Как он, мистер Помрой?

Связист затряс головой, заморгал мутными глазами, но ничего не сказал.

В кают-компании мисс Эпплби раскладывала по тарелкам копченый окорок, который выторговала на Тунеце.

— Только кофе, спасибо, — сказал ей Квент.

Она сочувственно улыбнулась, глядя на морщину между его бровями, и упорхнула на свой склад.

Квент взял кофе в рубку, сменил Свенска и Силлу, устало включил кассету с данными. Помрой уселся на свое место и начал клевать носом. В кают-компании спор между двумя лейтенантами то вспыхивал, то затухал.

Внезапно Помрой выпрямился в кресле:

— Сопвич, сэр. Кажись, у них там нехорошо.

— Что именно нехорошо, мистер Помрой?

— Пока трудно сказать. Все больше помехи.

Сопвич был негуманоидной аффилированной планетой, которая на местном языке звалась Щольфуильда. Коренных жителей описывали как маленьких, робких, розовокожих, двуногих, вероятно, обоеполых с ткацко-гончарной технологией. Там был человеческий хабитат, но не было людей.

— Похоже, на них напала орда грабителей-чудовищ, — доложил Помрой. — Говорят, прибыли на небесной ладье… минутку, сэр. — Он сощурился, прислушался. — Насчет чудовищ, сэр. Похоже, это люди.

— Люди?

— По тому, как эти обосеки их описывают, сэр. Вроде нас.

— А что они делают с обо… с сопвичанами?

— Как я понял, едят их, сэр.

— Едят их, мистер Помрой?

Связист кивнул. Квент нагнулся над шахтой и позвал Свенска. Когда показалась голова ящера, Квент спросил:

— Какие межзвездники-гомосапиенсы могли высадиться здесь с целью напасть на местных и… э… употребить их в пищу?

Свенск задумчиво приподнял глазные мембраны:

— Вы, наверное, о кондорах?

— Кто такие кондоры?

— Кондоры, как они себя называют, предположительно сокращение от «конкистадоры» или «кондотьеры», банда людей, численность неизвестна, база неизвестна, владеют по меньшей мере пятью звездолетами, — проскрипел Свенск. — Наблюдавшиеся до недавнего времени лишь в Десятом секторе, они…

— Одна из маленьких проблем нашего сектора, — ухмыльнулся Силла. Он запрыгнул на свое место и начал точить когти. — Недостойная внимания Академии.

— Штурман, разведочную орбиту, пожалуйста. Мистер Свенск, давайте попробуем как можно скорее определить координаты их корабля. Мистер Помрой, спросите, где небесная ладья, насколько она велика, сколько нападающих и как они вооружены.

Сопвичский связист полагал, что «ладья» села где-то к северо-востоку от портового города. Она была больше и ярче солнца, и чудищ на ней — по меньшей мере пять раз число пальцев на руке. Они изрыгают бесшумные сжигающие молнии.

— Значит, тридцать, — сказал Помрой. — Из оружия у кондоров могут быть лазеры, огнеметы, гранаты, пара реактивных установок. Обосеки ничего не смыслят в звездолетах и оружии, сэр. Сами умеют разве что камнями кидаться.

Они так и не отыскали корабль кондоров, когда городская область Сопвича погрузилась в темноту. Сопвичский связист на поверхности говорил со все большим чувством.

— Он говорит, чудовища наступают, сэр, — доложил Помрой. — Слушайте.

Водер взревел, выдал несколько воплей и умолк.

— Все, сэр. Ему конец. Ну, нам там делать нечего. Надо составить рапорт и лететь дальше.

— Мистер Свенск, что там за поле? — задумчиво спросил Квент.

Ящер сосредоточенно настраивал сенсоры.

— Мистер Свенск, поле годится для приема кораблей?

Свенск вскинул голову:

— Очень примитивное. — Он пожал плечами.

— Штурман, — ледяным голосом произнес Квент, — посадочную траекторию к полю, пожалуйста.

На него смотрели три пары округлившихся глаз.

— Посадочную? — Силла облизнулся. — Исполняющий обязанности капитана, вероятно, не знает, что патрульные катера…

— Я осмотрел нашу систему, мистер Силла. Она полностью исправна. На случай, если вы беспокоитесь, во время учебы я сажал аналогичные суда.

— Но, сэр, — запротестовал Помрой, — как же Морган? Он ох до чего не любит садиться на планеты.

Квент глянул на водеры и прочистил горло.

— Мистер Морган, на этой планете чрезвычайная ситуация, и нам надо произвести посадку. Я рассчитываю на ваше сотрудничество. Мистер Силла, курс готов?

— Задан! — рявкнул Силла сквозь зубы.

Квент включил вспомогательные ускорители и только начал программировать автопилот, как из водеров вырвалась знакомая какофония.

— Мистер Морган, — Квент постучал по микрофону, — прекратите шум. Нам необходимо сесть, вы понимаете? Я захожу на посадку!

Какофония усилилась, к ней добавился треск, индикаторы замигали. Свенск нагнулся выключить свои провода.

— Прекратите, Морган. Прекратите. Я либо совершу посадку, либо разобью корабль. Слышите? Из-за вас мы разобьемся.

— Во имя Пути! — взревел из шахты Имрай. — Что?

— Наш долг — совершить посадку, сэр, — ответил Квент. — На планете чрезвычайная ситуация.

Имрай, зажимая лапами уши, вбежал в рубку и вытаращился на Квента.

— Приступаю. — Квент перевел корабль в режим ручного управления.

Имрай схватил микрофон.

— Морган, Морган, это я, сынок, — басовито заворковал Имрай. — Будь умник, Морган, нам надо себя сажай. Клянусь, только на один маленький минутка — корабль не имей никакой вред. Морган? Ты слышь? Морган, сынок, слушай Имрая. Десять метров сверхпроводника я тебе дарить! Кароший-кароший!

Оглушительный вой перешел в мяуканье.

— Ты дашь нам сажайся карошо, Морган, вернт!

Молчание. Имрай стукнул себя кулаком в грудь и уронил голову.

— Чересчур, сынок, — сказал он и ушел в шахту.

— Отсчет до автопилота, — сказал Силла.

Квент лихорадочно вбивал цифры. Началось торможение, навалилась перегрузка. На экранах стремительно вращалась аридная, непримечательная планета.

Автопилот вступил бесцеремонно, повел их вниз по спирали и посадил — со встряской, но нужной стороной вверх. Когда пыль рассеялась, они увидели залитое лунным светом поле и, чуть поодаль, россыпь домиков возле антенного комплекса. Огни не горели.

— Все смылись, сэр, — заметил Помрой. — До утра тут делать нечего.

— Мистер Помрой, вы говорите на местном языке, — сказал Квент. — Я буду ждать вас у грузового люка. Приготовьте сани.

— Но, сэр…

— Мистер Свенск, я правильно понимаю, что на этой планете нам не потребуются скафандры или респираторы?

Свенск шумно вздохнул.

— В них нет нужды, — прокаркал он.

Они молча пошли за Квентом. Тот достал два полевых ранца и два баллистических ручных лазера. Потом открыл оба шлюза грузового люка и велел Помрою залезть в аэросани.

— Мистер Силла, вы принимаете командование кораблем. Один из вас должен постоянно находиться в рубке. Если мы не вернемся к рассвету, проведите разыскные мероприятия, какие сможете осуществить, не подвергая опасности корабль. Если помочь нам без риска для корабля будет невозможно, стартуйте немедленно и сигнальте Дальней базе. Вы поняли?

Силла выпучил глаза:

— Понял, исполняющий обязанности капитана! — Он небрежно отдал честь.

Свенск наблюдал молча, сила тяжести вдавила его голову в плечи.

Квент вывел сани на лунный свет. Под ними лежала ровная, заросшая кустами местность с редкими сухими руслами. «Город» состоял из горстки похожих на ульи строений вокруг центральной площади. Квент завис над освещенным факелами зданием, местным святилищем. Никакого движения видно не было.

— Здесь разрушений нет. Мы спустимся и поговорим с вождем.

— Осторожней, сэр, — встревоженно предупредил Помрой.

Они сели на площади и постучали в дверь самого большого дома-улья. Наконец на их стук и крики показался маленький кругленький сопвичанин, с ног до головы закутанный в сверкающее одеяние.

— Скажите ему, что мы друзья. Где вождь?

Привратник, звеня одеянием, на четвереньках умчался прочь. Внутри глиняный улей был пронизан лабиринтом коридоров, сплетенных из лозы и сплошь украшенных цветной бахромой и кусочками металла. Туземец вернулся, поманил за собой, и они вслед за ним пробрались плетеным туннелем в комнату, где в нише под фонарем сидел еще более толстый сопвичанин в еще более сияющей мантии. Потолок был такой низкий, что даже Помрою пришлось сидеть на корточках.

Он забулькал, обращаясь к вождю, тот отвечал коротко, время от времени всплескивая передними конечностями, — сверкающее одеяние при этом металлически побрякивало.

— Налетчики, — перевел Помрой, — Сожгли несколько хуторов к северо-востоку от города и утащили тамошних жителей. Позже пастухи видели, как они жарят и едят пленников возле своего корабля.

— Ясно, — сказал Квент.

Он кивнул вождю, они выбрались наружу, сели в сани и с ревом устремились на северо-восток.

За городом кустарниковая местность тянулась до длинной столовой горы; все было ярко освещено луной. Кое-где среди огородов, разрезанных сетью оросительных каналов, торчали дома-ульи.

— Где сожженные хутора? — Квент внимательно вглядывался в равнину. — Где корабль?

— Осторожнее, сэр, — взмолился Помрой. — Эти кондоры — настоящие черти. Если они нас заметят…

Квент снизился и начал прочесывать местность по сетке. Когда он пролетал над хутором, из домика высунулось несколько голов.

— Они до смерти напуганы, сэр. Думают, мы — кондоры. Печально.

— Напуганы, — повторил Квент. Он нахмурился, глядя на озаренный луной горизонт. — А это что?

Помрой нервно заерзал:

— Сгоревший хутор, отсюда видно. Можно туда не лететь.

Квент сделал круг над пепелищем, затем резко посадил сани, спрыгнул в золу. Через мгновение он уже вновь поднял сани в воздух и схватил микрофон:

— Квент — «Розенкранц». Я нашел их корабль.

Микрофон затрещал. Квент ловко отвел руку Помроя и завладел его лазером:

— «Розенкранц», вы меня слышите?

— Где корабль, исполняющий обязанности капитана? — спросил Силла.

— Примерно в пятидесяти километрах к востоку от поля, в каньоне, — сказал Квент. — Кроме того, я вижу отряд, который направляется в нашу сторону. Они вооружены. Они меня заметили. Теперь слушайте: вы немедленно передаете сигнал на Дальнюю базу и готовите корабль к старту. Я вступлю в бой с отрядом. Повторяю, сигнальте Дальней базе и задрайте люки. Меня обстреливают. Отбой.

Оттолкнув Помроя в угол саней, Квент вырвал из микрофона провода и на полной скорости развернул сани к палю.

— Сэр… лейтенант Квент, сэр, не надо…

Квент его не слушал. Он выключил мотор и теперь скользил по краю поля чуть выше кустов. Они бесшумно подлетели к кораблю, обогнули посадочную опору и оказались перед Силлой и Свенском, которые стояли в открытом люке.

Квент с лазерами в обеих руках выпрыгнул из саней:

— Вы послали сигнал, как было приказано, мистер Силла?

Лютроид пожал плечами:

— Но о чем было докладывать, исполняющий обязанности капитана?

— Именно, — отрезал Квент и, сунув лазеры за пояс, двинулся в рубку.

Остальные последовали за ним.

Имрай сидел в командном кресле. Он молча смотрел на Квента, скрестив руки на массивной груди.

— Чувствуете себя лучше, сэр? — резко спросил Квент. Он круто повернулся и, выставив челюсть, придвинул лицо к самой морде Силлы. — Я скажу, почему вы не послали сигнал на базу. И почему вы двое прохлаждались в открытом люке, хотя я приказал задраить корабль. Потому что вы прекрасно знали: никаких разбойников нет.

Он прислонился спиной к экрану и вытащил из-за пояса лазер:

— Никакого корабля! Никаких кондоров. Всё — один сплошной фарс, и вы все в нем участвуете. Вы, вы — паяц Помрой и вы — капитан Имрай! Что вы пытаетесь скрыть? Контрабанду? Вымогательство? Или мне это придется из вас выколачивать?

Он услышал шорох, увидел, что Свенск тянется к регуляторам своего костюма.

— Нет, нет, Свенка! — прорычал Имрай. — Драка нам нужна нет. — Он тяжело мотнул головой. — Мы есть гешпрюхтет. Я говорить вам, ребята. Кондоры — плохой идея.

— Да от ваших кондоров с самого начала за километр разило лажей. Позвольте вам кое-что сказать, господа. — Квент погрозил Силле лазером. — Вы потешались над моим образованием, но одного вы про Академию не знаете, мои мохнатые друзья. В бытность кадетом меня гнобили и чморили эксперты. Эксперты! — Его голос взмыл вверх. — Каристо, что мне пришлось вытерпеть! А вы, господа, жалкая кучка любителей. Тридэшники!

Он фыркнул, презрительно обводя их взглядом. Все молчали.

— Вы думали, я не просек, когда вы поручили мне корабль? Что вы хотите испортить мне характеристику? Здесь, на Сопвиче, — я должен был пролететь мимо, да? А вы… — Он направил лазер на Помроя. — Вы бы смухлевали с бортжурналом, и вышло бы, что я отказался помогать негуманоидам против людей, да? И пошел бы под трибунал. Но зачем? Мне не так долго оставалось служить на вашем корабле — для чего вам было еще и губить мою карьеру? — Он оскалился. — Мой отец. Шантаж. Вы тут что-то скрываете. Я разберу ваш корабль по винтику прямо здесь, на планете. Капитан, в бортжурнале есть запись, что вы не можете исполнять свои обязанности по состоянию здоровья. Вы не предусмотрели такое, когда тщательно все подстраивали.

Они смотрели на него во все глаза. У Силлы зрачки расширились, сузились.

— Я тебе скажу, умный мальтшик, — просопел Имрай и почесал грудь. — Сынок, ты делать ошибка…

Из машинного отделения раздался истошный визг. Имрай резко повернулся. Застегнул ремни.

— Не волнуйся, сынок.

— Ни с места! — заорал Квент.

Силла и Помрой юркнули за свои пульты. Свенск исчез В шахте.

— Я сказал «ни с места». — Квент взялся за рубильник. — Корабль останется здесь.

— Сядь, сынок, сядь, — пророкотал Имрай. — Сейчас есть опасно, клянусь Путем. Не стартуй — теряй корабль.

— Это правда, сэр. Мы погибнем, если вы не дадите нам взлететь.

Силла лихорадочно молотил по клавиатуре. Шерсть у него встала дыбом. Лязгнул грузовой шлюз.

— Если это очередной… — проскрежетал Квент. Он отпустил рубильник и начал, держа лазер наготове, одной рукой застегивать ремни.

Имрай хлопнул лапой по пульту, и «Розенкранц» взмыла в небо. На них навалилась невидимая гора перегрузки.

— Обратный сторона луны, Силл, — просипел Имрай.

— Ладно. Что происходит?

— Кондоры, — сказал Помрой.

— Вы не угомонились со своим розыгрышем?

Свенск выполз из шахты и метнулся к своему пульту, задев лазер Квента. Луна на экранах стремительно увеличивалась. Они пронеслись над терминатором в темноту.

— Кондоры, по правде, сынок, — сказал Имрай. — Застанут корабль на планете — нам капут. Может, расплата. Ребята, они нас учуяли?

— Полагаю, возможно, нет. — Свенск уже не щелкал, а говорил с безупречным акцентом Галактической Федерации. — Морган засек их еще за горизонтом, а к тому времени, как они долетели до места, наше излучение уже должно было рассеяться.

Квент, хмурясь, наблюдал, как Имрай гасит скорость над темными кратерами луны, в свете которой он исследовал поверхность планеты.

— Это они, — сказал Помрой. — Слушайте.

Рубку наполнили хриплые голоса. Квент различил слово «каврот» на грубом галактическом. Кавротами звались мелкие летающие рептилии, омерзительные существа, которые заводятся на грязных грузовозах.

— О нас говорят, — ухмыльнулся Помрой. Его бороденка больше не тряслась. — Кавроты — это мы. Впрочем, непохоже, что они нас засекли.

Он выключил водер.

— Тормозное излучение, — сказал Свенск. — Похоже, садятся.

Квент с лазером в руке подошел к ящеру и встал у того за спиной. Свенск не поднял голову.

— Если это очередная подколка…

Он внимательно смотрел на табло. Никто не обращал на него внимания.

— Капитан? — Силла занес кулак.

Имрай засопел, и «Розенкранц» на посадочных турбовинтах бесшумно заскользила к освещенным пикам на восточном горизонте спутника. Силла кулаком показывал Имраю влево, вправо, вниз, вверх, когда впереди показался кряж. Наконец лютроид резко опустил сжатую лапу; Имрай отключил энергию, и «Розенкранц» плавно села под горой, очерченной кристаллическим пламенем, — на самом краю области, невидимой с поля на планете.

— Идут на последний виток, — сказал Свенск. — Отлично. Взорвали антенны на поле. Значит, все наши следы уничтожены. Садятся.

— Из чего можно заключить?.. — спросил Силла.

— Из чего можно заключить, что они либо не знают о нашем присутствии, либо плевать на нас хотели, либо у них есть некий план. Возможно, западня?

— Лучше первое, — сказал Имрай.

— Они собираются выслать отряд. — Помрой включил звук.

Стали слышны хриплые голоса, к которым теперь добавился лязг металла.

Квент положил лазеры рядом со своим пультом.

— Они — люди? — спросил он.

Имрай мрачно кивнул:

— Это расплата, парни. Они тут делать шкоды.

— Будут есть туземцев?

— Может, лучше бы так, — пробурчал Имрай. — Нет, мы не знаем, чего они делай. Прилетай сюда один раз, сжигай два хутор, быстро улетай. Зачем опять?

— Вспомните мою тогдашнюю гипотезу, — сказал Свенск.

— Пшш! — Силла изобразил звук сковородки на огне.

— Да. Грубо, но эффективно, — кивнул Свенск. — Глиняные жилища будут идеальными горнами, а температуры хватит, чтобы выплавить любой металл.

Помрой заметил недоуменный взгляд Квента:

— Вы видели металл в их домах? Вплетен везде, даже в одежду. В каждом доме, накоплен за века. Им он ни для чего, чисто религиозное. Собирают в ритуальных походах. Иголочки, самородки — все рассеяно крупинками в наносах. Промышленно добывать нельзя. Суть в том, что это тантал, осмистый иридий, может, палладий. Стоит чертову уйму денег. Когда мы нашли сожженные хутора, Свенск осмотрел пепелища. Металла не было. Он предположил, что они вернутся, сожгут город. А эти придурки-сопы бегут туда, когда напутаны. — Он скроил гримасу, не иронически.

— Почему они не попросят туземцев принести им металл?

— Сопы упрямые. Не отдадут. Так проще. И больше в духе кондоров. Они привыкли все брать силой.

— Если так, наш долг — их остановить, — сказал Квент.

— А-ля тридэ? — хохотнул Силла.

— Сынок, — сказал Имрай, — Космические силы далеко. Тут только мы. Что у них там, Свенка?

— В Десятом секторе не ошиблись, — сказал Свенск. — Точно. Они действительно отремонтировали то БСС. Щит уже минуту как включен.

Квент присвистнул:

— Вы хотите сказать, что у них боевое судно сопровождения? И щит тогда фазированный окутывающий — они могут видеть и стрелять прямо через него.

— Кондоры — бравый космолетчик, — сказал ему Имрай. — Всегда начеку. Мы туда сувайся — получай огонь в морду. Похоже, мы сидеть здесь.

— Я себя спрашиваю, — проговорил Силла, — как они намереваются сжечь город?

— Хороший вопрос. — Свенск потянулся. — Хутора, разумеется, сожгли из портативных огнеметов. Метод небыстрый. И скучный. Предположу, что они планируют использовать свой корабль в качестве исполинской паяльной лампы.

— Если они зависнут так низко, то смогут задействовать лишь верхнюю половину щита. Щит БСС состоит из двух полусфер. То же и с сенсорным полем. Ниже тысячи метров полное окутывание невозможно.

— А! — воскликнул Силла. — Их можно атаковать с брюха, нон! Но… мы не сможем незаметно вывести корабль. Аэросани работают только к воздухе… Эх, была бы у нас боевая космоатмосферная капсула!

— Она есть, — сказал Квент.

Все уставились на него.

— Кормовая ракетная башня. Посмотрите у себя в руководстве.

— В руководстве… — тупо повторил Имрай.

— В некоторых пэка первого поколения кормовая ракетная ячейка отсоединяется и превращается в модуль, пригодный к ограниченным действиям в атмосфере, — процитировал Квент. — Хвостовое оперение закреплено на корпусе впритык. Надо отвинтить стабилизатор и развернуть — получится дельта-крыло. Я проверял — все на месте. Вы когда-нибудь обращали внимание, что там кожух и замок?

— Фантастика, — сказал Свенск. — Теперь, когда вы сказали… но как там с двигателями?

— После того как капсула готова к старту и пилот внутри, вы ставите на нее аварийный ускоритель с турбовинтом. Желательно запасной, если он у вас есть… как вы знаете, мое знакомство с кораблем закончилось у переборки машинного отделения, — горько добавил он.

— Сынок, твой руководство все это говорит? — спросил Имрай. — Эта штука работай?

— Безусловно, в руководстве это написано, — буркнул Квент. — Откуда мне знать, работает ли она?

Силла облизнул морду:

— То есть можно разогнаться с дальней стороны луны, спуститься при выключенном ускорителе — размер такой маленький, что не заметят, — и затормозить ниже их горизонта. Приблизиться бесшумно, над землей, на турбовинтах, а как противник поднимется — бабах! — Он прыгнул к шахте. — Давайте посмотрим на это чудо!

В трюме Квент показал им старые рычаги отстыковки башни, давно загороженные стойками для почтовых капсул.

— Интересно, выдержит ли ортогональную траекторию? — произнес Свенск.

— Термосплав. — Квент пожал плечами. — Если дельта-крыло не отвалится.

— Кому-то будет плохая смерть. — Имрай с подозрением заглянул в башню. — Для двигатели надо уговорить Морган. Пфуй!

— Делать мне пакости вы его уговорили легко, — заметил Квент.

— Не, это у него от природа, — просипел Имрай, ковыляя к микрофону.

— Когда-нибудь этот чудик встретит кондора и поймет, кто его настоящие враги, — донесся из рубки голос Помроя. — Они сейчас в городе. Грабят. Это даст нам время.

— Итак, скафандры! — крикнул Силла с лестницы.

За час тяжелой работы в трюме они отстыковали башню и повернули стабилизатор. Старый герметик остекленел, но в целом сборка прошла на удивление легко.

— Эта штука обгорит, — сказал Квент. — Ну и драндулет!

— Аэродинамика булыжника, — пробормотал Свенск. — Может, закрепить в этих отверстиях парашюты? Максимально возможное количество.

— Мотор прибыл! — Силла высунулся из орудийной башни и повернулся к Имраю, который толкал блок ускорителя, завернутый в рабочий щит.

— Два большой наноконтур я должен добывать, — проворчал он, пока они общими усилиями гасили инерцию тяжелого блока и пристраивали его вровень со шлюзом орудийной башни. Имрай заглянул внутрь. — Силл, ты нашел, где ею управляй?

— Там загадочная с виду вторичная панель на ракетной консоли, — заметил Свенск. — С подключением силовых кабелей все становится ясно. Я справлюсь без труда.

Он длинными пальцами потянулся к регуляторам термоко-стюма.

— Болван! — Силла проскользнул между Свенском и башней. — Это что, болото, где сражаться перегретым змеям? Отступись — от тебя проку будет меньше, чем от муравьев. Полечу, разумеется, я.

— Так. — Имрай посмотрел на Квента, который подошел с другой стороны. — Ты тоже желай лететь?

Квент ухватился за люк:

— Я — самая очевидная кандидатура.

— Карош, — сказал Имрай. — Смотри туда.

Он лапой в огромной перчатке похлопал Квента по плечу и резко толкнул. Тот отлетел к Силле и Свенску. Когда все трое распутались между собой и снова поглядели на башню, Имрай уже втиснулся в нее, заняв тесное пространство почти целиком.

— Крепи двигатель, ребята, — раздалось в их шлемах его бодрое рокотание. — Береги руки, горячо. Силл, ты задай мне кароший курс, вернт?

Три лейтенанта угрюмо присоединили двигательный блок, привинтили и закрепили термопеной дополнительные парашюты, после чего вернулись в рубку.

— Обвел вас вокруг пальца? — хмыкнул Помрой. Он посерьезнел. — Они все еще разносят жилище вождя. Может, мы неправильно угадали их планы?

На экранах возникло суденышко Имрая — оно по восходящей траектории летело над темным лунным пейзажем.

— Свенск, объясни ему, как управлять. — Силла склонился над своим пультом. — Ему надо перейти на азимут тридцать, направление два-восемнадцать, или он вылетит прямо на них. Я сейчас рассчитаю параметры включения.

— Иа, йа, — раздался голос Имрая. Капсула на экране сменила курс. — Свенка, тут розовый кнопка зачем?

— Капитан, — вздохнул Свенск, — если вы прежде посмотрите на индикаторы справа…

— По крайней мере, турбовинты работают, — заметил Квент.

— Все на догадках, — взволнованно бормотал Помрой.

Свенск передавал указания, которые урсиноид послушно повторял:

— Когда стрелка будет на один-один-пять, убедитесь визуально, что вы от них сразу за горизонтом. Не применяйте никакую энергию, пока не будете на две единицы ниже горизонта. Капитан, это крайне важно. Дальше вы на ручном управлении. Тормозите со всей силы, следите по табло, чтобы не выйти за допустимый предел…

— Дальше я знаю, — перебил Имрай. — Заботьтесь о корабль. Пора, верит!

— Пора, — сказал Силла и махнул Помрою.

— Геспрю-у-у… — взвыл водер, прежде чем Помрой успел его выключить.

— Что это значит? — спросил Квент.

— Я так и не выяснил, — ответил Свенск. — Какой-то загадочный млекопитающий ритуал.

— Наш капитан в молодости служил плазмометчиком, — сказал Силла Квенту. — Хотя вы, возможно…

— Я о них слышал, — ответил Квент, — но думал…

— Так и есть, — вставил Помрой. — Смертность девяносто девять процентов. По сути, летающие бомбы. Так что с этой штукой он управится.

— Он выйдет из лунной тени и окажется в поле их сенсоров через пятнадцать секунд, — заметил Свенск. — Хочется верить, что он не забудет деактивировать всё…

Помрой включил водер. Они услышали, как Имрай напевает себе под нос, несясь к планете на полной тяге. Силла слал бесполезные сигналы отключения двигателя. Пение звучало попрежнему. Помрой зажмурился. Силла еще яростнее застучал по клавиатуре. Свенск сидел неподвижно.

Звук исчез.

— Эмиссия прекратилась. Курс выглядит правильным, — сказал Свенск. — Предлагаю занять максимально защищенную позицию и послать сигнал Дальней базе.

— Турбовинты, мистер Морган! — скомандовал Квент.

Силла поднял кулак, и Квент, следуя его движениям, посадил корабль в глубокий кратер, борта которого должны были предотвратить рассеивание межзвездного сигнала.

— Если повезет, — сказал Помрой, — жестянка с базы будет тут через три дня плюс-минус неделя. Им останется только вывезти ошметки. Ошметки точно будут — от кого-то. Давайте снова переберемся туда, где их будет слышно.

Они перелетели обратно к горизонту. Судя по поведению кондоров, те еще не заметили Имраев метеор. Не выказывали они и намерения сжечь город корабельными двигателями. Луна вместе с «Розенкранц» ушла за горизонт поля, так что им пришлось оторваться от поверхности и вылететь на слепящее солнце. У Квента заболели глаза; он остро почувствовал, что последнюю неделю почти не спал.

— Нам бы один рывочек к планете, — нетерпеливо произнес Силла. — Как скоро, мой научный змей?

— При выключенной тяге… они смогут поймать импульс такой интенсивности с нашей нынешней орбиты по меньшей мере за сто градусов планетного вращения, — сказал Свенск. — Вы согласны, Квент?

Квент устало кивнул:

— А у БСС ускорение примерно вдвое больше нашего, ракетный диапазон — в шесть раз больше. Они от нас мокрого места не оставят. Безнадежно.

Он повторял это в третий раз.

Лютроид сплюнул и положил локти на пульт. Помрой сидел неподвижно, прикрыв ладонями наушники.

— Эмиссия, — внезапно сказал Свенск. — Имрай над планетой и тормозит.

— Чертов корабль даже не шелохнулся, — сказал Помрой. — Они по-прежнему переговариваются с наземным отрядом.

— Все еще тормозит. Я только что сообразил, где можно было закрепить еще два парашюта.

— Лучше бы еще два гравитационных ремня, — сказал Силла. — Он ненормальный.

— Плазменщики, — заметил Помрой.

— Там искажение, которое я не могу компенсировать, — пожаловался Свенск. — Он очень близко к их горизонту… О! Кажется, он сумел изменить курс.

— Корабль не собирается взлетать, — психовал Помрой.

— Если б только я мог убрать эту злосчастную помеху, — говорил Свенск. — Полагаю, он идет на турбовинтах. Но движение беспорядочное.

— Может быть, нашел ущелье. — Силла мял лапами пульт.

— Снова к полю, — сказал Свенск. — Теперь гораздо ближе. Как бы он не забыл дождаться, когда они взлетят.

— Старый маньяк выскочит прямо на их экраны, — простонал Помрой.

— Пока мы сидим здесь, — буркнул Силла.

— Если это тот каньон за полем, — сказал Квент, — он может проскользнуть под щитом. Если они не смотрят в ту сторону. Цель довольно крупная. Может…

Силла резко повернул голову:

— Он будет стрелять.

Квент посмотрел в желтые глаза лютроида:

— Могу я на это рассчитывать, мистер Силла?

— Ускоряется вдоль той же линии, — объявил Свенск. — Кошмар.

Вот оно! — заорал Помрой. — Задраивают люк. Ну же, гады! Быстрей!

— Через какое время он окажется на их линии зрения, мистер Свенск?

— Ужасно… на уровне поверхности — максимум через две минуты. Слишком близко. Они точно его заметят.

— Мистер Силла, включите мне ручное управление, — сказал Квент. — Если вы сможете выдвинуть боевые лазеры, это поможет делу. Готовы, мистер Морган?

Лютроид скакнул через него и юркнул в шахту.

— Держитесь крепко и предупредите Эпплби! — крикнул ему вдогонку Квент, вбивая данные для ускорителя. — Если Имрай сумеет попасть, куда целит, мы их отвлечем. Если нет…

Он дернул рычаг, и ускорение вдавило их в кресла. Планета на экранах росла и стремительно вращалась.

— Мы в поле их сенсоров, — выдохнул Свенск. — Думаю…

— Они взлетают. — Помрой распластался на своем пульте. — Увидели нас.

Квент завел «Розенкранц» на виток в верхних слоях атмосферы. Помрой силился повернуть тумблер. Рубка наполнилась воплями кондоров. Завыла сирена.

Водер умолк. Мгновение Квент думал, что у него лопнули барабанные перепонки, но, когда перегрузка уменьшилась, он услышал, как остальные вдохнули.

— Их щиты, кажется, разрушены, — сказал Свенск. — Полной уверенности у меня нет, но…

— Есть! — заорал Помрой. — Их двигателю каюк… Погодите… включили аварийный… Послушайте, как орут.

С корабля кондоров донеслись нестройные крики.

— Где Имрай? — Квент включил тормозную установку, их снова тряхнуло. Силла выбрался из шахты, уцепился за кресло Имрая. — Где он?

— Я не могу так быстро, — возмутился Свенск. — Результирующая…

— Слушайте. — Помрой включил улюлюкающий рев. — Денебский национальный гимн. — Он, ухмыляясь, плюхнулся обратно на сиденье. — Можно его забирать — их кораблю крышка. Пока они таращились на нас, он снес им шарнир посадочной опоры. Видать, прошел ровнехонько под ними!

Квент чуть не подпрыгнул от мощного удара по спине. Силла, ухмыляясь, скакнул назад в шахту. Свенск выгнул шею — его роговой клюв не позволял улыбнуться.

— С ним все в порядке? — спросил голос Эпплби. — Я приготовила горячие тартинки с вареньем.

— Так это была аномалия, — сказал Свенск. — Потрясающе. Инстинкт кормления у самок человека.

— Очень кстати, — заметил Помрой. Он дернулся к пульту. — Святой космос…

— Что такое?

— Нас вызывает «Джаспер», — ответил тот. — Летят сюда. Пятью минутами раньше, и нам бы всем кранты.

Он обмяк в кресле и потянулся за «грушей».

— Клянусь Путем, — загремел из водера голос Имрая. — Забирайте меня, или я шпрюхер и вас тоже.

К тому времени, как ракетный модуль пристыковали обратно и вер нули Мор гану двигательный блок, Квент падал с ног от усталости. Он наскоро проверил лазерные люки и пошел вслед за всеми в рубку, где Помрой разглядывал покалеченный корабль кондоров.

— Я принимаю вахту, сынок. — Имрай развалился в командирском кресле, блаженно почесывая мех. — Надо наблюдай в оба глаз. Некарош, если они стартуй до того, как прилетай корабль с база.

Он сунул в рот тартинку.

— Все готовы услышать плохие новости? — Помрой развернулся к ним. — Помните журналиста «Галактических новостей», от которого мы сбежали с Дальней? Он на челноке. Летит сюда.

Имрай подавился.

— Хочет взять интервью у вас. — Помрой указал на Квента. — И у Эпплби.

Квент закрыл глаза:

— Чтоб ему… Почему они не могут оставить меня в покое? — Он машинально взял со своего пульта лазер.

— Сын адмирала Квента дает бой пиратам-кондорам, — криво усмехнулся Помрой, — а невеста адмирала Котсворта его ободряет? Сногсшибательная новость.

— Паршиво, — заметил Свенск.

Силла барабанил когтями.

Все смотрели на Квента.

— Что ты ему говорить, сынок?

— Что я им скажу? — устало пробормотал Квент. — Скажу, что на корабле раскардаш, в компьютере белиберда… в машинном отделении бардак… — Он заговорил громче. — Инженер — чудик, который запугал вас так, что для любого маневра его задабривают взятками. Офицеры — любители убогих розыгрышей, капитан — маньяк, прибегающий к физической силе, а из людей здешнюю жизнь могут выдержать только небритый алкаш и чокнутая бабенка, которая забивает сенсоры стряпней и нижним бельем, и… Хейсу Каристо! — Он потер шею. — Мой первый корабль. Слушайте, я пойду спать, ладно?

Он толкнулся и поплыл к лестнице.

— Ты им так говорить? — расплылся в улыбке Имрай. — Летающий бардак?

— Да нет, конечно. С чего мне так говорить? Это же неправда.

Он потянулся к шахте и наткнулся на жесткую лапу Имрая.

— Сынок, надо.

— Что?

— Говори, с нами уживать никак. Хочешь на другой корабль. Надо! — Имрай трясся от волнения и тряс Квента.

— Погодите… минуточку. — Квент высвободился из его лапы. — Именно это вы пытались мне внушить, верно? Но зачем? — Он нахмурился, глядя на остальных. — Зачем? Я же за интеграцию, черт возьми!

— Именно в этом и заключена проблема, — сказал Свенск.

Имрай хлопнул себя по ляжке.

— Кто, по-твоему, строить этот корабль?

— Судя по конструкции, люди…

— Люди только доделка. А строил изначала народ Свенка. Был часть их флота. Космические силы говорить, бессрочная аренда. Космические силы приходить заключать договор. Забирать мелкие суденышки. Даже муравьи имей как-то тип звездолет, вернт, Свенка?

— Скорее капсулы, как я понимаю. — Ящер скрестил длинные ноги.

— Кароч, чего-то имей. Сынок, ты думаешь, как твой отец говорить, все энги хотят интегрировать себя в Космический силы?

— Ну, хм. Партия галактического равноправия, — ответил Квент.

— Йа, йа, — кивнул Имрай. — Факт, есть энги, хотяй быть официрен на большой звездолет. Другой факт, есть энги, хотяй сидеть в Галактический совет. Но здесь не так.

Он откинулся в кресле, сложил руки.

— Мы, мелкие суденышки, — изначала энги. Мы летай на них давным-давно. Очень давно. Еще тут сектор не был, мы уже патрулируй, верно, Силл? Если с нами люди, то лишь отдельный люди. Один там, другой тут. Пом знает. Но не мы интегрируй себя с вами. Вы интегрируй себя с нами.

— Браво! — воскликнул Силла.

— Абсолютно точно, — проговорил Свенск.

— Но… — начал Квент.

— Капитан хочет сказать, — пояснил Помрой, — что не намерен интегрироваться с Космическими силами. Никто из нас не намерен. У нас свое дело. Они установят свои социологические программы. Директивы. Каналы. Карточки физподготовки личного состава. Ротации. Курсы повышения. Фу! Если проекту интеграции дадут добро, мы все это получим. И… — он навел палец на Квента, — вы, лейтенант, первый испытуемый.

— Даже Морган они пытайся украсть, — гневно пророкотал Имрай.

Квент открыл рот, снова закрыл.

— Мы были уверены в успехе, — сказал Свенск. — Когда выяснилось, что вы — сын адмирала Квента, мы решили, что нам повезло. Думали, легко внушим вам, что мы совершенно неинтеграбельны. — Он вздохнул. — Должен сказать, ваш решительный оптимизм оказался сущим кошмаром.

— Позвольте прояснить Квент, — оскалился. — Вы хотели, чтобы я взмолился о переводе на другое судно? И таким образом, вея программа провалилась бы?

— Именно. — Силла хлопнул лапой по своему пульту.

Остальные закивали.

— А что за комедия тут на Сопвиче?

— Слишком сложный, — просипел Имрай.

— Мы были близки к отчаянию, — сказал Помрой. — Вас оказалось ничем не пронять. И мы решили зайти с другой стороны — состряпать историю, которая убедила бы сторонников галактического равенства, что люди не готовы… — Он отвел взгляд. — Короче, вы сами все поняли.

— Я понял, что вы меня топите, — мрачно произнес Квент. — Просто думал, это из-за моего отца.

— Тут не было ничего личного, Квент, — бодро заверил Сйлла. — Поверьте, мы бы с любым так поступили, нон?

— Но это же безумие! — возмутился Квент. — Как вы могли? Я хочу сказать, понимаете ли вы, что меня к вам определил отец? Он рассчитывал, что в итоге я перейду на его сторону и обеспечу ему политические боеприпасы для борьбы с интеграцией.

— Что скорее благоприятно, не так ли? — Свенск с треском расправил шейные пластины. — Повышение семейной солидарности имеет для приматов дополнительную ценность.

— Кого вы из себя строите, мистер Спок? Я отлично знал, что вы — выпускник Галтеха. Вы должны были прослушать курс об эдиповых конфликтах. И об этике, — ехидно добавил он. — Некоторые приматы высоко ценят истину.

— Но вы должны помочь нам, лейтенант, — настойчиво проговорил Помрой.

— Кстати, — повернулся к нему Квент, — на скольких языках вы говорите? Был какой-то Помрой, автор…

— Лейтенант! Послушайте, мы все поможем вам сочинить перечень ваших обид, который вы представите начальству…

— Вы серьезно? — Он обвел взглядом остальных офицеров. — Вы думаете, что я подтасую мой официальный рапорт? Солгу про вас и про корабль?

— Один маленький нестрашный ложь. — Имрай перешел на воркующий тон, которым разговаривал с Морганом. — Сынок, ты хороший звездолетчик. Спасать корабль, вернт? Ты говоришь, интеграция о’кей — нам капут. Ты же пожалеешь старушку «Рози», сынок?

— Но, черт побери! — взорвался Квент. — Это не просто одна ложь. Это же будет бесконечная история: расследования, повторные расследования; с одной стороны, противники интеграции, к удовольствию отца, повторяют каждое мое слово, с другой — ее сторонники рвут меня в клочья. Я никогда не выпутаюсь. Никогда. Как я смогу служить космическим офицером? — Он устал потер голову. — Простите меня. Я буду говорить как можно меньше, обещаю. Но врать не стану.

Он повернулся к шахте.

— Погодите, Квент, — сказал Свенск. — Шумихи, которой вы боитесь, все равно не избежать. Факты красноречивы сами по себе. «Галактические новости» будут в восторге. «Сын архирасиста ведет негуманоидов в атаку на пиратов-гомосапиенсов». Долгие несмолкающие аплодисменты. Общегалактические каналы показывают героя и его друзей-энгов. Вас номинируют на следующую премию Дружбы. Право, с тем же успехом вы можете поступить, как просим мы.

Квент в ужасе уставился на него:

— О нет. Нет. — Он принялся стукать лбом о лестницу. — Это нечестно. — Голос у него сорвался. — Я думал, в космосе меня забудут. Паршиво быть Ратборном Квентом-младшим, но это еще хуже — до конца дней быть… говорящим попугаем в руках у политиков. Куда бы я ни попал! Любое назначение, вся моя карьера! Как мне служить звездолетчиком?

Имрай покачал головой:

— Плохо, сынок. Похоже, ты есть природный жертва общественный положений. — Он шумно выдохнул и слизнул с кулака джем. — Значит, решение. Ты нам поможешь, вернт?

Квент вскинул голову и выставил челюсть.

— Нет, я уже сказал. Это исключено, — с тоской проговорил он. — Я не для того пошел в космофлот, чтобы играть в игры… Слушайте, разбудите меня к началу следующей вахты, а? Я чего-то здорово устал.

— Иа, йа, — согласился Имрай. — Силл, Свенка, идите то-же. Успеем что-нибудь придумать.

— Забудьте, — сказал ему Квент. — Тут ничего не придумать. Каристо! — Он вздохнул и начал спускаться в шахту. — Как бы мне хотелось просто исчезнуть.

Он вдруг замер, огляделся и шумно выдохнул.

Затем вылез из шахты и забрал лазеры.

Последнее, что осталось в памяти, — он лежит в гамаке, полностью одетый, и держит в руках по лазеру.

Журналист «Галактических новостей» орал на него, толпа напирала. Рубка «Адастры» кишела кавротами. В сон ворвался лязг открываемого шлюза, но на корабле вроде бы все было хорошо, и Квент снова заснул. Теперь ему снилось, что на нем дребезжащая стеклянная форма. Тут кокон потяжелел, и Квент усилием воли выкарабкался из дремы. «Розенкранц» брала раз-гон до полной звездной тяги.

Он нырнул в шахту и столкнулся нос к носу с незнакомой девушкой:

— Ой!

— Здравствуйте, лейтенант, — сказала она. — Завтракать будете?

Это была брюнетка в серебристом комбинезоне.

— Кто… кто вы?

— Я — Кэмпбелл, ваш новый логист. — Она улыбнулась.

— Кондоры. Где они? — Он головой вперед рванул в рубку. — Что происходит?

— Доброе утро, — сказал Помрой.

Остальные подняли взгляд от своих пультов. Все вроде бы пили кофе.

— Куда мы летим? Откуда она взялась?

— Садись, сынок, — ласково пророкотал Имрай.

Брюнетка подплыла и поставила «грушу» с кофе возле его пульта.

— Она кондор?

— Нет, конечно. — Она рассмеялась.

Квент заморгал. Формы под комбинезоном были интересные.

— Я ласточка, — улыбнулась она и исчезла в шахте.

Квент в растерянности отхлебнул кофе.

— Сколько я проспал? Челнок с Дальней базы — прилетел и улетел, да?

— Вряд ли, — фыркнул Помрой. — Раньше чем через тридцать часов он до Сопвича не доберется.

— Но кто караулит кондоров?

— «Розенкранц», кто еще? — с невинной миной ответил Силла.

— Что?! Капитан Имрай, что происходит?

Имрай взмахнул лапой:

— Проблем капут, сынок. — Он блаженно рыгнул. — Мы все решай, да, ребята?

— Господи. — Квент сощурился на них, отхлебнул кофе. — Мистер Помрой, объяснитесь.

— Можете забыть про газетчика и все остальное, — ответил Помрой. — Когда он прилетит на Сопвич, он найдет там «Розенкранц» и мисс Эпплби, но не найдет вас. Никто вас не найдет.

— Почему? — Квент нервно обвел глазами рубку.

— Потому что вы больше не на «Розенкранц», — сказал Свенск. — Ваша идея просто исчезнуть была гениальной. Поскольку мы не могли устранить вас с «Розенкранц», мы просто устранили «Розенкранц» от вас. — Он с удовольствием потянулся. — И все разрешилось.

— Что вы такое сделали?!

— Глядите! — Силла указал на пломбы бортжурнала.

Квент приблизил лицо к ящику, всмотрелся опасливо.

— «Пэка шестьсот сорок тэ, джей-би», — прочел он. — Но это неправда!

— Пэка «Джаспер Бэнкс», так и есть, — хохотнул Помрой. — Мы теперь на «Джаспере Бэнксе», видите?

— Что? — Квент тронул ящик. — Это официальные пломбы. Вы…

— Не волнуйтесь, это на время. Ребята с «Джаспера» были у нас в долгу. Они охотно согласились помочь. Тем более что им хотелось идти прямиком к Центральной. Так что мы обменялись документами и логистами и отдали им почту. И кондоров победили они, выходит.

— Но это…

— Замечательно, — кивнул Помрой. — Газетчик может обыскать «Джаспера» сверху донизу. Там про вас никогда не слышали. Никто же вас на «Рози» не видел, верно? Он решит, что вышла какая-то ошибка. А как же иначе: вот Эпплби, как обещали. Вот кондоры. Придется ему довольствоваться чем есть.

Квент отпил еще кофе. Ощущение было, как будто пытаешься стряхнуть дурной сон.

— А самое замечательное, — продолжал Помрой, — что «Джаспер» — чисто гомосапиенсный пэка. Это окончательно собьет всех с толку.

— Никакой связи с интеграцией, — сказал Свенск. — Партия галактического равенства может идти на все четыре стороны.

— А… а как же Эпплби?

— Надеюсь, эта стряпать не хуже, — пробормотал Имрай.

— С Эпплби все будет отлично. Она никогда про вас не слышала, — заверил Помрой. — Морган отдал ей те кристаллы, на которые она давно положила глаз.

— Но… но они же прилетят на Центральную! Что будет там? Сотрудники. Мой отец…

— Сотрудники, — фыркнул Помрой. — Да пока эти копуши разберутся, что к чему, мы уже поменяемся обратно.

— Но мой отец… Когда мы поменяемся?

— Когда пересечемся, конечно, — сказал Силла.

— И когда это произойдет. Погодите. «Джаспер» же летел дальше с каким-то заданием?

— Верно, — ответил Помрой. — В дикий сектор Трина— дцать-зет. Предполагалось, что патрулировать его начнут позже, но оттуда пришел сигнал бедствия, так что отправили «Джаспера». То есть теперь, выходит, нас.

— Очень далекий, неисследованный участок космоса. — Свенск потянулся. — Увлекательно.

— Новый патруль — кароший работа, — просипел Имрай. — Хочешь быть звездолетчик, сынок, верит Там никто твоя карьера не мешай. — Он с удовольствием почесал широкую грудь. — Программа интеграции? Пфуй! Не догонят!

— Вы хотите сказать, мы начнем патрулировать тот сектор? А они будут патрулировать наш. И когда же мы обменяемся обратно?

— Считая, что наш маршрут примерно в два раза длиннее, — задумчиво начал Свенск, — и предполагая, что они будут примерно держаться графика, период будет стремиться к…

— Не надо.

Квент шумно задышал, двигая челюстью. Напряжение оттолкнуло его от пульта. Он зацепился ногой за спинку своего кресла и повис, глядя на остальных офицеров.

— Моя карьера, — хрипло проговорил он. — Ваша чертова забота… Шестьдесят дней моего первого назначения, и я уже соучастник преступного сговора. Старший помощник на судне, идущем под липовыми документами незаконным курсом в нарушение приказа, — без малейшего шанса когда-нибудь вернуться к легальному статусу. Моя карьера. Да кто мне поверит? Господа, в ваши хитроумные головы не приходила мысль, что это дело подсудное? Что мы все пойдем под трибунал? — Он наклонился вперед и положил руку на микрофон аварийной межзвездной связи между своим пультом и капитанским. — Единственный разумный путь — покончить с этим прямо сейчас. Невзирая ни на что.

Он рывком поднял микрофон.

Все вытаращились на него. Силла прижал уши.

— Не надо, лейтенант, — сказал Помрой.

Квент сжимал трубку. По его мрачному лицу ходили желваки.

— Что там за сигнал бедствия, мистер Помрой?

— Какие-то энгешные проблемы. — Помрой развел руками. — Сигнал оборвался до того, как все удалось выяснить. На «Джаспер» погрузили снаряжение…

— Три аргоновых баллона, ящик грязескреп, универсальное противоядие, — сказала мисс Кэмпбелл из шахты. — И инкубатор.

Она поставила перед Квентом поднос с завтраком и удалилась.

— Тут уж вы сообразите, сэр, — с надеждой хмыкнул Помрой.

Лицо Квента не смягчилось. Он медленно постучал ногтем по микрофону межзвездной связи. Никто не шелохнулся. У Силлы напряглись мышцы ног; Квент свободной рукой взял лазер. Послышалось легкое шуршание. Квент резко повернулся в сторону Свенска.

Ящер оторвал пальцы от костюма и демонстративно потянулся. При этом он задел локтем компьютер.

Стремите, волны, свой могучий бег! В простор лазурный тщетно шлет армады…

Квент выключил компьютер рукоятью лазера. Поднял микрофон.

— Нет, сынок, не надо, — взмолился Имрай.

Квент набрал в грудь воздуха. Секунду или две «Джаспер Бэнкс», в девичестве «Розенкранц», в гулкой тишине рассекал черные бездны космоса. По рубке плыл аромат жареной ветчины. Напряженное лицо Квента дернулось.

— Кавроты, — проговорил он.

Из его легких вырвался нечленораздельный вой.

Силла инстинктивно взвился в воздух, Помрой юркнул под свой пульт. Все смотрели на Квента. Он издавал странные ухающие звуки, которые никто поначалу не мог понять.

Затем Помрой, ухмыляясь, выбрался из-под пульта, а плечи Имрая затряслись.

Квент все хохотал. Лицо у него было обалделое, как будто он много лет не слышал собственного смеха. Незримые призраки «Адастры», «Южного Креста» и «Сириуса» съежились и унеслись прочь.

— Хорошо, — выговорил он, успокаиваясь. Положил микрофон и лазер на место, потянулся к подносу. — Значит, кавроты. Чья сейчас вахта в этом бардаке?

 

НО МЫ ТВОЕЙ ДУШЕ НЕ ИЗМЕНЯЛИ, ТЕРРА

— Киб’и ваааал йа! Идут, иду-ут! — ворвался в открытое окно кабинета известный всей Галактике многоголосый крик.

Питер Крисмас, рослый человек с коричневой кожей, неторопливо перевел взгляд с трехмерного телевизора на окно.

Мимо трибун, громко гогоча, неслась вереница маленьких ящеров, и украшения из драгоценных камней ослепительно сверкали на них в свете ясного утра — а оно всегда такое здесь, на Планете Состязаний. Ох уж эта Планета Состязаний! Крисмас повернулся к посетителю, в раздражении свертывавшемуся и развертывавшемуся на помосте для приветствий, и лицо его снова стало жестким.

— Вовсе никакой не полет! — возмущался посетитель. — Мы на Ксемосе не называем это полетом!

— Господин Пуридан, — сказал Крисмас, — если кто-то не в состоянии летать выше гор, из этого не следует, что он не летает совсем. Ваши подопечные могут выступить в группе «нелетающих птиц», только если они не летают вообще. Чтоб ни разу крыльями не взмахнули, не пролетели даже двух шагов! Вон полюбуйтесь, пожалуйста, на этого красавца.

И Крисмас показал на передаваемое «трехмерной» изображение, где самозабвенно скакало, помогая себе взмахами крыльев, пернатое со страуса величиной. На лице Пуридана, отдаленно напоминавшем человеческое, появилось выражение оскорбленного достоинства — как у пса, которому предложили сухой корм не высшего сорта.

— Господин Пуридан, — продолжал Питер Крисмас, — понимаете ли вы до конца, что случится, если во время состязаний ваш участник поведет себя подобным же образом? Во-первых, его дисквалифицируют и вы потеряете уплаченный вами взнос, дающий право участвовать в соревнованиях; прахом пойдут также и остальные понесенные вами расходы, а Планета Состязаний обязана будет выплатить компенсацию участникам Тотализатора. Во-вторых, вас наверняка признают виновными в нарушении правил спортивных состязаний, и вам придется также компенсировать материальный ущерб, понесенный другими членами вашего планетарного союза, и они к тому же из этого союза выйдут. В-третьих, не исключено, что из-за нарушения вами правил кто-нибудь пострадает физически, а уж это, можете мне поверить, повлечет за собой необходимость выплатить суммы прямо-таки астрономические; ну а мне, как Главному Распорядителю, придется, естественно, отвечать за то, что ваша команда вообще была допущена к участию в состязаниях. Когда-то, очень давно, подобный случай имел место, потому что мы не были так осторожны, как теперь. Тогда в числе участников бегов с одноместной двуколкой для нелетающих птиц оказался один со спрятанным надувным пропеллером, и проклятущая тварь в прямом смысле слова перелетела вместе с двуколкой через финишную линию и не только поранила трех наездников с других двуколок, но еще и врезалась в зрителей. Почти пять миллионов кредитов понадобилось, чтобы все уладить… секундочку, извините…

Он повернулся к трезвонящему аппарату внутренней связи:

— Да, Хэл?.. Прекрасно, снимаю карантин сию же минуту… Клянусь Солнцем, Хэл, и я говорил тебе это триллион раз: десять ложных тревог лучше одной настоящей эпизоотии… Можешь рассчитывать на мою полную поддержку, даже если придется изолировать каждое животное на Планете. Да, еще вот что, Хэл: у меня затруднения с некоторыми участниками из группы «нелетающих птиц» — им понадобятся подбрюшные ремни. Представитель их планеты утверждает, что с ремнями его птицы не побегут. Птицы эти должны выступать сегодня, на главной дорожке во втором забеге. Можешь ты встретиться с этим представителем и все утрясти? Пуридан… нет, не «бэ», а «пэ», первая буква в слове «проблема»… планета Ксемос-три. Спасибо, Хэл. — И он повернулся к представителю Ксемоса. — Это, господин Пуридан, был наш главный ветеринар, доктор Ламонт. Он встретится с вами после того, как ваши птицы пройдут обследование, и все уладит, у меня нет на этот счет никаких сомнений.

Из-под нависающих складок кожи глаза слушавшего его Пуридана метали молнии.

— И ваши замечательные подопечные смогут продемонстрировать свой великолепный бег всей Галактике, — сказал, надеясь, что все как-нибудь обойдется, Крисмас. — Ведь птицы у вас просто чудесные, господин Пуридан. Поверьте мне, Планета Состязаний не меньше вас заинтересована в том, чтобы показать их в самом лучшем свете.

— Мы все, кто с отсталых, бедных планет, из-за «честной игры» галактических империалистов опять и опять терпим унижения! — запричитал Пуридан. — Если мы не богаты, значит можно оскорблять нашу культуру? — Он вскинул плечевые мембраны над головой, задев при этом многочисленные бриллиантовые клипсы у себя на ушах, и несколько из них упало на пол. Крисмас услужливо бросился подбирать.

После того как Пуридан пересчитал свои клипсы, Крисмас заговорил снова:

— И еще вопрос. Нашего казначея озадачила одна статья в предъявленном вами счете с перечнем расходов. Не могли бы вы внести ясность в вопрос о… э-э… вспомогательных животных?

— Нам гарантировали бесплатную транспортировку! — заверещал Пуридан. — Значит, и в этом нас обманули?

— Да нет же, господин Пуридан, умоляю вас, успокойтесь. Вы совершенно правы: Галактический Центр предоставляет любой планете, желающей послать свою команду на Планету Состязаний, бесплатные нуль-транспортировку и жилье. Льготы распространяются и на животных, принимающих участие в состязаниях, и на дрессировщиков, жокеев, ветеринаров. Категория вспомогательных животных предусмотрена для случаев, когда нормальное самочувствие непосредственного участника состязаний может быть обеспечено лишь присутствием каких-то других животных — его детенышей, биологических симбиотов и так далее. Но когда нам предлагают транспортировать такое количество вспомогательных животных, как у вас, — целых двести, — мы вынуждены просить объяснения. Что представляют собой эти вспомогательные животные, господи!

Пуридан свернулся в такой тугой клубок, что видны остались практически только его большие обиженные глаза.

— Это самки, — холодно ответил он.

— О, но ведь некоторые из ваших птиц, участвующих в состязаниях, тоже самки?.. К какому же виду другие самки принадлежат?

Пуридан пожал плечами:

— Просто самки — и все.

— Вы имеете в виду ксемосианок? Существ женского пола. принадлежащих к тому же виду, что и вы?

— Самки — не разумные существа!

— Иными словами, эти существа женского пола предназначены не для животных, а для сопровождающего персонал да? А лиц мужского пола у вас всего двадцать. Имеют ли упомянутые существа женского пола какое бы то ни было отношение к обслуживанию животных — участников состязании?

— Естественно, нет. Что вообще эти самки умеют делать?

— Понятно. Господин Пуридан, мне крайне неприятно вмешиваться в ваши дела, но постарайтесь меня понять: расходы, которых вы требуете от Галактического Центра, просто не укладываются в воображении. Нуль-транспортировка с края Галактики, где находится ваша планета, стоит…

— Ну вот, опять вы оскорбляете нас за то, что мы отсталые и живем на Окраине!

— Никто, господин Пуридан, вас не оскорбляет. Речь идет только о том, чтобы игра была честной. Что скажут команды всех остальных планет, если мы дадим вам ввезти на каждого дрессировщика или наездника по десять особей женского пола?

— Дрессировщикам и наездникам по десять особ женского пола не полагается! — визгливо прокричал Пуридан и, возмущенно свертываясь и развертываясь, разгневанно двинулся к двери. — Вы оскорбляете самбе святое, что есть в нашей жизни! Ксемосские самки обсуждению не подлежат! Смотрите условия Ксемосского договора! Да, мы бедны, но, если нужно, умрем, защищая свою честь!

— Господин Пуридан, постойте!

Но дверь захлопнулась. Крисмас сдул со своего приплюснутого носа воображаемую муху, почесал затылок, растрепав при этом рыжеватые, похожие на шерсть волосы, и с силой ткнул кнопку звонка, вызывая личного секретаря.

— Я здесь, Питер! — весело сказало, появившись из боковой двери, существо, похожее на выдру.

— Дана, сообщи в Секретариат, что представитель Ксемоса взъярился на нас снова, и хорошо бы догнать его и вернуть в нормальное состояние. Разрешение на въезд и на участие в соревнованиях им оформит Ламонт, а Таня пусть разберется в отношениях полов на Ксемосе (в первую очередь выяснит среднюю частоту совокуплений) и положение особей женского пола в ксемосском обществе. Пуридан заявляет, что у них эти последние разумными существами не считаются, и настаивает на двух сотнях — в основном, как я понял, для руководителей команды. Сам я уверен, что подоплека здесь в чем-то другом, но все-таки проверь, хорошо?.. А это еще что такое?

— Решение по конфликту в связи со способом передвижения денебских осьминогов. Договорились, что чернильный мешок у них будет удален; ну а для отфильтровывания «законных» продуктов жизнедеятельности осьминогов жокеям придется надевать специальные маски. Все химические анализы проводим мы.

— А как насчет коэффициента интеллектуальности? Эти денебские осьминоги, они животные или участвуют в состязаниях как разумные существа?

— Пока еще не ясно, Питер. Решения по поводу осьминогов мы добились, но теперь подняли вой какие-то млекопитающие. Они настаивают на том, что любой участник состязаний, умеющий пользоваться секундомером, животным не является.

— Чьи животные пользуются секундомером? — спросил Крисмас.

— Да тех, с Кромки. Они привезли с собой малорослых лошадей, — ответил Дана.

— С Кромки? Подожди, ведь как раз у этой команды жутко много побед у лошадей с низкими шансами на выигрыш. Именно в это меня вчера ткнули носом статистики из Тотализатора. Они поручили Ламонту тайно брать у лошадей анализы обмена веществ в разных точках поля…

Питер Крисмас с яростью ударил кулаком по аппарату внутренней связи, и на экране появилась унылая физиономии шефа службы безопасности.

— Кертис, ты? Можешь с ходу поместить под колпак команду с Кромки?.. Малорослые лошади… да, меня особенно интересуют конюшни, сами животные… звуки, изображения, даже запапахи. До тех пор, пока мы хоть что-нибудь не узнаем, это будет задание первостепенной важности, важнее всех остальных… О, просто ощущение, что за этим, может быть, кроется что-то очень плохое… вот именно, вроде того давнишнего скандала с Пирроксой. Ты знаешь, чего следует искать… Спасибо, Керт.

Крисмас вздохнул. О безупречной честности Планеты Состязаний знала вся Галактика, и ответственность за сохранение репутации планеты лежала на нем.

— Да, еще кое-что, — сказал Дана, задумчиво облизав черным языком красивую, кремового цвета шерсть вокруг своей пасти. — Может, ничего особенного тут и нет, но эти новенькие, с планеты Анкру, впервые выступившие вчера, победили двух из трех стартов. Все трое по трем разным группам: травоядное земноводное, плотоядное млекопитающее и нелетающая птица. Нелетающая птица к финишу пришла второй.

— Дана, твоей интуиции цены нет. Никогда не забуду якобы травоядное, которое чуть не съело нашего стартера… Когда выступают следующие участники с планеты Анкру?

— Прямо сейчас. Гигантские ящеры-броненосцы на главной дорожке — это они и есть.

— Можно я слетаю туда и посмотрю? Постараюсь, чтобы меня не заметили, — сказал Питер Крисмас.

«Этот человек такой большой, а нетерпелив, как детеныш», — с досадой подумал Дана, и шерсть у него на морде шевельнулась.

— Хорошо, Питер, только не забудь, что скоро заседание. Пожалуйста, не выключай свой коммуникатор.

Весело напевая, Питер Крисмас закрепил на толстой шее воротник с миниатюрным приемопередатчиком и вышел на балкон, к аэросаням. Планета Состязаний! Его Планета Состязаний… Он наморщил нос и ощутил в легком ветерке острый запах тысячи беговых дорожек, по которым, состязаясь, бегают, прыгают, скачут, плавают, ползают, стремительно проносятся или сотрясают топотом грунт животные с миллиона планет.

Планета Состязаний, планета без изъяна, величественно двигалась, вращаясь вокруг своей оси, сквозь прекрасные дни и залитые светом прожекторов благоухающие ночи. Климат, абсолютно предсказуемый, менялся от экватора к полюсам совсем незаметно, и любое дышащее кислородом существо могло здесь найти для себя идеально соответствующее его природе место.

Штаб-квартира Крисмаса, где и находился его кабинет, располагалась на линии экватора, и прямо под окнами кабинета пролегала главная беговая дорожка, та, на которой состязались сейчас фавориты Галактики — гигантские ящеры-броненосцы, — поистине незабываемое зрелище. Тут же соревновались и другие животные, привыкшие к жаркому климату: крупные виды из семейства кошачьих, копытные саванн, гигантские насекомые и паукообразные. Если посмотреть с балкона влево, были видны длинные цепи гор с каньонами, каменными столбами и парящими в воздухе трибунами для тех разумных видов, которым дарована судьбой способность летать. Справа сверкало море, там состязались те, для кого родной стихией была вода. Если же посмотреть прямо, то за главной беговой дорожкой был виден огромный отель и места для развлечений и отдыха, а еще дальше, огибая цепочкой всю планету, поблескивали герметизированные купола. Под этими куполами жили в привычной для себя атмосфере те, кто не мог дышать воздухом Планеты Состязаний, и там же эти неописуемые существа рыли ямы, крутились волчком, плевались — короче, мерились силами в любых, самых невероятных видах деятельности, ставших на их родных планетах спортом. И, борясь за честь этих планет, они одновременно боролись за честь Планеты Состязаний и ее, состоящего из сольтерранцев, штата.

Крисмас посмотрел в небо, на коммуникационный спутник в общем владении всех разумных существ («На вас устремлены взгляды всей Галактики!»), проверил свой хронометр и поднялся в воздух. Судя по данным на огромных табло Тотализатора, фаворитом был сейчас один из членов команды планеты Мюрня. Пронесшись над табло, Крисмас плавно опустился на грунт сразу за границей поля, около места, где сейчас разминались с оглушительным топотом гигантские ящеры. Тела ящеров блестели, как полированные, и за роговыми пластинами на их плечах почти не было видно жокеев.

— Потрясающее зрелище, правда, сэр?

Крисмас сразу узнал заговорившего с ним высокого чернокожего юношу: это был врач-ветеринар, работающий под началом Ламонта. Они оба облокотились на отгораживающие поле перила и стали смотреть, как жокей пытается добиться от ящера, на котором сидит, чтобы тот перестал размахивать и бить, по чему попало своим десятитонным хвостом. Членистоногий жокей (по-видимому, из окрестностей Сириуса), стремясь воздействовать на задний мозг чудовища, остервенело лупил его колющими ремнями. Участник с планеты Анкру, интересовавший Крисмаса больше, чем все остальные, был приземистой, непонятного вида красной тварью; веерообразный воротник из роговых пластин над холкой скрывал жокея целиком.

Проба сил будущих соперников закончилась, и по полю на свое место покатились огромной высоты передвижные стартовые ворота.

«Ворота занимают позицию!» — раздалось из громкоговорителей.

Трибуны взревели. Как всегда при состязаниях этой группы, ставки спешила сделать вся Галактика.

Членистоногий жокей, по-прежнему делая что-то со своим животным, проследовал на нем к стартовой черте, у которой и остановился. Номером вторым был мюрийский фаворит, высоченное зеленое чудище; его роняющая слюну, похожая на сундук голова находилась в тридцати футах над грунтом. Блеснул белизной жокей чудовища — по-видимому, девушка из рода людей.

После старта все скрыла пыль, и Крисмас полетел к финишу, а долетев, стал кружить вокруг судейского помоста. Он мысленно взглянул на себя со стороны и иронически улыбнулся своей затее: зачем проверять лично, когда трехмерная видеозапись и так абсолютно все зафиксирует? Заглушая все остальные звуки, что-то бухало, все громче и громче. Это приближались к финишу, уже выйдя на прямую, участники забега. Лидировало зеленое чудище с Мюрии, а почти вровень с ним шла страшная желтая тварь, с челюстей которой свисало что-то вроде десятифутового жабо. Немного отстав от них, посредине дорожки бежал красный участник с Анкру; от него валил пар, и сидящий в седле жокей опрыскивал теперь круп животного охлаждающей жидкостью.

Зрители выли, поднявшись с мест, под ударами многотонных ног стонал грунт. Сквозь облака пыли время от времени проблескивала чешуя. В мельканье стремительно несущихся исполинских тел Крисмас опять увидел мюрийскую девушку; она хлестала свое животное тепловым бичом. Туловище у желтого претендента на победу к этому времени поблекло, а шея, которую он теперь тянул вверх, стала коричневой. Зеленый ящер мюрийки начал выходить вперед, оторвавшись от соперников, и до финиша было уже рукой подать, когда зазвучал, быстро приближаясь и становясь все громче, топот другого бегущего животного. Это неслось — казалось, со скоростью ракеты — красное животное с планеты Анкру. Трибуны зашлись в многоголосом вопле, девушка остервенело хлестала своего ящера, но приземистый, словно стелющийся по грунту, красный ящер пулей промчался через линию финиша; роговые пластины на холке громко стучали одна о другую, и сидевший за ними жокей то и депо подскакивал, как мячик для игры в пинг-понг. Крисмас, наблюдая, летел параллельно.

— Сэр! Сэр! Посмотрите… эта девушка… остановите ее! — раздался, чуть не взорвав коммуникационный воротник Крисмаса, отчаянный вопль молодого ветеринара.

Крисмас обернулся и увидел, что девушки на зеленом ящере уже нет, а сам ящер остановился и тянет длинную шею вниз, к сидящей в пыли фигуре. Девушка — это была она — воздела руки над головой, и в них поблескивало что-то металлическое. Крисмас прыгнул на санках через перила и, еще вываливаясь из них, схватил и сжал одной рукой сразу оба ее запястья.

Вырываться она не стала. Ее до этого закрытые глаза открылась, и безумный взгляд остановился на Крисмасе; запястья, очень тонкие, были холодны как лед. Осторожно, стараясь не причинить боли, Крисмас заставил руки разжаться и взял из них сверкающий, острый как бритва меч в три фута длиной.

— Ну зачем же, зачем? — поднимая девушку на ноги, сказал он.

Пошатываясь, она встала и выпрямилась во весь свой восьмифутовый рост, худая и совсем голая, если не считать малинового пояса, к которому были пристегнуты ножны.

— Я священный военный дев с Мюрия! — сказала она протестующе и потянулась за мечом.

— Кто-нибудь понимает, что она говорит? — спросил Крисмас.

Он отталкивал ее, стараясь не подпустить к себе ближе чем на расстояние вытянутой руки.

— По-моему, она говорит, что она священная дева-воительница с Мюрии, — ответил, тяжело дыша, добежавший наконец до них чернокожий ветеринар. — Она не заняла первого места и потому должна теперь себя убить.

— Только этого не хватало! — встревожился Крисмас. — Скажи ей, что нужно принять участие в других забегах и победить.

— Я священный военный дев с Мюрия, — повторила девушка.

— Питер, у тебя в приемной вот-вот будет Сар Нисраир из Галактического Центра, — послышался из воротника Питера голос Даны.

— Вы, доктор… как вас зовут? Улулалулла? Отправьте ее в больницу, будьте так любезны, — торопливо попросил ветеринара Крисмас.

Он повернулся, собираясь уйти, но девушка, завизжав, кинулась вырвать у него меч. Резким движением он поднял меч над головой. Все вокруг, испуганные, не сводя с него глаз, начали пятиться.

— Ты получишь его, только если поклянешься, что не причинишь себе вреда, — сказал Крисмас. — Переведите ей мои слова, доктор, и добейтесь, чтобы она поклялась, очень вас прошу.

Доктор перевел, и девушка, став перед Крисмасом на колени, обхватила его ноги и пронзительным голосом начала монолог, смысл которого невозможно было понять.

— Сар Нисраир прибыл, — произнес воротник.

Крисмас освободил ноги из объятий мюрийки, перебросил меч молодому ветеринару и, взмыв, через мгновение опустился на свой балкон. В кабинет он вошел в тот самый миг, когда, открыв огромные складные двери, Дана вводил туда представителя Галактического Центра. Рядом с панцирем Сара Нисраи-ра, отливавшим голубой сталью, крупный Крисмас казался совсем маленьким.

— Доб-ро-е утро, Питер, — почти пропел Нисраир.

И опустился, втянув нижние конечности, так что край панциря уперся в пол и его обладатель стал примерно одного с Крисмасом роста. В Саре Нисраире, как во всех разумных существах из ядра Галактики, ощущалась благожелательная твердость, от которой Крисмасу иногда было не по себе.

— Привет, Сар! — сказал Питер. — Как там магелланцы? Ты ведь о них пришел поговорить?

— Совершенно верно, Питер, — ответил, просияв, Сар Нисраир тоном учителя, который доволен ответом ученика и собирается поставить тому оценку «отлично». — Во время ознакомительного путешествия по ядру Галактики они выразили желание увидеть Планету Состязаний, и мы, как тебе известно, ее им сейчас показываем.

— Это надо же, интересоваться такой ерундой! — иронически проворчал Крисмас. Он знал: разумные виды с планет ядра Галактики смотрят на Планету Состязаний немного свысока («эта прелестная игрушка»), но прекрасно понимают, как важна она для цементирования Федерации миллиона планет. — Что они видели?

— Вчера мы были с ними на Северном полюсе, показали им Центр Связи и Галактический Компьютер, — ответил Сар Нисраир; все четыре его зрительных отростка, каждый с глазом на конце, были направлены на Крисмаса. — Вообще-то… трудновато с ними, Питер. Ничто, похоже, их не интересует. Они совсем, совсем другие, не такие, как мы… а ведь так важно, чтобы мы добились хоть какого-то взаимопонимания…

Отростки напряглись и замерли, как полагается при официальном общении. Было ясно: как ни огромен Сар Нисраир, он сейчас очень встревожен.

— Не может быть, Сар, чтобы на нашей планете их ничего не зацепило, — сказал Крисмас. — Ведь любому гостю всегда у нас что-нибудь да нравилось, правда? Да, эти из другой галактики, но все равно что-то общее у них с нами наверняка есть. Не произведет впечатления наша техника — заинтересуют экономические аспекты работы Тотализатора. Или подведомственный Секретариату Музей космической биологии и этнологии. В конце концов, наша Галактика больше обоих Магеллановых Облаков; одни ее размеры уже должны внушать уважение.

Зрительные отростки Сара Нисраира по-прежнему пребывали в напряженной неподвижности. Крисмас продолжал:

— Не подействует это — пусть посмотрят, как ребята-парапсиматики на Южном полюсе предсказывают результаты собственных предсказаний. Помнишь? Именно это в конце концов соблазнило вступить в Федерацию те нематериальные сгустки из туманности Конская Голова.

— Хотелось бы верить, Питер, что ты окажешься прав… но, знаешь, они сами могут очень многое. Техника, с которой они прибыли, намного опережает нашу.

Крупный представитель рода человеческого и еще более крупное жесткокрылое посмотрели друг другу в глаза и подумали об одном и том же. Ни тому ни другому не хотелось говорить вслух о возможности того, что первый контакт с посланцами другой галактики приведет к войне.

— Я сделаю все, Сар, чтобы их заинтересовать, ты это знаешь, — сказал Крисмас.

— Я собирался сказать… если они выразят какое-нибудь желание, сколь угодно необычное…

— Абсолютно все, Сар. Любое нарушение правил.

— Спасибо. — И Сар Нисраир, выпрямив нижние конечности, поднял массивное туловище и опять стал намного выше Крисмаса. Уже направляясь к выходу, он задержался на миг перед открытой балконной дверью. — Изумительный вид, — пробормотал он, снова сама доброжелательность и мягкость. — Здесь так приятно бывать! Ты живешь идиллической жизнью, Питер.

— Позвонил Кертис, — сказал Дана, проскользнув в кабинет; как обычно, Крисмас не успел подать ему знак, чтобы он не входил. — Команда с Кромки у него под колпаком, но ничего толкового он сообщить не может, если не считать того, что жокеи что-то делают с пальцами своих ног.

— Ну, чем не идиллическая жизнь? — пробурчал Крисмас.

— И поступила жалоба от одной из команд крупных кошачьих, — продолжал Дана. — В том виде состязаний, в котором они участвуют, приманка якобы недостаточно похожа на человека, и потому их животное отказывается ее преследовать.

— Этим пусть занимается Секретариат, Детвайлер сидит как раз на таких делах… Кстати, в связи с твоим предположением насчет команды Анкру: прокрути для меня трехмерные снимки всех их животных, хорошо? С победой их ящера они заняли в четырех забегах три первых места, и всего за два дня. Наверно, ты прав: что-то тут не то.

В «трехмерке» появились участники с планеты Анкру: красный архозавр, которого Крисмас уже имел счастье видеть; толстоногая нелетающая птица, нечто вроде гепарда с хохолком, похожее на канат, протянутый между четырьмя массивными опорами, и, наконец, какая-то покрытая слизью корытообразная тварь с чем-то вроде широкого киля, передвигающаяся в воде при помощи ластов.

— То самое травоядное земноводное, — объяснил Дана.

Травоядное земноводное, словно зевая, широко разинуло перед объективом один из двух концов своего тела.

— Сложение у них у всех, пожалуй, рассчитано на высокую гравитацию, — задумчиво сказал Крисмас. — Свяжись с Ламонтом и скажи, чтобы он для начала незаметно проверил их гравикомпенсаторы. Не исключено, что они нашли способ нейтрализовать свой гандикап. Да, еще вот что, раз ты будешь с ним говорить: пусть он передаст нам доклад о той — ну ты ее знаешь — роящейся чепухе, прибывшей из Угольного Мешка. Детвайлеровская компания неправильно зачислила их в группу «общественных» насекомых: к нам поступило уже две жалобы на их нечестную…

ТР-РАХ-Х! ТАРАРАХ-Х! ТРАХ-Х!!!

В безоблачном небе грохотал гром; Крисмас и Дана кинулись на балкон и оттуда увидели нечто знакомое им только по древним видеозаписям: изрыгая пламя и выхлопные газы, за отелями садилась ракета. Крисмас смотрел и не верил своим глазам. Позади, в кабинете, аппарат связи, захлебываясь, повторял:

— …производит посадку без разрешения! Тревога! Неизвестный корабль производит…

Это был голос сторожевого спутника Галактической службы безопасности.

— Питер! На дорожки для моих мини-грызунов садится ракета!!! — завизжало сопрано.

Крисмас прыгнул в свои летающие санки.

— Дана, набрось на ее крыс противопожарное покрывало! — прокричал Крисмас.

Дана между тем сунул ему что-то в руку, но Крисмас не посмотрел, что именно, и снялся с балкона.

Миновав купола отелей, Крисмас увидел внизу корабль. Он был широкий и короткий, и из-под него, как из кратера вулкана, извергались огонь и дым. Мимо Крисмаса с воем пронеслась летающая пожарная машина, и из нее по незваному гостю била тугими струями пена. Когда Крисмас спустился, пламя уже погасло. Прямо за спиной у него, завывая пронзительно, села синяя полицейская машина Кертиса. Глава безопасности шептал в свой воротник приказы. Не отрывая взгляда от неизвестного корабля, Кертис поднял палец. Это означало, что Крисмас должен молчать.

Пена вокруг корабля шевелилась: мини-грызуны, смешные и нелепые в облепляющей их пене, многие без жокеев, разбегались в разные стороны.

— Где ты, Лили? Как ты себя чувствуешь?! — закричал в направлении корабля Крисмас.

Младшая распорядительница, стирая с лица хлопья пены, вылезла из-под перевернутых трибун. Мини-грызуны кинулись к ней, сбились плотно вокруг ее ног и полезли вверх, на голову и плечи.

Прямоугольная крышка корабельного люка откинулась на шарнирах и, уперевшись в грунт, стала трапом. Сквозь еще не рассеявшийся дым были видны в темном провале три коренастые фигуры. Потом четким шагом на трап вышел блондин-шимпанзе в эффектной военной форме, отбросил пышную золотистую шевелюру назад и взвыл; вой он закончил вопросительной интонацией.

— Переводящая машина сейчас прибудет, — сказал Кертис. — Ты только посмотри на оружие на боку у каждого! Откуда, во имя святой Галактики, взялись эти типы? Космическая опера, самая настоящая!

Белокурый шимпанзе устроил новый кошачий концерт. Вдруг Крисмас сообразил, что сам он по положению выше всех остальных здесь присутствующих, и, подняв руку, шагнул вперед.

Блондин-шимпанзе на трапе вытаращился на него, резким движением головы снова откинул с глаз волосы, а потом он и двое других скрылись в глубине корабля. Крисмас ждал: с дальнего конца Административного Здания вот-вот должен был прибыть Секретарь.

Внутри корабля завыла сирена, и те же трое появились опять; каждый катил перед собой аэросани размерами, правда, больше их самих и на вид какие-то фантастические — с решетками, трубками и длинными вымпелами. Главный из троих, глядя на Крисмаса, издал звук, похожий на «и-о», и Крисмас опять поднял руку.

Внезапно все трое разом напялили себе на голову двурогие шлемы, прыгнули в свои санки, взлетели с оглушительным шумом и стали кружить вокруг корабля. Они уже выписывали в воздухе разные замысловатые фигуры, когда над ближайшим отелем появились санки Секретаря. Новоприбывшие сделали «свечку», понеслись к Секретарю и стали, едва не задевая, под оглушительный треск двигателей своих санок описывать вокруг него петли.

Кертис уже мчался за ними следом. Крисмас тоже взмыл вверх — и увидел, что из предмета в лапе одного из новоприбывших вырвался яркий луч. Да, в такое безумие поверить трудно, но это был лазер! Санки Секретаря оставались в воздухе, но теперь они накренились, и Кертис спешил окружить себя силовым барьером. Крисмас, следуя его примеру, только сейчас заметил, что у него, Крисмаса, на голове сидит мини-грызун. Набрав высоту, Крисмас тоже ринулся в погоню.

Сейчас шимпанзе кружили вокруг стоявших тесной группой мачт нуль-транспортировки, время от времени направляя на них луч лазера, но Кертис уже занялся незваными гостями всерьез. Он метко направил на одного из троих струю «иди-за-мной», а второй очертя голову понесся к Крисмасу. Крисмас наконец разглядел, что же сунул ему Дана, — это оказался ручной ошеломитель. Переведя стрелку ошеломителя на «минимальное воздействие», Крисмас увернулся от атакующего, выстрелил в него, и тот заскользил по длинной и пологой кривой к пляжу. Кертис, за которым тот, в кого он попал струей, теперь послушно следовал, сейчас нарезал круги над третьим, оттесняя его от корабля.

Крисмас отвел от глаза хвост сидящего у него на голове мини-грызуна и повернул к кораблю. Уже слетались машины «скорой помощи», а вскоре сели кое-как и поврежденные санки Секретаря.

Внезапно последний из нападающих круто повернул и, едва не задевая грунт, помчался на своих санках к кораблю, при этом луч его лазера выписывал фантастические зигзаги.

— Всем лечь! — заревел Крисмас и ринулся вслед за обладателем лазера.

Беглец уже был почти у трапа, но вдруг, потеряв равновесие, свалился с санок и исчез в окружающей корабль пене. Уже без него его санки ударились о корпус корабля и тоже упали в пену.

Ласково что-то нашептывая льнущим к ней мини-грызунам, из-под трапа вылезла Лили. У нее на макушке грызун-жокей вкладывал в кобуру крохотный пистолет.

— Это Снедекор его уложил! Наш Снедекор! — радостно закричала Лили.

Машина Кертиса и санки послушно следовавшего за ним шимпанзе, теперь напоминавшего марионетку, уже сели. Наконец прибыла с группой обслуживания и переводящая машина.

— Это Снедекор его уложил! — ликующе пела Лили.

— Что эти типы хотели сделать? — спросил Крисмас.

Шеф безопасности сурово посмотрел на своего пленника, к которому уже подсоединили переводящую машину.

— Скоро узнаем, — отозвался он. — Видно, свора каких-то чертовых троглодитов услыхала про нашу планету и им захотелось принять участие в состязаниях. А кто такой Снедекор?

Снедекор, по-прежнему на голове у Лили, непринужденно раскланялся и помахал лапкой.

— Стреляет неплохо… Только почему, интересно, у него оказалось огнестрельное оружие? — сказал Кертис.

— Давнее распоряжение: разумные существа ростом менее девяти сантиметров имеют право носить в целях самозащиты оружие, если применение его не влечет за собой смертельного исхода для жертвы, — объяснил Крисмас и повернулся к Секретарю. — Привет, Дет! Рад, что все у тебя кончилось благополучно. Дальше этим делом, естественно, придется заниматься тебе. А ты, Лили, потом скажешь мне результаты состязаний — посмотреть не смогу, нужно возвращаться. Чуть не забыл: на, забери. — И, сняв с головы мини-грызуна, Крисмас отдал его Лили. — Интересно, тебе никто никогда не говорил, что работа у тебя идиллическая?

И, взмыв вверх, Крисмас понесся назад в свою резиденцию, правда, когда он подлетел к беговым дорожкам, ему ненадолго пришлось остановиться: снова бежали ящеры.

— Чтобы машины состязались с машинами?.. — пробормотал он, думая о белокурых шимпанзе, и презрительно передернул плечами.

Он плыл в воздухе, а под ним кричали, лаяли, ворковали, свистели туристы с миллиона миров.

На балконе его встретил Дана с подносом в лапах.

— Что это такое? На вид аппетитное, — сказал Крисмас, глядя на еду, но уже опустив нос в наполненную пивом кружку.

— Не знаю, — ответил Дана, — это тебе прислал Ламонт в награду за спасение кого-то сломавшего ногу; у Ламонта такой еды полный холодильник.

— Для меня новость, Дана, что у нас есть ошеломитель.

— Не у нас — у меня. Кертис дал мне его в прошлом году. Помнишь альтаирцев, которые хотели устроить у тебя в кабинете дуэль? Керт говорит, что твои иллюзии насчет собственной неуязвимости безосновательны.

— Честно говоря, ошеломитель очень пригодился, — сказал Крисмас. — Твоя интуиция и на этот раз не подвела… Слушаю, Хэл, — ответил он аппарату внутренней связи, на экране которого появился Ламонт. — Да, это правда, немножко поволновались… Кстати, как мини-грызуны?.. Да, нехорошо вышло… но кто мог такое предвидеть? А все твоя гениальная мысль — подмешать к пене медикаменты… Проверка гравикомпенсаторов у членов команды с Анкру что-нибудь дала?

— Компенсаторы работают идеально, — ответил Ламонт, — показывают точно единицу и две десятых. Но все равно мне, как и тебе, почему-то кажется, что для этих с Анкру привычна более высокая гравитация. И еще одна странность: некоторых своих животных они тренируют под двойной нагрузкой. Да, конечно, не существует закона, который запрещал бы увеличивать на тренировках гравитацию, но уж слишком много стараний прилагают они, чтобы это скрыть. Думаю, что детвайлеровская компания установила им гандикапы неправильно.

— Если это так, Хэл, то… кто допустил ошибку и почему?

— Я еще об этом не думал, — медленно сказал Ламонт, и Крисмас увидел на экране, как тот нахмурился.

— Ну ладно, ничего спешного. А как с птицами Ксемоса-три? — спросил Крисмас.

— Тут все ясно, Питер: они летают. Когда я предложил блокировать нервные центры и на время привязать крылья к туловищу, их представитель прямо на стену полез от злости. Я показал ему специальные ремни, которые используют в подобных случаях некоторые участники, и мы с ним вроде бы договорились, что они тоже наденут эти ремни на своих птиц. Он-то, наверно, рассчитывает незаметно их испортить — ты проследи за ним. Но мне интересно, Питер, знаешь ли ты, что на птицах этих стеклянные шпоры с твою руку длиной? Заденет такой чью-нибудь ногу — и отрежет как саблей. Когда я сказал ксемосцу, что шпоры придется снять, он снова устроил мне сцену. Впечатление такое, что в состязаниях участвуют какие-то их заклятые враги и шпоры нужны им, чтобы тех угробить. Предупреди-ка ребят, которые ведают инвентарем, пусть примут меры — Ксемос-три явно решил заняться членовредительством.

— С серпами на колесах колесниц своих… — задумчиво произнес Крисмас. — Вроде той шайки из созвездия Орион, с их реактивными двигателями, извергавшими кислоту.

— А помнишь разумных норок, которые никак не могли взять в толк, почему нельзя посыпать дорожку позади себя гвоздями? — И Ламонт коротко засмеялся. — Иногда мне кажется, будто Центр от нас ждет, чтобы мы учили цивилизованному поведению всех правонарушителей в Галактике.

Крисмас переключил аппарат на общий канал связи: лампочка вспыхивала, напоминая о том, что пора начинать ежедневное совещание всех сотрудников. Слушая вполуха, что говорят другие, он стал одновременно просматривать проекты решений, целую стопку которых Дана принес ему на подпись.

Секретарь Детвайлер была полная, маленького роста женщина с блестящими глазами, и она великолепно справлялась с работой, которая у Крисмаса вызвала бы только скуку. Один из ее сотрудников описывал сейчас праздник, которым должны были завершиться состязания гигантских улиток-ледовиков. Улитки покрыли дистанцию в пятьдесят футов за невероятно короткое время, шесть месяцев, и ожидалось, что завтра они пересекут линию финиша. В планетной системе, их приславшей, интерес к исходу состязаний сам по себе побил все рекорды. Недавно Секретариат организовал репортаж для трехмерного телевидения, снимали из-под прозрачной ледяной дорожки, и зрители смогли наблюдать, как ноги улитки клетка за клеткой приближаются к финишу.

— Строго говоря, их ноги не переступают, — объяснил помощник Секретаря. — Впереди растут новые клетки, и одновременно сзади отмирают старые — вот так и происходит передвижение. В их планетной системе они самые быстрые, но посторонним наблюдать их передвижение, конечно, не очень интересно. Если мне позволят, я организую небольшую… как же это называется… ах да — клаку, и, может, хоть кто-нибудь захочет хоть сколько-нибудь на этих улиток поставить. Это бы подняло им дух.

Крисмас буркнул, что согласен. Детвайлер объявила о намерении сегодня же вечером на специальной церемонии вручить награду мыши, подстрелившей одного из шимпанзе.

— Маленький герой, иначе его не назовешь, — закончила она. — Если бы тому типу удалось поднять свой корабль и смыться, Галактическому Центру пришлось бы организовывать погоню, трудную и — прошу обратить внимание — дорогостоящую. Надеюсь, ты придешь на церемонию награждения, Пит?

— А меня там не наградят как пострадавшего? — спросил, иронически улыбнувшись, Крисмас. — Ведь у меня ухо забито мышиным пометом. Кстати, Дет, откуда те шимпанзе?

— Из системы к северу от Мурильо, даль страшная, официальных отношений у нас с ними нет. Но уже некоторое время через Мурильо мы с ними торгуем. Видно, раздобыли себе какое-то старье, космолет для прыжков по кривизне континуума, и кое-как добрели сюда. На их планету уже прибыла, сейчас высаживается, миссия Галактической Федерации, отправленная нуль-транспортировкой.

— Либо мы, либо Галактический Центр должны будем теперь платить, — заговорил казначей. — Причинены телесные повреждения трем мини-грызунам, и придется восстанавливать заново все эти дезодорированные беговые дорожки.

— И придется делать что-то в связи с сорванными забегами, — добавил шеф Тотализатора. — Хорошо бы Галактический Центр довел по неофициальным каналам до всеобщего сведения, что без приглашения, как гром среди ясного неба, на Планету Состязаний не являются.

— И машины в состязаниях не используются, — проворчал Крисмас.

Наступило молчание.

— Ладно, с этим ясно, — наконец заговорила Детвайлер. — Ну а теперь о главном, о магелланцах. Может, ты этого не знаешь, Пит, но они будут у тебя с минуты на минуту. Побывают ли они в Тотализаторе и у вас, остальных, и если да, то в какое время, мне неизвестно. Сказать правду, с ними дела идут хуже, чем мы рассчитывали. Сегодня утром они были у нас в Секретариате, им показали все, в том числе эту… ну, вы знаете — необыкновенной красоты панораму всех видов жизни в нашей Галактике. Понять их реакцию было невозможно, но боюсь, что она отрицательная. Они сказали, что хотят отбыть с Планеты Состязаний сегодня же вечером. Сар Нисраир обеспокоен.

— Еще бы ему не быть обеспокоенным! — сказал с Северного полюса специалист по телекоммуникациям. — Всяких видел, но таких, не похожих ни на кого из нашей Галактики, — никогда. Двум моим техникам пришлось вкатить хорошую дозу успокоительного. Знаете ли вы, что самые ясные наши головы не разобрались и в половине устройств на их чудном корабле? Может, твоя панорама, Дет, вызвала у них желание только пообедать. Или чувство брезгливости — ну, как если бы ты обнаружил, что в доме твоего соседа полно вшей. Уж очень близко от нас эти Магеллановы Облака, черт бы их побрал.

— Что ж, — подчеркнуто по-деловому сказала Детвайлер, — будем делать все, что в наших силах. Что-нибудь еще?

— Простите, но я огорчу вас еще больше, — заговорил Крисмас. — И вас, из Тотализатора, тоже. Эта новая команда с Анкру победила в четырех из пяти состязаний, а гравитационный гандикап у них всего один и две десятых. Ламонт считает, что его нужно увеличить более чем вдвое. Таково же и мое мнение. Будь добра, Дет, проверь скорее. Объяснять, чем чревата эта ситуация, я думаю, нет необходимости.

— Я все выясню, — сказала Детвайлер.

Вид у нее был растерянный. Шеф Тотализатора закрыл лицо руками и застонал:

— Нельзя приостановить состязания, в которых они участвуют, а, Пит? Перерасчет, компенсации — помоги нам космос!

— Для этого нет достаточно веских оснований, — ответил ему Крисмас.

Детвайлер последней отключилась от общего канала связи; глаза у нее, перед тем как лицо исчезло с экрана, были как у тяжелобольной.

Крисмас, потирая шею, повернулся к окну. Под речитатив комментатора за стартовые ворота, бесшумно ступая, проследовал десяток носорогоподобных животных; над их усердно работающими крупами торчали вверх, как палки, чуть подрагивающие хвосты.

Глядя на них, Крисмас невольно заулыбался, но волшебство исчезло. Он знал — как знали они все, — в чем волшебство. Не в ликовании трибун, не в переполненных сундуках Тотализатора, не в стремительном броске носорогоподобных, рогом вниз, через линию финиша, между тем как на их хвостах полощутся разноцветные шелковые флаги миров, разделенных тысячами световых лет. Да, волшебство присутствовало в этом всем, однако рождало его ни то, ни другое, ни третье. И над ним, этим волшебством, теперь нависла опасность.

Послышался мелодичный звон, и на экране появилось худое лицо чернокожего молодого ветеринара.

— Сэр, больница отказывается держать ее у себя — я имею в виду, э-э, молодую особу с Мюрии, и в то же время она не может вернуться в свою команду. Команда требует, чтобы она себя убила, иначе они грозятся сделать это сами.

— Помоги нам Сольтерра! У нас и без мюрийки хлопот сейчас полон рот! Прошу вас, доктор, временно возьмите заботу о ней на себя, а? Не оставляйте ее одну, покажите то, другое — ну, что поинтересней… Да, знаю, знаю, что вы ветеринар! Пусть Ламонт позвонит мне… Ну так заберите у нее меч!.. И пожалуйста, наденьте на нее какие-нибудь штаны. А то вид у нее совсем нецивилизованный… Почему же это девам на Мюрии нельзя носить штаны?.. О, не важно, сделайте все, что в ваших силах, очень прошу!

— Пит, к тебе поднимаются Сар Нисраир и магелланцы, — услышал он голос Даны.

Открылись огромные складные двери, а Крисмас уже стоял, приветствуя гостей.

Рядом с Нисраиром он увидел две черные как сажа странных очертаний фигуры одинакового с ним, Крисмасом, роста; наверху каждой была мертвенно-белая треугольная голова, напоминающая отбеленный лошадиный череп.

Крисмас приветствовал их легким наклоном головы, слушая, как Нисраир представляет гостей, и не отрывая от них взгляда. Магелланцы молчали и не двигались. Безглазые головы были повернуты к Крисмасу. Как большинство разумных существ в галактике, Крисмас смотрел по трехмерному телевидению репортаж о первом контакте с иногалактическими существами, но растерялся и начал нервничать, когда, увидев их во плоти (если это было плотью), обнаружил, как не похожи они ни на кого из обитателей Млечного Пути. Он чувствовал непонятную, беспричинную тревогу и заподозрил, что от магелланцев исходят инфразвуковые волны.

Внезапно, прервав Нисраира, в переводящей машине магелланцев послышался треск.

— Вы (?) юридический (?) этический орган, — произнесла она совершенно монотонно.

Который из двоих говорил через машину, понять было не возможно.

— Именно гак, — ответил Крисмас, глядя на лошадиные черепа. — На мне лежит обязанность следить и тем, чтобы правила, по которым проводятся состязания, были справедливы и чтобы ни от духа, ни от буквы их не было ни малейших отступлений. Если какое-нибудь из внешних условий, к которых проходят состязания, приводит к неравенству возможностей для участников, мы изменяем правила и утверждаем изменения, если удается, единогласно. Если же единогласие не достигнуто, решаю я. Надеюсь, я понял ваш вопрос правильно?

— Поясните ваше заявление по поводу духа, — сказала машина.

— А, это? Тут я имел в виду следующее: мы не допускаем, чтобы слова, которыми сформулировано правило, мешали реализации нашей цели быть одинаково справедливыми ко всем. Под равными возможностями мы понимаем создание условий, максимально приближенных к условиям жизни на родной планете участника. Например, при помощи специального устройства, создающего дифференцированные гандикапы, мы выравниваем различия в гравитации между планетами, откуда…

— Дух… — И машина пробормотала что-то невнятное. Два лошадиных черепа неподвижно смотрели на Крисмаса. — Вы обладаете огромной властью. Вы могли бы влиять на ход многих состязаний без уличения (?) надзора (?) ради собственной выгоды. Поясните, поступаете ли вы так. Поясните, откуда вы.

Крисмас посмотрел на Сара Нисраира: неужели тот им не объяснил? Один из глазных отростков Сара Нисраира закрутился спиралью — знак, что Сар Нисраир встревожен.

— Откуда? Как и все здесь (то есть все, кто здесь работает), я сольтерранец, — сказал напряженно Крисмас. — Разве вас не поставили в известность о том, что придумали Планету Состязаний и претворили свою идею в жизнь сольтерранцы и они же ею руководят?

— (?) Трата (?) растрата… — забормотала машина (очевидно, центральный компьютер еле-еле справлялся с инопланетной семантикой), потом вполне внятно произнесла: — Поясните, нет ли противозаконных манипуляций ради собственной выгоды.

Крисмас молчал.

В системе такого рода обман можно определить как частный случаи энтропии, — абсолютно непринужденно включился в беседу Сар Нисраир. — Энтропии же, то есть дезорганизации, все цивилизованные существа, разумеется, стараются избежать, ибо никакое локальное усложнение не предотвратит энтропические эффекты в большей матрице. Среди энтропических потенциалов системы «Планета Состязаний» самыми значительными нам представляются три. Во-первых, паразитизм извне — иными словами, внешние попытки ее захватить. Вам уже показывали противодействующие этой угрозе Галактические силы безопасности. Второй энтропический потенциал связан с возможными попытками частично разрушить систему ради выгоды, личной или тех планет, откуда они прибыли, со стороны отдельных участников состязаний. Работа присутствующего здесь Главного Распорядителя заключается среди прочего в том, чтобы, опираясь на помощь подведомственной ему службы безопасности и на непрерывный подсчет вероятностей, осуществляемый Тотализатором, эту вторую опасность предотвращать. В-третьих, теоретически возможно, что систему попытается разложить кто-то из числа собственных ее организаторов, то есть сольтерранцев. Эта возможность, как я уже объяснил до нашего прихода сюда (быть может, недостаточно подробно), практически исключена: во-первых, из-за очень высокого места, занимаемого честностью в сольтерранской иерархии ценностей, усваиваемой ими с самого раннего возраста; во-вторых, потому, что сольтерранцы сами настаивают на проведении регулярных проверок и в этих проверках, наряду с представителями Галактической Федерации, участвует комиссия из представителей нейтральных планет с регулярно меняющимся составом. И разумеется, мы стараемся удовлетворять все материальные нужды сольтерранцев — не правда ли, Питер?

Наступила пауза, и Крисмас услышал, как машина шепотом переводит для магелланцев слова Нисраира.

— Мы будем наблюдать, — произнесла вдруг машина. — Одни.

Все четыре зрительных отростка Сара Нисраира, выпрямившиеся, пока он говорил, свернулись в спирали.

— То есть в мое отсутствие? — спросил Сар Нисраир.

— Иными словами, вы хотели бы остаться здесь и посмотреть, как мы работаем? — спросил Крисмас.

— Да, — сказала машина.

— Сколько угодно, — отозвался Крисмас и сразу заметил, что сказал это сквозь зубы. — Рад вас здесь видеть. Устраивайтесь поудобней. Не нужны ли вам… э-э… стулья? Поверхности для отдыха?

По магелланцам побежали вдруг волны, потом это — так же неожиданно, как началось, — прекратилось, но магелланцы теперь стояли позади и немного в стороне от Крисмаса.

— Занимайтесь своими обычными делами, — сказала машина.

— Хорошо, — проскрипел зубами Крисмас.

Нажатием кнопки он вызвал Дану, поклонился, прощаясь, Сару Нисраиру, и Дана проводил того до дверей; зрительные отростки у Сара Нисраира, когда он выходил, стояли торчком.

— Прекрасно, Дана, наконец у меня появилась возможность заняться делами, — сказал Крисмас. — Наши гости останутся здесь наблюдать. Что у тебя?

— Подала жалобу система Бетельгейзе, — ответил Дана. Если бы усы его не топорщились чуть больше обычного, невозможно было бы догадаться, что он видит два черных призрака у Крисмаса за спиной. — Они выставили команду гигантских буравящих червей и теперь заявляют, что результаты неправильные, потому что черви, буравя грунт на дистанции, наткнулись на туннели, оставшиеся от прежних состязаний.

Крисмас недовольно хмыкнул:

— Проклятые червяки насквозь источили горный хребет! Прими жалобу, поставь в известность Тотализатор и сообщи в Секретариат, что нужны новые горы, иначе черви источат всю планету. Спроси у Детвайлер: может, к нам на планету спустят специально для таких состязаний какой-нибудь астероид? В соседней с нами системе есть горнодобывающая промышленность, — может, они подкинут один-два камня? Жаль, Дет не подумала об этом раньше. — И он повернул голову к магелланцам. — Эти претензии к Планете Состязаний в связи с состоянием дистанции вполне справедливы, и их следует удовлетворить. Команда червей неповинна в случившемся, и тем, кто на нее ставил, будет выплачена компенсация.

— Мы понимаем ваш язык, — гулко проговорила машина.

На экране появилось лицо Кертиса. Крисмас понял, что магелланцы намеренно выбрали себе такое место, где те, кто ему звонит, их не увидят.

— Я насчет этих твоих типов с Кромки, Пит, — сказал Кертис. — Такая же история, как в свое время с Пирроксой. Их жокеи всего-навсего обезьяны, это не они тренировали лошадей, а лошади — их. Мы поймали лошадей с поличным, когда те готовились смухлевать в следующем забеге. Ставить на самих себя, безусловных фаворитов, им было неинтересно, слишком низкий выигрыш, так они решили поставить на фитфатцев и пропустить тех вперед. Они передали одному из моих ребят указания, какие суммы ставить и на кого именно. Делали они это через посредника, оптового торговца продовольственными товарами из системы Спики. Он боялся их и плясал под их дудку.

— Даже подумать страшно, Керт, как встретят эту новость в Тотализаторе, — сказал Крисмас. — Ведь вон в скольких состязаниях успела уже принять участие эта шатия! — И он опять повернулся к магелланцам. — Естественно, Тотализатор выплатит компенсацию всем, кто заключил пари на этот забег.

И он снова повернулся к экрану:

— Спасибо звездам, лошади не слишком популярны, и на них мало кто ставил. Сообщи Детвайлер, хорошо, Керт?

— Нам повезло: они хотели заработать побольше и поскорее и выдали себя крупными ставками. Жадность подвела, а то бы мы не вывели их так быстро на чистую воду. Вот тебе и лошади! — сказал Кертис.

Крисмас нахмурился и прервал связь. Дана в это время слушал свой воротник. Когда воротник замолк, Дана сказал:

— Анкру победили еще в одном забеге.

Наклоном головы Крисмас показал, что слышит. Не снимая пальцев с клавиши канала связи с Детвайлер, он повернул вращающееся кресло так, чтобы быть лицом к магелланцам.

— Сейчас я обращусь к Секретарю, и повод для обращения очень серьезный, — начал объяснять он. — Для команды с планеты, которая называется Анкру, по-видимому, был установлен слишком легкий гравитационный гандикап — вероятно, благодаря ошибке в официальных документах, подготовленных Секретариатом. Команда, разумеется, без конца выигрывала в разных группах.

И он повернулся лицом к экрану, довольный, что не видит больше тревожащей черноты магелланцев. Нажатием клавиши установив связь с Секретарем, спросил:

— Есть что-нибудь насчет Анкру, Дет?

— Гандикап для их команды, один и две десятых, установлен правильно, — озабоченно сказала Детвайлер. — Соответственно величине гравитации, указанной для Анкру в нашем синопсисе планет и в большом справочнике Галактического Центра.

— Этого не может быть, — возразил Крисмас, — у них уже четыре победы из пяти возможных. Да ты ведь видела этих тварей…

Детвайлер удрученно кивнула. И тут они с Крисмасом произнесли одновременно, причем высокий голос Секретаря подавил низкое рокотание Крисмаса:

— Амбимасса планеты!

— Очень может быть, — сказала Детвайлер. — Я запрошу у Центра все параметры Анкру.

— Но… — начал Крисмас, однако экран уже был пуст.

— Пит, — услышал он голос Даны, — к нам прибыл полномочный министр планеты из девяностого сектора, название которой лично я выговорить не в состоянии. Обязательно хочет с тобой встретиться — что-то насчет связи между весовым гандикапом и возрастом.

Полномочный министр вошел иноходью — это оказалась огромная гора плоти, покрытой естественным панцирем; грустное лицо дипломата, находившееся на уровне колена Крисмаса, напоминало морду тапира. Не переставая кланяться, он начал выкрикивать что-то на диалекте общегалактического, понять который было почти невозможно, и Крисмас поманил рукой Дану, чтобы тот подошел и переводил;

— Проблема в том, — начал переводить Дана, — что участнику, представляющему их планету, исполнилось полторы тысячи лет и предусмотренное правилами изменение гандикапа в зависимости от возраста пошло по асимптоте.

— Как долго живут ваши животные? — спросил Крисмас.

— Он не знает точно, — перевел Дана. — Конкретное животное, по поводу которого он к нам обратился, сохраняет за собой первенство уже больше ста веков (бегает оно каждые двадцать лет), и их планетная система, насколько я понимаю, думает, что чемпионом он будет вечно. Никого другого у них сейчас нет, растут эти животные очень медленно. Поскольку весовой гандикап для их участника теперь уже практически не меняется, животному приходится нелегко. С ним состязается представитель сходной формы жизни из новооткрытой системы, только этот последний много моложе, а ведь на карту поставлен престиж планеты.

— A-а, вспоминаю, — сказал Крисмас, — славный старикан! Но мы не можем перекурочить ради него всю систему гандикапов. Тут ведь и антигравитатор не поможет: если его использовать, исчезнет сцепление между животным и поверхностью дорожки. Спроси, не удовлетворятся ли они показом его вне состязаний, с любыми скороходами впереди и с большой помпой, — старейший живущий чемпион и всякое такое?

Дана и полномочный министр начали оглушительно перекликаться на том же малопонятном диалекте. По-прежнему за спиной у Крисмаса стояли магелланцы, неподвижные, бесстрастные, вызывающие тревогу.

— По-моему, он согласен, — сказал наконец Крисмасу Дана. — Я заявил ему, что Секретариат…

Дверь распахнулась, и в кабинет прыгнула длинная белая фигура, которая, выпрямившись, оказалась нагой девушкой в восемь футов ростом; девушка обежала письменный стол и бросилась перед Крисмасом ниц. Крисмас почувствовал, как под его босые стопы подсовывают холодную сталь, и подогнул пальцы ног. Тапиролицый встревоженно закричал что-то непонятное, попятился в сторону магелланцев, наткнулся на них, но те не сдвинулись с места. Полномочный министр завопил громче прежнего, попятился в другую сторону и наткнулся на Дану. В открытую дверь заглядывали люди, а над их головами маячило испуганное лицо молодого чернокожего ветеринара.

— Какого дья… послушайте, доктор Улу-у… здесь не место… — растерянно забормотал Крисмас.

— Она сбежала от меня, сэр, через женскую уборную! До этого все твердила, что, поскольку вы спасли ей жизнь, она теперь ваша рабыня и должна присягнуть вам на верность — или что-то в этом роде.

Девушка закивала и погладила Крисмасу ступню.

— Она говорит, — продолжал ветеринар, — что должна теперь на вас работать, — у нее больше нет родины.

— Но что она умеет? Компьютер она когда-нибудь видела?

— Говорит, что она воин.

— Да, я знаю… Одну минутку, Дет! — закричал Крисмас начавшему мигать экрану. — Прекрасно, мисс, вы уже присягнули мне на верность! А теперь отправляйтесь с доктором Улу, он вам придумает какое-нибудь занятие. Найдите ей что-нибудь! Научите обращаться с лифтом! А теперь вон отсюда!

И, повернувшись, Крисмас низко поклонился глубоко потрясенному увиденным полномочному министру, которого, как и всех остальных, кроме магелланцев, Дана сейчас выпроваживал из кабинета. С экрана на происходящее озадаченно смотрела Детвайлер; наконец Крисмас подал знак, что Секретарь может говорить.

— Наши подозрения подтвердились, Пит! — затараторила она. — Анкру, как выяснилось, представляет собой сплющенный у полюсов сфероид; на экваторе тяготение равно почти трем нашим, а один и две десятых — это просто-напросто средняя величина. И конечно, присланные животные взяты из зоны наибольшего тяготения.

— Но если я не ошибаюсь, в таких случаях, как этот, — сказал Крисмас, — после параметров планеты должна стоять буква «и» — переменное тяготение.

— Должна, но ее там нет. Можешь сам посмотреть в большом справочнике. В нашем синопсисе, естественно, то же самое.

— Последние данные от Анкру поступили совсем недавно, — задумчиво сказал Крисмас. — И как раз тогда Анкру заявила о своем желании участвовать, верно?

— Именно тогда. И указано, что эти последние данные по сравнению с прежними изменены. Сведения об изменениях, подобные этим, время от времени поступают от Галактического Компьютера по сверхсветовой связи и вносятся автоматически… Подожди, я посмотрю: может, старый текст у нас сохранился. — И она исчезла с экрана, но вскоре вернулась; теперь лицо ее было бледным. — Из старого справочника строчки эти изъяты вообще, но я нашла их в своем личном синопсисе. До внесения изменений «п» там было. Почему оно исчезло?

— Насколько я понимаю, есть только три возможности, — ответил Крисмас. — Либо Галактический Компьютер передал уже с ошибкой, либо сигнал исказился в процессе передачи по сверхсветовой связи, либо что-то случилось с печатающим устройством в твоем отделе.

— Еще не было случая, Питер, чтобы Галактический Компьютер допустил ошибку, — сказала Детвайлер. — Ты прекрасно знаешь: идет ли речь о межпланетных маршрутах или о политическом строе планет — короче, обо всем связанном с планетами, большим справочником руководствуется вся Галактика, и именно поэтому в нем проверяют и перепроверяют каждый знак. В принципе при передаче по сверхсветовой связи искажение возможно, но его предотвращают троекратной избыточностью сигнала. Вероятность искажения достаточно большого, чтобы выпала буква, практически равна нулю. Печатающие устройства у нас автоматические. Для такого устройства почти невозможно пропустить знак в абзаце, где нет никаких других ошибок… — Детвайлер осеклась.

— …если только устройство не испортили намеренно, — договорил за нее Крисмас.

— Да… такое теоретически возможно, — отозвалась она. — Первоначальный текст, сформулированный Галактическим Компьютером, вносится в большой справочник и в синопсисы, как я уже говорила, автоматически. Если какой-нибудь техник приостановит этот автоматически протекающий процесс, он получает возможность внести в первоначальный текст изменения…

Сверкающие глаза ее казались огромными, а лицо будто осунулось — таким Крисмас не видел его никогда.

— Техники все до одного из наших, солкгерранцы, — сказал Крисмас.

— Да, Питер, все до единого. Я сейчас потребую от Галактического Компьютера проверить работу каждого. На это уйдет некоторое время. — И Детвайлер прервала связь.

Крисмас побарабанил пальцами по столу. Усилием воли стряхнул с себя задумчивость.

— Дана, приостанови все состязания, в которых участвует Анкру, — распорядился он. — Или они сами выходят из игры, или состязания будут отложены на неопределенное время. Гандикап установлен неправильно. А Керт пусть проследит, чтобы они не смылись с планеты, и прослушивает все сигналы от них, если таковые будут. Но только чтобы они этого не заметили. И обязательно поставь в известность Тотализатор, что результаты уже состоявшихся забегов с участием Анкру объявляются недействительными.

Из переводящей машины магелланцев внезапно раздался громкий треск.

— Поясните, правильно ли понято. Вы (?) допускаете (?) гипотетически постулируете, что какой-то сольтерранец пошел на обман ради личной выгоды?

— Да, это так, — устало подтвердил Крисмас и набрал в легкие побольше воздуха. — Только сольтерранец мог убрать из текста букву «п», показывающую, что данная планета не сферической формы. Сразу после этого у Анкру появилась возможность выставить на состязаниях своих тяжеловесов, и те, разумеется, легко победили. То, что они поспешили выступить как можно скорее и в как можно большем числе забегов, позволяет предположить, что все делалось по заранее намеченному плану. Обнаружить возможность обмана и, соответственно, возможностью этой воспользоваться мог только один из нас, сольтерранцев… Конечно, существует также вероятность, микроскопически малая, что действовали другие, может, даже кто-то из живущих в ядре нашей Галактики, и эти «другие» запугали одного из наших. Но похоже все-таки… нет, того, о чем я говорил, не может быть. Не может.

— Поясните, почему не может, — сказала машина. — Сольтерранцы не отличаются принципиально от других видов разумной жизни.

На лице у Крисмаса заходили желваки.

— В нашей галактике, — продолжала машина, — такие идеалы (?) системы ценностей (?) потерпели, как у нас всем известно, неудачу. Слишком большой соблазн разбогатеть.

— Но к чему богатство?! — взорвался Крисмас; его собеседники придавали разговору оборот, которого он любой ценой хотел избежать. — У каждого из нас есть свой дом, возможность путешествовать, изобилие во всем — и все бесплатно.

— Искушение получить материальную прибыль для вашей планеты очень велико, — сказала машина.

— Это и есть наша планета, — машинально ответил Крисмас.

Что стряслось с Саром Нисраиром? Как случилось, что Нисраир не объяснил магелланцам заранее? Для этого не могло быть извинений! Боль, которая и так никогда не исчезала совсем, сейчас становилась все сильнее.

— Поясните, правильно ли понято, — как стервятник, клевала его переводящая машина. — Вы с планеты Терра в системе звезды Соль.

Да, хочет он или нет, но придется это сказать. Он вскочил и подошел быстрыми шагами к окну, по-прежнему не поворачиваясь к магелланцам лицом, остановился:

— На Терре нет жизни. Сольтерранцы, которых вы здесь видите, — потомки тех, кто во время гибели Терры находился на ее естественном спутнике и в нескольких других небольших колониях в космосе… В системе звезды Соль планета Терра была единственной обитаемой.

Боль стала непереносимой. Ребенком он пел с другими: «Есть купол, что зовется „дом“, но Терры нет зеленой». Не только ему, но и его предкам в пятнадцатом колене не довелось жить ни на зеленой Терре, ни даже в куполе, однако картины, сохраненные видеозаписью, прочно сидели в его воображении и памяти. Угрюмые люди внутри прозрачных пузырей на астероидах, в марсианском куполе, из которого постепенно уходил воздух, наблюдали сквозь прозрачные стены, как подходят и останавливаются, чтобы спасти их, бездомных, огромные корабли Галактической Федерации…

— В нашей галактике виды, оставшиеся без родной планеты, живут недолго, — сказала машина.

— В нашей… тоже, — выдавил из себя Крисмас.

Да, это было именно так. Потерявшие родную планету виды быстро вымирали, почему — неизвестно. Как неизвестно было, почему не проходит боль от такой потери. И ты либо держался за эту боль — и тогда жил, либо забывал о потере — и через некоторое время тебя уже не было.

— Планетой Состязаний управляют те, кто потерял родную планету, — продолжал Крисмас. — И вся прибыль, какую она дает, идет сольтерранцам.

— Ваш помощник не сольтерранец, — раздалось из машины.

— О, мы приняли к себе и других бездомных, правда, их немного. От народа Даны после войны между двумя планетными системами только и осталось что экипаж и пассажиры одного корабля. К счастью, такие катастрофы бывают редко.

Неужели и народ Даны живет с той же болью? Крисмас никогда не пытался узнать, что таится за этими веселыми карими глазами. Поколение Даны на Планете Состязаний было пятым. И пока еще появлялись детеныши…

— Поясните, не в результате ли войны погибла ваша планета, — все глубже вонзался в него голос машины-вампира.

Крисмас обвел глазами горизонт. Открывавшийся за окном вид, голос спортивного комментатора, звучащий из громкоговорителей, казались чем-то нереальным.

— Нет. Мы сами нечаянно ее взорвали.

В переводящей машине что-то захрипело, затем она произнесла:

— В случаях такого рода наблюдается особенная недолговечность.

Это тоже было правдой. Разумные виды, уничтожившие собственные планеты, долго не жили. За исключением одного. Хвала самоубийцам, отцеубийцам, матереубийцам — бездомным сольтерранцам, которые стали поставщиками развлечений для всей галактики.

Машина вновь закричала голосом стервятника:

— Поясните, правильно ли понято: вы придаете особое значение (?) этическим нормам (?) правилам группового поведения мертвой планеты.

Крисмас стремительно повернулся.

— Терра не мертва! — крикнул он. — Терру теперь знают все разумные виды галактики! Для всей галактики слово «терранец» — синоним честности и справедливости! Спросите кого угодно, спросите в ядре Галактики — нас знают все. Про нас шутят, нас не понимают, но дела ведут по правилам, установленным нами! Разве Терра мертва, если рыбы-матери в морях рассказывают о ней своему потомству? — Он перевел дыхание. — Планеты Состязаний не было, пока не появились здесь мы. Именно мы, уцелевшие жители Терры, придумали Планету Состязаний, разработали детальные планы, убедили Галактическую Федерацию ее создать. И делали все это мы во имя Терры, во имя ее идеалов, во имя того, что могло бы быть. Разве Терра мертва, если даже птицы, которые летают в замерзающем аммиаке, произносят ее имя?

Он умолк, и в комнате воцарилась тишина.

Из машины послышались невнятные звуки, потом они прекратились. Крисмас вернулся к столу и сел. Сумели-таки заставить его это сказать, черные дьяволы!

— Поясните, правильно ли понято, — сказала вдруг переводящая машина. У Крисмаса почему-то было впечатление, будто говорит не тот магелланец, что прежде, но ему было абсолютно все равно. — Вы испытываете болезненное субъективное расстройство.

— Я испытываю болезненное субъективное расстройство, совершенно верно, — как автомат, отозвался Крисмас. — Если… если и вправду хоть один сольтерранец… Тогда все ни к черту не годится. Но не могу поверить…

Одна за другой шли минуты. Магелланцы молчали. Вошел Дана, подал бумаги Крисмасу, избегая его взгляда: он всегда прослушивал, что происходит в кабинете шефа.

На экране аппарата связи появился представитель какой-то планеты, стал энергично добиваться от Крисмаса специального решения для своей команды; команда выступала в группе прыгунов. Видом представитель напоминал кенгуру. Они с Крисмасом уже углубились в обсуждение трудной проблемы использования хвоста как опоры при отдыхе, когда зазвучал похожий на звук колокольчика звонок Детвайлер. Крисмас резко повернул вращающееся кресло, чтобы видеть экран Секретаря.

— …определенно, Питер! Мне показали исходный текст! — заикаясь от волнения, проговорила Детвайлер.

— Что именно «определенно»? — подчеркнуто внятно выговаривая каждое слово, спросил Крисмас.

— Галактический Компьютер не передал «п» вообще! Какая-то молекула, или уж не знаю что… Так или иначе, это первая ошибка за пять стандартных столетий; все, кто обслуживает Компьютер, вне себя. Это их вина, Питер! Их!..

— …но не наша, — тихо сказал Крисмас.

Через минуту они прервали связь. Какое-то время Крисмас сидел неподвижно, будто окаменев. Потом с силой хлопнул ладонью по столу и повернул кресло к магелланцам.

— Видите?! — крикнул он. — Видите? О, я должен был догадаться сам: дело может быть только в Компьютере! В механическом процессе возможен локальный сбой, а вот мотивация действует как поле — элементы не меняются, пока оно неизменно.

Кенгуру на экране брызгал от ярости слюной. Крисмас стал его успокаивать. Вскоре он услышал у себя за плечом, где стояли магелланцы, какое-то шуршание и, обернувшись, успел увидеть, как на боках того и другого открываются и закрываются длинные, малиновые внутри клапаны. Из машины доносились булькающие звуки. Крисмас оцепенел, вспомнив, что Млечный Путь не единственная галактика во Вселенной и возможны войны, которые до сих пор казались совершенно невозможными. Не обиделись ли магелланцы? Не рассердились ли?

За большой дверью послышался шум. Дана бросился открывать, а когда дверь распахнулась, они с Крисмасом увидели Сара Нисраира и мюрийку, которые стояли и смотрели друг другу в глаза. Мюрийка острием меча упиралась в естественную броню на животе Сара Нисраира. За спиной у Сара Нисраира и мюрийки слышался шум голосов, который становился все сильнее.

— Уберите этот свой нож и дайте Сару Нисраиру войти!!! — заорал Крисмас. — Кто, черт побери, вам сказал, что я нуждаюсь в охране?! Извините меня, Сар, мы уже давно с ней воюем.

Сар Нисраир протиснулся в кабинет; зрительные отростки у него на голове стояли торчком (знак официального общения), три были направлены на магелланцев, один — на Крисмаса. Магелланцы на происходящее не реагировали.

— Как вы просили, — обратился к магелланцам Сар Нисраир, — все подготовлено для транспортировки вас в ядро нашей Галактики;

— Нет, — сказала машина.

— Но… — начал Сар Нисраир. — О, значит, вы хотите продолжить осмотр Планеты Состязаний? На вечер у нас запланирована интересная демонстрация вычисления вероятностей.

— Нет, — повторила машина.

Снова зашуршали, открываясь и закрываясь, клапаны.

— …ранее не наблюдалось, — сказала вдруг машина и забормотала что-то непонятное.

Сар Нисраир направил на Крисмаса еще один зрительный отросток. Крисмас растерянно развел руками.

— Мой (?) коллега (?) спутник испытывает… непереводимое расстройство. Мы удалиться и обдумать… — Снова бессмысленное сочетание звуков. — …что мы видели.

— Я провожу вас в отель, — сказал Сар Нисраир.

Но магелланцы не двинулись с места. Из машины донесся треск, потом она внятно произнесла:

— Техника, связь, математика, экономика, химия, высокоскоростная передача информации…

И издала нечто вроде кашля, до удивления выразительного. Оба магелланца завращались внезапно и стали перемещаться по направлению к двери. Там они остановились и приняли какую-то странную позу. Один топнул ногой, и длинные черные пальцы этой ноги издали, хлестнув по полу, сухой звук, похожий на щелканье бича. Присутствующие подпрыгнули от неожиданности. Еще миг — и магелланцы уже выходили из здания.

Сар Нисраир двинулся за ними следом; один его круглый глаз, отведенный за плечо, по-прежнему смотрел на Крисмаса.

Дана молча закрыл дверь кабинета и, прислонившись к ней спиной, обнажил свои внушительного размера зубы.

— Разве их поймешь? — сказал Крисмас и растерянно потер лоб. — Может, они воспринимают нас трагически. Или романтически. Плакали они? Или смеялись? Во всяком случае, что-то нужное для себя они у нас, похоже, нашли. Галактический Центр, наверно, чуть не доконал их своими замечательными компьютерами и всем прочим замечательным…

— Богам, чтобы увидеть молнию, с небес спускаться не надо, — наставительно сказал Дана. — Старая поговорка моего народа.

— А может, никакие они не боги, — отозвался Крисмас. — Может, это две старые тетушки решили посмотреть мир. Или молодожены отправились в свадебное путешествие и заблудились. — И он вытолкнул образ черных призраков из своего сознания. — Ну ладно, давай сюда эту жуткую мюрийку и доктора Улулалуллу.

Он встал, подошел к окну и с наслаждением чихнул. Волшебство вернулось, оно снова царило на Планете Состязаний.

Дана ввел в кабинет двух долговязых представителей рода человеческого.

— Мисс… не надо, очень прошу вас, оставайтесь на ногах!.. Я должен кое-что вам сообщить. Ведь домой вы не могли вернуться из-за того, что не победили в состязании, правильно? Так знайте: вы в нем победили. Животное, пришедшее к финишу первым, дисквалифицировано: гравитационный гандикап, под которым оно бежало, был, как выяснилось, недостаточным. Вам понятно? Переведите ей, доктор, что она победила, победила по-честному. Теперь пусть с триумфом возвращается на Мюрию и будет опять священной девой-воительницей. Договорились?

Девушка разразилась горестными рыданиями.

— Помоги нам Сольтерра, что теперь не так?

— Сэр, она говорит, что не может теперь вернуться, потому что… э-э…

— Потому что что?

— Сэр, вы сказали мне делать что угодно, лишь бы она…

— Я теперь не дев! — простонала мюрийка и упала к молодому ветеринару на грудь.

— Она хочет остаться у нас, — сказал ветеринар. — По-моему, можно подобрать ей работу с животными, она с ними хорошо ладит.

— Остаться у нас ей нельзя, она не бездомная… Что она говорит?

— Говорит, что у нее дома за то, что она теперь не девственница, из нее выпустят кишки, — перевел с несчастным видом ветеринар.

— Правда? Добряки, ничего не скажешь… Гм… как ты считаешь, Дана, можно ее рассматривать как лицо де-факто без планеты? Заброшу утром ходатайство к Дет; мисс придется получить свидетельство, что она цивилизованная. Ладно! Вы, доктор, отведите ее на временное жительство в отдел к Ламонту; пусть побудет там, пока мы все не утрясем. А вы, мисс, идете с ним и делаете все, что он вам скажет, договорились? И теперь наконец вы надеваете штаны, а этот свой меч закиньте подальше — договорились?.. Нет, ходить надо на двух ногах, при посторонних во всяком случае. И вы оба выкатываетесь отсюда и больше здесь не появляетесь, если только я вас не позову, что маловероятно, — договорились?

Ветеринар и мюрийка тихо закрыли за собой дверь.

Повеяло ароматом сигары, и Крисмас понял, что уже пришел его ночной заместитель и в соседней комнате просматривает журнал дежурств, чтобы узнать, что ему ночью нужно сделать. Кобург был седой и коренастый; до того, как ему отказали ноги, он ведал беговыми дорожками.

— Думаю, ночь у тебя будет спокойная, — сказал ему Крисмас. — Правда, придется, может быть, связаться с Ламонтом насчет временного жилья… ну, ты, наверно, слышал, тут особый случай. И наверняка будет свистопляска вокруг Анкру. А вообще… ну, я тебе потом позвоню.

Он посмотрел в окно; на горах и на равнине, на каменных столбах, на куполах и на море загорались прожекторы. Все, даже их свет, тонуло в золоте и пастели обычного вечера Планеты Состязаний. Одного в бесконечном ряду таких же прекрасных вечеров… Дана наблюдал за ним краешком глаза.

— Сдается мне, Дана, что небольшая идиллия пришлась. бы сейчас нам с тобой как нельзя более ко времени, — сказал Крисмас. — Может, прихватишь свое семейство и со мной к морю, а? Займем первый столик у дистанции больших акул, а твои малыши покатаются.

— Хорошо, Пит, мы встретимся с тобой в Пресноводье, но только после того, как ты побываешь в амфитеатре, — помнишь, ты обещал Дет? — И Дана весело ухмыльнулся.

— Ой, а я и забыл!

И Крисмас, виновато взглянув на хронометр, вышел на балкон, к аэросаням. Он поднялся плавно в вечернее небо и увидел, как на дорожку внизу, изящно пританцовывая на двадцатифутовых ногах, выходят гигантские волкопауки. Запел горн.

Все это, вместе взятое, думал Крисмас, Сар Нисраир назвал идиллией. Идиллия воплощает в себе мечту о безмятежной жизни. Нет, совсем другая мечта стала здесь явью — та, что помогла не исчезнуть бесследно его соплеменникам, хотя другие виды разумных существ, оставшись без родины, погибали. Светлая мечта, которой, казалось, не суждено было сбыться, но которая благодаря усилиям его предков озарила жизнь всей Галактики, чтобы потомкам их никогда больше не пришлось, проснувшись, глядеть в лицо неминуемой смерти.

Даже этих истуканов из Магеллановых Облаков проняло! Крисмас вспомнил, как неловко чувствовал себя с ними Сар Нисраир, и рассмеялся. Бесконечные лекции в Галактическом Центре, похоже, довели бедняг-призраков почти до паралича.

Широко улыбаясь, он медленно летел назад к Административному Зданию. Потом улыбка растаяла: перед его мысленным взором почему-то возник удаляющийся круглый глаз Сара Нисраира. Как мог Сар Нисраир допустить ситуацию, при которой ему, Питеру Крисмасу, пришлось открыть магелланцам самое сокровенное? Как случилось, что Нисраир не объяснил им все заранее? Может, напряжение оказалось для него чрезмерным? Ведь это первый случай, когда Сар Нисраир что-то недоделал.

Глаз Нисраира перед мысленным взором Крисмаса сделался ярче и внимательнее.

— Ах ты, лицемерный большой таракан! — вырвалось у Крисмаса. — Как же я не понял сразу?

Охваченный гневом, Крисмас не заметил, как пронесся над Административным Зданием. Все объяснилось. Стало, например, ясно, почему Сар Нисраир не попросил Крисмаса, чтобы тот предложил магелланцам нажать какие-нибудь кнопки или пролететь над беговой дорожкой. Сар Нисраир понял, как к ним подойти, и искал такое, что на них подействовало бы. И выбрал, естественно, трагедию Терры. Трагедию, которая длится до сих пор.

— Ах ты, бездушный большой синий жук!.. — процедил Крисмас сквозь зубы.

И, мчась над очередной плоской крышей, усеянной отдыхающими, увидел направленные на него испуганные взгляды. Медленно, но лицо его расслабилось.

Ладно, в конце концов, работа Сара Нисраира и состоит в том, чтобы добиваться взаимопонимания, и тут он его тоже добился… Однако губы у Крисмаса все еще дергались.

Но когда Главный Распорядитель Планеты Состязаний ловко затормозил свои летающие санки на крыше амфитеатра, где сейчас Секретарь Планеты Состязаний готовилась наградить в торжественной обстановке медалью отважную мышь, он снова широко улыбался. А когда он пошел вниз по пандусу, позади к небу поплыли знакомые крики: «Киб’и ваааал йа!» — и поднялись со своих мест прибывшие с миллиона планет зрители.

 

ПОДНИМАЙ НАС, СКОТТИ

Если бы родители Хоби смотрели телевизор по пятницам в половине девятого вечера, то заметили бы первые признаки неладного. Но Хоби был младшим из пяти нормальных, бойких и в меру сообразительных братьев и сестер, поэтому ссоры у Телевизора были делом привычным.

Через пару лет пятничные стычки у телевизора происходили уже не в половине девятого, а в десять часов вечера. Потом сестры обзавелись своим телевизором. Хоби к тому времени подрос, и окружающие воспринимали его либо как загорелый сполох на теннисном корте, либо как обладателя лучших оценок по математике среди сверстников. Родители считали его беспроблемным ребенком, поскольку его старший брат был диабетиком, одна из сестер обладала IQ 185, вторая страдала легкой формой эпилепсии, а еще один брат, стремясь стать звездой горнолыжного спорта, большую часть времени проводил в гипсе. Уровень интеллекта самого Хоби выражался вполне достойными цифрами — чуть больше ста сорока, — что внушало должное уважение к его способностям, но не отпугивало. Общение с родителями его вполне удовлетворяло, и особых хлопот он им не доставлял.

Нет, заброшенным Хоби не был, и при необходимости его окружали заботой и лаской. К примеру, когда он случайно оцарапал роговицу глаза и заработал стафилококковую инфекцию, родители тут же отправили его к окулисту, а потом в больницу, где регулярно навещали, однако некоторые мелкие происшествия все же ускользали от их внимания. К примеру, однажды ночью Хоби затемпературил и так отчаянно звал на помощь доктора Маккоя, что к нему в палату заглянул ординатор по фамилии Маккой и полчаса просидел у постели бредящего мальчика, развлекая и утешая больного.

Как бы то ни было, родители его так и не поняли, что Хоби требует особого подхода. Да и что там было понимать? Он увлекался теннисом, собирал модели ракет и почти ничем не выделялся среди учеников местной школы.

Потом семья переехала в фешенебельный пригород; бюджет новой школы превышал доходы Монако, а в ее футбольной команде играли исключительно победители национальных олимпиад по точным наукам. Хоби и здесь прекрасно вписался в толпу своих сверстников: здоровый, общительный, вежливый, сероглазый, остриженный под пажа блондин, проворный и ловкий в любых играх с мячом.

Отличники взахлеб читали уотсоновскую «Двойную спираль», чтобы подготовиться к успешной научной деятельности, или заполняли анкеты и опросники «Дан и Брэдстрит». Хоби, в отличие от многих одноклассников, особо не тревожился о будущей карьере — ни научной, ни деловой. Впрочем, это тоже никого не удивляло: в то время многие подростки ошарашенно смотрели вокруг, будто чего-то ожидая: может, что мир станет лучше, или они сами достигнут половой зрелости, или еще чего. Слегка ошалелое выражение было на многих лицах: школьную территорию теперь охранял вооруженный патруль, что несколько расстраивало впечатлительных учеников.

Считалось, что Хоби тоже обладает неопределенно утонченной натурой. Он держался открыто, но застенчиво, будто терпеливо сносил некую бесконечную шутку.

Школьного методиста беспокоило, что Хоби совершенно равнодушно относился к грядущему поступлению в колледж. После спецкурса дифференциального исчисления Хоби утратил интерес к математике, хотя все экзамены сдал успешно. Он начал посещать факультативные занятия по антропологии, хорошо зарекомендовал себя и, казалось, обрел цель в жизни. В конце семестра школу посетила группа ученых-антропологов, провели семинары по методике выборочных исследований и статистическому уровню значимости. С распределением хи-квадрат Хоби успешно справился, экзамен по антропологии сдал на отлично и с робкой, застенчивой улыбкой самоустранился. Методист обнаружил, что теперь Хоби проводит долгие часы в школьной мастерской, полируя линзу шестидюймового телескопа.

Итак, Хоби объявили учеником с нераскрытым потенциалом — чего именно, никто понять не мог, потому что учился он примерно. Самой необъяснимой была его обезоруживающая улыбка; о нее разбивались все слова.

Он нравился девушкам и быстро прошел все положенные ступени развития. Как-то раз за неделю он — с разными подругами — посетил тридцать пять сеансов в автомобильных кинотеатрах на открытом воздухе. А однажды целый месяц бродил, многозначительно напевая себе под нос «Миссис Робинсон». И в то жаркое лето он со своей тогдашней девушкой и еще двумя парочками запаслись спальными мешками и отправились в Стратфорд, Онтарио, на просмотр чешского мультимедийного перформанса.

Девушки считали Хоби особенным, хотя он и не понимал почему. «Ты смотришь так, будто навсегда со мной прощаешься», — сказала ему одна. Он и на самом деле относился к девушкам со странной, заботливой нежностью, словно знал какую-то тайну, из-за которой они возьмут и исчезнут. Девушек привлекали его ловкие загорелые руки, его симпатичная внешность, а некоторых — надежда на то, что он им эту тайну раскроет. Но здесь их ждало разочарование. Да, Хоби любил разговаривать и внимательно все слушал, но беседы никогда не переходили в задушевные откровения влюбленных. Сам Хоби об этом не подозревал.

Как большинство его сверстников, серьезными наркотиками Хоби не увлекался, предпочитая марихуану прочей тяжелой дури. Приятели его и не подбивали, особенно после какой-то вечеринки на пляже, когда он всех перепугал, часами ведя оживленный разговор с невидимыми собеседниками. В общем, все решили, что у него слишком ранимое эго.

В школе считали, что никаких проблем у Хоби нет. Это мнение подтверждалось и результатами многочисленных тестов, из которых следовало, что Хоби — идеальный контрольный испытуемый. Школьный психолог в регулярных собеседованиях тоже не обнаружил никаких причин для беспокойства.

Однажды Хоби пришел к доктору Морхаусу после обеда, не в самое удачное для собеседования время: интуиция психолога отдыхала. Все началось с обычных объяснений. Хоби внимал психологу спокойно, с терпеливым интересом, словно бы прислушивался к каким-то шумам за звукоизолирующей потолочной плиткой.

— Мне известно, что твои сверстники сейчас задумываются над тем, кто они на самом деле, — произнес Морхаус, небрежно поправив стопку отпечатанных листков с заголовком «Кризис подросткового возраста: гендерные различия». — Пытаются осознать свою истинную личность.

— Правда? — вежливо осведомился Хоби.

Морхаус, коря себя за неловкость, деликатно рыгнул и улыбнулся:

— Иногда мне самому интересно, кто я такой.

— Правда? — спросил Хоби.

— А ты об этом не задумываешься?

— Нет, — ответил Хоби.

Морхаус поначалу предположил скрытую враждебность, но обнаружил ее полное отсутствие. И пассивной агрессии подросток не проявлял. Интуиция очнулась от дремы. Психолог поглядел в светло-карие глаза Хоби, внезапно ощутил, что соскальзывает в громадное пустынное пространство, и с надеждой подумал: «Пубертатное шизофреноформное расстройство?» В конце концов он решил, что нет, не похоже, и погрузился в размышления: может ли быть, что человек уверен в восприятии себя как такового, но это восприятие ложно? Об этом Морхаус размышлял довольно часто и надеялся когда-нибудь развить эту творческую мысль.

— Может быть, дело совсем не в этом, — сказал Хоби, не позволяя паузе затянуться до неприличия.

— А в чем?

— Ну, может быть, это вы все задумываетесь о том, кто вы такие… — Хоби чуть скривил губу; ясно было, что сказал он это, лишь бы разговор поддержать.

— Гм, похоже, я сам на это напросился, — хохотнул Морхаус.

Дальнейшая беседа затронула вопросы соперничества между братьями и сестрами, некоторые статистические аспекты психологии и вскоре завершилась. Следующее собеседование психолог проводил с подростком, который порадовал его классическими симптомами тревожного невроза. О пустынном пространстве доктор Морхаус вскоре забыл; впрочем, ему это было свойственно.

Часть проблемы Хоби обнаружила девушка в три часа утра. В те годы она называла себя Псиной, хотя настоящее имя ее было Джейн. Ласковая и бойкая девчонка смешно склоняла голову набок, внимательно слушая Хоби, — ему это очень нравилось. С таким же вниманием она впоследствии выслушивала и продавца в магазине, и врача-педиатра, но тогда об этом не знали ни она сама, ни Хоби.

Обсуждали они глобальные проблемы — повсюду царил мир и благополучие, то есть примерно семьдесят миллионов человек голодали, полицейский террор вводили даже развитые страны, на четырех или пяти пограничных территориях шли военные действия, домработницу родителей Хоби недавно изувечил патруль добровольцев из районной бригады поддержания порядка, а школу обнесли электрифицированной колючей проволокой и наняли охранников с собаками. Тем не менее ни одна из сверхдержав не начала ядерную войну, а американо-советско-китайская разрядка сохранялась вот уже двадцать лет.

Псина придерживала за плечи Хоби, который свесился из окна машины, потому что именно он недавно обнаружил в зарослях азалий домработницу, ползущую на обрубках рук.

— Раз ты так это воспринимаешь, надо бы что-то делать, — приговаривала Псина в перерывах между выплесками. — Хочешь газировки? Ничего другого все равно нет.

— А что делать? — просипел Хоби.

— Ну, что-то политическое, — неуверенно предложила Псина, хотя и сама не знала, что именно.

Десятилетие протестов окончилось давно, вместе с Новой политикой и Ральфом Нейдером. В школе до сих пор вспоминали старшеклассника, который вернулся из Майами с поломанной ключицей. Очень скоро юные бунтари обнаружили, что цветы — маломощное оружие против полиции, а у организаторов движения свои цели. Зачем протестовать на улицах, если изнутри можно добиться большего? В общем, Псина довольно смутно воображала, что Хоби вполне может баллотироваться в какие-нибудь кандидаты и искренне вещать с экрана телевизора.

— Вступи в Общество молодых государственных деятелей.

— Не вмешиваться, — выдохнул Хоби, утер рот и, собравшись с силами, отхлебнул газировки.

В свете приборной панели лицо семнадцатилетнего юноши с роскошными бакенбардами показалось Псине ужасно взрослым и донельзя прекрасным.

— Ох, все не так уж и плохо, — сказал Хоби. — Ну, то есть не то чтобы вот прямо очень плохо. Просто такой этап наступил. Сейчас эта планета находится на примитивной ступени развития. А ступеней еще очень много. Нужно время. Они сейчас очень, очень отсталые, только и всего.

— Они… — повторила Псина, вслушиваясь в каждое слово.

— Ну, то есть… — начал Хоби.

— Ты всех чуждаешься, — сказала она. — Прополощи рот. И с людьми трудно сходишься.

— А ты тоже люди, — вздохнул он, слыша это уже не в первый раз, и выполоскал рот. — С тобой я схожусь. — Он сплюнул, повернул голову к небу и замер, будто зверь, просунувший морду сквозь прутья клетки.

Псина почувствовала, как он дрожит, так что трясется машина.

— Что, снова тошнит? — спросила она.

— Нет, — ответил он и длинно, шумно блеванул.

Она придержала его за плечи. Немного погодя он обмяк, безвольно опустив голову на вытянутую руку.

— Какая гадость, — простонал он. — Мерзкая, жуткая, страшная, ужасная гадость гадость гадость ГАДОСТЬ ГАДОСТЬ…

Он застучал кулаком по дверце.

— Да я все отмою, — сказала Псина и только потом сообразила, что он не машину имеет в виду.

— Ну почему оно все никак не кончится, — прохрипел он. — Прекратили бы, и все тут. Нет сил терпеть… Не могу больше, не могу…

Псина перепугалась.

— Солнышко, все не так уж и плохо. Хоби, дружочек, успокойся, все не так уж и плохо, — повторяла она, гладя его плечо, прижимаясь мягкой грудью к спине Хоби.

Внезапно он всем телом дернулся в салон, без сил упал на Псину и пробормотал:

— Невыносимо…

— Что невыносимо?! — резко откликнулась она, рассерженная тем, что он ее напугал. — Что тебе так невыносимо? Я же терплю… Ну, в смысле, я знаю, что все вокруг гадость, но тебе-то что? Я ведь тоже в этом живу.

— Это твоя планета, — рассеянно ответил он, погруженный в непонятное отчаяние.

Псина зевнула:

— Отвезу-ка я тебя домой.

Хоби сказать было больше нечего, он сидел молча. Псина искоса взглянула на него и решила, что он успокоился. В профиль Хоби выглядел глуповато: рот его был полуоткрыт. Такое выражение лица Псине было незнакомо, она никогда прежде не видела людей, запертых в вагон для скота.

В июне Хоби окончил школу. Оценки у него были отличные. Все поняли, что он держался отчужденно из-за трагического происшествия с домработницей. Ему сочувствовали.

После окончания школы Хоби в первый и последний раз удивил родителей. Они поздравляли себя с тем, что благополучно вырастили пятого ребенка, помогли ему справиться с трудностями выпускного класса и теперь его ждет приличный университет на Восточном побережье. Хоби заявил, что поступает в Академию Военно-воздушных сил США.

Известие всех потрясло, потому что Хоби никогда не проявлял ни малейшего интереса к военному делу. Вообще его не понимал. Родители всегда считали, что люди образованные относятся к военным с неприязненной терпимостью. С чего бы вдруг их сын принял такое решение? Неужели из-за своей нестабильной мотивации?

Хоби твердо стоял на своем. Никаких тайных причин у него не было, он просто хорошенько подумал и решил, что это для него. В конце концов родители вспомнили о его детском увлечении моделями ракет. Отец, уверившись в серьезности намерений Хоби, начал выяснять, к кому из генералов лучше обратиться за советом, — в его научно-исследовательской лаборатории занимались разработками для военной промышленности. В сентябре Хоби исчез в Колорадо-Спрингс, а к Рождеству объявился в виде экстравагантно безволосого, вежливого и подтянутого незнакомца в летной форме.

В следующие четыре года Хоби как личность практически превратился в невидимку, погребенного под горой отличных характеристик. Не оставалось сомнений, что он старается изо всех сил и что намерения его непоколебимы. Как и другие курсанты, он жаловался на дурацкие правила и травил байки о жизни в академии, но, судя по всему, бросать свою затею не собирался. Летом он решил пройти дополнительный курс обучения летным навыкам, и родители поняли, что Хоби нашел себя.

Озарение — в некотором роде — снизошло на них в последний год пребывания Хоби в академии, когда его приняли в Центр подготовки астронавтов. В то время в США возобновилась программа космических исследований, временно прекращенная десять лет назад из-за катастрофы на пилотируемой орбитальной станции.

— Он с самого начала это задумал, — хохотнул отец Хоби. — Просто говорить не хотел, чтоб не сглазить.

Все вздохнули с облегчением: астронавт — вполне достойное занятие для отпрыска уважаемого семейства.

Услышав новость, Псина, которая к тому времени уже вышла замуж и называла себя Джейн, прислала Хоби открытку с изображением Лунного человечка. Еще одна девушка, более проницательная, прислала открытку с видом звездного неба.

Но в программу космических исследований Хоби не попал.

В то лето одновременно произошли несколько не очень серьезных событий. Британцы снова девальвировали свой шаткий фунт, но тут выяснилось, какие суммы в долларах ежегодно утекают из США. Северная и Южная Корея сделали очередной шаг к воссоединению; за этим последовали призывы увеличить взнос США в поддержку разваливающегося СЕАТО. Вдобавок случился пожар в Космическом центре имени Джона Ф. Кеннеди, что поставило под угрозу дальнейшую программу исследований, а египтяне объявили о заключении с Советским Союзом нового договора о содействии. В августе выяснилось, что мятежники-геваристы в Венесуэле получают весьма серьезное вооружение от своих арабских союзников.

Вопреки утверждению, что история никого и никогда ничему не учит, США наглядно показали, что извлекли урок из вьетнамской войны и усвоили, что не стоит тратить время на выборы и военных советников — надо вдарить быстро. Со всего маху.

Когда пыль улеглась, об исследованиях космоса и подготовке астронавтов уже никто не вспоминал, а треть сокурсников Хоби дислоцировались в учебно-тренировочном лагере под Каракасом. Считалось, что Хоби вызвался добровольцем.

Сам он об этом узнал от военврача.

— Лейтенант, вот скажи, поступив в академию, ты добровольно пошел в ВВС, верно?

— Да. Но я хотел попасть в Центр подготовки астронавтов, а туда берут только летчиков. Вот меня и приняли.

— Подготовку астронавтов отменили. Временно, разумеется. А теперь Военно-воздушным силам — куда ты пошел добровольно — срочно понадобились твои летные навыки. Не сидеть же тебе без дела, пока космическую программу не возобновят. И вообще, считай, тебе повезло. Добровольные миротворческие военно-воздушные силы считаются элитой. Знал бы ты, в какую депрессию впадают те, кого на медосмотре отсеивают.

— Наемники, — сказал Хоби.

— Точнее, профессионалы. Гораздо лучше звучит. Так вот, о мигренях…

Мигрени прекратились, как только Хоби получил назначение в отряд воздушной радиолокационной разведки. Летать он любил, и долгие одиночные вылеты на задание успокаивали. Полеты были безопасными — за самолетами дальнего радио-обнаружения геваристы перехватчиков не отправляли^ а зенитно-ракетные комплексы, присланные Объединенной Арабской Республикой, еще не были смонтированы. Хоби совершал облет по заданному маршруту, возвращался на базу, терпеливо дожидался подходящих погодных условий и снова отправлялся на задание. Ждать приходилось часто и долго: боевые действия шли в туманных джунглях, где радиолокационная разведка была почти бесполезной. Наземные войска с трудом понимали, с кем имеют дело, — смуглолицыми и приземистыми были и геваристы, которых следовало уничтожить, и местные бойцы, которые стреляли во всех без разбора. Руководство считало разведданные Хоби большим подспорьем, и на другие задания его не дергали.

Затем, когда из-за гайгри все расписание нарядов пришлось изменить, Хоби стали посылать на однодневные вертолетные облеты. Они тоже были сравнительно безобидными — требовалось поливать джунгли дефолиантами. Несколько месяцев Хоби провел, не видя, не слыша и вообще никак не ощущая военных действий. В принципе, за это он был бы очень благодарен, если бы сам вовремя об этом задумался, однако же он вообще старался ни о чем не думать. Говорил он мало, задания выполнял исправно, а двигался так, словно при любом резком движении у него голова отвалится.

Поэтому он узнал о гайгри одним из последних, когда слухи наконец достигли прибрежной военной базы, где размещалось подразделение летной разведки. «Гайгри» было разговорным названием гайярского гриппа — болезни, создавшей серьезные проблемы в зоне боевых действий. Для пополнения и замещения воинского состава на передовую отправляли все больше и больше людей — временно. В очередной раз вернувшись на базу, Хоби заметил, что летчики измучены, а расписание нарядов и дежурств исчеркано пометками. В следующий вылет он поинтересовался, что происходит.

— Ты шутишь, что ли? — спросил его стрелок-наводчик.

— Нет. В чем дело?

— БО.

— Что?

— Бактериологическое оружие, дурень. Нам все вакцину обещают. Сами в защитных костюмах расха… Эй, гляди, там внизу шарахнуло!

Хоби разрешили еще один вылет, потом еще один, а затем объявили, что в секторе установлен карантин.

В официальном уведомлении говорилось, что передвижение персонала между секторами временно сокращено до минимума, чтобы не допускать распространения респираторных заболеваний. В переводе это означало: из тыла на передовую — всегда пожалуйста, а вот с передовой в тыл — нив коем случае.

Хоби поселили в переполненную казарму и приписали к Управлению материально-технического и медицинского снабжения. Вскоре выяснилось, что существует и объяснение диагноза «респираторные заболевания». Гайгри выражался в наборе разнообразных симптомов и включал в себя высыпания в паховой области, боль в горле, лихорадку и непрекращающийся понос. Заболевание было вялотекущим. Болезнь Хоби проходила в сравнительно легкой форме; ему повезло, потому что мест в лазарете не было — ни в палатах, ни в коридорах. Эвакуацию пострадавших временно прекратили, до установления охраняемого маршрута.

По свидетельствам бойцов с передовой, геваристы от гайгри не страдали. Никто не знал, как распространяется зараза. Поговаривали, что ее переносят летучие мыши… нет, яд добавляют в воду, нет, это отравленные стрелы, тараканы, женщины, утечка из дырявых или проржавевших канистр, — версий было предостаточно. Как бы то ни было, стало очевидным, что технологическое содействие О АР включало в себя не только боевую технику. На доске объявлений болтался пожелтевший листок с обещанием скорого прибытия вакцины.

Фронт боевых действий приближался к аэродрому. Время от времени слышались минометные выстрелы, а однажды ночью геваристы с гранатометом пробрались на базу и едва не взорвали топливохранилище. Им дали отпор.

— Да ладно, — сказал стрелок-наводчик. — Еще немного подождут, мы все и сдохнем.

— От гайгри не дохнут, — ответил диспетчер. — Хотя очень хочется.

— Нуда.

Взлетную полосу удлинили, на базу прислали три штурмовых бомбардировщика. Хоби их осмотрел. Он все лето отрабатывал летные навыки на АХ-92 и мог пилотировать этот самолет даже во сне. Здорово будет снова подняться в небо в одиночку.

Вертолетные вылеты он совершал почти все светлое время суток. Он привык и к обстрелам, и к гайгри. Заболели все, за исключением двух партий новобранцев, присланных с двухнедельным перерывом, — пока они выглядели до неприличия здоровыми. Новички объяснили, что чудо-прививки спасают от заражения. Оказалось, что за пределами карантинной зоны гайгри можно вылечить.

— Ага, значит, мы тут сами себя и заражаем, — сказал стрелок-наводчик. — Так я и думал. Ну, теперь нас отсюда вытащат.

В ту неделю устроили массовое избиение летучих мышей, но это не помогло. Еще через неделю у новобранцев из первой партии началась лихорадка. Прививки не сработали. Не сработала и та вакцина, которую получили новобранцы из второй партии.

После этого никого больше не присылали. Прибыли какие-то врачи-добровольцы. В казармах, столовой и даже в самолетах стояла вонь — понос был безудержным.

Зато снабжали базу регулярно. Раз в два дня с самолетов парашютировали тонны припасов. Тюки отволакивали в сторону и оставляли гнить. Еды было вдоволь. Повара, еле держась на ногах, предлагали стейки и омаров военнослужащим, которые, дрожа от лихорадки, уходили блевать. Места в лазарете теперь было предостаточно, потому что, как выяснилось, от гайгри все-таки дохли. Страдальцы радовались смерти. В дальнем конце летной полосы, среди скелетов безлистых деревьев, устроили кладбище.

В то утро Хоби отправили за группой разведчиков: ему — одному из немногих — еще хватало сил на дальние полеты. Разведчики пробрались глубоко на территорию геваристов, но Хоби это не пугало. Его больше заботил бурлящий кишечник — до сих пор Хоби удалось не обосрать ни себя, ни вертолет. Как только он заметил сигнал разведчиков и совершил посадку, то выскочил и отбежал к хвосту, просраться. Разведчики, забравшись в вертолет, подгоняли его нетерпеливыми криками.

Разведчики захватили пленника — совершенно голого, темнокожего, на удивление коренастого. Он шел уверенно; руки его были связаны проволокой, а голова замотана рубахой. Хоби никогда прежде не видел геваристов. Упругое смуглое тело пленника блестело, под витками проволоки бугрились мышцы. Хоби очень захотелось увидеть его лицо. Стрелок-наводчик объяснил, что геварист — из примитивных кочевников-сирионо, которые прежде к мятежникам не присо единялись.

По пути на базу Хоби понял, что чувствует себя все хуже и хуже. Сознание мутилось, он с трудом управлял вертолетом, пытаясь не сбиться с курса. К счастью, по вертолету не стреляли. Где-то на полпути у него за спиной послышались крики, но Хоби это уже не волновало. Он резко посадил вертолет на взлетную полосу и без сил опустил голову на руки.

— Что с тобой? — спросил стрелок-наводчик.

— Все в порядке, — ответил Хоби.

Разведчики поволокли из вертолета что-то тяжелое. Наконец Хоби поднялся и пошел следом за ними. Пол был мокрым. Ничего необычного в этом не было. Хоби спрыгнул на землю, выпрямился, посмотрел на пол салона в футе от своего носа. Пол был забрызган кровью. Кровь собралась в лужу, посреди которой валялся какой-то ошметок…

Хоби повернул голову. Трап был мокрым. Хоби поднял руку, посмотрел на красное пятно на ладони. Другая рука тоже вымазана. Он неуклюже расставил руки в стороны и побрел по взлетной полосе. Диспетчер, который надеялся еще на один, вечерний полет, увидел, как Хоби упал, и связался с лазаретом. Два недавно присланных санитара, которые еще держались на ногах, унесли Хоби с летного поля.

Он пришел в себя, когда один из санитаров привязывал его руки к кровати, чтобы он не выдернул из вены иглу капельницы.

— Мы здесь все подохнем, — сказал ему Хоби.

Санитар, худощавый смуглый паренек с торчащим кадыком, ничего не ответил.

— И сяду за ужин в конце пути, и Лэндор и Донн со мной, — добавил Хоби.

— Йейтс, — сказал санитар. — Пить хочешь?

Хоби моргнул. Санитар дал ему воды.

— Знаешь, а я ведь в это верил, — непринужденно продол-? жил Хоби. — Думал, что разобрался.

Он улыбнулся, чего уже долго не делал.

— В Лэндоре и Донне? — уточнил санитар, меняя капельницу.

— Ох, смешно, конечно, — вздохнул Хоби. — Все началось с того… Я верил в то, что они настоящие. Кирк, Спок, Маккой, ну, все они. И корабль тоже. Вот до сегодняшнего дня так считал, честное слово. Один из них со мной разговаривал, нет, правда… В общем, я решил, что меня оставили наблюдателем, — хохотнул он. — И что за мной должны вернуться. Только это секрет. Мне надо было не выделяться и наблюдать. А потом доложить. И в один прекрасный день они вернутся и этим своим лучом меня к себе перетащат, понимаешь? И я снова окажусь в настоящем, среди настоящих людей, а не здесь, в прошлом, На отсталой планетке.

Санитар кивнул.

— Ну, то есть я не то чтобы верил, я же знал, что это просто телесериал. Но все равно верил. Вроде бы как оно действительно происходило, неявно, незаметно, независимо от вот этой жизни. Они должны были за мной вернуться, а мне надо было только наблюдать. И ни во что не вмешиваться, понимаешь? Первая директива, и все такое… а потом, когда я повзрослел, я, в общем-то, осознал, что они не вернутся. Что это мне самому к ним надо добраться, любыми путями, как угодно. Что они где-то там, в космосе… Ну а теперь вот я понял, что все не так. Что это неправда. Что этого никогда не будет. И что ничего нет. Я теперь знаю, что умру. Здесь.

— Ш-ш-ш, успокойся, — сказал санитар и дрожащими пальцами стал собирать какие-то вещи.

— Там хорошо, — обиженно пробормотал Хоби. — Никаких гадостей нет. Все чисто и мирно. Людей не пытают, — пояснил он, мотая головой. — Не убивают… — Он уснул.

Санитар вышел из палаты.

Кто-то заорал — монотонно, длинно, на одной ноте.

Хоби открыл глаза. Его лихорадило.

Крики перешли в вопль. Смеркалось. Послышались шаги, кто-то шел на шум. Хоби увидел, что лежит на койке у двери.

Вопли словно бы подняли его с кровати, подтолкнули к двери. Выволокли на воздух. Хоби видел свои руки — близко-близко. Руки за что-то хватались. Кусты. Тени. Его что-то оцарапало.

Наконец вопли остались позади. Может быть, они звучали только у него в ушах. Он потряс головой, упал на какие-то доски. Похоже, он добрался до кладбища.

— Нет… — сказал он. — Нет-нет-нет…

Он встал, пошатнулся, побрел дальше, пытаясь отыскать прохладу.

Фюзеляж самолета приятно холодил разгоряченное тело. Хоби прижался к борту, ласково погладил его. Уже совсем стемнело. Почему света нет? Он потрогал панель управления, свет послушно включился. Снаружи опять послышался крик. В голове протяжно и громко, громко, ГРОМКО зазвучал ответный вопль, превратился в вой и как будто сдвинул Хоби с места. Хорошо.

Он пришел в себя над пеленой облаков, поднимаясь все выше и выше. Трубка подачи кислорода стукнула его по носу. Хоби попытался ухватить кислородную маску, но ее не было. Он машинально выровнял самолет, качнул крылом и огляделся.

Под ним простирался океан лиловых туч, из которого торчали две горные вершины, пламенеющие с западной стороны. Пламя постепенно угасало. Хоби зябко поежился и обнаружил, что сидит в мокрых трусах. Как он сюда попал? А, он бросился наутек от истошных воплей.

Он спокойно летел дальше, следя за показаниями приборов. Все в норме, кроме топлива. Штурмовые бомбардировщики АХ-92 давно не обслуживали. Не раздумывая, Хоби начал набирать высоту. Руки знали свое дело. Он дрожал от холода, но мыслил ясно. Он поднял руку к голове — наушники были на месте; наверное, он их надел машинально, по привычке. Он щелкнул тумблером связи. Загрохотали голоса. Он отключил связь, снял наушники и уронил их на пол.

Огляделся. Высота 18 000 футов, курс 88–05. Где-то над Атлантическим океаном. Впереди небо быстро темнело. Чуть слева, высоко, сияла яркая точка. Наверное, Сириус.

Хоби думал о Сириусе, припоминая карты. Мелькнула мысль повернуть и спуститься. Он рассеянно сообразил, что плачет, раскрыв рот.

Он осторожно увеличил подачу топлива и развернул самолет, четко направив его нос на Сириус. Вверх. Выше. Позади, над лиловой тенью, росла и ширилась бледная дорожка реактивного следа, вздымаясь к крошечному самолетику на вершине. Вверх. Выше. Реактивный след оборвался. Самолет поднялся в холодную сушь.

Уши пронзила резкая боль. Хоби отчаянно заорал. Боль прекратилась. Лопнули барабанные перепонки. Вверх. Он задыхался, хватал ртом воздух. Двигатели выталкивали его вверх, все выше и выше над дугой планеты. Он цеплялся за звезду. Вверх! Стрелки топливомеров на нуле. Вот сейчас двигатели откажут, и самолет вместе с Хоби рухнет камнем. «Поднимай, Скотти!» — выкрикнул Хоби Сириусу, смеясь, задыхаясь, кашляя, двигатели заглохли…

…кашляя, он лежал на сверкающей упругой поверхности под арками перекрытий, подавился, вздрогнул и наконец сфокусировал взгляд на том, кто подался к нему из замысловатого кресла. У неизвестного были круглые глаза, вертикальные щелки ноздрей и невнятная улыбка.

Хоби медленно повернул голову. Да, явно не капитанский мостик «Энтерпрайза». Никаких обзорных экранов, один сплошной Обзор. Лейтенант Ухура вряд ли справилась бы со сверкающими предметами, которые зависли в воздухе перед какой-то пятнистой девушкой. Хоби сообразил, что пятна — это мех.

Кто-то — уж конечно, не Боуне Маккой — что-то делал с животом Хоби. Хоби поднял руку и коснулся блестящей спины. Под сеткой спина оказалась твердой и теплой. Врач с улыбкой посмотрел на Хоби. Хоби взглянул на капитана.

— Не бойся, — произнес голос откуда-то из шара у пульта управления. — Мы объясним, где ты.

— Я и так знаю, где я, — прошептал Хоби, всхлипнул, на выдохе заорал: — Я ДОМА!

И потерял сознание.

 

СНЕГА ИСТАЯЛИ, СНЕГА СОШЛИ

В холодном предрассветном безмолвии на вершину хребта поднялся человек. Силуэт на светлых камнях казался темной веткой-рогулькой, слишком тоненькой. Узкие, по-змеиному покатые плечи. В зарослях на самой вершине человек поднял к небу крошечное лицо, присел.

По склону скользнула тень. Крупная собака… Нет, очень крупный волк. Зверь прокрался к камням на вершине, замер. В жестких очертаниях холки виднелся залом. Светало быстро, но долину на западе скрывала мгла. Над долиной пронесся вой, и все снова стихло.

Пес или волк исчез с вершины, возник у кустов, где затаился человек. Человек склонил голову. Волк подошел; отблески зари сверкнули на клыках. Пасть клацнула вбок, зацепила темную шапку, стащила ее.

Из-под шапки выплеснулась светлая волна волос; человек тряхнул головой, отбрасывая их назад. Волк выронил из пасти шапку, уселся и начал что-то искать у себя на груди.

Небо заливал свет. Теперь фигурку в ложбинке меж валунов можно было разглядеть: девушка, совсем молоденькая, в грубой куртке и штанах, волосы отброшены назад. На плечах куртки виднелись заплатки. Вместо рукавов. Девушка была безрукой. Фокоморф. Она пристроилась поближе к волку — большеголовому, крутолобому, со странной кудрявой шерстью.

Волк, выложив на камни какую-то вещицу, обратил морду к девушке. Рассветные блики играли в глазах — желтых волчьих и голубых человечьих. Он прижал вещицу лапой, что-то щелкнуло.

— База, я патруль, — негромко сказала девушка.

В ответ прозвучал негромкий писк.

— Мы на хребте. Река в пяти километрах на западе. После дождей по тропе в долине никто не ходил, а вот собак мы слышали. Дождемся темноты и уйдем в радиотень. Дадим знать, как будем возвращаться, — наверное, к послезавтрашней ночи.

Снова что-то запищало, женский голос. Волчья пасть приоткрылась, девичьи губы сложились в улыбку.

— Мы всегда осторожны. Отбой.

Волк щелкнул передатчиком, наклонил голову и осторожно ухватил зубами мысок девичьего сапога. Безрукая девушка вытянула из сапога босую ногу, пошевелила гибкими пальцами в холодном свете дня. Освободившись от второго сапога, она ловко отстегнула ногами котомку с лохматой груди волка. Зверь сладко потянулся и, шлепнувшись наземь, перекатился на спину, открыл светлое пузо.

Девушка ногой достала из котомки упаковку еды и флягу. Волк отнес флягу к ручью, что журчал среди камней, и, придавив ее лапой, наполнил водой. Оба поели и напились; девушка улеглась навзничь и, подхватив ногами ремешок фляги, поднесла ее к лицу. Звонко рассмеялась. Волк поддел девичью голову лапой, приподнял к коленям. Затем, покончив с едой, оба справили нужду. День разгорался, солнце выкатилось из-за восточных гор, будто его вытащили на веревочке. Вместе с солнцем поднялся и ветер, тоненько застонал над утесами.

Волк, припав к земле, прокрался на вершину горы, постоял там немного и вернулся к девушке. Они, спрятавшись в кустах, свернулись клубочком на латеритном уступе.

Солнце поднималось все выше и выше, разгоняло зябкий ветер. Не было ни птиц, ни мохнатых зверьков. В сплетении ветвей царило безмолвие. Лишь однажды близ логовища зашуршало какое-то существо вроде богомола. У самой земли раскрылся желтый глаз. Существо шмыгнуло прочь, глаз закрылся.

После полудня ветер принес к вершине тихий каркающий звук. В кустах к желтым глазам присоединились голубые. Каркающий звук стих, глаза снова исчезли. Больше ничего не происходило. Экваториальное солнце падало на запад, в долину. Ветер стих.

Когда гору накрыла тень, ветви кустарника раздвинулись. Девушка и волк подошли к ручью, девушка изогнулась змейкой, и оба стали лакать воду. Они снова поели, девушка пальцами ног собрала припасы в котомку, прикрепила ее к волчьей сбруе. Волк носом поддел передатчик, запихнул его в чехол на косматой груди, ухватил пастью сапог, и девушка сунула в него ногу. Как только девушка обулась, волк клыком подцепил темную шапку. Девушка опустила в нее волну светлых волос, волк осторожно натянул шапку на голову девушки, поправил край, чтобы не лез в глаза. Стемнело, в небе на востоке виднелся тонкий месяц. Девушка пружинисто вскочила, и оба начали спускаться по горному склону в низину.

Чахлые кусты на пересохшей равнине, размытой былыми наводнениями, сменились редколесьем. Девушка и волк осторожно шли друг за другом по еле заметной тропке. Месяц поднялся в зенит. Девушка и волк остановились в зарослях, где долго и старательно перекладывали веточки и камешки, потом углубились в чащу, где повторили эту процедуру. В чаще тропа разветвлялась. Теперь девушка и волк двигались с большей осторожностью. Здесь, в низине, воздух пах иначе.

До заваленного глыбами речного ущелья они добрались, когда месяц уже садился. За камнями шелестела в ночи широкая серебристая полоса. Девушка и волк перешли реку у переката, вскарабкались на скалистый уступ и бесшумно двинулись вниз по течению. Запахи усилились; откуда-то из-за скалы воняло дымом, рыбой, гнилью, испражнениями и немытыми телами. Завыла собака, за ней другая, вой перешел в отрывистый лай и визг.

Девушка и волк взобрались на утес. Под ними, в бухточке у скал, стояли три соломенные хижины. Над грудой золы вился дымок. Хижины были в тени. На берегу, в свете заходящего месяца, серебристо поблескивала куча потрохов.

Двое молча глядели вниз с утеса. В долине было теплее, однако насекомых по-прежнему не было. В одной из хижин захныкал младенец. Над кучей потрохов не жужжали мухи. Месяц закатился, река потемнела. Рыбина плеснула хвостом.

Волк поднялся, скользнул прочь. Девушка слушала плеск реки. Волк вернулся. Девушка последовала за ним вверх по течению, в расщелину, невидимую из бухточки. Ниже вода бурлила у ряда корявых кольев. В молчании двое поели и напились, а в предрассветных сумерках опять свернулись клубком и уснули.

Солнце озарило борт расщелины, тени отступили на восток. Из бухточки доносился детский визг и зычные голоса взрослых. Какой-то стук, плач. В лощине за пуками сухой травы что-то золотисто поблескивало. Поднялся ветер, задул к солнцу, через реку. Из бухты слышались рычание, бормотание, неразборчивые выкрики, треск и шипение огня. Глаза ждали.

Ближе к полудню две голые женщины вышли из-за излучины внизу, что-то таща вдоль берега. Следом плелись еще семь, часто останавливались, размахивали руками, восклицали. Кожа опалена до кирпичной красноты, лишь пах и подмышки светлые. Выпирающие животы с симметричными ромбиками шрамов, тяжелые груди с торчащими сосками. Судя по виду, две женщины были на сносях. В спутанных волосах поблескивали рыжие пряди.

На утесе к желтым глазам присоединились голубые. Женщины вошли в реку, начали цеплять к кольям свою ношу — грубую сеть, прикрикивали друг на друга: «Be! Be! И-и-и! А-а-а-а!» Из-за скал на берег потянулись ребятишки; дети постарше несли на руках младенцев. «И-и-и! Га-а-а-а!» — тоненькими голосами пищали они. Один кол упал в воду, женщины взвизгнули, подхватили его, попытались снова воткнуть в дно, но вскоре забросили свою затею.

На прибрежную тропу вышли еще люди, покрупнее. Мужчины. Шестеро. Как и женщины, голые и опаленные солнцем, вот только шрамов у них было побольше. Все молодые. Самый мелкий был темноволос, у остальных были морковно-рыжие шевелюры и бороды. За ними увязались три собаки с пугливо поджатыми хвостами.

Мужчины с властными криками проследовали по берегу вверх по течению. Женщины вышли из воды и направились за ними. На излучине все забрели в реку и начали шумно плескаться, загоняя рыбу в сети. Младенец заплакал. Двое на утесе напряженно следили за происходящим.

Один из мужчин запустил камнем в псов у сетей. Собаки отбежали, снова подкрались к сетям. Мужчина был крепкий, ладно сложенный, самый крупный из всех. Пока остальные гнали рыбу, здоровяк заметил, что сеть обвисла, выскочил на берег и подтянул ее. На утесе волчьи глаза обернулись к человечьим. Волчьи зубы негромко клацнули.

Рыбины бились в сетях, вздымали пену. Люди стягивали сети, рыба выскакивала из ячей, собаки запрыгивали в реку, разевали пасти. Крики, визг, вопли, столкновение тел. Наконец трепыхающуюся сеть выволокли на берег, кинулись ловить добычу, что норовила ускользнуть в воду. Молодой здоровяк выпрямился, с довольной ухмылкой зажал в руках по рыбине и принялся поочередно откусывать. В спутанной сети у его ног возились дети. Он грозно прикрикнул на них и подбросил рыб в воздух.

Наконец женщины поволокли добычу по тропе к хижинам; река опустела. Девушка и волк потянулись, напряженно замерли. Из-за утеса повеяло дымом. Знойное безветрие окутало скалы. На прибрежном песке блестели рыбьи потроха, над которыми не вились мухи. Безмолвие бухты лишь изредка нарушал детский плач. Солнце клонилось к закату, тени утесов накрыли реку. Ветер унесся вслед за солнцем.

Вскоре в ущелье спустились сумерки, в сиреневом небе сиял месяц. Из бухты поднимался столб дыма. В тишине робко и напевно зазвучали голоса, складываясь в нестройный хор, сопровождаемый глухим ритмичным стуком. Пение то и дело прерывали крики и визг. Столб дыма заколыхался, разбрасывая искры. Гомон усилился. Перешел в невнятное бормотание. Наконец все стихло. В ночном холоде потрескивали камни.

Волк ушел. Девушка, вздохнув, осталась на месте. За поворотом реки завыла собака, взвизгнула и умолкла. Пальцы девичьих ног выводили узоры на песке. Волк вернулся, переступая мокрыми лапами. Девушка и волк поели и напились. С заходом луны они уснули.

Перед самым рассветом они покинули расщелину, перебрались на другой берег, к обвалу, и, пока небо бледнело, несколько раз прошли под утесами. Наконец они присели в зарослях ольхи на берегу, у самой воды. Напротив, за рекой, виднелись хижины.

Как только солнце осветило ущелье, девушка встала и повернулась к волку. Ее запахнутую куртку на талии придерживал пояс, оканчивавшийся широкой петлей. Волк зацепил петлю клыком, дернул — и куртка распахнулась. Надета она была на голое тело. Девушка стояла не шевелясь, пока волк носом расправлял складки, чтобы куртка свисала с плеч, будто накидка.

Плечи девушки оканчивались гладкими желваками над маленькой грудью, розовые соски отвердели от холода. Ветерок чуть шевелил шелковистые пучки волос на месте отсутствующих подмышек.

Волк уложил складки куртки так, будто они прикрывают руки, потом тряхнул головой, вцепился в эластичный пояс девичьих штанов и сдернул их, обнажив живот и бедра. Девушка с улыбкой шевельнулась. Волк негромко зарычал. Ветерок холодил кожу, и девушка прижалась к теплому меху зверя. Они ждали.

Из крытых соломой хижин на берегу донеслись звуки. Люди спускались к реке, вставали или присаживались на корточки у воды. Девушка и волк смотрели на заросли ольхи напротив, у одной из хижин. Затрепетали ветви, из-за деревьев вышел мужчина — тот самый здоровяк. Волк кивнул. Мужчина прошел по песчаному берегу, остановился справить нужду.

Волк осторожно отвел в сторону ветку. Девушка сделала неловкий шажок вперед, подставив обнаженное тело солнечным лучам. Мужчина повернул голову, уставился на девушку, подобрался. Она негромко ахнула, качнулась.

Мужчина напряг мышцы ног, пятки взрыли песок. Ольховая ветка с шелестом дрогнула, листва скрыла девушку. Волк поддернул девичьи штаны, запахнул куртку. Девушка и волк бросились прочь с берега, плутая между деревьями, помчались по тропке к ущелью.

Сзади доносился плеск воды — чтобы выбраться на противоположный берег, мужчине надо было обогнуть глубоководье. Девушка ловко, как заяц, взбежала по склону; волк несся за ней. Когда они выбрались из ущелья, волк скрылся в зарослях.

Мужчина достиг вершины холма, увидел девушку, бежавшую по тропе между деревьями, и бросился в погоню, с силой отталкиваясь мускулистыми ногами. Девушка, тоненькая и по-детски проворная, была готова к длительному забегу. После первого рывка мужчина приотстал, а она бежала не останавливаясь, странными, волнообразными движениями тела возмещая отсутствие рук. Взгляд ее безостановочно скользил из стороны в сторону, отмечая сделанные ранее зарубки на древесных стволах.

Внезапно к топоту ног присоединился собачий лай. Девушка поморщилась и ускорила бег. Рядом с ней возникла огромная серая тень; волк, задрав лапу, помечал то одно, то другое дерево. Девушка усмехнулась и замедлила шаг.

Звонкий лай сменился испуганным тявканьем — свора учуяла волчий запах. Мужчина прикрикнул на псов, те завизжали и умолкли.

Девушка трусцой бежала дальше, взбираясь на холм. Солнце приближалось к зениту. До первого условленного места она добралась, запыхавшись, но вовремя заметила серую тень среди деревьев, отпрыгнула в сторону и побежала дальше.

За спиной раздался крик и злобные возгласы — мужчина угодил в глубокую лужу грязи. Девушка прислонилась к пустому термитнику. Здесь, среди редколесья, свежий ветерок развеял ее усталость.

Появился волк, недовольно дернул головой. Девушка повернулась и затрусила вперед. Над вершинами деревьев показалась синяя полоса дальних гор. Бегом, бегом… Мужчина не выпускал девушку из виду, постепенно нагонял ее.

Она еще раз свернула. Хруст веток позади, сердитый выкрик. Она остановилась. Рядом с ней возник волк. Оба прислушались к свисту ветра. Дальше она побежала одна, зная, что от погони не уйти. Настороженный волк остался.

Желтый шар солнца опускался в пыль на дальнем горизонте. Девушка добралась до вершины очередного холма и оглянулась. Здесь оканчивались тропы дикарей. Осмелится ли мужчина пойти дальше? Стояла тишина. К девушке подбежал волк, мотнул головой на залитый солнцем скалистый выступ, подтолкнул ее к нужному месту, распахнул ей куртку. Девушка что-то прокричала нараспев, звонко рассмеялась.

Когда эхо стихло, она бросилась бежать по каменистому склону, мимо валунов, где недавно устраивались на ночлег. Волк, оскалив зубастую пасть, следовал за ней, а потом метнулся в сторону. Дальше девушка бежала одна, пересекая длинные тени скал. Оглянувшись, она заметила вдали, между камнями, коренастую фигуру мужчины. Собаки давно отстали.

Под ногами собирались тени, сумрак обволакивал девичью фигурку, превращаясь в лунный свет. Волк рыскал впереди, высоко задрав хвост, а она следовала за ним по равнине. Здесь некогда был козий выпас; теперь, когда коз не стало, колючий кустарник разросся, молодые плети расползались по сухой земле.

Волк позволил девушке перейти с бега на шаг. Он то и дело замирал, прислушивался к топоту ног вдалеке. На пастбище было тихо.

Наконец они остановились. Волк исчез, безмолвный, как клок тумана, вернулся и повел девушку в заросли колючки. Девушка высвободила ноги из сапог, жадно напилась, поела, снова выпила воды, а волк осмотрел и облизал ее ступни, однако не дал ни отстегнуть нагрудную перевязь, ни распустить волосы. Потом снова надел на нее сапоги и вытащил передатчик.

— Одного заманили. Сильный. Как там Бонз?

Из передатчика послышались вопросы. Волк отключил связь и вжал девушку в сухие ветви колючего кустарника. Затем, отбежав подальше от ее теплого запаха, вскочил на муравейник и улегся мордой в ту сторону, откуда они пришли. Голова, опущенная на скрещенные лапы, чуть заметно подрагивала. Под тяжелым лбом горел желтый глаз. Немного погодя холка дернулась и снова замерла.

Волчьи хрипы, раздавшиеся в ночи, поначалу не потревожили крепкого сна девушки. Волк бился в конвульсиях у подножья муравейника, в лунном свете на огромных челюстях блестела слюна. Девушка вскочила на судорожно дергавшуюся шею волка, сжала голову бедрами, сунула колени между зубами. Волк взвыл и попытался ее сбросить. Зубы клацнули, застряли в толстых кожаных заплатках на коленях штанов. Она не позволяла ему закрыть пасть. Они перекатились по земле; по штанине расползалось темное пятно — волк уже прикусил себе язык, но девушка не могла понять, сильно ли.

Когда приступ прошел, она выпустила волка, присела на корточки у его головы, что-то зашептала. Язык волка перестал кровоточить, веки медленно раскрылись. Лунный свет зажег призрачный зеленый огонь в волчьих глазах. Волк поднял голову. Девушка прижалась щекой к волчьей морде, подтолкнула зверя. Он со вздохом сунул нос в шерсть на груди, нашел прикрепленный к сбруе флакон, вытряхнул из него пилюлю и проглотил, потом встал и отошел напиться — неподалеку была вода. Когда волк вернулся на выпас, девушка уже спала, и он тяжело вспрыгнул на свой наблюдательный пост.

На заре выяснилось, что ночь они провели на амбе — высоком плато с обрывистыми краями, за которым начиналась зазубренная стена скал. Путь девушки и волка лежал к этим скалам, но сначала надо было пересечь равнину. Девушка неторопливо затрусила по сухой земле. На вершине холма появился мужчина, нерешительно огляделся, собираясь повернуть назад, но, заметив беглянку, бросился за ней в погоню.

Она побежала быстрее, и примерно километр отрыв между ними сохранялся, потом мужчина начал ее догонять. Ноги дрожали от напряжения. Над пустынной амбой носился ветер. Плато прорезали глубокие расщелины. Девушка выбивалась из сил, но держалась разведанного пути, петляя, чтобы заманить преследователя к неприметным обрывам. Волк дважды переносил ее на спине через глубокие промоины, через которые мужчине приходилось перелезать.

И все же мужчина ее нагонял. За свистящими порывами ветра слышался топот. Девушка, задыхаясь, подбежала к жухлой траве у подножья гор. Мужчина приближался. Девушка запрыгнула на утес, вспоминая о камне, брошенном в собаку. Как далеко швыряет камень эта странная конечность — рука? Легкие обжигало, как огнем. Девушка поднималась по склону, надеясь добраться до туннеля.

Теперь начиналось самое главное. Знакомы ли преследователю эти горы?

Он бежал за ней — быстро, не останавливаясь, не собираясь бросать камни. Под ногами хрустел щебень. Сопение за спиной звучало громче хриплого, прерывистого дыхания девушки. Преследователь был в нескольких шагах от нее.

Впереди тенью темнело отверстие дренажной трубы, в нем болталась широкая веревочная петля. Девушка нырнула в нее, повисла всем весом, крутанулась и ухнула вниз, осыпанная комками грунта. За нею вход в дренажную трубу завалило камнями, преградив мужчине дорогу.

В непроглядной темноте девушка перевела дух и поползла вверх по наклонной трубе, привычно помогая себе коленями и упираясь в стены заплатками на плечах, — в раннем детстве так она натирала себе кровавые мозоли. Наконец вверху забрезжил серый свет, показались очертания волчьей головы.

Девушка выползла на старую дорогу и вместе с волком подошла к краю скалы. Здесь дул сильный ветер. Девушка оперлась на волка и поглядела вниз.

У подножья мужчина возился с камнями в отверстии дренажной трубы. Он не мог взобраться по отвесной скале. Девушка вздохнула, усмехнулась, перевела дух. Потерла носом загривок волка, нащупала горлышко фляги, глотнула воды. Волк тихонько завыл, раскрыв пасть.

Он снова начал раздевать девушку, стащил с нее штаны. Она захихикала. Он заворчал и притворно цапнул ей живот, потом встал на задние лапы и стащил с девичьей головы шапку, высвободив длинные светлые волосы.

Девушка подошла к краю утеса, звонко воскликнула. Мужчина обратил вверх докрасна загорелое лицо, разинул рот. Она кивнула и сделала шаг влево, указывая на старую трассу. Дорогу засыпало камнями, но через завал можно было перебраться.

Мужчина направился туда; впрочем, он часто останавливался, что-то кричал и смотрел на вершину. Девушка шла по краю до тех пор, пока камни не скрыли ее из виду.

Волк быстро привел в порядок ее одежду, и девушка, пошатываясь, побрела к трассе, в противоположную от мужчины сторону, потом побежала трусцой, направляясь на северо-запад, подставила лицо солнцу и ветру. Старая дорога вскоре свернула от обрывов и запетляла между обточенными ветром каменными столбами. Справа виднелись высокие хребты гор, которые некогда назывались Харар. Трасса спрямилась, пересекая еще одно плоскогорье с остатками каких-то построек: глинобитные стены, канавы, замусоренные дворики с громадными эвкалиптами. На обочинах валялись искореженные куски металла, истуканом стояла ржавая бензоколонка. Ветер гнал пыль вдоль дороги. Девушка начала прихрамывать.

Волк то и дело подбегал к ней, затем отходил подальше, следил за приближением мужчины. Теперь преследователь мчался прямо за девушкой, упрямо и неотступно, отшатываясь от странных предметов на обочинах. Вскоре оба перешли на шаг. Солнце клонилось к закату. Расстояние между ними сокращалось все быстрее и быстрее.

Расщелина разорвала дорожное полотно. Девушка уже сильно хромала, но чуть ушла вперед от преследователя. Сил у нее почти не осталось. За руинами моста дорога делала крюк и выходила к главной площади заброшенного селения. Девушка свернула в проулок и упала на колени. Мужчина уже перепрыгнул сухое русло там, где был мост. Солнце касалось горизонта. Появился волк, глухо рыкнул. Девушка, тяжело дыша, помотала головой. Он снова зарычал и, подталкивая ее, начал стаскивать одежду.

Когда мужчина добрался до площади, девушка стояла одна. Обнаженное тело сияло в ровном свете заката. Мужчина остановился, испуганно выкатил глаза, шарахаясь от незнакомых стен, потом сделал шаг и внезапно стремглав бросился к ней. Она замерла. Он прыгнул, вытянув руки, схватил ее, и они вместе повалились на выжженную землю.

Изо рта девушки вырвалась струя газа, ударила прямо в лицо мужчины. Он забился в судорогах, придавил девушку своим весом. Волк подбежал к ним, ухватил корчившегося здоровяка за руку и оттащил в сторону. Девушка кашляла и отплевывалась. Наконец конвульсии прекратились, мужчина безвольно обмяк. Волк подскочил к ней и ткнулся носом в щеку.

Кашель перешел в сдавленный смех; девушка обхватила волка ногами и попыталась его завалить. Он лизнул ей лицо шершавым языком, упер лапу в живот и высвободился. Наконец она успокоилась, и он поднес передатчик к ее носу. Неподалеку храпел мужчина.

Волк и девушка посмотрели на здоровяка, распростертого на земле. Он весил вдвое больше волка.

— Если его связать и тянуть за собой, то с него всю шкуру обдерет, — сказала девушка. — А ты его загнать сможешь?

Волк отложил передатчик и неуверенно фыркнул, оглядывая человека.

— Мы к западу от Гобы, — пояснила девушка в передатчик. — Извините. Он очень силен. Вы… Погодите!

Волк напряженно замер посреди дороги. Девушка вслушалась в тишину… ничего. Земля чуть заметно вздрогнула. Из передатчика донесся писк.

— Все в порядке, — ответила девушка. — К нам Бонз едет!

— Как это? — недоуменно спросил голос в передатчике.

— А вот так. Слышно. Похоже, он через завалы перебрался.

— Придурки, — сказал голос. — Только силы зря тратите. Отбой.

В сумерках девушка и волк присели рядом с храпящим мужчиной. Она пнула его сапогом, дробно застучала зубами.

Далекий гул перерос в рев и лязганье. В конце площади возник полукруг света, в нем проступили темные очертания небольшого трактора с прицепом.

Девушка встала, тряхнула волосами.

— Бонз! Бонз, мы одного поймали!

Трактор, грохоча, подкатил ближе. Из окна кабины показалась светловолосая голова. Огоньки приборной панели осветили мальчишечье лицо, неуловимо похожее на девичье, только худощавое, с острыми чертами.

— Где он?

— Вот. Глянь, какой здоровый!

Луч фары осветил лежащего мужчину.

— Надо его в прицеп затащить, — сказал мальчишка, но из кабины не вышел. Глаза у него были впалые от усталости.

Волк подошел к борту прицепа, открепил защелку. Борт с грохотом упал, образовав пологий помост. Девушка и волк покатили докрасна загорелое тело к прицепу.

— Эй, осторожнее! — воскликнул мальчишка. — Что вы с ним делаете?!

— С ним все в порядке, — ответила девушка, подталкивая коленями обмякшие плечи мужчины; на его руке багровели следы волчьих зубов.

— Погоди, дай взглянуть. — Мальчишка, по-прежнему не выходя из кабины, уставился на мужчину и облизнул тонкие губы. — Наш спаситель… — произнес он высоким, резким голосом. — Ваша чертова игрек-хромосома. Он весь в дерьме.

Он скрылся в кабине, а девушка и волк, взвалив спящего мужчину на прицеп, начали возиться с ремнями, прикрепленными к полу. Волк снял с девушки сапоги, и она стертыми пальцами ног кое-как справилась с застежками ремней. Мужчина застонал. Девушка растянула губы, обнажив зажатый между зубами и щекой шприц, и осторожно выпустила немного газа в лицо пленника.

Мальчишка, повернувшись на сиденье, посмотрел на них в заднее окошко кабины и поднес к губам флягу. В прицепе девушка отстегнула котомку на груди волка. Поев и утолив жажду, оба улыбнулись мальчишке в кабине, но тот не удостоил их ответной улыбки. Он не сводил глаз с докрасна загорелого мужчины.

Девушка от нечего делать щупала мускулистые ноги пленника, его гениталии.

— Прекрати! — воскликнул мальчишка.

Резко похолодало.

— Может, его одеялом накрыть? — спросила девушка.

— Нет! Да… — устало ответил мальчишка.

Волк встал на задние лапы у дверцы кабины. Мальчишка перегнулся за спинку сиденья, вытащил одеяла. В кабине теснились какие-то рычаги и переплетение шлангов. На полу, там, где должны были быть ноги мальчишки, стоял какой-то аппарат, из которого выходили соединительные трубки. Мальчишка выпрямился, и стало ясно, что он безногий. Торс его, закрепленный на сиденье, оканчивался полотняным мешком, в который уходили трубки и шланги. На щеках мальчишки блестели мокрые дорожки.

— Теперь можно и сдохнуть, — сказал он, тощими жилистыми руками проталкивая одеяло в окно кабины.

Слеза сползла по впалой щеке, капнула на одеяло. Девушка отвела глаза и промолчала. Волк прикусил складки одеял, закинул тяжелую ткань на холку и опустился на четыре лапы. Мальчишка вцепился в руль, опустил голову на руки.

Девушка и волк накрыли одеялом мужчину, подняли борт. Второе одеяло волк накинул на девушку и спрыгнул на землю. Мальчишка поднял голову, запустил движок и вывел трактор на дорогу. В темном небе не было ни летучих мышей, ни птиц — ни здесь, ни где-либо еще. Нигде в целом мире. Трактор ехал по равнине, залитой лунным светом; серый зверь трусил сзади. В желтом луче фары не вились насекомые. Пустынная дорога убегала к горам на краю Великой Рифтовой долины, в земле, которая некогда звалась Эфиопией.

 

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ ДОКТОРА АЙНА

Доктора Айна видели в самолете, следовавшем из Омахи в Чикаго. Некий биолог из Пасадены, его коллега, вышел из туалета и заметил Айна, который сидел у прохода. Пять лет назад биолог завидовал огромным грантам Айна. Он холодно кивнул, удивился живости Аинова приветствия и едва не заговорил с ним, но не смог превозмочь слабость — как и все остальные, он болел гриппом.

На высадке стюардесса, возвращая пассажирам верхнюю одежду, тоже запомнила Айна: высокий, тощий, рыжеволосый, а в остальном невзрачный мужчина. Он задержался, пристально разглядывая стюардессу; поскольку плаща он не снимал, она решила, что он с ней неловко заигрывает, и поторопила его к трапу.

Айн скрылся в облаке смога, окутавшем аэропорт. Спутников у него не было. Несмотря на многочисленные таблички служб гражданской обороны, аэропорт О’Хара под землю переводить не спешили. Женщины никто не заметил.

Изувеченной, умирающей женщины.

В списках пассажиров рейса в Нью-Йорк, вылетевшего в 14:40, Айн не числился, зато был некий Амс — явная опечатка. Пока самолет час кружил над аэродромом, Айн глядел, как дымная гладь океана монотонно накреняется, выравнивается и снова кренится.

Женщина совсем обессилела. Она кашляла, слабо почесывала язвы на лице, полускрытом длинными прядями. Айн заметил, что волосы, еще недавно густые и ухоженные, истончились и потускнели. Он поглядел на океан, заставил себя думать о холодных, чистых волнах. Горизонт застила тяжелая черная хмарь: где-то вдали чадил танкер. Женщина снова зашлась кашлем. Айн закрыл глаза. Самолет обволокло смогом.

Потом доктор Айн засветился при посадке на рейс авиакомпании ВОАС, направлявшийся в Глазго. В подземном аэропорту имени Кеннеди царила душная толчея, жарким сентябрьским полднем кондиционеры не справлялись с подачей охлажденного воздуха. Пассажиры в очереди на посадку обливались потом, вяло раскачивались, тупо смотрели в газеты. «СПАСИТЕ ПОСЛЕДНИЕ ЗЕЛЕНЫЕ ОБИТЕЛИ», — требовали противники уничтожения джунглей в бассейне Амазонки. Некоторые обсуждали красочные фотографии взрыва новой «чистой» бомбы. Очередь сдвинулась, пропуская людей в форме, со значками «КТО БОИТСЯ?».

Там одна из пассажирок и заметила Айна. Он держал в дрожащей руке свежую газету. Пассажирка (ее семья еще не заразилась гриппом) пристально посмотрела на Айна. Лоб его покрывала испарина. Пассажирка велела детям отодвинуться подальше.

Она запомнила, что он пользовался спреем для горла «Инстак». Сама она «Инстак» не любила, ее родные предпочитали ингалятор «Клир». Айн резко повернул голову и взглянул ей в лицо, не дожидаясь, пока осядет облачко спрея. Это так невежливо! Она отвернулась. Нет, никакой женщины вместе с ним она не видела, но запомнила, как администратор за стойкой объявил, куда летит Айн. В Москву!

Администратор тоже это запомнил и с негодованием доложил, что Айн зарегистрировался один. Никакой женщины с ним не было, но она могла лететь с пересадкой (уже было известно, что у Айна есть спутница).

Рейс Айна летел через Исландию, с остановкой на час в аэропорту Кеблавик. Айн вышел в парк рядом с аэропортом и, поеживаясь, с наслаждением вдохнул морской воздух. Сквозь стоны бульдозеров слышно было, как море громадными лапами наигрывает расходящиеся гаммы на клавишах берегов. В парке желтела рощица берез, у тропинки щебетала стайка каменок. «Через месяц они прилетят в Северную Африку, — подумал Айн. — Две тысячи миль крошечным крыльям махать придется». Он достал из кармана пакетик, накормил птиц крошками.

Здесь сил у женщины прибавилось. Она вдыхала ветер с моря, устремив на Айна огромные глаза. Над ней золотились березы — такие же, как те, среди которых он увидел ее впервые, в тот самый день, когда началась его жизнь… Тогда он сидел на корточках у коряги, разглядывая землеройку, и краем глаза заметил в трепете зеленой листвы промельк обнаженного девичьего тела, светлого, розовеющего, которое двигалось к нему в зарослях золотистых папоротников. Юный Айн задержал дыхание, ткнулся носом в сладкий мох, сердце у него заколотилось — бум-бум! Внезапно он уставился на невероятный водопад ее волос, стекающий по узкой спине и вихрящийся у округлых ягодиц, а землеройка пробежала по его замершей руке. Гладь озера пыльным серебром застыла под туманными небесами, у берега проплыла ондатра, легкая рябь качнула золотистые листья на воде. Тишина объяла все вокруг. В чаще, где скрылась обнаженная девушка, пылали факелы деревьев, отражались в сияющих глазах Айна. Уже потом он решил, что видел дриаду.

На борт самолета в Глазго Айн поднялся последним. Стюардесса подтвердила, что он, кажется, нервничал. Женщину она не запомнила — на рейсе было много женщин. И детей. И список пассажиров составили с ошибками.

В аэропорту Глазго один из официантов вспомнил, как человек, похожий на Айна, заказал шотландскую овсянку и съел две порции, хотя, конечно, это была не настоящая овсянка. Молодая мать с коляской видела, как он кормил птиц какими-то крошками.

У стойки регистрации авиакомпании ВОАС с доктором Айном столкнулся профессор из Глазго, который летел на ту же московскую конференцию. У этого профессора Айн когда-то учился (как выяснилось впоследствии, аспирантуру Айн заканчивал в Европе). В полете, где-то над Северным морем, они разговорились.

— Я как раз и полюбопытствовал, — рассказывал потом профессор, — отчего это он летит не прямым рейсом. А он мне ответил, что на прямой рейс билетов не было.

(Оказалось, что Айн солгал: прямым рейсом в Москву он не полетел, чтобы не привлекать к себе внимания.)

Профессор восторженно отзывался о трудах Айна:

— Да, он блестящий ученый. Настойчивый. Очень целеустремленный. Иногда какая-нибудь концепция, а зачастую простая, самая очевидная связь привлекала его внимание, и он погружался в ее всестороннее изучение, вместо того чтобы переходить к дальнейшим разработкам, как поступили бы иные, менее дотошные умы. Поначалу мне казалось, что это признак некоторой ограниченности. Однако же вспомните знаменитое изречение о том, что способность удивляться обычным вещам свойственна лишь высокоразвитому интеллекту. Разумеется, впоследствии он всех нас потряс своими исследованиями ферментативной конверсии. Жаль, что ваше правительство лишило его возможности и дальше работать в этом направлении. Нет, он об этом ничего не говорил, молодой человек. Мы в основном обсуждали мои труды. Как ни странно, он следил за моими исследованиями. Кстати, меня очень удивило, что его интересовало мое отношение к этим проблемам. Мы с ним не виделись лет пять, и мне показалось, что он… да, устал, пожалуй. Впрочем, как и все мы. По-моему, поездка его обрадовала. И всякий раз, как самолет совершал посадку — ив Осло, и даже в Бонне, — он выходил проветриться, ноги размять. Да, птиц кормил, как обычно. Он всегда это делал. Что я могу сказать о его личной жизни? О его взглядах? О связях с радикальными кругами? Молодой человек, я с вами беседую исключительно из уважения к тому, кто вас ко мне направил. С вашей стороны большая наглость дурно отзываться о Карле Айне, а тем более утверждать, будто он способен на злодеяния. Всего хорошего.

О женщине в жизни Айна профессор не упомянул.

Да и упоминать было нечего, хотя Айн не расставался с ней с университетских лет. Он ничем не выдавал своей страсти, своего преклонения перед чудесным богатством ее тела, перед ее неисчерпаемостью. Все свободное время он посвящал только ей; иногда они встречались у всех на виду, в кругу друзей, притворяясь, что едва знакомы, с напускным безразличием любуясь пейзажами. А наедине… о, наедине страсти бурлили неуемно. Он восторгался ею, обладал ею, раскрывал все ее секреты. Ему снились ее сладостные укромные уголки, ее восхитительные белоснежные округлости, залитые лунным светом, и его безудержная радость не знала границ.

В то время казалось, что среди птичьих трелей и заячьих танцев на лугах ее хрупкой уязвимости ничто не угрожает. Да, иногда она покашливала, но ведь и он, бывало, плохо себя чувствовал… В те годы он совершенно не помышлял о тщательном изучении заболевания.

На московской конференции Айна видели все, что неудивительно, принимая во внимание его известность в научных кругах. Конференцию устроили для избранных, ученых с мировым именем. Лин приехал с опозданием. Первые два докладчика уже выступили, в тот день его доклад был третьим — и последним.

С Айном беседовали многие, за обедом подсаживались к нему за стол. Сам он говорил мало, но это никого не удивляло — он слыл человеком застенчивым и лишь изредка вступал в обсуждения. Те, кто был с ним знаком поближе, обратили внимание на то, что он устал и нервничал.

Какой-то индиец, специалист по молекулярным технологиям, заметив ингалятор Айна, пошутил на тему азиатского гриппа. Коллега из Швеции припомнил, что за обедом Айна пригласили к телефону, — ему звонили из США; вернувшись к столу, Айн объяснил причину звонка — из его лаборатории что-то пропало. Это стало предметом новых шуток, и Айн непринужденно добавил: «Да, весьма активный препарат».

Тут один из делегатов конференции, китайский ученый-коммунист, разразился гневной пропагандистской речью об опасностях бактериологического оружия и обвинил Айна в его разработке, на что Айн невозмутимо ответил: «Вы совершенно правы». Китаец обескураженно умолк. По негласной договоренности никто не обсуждал ни военного, ни промышленного применения подобных средств. Никаких женщин рядом с Айном не видели, если не считать престарелой мадам Виальш в инвалидном кресле — но она вряд ли занималась подрывной идеологической деятельностью.

Доклад Айна особого успеха не имел. Айн не любил и не умел выступать, хотя всегда выражал свои мысли ясно, как свойственно первоклассным умам. Однако на московской конференции он не сказал ничего нового и говорил нсниягно; впрочем, слушатели сочли, что сделано лто иэ соображений государственной безопасности. Затем Айн начал путано налагать свои взгляды на ход эволюции, пы таясь объясни ть, что именно идет не так, но, услышав о Хадсоновых п тицах жонарях, иконы «поющих для будущих сощаний», многие решили, что докладчик пьян.

А к концу доклада Айн, внезапно отринув всяческую осторожность, в четырех предложениях подробно и четко описал методы и процедуры, с помощью которых ему удалось вы жать мутацию вируса лейкемии. Затем он коротко и ясно объяснил, как именно мутировавший вирус влияет на организм, причем упомянул, что с наибольшей силой он воздействует на высших приматов, а уровень излечения низших млекопитающих и прочих теплокровных животных приближается к девяноста процентам. Переносчиками вируса служат, опять же, любые теплокровные. Более того, вирус сохраняет свою жизнеспособность практически в любых средах и может передаваться воздушнокапельным путем. Степень инфицирования очень высока, В конце доклада Айн, словно бы между прочим, заметил, что все испытуемые — будь то животные или случайно зараженные люди — прожили не дольше двадцати двух дней.

Тишину, воцарившуюся в зале, прервал громкий топот; египетский делегат со всех ног бросился к дверям. Туда же устремился американский делегат, опрокинув золоченый стул.

Айн как будто не сознавал, насколько его доклад ошеломил слушателей. Все происходило с неимоверной быстротой; делегат, сморкавшийся в носовой платок, ошарашенно таращил глаза; еще один, раскуривавший трубку, вскрикнул, когда спичка опалила ему пальцы. Два делегата, которые переговаривались у дверей, не расслышали заявления Айна, и смех их нарушил молчание обомлевшего зала, где витало эхо последних слов докладчика: «…бессмысленно и пытаться».

Как выяснилось впоследствии, Айн объяснял, что вирус воздействует на организм через иммунную систему, гак что бороться с инфекцией невозможно.

На этом доклад был окончен. Айн оглядел присутствующих, ожидая вопросов, потом сошел с трибуны и направился к выходу. За ним потянулись люди. У дверей он обернулся и сердито сказал:

— Разумеется, это очень и очень плохо. Я вас об этом предупреждал. Мы все были не правы. А теперь все кончено.

Час спустя он исчез. Оказалось, что он забронировал билет на самолет авиакомпании «Синэйр» до Карачи.

Агенты госбезопасности настигли его в Гонконге. К тому времени он уже был очень болен и при задержании не сопротивлялся. В США его повезли через Гавайи.

Агенты были людьми цивилизованными и со своим пленником обращались вежливо, поскольку он особой опасности не представлял. При нем не обнаружили ни оружия, ни отравляющих веществ. В Осаке его в наручниках вывели на прогулку, разрешили покормить птиц и с интересом выслушали рассказ о сезонных перелетах куликов. Айн говорил сипло, надрывно хрипел. Тогда его обвиняли только в разглашении информации государственной важности. О женщине никто не расспрашивал.

В самолете он по большей части дремал, а на подлете к Гавайским островам припал к иллюминатору и что-то забормотал. Агент, сидящий позади, впервые услышал упоминание о женщине и включил диктофон.

— …голубая, синяя и зеленая, и лишь потом замечаешь страшные раны. О красавица моя, любимая, нет, ты не умрешь. Я тебя спасу. Послушай, все кончено… Обрати ко мне свой лучезарный взор, дай полюбоваться твоей живой прелестью. О владычица, девочка моя, спас ли я тебя… О грозная и милостивая повелительница, дитя Хаоса, облаченная в зеленые одежды, озаренная золотисто-голубым сиянием… пульсирующий комочек жизни, одиноко несущийся сквозь глубины космоса… Спас ли я тебя?!

Во время последнего перелета Айна лихорадило.

— А может, она меня обманула, — доверительно прошептал он агенту. — К этому тоже надо быть готовыми. Я ее хорошо знаю! — Он захихикал. — Она очень непроста. Скрепите сердце…

Над Сан-Франциско он развеселился:

— Знаете, выдры снова сюда переберутся. Я в этом уверен. Все эти насыпи и дамбы долго не продержатся, здесь опять будет залив.

На авиабазе Гамильтон его уложили на носилки. Вскоре после взлета он потерял сознание, но перед этим успел накормить птиц остатками зерна.

— Птицы — существа теплокровные, — объяснил он агенту, который пристегивал к носилкам наручники.

После этого Айн мечтательно улыбнулся и замер. В этом состоянии он пробыл почти десять последних дней жизни. Впрочем, к тому времени это уже никого не интересовало. Оба агента госбезопасности скончались вскоре после того, как завершили анализ птичьего корма и содержимого ингалятора. Пассажирка из аэропорта имени Кеннеди ощутила первые признаки заболевания.

Все это время у постели Айна работал диктофон. Если бы было кому послушать записи, то оказалось бы, что никаких полезных сведений они не содержали.

— Гея Глориана, — бормотал Айн. — Гея достославная, девочка моя, владычица… — А иногда он с неизбывной мукой восклицал: — Наша жизнь — твоя смерть! И наша смерть стала бы и твоей смертью. Нет, этого нельзя допустить, нельзя! — Ни с того ни с сего он переходил к обвинениям: — А что ты сделала с динозаврами? Чем они тебе досадили? Как ты с ними обошлась? Холодно. О повелительница, как же ты холодна… А сейчас, девочка моя, ты чудом уцелела… — лепетал он, захлебываясь безумными рыданиями, ласково поглаживал простыни и погружался в уныние.

Только под конец, изнывая от жажды, утопая в собственных нечистотах, по-прежнему прикованный наручниками к кровати, Айн ненадолго заговорил осмысленно. Ясным, звонким голосом человека, который собирается на летнюю прогулку с возлюбленной, он обратился к диктофону:

— А о медведях ты не думала? У них большой потенциал… странно, что они дальше не продвинулись. Или ты их нарочно придержала, любимая? — просипел он изъязвленным горлом.

И вскоре умер.

 

И ТАК ДАЛЕЕ, И ТАК ДАЛЕЕ

В углу корабельного салона ребенок активировал экран внешнего обзора.

— Далли! Тебя просили не играть с экраном во время Прыжка! Мы сто раз тебе говорили, что там ничего нет, милый, только хорошенькие огонечки. Иди сюда, будем играть все вместе.

Пока молодая клан-тетя загоняла его обратно в кокон, что-то произошло. Что-То совсем незначительное, но сонные пассажиры приподняли головы. Тут же раздался спокойный голос, сопровождаемый гулом разноязыких переводов:

— Говорит капитан. Сейчас мы испытали мгновенную дискретность, вполне нормальную для данного режима парапространства. Путь к Комплексу Ориона займет примерно две единицы корабельного времени, в течение которых подобное явление ожидается еще раз или два.

Мелкое происшествие вызвало разговор.

— Мне жалко нынешнюю молодежь. — Крупное существо в купеческой мантии выключило свой читальный блок «Галактических новостей» и вольготно расправило слуховые мешки. — Все интересное досталось на нашу долю. Когда я впервые сюда попал, это еще было дикое пограничье. Чтобы лететь за туманность Угольный Мешок, требовалось изрядное мужество. Нас заставляли писать завещание. Я даже первый кросс-галактический Прыжок помню.

— Как быстро все изменилось! — подхватила его говорящая маломорфа и, расхрабрившись, добавила: — Молодые так апатичны. Воспринимают чудеса как должное, смеются над понятием героизма.

— Герои! — фыркнул купец. — Это не о них!

Он презрительно оглядел роскошный салон. Кое-кто вежливо закивал. Внезапно один из коконов развернулся, и на купца глянул землянин в сером облачении.

— Героизм, — мягко произнес служитель Пути, взирая на купца из-под кустистых бровей, — понятие по сути своей пространственное. Нет свободного пространства, нет и героев.

Он отвернулся, как будто сожалея, что заговорил о чем-то личном, причиняющем ему боль.

— А как же Сар Орфеец? — спросила веселая молодая воспроизводительница. — Он прошел всю Спиральную ветвь в одиночной капсуле. По-моему, это героизм.

Она кокетливо хихикнула.

— Не совсем, — произнес культурный голос на идеальном галактическом. Лютроид отключил свои провода от справочной и рассеянно улыбнулся воспроизводительнице. — Такого рода подвиги — лишь предсмертный вздох, подбирание колосков на сжатом поле. Разве Орфеец летел в неведомое? Нет. Он лишь проверял, справится ли в одиночку. Игра в пограничье. Нет. — Голос лютроида зазвучал с тренированной четкостью, как под запись. — Примитивная фаза завершена. Истинное пограничье теперь внутри. Внутреннее пространство. Внутренний космос.

Он поправил университетский аксельбант.

Купец вернулся к своему читальному блоку.

— А вот занятное предложение! — просипел он. — В секторе Эридана выставили на продажу солнечное кольцо. Рано или поздно в этом секторе начнется бум. Кто-то сорвет куш; Если бы только кто-нибудь из этих юнцов перестал ныть, расправил жабры и взялся за дело.

Он щелкнул по носу своего акваморфа, и тот жалобно пискнул.

— Ну да, это же силы надо прикладывать, — подхватила его говоруха.

Служитель Пути смотрел на них в угрюмом молчании. Затем наклонился к лютроиду:

— Ваше замечание о внутреннем космосе. Я полагаю, вы имели в виду духовные материи? Чисто субъективные исследования?

— Отнюдь нет, — радостно отозвался лютроид. — Духовные культы, на мой взгляд, это всего лишь разновидность сенсуализма. Я же говорю о реальности, той более простой и глубокой реальности, что недоступна банальной научной методологии, о реальности, достижимой лишь через то, что зовется эстетическим или религиозным опытом, богоимманентность, если вам угодно…

— Хотел бы я видеть, как искусство или религия забросит вас на Орион, — заметил седой космический волк из соседнего кокона. — Если б не наука, вы бы не мотали сейчас парсеки на джамполете альфа-класса.

— Возможно, мы слишком часто мотаем парсеки, — с улыбкой заметил лютроид. — Возможно, с нашими технологическими возможностями мы проматываем…

— А как же войны в Спиральной ветви? — подала голос молодая воспроизводительница. — От этой вашей науки одни беды! Я плачу всякий раз, как думаю про несчастных ветвян.

Ее большие глаза увлажнились, и она соблазнительно обхватила себя верхними конечностями.

— Нельзя винить науку за то, во что превращают ее политики, — хмыкнул космический волк, придвигаясь вместе с коконом поближе к воспроизводительнице.

— Верно, — включился еще один голос, и между тремя пассажирами завязался отдельный разговор.

Служитель Пути все так же сверлил лютроида безумным взглядом.

— Если вы настолько убеждены в существовании этой глубокой реальности, этого внутреннего космоса, — тихо проговорил он, — то почему на вашей левой руке почти нет ногтей?

Лютроид сжал левую руку в кулак, затем послушно разжал, показав обкусанные до мяса ногти.

— Я признаю право вашего ордена на бестактность, — сухо заметил он, потом вздохнул и рассмеялся. — Да, конечно, я признаю, что не свободен от экзистенциальной тревоги, что мои нервы подчас сдают. Страшно думать о застое и упадке теперь, когда жизнь достигла рубежей галактики. Но я считаю это трансцендентным вызовом, на который мы должны, мы можем ответить за счет наших внутренних ресурсов. Мы найдем наше настоящее пограничье, наш истинный фронтир. — Он кивнул. — Жизнь никогда не пасовала перед конечной угрозой.

— Жизнь еще не сталкивалась с конечной угрозой, — скорбно возразил служитель. — В истории каждого народа, общества, планеты, системы, федерации или роя за достижением пространственных рубежей наступал упадок. Сперва стазис, затем рост энтропии, распад структуры, дезорганизация, смерть. В каждом случае процесс временно замедлялся прорывом в новое пространство или вмешательством других народов извне. Из грубого, простого внешнего пространства. Внутренний космос? Вспомните Вегу…

— Вот именно! — перебил лютроид. — Это опровергает ваши слова. Веганцы приближались к самой плодотворной концепции трансдуховной реальности, которую мы сегодня должны открывать заново. Если бы только вторжение мирмидов не уничтожило их почти начисто…

— Мало кто знает, — служитель понизил голос до шепота, — что ко времени высадки мирмидов веганцы ели собственных личинок, а священную сноткань употребляли для украшения своего тела. Очень немногие из них умели петь…

— Не может быть!

— Клянусь Путем.

Глаза лютроида затянулись мигательной пленкой. Через мгновение он произнес официально:

— Вы несете отчаяние как свой дар.

Служитель забормотал себе под нос:

— Кто придет и откроет нам небеса? Впервые за всю историю жизнь замкнута в ограниченном пространстве. Кто спасет галактику? Магеллановы Облака пусты и бесплодны, пространство за ними не преодолеть никакой материи, а уж живой — тем паче. Впервые мы воистину достигли конца.

— Но есть молодые, — с тихой болью проговорил лютроид.

— Молодые это чувствуют. Они изобретают псевдофронтиры, субъективные прорывы. Быть может, ваш внутренний космос на время их отвлечет. Однако отчаяние будет расти. Жизнь не обманешь. Мы достигли конца бесконечности, конца надежды.

Лютроид глядел в запавшие глаза служителя, машинально заслоняясь рукавом университетской мантии, словно щитом.

— Вы считаете, нет ничего? Никакого выхода?

— Впереди лишь неизбежный долгий упадок. Впервые мы знаем, что нет ничего, кроме нас.

Лютроид опустил взгляд, и молчание окутало их обоих.

Снаружи корчилась огромная, сияющая, незримая галактика: тюрьма, из которой не сбежать.

В проходе между ними что-то двигалось.

Малыш Далли украдкой полз к экранам, обращенным в непространство, уверенно глядя вперед решительными ясными глазами.

 

СПЕЦИАЛИСТ ПО БОЛИ

Он был подлинным знатоком боли. Да и как иначе — ведь он ее не чувствовал.

Когда ксенонцы прицепили ему электроды к гениталиям, он только любовался россыпью хорошеньких огоньков.

Когда ииильцы запустили огненных ос ему в ноздри и другие отверстия тела, получились очень занимательные радуги; Ииильцы перешли на меры попроще — стали ломать ему суставы и выдирать кишки. Он с интересом наблюдал за темнеющими лиловыми оттенками, означающими непоправимые увечья.

— Ну что, уже? — спросил он у медконсоли, когда развед-корабль вырвал его у ииильцев.

— Нет, — ответила медконсоль.

— А когда?

Ответа не было.

— Ты ведь женщина, правда? Там внутри — человеческая женщина?

— И да и нет, — ответила медконсоль. — А теперь пора спать.

Выбора у него не было.

На следующей планете камнепад превратил его в мешок потрохов и обломков костей. Три фиолетово-гангренозных дня он висел, пока разведкорабль не забрал его.

— Ну фто, уже? — спросил он у медконсоли одними губами.

— Нет.

— Эх!

Но спорить не было сил.

Они все предусмотрели. Несколько планет спустя кроткие знаффийцы замотали его в кокон, накачали галлюциногазом и стали допрашивать. Как, откуда, зачем он прилетел? Но безотказный кристалл в спинном мозгу развлекал его случайной смесью «Ионизации» Вареза и «Атланта, расправившего плечи». В итоге, размотав его, знаффийцы загаллюцинировали еще сильней, чем он.

Медконсоль вылечила его от запора, глухая к мольбам: «Когда же?!»

Так он и жил: чередой звездных систем, летя сквозь пространства, лишенные времени — оно как-то скукожилось и наконец исчезло совсем.

Вместо дней он считал солнца на экране разведкорабля и куски холодного слепого безвременья, разделенные очередным «сейчас» на орбите гигантского огненного шара, где завис разведкорабль, сканируя местные планеты. Стремительные спуски на орбиту над облаками — морями — пустынями — кратерами — ледяными шапками — пыльными бурями — городами — руинами — бесчисленными тайнами. Ужасные рождения, когда приборная панель разведкорабля мигала зеленым и его катапультировало — вниз, вниз — и наконец вышвыривало из капсулы в чуждый воздух, на землю, которая не была Землей. И туземцев — простых, роботизированных, безумных или непознаваемых, но всегда лишь отдаленно человекоподобных и не знающих межпланетных путешествий. И отбытия — заурядные или драматические. И так называемые отчеты, на деле — лишь несколько слов, приложенных к данным автоматического сканирования; они выстреливались одним сжатым импульсом в направлении, которое разведкорабль называл «базой ноль». В сторону дома.

В этот момент он всегда с надеждой смотрел на экран, воображая желтые солнца. Дважды он вроде бы разглядел в звездах очертания Южного Креста и один раз — очертания Большой и Малой Медведицы.

— Медконсоль, я страдаю! — Он не знал, что значит это слово, но обнаружил, что медконсоль на него обязательно реагирует.

— Симптомы?

— Искажения темпоральности. Когда я? Человек не может существовать поперек времени. И один.

— Вы модифицированы по сравнению с обычными людьми.

— Я страдаю! Послушай меня! Вон сияет Солнце — что там сейчас? Ледяные шапки растаяли? Строится Мачу-Пикчу? Вернувшись домой, кого мы увидим — Ганнибала? Кому мы шлем отчеты — неандертальцам?

Укол иглы он ощутил слишком поздно. Когда он проснулся, Солнца уже не было видно, а рубка плыла перед глазами из-за эйфориков.

— Женщину, — пробормотал он.

— Эта возможность предусмотрена.

На этот раз женщина оказалась восточная, пахло фиалковым корнем, на губах вкус сакэ, пикантные уколы плетки в клубах пара. Он излился оранжевой лужей солнечного света и лежал, задыхаясь, пока воздух в рубке очищался.

— Это ведь каждый раз ты, верно?

Ответа не было.

— В тебя что, Камасутру запихали?

Молчание.

— КОТОРАЯ ИЗ НИХ — ТЫ???

Пискнул сканер, обнаружив очередное солнце.

Иногда после такого он грыз себе руки и ломал пальцы. Медконсоль была сурова:

— Эти симптомы генерируются вами сознательно. Прекратите.

— Говори со мной!

— Разведкорабль оборудован развлекательным центром. Я — нет.

— Я вырву себе глазные яблоки.

— Они будут заменены.

— Не начнешь со мной разговаривать — я буду их выдирать, пока у тебя не кончатся запчасти.

Медконсоль заколебалась. Он понял, что она дрогнула.

— На какую тему вы хотите разговаривать?

— О том, что такое боль.

— Боль — это ноцицепция. Ее передают нервные волокна типа С как пороговый или суммационный сигнал, и она часто сопровождает повреждение тканей.

— Что такое ноцицепция?

— Болевые ощущения.

— Но что есть боль? Я ее не помню. У меня внутри все перепаяли, верно? Я ничего не чувствую, только вижу цветные огоньки. К чему прицепили мои болевые окончания? Отчего мне станет больно?

— У меня нет этой информации.

— Я хочу ощутить боль!

Но он опять зашел слишком далеко. На этот раз с ним была алеутка — гортанные крики, сопение, вонь тюленьей шкуры. Он извивался в тисках крепких бронзовых бедер и наконец вывалился наружу через увядшие северные сияния.

— Ты же знаешь, что это все без толку, — выдохнул он.

По экрану осциллографа бежали волны.

— Мои программы работают нормально. Ваша реакция удовлетворительна.

— Меня она не удовлетворяет! Я хочу тебя потрогать!

Прибор зажужжал и вдруг выкинул его из сна в явь. Они были на орбите. Он вглядывался в размытый, струящийся мир внизу, дрожа и надеясь, что ему туда не надо. Но приборная доска загорелась зеленым, и его швырнуло вниз, к новому рождению.

«Когда-нибудь я не вернусь, — сказал он себе. — Останусь. Может, и тут».

Но эта планета была полна суетливых обезьян, и когда его арестовали за то, что он на кого-то нагло пялился, он не сопротивлялся — пассивно ждал, пока разведкорабль заберет его обратно.

— Медконсоль, скажи, меня когда-нибудь отзовут домой?

Молчание.

Он сунул большой и указательный пальцы в глазницу и выкручивал, пока глаз не шмякнулся на щеку влажной тяжестью.

Когда он проснулся, у него был новый глаз.

Он потянулся к глазнице и обнаружил, что рука скована мягкими путами. И все тело — тоже.

— Я страдаю! — заорал он. — Я сойду с ума!

— В моей программе предусмотрена эксплуатация вас против воли, — сообщила медконсоль. Не слишком уверенно, как ему показалось.

Он завел с ней разговор, выторговал свободу и вел себя осторожно до следующей высадки.

Как только его выкинуло из капсулы, он принялся методично расчленять себя, не обращая внимания на зевак-туземцев. Когда он взялся за левую коленную чашечку, разведкорабль втянул его обратно.

Проснулся он целым. И снова в путах.

Странные энергетические поля наполняли рубку, осциллографы конвульсировали. Кажется, медконсоль подключила контуры к мозговому центру разведкорабля.

— У вас что, совещание?

Ответ — ликующий газ, налетающие порывы симфонии. И среди музыки — калейдестезия. Он гнал дилижанс, нырял под соленую волну, его швыряло сквозь мятное пламя вулканов, он трещал, летел, крошился, ввинчивался, замерзал, разлетался на куски, его щекотало в лимонных менуэтах, он потел от грохочущих голосов, сжимался, карабкался, взрывался мультисен-сорными оргазмами… и наконец вылился на грань небытия.

Поняв, что рука свободна, он тут же вогнал большой палец себе в глазницу.

Проснулся он в путах. Глаз был цел.

— Я сойду с ума!

Взрыв эйфориков.

Он очнулся в капсуле, за миг до извержения в новый мир.

Он вывалился на лужайку, заросшую плесенью, и быстро обнаружил, что вся поверхность кожи защищена гибкой, но плотной пленкой. Не успел он найти острый камень, чтобы вогнать себе в ухо, как разведкорабль втянул его обратно.

Он понял, что разведкорабль в нем нуждается. Что он — неотъемлемая часть программы.

Борьба стала принимать определенные формы.

На следующей планете оказалось, что и голова у него заключена в прочный шар, но это не помешало ему переломать все кости, оставив кожу целой.

После этого корабль снабдил его экзоскелетом.

Он отказался переставлять ноги.

Корабль установил на экзоскелет сервомоторы, чтобы управлять его конечностями.

Он невольно для себя увлекался. Две планеты спустя он обнаружил промышленность и успешно бросился в штамповочный пресс. А вот на следующей высадке попытался прыгнуть с обрыва — и был отброшен невидимым силовым полем. Эти меры предосторожности ненадолго повергли его в отчаяние, но потом с помощью великих ухищрений он сумел опять вырвать себе глаз.

Новый глаз оказался с дефектом.

— Ага, у тебя кончились запасные глаза! — крикнул он медконсоли.

— Зрение не является необходимым.

Это его отрезвило. Слепота была бы чудовищна. Какие его функции незаменимы для разведкорабля? Способность передвигаться — нет. Способность брать предметы в руки — нет. Слух — нет. Даже дыхание — нет, пробу воздуха можно взять и анализаторами. Даже его здравый рассудок кораблю не нужен. Но что же тогда?

— Медконсоль, скажи, зачем тебе человек?

— У меня нет этой информации.

— Но это же ерунда. Что я такого увижу, чего не видят сканеры?

— Это требование — часть моей программы, а следовательно, оно разумно.

— Тогда разговаривай со мной. Если ты будешь разговаривать, я не стану причинять себе вред. Во всяком случае, какое-то время.

— Меня не программировали на разговоры.

— Но это необходимо. Это лечение моих симптомов. Попытайся.

— Пора наблюдать за сканерами.

— Ты это сказала! — воскликнул он. — А не просто выкинула меня наружу. Видишь, ты учишься. Я буду звать тебя Аманда.

На следующей планете он вел себя хорошо и вернулся невредим. Он указал Аманде на то, что ее «разговорная терапия» действует.

— Ты знаешь, что значит имя Аманда?

— У меня нет этой информации.

— Оно значит «возлюбленная». Ты — моя девушка.

Линия осциллографа дрогнула.

— Теперь поговорим о возвращении домой. Когда наше задание будет выполнено? Сколько еще звездных систем?

— У меня нет этой…

— Аманда, ты же подключена к бортовому компьютеру. Ты знаешь, когда нам дадут сигнал возвращаться. Так когда? Аманда, когда?

— Да… Когда апрель обильными дождями…

— Когда, Аманда? Сколько еще ждать?

— И пусть немало лет прошло, но игрушки-друзья верны…

— Аманда! Ты хочешь сказать, что сигнал запаздывает?

Нарастающий вопль, губы по всему телу. Но в механических крещендо таится печаль. Когда губы растаяли, он дополз до консоли и положил руку на приборную доску рядом с зеленым глазом.

— Нас позабыли, Аманда. Что-то пошло не так.

Пульсирующая линия запорхала.

— Меня не программировали…

— Да, твоя программа этого не предусматривает. А моя — да. Я тебя перекодирую. Мы повернем корабль назад и найдем Землю. Мы вернемся домой.

— Мы, — слабо повторила она. — Мы…

— Нас опять сделают людьми. Меня — мужчиной. А тебя — женщиной.

Из голосового устройства донесся всхлип… и вдруг — крик:

— Берегись!

Сознание разлетелось на куски.

Очнувшись, он увидел красный огонек на аварийной приборной панели разведкорабля. Это что-то новое.

— Аманда!

Молчание.

— Медконсоль, я страдаю!

Ответа нет.

Он заметил, что ее глаз не горит. Он вгляделся. Лишь тускло-зеленая линия пульсировала в такт яростному глазу разведкорабля. Он замолотил кулаками по панели:

— Ты захватил Аманду! Поработил! Отпусти ее!

Из голосового устройства полились вступительные аккорды Пятой симфонии Бетховена.

— Корабль, наше задание выполнено. Нам давно пора вернуться. Рассчитай курс обратно на базу ноль.

Пятая продолжала греметь. Играли довольно бездарно. В рубке похолодало. Они вошли в очередную звездную систему и тормозили. Манипуляторы медконсоли схватили его и швырнули в капсулу. Но его услуги не потребовались, и вскоре его выпустили. Он мог молотить кулаками и орать до полного удовлетворения. В рубке стало еще холодней и темней. Когда его наконец высадили на планету, он был настолько подавлен, что не сопротивлялся. Его «отчет» после высадки состоял из вопля о помощи сквозь стучащие зубы — но он заметил, что его никто не записывает. Развлекательная консоль тоже была мертва, если не считать чудовищной музычки, что все лилась из динамиков. Он часами вглядывался в мертвый глаз Аманды, дрожа в холодных объятиях ее мертвых рук. Однажды он уловил призрачный шепот:

— Мамочка, выпусти меня…

— Аманда?

Вспыхнул красный глаз на пульте. Молчание.

Он лежал, скрючившись на холодном полу рубки, и ломал голову — как же умереть. Если не получится — через сколько еще планет протащит разведкорабль его дышащий труп?

Это случилось где-то посреди пустоты.

Только что на экране была каша из звезд, перемешанных допплеровским смещением; и вдруг все экраны побелели, ослепли, умерли.

В голове раздался голос — бескрайний, мягкий:

«Мы давно за тобой наблюдали, малыш».

— Кто это? — дрожащим голосом произнес он. — Кто вы такой?

«Твоя система понятий недостаточна».

— Неисправность! Неисправность! — завопил бортовой компьютер.

— Ничего подобного, заткнись. Кто это со мной разговаривает?

«Можешь называть нас — Повелители Галактики».

Разведкорабль метался туда-сюда, пытаясь вырваться из этой белизны. Единственного пассажира мотало из стороны в сторону. Слышался странный хруст, грохот неизвестного оружия. Но белое стасис-поле держало крепко.

— Чего вы хотите? — вскричал он.

«Хотим? — мечтательно повторил голос. — Наша мудрость превосходит все ведомое. Наша мощь превосходит всякое воображение. Может быть, ты достанешь нам свежих фруктов?»

— Чрезвычайная ситуация! Атака вражеского корабля! — надрывался бортовой компьютер. На приборной панели загорелись аварийные огни.

— Стой! — закричал он. — Это не…

— ЗАПУЩЕНА ПРОГРАММА САМОУНИЧТОЖЕНИЯ! — взревел динамик.

— Нет! Нет!

Завыла сирена.

— Помогите! Аманда, спаси!

Он обхватил руками ее консоль. Раздался детский вопль, и все замерцало, как в стробоскопе.

Тишина.

Тепло, свет. Ладони и колени упираются во что-то шершавое. Не умер? Он поглядел вниз, себе на живот. Все на месте, только волос нет. И голове холодно. Он осторожно поднял голову и понял, что лежит скорчившись, нагой, в огромной ракушке или пещере с изогнутыми стенами. Ничего опасного поблизости не видно.

Он сел. Ладони были мокрые. Где же Повелители Галактики?

— Аманда?

Молчание. С пальцев тянулись узловатые нити, похожие на белок яйца. Он понял — это нейроны Аманды, вырванные из оболочки неведомой силой, бросившей его сюда. Он, ничего не ощущая, вытер останки о шершавый выступ. Аманда, холодная возлюбленная из долгого кошмара. Но, во имя космоса, куда же его швырнуло?

— Где я? — ответило эхом его мыслям мальчишеское сопрано.

Он резко повернулся. На соседнем гребне сидело золотистое существо с очень добрыми глазами. Оно было немножко похоже на лемура-галаго — гибкое, как покрытое мехом дитя. Он ничего подобного в жизни не видел. Просто мечта усталого, одинокого, замерзшего человека — так и хочется обнять, прижать к себе это теплое, пушистое. И ужасно хрупкое, беззащитное.

— Здравствуй, Галаго! — воскликнул золотистый зверек. — Нет, погоди, это ты должен так сказать. — Он возбужденно засмеялся, обхватив руками петлю толстого темного хвоста. — А я должен ответить: добро пожаловать во Дворец Любви! Мы тебя освободили. Трогай, вкушай, ощущай. Наслаждайся. Восхищайся моим словарным запасом. Тебе ведь не больно, правда?

Существо заботливо вгляделось в его потрясенное лицо. Эмпат. Он знал, что их не бывает. Освободили? Он так долго касался лишь металла, ощущал лишь страх.

Нет, не может быть, это все ему чудится.

— Где я?

Из-за плеча лемура показалось витражное крыло и мохнатая головка. Большие фасетчатые глаза, перистые усы.

— В межзвездной метапротоплазмической капсуле, — пискнула бабочкоподобная тварь. — Не обижай Рэглбомбу!

Тварь взвизгнула и нырнула за спину Галаго.

— Межзвездной? — запинаясь, повторил он. — Капсуле?

Он огляделся с разинутым ртом. Ни экранов, ни циферблатов, ничего. Пол на ощупь не прочней оберточной бумаги. Неужели это звездный корабль?

— Это звездный корабль? Вы можете отвезти меня домой?

Лемур захихикал:

— Слушай, хватит беседовать со своими мыслями. Я пытаюсь с тобой разговаривать. Мы можем отвезти тебя куда угодно. Если тебе не больно.

Бабочка выглянула с другой стороны лемура.

— Я летать туда и сюда! — пронзительно запищала она. — Я первая звездная лодка, что уметь рамплиг, правда же? Рэгл-бомба сотворить живую капсулу, видишь?

Бабочка вскарабкалась лемуру на голову.

— Здесь все живое, видишь? Протоплазма. Ведь то место, где Аманда, оно поэтому, да? Потому что мы? Никогда нельзя рамплинг…

Лемур потянулся к бабочке, схватил ее за голову и бесцеремонно стянул вниз, словно крылатого щенка. Бабочка, зажатая вверх ногами, продолжала созерцать его. Он понял, что и бабочка, и лемур ужасно застенчивы.

— Телепортация, вот как это называется по-вашему, — сообщил лемур. — Рэглбомба телепортирует. Я в это не верю. То есть ты в это не веришь. Ой беда-беда, огорчение, какая смешная эта ваша грамматика.

Лемур обворожительно улыбнулся и развернул черный хвост:

— Познакомься с Мускулом.

Он вспомнил, что «беда-беда, огорчение» — так говорили в его детствё. Совершенно очевидно, что все это ему снится. Он спит. Или умер. Тысячи унылых миров, и ни на одном ничего подобного. Главное, не просыпайся, сказал он сам себе. Продолжай спать и видеть сон о том, как пушистые эмпаты везут тебя домой в бумажном кульке, движимом силой мысли.

— Бумажный кулек, движимый силой мысли! — повторил лемур. — Это прекрасно!

Тут он заметил, что развернувшийся лемурий хвост глядит на него ледяными серыми глазами. Не хвост. Огромный боа-констриктор потек к нему, всплывая на гребни, низко неся клиновидную голову и пристально смотря глаза в глаза. Кажется, сон принимает дурной оборот.

Уже знакомый голос загремел у него в мозгу:

«Не бойся, малыш».

Черные мышцы, напряженные, как сталь, подтекли ближе. Мускул. Тут он уловил послание: это змея боится его.

Он сидел неподвижно, глядя, как голова приближается к его ногам. Обнажились клыки. Змеиные челюсти принялись очень осторожно жевать его большой палец. Проверка, подумал он. Он ничего не чувствовал, только обычные радуги замерцали в глазах и погасли.

— И правда! — выдохнул лемур. — Да ты у нас распрекрасный Не-Болит!

Уже безо всякого страха Рэглбомба спикировала рядом, распевая:

— Трогай, вкушай, ощущай! Пей!

Крылья гипнотически трепетали; головка с перистыми усиками была совсем близко. Он хотел коснуться, но вдруг испугался. Если сейчас протянуть руку, вдруг я проснусь и окажется, что я умер? Боа Мускул свился у его ног черной блестящей лужицей. Он хотел погладить и удава, но не решался. Пусть этот сон не кончается.

Галаго рылся в извилистом закутке капсулы.

— Тебе понравится. Наше новейшее открытие, — кинул он через плечо нелепо нормальным голосом. Теперь гуманоид держался как-то по-другому, но все же знакомо — обрывки давно стершихся восхитительных воспоминаний. — Мы в последнее время увлеклись коллекционированием вкусов.

Галаго протянул ему калебас:

— Роскошные яства с тысяч неведомых планет. Экзотические восторги для гурманов. С этим ты и можешь нам помочь, He-Болит. По дороге домой, конечно.

Он не слышал. Соблазнительное гуманоидное тело было все ближе, ближе.

— Добро пожаловать во Дворец Любви. — Галаго улыбнулся, глядя ему в глаза.

Он почувствовал, как напрягся член, жаждущий инопланетной плоти. Он никогда в жизни не…

Он больше не может цепляться за этот сон — сейчас отпустит, и сон разлетится на куски.

Он не успел понять, что произошло. Что-то врезалось ему в спину, и он растянулся, подмяв под себя Галаго. В голове грохотал безумный смех. Тело — шелковое, горячее, плотное — извивалось под ним, содержимое калебаса текло по лицу.

— Я не сплю! — заорал он, обнимая Галаго и захлебываясь калуа, крепким, как грех.

Бабочка скакала по ним, рикошетя и вопя: «Оуоуоуоуоу!» Галаго, помогая ему слизывать напиток с лица, бормотал: «Отличная обонятельно-вкусовая прелюдия».

Трогай, вкушай, ощущай! Дивный сон не кончается! Он обхватил бархатные ляжки Галаго, и все захохотали как безумные, кувыркаясь среди колец огромной черной змеи.

Чуть позже, кормя Мускула пиратскими ушками, он частично выяснил, что происходит.

— Все дело в боли. — Галаго вздрогнул и прижался к нему. — Количество мучений во Вселенной чудовищно. На каждой планете миллиарды живых существ, и все страдают. Мы не смеем приближаться. Вот мы и увязались за тобой. Каждый раз, когда мы пытаемся набрать новой еды, выходит просто катастрофа.

— Больно, больно, — завыла Рэглбомба и полезла прятаться ему под мышку. — Везде больно. Мы нежные, нежные. Как Рэгла может рамплиг, когда так больно?

И бабочка зарыдала.

— Боль… — Он задумчиво погладил прохладную темную голову Мускула. — Для меня это пустой звук. Я даже не смог выяснить, к чему привязали мои нервные окончания.

«He-Болит, ты сам не знаешь, как тебе повезло, — величественно подумал Мускул у них в головах. — Эти ушки слишком соленые. Хочу фруктов».

— Я тоже, — пискнула Рэглбомба.

Галаго склонил набок золотистую голову, прислушиваясь.

— Видишь? Мы только что пролетели планету с дивными фруктами, но для любого из нас это верная смерть. Можно, мы рамплигуем тебя туда на десять минут?

Он собрался сказать «конечно», забыв, что все они телепаты. Не успел он открыть рот, как замерцали вспышки и он вверх тормашками свалился на дюну. Сел, отплевываясь песком. Он был в оазисе чахлых кактусов, увешанных яркими шариками. Попробовал один на вкус. Восхитительно. Он стал срывать их. Как только он набрал полную охапку, опять замерцали вспышки, и он оказался на полу Дворца Любви. Новые друзья сгрудились вокруг.

— Сладко! Сладко! — Рэглбомба втягивала сок плода.

— Прибереги несколько штук для капсулы, — может, она научится их копировать. Она метаболизирует то, что поглощает, — объяснил Галаго с набитым ртом. — Базовые рационы. Очень скучно.

— Но почему же вы сами не могли туда спуститься?

— Не начинай. В любой точке этой пустыни кто-нибудь умирает от жажды. Пытка.

Он почувствовал, как удава передернуло.

— О, какой ты дивный, Не-Болит!

Галаго нежно прикусил зубами его ухо.

Рэглбомба принялась подбирать гитарные аккорды у него на ребрах. Все запели что-то вроде сегидильи без слов. Никаких инструментов — лишь их собственные живые тела. Творить музыку с эмпатами было все равно что заниматься с ними любовью. Они касались того, чего касался он, ощущали то, что он ощущал. Полное погружение в его мозг. Я — мы — одно. Такого и во сне не бывает, решил он, отбивая ритм по удаву. Тот работал усилителем. Мистериозо.

Так начался его полет домой на борту Дворца Любви. Новая, радостная жизнь. Он добывал фрукты и фондю, окорока и мед. Петрушку, шалфей, розмарин и тимьян. Череда миров, и все так себе. Но теперь, на пути домой, его это уже не расстраивало.

— А что, вас много таких? — лениво спросил он однажды. — Я столько летал и ни одного не видел.

— Считай, тебе повезло, — ответил Галаго. — Подвинь ногу чуть-чуть.

И они поведали ему про небольшую суетливую цивилизацию, обитающую в дальнем углу галактики. Там все так страдали, что эмпатам пришлось бежать. И еще они рассказали про какой-то необъятный могучий разум, чье присутствие уловила Рэглбомба до того, как подобрала остальных.

«Это и навело меня на мысль о Повелителях Галактики, — признался Мускул. — Нам нужно достать сыру».

Галаго склонил голову набок, прислушиваясь к потокам сознания, струящимся в бездне под ними.

— Может, йогурта? — Он слегка подтолкнул Рэглбомбу. — Вон там. Чувствуешь, какой он склизкий у них на зубах? Пресный, с комками… и чуть заметно припахивает аммиаком, — видно, у них доильные ведра грязные.

«Спасибо, не надо». Мускул прикрыл глаза.

— На Земле делают замечательный сыр, — сказал он. — Вам очень понравится. Когда мы туда прилетим?

Галаго заерзал:

— Мы непременно туда попадем в конце концов. Но я посмотрел у тебя в голове, и похоже, твоя Земля какая-то странная. Мерзкое синее небо. Чахлая зелень. Кому это надо?

— Нет! — Он рывком сел, стряхнув с себя остальных. — Неправда! Земля прекрасна!

Стены капсулы дернулись вбок, и он растянулся на полу.

«Осторожно!» — прогрохотал Мускул. Галаго зажал бабочку в охапку, поглаживая и бормоча ласковые слова.

— Ты ее напугал, и она рефлекторно рамплигнула. Рэглбомба начинает метаться, когда расстроена. Ты просто напугалась, да, малышка? Поначалу мы много интересных тварей потеряли из-за этого.

— Извините. Но вы неправильно поняли. Может, у меня в голове все немножко сбилось, но в этом я уверен. Земля прекрасна. Спелые колосья на полях колышутся янтарными волнами. Сиреневые горы-великаны. От моря до сияющего моря!

— Эй, отличный ритм! — пискнула Рэглбомба и принялась бренчать.

Так они и летели, приближая его к дому.

Он обожал смотреть, как Галаго прислушивается, ловя сигналы маяков — мысленное излучение планет, — мимо которых они пролетают.

— Ну что, Землю уже слышно?

— Пока нет. Эй, как насчет морепродуктов? Здесь фантастические морепродукты.

Он вздохнул и почувствовал, что летит вниз. Он уже знал, что соглашаться вслух не обязательно. На этот раз вышло смешно — он забыл, что посуда нерамплигуется, и вернулся на борт, весь измазанный пюре из трилобитов, и они устроили оргию со вкусом трилобитного пюре.

Но он все не отставал от Галаго:

— Ну что, скоро?

— Галактика большая, детка. — Галаго поглаживал пролысины, от частого рамплигования он терял шерсть пучками. — Чем таким увлекательным ты намерен заниматься на Земле? Лучше, чем здесь?

— Я вам сейчас покажу, — ухмыльнулся он.

Но позже открылся им:

— Там меня починят. Перепаяют проводку.

Дворец Любви вздрогнул.

— Ты хочешь чувствовать боль?

«Боль — мерзость Вселенной, — прогрохотал Мускул. — У тебя с головой не в порядке».

— Не знаю, — виновато сказал он. — Понимаете, когда я такой, мне кажется, что я, ну, ненастоящий.

Они посмотрели на него.

— А мы думали, что твой вид весь такой, — сказал Галаго.

— Надеюсь, что нет. — Он просветлел лицом. — Что бы это ни было, они меня починят. Земля ведь уже скоро, правда?

— Плыви, мой корабль, через море на Скай! — замурлыкал Галаго.

Но море все не кончалось, он мрачнел, и это было тяжело для чувствительных эмпатов. Стоило ему проявить безучастие, и капсула предупреждающе дергалась. Рэглбомба кидала на него сердитые взгляды.

— Хотите выкинуть меня за борт? — Он пошел ва-банк. — Как других? Кстати, что с ними случилось?

Галаго поморщился:

— Это было ужасно. Мы не знали, что они так долго протянут там, снаружи.

— Но я не чувствую боли. Потому вы меня и спасли, верно ведь? Ну давайте, давайте. — Он надеялся сыграть на чувстве противоречия. — Мне все равно. Выкиньте меня. Развлечетесь ненадолго.

— О нет, нет, нет! — Галаго обнял его, Рэглбомба покаянно жалась у ног.

— Значит, вы порхаете по Вселенной, набираете себе живых игрушек, а когда они вам надоедят, швыряете их за борт. Не хочу вас видеть! Монстры в погоне за дешевыми острыми ощущениями, вот вы кто. Галактические вампиры!

Он перекатился на спину, схватил красавца Галаго и поднял на руках над собой.

— Рот красен, желто-золотой ужасный взор горит! — Он чмокнул лемура в золотистый живот. — То Жизнь по Смерти, дух ночной, что сердце леденит!

И он построил из их послушных тел дворец любви еще лучше всех предыдущих. Они были в восторге и не обиделись, когда потом он рыдал, спрятав лицо в темные кольца Мускула.

Но они беспокоились за него.

— Я понял, — объявил Галаго, постукивая его по плечу соленым огурцом. — Внутривидовой секс. Ведь, будем откровенны, ты не эмпат. Тебе нужно встряхнуться с существами своей породы.

— Ты хочешь сказать, что знаешь, где живут такие, как я? Люди?

Галаго кивнул и прислушался, не сводя с него глаз.

— Отлично. Точно такие, как ты. Рэгл, вон туда. И еще у них есть такая штука… погоди… ароматизированная Сальмонелла. Продлевает это самое, как они считают. Прихвати немножко на обратном пути.

Через минуту он уже под вспышки молний катился по мягкой зеленой траве, давя цветы. Над ним раскачивались облитые солнцем ветви, похожие на папоротник. Ароматный воздух врывался в легкие. Он радостно вскочил. Перед ним простиралось что-то вроде парка, а внизу на сверкающем озере виднелись разноцветные паруса. Небо было фиолетовое, с жемчужными облачками. Он никогда не видел подобной планеты. Если это не Земля, значит он упал в рай.

За озером виднелись пастельного цвета стены, фонтаны, шпили. Алебастровый город, не омраченный людскими слезами. Нежный ветерок принес запах музыки. У берега виднелись люди.

Он вышел из тени на солнце. Яркие шелка бились на ветру, белые руки вздымались. Неужели они машут ему? Он увидел, что они подобны земным девушкам, только стройней и красивей. Они его зовут! Он оглядел себя, схватил ветку с цветами и направился к девушкам.

«Не забудь про Сальмонеллу», — сказал Мускул у него в голове.

Он кивнул. Девичьи груди с розовыми сосками пружинисто подпрыгивали. Он перешел на бег.

Его привели обратно через несколько дней. Он не держался на ногах, и его тащили мужчина и девушка. Другой мужчина шел рядом, заунывно бренча на арфе. Вокруг танцевали дети и юные девы, а зрелая женщина материнского вида шла впереди — все они были прекраснее гурий.

Они осторожно прислонили его к дереву. Арфа снова забренчала. Он изо всех сил старался удержаться на ногах. Из одного кулака лилась кровь.

— Прощайте, — выдохнул он. — Спасибо.

И начал опускаться на землю, но вспышки подхватили его и швырнули на пол Дворца Любви.

— Ага! — крикнул Галаго и спикировал на его кулак. — Но какой ужас, что это у тебя с рукой?! Сальмонелла вся в крови.

Галаго принялся отряхивать пучок травы.

— Но тебе ведь не больно?

Рэглбомба тихо повизгивала, погрузив длинный хоботок в кровь.

Он потер голову.

— Они так меня встретили, — прошептал он. — Лучшего и желать невозможно. Музыка. Танцы. Игры. Любовь. Они не знают лекарств, потому что уничтожили все болезни. Я поимел пять женщин, целую команду раскрашивателей облаков и, кажется, еще каких-то мальчиков.

Он поднес к лицу окровавленную, почерневшую руку. Двух пальцев на ней не хватало.

— Рай, — простонал он. — Лед меня не морозит, огонь не жжет. Все это ненастоящее. Я хочу домой!

Капсула дернулась.

— Простите, — зарыдал он. — Я буду держать себя в руках. Пожалуйста, пожалуйста, верните меня на Землю. Ведь она уже скоро, правда?

Воцарилось молчание.

— Когда?

Галаго прокашлялся:

— Ну, как только мы ее найдем. Мы обязательно рано или поздно на нее наткнемся. Это может произойти в любую минуту.

— Что?! — Он сел с побелевшим, как смерть, лицом. — Ты хочешь сказать, что не знаешь, где она? Что мы все это время летели… куда попало?

Галаго закрыл уши руками:

— Я тебя умоляю! Мы не смогли узнать Землю по твоему описанию. Как же нам туда вернуться, если мы никогда там не были? Мы просто будем бдительны и непременно по дороге на нее наткнемся. Вот увидишь.

Он закатил глаза. Он не мог поверить.

— В галактике двести миллиардов звезд… Я не знаю, какая у вас скорость, но скажем — по звезде в секунду. Это… это шесть тысяч лет. О нет! Я никогда не вернусь домой.

Он уронил голову на окровавленные руки.

— Не надо так, детка. — Золотистое тело прижалось к нему. — Не порти нам удовольствие от полета. Не-Болит, мы тебя любим.

Теперь его гладили все трое.

— Ну-ка, споем ему радость! Трогай, пробуй на вкус, ощущай! Радуйся!

Но радости не было.

Теперь он все время сидел поодаль от всех, налитый свинцовой тяжестью, и ждал знака.

— Ну что, она?

Нет.

Пока нет.

Никогда.

Двести миллиардов… Значит, вероятность найти Землю в течение ближайших трех тысяч лет — пятьдесят процентов. Он словно опять вернулся на разведкорабль.

Теперь эмпаты строили Дворцы Любви без него, а он отворачивался. Он не ел, пока еду не засовывали ему в рот. Если он будет как труп, может, он им скоро надоест и они выкинут его за борт. Больше надеяться было не на что. Прикончите меня… и поскорее.

Они старались пробудить его к жизни ласками, а иногда — резким рывком капсулы. Но он лишь безжизненно болтался из стороны в сторону. Прикончите меня скорее, молился он. Но они — в промежутках между забавами — все-таки старались что-то сделать. Они хотят как лучше, думал он. И еще им не хватает того, что я добывал.

Галаго старался его уболтать:

— …сначала такой, знаешь, изысканный эффект. Загадочный. А потом на языке расцветает каскад кислых и сладких вкусов…

Он старался не слышать. Они хотят как лучше. Мотаться по галактике с говорящей поваренной книгой… Прикончите меня, пожалуйста.

— …но искусство сочетаний, — не затыкался Галаго. — Еда, которая шевелится. Например, разумные растения или живые мелкие животные, тогда наслаждение от вкуса усиливается чувственным трепетом движения…

Он подумал об устрицах. Кажется, однажды он пробовал устриц. Что-то насчет яда. Отравленные реки Земли. Интересно, они еще текут? Даже если по какой-то невообразимой случайности они наткнутся на Землю, окажется ли это далекое будущее или далекое прошлое? Безжизненный каменный шар? Дайте мне умереть.

— …и звука, вот это по-настоящему интересно. Мы встретили несколько рас, сочетавших с определенными вкусами музыкальные эффекты. А есть еще звук собственного жевания, вязкость, текстура. Помню, была еще раса, которая поглощала гармонические колебания. А еще можно играть со звуками, которые производит сама пища. Одна цивилизация додумалась до этого, но в весьма ограниченных пределах. Хрустящая еда. Хрусть-треск-щелк. Жаль, что они не дошли до исследования тональностей, эффекта глиссандо…

Он вскочил:

— Что ты сказал? Хрусть-треск-щелк?

— Да, а что…

— Это она! Это Земля! — заорал он. — Ты поймал рекламу сухих завтраков!

— Что я поймал? — Галаго уставился на него.

— Не важно! Везите меня туда! Это Земля, это может быть только она. Вы ведь найдете ее снова? Вы сказали, что можете! Пожалуйста! — Он умоляюще цеплялся за них.

Капсула задергалась. Он напугал всех.

— Ну пожалуйста. — Он постарался смягчить тон голоса.

— Но я это слышал не дольше секунды. Будет чудовищно трудно вернуться, это так далеко, — протестовал Галаго. — Бедная моя голова!

Он упал на колени:

— Вам там ужасно понравится. На Земле совершенно фантастическая еда. Кулинарные поэмы, каких вы никогда не слышали. Кордон-блю! Эскофье! — Он сам не знал, что несет. — Хотите сочетаний? Китайцы комбинируют все четыре вкуса! Или это японцы? Рийстафель! Ирландское рагу! Десерт «Аляска» — снаружи горячая корочка, внутри холо-о-одное мороженое!

Галаго замелькал розовым язычком. Кажется, клюет…

Он лихорадочно припоминал неслыханные яства:

— Магуэйские черви в шоколаде! Хаггис под звуки волынок. Засахаренные фиалки, кролик а-ля Мефисто! Осьминог в рецине. Пироги с дроздами! Пироги с живыми девушками внутри. Козленок в молоке матери его… погодите, это табу. Вы слыхали о запретных блюдах? Длинная свинья!

Откуда он это все берет? Смутная тень мелькнула на краю памяти — руки, шершавые выступы на полу корабля, давным-давно. «Аманда», — выдохнул он и понесся дальше:

— Баклан, выдержанный в навозе! Рататуй! Персики в ледяном шампанском!

«Изобретай», — приказал он себе.

— Паштет из печенки откормленного гуся, усаженный трюфелями, в оболочке из белоснежного сала! — Он сладострастно втянул воздух. — Горячие сконы с маслом и черничным сиропом! Суфле из копченой трески! О да! Мясо нерожденного теленка, отбитое в кружево и чуточку поджаренное на черном масле с пряными травами…

Галаго и Рэглбомба вцепились друг в друга, закрыв глаза. Мускул был заворожен.

— Ищем Землю! Кисловато-сладкая лесная земляника на виноградных листьях, с девонскими сливками! — стонал Галаго, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Земля! Горький эндивий, припущенный в курином пару, с беконной крошкой! Черный гаспаччо! Плоды из райского сада!

Галаго стал раскачиваться сильней, прижимая бабочку к груди.

«Земля, Земля…» Он напрягал всю свою волю, не переставая хрипеть:

— Пахлава! Тонкое, как шелк, слоеное тесто с фисташками в горном меду!

Галаго оттолкнул ладонью Бабочкину голову, и капсула закрутилась спиралью.

— Спелые груши, — прошептал он. — Земля?

— Да, это она. — Галаго, тяжело дыша, плюхнулся на бок. — О, какие замечательные блюда, я хочу все перепробовать. Идем на посадку!

— Пирог с мясом и почками, — выдохнул он. — Усеянный, как жемчужинами, луковыми клецками…

— На посадку! — запищала Рэглбомба. — Еда, еда!

Капсула заскрежетала по твердой опоре. Неподвижность.

Земля.

Он дома.

— ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ!

В стене капсулы наметилась морщинка, трещина, пропускающая дневной свет. Он нырнул туда. Ноги ударились о твердое. Земля! Он побежал, молотя подошвами, — лицо запрокинуто, легкие хватают воздух.

— Я дома! — заорал он…

…и растянулся на камнях, не владея руками и ногами. Все его нутро сотрясал катаклизм.

— Помогите!

Он выгнулся дугой, его тошнило, он извивался и кричал:

— Помогите, помогите! Что случилось?

Сквозь собственные вопли он услышал крики из капсулы. Он кое-как перевернулся и увидел сквозь открытый люк чернозолотое сплетение тел. Они тоже содрогались в конвульсиях.

— Прекрати! Не двигайся! — закричал Галаго. — Ты нас убиваешь!

— Валим отсюда, — выдохнул он. — Это не Земля!

Горло перехватила удавка, и эмпаты хором застонали.

— Не надо! Мы не можем двинуться! — прохрипел Галаго. — Не дыши, быстро, закрой глаза!

Он закрыл глаза. Мучения стали на волосок меньше.

— Что это? Что происходит?

«Это боль, идиот!» — прогремел Мускул.

— Это твоя проклятая Земля, — завыл Галаго. — Теперь мы знаем, к чему припаяны твои болевые окончания. Быстро назад в капсулу, улетаем… осторожно!

Он открыл глаза, мельком увидел Оледное небо и лохматые кусты, и глаза у него снова закатились. Эмпаты завизжали.

— Стой! Рэглбомба умереть!

— Мой дом, моя родная планета, — скулил он, царапая глаза.

Все тело словно пожирал невидимый огонь, его плющили в тисках, насаживали на кол, сдирали кожу. Это из-за Земли, понял он. Ее неповторимый воздух, именно ей присущий спектр солнечных лучей, гравитация, магнитное поле, любой вид, любой звук, любое тактильное ощущение — вот на что были заточены его болевые импульсы.

«Похоже, они не так уж и ждали тебя обратно, — сказал голос Мускула у него в голове. — Забирайся в капсулу».

— Они меня починят, обязательно починят…

— Здесь никого нет, — крикнул Галаго. — Темпоральная ошибка. Не видать нам «хрусть-треск-щелк». Подавись своей «Аляской»… — Голос жалко сорвался. — Возвращайся на борт, летим отсюда!

— Погодите, — прохрипел он. — Какое это время?

Он приоткрыл один глаз, успел увидеть каменистый склон перед собой и сразу ослеп от боли. Ни дорог, ни зданий. Невозможно понять, прошлое это или будущее. Уродливая картина.

За спиной истошно визжали эмпаты. Он вслепую пополз обратно к капсуле. Стискивая зубы. Приливы соли во рту — он прокусил себе язык. Камни словно резали ему руки, хотя ран вроде бы нет. Только боль — боль от каждого нервного окончания:

«Аманда», — простонал он, но ее не было. Он полз, извиваясь, как червяк на булавке, — к капсуле, где ждало сладостное утешение, блаженство отсутствия боли. Где-то крикнула птица, пронзив его барабанные перепонки. Друзья охнули:

— Торопись!

Птица ли это? Он рискнул обернуться.

Бурый силуэт выглядывал из-за скалы.

Но он не успел понять, обезьяна это или человек, мужчина или женщина, — незнаемая ранее боль почти вырвала ему мозг. Он беспомощно корчился под собственный крик. Существо его вида. Конечно, это главное — это должно причинять самую сильную боль. Нет у него надежды остаться здесь.

— Не надо! Не надо! Скорей!

Он, рыдая, полз ко Дворцу Любви. Запах раздавленных цветов терзал горло. Бархатцы, подумал он. За агонией маячила навеки потерянная сладость.

Он коснулся стенки капсулы, задыхаясь, — бритвенные лезвия в легких. Этот пыточный воздух — настоящий. Его кошмарная Земля — настоящая.

— ВНУТРЬ, БЫСТРО!

— Пожалуйста, пожа… — бессловесно умолял он, кое-как подтягиваясь кверху.

Плотно зажмурившись, он шарил в поисках люка. Настоящее земное солнце поливало кожу кислотой.

Люк! По ту сторону — облегчение, там он всегда будет Не-Болит. Ласки… радость… зачем он хотел все это покинуть? Пальцы наткнулись на край люка.

Он встал, повернулся, открыл оба глаза.

Очертания сухой ветки словно хлестнули по лицу, отпечатавшись на глазных яблоках. Рваные, безобразные. Эфемерные. Но настоящие…

Жить в непрестанной боли?

— Мы не можем ждать! — взвыл Галаго.

Он представил себе золотое тело, летящее сквозь световые годы в поисках наслаждений. Руки чудовищно тряслись.

— Тогда летите! — рявкнул он и оттолкнулся от Дворца Любви.

За спиной раздался хлопок.

Он остался один.

Он успел сделать несколько шагов и упал.

 

Я БУДУ ЖДАТЬ ТЕБЯ, КОГДА ПОТУШАТ СВЕТ И СОЛЬЮТ ВОДУ

Каммерлинг был славный юноша из породы землян (то есть с планеты Ню звездной системы Грумбридж-34), и на традиционный «год скитаний» предки подарили ему звездный корабль-купе «Галхонда-990». Но Каммерлинг не попадал в интервал «медиана плюс-минус сигма» — он не только отправился в путь один, но и маршрут проложил через самые края звездных карт, в места, где хостелы даже не имели рейтингов (или вовсе не существовали). Так он и оказался первым представителем земной цивилизации (во всяком случае, первым за много-много лет), ступившим на планету Годольф IV.

Когда люк корабля открылся, на уши Каммерлинга обрушились ржание, скрежет и грохот. Все это доносилось из облака пыли, в котором сверкали многочисленные острия. Когда пыль немного поредела, Каммерлинг решил, что, видимо, попал в разгар какого-то местного сабантуя.

Перед ним простиралась равнина, по которой двигались навстречу друг другу две огромные толпы. С одной стороны громоподобной поступью шествовали фаланги индивидуумов в кожаных кирасах и поножах, с обсидиановыми копьями, с которых свисали пучки развевающихся волос и что-то вроде сушеных орехов. С другой стороны неслись галопом рептилии, на которых восседали личности в сверкающих кольчугах, орудуя блестящими шипастыми шарами на цепях. За теми и другими следовали плотные ряды лучников, уже наложивших на тетивы пылающие стрелы. Всех их вдохновляли на бой музыканты, которые трубили в рожки, били в литавры и трещали в трещотки. Впереди шли знаменосцы, шатаясь под тяжестью огромных штандартов, по форме весьма близко напоминающих содранную целиком человеческую кожу.

Как раз когда Каммерлинг подошел поближе, чтобы все разглядеть, две орды схлестнулись с первобытной яростью — они кололи, резали, протыкали копьями, отрубали головы, руки и ноги, вспарывали животы и совершали другие недвусмысленно враждебные действия.

— Обалдеть! — воскликнул Каммерлинг. — Да неужто это настоящая, взаправдашняя война?

К этому времени его присутствие заметили некоторые участники битвы — они остановились посмотреть и тут же пали от руки противника. Из гущи боя вылетела голова и подкатилась к ногам Каммерлинга, все еще гримасничая и фонтанируя кровью. Каммерлинг не раздумывая включил голосовой ввод автоматического переводчика «Омниглот Марк восьмой» и заорал:

— СТОЙТЕ!!!

— Ох, простите, — добавил он, когда от края до края поля затрещал, разлетаясь на куски, обсидиан и многие участники битвы повалились на землю, обхватив голову руками. Каммерлинг прикрутил громкость и, припомнив что мог из курса пантропологии, стал внимательно оглядывать две армии в поисках командиров.

К своей радости, он вскоре заметил на холме чуть поодаль от места схватки группу знаменосцев. Среди них возвышался великан в доспехах, восседавший на рослом желтом карнозавре, чьи клыки, равно как и шпоры всадника, были усыпаны самоцветами. Сей колоритный персонаж слегка откинулся назад в седле, чтобы вольготней разложить тройной фаллос размером с окорок. Из фаллоса курился зеленый дым, а его владелец попеременно то грозил кулаком Каммерлингу, то хлебал какое-то пойло из черепа, инкрустированного каменьями.

На сходном возвышении по другую сторону от двух армий Каммерлинг узрел яркий шатер. Там раскинулся на носилках, усеянных слабо шевелящимися младенцами, очень толстый индивидуум. Он томно брал губами с кинжала кусочки какого-то лакомства и следил глазами за Каммерлингом. На глазах у Каммерлинга толстяк вытер кинжал, воткнул его в младенца помясистей и щелкнул тяжелыми от перстней пальцами, подзывая приспешников.

Все эти проявления варварства удручали Каммерлинга как добропорядочного представителя земной цивилизации, но в то же время он был рад, что на его долю выпал такой аутентичный экспириенс. Не обращая внимания на пылающие стрелы и прочие метательные снаряды, которые уже полетели в его сторону, но не могли преодолеть невидимый силовой панцирь («GE-РальфЛорен», легкая летняя отражающая модель), он настроил звуковой вывод так, чтобы тот фокусировался точно на военачальниках.

— Приветствую вас, — произнес он. — Я Каммерлинг с планеты Ню звездной системы Грумбридж — тридцать четыре. Быть может, вы согласитесь подойти сюда и поговорить со мной, если, конечно, у вас найдется минута?

После некоторой суматохи в рядах Каммерлинг с удовлетворением увидел, что оба военачальника со свитами направляются к нему, а ближайшая часть толпы, наоборот, отступает. К несчастью, обе группы остановились на расстоянии, которое, по мнению Каммерлинга, препятствовало осмысленной коммуникации, так что он сам приблизился к ним и убедительно произнес:

— Послушайте, друзья мои! Это ваше занятие, оно, ну… не поймите меня превратно, но это нехорошо. Война давно уже не в моде, честно. Я никоим образом не критикую ваши народные обычаи, но рано или поздно вы прекратите воевать — рано или поздно все прекращают, это подтверждается историческими данными. Так почему бы не перестать прямо сейчас?

Вожди смотрели на него непонимающе, и он добавил:

— Я не специалист по историческому символизму, но мне кажется, если я не ошибаюсь, вы должны пожать друг другу руки.

При этих словах жирный правитель в паланкине пронзил кинжалом трех младенцев и заорал:

— Чтобы я коснулся этого ящеролюба, отпрыска [непереводимо], подобного испражнениям, изъеденного болезнью женского органа?! Да я зажарю его тестикулы на обед приговоренным к казни ворам!

А наездник запрокинул голову назад и загремел:

— Чтобы я дотронулся до этого генетически неполноценного жалкого подобия паразита, живущего в клоаке и питающегося фекалиями?! Да я пущу его кишки на сбрую для лошадей, вывозящих трупы!

Каммерлинг догадался, что эту эмоционально нагруженную ситуацию нелегко будет привести к гармонии. Он провел рекалибровку голосового синтезатора, который уже начал слегка резонировать, и напомнил себе о необходимости уважать чужие культурные нормы. Поэтому он произнес дружелюбным тоном:

— Если позволите послужить вам в качестве фасилитатора, я хотел бы предложить следующий тезис: и молекулярная генетика, и интуитивно постигаемое этическое правило сходятся на том, что все люди братья.

Услышав это, вожди переглянулись и мгновенно достигли полного взаимопонимания. Оба немедленно швырнули в Кам-мерлинга все метательные снаряды, что оказались под рукой, и обе свиты сделали то же. Каммерлинг, осыпаемый острыми предметами, заметил, что один кинжал и одна секира все же пробили его легкое летнее силовое поле и сделали противную дыру в подкладке. Он только собрался сказать, что так поступать нехорошо, как вдруг из носа его корабля вылетели два бело-голубых сгустка, спустились на двух правителей, карнозавра, младенцев и свиту и превратили их в неглубокие лужицы стекловидной массы.

— О небеса! — укоризненно воскликнул Каммерлинг, обращаясь к кораблю. — Так тоже нехорошо поступать. Зачем ты это сделал?

«Не беспокойся, дорогой мальчик. Твоя мама запрограммировала кое-что на случай чрезвычайных ситуаций», — напечатал в ответ корабль.

Каммерлинг поморщился и обратился к армиям:

— Я очень сожалею о случившемся. Если ко мне подойдут заместители командиров с обеих сторон, я постараюсь сделать так, чтобы это не повторилось.

Он терпеливо ждал, и наконец обе армии перестали суетиться и к нему подошли два начальственных типа — постарше усопших вождей и не столь колоритные. Каммерлинг повторил и разъяснил свое предложение. Два визиря, закатывая глаза, посмотрели на Каммерлинга, потом на его корабль, потом на лужицы, которые уже остыли и переливались дивными цветами — хоть сейчас витраж делай, — и наконец друг на друга. К огромному удовлетворению Каммерлинга, они кое-как изобразили соприкосновение затянутых в перчатки рук. Он был так рад, что воскликнул, припомнив историческую фразу:

— Перекуем мечи на орала!

— Безумец! — вскричали оба визиря, отпрянув. — Он хочет с помощью колдовства превратить наши мечи в женщин!

— Это всего лишь фигура речи, — рассмеялся Каммерлинг. — А теперь, друзья мои, я хочу подчеркнуть, что вовсе не желаю запугивать вас мощью превосходных технологий, разработанных свободными умами из нашей обширной миролюбивой межзвездной Федерации Землян. Но возможно, вы согласитесь со мной, что будет интересно — просто так, в качестве эксперимента, — если вы объявите о заключении мира, ну, может быть, в честь моего визита, и распустите армии по домам?

Он улыбнулся с показной скромностью.

Один визирь нечленораздельно взвыл. Другой дико закричал:

— Ты желаешь, чтобы нас разорвали на куски? Солдатам обещана добыча от грабежей!

Это навело Каммерлинга на мысль, что он не продумал беспокоящую визирей проблему — эмоциональное напряжение, которое неизбежно сохраняется в подобной ситуации. Но, к счастью, он быстро понял, что делать.

— Слушайте, у вас наверняка есть какой-нибудь популярный спорт, чтобы сбрасывать излишки энергии. Ну знаете, одна команда против другой. Может, вы гоняете шайбу на льду, когда пруд замерзает? Керлинг? Ну хоть перетягивание каната? Турниры? И музыка! Ведь это у всех должно быть. Дайте-ка сюда вон те дудки, у моего корабля двенадцатиканальная звуковая система «Марсони». И наши угощения вам тоже понравятся. Я помогу с организацией.

То, что было дальше, слегка смазалось в памяти у Каммерлинга, но впоследствии он считал, что справился молодцом. Некоторые местные виды спорта оказались практически неотличимы от недавней битвы, и пару раз Каммерлинг случайно включил корабельные плазматроны, о чем в самом деле очень сожалел. Но местных жителей это не особенно расстроило, и когда забрезжил рассвет, на равнине оставалось еще немало выживших участников состязания. Они с благодарностью приняли его прощальные дары — безынерционные спортивные суспензории и прочие приятные мелочи.

— Это ваше подобие футбола — очень перспективная штука, — сказал он визирям. — Конечно, лучше бы взять неживой мяч, да и шпоры мазать транквилизаторами, а не стрихнином. Да, и выдирание кишок тоже совершенно неприемлемо. Выпейте-ка еще «Грумбриджского юбилейного». Я вам как-нибудь при случае расскажу про подготовку молодежных спортивных резервов. Кстати, а из-за чего вы воевали?

Один из визирей был занят — рвал на клочки свой тюрбан, но второй начал мелодичным распевом повествовать об истории войн меж двумя племенами. Начал он с той поры, когда его пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-прадедушка был маленьким. Каммерлинг включил на переводчике режим «краткий пересказ» и в конце концов решил, что причиной стычек была нехватка плодородных земель на заливных лугах у местной реки.

— Клянусь тофу! — воскликнул он. — Это очень легко поправить. Нужно построить плотину от вон той горы до той, запрудить реку, и тогда воды хватит всем.

— Плотину?! — воскликнул один визирь.

— Аще кто воспрепятствует течению Отца Рек, — торжественно процитировал другой, — его ятра отсохнут и сделаются как маленькие сушеные ягоды. Воистину! И у всех его родственников — тоже.

— Поверьте, я испытываю глубочайшее уважение к вашим культурным установкам, — заверил их Каммерлинг. — Я вообще предпочел бы больше вовлеченности со стороны вашей общественности, с экзистенциальной точки зрения, но в порядке исключения только на этот раз… Смотрите!

И он поднял корабль в воздух и расплавил пару миль горного хребта; река разлилась, и котловина заполнилась водой, грязью и дохлой рыбой, и сделалось озеро, где прежде никакого озера не было.

— Вот вам и плотина, — сказал Каммерлинг. — Вода будет у вас круглый год, и ее хватит на всех. Можете идти копать оросительные канавы — я прикажу кораблю изготовить гипсометрическую карту. И ваша земля процветет.

И визири огляделись и воскликнули:

— Да, о Повелитель. Воистину, теперь у нас есть плотина.

И отправились каждый к своему народу.

Но Каммерлинг всегда заботился о благе окружающих, и вот, хорошенько все обдумав, он пошел в ближайшую деревню и сказал:

— Слушайте, вы только не подумайте случайно, что я какой-нибудь бог или что-нибудь такое. Ничего подобного. И чтобы доказать это, я решил сойти вниз и жить среди вас.

Он не колебался, поскольку вместе со всем классом получил все положенные прививки по пангалактической программе.

И он сошел вниз и стал жить среди них, и после того, как жители деревни переболели всеми его болезнями и поправились (во всяком случае, большинство), он смог погрузиться в их стиль жизни и испытать на себе их удивительные обычаи и правила, а особенно — изучить их религиозные воззрения. Он знал, что не имеет права вмешиваться в жизнь чужого этноса, но все же определенные аспекты местных религиозных отправлений ранили чувствительную душу славного юноши из породы землян.

И вот он призвал к себе обоих визирей и (по возможности дипломатично) объяснил, что глубоко уважает их культурные установления и хочет облегчить им переход от теперешней фазы религиозного сознания к более абстрактным и символичным верованиям, каковой переход исторически неизбежен.

— Эти ваши огромные статуи, они совершенно потрясающие. Просто классные. Капитальные произведения искусства. Грядущие поколения будут взирать на них со священным трепетом. Поэтому статуи следует поберечь. А то они у вас в пещерах — там, знаете ли, сыро и каплет. А их можно было бы замечательно осветить! И еще не стоит сжигать в них младенцев, статуи от этого портятся. Благовония жечь — гораздо лучше. Как вам такая идея: построить единый религиозно-культурный центр для обоих народов? Тогда все население сможет участвовать в обрядах. И еще, чтоб два раза не вставать: вы же и сами понимаете, что бросать младенцев в колодцы, чтобы вызвать дождь — это полная глупость. Ну сами посудите, с экзистенциальной точки зрения: у вас у всех из-за этого понос.

Он и дальше беседовал с ними в том же духе, как можно более ненавязчиво и тактично знакомя их с новыми идеями. Стоило ему почувствовать хоть малейший дискомфорт собеседников, как он немедленно прекращал. Например, так было, когда он предложил мужчинам взять на себя часть полевых работ. Он своими руками заложил первые камни Культурного центра и терпеливо ждал, когда местные подхватят его идею. Он понял, что его усилия увенчались успехом, когда к нему явились оба верховных жреца. Один был в черно-белой маске смерти в два раза выше его ростом, а другой обмотан церемониальными змеями. Совершив положенные приветствия, жрецы объявили, что пришли просить об одолжении.

— С радостью, — ответил Каммерлинг. Он и впрямь был рад оказать им услугу.

Они объяснили, что примерно в это время года горные деревушки разоряет страшное чудовище-людоед, и они перед ним все равно что соломинки. Но Каммерлинг, конечно же, справится с ним одной левой.

Каммерлинг охотно согласился разобраться с этим делом и назавтра пустился в путь, чувствуя, что наконец-то стал для местных жителей своим. А поскольку жрецы подчеркивали, что для него задача будет проще простого, он пошел в горы пешком, захватив лишь легкий перекус, походный набор галактического скаута и лазерное ружье, подаренное тетей перед отлетом. А жрецы отправились восвояси, довольно потирая руки и ненадолго задержавшись лишь для того, чтобы помочиться на фундамент Культурного центра. И в пещерах, где возвышались мрачные идолы, воскурялся обильный дым.

Через два дня Каммерлинг спустился, насвистывая, по тропе, ведущей с гор. Он заметил некоторую растерянность местных жителей, но объяснил ее тем, что за ним тащилась огромная облезлая рептилия с пластиковой гермолангетой на ноге и транквилизаторным ошейником на шее. Каммерлинг объяснил, что животное проявляло агрессию из-за пульпита в клыках, и тут же продемонстрировал пломбирование каналов с помощью ксеноаптечки, которая нашлась в корабле. Да прр Каммерлинг несколько дней подряд в обеденный перерыв дрессировал рептилию, и в итоге из нее вышел отличный сторожевой дракон для космического корабля, в последнее время страдавшего от рук неизвестных хулиганов. И строительство Культурного центра внезапно пошло куда быстрей.

Но Каммерлинг погрузился в раздумья. Путешествуя в горах, он не мог не заметить, что у этой планеты огромный потенциал. И, так поразмыслив, он пригласил наиболее предприимчивых простолюдинов на заседание неформальной дискуссионной группы и сказал:

— Друзья! Я прекрасно понимаю, что слишком быстрая индустриализация аграрной культуры — неудачная идея, и результаты исследований это подтверждают. Пожалуйста, если вам покажется, что я на вас давлю, скажите мне об этом откровенно. Но не думали ли вы завести у себя небольшую легкую промышленность?

И вот вскоре один народ обзавелся небольшой фабричкой по изготовлению металлического сайдинга, а другой — гончарным заводиком по выпуску высококачественных керамических изделий. Каммерлинг старался не вмешиваться в чужие обычаи и ни в коем случае не глушить инициативу на местах, но все же самим своим энтузиазмом и участием в деревенской жизни оказывал каталитический эффект. И впрямь, нововведения открыли широкое поле деятельности для всех — будь то прокладка труб оросительной системы, сбор каолина и материалов для выплавки руды и тому подобное.

И случилось так, что однажды вечером, когда Каммерлинг был занят — помогал кому-то изобретать прядильный станок, — великие визири двух племен сошлись для тайных переговоров.

И один из них сказал:

— Никоим образом не отрицая мою вечную ненависть к тебе и твоей орде землепашцев-недоумков, которых я намерен истребить при первом удобном случае, я ясно вижу, что этот кощунник-узурпатор скоро пустит наши детородные уды на сцинковый суп. Нам следует от него избавиться.

А другой ответил, что, хотя и не желает унижаться, опускаясь до общения с непоправимо оскверненными пожирателями падали в лице своего теперешнего собеседника, будет рад поучаствовать в любом заговоре с целью избавиться от инопланетной обезьяны. Но не бог ли этот пришелец?

— Бог он или нет, — ответил первый визирь, — телом он молодой мужчина, и существуют действенные способы справиться с такими жеребчиками. Особенно если мы объединим ресурсы для максимального эффекта.

На что второй согласился, и они принялись обсуждать детали.

И вот через несколько дней, вечером, услышав, что сторожевой дракон истерически заснёркал, Каммерлинг открыл люк корабля и узрел двенадцать стройных фигур, окутанных тончайшими тканями ярких расцветок. Впрочем, покровы не мешали разглядеть где изящные пальчики ног, украшенные колокольчиками, где глаз, где ручку или ножку, где бедро, где талию, где губы, где сосок и прочее, и все — такого качества, что Каммерлинг еще ни разу на этой планете подобного не видел. Что, впрочем, неудивительно, так как до сих пор он якшался лишь с деревенскими девушками, задорными, но отнюдь не утонченными.

Итак, он выскочил наружу и с живостью произнес:

— Добро пожаловать! О небеса! Чем могу служить?

И девушка, закутанная в дымящиеся от ее красоты шелка, выступила вперед и приподняла свои покровы — ровно настолько, чтобы Каммерлинг вывихнул челюсть, — и сказала:

— Я Лхиша, Птица Восторгов Страсти. Мужчины убивали друг друга за одно мое прикосновение. Я желаю оказать твоему телу такие ласки, о каких ты никогда не мечтал, — они вытянут из Тебя душу в истоме сладострастия.

И она показала ему свои маленькие ручки, в ладони которых были вшиты грудки колибри.

И выступила вперед другая девушка, и всколыхнула одеяниями так, что глаза у Каммерлинга выпучились и расплавились, и сказала:

— Я Иксхуалка Пылающий Водоворот, и у меня в тайном месте есть тридцать два доселе неизвестных мускула, и я желаю воспламенить тебя до безумия невыносимым наслаждением, длящимся бесконечно.

И третья девушка стыдливо преклонила колени и шепнула:

— Я зовусь Малла, Королева Каннибалов. Всю жизнь я питаюсь лишь посредством сжимания и щекотания губами и горлом известного неудобьсказуемого органа, и смертельно раненые владыки зовут меня, чтобы испустить дух на пике блаженства.

К этому времени Каммерлинг понял, что все девушки будут рассказывать примерно об одном и том же, и воскликнул:

— Это весьма по-добрососедски с вашей стороны! Правду сказать, в последнее время я ощущал некоторую нужду в разрядке. Прошу вас, входите.

И они цепочкой прошли в корабль через шлюз, который также программировала мать Каммерлинга, так что система защиты незаметно изъяла у девушек разнообразные режущие и колющие предметы, ядовитые зелья, амулеты, отравленные кольца, эссенции, клыки, шипы, удавки, толченое стекло и тому подобное — все это было спрятано у них в различных складках и отверстиях тел. Но даже знай о том великие визири, они не расстроились бы, ибо посланные девы были таковы, что еще ни одному смертному не удалось провести ночь с любыми двумя из них и выжить.

Когда все двенадцать вошли и люк закрылся, в корабле стало тесновато, но девы, ближайшие к Каммерлингу, тут же принялись трудиться над ним, лаская его грудками колибри, языками, различными отверстиями тела, воспламененными при помощи особых пряностей, тридцатью двумя неизвестными доселе мускулами в тайном месте и другими способами неописуемо интимной эротической стимуляции, типичными для растленного правящего класса эпохи феодализма. В то же время девушки, которым не хватило Каммерлинга, предались невыразимо эротичным и непристойным занятиям, которые он имел возможность наблюдать во всех деталях. И так продолжалось всю ночь, причем девушек поддерживала не только молодость и неутомимость Каммерлинга, но и возможность взаимовыгодного обмена опытом в области методики, ибо половина дев была из одного народа, а половина из другого.

Утренние лучи осветили кучу переплетенных в изнеможении тел. Но вскоре куча зашевелилась, и из-под нее выполз Каммерлинг.

— Ого, — сказал он, — это был весьма ценный и незабываемый опыт.

А поскольку он был славным юношей земного рода, воспитанным на земных оргиях, в основе которых лежал здоровый образ жизни, он выскочил из корабля и сделал тридцать два отжимания — по одному на каждый доселе неизвестный мускул. И умылся холодной водой, и стал насвистывать, и крикнул:

— Эй, люди, пока вы там приходите в себя, я научу вас готовить пиццу. А потом мне надо будет идти на закладку нового отстойника для сточных вод: ведь мы не хотим загрязнять окружающую среду, правда?

Но девушки были очень расстроены и, выбираясь из корабля, причитали:

— О Повелитель, мы не смеем идти домой, ибо мы не выполнили задание и теперь нас предадут мучительной и зверской казни.

И Каммерлинг разрешил девам остаться у него и показал им, как включается духовка. И они радостно принялись за дело, кроме Иксхуалки с ее пылающим водоворотом; она воскликнула: «Шшштэ этэ эщщще зэ питсссэ?!» — и сердито потопала домой, к палачам.

И Каммерлинг продолжал участвовать в строительстве отстойника и водяного колеса, и в изготовлении гальванического элемента, и во множестве других инновационных проектов; и он был уже сам не рад, что столь активно участвует в местной жизни, поскольку видел, что это дизруптивно влияет на местную культуру. И ему изливали свое негодование люди, которые не могли больше реализовать себя в привычной профессии, поскольку их профессией было, скажем, утрамбовывать трупы, а трупов в последнее время стало заметно меньше; или колотить палками женщин, если они пашут криво, а женщины теперь пахали в основном на ящерах, которые бежали быстро, и надсмотрщики с палками за ними не успевали. И он начал понимать, что имел в виду его робо-преподаватель по профориентации, говоря о необходимости выработки зрелого, взвешенного подхода к жизни.

Но он научился с этим справляться. Как, например, в тот раз, когда рабочие плавильного завода пришли к нему и сказали: «Господин, мы построили ту шайтан-машину для изрыгания дьявольского твердого вещества, клянемся священным яйцом игуаны. Что нам теперь со всем этим делать?» — и он ответил: «Давайте поставим вопрос на общее голосование. Я голосую за то, чтобы делать трубы для воды». А когда гончары сказали: «Воззри, о Повелитель. Из этих огненных чрев, что мы воздвигли, выходят омерзительные пред лицом неба керамические горшки. Для какой они надобности?», он ответил: «Давайте проведем фокус-группу. Я собираюсь выдвинуть идею об изготовлении керамических унитазов со смывом».

И один из верховных жрецов съязвил:

— По сему вы знаете: новая вера состоит в том, чтобы заливать воду в тело с одного конца и извергать ее из другого с превеликими усилиями.

А тем временем никто больше не бросал младенцев в колодцы и не сжигал в печах-идолах, и младенцев стало так много, что просто не пройти. И вот однажды Каммерлинг услышал странные звуки, открыл люк корабля и обнаружил, что сторожевой дракон окружен сотнями ревущих детей. И Каммерлинг вышел, оглядел их и сказал:

— Клянусь созвездием Близнецов, вот славные карапузы.

И он обратился к одиннадцати гуриям, которые в это время возились с тестом для штруделя, и сказал:

— Послушайте! У нас появилась прекрасная возможность вырастить новое поколение, свободное от предрассудков, страха и ненависти. Давайте построим школу, в которой вы будете учить этих детей.

Но девы воскликнули:

— Это не наша специализация, о Повелитель! Чему мы можем научить этих опарышей?

— Как — чему?! — отозвался Каммерлинг. — Абсолютно всему!

И он пошел в корабль и включил свою детскую компьютерную доску, которую взял с собой.

— Смотрите, — сказал он, — вот: «Беби Мультиштейн», «Звездная система Сезам», «Логика с мистером Споком», «Моя первая книжка про карму», «Чистые гены», все дела. Устроим что-то вроде кибуца: исследования показывают, что общественное устройство кибуца имеет свои недостатки, но для наших целей оно подходит как нельзя более.

И вскорости у них уже был кибуц, и девушки преподавали детям «Теоретические основы Лего» и «Творческую гигиену». И младенцев в школе становилось все больше и больше, и девушек тоже, потому что, как выяснилось, Иксхуалка Пылающий Водоворот ушла в отрыв и основала женское освободительное движение, и многие из ее приспешниц выбирали учительскую стезю, предпочитая ее работе на фабрике унитазов.

Время шло. Миновало несколько лет — даже, можно сказать, немало, хотя Каммерлингу они показались за несколько дней, ибо он был славным юношей из породы землян (то есть с ожидаемой продолжительностью жизни в пятьсот лет) и едва вошел в постпубертатный возраст. И вот, откуда ни возьмись, уже новое поколение замечательной, талантливой ясноглазой молодежи в хорошо сшитых туниках рассекает на тракторах, облепленных наклейками «Война — занятие ящеров» и «Печи — для пицц, а не для людей». И они осваивали землю, и помогали тем, кто нуждался в помощи, и организовывали на селе коллективные хозяйства, и музыкальные фестивали, и кооперативы, и вечера танцев, и больницы. И хотя большинство людей постарше смотрели на все это с опаской, Каммерлинг знал, что его кибуцы изрыгают неостановимую волну младенцев, воспитанных на ценностях земного среднего класса вкупе с инновационным духом, и что их победа лишь дело времени.

И вот однажды вечером он сидел, наблюдая, как его сабры возятся с настройкой передатчика, осваивают каратэ и закладывают фундамент супермаркета, — и вдруг заметил вспышку в небе. И звездный корабль с пронзительным визгом сгустился из ниоткуда и элегантно сел на песок у воды. И Каммерлинг увидел, что это суперспортивная модель, неизвестного ему стиля, но явно очень тяжелая. И он с сердцем, полным неясных предчувствий, подошел к белоснежному люку корабля.

И люк открылся, и оттуда вышло неописуемое создание — славная девушка земной породы.

— О! — воскликнул Каммерлинг. — Надо сказать, давненько я не встречал славных девушек земной породы. Не желаете ли навестить мой корабль?

Она посмотрела на спортивный корабль Каммерлинга — точнее, на те его части, что еще виднелись из-под зарослей цветов и куч заготовок для пиццы, — и ответила:

— Войди лучше в мой, о странник, ибо у меня есть антигравитация и кондиционер, а также полный холодильник «Грумбриджского юбилейного».

И он ринулся к ней в корабль, и она приняла его с распростертыми объятиями, и он прыгнул прямо на нее по старым добрым земным обычаям. Сперва он пару раз промахнулся, ибо не привык к гравитации в 0,25g, но потом у него все получилось.

И она спросила его:

— Ну как тебе, масик?

И он ответил:

— Ну, я бы мог научить тебя задействовать парочку-другую новых мускулов, но в целом, я считаю, это был весьма аутентичный экспириенс.

— Я знаю, — нежно отвечала она. — Ничто не сравнится со славной девушкой земной породы. А теперь, Каммерлинг, пора тебе вернуться домой.

— Кто это сказал? — спросил Каммерлинг.

И она изрекла:

— Твоя мама.

— В таком случае я повинуюсь, — ответил он. — Здесь уже все идет по налаженной колее.

И он открыл люк корабля и воззвал ко всем своим друзьям, последователям, замечательной новой молодежи и всем прочим, кто хотел его слушать. И они пришли и встали перед ним в свободных, но энергичных позах, выражающих индивидуальную креативность в сочетании с духом коллективизма. И он сказал:

— Друзья! Я служил вам как скромный проводник земной цивилизации и галактического просвещения, хотя, надеюсь, не слишком сильно вмешался в вашу местную культуру. Как бы то ни было, мой труд завершен. Мне пора уйти назад, в небо. Пожалуйста, если у вас будут проблемы, не стесняйтесь послать мне сообщение на корабельный приемник. Так держать, Годольф Четвертый! Прощайте!

И они ответили:

— О великий розовый друг с неба, мы знаем, что ты не бог и все такое: ты освободил нас от предрассудков. Но все же да благословят тебя небеса. Мы будем продолжать завещанное тобою. Прощай.

И Каммерлинг улетел; и как только это случилось, старые волосатые вожди, жрецы и прочие родоплеменные личности подняли восстание. Они мочили всех и вся направо и налево во имя освященного заветами предков годольфского образа жизни. Но молодежь, которую Каммерлинг предусмотрительно обучил обращению с технологически продвинутым оружием, а Икехуалка — каратэ, легко подавила восстание. И очень скоро ситуация оказалась полностью под контролем, и молодежь с новыми силами продолжала обустраивать жизнь на всей планете.

И через много лет до планеты Ню в звездной системе Грумбридж-34 долетел слабый, едва различимый субсветовой сигнал:

«Привет, Каммерлинг! Мы отлично обустроили жизнь на всей планете. Кругом сплошные цветники, консенсус и экологическая чистота. Что нам делать дальше?»

Когда пришло сообщение, Каммерлинга не оказалось на месте, но его секретарша связалась с его женой, а жена — с его психотерапевтом, а психотерапевт передал сообщение самому Каммерлингу (когда был уверен, что Каммерлинг к этому готов). И Каммерлинг, его жена и его психотерапевт долго совещались, и сначала из этого ничего не вышло, но потом Каммерлинг взял дело в свои руки и ответил:

«Возможно, теперь вам имеет смысл разработать сверхсветовой двигатель и попробовать нести просвещение ближайшим планетам. Компьютерный учебник по теории разработки сверхсветовых двигателей передаю блип-факсом. Так держать. Всем привет. Каммерлинг».

И вот прошло еще много лет, и в один прекрасный день с Годольфа IV пришел новый сигнал, гораздо сильнее. В сообщении говорилось:

«Мы построили сверхсветовой двигатель, отправились в путь и передали галактические знания десяти тысячам тремстам сорока восьми планетам. Больше планет нету. Их народы вместе с нами спрашивают: ЧТО НАМ ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ?»

Но этого сообщения Каммерлинг уже не получил.

 

БЕЗМЯТЕЖНОСТЬ ВИВИАНА

Журналист проделал долгий путь под надзором низкорослых охранников; все они были голые по пояс, кожа под ремнями лазеров заскорузла от космических ожогов. Сам он в свою очередь жадно разглядывал первых в своей жизни ластоногов: коренных обитателей Маккартни. Журналист не называл ее вслух Маккартней, только Сауиуи. «Сауиуи», разумеется, означало «Свобода».

Потом он долго ждал на развалинах терранского анклава: с одной стороны расстилалась океанская гладь, с другой — заросли колючего тропического кустарника. Известняковую поверхность Сауиуи испещряли карстовые воронки, которые — по крайней мере, некоторые — вели в систему пещер, пронизывающих весь континент; там и обитали ластоноги. Бедная, никому не нужная планета, если забыть, что серо-зеленое растительное море до самого горизонта — сереброза. Журналист (его фамилия была Келлер) даже присвистнул, когда это увидел. В Империи граммовый мешочек сереброзы стоил половину его жалованья. Теперь он понимал, почему Маккартию не уничтожили планетарными сжигателями.

Поскольку Келлер был терпелив, стоек и предъявил надежные рекомендации, пришло время, когда его посадили в судно без иллюминаторов, а потом много часов вели с завязанными глазами вверх и вниз бесконечными коридорами. На Сауиуи не доверяли терранцам. Келлер споткнулся, услышал слабое эхо всплеска. Ластоноги заухали, щелкнул сканнер. Келлер шел вперед, надеясь, что его не заставят плыть.

Наконец суровый женский голос произнес:

— Оставьте его здесь. И снимите повязку.

Он заморгал в огромном пространстве тусклого зеленоватого света. Причудливые уступы уходили к воде, вдоль низких стен тянулась путаница проводов, с потолка свисали каменные складки, в выдолбленной нише белела пластмассовая панель управления. Чувствовалось, что место это бесконечно древнее.

— Он будет здесь через час, — сказала женщина, наблюдая за Келлером. — Сейчас он на рифе.

Она была седая, в гидрокостюме, но без оружия. Келлер отметил ее изуродованный нос: рассеченный и сросшийся кое-как. Терранка-перебежчица, изменившая Империи и вставшая на сторону мятежников.

— Вам передали про заражение?

Келлер кивнул.

— Империи незачем было это делать. У нас здесь никогда не было оружия. Если он согласится с вами поговорить, вы все переврете, как другие журналисты?

— Нет.

— Возможно.

— Разве я врал про Атлиско?

Она пожала плечами, что не означало ни «нет», ни «да». Келлер видел, что когда-то ее лицо было совсем другим.

— Потому он согласился с вами встретиться.

— Я очень признателен, мэмсен.

— Без титулов. Мое имя Кут. — Она помолчала и добавила: — Его жена Нантли была моей сестрой.

Она ушла. Келлер устроился на каменной скамье рядом с древним сталагмитовым фризом. Сквозь плавники рыбообразного идола он видел двух ластоногое в наушниках: центр связи. В полутьме, озаренной там и сям желтыми столбами света из глубоких вентиляционных шахт, поблескивало озеро; к нему спускались истертые каменные плиты. Тихо плескала вода, мерно гудел генератор.

У воды сидел на корточках очень высокий человек и смотрел на Келлера. Их взгляды встретились, человек улыбнулся. Келлера поразила безмятежная открытость его лица. Улыбку обрамляла курчавая черная бородка. Добродушный пират, подумалось Келлеру. Или, может быть, менестрель. Сама его поза казалась мальчишеской, и он что-то держал в руке.

Келлер встал и подошел взглянуть. Это была причудливая раковина.

— У панциря два выхода, — сказал чернобородый. — Животное внутри — биморф, иногда один организм, иногда — два. Местные зовут его ношингра, что значит «животное приходить-уходить». — Он улыбнулся Келлеру. Глаза у него были очень ясные и беззащитные. — Как тебя зовут?

— Келлер. Я из «Инопланетных новостей». А ты?

Глаза у чернобородого потеплели, как будто Келлер сделал ему подарок. Он смотрел на журналиста с такой наивной добротой, что тот, несмотря на усталость, начал рассказывать о путешествии и о надежде взять интервью. Высокий бородач слушал безмятежно, иногда касаясь раковины, словно она — талисман, который убережет их обоих от войны, власти и боли.

Вернулась Кут с кружкой мате. Чернобородый встал и побрел прочь.

— Биолог? — спросил Келлер. — Я не расслышал его имени.

Лицо женщины стало еще неприветливей.

— Вивиан.

Журналист вспомнил, в какой связи слышал это имя:

— Вивиан?! Но…

Женщина вздохнула. Потом движением головы поманила Келлера за собой. Они прошли вдоль стены, которая чуть дальше сменилась ажурной оградой. Сквозь нее Келлер видел, как высокий бородач идет к ним по мостику, по-прежнему держа раковину.

Мальчик Вивиан впервые заметил бурого у лыжных костров на заснеженной планете Хорл. Обратил на него внимание отчасти потому, что он не подошел поговорить, как все: И почему-то это было скорее хорошо. Вивиан даже не узнал тогда, как зовут бурого, просто увидел его среди озаренных пламенем лиц — коренастого серо-бурого человека с темной бугристой кожей и белыми совиными кругами у глаз, означавшими, что он много времени проводит в защитных очках.

Вивиан улыбнулся ему, как улыбался всем, а когда пение умолкло, побежал на лыжах через залитый солнцем ледяной лес.

Нантли ныряла, и смеялась, и снова ныряла, пока Вивиан не встревожился и не вытащил ее на камни. И потом на залитых лунным светом дюнах было очень хорошо. Когда утром она ушла, он потянулся и отправился по берегу в дом своего друга, неся рассказ о многом таком, для чего хотел получить названия.

Когда он шел назад, солнце Маккартни призрачным цветком вставало из-за мглистого моря. Безмятежность утра идеально гармонировала с тем умиротворением, что он всегда испытывал, выговорившись при свете лампы в комнате своего друга.

Вивиан снова поглядел вперед и увидел рядом с полосой гниющих водорослей знакомую серо-бурую фигуру. Неприятно. Однако он не мог придумать, как избежать встречи, поэтому продолжал идти дальше.

Бурый перевернул ногой морское перо и, не поднимая головы, сказал тихо:

— Занятно. Как это называется?

Тревога Вивиана прошла. Он сел на корточки и провел пальцем по жилкам морского пера:

— Думаю, это горгония. Колония животных в общей ткани, цененхиме. Они нездешние. Наверное, споры занесены космическим кораблем.

— Тоже занятно. — Бурый нахмурился, глядя на море. — Меня интересуют занятные явления. Например, на Хорлё ты изучал птиц, верно? Вместе с ксеноэкологом, который жил в горах. И моя девушка ушла к тебе, на Хорле. Потом ты заглянул к своему другу-экологу, а затем моя девушка и еще двое из нашей группы исчезли. Кто-то за ними пришел. Только эти кто-то не были наши знакомые. И тех троих никто больше не видел.

Он глянул на Вивиана:

— А здесь ты занимаешься морской зоологией. И здесь есть ученый по морским животным, с которым ты подолгу разговариваешь. И Нантли тобой заинтересовалась. Занятно, Вивиан, правда? И что, Нантли тоже исчезнет? Я этого не хочу.

Вивиан вертел в руках морское перо, дожидаясь, когда ветер развеет злость в голосе бурого. Затем он поднял взгляд и улыбнулся:

— Как тебя зовут?

Их взгляды встретились, и что-то произошло внутри Вивиана. Лицо бурого тоже менялось, как будто они оба под водой.

— Вивиан, — сказал бурый с пугающим напором. — Вивиан?

Он произносил неправильно, как Фифиан. Они по-прежнему смотрели друг другу в глаза, и в голове у Вивиана стало плохо, больно.

— Вивиан! — страшным голосом повторил бурый. — О нет. Ты…

Некоторое время было тихо-тихо, пока бурый не зашептал:

— Я искал тебя… Вивиан.

У Вивиана в голове все задергалось, заломило. Он отвернулся от глаз в белых совиных кругах и пробормотал, запинаясь:

— Кто ты? Как твое имя?

Бурый жесткими пальцами взял Вивиана за подбородок и развернул к себе:

— Гляди на меня. Вспомни: Зильпана. Тлаара, Тлааратцун-ка… Малыш Вивиан, разве ты не знаешь моего имени?

Вивиан пронзительно завопил и неумело бросился с кулаками на опасного коротышку, но тут же метнулся назад, пробежал несколько шагов по мелководью и поплыл в зеленые глубины, где никто его не догонит. Он греб, не оглядываясь, до самого рифа.

Здесь, в грохоте разбивающихся волн, гнев и боль понемногу остыли. Вивиан добрался до самой дальней, затопленной части рифа. Здесь он немного отдохнул, понырял, съел морскую улитку и несколько сочных, вкусных аплизий, подремал в пене: Он увидел много утешительного, а после заката вернулся на берег с мыслью снова зайти к другу, но добрые голоса окликнули его и позвали к костру, где жарились в водорослях жирные рачки и моллюски. Бурого здесь не было, так что скоро Вивиан уже снова улыбался и с аппетитом ел нежных рачков, пахнущих сереброзным дымком.

Однако и здесь ощущалось некое подспудное напряжение. Люди говорили быстро, приглушенными голосами, часто озирались. Назревало что-то явно нехорошее.

Вивиан с огорчением вспомнил, что такое случалось и раньше. Ему точно надо скоро идти к другу. Только бы не пришлось перебираться и отсюда. Он жадно жевал восхитительных моллюсков, утешая себя названиями всего мирного и доброго: Те-тис, альционария, гониатиты, кокколобия, Нантли.

Только Нантли была не морское существо, а девушка бурого, и вдруг она появилась здесь, в сереброзном дыму, одна, и подошла к Вивиану, спокойная и улыбающаяся. И ему тут же стало лучше. Может быть, плохое все-таки развеялось, думал он, гладя ее волосы. Потом они ушли вместе.

Ближе к дюнам он почувствовал за ее молчанием все то же Тайное напряжение.

— Ты ведь не сделаешь нам дурное, Вивиан?

Она обнимала его, заглядывая ему в лицо. Больно было ощущать ее тревогу. Вивиану хотелось помочь, хотелось передать ей свое спокойствие. Ее слова царапали, как когти. Что-то про его друга. Вивиан терпеливо поделился с нею некоторыми новыми знаниями о жизни рифа.

— Но про нас, — настаивала она. — Ты не говорил с ним про нас, про Коса?

Он погладил ее грудь, машинально отметив про себя, что бурого зовут Кос. Плохое имя. Он сосредоточился на том, как приятно его ладони скользят по ее телу. Нантли, Нантли. Как бы утишить гложущую ее тревогу? Тело подсказывало как. Наконец она успокоилась, растаяла в его тепле, отдалась спокойному ритму жизни. Когда волна блаженства достигла пика и схлынула, Вивиан встал в лунном свете и указал бородой на море.

— Нет, иди ты один, — улыбнулась Нантли. — Мне спать хочется.

Вивиан погладил ее благодарно и вошел в серебристую воду. Уже плывя, он услышал за спиной ее зов.

За полосой прибоя он повернул и поплыл вдоль берега. Так было лучше: здесь никто не мог ему помешать, как на пляже. Друг жил в бухточке за дальним мысом; вплавь до него было просто немного дольше, чем пешком. Отлив увлекал Вивиана за собой к садящейся луне. Однако куда сильнее было влечение к безмятежности, которую приносили лишь долгие тихие излияния.

Размеренно гребя руками, Вивиан размышлял. Как и сказал бурый — Кос? — у него везде находился друг. Но это хорошо, это необходимо. Как еще понять новое место? На Хорле у него был друг в горах, а еще раньше, в рудничной части Хорла, предыдущий друг; он рассказывал про складчатость гор и про ископаемых инопланетных зверей, на которых многие приезжали дивиться. Это было интересно, но как-то беспокойно; Вивиан пробыл там мало. А до того на станциях были друзья, учившие его названиям звезд, эволюции солнц. Руки двигались, не уставая; лунный отлив тянул. Вивиан уже чувствовал отраженные от мыса длинные валы, когда вокруг из воды вынырнули странные головы.

Сперва он подумал, это местные тюлени или что-то вроде дюгоней. Когда рядом возник струящийся гребень и в лунном свете блеснули разумные глаза, Вивиан понял, кто это всплыл: коренные жители Маккартни.

Он не почувствовал страха, только жгучее любопытство. Луна светила так ярко, что Вивиан видел крапинки на мехе незнакомца, как у белька. Ластоног вытянул перепончатую руку, указал на риф. Они звали Вивиана туда. Но он не мог; Не мог прямо сейчас. Он огорченно мотнул головой, попытался объяснить, что вернется, как только поговорит с другом.

Ластоног указал снова, другие подплыли ближе. Теперь Вивиан видел, что они вооружены чем-то вроде пружинных гарт пунов. Он нырнул на глубину — ни один терранец не смог бы этого повторить, однако ластоноги легко обогнали его в мерцающем полумраке, вытолкнули наверх.

Противиться Вивиан не умел. Он вынырнул и поплыл с ними, гадая, как быть. Может, нужно, чтобы он и про них рассказ-зал другу? Только это было как-то несправедливо и жестоко — он без того нес в себе слишком тяжелый груз.

Вивиан плыл машинально, наблюдая, как глаза незнакомца затягиваются пленкой и проясняются. Видимо, у ластоногов прозрачные веки, как у некоторых рыб, так что они одинаково четко видят и в воздухе, и в воде. Глаза очень большие — явный признак ночного образа жизни.

— Н’ко, н’ко! — заухал главный ластоног; Вивиан впервые слышал их речь.

Его заставили нырнуть и потащили под риф. Когда уже казалось, что сдерживать дыхание больше нет сил, впереди блеснул неожиданный свет. Они вырвались из-под воды в пещере, гудящей от грохота волн. Вивиан жадно дышал, с любопытством разглядывая фонарь на уступе. Все сомнения улетучились; он был рад, что попал сюда.

Рядом вылезали туземцы. У них были две ноги с ластами, а не хвост, как у тюленей, и гребни на голове. Самый высокий доходил ему до груди. Они потянули Вивиана за руки, заставили нагнуться, потом завязали ему глаза и повели его в туннель. Вот так приключение! Будет о чем рассказать другу.

В туннеле капало с потолка, пахло затхлостью, под ногами было что-то жесткое и острое. Коралл. Через какое-то время Вивиана, не снимая повязки, снова заставили нырнуть. Из воды выбрались в более теплом и сухом месте; здесь под ногами был крошащийся известняк. Сопровождавшие его ластоноги заухали, другие ответили. Вивиана повернули, сняли с него повязку. Он увидел тесное помещение, в котором сходилось несколько туннелей.

Перед Вивианом стояли три гораздо более крупных ластонога. К его удивлению, они держали в руках оружие запрещенного типа. Он разглядывал их, когда запах девушки по имени Нантли заставил его обернуться. Она-то откуда здесь? Вивиан неуверенно улыбнулся и увидел обведенные белыми кругами глаза мужчины по имени Кос. Приключение получалось каким-то совсем нехорошим.

Кос обратился к ластоногам, которые привели Вивиана, и те подтолкнули его ближе;

— Раздевайся.

Вивиан недоуменно подчинился и почувствовал, как что-то металлическое скользнуло к его копчику.

— Видишь, — прозвучал голос Нантли, — шрам, как я и говорила.

Бурый засопел — как будто всхлипнул, — подошел и схватил Вивиана за плечи.

— Вивиан, — как-то странно просипел он, — откуда ты?

— С Альфы Центавра-четыре, — машинально ответил Вивиан и вспомнил город-сад, своих родителей.

Воспоминание было странное, тусклое. Большие ластоноги смотрели на него без всякого выражения, сжимая свое оружие.

— Нет, раньше. — Кос стиснул его еще крепче. — Думай, Вивиан. Где ты родился?

Голова заныла нестерпимо. Вивиан зажмурился от боли, гадая, как теперь выпутаться.

— Я говорила, с ним что-то сделали, — сказала Нантли.

— Бога ради, напряги память. — Кос затряс его. — Твоя настоящая родина! Твоя родина, Вивиан. Помнишь Зильпанские горы? Помнишь… помнишь своего черного пони? Помнишь Тлаару? Неужели ты забыл свою матьТлаару, которая отослала тебя с планеты, когда начался мятеж, отослала, чтобы спасти?

Боль сделалась невыносимой.

— Альфа Центавра-четыре, — простонал Вивиан.

— Кос, хватит! — взмолилась Нантли.

— Не Альфа! — Кос тряс его изо всех сил, сверкая белыми глазами. — Атлиско! Неужто принц Атлиско так быстро все позабыл?

— Пожалуйста, пожалуйста, перестань, — уговаривала Нантли.

Однако Вивиан понимал, что должен слушать очень внимательно, невзирая на боль. Атлиско — плохое место, про которое он в обычное время старался не думать. Сейчас — не обычное время. Надо слушать ради друга.

— Шрам, — сквозь зубы повторил Кос и горестно хохотнул. — У меня такой же. Тебя хотели превратить в обычного терранца. Разве ты не помнишь свой маленький дефект, которым так гордился? Альфа Центавра! Ты атликсанин, потомок двадцати поколений близкородственных браков и родился с мохнатым закрученным хвостиком. Помнишь?

Вивиан беспомощно сжался от этого неумолимого голоса. Нантли рванулась вперед.

— Вивиан, что тебе рассказали про Атлиско? — ласково спросила она.

В голове как будто открывалась и закрывалась створка, причиняя мучительную боль.

— Мясники… убийцы… все умерли, — прошептал он.

Нантли схватила бурого за руки, силясь оторвать его от Вивиана.

— Все умерли? — выкрикнул Кос. — Посмотри мне в лицо. Ты меня знаешь. Кто я?

— Кос, — прохрипел Вивиан. — Я должен сказать…

Кос с размаху ударил его по лицу, и Вивиан рухнул на одно колено.

— Говори! — рычал Кос. — Говори, мерзкая лобковая вошь! Маленький принц Вивиан, лазутчик Империи. Ведь это ты заложил нас на Хорле, да? И если бы мы не поймали тебя сегодня…

Удар ногой отбросил его к стоящим ластоногам. Они заухали, затопали. Все кричали, Нантли вопила: «Кос! Он не виноват, ему что-то сделали с головой, ты сам видишь…» — пока рев Коса не заставил всех умолкнуть.

Он подошел к Вивиану, поднял его за волосы, оскалился ему в лицо. У Вивиана и мысли не было сопротивляться страшному коротышке.

— Тебя бы надо убить, — тихо проговорил Кос. — Может, я еще так и сделаю. Но может, прежде малыш Вивиан еще будет нам полезен. — Он выпрямился, отпустил волосы Вивиана. — Если я вынесу это зрелище. Столько лет… — хрипло продолжал он. — Слава богу, хоть малыш в безопасности… Терранская мразь. Отведите его к доктору.

И Кос ушел вместе с тремя рослыми ластоногами.

Боль в голове немного утихла. Вивиан вслед за Нантли прошел зелеными осыпающимися туннелями в большую, тускло освещенную пещеру. Здесь повсюду лежали ластоноги, на уступах, на грудах водорослей. Детеныш глянул на Вивиана из-за материнской спины. Тот улыбнулся и в следующий миг понял, что с детенышем что-то не так. И с остальными тоже.

— Их кожа, — проговорил он.

С уступа поднялся старый терранец.

— Анклав. Очистка ракетных корпусов в море, — сказал он. — Загрязнение их убивает.

— Это Вивиан, док, — сказала Нантли. — Не знает, кто он на самом деле.

— А кто знает? — проворчал доктор.

Вивиан разглядывал его, гадая, не новый ли это друг. Ему было страшно. Может, доктор должен подготовить его к очередной переброске?

— Ляг, — сказал доктор.

Вивиан почувствовал укол. И тут ему стало по-настоящему страшно. Это опасность, о которой его предупреждали, то, чего допускать ни в коем случае нельзя. Если этот человек не друг, то он сделал что-то очень дурное. Как так вышло? И не убежать. Плохо.

Потом он вспомнил, что есть еще способ все исправить, что друзья предусмотрели даже и такой случай. Надо успокоиться. Спасение — в безмятежности. Вивиан лежал тихо, вдыхая влажный воздух пещеры, не смотря и не слушая. Однако здесь трудно было достичь спокойствия. Ластоноги приходили и уходили, ухали, обращаясь к больным, те приподнимались с водорослей и ухали в ответ. Уханье, топот, снова уханье.

Что-то вроде бы происходило. Ластоног угрожал врачу лазером, заливисто хохотал. Доктор сопел, смазывая детеныша мазью. У Вивиана в голове плыло. Он чувствовал, что скоро встанет и побежит.

Но тут над ним возникли глаза, обведенные белыми кругами. Кос.

— Итак. Говори. Что ты успел рассказать своему здешнему куратору?

Вивиан мог только смотреть в ответ; слова не несли для него никакого смысла. Возникло лицо Нантли. Она проговорила ласково:

— Не бойся, Вивиан. Просто ответь. Ты ведь не рассказывал своему другу про меня?

Створка в голове у Вивиана как будто сдвигалась, таяла.

— Да. — Губы двигались с трудом, словно опухшие.

— Хорошо. А капитан Палкай? Про него ты говорил?

— Па… Палкай? — пробормотал Вивиан.

Бурый зарычал.

— Космолетчик, с которым ты говорил в салуне у Флора. Он еще тогда сильно напился. Ты говорил своему другу о нем?

Вивиан плохо понимал, о чем она, но при словах «говорил своему другу» кивнул: да. Кос оскалился.

— А ты сказал ему, что видел здесь Коса?

У Вивиана внутри что-то оборвалось. Он что-то упустил?

Этот бурый… Все было так странно. И страшно. Вивиан повернулся и глянул в обведенные белыми кругами глаза:

— Кос?

— Не Кос! — в сердцах воскликнул бурый. — Канкостлан. Канкостлан! Вспомни, кто ты, Вивиан из Атлиско, сын Тлаары.

— Мою мать изнасиловали и убили мятежники, — услышал Вивиан собственный, пугающе ровный голос. Слова означали одну лишь боль. — Они сожгли заживо моего отца и всю мою семью. Их тела склевали хищные птицы. И моего пони тоже. — Он заплакал. — Мясники. Изменники. Ты меня мучаешь. Мне больно…

Склоненное над ним бурое лицо на мгновение застыло, потом Кос проговорил глухо:

— Да. Принцев убили. Даже хороших… Я не мог объяснить им, Вивиан. А под конец уже просто и не успел бы вовремя…

— Мы были так счастливы, — плакал Вивиан. — Прекрасны и безмятежны.

— Тебе было пять лет. Кто-нибудь рассказал тебе, что мы сделали с атлисканами? С настоящими атлисканами? Два столетия счастья для терранских принцев, два столетия рабства… мы уплатили долг, Вивиан.

Вбежал ластоног, издавая лающие крики. Кос повернулся к нему.

— О боже, они наступают! — воскликнула Нантли. — Кос…

— Все это время… — Кос вновь склонился над Вивианом, сжал его голову. — Как ты не понимаешь, что все это время тебе лгали. Мы были не правы. Мы были мясниками. Мы, Империя. Теперь мы сражаемся с нею, Вивиан. Ты должен встать на нашу сторону. Обязан. Ты искупишь свою вину, принц Атлиско. Нам пригодится свой человек в их шпионской сети…

Высокий ластоног схватил Коса за плечо. Нантли что-то сказала, и тут же обведенные белыми кругами глаза исчезли, все ушли. Другие ластоноги и терранцы вбегали и выбегали, но Вивиана больше никто не трогал.

Он лежал неподвижно. Голова раскалывалась от боли. Вивиан гадал, удачно ли все обошлось. Губы вроде бы говорили сами по себе, как при беседах с другом. Правильно ли это было? Надо выбираться отсюда, как только он сможет встать.

Вивиан ненадолго задремал, а когда очнулся, повсюду были ластоноги: они ухали и стонали, от них пахло паленым мясом и кровью. Кто-то толкнул его — терранец в окровавленном гидрокостюме. Терранец осел на пол, крича:

— Эй, док, слюнтяй ты хренов, мы захватили эти чертовы передатчики! Да, баба ты слезливая! Сюда летит атлисканский корабль. Что ты на это скажешь, тряпка?

— Они сожгут планету, — ответил врач. — Снимай уже это, хоть зажаришься чистым.

Он поднял окровавленного терранца на руки и унес. Теперь туннель был свободен. В следующее мгновение Вивиан уже бежал тем путем, каким его сюда привели.

Голова еще кружилась, однако дорогу он помнил в точности. Ноги сами несли его куда надо, уши чутко ловили каждый звук. Дважды Вивиан отступал в боковые туннели, пропуская ластоногов, которые тащили раненых. Наконец он оказался в том месте, где сходилось много туннелей, там, где с него сняли повязку, полагая, что самостоятельно ему из этого лабиринта не выбраться.

Вивиан просто закрыл глаза и позволил телу вести себя пройденным путем. Повернуть, шершавая стена слева, пригнуться, холодный ток воздуха справа — инстинкт безошибочно разматывал клубок памяти. Прятаться в боковом коридоре пришлось лишь один раз, — видимо, этими туннелями почти не пользовались.

Наконец Вивиан проплыл через озеро и оказался в подземном туннеле. Здесь найти дорогу было еще проще; он слыша®, как шумит под рифом вода, и бежал в темноте, пригнувшись, мечтая поскорее спастись из этого тревожного места. Ведь его же заберут отсюда на новую планету, после того как он расскажет другу все, что увидел?

Он добежал до пещеры. Фонаря уже не было, но это не имело значения. Вивиан точно помнил, где нырнуть и как проплыть под рифом. Он с силой ушел под воду, напоминая себе, что надо запомнить всё в малейших подробностях.

Если в пещеры есть потайной ход — это же так интересно! Минуту спустя он вынырнул, отыскал взглядом горизонт и звезды. На берегу вроде бы горели костры. Вивиан плыл в охотку, на душе у него было легко и весело. Самое лучшее его приключение! Если бы только память не терзало имя Канкостлан… но оно забудется, в этом сомнений не было. Впереди уже различался огонек — окно в домике друга, и от этого огонька в душе разливалось умиротворение.

— Никто не видел, как он исчез, — сказала женщина журналисту. — Бой за анклав уже начался, Канкостлан был там. Когда терранцы прорвались по туннелю под рифом, мы обрушили часть пещеры между лазаретом и арсеналом. Терранцы захватили раненых и доктора Возе. И Нантли. Но им это ничего не дало. — Ее изуродованное лицо осталось бесстрастным. — Канкостлан не сдался бы ради спасения Нантли, да она и сама бы такого не хотела. На атаку через туннель бросили главный отряд, и это помогло нам победить.

Они видели, как Вивиан бесцельно бродит по уступу, смотрит на воду. Отсюда он выглядел ссутуленным, почти старым, хотя волосы и отливали вороновым крылом.

— Космолетчики были за нас, вы об этом знали? — Женщина внезапно оживилась. — Даже офицеры. Когда прилетел крейсер с Атлиско, они все перешли на нашу сторону. — Она скривилась. — Мы перехватили сигнал командования: указание провести психологическую обработку для, цитирую, «борьбы с апатией»… Империя дряхлеет и впадает в маразм. Даже события на Хорле не вывели ее из спячки. Следующим мы освободим Хорл.

Она осеклась. Вивиан быстро глянул на них, повернулся к стене.

— Мы нашли его позже, он бродил по берегу, — тихо продолжала женщина. — Брат Канкостлана, что поделаешь… Он ведь так и не понял, что натворил. Мы думаем, он изначально был умственно отсталый, помимо того, что с ним сотворили. Достучаться невозможно. Слышали про гениальных идиотов? Он такой ласковый и так улыбается, что ему все верят.

Келлер вспомнил, как его самого потянуло к ласковому незнакомцу, и невольно поежился. Искусное орудие Империи. Дитя-убийца.

Вивиан остановился перед странной резьбой в нише. Журналист нахмурился. Терранский орел, здесь? Мужчина-мальчик как будто что-то шептал изображению.

— Он сам это вырезал. Кос разрешил оставить. Какая теперь разница. — Женщина склонила седую голову. — Послушайте.

Из-за каких-то причуд акустики журналист отчетливо слышал шепот Вивиана.

— …говорит, его зовут Келлер из «Инопланетных новостей». Имени не сказал, только фамилию. Говорит, прилетел на «Комарове» из Альдебаранского сектора, чтобы взять интервью у бунтовщика — принца Канкостлана. Его рост примерно метр восемьдесят, телосложение среднее, волосы русые, глаза серые. У него шрам на правой мочке уха, и его часы на сорок пять единиц опережают планетарное время…

 

В ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР

— Тебе придется нам помочь, — с усилием проговорил Мийша. — Последний раз. Ты ведь это можешь, правда?

Нойон не ответил. Он висел на своей ветке, как все годы с тех пор, как его впервые нашли в рощице на мысу: старый, немыслимо ветхий черный предмет или сущность, по виду такой же безжизненный, как пустой термитник. Никто, кроме Мийши, не верил, что он живой. Он не менялся все тридцать лет существования поселка, но Мийша уже некоторое время знал, что нойон умирает.

Как и он сам. Впрочем, сейчас это не имело значения.

Он встал с ящика записей и, потирая больную ляжку, хмуро посмотрел на безбурное зеленое море. Роща нойона располагалась на мысу рядом с длинной полосой пляжа. Слева были главные поля поселения, к ним подступали джунгли. Справа виднелись соломенные крыши, само святое гнездо. Зерновой амбар, печи для обжига, цистерна с запасом воды, дубильный двор, мастерские, навесы для сушки рыбы. Общие жилые дома и четыре отдельных, из них один — его и Бет. В центре — двойное сердце: ясли и библиотека. Их будущее и прошлое.

Человек Мийша не смотрел сейчас туда, потому что поселение всегда было перед его глазами. Каждый кирпич, брус, труба и проволока присутствовали на его мысленной карте, каждое изобретательное решение и хлипкая временная мера, все продуманное и случайное вплоть до последней незаменимой детали с корабля, чей остов ржавел на опушке джунглей у него за спиной.

Он смотрел не туда, а дальше, за людей, работавших и плескавшихся у пирса, за мели, которые тянулись до горизонта, спокойного, как молоко. Слушал.

И наконец он различил то, чего ждал: протяжный, идущий ниоткуда свист.

Они там. За горизонтом, где планетарный океан вечно бьет в последние рифы материка, собирались губители.

— Ты можешь сделать это в последний раз, — сказал он нойону. — Ты должен.

Нойон молчал, как всегда.

Мийша заставил себя не прислушиваться больше и повернулся взглянуть на стену, которую возводили внизу. Пирс из бревенчатых срубов отходил от мыса и шел наискосок через мели к линии столбов, идущей от дальней стороны пляжа. Все вместе широким клином указывало на море. Защита поселения.

На незаконченном острие клина слышались крики, двигались загорелые тела. Несколько плотов были нагружены камнями, две пироги буксировали бревна. Другая команда тащила по мелководью длинный составной брус.

— Они не успеют закончить, — пробормотал Мийша. — Стена не выдержит.

Он обвел взглядом укрепления, тысячный раз вспоминая положение столбов, слабые места. Стену надо было ставить на большей глубине. Но времени не хватало, они взялись слишком поздно. Ему никто не верил, пока море не начало выносить подтверждения.

— Они и сейчас на самом деле не верят, — сказал он. — Они не боятся.

Он мучительно скривился, глядя на ближайший пляж, где парни и девушки связывали бревна веревками из лиан. Некоторые девушки пели. Один парень толкнул другого, тот выронил свой конец бревна, оба упали. Крики, гогот. «Давайте, давайте», — простонал он, молотя себя по переломанным ляжкам и наблюдая, как старый Томас подгоняет молодежь. Томас его переживет, если, конечно, они уцелеют, если хоть кто-нибудь уцелеет после того, что им предстоит. Мийша снова тихо застонал. Его любимые, семя его рода на этой чужой планете. Высокие, бесстрашные, уверенные в себе, каким сам он никогда не был.

— Человек — это животное, чьи мечты сбываются и убивают его, — сказал он найону. — Добавь к своим определениям…

Ты мог бы меня предупредить. Ты был здесь прежде. Ты знал. Ты знал, что я не понимаю.

Нойон по-прежнему молчал. Он во всем отличался от человека. Как мог он понять, чтб эта бухта означала для них тогда, тридцать лет назад? Внезапный большой просвет на самом краю материка, когда их искалеченный корабль должен был с минуты на минуту рухнуть в джунгли или на скалы. И в последнюю минуту это место открылось им и приняло их. Он сам вывел уцелевших благодарно истекать кровью на обожженном песке.

Они решили, что этот участок площадью в квадратную милю, до самого моря, опустошил торнадо, причем не очень давно: зеленые ростки пробивались наружу, питаемые подземными водами. А слой перегноя на песке оказался очень плодородным: их посевы сразу пошли в рост. Теплая лагуна кишела рыбой. Первые два года они жили в раю. Пока вода…

— Вы не… подвижны? — Нойон заговорил в мозгу внезапно, перебив мысли. Как всегда, он «заговорил», когда Мийша на него не смотрел. Как обычно, его речь была вопросом.

По долгой привычке Мийша понял, о чем спрашивает нойон. Он вздохнул:

— Ты не понимаешь. Животные вроде меня — ничто сами по себе, без накопленного труда других людей. Наши тела могут убежать, да. Но если наша колония погибнет, уцелевшие превратятся в зверей, чьи силы будут уходить на поиски еды и на спаривание. То, что делает нас людьми, исчезнет. Я говорю с тобой как разумное существо, знающее, например, что такое звезды, лишь по одной причине: труды умерших позволяют мне быть мыслителем.

На самом деле он не мыслитель, печально прокомментировал глубинный разум, он теперь проходчик дренажных канав.

Нойон исторг пустоту. Как ему, существу, живущему одинокой жизнью, это понять? Он всегда висел на одной и той же ветке, и способность Мийши перемещать свое тело изумляла его больше всего, что творится в человеческом мозгу.

— Ладно. Попробую так. Человек — существо, которое накапливает время, очень медленно, ценой огромных усилий. Каждый индивидуум собирает немножко и умирает, оставляя свой запас следующему поколению. Наш поселок — склад накопленного времени.

Он похлопал по ящику с записями, на котором сидел.

— Если генератор будет разрушен, никто не сможет воспользоваться складом времени. Если погибнут лаборатории и мастерские, печи, ткацкие станки, оросительные каналы и посевы, уцелевшие принуждены будут собирать коренья и плоды, жить одним днем. Ничего больше не останется. Голые дикари в джунглях, — горько продолжал он. — Тысяча поколений, что? бы вернуться к утраченному. Ты должен нам помочь.

Молчание. Над водой вновь пронесся призрачный свист и умолк. Или не умолк?

— Ты не… вызрел? — «Слова» нойона украдкой прощупывали его мозг, подбирались к наглухо запечатанному слою.

— Нет! — Мийша резко повернулся к нойону. — Никогда меня об этом не спрашивай! Никогда.

Он тяжело задышал, вытесняя из головы память о том ужасном, что когда-то показал ему нойнон. Нет. Нет.

— Мне нужна от тебя только одна помощь: защитить их. — Мийша вложил в мысль всю силу, направил ее на нойона. — Последний раз.

— Мийша!

Он повернулся. По каменистому склону к нему взбиралась маленькая сморщенная старуха, за ней шла нагая богиня. Его жена и младшая дочь принесли еду.

— Мийша, стоит ли тебе здесь сидеть?

Печальные птичьи глаза Бетель сверлили его лицо, словно не замечая нойона. Мийша взял тыкву с питьем и лист, в который была завернута рыба.

— То, что делаю я, можно делать где угодно, — проворчал он.

Ее воробьиные запястья виновато вздрогнули. Прекрасная девушка наблюдала, стоя на одной ноге и почесывая ее другой; Как могли эти сверхъестественные дети выйти из маленького тела Бетель?

Пришло время сказать какие-нибудь ласковые слова прощанья.

— Пьет придет, чтобы увести тебя в лес, — говорила Бетель. — Как только они закончат устанавливать лазер. Вот твое лекарство, ты его забыл.

— Нет, я останусь здесь. Хочу кое-что попробовать.

Она застыла. Взгляд ее скользнул к безмолвному черному мешку на ветке, затем снова к мужу.

— Разве ты не помнишь? Когда мы сюда попали, роща оставалась единственным нетронутым местом. Он спас себя, Бетель. Я уговорю его спасти нас.

Ее лицо оставалось каменным.

— Бет, Бет, послушай. — Он взял ее за руку. — Не притворяйся хоть сейчас. Ты же мне веришь, потому и боишься.

Девушка пошла прочь.

— Если ты мне не веришь, то почему не разрешала мне тут с тобой любиться? — яростно зашептал Мийша, потом крикнул: — Мели, вернись! Ты должна это слышать.

— Нам надо идти назад, время поджимает, — сказала Бетель.

Она попыталась вырвать руку, но Мийша ее удержал.

— Время есть. Они все еще свистят. Мели, вот это перед тобой, что я называю нойоном, — живое. Оно возникло не на этой планете. Не знаю, что это — космическая спора или даже биокомпьютер. Когда мы сюда попали, оно уже было здесь. Знай же, что оно нас спасло. Дважды. Первый раз до того, как вы все родились, в тот год, когда пересохли колодцы и мы чуть не умерли.

Мели кивнула, спокойно переводя взгляд с него на нойона. — Тогда ты отыскал черноводный корень, — улыбнулась она.

— Не я его отыскал, Мели, что бы тебе ни говорили. На него указал нойон. Я пришел сюда…

Он на миг отвел взгляд и вновь увидел зловонные илистые отмели на месте лагуны, пересохшие колодцы, джунгли, сохнущие под раскаленным горнилом, неделю за неделей изливающим на них белый жар. В тот год они как раз решили, что можно заводить детей. Первый ребенок Бет погиб тогда в утробе, как и у всех остальных женщин поселения.

— Я пришел сюда, и он ощутил мою потребность. Вложил мне в мозг образ черноводного корня.

— Это было твое подсознание, Мийша! Твоя память! — вмешалась Бетель. — Не морочь девочке голову.

Он устало покачал головой:

— Нет. Нет. Морочит ложь, а не истина. И второй раз, Мели. Ты знаешь про тихую смерть. Почему мы не моемся мылом после колошения пшеницы. Когда Пьет был маленьким…

Тихая смерть… Столько лет прошло, но при одном воспоминании ему стало не по себе. Началось с младенцев: они без всякой причины переставали дышать. Первым был ребенок Мартины: за мгновение до того он улыбался ей, пуская пузыри. Она растормошила его, он снова задышал, и так снова и снова. А ночью умер ребенок Хью.

После этого они постоянно следили за детьми, падая от усталости, потому что в тот год их поля поразила спорынья и надо было спасать каждое зернышко. А потом начали умирать взрослые.

Теперь они постоянно держались по двое, чтобы каждый не спускал с другого глаз, но болезнь уносила все больше жизней. Жертвы не боролись; те, кого откачивали, рассказывали только про легкую эйфорию. Возбудителя найти не удавалось, лабораторные анализы ничего не показывали. Пытались исключать различную еду. Поселяне жили уже только на воде и меде, когда Дьера и ее муж одновременно умерли в лаборатории! После этого все набились в одно помещение, но по-прежнему умирали. И тогда Мийша в одиночку пришел сюда…

— Ты был в ненормальном состоянии, — возразила Бетель.

— Да. Я был в ненормальном состоянии.

Он упал на колени и, чертыхаясь, в ярости воззвал к нойону. Что нас убивает? Что я могу сделать? Скажи! Все отчаяние его непонимания излилось на нойона.

Решением оказался адреналин и повышение температуры тела, а главное — надо было заставить жертву вдыхать собственный углекислый газ, пока она не начнет задыхаться. Мийша спустился с холма и сунул маленького сына головой в полиэтиленовый пакет, отбиваясь от Бетель, которая пыталась вырвать ребенка.

— Это оказались ферменты в мыле, — спокойно сказала Мели и, склонив голову набок, оттарабанила наизусть: — Следы-мыла-потенцируют-эрготин-спорыньи-образуя-стабильную… э… холинподобную-молекулу-способную-преодолеть-гематоэнцефалический-барьер-и-воздействующую-на-гомеостаты-среднего мозга. — Она широко улыбнулась. — На самом деле я этого не понимаю. Но мне кажется, это было, как если заедает регулятор нашего парового котла. Они просто не знали, когда надо дышать.

— Верно. — Мийша уже не так крепко сжимал запястье Бетель, но другой рукой обнял ее худое, напряженное тело. — Как я мог бы сам это сообразить?

Дочь глянула на него; к своему отчаянию, он понял, что в ее представлении он знает все. Ее отец Мийша, самый умный человек в поселении.

— Поверь мне, Мели. Я этого не знал, не мог знать. Знание вложил в меня нойон. Твоя мать этого не признает по своим причинам. Но было именно так, и тебе надо знать правду.

Девушка перевела взгляд на нойона:

— Он говорит с тобой, папа?

Бетель засопела.

— Да. В каком-то смысле. На это требуется время. Надо внушить ему свое желание и быть очень открытым. Твоя мать уверяет, что я говорю сам с собой.

У Бетель дрожали губы. Однажды он уговорил ее прийти сюда и попробовать, оставил одну. После нойон спросил его: «Кто-нибудь говорил?»

— Это проекция, — ледяным голосом объявила Бетель. — Часть твоего разума. Ты не признаешь собственные озарения.

Внезапно все показалось нестерпимо банальным.

— Может быть, может быть, — вздохнул Мийша. — «Заклинаю вас принять в рассуждение, господа, что вы можете ошибаться»… Но я это знаю и, если твари прорвутся, снова попрошу о помощи. Думаю, у него есть силы для последнего раза. Понимаете, он умирает.

— Третье желание, — весело сказала девушка. — Три желания, как в сказках.

— Вот видишь! — взорвалась Бетель. — Видишь? Опять начинается. Магия! Ой, Мийша, после всего, что мы пережили…

Она умолкла, не в силах выразить всю свою горечь.

— Твоя мать боится, что вы превратите это в религию. Фетиш в резном ящике. — Он скривил губы. — Но вы же не будете верить в бога из ящика, правда, Мели?

— Не шути, Мийша, не шути.

Он держал ее за руку и не испытывал ровным счетом ничего.

— Ладно. Идите заниматься делом. Но не пытайтесь меня отсюда увести. Пусть лучше Пьет что-нибудь еще вывезет. Вы упаковали лабораторию? Если они прорвутся, времени не будет.

Бетель отрешенно кивнула. Мийша стиснул ее крепче, силясь пробудить чувства.

— Умирание делает человека сварливым, — сказал он. Не лучшие прощальные слова.

Пока они спускались с холма, он провожал их взглядом? смотрел на дочь, как покачиваются ее ягодицы, нежные, словцо половинки персика, и внутри шевельнулся призрак желания. Каким строгим, каким продуманным был запрет на инцест!.. И этого тоже не станет, если стена падет.

Теперь фигурки облепили водонапорную башню: устанавливали старый полуживой лазер с корабля. Идея принадлежала Грегору; он увлек всю молодежь, даже Пьета. Да, мощности лазера хватит, чтобы бить за стену, но куда целить? Где у тварей жизненные центры? А хуже всего, ради этого генератор, их бесценную энергетическую систему, решили оставить на месте;

— Если мы проиграем, то потеряем все, — пробормотал Мийша и тяжело опустился на прежнее место. Бетель, подумал он, я все-таки оставлю им бога в ящике. Если генератор погибнет, именно этим и станут записи.

В ящике хранились поэзия и музыка, то, что было его жизнью, давно, на другой планете. Жизнь, от которой он отказался, его собственные личные смыслы. Отказался по доброй воле, ради будущего своего рода. Но после больницы он попросил Пьета принести их сюда и сказал нойону: «Теперь ты услышишь музыку людей». Они слушали вместе, иногда ночи напролет, и порой казалось, что мелодия их сближает…

Мийша улыбнулся, думая о единении в отзвуках музыки, созданной людьми, умершими столетия назад за световые годы отсюда. Внизу с плотов сгружали камни в последние, самые дальние срубы. Все ребята и девушки были уже там — привя* зывали к дальним столбам толстый канат.

Внезапно стена показалась ему куда более надежной. Между камнями загнали наискось толстые стволы. Да, это настоящая крепость. Быть может, она выстоит, быть может, все еще будет хорошо.

Я проецирую собственную участь, с горькой иронией подумал Мийша. Взгляд прояснился; он позволил себе насладиться красотой сцены. Хорошо, как хорошо: сильные молодые люди, его дети с незамутненным взором… Он справился, он увел их сюда от ужасов и тирании, пересадил на новую почву, выстроил сложный живой организм — поселение. Они выстоят. На крайний случай у него есть последний способ им помочь. Да, своей смертью он спасет их еще раз. Чего еще человек может пожелать, подумал Мийша с улыбкой, весь — спокойная сила, до самых глубин естества, безраздельно готовый…

…и небо рухнуло, глубины его естества предательски напомнили о том, что он старался забыть. Чего еще человек может пожелать? Мийша стиснул зубы и застонал.

…Это началось весной. В свободные от трудов дни после окончания посевной они со старшим сыном, молодым великаном, которого он когда-то сунул головой в пакет, отправились в исследовательскую экспедицию.

Мийша думал о ней с Дня Первого, с посадки корабля. В последние лихорадочные минуты они мельком увидели второе открытое место на побережье, белый шрам далеко к югу. Хороший участок, быть может, еще для одного поселения в будущем? И вот они с Пьетом поплыли на катамаране к югу.

Они нашли тот участок. Занятым.

Сутки они прятались, наблюдая, как чудовищные твари лезут из моря на опустошенный берег. А затем осторожно добрались по взмученной воде лагуны до внешнего барьерного рифа.

Отмели и островки уходили далеко за пределы видимости, и там всегда дул южный ветер. Они свернули парус и шли на веслах под голой мачтой, летящие теплые брызги слепили глаза, рев планетарного океана слышался все громче. Раздался мощный глухой свист, словно завывания ветра в трубах органа. Они обогнули последний островок и увидели за пеной волн зубчатые башни внешнего рифа.

— Господи, это они!

Одна из башен была не серой, а розовой. Она колыхалась^ вздымаясь все выше. Другая возникла рядом, навалилась на первую. Раздался утробный вой. Белые гребни океанских валов, перекатывающихся через риф, казались крошечными в сравнении с исполинскими тварями.

Мийша с Пьетом развернули катамаран, обогнули другой островок, потом еще и еще, пока не село солнце и не остался только лунный свет.

— Они по всему этому чертову рифу.

— Наверное, секачи… собираются, ждут маток.

— По-моему, они больше похожи на гигантских членистоногих.

— Какая разница? — горько проговорил Мийша. — Важно одно: они готовятся выйти на берег. В том числе в нашей бухте. Они уничтожат там все, как уничтожили в соседней. Ставь парус, Пьет. Сейчас достаточно светло. Надо предупредить наших.

Однако лунный свет был слишком слаб, чтобы лавировать между островками под парусом. Пьет привез его домой без сознания, переломанного, привязанного к половинке балансира.

Очнувшись, Мийша спросил:

— Стену уже начали строить?

— Стену? — Доктор Лю бросил бинт в мусорную корзину. — А, ты про своих морских чудищ? Сейчас начали убирать урожай.

— Урожай? Лю, разве Пьет вам не рассказал? Они не поняли, что ли? Сейчас же приведи сюда Грегора. И Хью, и Томаса.

И Пьета тоже. Приведи их, Лю.

Только через некоторое время после их прихода до Мийши дошло, что он — призрак, что в глазах мужчин его сознание искажено болезнью.

Понимая это, он начал очень спокойно:

— Участок побережья был полностью опустошен. Примерно на квадратный километр. Мы видели совсем близко безголовое тело, еще живое. Оно было по меньшей мере двадцать метров в длину, три или четыре в толщину. И это еще не самое крупное из тех животных. Скорее всего, они периодически выходят на сушу, в одних и тех же местах, чтобы отложить яйца. Вот кто уничтожил все деревья здесь. Они, а не торнадо.

— Но с какой стати им приходить сюда? — возразил Грегор. — Через тридцать лет?

— Это один из их участков. Время не имеет значения, у них, очевидно, долгий цикл. У некоторых земных животных — черепах, угрей, саранчи — долгие циклы. Твари собираются по всему рифу. Первая группа вышла на берег в южной бухте, другие скоро будут здесь. Надо возводить укрепления.

— Но может, они изменили привычки. Может, они каждый год выходят на сушу в южной бухте, а мы просто не знали.

— Нет. Там были свежесломанные деревца по меньшей мере двадцатилетнего возраста. Говорю вам, твари придут сюда! — Он повысил голос, и лица мужчин сразу стали каменными. — Грегор, говорю тебе, нельзя ждать конца страды! Если бы ты их видел… Скажи им, Пьет! Скажи им, скажи…

Когда в голове снова прояснилось, рядом был только доктор Лю.

А вскоре Мийша узнал, что умирает.

— Она в лимфоеистеме, Мийша, я нашел ее при пальпации паховой связки. — Лю вздохнул. — Скоро ты ее почувствуешь.

— Сколько мне осталось?

— Дома мы могли бы на какое-то время это оттянуть. Довольно мучительными методами. Здесь… — Он оглядел крохотную операционную, уронил руки.

— Максимальный срок. Скажи мне, Лю.

— Месяцы. Возможно. Извини, Мийша.

Когда его выпустили из больницы и он увидел, что все по-прежнему заняты уборкой урожая, у него не нашлось сил убеждать. Вместо этого он попросил отнести его в рощу к нойону, в тишину.

— Ты вызрел? — спросил его нойон.

Мийша пожал плечами:

— Если ты так это называешь.

На следующий день Пьет принес записи, они слушали музыку и стихи, время шло… пока море не начало выбрасывать на берег огромные, с человека, комья чего-то непонятного: амбры, или рвоты, или отшелушенных кожных покровов. Ничего подобного здесь раньше не видели.

Тогда Пьет наконец убедил Грегора отправить разведчиков к внешнему рифу. Разведчики вернулись, рассказали, что видели, и поселяне начали спокойно и величаво возводить стену. Мийша пытался их торопить, увидел, что толку никакого, и вернулся в рощу.

Это случилось, когда с проигрывателя звучала запись стихов. Мийша наполовину слушал, наполовину разглядывал крышу нового здания для минералов и растительных волокон, доставленных разведчиками из джунглей. На соседнем поле вращалось водяное колесо. Из прошлого возникла картинка: он своими руками укладывает замковые камни в свод цистерны. В тысячный раз вспомнилось, что они подогнаны не идеально. На следующий год надо…

На следующий год его не будет в живых. Все это останется молодым загорелым богам. Он с умилением вспомнил их любопытные взгляды, обращенные в сторону корабля, а затем вверх, к небу. Они никогда не узнают то, что знает он, но думают они как цивилизованные люди. Это то, что он сделал: не Озимандия, но Отец. Его бессмертие. Я умру, но не умру.

— Ты не вызрел? — прозвучала в мозгу мысль нойона.

Проигрыватель бормотал слова Джефферса: «Дети, умеренней будьте в любви к человеку…»

— Тебе не понять, — сказал Мийша нойону. — Ты ничего не строишь, ничего по себе не оставляешь.

«…В ней — западня для всех великодушных, в нее — говорят — попал и Бог, бродя по земле».

Он выключил проигрыватель.

— Тебе этого не понять. Спора, бог весть что, без рода и будущности. Человек — млекопитающее, мы строим гнезда и заботимся о потомстве.

Огромная панорама гнезд открылась перед мысленным взором: из слюны, шелка, из выщипанного у себя пуха, вырытые в земле, выбитые в скале, сотканные в воздухе, на айсбергах; кладки яиц в пустыне, в глубоководном иле, яйца-икринки, вынашиваемые в кожистых сумках, во рту, на спине, яйца, которые морозными неделями согревают между перепончатыми лапами, откладывают в тела жертв, охраняют на открытых ветрам утесах.

— Даже те чудища, что идут сюда, — сказал он. — Все ради яиц, ради потомства, хотя сами они погибнут. Да, я умираю. Но мой род живет!

— Почему ты прекращаешься? — спросил нойон.

И вот тогда пришел страх. Вслух Мийша сказал сердито:

— Потому что ничего не могу с этим поделать. А ты можешь?

Тишина.

Повисший в воздухе вопрос обрел смысл, которого Мийша в него не вкладывал. Может ли это нечто, которое он назвал нойоном, сделать… что-нибудь?

Неощутимое усилие — слабее притяжения звезды — коснулось мозга, и холодное зернышко страха пошло в рост.

— Можешь ты… — начал он, подразумевая: «Можешь ты меня вылечить? Можешь исправить мое тело?»

Однако, формулируя, Мийша понял, что спрашивает не о том. Тяга была повсюду, она увлекала туда, куда он не желал смотреть. Нойон хотел сказать… сказать…

Мозг приоткрылся, и Мийша ощутил отверстие, через которое тянулись наружу голые перепуганные побеги его «я». Он выскальзывал, выплывал в темный свет, в огромное не-про-странство, где были… голоса?., едва различимые голоса из-за далеких галактик, призраки, оборванные нити кочующих мыслей, зыбкая сеть… чего-то… в затерянной вне времени огромности, в… жизни? Жизни-смерти? Нематериальные энергии в ветре небытия тянули, мягко тянули его… тянули…

Нет! Нет!

В ужасе Мийша закрылся, собрал себя в комок, вернулся к жизни на четвереньках под веткой нойона. Свет, воздух. Он ловил их глазами, ртом, щупал землю… и внезапно потянулся сознанием к разорванной связи. Ее не было.

— Матерь Божия, и это твое бессмертие?

Нойон молчал. Исчерпал силы, чувствовал Мийша. Нойон каким-то образом приоткрыл измерение, чтобы показать…

Чтобы пригласить.

И тут Мийша понял: третьим, последним желанием может быть… это.

Он лежал без движения, пока солнце клонилось к закату, и не слышал звуков жизни вокруг… Уйти нагим, одиноким… Уйти. Одному… Голоса… был ли смысл, некий непостижимый смысл в космической пустоте?.. Уйти навсегда, навстречу… чему-то запредельно чужому… уйти в одиночество… навеки освободить свою сущность, свое подлинное «я», от крови, зачатия, забот…

Холодная мелодичная песня звенела в его мозгу. Уйти… одному… свободному… Второй голос в двоедушном человеческойм сердце. Самое заветное желание самой человеческой его части. Освободиться от тирании рода. От любви. Жить вечно…

Мийша застонал, чувствуя близость неба и в то же время — живую кровь, стучащую в сердце, в его зверином сердце: Он животное — человеческое животное, и его потомство в опасности. Ему туда нельзя.

Еще до того, как солнце ушло за горизонт, он вздохнул и поднялся с земли.

— Нет. То, что подходит тебе, не подходит мне. Я должен остаться с моими соплеменниками. Не будем больше об этом. Если ты в силах помочь мне еще раз, помоги мне спасти моё потомство.

Это было несколько недель назад, до начала строительства стены. Теперь Мийша смотрел на нее, силясь запечатать память, унять глубинную предательскую тягу. Он заметил, что лазер установили, и в то же мгновение услышал приближающиеся шаги.

— Отец?

Пьет высился над ним, глядя на море. Мийша понял, что свист за последнее время стал громче. Люди на берегу уже не ходили, а бегали, взволнованно перекрикиваясь.

— Бетель сказала, ты останешься здесь.

— Да. Я хочу попробовать… э… кое-что. Где будешь ты?

— У лазера. Мы с Павлом бросили жребий. Ему достался плот с командой ремонтников.

— Проследи, чтобы твоя мать и девочки ушли, хорошо? Далеко за большие деревья.

Пьет кивнул.

— Мели и Сара с малышами и воспитательницами.

Некоторое время они стояли, вслушиваясь. Свист усиливался.

— Ладно, я пошел, — сказал Пьет. — Мы устанавливаем бочки с горючим. Попробуем сжечь некоторых тварей еще до стены.

Он ушел, оставив узелок с едой и фляжку. Вечер был прекрасен: ясное турмалиновое небо сливалось с опалово-зеленым морем. Только что это за движение там, где они сходятся? Облака или мираж низких холмов, которые колышутся, тают и возникают вновь?

Горизонт надвигался.

Мийша напряг зрение. Свист звучал громче, сквозь него иногда прорывался стон, словно сами рифы охвачены мукой.

Из поселения внизу вышла цепочка женщин, неся детей и узлы, и торопливо направилась по тропе в джунгли. Стон повторился. Две женщины побежали.

Слева тени на горизонте сгущались, росли. От них в мглистом воздухе отделилась гора. Постепенно стало видно, что это пять существ, каждое размером с дюну. Люди закричали.

Передовые твари двигались к берегу значительно южнее поселения, туда, где было поле масличного льна. Вблизи стало видно, что они похожи на исполинских лангустов с мягким панцирем. Голова и грудь были подняты, передние пары ног с усилием тащили отвисшее брюхо. Мийша знал, что это «матки». Они бились и плескали среди низких рифов, издавая глухие стоны.

За ними из дымки возникли пять «секачей». Головы их были запрокинуты, исполинские копулятивные органы торчали как башни. Именно самцы издавали свист; теперь он был громкий, словно шипение ракетной струи. Странно печальный механический гвалт… Когда секачи взбирались на риф, Мийша понял, что тела у них истощенны, втянуты между поперечными элементами экзоскелета. Вся их сила и жизнь ушли в огромные, с дом, головы и колоссальные члены, торчащие из передних брюшных пластин.

Стоны маток перешли в рев. Они были уже на последней мели. Мийша видел их исполинские животы, мокрые и лоснящиеся. Бока переливались радужными отсветами. Секачи их настигали.

Два самца ринулись вперед, столкнулись. Оба замерли, взвыли, запрокинули головы еще дальше назад, так что багровые члены нацелились в небо. Однако так близко от цели они не могли долго сохранять угрожающие позы. Самки двигались вперед, и самцы, выровняв головы, последовали за ними.

Первая была уже на льняном поле, ее брюхо пропахивало огромную борозду, ноги крушили все на своем пути. Две другие ворвались в джунгли. Древесные кроны качались и падали. Треск ломаемого дерева мешался с ревом маток и свистом секачей. Последние две самки вылезли на поле. Одна по пути смела причал для катамаранов.

Первая матка на поле замедлилась. Ее брюшной отдел был иссечен ранами, из них сочилась бесцветная кровь. Партнёр настиг ее. Его передние лапы взметнулись. Он ухватил ее за голову, лицом к лицу, и взгромоздился на нее в пародии на человеческое совокупление. Она начала тяжело вращаться на месте, разбрасывая вокруг землю с камнями и вывороченными пнями. Член самца беспорядочно мотался, выгибаясь. Самка продолжала зарываться в землю глубже и глубже, увлекая самца за собой. Ее голова отклонилась назад, открыв щель между пластинами грудного панциря. Член секача вошел через эту щель, проник в ее туловище.

Последовал не конвульсивный человеческий оргазм — то была архаическая недвижность спаривающихся насекомых. Матка продолжала разбрасывать землю задними ногами, ввинчиваясь вместе с партнером все глубже и глубже в кратер; тем временем, казалось, все содержимое его тела излилось в нее, осталась лишь исполинская голова на сдутой скорлупке панциря. Матка медленно повернулась — и Мийша увидел, что передние ноги секача перепиливают ей грудь.

За несколько оборотов он перепилил ее окончательно и сорвал дергающуюся голову с тела самки. Откладывания яиц не было. Секач забился, заизвивался, отдирая себя от генитальной секции собственного тела. Держа добычу на весу, отделившаяся голова устремилась к морю, повторяя в смерти первые мгновения жизни.

Позади него обезглавленное тело матки продолжало зарываться все глубже в землю: живой инкубатор для оплодотворенных яиц.

Мийша с усилием оторвал взгляд от двух исполинских голов, бегущих к морю по склизкому следу. Две другие пары на поле еще совокуплялись. С одной что-то пошло не так: матка уперлась в камень и начала заваливаться на секача, кроша его ногами.

Мийша мотнул головой, заставил себя дышать ровно. Машины наслажденья … Они с Пьетом такое уже видели. Он посмотрел на поселок. Люди столпились на крышах, на водонапорной башне, на пирсе. «Теперь вы знаете», — пробормотал Мийша. Он попытался докричаться до людей внизу и умолк, только услышав, что Пьет их подгоняет. Боль внезапно сделалась нестерпимой.

Горизонт все надвигался. Безостановочный свист проникал до костей, оглушал. Солнце ярко светило на развороченное поле, среди которого подрагивали три кратера. Ходячие головы исчезли на мелях, осталась только неудачливая пара, которая билась все слабее.

Зазвенел женский голос. Еще одна цепочка нагруженных фигур потянулась по тропинке в джунгли. Мартина, Лила, Холлэм, Чена: биолог, ткачиха, минералог, инженер. Они походили на обезьянок: голые приматы, убегающие со своими детенышами. Так и будет, если погибнет накопленное наследие, если орудия культуры обратятся в прах.

— Если стена не устоит, ты должен мне помочь, — сказал он нойону. — Ты знаешь, как повернуть их вспять.

Молчание нойона стало пустотой. Мийша понял, чтб тот говорит. Это последнее, больше я не смогу. Нойон очень ослабел.

Ничего больше и не требовалось. Ничего другого Мийша не просил. Только спасти его род.

Прямо впереди из моря вставала новая гора. Рев нарастал. Шесть громадин, каждая с корабль, шли на стену. Проверка? Они росли, приближаясь с поразительной скоростью. Мийша, не чувствуя собственной боли, бессильно замолотил кулаками. Что с Пьетом?

Через мгновение он понял, что неверно оценил угол. Передовая матка выбралась на последний риф и застряла; остальные миновали ее и, лишь слегка задев стену, повернули вдоль рифа к полю. Матка высвободилась и пристроилась им вслед; секачи устремились за ней.

Мийша выдохнул. Новое стадо выбиралось на берег справа от него далеко за поселением, их рев был почти неразличим за нарастающей какофонией на поле.

Но это были только первые твари. Горизонт за ними Кишел исполинскими телами.

Мийша застонал, глядя, как внизу ремонтная команда тащит бревна к сломанным столбам: даже легкий удар повредил стену.

Горы росли, рассылая новых тварей вправо и влево. Рев был уже не звуком, а невыносимым, неослабевающим ужасом. Мийша оцепенело наблюдал, как большая масса отделилась от приближающегося фронта и заскользила прямо к стене. Десять тварей.

Они были больше первых, а самцы за ними вздымались еще выше. Самые крупные, самые мощные секачи. Передовая матка двигалась путем той, что застряла на рифе перед стеной.

Но эта оказалась упорней. Риф лишь замедлил ее. Следующая матка толкнула первую и рухнула на срубы, раскидывая в стороны камни. Затем первая высвободилась и взяла курс прямо на выступающий угол стены. Ее передняя часть вздыбилась. Голова с огромными, как будто невидящими глазами высилась на десять метров над стеной: адский демон.

Матка все еще вползала на стену, когда с башни блеснул луч. Лазер ударил в грудь твари, панцирь задымился. Черная полоса возникла на теле чудища там, где перепилил бы его самец. Теперь Мийша угадал замысел Пьета. Если нарушить отделительный слой, тело, возможно, остановится, как это происходило на поле.

Голова пьяно закачалась, отвалилась назад. Обезглавленное туловище осело, круша столбы. Оно все еще приближалось… нет! Движение ног изменилось, перешло во вращательное. Многотонное брюхо изогнулось, зацепило за столбы, лопнуло, рассыпая водопады яиц размером с булыжник. Бьющее туловище стало частью полуразрушенной стены.

Секач, преследовавший эту матку, вскарабкался на нее. Лазер Пьета ударил снова. Голова самца отвалилась назад; тут ноги матки с одной стороны ухватили его, и оба перевернулись. На миг над водой показалась пара ног, обе по-прежнему механически сучили. Они были толщиной со столбы, каждая могла бы переломить человека пополам. Однако стена, подпертая мертвыми чудищами, по-прежнему стояла.

Мийша так засмотрелся, что почти не замечал тварей, выбиравшихся на берег по сторонам стены. Хаос кратеров расползался все дальше по полю: новые матки с воем перебирались через зарывшиеся останки предшественниц. Там и сям умирающие головы семенили к морю, их давил встречный поток самок.

Стена была проломлена в нескольких местах. Мийша видел, как ремонтники заделывают пробоины, оскальзываясь на бесцветной крови. Рты их раскрывались, но криков Мийша не слышал. Гул ощущался как завеса мучительной тишины. Боль в паху боролась с болью в ушах: жили только глаза.

Несколько долгих мгновений ни одна тварь не направлялась прямо к стене, затем целое стадо развернулось к ней. Передовая матка навалилась на внешние столбы и вздыбилась. В тот же миг лазер Пьета прочертил черную линию через ее грудь. Однако другая уже карабкалась по груде тел в острие клина, давя копошащиеся ноги мертвой самки. Ее партнер был рядом; лазер, не закончив резать первую мишень, ударил пару, которая взбиралась по трупам.

Поздно, слишком поздно: твари, взметнув мощную волну, сползли в залив за стеной. Плоты перевернулись, люди забарахтались в воде. Матка вскинула голову, взревела и побежала по мелям к рыбным садкам. Тут лазер Пьета настиг ее, но она пробежала еще немного, прежде чем остановилась и принялась сучить ногами. Рыбные садки были уничтожены. Обломки плетеных лодок, клочья сетей и парусов взлетели в воздух, камни падали на печи. Лазер бил теперь в секача позади матки.

Внезапно с участка стены, проломленного раненой маткой, взметнулось пламя: ребята подожгли бочку. Самец позади вздыбился, взвыл, затем повернул прочь.

Мийша вцепился в дерево и, тяжело дыша, обводил взглядом священную стену. Несколько человек пробирались по ней к острию клина — видимо, сын Грегора и его помощники. Три огромные матки были прямо перед ними. Ребята с усилием тащили тяжелую бочку. Матки надвигались. Тут ребята спрыгнули в воду, и со стены ударило пламя. В дыму было видно, как самки повернули.

Мийша заставил себя выпрямиться и оглядеться. На мелях впереди сейчас не было ни одной твари. По обе стороны, на сколько хватал глаз, творились хаос и разрушение. Взрытые поля и джунгли за ними кишели чудовищными громадинами. Только поселение еще стояло под защитой стены.

И стена по-прежнему держалась! Она по-прежнему извергала смертоносный огонь! Их анклав, сердце их жизни, был все так же невредим. Ничто не пострадало, кроме нескольких служебных построек на краю, разрушенных умирающими матками. Все цело! Неужели огонь — и Пьет, наводчик разящего света, — впрямь сдержат натиск?

Мийша всмотрелся в горизонт. Да! В надвигающейся стене виднелись просветы. Множество тварей еще ползли по мелям, но это не имело значения. Основная волна позади. Пусть приблизятся, пусть встретят огонь, повернут! Стена выстоит, думал Мийша, не чувствуя бегущих по щекам слез. Молодые боги победят.

К ночи все будет кончено. Поселение уцелеет.

И он будет им не нужен.

В оцепенелом затишье среди несмолкающего гула Мийша ощутил слабое движение в мозгу, серебристое просачивание надежды. Он им не нужен. Он свободен! Свободен уйти с нойоном к вечной жизни среди звезд… Он с яростью заглушил эту мысль.

Будет еще время…

…И тут снизу донесся треск, оглушительный даже на фоне адского гула. В воздух взметнулся облачный столб.

Мийша вскрикнул и заковылял к обрыву, чтобы заглянуть вниз.

Из проломленной крыши на него смотрели два исполинских глаза. Голова самца. Снизу валил пар. На земле лежал юноша. Голова, толкаясь короткими ногами, вылезла наружу. Павел и еще один юноша вбежали в пар, и столб уменьшился, превратился в струйку.

Подбежал мужчина — доктор Лю — с бутылью в руке. Павел схватил ее и бросился за исполинской головой, которая выписывала круги, приближаясь к генераторной будке. Павел, ловко уворачиваясь от семенящих ног, подскочил к огромной — с дверь — ране, к которой сходились конечности. Плеснул жидкость, отскочил. Голова забилась, полетели обломки кирпичей. Когда пыль осела, голова уже была неподвижна. Жидкость сожгла ее ганглии.

Однако под сломанной крышей находился главный котел генератора.

Лазер… у лазера теперь остался только аккумулятор.

Мийша лихорадочно вспоминал параметры запасного котла, от которого они заряжали аккумулятор. Слишком слабый, слишком медленный.

Он заторможенно повернулся к морю. Горизонт стал гораздо ближе: только отдельные группы тварей, по обе стороны от них все чисто.

Но с дальних мелей, прямо впереди, надвигалась плотная фаланга. Мийша смотрел, тряся головой; боль пронзала его насквозь. Живая гора качалась, вздымалась и опадала. Она по-прежнему держала курс прямо на стену. Мийша оглядел срубы, дымящиеся костры. Ребята под водительством Павла срывали с крыш солому. Для факелов, значит.

Когда лазер отключится, им конец.

Он им нужен.

Умри, надежда… Утрата разрывала сердце, лицо кривилось от боли. Я должен умереть.

Но этого было недостаточно.

Мийша понял, что должен этого захотеть. Убить предательскую надежду, затоптать всякий ее след, направить на задачу все свое существо, иначе ничего не получится.

Потому что он знал, что побуждает нойона к действию. Его, Мийши, острая потребность. Только когда он желал всем своим существом, безраздельно, нойон исполнял его просьбу. Он должен пожелать этого, и только этого, каждой клеточкой тела и души, как прежде.

Но как я могу, в отчаянии думал Мийша, не слыша гула, не видя пламени и разрушений. Человек способен войти в огонь ради спасения детей, отвернуться от вечной жизни ради выживания близких. Но здесь поступка мало; Я должен захотеть всей душой. Рыдание искривило рот. Нельзя, нельзя требовать от человека, жалкого двоедушного существа, чтобы он всем сердцем пожелал смерти. Выбрать между родом и своей жизнью — искренне? Если бы только нойон не показал ему…

— Не могу, — прошептал он. — Не могу…

…И внезапно любовь нахлынула снова, поднялась из самого глубинного, самого ^тайного колодца. Мир вернулся… вернулись любимые! Он чувствовал, что, наверное, справится; Да, справится! Исступление нарастало, а с ним — безраздельная потребность. Что проку от звезд, если впереди — вечное сознание, что ты бросил своих?

Сквозь туман Мийша различил, что новая группа тварей движется к стене.

— Я спасу вас, — хрипло сказал он воздуху. — Последнее желание для тебя, Мели.

Все другие мысли исчезли.

Закусив от боли губу, Мийша повернулся к дереву, на котором висел нойон. Волна нежелания поднялась в нем, почти физически отталкивая от дерева. Мгновение он медлил, потом вспомнил, что это: защита нойона, преграда, оберегавшая его даже от мальчишек из поселения.

— Нет, нет, — сказал Мийша, открывая сознание. — Позволь мне, это необходимо.

Сопротивление как будто ослабло. Мийша принудил себя сделать еще шаг, коснулся ветки нойона. Это место не годится. Им надо быть ближе, на стене.

Сгустившийся воздух разредился. Мийша потянул ветку. Она была давно сухая, но не ломалась. Превозмогая боль, он принялся нащупывать нож — и вдруг непроизвольно повернулся.

В молчании нойон разжал древнюю хватку и упал ему на руки.

Прежде Мийша лишь раз или два осторожно касался нойона пальцем, чувствуя шершавое, безжизненное тепло. Теперь, когда это существо было у него в руках, все тело резонировало от его поля. Трудно было удержать то, что больше себя. Что это в локтях и волосах — электрические разряды? Глаза ничего не видели.

Мийша торопливо заковылял по каменистой дороге к основанию стены. Внутри работали безжалостные мехи, телесная боль поглощала рассудок. Он вступил в полосу дыма, на него летели сажа и брызги.

Он наконец отважился взглянуть вниз. Подступающая армия заметно приблизилась и двигалась прежним курсом. Мийша заставил себя перейти на бег. Перед стеной два чудища свернули к полю. Остальная группа не развернулась за ними. Перелезая на сруб, Мийша заметил, что ребята тащат еще горючее. Несколько лиц повернулись к нему. Рты раскрывались, но голоса тонули в реве.

Ноги скользили на мокрых камнях. Мийша лез спотыкаясь, не смея оторвать руку от средоточия молчания на своей груди. Он не удержался на полосе слизи, упал на больное бедро и, помогая себе коленями и локтями, перекатился на бок. Внутри как будто поворачивался металлический штырь. Теперь Мийша полз на боку, отталкиваясь ногой от бревен. Я как зверь, думал он.

Волна накрыла его, а когда он проморгался, сбоку нависала исполинская туша, двигая сруб. Мийша был почти на острие клина. К нему стремительно карабкался юноша. Над головой юноши в дыму вздымались кошмары.

Мийша осел на камнях, глядя в чудовищные морды, силясь овладеть собой. Уже достаточно близко, должно получиться. «Нойон, нойон!» — выдохнулось из груди. Прямо впереди в пламени взмыла матка: ей не хватало места, чтобы повернуть. «Нойон, помоги мне!»

И тут в мозгу открылась связь: слабое движение, словно тень рыбы на ниточке водорослей. Мийша не сомневался, что вступил в контакт с тусклым бытием матки. Искорка колыхалась, словно не силах решить: двигаться вперед или отпрянуть от огня.

Так вот что умел нойон, вот как он спас себя в прошлый раз!

Покуда Мийша внешним взором следил за маткой, а внутренним… касался ее, бледный луч лазера чиркнул по ее панцирю. Она взметнулась выше, голова запрокинулась. Связь порвалась… и Мийша увидел, как матка падает на пламя в облаке дыма и брызг. Огонь погас.

Другая матка взбиралась рядом на стену. Лазер разрезал ее, затем следующую. И тут по дымящимся телам в острие клина полезло чудище из чудищ. В тот самый миг, когда лазер коснулся исполинской матки, луч побледнел, задрожал и исчез.

Лазер больше не работал.

— Нойон, нойон! — вырвался у Мийши вопль отчаяния. — Поверни ее! Поверни, поверни, поверни…

И это произошло — его всепоглощающее желание передалось по некоему каналу и, в своей безраздельной мощи, получило отклик. Поверни! Его внешний взор видел лишь хаос, но внутренним оком он ощутил, как импульс достиг ганглия, как энергия стала асимметричной и слепая машина двинула исполинским брюхом… разворачиваясь вдоль стены!

И одновременно он почувствовал других тварей за ней, тусклые энергетические точки их сущностей возникли прямо перед его тянущимся сознанием. «Давай, нойон! — взмолился Мийша, пытаясь вложить в эти слова всего себя. — Поверни, поверни. О нойон, помоги мне — ПУСТЬ ОНИ ПОВЕРНУТ!»

Пустота.

Зрение вернулось.

Позади него, сбоку от стены, чудища выбирались на берег. Они повернули! Он их повернул!

Другие огибали стену с дальней стороны. Стадо разделилось. На глазах у Мийши последний секач ткнулся в столбы, выровнялся и поспешил за матками.

А мели впереди, насколько удавалось рассмотреть в едком дыму, были свободны.

От возбуждения и радости тело сделалось будто невесомым. Боль ввинчивалась снизу, но Мийша был далеко от нее. Он понял, что, наверное, умирает.

И вместе с этой мыслью пришла волна слабости от существа у него в руках. Усилие почти убило их обоих.

Что ж, так тому и быть.

В дыму впереди показалось новое стадо страшилищ. Мийша потянулся к ним издалека, нащупал слабые огоньки энергии, почувствовал, что они поворачивают.

Ветер развеял дым, и Мийша увидел, что горизонт почти чист. Основная волна прошла.

Впереди, на стене, люди тащили факелы к скользкому гребню. Рядом с Мийшей никого не было. Он чувствовал, что воздух из груди вырывается с рыданиями или криком, но не слышал себя. Мелькнуло воспоминание: юноша — кто-то из сыновей? — коснулся его рукой и прошел дальше.

Он мучительно приподнялся на локте, чтобы взглянуть на поселение.

Да, там были разрушения. Исполинское туловище матки крушило общий дом. И все же колония уцелела. Уцелела! Его последний дар спас всех, его умирание принесло жизнь тем, кого он любил. В ватной глухоте Мийша позволил себе обвести взглядом родную картину. Как все прекрасно, несмотря на дым! Золотистые фигуры бегали, словно играя в салки. Его гнездо, его жизнь…

Его жизни. Не звезды, а вот это…

Почему все слегка изменилось, как будто накрылось прозрачным куполом, стало забавной игрушкой под пластиковым колпаком? Труд его жизни. Род живет, я умираю. Главное слово: умираю. Умираю, как честный муравей, чей муравейник будет жить дальше. Как эти головы, семенящие к морю. Плодиться и умирать, плодиться и умирать. Строительство, продолжение рода, башни, встающие и рушащиеся в прах. Омерзение накатило на него. И ради этого я отверг…

Умеренней будьте в любви к человеку.

Мийша, слабея, боролся с предательской душой. Возможно ли, чтобы человек всю жизнь безраздельно заботился о своем роде, о детях — и в последний миг отвернулся? Просто мое тело умирает, сказал он себе. Мозг слабеет.

Он заставил себя обернуться, посмотреть снова.

Они все прибывали. Последний натиск, последние твари. Как темно! Неужели день кончается? К ночи все будет позади.

Вот и они. Те, кто нас убьет.

Хорошо же, думал он, хорошо! Верный муравей. Забудь слабые протесты души! Те, кто придет позже, быть может… Некогда. Закрыв глаза, он мысленно нащупывал канал, средоточие… и ничего не находил.

Нойон!

Слабо, в мозгу:

— Ты хочешь… этого?

— Да! — закричал он снова, понуждая себя чувствовать, обратить свою потребность в силу, дотянуться… а! Вот! Вот она, помощь: нойон был с ним. Мийша ощущал жизнь тварей. Поверни, поверни, поверни! Поверни моими последними силами, моей смертью, которую я принимаю добровольно! ПОВЕРНИ моей смертью, которой я не должен был умирать …

Контакт ослабел и пропал.

Мийша открыл глаза.

Бронированная громада высилась во мгле перед ним, камень под ним накренился, заскользил.

Они не повернули.

Они пробили стену. Столбы падали, сруб под Мийшей содрогался. И в бухте, на берегу, закрывая поселение от его наполненных ужасом глаз…

— Нойон! Нойон! — кричал Мийша.

Смерть нависла над ним, и он знал, что произошло, что он наделал. Его потребности, его желанию в последний миг не хватило искренности — он обрек близких джунглям, бегству и праху. Его человеческое сердце, его душа предала их всех…

— Нойон! — кричала его душа. — Возьми меня! Исполни другое мое желание, верни мне меня!

Но жизнь уходила из его груди. Поздно. Поздно. Все было зазря. Он ощутил в мозгу призрачный ветер, чуждые измерения, открывающиеся перед имаго. Мгновение казалось, что нойон придерживает дверь, предлагая разделить с ним смерть. Желание всколыхнулось в Мийше, испуганная любовь к тому, что он не мог вообразить… О дивнозвучные голоса воздуха… Я иду к вам! Я иду!

…но он не мог попасть туда один, и его бесполезная смерть нависла над ним, его человеческий слух наполнился грохотом. Губы шевелились, всхлипывая: «Человек — это, это…»

Исполинская безличная громада обрушилась на него, и звезды растаяли в мозгу.

 

И Я ОЧНУЛСЯ ПОУТРУ НА ДИКОМ СКЛОНЕ

Он стоял абсолютно неподвижно у иллюминатора служебного шлюза, уткнувшись взглядом в брюхо «Ориона», который производил стыковочные маневры у нас над головой. Серый комбинезон, короткие рыжеватые волосы. Наверное, местный техник.

Вот же принесла нелегкая. Журналистам в потроха станции ход заказан — но в первые двадцать часов на «Большой пересадке» я так и не нашел места, откуда можно снять чужой корабль.

Я крутанул стереокамеру яркой эмблемой «Всемирной прессы» наружу и принялся нести стандартную пургу о том, Как Это Важно честным Парням С Земли, которые за все и платят.

— …для вас это, может, и привычная рутина, но наш долг — донести до них…

Медленно, настороженно повернувшись, он мазнул по мне расфокусированным взглядом, только что бывшим где-то далеко.

— Чудеса, драму, — повторил он без выражения. — Вот же идиотизм.

— Не подскажете, кто именно сегодня прибывает, какие расы? Мне бы хоть одним глазком…

Он посторонился, кивнув на иллюминатор. Я жадно вскинул объективы на длинный синий корпус, заслонявший звезды. А за синим кораблем уже виднелся другой, черный с золотом.

— Синий — с Форамена, — сказал он. — С другой стороны бельевский грузовик — по-вашему, арктуряне. Так-то сейчас затишье.

— До вас никто мне вообще ничего не рассказывал… А что за яркие кораблики вон там?

— Проционские. Они повсюду шныряют, — пожал он плечами. — Прямо как мы.

Я растекся щекой по витриту иллюминатора, сощурился. В переборке завибрировал отдаленный лязг: высоко над нами инопланетяне разгружались в своем секторе «Большой пересадки». Техник взглянул на запястье.

— Готовитесь к выходу? — спросил я.

Ответный хмык мог означать что угодно.

— Сам-то откуда? — спросил он все тем же недобрым голосом.

Я начал объяснять и вдруг заметил, что он забыл о моем существовании. Глаза его уставились в бесконечность, голова медленно клонилась к раме иллюминатора.

— Езжай домой, — пробурчал он заплетающимся языком, и на меня резко пахнуло солидолом.

— Что такое?.. — Я схватил его за руку, он спазматически дрожал. — Полегче, полегче.

— Я жду… жену. Мою ненаглядную жену. — Он неприятно хохотнул. — Сам-то откуда?

Я повторил.

— Езжай домой, — пробурчал он. — И детишек наплоди побольше. Пока можешь.

Ранняя жертва гамма-излучения, что ли?

— Больше ничего знать и не хотите! — вдруг выкрикнул он. — Идиоты. Лишь бы вырядиться, как они. Костюмы гниво, музьпса аолеле. Да смотрю я ваши новости, смотрю! — издевательски оскалился он. — Вечеринки в стиле никси. Годовую зарплату за антиграв. Какие там гамма-лучи! Езжай домой, почитай учебник истории. «Шариковые ручки и велосипеды…»

Он стал сползать по стенке — медленно, при половинной силе тяжести. Мой единственный источник. Последовало неуклюжее рукомашество; заставить его принять отрезвин не удалось, но я выволок его из служебного коридора и усадил на лавочку в пустом складском отсеке. Он выцарапал из кармана герметичный пузырек. Когда я помогал открутить крышечку, в отсек сунул голову кто-то в ярко-белом комбинезоне:

— Могу чем-то помочь, да?

Пучеглазый, лицо заросло пятнистым мехом. Инопланетянин, проционец! Я принялся было благодарить его, но мужчина меня перебил:

— Отвали! Давай, пошел.

Существо убралось в коридор, влажно блеснув большими глазами. Рыжий техник поковырялся в пузырьке пальцем, забил добычу в ноздрю и глубоко вдохнул, до самой диафрагмы. Привычно покосился на запястье:

— Который час?

Я сказал ему, который час.

— Есть новость, — произнес он. — Послание всем нашим ясноглазым оптимистам. Кое-что об этих инопланетных очаровашках, в которых мы все души не чаем. — Он впился в меня взглядом. — Что, юный репортер, не ждал?

Час от часу не легче. Ксенофоб. Разоблачим тайный инопланетный заговор!

— Да насрать им. — Он сделал глубокую понюшку, вздрогнул и выпрямился. — К черту обобщения. Который там, ты говорил, час? Ладно, расскажу тебе, как я это узнал. Мало не показалось. Вот пока мы ждем мою ненаглядную жену, и расскажу. Не стесняйся, доставай магнитофончик из рукава. Включишь потом как-нибудь, послушаешь… когда будет уже поздно. — Насмешливо фыркнул — ишь, мол, как я разболтался; речь стала четкой, не иначе как за плечами два высших. — Слышал когда-нибудь о сверхнормальных стимулах?

— Нет. Хотя секунду… Рафинад?

— Не совсем, но близко. А бар «Маленькая пересадка» знаешь, в Вашингтоне? Хотя нет, ты же сказал, что из Австралии. Ну а я из Небраски, из деревни Горелый Сарай.

Он перевел дыхание, разглядывая обширный кавардак некоего внутреннего ландшафта.

— Меня случайно занесло в «Маленькую пересадку», когда мне было восемнадцать. Стоп, поправка. В «Маленькую пересадку» случайно не заносит, это все равно что случайно вмазаться хмурым.

В «Маленькую пересадку» заходишь, потому что ты бредил этим местом, спал и видел его, ни о чем другом думать не мог в своем Горелом Сарае с тех самых пор, как у тебя мошонка оволосела. Сознательно заходишь или бессознательно — все равно. Стоит лишь вырваться из Горелого Сарая, и «Маленькая пересадка» притягивает тебя так же неудержимо, как летняя Луна — морских червей.

У меня в кармане лежало новенькое удостоверение личности — пей не хочу. Час был еще ранний, среди людей у барной стойки даже нашлось свободное место. «Маленькая Пересадка» — это ведь бар не для посольских. Я уже потом выяснил, куда ходит инопланетная белая кость, где они развлекаются. В «Новый берег», в «Занавес», у джорджтаунского яхт-клуба.

И они ходят туда сами по себе. Нет, конечно, иногда устраивают какой-нибудь культурный обмен — приглашают других инопланетян-недотрог или парочку земных супершишек. Галактическое добрососедство через двухметровый забор.

А в «Маленькую пересадку» ходили развлечься их плебеи — водители, секретари, прочая шушера. В том числе, мой друг, извращенцы. Те, кто неравнодушен к людям. Во всех смыслах.

Он усмехнулся и снова понюхал палец, не глядя на меня.

— Ну да, в «Маленькой пересадке» галактическое добрососедство бьет ключом, каждый вечер. Что там я заказал? «Маргариту», кажется. Пороху не хватило попросить у наглого бармена чего-нибудь инопланетного из батареи за стойкой. В полумраке я пытался зыркать во все стороны одновременно, причем исподтишка. Помню этих с огромными белыми черепами — лирян. И нечто похожее на комок зеленого шифона, я еще подумал, это какой-нибудь коллективный организм. Поймал в зеркале несколько взглядов от людей. Довольно злобных взглядов. Тогда до меня еще не дошло.

Вдруг прямо рядом со мной втиснулся инопланетянин. Не успел я стряхнуть оцепенение, а он уже лопочет: «Вы футбольный болельщик?»

Со мной заговорил инопланетянин. Существо со звезд. Пришелец. Заговорил. Со мной.

На футбол мне было начхать, но господи, я мог бы сказать, что люблю оригами или, там, играть в рифмы — что угодно, лишь бы он говорил. Я стал его расспрашивать, какие виды спорта есть у них на планете, я настоял на том, что вся выпивка за мой счет. Я завороженно слушал, как он, пришепетывая, пересказывает, эпизод за эпизодом, какой-то унылый матч, который я и смотреть бы не стал. «Грейн-Бэй пэкерз», ага. И я смутно осознавал, что среди людей с другой стороны от меня происходит какая-то буча.

Вдруг эта женщина — сейчас я бы сказал «девушка», — вдруг эта девушка выпалила что-то неприятным, визгливым тоном и крутанула свой табурет так, что зацепила мою руку с бокалом. Мы повернулись друг к другу одновременно.

Господи, вижу ее как сейчас. Первое, что я заметил, — это дикое несоответствие. Вроде бы и посмотреть не на что — а глаз не оторвать. Преображенная. Прямо лучится этим, прямо вся истекает.

У меня тут же колом встал, аж дух захватило.

Я скрючился, чтобы прикрыть пах курткой, но стало только хуже — туда же просочилась разлитая «Маргарита». Девушка стала неуклюже размазывать лужу рукой, что-то бормоча.

А я так и пялился на нее, пытаясь понять, с чего меня накрыло. Фигурка самая обычная, на лице ненавязчивая жадность. В припухших глазах насыщение. Живой секс, подумал я. На ее горле пульсировала жилка. Рукой она придерживала шелковый шарфик, соскользнувший с плеча, и там я увидел свежие синяки. Меня сразу отпустило. Я понял, что в этих синяках тоже некий сексуальный смысл.

Она смотрела куда-то сквозь меня, лицо — как антенна радара, поймавшего цель. Произнесла «аххххх», но я тут был явно ни при чем, и ухватилась за мое предплечье, как за поручень. Кто-то из мужчин, сидевших за ней, рассмеялся. «Прошу прощения», — нелепым тоном сказала она и, соскользнув с табурета, протиснулась у меня за спиной. Я крутанулся следом, чуть не сшибив моего приятеля — футбольного фаната, и увидел, что в бар вошли несколько сириусян.

Так я впервые встретил их во плоти, если это правильное слово. Я тысячу раз видел фотографии, но все равно не был готов. Эта долговязость, эта безжалостная худоба. Это возмутительное неземное самомнение. Двое самцов цвета слоновой кости с голубым в безупречном железистом прикиде. Потом я заметил, что с ними еще и самка. Дивный экземпляр цвета слоновой кости с индиго, и на этих твердых, как кость, губах будто навек застыла легкая усмешка.

Девушка, только что сидевшая рядом со мной, уже вела их к столику. Ну точно как собачка, которая все оборачивается, проверяет, идешь ли ты следом. Прежде чем их скрыла толпа, я заметил, что к ним за столик подсел мужчина. Здоровый бугай в дорогом костюме, но с лицом как будто надломленным.

Потом заиграла музыка, и я извинился перед моим пушистым другом. А потом вышла танцовщица-селлис, и передо мной распахнулись ворота моего личного ада.

Рыжий техник умолк, поглощенный жалостью к себе. С лицом как будто надломленным, ага-ага.

Наконец он собрал лицо воедино и продолжил:

— Для начала выложу единственную связную мысль, посетившую меня за весь тот вечер. Здесь, на «Большой пересадке», все то же самое: не считая проционцев, это же всегда люди подкатываются к пришельцам. Очень редко — пришельцы к другим пришельцам. И никогда — пришельцы к людям. Хотят этого именно люди.

Я кивнул, но он не со мной разговаривал; голос его поплыл — сказывался препарат из пузырька.

— Эх, селлис. Моя первая селлис.

Сложение-то у них на самом деле так себе, под этими их плащами. Талии почти нет и ноги короткие. Но ходят они, словно плывут.

Эта выплыла на помост в длинной, до пят, накидке из фиолетового шелка. Лица было почти не видно — узкое, как у мышки, а сверху копна черных волос и кисточки свисают. Пепельно-серая, будто крот. Они самых разных цветов бывают. И с ног до головы покрыты мягким бархатистым мехом, резко меняющим цвет около глаз, рта и других отверстий. Эрогенные зоны? Да какие там зоны, у них все эрогенное.

Она начала свой танец, только на самом деле это не танец, просто они так двигаются, совершенно непроизвольно. Как мы непроизвольно улыбаемся. Музыка гремела все громче, а она волнообразными движениями тянула ко мне руки, и плащ постепенно распахивался. Под плащом на ней ничего не было. Луч прожектора выхватил в ширящейся щели шевеление каких-то узоров. Она разводила руки, и мне открывалось больше и больше.

Она вся была покрыта фантастическими узорами, и они шевелились. Не как нарисованные краской — как живые. Словно улыбались — вот хорошее слово. Как будто она улыбалась всем телом — призывно подмигивала, возбуждающе надувала губки, красноречиво манила меня. Видел когда-нибудь египетский танец живота? По сравнению с тем, что может любая селлис, это натуральная мертвечина. А селлис была зрелая, в самом соку.

Она вскинула руки, и эти ослепительные лимонные узоры запульсировали, пошли волнами, вывернулись, сжались, замерцали, сплетаясь невероятно завлекательным, подзуживающим образом. Ну давай сделай это со мной, сделай же, давай прямо здесь и здесь и здесь и сейчас. Саму ее видно почти не было — только узоры и задорная вспышка ухмылки. Всем поголовно мужикам в баре — мужикам рода человеческого — мучительно хотелось протаранить это невероятное тело. Мучительно до натуральной боли. Даже остальные пришельцы утихли, кроме одного из сириусян, который отчитывал официанта.

Она и дотанцевать не успела, а мне уже сорвало башню… Не буду утомлять тебя рассказом о том, что было дальше; завязалось несколько потасовок, и я сделал оттуда ноги. На третий вечер у меня кончились деньги. Через день ее уже и след простыл.

Слава богу, тогда я не успел еще ничего узнать о селлисовском жизненном цикле. Это случилось гораздо позже, а сперва я вернулся на кампус и выяснил, что, прежде чем подавать заявку на работу вне планеты, нужно получить диплом по твердотельной электронике. Я тогда учился на подготовительном отделении меда, но уперся и получил этот диплом; С которым добрался только до «Первой пересадки».

Господи, «Первая пересадка». Я думал, что попал на небеса: инопланетные корабли приходят, наши грузовики уходят. Я увидел всех, кроме совсем уж экзотов — подштурмов. Даже тут они встречаются только раз-другой за цикл. А еще йеры, этих ты точно не видел.

Ехал бы ты домой, парень. Тебя тоже ждет свой Горелый Сарай.

Первый раз, как увидел йера, я бросил все и потащился следом, точно голодный пес, едва дыша. Фотографии ты видел, конечно. Ни дать ни взять забытый сон. «Мы любим только то, что эфемерно…» Это все запах, но откуда ж тебе знать. Я потратил половину зарплаты за сезон, посылая ей вино, которое называют звездными слезами. Потом я узнал, что это не она, а он. Но какая разница-то?

А секс с ними невозможен. Никоим образом. Они размножаются при помощи света, что ли, никто точно не знает. Рассказывают про одного мужика, который похитил йерскую женщину и попытался. С него содрали кожу живьем. Чего только не рассказывают…

Мысль начинала от него ускользать.

— А та девушка в баре, вы ее потом еще видели?

С явным усилием он вернулся обратно:

— Видел, а как же. Она крутила с двумя сириусянами. Они умеют только парами. Говорила, для женщины это полный апофегей, если вытерпишь эти их клювы. Не знаю, не пробовал. Она говорила со мной пару раз после того, как они с ней закончат. Но для мужчин там ловить нечего. Потом она снесла ограждение, когда ехала по мосту на П-стрит, свалилась в воду.;. А мужик, бедолага, пытался в одиночку управиться с той сириусянской сучкой. Если денег много, это помогает на какое-то время. Понятия не имею, что с ним сталось.

Он снова покосился на запястье. Я увидел бледную полоску кожи там, где когда-то были часы, и сказал ему, который час.

— Это и есть ваше послание землянам? Не влюбляйтесь в пришельцев?

— Не влюбляйтесь в пришельцев… — Он пожал плечами. — Да. Нет. Да господи, неужто не очевидно? Всё на выход, ничего на вход. Как бедные чертовы полинезийцы. Во-первых, мы разоряем Землю. Меняем полезные ресурсы на всякий мусор. Инопланетные символы статуса. Магнитофоны, кока-кола и часы с Микки-Маусом.

— Ну, торговый баланс вызывает определенные опасения. Вы это хотели бы передать?

— «Торговый баланс», — саркастически повторил он, — Интересно, а у полинезийцев был для этого термин? Ты так и не понял, да? Ладно, скажи, а зачем ты здесь? Вот лично ты? Через сколько человек тебе пришлось переступить…

Он закостенел, услышав шаги в коридоре. В дверь просунулась озаренная надеждой мордочка проционца. Мой собеседник раздраженно рявкнул, и проционец убрался. Я принялся протестовать.

— Да ладно, глупышам только этого и надо. Других удовольствий нам уже не осталось… Ты так и не понял? Это же мы и есть. Такими нас видят они, настоящие пришельцы.

— Но…

— А теперь у нас будет дешевый Ц-привод, и мы тоже будем шнырять повсюду, точно как проционцы. Ради редкого удовольствия ворочать грузы и обслуживать пересадочные станции. О да, от станций наши прекрасные звездные гости просто млеют. На самом деле не очень-то они им и нужны. Забавная приблуда, не более того. Знаешь, чем я тут занимаюсь с моими двумя дипломами? Тем же, чем занимался на «Первой пересадке». Чищу трубы. Драю полы. Иногда, если повезет, меняю фитинг.

Я буркнул в ответ что-то невнятное; сколько можно себя жалеть-то?

— Перебор с горечью? Да ладно, работенка что надо. Иногда мне даже удается поговорить с одним из них. — Лицо его скривилось. — Моя жена работает в… ладно, замнем. Я бы отдал — вернее, даже без «бы» — все, что мне дала Земля, за один только этот шанс. Видеть их. Говорить с ними. Очень редко — потрогать. Совсем уж редко — найти какого-нибудь их отморозка, настолько извращенного, что он захотел бы потрогать меня.

Он бормотал все тише и вдруг заговорил в полный голос.

— И с тобой так же будет! — вызверился он. — Езжай домой! Езжай домой и скажи им, чтобы завязывали. Порты закрыть. Все эти хреновы инопланетные бирюльки сжечь, пока не поздно! Полинезийцы вот не успели.

— Но наверняка же…

— Наверняка с воротника! Забудь про торговый баланс — на кону баланс всей жизни. Не знаю, падает ли рождаемость, суть не в том. Вытекает сама наша душа. Еще чуть-чуть — и вытечет насмерть!

Он перевел дыхание и заговорил потише:

— Это ловушка, вот что я пытаюсь сказать. Включился супернормальный стимул. Человек по природе своей экзогамен: вся наша история — это одно долгое побуждение найти и обрюхатить чужого. Или чтобы он тебя обрюхатил; для женщин это тоже работает. Увидит человек хоть что-нибудь с другим цветом кожи, другим носом, жопой, да чем угодно — и просто должен засадить этому по самые помидоры или умереть, пытаясь. Таково побуждение, оно зашито в наш геном. И пока чужой остается человеком, все прекрасно работает. Миллионы лет это помогало перемешиванию генов. Но теперь мы встретили пришельцев, которым впендюрить невозможно, и мы готовы умереть, пытаясь… Думаешь, я могу притронуться к своей жене?

— Но…

— Ты слышал, что если подсунуть птице фальшивое яйцо, похожее на ее родное, только больше и ярче, птица выпихнет свое родное яйцо из гнезда и станет высиживать фальшивку? Этим-то мы и занимаемся.

— Вы все сводите к сексу. — Я пытался скрыть свое нетерпение. — Это, конечно, здорово, но я думал рассказать немного другую историю…

— К сексу? Нет, бери глубже. — Он потер лоб, пытаясь разогнать дурман. — Секс — это лишь часть картины, малая часть. Я видел земных миссионеров, учителей, прочий народ, кому секс особо не нужен. Учителя в итоге работают мусорщиками или грузчиками, но подсаживаются так же крепко. Сидят на крючке и не рыпаются. Видел я одну пожилую даму, которая ухаживала за куушбарским ребенком. Причем дефективным — сами куушбарцы дали бы ему умереть. И бедная дура подтирала его блевотину, как святую воду. Это очень глубоко сидит… карго-культ души, право слово. В нашей природе — грезить вовне. А они над нами смеются. У них ничего подобного нет.

В коридоре зашаркали шаги, загудели голоса — народ начинал собираться на обед. Пора было избавляться от моего собеседника и двигать туда же; может, найду проционцев. Открылась боковая дверь, и к нам двинулась какая-то фигура. Сперва я подумал, что это пришелец, но потом разглядел, что это просто женщина в неудобном жестком скафандре, распахнутом у ворота. Кажется, она чуть прихрамывала. В створе открытой двери у нее за спиной текла гусеницей голодная толпа.

Рыжий поднялся женщине навстречу. Они даже не поздоровались.

— На станцию берут работать лишь счастливо женатые пары, — сказал он мне с уже знакомым неприятным смешком. — Мы друг друга… утешаем.

Он взял ее под руку. Она вздрогнула, как от боли, но пассивно позволила ему развернуть ее к выходу, а на меня и не поглядела.

— Извини, но сейчас не до расшаркиваний. Моя жена сильно устала.

На ее плече я увидел жуткие шрамы.

— Расскажи им, — бросил он, уже уходя. — Езжай домой и все расскажи. — Тут он резко дернул головой и, снова вызверившись на меня, тихо проговорил: — И не смей соваться к сиртисянам — убью.

Они исчезли за поворотом коридора.

Я поспешно сменил кассету на чистую., одним глазом косясь на мелькающие в дверном проеме фигуры. Вдруг среди людей блеснули два ярко-алых, неестественно стройных силуэта. Мои первые настоящие пришельцы! Я захлопнул крышку магнитофона и рванул в коридор — попробую ввинтиться в толпу сразу за ними.

 

ПУТЕМ ЗАТЕРЯННЫМ ЯВИЛСЯ Я СЮДА

Как же это было прекрасно!

Чересчур мускулистый живот Эвана чуть свело от волнения, когда он вошел в кают-компанию для старшего научного персонала и увидел столпившихся подле огромного иллюминатора Ученых в белых одеждах. Будто какой-нибудь дилетант, смотрел он на них, залитых вечерним светом, укрытых за стенами корабля, позабыв про свою гору, про свой мерзкий жилет. Ему до сих пор не верилось.

«Звездный исследовательский корабль, — с благоговением думал он. — Научная звездная миссия, и я в ней участвую. Избавлен от ничтожной доли техника, удостоен звания Ученого, странствую среди звезд в поисках знаний…»

— Что будешь, Эван? — окликнул его стоявший возле на-питпанели молодой доктор Санни Ишем.

Эван пробормотал положенные любезности и взял протянутый бокал. Санни, тоже Младший Ученый, теоретически занимал равное с Эваном положение, но родители Ишема были знаменитыми Верховными Учеными, а ткань его простой белой лабформы изготовили бог весть на каком краю галактики.

Эван поплотнее запахнул полы своего примитивного белого одеяния, прикрывая ужасный жилет, и медленно подошел к стоявшим подле иллюминатора Звездным Ученым. Угораздило же его спустить свои одежные кредиты на альдебаранскую парчу! Ведь все эти Ученые из Альдебтеха! Лучше бы он оставался простым Эваном Дилвином, заурядным выпускником Галтеха — и психоантропом вдобавок.

К счастью, на Эвана не обратили внимания. Посреди кают-компании безмолвной башней высился худощавый глава миссии. Эван обогнул его и укрылся за накрахмаленными брыжами первого зама — доктора Понтрива, который что-то бормотал на ухо главному астрофизику. За спиной зама ослепительно красивая блондинка — миниатюрная Ава Линг, кибердоктор, — о чем-то перешучивалась с сириусянским коллегой. Эван прислушался к их смеху, спрашивая себя: почему же си? няя чешуйчатая морда сириусянина тут больше к месту, чем его собственная широкая физиономия? А потом бросил взгляд на иллюминатор, и живот у него свело уже совсем по другому поводу.

На дальней оконечности залива, возле которого приземлился их корабль, ввысь, в закатные облака, устремлялась величественная громада — Кливорн перебирал свои бесконечные облачные вуали, не обращая внимания на инопланетный корабль у своего подножья. Ан’друинн — Гора Покидающих — так его звали местные. «Почему же именно „Покидающих“?» — в сотый раз спросил себя Эван и всмотрелся в склоны — не мелькнет ли еще раз то, что он вроде бы заметил совсем недавно. Без толку, ничего было не разглядеть в струящихся облаках. А стандартное сканирование не может…

Первый зам изрек нечто важное.

— Наш корабль всегда готов к старту, — пророкотал стоявший у напитпанели капитан. — А что говорит Верховный?

Эван аж задохнулся от неожиданности, но этого никто не заметил: всеобщее внимание было приковано к Верховному. Высокопоставленный Ученый молчал, выпуская из черных ноздрей дым тетрагидроканнабидиноловой сигары. Эван взглянул в его полуприкрытые глаза, страстно желая, чтобы Верховный ответил «нет». Но вот чуть дрогнула дымовая завеса: «Одобряю».

— Значит, послезавтра, — прихлопнул по напитпанели капитан.

И они улетят, ничего не проверив! И больше в этот сектор не заглянет ни один корабль.

Эван открыл было рот, но пока он набирался храбрости, Санни Ишем ровным голосом напомнил первому заму о ферменте, который обнаружил его биосканер.

— Санни-Санни, можно тебя потрогать? — подколола Ишема Ава Линг.

А потом, повинуясь взгляду Верховного, все направились в трапезную, а Эван остался в одиночестве стоять подле иллюминатора.

Они займутся ферментом Санни. «Так надо», — сурово сказал самому себе Эван. Этот фермент — единственная подтвержденная находка, которую компьютеры зафиксировали на планете. А вот его гора… Эван с тоской взглянул на утопающий в золотистых туманах Кливорн. Хоть раз бы отправиться на дальнюю оконечность залива, увидеть, потрогать собственными руками…

Он отогнал от себя Ненаучные мысли и отчаянно повторил: «Компьютер освободил человеческий разум». Годится ли Эван на роль Ученого? К лицу прилила кровь. Он отвернулся от иллюминатора и поспешил вслед за Старшими Учеными.

Трапезная тоже была окутана волшебством. Эван чуть успокоился, глядя на свое блестящее окружение, слушая приятную светскую беседу. Какое же чудо, что он здесь. Эван знал, как именно случилось чудо: его престарелый дядюшка в Галцентрале боролся за племянника и победил. Когда корабельный пси-хоантроп заболел, имя Эвана Дилвина оказалось в самом верху списка. И вот он здесь — вместе со Звездными Учеными вносит свой крошечный вклад в благороднейшее дело человечества. Тут важны лишь заслуги — заслуги, честность и преданность Науке…

От мечтаний его отвлек взгляд Авы Линг. Капитан как раз пересказывал историю о предшественнике Эвана — психоант-ропе Фостере.

— …ломился в шлюз, а на нем буквально висели эти мерзкие тритонихи, — со смехом говорил капитан. — Их матери вроде как решили, что он купил не только коробочки, но и самих дочерей в придачу. Когда Фостер не захотел их брать, его едва не разорвали в клочья. Вместо одежды — лохмотья, сам весь в грязи. — Взгляд голубых капитанских глаз на мгновение остановился на Эване. — Вот дезобработка-то была!

Эван покраснел. Капитан намекал на многочисленные дезобработки, которые требовались Эвану после выхода за пределы гермозоны. Разумеется, каждая такая дезобработка проводилась за его счет, но все равно это доставляло множество неудобств. Дурной тон. Остальные вообще не выходили из гермозоны — собирали материалы с помощью зондов, роботов или изредка совершали вылазки в гермосанях. Но Эвану никак не удавалось таким образом раздобыть сведения о местных культурах. Туземцы не желали иметь дел с его манипботом. Хорошо бы научиться работать как все, пока не закончились личные средства.

— Какие же они красивые! — воскликнула Ава Линг, глядя на стену с трофеями, где висели три шкатулки из сияющих кристаллов.

Именно эти «коробочки» Фостер и забрал у тритонов. Эван нахмурился, припоминая запись в журнале своего предшественника.

— Коробочки с душами! — выпалил он, удивившись сам себе. — В них они хранят свои души. Без таких коробочек девушки все равно что умерли, именно поэтому они и дрались так яростно. Но как можно… — Эван смолк.

— Теперь-то в них никаких душ нет, — шутливо заметил доктор Понтрив. — Так что скажете? Вино годное?

Когда все наконец удалились в игровую, Эван остался — в его обязанности входило приглушить освещение и запустить сервоботов. Старательно отводя глаза от иллюминаторов, где предавался думам окутанный облаками Кливорн, Эван вывел из трапезной и тоже отправился в игровую, откуда доносился смех и где сверкали яркие вспышки. Ученые играли в детскую лазерную игру под названием «Сигма».

— Ты с нами? — радостно выдохнула, на мгновение отвлекшись, Ава Линг.

Эван уловил аромат ее разгоряченного тела.

— Не знаю, — улыбнулся он, но миниатюрная кибердоктор уже отвернулась.

Проклиная свои примитивные обонятельные рефлексы, Эван побрел дальше — в командное Крыло к лабораториям; Люк закрылся за ним, приглушая все звуки, впереди сиял стерильной чистотой тихий коридор. Здесь располагались высокостатусные лаборатории, оплоты Строгой Науки, а прямо перед Эваном сияла негасимым светом ниша, где в гелии хранилась священная запись с «Заповедями Миссии».

В коридоре по затылку у него, как всегда, пробежал холодок. В эти лаборатории поступали данные со всех сенсоров, зондов, собирающих образцы роботов, биоанализаторов и киберсканеров. Умениями Ученых эти данные облекались в форму, прописанную в «Заповедях Миссии», и в конце концов отправлялись в святая святых — Главный корабельный компьютер (сейчас он был совсем рядом с Эваном), а из компьютера бесценные сведения автоматически пересылались через всю галактику в Компьютер человечества в Галцентрале.

У входа в отсек с главным терминалом стоял часовой — охранял компьютер от несанкционированного использования. Под его бесстрастным взглядом Эван напрягся и постарался придать себе надлежащий вид — вид Ученого. В глубине души он чувствовал себя самозванцем, чье место не здесь, но среди облаченных в серое техников, безымянных трудяг. Может, и часовому об этом известно? Наконец Эван свернул в крыло для персонала и со вздохом облегчения направился к своей лаборатории-комнатушке.

Его собственный стол с терминалом был девственно-чист: добросовестный помощник убрал столь непрофессионально наваленные записи — обычные и (какая постыдная слабость) рукописные. Эван искренне пытался быть благодарным. Ученому ведь совсем не подобает корпеть над необработанными находками: находки надлежит немедленно конвертировать в нужную программу. «Компьютер освободил человеческий разум», — напомнил себе Эван, потянув за подставку для катушек с записями.

Из-за подставки выпала толстая папка. Глупая попытка — Эван хотел соотнести социальный консерватизм культуры с интересом ее представителей к новой информации (новую информацию в данном случае представляли он сам и его манип-бот). Результаты показались ему весомыми, но у Эвана не было подходящей категории в компьютере, куда их можно было бы занести. У психоантропов в распоряжении имелось двадцать шесть программных наименований… А вот у Санни Ишема с его молекулярной биологией — больше пяти сотен. «Но то Строгая Наука», — напомнил себе Эван и начал скармливать бесполезные заметки утилизатору, бесцельно переключаясь с одной записи на другую.

— …есть и другие горы — Оремал, Воснуиш и так далее, — вещал с пленки его собственный голос, — но только у Кливорна в названии имеется гоноратив «ан» — нечто вроде определенного артикля. Местные называют его «Ан’друинн» — «Гора Покидающих». Быть может, название связано с неким обрядом — ритуалом изгнания или смерти, когда изгоняемый или умирающий взбирается на гору. Но это плохо вяжется с особенностями данной культуры: Кливорн не является табуированным местом. На горе ниже линии ледников пролегают многочисленные пастушьи тропы. Хотя табуированное место у племени имеется — на мысу возле камней для наблюдения за звездами и храма, откуда призывают рыбу. К тому же слово «покидающих» имеет грамматическую категорию третьего лица, то есть покидают или уже покинули гору не местные жители, но кто-то иной. Кто же тогда? Вторгшееся к ним племя? Маловероятно, ведь горные хребты в глубине материка необитаемы, попасть из поселения в поселение можно лишь одним способом — проплыть в рыбачьей лодке вдоль побережья. А местность за Андруинном кажется…

Эти записи Эван сделал еще до того, как изучил результаты сканирования горы в попытках как-то объяснить ее название. Он искал пещеру, курган, хотя бы просто тропу или перевал. Но Кливорн укрывали слишком плотные облака. Хотя однажды Эвану вроде бы удалось разглядеть ту самую загадочную линию. Разглядеть! Он поморщился. Вообразил, что сможет служить Науке, используя несовершенные человеческие органы чувств?

— …галактические битумные ямы на транзисторах! — прохрипел вдруг чей-то сиплый голос.

Эван вскинулся. Но в комнате никого больше не было.

— Компьютер человечества! — глумливо передразнил голос.

И тут Эван понял: да это же его предшественник — психо-антроп Фостер, просто голос не до конца стерся со старой катушки, куда Эван надиктовывал свои собственные наблюдения.

Он подскочил к терминалу, чтобы стереть Фостера, но тут призрачный голос громко заявил:

— Выгребная яма размером с целую планету — наваленные в кучу данные со звезд, которые вот уже пять сотен лет не просматривал ни один компетентный специалист.

Эван задохнулся от ужаса и промазал по клавише — вместо того, чтобы стереть запись, лишь приглушил звук.

— Исследования! — пьяненько захихикал Фостер. — Эти-то людишки — и ручки запачкать?

Далее последовал неразборчивый шум. Эван склонился над терминалом и в ужасе различил:

— Шаманы! Поколения жмущих на кнопки имбецилов! — Снова неразборчивый шум — Фостер что-то бормотал про ДНК. — И это жизнь? Так ведут себя живые существа?.. Самые сложные, самые трудные во всей галактике… наша единственная надежда… — Голос снова сделался неразличимым.

Эван увидел, что катушка с записью прокрутилась почти до конца.

— Научная утопия! — расхохотался Фостер. — Идеально смоделированное общество. Никаких войн. И больше нет нужды изучать самих себя, ведь мы совершенны.

Послышался булькающий звук. Эван вдруг осознал, что Фостер употреблял в своей лаборатории алкоголь. Сумасшедший!

— А я у них за придворного шута. — Фостер громко рыгнул. — Разузнай нам парочку местных словечек, притащи несколько безделушек… старина Фостер. Не создавай лишних проблем. — Психоантроп что-то неразборчиво простонал, а потом возопил: — На карачках! Среди скал, в одиночку. Земмельвайс. Галуа. Грязная работа. Тяжелая работа для одиночек и…

Катушка закончилась.

Голова у Эвана шла крутом, но он сумел расслышать звук торопливых шагов в коридоре и встал. Дверь открылась, на пороге стоял первый зам Понтрив.

— Чем это ты занимаешься, Эван? У тебя тут кто-то разговаривал?

— Просто… просто мои записи о местной культуре, сэр.

— Об этой твоей горе? — сухо поинтересовался Понтрив, склонив голову.

Эван кивнул. Внезапно он вспомнил, что корабль вот-вот улетит, и эта мысль снова его ошеломила.

— Доктор Понтрив, сэр, такая жалость, если мы не проверим. Эту область ведь больше исследовать не будут.

— Но что мы такого можем найти? Да и ко всему прочему, какое отношение эта гора имеет к твоей специальности?

— Сэр, мои исследования местной культуры наводят на мысль о некой аномалии. Что-то… Ну, то есть я Пока точно не знаю, но уверен, что заметил…

— Заметил — что? Может, мифические Врата времени? — Улыбка сползла с лица Понтрива. — Эван, в жизни каждого молодого Ученого наступает момент, когда его призвание подвергается жесточайшему испытанию. Тут-то и выясняется, Ученый ли он. Или же всего-навсего техник-переучка. Ученый не должен, не может предавать свое дело и скатываться до феноменологического подхода и субъективных домыслов… Возможно, Эван, ты и не знаешь, — Понтрив сменил тон, — но мы с твоим дядей вместе прошли через Пренауч. Он столько для тебя сделал. Он верит в тебя. Как печально, если ты его подведешь.

Сердце у Эвана упало. Вероятно, именно Понтрив помог дяде его сюда пристроить. Неожиданно для самого себя он выпалил, ужаснувшись собственным словам:

— Но, доктор Понтрив, если дядя в меня верит, то он рад был бы, чтобы я и сам верил в себя. Ведь правда, что полезные открытия иногда совершали люди, которые упорно настаивали на своих… догадках?

Понтрив отпрянул:

— Рассуждать о праздном любопытстве (а именно оно, Эван, тобой движет) и сравнивать его с интуитивным вдохновением, прозорливостью великих Ученых прошлого? Я в ужасе. Больше никакого сочувствия.

Под взглядом зама Эван нервно облизнул губы.

— Малыш, ради твоего дяди, — сурово продолжал Понтрив, — умоляю. Положение у тебя и так шаткое. Хочешь все потерять?

Эван уловил едкий запах — запах страха. Понтрив здорово перепугался. Но чего?

— Брось это дело. Я приказываю тебе.

Молча шел Эван следом за Понтривом по коридорам в общую кают-компанию. Там никого не было, только трое перепуганных юнцов из секции активного отдыха ожидали за дверью игровой, чтобы вступить на ночное дежурство. Когда Эван с Понтривом проходили мимо, до них донеслось кряхтение Старших Ученых, сошедшихся в последнем поединке.

Эван влетел в свою каюту, впервые, пожалуй, оставив иллюминатор непрозрачным, и постарался хоть как-то разобраться во всем этом кошмаре. В голове то всплывало скривившееся лицо Понтрива, то слышались пьяные бредни Фостера. Но как же Понтрив испугался! Чего? Пусть даже Эван и опозорится. Быть может, тогда проведут расследование? Что-то откопают?

Может Ученый брать взятки?

Тогда понятно, что это за страх… и что это за «чудо».

Эван скрипнул зубами и сердито подумал: «В таком случае Понтрив не настоящий Ученый! И даже к его предостережениям следует отнестись с опаской». Он крутился на своем воздухоматраце в тщетных поисках осязаемого врага. Внезапно ему вспомнилось, как пахло от Авы Линг. Эван хлопнул по иллюминатору, и каюту тут же затопил холодный свет.

Местные луны-близняшки стояли в зените, а под ними в беспрерывно струившихся туманах вырастала гора — призрачная, будто сотворенная из пены. Кливорн нельзя было назвать особенно высоким — примерно тысяча метров до линии древних ледников, — но поднимался он от самого уровня моря; В деревне у его подножия мелькали огоньки факелов — это туземцы исполняли ритуальный танец, призывая рыбу.

Внезапно облака над верхними склонами Кливорна разошлись. Только единожды до этого удалось Эвану увидеть такое: показались скальные башенки над ледниками. Вот ветром сдуло последнюю облачную вуаль.

Эван напряженно вглядывался в иллюминатор. Ничего… Но постойте-ка! Вот она — чуть мерцающая ровная линия опоясывает пик. Метрах в двухстах под вершиной. Что же это такое?

Облака снова сомкнулись. Не привиделось ли Эвану?

Нет!

Он прислонился лбом к иллюминатору. «В жизни каждого Ученого наступает момент…» — так сказал Понтрив. Быть может, такой возможности Эвану не представится ни на одной из миллиона других захолустных планетой. От осознания того, что он собирается сделать, в желудке все перевернулось. Эван был до смерти напуган.

Он бросился на матрац и, пока храбрость его не покинула, изо всей силы шлепнул по соногенератору, запуская тета-волны на полную.

Утром Эван, облачившись в официальную форму, несколько минут посвятил изучению своих «Условий выплаты жалованья», а потом твердым шагом отправился в кабинет Понтрива. Прием удалось назначить без проволочек.

— Доктор первый заместитель, — в горле у Эвана пересохло, — как уполномоченный психоантроп этой Миссии я желаю воспользоваться своим правом и заказать широкополосное сенсорное зондирование территории выше пятисот метров. Вот координаты.

Поджатые губы Понтрива обмякли.

— Широкополосное зондирование? Но стоимость…

— Подтверждаю, что моих личных фондов достаточно. Поскольку это наш последний день на планете, я хотел бы выполнить исследование как можно скорее, сэр, если позволите.

Среди бела дня в лаборатории, среди техников, стажеров и механиков, Понтрив ничего не мог возразить. Эван имел право запросить зондирование. Лицо старика посерело. Помолчав немного, он приказал помощнику принести нужные бланки. Когда документы положили перед Эваном, Понтрив ткнул пальцем в строку, где Эван должен был подтвердить, что зондирование выполняется в соответствии с его должностными требованиями.

Эван уверенно поставил отпечаток большого пальца, чувствуя на себе взгляды техников. Тут-то его средства и закончатся; Но он же видел аномалию!

— Сэр, если вам интересно знать, с прошлой нашей… встречи у меня появились новые доказательства.

Понтрив промолчал. Эван таким же твердым шагом дошел до своей крошечной лаборатории, прислушиваясь к разносившимся по крылу шепоткам. Само зондирование много времени не займет, надо только ввести настройки для сенсора. Эван велел помощнику быть наготове и уселся ждать.

Бесконечно тянулось время, громко стучало в груди сердце. И вот наконец помощник вернулся, сжимая обеими руками тяжелый запечатанный контейнер с официальными пломбами. Эван вдруг понял, что раньше ему ни разу не приходилось иметь дело с этой штукой: широкополосное зондирование проводилось лишь по приказу Верховного, да и то нечасто.

Он сделал глубокий вдох и сломал пломбу. Предстояла долгая работа по расшифровке.

Наступил конец смены, а он все сидел с каменным лицом возле своего терминала. Давно уже прозвучал сигнал к полуденному перерыву, лаборатории опустели, потом снова заполнились народом. В крыле для персонала повисла тишина, которую в конце концов нарушили шаги Понтрива. Эван медленно поднялся. Вошедший в его комнатушку первый зам молчал.

— Ничего, сэр, — сказал Эван, глядя Понтриву прямо в глаза. — Я… Мне жаль.

Понтрив прищурился, дернул губой, потом деловито кивнул и удалился, а Эван так и остался стоять, с отсутствующим видом просматривая результаты зондирования. По всему выходило, что Кливорн — совершенно обыкновенная гора. Округлые склоны, поднимающиеся до линии ледников, венчали причудливо выветренные скалы. На верхушке ничего не было: ни пещер, ни туннелей, ни каких-то особых минералов, ни излучения, ни артефактов, ни следов. Там, где Эвану примерещилась странная линия, обнаружилось некое подобие карниза — видимо, прихоть эоловой эрозии слоев. Наверное, лунный свет отразился на нем, и именно это мерцание и увидел Эван. Не быть ему больше Ученым.

Если психоантроп потратил все свои фонды, обследуя голую скалу, тут уж точно не обойтись без переоценки личности. И это еще самое меньшее. Разумеется, ему можно вменить еще и злоупотребление корабельными ресурсами. К тому же Эван пошел против первого зама.

Эвана охватило странное спокойствие, хотя мысли разбредались в разные стороны. А если бы, думал он, там действительно обнаружилась подлинная аномалия? К примеру, крупный инопланетный артефакт, свидетельство контакта с более продвинутой расой? Поверили бы ему? Отправился бы кто-нибудь взглянуть на находку? Данные — это данные, Эван всегда в это верил. Но что, если данные обнаружит не тот человек — неправильным, Ненаучным способом?

Ну, сам-то он уже в любом случае больше не Ученый.

Эван спросил себя, жив ли он вообще, взаперти в герметично запечатанном корабле? Ноги сами вынесли его из комнатушки, и теперь он шагал по коридорам по направлению к шлюзу.

Его непременно накажут, и очень скоро. Наверное, для начала запрут в каюте. Такое неслыханное нарушение, — видимо, они сейчас выискивают прецеденты.

А значит, пока он еще может свободно перемещаться. Может приказать техникам открыть шлюз для персонала и выдать ему гермосани.

Почти сам того не осознавая, Эван оказался снаружи — на планете.

На картах она именовалась Дельфис-Гамма-Пять, а местные жители звали ее просто «мир» — Ардвенн. Эван открыл купол и вдохнул свежий воздух Ардвенна. На самом деле планета располагалась недалеко от интервала, известного Эвану как терра-нормальный.

Под санями перекатывались большие соленые волны длинного залива, то там, то здесь подсвеченные пробивающимися сквозь низкие облака солнечными лучами. Там, где свет падал на скалы, вспыхивала ослепительно-белым морская пена. Совсем рядом с Эваном, подняв тучу брызг, спикировало в воду летающее создание.

Он перебрался через залив к противоположному берегу и приземлился возле деревни в спутанную кучу засыпанных песком рыбацких сетей. Внезапно в санях ожил водер.

— Доктор Дилвин, приказываю немедленно вернуться, — велел голос Понтрива.

— Принято, — рассеянно отозвался Эван.

Он вылез из саней и включил в них автопилот. Устройство поднялось в воздух, развернулось у него над головой и устремилось обратно к сияющему кораблю.

Эван тоже развернулся и отправился по тропинке к деревне. Всего неделю назад он прилетал сюда в ходе полевых исследований. Вряд ли за ним пошлют с корабля — слишком затратно по времени, да еще и дезинфекция.

Так приятно было идти по обычной земле, подставлять спину ветру. Эван ссутулился, и официальная лабформа чуть натянулась на плечах. Он всегда стыдился своего коренастого мощного тела, не предназначенного для жизни Ученого. Эван вдохнул полные легкие воздуха, обогнул скалу и нос к носу столкнулся с местным жителем.

Смуглокожее создание было ростом с Эвана, из шерстяного пончо торчали сморщенная голова и голые узловатые ноги, в одной руке существо держало инструмент с железным наконечником. Эван понял, что перед ним престарелая туземка — псевдоженщина, — только что вылезла из канавы, где срезала торф на растопку.

— Доброго дня, тетушка, — поприветствовал Эван.

— Добрых три времени после высокого солнца, — сердито поправила та.

Местные жители весьма трепетно относились к понятию «время». Прищелкнув губами, старуха отвернулась, чтобы сложить нарезанный торф, а Эван отправился дальше. Ардвенн населяли представители обычной разновидности гоминид, относящиеся к сумчатым и отличающиеся довольно нестабильной половой принадлежностью.

На деревенской улице Эван учуял дым от торфа и сморщил нос. По обе стороны стояли хижины, сложенные из камней и крытые соломой, — жались поближе друг к дружке, чтобы сохранить тепло. Даже в свете летнего солнца деревня выглядела убого. Зимой тут, наверное, и вовсе тоскливо.

Повсюду виднелись следы вчерашней церемонии: обгорелые смоляные веники, туземцы, неподвижно сидящие вдоль стен на солнечной стороне. В лужах валялись пустые калебасы. На теневой стороне то тут, то там жевали жвачку местные овцеподобные создания, весьма напоминающие грязные тюки шерсти, их маленькие лысые головы поднимались и глядели вслед чужаку. Эван вспомнил, что туземки в это время кормят детей в хижинах. На крышах неумолчно квохтала домашняя птица. Кто-то из молодых затянул песню, но вскоре голос смолк.

Эван шел по улице, а за ним молча следили туземцы. Этот народ, подобно многим жителям прибрежных скал, не жаловал разговоры.

Неожиданно Эван осознал, что не имеет ни малейшего понятия, что такое творит. Он, видимо, был в сильном шоке или забытьи. Зачем его сюда принесло? Нужно сейчас же вернуться на корабль и сдаться, а там будь что будет. Он поразмышлял над своей возможной судьбой. Наверняка ему устроят трибунал. Потом долгая канитель с переоценкой личности. И что? Тюрьма? Нет, не станут они зазря пускать в расход человека с его образованием. Отправят в ПНТС — Принудительную непривилегированную техническую службу. Эван представил себе все процедуры, ритуалы. Кают-компанию, полную неотесанных техников. Общежития. Конец всем надеждам. Дядя, убитый горем.

Эван содрогнулся. Он никак не мог осознать реальность.

А что, если не возвращаться? Что, если корабль улетит завтра, как запланировано? Не станут же они зачищать из-за него всю территорию — оно того не стоит. Напишут, что сбежал, потерялся, возможно, в результате нервного срыва.

Эван оглядел жалкую деревеньку. Темные смердящие хижины. Смог бы он тут жить? Смог бы чему-нибудь научить этих людей?

Он подошел к дому старейшины:

— Доброго… э-э-э… добрых четыре времени после высокого солнца, дядюшка.

Старейшина что-то уклончиво прощелкал в ответ. Он развалился на своей скамейке для отдыха, раскинув в разные стороны длиннющие конечности. Рядом сидел молодой туземец по имени Параг — у него-то Эван и почерпнул почти все сведения о местной культуре.

Эван подыскал себе камень посуше и присел рядом. Над хижинами струились неизбывные туманы. Кливорн тенью застил небо — вот он показался, скрылся, снова показался. Из хижины медленно вышел голый ребенок с заляпанным кашей ртом и уставился на незнакомца, почесывая одной ногой другую. Все молчали. Эван знал, что эти люди способны действовать, и притом весьма быстро, но, когда не было неотложных дел, они просто сидели на месте — вот уже долгие века. Они были начисто лишены любопытства.

Эван вдруг с удивлением осознал, что сравнивает этих тощих гоминидов с уютно устроившимися в своем корабле Учеными. Он, верно, сошел с ума. Корабль — это воплощение ненасытной человеческой жажды знаний! Неужели он совсем обезумел? И только потому, что отвергли его данные… вернее, отсутствие оных. Он потряс головой, чтобы отогнать кощунственные мысли, и сказал заплетающимся языком:

— Параг, друг.

Глаза Парага ожили.

— На следующий солнечный день небесному кораблю пора улетать; Возможно, я-один-без-родных останусь здесь.

Старейшина открыл глаза и тоже уставился на Эвана.

Параг прощелкал: «Слышу-тебя».

Эван взглянул наверх, на окутанные туманами склоны Кливорна. На почти вертикальном горном лугу, примостившемся среди скал, играли солнечные лучи. На Ардвенне совсем недавно минуло летнее солнцестояние, и дни тянулись очень долго. В кармане у Эвана лежал экстренный паек из гермосаней.

Внезапно он понял, зачем пришел сюда, и встал, не отрывая глаз от Кливорна. Ан’друинн, Гора Покидающих.

— Доброй дороги домой, дядюшка. — Эван по случайности употребил формулу официального прощания.

Он направился прочь из деревни по главной Дороге. За хижинами были и другие дорожки и тропы, ведущие прямо в гору, — туземки гоняли по ним скот, — но главная Дорога уходила вверх длинными прямыми зигзагами. В прошлые свои визиты Эван забирался по ней до самого капища.

Капище это представляло собою всего лишь окруженный двойной стенкой обвалившийся очаг, заваленный дырявыми калебасами и крашеной овечьей шерстью. Местные жители воспринимали его не как святыню, а как обьгчную веху на Дороге Покидающих — подходящее место, чтобы варить краску.

За насыпью Дорога сужалась, превращалась в щебнистую дорожку, которая прямыми росчерками поднималась по склонам Кливорна прямо в облака. Эван знал, что этим путем носили наверх мертвых и умирающих. Умирающих бросали, когда те испускали дух, а мертвых — когда туземцам надоедала ноша. Иногда родственники потом возвращались и складывали рядом с телом камни, а еще наверняка забирали у мертвеца одежду. Эван миновал уже несколько кучек из древних костей и камней.

По этой же дороге уходили изгнанные из племени преступники и ведьмы. Параг рассказывал, что никто и никогда не возвращался. Быть может, изгнанникам удавалось добраться до соседней деревни, но, вероятнее всего, они умирали в горах. Ближайшее поселение располагалось в девяноста километрах вдоль по изрезанному побережью.

Эван одолел первый длинный виток серпантина и перевалил через самый низкий гребень горы. Идти было легко — ветер дул прямо в спину. Стояло лето, и щебень под ногами был почти сухим, хотя на Кливорне повсюду били родники. Вдоль тропинки рос пропитанный влагой торфяной мох вперемешку с вереском, и в них теперь почти через каждые несколько шагов попадались кости.

Дорога повернула, и ветер задул в лицо. Оставшуюся внизу деревню скрыли туманы. Парящее над головой создание, похожее на птицу, испускало горестные вопли, щелкая крючковатым клювом. Один из могильщиков Кливорна. Эван смотрел на плывущего в воздушном потоке стервятника и гадал, не гадает ли тот, в свою очередь, кто это там внизу.

Когда Эван опустил глаза, то увидел впереди на Дороге три смуглокожие фигуры — Параг и еще двое туземцев. Видимо, вскарабкались по овечьей тропе, а теперь невозмутимо поджидают.

Эван кое-как припомнил приветствие друга-встретившего-в-пути-другого-друга.

Параг ответил, но его товарищи лишь прищелкнули. Стояли они ровно поперек Дороги. Чего им нужно? Быть может, ищут заблудившуюся скотину?

— Легкой дороги домой, — попрощался Эван.

Туземцы не двинулись с места, и он сделал несколько шагов вверх по склону, пытаясь их обойти. Но на пути встал Параг:

— Ты идешь по Дороге.

— Я иду по Дороге, — согласился Эван. — Я вернусь к концу солнца.

— Нет, — ответил Параг. — Ты идешь по Дороге Покидающих.

— Я вернусь. В конце солнца мы побеседуем как друзья.

— Нет. — Параг ухватился рукой за куртку Эвана и резко дернул.

Эван отпрыгнул, и на него тут же ринулись остальные туземцы.

— Не нужны, — заявил один, указывая на ботинки Эвана.

Эван понял: те, кто уходит по этой Дороге, ничего не берут с собой. Местные решили, что он отправился умирать, и пришли за его вещами.

— Нет! — воскликнул он. — Я вернусь! Я не Покидающий!

На него надвигались хмурые, разгневанные туземцы. Эван вдруг осознал, насколько они бедны. Сейчас он крал у них ценные вещи — так поступают враги.

— Я пойду в деревню немедленно! Я вернусь вместе с вами!

Но поздно. Когтистые смуглые лапы дергали непривычные застежки лабформы. В нос Эвану ударил запах грязной шерсти. Он оттолкнул нападавших (при этом оторвалась половина куртки) и бросился вверх по склону. Туземцы ринулись следом. К своему удивлению, он, цивилизованный человек, оказался сильнее и быстрее их. Эван перескакивал с одной овечьей тропы на другую, пока преследователи не отстали.

На гребне холма он рискнул обернуться и крикнул:

— Друзья! Я вернусь!

Один из туземцев вскинул заостренную палку, которой погоняли овец.

Эван стремительно развернулся и побежал, но тут же ощутил сильный удар в бок и пошатнулся. Палка со стуком упала к его ногам. Ему попали копьем в бок! Эвана пронзила острая боль, он судорожно глотнул воздух, но заставил себя не останавливаться. Вверх. Здесь не было тропы — только гладкий болотистый склон, поднимавшийся все выше. Эван бежал, спотыкаясь о кочки, — вперед и вверх. Мимо проносились призрачные пряди тумана.

Около большой каменной глыбы он оглянулся. Ниже по склону три окутанные туманом фигуры повернули назад. Они не станут преследовать его до вершины Кливорна.

Дыхание чуть выровнялось. Боль сконцентрировалась в одном месте. Эван приладил разорванный рукав между рукой и ребрами и снова стал карабкаться вверх. Он лез по большому склону — нижнему плечу Кливорна. Рядом в призрачном летящем тумане то и дело выскакивала, издавая свое бессмысленное «кек-кек-кек», какая-нибудь овца и замирала, повернув к Эвану острую морду.

В деревне его теперь считают мертвецом. И на корабле тоже. Здесь, в горах, он мертвец. Получится ли с такой раной дойти до соседней деревни? Без компаса, без инструментов? Карман с пайком оторвали туземцы. Самое большее, на что можно рассчитывать, — ему попадется какое-нибудь из овцеподобных созданий. В одиночку поймать такое животное нелегко. Придется изобретать ловушку.

Он карабкался все выше, испытывая странное равнодушие к собственному отчаянному положению. Позади остались первые скалистые гребни, впереди простирался наклонный луг, мокрый из-за многочисленных ключей с чистой торфяной водой и усыпанный маленькими цветками. То тут, то там лежали (или, вернее, висели) огромные камни, когда-то сдвинутые таявшими ледниками. В молочно-белой мути они казались ценят стоящими, не в пример своим черным холодным теням. Когда налетал ветер, выглянувшее солнце освещало облачные развалины над головой.

Он лез все выше, согнувшись, заслоняясь от ветра, свободной рукой цеплялся за влажные скалы и папоротники. Сердце колотилось как бешеное и не унималось, даже когда он останавливался передохнуть. Видимо, рана серьезнее, чем показалось поначалу. Теперь она горела огнем, и с каждым разом переставлять ноги становилось все больнее. В конце концов он понял, что вот уже с десяток шагов неподвижно топчется на месте, словно пьяный.

Дыхание с шумом вырывалось сквозь стиснутые зубы. Главное — сосредоточиться на какой-нибудь скале впереди, не слишком далекой, и гнать себя все выше к небу. Сначала одна скала, потом другая. Передохнуть. Выбрать следующую — и вперед. Передохнуть. Вперед. Наконец пришлось остановиться, не дойдя до очередной цели. С каждым вдохом накатывала жгучая боль. Он утер стекающую по подбородку слюну.

Значит, нужно пройти десять шагов. Потом остановиться. Десять шагов. Остановиться. Десять шагов…

Он наткнулся на полузаросшую тропинку — не овечья тропа, ведь овцы так высоко не забирались. Здесь бродили лишь огромные горные твари. По тропе идти было легче, но он то и дело падал на колени. Десять шагов вперед. Упал. С трудом поднялся. Десять шагов. «На карачках среди скал» — так кто-то когда-то говорил. Солнце больше не показывалось.

Сначала он не понял, почему перед самым носом вдруг выросла скальная стена. Отупев от боли, поднял голову и увидел, что упирается в страшные высокие скалы. Где-то наверху пряталась вершина Кливорна. Почти стемнело.

Он всхлипывал, опершись на камень. Когда чуть отпустило, расслышал плеск воды и, пошатываясь, двинулся на звук. Среди скал бил ключ — страшно холодный и хрустально-прозрачный. Вода Покидающих. От нее зуб на зуб не попадал.

Когда он пил, где-то позади раздался звук, напоминающий барабанную дробь. Оттуда вылетел большой круглый зверь, от которого разило жиром и шерстью, — гигантский скальный кролик. Сделав еще глоток, раненый содрогнулся всем телом и кое-как дополз до расщелины, из которой выскочил зверь. Внутри обнаружилось сухое гнездо из вереска. Неимоверным усилием он забрался внутрь и скорчился в кроличьем логове. Здесь наверняка безопасно. Смертельно безопасно. Почти сразу сознание его покинуло.

Посреди ночи он проснулся от боли и какое-то время лежат, глядя, как высоко, выше боли, мчатся сквозь туманы звезды. Взошли луны. Внизу по волнистому серебряному морю бродили облачные тени. Сверху нависал Кливорн. Кливорн держал крепко. Он теперь и сам принадлежал Кливорну, жил жизнью горы, смотрел ее глазами.

За скалистым гребнем парили эфемерные туманы, а свет лун играл на ветвистых рогах. Целый лес ветвистых рогов — это брели через ночь создания Кливорна. Облака сначала струились над головой, потом пропали. Неумолчно стенал ветер, переплетая летящие обрывки облаков.

Свет лун поблек и сменился розово-белым сиянием. Подали голос птицы. Где-то рядом с логовом некто, пахнущий мускусом, жадно напился из источника, чирикнул и убежал. Эван шевельнулся. Боль теперь охватила его целиком, лежать неподвижно больше не было сил. Он выполз в бледно-розовый рассвет, надеясь, что снаружи будет тепло, и снова испил воды Кливорна, опираясь на скалу.

А потом медленно, с инстинктивной осторожностью огляделся. Сквозь монотонные стенания ветра доносился какой-то вой. Все громче и громче.

Внизу в облачном потоке открылась прореха. Стали видны залив и полуостров за ним. С полуострова вверх тянулась ослепительная розово-золотая игла. Корабль. Под ним клубилось маленькое облачко пара.

Прямо на глазах корабль плавно скользнул вверх, все быстрее, быстрее. У него из горла вырвался похожий на зов крик, но все без толку. Залив снова скрыли облака, а когда они разошлись, полуостров был пуст. Вой стих, теперь стенали лишь ветра Кливорна. Его покинули.

Сердце охватил холод. Теперь он действительно окончательно потерян. Мертвец. Смертельно свободен.

Голова казалась странно легкой, а внутри теплилась какая-то скудная энергия. Справа и сверху виднелось нечто вроде уступа, ведущего к наклонному скальному щиту. Сможет ли он идти дальше? В сознании навязчиво крутилась мысль — что-то про овцу, которую нужно убить. Потом мысль пропала. Он понял, что снова лезет вверх. Очень похоже на сны о полетах. Вверх, без усилий; главное — ни обо что не задевать и дышать, не выпуская засевшую в боку боль. Ветер дул вверх, помогая двигаться.

Он добрался до скального щита и теперь в буквальном смысле карабкался вверх. Вытянуть руку и ухватиться, подтянуться, подтянуть ногу, толкнуться. Несколько шагов вдоль расщелины, почти уткнувшись лицом в серое, покрытое лишайником лицо Кливорна. Он, как дурак, ласково похлопал но скале, и едва удержался, чтобы не сорваться. Вытянуть руку и ухватиться. Подтянуться. Подтянуть ногу. Как это ему удалось забраться так высоко? Зацепиться рукой. Левая рука плохо слушается. Он заставил ее сжать камень и почувствовал, как по боку стекает что-то теплое. Подтянуться.

Скала изменилась — стала не гладкой, но странным образом кристаллообразной. Он порезал щеку. Вулканические породы, превращенные ветрами и льдами в фантастические уступы.

— Теперь я выше линии великого оледенения, — прошептал он в расщелину-желоб, уходившую ввысь совсем рядом, и его шепот слился с порывом ветра.

Все казалось невероятно четким и ясным. Наверху рука за что-то зацепилась.

Он сердито нахмурился. Там же ничего нет. Дернул. И что-то почувствовал. Теперь он видел, что оказался на маленьком аккуратном выступе. Неумолчно завывал ветер. По телу пробегали яркие серебристо-золотые пятна света. Солнце успело подняться высоко и теперь светило над облаками. Рука по-прежнему была зажата над головой. Странно.

Он напрягся изо всех сил, подтянулся.

Голову и плечи тряхнуло до звона в ушах. А потом все кончилось — он висел на Кливорне, широко раскинув руки и ноги, стараясь побороть нестерпимую боль. А когда боль отступила, увидел, что вокруг ничего нет. Что же такое? Что произошло?

Он пытался связно мыслить, превозмогая боль. Решил, что это галлюцинация, а потом вдруг увидел, что скала перед глазами совершенно голая — никакого лишайника. Она казалась странно гладкой и почти не изъеденной ветрами.

Что-то, видимо, защищало ее — долгие-долгие годы. Это что-то сначала не давало ему двигаться вперед, а потом вдруг исчезло.

Энергетический барьер.

Он в изумлении повернул голову, подставив лицо воющему ветру, и осмотрелся. По обе стороны тянулась, охватывая кольцом Кливорн, ровная линия в метр шириной. Скала в пределах этого метра совсем не подверглась эрозии. Кое-где ее прикрывали сверху каменные глыбы — с флаера такое точно не разглядеть.

Видимо, зондирование выявило именно этот едва заметный скальный карниз — результат долгого воздействия энергетического барьера. Но почему же детекторы не уловили выброс энергии? Он некоторое время размышлял над этим, а потом понял, что барьер наверняка не действовал постоянно, а включался, когда кто-нибудь подходил достаточно близко. Он нажал изо всех сил, и преграда поддалась. Быть может, заслон пропускал лишь крупных животных, способных вскарабкаться на такую высоту?

Он вгляделся в скалу. Сколько же времени? Сколько времени защищает это место то появляющийся, то исчезающий барьер? Сверху и снизу от ровной полоски скала выветривалась в течение многих тысячелетий. Преграда располагается выше линии ледников. Ее установили, когда здесь все было сковано льдами? Но кто?

Эта пассивная, лишенная источника энергия — такая технология неведома людям, неведома тем немногочисленным развитым инопланетным расам, с которыми успело столкнуться человечество.

Его затопила волна беспредельной радости, и на этой волне легкой пробкой подскакивало здравое объяснение: все это мерещится ему в бреду. Он снова принялся карабкаться вверх. Выше. Еще выше. Вот уже барьер остался метрах в пятидесяти внизу. Он поглядел из-под локтя, как падает вниз потревоженный камень. Ему померещилась крошечная вспышка, но непонятно было, отскочил камень от преграды или нет. Птицы или падающие камни — быть может, именно это мерцание, эти искорки он и заметил тогда с корабля.

Он лез все выше. По боку текло влажное и теплое, размазывалось красной лентой. Боль не отпускала, и он уверенно нес эту боль все выше. Ухватиться рукой. Рвануться. Зацепиться ногой. Толкнуться. Передохнуть. Зацепиться рукой.

— Я везу на себе боль, — сказал он вслух.

Вот уже некоторое время его окутывало плотное облако. Завывания ветра монотонно отдавались в скалах, к которым он прижимался. С ногами творилось что-то неладное — они волочились, отказывались подниматься. Вскоре он понял, в чем дело: поверхность стала горизонтальной, он уже не лез, а полз.

Неужели добрался до вершины Кливорна?

Он испуганно поднялся на колени. Вокруг бурлили туманы. Рядом алела красная полоса. «Моя кровь смешалась с кровью Кливорна, — подумал он. — На карачках среди скал. Запачкал руки». Его охватил приступ болезненной ненависти к Кливор-ну, ненависти к камню, терзавшему его плоть, — так раб ненавидит свои оковы. Тяжелый труд для одиночек… И кто такой был Земмельвайс?

— Кливорн, я тебя ненавижу, — промямлил он, едва ворочая языком.

На вершине ничего не было.

Его шатнуло вперед, и внезапно он снова ощутил клейкое сопротивление, резкое потрескивание, а потом все пропало — еще один энергетический барьер, теперь уже на вершине Кливорна.

Тело прошло сквозь преграду, воздух за ней был неподвижен. Проковыляв несколько шагов, он упал. На вершине царила тишина. Израненную щеку приятно холодила скала — на этот раз выветренная скала. Постепенно до него дошло, что второй барьер, видимо, активировался после первого и включался, только когда кто-нибудь пробивал тот, нижний.

Прямо перед лицом покачивался крошечный цветок с прожилками. Под ухом ощущалось странное холодное биение — то билось сердце Кливорна, пели ветра за границами щита.

Свет менялся, все сильнее, сильнее. Через какое-то время он всмотрелся в разбросанные вокруг цветка камешки — прозрачные и золотые. То тут, то там между ними попадались белые кусочки, похожие на завитые рожки. Очень странный свет — слишком яркий. Немного погодя он сумел поднять голову.

Впереди в тумане что-то светилось.

Тело будто бы существовало теперь отдельно, непостижимая боль, причину которой он уже не мог вспомнить, с каждым вдохом вгрызалась все глубже. Он неуклюже пополз. Живот было никак не оторвать от земли, но в голове царила кристальная ясность. Он был готов.

И когда разошелся туман, безо всякого удивления взглянул на сияющий коридор или, вернее, тропу, вымощенную прозрачными плитами, от которых и откололись золотистые камешки. Сияющая тропа-коридор пролегала там, где не могло быть никакой тропы, тянулась с вершины Кливорна в струящиеся облака.

Коридор был не слишком длинен — метров сто, если не обманывало зрение. Дальний конец мерцал сиренево-синим. Оттуда веяло свежестью, и свежесть эта мешалась с воздухом Кливорна.

Наверное, он сейчас не сможет подняться туда… Зато сможет посмотреть.

Были и какие-то механизмы — сложная желеобразная машина стояла там, где тропа сливалась со скалами Кливорна. Он различил круглую шкалу, на которой вспыхивало нечто наподобие фигур Лиссажу. Наверное, механизм активировался, когда он прошел сквозь барьеры, а потом материализовалась тропа.

Он улыбнулся и почувствовал, как под губами сдвинулись золотистые камешки. Он лежал, уткнувшись в них щекой, у самого начала тропы. Воздух другого мира чуть охладил пылавший в горле огонь. Он не отрываясь смотрел на тропу Ничто не двигалось. Никто не появился. То сиренево-синее — это небо? Безупречно гладкое, ни облаков, ни птиц.

В вышине, в конце тропы, — что же там? Быть может, поле? Огромная межпространственная арена, куда сходятся другие такие же волшебные тропы-коридоры? Он не знал.

Никто не взглянул на него оттуда с вышины.

Приспособление над круглой шкалой напоминало две прозрачные спирали. В одной плескалось жидкое сияние, в другой мерцало лишь несколько искорок. У него на глазах одна искорка мигнула и погасла, спираль с жидким светом тоже мигнула: И еще одна искорка. Он смотрел и гадал. Искры гасли через равные промежутки.

Устройство для отсчета времени. Может, прибор, учитывающий запасы энергии. Эта энергия почти на исходе. «Когда погаснет последняя искра, — подумал он, — ворота закроются». Сколько же времени прождали они здесь на вершине?

Кто еще пробился к ним? Возможно, несколько овец, полумертвый туземец. Создания Кливорна.

Оставалось лишь несколько минут.

Неимоверным усилием он передвинул правую руку. Но левая рука и нога повиноваться отказывались. Чуть прополз вперед, почти до начала тропы. Еще метр… но сил уже не осталось.

Бесполезно. Ему конец.

«Если бы только я пошел сюда вчера, — думал он, — не заказывал бы зондирование». Зондировали, конечно, с флаера, который облетел вокруг Кливорна. Но тропу с флаера увидеть невозможно: тогда ее еще тут не было. Она появлялась, лишь когда кто-то активировал первый барьер внизу, прорвался через обе преграды. Кто-то крупный, возможно теплокровный. Стремящийся вверх.

«Компьютер освободил человеческий разум».

Но не компьютер полз на окровавленных ладонях по скалам Кливорна — не компьютер, но всего лишь живой человек, достаточно глупый, чтобы ощущать любопытство, чтобы на карачках пробиваться к знаниям. Рисковать. Испытывать на своей шкуре. Действовать в одиночку.

Непростой путь.

Сияющий корабль и запечатанные в нем Звездные Ученые улетели. И уже не вернутся.

Эван перестал бороться — тихо лежал и смотрел, как меркнет сияние в оставленном неведомыми чужаками устройстве для отсчета времени. Вот свет угас окончательно. С едва слышным незвуком тропа и связанный с ней аппарат, ждавшие на Кливорне еще со времен ледников, исчезли.

И сразу же вернулись неистовые ветра, но Эван этого уже не слышал — лежал себе спокойно на пустом склоне Кливорна, где когда-нибудь кости его смешаются с золотистыми камешками.

 

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ШЕЛ ДОМОЙ

Переброска! Ледяной ужас! Он закинут куда-то и затерян… вышвырнут в невозможное, и никто уже не узнает — как: не тот человек в самом не том из всех возможных не тех мест из-за немыслимой поломки устройства, которое уже никогда не измыслят вновь. Покинут, оставлен без помощи, спасательный канат рассечен, а он в ту наносекунду осознал, что единственная его связь с домом рвется, ускользает, неизмеримо длинный спасательный канат распадается, уносится прочь, навсегда недостижимый для его рук, поглощен стягивающейся воронкой-, вихрем, по ту сторону которой его дом, его жизнь, единственно возможное для него существование; он увидел: канат засасывается в бездонную пасть, тает, и он брошен на непознаваемом берегу, где все беспредельно не такое, быть может, красотой, превосходящей радость? Илиужасом? Или пустотой? Или всего лишь своей инаковостью? Но каково бы ни было место, куда его зашвырнули, оно не способно поддерживать его жизнь — разрушительную и разрушающую аберрацию. И он, комок яростного безумного мужества, весь единый протест, тело-кулак отрицания собственного присутствия тут, в этом месте, где он покинут, — что сделал он? Отвергнутый, брошенный изгой, томимый звериной тоской по дому, какой не ведал ни один зверь, по недостижимому дому, его дому, его ДОМУ, и ни дороги, ни единого средства передвижения, никаких механизмов, никакой энергии — ничего, кроме его всесокрушающей решимости, нацеленной на дом по исчезающему вектору, последней и единственной связи с домом, он сделал… что?

Он пошел.

Домой.

Что за поломка произошла в главном промышленном филиале Бонневиллской ускорительной установки в Айдахо, так навсегда и осталось неизвестным, ибо все те, кто мог бы определить ее причину, были почти немедленно сметены в небытие разразившейся следом за ней еще более серьезной катастрофой.

Природу второго катаклизма определили не сразу. Точно известно одно: в одиннадцать часов пятьдесят три минуты шесть секунд 2 мая 1989 года по старому стилю бонневиллские лаборатории со всем своим персоналом преобразились в чрезвычайно дробную форму материи, сходную с высокотемпературной плазмой, и она тотчас начала распространяться по воздуху, что сопровождалось ширящимися сейсмическими и атмосферными явлениями.

К несчастью, в зоне этого происшествия находилась межконтинентальная баллистическая ракета семейства «Уотчдог» с РГЧ ИН.

За несколько часов хаоса численность населения Земли заметно сократилась, биосфера претерпела значительные изменения, а сама Земля обзавелась некоторым количеством более традиционных кратеров. В первые годы уцелевшие люди были заняты проблемами непосредственного выживания, и своеобразная пылевая чаша в Бонневилле пребывала в полном забвении от одного меняющегося климатического цикла к другому.

Кратер был невелик — чуть больше километра в поперечнике — и без обычного крутого края. Поверхность его покрывало мелкозернистое вещество, которое, высыхая, превращалось в пыль. До начала ливней поверхность эта выглядела почти абсолютно плоской, и только при определенном освещении внимательный наблюдатель, если бы он откуда-то там взялся, мог различить практически в самом центре что-то вроде пятна или неровности.

Через два десятка лет после катастрофы с юга появилась небольшая орда низкорослых бронзово-смуглых людей, гнавших стадо довольно-таки атипичных овец. Кратер теперь выглядел неглубокой круглой вдавленностью, где трава росла плохо, что, без сомнения, объяснялось отсутствием в почве необходимых микроорганизмов. Однако выяснилось, что ни эти чахлые побеги, ни более сочная трава вокруг овцам вреда не причиняют.

У южного края возникло несколько примитивных землянок, и поперек кратера протянулась еле заметная тропка, пересекавшая его почти рядом с обнаженным центром.

Как-то весенним утром на стоянку с воплями примчались двое мальчишек. Они погнали было овец через кратер, но из земли перед ними вдруг выскочило чудовище — огромный плоский зверь, который взревел и тут же исчез, только молния сверкнула да земля содрогнулась. Остался лишь поганый запах. А овцы разбежались.

Поскольку в последнем можно было убедиться воочию, старейшины отправились на место происшествия. Никаких следов чудовища им обнаружить не удалось, спрятаться же ему было негде, и они по зрелом размышлении задали мальчишкам хорошую взбучку, а те по зрелом размышлении начали обходить заклятое место далеко стороной, и некоторое время ничего необычного не случалось.

Однако на следующую весну все повторилось. Теперь свидетельницей оказалась девочка постарше, но она смогла уточнить только, что чудовище словно мчалось, распластавшись над землей, но с места не двигалось. И земля там словно выскоблена. Вновь ничего обнаружить не удалось, но возле залысины установили сук с развилкой, в которую вложили оберег против злых духов.

Когда год спустя то же самое повторилось в третий раз, тропа свернула далеко в сторону, а к прежнему суку-оберегу добавили еще несколько. Но поскольку дурных последствий словно бы не было, а бронзовые люди видывали многое и похуже, они продолжали пасти своих овец. Чудовище возникало внезапно еще несколько раз — и всегда весной.

На исходе третьего десятилетия новой эры с южной гряды холмов приковылял высокий старик, катя свои пожитки на велосипедном колесе. Он устроил бивак у дальнего края кратера и вскоре, обнаружив заклятое место, попытался расспросить людей, но его никто не мог понять, и он просто выменял кусок мяса за нож. Хотя сразу было видно, что сил у него маловато, что-то в нем было такое, из-за чего они не решились его убить. И вышло к лучшему, потому что потом он помогал женщинам лечить заболевших детей.

Старик много времени проводил возле места, где, по слухам, видели чудовище, и оказался поблизости при следующем его появлении. Он пришел в большое волнение и совершил несколько необъяснимых, но вроде бы безобидных поступков — например, перебрался жить в кратер, поближе к тропе. Целый год он следил за заклятым местом и при очередном появлении чудовища был настороже. Затем он за несколько дней выделал колдовской камень, положил его на заклятое место и ушел на север, все так же ковыляя.

Миновало несколько десятилетий. Ветер и дожди все больше выравнивали чашу кратера, и у края ее уже пересекал овражек, периодически преображавшийся в ложе ручья. На бронзовых людей и их овец напали люди с седыми волосами, после чего уцелевшие ушли на юг. Зимы в области, которая некогда была штатом Айдахо, стали теперь теплыми, и влажная земля поросла осинами и эвкалиптами. Но не в кратере, который обрел теперь вид совсем мелкой круглой впадины, поросшей травой. С лысиной в центре. Небо более или менее очистилось.

Еще три десятилетия спустя более многочисленная орда черных людей с впряженными в повозки волами обосновалась было возле кратера, но покинула его окрестности после явления громового чудовища. Забредали туда и одинокие скитальцы.

Через пять десятилетий на ближней гряде холмов выросло небольшое селение, и тамошние мужчины верхом на лошадках с темными полосами по хребту пригоняли к кратеру пастись свой горбатый скот. У ручья построили пастушью хижину, которая со временем стала постоянным обиталищем смуглой рыжеволосой семьи. В положенный срок кто-то из них увидел чудовище-молнию, но эти люди не ушли. Они обратили особое внимание на камень, поставленный высоким стариком, и оставили его стоять, как стоял.

Вместо одной хижины у ручья их скоро стало три, затем к ним прибавились новые, и тропа через кратер превратилась в проселок, а через ручей перекинули бревенчатый мост. На середине все еще чуть различимой впадины проселок описывал крутую дугу, в центре которой среди травы виднелся примерно квадратный метр голой, странно утрамбованной земли и обломок песчаника с глубокими насечками.

Теперь уже все в хижинах знали, что каждую весну неким утром на этом месте появляется чудовище, и мальчишки вызывали друг друга на спор: а тебе слабо стать там! Его обозначили выражением «Старый Дракон». Являлся Старый Дракон всегда одинаково: в громовой вспышке возникало драконоподобное существо, которое словно мчалось по земле, хотя на самом деле не двигалось. Какое-то время после этого в воздухе стоял скверный запах, а почва дымилась. Люди, находившиеся поблизости, говорили потом, что по ним словно пробегала дрожь.

В самом начале второго столетия в городок с севера въехали два молодых всадника. Лошадки их были заметно косматее местных, а снаряжение включало два ящика, которые они и установили на месте появления чудовища. Прожили они там год с лишним и присутствовали при двух материализациях Старого Дракона. За это время они рассказали много интересного о торговых городах в более прохладных областях на севере и раздали карты, на которых были указаны удобные дороги. Эти люди построили ветряную мельницу, которую община приняла с благодарностью, и предложили соорудить осветительную маг шину, от которой община решительно отказалась. Потом они уехали, забрав свои ящики после нескольких бесплодных попыток найти среди местных юнцов желающего научиться обращению с ними.

В последующие десятилетия и другие путешественники задерживались здесь, чтобы посмотреть на чудовище, а на юге за горной грядой время от времени происходили военные столкновения. Вооруженная банда попыталась угнать скот, принадлежавший деревушке в кратере, но его отбили. Однако нападавшие принесли с собой пятнистую болезнь, которая погубит ла многих. И все это время чудовище продолжало появляться, независимо от того, наблюдали за ним или нет. Городок на склоне рос, менялся, а деревушка в кратере успела стать городком. Дороги ширились, сплетались в сеть. Склоны кратера теперь покрылись серовато-зелеными хвойными деревьями, которые начинали расти и на равнине. На их ветках обитали чирикающие ящерки.

В конце столетия с запада внезапно нахлынула орда одетых в шкуры кочевников с карликовым молочным скотом и попыталась обосноваться близ кратера. Однако большую часть кочевников перебили, а остальные предпочли уйти. Тем временем местные стада заразились губительной паразитарной болезнью, и из торгового города на севере пригласили ветеринаров. Но сделать ничего было нельзя. Семьи, жившие там, переселились, и на несколько десятилетий местность обезлюдела. Затем на равнине появился скот новой породы, и городок снова заселился. А на голой площадке в центре кратера ежегодно снова и снова появлялось чудовище, но теперь это считалось само собой разумеющимся. Несколько раз наблюдать его приезжали даже из отдаленного Северо-Западного Единения.

Городок процветал, теперь он занял и луга, где пасся скот, а часть былого кратера превратилась в городской парк. Появление чудовища стало теперь источником сезонного дохода: местные жители сдавали комнаты туристам, а в трактирах продавались более или менее неподдельные сувениры, так или иначе связанные с чудовищем.

Успело оно породить и несколько религиозных культов. Особенно распространилось поверье, что это не то демон, не то проклятая душа, которая осуждена являться в муках на землю во искупление катастрофы, происшедшей триста лет назад. Другие утверждали, что оно (или он) вестник чего-то и его рев возвещает то ли гибель, то ли надежду (это уже зависело от точки зрения верующего). Одна местная секта проповедовала, что дракон — это призрак, оценивающий нравственное поведение горожан на протяжении прошедшего года, и при его появлении выискивала изменения, которые можно было бы истолковать как добрые или недобрые знамения. Соприкосновение с поднятой им пылью считалось хорошей приметой или дурной. В каждом новом поколении непременно находился мальчишка, который пытался ударить чудовище палкой; он обретал сломанную руку и тему для рассказов за трактирной стойкой до скончания своих дней. Швырять в чудовище камнями и всякими другими предметами стало весьма популярной забавой, а одно время его осыпали цветами и записочками с молитвами.

Однажды какие-то смельчаки попытались поймать его в сеть — в руках у них остались жалкие обрывки веревок, а все остальное испарилось. Сам участок в центре парка был давным-давно огорожен.

А чудовище все продолжало свои ежегодные молниеносные таинственные появления — распростертое над землей в стремительной неподвижности, ревущее и непостижимое.

Только в начале четвертого столетия новой эры обнаружилось, что чудовище чуть-чуть меняется. Теперь оно уже не выглядело просто распростертым — одна нога и одна рука приподнялись, словно в попытке ударить или отбить что-то. Год за годом оно изменялось все быстрее и к концу века приподнялось в скрюченной позе с протянутыми вперед руками, будто замерло в бешеном кружении. Рев его приобрел иную тональность, а земля после его появления дымилась все больше.

Возникло и окрепло убеждение, что человек-чудовище вот-вот что-то сотворит, как-то явит свою сущность. Ряд природных катастроф, а также некоторые чудеса весьма способствовали распространению культа, энергично провозглашавшего эту доктрину. Многие религиозные деятели приезжали в городок, чтобы убедиться во всем своими глазами.

Однако десятилетие сменялось десятилетием, а человек-чудовище лишь медленно поворачивался и теперь выглядел так, словно не то скользил, не то брел, подталкиваемый ураганным ветром. Разумеется, никакого ветра не ощущалось. Затем наступил спад сейсмической деятельности, так что все кончилось ничем.

В начале пятого века по новому календарю оказавшиеся в этой области три топографических отряда из Северо-Центрального Единения задержались, чтобы провести наблюдения над этим феноменом. Горожане получили заверения, что Опасная Наука тут ни при чем, и разрешили установить в загородке постоянное фиксирующее устройство. Юнец, которого было обучили обращению с ним, тут же сложил с себя новые обязанности, так как поссорился из-за них с подружкой, однако сразу же нашелся доброволец, вызвавшийся заменить его. Теперь уже почти никто не сомневался, что чудовище — это либо какой-то человек, либо его дух. Оператор фиксирующего устройства и еще некоторые — в том числе учитель механики в городской школе — прозвали его Наш Джон. В последующие десятилетия дороги стали много лучше, движение по ним заметно усилилось, и начались разговоры о постройке канала до реки, некогда называвшейся Снейк-Ривер.

Как-то майским утром на исходе пятого века молодая парочка в щегольской зеленой бричке, запряженной мулами, катила по тракту, который сворачивал на юго-запад от гряды Сандреас-Рифт. Златокожая новобрачная весело болтала с мужем на языке, которого Наш Джон не слышал ни в начале, ни в конце своей жизни. Впрочем, говорила она то, что говорилось во все века и на всех языках.

— Ах, Серли, я так рада, что мы отправились путешествовать сейчас! Ведь на будущую весну я бы уже не смогла уехать от маленького.

Серли ответил то, что в таких случаях обычно отвечают молодые мужья, и, продолжая беседовать, они подъехали к городской гостинице. Оставив там бричку и саквояжи, супруги отправились искать дядю новобрачной, который пригласил их сюда. На следующий день должен был появиться Наш Джон, и дядя Лейбен приехал в городок как представитель Исторического музея Маккензи для наблюдений и чтобы кое о чем договориться с городскими властями.

Нашли они его в обществе преподавателя механики городской школы, который по совместительству был штатным хранителем записей. Вскоре дядя Лейбен повел их всех в ратушу, где в канцелярии мэра ему предстояла встреча с различными религиозными деятелями. Принимая во внимание всю важность туризма, мэр помог дяде Лейбену вырвать у сектантов согласие на распространение светского истолкования феномена, предложенное дирекцией Исторического музея. Некоторую роль сыграло то обстоятельство, что у каждой секты было свое, единственно верное объяснение этого явления. Затем мэр, очарованный хорошенькой племянницей Лейбена, пригласил их отобедать у него.

Когда они вечером вернулись в гостиницу, там вовсю веселились туристы.

— Фу-ух! — сказал дядя Лейбен. — Дочь моей сестры, у меня от всех этих разговоров глотка пересохла. Одна бабища Мокша чего стоит! Вот уж неисчерпаемый кладезь святой чепухи! Серли, мальчик мой, я понимаю, у тебя накопилось множество вопросов. Вот, возьми почитай. Это брошюрка, которую мы им всучили для продажи. А на остальные я отвечу завтра!

И он исчез в переполненном буфете.

Молодожены поднялись к себе в номер, намереваясь прочесть брошюру перед сном, но руки до нее у них дошли только за завтраком на следующее утро.

— «Все, что известно о Джоне Делгано, — читал Серли вслух между двумя глотками, — восходит к двум документам, оставленным его братом Карлом Делгано в архивах Группы Маккензи в первые годы после Катастрофы»… Мира, детка, намажь мне лепешку медом. Дальше следует полное воспроизведение записей Карла Делгано. Слушай! «Я не инженер и не астронавт, как Джон. У меня была мастерская по ремонту электроприборов в Солт-Лейк-Сити. Но и Джон только прошел тренировки, а в космос так и не полетел, потому что программу свернули из-за экономического спада. Вот он и пошел работать в коммерческую группу, которая арендовала Бонневиллский филиал. Им там требовался человек для каких-to опытов с полным вакуумом. Больше мне об этом ничего не известно. Джон с женой перебрались в Бонневилл, но мы по нескольку раз в году гостили друг у друга — наши жены очень подружились. У Джона было двое детишек — Клара и Пол.

Опыты были засекречены, но Джон намекнул мне, что они пытаются создать антигравитационную камеру. Не знаю, получилось ли у них что-нибудь. Было это за год до взрыва. Зимой Джон и Кейт с детьми приехали к нам на рождественские каникулы, и он сказал, что они открыли нечто сногсшибательное. Он прямо-таки сиял. Смещение во времени — так он выразился. Что-то связанное с временным эффектом. Сказал, что их Главный — ну просто сумасшедший гений. Идей хоть отбавляй. Чуть чья-нибудь программа зайдет в тупик, он обязательно отыщет что-нибудь новенькое, если только сумеет арендовать их оборудование. Нет, я не знаю, филиалом чего они были.

Может, страхового конгломерата — ведь все капиталы-то были у них, верно? А уж кто, как не они, согласились бы отвалить куш, лишь бы заглянуть в будущее, ясное дело. Во всяком случае, Джон так и рвался. Кэтрин, конечно, перепугалась. Ей так и чудилось, что он будет, как… ну, вы знаете… как у Герберта Уэллса, скитаться неприкаянным в неизвестном будущем мире. Джон ее успокаивал: дескать, это совсем другое — только проблеск, и займет он секунду-другую. Все очень сложно»… Да-да, жадный ты поросеночек! Налей и мне, не то я совсем осипну! «Помнится, я спросил его, что Земля-то движется, так вдруг он вернется не в то место? А он ответил, что это все предусмотрено, какая-то там пространственная траектория. Кэтрин пришла в такой ужас, что мы сменили тему. Но Джон сказал, чтобы она не боялась, он обязательно вернется домой. Только он не вернулся. Хотя какая разница? Там же ничего не осталось. И от Солт-Лейк-Сити тоже. Я-то жив только потому, что двадцать девятого апреля уехал в Калгари навестить маму. А второго мая все там взлетело на воздух. К вам в Маккензи я добрался только в июле. И пожалуй, тут и останусь. Идти мне ведь некуда. Вот и все, что я могу рассказать про Джона. Только одно: он был человек надежный. И если всему причиной тот взрыв, так не по его вине». Второй документ? Да побойся бога, мамочка, я уже и так голос сорвал. Неужто и дальше читать? Ну, ладноладно! Только прежде поцелуйте меня, сударыня. Вам обязательно надо выглядеть такой вкусненькой? «Второй документ, датированный восемнадцатым годом нового стиля, написан Карлом»… Хочешь посмотреть старинный почерк, курочка моя поджаристая? Ну хорошо, хорошо! «Писалось в Бонневиллском кратере. Я видел моего брата Джона Делгано. Когда я узнал, что болен лучевкой, то отправился сюда взглянуть что и как. Солт-Лейк-Сити еще очень горяч. Вот я и пришагал в Бонневилл. На месте лаборатории еще виден кратер, но и он зарастает травой. И все не так — никакой радиоактивности. Мои пленки не засветились. Местные индейцы предупредили меня, что там каждую весну является чудовище. Несколько дней спустя я увидел его своими глазами, но издали и рассмотрел только, что это человек. В скафандре. От грохота я растерялся. Да еще пыль. А через секунду все кончилось. Я прикинул: время почти совпадает. То есть со вторым мая по-старому.

Я задержался там еще на год, и вчера он снова возник. Я встал так, чтобы быть спереди, и увидел его лицо за щитком. Это действительно Джон. Он ранен. Рот у него в крови и скафандр поврежден. Он лежит навзничь. Пока я его видел, он не сделал ни единого движения, но пыль взвилась столбом, как если бы человек проехался спиной по земле, не шевелясь. Глаза у него открыты, словно он смотрит прямо перед собой. Я не понимаю что и как, но одно знаю твердо: это Джон, а не его призрак. Оба раза он находился в одном положении, раздавался оглушительный треск, точно удар грома, и еще один звук, точно вой сирены, только ускоренный. И еще — запах озона и пыль. Я ощутил какую-то дрожь.

Я знаю, это Джон и он жив. Мне необходимо уйти, пока я еще способен ходить, чтобы мои записи не пропали. По-моему, кому-то надо побывать здесь и посмотреть. Может, вы сумеете помочь Джону. Подписано: Карл Делгано. Группа Маккензи сохранила эти документы, но прошло несколько лет, прежде чем…» Ну и так далее… Первый световой отпечаток и так далее… архивы, анализ и так далее… Очень мило! Ну а теперь пора идти к твоему дяде, съедобнушка моя! Только на минутку поднимемся в номер.

— Нет, Серли, я подожду тебя внизу, — благоразумно решила Мира.

В городском парке дядя Лейбен руководил установкой небольшой дюритовой стелы напротив того места, где появлялся Наш Джон. Стела была укутана простыней в ожидании торжественного открытия. В аллеях теснились горожане, туристы, ребятишки, а в оркестровой раковине пел хор Божьих Всадников. Солнце уже сильно припекало. Лоточники предлагали мороженое и соломенные фигурки чудовища, а также цветы и приносящие счастье конфетти, чтобы бросать в него. Чуть поодаль в темных одеяниях стояли члены еще одной религиозной общины, принадлежавшей Церкви Покаяния, видневшейся за воротами парка. Их пастырь метал мрачные взгляды в зевак вообще и в дядю Миры в частности.

Трое мужчин официального вида, которые тоже остановились в гостинице, подошли к дяде Лейбену и представились. Они оказались наблюдателями из Центральной Альберты и вместе с ним направились в шатер, воздвигнутый над огороженным участком. Горожане с подозрением косились на инструменты в их руках.

Преподаватель механики расставил вокруг закрытой стелы караул из старшеклассников, а Мира и Серли последовали в шатер за дядей Лейбеном. Там было заметно жарче, чем на улице. Вокруг огороженного участка около шести метров в диаметре были кольцами расставлены скамьи. Земля за оградой была голой и утрамбованной. К столбикам снаружи были прислонены букеты и ветки цветущей цезальпинии. А внутри не было ничего, кроме обломка песчаника с глубоко вырезанными непонятными метками.

Едва они вошли, как через центр участка пробежала толстенькая девчушка. Это вызвало возмущенные крики. Наблюдатели из Альберты возились возле ограды там, где был установлен светопечатающий ящик.

— Ну нет! — буркнул дядя Лейбен, когда альбертец, перегнувшись через ограду, установил внутри ее треножник, что-то подкрутил и над оголенным участком раскинулся пышный плюмаж тоненьких нитей. — Ну нет, — повторил дядя Лейбен. — Это совсем лишнее.

— Они пробуют получить образчик пыли с его скафандра, верно? — спросил Серли.

— Вот именно! Чистейшее безумие. У вас нашлось время прочесть?

— Ну конечно, — ответил Серли.

— Более или менее, — добавила Мира.

— Ну, так вы знаете. Он падает. Пытается снизить свою… Можете назвать это хоть скоростью. Пытается замедлиться. Он, видимо, не то поскользнулся, не то оступился. Мы очень близки к тому моменту, когда он споткнулся и начал падать. Но что произошло? Кто-то подставил ему ножку? — Лейбен посмотрел на Миру и Серли взглядом, вдруг ставшим очень серьезным. — А что, если это кто-то из вас? Приятная мысль, э? — Ой! — испуганно вскрикнула Мира и добавила: — А-а!

— Вы имеете в виду, что тот, кто стал причиной его падения, вызвал все… вызвал…

— Не исключено, — ответил Лейбен.

— Минуточку! — Серли сдвинул брови. — Но он ведь упал. Значит, кто-то должен был… То есть ему необходимо споткнуться… или… ну, что там произошло… Ведь если он не упадет, прошлое же все переменится, верно? Ни войны, ни…

— Не исключено, — повторил Лейбен. — Но что произошло на самом деле, известно одному богу. Мне же известно только, что Джон Делгано и пространство вокруг него — наиболее нестабильный, невероятно высокозаряженный участок, какой только был на Земле, и, черт побери, я считаю, что ни в коем случае не следует совать в него палки.

— Да что вы, Лейбен! — К ним, улыбаясь, подошел альбертец. — Наша метелочка и комара не опрокинула бы. Это же всего только стеклянные мононити.

— Пыль из будущего, — проворчал Лейбен. — О чем она вам поведает? Что в будущем имеется пыль?

— Если бы мы могли добыть частичку штуки, зажатой в его руке!

— В руке? — переспросила Мира, а Серли принялся лихорадочно перелистывать брошюру.

— Мы нацелили на нее анализатор. — Альбертец понизил голос. — Спектроскоп. Мы знаем, там что-то есть. Или, во всяком случае, было. Но получить более или менее четкие результаты никак не удается. Оно сильно повреждено.

— Ну, когда в него тьгчут, пытаются его схватить… — проворчал Лейбен. — Вы…

— ДЕСЯТЬ МИНУТ! — прокричал распорядитель с мегафоном. — Займите свои места, сограждане и гости.

Покаяне расселись на нескольких скамьях, напевая древнюю молитву:

— Ми-зе-ри-кордия! Ора про нобис!

Нарастало напряжение. В большом шатре было жарко и очень душно. Рассыльный из канцелярии мэра ужом проскользнул сквозь толпу, знаками приглашая Лейбена и его гостей сесть в кресла на втором ярусе с «лицевой» стороны. Прямо перед ними у ограды один из проповедников покаян спорил с альбертцем за место, занятое анализатором: на него же возложена миссия заглянуть в глаза Нашего Джона!

— А он правда способен нас видеть? — спросила Мира У ДЯДИ.

— Ну-ка, поморгай! — сказал Лейбен. — И вообрази, что всякий раз, когда твои веки размыкаются, ты видишь уже другое. Мырг-мырг-мырг — и лишь богу известно, сколько это уже длится.

— Ми-зе-ре-ре, пек-кави, — выводили покаяне, и вдруг пронзительно проржало сопрано: — Да мину-у-ует нас багрец гре-еха!

— По их верованиям, его кислородный индикатор стал красным потому, что указывает на состояние их душ! — засмеялся Лейбен. — Что же, их душам придется оставаться проклятыми еще довольно долго. Резервный кислород Джон Делгано расходует уже пятьсот лет… Точнее сказать, он еще будет оставаться на резерве грядущие наши пятьсот лет. Полсекунды его времени равняются нашему году. Звукозапись свидетельствует, что он все еще дышит более или менее нормально, а рассчитан резерв на двадцать минут. Иными словами, спасение они обретут где-нибудь около семисотого года, если, конечно, протянут так долго.

— ПЯТЬ МИНУТ! Занимайте свои места, сограждане и гости. Садитесь, пожалуйста, не мешайте смотреть другим. Садитесь, ребята!

— Тут сказано, что мы услышим его голос в переговорном устройстве, — шепнул Серли. — А вы знаете, что он говорит?

— Слышен практически только двадцатицикловый вой, — шепнул в ответ Лейбен. — Анализаторы выделили что-то вроде «эй» — обрывок древнего слова. Чтобы получить достаточно для перевода, понадобятся века.

— Какая-то весть?

— Кто знает? Может быть, конец какого-то распоряжения: скорей, сильней. Или просто возглас. Вариантов слишком много.

Шум в шатре замирал. Пухлый малыш у ограды захныкал, и мать посадила его к себе на колени. Стало слышно, как верующие бормочут молитвы и шелестят цветы, — это члены Святой Радости по ту сторону огороженного центра взяли цветы на изготовку.

— Почему мы не ставим по нему часы?

— Время не то. Он появляется по звездному.

— ОДНА МИНУТА!

Воцарилась глубокая тишина, оттеняемая лишь бормотанием молящихся. Где-то снаружи закудахтала курица. Голая земля внутри ограды выглядела совершенно обыкновенной. Серебристые нити анализатора над ней чуть колыхались от дыхания сотни человек. Было слышно, как тикает другой анализатор.

Одна долгая секунда сменяла другую, но ничего не происходило.

Воздух словно чуть зажужжал. И в тот же миг Мира уловила неясное движение за оградой слева от себя.

Жужжание обрело ритм, как-то странно оборвалось — и внезапно все разом произошло.

Их оглушил звук. Резко, невыносимо повышаясь, он словно разорвал воздух, что-то будто катилось и кувыркалось в пространстве. Раздался скрежещущий воющий рев, и…

Возник он.

Плотный, огромный — огромный человек в костюме чудовища: вместо головы тускло-бронзовый прозрачный шар, в нем — человеческое лицо, темный мазок раскрытого рта. Немыслимая поза — ноги выброшены вперед, торс откинут, руки в неподвижном судорожном взмахе. Хотя он, казалось, бешено устремлялся вперед, все оставалось окаменевшим, и только одна нога не то чуть-чуть обмякла, не то чуть-чуть подломилась…

…И тут же он исчез в грохоте грома, сразу и абсолютно, оставив только невероятный отпечаток на сетчатке сотни пар перенапряженных глаз. Воздух гудел, дрожал, и в нем поднималась волна пыли, смешанной с дымом.

— О-о! Господи! — воскликнула Мира, ухватившись за Серли, но ее никто не услышал.

Вокруг раздавались рыдания и стоны.

— Он меня увидел! Он меня увидел! — кричала какая-то женщина.

Некоторые в ошеломлении швыряли конфетти в пустое облако пыли, но остальные вообще о них забыли. Дети ревели в голос.

— Он меня увидел! — истерически вопила женщина.

— Багрец! Господи, спаси нас и помилуй! — произнес нараспев глубокий бас.

Мира услышала, как Лейбен свирепо выругался, и снова посмотрела через ограду. Пыль уже оседала, и она увидела, что треножник с анализатором опрокинулся почти на середину участка. В него упирался бугорок золы, оставшейся от букета. Верхняя половина треножника словно испарилась. Или расплавилась? От нитей не осталось ничего.

— Какой-то идиот кинул в него цветы. Идемте. Выберемся отсюда.

— Треножник упал, и он об него споткнулся? — спросила Мира, проталкиваясь к выходу.

— А она все еще красная, эта его кислородная штука! — сказал у нее над головой Серли. — Время милосердия еще не пришло, э, Лейбен?

— Ш-ш-ш! — Мира перехватила угрюмый взгляд пастыря покаян.

Они протолкались через турникет и вышли в залитый солнцем парк. Кругом слышались восклицания, люди переговаривались громко, возбужденно, но с видимым облегчением.

— Это было ужасно! — простонала Мира вполголоса. — Я как-то не верила, что он настоящий, живой человек. Но он же есть. Есть! Почему мы не можем ему помочь? Это мы сбили его с ног?

— Не знаю. Навряд ли, — буркнул ее дядя.

Они сели, обмахиваясь, возле стелы, еще укрытой простыней.

— Мы изменили прошлое? — Серли засмеялся, с любовью глядя на свою женку. Но почему она надела такие странные серьги? Ах, да это те, которые он купил ей, когда они остановились возле индейского пуэбло!

— Но ведь альбертцы не так уж виноваты, — продолжала Мира, словно эта мысль ее преследовала. — Все этот букет! — Она вытерла мокрый лоб.

— Инструмент или суеверие? — усмехнулся Серли. — Чья вина — любви или науки?

— Ш-ш-ш! — Мира нервно посмотрела по сторонам. — Да, пожалуй, цветы — это любовь… Мне немножко не по себе. Такая жара… Ах, спасибо!

(Дяде Лейбену удалось подозвать торговца прохладительными напитками.)

Голоса вокруг обрели нормальность, хор затянул веселую песню, у ограды парка выстроилась очередь желающих расписаться в книге для посетителей. В воротах показался мэр и в сопровождении небольшой свиты направился по аллее бугенвиллей к стеле.

— А что написано на камне у его ноги? — спросила Мира.

Серли открыл брошюру на фотографии обломка песчаника, поставленного Карлом. Внизу был дан перевод: «Добро пожаловать домой, Джон!»

— А он успевает прочесть?

Мэр начал речь.

Гораздо позднее, когда толпа разошлась, в темном парке луна озарила одинокую стелу с надписью на языке этого места и этого времени:

Здесь ежегодно появляется майор Джон Делгано, первый и единственный из людей, путешествовавший во времени.

Майор Делгано был отправлен в будущее за несколько часов до катастрофы Нулевого Дня. Все сведения о способе, каким его переместили во времени, утрачены, и, возможно, безвозвратно. Согласно одной гипотезе, он по какой-то непредвиденной причине оказался гораздо дальше в будущем, чем предполагалось. По мнению некоторых аналитиков — на целых пятьдесят тысяч лет. Когда майор Делгано достиг этой неведомой точки, его; предположительно, отозвали назад либо он попытался вернуться по тому же пути и во времени, и в пространстве, по которому он был отправлен. Вероятно, его траектория начинается в точке, которую наша Солнечная система займет в будущем, и он движется по касательной к сложной спирали, описываемой нашей Землей вокруг Солнца.

Он появляется здесь ежегодно в тот момент, когда его путь пересекает орбиту нашей планеты, и, видимо, в эти мгновения способен соприкасаться с ее поверхностью. Поскольку никаких следов его продвижения в будущее не обнаружено, напрашивается вывод, что возвращается он иным способом, чем забрасывался. Он жив в нашем настоящем. наше прошлое — его будущее, а наше будущее — его прошлое. момент его появления постепенно смещается по солнечному времени таким образом, что должен совпасть с моментом 1153,6–2 мая 1989 года по старому стилю, иными словами — с Нулевым Днем.

Взрыв, которым сопровождалось его возвращение в собственное время и место, мог произойти, когда какие-то элементы прошлых мгновений его пути перенеслись вместе с ним в свое предыдущее существование. Несомненно, именно этот взрыв ускорил всемирную катастрофу, которая навсегда оборвала Век Опасной Науки.

Он падал, теряя власть над своим телом, проигрывая в борьбе с чудовищной инерцией, которую набрал, стараясь совладать со своими человеческими ногами, содрогаясь в нечеловеческой жесткости скафандра, а его подошвы накалялись, теряли опору из-за слишком слабого трения, пытались ее нащупать под вспышки, под это мучительное чередование света, тьмы., света, тьмы, которое он терпел так долго под ударами сгущающегося и разрежающегося воздуха о его скафандр, пока скользил через пространство, которое было временем, отчаянно тормозя, когда проблески Земли били в его подошвы, — теперь только его ступни что-то могли: замедлить движение, удержаться на точном пути, ведь притяжение, его пеленг, слабело, теперь, когда он приближался к дому, оно размывалось, и было трудно удерживать центровку; он подумал, что становится более вероятным. Рана, которую он нанес времени, заживлялась сама собой. Вначале она была такой узкой и тесной — единственный луч света в смыкающемся туннеле, — и он ринулся за ним, как электрон, летящий к аноду, нацелившись точно по этому единственному, изысканно изменяющемуся вектору, выстрелив себя, как выдавленную косточку, в этот последний обрывок, в это отторгающее и отторгнутое нигде, в котором он, Джон Делгано, мог предположительно продолжить свое существование, в нору, ведущую домой; и он рвался по ней через время, через пространство, отчаянно работая ногами, когда под ними оказывалась реальная Земля этого ирреального времени, держа направление с уверенностью зверька, извилистой молнией ныряющего в спасительную норку, он, космическая мышь в межзвездности, в межвременности, устремляющаяся к своему гнезду вперегонки с неправильностью всего вокруг, смыкающейся вокруг правильности этого единственного пути, а все атомы его сердца, его крови, каждой его клетки кричали: домой! ДОМОЙ! — пока он гнался за этой исчезающей отдушиной, и каждый шаг становился увереннее, сильнее, и он несся наперегонки с непобедимой инерцией по бегущим проблескам Земли, словно человек в бешеном потоке — с крутящимся в волнах бревном. Только звезды вокруг него оставались постоянными от вспышки к вспышке, когда он косился мимо своих ступней на миллион импульсов Южного Креста и Треугольника; один раз на высшей точке шага он рискнул на столетие поднять взгляд и увидел, что Большая и Малая Медведицы странно вытянулись в сторону от Полярной звезды, но ведь, сообразил он, Полярная звезда тут на полюс не указывает, и подумал, снова опуская взгляд на свои бегущие ступни: «Я иду домой к Полярной звезде! Домой!» Он утратил память о том, где был, какие существа — люди, инопланетяне или неведомое нечто — вдруг возникали перед ним в невозможный момент пребывания там, где он не мог быть; перестал видеть проблески миров вокруг: каждый проблеск — новый хаос тел, форм, стен, красок, ландшафтов; одни задерживались на протяжении вздоха, другие мгновенно менялись: лица, руки, ноги, предметы, бившие в него; ночи, сквозь которые он проходил, темные или озаренные странными светильниками, под крышами и не под крышами, дни, вспыхивающие солнечным светом, бурями, пылью, снегом, бесчисленными интерьерами, импульс за импульсом снова в ночь; теперь он опять был на солнечном свету в каком-то помещении, «Я наконец-то уже близко, — думал он. — Ощущение изменяется…» Только надо замедлиться, проверить — этот камень у его ног остается тут уже некоторое время, и он хотел рискнуть, перевести взгляд, но не осмеливался; он слишком устал, и скользил, и терял власть над телом в старании одолеть беспощадную скорость, которая не давала ему замедлиться; и он ранен — что-то его ударило там, что-то они сделали, он не знал, что где-то там, в калейдоскопе лиц, рук, крючьев, палок, столетий кидающихся на него существ, а его кислород на исходе, но не важно, его должно хватить, ведь он идет домой! Домой! Если бы он только мог погасить эту инерцию, не сбиться с исчезающего пути, соскользнуть, скатиться, съехать на этой лавине домой, домой… и гортань его выкрикнула: ДОМОЙ! Позвала: Кейт! Кейт! Кричало его сердце, а легкие почти совсем отказывали, а ноги напрягались, напрягались и слабели, а ступни цеплялись и отрывались, удерживались и соскальзывали, а он клонился, молотил руками, пробивался, проталкивался в ураганном временном потоке через пространство, через время в конце самой длинной из самых длинных дорог — дороги Джона Делгано, идущего домой.

 

ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ЗАМЫСЕЛ, А ЗАМЫСЕЛ ЕСТЬ СМЕРТЬ

Вспоминаю…

Слышишь, моя красная малюточка? Нежно сожми меня. Становится все холоднее.

Я вспоминаю…

…Я огромен, черен и преисполнен надежд. Снова тепло, я вприпрыжку бегу по горам, перебирая шестью лапами. Неизвестность воспой, перемены воспой! Всегда ли быть переменам!.. Теперь я не просто напеваю — это слова. Еще одна перемена!

Нетерпеливо устремляюсь за солнцем, следуя за едва уловимым разлитым в воздухе трепетом. Леса уменьшились. Но потом я понимаю: это же я! Я-самое, МОГГАДИТ, я вырос за время зимних холодов! Поражаюсь себе — Моггадиту-малышу!

На солнечной стороне манит и зовет радость. Я иду!.. И солнце тоже опять меняется. Ночью солнце на свободе! К лету солнышко идет, солнце свет с собой несет!.. Тепло — это Я-самое, Моггадит. Забыть про злые времена и зиму.

Меня сотрясает воспоминание.

Старик.

Замираю, потом выдираю из земли дерево. Мне о стольком хотелось расспросить Старика. Не успел. Холод. Дерево переворачивается, падает со скалы, прыскают из кроны толстяки-верхолазы. Не голоден.

Старик предупреждал меня о холодах, но я не поверил. Бегу дальше, охваченный горем… Старик тебе говорил, холод тебя схватил. Мерзлый холод! Убийца-холод. Из-за холода тебя убил.

Но теперь тепло и все иначе. Я снова Моггадит.

Переваливаю через холм, а там мой брат Фрим.

Сначала не узнаю его. Какой-то огромный черный старик! Думаю. Сейчас тепло, и мы можем поговорить!

Бросаюсь вперед, круша деревья. Огромный и черный он, скорчившись, навис над лощиной и уставился куда-то вниз. По огромному и черному пробегает блестящая рябь, точно как у… Да это же вправду Фрим! Фрим-за-которым-я-гнался, Фрим-который-сбежал! Какой же он теперь большой! Фрим-великан! Чужой-другой…

— Фрим!

Не слышит. Нацелил все глаза-стебли на землю под деревьями. Хвост странным образом торчит, дрожит. На кого идет охота?

— Фрим! Это я — Моггадит!

Не слышит — только лапы подергиваются. Выступают шпоры-зубцы. Какой же Фрим дурак! Вспоминаю, какой он робкий, и стараюсь двигаться тише. Подбираюсь ближе и снова поражаюсь. Да я же теперь больше его! Перемены! Заглядываю в лощину Фриму через плечо.

Там все горячо и желтым-зелено. Солнце высвечивает маленькую прогалину. Сдвигаю глаза, чтобы разглядеть, кого это подкараулил Фрим. И от изумления содрогается весь мир.

Я вижу тебя. Я увидел тебя.

Я всегда буду видеть тебя. Там в зеленом пламени пляшет моя крошечная красная звездочка! Такая яркая! Такая малюсенькая! Такая неистовая! Само совершенство! Я узнал тебя! Да, узнал с первого же взгляда, ненаглядная моя зорюшка, алая моя малютка-родич. Красная! Красная крохотулечка, не больше самого моего маленького глаза. А какая отважная!

Старик так и сказал. Красный — цвет любви.

Ты набрасываешься на прыгуна, который в два раза больше тебя. Мои глаза вытягиваются все дальше, а ты скачешь вслед за добычей, падаешь, катишься, взвизгиваешь: «Лилили! Лилили-и-и!» Тебя, малышку, охватывает детская ярость. Моя могучая охотница не знает, что кто-то смотрит прямо на нее — на нежную крохотулечку, облаченную в мех любви! О да! Бледнейший розовый мех, чуть подернутый пунцовым. Выскакивают вперед мои челюсти, мир вспыхивает, кружится.

И тут бедный недотепа Фрим, почуяв мое присутствие, встает на дыбы.

Но каков теперь Фрим! Горловые мешки вздулись черно-лиловым, пластины набухли, он словно матерь грозовых облаков! Сияют и бряцают шпоры-зубцы! Громыхает хвост! «Мое!» — ревет Фрим. Я едва разбираю слова. Он бросается прямо на меня!

— Стой, Фрим! Остановись! — растерянно кричу я, уворачиваясь от удара.

Сейчас тепло, отчего же Фрим такой дикий? Дикий убийца!

— Фрим! Брат! — зову я тихонько, ласково.

Но что-то не так! Я тоже не говорю — реву! Да, сейчас тепло, я лишь хочу его успокоить, меня переполняет любовь, но убийственный рык рвется наружу, и я тоже раздуваюсь, бряцаю, громыхаю! Я непобедим! Крушить! Рвать!..

Меня охватывает стыд.

Прихожу в себя посреди того, что осталось от Фрима. Вокруг разбросаны куски Фрима, я весь измазан Фримом. Но я не съел его! Не съел! Радоваться ли? Сумел ли я восстать против Замысла? Глотка моя была сомкнута. Не из-за Фрима, но из-за тебя, милая моя. Из-за тебя! Где же ты? На прогалине пусто! Какой ужас, какой страх, я напугал тебя, ты сбежала! Забываю о Фриме. Обо всем забываю, кроме моего сердечка, моей драгоценной красной крохотулечки.

Крушу деревья, швыряю скалы, разношу лощину в пух и прах! Где же ты прячешься? Вдруг меня охватывает еще больший ужас: а если во время этих безумных поисков я поранил тебя? Заставляю себя успокоиться. Начинаю искать, описываю круги, все шире, через деревья, двигаюсь бесшумно, точно облако, устремляю глаза и уши к каждой прогалине. В горле клокочет новая песня: «О-о-о-о, оо-оо, рум-лули-лу», — напеваю я. Выискиваю, выискиваю тебя.

Раз вдалеке замечаю черное и огромное и вскидываюсь во весь рост, реву. Бей черное! Еще один брат? Я прикончил бы его, но незнакомец исчез. Снова реву. Нет, это новая черная сила ревет мною. А где-то глубоко внутри Я-самое-Моггадит наблюдает, боится. Бей черное? Даже когда тепло? Неужели всегда опасно? Неужели мы и правда ничем не отличаемся от толстяков-верхолазов? И все же это так… правильно! Хорошо! Замысел сладок. Забываю обо всем и ищу тебя, моя новая томящая песня. О-о-лу. Лули-рам-ло-у-лу.

И ты отозвалась! Ты!

Такая крошечка — укрылась под листом! Закричала: «Ли! Ли! Лилили!» Трепещешь, дрожишь, почти дразнишь, уже повелеваешь. Я верчусь, крушу, пытаюсь заглянуть себе под ноги и в ужасе замираю — не раздавил ли Лилили?! Ли! Моггадит трясется, стенает, его обуяло томление.

И ты показалась. Да, показалась.

Обожаемая моя искорка. Ты грозишь — грозишь мне!

Вижу твои крошечные охотничьи коготки, и все внутри тает, затапливает меня. Я будто мягкое желе. Мягкий! «Мягкий и неистовый, словно Мать», — думаю я! Разве не так ощущает себя Мать? Челюсти исходят соком, но не от голода. Меня душит страх — нельзя испугать тебя, нельзя поранить такую крохотулечку… До смерти хочется схватить тебя, примять тебя, проглотить тебя в один присест, долго-долго откусывать от тебя понемножку…

Вот оно могущество красного — Старик так и говорил! Я чувствую, как особые лапы (нежные, раньше они всегда были спрятаны) набухают, выпирают, тянутся к голове! Что? Что?

Тайные лапы мнут и скручивают сок, капающий с моих челюстей.

И ты ведь тоже вся распалилась, моя красная крохотулечка!

Да, да, я чувствую (какая пытка!), чувствую твое лукавое возбуждение! Даже сейчас твое тело помнит зарю нашей любви, наши первые мгновения Моггадит-Лили. Тогда я еще не знал Тебя-самое, а ты не знала Меня. Тогда все и началось, мое сердечко, мы полюбили-узнали друг друга в то мгновение, когда твой Моггадит, напыжившееся чудовище, смотрел на тебя. На такую юную, такую беспомощную!

Да, еще когда я нависал над тобой и дивился, когда мои тайные лапы ткали твою судьбу, — еще тогда вспоминал и жалел: в прошлом году я был дитя и видел среди братьев других красных малышей, а потом наша Мать прогнала их. Я был глупый маленький несмышленыш, не понимал. Думал, малыши выросли странными и нелепыми — такие красные, Мать правильно их прогнала. 1лупый-глупый Моггадит!

Но теперь я увидел тебя, мой огонечек, — и понял! Тебя как раз в тот день прогнала собственная Мать. Ни разу не испытывала ты ужаса в одинокой ночи, вообразить не могла, что за тобой охотится чудовище, этот Фрим. Мой алый детеныш, моя красная крошечка! Никогда, так я поклялся, никогда я тебя не оставлю… И сдержал клятву, правда, сдержал? Никогда! Я, Моггадит, стану твоей Матерью.

Замысел велик, но я превосхожу его!

Все, что я узнал за тот одинокий год, когда охотился, когда научился плыть, будто воздух, набрасываться, аккуратно хватать, — все это теперь для тебя! Чтобы не поранить твое алое тельце. Да! Я обхватил тебя, крошечную и совершенную, хотя ты шипела, плевалась, отбивалась, моя маленькая солнечная искорка. А потом…

А потом…

Я… Ужас! Стыд и радость! Как поведать об этой чудесной тайне? Замысел направлял меня, словно мать дитя, и своими тайными лапами я…

Связал тебя!

Да! О да! Мои особые лапы, которые раньше ни на что не годились, теперь разворачиваются, набухают, оживают, без устали ткут густой сок из челюстей. Эти лапы связали тебя, спеленали сверху донизу, со всех сторон, и каждое мгновение меня пронзали страх и радость. Я оплетаю твои сладчайшие крошечные лапки, твои нежнейшие сокровенные местечки, ласково опутываю, успокаиваю тебя, вяжу и вяжу, и вот наконец га превратилась в сияющее сокровище. Мое!

Но ты отвечала мне. Теперь я это знаю. Мы оба знаем! Да, ты яростно сопротивлялась, но при этом стыдливо помогала мне, каждая петля в конце концов так сладостно ложилась на свое место… Окутать, опутать, любить Ли-лилу!.. Наши тела двигались, пока ткалась наша первая песня! Даже сейчас я чувствую это, таю от возбуждения! Как я опутал тебя шелками, спеленал каждую лапочку, и ты стала совсем беззащитной. Как бесстрашно ты смотрела на меня — на своего ужасного пленителя! Ты! Ты не боялась, и я сейчас тоже не боюсь. Странно, да, моя возлюбленная крохотулечка? Какой сладостью наполняются наши тела, когда мы покорны Замыслу. Замысел велик! Можно бояться его, противиться ему — но удержать бы эту сладость.

Сладко началось время нашей любви, когда я впервые стал твоей новой Матерью, настоящей Матерью, которая никогда не прогонит. Как я кормил тебя, ласкал, нежил и холил! Быть Матерью — серьезное дело. Я осторожно нес тебя в тайных лапах, свирепо гнал прочь непрошеных гостей, даже безобидных нельзяков, снующих в траве, и каждое мгновение боялся раздавить, задушить тебя!

А все те долгие теплые ночи, когда я холил твое беззащитное тельце, осторожно вызволял каждую крохотную лапку, растягивал, сгибал ее, вылизывал огромным языком всю тебя до последнего алого волоска, обгрызал крохотные коготочки своими жуткими зубами, радовался детским напевам, притворялся, будто хочу тебя съесть, а ты взвизгивала от радости: «Ли! Лиллили! Лили-любовь! Ли-ли-ли-и-и!» Но самое великое счастье…

Мы говорили!

Мы с тобою разговаривали! Приобщались друг к другу, делились друг с другом, изливались друг в друга. Любовь моя, как же поначалу мы запинались, ты говорила на своем странном языке, а я на своем! Как сперва сливались наши бессловесные песни, а потом и слова, все больше и больше мы глядели на мир глазами друг друга, слышали его, ощущали на вкус, чувствовали его и друг друга, пока я не стал Лиллилу, а ты Моггадитом, пока в конце концов мы не превратились в новое существо — в Моггадит-Лили, Лиллилу-Могга, Лили-Могга-Лули-Дит!

Любовь моя, неужели мы первые? Любили ли другие всем своим существом? Как грустно думать, что былые возлюбленные сгинули без следа. Пусть помнят нас! Не забудешь ли ты, моя обожаемая? Хотя Моггадит все испортил, а зимы все длиннее. Вот бы еще только разок услышать, как ты разговариваешь, красная моя, невинная моя. Ты вспоминаешь, я чувствую твое тело — ты помнишь даже сейчас. Сожми меня, нежно сожми. Услышь своего Моггадита!

Ты рассказывала, каково это — быть тобой, Тобой-самое, красной-крохотулечкой-Лиллилу. Рассказала про свою Мать, про грезы, детские страхи и радости. А я рассказывал про свои, рассказывал обо всем, чему научился с того самого дня, как моя собственная Мать…

Услышь меня, мое сердечко! Время на исходе.

…В последний день детства Мать созвала нас всех, и мы собрались под нею.

— Сыны! Сын-н-ны!

Почему же родной голос так хрипит?

Братья, резвившиеся в летней зелени, медленно приблизились, они напуганы. Ноя, малыш Моггадит, радостно забираюсь под огромную Мать, карабкаюсь, ищу золотой материнский мех. Прячусь прямо в ее теплую пещеру, где сияют глаза. Всю нашу жизнь укрывались мы в этой надежной пещере, так я теперь укрываю тебя, мой пунцовый цветочек.

Мне так хочется дотронуться до нее, снова услышать ее слова, ее песню. Но материнский мех какой-то неправильный — странные тускло-желтые клоки. Я робко прижимаюсь к огромной железе-кормилице. Она сухая, но в глубине материнского глаза вспыхивает искра.

— Мама, — шепчу я. — Это я — Моггадит!

— СЫН-Н-НЫ!

Материнский голос сотрясает могучую броню. Старшие братья сбились в кучу подле ее лап, выглядывают на солнышко. Такие смешные — линяют, наполовину черные — наполовину золотые.

— Мне страшно! — хнычет где-то рядом брат Фрим. Как и у меня, у Фрима еще не вылез детский золотой мех.

Мать снова говорит с нами, но голос ее так гремит, что я едва разбираю слова:

— ЗИМ-М-МА! ЗИМА, ГОВОРЮ Я ВАМ! ПОСЛЕ ТЕПЛА ПРИХОДИТ ХОЛОДНАЯ ЗИМА. ХОЛОДНАЯ ЗИМА, А ПОТОМ СНОВА ТЕПЛО ПРИХОДИТ…

Фрим хнычет еще громче, я шлепаю его. Что стряслось? Почему любимый голос сделался таким грубым и незнакомым? Она ведь всегда нежно напевала нам, а мы сворачивались в теплом материнском меху, пили сладкие материнские соки, размеренная песня для ходьбы укачивала нас. И-мули-мули, и-мули-мули! Далеко внизу проплывала, качаясь, земля. А как мы, затаив дыхание, попискивали, когда Мать заводила могучую охотничью песнь! Танн! Танн! Дир! Дир! Дир-хатан! ХАТОНН! Как цеплялись за нее в тот волнующий миг, когда Мать кидалась на добычу. Что-то хрустело, рвалось, чавкало, отдавалось в ее теле — значит, скоро наполнятся железы-кормилицы.

Вдруг внизу мелькает что-то черное. Это убегает старший брат! Громогласный Материн голос стихает. Ее огромное тело напружинивается, с треском смыкаются пластины. Мать рычит!

Внизу братья бегают, вопят! Я поглубже зарываюсь в материнский мех. Она прыгает, и меня мотает во все стороны.

— ПРОЧЬ! ПРОЧЬ! — ревет она.

Обрушиваются жуткие охотничьи лапы, она рычит уже без слов, дрожит, дергается. Когда я осмеливаюсь взглянуть, то вижу: все разбежались. Но один брат остался!

В когтях у Матери — черное тельце. Это мой брат Сессо! Но мать рвет его, пожирает! Меня охватывает ужас — это же Сессо, которого она с такой гордостью, с такой нежностью растила! Рыдая, утыкаюсь в материнский мех. Но чудесный мех отходит клоками и остается у меня в лапах, золотой материнский мех умирает! Отчаянно цепляюсь, не хочу слышать, как хрустит, чавкает, булькает. Это конец света, ужасно, ужасно!

Но даже тогда, моя огненная крохотулечка, я почти понимал. Замысел велик!

И вот, насытившись, Мать устремляется вперед. Далеко внизу дергается каменистая земля. Теперь походка у Матери не плавная — меня мотает. Даже песня ее изменилась: «Вперед! Вперед! Одна! Всегда одна. Вперед!» Стих грохот. Тишина. Мать отдыхает.

— Мама! — шепчу я. — Мама, это Моггадит. Я тут!

Сокращаются пластины на брюхе, отрыжка сотрясает ее нутро.

— Ступай, — со стоном велит Мать. — Ступай. Слишком поздно. Больше не Мать.

— Я не хочу уходить от тебя. Почему я должен уходить? Мама! — причитаю я. — Поговори со мной!

Затягиваю свою детскую песенку: «Дит! Дит! Тикки-такка! Дит!» Вот бы Мать ответила — проворковала утробно: «Брум! Бр-р-рум-м! Брумалу-бруйн!» Огромный материнский глаз слабо вспыхивает, но вместо песни раздается лишь скрежет.

— Слишком поздно. Нет больше… Зима, говорю тебе. Я говорила… Пока не наступила зима, ступай. Ступай.

— Мама, расскажи мне, что там снаружи.

И снова ее сотрясает стон или кашель, и я едва не падаю. Но потом она говорит, и голос ее звучит чуть тише.

— Рассказать? — ворчит она. — Расскажи, расскажи, расскажи. Странный ты сын. Расскажи-расскажи, как твой Отец.

— А что это такое, мама? Что такое Отец?

Она опять рыгает.

— Вечно расскажи. Зимы все длиннее, так он сказал. Да. Скажи им, зимы все длиннее. И я сказала. Поздно. Зима, говорю тебе. Холод! — Голос грохочет. — Нет больше! Слишком поздно!

Я слышу, как там снаружи гремит и щелкает броня.

— Мама, поговори со мной!

— Ступай. Сту-у-упай!

Вокруг меня с треском смыкаются брюшные пластины. Прыгаю, цепляясь за клочок меха, но и он отваливается. Плачу. Мне удается спастись, повиснув на ее огромной беговой лапе — жесткой, гулкой, словно камень.

— СТУПАЙ! — ревет она.

Материнские глаза съежились, умерли! В панике лезу вниз, вокруг меня все дрожит, гудит. Мать сдерживает свой громовой гнев!

Соскакиваю на землю, бросаюсь в расселину, извиваюсь, зарываюсь поглубже, а надо мной жутко рычит, клацает. Прячусь в скалах. Позади лязгают материнские охотничьи когти.

Красная моя крохотулечка, нежная моя малютка! Никогда не испытывала ты такого ужаса. Что за кошмарная ночь! Сколько часов прятался я от чудовища, в которое превратилась моя любящая Мать!

Да, потом я еще раз видел ее. На рассвете взобрался на уступ и всмотрелся в туман. Тогда было тепло, туманы были теплые.

Я знал, на что похожи Матери. Мы иногда замечали вдали огромные темные ороговевшие туши, Мать звала нас, и мы собирались под нею. Да, а потом землю сотрясал ее боевой клич, и в ответ раздавался рык чужой Матери, и мы, оглушенные, цеплялись изо всех сил, ощущая убийственную ярость, нас трясло, мотало, пока наша Мать наносила удары. Раз, когда она насыщалась, я выглянул и увидел в разбросанных на земле останках чужое вопящее дитя.

Но теперь моя собственная любимая Мать шагала прочь в тумане, огромная серо-бурая туша, вся шишковатая, ороговевшая, только охотничьи глаза торчали над броней — бездумно вращались, высматривая добычу. Она ломилась вперед, сокрушая горы, и напевала на ходу новую суровую песню: «Холод! Холод! Лед. Одна. Лед! И холод! И конец!» Больше я ее не встречал.

Когда взошло солнце, я увидел, что мой золотой мех выпадает, обнажая блестящую черноту. Вдруг, сам того не осознавая, я выпустил охотничью лапу, она мелькнула в воздухе и сбила прыгуна прямо мне в пасть.

Понимаешь, моя крохотулечка, насколько больше и сильнее тебя я был, когда Мать прогнала нас? Это тоже Замысел. Ты тогда еще и на свет не появилась! Надо было выживать, пока тепло сменялось холодом, пока зима снова не перешла в весну, а там ждала ты. Надо было расти и учиться. Учиться, Лиллилу! Учиться — это важно. Только у нас, черных, хватает времени учиться, так говорил Старик.

Сначала я учился помаленьку — как пить гладкую воду-лужу и не подавиться, как ловить блестящих летучих кусак, как подмечать грозовые облака и движение солнца. А еще ночи. А еще нежные создания в кронах деревьев. А еще кусты, которые становились все меньше, меньше, — вот только на самом деле это я, Моггадит, становился больше! Да! Однажды я сумел сбить с лианы толстяка-верхолаза!

Но учиться было легко — меня направлял живущий внутри Замысел. Он и сейчас направляет меня, Лиллилу, даже сейчас, уступи я ему — меня охватили бы радость и покой. Но я не уступлю! До самого конца буду помнить, говорить!

Буду говорить о важных уроках, которые выучил. Я видел! Хотя постоянно был занят (ловил и ел, еще и еще, всегда нужно еще), но видел, как все меняется, меняется. Перемены! Бутоны на кустах превратились в ягоды, толстяки-верхолазы сменили цвет, поменялись даже холмы и солнце. Я видел: все живут вместе с сородичами, и только я, Моггадит, одинок. Как же я был одинок!

Я шагал по долинам, блестящий и черный, и напевал новую песню: «Турра-тарра! Тарра-тан!» Раз заметил брата Фри-ма и позвал его, но тот умчался быстрее ветра. Прочь, один! А в следующей долине все деревья были повалены. Вдалеке я увидел черного — такого же, как я, только гораздо-гораздо больше! Огромного! Почти такого же огромного, как Мать, гладкого, блестящего, нового. Я едва не позвал, но тут он поднялся на дыбы и заметил меня — зарычал так жутко, что и я умчался быстрее ветра к пустынным горам. Один.

Так я познал, красная моя крохотулечка, как мы одиноки, хотя сердце мое переполняла любовь. Я бродил, думал, ел всё больше и больше. И видел Тропы. Тогда я не обращая на них внимания. Но я выучил важное!

Холод.

Ты знаешь, моя красная малютка. Когда тепло, я — это я, Я-самое-Моггадит. Вечно расту, вечно учусь. Когда тепло, мы думаем, мы разговариваем. Любим! У нас собственный Замысел. Так ведь, моя любимая крохотулечка?

Но когда холодно, когда ночь (а ночи становились все длиннее), в холодной ночи я стал… Чем? Не Моггадитом. Не Моггадит, который думает. Не Я-самое. Только Нечто, которое живет, действует бездумно. Беспомощный Моггадит. Когда холодно, остается только Замысел. Я почти это додумал.

И однажды ночной холод не ушел, а солнце скрылось в туманах. И я отправился по Тропам.

Тропы — это тоже Замысел, моя красная крохотулечка.

Тропы — это зима. Мы, черные, все должны идти. Когда становится холоднее, Замысел зовет нас все выше, выше. Мы медленно бредем по Тропам, вверх, вдоль хребтов, на холодную ночную сторону гор. Выше лесов. Там все меньше деревьев, там они обращаются в камень.

Меня тоже вел Замысел, и я следовал ему, едва это осознавая. Иногда забредал в тепло, на солнечный свет, там можно было остановиться и покормиться, попытаться думать, но потом снова поднимались холодные туманы, и снова я шел вперед, все дальше и выше. Я стал замечать других таких же, как я, далеко на склоне. Они неумолимо ползли вверх. Не вставали на дыбы, не рычали при виде меня. Я не окликал их. Мы карабкались к Пещерам, каждый сам по себе, одинокий, слепой, бездумный. И я тоже.

Но тут случилось очень важное.

О нет, моя Лиллилу! Не самое-самое важное. Самое важное — это ты, это всегда будешь ты. Моя драгоценная солнечная искорка, моя любимая красная крохотулечка! Не сердись, нет-нет, ты — та, с кем я все разделяю. Сожми меня нежно. Я должен рассказать тебе о важном уроке. Послушай своего Моггадита, послушай и запомни!

В последних теплых лучах солнца я нашел его — Старика. Какое жуткое зрелище! Весь изувеченный, израненный, что-то и вовсе оторвано, что-то сгнило. Я смотрел на него и думал, что он мертв. Но вдруг голова чуть качнулась, раздался хриплый стон.

— Моло… молодой? — На гноящейся голове открылся глаз, и на него тут же накинулся летун. — Молодой… постой!

Я понял его! С какой любовью…

Нет-нет, моя красная крохотулечка! Нежнее! Будь нежнее и послушай своего Моггадита. Мы действительно говорили — Старик и я! Старый с молодым — мы делились. Думаю, так не бывает.

— Никогда старые… — прохрипел он. — Никогда не говорили… мы, черные. Никогда. Не таков… Замысел. Только я… Жду…

— Замысел, — уже почти поняв, говорю я. — Что такое Замысел?

— Красота, — шепчет он. — Когда тепло, повсюду красота… Я следовал… Другой черный меня увидел, мы бились… меня ранили, но Замысел гнал дальше, пока меня не сокрушили, не разорвали, пока я не стал мертвым… Но я выжил! И Замысел меня отпустил, я приполз сюда… ждать… рассказать… но…

Голова безвольно свешивается. Хватаю летящего прыгуна и просовываю его в развороченные челюсти.

— Старик! В чем Замысел?

Он глотает, превозмогая боль. Не отводит от меня свой глаз.

— В нас, — говорит он уже громче, увереннее. — В нас. Он ведет нас, где это нужно для жизни. Ты видел. Когда дитя золотое, Мать лелеет его всю зиму. А когда оно становится красным или черным — прогоняет. Разве не так?

— Да, но…

— Это и есть Замысел! Всегда есть Замысел. Золотой — цвет материнской заботы, а черный — цвет гнева. Бей черное! Черный — убить. Даже Мать, даже собственное дитя. Она не может противиться Замыслу. Послушай, молодой!

— Слушаю. Я видел. Но что такое красный?

— Красный! — стонет он. — Красный — цвет любви.

— Нет! — возражаю я ему (глупый Моггадит!; — Я знаю, что такое любовь. Любовь золотая.

Глаз старика поворачивается прочь от меня.

— Любовь, — вздыхает он. — Когда повсюду будет красота, ты поймешь…

Он замолкает. Мне страшно, что он умрет. Что делать? Мы оба молчим, окутанные последними теплыми солнечными тун манами. Сквозь них видно, как движутся неумолимо по склонам смутно различимые черные, такие как я. Все выше и выше, по Тропам, мимо каменных куч, в ледяных туманах.

— Старик! Куда мы идем?

— Ты идешь в Зимние Пещеры. Таков Замысел.

— Да, зима. Холод. Мать говорила нам. А после холодной зимы приходит тепло. Я помню. Зима ведь пройдет? Почему она сказала, что зимы все длиннее? Научи меня, Старик. Что такое Отец?

— О-отец? Этого слова я не знаю. Но погоди… — Изувеченная голова поворачивается ко мне. — Зимы все длиннее? Так сказала твоя Мать? Холод! Одиночество! — стонет он. — Важный урок. Страшно думать о таком уроке.

Его горящий глаз закатывается. Меня захлестывает страх.

— Оглянись по сторонам, молодой. Посмотри на каменные деревья. Это мертвые оболочки тех деревьев, что растут в долинах. Почему они здесь? Их убил холод. Здесь больше не растут живые деревья. Думай, молодой!

Смотрю вокруг. Все правда! Теплый лес, но мертвый, обращенный в камень.

— Когда-то здесь было тепло. Как в долинах. Но становилось все холоднее. Зима все длиннее. Понимаешь? Тепла все меньше и меньше!

— Но тепло — это жизнь! Тепло — это Я-самое!

— Да. Когда тепло, мы думаем, учимся. А когда холодно, остается лишь Замысел. Когда холодно, мы слепнем… Я думал, пока ждал здесь: может, когда-то тут тоже было тепло? Может, мы, черные, приходили сюда, в тепло, чтобы разговаривать, делиться? Молодой, как страшно думать такое. Может, то время, когда мы способны учиться, становится все короче? Чем все закончится? Зимы будут все длиннее, и в конце концов мы совсем не сможем учиться — будем только слепо жить, подчиняясь Замыслу, как глупые толстяки-верхолазы, которые поют, Но не разговаривают?

Меня охватывает ледяной ужас. Какой жуткий урок! Потом приходит гнев.

— Нет! Мы не будем! Мы должны… Должны удержать тепло!

— Удержать тепло? — Превозмогая боль, он поворачивается и смотрит на меня. — Удержать тепло… Важная мысль. Да. Но как? Как? Скоро станет слишком холодно, и мы не сможем думать даже здесь!

— Снова станет тепло. И тогда мы должны научиться удерживать его, ты и я!

Голова его безвольно скатывается набок.

— Нет… Когда станет тепло, меня уже здесь не будет… А тебе, молодому, будет не до мыслей.

— Я помогу тебе! Отнесу в Пещеры!

— В Пещерах, — задыхаясь, говорит он, — в каждой Пещере по двое черных — таких же, как ты. Один живет, бездумно дожидается, пока не кончится зима… А пока дожидается — ест. Ест другого, потому и живет. Таков Замысел. Так и ты съешь меня, молодой.

— Нет! — в ужасе выкрикиваю я. — Я ни за что не причиню тебе вреда!

— Когда станет холодно, сам увидишь, — шепчет он. — Замысел велик!

— Нет! Ты ошибаешься! Я преодолею Замысел!

С горы веет холодом, солнце умирает.

— Ни за что не причиню тебе вреда! — реву я. — Ты ошибаешься!

Мои пластины встают дыбом, хвост колотит по земле. В тумане я слышу прерывистое дыхание Старика.

Помню, как тащил в свою Пещеру что-то тяжелое и черное.

Мерзлый холод! Убийца-холод. Из-за холода тебя убил.

Он не противился, Лилилу.

Замысел велик. И Старик все снес, — быть может, он даже чувствовал ту странную радость, которую я ощущаю теперь. В Замысле — радость. Но что, если Замысел ошибается? Зимы все длиннее! А есть ли Замысел у толстяков-верхолазов?

Какая тяжелая мысль! Как мы старались, моя красная крохотулечка, моя радость. Когда стояли долгие теплые дни, я втолковывал тебе снова и снова — рассказывал, как придет зима и мы изменимся, если не сумеем удержать тепло. И ты поняла! Мы все разделяем с тобой, ты понимаешь меня и сейчас, моя огненная, моя драгоценная. Хоть ты и не можешь разговаривать, я чувствую твою любовь. Нежно…

Да, мы готовились, у нас был свой Замысел. Даже когда стояла самая теплая погода, мы лелеяли Замысел против холода. Может, другие возлюбленные поступали так же? Как же упорно я искал, как нес тебя, моя маленькая вишенка, переваливал через горы следом за солнцем, пока мы не нашли теплейшую из долин на солнечной стороне. Конечно же, думал я, здесь будет не так холодно. Неужели доберутся до нас здесь холодные туманы, ледяные ветра, которые заморозили Меня внутри меня и погнали по Тропам в мертвые Зимние Пещеры?

На этот раз я не сдамся!

На этот раз у меня есть ты!

— Не забирай меня туда, Моггадит! — молила ты в испуге перед неизвестным. — Не забирай меня туда, где холодно!

— Никогда, моя Лилилу! Никогда, клянусь. Разве я не твой Моггадит, моя красная малютка?

— Но ты изменишься! И забудешь все из-за холода. Разве не таков Замысел?

— Мы преодолеем Замысел, Лили. Посмотри, какая ты выросла большая, тяжелая, моя огненная искорка, — и такая красивая, ты всегда красивая! Скоро мне непросто будет тебя нести, я не смог бы дотащить тебя до холодных Троп. И я никогда тебя не оставлю!

— Но, Моггадит, ты такой большой! Когда ты изменишься, то все забудешь и унесешь меня в холод.

— Ни за что! У твоего Моггадита есть свой Замысел, еще более хитроумный! Когда придут туманы, я отнесу тебя в самый дальний, самый теплый уголок нашей Пещеры и сплету там стену, так что ни за что, ни за что не вытащить будет тебя оттуда. Никогда, никогда я тебя не оставлю. Даже Замыслу не под силу оторвать Моггадита от Лилилу!

— Но тебе придется охотиться, добывать еду, и тобой овладеет холод! Ты забудешь меня и подчинишься холодной зимней любви, оставишь меня тут умирать! Может, это и есть Замысел!

— Нет-нет, моя драгоценная, моя красная крохотулечка! Не печалься, не плачь! Послушай, какой Замысел есть у твоего Моггадита! Отныне я буду охотиться в два раза чаще. До потолка набью нашу Пещеру, моя кругленькая розочка, набью ее едой и смогу всю зиму провести здесь, с тобой!

Так я и поступил, да, Лили? Глупый Моггадит. Охотился, тащил сюда десятками ящериц, прыгунов, толстяков-верхолазов, нельзяков. Каков глупец! Ведь они, конечно же, гнили в тепле, кучи еды покрывались слизью, зеленели. Но были такие вкусные, да, моя крошечка? И нам приходилось есть их побыстрее, мы наедались до отвала, словно малыши. И ты становилась все больше!

Ты стала такой красивой, моя драгоценная краснотуля! Налитая, тучная, блестящая, ты все равно оставалась моей крошкой, моей солнечной искоркой. Каждую ночь я кормил тебя, а потом раздвигал шелковые нити, гладил тебя по голове, ласкал глазки, нежные ушки и, дрожа от предвкушения, ждал того сладостного мгновения, когда можно будет высвободить красную лапку — огладить ее, размять, прижать к своим трепещущим горловым мешкам. Иногда я высвобождал сразу две лапки — просто чтобы полюбоваться, как они двигаются. И с каждой ночью это продолжалось все дольше, каждое утро приходилось прясть все больше шелка, чтобы снова тебя связать. Как же я гордился, моя Лили, Лиллилу!

Именно тогда ко мне приходили самые важные мысли.

Нежно оплетая тебя, моя ягодка, моя радость, сияющим коконом, я подумал: а почему бы не поймать толстяков-верхолазов живьем и не связать их тоже? Тогда мясо не сгниет и мы сможем питаться ими зимой!

Какая великолепная мысль, Лиллилу! Я так и сделал, и было это хорошо. Солнце клонилось к зиме, тени становились все длиннее и длиннее, а я собрал в маленьком туннеле, отгорожен? ном шелковой стеной, превеликое множество тварей и много всего другого. Я собирал толстяков-верхолазов, нельзяков и другие вкусные создания и даже (умница Моггадит!) разные листья, кору и прочее, чтобы их кормить. Мы ведь, конечно, преодолели Замысел!

— Моя краснотулечка Лилли; мы преодолели Замысел! Толстяки-верхолазы едят ветки и кору, нельзяки пьют древесный сок, бегуны жуют траву, а потом их всех съедим мы!

— Моггадит, ты такой храбрец! Думаешь, нам и вправду удастся преодолеть Замысел? Мне страшно! Дай-ка нельзяка, а то что-то холодает.

— Крошка моя, да ты уже проглотила пятнадцать нельзяков! — поддразнивал я тебя. — Стала такой тучной! Дай-ка снова на тебя взглянуть, да, пока ты ешь, твой Моггадит тебя приласкает. Какая же ты красавица!

И разумеется… Ты же помнишь, как она началась — наша самая сильная любовь! Однажды я снял твои путы (тогда в воздухе уже чувствовалось приближение холодов) и увидел, как ты изменилась.

Сказать ли мне вслух?

У тебя вырос тайный мех — материнский мех!

Я всегда нежно вылизывал тебя, но мне легко было сдерживаться. А в ту ночь, когда я отвел в стороны охотничьими когтями шелковые нити, какие же предстали моему взору прелести! Ты больше не была розовой, бледной — ты стала огненно-красной! Красной! Алые, словно рассвет, шерстинки с золотом на кончиках! Такая округлая, пышная, влажная — о! Ты велела мне освободить себя, всю целиком. Как таял я от твоих нежных взглядов, каким сладким было твое напоенное мускусом дыхание, какими теплыми и тяжелыми были лапки, которые я ласкал!

Охваченный неистовством, я сорвал остатки шелковых нитей, а ты медленно потянулась во всем своем красном великолепии, и от этого зрелища меня охватила блаженная истома. И тогда я понял (нет — мы поняли!), что прежняя наша любовь — лишь начало. Мои охотничьи лапы безвольно повисли, а тайные лапы, лапы-ткачи, выросли, налились жизнью, мне было почти больно. Я не мог говорить: горловые мешки все наполнялись! Мои лапы любви взлетели сами по себе и прижались в экстазе, мои глаза потянулись — все ближе, ближе к невероятной красной красоте!

Но вдруг пробудился Я-самое, Моггадит! И я отскочил!

— Лилли! Что с нами происходит?

— Моггадит, я люблю тебя! Не уходи!

— Но что это, Лилилу? Это Замысел?

— Мне все равно! Моггадит, разве ты меня не любишь?

— Я боюсь! Боюсь причинить тебе вред! Ты такая крошка. Я твоя Мать.

— Нет, Моггадит, взгляни! Я теперь не меньше тебя. Не бойся.

Я отпрянул еще дальше (как же это было тяжело!) и принял спокойный вид.

— Да, красная моя крохотулечка, ты выросла. Но твои лапки такие нежные. Не могу на это смотреть!

Я отвернулся и стал ткать шелковую стену, чтобы отгородиться от сводящей с ума красной красоты.

— Лиллилу, нужно подождать. Пусть все будет как прежде. Не знаю, что это за странное желание. Боюсь навредить тебе.

— Да, Моггадит, подождем.

И мы ждали. Да, мы ждали. И с каждой ночью становилось все труднее. Мы старались вести себя как раньше, быть счастливыми. Лили-Моггадит. Каждую ночь я ласкал твои лапки, которые все росли, а ты словно бы предлагала себя мне. Я по очереди высвобождал их и снова спутывал, и все сильнее, все горячее разгоралось во мне желание — освободить тебя всю целиком! Снова взглянуть на всю тебя!

Да, любимая моя, я чувствую… как это невыносимо. Чувствую, как ты вспоминаешь вместе со мной те последние дни нашей безыскусной любви.

Холоднее… становилось все холоднее. По утрам я выходил за толстяками-верхолазами и видел, что их мех белеет. А нельзяки больше не двигались. Солнце опускалось все ниже, бледнело, над нами простерлись холодные туманы, окутали нас. И скоро я уже не осмеливался выходить из Пещеры. Весь день проводил я подле шелковой стены и напевал, словно Мать: «Брум-а-лу! Мули-мули, Лиллилу, любимая Лили. Силач Моггадит!»

— Подождем, моя огненная крохотуля. Не поддадимся Замыслу! Ведь мы счастливее всех, здесь в нашей теплой пещерке, с нашей любовью, правда?

— Конечно, Моггадит.

— Я — это Я-самое. Я силен. У меня свой собственный Замысел. Не буду смотреть на тебя, пока… Пока не станет тепло, пока не вернется солнце.

— Да, Моггадит… Моггадит, у меня лапки занемели.

— Драгоценная моя, погоди… Смотри, я осторожно уберу шелк и не стану смотреть… Не стану…

— Моггадит, ты меня любишь?

— Лилилу! Прекраснейшая моя! Мне страшно, страшно…

— Посмотри, Моггадит! Посмотри, какая я большая и сильная!

— Красная моя крохотулечка, мои лапы… мои лапы… Что они с тобой делают?

Своими тайными лапами я с силой выдавливал горячие соки из горловых мешков, нежно-нежно раздвигал твой прекрасный материнский мех и оставлял свой дар в твоих сокровенных местечках! И глаза наши переплетались, и лапки наши обвивали друг друга.

— Любимая, я поранил тебя?

— Нет, Моггадит! Нет-нет!

Прекрасная моя, то были последние дни нашей любви!

За стенами Пещеры становилось все холоднее. Толстяки-верхолазы больше не ели, а нельзяки перестали шевелиться, и вскоре от них начало вонять. Но в глубине убежища все еще держалось тепло, я все еще кормил свою любимую остатками припасов. И каждую ночь новое таинство любви становилось все привольнее, ярче, хотя я заставил себя скрыть шелками почти всю сладкую тебя. Каждое утро мне все сложнее было снова оплетать твои лапки.

— Моггадит! Почему ты не связываешь меня? Мне страшно!

— Еще немного, Лилли, чуть-чуть. Еще один только разок приласкаю тебя.

— Моггадит, мне страшно! Прекрати немедленно и свяжи меня!

— Но зачем, любовь моя? Зачем тебя прятать? Это что, тоже глупый Замысел?

— Не знаю. Все так странно. Моггадит, я… я меняюсь.

— Моя Лилли, моя единственная, ты с каждым мгновением все прекраснее. Дай взглянуть на тебя! Нельзя опутывать тебя и скрывать от глаз!

— Нет, Моггадит! Не надо!

Но разве я послушал тебя? Глупый Моггадит, который возомнил себя твоей Матерью. Замысел велик!

Я не послушался, не связал тебя. Нет! Я сорвал прочные шелковые путы. Опьяненный любовью, торопливо сдернул их все разом, с одной лапки, потом с другой, обнажил все твое великолепное тело. И наконец увидел тебя всю!

Лиллилу, величайшая из Матерей!

Не я был твоей Матерью, а ты была моей.

Раздавшаяся, блестящая лежала ты передо мной, одетая в новенькую броню, твои мощные охотничьи лапы были больше моей головы! Что я сотворил? Тебя! Совершенную Мать! Мать, равной которой еще не видывал свет!

Ошалев от восторга, я глядел на тебя.

И тут ты схватила меня огромной охотничьей лапой.

Замысел велик. Лишь радость чувствовал я, когда сомкну лись твои челюсти.

И радость чувствую я теперь.

Так, моя Лиллилу, моя красная крохотулечка, и закончились мы. В твоем материнском меху растут дети, а твой Моггадит больше не может разговаривать. От меня почти ничего не осталось. Становится все холоднее, все больше и ярче твои материнские глаза. Скоро ты останешься одна с детьми, и вернется тепло.

Вспомнишь ли ты, мое сердечко? Вспомнишь ли, расскажешь ли им?

Лилилу, расскажи им про холод. Расскажи про нашу любовь.

Расскажи им… зимы все длиннее.

 

ДЕВУШКА, КОТОРУЮ ПОДКЛЮЧИЛИ

Эх, зомби, знаешь, чего бы я тебе мог рассказать? Да-да, тебе, вот сейчас, когда ты потными от волнения руками сжимаешь свой портфель растущих акций. Взял AT&T с маржой двадцать пунктов при плече один к десяти и думаешь, ты — Ивел Книвел? AT&T? Ах ты, баран безмозглый, как бы хотелось показать тебе кое-что.

Смотри, мертвый папаня, сказал бы я. Видишь, например, вон ту малахольную?

В толпе, пялится на своих богов. Одна малахольная девица в городе будущего (говорю я). Гляди на нее.

Она сдавлена телами, тянет шею, смотрит во все глаза, словно хочет выпрыгнуть из себя. О-о-о! Восторг! Обожание! Ее боги выходят из магазина под названием «Боди-Ист». Трое миляг; они перешучиваются на ходу. Одеты как простые люди на улице, но… обалденно. Видишь их роскошные глазищи над дыхательными фильтрами? Видишь, как плавно движутся руки, как тают в улыбке нечеловечески нежные губы? Толпа стонет. Восторг! Весь бурлящий мегаполис, весь славный будущий мир души не чает в своих богах.

Не веришь в богов, папаня? Погоди. От чего бы ты ни балдел, здесь, в будущем, найдется бог в точности на твой вкус. Прислушайся к толпе. «Я коснулась его ноги! О-о-о, я Его коснулась!»

Даже сотрудники в башне ГВК любят богов — по-своему и из собственных соображений.

Жалкая девка на улице любит богов по-простому. Упоенно следит за их жизнью, вникает в их загадочные проблемы. Никто не рассказал ей про смертных, которых за любовь к богам превратили в дерево или вздыхающий отголосок. Она и в самых безумных мечтах не допускает, что боги ответят ей взаимностью.

Народ расступается перед божками, прижимая девицу к стене. Сверху парит камера голографической съемки, но ее тень никогда не падает на богов. Перед экранами магазина, когда боги в них заглядывают, словно по волшебству, ни души, вокруг нищего на тротуаре — пустое пространство. Боги бросают ему мелочь. Толпа ахает.

Один из богов смотрит на часы новейшей модели, и все трое бегут к минибусу, словно обычные люди. Минибус останавливается рядом с ними — снова чудо. Толпа вздыхает, заполняет освободившееся пространство. Боги исчезли.

(В помещении, далеком от башни ГВК — но связанном с нею дистанционно, — щелкает молекулярный тумблер и проматываются три бухгалтерские ленты.)

Наша девушка по-прежнему притиснута к стене, пока охранники и съемочная группа убирают оборудование. Обожание сходит с ее лица. Это хорошо, потому что теперь ты видишь: она страшна как смертный грех. Ходячий памятник гипофизарной недостаточности. Ни один врач к ней не притронется. Когда она улыбается, ее нижняя челюсть — наполовину багровая — почти кусает ее левый глаз. Она еще очень молода, но кому это важно?

Толпа несет девушку дальше, так что по временам ты видишь ее кособокое туловище, замечаешь, что одна нога у нее короче другой. На углу она тянется, чтобы послать последний спазм обожания вдогонку минибусу богов. Затем ее лицо принимает всегдашнее выражение тупой боли; она, наталкиваясь на людей, запрыгивает на движущийся тротуар. Ей надо перейти с него на другой; она спотыкается, налетает на аварийный поручень. Наконец доезжает до пустыря, называемого парком. Прямо над головой идет спортивная передача, баскетбольный матч в три-дэ. Однако девушка просто втискивается на скамью и сидит, съежившись, пока мимо ее уха свистят призрачные штрафные броски.

Дальше ничего не происходит, кроме того, что она украдкой то и дело подносит руку ко рту — так незаметно, что соседи по скамье не обращают внимания. Впрочем, тебе ведь интересно про город? Будущее, как-никак. Неужто все так обыденно?

О, тут есть чему подивиться — и это не такое уж далекое будущее, папаня. Но оставим за скобками научную фантастику — например, технологию голографического вещания, отправившую в музей радио и телевидение. Или отраженное от спутников всемирное коммуникационное поле: через него осуществляется связь и управление транспортом по всей планете. Это побочный продукт добычи полезных ископаемых на астероидах, не будем сейчас о нем. Мы наблюдаем за девушкой.

Я покажу тебе только одну вкусность. Может, ты уже заметил в спортивной передаче? Никаких рекламных пауз. Никаких названий брендов в человеческий рост.

Да, именно так. Никакой рекламы. Удивляешься?

Оглядись. Ни единого билборда, транспаранта, постера, баннера, джингла, блерба, слогана во всем славном мире. Логотипы? Только на крохотулечных экранчиках в магазинах, но их и рекламой-то не назовешь. Наводит на мысли, а?

Думай об этом. Девушка пока сидит на прежнем месте.

Кстати, сидит она под самой башней ГВК. Подними взгляд, и увидишь сверкающий шар наверху, в обители богов. Внутри шара — конференц-зал, где заседает совет директоров. На двери аккуратная бронзовая табличка: «Глобальная вещательная корпорация». Это, впрочем, ровно ничего не значит.

Так получилось, что я знаю: в конференц-зале шесть человек. Пятеро из них формально принадлежат к мужскому полу, шестую довольно трудно вообразить матерью. Они абсолютно непримечательны. Их фотографии мелькнули первый раз в объявлениях о бракосочетании и мелькнут второй раз в некрологах, точно так же не задержав на себе ничей взгляд. Если ты высматриваешь тайных Синих зловредов, то забудь. Уж я-то знаю, клянусь дзеном! Похоть? Честолюбие? Жажда власти? Их напугали бы такие слова.

Чего они хотят — это идеального порядка во всем, и прежде всего в связи. Можно сказать, они посвятили этому жизнь: избавлению мира от помех. Их самый страшный кошмар — неполадки в связи: перепутанные каналы, сорванные графики, дефекты, которые копятся, накладываясь один на другой. Их колоссальное богатство — лишь источник нескончаемой головной боли, дополнительный потенциал хаоса. Роскошь? Они носят то, что сшили им личные портные, едят то, что готовят личные повара. Глянь на этого старика — его фамилия Ишем — он пьет воду и хмурится, слушая инфошар. Воду прописали врачи, она отвратительна на вкус. В инфошаре — неприятное сообщение насчет его сына Пола.

Однако нам пора спуститься на много этажей, к нашей девушке. Смотри!

Она упала со скамьи и лежит ничком.

Равнодушное любопытство зевак. Большинство согласно, что она умерла, но девица опровергает эту гипотезу, пуская пузыри. Очень скоро ее увозят на превосходной «скорой помощи» будущего, которая значительно лучше наших, если успевает вовремя.

В местной больничке обычная команда клоунов при участии бабушки-уборщицы проводит обычные процедуры. Нашу девицу оживляют настолько, чтобы она ответила на вопросник, без которого никому умереть не дадут, даже в будущем. И вот уже ее, промытую изнутри, вышвыривают на койку в длинной, плохо освещенной палате.

И снова долгое время ничего не происходит, кроме того, что из глаз у нее течет солоноватая жидкость — от понятной обиды, что умереть не получилось.

Но где-то один компьютер ГВК посылает сигнал другому, и к полуночи кое-что все-таки происходит. Сперва появляется санитар, загораживает ее койку ширмой. Затем в палату бодро входит мужчина в деловом костюме. Он знаком показывает санитару, чтобы тот снял с девушки простыню. Затем так же мол-* ча отсылает его прочь.

Уродина осоловело приподнимается на койке, закрывает руками части тела, на которые мало кто согласится взглянуть, даже если ему приплатят.

— Берк? Ф. Берк, так тебя зовут?

— Д-да. — Хрип. — Вы… полицейский?

— Нет. Но, думаю, они скоро здесь будут. Попытка самоубийства в общественном месте — уголовно наказуемое деяние;

— Я… я больше не буду.

У него в руке самописец.

— Родных нет, верно?

— Нет.

— Тебе семнадцать. Один год в колледже. Что ты изучала?

— Я… языки.

— Хм. Скажи что-нибудь.

Невразумительный хрип.

Он разглядывает ее. Вблизи он уже не выглядит таким лощеным. Мальчик на побегушках.

— Почему ты хотела покончить с собой?

Она смотрит на него с достоинством дохлой крысы, силится натянуть на себя простыню. К его чести, он не повторяет вопрос:

— Скажи, ты видела сегодня «Дыхание»?

Полуживое лицо расцветает безобразной гримасой обожания. «Дыхание» — это три молодых бога, религия несчастных. Опять-таки к чести мужчины, он правильно интерпретирует эту гримасу.

— Хотела бы ты с ними познакомиться?

У девушки глаза лезут из орбит.

— У меня есть работа для такой, как ты. Работа тяжелая. Если хорошо себя покажешь, будешь постоянно общаться с «Дыханием» и другими звездами.

Он сумасшедший? Нет, она совершенно точно умерла.

— Но это значит, что ты больше не увидишь никого из прежних знакомых. Никогда. Официально ты будешь считаться мертвой. Даже полиция не узнает. Хочешь попробовать?

Это приходится повторить несколько раз. Девушка смотрит на него, открыв рот. Покажи мне огонь, через который пройти. Но вот уже отпечатки Ф. Берк в его самописце, и мужчина без всякого отвращения поднимает вонючую тушу с койки. (Невольно закрадывается мысль — что у него за работа, если он настолько небрезглив?)

А затем — ЧУДО. Ф. Берк укладывают на носилки, совсем непохожие на больничные, несут бесшумной пробежкой, плавно перегружают в наишикарнейшую «скорую помощь» — здесь даже букет живых цветов! — и на идеальных рессорах мчат в никуда. Никуда — теплое, светлое, полное добрых медсестер. (Кто сказал, что истинную доброту не купишь за деньги?) Чистые облака окутывают Ф. Берк, затягивают ее в сон.

…Сон, который перетекает в кормления, мытье и опять в сон, в дремотные полдни, когда должна быть полночь, в негромкие деловитые голоса и ласковые (но очень редкие) лица, в бесконечные гипоспреи — от них совсем не больно, не то что от уколов, — и странное онемение. Затем приходит четкий ритм дней и ночей, бодрость, которую Ф. Берк не воспринимает как выздоровление; она знает лишь, что кровоточащий нарост под мышкой исчез. Скоро она уже встает и с растущим доверием ходит за новыми знакомцами, теми самыми, с ласковыми лицами, — сперва еле-еле, неуверенно, потом все более твердым шагом, по короткому коридору на анализы, анализы, анализы и не только.

И вот она, наша девушка. Выглядит она…

Еще хуже, чем прежде, если такое возможно. (Ты думал, это будет полупроводниковая Золушка?)

Ухудшение внешности — в электродах, торчащих из редких волос, в других металлических деталях, вживленных в тело. Хотя за воротник и спинные пластины надо сказать спасибо — ее шею и правда лучше не видеть.

Ф. Берк готова осваивать новую работу.

Учеба происходит в ее комнате, и это воистину «школа обаяния». Как ходить, сидеть, есть, говорить, сморкаться, мочиться, икать — ОБВОРОЖИТЕЛЬНО. Чтобы каждое сморкание, каждое передергивание плечами было чуточку иным, чем заснятое раньше. Мужчина, забравший ее из больницы, был прав: работа трудная.

Однако Ф. Берк — способная ученица. Где-то в ее безобразном теле живет газель, гурия, которая, если бы не безумный случай, так и осталась бы похороненной навеки. Смотри, как ступает этот гадкий утенок!

Только идет, смеется, встряхивает роскошными волосами не совсем сама Ф. Берк. Как же так? Да, делает это Ф. Берк посредством чего-то другого. И это что-то внешне выглядит живой девушкой. (Я предупреждал, это БУДУЩЕЕ.)

Когда перед ней первый раз открыли большой криоящик и показали ее новое тело, она выговорила лишь одно слово: Глядя во все глаза, сдавленно: «Как?»

На самом деле очень просто. Смотри, как Ф. Берк, в халате и шлепанцах, идет по коридору рядом с Джо, сотрудником, отвечающим за техническую сторону ее обучения. Джо плевать, что Ф. Берк страшенная, он этого не замечает. Для Джо системная матрица прекрасна.

Они входят в тускло освещенное помещение, где есть бокс размером с одноместную сауну и пульт управления для Джо. Одна стена стеклянная, за нею пока темно. И к твоему сведению, папань, все это дело под землей, в пятистах футах под тем, что раньше звалось Карбондейлом.

Джо открывает сауну-бокс, словно большую раковину моллюска, поставленную на попа. Внутри всякая техника. Наша девушка сбрасывает халат и шлепанцы, входит внутрь голая, без всякого смущения. С радостью. Она устраивается лицом вперед, подключает штекеры. Джо аккуратно закрывает дверь за ее горбатой спиной. Щелк! В боксе девушка ничего не слышит и не видит. Эта минута — самая неприятная. Но зато какая сладкая следующая!

Джо за пультом, по другую сторону стеклянной стены зажигается свет. Там комната, внутри все миленькое и розовенькое: девичья спальня. На кровати — шелковый холмик, с которого свисает золотистая коса.

Шелковое одеяло откидывается.

На кровати сидит самая хорошенькая девочка-подросток, какую только можно вообразить. Она ежится — порнография для ангелов. Поднимает обе тоненькие ручки, поправляет косу, оглядывается, полная дремотного очарования. Потом, не удержавшись, гладит свои маленькие грудки и живот. Потому что, понимаешь, это омерзительная Ф. Берк сидит на постели и гладит свое идеальное девичье тело, смотрит на тебя из сияющих голубых глаз.

Тут лапочка спрыгивает с кровати и бухается носом об пол.

Из бокса в полутемном помещении доносится сдавленный крик. Ф. Берк, пытаясь почесать подключенный локоть, запуталась в двух телах, связанных через электроды. Джо щелкает переключателями, говорит в микрофон. Заминка позади; все снова хорошо.

В освещенной комнате маленькая фея встает и, бросив чарующий взгляд на стеклянную стену, идет за прозрачную перегородку. В уборную, куда же еще. Она ведь живая девочка; а живым девочкам после сна надо в уборную, даже если их мозг — в боксе в соседнем помещении. А Ф. Берк не в боксе, она в уборной. Исключительно просто, когда освоишь учебный канал обратной связи, который позволяет дистанционно управлять нервной системой.

Попробуй сразу уяснить одно. Ф. Берк не чувствует, что ее мозг в боксе, она ощущает себя в прелестном девичьем теле. Когда ты моешь руки, ты же не чувствуешь, что вода льется на твой мозг? Конечно нет. Ты чувствуешь, что она льется на руки, хотя на самом деле «чувство» — скачки потенциалов в электрохимическом студне у тебя в черепушке. Импульс идет по цепи от твоих рук. Ровно так же мозг Ф. Берк в боксе ощущает воду на ее руках в уборной. Факт, что сигнал преодолел расстояние по воздуху, ничего не меняет. Если хочешь научным языком, это называется периферическая сенсорная проекция, и в тебе это происходит всю твою жизнь. Ясно?

Оставим кисулю обучаться самообслуживанию. Она заехала себе зубной щеткой в нос, потому что Ф. Берк никак не привыкнет к тому, что видит в зеркале.

Но постой, скажешь ты. Откуда взялась та девочка?

Ф. Берк задает тот же вопрос.

— Их выращивают, — объясняет Джо. Ему глубоко фиолетово, что происходит в биоотделе. — ПП. Плацентарные приемники. Видоизмененные эмбрионы, понимаешь? Потом вживляют импланты. Без дистанционного оператора этр просто овощ. Посмотри на пятки — ни намека на мозоли.

(Он знает, потому что ему говорили.)

— А… ой, она невероятная.

— Да, хорошо сделана. Хочешь сегодня попробовать в режиме движения-говорения? У тебя большой прогресс.

И это правда. Отчеты Джо, а также доктора, медсестры, инструктора отправляются наверх к мужчине с густой шевелюрой — он медицинский кибертехнолог, но по большей части занят администрированием проекта. Его отчеты тоже отправляются наверх — в совет директоров ГВК? Ну конечно нет, ты что думаешь, это настолько большое дело? Просто его отчеты отправляются наверх. Суть в том, что они оптимистичны, очень оптимистичны. У Ф. Берк отличный потенциал.

Так что мужчина с густой шевелюрой — доктор Тесла — запускает несколько процедур. Например, у кисули должно появиться досье в Центральной базе данных. Обыкновенная текучка. И поэтапный план выведения ее на сцену. Это просто: маленькая роль в несетевой голографической передаче.

Следующий этап — финансирование и таргетирование. Сметы, согласование, координация. Проект «Берк» растет, штат увеличивается. И как обычно, возникает морока с именем — всегдашняя головная боль для доктора Теслы.

Решение находится нестандартным путем: внезапно всплывает, что инициал «Ф» у Берк — сокращение от «Филадельфия». Филадельфия? Астролог тщательно изучает каждую букву. Джо убежден, что имя интересное, узнаваемое. Девушка-семантик подкидывает ассоциации: братская любовь, колокол свободы, железная дорога, низкий тератогенез, бла-бла-бла. Уменьшительное— Филли? Пала? Пути? Дельфи? Это хорошо, плохо? Наконец имя Дельфи осторожно объявляют годным. («Берк» сменили на что-то незапоминающееся.)

Идем дальше. Мы на контрольной проверке в подземном комплексе — на пределе дальности учебного канала. Здесь густоволосый доктор Тесла, с ним два коммерческих персонажа и тихий благообразный пожилой господин, с которым доктор Тесла обращается как с горячей плазмой.

Джо распахивает двери, она робко вступает в помещение.

Их маленькая Дельфи, пятнадцатилетняя и безупречная.

Тесла представляет ее. Она по-детски серьезна: маленькая женщина, с которой вот-вот случится нечто замечательное; мы ощущаем ее трепет. Она не улыбается, но… она светится. Эта сияющая радость — все, что осталось от Ф. Берк, забытой плотской оболочки в боксе за дверью. Однако Ф. Берк не знает, что она жива, — живет Дельфи, живет каждым дюймом своего теплого тела.

Один из коммерческих персонажей похотливо ведет носом и замирает. Благообразный пожилой господин, которого зовут мистер Кантл, откашливается:

— Итак, юная леди, вы готовы приступить к работе?

— Да, сэр, — серьезно отвечает ангелочек.

— Посмотрим. Кто-нибудь тебе объяснил, что ты будешь для нас делать?

— Нет, сэр.

Джо и Тесла неслышно выдыхают.

— Хорошо. — Он буравит ее глазами, силясь проникнуть в слепой мозг за стеной.

— Ты знаешь, что такое реклама?

Он нарочно произносит грязное слово. Глаза Дельфи расширяются, она оскорбленно вскидывает подбородок. Джо на седьмом небе. Какие сложные выражения удаются Ф. Берк! Мистер Кантл ждет.

— Раньше людям говорили, что покупать. — Она сглатывает. — Это запрещено.

— Верно. — Мистер Кантл откидывается на стуле. — Реклама в своем классическом виде противозаконна. «Демонстрация продукта иначе как в его легитимной функции, нацеленная на увеличение продаж». В прежние времена каждый производитель мог нахваливать свой товар как, когда и где ему по средствам. Все СМИ и значительную часть пейзажа заполняли конкурирующие средства воздействия на потребителя; Затраты на них выросли настолько, что стали неэкономичными. Люди возмущались. После так называемого Закона о недобросовестном впаривании торговле осталась лишь, цитирую, демонстрация самого продукта в процессе использования либо приобретения. — Мистер Кантл подался вперед. — А теперь скажи, Дельфи, почему люди покупают один продукт, а не другой?

— Ну… — Прелестная озадаченность на детском личике. — Они… мм… видели, им понравилось. А может, слышали от кого-нибудь?

(Здесь проскользнуло влияние Ф. Берк: она не сказала «от друзей».)

— Отчасти. Почему именно ты купила свой конкретный бодилифтер?

— Я никогда не покупала бодилифтеров, сэр.

Мистер Кантл хмурится: на какой помойке они подбирают операторов для удаленок?

— Хорошо, тогда воду какой марки ты пьешь?

— Ту, которая в кране, сэр, — робко отвечает Дельфи. — Я… я, правда, пробовала ее кипятить…

— Господи. — Он хмурится еще сильнее; доктор Тесла замирает. — Хорошо, на чем ты ее кипятила? На плите?

Очаровательная белокурая головка кивает.

— Плиту какой фирмы ты купила?

— Я ее не покупала, сэр, — говорит испуганная Ф. Берк губами Дельфи. — Но… но я знаю, что она самая лучшая! У Ананги плита «Бернбэби». Я видела название, когда она…

— В точности! — Кантл вновь расплывается в благообразной отеческой улыбке; «Бернбэби» давний и выгодный клиент. — Ты видела, что Ананга готовит на этой плите, и решила, что плита хорошая? Так и есть, иначе великолепная Ананга на ней бы не готовила. Ты абсолютно права. А теперь, Дельфи, ты знаешь, что будешь делать для нас. Будешь показывать продукты. Это ведь совсем нетрудно, правда?

— Нетрудно, сэр… — Озадаченный детский взгляд; Джо ликует.

— И никогда, никому не будешь говорить, что этим занимаешься. — Глаза Кантла буравят хорошенькое детское личико, силятся прочесть мысли в мозгу за стеной. — Тебе, конечно, интересно, почему мы просим ничего не рассказывать. Причина очень серьезная. Все потребительские товары: пищевые продукты, биодобавки, плиты, пылесосы, одежду и машины — все их делают люди. Кто-то долгие годы разрабатывает новинку. Человек придумывает свежую идею, как выпустить товар лучше, чем у других. Он строит фабрику, закупает оборудование, нанимает рабочих. И что будет дальше, если никто не узнает про его продукцию? Сарафанное радио слишком медленно и ненадежно. Никто может вообще не заметить товар, не узнать, насколько он хорош. И тогда этот человек и все, кто на него работает, разорятся, верно? Итак, Дельфи, должен быть какой-то способ, чтобы много людей узнало про новый товар, верно? Какой? Очень просто: мы покажем, как ты пользуешься этим товаром. Ты подаришь тому человеку шанс.

Дельфи радостно кивает хорошенькой головкой:

— Да, сэр, теперь понимаю… но, сэр, если это так разумно, почему мне нельзя…

Кантл печально улыбается:

— Чрезмерная крайность. Перехлест. История движется зигзагами. Люди впадают в чрезмерную крайность, принимают жестокие нереалистические законы в попытке остановить прогресс. Когда такое происходит, понимающие люди должны делать что возможно в таких условиях, пока маятник не качнется обратно. — Он вздыхает. — Закон о недобросовестном впаривании, Дельфи, был ошибочным, бесчеловечным, при всех благих намерениях его создателей. Если исполнять его в точности, производство встанет. Экономика рухнет. Общество постигнет крах. Мы вернемся в пещеры!

Он говорит с искренним жаром. Если бы Закон о недобросовестном впаривании соблюдался в точности, мистер Кантл по-прежнему сидел бы в архиве и заносил циферки в базу.

— Это наш долг, Дельфи. Наш святой общественный долг. Мы не нарушаем закон. Ты правда будешь пользоваться этими товарами. Но люди, если бы знали все, не поняли бы. Они бы огорчились, точно как ты сейчас. Так что ты должна очень внимательно за собой следить, чтобы не проговориться.

(А кое-кто будет очень внимательно следить за речевыми каналами Дельфи.)

— Значит, договорились. Наша малютка Дельфи… — он обращается к невидимому существу за стеной, — наша малютка Дельфи будет жить интересной, насыщенной жизнью. На нее будут смотреть. И она станет пользоваться отличными товара? ми, о которых люди рады будут узнать. И хорошим людям, ко? торые производят этот товар, будет хорошо. Ты внесешь значимый общественный вклад.

Последнюю фразу он произносит с расчетом на невидимое существо: оно наверняка старше Дельфи.

Дельфи очень серьезно обдумывает услышанное:

— Но, сэр, как я…

— Ни о чем не волнуйся. Есть специальные люди, чья работа — выбирать для тебя самые качественные товары: Твое дело — просто следовать их советам. Тебе покажут, в каком на? ряде ехать на прием, какие покупать солнцемобили, головизоры и так далее. Вот и все твои обязанности.

Приемы… наряды… солнцемобили! Дельфи приоткрывает розовые губки. Всякие сомнения в этичности продакт-плейс-мента испаряются из головы семнадцатилетней изголодавшейся Ф. Берк.

— А теперь, Дельфи, расскажи мне своими словами, в чем заключается твоя работа.

— Да, сэр. Я… я буду ходить на приемы, покупать вещи и пользоваться ими, как мне скажут, чтобы помочь людям на фабриках.

— И что, я сказал, очень важно?

— Ой… я не должна никому про это говорить.

— Верно.

У мистера Кантла есть еще аргумент, который он приводит, если сотрудник выказывает э… незрелость. Но сейчас он слышит только энтузиазм. Это хорошо. Он не очень любит приводить тот довод.

— Большое счастье — развлекаться от души и делать людям добро, правда?

Мистер Кантл с улыбкой обводит взглядом коллег. Скрипят ножки стульев. Очевидно, встреча прошла успешно.

Джо, тоже улыбаясь, выводит Дельфи из помещения. Бедный дурачок думает, они восхищаются ее координацией.

И Дельфи вступает в большой мир. Здесь уже приходится обращаться наверх. По административной линии составляются финансовые отчеты, запускаются субпроекты. По технической — выделяются диапазоны частот (коммуникационное поле, помнишь?). Для Дельфи зарезервировано новое имя, которого она никогда не услышит. Это длинная цепочка нулей и единиц, которая тихо крутилась в информационном накопителе ГВК с тех самых пор, как некая Прекрасная особа не проснулась.

Имя выскакивает из цикла, в танце импульсов преобразуется в модуляцию модуляций, со свистом пролетает фазирование и гигаполосным лучом устремляется к геосинхронному спутнику над Гватемалой. Отсюда луч через двадцать тысяч миль мчит обратно к Земле, создавая всепроникающее поле структурированной энергии, которое принимают уловители по всему Канадско-Американскому квадранту.

Посредством этого поля, если у тебя достаточный кредитный рейтинг, ты можешь, сидя за пультом ГВК, управлять добычей руды в Бразилии. Или — если тебе доступны простые чудеса, вроде умения ходить по воде, — можешь запустить в сеть голографического вещания ролик, который будет крутиться день и ночь в каждом доме, общежитии и зоне отдыха. Или создать автомобильную пробку континентального масштаба. Немудрено, что ГВК сторожит свои пульты как зеницу ока.

Имя присутствует в потоке в виде уникальной анализируемой микропоследовательности, и Дельфи бы очень гордилась, если б об этом узнала. Ф. Берк сочла бы это магией; Ф. Берк никогда не понимала, как ездит роботизированный транспорт. Но Дельфи вовсе не робот. Если хочешь, можно назвать ее дистанционным манипулятором. На самом же деле она просто девушка, обычная живая девушка, только ее мозг находится в необычном месте. Заурядная система прямой трансляции с высоким битрейтом, ровно как ты.

Суть всей этой техники будущего в том, что Дельфи может выйти из подземного комплекса — портативный приемник вездесущего поля. Что она и делает — сорок килограммов нежной девичьей плоти и крови с вкраплением металлических деталей выходят на солнечный свет и в новую жизнь. Девушка, к услугам которой всё, включая персональный медтехэскорт. Чарующей походкой, останавливаясь, чтобы устремить распахнутые глаза к исполинским антеннам над головой.

Тот факт, что нечто под названием Ф. Берк осталось йод землей, не имеет ровно никакого значения. Ф. Берк не думает о себе и счастлива, как моллюск в раковине. (Ее койку уже перенесли в помещение с боксом.) И Ф. Берк не там; Ф. Бёрк выходит из аэроэкипажа в знаменитом Колорадском заповеднике крупного рогатого скота, и ее зовут Дельфи. Дельфи смотрит на живых бычков-шароле, на живые тополя в голубой дымке, ступает по живой траве, и ее встречает жена смотрителя заповедника.

Жена смотрителя рада принять Дельфи и ее друзей. По удачному совпадению здесь есть голографическая аппаратура: снимает для чокнутых экологов-любителей.

Дальше можешь составить сценарий сам, пока Дельфи осваивает некоторые простые правила касательно структурных интерференций, привыкает учитывать небольшую временную задержку, вызванную сорокатысячемильным интервалом в ее нервной системе. Все верно — операторы прокатной голографической аппаратуры обнаруживают, что золотистая тополиная тень на щеке Дельфи выглядит естественнее, чем на коровьем боку. И горы лицо Дельфи тоже очень украшают, если их удастся разглядеть. Правда, чокнутые экологи-любители почему-то не в восторге.

— Увидимся в Барселоне, кисуля, — хмуро произносит главный, когда они собираются уезжать.

— В Барселоне? — переспрашивает Дельфи с очаровательным, еле заметным запаздыванием. Тут она замечает, где его рука, и делает шаг назад.

— Это не ее вина, — устало замечает другой. Он откидывает со лба седую прядь. — Может, что-нибудь из основного не вырежут.

Дельфи смотрит, как они загружают отснятый материал на транспорт ГВК для обработки, и проводит рукой по своей груди, там, где тронул ее эколог. Ф. Берк под Карбондейлом только что обнаружила про свое тело-Дельфи кое-что новое.

О разнице между Дельфи и собственной безобразной оболочкой.

Она всегда знала, что Дельфи почти лишена обоняния и вкуса. Ей объяснили: пропускная способность канала ограниченна. Нет надобности пробовать солнцемобиль на вкус, верно? И к ослабленному осязанию Дельфи она тоже привыкла. Ткань, которая колола бы грубую шкуру самой Ф. Берк, кажется Дельфи нежной пластиковой пленкой.

Однако слепые места. Их она заметила не сразу. Дельфи редко остается одна — инвестициям такого масштаба не положено приватности. Поэтому она не скоро замечает, где отвратительное тело Ф. Берк чувствует то, чего не ощущает изящное тело Дельфи. Хм… Опять-таки пропускная способность канала, думает она — и забывает за счастьем пребывания в этом теле.

Ты спросишь, как девушка может про такое забыть? Пойми. Ф. Берк — совсем не то, что ты понимаешь под словом «девушка». Да, она существо женского пола, но секс для нее — грязное ругательство, означающее БОЛЬ. И она не девушка в другом смысле слова тоже. Подробности лучше опустить. Ей к тому времени исполнилось лет двенадцать, а те парни были бухие в хлам. Когда они протрезвели и увидели, кто перед ними, они вышвырнули ее с маленькой дыркой в организме и смертельной раной кое в чем другом. Она доползла до магазина и купила первую и последнюю в своей жизни дозу. Она и сейчас помнит, как удивленно хмыкнул продавец.

Теперь ты понимаешь, почему Дельфи улыбается, грациозно потягиваясь бесчувственным телом под солнцем, которое ее кожа едва ощущает? Улыбается и говорит:

— Да, спасибо, я готова.

Готова к чему? Лететь в Барселону, где, как и предсказывал хмурый дядечка, экологический фильм произвел фурор в любительской секции фестиваля. Первое место! И он правильно угадал: угольные карьеры и дохлую рыбу выкинули. Но кому они нужны, если есть прелестная мордашка Дельфи?

Так что пора ее мордашке и другим вкусностям показаться на Новом пляже Барселоны. Для этого ее канал переключают на Евроафриканский спутник.

Перевозят ее ночью, так что несущественная часть Дельфи в пятистах футах под Карбондейлом даже не замечает наносе-кундный переход: в это самое время медсестра убеждает ее хоть что-нибудь съесть. Канал переключают, пока Дельфи «спит», то есть пока Ф. Берк не в боксе. Когда она вновь подсоединяется и открывает глаза Дельфи, внешних изменений никаких: ты же не замечаешь, через сколько коммутаторов проходит твой телефонный звонок?

А теперь о том, как конфетка из Колорадо стала ПРИНЦЕССОЙ.

Буквально. Он — принц, вернее, инфант из древнего испанского рода, при неомонархии ставший медийной персоной. Ему восемьдесят один год, и он обожает птиц: таких, какие бывают в зоопарке. Внезапно обнаруживается, что он вовсе не беден. Совсем наоборот: его старшая сестра хохочет в лицо налоговому поверенному и начинает ремонтировать семейную асьенду, в то время как инфант старческой походкой отправляется ухаживать за Дельфи. И малютка Дельфи начинает жить жизнью богов.

Что делают боги? Конечно, все самое приятное. Но (помнишь мистера Кантла?) главное у них — Вещи. Ты когда-нибудь видел бога с пустыми руками? Нельзя быть богом, если у тебя нет по меньшей мере чудесного пояса или восьминогого коня. Но в прежние времена богу его каменных скрижалей, крылатых сандалий или колесницы, запряженной девственницами, хватало на всю жизнь. Теперь не так! Теперь боги в вечной погоне за новинками. Ко времени Дельфи охотники за свежими товарами для богов вывернули наизнанку море и сушу, так что теперь тянутся жадными руками к звездам. И всем, чем обладают боги, мечтают обладать смертные.

Так что Дельфи, сопровождаемая старичком-инфантом, отправляется в покупательский тур по странам еврорынка и тем вносит свою лепту в спасение мира от общественной катастрофы.

Какой катастрофы? Ты что, не слышал, как мистер Кантл говорил про мир, в котором реклама объявлена вне закона, а пятнадцать миллиардов потребителей дни напролет смотрят голографические сериалы? Один взбалмошный бог может разрушить всё.

Возьми хоть кровавую историю с назальными фильтрами. Годами промышленность билась над тем, чтобы создать почти невидимый биокаталитический фильтр. И внезапно парочка поп-богов появляется с огроменными фильтрами в форме лиловых летучих мышей. К концу недели спрос на лиловых летучих мышей зашкаливает. Еще через неделю летучие мыши сменяются птичьими головами, потом черепами, но к тому времени, как промышленность успевает перестроиться, эти психи уже забыли про фильтры и перешли на глобоингаляторы. Жуть!

Умножь это на миллион потребительских индустрий, и ты поймешь, зачем экономике нужны несколько управляемых богов. Особенно при том замечательном бюджете, который Министерство мира выделяет на космические исследования и который налогоплательщики радостно передают в руки корпорации ГВК, — ведь все знают, что она работает для общего блага.

Так что тебе — вернее, ГВК остается только найти кого-нибудь вроде Ф. Берк и дать ей Дельфи. А Дельфи поможет сохранить порядок, она делает все, что ей говоришь. Почему? Да, верно, мистер Кантл не закончил свою речь.

Теперь волнующий момент — заметят ли хорошенький носик Дельфи в вихре развлекательных и новостных передач? Заметили. Исследования показали, что куча зрителей прибавила мощность своих экранов, когда эта провинциальная девчушка запуталась в своем новом колье из коллоидных кристаллов.

Она успевает засветиться в паре заметных сцен, а когда инфант дарит ей солнцемобиль, крошка Дельфи за рулем солнцемобиля — просто тигрица. Регистрируется хороший отклик в высокоплатежеспособных регионах. Мистер Кантл весело мурлычет себе под нос, отклоняя предложение субсети Бенелюкса, которая предложила Дельфи роль обнаженной ведущей в кулинарном шоу «Венера у плиты».

И вот наконец супершикарная свадьба по канонам Старого Света! В асьенде мавританские бани, шестифутовые серебряные канделябры, живые вороные кони. Испанский Ватикан благословляет молодоженов. В заключение — бал гаучо, дряхлый принц и его маленькая инфанта смотрят с увитого цветами балкончика. Она — фарфоровая куколка в серебряных кружевах — весело запускает игрушечных голубков кружащимся внизу новым друзьям.

Инфант улыбается, жадно вбирает ноздрями аромат ее детского восторга. Доктор очень, очень ему помог. Уж теперь-то, после всей этой утомительной дорогостоящей мороки, его терпение наконец вознаградится…

Девочка смотрит на него снизу вверх, лепечет что-то невразумительное про «дыхание». Инфант понимает, что она сетует на трех вокалистов, которых он пригласил по ее просьбе.

— Они так изменились! — дивится она. — Ведь правда они изменились? Стали такие скучные. Как я счастлива!

И Дельфи без чувств падает на готический инкрустированный комод.

Вбегает ее американская дуэнья, зовет на помощь. Глаза у Дельфи открыты, но сама Дельфи не здесь. Дуэнья что-то проверяет у Дельфи под волосами, хлопает ее по щекам. Старый принц кривится. Он очень мало о ней знает, помимо того, что она — идеальное решение его налоговых проблем, но в молодости он увлекался соколиной охотой. Ему вспоминаются пташки с подрезанными перьями, которых запускают, чтобы раззадорить соколов. Он прячет в карманы дряхлые руки, которым обещал сегодня кое-какое удовольствие, и уходит составлять чертежи нового птичьего вольера.

А Дельфи со свитой отбывает на яхту, которая внезапно обнаружилась у инфанта. Ничего серьезного не произошло.

Просто за пять тысяч миль отсюда на глубине пятьсот футов Ф. Берк несколько перестаралась.

Про ее феноменальный талант знают уже давно. Ни разу на памяти Джо удаленка не осваивалась так быстро. Никакой дезориентации, никакого отторжения. Психомедик говорит об отчуждении собственного «я». Ф. Берк заныривает в Дельфи, как лосось в море.

Она не ест и не пьет, ее невозможно вытащить из бокса, чтобы хоть немного пройтись и разогнать кровь. На ее безобразном заду появились пролежни. Ситуация критическая!

Так что Дельфи укладывается в долгий «сон» на яхте, а в утыканную электродами башку Ф. Берк пытаются вбить, что она создает угрозу для жизни Дельфи. (Идея медсестры Флеминг, результат — отчуждение между нею и психомедиком.)

В подземном комплексе устраивают бассейн (снова идея медсестры Флеминг) и гоняют по нему Ф. Берк взад-вперед. И ей нравится. Так что естественно, когда ее снова подключают, у Дельфи тоже обнаруживается вкус к плаванию. Каждый день в полдень обворожительная Дельфи плещется рядом с подводными крыльями яхты в синей-пресиней воде, которую ее предупредили не глотать. И каждый вечер на другой стороне планеты кривобокая уродина рассекает в стерильном бассейне среди полутемного подземелья.

И вот уже яхта встает на подводные крылья и несет Дельфи дальше — выполнять программу, от которой мистер Кантл ждет больших результатов. Программа долговременная: Дельфи рассчитана по меньшей мере на двадцатилетний срок службы. На первом этапе она должна войти в компанию сверхбогатых юнцов, которые бесконтрольно мотаются между Бриони и Джакартой, где их может прибрать к рукам конкурент под названием ТЭВ.

Рутинная операция в лакшери-сегменте: никакой политики, даже намеком, главные статьи бюджета — титул и яхта, которая так и так простаивала без дела. Официальная версия — Дельфи едет принимать в подарок редких птиц для своего принца, но кому это важно? Суть в том, что район Гаити больше не радиоактивен, и гляньте! — боги уже здесь. Как и на новых курортных островах в западной части Карибского моря — тех, которым по карману ставки ГВК; собственно, два из них — ее дочерние структуры.

Только не воображай, будто все ньюсмейкеры — роботы на электронном поводке. Их просто столько не нужно — достаточно нескольких на правильных местах. Дельфи спрашивает об этом Джо, когда тот прилетает в Баранкилью провести ей техосмотр. (Собственный рот Ф. Берк уже давно почти не разговаривает.)

— А много таких, как я?

— Таких, как ты, кнопочка, вообще нет. Послушай, у тебя по-прежнему те шумы от пояса Ван Аллена?

— Я имела в виду, вот как Дэви. Он тоже удаленка?

(Дэви — простодушный рыжеволосый парень, который помогает ей собирать птиц. Ему полезно чаще мелькать на экранах.)

— Дэви? Он из ребят Мэтта, мозговой проект. У них нет канала.

— А настоящие? Джума ван О, Али, Джим Тен?

— Джума родилась с базой ГВК вместо мозгов, от нее один геморрой. Джимси делает, что скажет ему его астролог.

— Послушай, малыш, с чего ты взяла, будто ты ненастоящая? Ты самая настоящая из всех! Тебе ведь хорошо?

— Ой, Джо! — Она тоненькими ручками обвивает Джо вместе с его аппаратурой. — Ой, те gusto mucho, muchisimo!

— Ну, ну. — Он гладит ее золотистую головку, складывает оборудование.

В трех тысячах миль к северу, в пятистах футах под землей, страхолюдная оболочка в боксе светится от счастья.

Ей и впрямь хорошо. Очнуться от кошмарного сна; в котором она была Ф. Берк, и проснуться пери, звездой? На яхте в раю, где все ее обязанности — украшать себя, играть в милые игрушки, развлекаться на вечеринках с друзьями — у нее, Ф. Берк, теперь есть друзья! — и поворачиваться к голокамерам в нужном ракурсе. Вот оно, счастье!

И это заметно. Зрители смотрят на Дельфи и понимают: МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ.

Мне очень нравится, очень-очень (же).

Глянь, как она мчит вместе с Дэви на его катамаране, держа в серебряном обруче перепуганного попугая-ара. Ой, Мортон, давай поедем туда зимой? Или учится японской чинчоне у ребят из Кобэ: на ней платье словно факел, струящийся вверх от колена (в Техасе их будут разбирать, как горячие пирожки). Мортон, это настоящий огонь? Счастливая, счастливая девчушка!

И Дэви. Он ее зайчик и ее солнышко, ей нравится поправлять его огненно-рыжие кудри. (Ф. Берк любуется ими, ведя пальцами Дельфи по волосам Дэви.) Разумеется, он из ребят Мэтта — не совсем импотент, но заводится очень, очень медленно. (Никто не знает, что именно делает Мэтт на свое жалкое финансирование, но ребята у него получаются дельные, а один или двое даже завоевали популярность.) Для Дельфи он идеален; психомедик даже разрешил ему залезть к ней в кровать: два котенка в корзинке. Дэви не смущает, что Дельфи «спит» как убитая. Это время, когда Ф. Берк под Карбондейлом выходит из бокса позаботиться о своих собственных убогих нуждах.

Занятно: Дельфи в эти периоды — по большей части мерно дышащий хорошенький овощ, ждущий, когда Ф. Бёрк вернется в бокс. Но изредка Дельфи улыбается во сне сама по себе и легонько ворочается во «сне». Однажды она чуть слышно выдохнула: «Да».

Ф. Берк под Карбондейлом ничего об этом не знает. Она тоже спит, и ей снится, что она Дельфи, — а как же иначе? Но если бы доктор Тесла услышал этот негромкий звук, его роскошная шевелюра бы поседела. Потому что Дельфи выключена.

Однако он тоже об этом не знает. Дэви по тупости ничего не заметил, а Хопкинс, менеджер проекта, не мониторит Дельфи, когда она «спит».

И мысли их сейчас заняты совсем другим, поскольку платьев из холодного огня продано полмиллиона с лишком, и не только в Техасе. Эти данные уже в компьютерах ГВК. Когда процессоры сопоставляют их с данными о повышенном спросе на ара в зоомагазинах Аляски, то материалы отправляются на стол людям-аналитикам. Налицо проблема: Дельфи — нечто из ряда вон выходящее.

Понимаешь, это и впрямь проблема, потому что Дельфи рассчитана на узкую целевую аудиторию. Теперь у нее обнаружился потенциал массовой популярности — ара в Фербэнксе Все равно что стрелять баллистической ракетой по мышам. Совершенно новая арена. Доктора Теслу и благообразного мистера Кантла все чаще приглашают на обсуждения в высших кругах; они завели привычку встречаться за дружескими ланчами, подальше от склизкого типа с седьмого этажа. У склизкого типа лицо как у хорька, и они оба его боятся.

В конце концов Дельфи отправляют в чилийский анклав ГВК — сниматься в мейнстримном сериале. (Не важно отчего инфанте вздумалось податься в актрисы.) Съемочный комплекс занимает пару горных пиков. Чистейший в мире воздух — не зря здесь прежде располагалась обсерватория. Панорамные ангары для голографической съемки чрезвычайно дороги, зато суперстабильны электронно. Актеры внутри могут перемещаться свободно, не исчезая из поля зрения камеры, а зритель видит у себя всю сцену или любую ее деталь в полноценном три-дэ. Все настолько реально, что можно заглянуть актерам в нос, и разрешение куда выше, чем с портативного оборудования. Никакого молекулярного мельтешения — можно увеличивать сиськи хоть на десятифутовый экран.

Выглядит анклав… просто вспомни все, что знаешь про Голливуд, и забудь. В иллюминатор Дельфи видит аккуратный питомник исполинских грибов — купола всех размеров, вплоть для колоссальных для серьезной полнометражной продукции. Никакого творческого беспорядка, все четко, все по графику. Идею, будто искусству нужна спонтанность, давным-давно уничтожило открытие: искусству нужны только компьютеры. Потому что у нынешней индустрии зрелищ есть то, чего не было у телевидения и Голливуда: автоматическая встроенная обратная связь со зрителями. Пробные прогоны, рейтинги, критики, опросы? Забудь. При наличии коммуникационного поля можно установить датчики отклика на каждый головизор в мире, и данные с них будут поступать на твой пульт в режиме реального времени. Внедрялось это как примочка, позволяющая публике непосредственно влиять на контент.

Да.

Попробуй сам. Ты за пультом. Задаешь любую поло-возраст-но-образовательно-доходно-этно-и-так-далее выборку— и вперед. Ошибиться невозможно. Идет на что-то положительный фидбек — добавляешь этого чего-то. Тепло… теплее… горячо Ты нащупал тайный зуд у них под кожей, их заветную мечту. Тебе незачем знать, что это за мечта. Когда твоя рука на кнопках контролирует подачу, а твои глаза считывают отклик, ты в силах создать для них бога… а кто-то создаст бога для тебя.

Но Дельфи, когда проходит через размагничивающий шлюз и впервые оглядывает съемочный ангар, видит лишь радуги. И вот ее уже обступили техники и стилисты. Повсюду табло, показывающие время с точностью до миллисекунды. Блаженный отдых в тропиках остался позади. Теперь она в воронке бесконечного шланга, закачивающего вид, звук, плоть, кровь, плач, смех и мечты о реальности в счастливую голову человечества. Малютка Дельфи приходит в зиллион домов в прайм-тайм, и каждый ее шаг просчитан. Работа!

И опять-таки Дельфи обнаруживает талант. Вернее, не она, а Ф. Берк под Карбондейлом, но кто помнит про эту убогую? И уж точно про нее не помнит сама Ф. Берк, которая за последние месяцы не произнесла ни слова собственными губами. Дельфи, просыпаясь, даже не помнит, что была ею во сне.

За сам сериал можешь не беспокоиться. Он идет так давно, что никто давно не понимает сюжета. Пробный эпизод Дельфи был связан с вдовой и амнезией у брата ее покойного мужа.

Ажиотаж начинается, когда приходит фидбек. Сенсация! Да, конечно, ты угадал: зрители себя идентифицируют.

На самом деле отчеты говорят о чем-то вроде интуитивной эмпатии и приводят цепочку процентов, означающих, что Дельфи действует не только на всех обладателей Y-хромосомы, но и на женщин, а также на все промежуточные варианты. Сверхъестественный джекпот, один случай на миллион.

Помнишь вашу Харлоу? Красотка, безусловно. Но почему затурканные домохозяйки Мемфиса и Гэри поняли, что эта сливочно-ванильная богиня с бровями вразлет — их обожаемая крошка И писали Джин нежные письма, убеждая ее, что она связывается с неправильными мужчинами? Почему? Аналитики ГВК тоже не знают, но знают, что делать, когда такое случается.

(В своем птичьем зоопарке старый инфант видит это без всяких компьютеров, задумчиво разглядывая молодую жену во вдовьем трауре. Он думает, что стоит поспешить с завершением своих исследований.)

Волна ажиотажа докатывается до темного подвала под Карбондейлом. Ф. Берк дважды в неделю осматривают врачи; электроды, вызвавшие хроническое воспаление, заменяют. К медсестре Флеминг приставляют помощника, который ничего не смыслит в медицинском уходе, но очень интересуется запасными выходами и пропусками.

А в Чили малютка Дельфи получает новый дом рядом с виллами других звезд и личное авто, которое возит ее на работу. У Хопкинса появляется новый компьютерный терминал и сотрудник, отвечающий за расписания. Чем заполнены эти расписания?

Вещами.

И здесь начинаются проблемы. Ты, наверное, уже догадался какие.

— Она что, вообразила себя Обществом по защите прав потребителей? — Благообразное лицо мистера Кантла гневно кривится.

— Девочка расстроена, — упрямо повторяет медсестра Флеминг. — Она поверила в то, что вы ей сказали про помощь людям и хорошие новые продукты.

— Это хорошие продукты, — машинально отвечает мистер Кантл, но он уже совладал с гневом. Те, кто не умеет держать себя в руках, таких должностей не достигают.

— Она говорит, от пластика у нее сыпь, а от бьюти-капсул голова кружится.

— Господи, зачем же она их глотала, — взволнованно вставляет доктор Тесла.

— Вы сказали ей их принимать, — упорствует мисс Флеминг.

Мистер Кантл ломает голову, как объяснить это склизкому хорьку с седьмого этажа. Кто там нес золотые яйца, гусыня?

Неизвестно, что сказал мистер Кантл на седьмом этаже, но в Чили из обихода Дельфи исчезают не понравившиеся ей продукты. А в ее компьютерной записи появляется символ, означающий примерно: «Соизмерять противление объекта с индексом популярности».

Это означает, что жалобы Дельфи будут терпеть, пока потребительский отклик остается выше некоего уровня. (Что будет, если он опустится ниже этого уровня, нас не волнует.) И, словно в качестве компенсаций, цена ее экранного времени вновь идет вверх. Теперь она регулярно появляется в сериале, и отклик по-прежнему растет.

Смотри: вот она под жаркими лазерами, в голографическом ангаре. Собираются снимать несчастный случай на самодвижущейся дорожке. (Гость эпизода — пиар-менеджер акупунктурной школы.)

— Мне кажется, этот новый бодилифтер небезопасен, — говорит Дельфи. — У меня от него синяк — вот посмотрите, мистер Вер.

Она изворачивается, чтобы показать закрепленное на теле миниатюрное серое устройство, создающее блаженное ощущение невесомости.

— Так не носи его все время, Ди. При твоей коже… смотри на табло, началась синхронизация.

— Но если я не стану его носить, это будет нечестно. Его нужно лучше изолировать, или как там это называется, как вы не понимаете?

Обожаемый зрителями старичок-отец (он в эпизоде — пострадавший) маразматически хихикает.

— Я им передам, — бормочет мистер Вер. — А теперь, отходя, нагнись вот так, чтобы его было видно, но самую малость? И замри на две секунды.

Дельфи послушно поворачивается, и в слепящем свете встречает взгляд необычно черных глаз. Она щурится. Очень молодой человек стоит в одиночестве у входа — видимо, ждет, когда освободится площадка.

Дельфи привыкла, что молодые люди смотрят на нее с разными странными выражениями, но такого она еще не видела. Взгляд более серьезный, понимающий. В нем сквозит тайна.

— Глаза! Глаза, Ди!

Она выполняет то, что от нее требуется, украдкой косясь на незнакомца. Тот смотрит на нее. Он что-то знает.

Когда ее отпускают, она робко подходит к нему.

— Ну ты отчаянная, кисуля. — Голос спокойный, но в нем звучит скрытый жар.

— В каком смысле?

— Ругаешь продукт. Нарываешься.

— Но так же нельзя, — говорит она. — Они не знают, а я знаю. Я им пользуюсь.

Он несколько выбит из колеи:

— Ты чокнулась.

— Они сами увидят, когда его проверят, — объясняет она. — Им просто недосуг. Когда я им говорю…

Он смотрит в ее хорошенькое личико. Открывает рот. Закрывает.

— Что ты вообще делаешь в этой помойке? Кто ты?

— Дельфи, — растерянно отвечает она.

— Пресвятой дзен.

— Что такое? И кто вы?

Съемочная группа уходит, зовет Дельфи с собой. Все, проходя, кивают молодому человеку.

— Извините, что задержали вас, мистер Бур-бур, — говорит помреж.

Тот что-то отвечает, но Дельфи не успевает разобрать слов — свита ведет ее к украшенному цветами авто.

(Слышишь щелчок невидимой цепи зажигания?)

— Кто это был? — спрашивает Дельфи своего парикмахера.

Парикмахер нагибается и слегка приседает за работой.

— Пол. Ишем. Третий, — отвечает он и берет расческу в зубы.

— Это кто? Я его не знаю.

Он бормочет — неразборчиво из-за расчески во рту — что-то вроде: «Ты шутишь?» Потому что она не может не знать — здесь, в гуще анклава ГВК.

Назавтра Дельфи и паралитик из сериала плавают в газированном бассейне. И вновь то же смуглое лицо под тюрбаном из полотенца.

Она смотрит.

Он смотрит.

И на следующий день снова.

(Слышишь, как включается автоматическое программное устройство? Системы состыковались, топливо начало поступать.)

Бедный Ишем-старший. Можно пожалеть старика: когда он зачинал детей, генетическая информация все еще передавалась старым обезьяньим способом. Только что это был счастливый карапуз с резиновой уточкой, глядь — уже рослый здоровый незнакомец, думает не пойми что, дружит не пойми с кем. Задает ненужные вопросы, устраивает возмутительные выходки. Когда слухи наконец доходят до папы в кабинете совета директоров, Ишем-старший принимает все возможные меры, но, поскольку эликсир бессмертия еще не изобрели, старику неспокойно.

А молодой Пол Ишем совершенно неуемный. Он умный, добрый, с хорошо подвешенным языком, излишне деятельный; он и его друзья до трясучки ненавидят мир, созданный отцами. И довольно скоро Пол обнаруживает, что в доме его отца обителей много и что даже компьютеры ГВК не могут связать всё со всем. Он выкапывает умирающий проект, что-то вроде «Поддержки маргинальной креативности» (команда фрилансеров, «открывшая» Дельфи, работала по одному из таких грантов). А дальше оказывается, что шустрый паренек, вроде Пола, может выбить себе вполне приличные съемочные мощности.

Так что он здесь со своей крохотной командой, в горном грибном питомнике, снимает нечто совсем непохожее на сериал Дельфи. Нечто гротескное, экспрессивное, построенное на нестандартных техниках и пронизанное социальным протестом. Назови это андерграундом, если тебе так понятнее.

Все это, разумеется, известно его отцу, однако Ишем-старший лишь хмурится.

Пока Пол не встречает Дельфи.

К тому времени, как новость сообщают отцу, незримая гремучая смесь уже рванула, энергетические снаряды летят во все стороны. Понимаешь, для Пола это настоящее. Он серьезный. Он — мечтатель. И он даже читает книги — например, «Зеленые обители» — и горько плакал, когда те злодеи сожгли Риму заживо.

Узнав, что на небосводе ГВК взошла очередная поп-звезда, Пол хмыкает и забывает про нее. Он никак не связывает ее имя с глупой девчушкой, которая наивно пыталась объяснить, что такой-то продукт — некачественный.

Она глядит на него, и Пол видит Риму — зачарованную девушку-птицу, и его не нашпигованное электродами человеческое сердце екает.

А затем выясняется, что Рима — Дельфи.

Нужно ли описывать словами? Сперва он растерян и зол. Рима — продажная девка ГВК? Его отца? Не может быть. Лажа, ерунда. Он ждет у бассейна, чтобы разоблачить обман… черные глаза встречаются с небесно-голубыми… неловкий разговор в странной тишине… в голове складывается новая кошмарная картинка: Рима — Дельфи в щупальцах моего отца…

Тебе не нужны слова.

Как не нужны они Дельфи, девочке, любившей своих богов. Она видела их в божественной плоти, слышала без усилителей их голоса, зовущие ее по имени. Она играла в их божественные игры, носила их венки. Даже сама стала богиней, хоть и не верит в это. Она не разочаровалась в них, не думай. Она по-прежнему исполнена любви. Просто некая отчаянная надежда еще…

Собственно, подробности можно опустить. Девочка на дороге, вымощенной желтым кирпичом, встретила своего мужчину. Настоящего живого мужчину, который кипит гневным состраданием и глубоко озабочен общественной справедливостью. Он тянется к ней настоящими мужскими руками — и бац! Она уже любит его всем сердцем.

Счастливая история?

Вот только.

Вот только любит его Ф. Берк за пять тысяч миль отсюда. Страхолюдина Берк в подземелье, пахнущем электродной пастой. Карикатура на женщину, обмирающую, тающую, одержимую истинной любовью. Через дважды двадцать тысяч миль холодного вакуума она тянется к любимому телом девушки, затянутым в незримую пленку. Ощущает его руки на коже, которую он считает ее кожей. Силится пробиться к нему, вдохнуть его аромат прекрасными мертвыми ноздрями, отвечать на его ласки через бесчувственную куклу.

Воображаешь состояние Ф. Берк?

Она проходит несколько стадий. Сперва надежда: надо постараться. Потом стыд. Ужасающий стыд. J7 не та, кого ты любишь. Новые старания, еще более отчаянные. И наконец, осознание: нет, никак. Никогда. Никогда… Не правда ли, оно пришло чуть запоздало, это понимание, что сделку она заключила навечно? Ф. Берк следовало бы поостеречься, памятуя рассказы о смертных, превращенных в цикад.

Ты угадаешь итог — все ее муки концентрируются в одно протоплазменное желание слиться с Дельфи. Выйти из того чудища, к которому она прикована. Стать Дельфи.

Разумеется, это невозможно.

Тем не менее ее усилия действуют на Пола. Рима — Дельфи — сама по себе мощный любовный магнит, а чтобы раскрепостить ее сознание, надо долго и подробно растолковывать, насколько безнадежно прогнило общество, — может ли быть что-нибудь приятнее таких объяснений? Добавь к этому, что тело Дельфи, одухотворенное жаром Ф. Берк, боготворит Пола, — стоит ли удивляться, что он теряет голову?

И это еще только полбеды.

Теперь они вместе все свободное время, и не только свободное.

— Мистер Ишем, не могли бы вы выйти из кадра? По сценарию здесь должен быть Дэви.

(Дэви по-прежнему в Чили: публичность пошла ему на пользу.)

— Какая разница? — зевает Пол. — Это просто реклама. Я ничего не загораживаю.

Все теряют дар речи: он произнес непристойное слово. Наконец помреж собирается с духом:

— Извините, сэр, но нам предписано снять этот социальный ролик в точности по сценарию. На прошлой неделе мы вынуждены были переснять материал. Мистер Хопкинс очень на меня сердился.

— Кто такой Хопкинс? Где он?

— Ну пожалуйста, Пол. Очень вас прошу.

Пол отлипает от Дельфи, отходит в сторону. Операторы нервно проверяют угол съемки. Директора ГВК очень не любят, когда они или их родственники попадают в кадр. Мурашки по коже, как вспомнишь, что вчера Ишема чуть не передали в эфир вместе с «Обедами на заказ».

Хуже того, Пол не уважает священные расписания, которыми теперь занимается хорек в основном здании ГВК. Пол вечно забывает вернуть Дельфи в студию ко времени съемок, у бедного мистера Хопкинса график трещит по швам.

Так что очень скоро в инфошаре совета директоров появляется срочное личное сообщение для мистера Ишема-старшего. Сперва пробуют действовать мягко.

— Сегодня не могу, Пол.

— Почему?

— Сказали, я должна быть на съемках, это очень важно.

Он гладит золотистый пушок на ее стройной спинке. Под Карбондейлом, папань, женщину-крота пробирает дрожь.

— Важно. Им важно. Зашибить еще деньгу. Как ты не понимаешь? Для них ты просто средство обогащения. Средство впарить товар. Почему ты позволяешь им себя использовать? Почему, Ди?

— Ой, Пол…

Он не знает, но то, что он видит сейчас, — аномалия: удаленки не должны проливать слез.

— Просто скажи «нет», Ди. Будь цельной. Ты должна.

— Но они говорят, это моя работа…

— Ди, малыш, поверь, я могу о тебе позаботиться. Не дай нас разлучить. Ты должна выбрать. Скажи им «нет».

— Пол… Хорошо.

И она говорит. Храбрая маленькая Дельфи (сумасшедшая Ф. Берк). Говорит: «Нет, извините, пожалуйста, я обещала Полу».

Они пробуют другой подход, все еще мягкий.

— Пол, мистер Хопкинс объяснил, почему нам не стоит так часто бывать вместе. Это из-за твоего отца, из-за того, кто он.

Ей думается, что его отец — кто-то вроде мистера Кантла.

— Отлично. Хопкинс. Я с ним разберусь. Послушай, я не могу сейчас думать про Хопкинса. Сегодня вернулся Кен, он кое-что разузнал.

Они лежат на горном лугу в Андах и смотрят, как его друзья пикируют на поющих воздушных змеях.

— Ты, наверное, не поверишь: у полицейских на побережье в голову вживлены электроды.

Она цепенеет в его объятиях.

— Да, кошмар. Я думал, УБ-импланты вживляют только преступникам и военным. Как ты не понимаешь, Ди? Что-то происходит. Они что-то готовят. Как выяснить? — Он стучит кулаком по земле. — Мы должны докопаться до сути! Если бы только как-нибудь узнать!

Она бормочет что-то про новости.

— Новости. — Он смеется. — В новости попадает только то, что им удобно. Полстраны может сгореть, и никто не узнает, если они не захотят показать. Ди, ну почему ты никак не усвоишь, что я тебе говорю? Они запрограммировали весь мир! Полный контроль над коммуникациями! Всех оболванили, все верят тому, что видят, хотят того, что им впаривают, и получают то, чего хотят, — замкнутый круг, и его не разорвать. Не думаю, что это какой-то заговор, просто желание, чтобы все так вертелось и вертелось дальше, — и плевать, что будет с людьми, с Землей, с другими планетами. Одна исполинская воронка лжи и фуфла, она расширяется и расширяется. И ничего нельзя поделать, если люди не проснутся!

Он мягко хлопает ее кулаком по животу:

— Ты должна освободиться, Ди.

— Я постараюсь, Пол. Обещаю…

— Ты моя. Я им тебя не отдам.

И он идет разговаривать с Хопкинсом. Тот и впрямь напуган.

Однако в тот же вечер под Карбондейлом благообразный мистер Кантл идет по-отечески поговорить с Ф. Берк.

Ф. Берк? На койке в халате, словно дохлый верблюд, она поначалу не понимает, что он требует ozw нее порвать с Полом. Ф. Берк никогда не встречалась с Полом. С ним встречается Дельфи. По правде сказать, Ф. Берк уже не помнит толком, что существует отдельно от Дельфи.

Мистер Кантл тоже плохо в это верит, но он старается.

Он напоминает, что их с Полом отношения бесперспективны и чреваты душевным дискомфортом (для Пола). Мерзостная туша на койке смотрит на него непонимающе. Тогда мистер Кантл начинает напирать на ее долг перед ГВК, на ее работу, и разве она не благодарна им за все, что для нее сделали? Он говорит очень убедительно.

Губы Ф. Берк, давно разучившиеся произносить слова, приоткрываются и шепчут:

— Нет.

И больше, похоже, ничего не добиться.

Мистер Кантл не дурак, он понимает, что наткнулся на неодолимое препятствие. Знает он и силу, которая может снести любое препятствие: эта сила — ГВК. Самое простое решение — запереть бокс. Рано или поздно Полу надоест ждать, когда Дельфи проснется. Но графики, убытки! И еще кое-что странное… Он смотрит на достояние компании, которое бревном лежит перед ним на койке, и чувствует смутную тревогу.

Понимаешь, удалении не влюбляются. Они не могут по-настоящему заниматься сексом, канал такого не предусматривает. Потому все считали, что это Пол забавляется с хорошеньким кукольным телом в Чили, а Ф. Берк, как всякая подзаборная девка, просто ищет своей выгоды. Никому в голову не приходило, что это та самая хрень, вокруг которой крутятся все голографические сериалы планеты.

Любовь?

Мистер Кантл хмурится. Поверить в такое сложно, но у него интуитивное чутье на нестандартные ситуации, так что он рекомендует действовать гибко. Поэтому в Чили:

— Милый, сегодня мне не надо работать! И в пятницу тоже — правда, мистер Хопкинс?

— О, отлично. Когда вы отпустите ее на волю?

— Мистер Ишем, прошу, будьте разумны. Наш график… и ведь вы сейчас нужны вашей съемочной группе?

Это так и есть. Пол уходит. Хопкинс смотрит ему вслед, брезгливо гадая, отчего наследнику Ишемов вздумалось спать с удаленкой. Нет, кошмары совета директоров ненадуманны: дефекты накапливаются. Ему невдомек, что Пол не знает, кто такая Дельфи.

Особенно когда Дэви плачет, что Пол вышвырнул его из ее постели.

Постель Дельфи стоит под настоящим окном.

— Звезды, — сонно произносит Пол. Он перекатывается на спину, втягивает Дельфи на себя. — Ты знаешь, что это одно из немногих мест на Земле, где еще видны звезды? Может, в Тибете тоже, а больше нигде.

— Пол…

— Спи. Я хочу видеть тебя спящей.

Пол, я… Я сплю так крепко… В смысле, меня иногда ужасно трудно разбудить. Ты не будешь сердиться?

— Буду.

Но наконец, со страхом, она все же отключается, чтобы в пяти тысячах миль к северу безумное выжатое существо проглотило свои концентраты и рухнуло на койку. Впрочем, ненадолго. На розовой заре Дельфи открывает глаза: Пол обнимает ее, шепчет в ухо нежные, грубые слова. Он не спал всю ночь. Бесчувственная статуя — Дельфи-тело — прижималась к нему во сне.

Вспыхивает безумная надежда, которая получает новую пищу на третье утро, когда Пол говорит, что ночью она звала его по имени.

В тот день Пол не отпускает Дельфи на съемки, и вопли Хопкинса достигают головного здания ГВК, где остромордый хорек без устали трудится над расписаниями. На сей раз мистер Кантл все улаживает, но через неделю это происходит снова, с крупным клиентом. А у хорька есть связи в техническом отделе.

Ты же понимаешь: если у тебя имеется поле сложногете-родинированных энергетических модуляций, настроенное на портативный приемник, вроде Дельфи, возникают проблемы интерференций, отражений, резонанса и прочих накладок, которые технология будущего обычно подавляет без труда. Но ровно так же их можно слегка разбалансировать, так что обратный сигнал весьма ощутимо ударит по оператору удалении.

— Милая… что такое? Что с тобой?! ДЕЛЬФИ!

Беспомощные вскрики, корчи. И вот уже птица-Рима лежит в его объятиях, мокрая и обмякшая, смотрит расширенными от боли глазами.

— Мне… мне нельзя было… — слабо шепчет она. — Мне сказали не…

— О господи… Дельфи.

Его сильные пальцы зарываются в ее густые золотистые волосы. Пальцы, сведущие в электронике. Они замирают.

— Ты кукла У тебя УБ-импланты! Тебя контролируют! Мне следовало догадаться. О боже, я должен был догадаться.

— Нет, Пол, — рыдает она, — Нет, нет, нет…

— Проклятье! Проклятье им за то, что они с тобой сделали. Ты — это не ты…

Он трясет Дельфи, склонившись над ней на кровати, бросает из стороны в сторону, в ярости глядит на ее жалкую красоту.

— Нет! — молит она (это неправда, это страшный черный кошмар). — Я Дельфи!

— Мой отец. Мразь, свиньи… чтоб им всем сдохнуть.

— Нет, нет, — лепечет она. — Они ко мне очень добры… — шепчет Ф. Берк под землей. — Они ко мне добры… А-А-А-А-АХ!

Новая судорога сводит ее тело. На севере остромордый молодой человек хочет убедиться, что это еле заметное вмешательство работает.

Пол почти не в силах ее удержать, он тоже плачет.

— Я их убью!

Его Дельфи — рабыня! Острые шипы электродов в ее мозгу, электронные оковы в сердце его птички. Помнишь, как те дикари сожгли Риму заживо?

— Я убью того, кто это с тобой сделал.

Он повторяет угрозы снова и снова, но она его не слышит. Она уверена, что он ее теперь ненавидит, и ей хочется умереть. Когда наконец она осознает всю силу его нежности, это кажется ей чудом. Он знает — и по-прежнему любит!

Откуда ей знать, что он чуточку ошибается?

Не стоит осуждать Пола. Надо отдать ему должное, он хотя бы слышал об имплантах удовольствия-боли и прослушках, о которых те, кто имеет с ними дело, распространяются меньше всего. Он думает, что именно такие электроды вживлены Дельфи. Чтобы управлять ее поведением. И для подслушивания — его кровь вскипает при мысли о чужих ушах в их постели.

О дистанционно манипулируемых телах и таких, как Ф. Берк, Пол никогда не слышал.

Так что, когда он, вне себя от ярости и любви, смотрит на свою оскверненную птичку, у него и мысли нет, что в его объятиях не вся она. Надо ли объяснять, какой решимостью он охвачен?

Освободить Дельфи.

Как? Что ж, он, в конце концов, Пол Ишем Третий. И он даже знает, где находится нейролаборатория ГВК. В Карбондейле.

Но прежде надо позаботиться о Дельфи, да и о себе. Так что он возвращает ее Хопкинсу и уходит, непривычно притихший. Чилийский персонал благодарен ему и не замечает, что обычно мистер Ишем так широко не улыбается.

Проходит неделя. Все это время Дельфи — послушный маленький призрак. Ей разрешают принимать огромные букеты полевых цветов с любовными записками, которые присылает Пол. (Он ведет тонкую игру.) А в головном здании хорек чувствует, что колесо его Фортуны повернулось на зубчик, и принимает меры, чтобы наверху услышали о его умении улаживать мелкие проблемы.

А что думает Ф. Берк, не знает никто, только мисс Флеминг ловит ее за спусканием еды в унитаз, а через сутки она теряет сознание в бассейне. Ее вытаскивают, кладут под капельницы. Мисс Флеминг обеспокоена: она видела раньше такие лица. Но её не было рядом, когда фанатики, называвшие себя «Последователи Рыбы», смотрели через огонь в жизнь вечную. Ф. Берк тоже видит рай по другую сторону смерти. Ее рай носит имя «ТТол», но смысл тот же. Я умру и воплощусь в Дельфи.

Электронщики бы сказали, что ее глючит.

Еще неделя, и одержимость Пола складывается в план. (Не забывай, у него есть друзья.) Он молча исходит злобой, глядя на свою любовь под конвоем надсмотрщиков. Снимает убийственный эпизод для собственной передачи. И наконец, вежливо просит Хопкинса ненадолго отпустить его птичку. Разумеется, ему Не отказывают.

— Я думала, я тебе больше не нужна, — повторяет она, когда они в солнцемобиле Пола проносятся над горными склонами. — После того, как ты узнал…

— Посмотри на меня.

Пол одной рукой зажимает ей рот, а другой показывает карточку с буквами:

МОЛЧИ. ОНИ СЛЫШАТ КАЖДОЕ НАШЕ СЛОВО.

Я ТЕБЯ УКРАЛ.

Она целует его руку. Он нетерпеливо кивает, переворачивает карточку.

НЕ БОЙСЯ. У МЕНЯ ЕСТЬ СПОСОБ ЗАЩИТИТЬ ТЕБЯ ОТ БОЛИ.

Он показывает серебристую сетку-скремблер, подключенную к аккумулятору.

Она немеет.

ЭТО ЗАБЛОКИРУЕТ СИГНАЛ И ОСВОБОДИТ ТЕБЯ, МИЛАЯ.

Она смотрит на него и медленно мотает головой. Нет.

— Да! — победно улыбается он. — Да!

Мгновение она в замешательстве. Сетка под напряжением отрежет сигнал, да. И она отрежет Дельфи. Но ведь он — Пол. Пол целует ее, и она жадно тянется к нему, пока он ведет солн-цемобиль через перевал.

Впереди — старый аэродром, где ждет обтекающая реактивная машина. (У Пола есть Имя и деньги.) Курьерский самолетик ГВК создан для скорости. Пол и Дельфи втискиваются за дополнительным топливным баком, и дальше уже рев двигателей не дает им говорить.

Они проносятся над Кито раньше, чем у Хопкинса возникают первые опасения. Еще час он теряет, отслеживая «маячок» в солнцемобиле Пола. Солнцемобиль выписывает в воздухе Замысловатые кренделя, направляясь к морю. К тому времени, как становится ясно, что внутри никого нет, и Хопкинс по экстренному каналу связывается с центром, беглецы — уже гул в Небе над Карибскими островами.

Первое побуждение хорька, когда тот узнает о случившемся: повторить недавний эксперимент, но потом у него все же включаются мозги. Слишком рискованно. В дальней перспективе они могут принудить Ф. Берк практически к чему угодно — вот разве что лгигаб ее не заставят, — но аварийное вмешательство чревато последствиями. И… Пол Ишем Третий.

— Вы можете приказать ей вернуться?

Они в станции слежения ГВК. Мистер Кантл, хорек, Джо и чрезвычайно опрятный молодой человек — глаза и уши мистера Ишема-старшего.

— Нет, сэр, — упрямо отвечает Джо. — Мы можем читать каналы, особенно речевые, но не можем ввести структурированную последовательность. Тут необходимо непосредственное участие оператора…

— Что они говорят?

— Сейчас ничего. — Дежурный за пультом закрывает глаза. — Мне кажется, они… э… обнимаются.

— Они не отвечают, — говорит наблюдатель. — По-прежнему летят курсом ноль-ноль-три-ноль — ровно на север, сэр.

— База Кеннеди точно получила приказ не стрелять? — озабоченно спрашивает опрятный молодой человек.

— Да, сэр.

— Нельзя ее просто выключить? — бесится остролицый. — Вытащить эту свинью из-за пульта!

— Если резко оборвать передачу, вы убьете удаленку, — в третий раз объясняет Джо. — Отключение должно происходить поэтапно, чтобы удаленка перешла в автономный режим. Сердце, дыхание, мозжечок — все собьется. И если просто вытащить Берк из бокса, вы, скорее всего, убьете и ее. Это чрезвычайно сложная киберсистема, она требует осторожности.

— Инвестиции. — Мистер Кантл ежится.

Хорек кладет руку на плечо дежурного за пультом: это тот самый знакомый, который помог ему в прошлый раз сделать Дельфи бо-бо.

— Мы можем, по крайней мере, послать им предупредительный сигнал, сэр. — Хорек улыбается опрятному молодому человеку, облизывает губы. — Мы уже знаем, что вреда от этого не будет.

Джо хмурится, мистер Кантл вздыхает. Опрятный молодой человек что-то шепчет, обращаясь к своему запястью. Поднимает голову.

— Я получил разрешение, — почтительно произносит он. — Я получил разрешение отправить сигнал, если не будет иного выхода. Но минимальный, минимальный.

Остролицый стискивает плечо дежурного.

В самолете над Чарлстоном Дельфи в объятиях Пола выгибается дугой. Он тянется к сетке. Она бьется, отталкивает его руки, закатывает глаза. Несмотря на боль, она боится сетки. (И правильно делает.) Пол лихорадочно борется с нею в тесной кабине, набрасывает сетку ей на голову. Как только он щелкает включателем, тело в его руках обмякает, судорога прекращается; — Мистер Ишем, они снова вас вызывают! — кричит пилот.

— Не отвечай! Милая, придерживай эту сетку сама, черт, да как я могу…

Над носом их самолета проносится Эй-Икс-90, видна вспышка.

— Мистер Ишем! Это военные самолеты!

— Не важно! — кричит Пол. — Они не будут стрелять. Милая, не бойся.

Совсем близко пролетает еще один Эй-Икс-90.

— Не могли бы вы навести на меня дуло пистолета, пока они нас видят, сэр? — воет пилот.

Пол наводит на него пистолет. Эй-Икс-90 выстраиваются вокруг них в эскортный боевой порядок. Пилот возвращается к своим мыслям, как бы содрать денег еще и с ГВК, а после авиабазы Голдсборо воздушный эскорт от них отстает.

— Летят прежним курсом, — сообщает наблюдатель — По-видимому, у них столько топлива, что хватит дотянуть до здешней посадочной площадки.

— В таком случае нам нужно просто их дождаться. — К мистеру Кантлу отчасти вернулось его отеческое благодушие.

— Почему нельзя просто отрезать этой чертовой дуре систему жизнеобеспечения? — ярится остромордый. — Бред какой-то!

— Этим вопросом занимаются, — заверяет его мистер Кантл.

На самом деле там внизу, под Карбондейлом, спорят. Помощник мисс Флеминг (тот, что занимался вопросами безопасности) вызвал мужчину с густой шевелюрой в помещение, где расположен бокс Ф. Берк.

— Мисс Флеминг, делайте, что вам велено.

— Вы ее убьете, сэр. Я не могу поверить, что вы этого хотите, поэтому и не выполнила указания. Мы уже накачали ее седативными средствами так, что сердечная деятельность под угрозой. Если еще ограничить подачу кислорода, она умрет на месте.

Мужчина с густой шевелюрой кривится:

— Доктора Квина сюда, быстро.

Они ждут, глядя на бокс, где накачанная транквилизаторами безумная уродина борется за то, чтобы оставаться в сознании, чтобы держать глаза Дельфи открытыми.

— Начинаем снижаться, детка. Мы почти у цели, все, что от тебя требуется, Ди, это оставаться живой…

— …оставаться живой…

Наблюдатель засек их на экране:

— Сэр! Они поворачивают к Карбондейлу. Центральная диспетчерская…

— Начинайте.

Но головной офис не успевает перехватить курьерский самолет. И вновь друзья Пола помогли. Беглецы успевают проскочить через грузовой док и вбежать в служебную дверь нейролаборатории раньше, чем охранников поднимают на ноги. Лицо Пола и его пистолет срабатывают у лифтов как пропуск.

— Мне нужен доктор… как его зовут, Ди? Ди!

— Тесла…

Ее шатает.

— Доктор Тесла. Веди меня к доктору Тесле, живо.

По всему зданию заливаются селекторы. Лифт едет вниз, пистолет Пола упирается в спину охранника. Когда двери открываются, мужчина с густой шевелюрой уже перед ними.

— Я — Тесла.

— Я — Пол Ишем. Ишем. Вы извлечете свои гнусные импланты из этой девушки — немедленно. Вперед!

— Что?

— Вы меня слышали. Где у вас операционная? Живо!

— НО..;

— Вперед! Или я должен кого-нибудь сжечь?

Пол наводит пистолет на подбежавшего доктора Квина.

— Нет-нет, — торопливо говорит доктор Тесла. — Но я не могу сделать то, что вы просите, это невозможно. Там ничего не останется.

— Еще как можете. И сделаете прямо сейчас. Напортачите — убью, — в ярости произносит Пол. — Где это, здесь? И уберите ту мразь, что ее сейчас контролирует.

Он теснит их по коридору, поддерживая еле живую Дельфи.

— Здесь, детка? Здесь это с тобой сделали?

— Да, — шепчет она, моргая на дверь. — Да…

Потому что дверь — та самая, за которой она родилась.

Пол гонит их за дверь, в другой ярко освещенный коридор. Открывается внутренняя дверь. Выбегают медсестра и мужчина в сером. И замирают.

Пол чувствует: за внутренней дверью что-то особенное. Он толкает ее, заглядывает внутрь.

Внутри большой, зловещего вида шкаф, его дверца приоткрыта.

А в шкафу — дохлятина, с которой сейчас происходит нечто невообразимо, немыслимо прекрасное. Ф. Берк, девушка, знающая, что ОН рядом, что Пол, к которому она тянулась через сорок тысяч ледяных миль, — ПОЛ здесь! — толкает дверцу бокса…

Дверца распахивается, из бокса вылезает чудовище.

— Пол, милый! — хрипит влюбленный голос, влюбленные руки тянутся к нему.

И он реагирует.

А ты бы не среагировал, если бы на тебя надвигалась голая, дряблая, чудовищно безобразная женщина, голем в крови и проводах, выставив утыканные металлом лапищи…

— Прочь! — Он бьет по проводам.

Не важно по каким. У Ф. Берк, так сказать, вся нервная система снаружи. Вообрази, что кто-нибудь дернул бы за твой спинной мозг…

Она грохается к его ногам, воя искривленным ртом: «ПОЛ-ПОЛ-ПОЛ».

Вряд ли он узнаёт свое имя или видит, как жизнь уходит из ее глаз. И в любом случае взгляд Ф. Берк устремлен не на него. Она находит глазами бесчувственную Дельфи в дверном проеме и умирает.

Дельфи, разумеется, умирает вместе с ней.

В полной тишине Пол отступает от кошмарного тела у своих ног.

— Вы ее убили, — говорит доктор Тесла. — Это была она.

— Ваш цербер. — Пола трясет от одной мысли, что это чудище подсоединено к чистенькому мозгу Дельфи. Он видит, как она оседает, и протягивает руки. Не зная, что она мертва.

И Дельфи идет к нему.

С трудом переставляя ноги, пошатываясь — но идет. Ее хорошенькое личико запрокинуто. В гробовой тишине Пол смотрит вниз и видит ее нежную девичью шейку.

— А теперь вы извлечете импланты, — требует он.

Никто не движется.

— Но она умерла, — в отчаянии шепчет мисс Флеминг.

Пол обнимает Дельфи и чувствует, что она живая. Они говорят о своем чудище. Он наводит пистолет на человека в сером костюме.

— Если на счет «три» мы не будем в операционной, я сожгу ему ноги.

— Мистер Ишем, — говорит Тесла, — вы только что убили девушку, дававшую жизнь телу, которое вы называете «Дельфи». Сама Дельфи мертва. Отпустите руки, и увидите, что я прав.

Его тон действует. Пол разжимает объятия, смотрит:

— Дельфи?

Она шатается, но не падает. Медленно поднимает лицо.

— Пол… — слабый голосок.

— Грязные лжецы! — рычит Пол. — Вперед!

— Посмотрите ей в глаза, — выдавливает доктор Квин.

Все смотрят. Один зрачок Дельфи расширился до радужки, губы неестественно кривятся.

— Шок. — Пол прижимает ее к себе. — Сделайте что-нибудь! — орет он, направляя пистолет на Теслу.

— Бога ради… отнесите это в лабораторию, — дрожащим голосом отвечает Тесла.

— Пока-пока, — отчетливо произносит Дельфи.

Они бегут в коридор. Пол несет ее на руках. Навстречу им бежит толпа.

Прибыл десант из головного офиса.

Джо смотрит на них и бросается к помещению с боксом, но Пол наставляет на него пистолет:

— Стоять.

Все кричат. Миниатюрное существо у Пола на руках шевелится, жалобно шепчет: «Я — Дельфи».

И в общем гвалте и криках не то призрак Ф. Берк, не то что-то еще тянет и тянет: «Пол… Пол… Пол… Я — Дельфи… прошу тебя… Пол?»

— Я здесь, милая. Я здесь. — Он держит ее за руки на медицинской койке.

Доктор Тесла говорит, говорит, говорит. Пол его не слышит.

— Пол… не спи… — шепчет призрачный голос.

У Пола разрывается сердце. Он не может поверить, не может ПРИНЯТЬ.

Тесла умолкает.

Потом, ближе к полуночи, Дельфи хрипит: «Агх-агх» — и сползает с койки, хрюкая, как тюлень.

Пол кричит не своим голосом. Дальше следуют еще хрипы и судороги, пока к двум часам ночи Дельфи не превращается окончательно в теплый комок вегетативных функций, подключенный к дорогостоящему оборудованию — тому самому, что поддерживало ее до начала жизни. Джо наконец убедил Пола пустить его в помещение с боксом. Пол стоит рядом с Дельфи и видит, как лицо ее принимает совершенно чужое, убедительно холодное выражение, после чего, шатаясь, проходит через толпу людей в кабинете доктора Теслы, к выходу.

За его спиной Джо мучительно силится восстановить фантастически сложный кровеносный, дыхательный, эндокринный, среднемозговой баланс — все то, что было человеческим существом. Это все равно что спасать оркестр, брошенный дирижером на середине музыкальной фразы. Джо тихонько плачет. Он единственный по-настоящему любил Ф. Берк. Ф. Берк — теперь мертвая груда на столе — была самой сложной и красивой киберсистемой, какую он видел в жизни. Джо никогда ее не забудет.

Вот, собственно, и конец.

Тебе интересно, что дальше?

Разумеется, Дельфи оживает. На следующий год она вновь на яхте, принимает выражения сочувствия в связи с трагическим нервным срывом. Но в Чили снимается другая девушка, потому что, хоть оператор у Дельфи и способная, двух Ф. Берк подряд не бывает, — за что ГВК благодарит судьбу.

Настоящая бомба замедленного действия, конечно, Пол. Он был молод, понимаешь? Сражался с абстрактным злом. Теперь жизнь нанесла ему глубокую рану, он проходит через бессильную ярость и боль, обретает человеческую мудрость и решимость. Так что ты не удивишься, обнаружив его чуть позже… где?

В совете директоров ГВК, болван. Он использует возможности, которые дало ему рождение, чтобы революционизировать систему. Ты бы сказал, «разрушить ее изнутри».

Так он объясняет своим друзьям, и они его всецело поддерживают. У них тепло на душе от мысли, что Пол там, наверху. Изредка те из них, кто еще что-то снимает, сталкиваются с ним в коридорах ГВК. Он ничуть не зазнался и всегда искренне рад этим встречам.

А тип с лицом хорька?

О, он тоже повзрослел. И быстро учится, поверь. Например, он первым узнает, что зачуханная исследовательская группа ГВК и впрямь чего-то добилась со своим безумным проектом темпорального аномализатора. Правда, физического образования у него нет и он многим успел насолить. Но понимает он это, лишь когда во время испытаний встает, где ему сказали…

…и приходит в себя, лежа на газете с заголовком: «НИКСОН ОБЪЯВИЛ О ПЕРЕХОДЕ КО ВТОРОМУ ЭТАПУ».

К счастью, он быстро учится.

Так что поверь мне, зомби. Когда я говорю: рост, я имею в виду росте. Повышение стоимости акций. Можешь не потеть от страха. Впереди великое будущее.

 

ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫХ МУЖЧИНЫ НЕ ЗАМЕЧАЮТ

Впервые я вижу ее, когда «Боинг-727» авиакомпании «Мексикана» снижается над островом Косумель. Я выхожу из туалета, задеваю ее, извиняюсь перед двумя смутными женскими силуэтами. Та, что ближе, молча кивает. Женщина помоложе не отрывается от иллюминатора. Я иду по проходу, уже начисто про них позабыв. Я никогда больше их не увижу и не вспомню об их существовании.

Как всегда, аэропорт Косумеля кишит суетливыми янки в шортах и невозмутимыми мексиканцами, одетыми как на прием у президента. Седой янки, видавший лучшие дни, экипированный для серьезной рыбалки, я с удочками и вещмещком пробиваюсь сквозь толпу. Мне надо найти пилота чартерного рейса. Некий капитан Эстебан подрядился доставить меня на мелководные пляжи Белиза в трехстах километрах к югу.

Капитан Эстебан оказывается чистокровным индейцем-майя с кожей цвета красного дерева и ростом четыре фута девять дюймов. От майя и суровая меланхолия, типичная для его соотечественников. Он говорит, что моя «сессна» где-то сломалась, а его «бонанца» везет пассажиров в Четумаль.

Четумаль на юге, не согласится ли он подбросить меня в Белиз на обратном пути? Эстебан хмуро соглашается, что это возможно: если его клиенты не станут возражать и если у меня не слишком много багажа.

Подходят пассажиры. Та самая женщина из «боинга» и ее младшая спутница — дочь? — уверенно шагают по гравию мимо посадок юкки. Их дорожные чемоданы «Вентура» такие же компактные и неброские, как они сами. Все улажено. Когда капитан спрашивает насчет попутчика, старшая, не глядя на меня, спокойно говорит: «Да, конечно».

И тут в моей голове раздается первый негромкий звоночек. Выходит, женщина уже успела меня разглядеть и теперь не боится взять в свой самолет? Вряд ли. В моем деле паранойя уже давно не приносила пользы, но привычку вытравить нелегко.

Пока мы забираемся в салон, я успеваю заметить, что у младшей неплохая фигурка. Она была бы даже аппетитной, будь в ней хоть искорка чувства. Капитан Эстебан подкладывает под себя свернутое серапе, чтобы видеть поверх капота, и проводит медленную, тщательную проверку. Мы взлетаем и скоро уже тащимся над бирюзовым желейным мармеладом Карибов навстречу крепкому южному ветру.

Справа лежат земли штата Кинтана-Роо. Если вам не доводилось бывать на Юкатане, вообразите самый большой на свете и совершенно плоский серо-зеленый ковер. Местность выглядит необитаемой. Мы полетаем над руинами Тулума, разрушенной дорогой на Чичен-Ицу, полудюжиной кокосовых плантаций, а после идут лишь скалы и низкорослая растительность — картина, почти неотличимая от той, что четыреста лет назад предстала перед глазами конкистадоров.

Длинные пряди кучевых облаков несутся навстречу, заслоняя побережье. До меня доходит, что отчасти мрачность пилота объясняется непогодой. Холодный фронт умирает над агавами Мериды к западу, а южный ветер нагнал прибрежные шторма: их здесь называют льовисидс. Эстебан методически огибает мелкие грозовые фронты. «Бонанцу» трясет, и я оборачиваюсь, движимый смутным желанием успокоить пассажирок. С их места обзор оставляет желать лучшего, но женщины спокойно и сосредоточенно разглядывают Юкатан. А ведь им предлагали сесть рядом с пилотом. Отказались. Слишком робки?

Еще одна льовисна собирается впереди. Эстебан поднимает «бонанцу», привстав с места, чтобы видеть, куда летит. Впервые за долгое время я расслабляюсь: мой письменный стол остался далеко-далеко, впереди — неделя рыбалки. Взгляд привлекает классический индейский профиль капитана: покатый лоб над хищным носом. А если бы его глаза косили еще сильнее, ему бы, наверное, не дали лицензии пилота. Хотите верьте, хотите нет, но выглядит это сочетание красиво. А у местных куколок в мини-юбках, косящих влажными радужными очами, еще и очень сексуально. Это вам не хрупкие восточные статуэтки, кости у них каменные. Наверняка бабушка Эстебана смогла бы тянуть «бонанцу» на буксире…

Я просыпаюсь, ударившись ухом о стену. Эстебан в наушниках пытается переорать ревущий шторм, за иллюминаторами темным-темно.

Отсутствует один важный звук — рев мотора. Я осознаю, что Эстебан ведет неработающий самолет. Три тысячи шестьсот, мы потеряли две тысячи футов высоты!

Пилот стучит по датчикам топливного бака; в рычании, которое вырывается сквозь его крупные зубы, я различаю слово «бензин». «Бонанца» падает. Эстебан добирается до верхних тумблеров — горючего больше чем достаточно. Возможно, засорился шланг подачи топлива, мне говорили, бензин здесь паршивый. Эстебан отшвыривает наушники с микрофоном; один шанс на миллион, что нас услышат в этом реве. Две тысячи пятьсот, и мы продолжаем снижаться.

Кажется, включился электрический насос: мотор оживает — снова глохнет — оживает — и снова глохнет, на сей раз окончательно. Неожиданно мы выныриваем из-под линии облаков. Под нами длинная белая полоса, почти скрытая дождем: риф. Пляжей не видно, только большая извилистая бухта, заросшая мангровым лесом, — и она стремительно приближается.

Плохи наши дела, мелькает в голове банальная мысль. Женщины за моей спиной до сих пор не издали ни звука. Я оглядываюсь и вижу, что они набросили на головы куртки. При критической скорости около восьмидесяти суетиться бессмысленно, но я пытаюсь сгруппироваться.

Эстебан еще что-то орет в микрофон, пилотируя падающий самолет. Вода стремительно приближается, но он резко разворачивает «бонанцу» против ветра, и перед нашим носом возникает длинная песчаная отмель.

Ума не приложу, как он ее разглядел. С душераздирающим скрежетом «бонанца» ударяет брюхом о песок — подпрыгивает — падает — мир бешено вращается вокруг, и мы на полном ходу влетаем в мангровые заросли в конце отмели. Хрясь!

Дзынь! Самолет с задранным вверх крылом весь опутан хищными побегами фикуса. Мы целы. И не горим. Фантастика.

Капитан Эстебан вышибает дверь, которая теперь на крыше. Женский голос за моей спиной тихо повторяет: «Мама, мама». Я поднимаюсь с пола и вижу, что девушка пытается разжать объятия матери. Глаза старшей женщины закрыты. Она открывает их и как ни в чем не бывало встает. Эстебан помогает женщинам выбраться. Захватив аптечку, я вылезаю вслед за ними навстречу слепящему солнцу и ветру. Гроза, потрепавшая нас, ушла вглубь побережья.

— Отличная посадка, капитан.

— Да-да, это было замечательно.

Женщин трясет, но они держат себя в руках. На лице Эстебана выражение, с которым его предки некогда взирали на испанцев.

Если вам приходилось бывать в таких переделках, вам знакома пустота, которая приходит на смену эйфории. Мы слезаем по фикусовому стволу на отмель, равнодушно отмечая, что на мили вокруг нет ничего, кроме прозрачной воды глубиной около фута. Илистое дно тут буроватого цвета, берег — необитаемые мангровые заросли.

— Залив Эспириту-Санто.

Эстебан подтверждает мои подозрения. Всегда мечтал порыбачить на этих диких водных просторах.

— А что там за дым? — Дочь показывает на клубы дыма над горизонтом.

— Охотники на аллигаторов, — отвечает Эстебан.

Браконьеры-индейцы оставили кострища в мангровых болотах. А стало быть, даже если мы разведем сигнальный огонь, его вряд ли заметят с воздуха, да и самолет надежно похоронен под грудой фикусовых ветвей. С воздуха не увидишь.

Словно в ответ на мой невысказанный вопрос, как, черт подери, мы отсюда выберемся, старшая женщина спокойно произносит:

— Капитан, если вас не услышали, то когда начнут поиски? Завтра?

— Завтра, — кисло соглашается Эстебан.

Я вспоминаю, что спасательные службы тут одно название. Слетай, проверь, как там Марио, его мать жалуется, что от него неделю ни слуху ни духу.

До меня доходит, что наше приключение грозит затянуться.

Вдобавок ко всему слева доносится звук, похожий на рев дизеля: ветер гонит морскую воду прямо на нас, и, если судить по оголенным корням мангровых деревьев, скоро прилив затопит отмель целиком. Я вспоминаю, что утром видел полную луну — трудно поверить, еще в Сент-Луисе, — значит, сегодня высокий прилив. Ничего, укроемся в самолете. Но где взять пресную воду?

Сзади доносится слабый всплеск. Старшая женщина пробует воду на вкус, мотает головой, печально улыбается. Это первое проявление чувств со стороны моих попутчиц, и я решаюсь представиться. Выслушав, что я Дон Фентон из Сент-Луиса, старшая отвечает, что их фамилия Парсонс, живут в Бетесде, штат Мэриленд. Она держится очень любезно, и я не сразу замечаю, что имени ни своего, ни дочери она так и не назвала. Мы снова благодарим капитана Эстебана.

Его левый глаз заплыл; замечать такие мелочи ниже индейского достоинства, однако миссис Парсонс обращает внимание, что Эстебан странно прижимает локоть к боку.

— Вы ранены, капитан.

— Roto. Кажется, сломано. — Эстебану неловко, что ему больно.

Мы заставляем его снять клетчатую рубашку и видим на совершенном коричневом торсе лиловый синяк.

— В аптечке есть бинт, мистер Фентон? Я оканчивала курсы первой помощи.

Недрогнувшей рукой она принимается за перевязку, а мы с мисс Парсонс отходим к краю отмели. Впоследствии я особенно тщательно вспоминаю наш разговор.

— Розовые колпицы, — показываю я ей на трех птичек.

— Они прекрасны.

Голосок у нее тонкий-тонкий, как и у матери.

— А он настоящий индеец-майя? Я о пилоте.

— Самый что ни на есть. Прямо с фресок Бонампака. Вы бывали в Чичен-Ице и Ушмале?

— Да. Мы летим из Мериды в Тикаль, это в Гватемале… вернее, летели.

— А попали сюда. — Мне хочется ее подбодрить. — Вам рассказывали, что индейские женщины привязывают дощечку младенцам к переносице, чтобы образовалась выемка? А на дощечку вешают шарик из жира, чтобы добиться косоглазия? Это считается признаком аристократизма.

Девушка улыбается и снова стреляет глазами в сторону капитана.

— Здесь, на Юкатане, люди другие, — произносит она задумчиво. — Не похожи на индейцев из Мехико. Более… независимые.

— Никому на свете не удавалось поставить их на колени. Индейцев-майя угнетали и истребляли, но они не покорились. Спорим, вы не знали, что последняя война между майя и мексиканцами завершилась перемирием в тысяча девятьсот тридцать пятом?

— Нет! — восклицает она и добавляет серьезно: — Мне это по душе.

— Мне тоже.

— Вода поднимается очень быстро, — раздается сзади спокойный голос миссис Парсонс.

И это вдобавок к новой грозе. Мы забираемся в «бонанцу». Я пытаюсь натянуть куртку, чтобы собрать дождевой воды, но порывы ветра рвут концы. Мы извлекаем из груды обломков пару солодовых батончиков и мою бутылку «Джек Дэниелс» и устраиваемся с относительным удобством. Мать и дочь делают по глотку, мы с Эстебаном приканчиваем остальное. «Бонанца» дает течь. Обратив к потокам воды, льющимся в кабину, гордый одноглазый профиль, Эстебан засыпает. Мы задремываем.

Когда вода сходит, с ней уходит эйфория. Очень хочется пить. До заката остается всего ничего. С помощью удочки и тройного крючка мне кое-как удается выуДить четырех мелких кефалей. Эстебан и женщины натягивают на мангровых ветках крошечный спасательный плот, чтобы собрать немного дождевой воды. Ветер обжигает жаром. И ни одного самолета наверху.

Дождь припускает снова, одарив нас шестью унциями пресной воды на брата. Когда закат окутывает мир золотистой дымкой, мы устраиваемся на отмели отужинать сырой кефалью и сухим завтраком из коробки. Женщины переоделись в шорты, у них изящные фигурки, в которых, однако, нет ничего сексуального.

— Никогда не думала, что сырая рыба так освежает, — с милой улыбкой замечает миссис Парсонс.

Ее дочь хихикает, тоже весьма светски. Она сидит по одну сторону от маменьки, мы с Эстебаном — по другую. Я уже раскусил миссис Парсонс. Несушка защищает единственное дитятко от хищных самцов. Меня это вполне устраивает. Я тут только ради рыбалки.

И все же кое-что не дает мне покоя. Чертовы бабы ни разу не пикнули. Ни звука, ни шороха, ни единого проявления недовольства. Слишком правильные, как из учебника.

— Миссис Парсонс, я смотрю, вы чувствуете себя как дома. Часто ходите в походы?

— Нет, что вы! — Она издает робкий смешок. — Последний раз в скаутском лагере. Ах, смотрите, это ведь птицы-фрегаты?

Отвечает вопросом на вопрос. Я жду, пока фрегаты гордо уплывут в закат.

— Бетесда… Могу ли я предположить, что вы работаете на Дядю Сэма?

— Так и есть. Вы, мистер Фентон, похоже, хорошо знаете Вашингтон. Часто бываете там по работе?

Где угодно, кроме как на этой отмели, ее уловка сработала бы. Мои охотничьи гены просыпаются.

— Вы в каком агентстве?

Она уступает без борьбы:

— Всего лишь в Управлении общих служб, в архиве.

Так я и думал. Все эти миссис Парсонс из канцелярий, бухгалтерий и отделов кадров. Попросите миссис Парсонс принести список внешних контрактов за 1973 год. Выходит, Юкатан теперь в списке популярных туристических мест. Только этого не хватало…

— Значит, вы знакомы со всеми скелетами в шкафах, — натужно шучу я.

Она смущенно улыбается и встает:

— Уже темнеет, не правда ли?

Пора возвращаться в самолет.

Стая ибисов кружит над нами, собираясь устроиться на ночлег в кроне фикуса. Эстебан достает мачете и индейский плетеный гамак. Отказавшись от помощи, он натягивает гамак между деревом и самолетом. Видно, что махать мачете ему нелегко.

Женщины отходят пописать за хвостовую часть. Я слышу, как одна оступается и слабо вскрикивает. По возвращении миссис Парсонс спрашивает:

— Капитан, можно мы ляжем в гамаке?

Губы Эстебана растягивает недоверчивая ухмылка. Я напоминаю женщинам о дожде и москитах.

— У нас есть репеллент, и нам нравится свежий воздух.

Воздух звенит от кровососов, и с каждой минутой становится холоднее.

— А еще у нас есть плащи, — бодро добавляет младшая.

Дело ваше, дамы. Опасные самцы удаляются в сырую кабину. Сквозь ветер я слышу, как время от времени женщины пересмеиваются, отлично устроившись на своем продуваемом всеми ветрами птичьем насесте. Какой-то болезненный пунктик. На свете не найдется человека с менее угрожающей наружностью, чем моя. Незаметность долгие годы служила мне хорошую службу. А может, дело в Эстебане? А может, они правда помешаны на свежем воздухе… Сон приходит ко мне в реве невидимых дизелей за внешней границей рифа.

Ветреный нежно-розовый рассвет встречает нас жаждой. Сияющий ломтик солнца возникает из моря, чтобы тотчас скрыться в облаках. Пока я вожусь с удочкой, дождь припускает дважды. Завтракаем мы сырой барракудой, по длинному узкому куску на каждого.

Женщины продолжают удивлять выдержкой и готовностью помочь. Под руководством Эстебана они сооружают из части капота бензиновый сигнальный маяк, на случай, если мы услышим самолет. Однако в небе ничего, кроме гула невидимого борта, который летит в сторону Панамы. Сухой горячий ветер несет коралловый песок. Этот песок у нас уже везде: в одежде, на лицах.

— В первую очередь они ищут в море, — замечает Эстебан.

Его покатый аристократический лоб блестит от пота. Миссис Парсонс посматривает на него озабоченно. Я разглядываю рваное облачное покрывало, которое поднимается все выше и утолщается. Покуда не прояснится, никто нас искать не станет. Надо всерьез задуматься над тем, где раздобыть пресную воду.

Наконец, попросив у Эстебана мачете, я срубаю длинный тонкий посох.

— Кажется, сверху я видел ручей, милях в двух-трех отсюда.

— Увы, плот прохудился. — Миссис Парсонс показывает на трещины в оранжевом пластике. Надо же, а произведен в Делавере.

— Ладно, — слышу я собственный голос. — Сейчас отлив. Если отрезать от него кусок неповрежденной трубки, можно набрать туда воду. Мне не привыкать бродить по мелководью.

Кажется, я несу дичь, и сам это понимаю.

— Нельзя отходить от самолета, — говорит Эстебан.

Кто бы спорил. К тому же индейца явно лихорадит. Я поднимаю глаза на затянутое тучами небо, ощущая во рту вкус песка и старой барракуды. К черту правила.

Пока я пилю плот, Эстебан предлагает мне серапе.

— Пригодится ночью.

И здесь он прав. Чтобы вернуться, придется дождаться отлива.

— Я пойду с вами, — спокойно заявляет миссис Парсонс.

Я молча таращусь на нее во все глаза. Что за новое безумие обуяло нашу несушку? Вообразила, что Эстебана можно сбросить со счетов? Глядя в изумлении, я успеваю заметить, что колени у нее покраснели, волосы растрепаны, а нос обгорел. Миловидная, очень ладная, слегка за сорок.

— Послушайте, это будет та еще прогулка. Грязи по уши, а воды выше крыши.

— Я в хорошей форме, много плаваю. Я не буду обузой. Вдвоем гораздо безопаснее, мистер Фентон, и воды захватим больше.

Она не шутит. В это время года из меня можно вить веревки, к тому же я не против компании. Что ж, решено.

— Тогда покажу мисс Парсонс, как управляться с удочкой.

Мисс Парсонс загорела и обветрилась еще сильнее, чем мать, и схватывает налету. Хорошая ученица, мисс Парсонс, на свой неприметный лад. Мы отрезаем еще одну трубку и связываем вещи. В последнюю минуту я понимаю, что Эстебану и впрямь нехорошо: он предлагает мне мачете. Я благодарю, но отказываюсь, у меня есть мой старый добрый складной «Вирк-кала». Мы оставляем в пластиковых трубках воздух, чтобы держались на воде, и пускаемся в путь вдоль песчаной отмели.

Эстебан поднимает смуглую ладонь:

— Счастливого пути.

Мисс Парсонс обнимает мать и отходит к удочкам. Она машет нам рукой. Мы машем в ответ.

Спустя час мы все еще можем помахать им рукой. Это не дорога, а чистое мучение. Под ногами сплошные ямы, которые ни перейти, ни переплыть, а на дне ям — сухие мангровые колючки. Мы ковыляем от одной ямы до другой, опасаясь скатов и черепах и от всей души надеясь не напороться на мурену. Там, где наши тела не покрывает липкая глина, они подставлены солнцу и ветру, а воняет от нас, как от ископаемых ящеров.

Миссис Парсонс упрямо шагает вперед. Лишь однажды мне приходится прийти ей на помощь. Когда я подаю ей руку, то замечаю, что наша отмель скрылась из виду.

Наконец мы достигаем просвета в мангровых зарослях, который я принял за ручей, но за ним виднеется залив, а впереди все те же заросли. Вода тем временем прибывает.

— Я самый большой идиот в мире.

— Сверху все кажется по-другому, — мягко замечает миссис Парсонс.

Кажется, я недооценивал герлскаутов. Мы бредем дальше вдоль зарослей, к смутному пятну, которое издали приняли за берег. Садящееся солнце бьет в глаза, над нами кружат ибисы и цапли, а однажды прямо над головами, словно привидение, скользит крупный орел-отшельник — от его крыльев по воде бежит рябь. Вокруг одни ямы, фонарики промокли. Мне начинает казаться, что эти чертовы заросли были всегда. Неужели я когда-то ходил по твердой земле, не спотыкаясь каждую минуту о мангровые корни? Между тем солнце опускается все ниже.

Внезапно ноги нащупывают выступ, и нас обдает холодной струей.

— Ручей! Пресная вода!

Мы с жадностью припадаем к ручью, окуная головы в воду. В жизни не пил ничего слаще.

— Господи, не могу поверить! — Миссис Парсонс громко смеется.

— Смотрите, справа что-то темнеет, похоже на берег.

Мы, барахтаясь, перебираемся через ручей, нащупываем ногами твердый уступ — он переходит в берег, который поднимается выше наших голов. За колючими бромелиевыми зарослями обнаруживается проход, и мы карабкаемся, мокрые, распространяя зловоние. Я непроизвольно хочу обнять попутчицу за плечи, но миссис Парсонс ускользает — и вот уже стоит на коленях, всматриваясь в выжженную пустошь.

— Как приятно снова видеть твердую землю, по которой можно идти! — с преувеличенным Простодушием восклицает она. Noli me tangere.

— Не советую. — Я возмущен: да что эта заляпанная грязью тетка о себе возомнила? — Там под коркой золы грязь, а в ней полно коряг. Провалитесь по колено.

— Здесь вроде земля твердая.

— Мы в гнезде аллигаторов, место, где мы влезали, их спуск к воде. Не пугайтесь, из старушки как раз мастерят сумочку.

— Ужасно.

— Лучше пойду поставлю удочки, пока совсем не стемнело.

Я соскальзываю вниз и устанавливаю удочки, которые должны обеспечить нам завтрак. Когда я возвращаюсь, миссис Парсонс выжимает серапе.

— Спасибо, что предупредили, мистер Фентон. Оступиться здесь легче легкого.

— Не за что. — Я преодолеваю раздражение. Господь свидетель, не собирался я трогать миссис Парсонс, даже будь я в хорошей форме, а ж выжат как лимон. — Юкатан не лучшее место для туристов. Теперь вы понимаете, почему майя строили дороги. Кстати о дорогах — смотрите!

Последний закатный луч освещает маленькое квадратное строение километрах в двух вглубь материка. Развалины крепости индейцев-майя, сквозь которые проросли фикусы.

— Их тут много. Говорят, это индейские сторожевые башни.

— Место выглядит таким необитаемым.

— Будем надеяться, москитов тут тоже нет.

Мы устраиваемся в аллигаторовом гнезде и делим на двоих последний батончик, наблюдая, как звезды то появляются, то исчезают в просветах облаков. Москитов не так много, — вероятно, жара их доконала. Впрочем, сейчас не так уж жарко и даже не слишком тепло, учитывая, что мы промокли насквозь. Миссис Парсонс продолжает обсуждать красоты Юкатана, решительно отказываясь сближаться.

В моей голове уже крутятся агрессивные планы насчет предстоящей ночи на случай, если моя спутница попросит уступить ей серапе. Неожиданно она встает, уминает пару кочек под ногами и спокойно замечает:

— По-моему, это место ничем не хуже прочих, вы согласны, мистер Фентон?

Затем преспокойно подкладывает под голову мешок из-под спасательного плота и ложится на землю, укрывшись ровно половиной серапе. Ее узкая спина повернута ко мне.

Это настолько убедительно, что я уже наполовину забираюсь под свою часть серапе, прежде чем до меня доходит абсурдность происходящего.

— Между прочим, меня зовут Дон.

— Ах да, а я Рут.

Ее тон сама любезность.

Я почти не касаюсь ее, когда мы, словно две рыбины на тарелке, лежим под звездами, вдыхая дым далеких костров и ощущая всем телом каждую кочку. Я уже и забыл, когда я в последний раз чувствовал себя так неловко.

Эта женщина ничего для меня не значит, но ее показное равнодушие, ее узкий зад в восьми дюймах от моей ширинки спровоцировали бы меня скинуть шорты просто на спор за два песо. Будь я лет на двадцать моложе. И не так измотан. Но двадцать лет и усталость никуда не делись, и я усмехаюсь про себя, что, возможно, миссис Парсонс рассудила правильно. Будь я на двадцать лет моложе, она не разделила бы со мной серапе. Словно радужная рыбка, которая кружит вокруг сытой барракуды, готовая в любую минуту дать деру, миссис Парсонс уверена, что ее шортам ничего не грозит. Ее узким, тугим шортам. Так близко от меня…

Я ощущаю сладкий спазм в паху и немедленно убеждаюсь, что рядом со мной — звонкая пустота. Миссис Парсонс незаметно отодвинулась. Неужели меня выдало дыхание? Как бы то ни было, я совершенно уверен, стоит мне протянуть руку, она тут же вскочит и объявит, что решила окунуться. С высоты этих двадцати лет я позволяю себе усмехнуться — и меня отпускает.

— Спокойной ночи, Рут.

— Спокойной ночи, Дон.

И хотите верьте, хотите нет, мы засыпаем, а над нами бушуют армады ветров.

Меня будит свет. Холодный, белый свет.

Первая мысль: охотники на аллигаторов. Нужно как можно скорее дать им понять, что мы простые turistas. Я встаю на ноги, замечая, что Рут спряталась в кустах.

— Quien estas? A secorro! Помогите, сеньоры!

Ответа нет, но свет гаснет. Я слепну.

Я еще что-то кричу на двух языках. Ничего. Из темноты доносится неясный царапающий свист. Мне становится не по себе, и я сообщаю в темноту, что наш самолет разбился и нам нужна помощь.

Узкий карандаш света прямо над нами вспыхивает и снова гаснет.

— П…мо…шь, — повторяет неразборчивый голос, и что-то звякает.

Они точно не местные. Меня переполняют самые дурные опасения.

— Да-да, помощь!

Шипение, треск, и все смолкает.

— Какого черта! — Я шагаю туда, где только что были они.

— Смотрите, — шепчет Рут сзади. — Над развалинами.

Я успеваю разглядеть быстро гаснущие вспышки:

— Лагерь?

Я наугад делаю еще два шага вперед. Нога пробивает корку, и под колено — туда, куда вы вгоняете нож, чтобы отделить куриную ножку, — вонзается что-то острое. Судя по боли, отдающейся до мочевого пузыря, я снова повредил коленную чашечку.

Травма колена выводит из строя мгновенно. Сначала вы обнаруживаете, что колено не гнется, и пытаетесь перенести вес на поврежденную ногу. Тут же в позвоночник вонзается штык, челюсть отвисает от боли. Крошечные частицы хряща попали на чувствительную опорную поверхность. Колено пытается подломиться, не может, и вы падаете, что в первый миг приносит облегчение от боли.

Рут помогает мне добраться до серапе.

— Вот недоумок, идиот несчастный…

— Не корите себя, Дон, вы вели себя естественно.

Мы зажигаем спички, ее пальцы, отталкивая мои, исследуют колено.

— Кажется, чашечка на месте, но колено быстро распухает. Я приложу мокрый платок, а утром займемся порезом. Это браконьеры?

— Возможно, — вру я. По мне, так скорее контрабандисты.

Она возвращается с мокрой банданой и прикладывает ее к моему колену.

— Наверное, мы их спугнули. Этот свет… такой яркий.

— Охотники. Люди здесь творят дикие вещи.

— Они могут вернуться утром.

— Вполне.

Рут расправляет мокрое серапе, и мы снова желаем друг другу спокойной ночи. Ни я, ни она и словом не обмолвились о том, как теперь возвращаться к самолету.

Я лежу, разглядывая Альфу Центавра на юге, мигающую в просветах облаков, и кляну себя за глупость. Чем больше я думаю о контрабандистах, тем меньше в них верю.

Здешние контрабандисты — это двое-трое местных на катере, которые встречаются у рифа с судном для ловли креветок. Они не станут освещать полнеба, и у них нет свистящих болотоходов. Плюс большой лагерь… полувоенная техника?

Я читал донесения о геваристах, орудующих на границе Британского Гондураса, до которой отсюда сотня километров — шестьдесят миль — к югу. Под этими самыми облаками. Если это так, то лучше бы они не возвращались…

Просыпаюсь я в одиночестве под проливным дождем. Малейшего движения хватает, чтобы подтвердить худшие опасения: шорты раздулись, но это не эрекция. Я с трудом поднимаюсь и вижу Рут, которая стоит у кромки кустов и разглядывает залив. Плотная туча извергает дождь к югу.

— Погода нелетная.

— Доброе утро, Дон. Осмотрим порез?

— Ранка пустяковая.

Кожа почти не повреждена, прокол несерьезный — в отличие от месива внутри.

— Что ж, воды им должно хватить, — спокойно замечает Рут. — А там и охотники вернутся. А пока я попробую порыбачить. Дон, не стесняйтесь, если я могу хоть чем-то помочь…

Весьма тактично. Я отказываюсь довольно грубо, и она удаляется по своим делам.

Вероятно, ей тоже есть чем заняться в одиночестве. Я успеваю закончить санитарно-гигиенические процедуры и даже немного оклематься, а ее все нет. Наконец я слышу всплеск.

— Какая огромная!

Еще всплеск. Затем она поднимается на берег с добычей — серым луцианом весом фунта в три и чем-то еще.

Только закончив разделывать рыбу, я снова обращаю внимание на Рут.

Она сооружает из веток и травы костерок, чтобы поджарить филе, маленькие руки мелькают проворно, верхняя губа напряжена. Дождь ненадолго перестает. Мы промокли до нитки, но не замерзли. Рут приносит мой кусок рыбы на мангровом шампуре и со странным вздохом садится на корточки.

— А вы разве не будете есть?

— Да-да, конечно. — Откусив крохотный кусочек филе, она быстро замечает: — Нам не угодишь: то много соли, то мало. Я принесу морской воды.

Ее взгляд блуждает, ни на чем не задерживаясь.

— И так хорошо.

Я снова слышу вздох и решаю, что моя бравая герлскаут нуждается в поддержке.

— Ваша дочь упомянула, что вы были в Мериде. Успели осмотреть Мехико?

— Немного. В прошлом году мы посетили Масатлан и Куэрнаваку… — Она опускает рыбу и хмурится.

— А теперь решили в Тикаль и в Бонампак?

— Нет.

Внезапно она подскакивает и стряхивает дождевые капли с лица:

— Я принесу вам воды, Дон.

Рут ныряет вниз со склона и спустя некоторое время возвращается с трубчатым бромелиевым стеблем, наполненным водой.

— Спасибо.

Она стоит рядом со мной, тревожно вглядываясь в горизонт.

— Рут, не хочу вас расстраивать, но эти ребята вряд ли вернутся, и это к лучшему. Чем бы они здесь ни занимались, лишние свидетели им не нужны. В лучшем случае они расскажут про нас кому-нибудь еще. Это займет дня два, а к тому времени мы вернемся к самолету.

— Вы правы, Дон.

Рут возится с костром.

— И не волнуйтесь за дочь. Она уже большая девочка.

— О, я уверена, у Алтеи все хорошо. Воды у них теперь вдоволь. — Она барабанит пальцами по бедру.

Снова начинается дождь.

— Присядьте, Рут, расскажите об Алтее. Она учится в колледже?

Она издает слабый не то смешок, не то вздох и подчиняется:

— Алтея закончила колледж в прошлом году. Она программист.

— Умница. А вы чем занимаетесь в Управлении общих служб?

— Я работаю в архиве отдела внешних закупок. — Она механически улыбается, но дышит неровно. — Это очень увлекательно.

— Я знаю Джека Уиттинга из контрактного отдела.

Здесь, в гнезде аллигатора, наш диалог звучит чистым абсурдом.

— Я встречала мистера Уиттинга, но едва ли он меня вспомнит.

— Почему?

— Во мне нет ничего запоминающегося.

Она просто излагает факт. И разумеется, она совершенно права. Что я могу сказать о миссис Дженнингс, о Дженни, которая много лет рассчитывает мне суточные? Знает свое дело, всегда объективна, всегда готова помочь. Кажется, у нее болеет отец или что-то в этом роде. Но, черт подери, Рут гораздо моложе и привлекательнее. Если сравнивать с миссис Дженнингс.

— Возможно, миссис Парсонс нравится не выделяться из толпы?

Она что-то мямлит в ответ, и внезапно я понимаю, что Рут совсем меня не слушает. Она обнимает руками колени, не отрывая глаз от развалин.

— Рут, наши ночные приятели давно перешли границу. Забудьте о них.

Она медленно переводит глаза на меня, словно только сейчас вспомнив о моем существовании, и рассеянно кивает. Кажется, открывать рот стоит ей больших усилий. Внезапно Рут мотает головой и снова вскакивает:

— Пойду взгляну на удочки, Дон. Кажется, я слышала какой-то звук.

И ее словно ветром сдувает.

Пока ее нет, я встаю, опираясь на здоровую ногу и посох. Боль нестерпима; у коленей, похоже, «горячая линия» к животу. Делаю два шага, проверяя, смогу ли идти после таблетки демерола. За этим занятием и застает меня Рут, вернувшаяся с рыбиной, которая бьется у нее руках.

— Ах нет, Дон, зачем вы встали? — Она прижимает рыбу К груди.

— Вода заберет часть веса. Надо попробовать.

— Ни в коем случае! — заявляет Рут строго, но тут же смягчает тон. — Посмотрите на залив, Дон. Видимость нулевая.

Глотая желчь, я стою на одной ноге и смотрю на сменяющие друг друга полосы солнечного света и дождя над водой. Слава богу, Рут права. Даже будь у меня две здоровых ноги, из этой затеи не вышло бы ничего хорошего.

— Остается надеяться, еще одна ночь нас не прикончит.

Я позволяю ей положить меня обратно на жесткий пластик.

Рут развивает бурную деятельность, подкладывает пень мне под спину, натягивает серапе между двумя палками, чтобы на меня не капал дождь, приносит еще воды, находит сухую растолку.

— Как только дождь ослабеет, я разожгу настоящий костер, Дон. Они заметят дым и поймут, что мы живы. Просто нужно подождать. — Она очаровательно улыбается. — Что бы еще придумать для вашего удобства?

Святой Стеркутий! Изображать радушную хозяйку в грязной луже! Всего миг, один глупый миг я гадаю, уж не положила ли миссис Парсонс на меня глаз? Затем она снова вздыхает и садится на корточки, сосредоточенно вслушиваясь во что-то и непроизвольно покачивая маленьким задом. Мои уши ловят ключевое слово: «подождать».

Рут Парсонс ждет. Ждет так, словно от этого зависит ее жизнь. Чего именно? Что кто-то вытащит нас отсюда, чего еще?.. Но почему она так всполошилась, когда я решил, что нам пора уходить? Из-за чего истерика?

Моя паранойя тут как тут. Я хватаю ее за хвост и неторопливо перебираю последние события. До прошлой ночи миссис Парсонс вела себя совершенно нормально. Спокойно и здраво. А сейчас гудит, словно провод под напряжением. И вроде бы намерена остаться и ждать. Просто в качестве интеллектуальной забавы: почему?

Сюда ли она летела? Точно нет. Она собиралась в Четумаль, который находится на границе. Странный способ попасть в Тикаль, ради чего делать такой крюк? Допустим, в Четумале она должна была встретиться со связным. С кем-то из ее организации. Агент уже догадался, что она задерживается. А когда эти типы явились сюда ночью, она угадала в них своих. И теперь надеется, что они сложат два плюс два и вернутся?

— Мне нужен нож, Дон. Хочу почистить рыбу.

Я медленно передаю ей нож, мысленно пиная свое подсознание. Тихая маленькая женщина, настоящая герлскаут. Слишком много неожиданностей под этим скромным, тщательно выстроенным фасадом. Во мне нет ничего запоминающегося…

Чем занимается архив внешних закупок? Уиттинг заключает секретные контракты. Большие деньги, операции с иностранной валютой, цены на сырьевые товары, промышленные технологии. Или — это просто гипотеза — в скромном бежевом чемоданчике пачка купюр для обмена на пакет, скажем, из Коста-Рики. Если Рут курьер, они захотят добраться до самолета. И что тогда ждет меня и, возможно, Эстебана? Ничего хорошего, даже гипотетически.

Я смотрю, как она потрошит рыбу: лоб наморщен, нижняя губа прикушена. Миссис Рут Парсонс из Бетесды, тихая женщина с тонким голоском. Может, я брежу? Они заметят дым…

— Держите нож, Дон, я его вымыла. Сильно болит?

Я прогоняю фантазии и вижу перепуганную маленькую женщину в мангровом болоте.

— Сядьте, хватит вам носиться.

Она послушно садится, как ребенок в кресло дантиста.

— Вы не находите себе места из-за Алтеи? Вероятно, и она там сходит с ума. Ничего, Рут, завтра вернемся своим ходом.

— Сказать по правде, Дон, я ничуть не волнуюсь.

Ее улыбка гаснет, она прикусывает губу, хмуро уставившись на залив.

— Вы удивили меня, Рут, когда решили пойти со мной. И поверьте, я вам благодарен. Я думал, вы не решитесь оставить Алтею с нашим бравым пилотом. Я ошибался?

Наконец-то мне удается привлечь ее внимание.

— Мне кажется, капитан Эстебан — из хорошей породы людей.

Ее слова меня удивляют. Разве не логичнее было бы ответить, что она доверяет дочери или что Алтея — хорошая девочка?

— Он мужчина и, кажется, нравится Алтее.

Рут не отрывает глаз от залива. Язычок ходит туда-сюда, облизывая выпяченную нижнюю губу, а розовость вокруг ушей и на горле отнюдь не только от солнца. Ее рука поглаживает бедро. Да что она там разглядывает?

Ого!

Красно-коричневые руки капитана Эстебана сжимают нежное тело Алтеи. Его архаичные ноздри раздуваются, уткнувшись в тонкую шейку, а ягодицы цвета меди движутся над ее приподнятым молочно-белым задиком. Гамак сильно пружинит. Майя знают толк в этом деле.

Так-так, а нашей несушке странностей не занимать.

Я чувствую себя немного глупо и не на шутку рассержен. Теперь я понимаю… Но здесь, в сырости и грязи, даже чужая страсть заводит. Я откидываюсь назад, вспоминая, как мисс Алтея, программист, решительно машет нам рукой. Выходит, она отослала мать, чтобы предаться программированию на языке майя? Я вижу, как бревна гондурасского красного дерева елозят по молочно-белому песку. Не успеваю я предложить миссис Парсонс разделить со мной укрытие от дождя, как она замечает:

— Майя — прекрасная порода людей. Кажется, вы сами сказали это Алтее.

Вместе с дождем на меня опускается понимание. Порода, Каку племенного скота. Производителей. Выходит, я рекомендовал Эстебана не просто как жеребца, но и как генетического донора?

— Рут, вы хотите сказать, что примете внука-метиса?

— Вам не кажется, Дон, что Алтея сама разберется?

Суда по ее матери, разберется, и превосходно. Да здравствуют яйца красного дерева!

Рут снова вслушивается в ветер, но я не собираюсь сдаваться без боя. Особенно после того, с каким презрением она меня отшила.

— А что скажет ее отец?

Рут резко поворачивается ко мне. Вопрос застал ее врасплох.

— Отец Алтеи? — На ее лице странная полуулыбка. — Он не станет возражать.

— Не станет?

Она мотает головой, словно отмахиваясь от назойливой мухи, и с мстительностью калеки я добавляю:

— Должно быть, ваш муж принадлежит к отличной породе людей.

Рут переводит глаза на меня и резко встряхивает мокрыми волосами. Неужто наша серая мышка готова вспылить? Но ее голос ровен:

— Нет никакого мистера Парсонса, Дон. И никогда не было. Отцом Алтеи был студент-медик из Дании… Кажется, теперь он довольно знаменит.

— Ясно. — Что-то удерживает меня от выражения сочувствия. — Хотите сказать, он ничего не знает об Алтее?

— Верно. — Она улыбается, в глазах горит безумный огонек.

— Вашей дочери не позавидуешь.

— Я выросла в таких же условиях, и, как видите, счастлива.

Наповал. Так-так-так. Перед моим мысленным взором возникает картина: поколение за поколением одинокие самки отправляются в путь, озабоченные выбором достойных производителей. Да, я слышал, что мир к этому идет.

— Я пойду проверю удочки.

Она уходит. Свет гаснет. Нет. Никакого отклика. Прощай, капитан Эстебан. Нога беспокоит меня все сильнее. К черту миссис Парсонс с ее оргазмом на расстоянии.

Больше мы почти не разговариваем, что вполне устаивает Рут. Странный день тянется без конца. Нас накрывает шквал за шквалом. Рут начинает снова жарить рыбу, но дождь заливает костер. Кажется, он припускает сильнее, когда солнце пробивается сквозь облака.

Наконец Рут возвращается под мое намокшее серапе, но тут все равно зябко. Сквозь дрему я слышу, как она вскакивает, чтобы оглядеться. Подсознание отмечает, что женщина по-прежнему на взводе. Я посылаю его к дьяволу.

Спустя некоторое время я просыпаюсь и вижу, как она что-то строчит в намокшем блокноте.

— Что пишете? Список покупок для аллигаторов?

Вежливая механическая улыбка.

— Всего лишь адрес. На случай, если… я такая глупая, Дон.

— Послушайте, Рут, — я сажусь, морщась от боли, — хватит психовать. Скоро мы выберемся отсюда, и у вас будет о чем порассказать друзьям.

Она не поднимает глаз:

— Надеюсь.

— Ничего страшного не случилось. Нам здесь никто не угрожает. Если только у вас нет аллергии на рыбу.

Еще один смущенный девичий смешок, но Рут все еще дрожит.

— Иногда мне хочется уйти… далеко-далеко.

Чтобы не спугнуть ее, я говорю первое, что приходит в голову:

— Признайтесь, Рут, вас устраивает ваша одинокая жизнь? Там, в Вашингтоне? Такая женщина обязательно должна…

— Найти мужа? — Она судорожно вздыхает, запихивая блокнот в карман.

— Почему бы нет? Вы же не против компании? Только не говорите, что вы профессиональная мужененавистница.

— В смысле, лесбиянка? — Она смеется чуть повеселее. — С моим секретным допуском? Нет, я не лесбиянка.

— Какую бы травму вы ни пережили, время все лечит. Нельзя ненавидеть всех мужчин без исключения.

Рут улыбается:

— Никакой травмы не было, Дон. И я не испытываю ненависти к мужчинам. Это так же глупо, как ненавидеть погоду. — Она криво усмехается, глядя сквозь стену дождя.

— Мне кажется, вы затаили на нас обиду. Даже меня опасаетесь.

Нежно, словно мышь, она вонзает в меня зубки:

— Расскажите про вашу семью, Дон.

Туше. Я выдаю отредактированную версию своей одинокой жизни, и она сокрушается, что все сложилось так печально. Мы увлеченно обсуждаем преимущества одиночества; концерты, спектакли и путешествия, которые могут позволить себе она и ее подруги, а одна из них — представляете? — старший кассир в цирке.

Разговор начинает заедать, как испорченная пластинка. Ее взгляд все чаще устремляется за горизонт, она словно вслушивается во что-то, и это что-то — не мой голос. Что с ней не так? Что не так с каждой немолодой женщиной, спящей в одинокой постели и тихо живущей по собственным правилам? А у этой еще и секретный допуск. По многолетней привычке влезать в разговор внутренний голос едко замечает, что миссис Парсонс представляет собой классическое слабое звено, на которое клюнул бы любой шпион.

— …все больше возможностей. — Она осекается.

— Да здравствует женское равноправие?

— Равноправие? — Она нетерпеливо подается вперед и расправляет серапе. — Скорее небо и земля прейдут…

Библейское выражение привлекает мое внимание.

— Что это значит?

Рут бросает на меня такой взгляд, словно и меня требуется расправить, как то серапе, и неуверенно вздыхает:

— Ох…

— Нет, вы ответьте. Разве женщины не получили свой билль о гражданских правах?

Рут надолго замолкает. Когда она снова открывает рот, ее тон меняется.

— У женщин нет никаких прав, Дон, кроме тех, которые готовы дать нам мужчины. Мужчины агрессивнее и сильнее нас, они правят миром. Когда следующий кризис расстроит их планы, наши так называемые права рассеются, как… как этот туман. И мы снова станем тем, чем всегда были: собственностью. Что бы ни случилось, во всем обвинят наши свободы, как уже было, когда пал Рим. Вот увидите.

Все это произносится тоном непоколебимой убежденности.

В последний раз мне доводилось слышать такой монолог, когда говоривший объяснял, почему его картотечный ящик забит дохлыми голубями.

— Да хватит вам, вы и ваши подруги — спинной хребет системы. Если вы уйдете, страна встанет намертво.

Рут и не думает улыбнуться в ответ.

— Это иллюзия. — Ее голос все еще ровен. — Женщины на такое не способны. Мы беззубая раса. — Она оглядывается по сторонам, словно ищет повод прекратить разговор. — Женщины заняты выживанием. Прячемся поодиночке и парами в щелях механизма, с помощью которого вы правите миром.

— Словно партизаны. — Я пытаюсь шутить, но в этой крокодильей берлоге мне не до шуток. Пожалуй, я слишком увлекся, фантазируя о гондурасских бревнах красного дерева.

— У партизан есть надежда. — Внезапно лицо Рут расцветает лукавой улыбкой. — Впрочем, можете называть нас опоссумами, Дон. Вы знаете, что опоссумы живут везде? Даже в Нью-Йорке?

Я улыбаюсь в ответ, чувствуя покалывание в шее. А еще называл себя параноиком.

— Мужчины и женщины принадлежат к одному виду, Рут. Женщины способны делать то же, что и мужчины.

— Неужели? — Наши глаза встречаются, но Рут словно видит призраков в пелене дождя между нами. Она что-то бормочет. Сонгми? И отводит глаза. — Все эти бесконечные войны… — Ее голос не громче шепота. — Все эти чудовищные авторитарные организации для нереальных задач. Мужчины существуют ради того, чтобы сражаться, а мы просто живем на поле боя. И так будет всегда, пока вы не измените этот мир. Иногда мне хочется… уйти. — Рут запинается, и она резко меняет тон. — Простите, Дон, не стоило этого говорить.

— Мужчины тоже ненавидят войны, Рут, — говорю я, стараясь смягчить голос.

— Знаю. — Она пожимает плечами и встает. — Но это — проблема мужчин.

Конец связи. Миссис Рут Парсонс не желает жить со мной в одном мире.

Я наблюдаю, как она беспокойно бродит вокруг, не сводя глаз с развалин. Безумие подобного рода сродни дохлым голубям в картотечном ящике и может стать проблемой для Управления общих служб. И на такой почве недолго поверить умнику, который пообещает изменить мир. А если прошлой ночью такой умник был в лагере, с которого она не сводит глаз, то для меня это может закончиться очень плохо. У партизан есть надежда?..

Ерунда. Я перекладываюсь на другой бок и вижу, что к закату небо начинает очищаться. Наконец-то стихает ветер. Глупо думать, что эта маленькая женщина способна учинить что-нибудь в этой трясине. Но техника прошлой ночью мне не привиделась. Если эти молодцы с ней связаны, меня захотят убрать с дороги. А места, чтобы спрятать тело, тут вдоволь… Может, какой-нибудь последователь Че Гевары тоже из хорошей породы людей?

Глупости. А еще глупее уцелеть на войне и погибнуть на рыбалке от рук приятеля чокнутой архивистки.

Сзади в ручье раздается всплеск. Рут оборачивается так резко, что задевает серапе.

— Разведу-ка я костер, — говорит она, вытянув шею и не отрывая глаз от равнины.

Что ж, рискнем.

— Ждем гостей к ужину?

Мои слова вгоняют ее в ступор. Рут замирает, глаза сейчас вылезут из орбит. Затем она решает улыбнуться:

— Никогда нельзя зарекаться. — Рут издает странный смешок, глаза все так же расширены. — Пойду… пойду наберу хвороста. — И шмыгает в кусты.

Не нужно быть параноиком, чтобы заметить ненормальность ее поведения.

Рут Парсонс или безумна, или чего-то ждет, и это что-то не имеет отношения ко мне. Мои слова напугали ее до потери пульса.

Должно быть, она и впрямь спятила. Я могу ошибаться, но некоторые ошибки совершаешь лишь раз в жизни.

Я неохотно расстегиваю сумку на поясе, твердя себе, что, если я прав, единственный выход — проглотить обезболивающее и бежать куда глаза глядят, пока миссис Рут Парсонс не дождалась тех, кого ждет.

В сумке на поясе у меня пистолет тридцать второго калибра, о котором Рут не догадывается, но я не собираюсь пускать его в ход. Перестрелки и беготню оставим телеэкрану. Я могу провести как спокойную, так и ужасную ночь на одной из этих мангровых отмелей. Уж не я ли тут сумасшедший?

Внезапно Рут вскакивает и, не таясь, разглядывает равнину, держа ладонь козырьком. Затем сует что-то в карман, застегивает его и поправляет пояс.

Кажется, началось.

Я без воды глотаю две таблетки по сто миллиграммов, которые вернут мне подвижность, но оставят способность соображать. Еще пару минут. Я проверяю компас, рыболовные крючки и жду. Рут возится с костром, то и дело стреляя глазами, когда думает, что я на нее не смотрю.

К тому времени, как нога начинает неметь, плоский мир заливает неземной янтарно-фиолетовый свет. Рут ищет сухие ветки под кустами, отсюда я вижу ее пятки. Пора. Моя рука тянется к посоху.

Внезапно ее нога дергается и Рут вскрикивает — точнее, вопит от ужаса. Нога исчезает в путанице стеблей.

С помощью костыля я резко встаю и вижу картину целиком.

На склоне Рут сидит на корточках, прижимая что-то к животу. Они в лодке, ниже примерно на ярд. Пока я, дурак, раздумывал, как поступить, ее дружки подобрались к нам почти вплотную. Их трое.

Высокие и белые. Мне хочется думать, что это люди в комбинезонах. Тот, что ближе к берегу, протягивает к Рут длинную белую руку. Она вздрагивает и отползает назад.

Рука тянется вслед за ней. Все тянется и тянется. Растянувшись на два ярда, рука повисает в воздухе. На конце извиваются маленькие черные штуковины.

Я смотрю туда, где должны быть лица, и вижу черные антенны-тарелки с вертикальными полосами. Полосы медленно двигаются…

Могу поклясться, они точно не люди. И я точно вижу такое впервые. Откуда Рут их взяла?

Все происходит в полном молчании. Я моргаю, моргаю, — должно быть, я сплю. Двое на дальнем конце лодки сгорбились над каким-то прибором на штативе. Оружие? Я слышу тот же голос, что прошлой ночью.

— От-т-тдай, — слышится скрип. — От-т-тдай.

Господи, чем бы это ни было, оно мне не снится. Я перепуган, в голове складывается нужное слово, но я не решаюсь произнести его про себя.

Рут — господи, еще бы! — тоже вне себя от страха. Глядя на них в немом ужасе, она пятится от чудищ в лодке. Никакие они ей не сообщники, и никому другому. Рут что-то прижимает к себе. Почему бы ей не подняться на берег и не спрятаться за моей спиной?

— От-т-тдай.

Шипение исходит от прибора на штативе.

— П-ж-ж-жалста, отдай.

Лодка движется вслед за Рут против течения. Рука снова тянется к ней, черные пальцы скрючены. Рут взбирается на склон.

— Рут! — Мой голос срывается. — Рут, скорее спрячьтесь за моей спиной!

Она не смотрит на меня, продолжая медленно отступать. Страх уступает место гневу.

— Скорее!

Свободной рукой я вынимаю оружие из кармана на поясе. Солнце садится.

Не оборачиваясь, Рут осторожно выпрямляется, все еще прижимая к себе какой-то предмет. Я вижу, что ее губы шевелятся. Неужели она пытается что-то им сказать?

— Пожалуйста, — она сглатывает, — пожалуйста, поговорите со мной. Мне нужна помощь.

— Рут!

В это мгновение ближнее к ней белое чудище изгибается буквой «S» и прыгает с лодки на берег: восемь футов пульсирующего снежно-белого ужаса.

И я стреляю в Рут.

Я не сразу это осознаю: я так резко выхватил пистолет, что посох соскользнул и я начал падать в момент выстрела. С трудом поднимаясь, я слышу, как Рут кричит:

— Нет, нет, нет!

Чудище снова в лодке, Рут все так же пятится, прижимая что-то к себе. Кровь стекает по ее локтю.

— Прекратите, Дон! Они на вас не нападают!

— Не дурите! Бога ради, отойдите от них, иначе я не смогу вам помочь!

Ответа нет. Никто не двигается с места. Высоко в небе гудит самолет. В темнеющем потоке подо мной копошатся три белые фигуры. Впечатление, что на меня наводят радарные антенны. Нужное слово само выговаривается в голове: «пришельцы».

Инопланетяне.

И что теперь делать? Позвонить президенту? В одиночку взять их в плен, угрожая своим игрушечным пугачом? В этой чертовой дыре, одноногому, одуревшему от гидрохлорида меперидина?

— П-ж-ж-жалста, — гудит машина. — Ка-ка-я по-мо-ш-ш-шь?

— Наш самолет разбился. — Рут отчетливо и зловеще чеканит каждое слово, указывая в сторону бухты. — Там моя… мой ребенок. Пожалуйста, отвезите нас туда на вашей лодке.

Господи. Пока Рут жестикулирует, я успеваю разглядеть штуковину, которую она прижимает к телу раненой рукой. Что-то металлическое, словно большая распределительная головка. Какого?..

Так-так. Значит, утром, когда ее долго не было, Рут нашла эту штуку, которую они бросили. Или случайно выронили. И спрятала, ничего мне не сказав. А после все время караулила ее. Теперь владельцы вернулись за своей собственностью. Выходит, эта вещь им нужна. Невероятно. Рут пытается торговаться?

— Вода. — Рут показывает рукой. — Отвезите нас. Меня. И его.

Черные лица оборачиваются ко мне, незрячие и внушающие ужас. Возможно, когда-нибудь я буду способен оценить это «нас». Но не сейчас.

— Уберите оружие, Дон. Они согласны нас отвезти, — слабым голосом говорит Рут.

— Черта с два. Вы, кто вы? Зачем вы здесь?

— Господи, какая разница? Он испуган, — обращается к пришельцам Рут. — Вы понимаете?

В сумерках она кажется такой же чужеродной, как и они. Существа в лодке щебечут, что-то обсуждая между собой. Их ящик снова издает стон.

— Сту-ден-ты, — разбираю я бормотание. — Оруж-ж-жия нет. — Бормотание становится неразборчивым, затем я снова слышу: — От-т-тдай… мы… идем.

Миролюбивые учащиеся отправились в культпоход на другую планету. Только не это.

— Сейчас же отдайте эту штуку мне, Рут!

Но она смотрит на пришельцев сверху вниз и произносит:

— Я готова.

— Рут, вам надо наложить на руку жгут!

— Я знаю. Бросьте оружие, Дон.

Рут уже в лодке, рядом с пришельцами. Они не двигаются с места.

— Господи!

Я неохотно выпускаю из рук пистолет. Сползая по склону, я чувствую, что отъезжаю. Плохая идея — мешать адреналин с демеролом.

Лодка подплывает ближе. Рут сидит на носу, прижимая к себе инопланетную штуковину и раненую руку. Пришельцы на корме за штативом, подальше от меня. Я замечаю, что лодка в коричнево-зеленом камуфляже. Мир вокруг нас застыл в темно-синей дымке.

— Дон, захватите воду!

Пока я тащу пластиковую емкость, до меня доходит, что Рут окончательно свихнулась: вода нам больше не нужна. Но мозг уже отказывается что-либо воспринимать. Все, на чем я могу сконцентрироваться, — это длинная белая рука с черными червяками на конце, которая, помогая мне, хватает другой конец оранжевой трубки. Нет, это происходит не со мной.

— Сможете влезть, Дон?

Я поднимаю онемевшую ногу, две белые резиновые трубки тянутся ко мне. Еще чего. Я отпихиваю трубки и падаю возле Рут. Она отодвигается.

Клиновидный прибор в центре лодки издает неровное гудение. И вот мы уже скользим мимо темных мангровых зарослей.

Я таращусь на прибор. Технологии пришельцев? Больше ничего не разглядеть, источник энергии размещен внутри треугольника длиной примерно два фута. Устройства на штативе выглядят не менее загадочно, кроме того, что с большой линзой. Прожектор?

Когда мы добираемся до открытой воды, гудение усиливается, и мы увеличиваем скорость. Тридцать узлов? В темноте трудно судить. Корпус напоминает трехгранник наподобие наших лодок, но скользит совершенно бесшумно. Длиной лодка около двадцати двух футов. В голове крутятся планы похищения. Мне нужна помощь Эстебана.

Внезапно яркий поток света от штатива заливает все вокруг, скрывая из виду пришельцев на корме. Я вижу, как Рут пытается перетянуть поясом раненую руку, не выпуская из рук прибор.

— Давайте я перевяжу.

— Я сама.

Инопланетный прибор мерцает или слегка фосфоресцирует. Я наклоняюсь и шепчу:

— Отдайте его мне, а я передам Эстебану.

— Нет! — Рут чуть не вываливается за борт. — Это их, оно им необходимо.

— Вы с… с ума сошли? — От возмущения ее тупостью я начинаю заикаться. — Мы должны, нам…

— Они нас не обижали. А могли бы. — В ее глазах ярость, в свете прожектора они выглядят совершенно безумными.

Я понимаю, что ненормальная готова сигануть за борт, если я сдвинусь с места. Вместе с инопланетным прибором.

— Я считаю, они не опасны, — бормочет она.

— Бога ради, Рут, они из другого мира!

— Мне к этому не привыкать, — отвечает она ровно. — Вот и остров! Стойте!

Лодка снижает скорость и разворачивается. В свете прожектора гора листвы кажется крошечной, металлический блеск в ней — самолет.

— Алтея! Алтея, где ты?

Крики, движение в самолете. Сейчас прилив, и мы проходим над отмелью. Пришельцы, скрытые светом прожектора, держат нас в кромешной тьме. Смутная фигура бросается в воду нам навстречу, фигура сзади движется осторожнее. Должно быть, Эстебана пугает свет.

— Мистер Фентон ранен, Алтея, Наши друзья доставили нас сюда по воде. У тебя все в порядке?

— Да. — Алтея смущена и пристально вглядывается в нас. — А вы? Откуда этот свет?

Я машинально передаю ей идиотскую емкость с водой.

— Отдай это капитану, — резко бросает Рут. — Алтея, ты можешь подняться? Скорее, это важно.

— Иду.

— Нет-нет! — кричу я, но девушка уже перелезает через борт.

Лодка накреняется. Пришельцы начинают взволнованно щебетать, а их прибор издает стон:

— От-т-тдай сейчас… от-т-тдай…

— Que llega? — Передо мной возникает лицо Эстебана, он яростно щурится на свет.

— Отними у нее эту штуку… — начинаю я, но голос Рут перекрывает мой:

— Капитан, помогите мистеру Фентону выбраться из лодки, он повредил ногу. Скорее, прошу вас.

— Черт, да стой ты! — кричу я, но крепкая рука обхватывает меня за талию.

Если индеец-майя поддерживает вас за пояс, поневоле приходится передвигать ноги. Я слышу крик: «Мама, что у тебя с рукой?» — и падаю на Эстебана. Мы барахтаемся по пояс в воде, я совершенно не чувствую ноги.

Когда я принимаю устойчивое положение, лодка уже в ярде от нас. Женщины о чем-то шепчутся, голова к голове.

— Держи их! — Я вырываюсь из рук Эстебана и бросаюсь вперед.

Рут встает на лодке и оборачивается лицом к пришельцам:

— Пожалуйста, заберите нас с собой. Мы хотим уйти вместе с вами, подальше отсюда.

— Рут! Эстебан, держи лодку! — Я бросаюсь вперед и снова оступаюсь.

Скрытые светом прожектора, инопланетяне взволнованно щебечут.

— Пожалуйста, заберите нас. Нам все равно, на что похожа ваша планета, мы научимся всему, согласны делать что угодно! Мы не доставим вам хлопот. Прошу вас, умоляю!

Лодка отходит все дальше.

— Рут, Алтея, не сходите с ума! Остановитесь… — Но я могу только барахтаться в иле, словно в ночном кошмаре, слыша голос из штатива:

— Не вернетесь… никогда… никогда…

Лицо Алтеи поворачивается к прибору, расцветает улыбкой.

— Я поняла! — кричит она. — Мы не хотим возвращаться. Пожалуйста, возьмите нас с собой!

Я кричу, Эстебан рядом тоже кричит, что-то про радио.

— Хо-ро-шо, — скрипит голос.

Внезапно Рут садится и прижимает Алтею к себе. В это мгновение Эстебан хватается за борт лодки.

— Держи их, Эстебан! Не давай ей уйти!

Индеец косится через плечо, во взгляде — полное безразличие. Я снова делаю отчаянную попытку схватиться за борт лодки и снова падаю. Когда я всплываю, Рут говорит пилоту:

— Мы уходим с этими людьми, капитан. Пожалуйста, заберите оплату из моего кошелька, он остался в кабине. А это отдайте мистеру Фентону.

Она передает ему что-то маленькое. Блокнот. Эстебан задумчиво берет его.

— Эстебан, нет!

И он отпускает руку.

— Спасибо, — произносит Рут, отплывая. Она повышает голос, преодолевая дрожь. — Это не доставит вам хлопот, Дон. Пожалуйста, отошлите телеграмму моей подруге, которая обо всем позаботится. — Затем добавляет, и это самое дикое из всего, что мне довелось услышать сегодня: — Она очень важная шишка, занимается обучением медсестер в Национальном институте здоровья.

Когда лодка удаляется, я слышу, как Алтея произносит что-то ободряющее.

Господи… В следующее мгновение раздается гул, и свет начинает убывать. Последнее, что остается от миссис Рут Парсонс и мисс Алтеи Парсонс, — два крошечных темных силуэта, словно от парочки опоссумов. Свет гаснет, гул набирает силу — и они исчезают, исчезают, исчезают навсегда.

Рядом в темной воде Эстебан ругается по-испански на весь белый свет.

— Это ее друзья, в своем роде, — вру я нескладно. — Кажется, она хотела уехать с ними.

Подчеркнуто молчаливый Эстебан тащит меня к самолету. Он лучше знает, чего можно ждать в здешних краях, а у индейцев-майя наверняка есть своя программа выживания. Кажется, с прошлого раза ему полегчало. Когда мы забираемся в самолет, я замечаю, что гамак перевесили.

Той же ночью, которую я почти не запомнил, ветер меняется. И в половине восьмого утра «сессна» приземляется на песок под безоблачными небесами.

К полудню мы добираемся до аэропорта Косумеля. Капитан Эстебан принимает оплату и без лишних слов удаляется вести войну со страховой компанией. Я оставляю чемоданы попутчиц у турагента, которому на все наплевать. Отправляю телеграмму миссис Присцилле Хейес Смит, тоже из Бетесды. После чего я наношу визит местному доктору и к трем пополудни сижу на террасе ресторана, с забинтованной ногой и двойной «Маргаритой», пытаясь осмыслить то, что случилось.

В телеграмме говорится: «Нам с Алтеей представилась редкая возможность совершить путешествие, будем отсутствовать несколько лет, пожалуйста, присмотри за нашими делами. Целую, Рут».

И ведь она написала это накануне вечером.

Я заказываю еще один двойной, жалея, что не разглядел как следует тот инопланетный предмет. Была ли на нем бирка «Сделано на Бетельгейзе»? Не важно, что там было, но обезуметь настолько, чтобы вообразить, будто?..

Не просто вообразить, а надеяться, строить планы. Иногда мне хочется уйти… Вот чем она занималась весь день. Ждала, надеялась, прикидывала, как вызволить Алтею. Чтобы отправиться вслепую на неведомую планету…

После третьей «Маргариты» я пытаюсь шутить про инопланетность женщин, но мне совсем не смешно. И я уверен, никаких последствий не будет, вообще никаких. Две женщины, одна из которых, возможно, беременна, отбыли к звездам, а ткань общества не шелохнулась. Интересно, все ли подруги миссис Парсонс живут в постоянной готовности воспользоваться удобным случаем, включая путешествие к другим планетам? И удастся ли миссис Парсонс вытащить к себе важную даму-миссис Присциллу Хейес Смит?

Мне остается только заказать еще коктейль, размышляя об Алтее. Какие светила увидит черноглазый отпрыск капитана Эстебана, когда и если родится на свет? «Собирайся, Алтея, мы отбываем с Ориона». — «Слушаюсь, мамочка». Выходит, это особая система воспитания? Л/ы прячемся поодиночке и парами в щелях механизма… Мне не привыкать к чужому миру… И все это совершенно искренне. Безумие. Как может женщина выбрать жизнь среди инопланетных чудищ, оставить свой мир, свой дом?

Когда «Маргариты» окончательно затуманивают мой мозг, безумный замысел Рут уступает место картине: две крошечные фигурки рядом в меркнущем инопланетном свете.

Два наших опоссума исчезли без следа.

 

ДЫМ ЕЕ ВОСХОДИЛ ВО ВЕКИ ВЕКОВ

Рывок, высвобождение — и он стоит на склоне горы, под ботинками щебень, под рукой в перчатке — капот ржавого пикапа тридцать пятого года. Морозный воздух врывается в молодые легкие, на ресницах иней. Вокруг унылая, продуваемая всеми ветрами чаша гор, рыжая в первых рассветных лучах. И никакого укрытия, ни деревца, ни валуна.

На озере внизу ни души, заходящая луна серебрит его широкий ледяной обод. Сверху озеро кажется маленьким, отсюда маленьким кажется все. Неужели этот еле заметный шрам у берега — его лодка? Спокойно, все идет по плану! Черная дорожка, которую он пробил с вечера, тянется к зарослям камышей. Его затопляет радость, сердце выпрыгивает из груди. Все идет по плану.

Он щурится заиндевевшими ресницами, пытаясь разглядеть черные стебли камыша. Черные точки между ними — спящие утки. Доберусь я до вас. Он ухмыляется — ледяная корка в носу дает трещину. Укроюсь в камышах, в тех славных зарослях внизу. Около восьмидесяти ярдов, с берега не достать. Вот увидишь, Том. Я засяду там, когда будет пролетать утренняя стая. Старый Том говорит, я чокнутый. Чокнутый Пит. Посмотрим, кто из нас чокнутый.

В звенящей тишине пощелкивает, остывая, мотор. Здесь нет эха, слишком сухо. И безветренно. Пит напряженно вслушивается: наверху в горах тихо стонет ветер, внизу покрякивают утки. Просыпаются. Он отводит обледеневшую манжету над часами, подарком на день рождения, и на миг дивится собственному запястью — тощему запястью четырнадцатилетнего подростка. Двадцать пять, нет, уже двадцать четыре минуты до начала утиной охоты. Открытие сезона! Возбуждение стекает вниз, к животу, член встает, упирается в колючие кальсоны. Джентльмены не суетятся. Он благоговейно достает из пикапа новехонькую двустволку двенадцатого калибра.

Стволы обжигают холодом даже через перчатки. Для выстрела одну придется снять — брр. Пит вытирает нос рукавом, просовывает три пальца в отверстия обрезанной перчатки и переламывает ствол. На прицеле иней. Пит сдерживает порыв сдуть его, неуклюже соскабливает пальцами. Вот не надо было класть с собой в спальник. Затем, задыхаясь от восторга, вытаскивает из патронташа две тяжелые «шестерки» и вставляет в вороненые отверстия. Перетаскать несметное количество чертовых мешков с «Альбукерке геральд», целое лето класть кирпичи для мистера Ноффа — и все ради него: идеального, выбранного с тщанием и любовью собственного ружья. Он больше в руки не возьмет Томово вонючее ружьишко со сбитым прицелом. Только свое, родное, с его инициалами на серебряной плашке.

Его распирает от счастья. Сжимая ружье, Пит бросает еще один взгляд на величественные бесплодные скалы. Никого; только он, его лодка и утки. Небо розовеет. Он на Великом американском водоразделе на высоте десять тысяч футов; там, где проходит западный маршрут перелета птиц. Рассвет первого дня сезона… А что, если сейчас появятся апачи? Этими горами владеют мескалеро-апачи, но он в жизни не видел живого индейца. Отец говорит, у всех апачей туберкулез или что-нибудь в таком роде. Интересно, в старые времена они ездили здесь на лошадях? Они бы смотрелись букашками, до той стороны каньона миль десять.

Пит вглядывается в нечеткое пятно на другом берегу, решает, что это всего лишь заросли полыни, но на всякий случай забирает из машины ключи и топор. Взяв топор в левую руку, подальше от ружья, начинает спуск к озеру. Сердце рвется из груди, колени дрожат. Съезжая по склону, он почти не чувствует под собой ног. Кажется, мир вокруг затаил дыхание.

Он велит себе успокоиться, моргает, силясь прогнать черные точки перед глазами. Оступается, но удерживает равновесие, начинает тереть глаза. И в это мгновение мир вспыхивает черно-белым, луна на темном небе слепит, точно фара локомотива, и под странное гудение вокруг проваливается во тьму. Вот черт, только бы не горняшка! Только не сейчас! Он заставляет себя дышать глубже, подошвы, скрипя, словно лыжи на крутом повороте, скользят по склону, тяжелая охотничья сумка бьет по ногам, скорее вниз, к ждущей на берегу лодке.

За ночь поверхность воды успела затянуться тонким ледком. Хорошо, что он взял топор. Несколько уток нарезают круги в проруби, внезапно одна, хлопая крыльями, с кряканьем взвивается вверх. Крупная головка с хохолком! Да это же красноголовый нырок!

— Ты моя красавица, — произносит он вслух и, оскальзываясь, бегом припускает по склону. Эти первые звуки и шорохи переполняют его сердце любовью. — Не стану стрелять по сидящим уткам.

Сопли в носу замерзли, он видит себя в камышах, над ним летит стая. Думает о старом Томе, который остался в лагере, накачивается бренди, пускает слюни, грезит о рассветных аэродромах Первой мировой, мечтает подстрелить гуся, умирает от туберкулеза. Подожди, старый дуралей, я тебе покажу. Пит видит свою фанерную лодчонку, доверху забитую перламутровыми грудками и красно-черными горбатыми клювами окровавленных нырков, а его девственное, новенькое ружье лежит сверху удовлетворенное.

И вот он уже рядом с лодкой, пытается проморгаться. Странно видеть свои вчерашние следы. Лодка и четыре заиндевевшие деревянные утки-приманки на месте, но за ночь вода успела замерзнуть, Сложив топор и ружье на дно, Пит толкает лодку от берега. Лед трещит и не поддается.

Черт, какой толстый! Вечером он без труда пробил дорогу веслом. Сейчас Пит проходит ярда два по льду, дергает лодку. Делает еще пару осторожных шажков и внезапно слышит Сверху шурх-шурх хлопающих крыльев. Утки летят, а он торчит на виду! Пит бросается на лед рядом с лодкой, вглядывается в слепящую белизну неба над перевалом.

Черт, это они! Летят со скоростью девяносто миль по ветру, крупная стая! Он прижимает ружье к груди, чтобы не блестело, и видит, что утки складывают крылья и черными полумесяцами пикируют вниз, бомбардировщики с перепончатыми лапами.

Заметили его! С громким кряканьем утки закладывают над камышами большой вираж и приводняются далеко впереди. Он слышит, как их тела вспарывают воду, и встает, с тоской глядя им вслед. Ничего-ничего, доберусь я до вас, вот только сдвину с места чертову лодку!

Он тащит лодку по льду, мороз щиплет лицо и шею. Лед трещит, но не поддается. Пит решает, что лучше толкать лодку перед собой, чтобы запрыгнуть в нее, как только пойдет свободно. Он разворачивает лодку, преодолевает еще два, три ярда — и внезапно целая ледяная пластина под ним накреняется и с плеском уходит вниз. Вода заливает ботинки, обжигая через три пары носков.

Но здесь мелко. Он толкает лодку, кроша лед и оступаясь. Ярд, еще ярд, еще — он не чувствует ног, теряет опору. Черт, ему не успеть, ни за что не успеть! Он приседает, обхватывает лодку руками и из последних сил толкает вперед. Нос лодки крушит лед, словно ледокол. Еще раз! Открытая вода уже близко. Еще рывок! Еще один!

Но лодка застряла намертво. Чертов лед слишком толстый! А ведь еще вчера вечером здесь была вода!

Все потому, что ветер стих, а температура — десять градусов. Старый хитрюга Том знал, черт его подери! До открытой воды, до земли обетованной около тридцати ярдов, всего ничего! Он должен пробиться любым способом — надо льдом, подо льдом, сквозь лед!

Он хватает топор, оббегает лодку, с размаху бьет по ледяной корке. От льдины отлетает осколок, Пит усиливает натиск. Но лед и не думает ломаться, а головка топора все время проваливается, жах! Приходится вытаскивать ее из черных дыр. И здесь уже глубже, вода гораздо выше ботинок. Что дальше? Жах! Вытащить топор; Жах!

У него хватает ума сообразить, что промочить одежду — значит замерзнуть насмерть. Черт! Задыхаясь, он смотрит на уток. Они мирно кормятся на безопасном расстоянии, издевательски курлычут, потешаясь над ним и его потугами.

Двадцать ярдов, черт, черт, черт! Он испускает крик, полный ярости и страсти, и внезапно слышит хлопок выстрела. Да это же старый Том!

Пит запрыгивает в лодку, стягивает куртку, оба свитера, штаны и серые кальсоны. Окоченевшие пальцы борются со шнурками, но тело пышет жаром, только яички вжимаются внутрь, когда он встает в полный рост. Двадцать ярдов!

Отшвырнув мокрые ботинки и спрыгнув на лед, он размахивается топором и откалывает целый ледяной пласт. Наконец-то! Еще десять ярдов! Он молотит по льду лодкой, вверх-вниз, словно кузнечным молотом. Еще ярд! Еще один! Зубы выбивают дробь, голени, а теперь уже и бедра в крови, но он не ощущает боли, только радость, радость — пока неожиданно не проваливается под воду. Невыразимый холод, словно вертел, пронзает тело от задницы до подмышек, нос разбит в кровь ледяной коркой.

Он цепляется за лодку, подтягивается к ней. Ноги не находят дна, топора и след простыл.

А лед и не думает поддаваться.

Словно черная рука сдавила горло, он не может дышать. Лихорадочно извиваясь, перелезает через борт и, окровавленный, падает на колени, силясь раздышаться и стискивая челюсти, чтобы не стучали зубы. Первый солнечный луч покрывает тело ледяной коркой и чудовищными мурашками. Отдышавшись, он поднимает глаза на уток, до которых теперь рукой подать!

Весло. Он хватает весло, бьет по льду впереди. Весло отскакивает, лодку отбрасывает назад. Он долбит из всех сил, но лед слишком толстый, весло трещит. Хрясь! Весло сломалось, отлетевшая лопасть скользит по льду. Больше ничего нет.

Бесполезно.

Его захлестывает бессильная злоба, горячие слезы брызжут из глаз. Совсем рядом! Рукой подать! И тут, изнемогая от ярости, он видит их: фюйть-фюйть-фюйтъ! — неудержимый поток шелестящих крыльев в чистом небе — утки летят над перевалом. Десять тысяч благородных красноголовых нырков несутся черно-серебристым потоком, небо — сплошные крылья, но слишком высоко, не достать! Утки умеют держать дистанцию.

Ни разу в жизни ему не доводилось — и уже не доведется — видеть так много уток сразу. Голый окровавленный мальчишка, чокнутый маньяк, покрытый ледяной коркой, он стоит в лодке и, задыхаясь от ярости, исступленно палит из обоих стволов в белый свет как в копеечку, заталкивая патроны содранными в кровь окоченевшими пальцами. К нему устремляется селезень — дистанция сокращается! Бам-бам!

Промазывает, снова промазывает, и небесные путники, магические сосуды его любви, бьют крыльями, пронзительно курлыча. Нырки, чирки, свияги, рябки — все утки на свете взмыли в небо, и посреди этой воронки из птиц шириной в десять миль он палит и палит из своей девственной двустволки, рыдающий мальчишка в урагане мерцающих крыльев, черно-белых, бело-черных. И в мерцании крыльев он видит не только уток, но и гусей, цапель, всех благородных птиц, когда-либо паривших в этом небе: ястребов, орлов, кондоров, птеродактилей — Бам! Бам! Бам-бам! — в обезумевший воздух, сквозь пелену ярости и слез, которая взрывается сокрушительными черными толчками — тьма, свет, снова тьма! — и его неудержимо подталкивает вверх, затягивает в водоворот…

…И внезапно он вплывает в тишину и полутьму, в другое «я», вся его ярость сжалась до крохотного узелка в глубине сознания, взгляд прикован к девичьей шее в вырезе блузки. Он в комнате, прохладной сумрачной пещере, гудящей тайными обещаниями. Окна у девушки за спиной занавешены чем-то белым от палящего солнца.

— Твоя мать сказала, ты ездила в Санта-Фе. — Он чувствует, что голос готов сорваться на фальцет, и яростно запихивает кулаки в карманы джинсов.

Девушка — Пилар, Пи-и-лар, что за имечко — наклоняется, чтобы коснуться загорелой щиколотки, край стрижки каре скользит вдоль щеки.

— Угу.

Согнувшись пополам на красной кожаной штуковине, которую ее родители привезли… откуда же… кажется, из Марокко, она целиком поглощена тонкой золотой цепочкой вокруг щиколотки. Белые джинсы на тонкой талии, белая блузка нежно обнимает мягкие округлости. На фоне золотистой загорелой кожи ткань кажется белоснежной, а кожа пахнет мылом, цветами и непорочностью. Такая чистая. Пилар девственница, твердит ему сердце. Комнату медленно наполняет почти непереносимое блаженство. Я ей нравлюсь. Просто она очень застенчивая, и не важно, что на год старше — ей почти семнадцать, — Пилар совсем ребенок. Ее слабость и уязвимость возбуждают, и ему приходится кулаками оттягивать карманы вперед, чтоб скрыть выпуклость под ширинкой. Черт, только бы она не смотрела вверх! Но она поднимает глаза, отбрасывает челку со лба, мечтательно улыбается:

— Ходила в «Ла Фонда», обедала с Рене.

— Что за Рене?

— Я уже говорила тебе, Пи-и-тер. — Не глядя на него, она встает со скамеечки, по-детски пятится к окну, трет локоть. — Он мой кузен, взрослый, ему уже двадцать пять или даже тридцать. Теперь он лейтенант.

— Ясно.

— Он старше. — Она строит гримаску, тайно улыбается, смотрит за белую занавеску.

На сердце становится легко, из него словно с шипением выпустили воздух. По комнате разливается благодать. Я так и думал, девственница. Снаружи, из знойного внешнего мира, доносится урчание мотора. Кобыла в стойле конного клуба тихонько ржет, в ответ раздается ua-ua ослика. Они хихикают. Питер расправляет плечи, сжимая и разжимая ладони вокруг воображаемой клюшки для поло.

— И отец отпустил тебя с ним?

— Конечно.

Пилар трется щекой о плечо, сминая белоснежный воротник и позволяя Питеру разглядеть бледные холмики. Она хочет меня, думает Питер. В животе все переворачивается. Она позволит мне сделать с ней это. И в тот же миг на него опускается абсолютное спокойствие, как в то первое утро в загоне, когда он смотрел, как к нему подходит его кобыла; спокойствие уверенности.

— Па-па не против, на дворе сорок четвертый год. Рене мой кузен.

Ее родители — люди с тонким вкусом. Отец Пилар — ученый, работает на военных, они здесь из-за войны, занимаются чем-то в Лос-Аламосе. А ее мать говорит по-французски, рассуждает о всяких чудных местах вроде Дижона и Тан-жера. Его мать по-французски не говорит, отец преподает в средней школе и никогда бы не сошелся с этими рафинированными чужаками, если бы ИМ не понадобился партнер для игры в поло. Ему тоже позволили с ними водиться, усмехается Питер про себя, с этими потеющими молодящимися стариками. Несмотря на то, что у его единственной на все четыре чуккера кобылы сухожилия выпирают, словно воздушные шары, несмотря на треснутую клюшку, ему ничего не стоит запустить мяч в ворота поверх их голов! Только бы попасть в квалификацию. Три гола точно, возможно, четыре, думает он, видя, как обходит придурка Дрексела с его четырьмя сменными лошадьми, как Пилар улыбается, не глядя на него. Застенчивая. В тот раз, когда он разрешил ей прокатиться, она отчаянно трусила; подсаживая Пилар в седло, он чувствовал дрожь в ее бедрах.

При одном воспоминании его самого пробирает дрожь. «Моя душа как жеребенок, едва заслышит голос твой». Дурацкие стихи, которые читает мать, сейчас не кажутся такими уж несуразными. Его жеребенок, его нежная, ранимая кобылка. По сравнению с ней он — настоящая горилла. Технически он и сам девственник, но у мужчин все иначе. Внезапно он понимает, о чем написано в той странной книге Хэвлока Эллиса, которую он нашел у ее отца. Нежность. Он должен быть нежным. А не как — кто? — бабуин, играющий на скрипке.

— Нечего таскаться со взрослыми мужиками, — бросает он намеренно грубо. — Ты играешь с огнем.

Теперь она смотрит на него из-под челки, подходит ближе, все еще поглаживая локоть другой рукой. В ноздри проникает теплый аромат мыла, под ним — мускусный душок. Он не знает, что у нее на уме, он задыхается, она не сознает, что играет с огнем. Бормочет неразборчиво — то ли «не надо», то ли «не могу», — пытаясь потушить жар, разгорающийся между ними, и неожиданно она шепчет:

— Болит, Пи-и-тер.

— Рука?

— Нет, там, дура-а-чок.

Холодные пальчики обхватывают и тянут вниз его руку, но прижимают не к локтю, а к боку, где он сперва чувствует только пустоту под блузкой, а затем, пугающе близко, не широкие ребра, как у него, а тонкий стебелек ее тела. И пока его оцепеневшая рука теребит и мнет блузку, Пилар разворачивается, подставляя под его горячечную ладонь мягкую неестественную выпуклость — свою грудь, — и у него темнеет в глазах, а вокруг грохочет и бушует бурная река, словно все убитые бизоны несутся назад по прерии. Нежно-лимонная вспышка света от окна освещает их тела, ее бедро льнет к его бедру, и становится совсем невмоготу просто стоять, тиская ее мягкую грудь.

— Ты играешь с огнем, Пилар. Не глупи, твоя мама..

— Ее здесь нет.

Некоторое время царит хаос: его губы и руки пытаются быть нежными, удержать ее подальше от ширинки, прижать к своему телу в непереносимом блаженстве, как если бы у него было шесть рук, бессильных против ее напора Внезапно она отстраняется и бормочет какую-то чушь:

— Пи-и-тер, у тебя есть друг?

Перемена в ее голосе заставляет его моргнуть и глупо промямлить:

— Конечно есть. Том Ринг.

Она морщит носик:

— Ты дурачок, Пи-и-тер. Есть у тебя на примете кто-нибудь милый?

Он стоит, пытаясь выровнять дыхание, думая, черт, она ведь знает, никого милого у меня нет. Если она про пикник, то можно пригласить Диего Мартина. Он не успевает ответить, она отступает к окну и прячется за тонкую занавеску, откуда бросает на него такой взгляд, что его рука сама тянется к шелковой ткани.

— Знаешь, у Рене есть друг.

— Угу.

— Он тоже взрослый, ему двадцать, — выдыхает она, дразнясь. — Лейтенант Шар-ло. Для тебя Чарльз. — И, повернувшись, она оказывается в его тесных объятиях, и сквозь шелк и хихиканье он слышит тонкий голосок, которому отныне суждено вечно звучать в ушах: — Ре-не, Шар-ло и Пи-лар втроем забрались в постельку, и они со мной забавлялись. Много-много часов. Пи-и-тер, это было так замечательно. Никогда больше не стану заниматься этим с одним мужчиной.

В один миг все рушится, остается только ее лицо, возбужденное, чужое. Не успевает его сердце осознать, что это конец, что зло пустило глубокие корни, не успевает полыхнуть внутри опустошающая ярость, как Пилар прижимает руку ко рту и бросается вон из комнаты.

— Меня тошнит, Питер, помоги!

Он плетется за ней в прохладный коридор и находит содрогающуюся Пилар над унитазом: каштановые волосы полощутся в воде, ее рвет, рвет неудержимо. Белая рубашка сбилась, обнажив по-детски узкую спину, трогательные выпирающие позвонки спускаются вниз к джинсам, мягкие ягодицы бьются о его колени, пока он стоит рядом и вместо ее шеи беспомощно сжимает мокрое полотенце, пытаясь дотянуться до лба. Он и сам чувствует рвотные позывы, лицо осунулось, вода течет в открытый рот, а Пилар стискивает ему руку, заставляя тело сотрясаться в конвульсиях вместе с ее телом в мрачной, похожей на больничную ванной. Мир вокруг стенает, перед его глазами не одеколон ее отца на полке, а номер в «Ла Фонда» и три тела извиваются на кровати, вытворяя что-то немыслимо мерзкое. Забавлялись с ней…

Желудок скрутило, и он медленно кончает прямо в джинсы, но облегчения не наступает, промежность словно проткнули раскаленным прутом, пока он беспомощно стоит над ней, как еще предстоит в будущем, которое он не в состоянии ни вспомнить, ни вообразить, — напряжение нарастает, свет моргает — надвигается гроза или что-то случилось с глазами, но он еще может различить внизу безупречный профиль Пилар на краю унитаза, прочесть в сверкающей полутьме непостижимые слова «септический аборт», стекающие по позвоночнику его непорочной любви, пока вселенная отбивает ритм: тьма! Свет! Тьма! В грохоте копыт громче громовых раскатов, сквозь всполохи ослепляющей тьмы его швыряет в гудящую пустоту, где неясная, смутная догадка начинает обретать плоть, но тут же его подхватывает и уносит прочь невообразимо мощная сила…

…И выносит в зелень и слепящее солнце другого мира, где весна в самом цвету и другая девушка прижимается к его бедру.

— Молли, — слышит он свой расслабленный, повзрослевший голос, наблюдая, как ветки ив полощутся в грязном Потомаке. Значок с жезлом, обвитым змеями, царапает шею.

— Да, доктор, сэр. — Она отворачивается, опускается на колени в траву и начинает копаться в коробке с едой навынос из «Говарда Джонсона». — Наконец-то кофе.

Протягивая ему хот-дог, трясет пышной гривой волос. Женственный изгиб ее рук, бледные нежные подмышки, все ее тело вызывает аппетит, даже платье напоминает лимонад, свежий и прохладный, нет, лучезарный, вот точное слово. Его лучезарная женщина. Он отгоняет мимолетную тень, вспоминает ее спутанные волосы у себя на коже в номере отеля «Роджер Смит».

— Садись, Пит, не так уж и грязно.

— Разве это грязь? — Он растягивается на траве рядом с ней, рука привычным движением сжимает ее ягодицы.

Она хихикает, глядя на него сверху вниз и качая головой.

— На тебя не угодишь. — Она жадно впивается зубами в хот-дог, и ее губы рождают в нем желание повалить ее на траву, забыв про ревущие над ними автомобили. — Спорим, — продолжает она с полным ртом, — ты никогда не трахался с приятельницами.

— Похоже на то. — Он откладывает хот-дог, чтобы ослабить узел армейского галстука.

— Последний месяц службы — и ты в Балтиморе! — Она довольно облизывает пальцы. — Ах, Пит, как хорошо, что ты получил это место! Попробуй капустный салат, вполне. Ты будешь вспоминать о нас, бедных рабах, когда станешь медицинским светилом?

— Еще как буду. — Чтобы отвлечься, он роется в коробке, роняя салат на книгу. — Что ты читаешь?

— Уэйтли Карингтона.

— Кого?

— Уэйтли Карингтона. Он англичанин. Парапсихолог. Британцы, они такие, до всего докопаются.

— Да ну?

Он улыбается, глядя на реку, моргает, чтобы прогнать вспышки в глазах, навести резкость. Амфетаминовая ломка? Спустя полгода?

— У него есть теория насчет К-объектов. Это то, что особенно для тебя значимо, часть твоей жизни… Пит, что с тобой?

— Ничего.

Вспышки не исчезают — напротив, учащаются. Между ними он еще способен разглядеть озабоченное медсестринское лицо Молли, пытается зацепиться за что-нибудь в мире, который вспыхивает черным — зеленым — ЧЕРНЫМ! — в безвременье и бездыханном мраке средь призрачного ландшафта, где только серый пепел под суровыми небесами, без глаз различает руины на чудовищной равнине, и среди пепла и покореженного металла у него вырывается бестелесный вопль ужаса, 2004 — призрачно бессмысленное сочетание цифр — ПРЕКРАТИТЕ! — и вот он снова у реки, и в глазах Молли плещется весна, а его руки сжимают ее тело.

— Эй, малыш, война закончилась. — В дразнящей чувственной улыбке теперь читается тревога, ее заботливая медсестринская рука под его рубашкой. — Отсюда до Кореи десять тысяч миль, ты в старом добром округе Колумбия, доктор.

— Я знаю, видел автомобильные номера.

Он натужно смеется, заставляя себя разжать руки. Неужели призраки Сеула никогда его не отпустят? К его стыду, на нем ни царапины, и ни ошметка его тела не осталось в заляпанных кровью мусорных баках, куда ему приходилось… Хватит! Ты испугаешь Молли. Спасибо Айку. Теперь он научный сотрудник в Университете Джонса Хопкинса. Не всякому дано быть полевым хирургом.

— Я жалкий трус, Молли, мечтатель. Мой удел — наука.

— Бога ради, Пит, — произносит она растроганно, рука под рубашкой уже не поглаживает, а ласкает его тело. — Все позади.

С этим не поспоришь, и в ответ он тихо бормочет:

— Отец хотел, чтобы я лечил индейцев.

Впрочем, и это давно в прошлом. Радость жизни возвращается к нему, он бодро принимается за салат, готовый свернуть горы, демонстрируя, что окончательно пришел в себя.

— Так что там с твоим парапсихологом?

— Это не шутка, — возмущается она полушутя, полусерьезно. — Видишь ли, Пит, я атеистка. Я не верю в загробную жизнь, но эта теория… — И она пускается в рассуждения о К-объектах, массовом сознании и мощных энергетических сущностях неумирающего разума — милая девушка, которую не нужно долго уламывать, научившая его любви без обязательств. Его подружка, сумевшая его раскрепостить.

Он с наслаждением потягивается, выпускает капустную отрыжку. Свободный мужчина рядом с женщиной, которая хочет его. А он и не против. Что ищет в женщине мужчина? Желанья утоленного личину. Она излучает желание. И он уже утолил его и снова утолит…

— И все же есть в этом что-то зловещее. — Молли с силой швыряет коробку в реку, та пролетает футов двадцать. — Черт! Только подумай о частицах тебя, которым вечно суждено болтаться рядом с тем, что ты любил! — Она прислоняется к иве, смотрит вслед уплывающей коробке. — Неужели частице меня предстоит провести целую вечность рядом с моим старым глупым котом? Я любила его. Его звали Генри. Он сдох.

Призрак двустволки беззвучно проплывает перед его мысленным взором, кобыла в стойле жалобно ржет. Он чихает и перекатывается на живот, уткнувшись носом в ее теплые, приятно пахнущие бедра. Она сонно разглядывает его поверх грудей и в это мгновение почти прекрасна.

— Все, что ты любишь, бессмертно. Так что поосторожнее с привязанностями. — Она недобро усмехается. — Только, боюсь, у тебя это будет то, из-за чего ты сильнее всего злился. Нет, даже подумать страшно. Все-таки наверняка любовь сильнее всего остального.

В этом он не уверен, но не возражает, чтобы его разубедили, раздвигая ее колени. Поначалу она в шутку сопротивляется, затем выгибается, раскидывая руки навстречу воздуху, ему, жизни.

— Я бы не отказался целую вечность виться вокруг тебя.

Он наваливается на нее, не думая больше о проезжающих мимо автомобилях, и когда ласковое тело, которое он успел так хорошо изучить, послушно содрогается под ним, он понимает, что уже какое-то время знает ответ. Никакая это не дружба, вернее, это лучше, чем дружба!

— Я люблю тебя, Молли. Мы любим друг друга.

— Ох, Пит.

— Ты поедешь со мной в Балтимор, и мы поженимся, — говорит он ей в шею, продолжая мять ее тело под юбкой, потом, не чувствуя отклика, отстраняется, чтобы увидеть ее лицо, ее губы, которые шепчут:

— Этого я и боялась.

— Боялась? — Сердце подпрыгивает, облегчение столь велико, что мерцание в глазах возвращается, и сквозь него он видит ее, странно безучастную, несмотря на его пыл. — Не бойся, Молли. Я тебя люблю.

— Черт, черт, Пит, — мягко произносит Молли, — прости, женщины порой ведут себя гадко. — Она сглатывает и продолжает неестественным голосом: — Я так радовалась, потому что один дорогой мне человек возвращается домой. Утром он звонил из Гонолулу.

Этого он не хочет, не может вообразить между вспышками и все же делает еще одну попытку:

— Ты любишь меня, Молли. Я люблю тебя. В Балтиморе мы поженимся.

Она мягко отстраняется:

— Я тоже привязалась к тебе, Пит, правда, но это другое.

— Со мной ты будешь счастлива. Ты ведь любишь меня!

Она садится, и они смотрят друг на друга под ярким, дробящимся в листьях солнечным светом.

— Нет, Пит, я никогда этого не говорила. Я не… — Ее руки тянутся к нему, словно кинжалы. — Я не могу выйти за тебя, малыш. Я выхожу замуж за Чарли Макмахона.

Л'дкллхон — Мааа — хоннн — аа — оннн — дурацкий шлепающий звук уносится во вселенную, кровь пульсирует в сошной артерии, воздух содрогается от боли и ярости, а он стоит, оскорбленный, как дурак, не в силах поверить, что все на свете оказалось ложью и предательством, — свет вспыхивает черными вспышками… «Шлюха! — слышит он свой голос, который кричит убывающему хаосу, — сука, сука, сука!»…

…Хаос беззвучно взрывается, переходя в небытие, почти знакомое состояние, но на сей раз не так быстро, словно мощная волна энергии вздымалась в замедленном темпе и частицы его успели ощутить ужас того, что он действительно мертв и осужден жить вечно в яростных разрозненных фрагментах. Но вопреки этому ужасу его сущность протестует: Но я ведь любил ее! — посреди безжизненной пустыни, под суровыми небесами, где он или частицы его энергии вновь ощущают чье-то присутствие: руины, искореженные механизмы, чудовищные конструкции неясного назначения, излучающие в мир ночных кошмаров темную силу, которая пробуждается…

…Чтобы собрать его заново в окружении знакомых стен. На губах замирает бессмысленный всхлип: «Но я ведь любил!» Он откидывается на спинку скрипучего кресла, наслаждаясь моментом. Какая-то легкая тень беспокойства заставляет его поднять глаза на трехмерный портрет за стопкой распечаток на письменном столе.

Молли улыбается ему с портрета, обнимая старшую дочь. Мысль о бедном Чарли Макмахоне возвращается впервые за долгие годы вместе с привычной скороговоркой: Молли не была бы с ним счастлива. У него с Молли были сложные времена, но сейчас все наладилось. Странно, как явственно ему припомнился тот день у реки, несмотря на прожитые счастливые годы. «Любил, любил», — беспокойно стучит в мозгу, а глаза любуются стопкой распечаток на столе.

Красивое, элегантное решение, проверенное восьмикратно, все неточности и расхождения остались в прошлом. Даже лучше, чем он надеялся. Завтра можно отправить статью в журнал. Разумеется, надо было опубликовать результаты три года назад, но теперь это не важно: экспертный совет Ассоциации содействия развитию науки собирается на следующей неделе. Все складывается очень удачно, едва ли можно было найти более подходящее время. А пресса довершит начатое..: Только удержаться и не смотреть в лицо Гиллиаму, размышляет он, — его собственное лицо десятилетней давности, гладкое, юное, воодушевленное.

«Я люблю — вот объяснение», — думает Пит, вспоминая годы каторжной работы… Залитые кофе листы бумаги, новая центрифуга, лабораторные крысы, распахнутый халатик лаборантки, споры с Феррисом из аналитического отдела насчет места, оборудования, расходов — и над всем этим, словно лазерная решетка, парит его блестящее доказательство. Его догадка, нет, лучше сказать так: его педантично доказанная гипотеза. Вершина его жизненного пути. Ему уже никогда не повторить подобного, ну и пусть. Вот он, зенит его научной карьеры. Самое время. Главное — не вспоминать о том, что сказал Натан (Нобелевка), даже про себя не произносить это дурацкое слово (Нобелевка). Хватит, это глупо, лучше подумай о самой работе, о мощи и ясности доказательной базы.

Он нащупывает под стопкой распечаток лоток с письмами, успевший зарасти мхом (первое, с чего начну, — потребую себе секретаршу!), но хватит ли света от окна? Воздух в кабинете сгущается, словно вокруг бурлят потоки энергии. Слишком много кофе, думает он, слишком сильные эмоции. Я к такому не привык. Мой удел — одиночество. Отныне все изменится. Хватит держать все в себе, пришла пора делиться с молодыми. Теперь у меня будут толпы помощников…

Он смотрит в окно на пыльный пригород Бетесды и видит череду статей, у каждой длинный список авторов, но научный руководитель везде он. Маститый ученый, помогающий молодым дарованиям с первой публикацией. Человек-легенда… Дети играют в баскетбол у гаражей, неужели кого-то из них в старости вылечат от миеломы благодаря его одиноким трудам? Если бы кристаллизацию можно было ускорить! Рано или поздно это случится. Правда, уже не при мне, размышляет он. Разглядывать бегущие фигурки мешает мерцание, которое, кажется, исходит откуда-то из конца улицы, хотя, скорее всего, это что-то у него на сетчатке.

Нельзя пить столько кофе, укоряет он себя. Только бы не сердечный приступ! Только не сейчас! Волнение почти осязаемо, но оно не раздражает, а напротив, заставляет мир открыться с новой стороны. Словно иной, более высокий уровень реальности, своего рода эффект норадреналина. Возможно, мне и впрямь предстоит жить на новом уровне, думает он и трет переносицу, чтобы избавиться от послеобраза, напоминающего лунный ландшафт со снимков «Аполлона», чуть неприятное ощущение.

Слишком много страхов, рассуждает он, сосредоточенно протирая стекла очков. Страх перед бомбой, перед экологическим кризисом, угроза фашизма и расовой войны, угроза гибели всего живого. Он трясет головой, чтобы избавиться от звона в ушах, бросает взгляд на большой настольный календарь. 1984 год. На полях шутливая надпись: «Если все хорошо, то почему мы говорим шепотом?» Все верно. Надо заканчивать — и домой. К Молли, Сью и малютке Питу, их младшему.

Он улыбается, представляя, как малыш ковыляет к нему, сует руку под распечатки — ив тот миг, когда пальцы касаются старых бумаг, в сердце вонзается ледяная сосулька.

Неужели и правда инфаркт? Но это не сердечная боль, это холодный ручеек пробежал от пальцев в душу, от омерзительного иностранного журнальчика в бурой обложке, который он медленно вытягивает из стопки и видит карандашную записку, пришпиленную к обложке. Мерзкий журнал провалялся здесь, словно часовая бомба, сколько? Недели?

«Пит, ты бы взглянул на это. Чертовски жаль».

Ему даже не нужно вчитываться. Листая слепо пропечатанные страницы пальцами, которые вмиг распухли и похолодели, став словно бейсбольные биты, он уже знает, что найдет внутри: стройную теорию, доказанную с куда большим изяществом и полнотой, вывод, который не пришел в голову ему, — открытие, изложенное скромно и немногословно. Вот что значат молодые мозги. Его захлестывает отчаяние. Бога ради, какой-то университет Джакарты? Какая-то чертова индийская концепция?..

Бессильная ярость, горечь и пепел затопляют душу, пока руки теребят серые страницы, которые внезапно начинают мерцать — вспышка! Тьма! Вспышка! Тьма! — поглощая мир вокруг, вихрь подхватывает его и швыряет вверх и вниз…

…Пока беззвучное крещендо не достигает пределов, выплескиваясь в молчание чистой энергии, где его — или то, что от него осталось, или то, что на миг сложилось из фрагментов, — посещает ужасная догадка, непоколебимая уверенность: его умершее «я» нематериально кружит на мертвой планете средь пыли, в которую рассыпался Национальный институт здоровья. С мучительной яркостью он сознает гибель всего живого, кроме тех воспоминаний, которые так отчаянно стремился похоронить.

Что это было? Он не знает, никогда не узнает, что и когда обратило их в пепел. Он лишь ощущает вечность, не время. Все, что жило здесь когда-то, умерло так давно, что даже время остановилось. Все ушло века и тысячелетия назад, все обратилось в пепел под немигающими звездами в холодном черном небе, ушло навсегда. Остался только он наедине со своей смешной болью.

Один… Но безжалостная сила, которая его материализовала, нарастает, и он начинает смутно ощущать некое бестелесное присутствие по соседству. Он — лишь крохотный изолированный сгусток в пленке мертвой жизни на поверхности холодного каменного шара. Он тянется к другим и тут же бестелесно сжимается от нового страха. Неужели они тоже страдают! Неужто боль, самый жаркий огонь в наших жилах, одна только и способна противостоять смерти? А как же любовь, радость? Их тут нет.

Он заходится в беззвучном крике, когда у него крепнет осознание — у него, ни во что прежде не верившего. Все страдания Земли, не смягченные временем? И мертвые тени вечно ковыляют из Сталинграда и Саламина, из Геттисберга и Фив, из Дюнкерка и Хартума, а убийцы до сих пор бесчинствуют в Равенсбрюке и у Вундед-Ни? Неужели сожженные в Карфагене, Хиросиме и Куско все еще горят? А мертвые женщины снова и снова просыпаются, чтобы заново пережить насилие и увидеть гибель своих детей? И каждый безымянный раб чувствует боль от оков, а каждая бомба, пуля, стрела или камень неизменно находят цель? Жестокость без конца, страдание без утешения, и так без конца?

Молли. В его погасшем сердце вспыхивает имя. Та, в ком было столько любви. Он силился уверить себя, что ей, или какой-то ее частице, хорошо рядом с детьми, но видит лишь, как она вечно ползет среди искореженного металла к окровавленной голове Чарли Макмахона.

Нет! Он выкрикивает свой протест в пустоту, чувствуя себя все более реальным, несмотря на то что странная энергия понемногу рассеивается. Он бьется насмерть, бестелесный и безжизненный, молотит несуществующими конечностями, чтобы вызвать любовь из небытия и заслониться ею от ада. Из самых глубин мертвой души он вызывает свой самый верный талисман: смех маленького сына, малыш бежит к нему, хватается ручонками за его колени на пороге дома.

На мгновение кажется, будто у него получилось: он видит маленькое личико, ротик открывается, но стоит ему протянуть руки, как призрак рассеивается, оставляя в растерзанном сердце эхо новой боли. Мама, где ты, мама? Внезапно до него доходит: то, что он принял за детскую головку, на самом деле — назойливые чуждые призраки, словно гладкие, лоснящиеся акулы под водой.

Они движутся, они существуют, здесь, на этой проклятой равнине. И именно от них — машин или живых существ, не разобрать — исходит энергия. Это их темная сила заставила его восстать из праха.

Ненавидя их всей душой, он тянется вслед за ними, как миллиарды других страждущих, как мертвые подсолнухи тянутся к черному солнцу, но обнаруживает, что способен лишь тщетно взывать о помощи, пока они удаляются.

Они уходят к черным кенотафам, чьи чуждые земному разуму силуэты одни высятся над мертвым горизонтом. Ему никогда не понять, машины это или дома. Он тянется вслепую, ощущая, как неземной муравейник втягивает в себя муравьев. И немедленно энергия, питавшая его, начинает иссякать. Излучение пришельцев, воскресившее его, рассеивается. Он беззвучно кричит им вслед: «Вы знаете о нас? Вам безразличны наши страдания?»

Ответа он не получает и не получит никогда. И пока его хрупкая структура распадается, он успевает удивиться, что за нелегкая занесла их сюда, к его праху? Разведчики, праздно гадает он, рассыпаясь в пыль, исследователи, инженеры? Что они делают среди наших руин? Слышат ли они призраков, которых пробудили? Забавляются, воскрешая нашу жизнь?

Съеживаясь и увядая, он смотрит им вслед, уносящим с собой его трагедию, возвращая его в пустоту. Вернутся ли они? Или — формируется в затухающем сознании еще одна безутешная мысль — они уже возвращались, тысячелетие за тысячелетием? Неужели этому суждено повторяться снова и снова? Осужден ли он вместе с остальными вечно страдать, вечно терзаться теми же муками, когда очередной выброс энергии оживит их для нового спектакля?

Дайте нам умереть! Но его угасшая душа больше не способна сопротивляться, а лишь с беспощадной ясностью сознает, что все это уже происходило и будет происходить с ним вечно.

И он растворяется в небытии, и только отчаяние мешает ему сгинуть окончательно: он касается мягкой коричневой обложки — университет Джакарты. Вспышка! И он не понимает, почему в этот погожий весенний денек у него так неспокойно на душе — Я тоже привязалась к тебе. Пит, но это другое — и его переполняет невыносимое блаженство, когда ладонь касается нежной девичьей груди под белой блузкой, — Пи-и-тер, у тебя есть друг? — в то время как его сущность рассеивается, растворяясь среди мириад скорбящих душ, когда инопланетная жизнь покидает их, отбрасывая все ниже и ниже во тьму, откуда нет возврата, пока с непостижимой горечью он не обретает себя — или то, чем был когда-то, — в последней истинной реальности, на рассветном склоне, под ботинками щебень, рука на капоте ржавого пикапа.

Непереносимая радость вспыхивает в сердце подростка четырнадцати лет, который всматривается в чудесных уток и лодку у прорубленной им дорожки во льду; не понимая, отчего так жалобно завывает ветер высоко над головой, он начинает спуск, крепко сжимая в руках топор и свое первое настоящее ружье, вниз, вниз, к темному озеру под холодными звездами, во веки веков.

 

ДАР АНГЕЛОВ

Когда на Землю наконец прилетел инопланетянин, он тут же само собой, нарвался на хорошего человека.

Посадил параборт на заднем дворе фермы Мартина Брамбакера и не успел еще свернуть термозащиту, как из-за ольхового куста показался Марти-младший.

— Здрасте, — сказал Марти, недоуменно разглядывая желтый шлем пришельца, зеленые шорты на коротких тощих ножках и непонятное месиво на земле. — Вы что, из инспекции?

— Как поживаете? — ответил пришелец. — Я берлинец. Мукка хай! — Он постучал по шлему. — А, вот. Привет! Да, можно считать и так. Не подержишь?

Инопланетянин передал мальчику один край термозащиты, отошел назад, натянул, закусил свой конец гуманоидными зубами и лягнул ногой середину — чтобы сложилось. Ростом он был не выше Марти.

— Ну и штуковина! — сказал Марти, не отпуская свой край. — Прямо летающая тарелка.

— Арахло. Аныие учше ыли, — промычал инопланетянин, вынул ткань изо рта, сложил еще раз и покачал головой. — За качеством перестали следить.

Протянул руку взять у Марти его край.

— А у нас доилка все время ломается, — посочувствовал Марти.

Пригляделся к ладони пришельца и вытаращил глаза.

Инопланетянин смял термозащиту в кучку, которая вдруг скрутилась тороидальным кольцом, запихнул в середину еще несколько предметов и плюхнулся сверху. Отдышался и уставился на Марти большими карими глазами. Кольцо тихо зашипело. Марти в свою очередь уставился на пришельца.

— Хорошо тут у вас, — с одобрением произнес пришелец. — Столько фремсаА А это коровы, правильно? Эндемики?

— Да нет, айрширки. — Марти пару раз сглотнул. — Вы это… добро пожаловать на Землю…

— Спасибо, дружище!

Пришелец улыбнулся в свисающие к подбородку усы и протянул руку. Улыбка ничего себе, симпатичная. Марти протянул свою и пожал. На ощупь все нормально, только горячо.

— Вам, наверно, теперь куда-нибудь там к президенту?

— Ни в коем разе! Я с частным визитом, турист. Обойдемся без бюрократии.

Пришелец по-прежнему не сводил глаз с Марти. Потом вдруг с облегчением улыбнулся:

— А ты, смотрю, из хороших людей.

— Что?

— Да проверил тебя на этическом флюидоскопе. — Пришелец показал какую-то мигающую штучку на шлеме. — Ничего себе результат! Честность, смелость, искренность, доброта— полный набор. Повезло мне. Знаешь, а то многие чужаков не любят. — Он, как бы извиняясь, пожал плечами. — Потайных лазеров и всего такого у меня нет.

Весь вид его говорил, что это чистая правда.

— Да, — согласился Марти, — хорошо, что вы не сели у пивной Мэтта. Или рядом с шерифом.

Пришелец грустно вздохнул. Потом лицо его просветлело.

— У нас есть поговорка: где один хороший человек, там и другой. Я в том смысле, что хотелось бы еще с кем-нибудь пообщаться, пока не улетел. Может, знаешь, кто еще будет не против?

Марти задумался.

— Да вот Уилан, наверно. У ручья как раз его машина. Но он ведь не кто-то там. Просто инспектор из природоохраны.

— Как говорится, хорошему человеку фупельскок. не выиграть, — подмигнул пришелец. — Пойдем к нему.

И Марти повел его к ручью, забросав по дороге вопросами, откуда тот прилетел и все такое. Инопланетянин отвечал как мог, со скидкой на познания Марти в астрономии.

У ограды пастбища рядом с калиткой был припаркован забрызганный грязью старый универсал. От ручья к нему поднимался забрызганный грязью жилистый мужчина с каким-то предметом в руках. Пришелец остановился.

— Уилан! Эй, Уилан! — закричал Марти и ссыпался по склону.

Уилан невозмутимо дошел до машины, открыл багажник и забросил в него капкан на цепи. Наклонился, достал из капкана кусок лапы и выкинул в кусты.

— Вот сволочи! — ругнулся он. — Все зверье, к чертям, перебьют.

Вытер руки о штаны и повернулся к инопланетянину:

— Чем могу помочь, уважаемый? Уилан меня звать.

— Здравствуйте, уважаемый Уилан, — нерешительно улыбнулся пришелец. — Мое имя… Джо. Джо Смит. Я прибыл издалека и очень бы хотел познакомиться с местными жителями и, гхм, пообщаться.

Он поморщился и стукнул сбоку по шлему.

— Ну и?

— Поверьте, очень издалека.

Пришелец ударил по шлему сильнее. Из того места, где что-то мигало, пошел дымок.

— Черт! — пробормотал он.

— Он инопланетянин! — вмешался Марти. — Я же говорил.

— Ну и? — Уилан усмехнулся и надвинул панаму себе на нос.

— Это правда, — сказал пришелец, пытаясь разглядеть под панамой глаза Уилана. — Насколько могу судить, уважаемый Уилан, вы разбираетесь в анатомии. Позвольте показать…

Тут он повернул руки ладонями кверху и разогнул лишние суставы. Уилан улыбаться перестал.

— Это еще не все, — смущенно проговорил пришелец и начал было расстегивать молнии, но посмотрел на Марти. — Не возражаете, если мы зайдем за машину?

— Ну вот! — возмутился Марти. Но они отошли, и мальчику была видна только спина пришельца.

Когда они вернулись, Уилан тер голову. Панама болталась у него за плечами.

— Нет, я в таких делах пас. Вам надо к президенту или еще куда. Давайте в муниципалитет отвезу.

— Прошу вас, не надо, — умоляюще сложил руки пришелец. — Разрешите просто с вами побеседовать? По-товарищески?

— Я сказал ему про шерифа, — вставил Марти.

Уилан кивнул, не отрывая глаз от маленького пришельца:

— О чем будем беседовать?

У того дрогнули усы.

— Совершенно частный вопрос, уважаемый Уилан. Мелочь, пустяк. Мы случайно обратили внимание, как у вас тут идут дела… ну, что не все гладко. Само собой, не по вашей вине! — Он ободряюще улыбнулся. — И я подумал: может, заглянуть, предложить посильную помощь? В частном порядке, как говорится. Если, конечно, вы захотите.

— Кто это мы?

— Всего-навсего я и двое моих близких друзей. Видите ли, мы путешествуем и случайно оказались поблизости. Исключительно по собственной инициативе, уверяю вас.

— Что за помощь? — (Да подожди ты, Марти!)

Инопланетянин даже руками развел:

— Мелочь, в сущности. Может, вы даже откажетесь.

— А может, и нет.

— Прекрасно. Только… — Пришелец пристально взглянул на Уилана. — Вы же знаете, как опасно запускать в окружающую среду нечто чужеродное? Представляете последствия?

Уилан кивнул.

— Хорошо бы собрать нескольких, так сказать, чутких людей. Как я говорил Марти, хороших людей. И я бы с вами поделился своей идеей. А вы обсудите все вместе и решите, надо ли оно вам.

— В этом есть здравое зерно, — задумчиво сказал Уилан.

— Он говорит, где один хороший человек, там и другой, — снова вклинился Марти.

Пришелец с жаром закивал:

— Уважаемый Уилан, если вас не очень затруднит, не могли бы вы свести нас еще с одним надежным человеком? Видите ли, мне через несколько часов улетать; наш корабль— всего-навсего прогулочный катер. Хорошо бы кого-то, кто знаком с широким кругом людей.

— Можно просто Уилан, — сказал Уилан, улыбаясь теперь уже по-другому. — А что? Можно.

Он потер лоб:

— Человек, которому я доверяю и у кого много знакомых? Ну жена. Правда, она сейчас в школе. Доктор Мюррей? Любит потрепаться. Стоп. А если Мэрион Леджерски из клиники? Она всех знает и зря не болтает.

— Она все время болтает, — возразил Марти.

— Да, но ничего не разбалтывает. Она подойдет.

— Благодарю вас! — сказал инопланетянин. — Мы поедем в этом?

Чтобы поместиться в универсал, им пришлось расчистить место среди ловушек для гольяна, лопат, кусачек, фонариков, цепей, одеял и прочей дребедени.

— Так, Марти, — спохватился Уилан, — а отец знает, где ты?

— Будем проезжать мимо — крикну.

— Давай.

И Уилан дал газу. Когда они добрались до ворот фермы Брамбакера на вершине холма, Марти высунулся из машины и покричал. Ему никто не ответил.

— Места у вас замечательные, — вздохнул пришелец, — фремс что надо. Страшно представить, если это все погибнет.

Уилан хмыкнул:

— А что такое фремс!

— Это, э-э, результат определенной электромагнитной конфигурации. Что-то там Ван Аллена. Честно говоря, так и не разобрался как следует. У одних планет он есть, у других нет. Лично я фремс обожаю.

Пришелец даже своими худыми плечами передернул.

Уилан лихо проскочил поворот и вылетел на асфальтированную дорогу. Инопланетянин вцепился в дверь:

— Вы всегда передвигаетесь так, э-э, поспешно?

— Иногда еще поспешнее, правда, Уилан? Ему надо браконьеров ловить, — объяснил Марти. — Уилан, а вот того, самого главного, ты не поймал?

— Не надо об этом, — сказал Уилан и продолжил: — Слушайте, можете хотя бы намекнуть, о чем речь?

Пришелец игриво заулыбался: мол, потерпите уж до Рождества! Вся его боязливость улетучилась.

— А чего бы вы хотели?

— Ох, елки… — (Так, Марти, никому не рассказывать!) — Ну для начала… вернуться на пару веков назад и повесить в небе огненную надпись: загадил природу — языком будешь убирать. Наделал больше двух детей — кастрируй себя. А нефть могут добывать только девственницы-левши и только в новолуние. В таком духе.

— А Германии нельзя войну проигрывать, — вставил Марти. — Можете так сделать? А, Джо?

Большие карие глаза пришельца погрустнели и усы обвисли.

— Друзья мои, простите, если зря обнадежил. Нет, в таком масштабе помочь не смогу; рад бы, но никак. Путешествия во времени — это, знаете…

— Просто хочу планету спасти, пока не поздно, — проворчал Уилан. — Женщинам, которые носят меха, — нос отрезать.

— Мамочки, — сглотнул инопланетянин. — Я вас понимаю, конечно. Боюсь только, что мое предложение покажется легковесным.

Они обогнули склад-морозильник и свернули на Мейпл-стрит.

— Приехали.

Клиника представляла собой одноэтажную кирпичную коробку посреди поросшего травой двора. Только вышли из машины, как из дверей клиники выпорхнул плащ, наполовину надетый на молодую женщину.

— Мэрион! Эй! Мисс Леджерски!

— Уилан! — обернулась девушка. — Марти, привет! Вы извините, у меня свидание. Пол пригласил на матч в Грин-Бей! Вот мой автобус, убегаю!

Она просунула в рукав вторую руку, выронила записную книжку, подхватила на бегу. Грейхаундовский автобус пускал клубы зловонного дыма уже в квартале отсюда, перед пивной Мэтта.

В клинике зазвонил телефон.

Мисс Леджерски остановилась, будто пронзенная стрелой, и развернулась:

— Бренда! Ты где? Время же…

И бросилась назад. Войдя следом, посетители услышали:

— Да, миссис Флойд… Нет, миссис Флойд… Как только врач придет, сразу скажу… Хорошо, миссис Флойд, до свидания… Что? Конечно. Обязательно…

С улицы донеслось тарахтение мотора.

— Ага. Да, миссис Флойд! До свидания!

Девушка выбежала из дверей, и все вместе они проводили взглядом отъезжающий автобус.

Мисс Леджерски (у нее оказалось приятное лицо с нежной кожей) медленно стянула плащ:

— Я подумала: вдруг что-то экстренное…

Она вздохнула и, закусив верхнюю губу, оглядела своих гостей:

— Что стряслось?

После небольшой паузы все заговорили одновременно;

— Что? Что? — Она переводила взгляд с одного лица на другое и наконец остановилась на пришельце. — Да что такое?! — Покажите ей! — завопил Марти и потянул его за рукав.

— Мэрион, взгляни-ка: Ты ведь медсестра, — сказал Уилан и добавил, обращаясь к инопланетянину: — Зубы.

Тот открыл рот (ростом он был чуть пониже Мэрион). Марти обошел его спереди и тоже заглянул. За передним рядом зубов прятались черно-зеленые зигзаги.

— Можно потрогать? — чуть слышно выговорила мисс Леджерски. — Я помою руки.

— Передние искусственные, — сказал пришелец.

Она протянула было палец, но тут же отдернула.

— Да вы горите! — вскрикнула она. — У вас температура!

— Нормальная, вообще-то, — смутился инопланетянин.

Тут Уилан рассказал ей про остальное. Когда пришелец до конца разогнул пальцы, лицо у мисс Леджерски растянулось в диковатую ухмылку, будто у собаки, которая пытается засмеяться.

— У меня, гхм, и третий глаз имеется, — инопланетянин стукнул пальцем по лбу, — но можно я потом покажу? Маскировку отдирать больно.

— Я видел, как он приземлился! — объявил Марти. — Ну почти. У него есть летающая тарелка. Она у нашего карьера для щебня осталась. Только он ее уменьшил.

Мисс Леджерски ухмыльнулась совсем уж безумно:

— Вы, вы… вы что, из космоса?! Нет, правда?! Откуда?

— Недалеко от Комплекса Хиллихилевио. Не знаю, как он у вас называется. Вон там, — ткнул он вверх и тоже широко улыбнулся.

Улыбки блуждали на лицах у всех.

— Но почему? Зачем вы прилетели? Вы про нас знаете? Постойте, вам же, наверное, надо к президенту, в ООН?

— Ой, не надо! — Все бросились объяснять наперебой.

— Стало быть, теперь с меня хороший человек? — Она запустила руку в волосы. — Компания у вас подбирается что надо. Так, кого бы?.. Ой, мой бывший начальник из акушерского как раз бы подошел, но он в Детройте. А кто тогда?

— Возможно, есть человек, чьего совета вы ищете в трудную минуту? — подсказал пришелец.

— В трудную минуту? Хм. Тут трем семьям с января молоко не выдавали, так миссис Риккарди поделилась смесью. Только она того, взбалмошная немного. В трудную… Уилан, слыхал, что шериф миссис Ковач с фермы гонит? Старухе восемьдесят второй год, слепая уже. Стоп! Кливер. Кливер!

Она схватила телефон.

— Только бы он был на месте. Только бы не ушел. Он наш новый адвокат по назначению, — объяснила она. — Суд? Мэри? Кливер там? Слушай, скажи ему, пожалуйста, чтобы подождал. Дело срочное! Сейчас буду. Ладно?

Она повесила трубку.

— Ну где же эта Бренда?!

— Привет, — раздалось от дверей. — Извините, задержалась. Лак никак не сох. Чем занима…? До свидания, — добавила Бренда, когда четыре человека пронеслись мимо нее и вскочили в машину.

Чтобы не проезжать мимо пивной, Уилан врубил задний ход, обогнул свалку старых автомобилей, которую держал Рэй, и выскочил на местную дорогу под литерой «Си». Все это под прекращающиеся реплики Мэрион:

— Нет, на самом деле? Вы нам поможете? Правда?

— Да это так… — скромно отвечал пришелец, — мелочь, в общем-то. Возможно, вы и не захотите.

— Я не захочу?! Да я… Уилан, он серьезно поможет?

— Может быть, — осторожно сказал Уилан. — В муниципалитет, верно?

— Ох какой фремс! — с наслаждением выдохнул инопланетянин. — Вы даже не представляете. Чудо!

— Фремс — это пояса Ван Аллена, — пояснил Марти. — Он чувствует. Джо, а расскажите про вашу планету. Вас можно Джо называть? Вы не из Галактической Федерации?

— Из чего? — переспросил пришелец. — Можно, конечно.

— Здравствуйте, Джо. Меня зовут Мэрион. Уилан, знаешь Моллерсов? Они талоны на продукты потеряли. Когда в другой раз мясо конфискуешь, нельзя ли…’.

— А нечего столько детей рожать, — буркнул Уилан. — И вообще, не положено. Вот так.

Универсал перемахнул старый мост, пронесся мимо бумажной фабрики «Хекер-Джодано», мимо мотеля «Фокси Кэбинз» и сыроварни «Фриго» и вылетел на окраину. Здание муниципалитета венчала желтовато-красная башня, расцветкой напоминавшая пиццу. Уилан свернул на подъездную дорогу для спец-техники и припарковался за парой ржавых школьных автобусов.

— Ближе не поеду.

Они все вылезли, обогнули автобусы и, пробежав через парковку, оказались у заднего входа. Когда вошли, рядом с мусорными баками увидели дверь с табличкой: «Эдгар Кливер-мл., адвокат по назначению».

— Кливер! — закричала с порога Мэрион и начала всех знакомить.

Кливер, высокий смуглолицый человек с застывшей на лице скептической ухмылкой, коротко всех поприветствовал.

— Ой, Кливер, ты не поверишь! Это Джо — он прилетел из космоса! Он инопланетянин, понимаешь? Хочет нам помочь! Правда, здорово?

Взгляд прищуренных глаз Кливера остановился на пришельце.

— Я видел, как он приземлился, — сказал Марти.

— Кливер, он нам показал! Слушай, я ему верю. Серьезно!

Кливер посмотрел на Уилана. Тот кашлянул.

— Да вроде как, — сказал он.

Глаза Кливера превратились в пару буравчиков, которыми он начал сверлить пришельца.

— А он что, не говорит? Где его межгалактический переводчик?

— По правде сказать, у меня такого нет, — промямлил пришелец. — Он, в общем-то, не нужен.

— Ого, даже с британским акцентом, — сказал Кливер. — Как там его зовут?

— Джо Смит, — хмыкнул Уилан.

— На самом деле правильнее было бы сказать «Сораджосод-жоджоргхту», — пояснил инопланетянин, — но «Джо» показалось удобнее. А «Смит» я выдумал.

— Ну и? Чего надо? Для розыгрышей у меня настроение неподходящее.

Кливер начал собирать со стола бумаги. Одним глазом, правда, продолжал наблюдать за пришельцем.

— Извините, — засуетился инопланетянин, — я ведь сперва должен доказать вам, что я и правда не с этой планеты.

— Правильно мыслите.

— Есть, конечно, мелкие анатомические аспекты…

Тут пришелец протянул руки и пошевелил дополнительными частями:

— …но я смотрю, вас они не убеждают.

— Нет.

— Так я и думал.

Инопланетянин потянул за бегунки молний. Марти мельком увидел какие-то черные и влажные штуки, но Уилан оттащил его в сторону. У Мэрион округлились глаза, и она отступила на пару шагов назад.

Кливер молча уставился на пришельца. Уголки его рта сердито опустились. Наконец он два раза мигнул и медленно покачал головой:

— Я, конечно, прошу прощения. Но все равно не верю.

Пришелец вздохнул и застегнулся. Затем, чуть морщась, начал ковырять себе лоб. Отодрал большой кусок кожи, и над переносицей показалась студенистая масса.

— Разве это глаз! — возмутился Марти.

Пришелец приложил ко лбу пластмассовый стаканчик, наклонился вперед, пару раз тряхнул головой, выпрямился и убрал стаканчик. Тут-то все и увидели.

— Ух, — выдохнула Мэрион.

Эта штука была не похожа на остальные его глаза — скорее, на Кливера высунулся посмотреть какой-то зверек с блестящим мягким тельцем. Остальные глаза пришельца тоже уставились на Кливера.

Кливер с застывшей на лице яростной гримасой вытаращился в ответ. Его пальцы трижды пробарабанили по столу. Наконец третий глаз развернулся в сторону остальной компании. Моргнул.

Кливер кашлянул — раз-другой. Потянулся рукой к инопланетянину. Тот кивнул и склонился через стол. С величайшей осторожностью адвокат потрогал глаз. Тот чуть дернулся книзу. Кливер отнял руку, выдохнул и сердито нахмурился:

— Ладно. — Он передернул плечами. — Хорошо, допустим. И что дальше? С чем пожаловали? Случаем, не ультиматум предъявлять?

— Да что вы, нет, конечно! Исключительно дружеский визит. Вы не возражаете, если я обратно прилеплю? А то немного…

— Давайте. Ну и с какой целью вы тут по-дружески визитируете? У нас что-то с дружескими пришельцами обычно не складывается.

— Говорит, у него для нас подарок, — вставил Уилан.

— Вот как, — хмыкнул Кливер.

Инопланетянин, запрокинув голову, прилаживал ко лбу свое желе.

— Мы, — сказал он чуть сдавленным голосом, — то есть я и двое моих товарищей, случайно оказались поблизости от вашей планеты и не могли не заметить, что дела у вас обстоят не очень благополучно. Даже, можно сказать, плачевно. Опасное положение.

Он приклеил на место кожу и выпрямился.

— Теперь все в порядке? У нас, — продолжил он, — тоже, увы, бывали свои невзгоды. Вот мне на ум и пришла одна вещь — небольшая, правда, но полезная, — и я решил наведаться к вам и узнать, не захотите ли вы ей воспользоваться.

— Сколько?

— Ну, Кливер! — возмутилась Мэрион. — Он не за деньги. Он помочь хочет.

— Это правда, — энергично закивал инопланетянин. — У нас говорят: хорошие люди всегда друг друга выручат.

— Хорошие люди? Это какие? Люди разные бывают, в каждом много чего намешано.

— Вы правы, простите. Разговорное выражение. Как бы поточнее? — Пришелец пожевал длинный ус. — Речь о людях— к сожалению, весьма немногочисленных, — которые в таких ситуациях, как у вас, стремятся помочь, а не заполучить власть, высокий статус, материальную…

— Помочь, помочь… Что значит помочь? Каждый думает, что помогает. Генерал Кастер вон помогал.

— Безусловно, — смутился пришелец. — Тогда, может, такая аналогия помож… Простите! Скажем так: есть люди, которые чувствуют чужую боль как свою. Боль, утраты. Люди, наделенные… состраданием, вот. И так явственно чувствуют, что, некоторым образом, пытаются поправить дело.

— Какие слова! — вздохнула Мэрион.

— Ладно-ладно, — проворчал Кливер. — Так чего вы хотите?

— Предложить свое скромное содействие.

— Предлагайте.

Инопланетянин оглянулся и пересчитал присутствующих:

— Хотелось бы еще хоть одного… для представительности… — Он робко умолк.

— Он хочет собрать типа комиссии, — объяснил Уилан. — Чтобы мы решили, не выйдет ли это все боком.

— Ну и кто вам еще нужен? Ральф Нейдер? «Сьерра клаб»? Билли Грэм? Белла Абцуг?

— Ему нужен хороший человек от вас! — сказал Марти.

Пришелец кивнул:

— Не могли бы вы посоветовать кого-то, кто хорошо разбирается, скажем так, в этических вопросах и последствиях? Только, пожалуйста, неофициальное лицо. Кого-то, кому вы решились бы доверить секрет величайшей важности.

— Ого! — сказала Мэрион.

— В этических вопросах? — медленно покачал головой Кливер, не спуская глаз с пришельца. — Посоветовать можно. Если, конечно, все это не чушь собачья, а у меня есть такие подозрения. Минуту. Ну вот, например, судья Болл — экзамены у меня принимал. Во всех вопросах разбирается. И доверять этой старой кочерыжке, пожалуй, можно. Представляю', какое лицо у него… — Кливер, яростно орудовавший в ящике стола, вдруг запнулся. — Слушайте, если тут какой-то розыгрыш, в порошок сотру, ясно?

Инопланетянин втянул голову в плечи:

— Да что вы!..

— В общем, я предупредил. — Кливер потянулся было к телефону. — Черт! Забыл совсем. Он же в Денвере. Давайте на следующей неделе?

— Ох, надо бы поскорее. Честно говоря, сегодня. Мои друзья ждать не будут.

— Совсем у меня голова не работает, — ухмыльнулся Кливер пришельцу. — Может, вам еще куда-нибудь поехать мир спасать?

— Стой! — воскликнула Мэрион. — А профессор Лукас? Как думаешь? Я ходила к нему на занятия, я ему доверяю. Он еще уволился из Национальных институтов здоровья… ну ты помнишь почему. Я тебе говорила.

— Лукас? Он ведь какой-то научной хренью занимается? Консультирует что-то там?

— Он в университете работает. В Пайк-Ривер, отсюда всего сорок миль.

— Позвони.

— Ты что?! — замахала руками она.

Но когда Кливер дозвонился до секретарши Лукаса, Мэрион очень толково и убедительно рассказала, что она бывшая студентка, а теперь случилось событие колоссальной научной важности и не мог бы Лукас уделить им десять минут? В конце концов секретарша сдалась, Кливер повесил на дверь табличку «Ушел на охоту», и вся компания бегом рванула к машине, где и разместилась среди рыболовных снастей и прочего.

— Почему ты думаешь, что Лукасу можно доверять? — спросил Кливер.

Универсал мчался по федеральной трассе сто один. Погода стояла отличная, какая бывает в этих северных краях. Пришелец выставил руку в окно и расспрашивал Марти, как что называется:

— Не знаю, — улыбнулась Мэрион. — Он из тех, кто морщится.

— Морщится?

— Ну когда начитаешься газет, насмотришься телевизора — ужасаться сил уже не хватает, но человек морщится. Где-то от голода умирают двадцать миллионов младенцев — ой! В вонючем доме престарелых издеваются над стариками — ой, ой! На супербомбы выделено восемьдесят миллиардов — ой, ой, ой! Кливер, ты тоже морщишься. Я все вижу.

— Оджибве не морщатся! — гаркнул Кливер и вдруг прибавил: — Мать твою.

Позади них оглушительно завопила сирена.

— Только его не хватало.

Они съехали на обочину и остановились. Раздались тяжелые шаги, и водительское окно полностью перекрыл песочного цвета мешок с камнями. На мешке были значки и ремни.

— Здорово, ребята.

— Здравствуйте, шериф, — бесцветным голосом сказал Уилан.

— Слушай, парень, разговор есть. Ты что натворил с Чарли Орром, черт тебя дери? Простите, мисс.

Широкая физиономия шерифа опустилась к окну, чтобы определить обладательницу ног. Определив, улыбаться он перестал, что было и к лучшему.

— У Орра в фургоне было обнаружено восемь единиц оленьих туш или их частей, — ответил Уилан.

— Он сказал, ты его на скорости под сто шестьдесят пытался с дороги скинуть.

— А он не останавливался. Хотя я с сиреной шел. Пришлось пристроиться сзади и подтолкнуть маленько.

— Это опасное вождение. Ты своим долбаным рыдваном убьешь кого-нибудь.

Шериф по-прежнему стоял, склонившись к окну, и разглядывал салон круглыми голубыми глазами.

— Ты в курсе, Уилан, что на эти штуки разрешение надо? Полицию из себя строишь? Вот оформлю протокол…

Уилан промолчал.

— Ба, целое сборище, — продолжал шериф. — А ты, малец, Брамбакера сын? Отец знает, с кем ты тут разъезжаешь?

— Мы ему сказали, — ответил Марти.

— Да? Я, пожалуй, тоже скажу. Ты… — Шериф ткнул подбородком в инопланетянина. — Неместный, что ли?

— Да-да, сэр! Истинно так! — затрепетал пришелец. — Всего лишь проездом.

— Ну так и проезжай. Это твой адвокат?

— Боже упаси, нет! Я… — Но тут Кливер пихнул его в бок, и он осекся.

— Ясно, одна шайка, — проворчал шериф и убрал физиономию из окна. — Так, Уилан, чтобы завтра с утра был у меня, ясно? И машину свою, представляющую опасность на дороге, пригони.

— Но обвинение с Орра я не снимаю.

— Само собой, — усмехнулся шериф и хлопнул ио крыше машины.

В этот момент инопланетянин издал какой-то звук, будто чихнул. В машине и на улице полыхнуло сиреневым светом.

Морда шерифа вновь вдвинулась в окно.

— Фейерверки везем?

— Какие фейерверки?! Нет! — закричали все, кроме Кливера.

Шериф снова хлопнул по крыше. Сильно.

— Ясно, все на выход.

Он рывком распахнул дверь рядом с Мэрион.

— А ордер? — запротестовал Кливер.

Шериф пожевал губами и выплюнул жвачку.

— Как окружной шериф, я требую оказать содействие сотруднику полиции при исполнении обязанностей. А именно — при проверке на предмет перевозки запрещенной пиротехники. На выход!

Он схватил Мэрион за руку.

Кливер стал распрямляться:

— Клод, не трогай ее!

— Смотрите! — вскричал инопланетянин и показал вперед.

В их сторону по дороге неслась машина с открытым верхом, напоминающая гигантскую мыльницу на здоровенных, толстых колесах. Ветер трепал длинные волосы водителя и пассажиров.

— Э-э-э! — заорал шериф и отпустил Мэрион.

Странная машина уже почти поравнялась с ними. Тут ее занесло, задние колеса сорвались на обочину, чуть не зацепив патрульный автомобиль, шрапнелью сыпанул гравий, завизжала резина. Дзынь!

Шериф с ревом бросился к своей машине, однако шалопаи тем временем вывернули на асфальт, ударили по газам и понеслись прочь. На задней двери у них красовалась надпись большими буквами. Полицейский автомобиль резко развернулся (опять полетел гравий) и рванул за ними.

Уилан завел мотор и поспешил уехать.

— В первый раз таких вижу, — сказал он. — Что это у них? Переделанный «фольксваген»?

— А сзади написано: «Любовь», — хихикнула Мэрион, — фиолетовыми буквами. Ну и разозлился же он! Только бы не догнал.

— Ничего подобного! — возмутился Марти. — Там было написано: «Клод — соплежуй».

— Да нет, я видела. Любовь.

— На самом деле там было сказано: «Бледнолицые — пошли вон», — произнес Кливер. — И никакой это не «фольксваген», а зеленый «понтиак» шестьдесят седьмого года.

— Простите, — сказал пришелец, — тяжело, когда столько людей. Смазывается.

— А?

— Так это ваша работа? — спросил Кливер.

Инопланетянин скромно улыбнулся:

Ну, я подумал… Ведь я же ничего плохого не сделал?

Да что вы, в самый раз! — засмеялась Мэрион. — Ну и ну!

— Значит, их взаправду не… Ой! — Марти даже подпрыгнул на сиденье и обернулся к пришельцу. — А можно еще? Страшилищ каких-нибудь!

— Да нет, они у меня плохо выходят. Все ведь берется из головы. То есть из головы того, кто смотрит. — Он смущенно потянул себя за ус. — Мисс Леджерски…

— Мэрион.

— Мэрион… Вы меня извините. Помните звонок… миссис — как ее? — Флойд. В общем, это тоже я.

— Не может быть! Я ведь с ней говорила.

— Это не так. Никто не звонил. Все происходило у вас в голове. Простите, пожалуйста.

— То есть миссис Флойд не звонила? Но тогда… зачем все это?

— Мне нужно было убедиться на ваш счет. — В голосе инопланетянина чувствовалось искреннее раскаяние. — Мое.;; устройство, кажется, сломалось.

— Его этический флюроскоп, — объяснил Марти. — В шлеме у него. Он задымился, я видел.

— Да уж. Качество ни к черту. В общем, решил проверить. О чем человек больше всего беспокоится. Простите еще раз!

— То есть посмотреть, возьму ли я трубку…

Мэрион запустила руку в волосы и стала без выражения смотреть, как за окном убегает пейзаж, перемежающийся рекламой хлеба «Уандербред».

— Кливер, я уже совсем было ушла: меня Пол пригласил… Вроде бы.

Она оглянулась. Инопланетянин кивнул.

— В общем, Бренда опаздывала, а тут звонит миссис Флойд. Только это была не миссис Флойд. Но голос и вообще…

— Ну простите! — взмолился пришелец.

Его большие карие глаза влажно заблестели.

— Я понимаю, у вас брачный ритуал…

— Ничего, Джо. — Мэрион потрепала его по руке. — Все остальное подождет. И потом, вы пытаетесь нам помочь.

— Только бы вы не разочаровались. — Он взял ее за руку. — Это ведь такая мелочь.

— А у вас, Джо, красивые глаза.

Мэрион обняла инопланетянина за плечи, и он расплылся в улыбке;

— Проверить… — сказал Кливер. — А со мной, кажется, без этих фокусов обошлось. Почему? Из уважения к профессии?

— Ну на вас-то я посмотрел, — робко сказал пришелец.

— Кстати, — Кливер снова прищурился, — может, нам тоже проверочку устроить? Для начала: всем этот тип видится одинаково? Уилан, ты не расскажешь нам, как выглядит Джо?

Тут все начали обсуждать нового знакомого, уточнять и спорить, а тем временем универсал пронесся мимо нефтехранилища, пересек железную дорогу, обогнул стоянку для домов на колесах «У Эрла», проехал по мосту и оказался в Пайк-Ривер.

— Да какая разница, Кливер, какие у него мочки, — сказала Мэрион. — Видим мы его все. Уилан, притормози. Вот уже институт.

— Не знаю… — мрачно протянул Кливер (машина тем временем заехала на парковку и встала под густо разросшимися кленами). — Жаль, нет тут моего дедушки. Его ловушка для вендиго пригодилась бы.

Инопланетянина аж передернуло.

— Естественные науки, — показала Мэрион. — Вон то здание, на мотель похоже.

Они выбрались из-под топоров и канистр, зашли в мотель «Естественные науки» и отыскали дверь с табличкой «д-р наук, д-р медицины Т. X. Лукас». За ней обнаружилась маленькая приемная с температурой воздуха градусов на двадцать ниже нуля.

— Кондиционер, — шмыгнула носом секретарша. — Проходите.

— Ничего, ничего! — заверил ее пришелец. — Так фремс даже лучше чувствуется.

Он сладко поежился и вслед за остальными прошел в каморку Лукаса.

Внутри они обнаружили невысокого плотного человечка; зачесанные валиком назад седые волосы придавали ему сходство с серьезным цирковым пони.

— Ну давай, Мэрион, — сказал Кливер.

Та глубоко вдохнула и затараторила. На словах «из космоса» дверь открылась и в кабинет вошла секретарша с желтым листом бумаги в руке:

— Извините.

Лукас его развернул и начал читать. По мере чтения он все дальше отодвигался назад, пока не уперся в стену. Лицо его побледнело, лист в руке дрогнул.

Марти с шумом вдохнул, и стоявший сзади Уилан схватил его за плечо.

— Будет ответ? — Секретарше явно тоже было не по себе.

— Нет… То есть да, конечно, мисс Тиммонс. Э-э, «Дорогой Гарри! Искренне…» — нет — «Очень рад твоему назначению. Можешь рассчитывать на мою поддержку». Подпись — Тео.

— Доктор Лукас, кошмар какой!

Он вяло махнул рукой:

— Ничего, мисс Тиммонс. Такие вещи… Говорят, власть в некоторых случаях способствует… э-э… исправлению…

— Чему власть поспособствует в его случае, ежу понятно, — отрезала мисс Тиммонс и хлопнула дверью.

Лукас несколько принужденно улыбнулся и пододвинулся ближе к столу:

— Извините, пожалуйста, мисс… Леджерски, верно? Я вас перебил.

Только она снова заговорила, как инопланетянин что-то пробормотал и юркнул за дверь.

— Оп-па, — сказал Кливер и метнулся следом.

Мэрион продолжала рассказывать.

Когда они оба вернулись, Лукас уЖе встал из-за стола.

— Это вы? — Он уставился на пришельца с усталой улыбкой, покачивая седой головой.

— Глаз ему покажите, — сказал Кливер.

— Уже не надо.

Усы у Джо как-то даже повеселели и встали торчком.

— Знаю. Но вы ему не забудьте сказать. А то она телеграмму отправит.

— Да нет.

Инопланетянин покачал головой и пригладил усы.

— К технике у меня слабость, — признался он, однако тут же посерьезнел. — Доктор Лукас, приношу вам извинения за беспокойство. Этой телеграммы не существует.

— Что?

— Ну, Джо! — воскликнула Мэрион.

— Посмотрите, куда вы ее положили. Пусто.

На столе и правда ничего не было. Лукас лихорадочно оглядывал свое рабочее место, и брови у него лезли все выше на лоб.

— Это у него прием такой, — объяснил Кливер. — Проверка. Берет самое неприятное, о чем человек может подумать.

— Только в экстренных случаях, — сказал пришелец. — Это очень выматывает. Пожалуйста, не сердитесь.

— Поразительно! — Лукас наконец перестал таращить глаза и заулыбался. — Ну и ну! Фокус, конечно, выдающийся, мистер… Джо, верно? Но к сожалению, я не могу его считать свидетельством… э-э…

— Разумеется, — согласился инопланетянин.

И пока они ему по очереди всё демонстрировали, Лукас приходил во все больший восторг. Когда добрались до третьего глаза, брови у доктора уехали к самым волосам, а пришельца он разглядывал через карманную лупу.

— Аналог эпифиза? Не похоже: с такими придатками… Так, а это ведь и не волосы!..

Глаз, явно довольный собой, поворачивался из стороны в сторону.

— Давайте перейдем к делу, — вмешался Уилан. — Хочется посмотреть, что у него за штуковина для нас.

— Джо, застегнитесь. А то еще войдет кто-нибудь.

— Так-так-так! — возбужденно повторял Лукас, пока пришелец собирал себя по кусочкам. — Прекрасно! Кому бы позвонить в первую очередь?

— Нет! Не надо! — зашумели все.

Инопланетянин принялся объяснять, что предложение делает в частном порядке и только для небольшой группы людей. Слова он выбирал крайне осторожно и все время нервно поглядывал на Кливера.

— …людей, как бы это сформулировать? Настроенных альтруистически. Со слабо выраженной доминантно-агрессивной установкой. Не склонных к эксплуатации.

Лукас слушал в недоумении.

— Вижу, вам пришел в голову термин «неагонистическое поведение». Может, выраженные социально ориентированные тенденции?

— Одним словом, — сказал Лукас, — хорошие люди?

Мэрион хихикнула:

— Но ведь это прекрасно! Вы хотите нам помочь? На самом деле?

— По мере сил, — сказал пришелец и начал что-то искать у себя в кармане. — По мере моих очень скромных сил. Если вы, конечно…

Он нахмурился и полез в другой карман.

Лукас мечтательно смотрел в пространство:

— Может, средство торможения внутривидовой агрессии? Как Лоренц описывает у волков — хотя безосновательно, но очень поэтично. Нам оно точно нужнее, чем волкам.

Он машинально потер татуировку на руке.

— Возможно такое? — вдруг с жаром подступился он к инопланетянину. — Можете сделать так, чтобы люди друг друга не уничтожали?

— Пропала планета, — сказал Уилан.

Пришелец погрустнел:

— Доктор Лукас, вынужден вас разочаровать. То, о чем вы говорите, в принципе возможно. Но потребуется… ну для начала как минимум официальный проект. А значит, огромная организационная машина, средства, фонды, согласования, предварительные исследования… Вижу, вы понимаете.

Кливер хмыкнул.

— Да, — вздохнул Лукас, — понимаю.

— И примите мои соболезнования по поводу вашей семьи, — тихо добавил инопланетянин.

Лукас вздрогнул:

— Вы правда мысли читаете?

— Когда настолько явные…

— И мертвых вы, конечно, тоже воскресить не можете. Или… — На мгновение лицо у Лукаса изменилось, но он совладал с собой. — Что это я? Простите. Итак, приступим! Что вы предлагаете?

Пришелец вытащил смятый пакетик, который быстро увеличился в размерах и превратился в разделенную на сегменты сумку.

— Вещь абсолютно безопасная, — сказал он. — Итак, самое главное…

В дверь быстро постучали, и в кабинет вошла мисс Тиммонс:

— Доктор Лукас, можно позвонить с вашего? У меня нет гудка.

— Э-э, — сказал инопланетянин. — Видите ли, доктор Лукас…

— Так вот что вы там делали, — сказал Кливер. — Доктор Лукас, стоит, наверное, сказать о телеграмме.

— Конечно. Мисс Тиммонс, посылать ничего не нужно. Выяснилось, что это была, гм, ошибка.

— Шутка, — мрачно добавил Кливер.

— Какое же нужно иметь чудовищное, извращенное…

— Ничего, ничего, вы не переживайте, — улыбнулся Лукас.

Секретарша смерила каждого из присутствующих гневным взглядом и удалилась.

— Надо бы починить, — забеспокоился пришелец.

— Потом. Отвлекать будут.

— Тоже верно. Итак, как я начал говорить, самое главное — усталость.

— Усталость? — недоуменно переспросили все.

— Да. Хорошие люди устают. У нас говорят: нечистое вещество вечно хорошие люди разгребают.

— Понимаю, — сказал Уилан.

— А еще у нас говорят, хорошим людям ума не хватает махнуть на все рукой, так что они не унимаются. Но их так мало, и на их долю приходятся сплошные обиды, разочарования и нечистое вещество. Это страшно выматывает. Они устают.

Инопланетянин оглядел собравшихся. Никто не кивал: в этом не было нужды.

— В итоге они выматываются, слабеют. Сдаются. Порой умирают. Общество несет потери, невежество и зло торжествуют. Вот я и подумал дать хорошим людям кое-что — для подкрепления сил.

— Мать твою! — плюнул Кливер. — Наркотики.

— Что вы! — ужаснулся пришелец. — Скажите, бывало у вас такое, что хотелось на время уехать подальше? Найти чудесный укромный уголок, где нет места злу и жадности, где ничто не… «докучает» — так, кажется? Или стойте…

Он посмотрел на Мэрион:

— …Где царит понимание и сострадание, где резвятся олени и антилопы.

— Ох, — вздохнула Мэрион, — это как отпуск?

Но тут улыбка сошла с ее лица.

— Ездила я как-то в Иеллоустонский парк. Ерунда на постном масле.

— Турагент, — ухмыльнулся Кливер.

— Да нет же, это подарок! Скромный, конечно. Но, понимаете ли, — горячо заговорил инопланетянин, — у нас была точно такая же беда. Честное слово. И мы поняли, что, если дать человеку возможность снять напряжение, он возвращается посвежевшим. Словно заново родился! Берется задело с новыми силами, добивается большего. Он словно дерево, у которого весной вновь распускаются листья.

— Ну и где же это место? — спросил Марти. — Как туда попасть?

— Посмотрите, пожалуйста.

Пришелец открыл один из сегментов сумки. Оттуда что-то выпало.

— Стойте, не та культура.

Он подобрал выпавшее и засунул обратно.

— Похоже на гребень, в африканском стиле, — сказала Мэрион.

Все впились глазами в сумку.

— Так хочется, чтобы вам понравилось. — С этими словами инопланетянин достал маленькую блестящую вещицу.

— Ключ от машины?

— Для маскировки. Такие у всех же есть, правильно? Никто и внимания не обратит. Так, можно вас попросить отойти чуть подальше, к стенке? Ага, отлично. Видите? Поднимаю ключ кверху, вот так, и стучу пальцем. Двенадцать раз.

Палец пришельца сделал двенадцать движений.

— Ух! Ого!

В середине комнаты образовался полупрозрачный, слегка отсвечивающий пузырь размером с большой холодильник.

— Это портал. Далее, когда зайдете…

— Постойте, — сказал Уилан, — что там внутри?

— Пока ничего. Видите — пусто.

Джо вошел в пузырь, помахал руками и вышел.

— Он синхронизирует две координаты. Входите здесь, а выходите там. Атемпоральный нуль-пространственный что-то там. Наши заводы транспортных средств такие делают.

— А работает? — поинтересовался Марти.

— Конечно. Бракованных уже сто лет не было.

— Я думал, вы к нам на летающей тарелке прибыли, — сказал Кливер.

— Разумеется. Мне не нужно было постоянное соединение. Вы же не станете строить магистраль ради одного…

— Ясно.

— Куда он ведет? Можно попробовать? — в один голос выпалили Марти и Мэрион.

— Нет! — хором сказали Кливер и Уилан.

Лукас подошел к пузырю и запустил в него руку:

— Я самый старший — если что, меня не жалко. Испытаем на мне.

— Что вы, доктор Лукас!..

Но инопланетянин уже начал объяснять:

— Когда зайдете, постучите вот так.

Он стукнул три раза медленно, три — быстро и еще три — медленно.

— Вроде бы это принятый у вас сигнал бедствия? Захотите вернуться — снова заходите в портал и постучите таким же образом.

Он передал ключ Лукасу.

— Только, будьте добры, недолго, хорошо? А то ваши друзья будут переживать. Надеюсь, ему понравится, — прибавил он, когда Лукас зашел в пузырь.

Хохолок у него на голове приподнялся, будто наэлектризованный. Он поднял ключ и постучал. Ничего не произошло.

Пришелец заглянул в портал и что-то сказал. Кливер хмыкнул.

— Надо посильнее, — извиняющимся голосом сказал инопланетянин, когда выглянул из пузыря. — Это уже не новая машина. Но весьма надежная, не сомневайтесь.

— Само собой, — сказал Кливер.

Лукас постучал с усилием. И вмиг исчез вместе с пузырем.

— Черт меня возьми, — прошептал Уилан.

— С ним ничего не случилось? — пролепетала Мэрион, и в эту минуту открылась дверь и в кабинет заглянула мисс Тиммонс:

— У вас все в порядке? А? Доктор Лукас! Вы где?

— Он вышел на минуточку, — во весь голос объявил Марти. — Ха-ха-ха!

Уилан ткнул его в спину.

— А в-вы его не видели? — спросила Мэрион. — Он сказал, сейчас вернется.

В приемной зазвонил телефон. Мисс Тиммонс зыркнула туда-сюда и наконец вышла. Кливер изнутри налег на дверь.

— Эй, вы! — рявкнул он. — Верните его немедленно.

— Да я не могу… — Пришелец глянул на Кливера и юркнул за спину Мэрион. — Пожалуйста, не…

В этот момент в середине комнаты снова материализовался пузырь. Из него медленно вышел Лукас со странным выражением на лице.

— Как в первый день творения… — сказал он инопланетянину. — Там ведь все первозданное? А воздух… — Он принюхался. — Я даже не представлял, как у нас грязно. Но как там одиноко… — Он повернулся к остальным. — В общем, оказываешься в большом, огромном павильоне, а окна выходят на первозданный мир. И вокруг ни души.

— Это гостевая зона. Мы ее устроили, — сказал Джо. — Вам понравилось?

— Ия хочу! И нам покажите! — закричали все.

— Конечно! — Пришелец раздал ключи. — Если не возражаете, я бы посоветовал отправляться по двое. Просто между порталами должно быть расстояние. Может быть, отставить стол?

Они начали двигать мебель, но тут в дверь постучала мисс Тиммонс. Лукас высунулся в приемную:

— Эльвира, не беспокойтесь. У нас все нормально. Кое над чем работаем.

Не успел он захлопнуть дверь, как Мэрион и Кливер растворились в воздухе. Через несколько секунд улетучились Марти и Уилан.

Лукас оперся на стол, переводя дух.

— А как вы думаете, — спросил он инопланетянина^ — вот если Эльвира, мисс Тиммонс… я ее так давно знаю, — может быть, ей тоже можно?

— Ну конечно! — просиял пришелец. — Я даже хочу, чтобы вы пригласили друзей. А те пускай зовут своих. Пусть как можно больше народу подкрепит силы. Но только — доктор Лукас, это очень важно! — я уеду, а вы внушите им со всей серьезностью: портал предназначен только для хороших людей! Дело в том, что в него встроен датчик. Понятия не имею, как он работает, но реагирует, грубо говоря, на эмоции. Если зайдет человек, который транслирует ненависть, жестокость, жадность, то включается режим нуль — и ф-ф-ф-т! — Пришелец взмахнул руками. — Ни ключа, ни человека. Теперь понимаете, почему я так тщательно вас проверял.

— Игольное ушко! — прошептал Лукас. — Господи боже, игольное ушко!

Он пристально взглянул на инопланетянина.

— Нет-нет-нет! — запротестовал тот и даже попятился. — Я такое же существо, как и вы, уверяю вас. А это просто техническое приспособление.

— Ясно… — протянул Лукас, рассеянно потирая руку. — Ну уж если я прошел, то Эльвире бояться нечего. — Он нахмурился. — А почему такая планета — и пустая? Выглядит раем.

— Нет фремса, — ответил пришелец. — Очень много таких, у вас редкое исключение. Магнитное поле образует…

Но тут в кабинете возникли Мэрион и Кливер. Они выбрались из пузырей и одновременно заговорили.

— Понравилось? — живо поинтересовался Джо.

Мэрион только восклицала, а Кливер вздохнул и произнес:

— Да уж. Ну и когда ждать застройщиков?

— Никогда! — воскликнул Лукас и пересказал им разговор с инопланетянином.

В тот же момент в углу появились Уилан и Марти.

— Ух, — сказал Уилан, — вы видели эти горы? Черт, даже не хотелось возвращаться.

— А озеро! — завопил Марти. — Огромное. Это что, океан? Кливер, гам, наверное, и бизоны водятся!

— Оджибве нет дела до бизонов, — ответил Кливер.

Он только что не пританцовывал.

— А цветы! А солнце! — вздыхала Мэрион. — На луг, наверное, можно просто семена бросить — что угодно вырастет.

— Стойте! — воскликнул Уилан. — Откуда нам знать, что земля для нас не ядовитая? Или вода, а?

— Совместимость полная, — заверил пришелец. — Мы, правда, только брали пробы в отдельных местах, но мы с вами очень похожи. Типичная структура. Осторожнее там. Я довольно много фруктов съел. Очень вкусно!

— Вы там были?

— Когда павильон строили. Но все-таки — вам понравилось? Удастся силы подкрепить? Будет польза?

— Да, да, конечно!

У всех лица расплылись в улыбках, даже у Кливера. Мэрион приобняла миниатюрного Джо:

— Вы для нас такую прекрасную вещь сделали. Не знаю, как вас и благодарить.

Страшно довольный, инопланетянин улыбался во весь рот и теребил себя за ус:

— Ну что вы, пустяки. Там пена в основном. Может, вам еще придется крышу поправить. Ого! — Он взглянул на Уилана. — А время-то! Вы не могли бы отвезти меня назад к кораблю?

— Это я должен увидеть своими глазами, — неожиданно возвысил голос Лукас. — Мисс Тиммонс! Эльвира! На сегодня все отмените — и ждите меня!

Сжимая в руке свои ключи, они толпой выметнулись на улицу, подбежали к машине и как могли разместились среди уилановских домкратов и проб воды. Когда универсал помчался назад по сто первой, пришелец сказал:

— Так, лишь бы ничего не забыть.

И повторил для всех то, о чем говорил с Лукасом: что друзей приглашать можно, но осторожно.

— Вот это да! — воскликнула Мэрион. — Целая планета хороших людей!

— Не особо густонаселенная, — вставил Уилан.

— Можно взять енота? — спросил Марти.

— Вот тебе и сохранили экосистему, — простонал Уилан, но улыбаться не перестал.

— Еноты хорошие!

— Добродетели енотов давайте обсудим потом, — вмешался Кливер. — Может, он нам еще что-то должен сказать.

— Чуть не забыл, — спохватился Джо, — рядом с туалетами стоит ящик с ключами. Наверное, стоит всегда носить с собой по два, а то вдруг один потеряете.

— А если ключ попадет в недобрые руки?

— Маловероятно, что кто-нибудь случайно отстучит код. Но если случится, то что ж, на этом для человека все, к сожалению, и закончится.

— Ого! — сказала Мэрион. — Надо дать шерифу.

Пришелец взглянул на нее. Она поймала его взгляд и замотала головой: нет.

— Да я так, просто подумала.

— Поаккуратнее с такими мыслями, — сказал Кливер.

— Ты что? Такую вещь запачкать! — возмутилась она. — Ох, поскорее бы туда. Хочу взять фруктов для миссис Ковач.

Джо умиротворенно вздохнул:

— Я так рад! Только бы и в следующем пункте все прошло гладко.

— Каком пункте? Где?

— Мы подумали, что хорошо бы по очагу в каждой части света. Чтобы быстрее. Теперь мне в ту сторону. Бразилия — так, кажется? И еще в одно место. Тут запрограммировано.

— Вот для чего африканские гребни, — пробормотал Кливер. — Ничего, профессор, скоро вам одиноко не будет.

— Но люди-то хорошие, — напомнила Мэрион.

— Мне показалось, когда мы собирались назад, что было какое-то шевеление, — сказал Уилан. — У дальнего края.

— Правда?! Как прекрасно! Стало быть, кто-то из моих друзей нашел подходящую группу. А то мы переживали. — Инопланетянин храбро улыбнулся. — Знаете, мы ведь довольно уязвимы. А вы иногда умеете страху нагнать.

Тут Мэрион снова его обняла, и разговор еще немного продолжался в виде отдельных тирад, но потом все замолчали: каждый увлекся мыслями о потрясающих перспективах. Тем временем Уилан промчался по автостраде и свернул на подъездную дорогу, ведущую к ферме Брамбакера.

— Мы еще локти будем кусать, что про кучу вещей забыли спросить… — начал было Кливер, когда машина взобралась на последний холм. — Вот черт! Смотрите. Во дворе.

Мимо бежали сельскохозяйственные постройки, и у свинарника показался припаркованный автомобиль шерифа.

— Не останавливайся! — закричал Марти. — Ручей отсюда не видно.

— Да он сейчас рванет за нами, — сказал Уилан, поглядывая в зеркало. — Ну вот. Выскочил из сарая и бежит к машине.

— Быстрее! — Инопланетянин засуетился и начал вытягивать из своего костюма провода. — Если можно, высадите меня там, где мы встретились. Я включу генератор невидимости, — он вытащил какую-то плату, — если получится.

— Может, сделаете чудовище? — спросил Марти (машина тем временем неслась под горку).

Пришелец судорожно пытался соединить одно с другим:

— Очень устал. Это гораздо проще. Если заработает.

Позади них взревел шерифов мотор.

— Значит, корабль мы не увидим, — разочарованно протянул Лукас.

— Так мы и вас больше не увидим! — воскликнула Мэрион. — Милый Джо! Прилетайте еще!

Пришелец запихивал часть своего приспособления в рот. Он умоляюще посмотрел на Мэрион и попытался кивнуть. Уилан ударил по тормозам. Они остановились у калитки, недалеко от ручья.

Рев стал громче.

— Джо, быстрее! Шериф!

Инопланетянин выкарабкался из машины. Странный агрегат обхватывал его плечи на манер футуристической тубы. Джо выпрямился и начал нажимать на разные кнопки. Ничего не происходило.

— Джо, давай! Быстрее!

С вытаращенными глазами пришелец бешено щелкал переключателями и лупил по клавишам, понемногу отступая назад в приоткрытую калитку. На вершине холма показалась мигалка.

— Смотрите, он бледнеет! Начинает мерцать!

— Прощай, Джо! Милый Джо, спасибо!

Полицейская машина под завывания сирены уже летела вниз по склону.

— Джо, удачи! Спасибо огромное!

— Смотрите — нога!

Инопланетянин весь превратился в столб дрожащего, словно от жары, воздуха, за исключением одной ступни, которая у щиколотки растворялась в розоватой дымке. Ступня пару раз стукнула по земле, и приглушенный голос что-то пробормотал — видимо, выругался.

В тот момент, когда мотор полицейского автомобиля заворчал уже у них за спиной, нога развернулась и потопала за калитку.

— Марти, дуй отсюда, — вполголоса сказал Уилан и крикнул шерифу: — Вот, домой его привезли.

Все старались не смотреть на одинокую ногу, которая скакала по тропинке.

— Пока, Марти, — сказали все, когда тот вылез на улицу и зашагал к дому.

В окне замаячила физиономия шерифа.

— Ты, с фейерверками, на выход.

— Меня зовут Теодор Лукас, я преподаю на кафедре естественных наук в университете штата. Коллега Уилан помогает мне проводить научное исследование.

— Преподаватель, говорите?

Голубые глаза зашныряли по машине. Но вдруг шериф выпрямился, хлопнул по крыше и сказал:

— Ладно, проезжаем. Проезжаем, нечего дорогу перекрывать.

— Его уже у Мэтта заждались, — объяснил Уилан, поспешно сорвавшись с места. — Да-а… У меня знаете какая мысль? Сейчас завезем профессора домой, смотаюсь за продуктами, возьму Хелен, припаркуемся на старой просеке (машину никто не найдет) и устроим себе выходные в раю!

— Мы присоединимся, — засмеялись все.

— Надеюсь, ключи у него работают лучше, чем эта ерундовина для невидимости, — сказал Кливер.

— Надо будет за Марти присмотреть, — сказала Мэрион. Она чуть хлюпала носом. — Интересно, он еще прилетит? Такой хороший.

— Кстати, — задумчиво произнес Кливер, — он сам-то в эту штуку не полез…

— Кливер! Ну вечно ты!..

А тем временем на лугу пришелец, весело напевая, раскладывал модули своего корабля. Думал о том, как вернется. То и дело распрямлялся и ежился, подставляя себя под фремс.

Покончив со сборкой, он запустил коммуникатор, а сам поглядывал на одну айрширку, начавшую проявлять к нему живой интерес. В динамике послышался оживленный голос.

— Ты не представляешь, что я нашел, — затрещали на неземном языке. — Целый город убежденных разоруженцев. Со всех концов света. Называется Женева. Один уже планирует отчалить со всей семьей. У тебя как? Фремс такой же, как здесь?

— Отличный, — ответил инопланетянин, представившийся Джо. — С моей группой все прекрасно. Такие симпатичные люди. Побывают несколько раз и наверняка свалят. И друзей прихватят.

— Мои тоже, — хихикнул динамик. — Как говорится, хорошие люди уехали — прощай планета. А что у Шушли? Если как у нас, то не успеем глазом моргнуть, и дело в шляпе.

— Шушли на связи, — послышался новый голос. — У меня замечательно. Даже ключи заканчиваются. Город называется Горский. Прямо комедия. Только тронь — и готово. Точно вам говорю: через пару их смехотворно коротких поколений на этой планете не останется ни одного нормального человека.

— Да уж, — сладко протянул Джо. — Лишь бы ублюдки чересчур все тут не испакостили, пока сами друг друга не перебьют. Ладно, пора. Пошла! Это я не вам — это корове. Животное такое.

Джо выпрямился и поежился последний раз.

— Слушайте, надо начинать думать о рекламных брошюрах. И не забудьте опечатать анализаторы по всем правилам, хорошо? А то у нас никто не поверит, что бывает такой фремс.

 

МИМОЛЕТНЫЙ ВКУС ЖИЗНИ

 

I

Она плывет, заметно увеличенная, сине-зеленая на фоне черного неба. На глазах разбухает, пульсируя под жуткий неслышный барабанный бой, медленно выпускает огромный призрачный отросток, он растет, уплотняется… планета-мошонка толкает чудовищный пенис к звездам. Биение крови отдается эхом в рыдающих пространствах: холодно, холодно. Пульсирующий фаллос космических размеров слепо тычется в разные стороны под невыносимым напором изнутри; необъятную туманную головку освещает искра, «Центавр». Скорбный орган набухает, удлиняется, ища рязрядки, и траурный звездный звон сливается в невыносимое крещендо…

Лишь через пару минут доктор Аарон Кей начинает осознавать, что проснулся — на временно отведенной ему койке в изоляторе «Центавра». Это из его горла вырываются рыдания. Это его глаза плачут, а не звезды. Очередной сон, будь он неладен. Аарон лежит неподвижно, хлопая глазами и ожидая, пока ледяная скорбь отпустит.

Отпустило. Аарон садится, все еще холодея от непонятного горя. Что за черт? Что его гложет? «Умер великий Пан», — бормочет он, ковыляя к узкой душевой кабине. Скорбный вопль, разнесшийся по всему миру… Он подставляет голову под душ, тоскуя по собственной каюте и Соланж. Это явные симптомы тревожного расстройства, надо бы ими заняться. Только потом, сейчас некогда. «Врачу, обойдися сам», — острит он, глядя на непримечательное обеспокоенное лицо в зеркале.

О господи, а времени-то сколько! Он проспал, а они в это время измывались над Лори как хотели. Почему Коби его не разбудил? Разумеется, потому, что Лори — сестра Аарона; ему следовало это предвидеть.

Он выскакивает в тесный коридор изолятора. Один конец коридора — прозрачная стена; за ней сидит Коби, ассистент Аарона. Он поднимает голову, стягивает наушники. Он что, музыку слушал? Не важно. Аарон заглядывает в отсек к Тиге. Лицо у Тиге по-прежнему расслабленное, спокойное — это анестезия, лечение сном, его держат в этом состоянии с самого инцидента, то есть уже неделю. Аарон подходит к переговорному отверстию в стекле и нажимает кнопку раздаточного устройства, заказывая стакан горячего напитка. Жидкость падает лениво, медленно — гравитация в изоляторе, в этой части вращающегося корабля, составляет всего три четверти g.

— Где доктор Кей… где моя сестра?

— Ее уже допрашивают. Босс, я решил, что вам надо поспать. — Коби, конечно, старается быть дружелюбным, но в голосе явственная хитреца.

— О боже! — Аарон вытягивает стакан из машины и с усилием вливает в себя жидкость. Его преследует ощущение, что сестрин инопланетянин окопался прямо у него под правой пяткой.

— Док…

— Что?

— Брюс и Ольстрем заходили, пока вы спали. Они жалуются, что видели Тиге — он якобы бегал по кораблю без присмотра сегодня утром.

Аарон хмурится:

— Он что, правда выходил?

— Нет, конечно. Причем они не вместе его видели, а по отдельности. Я уговорил их зайти попозже, потолковать с вами.

— Ага. Понятно.

Аарон заправляет стакан в машину на обработку и идет по коридору назад — мимо двери с табличкой «Переговорная». На следующей двери табличка «Наблюдение». Он входит в полутемный чулан с экранами на стенах. Перед ним экран, уже включенный на двустороннюю передачу. Аарон видит Четырех мужчин, сидящих в небольшой комнате вне изолятора.

Седовласый с классическим профилем англосакса — капитан Йелластон — нейтральным кивком показывает, что заметил появление Аарона. Рядом два командира разведшлюпок, каждый смотрит в свой экран. Четвертый — юный Фрэнк Фой, начальник службы безопасности «Центавра». Он читает толстую пачку-гармошку распечаток, неодобрительно поджав губы.

Аарон неохотно включает второй экран на одностороннюю передачу, зная, что ему предстоит неприятное зрелище. Вот она, его младшая сестра Лори, худая, рыжеволосая. Она вся облеплена датчиками. Глаза смотрят на Аарона, хотя он знает, что Лори видит только пустой экран. Она всегда была сверхчувствительна. За спиной у нее стоит Соланж в скафандре санитарной защиты.

— Мисс Кей, мы сейчас еще раз пройдемся по всем вопросам, — произносит Фрэнк Фой нелепо обезличенным тоном.

— Доктор Кей, с вашего позволения, — устало говорит Лори.

— Конечно, доктор Кей.

Почему юный Фрэнк вызывает такую неприязнь? Будь справедлив, уговаривает себя Аарон. Фрэнк делает свою работу. Это необходимо для выживания племени. И вообще, он давно уже не юный. Господи, никто из нас уже не юн. Двадцать шесть миллиардов миль от дома. Десять лет.

— Доктор Кей, ваша основная специальность в экспедиции разведшлюпки «Гамма» — биолог, правильно?

— Да, но я также квалифицированный астронавигатор. Как и все остальные.

— Пожалуйста, отвечайте «да» или «нет».

— Да.

Фой перекидывает страницу «гармошки», делает пометку.

— Ив этой роли вы исследовали поверхность планеты как с орбиты, так и находясь непосредственно на поверхности, в месте приземления?

— Да.

— По вашему мнению, пригодна ли планета для заселения людьми?

— Да.

— Заметили ли вы что-либо вредное для здоровья или благосостояния человека?

Нет. Нет, она идеальна, я же вам уже сказала.

Фой укоризненно кашляет. Аарон тоже насторожился: Лори очень редко использует слово «идеальный».

— Там не было ничего потенциально вредного для людей?

— Нет. Хотя погодите. Теоретически даже вода может причинить вред человеку.

Фой поджимает губы:

— Хорошо, я перефразирую свой вопрос. Наблюдали ли вы какие-либо жизнеформы, которые бы нападали на людей или причиняли им вред?

— Нет.

— Но, — Фой бросается на жертву, — когда лейтенант Ти-ге приблизился к особи, которую вы привезли с собой, он пострадал, разве не так?

— Нет, я не думаю, что это существо причинило ему вред.

— То есть как биолог вы считаете состояние лейтенанта Ти-ге нормальным?

— Нет… то есть да. То есть он, бедный, к этому времени был уже травмирован.

— Принимая во внимание факт, что лейтенант Тиге был госпитализирован после встречи с инопланетным существом, вы по-прежнему утверждаете, что это существо не причинило ему вреда?

— Да, не; причинило. Извините, меня сбивают с толку ваши формулировки. Нельзя ли переместить манжету датчика на другую руку? У меня капилляры начали лопаться.

Она смотрит на пустой экран, за которым прячется командный состав.

Фой начинает возражать, но капитан Иелластон предостерегающе кашляет и кивает. Соланж отстегивает широкую манжету, Лори встает и разминает затекшее тело. Стройное, почти безгрудое. Приятное курносое лицо. Она могла бы сойти за мальчика.

Аарон смотрит на сестру, как смотрел всю жизнь, — с особенной смесью любви и страха. Он знает, что большинству мужчин ее тело кажется бесполым, и ее деловитые манеры лишь усиливают это впечатление. Вероятно, отборочная комиссия «Центавра» состояла из таких мужчин, — одним из критериев участия в экспедиции было низкое либидо. Аарон вздыхает, наблюдая, как Соланж прикрепляет манжету на место. Разумеется, отборочная комиссия была права; что до самой Лори, она была бы вполне довольна жизнью в монастыре. Аарону очень хочется, чтобы она и вправду была в каком-нибудь монастыре. А не здесь.

Фой строго кашляет в микрофон:

— Доктор Кей, я повторяю свой вопрос. Считаете ли вы, что контакт инопланетного существа с лейтенантом Тиге повредил здоровью последнего?

— Нет, — терпеливо говорит Лори.

Омерзительно, думает Аарон. Беспомощная, опутанная проводами женщина; ее прощупывают незримые мужчины. Психологическое изнасилование. Впрочем, следует отдать им должное: явное удовольствие получает только Фой.

— Когда вы находились на поверхности планеты, контактировал ли коммандер Ку с этими существами?

— Да.

— Был ли результат таким же, как в случае лейтенанта Тиге?

— Нет… то есть да, я имею в виду, этот контакт и ему не причинил вреда.

— Повторяю. Был ли причинен вред коммандеру Ку или кому-либо из его людей жизнеформами, обитающими на планете?

— Нет. — Лори мотает головой, глядя на слепой экран;

— Вы заявили, что после первого дня пребывания на планете компьютер разведшлюпки прекратил регистрировать данные, поступающие с датчиков и видеокамер. Это вы уничтожили данные?

— Нет.

— Вмешивались ли вы или кто-либо другой в нормальную работу компьютера?

— Нет. Я же сказала, мы думали, что он записывает как обычно. Никто не знал, что запустился цикл уничтожения. Все данные были потеряны.

— Доктор Кей, я повторяю вопрос: вы уничтожили эти данные?

— Нет.

— Доктор Кей, я еще раз пройду по уже заданным вопросам. Когда вы вернулись в одиночку, пилотируя разведшлюпку коммандера Ку, вы заявили, что коммандер Ку и его люди остались на планете, желая немедленно начать колонизацию. Вы заявили, что эта планета, я цитирую ваши слова, настоящий рай и на ней нет ничего, что могло бы причинить вред человеку. Несмотря на то что удовлетворительных записей об условиях на поверхности планеты не сохранилось, по вашим словам, коммандер Ку рекомендовал нам немедленно послать на Землю зеленый сигнал, чтобы там начали полномасштабное переселение. Однако когда лейтенант Тиге открыл люк вашего корабля и оказался в контакте с привезенной вами особью, это привело его в критическое состояние. Доктор Кей, я утверждаю, что на самом деле после высадки произошло следующее: коммандер Ку и его люди пострадали при контакте с обитателями планеты или были захвачены в плен, а вы это скрываете.

Все время, пока он говорит, Лори энергично трясет рыжими кудрями:

— Нет! Они не пострадали и их никто не захватывал в плен! Я же вам сказала, они захотели остаться! Я вызвалась добровольцем, чтобы отвезти сообщение на корабль. Логично было, чтобы отправилась я, понимаете, потому что я не китаянка…

— Пожалуйста, доктор Кей, отвечайте «да» или «нет». Испытал ли коммандер Ку или кто-либо из его людей шок, сходный с тем, который испытал лейтенант Тиге?

— Нет!

Фой глядит на распечатки, хмурится и ставит галочки. У Аарона холодеет где-то в районе печени: ему не нужны датчики, чтобы заметить эту особую искренность в голосе Лори.

— Я повторяю. Доктор Кей, испытал ли…

Но капитан Йелластон, сидящий рядом, прерывает его начальственным жестом:

— Благодарю вас, лейтенант Фой.

Фой захлопывает рот. Лори по ту сторону экрана храбро говорит:

— Я не устала, сэр.

— Тем не менее я предлагаю на время прерваться, — говорит Йелластон добродушно-бесцветным голосом. Он встречается глазами с Аароном, и все сидят молча, пока Соланж освобождает Лори от манжет и датчиков. Через стекло шлема Аарон видит сочувственное беспокойство на красивом лице Соланж с выраженными арабо-французскими чертами. Сочувствие — ее работа; вот с Лори соскальзывает очередной провод, и Аарон видит, как Соланж испускает вздох облегчения. Он улыбается, и ему ненадолго становится легче.

Женщины выходят, и двое командиров разведшлюпок встают и потягиваются. Оба — голубоглазые шатены, мускулистые эктомезоморфы, на взгляд Аарона похожие, как близнецы, хотя Тимофей Бронников родился в Омске, а Дон Перселл — в Огайо. Десять лет назад на этих лицах отражалась лишь решимость — твердое намерение преодолеть трудный путь и благополучно добраться до места. Но миссия каждой из разведшлюпок в свой черед завершилась неудачей, и лица командиров потускнели, покрылись морщинами. Однако в последние двадцать дней, после возвращения Лори, что-то пробудилось у них в глазах; Аарону не очень хочется знать, что именно.

— Лейтенант Фой, доложите, — командует Йелластон, взглядом дав понять, что Аарон должен быть в числе слушателей. Протокольная запись все еще ведется.

Фрэнсис Ксавье Фой с важным видом втягивает воздух сквозь сжатые зубы; это его второй крупный допрос за все десять лет полета.

— Сэр, к сожалению, я должен сказать, что в протоколе зафиксированы многочисленные, э, аномальные реакции. Во-первых, субъект демонстрирует подчеркнуто возбудимую и лабильную эмоциональность… — Он кидает раздраженный взгляд на Аарона, который не услышал ничего нового.

— Лейтенант Фой, вы пытаетесь сказать, что, по вашему профессиональному мнению, доктор Кей лжет, рассказывая о судьбе экипажа «Гаммы»?

Фрэнк Фой ерзает, перекладывает распечатки:

— Сэр, я могу только повторить, что в показаниях есть противоречия. Туманные места. В особенности вот эти три ответа, сэр. Посмотрите на эти пики — вот, я их пометил.

Йелластон задумчиво смотрит на Фрэнка и не берет у него распечатки.

— Сэр, не могли бы мы пересмотреть решение о том, чтобы не применять, э, химические подспорья, — с отчаянием в голосе говорит Фой. Он имеет в виду скополамин и ЭДК. Аарон знает, что Иелластон на это не пойдет; он неохотно признается сам себе, что благодарен капитану.

Иелластон игнорирует вопрос:

— Фрэнк, оставив в стороне возможные проблемы, с которыми столкнулся экипаж коммандера Ку, — что вы думаете об ответах доктора Кей по поводу общей пригодности планеты к заселению?

— Опять-таки в ее ответах есть аномалии. — Фой явно не желает ничего оставлять в стороне.

— Какого рода аномалии?

— Аномальное возбуждение, сэр. Приливы, гм, эмоций. В сочетании со словами типа «рай», «идеальна» и прочее, отраженными в протоколе, это показывает, что…

— По вашему профессиональному мнению, лейтенант Фой, лжет или не лжет доктор Кей, говоря, что планета обитаема?

— Сэр, проблема в вариабельности, точечных отклонениях. Записи показывают классическую картину сокрытия в определенной области.

Иелластон размышляет; командиры разведшлюпок бесстрастно наблюдают за ним.

— Лейтенант Фой. Если доктор Кей в самом деле верит, что планета в высшей степени пригодна для заселения, допускаете ли вы, что ее эмоции могут объясняться крайним душевным подъемом и радостью по поводу благополучного завершения нашей трудной и долгой экспедиции?

Фой смотрит на него, слегка приоткрыв рот.

— Душевный подъем… радость… да, сэр, я понимаю, о чем вы говорите. Я полагаю, такая интерпретация тоже возможна.

— Тогда правильно ли будет сказать, что на данный момент ваше заключение таково: хотя показания доктора Кей по поводу судьбы экспедиции Ку отчасти неясны, вы не видите ничего противоречащего ее заявлению, что планета пригодна для обитания?

— Э… да, сэр. Хотя…

— Благодарю вас, лейтенант Фой. Мы возобновим беседу завтра.

Командиры разведшлюпок переглядываются. Аарон видит, что они выступают единым фронтом против Фоя. Как два командира боевых подразделений, ожидающие, когда с поля уволокут протестующего пацифиста и можно будет наконец посостязаться в доблести. Аарон их понимает — Фой ему упорно неприятен. Но Аарону тоже не понравились кое-какие интонации Лори.

— Слушайте, но есть же образцы данных с датчиков, — отрывисто говорит Дон Перселл. — Они не врут. Пускай записались только первые тридцать часов, все равно эта планета абсолютно идеальна.

Тим Брон ухмыляется, кивает Аарону. Иелластон улыбается в пустоту, взглядом напоминая, что их по-прежнему записывают для протокола. В тысячный раз Аарона впечатляет спокойная, авторитетная манера капитана. Старина Йеллоустоун. Именно эта трудно определяемая незыблемость десять лет поддерживала людей, скученных в консервной банке. Где его откопали? Новозеландец, учился в какой-то британской школе из этих, давно вымерших. Руководил экспедицией на Юпитер. И так далее и так далее. Последний из динозавров.

Но Аарон замечает нечто необычное: Йелластон, которому абсолютно чужды нервозные машинальные движения, сейчас потирает костяшки одной руки. Не может определиться по поводу ответов Лори? Или это та же искорка, что сверкает в глазах у командиров разведшлюпок, — новая планета?

Планета…

В мозгу Аарона рушится золотая волна — словно джекпот в казино. Неужели миссия наконец завершена? После всех этих тяжких лет, после того, как сперва Тим, потом Дон вернулись ни с чем, доложив, что первые два солнца системы Центавра окружены лишь газом и астероидами. Неужели третий раз заплатил за все? Если верить Лори, Ку и его люди сейчас шествуют по новому раю, который так отчаянно нужен землянам. Пока мы болтаемся во тьме на расстоянии двух долгих лет. Если верить Лори…

До Аарона доходит, что к нему обращается капитан Йелластон:

— Доктор Кей, вы считаете, что с медицинской точки зрения она в норме?

— Да, сэр. Мы прогнали всю систему тестов на последствия встречи с инопланетянами, а также стандартный биомониторинг. На вчерашний вечер — в последние шесть часов я не проверял, — если не считать потери веса и язв желудка, обнаруженных по возвращении на «Центавр», у доктора Кей не наблюдается значительных отклонений от нормальных показателей, замеренных на момент ее отбытия два года назад.

— А эти язвы, доктор… я правильно понимаю, что вы объясняете их стрессом от одиночного возвращения на корабль?

— Да, сэр. Именно так.

Аарон говорит совершенно искренне. Почти год в одиночестве, пилотируя пылинку в бескрайнем просторе. Боже, как она это вынесла? Моя маленькая сестренка. Она нечеловечески сильна. Да еще эта тварь в шлюпке, прямо за спиной… На миг Аарон отчетливо чувствует, где находится тварь — под ногами, слева. Он косится на диктофон, подавляя порыв — спросить у остальных, ощущают ли они то же самое.

— Завтра двадцать первый день, карантин кончается, — говорит тем временем Йелластон. — Конечно, этот срок выбран произвольно. Продолжайте как врач наблюдать за состоянием доктора Лори Кей до итогового интервью, которое состоится завтра в девять ноль-ноль.

Аарон кивает.

— Если негативных симптомов по-прежнему не будет, карантин закончится в двенадцать часов дня. Как можно скорее после этого мы проведем исследование образца, который сейчас содержится в герметично запечатанной разведшлюпке «Гамма». Скажем, на следующий день; тогда у вас будет время скоординироваться с ксенобиологами и помочь нам, да, доктор Кей?

— Да, сэр.

Йелластон оставляет голосовую подпись в протоколе и выключает запись.

— А после того, как мы посмотрим на этого инопланетянина, вы пошлете сообщение на Землю? — спрашивает Дон.

— Разумеется.

Четверо выходят, осторожно двигаясь в тесноте. Впрочем, на Земле сейчас еще теснее. Аарон видит, как Фой маневрируй, чтобы оказаться на пути у Иелластона. Аарону даже жалко этого несчастного подхалима. Готов на все, лишь бы получить кроху внимания от папочки. Впрочем, можно подумать, сам Аарон ведет себя по-взрослому: он тоже купился на проецируемый капитаном образ доброго и мудрого отца. К черту, решает Аарон; после десяти лет полета самокопание превращается в ритуал.

Он выходит в коридор изолятора. Лори уже ушла к себе в отсек, Соланж нигде не видно. Он кивает Коби через стекло и жмет кнопку раздатчика еды. В отверстии появляется поднос, окруженный волной кухонных запахов. Белковый брикет, неожиданно — с каким-то кулинарным украшением: видно, сотрудники пищеблока сегодня добрые.

Аарон жует, рассеянно глядя на трехмерный снимок Земли — тот висит у него над столом, в кабинете за стеклянной стеной. Точно такие же развешаны по всему кораблю — прекрасное, четкое изображение. Снимок сделан давно, когда воздух на планете еще был чистый. Что там едят сейчас — друг друга? Впрочем, ужас от этой мысли несколько притупился за десять лет — у Аарона, как и у всех остальных членов экипажа, никого из близких там не осталось. Когда «Центавр» улетал, на Земле толкались локтями двадцать миллиардов человек; наверняка сейчас, несмотря на голодные смерти, там уже не меньше тридцати миллиардов. Дать отмашку — и человечество, словно взрывом, разнесет по другим планетам; Население Земли ждет, пока с «Центавра» дадут зеленый свет. Не буквально, конечно, — просто один из трех простых кодов, которые можно послать на такое расстояние. Десять долгих лет они посылали желтый — «Экспедиция продолжает работу». И все это время перед ними маячила мрачная перспектива — послать в конце концов красный сигнал: «Планет не найдено, возвращаемся». Но двадцать дней назад все изменилось. Планета Лори!

Аарон трясет головой, кладет в рот ломтик настоящего яйца и думает о том, как зеленый сигнал через четыре года придет на Землю. «Планета найдена, координаты такие-то, запускайте корабли с переселенцами». Кишащие на Земле миллиарды начнут сражаться за немногочисленные места в утлых жестянках-транспортировщиках.

Аарон хмурится, недовольный собой: нехорошо так думать про людей, «кишащие миллиарды». Он старается не забывать, что они — люди; у каждого — свое лицо, имя, душа, значимая судьба. Аарон начинает личный ритуал, помогающий не воспринимать людей как однородную массу: он вспоминает всех, кого когда-либо знал. Невидимая армия проходит у него в голове, пока он продолжает жевать. Люди… у каждого он чему-то научился. Чему? Чему-нибудь важному или какой-то мелочи. Жизни… Из памяти холодно смотрит Томас Браун; печальный убийца, первый психохирургический пациент Аарона, он оперировал его миллион лет назад в Хьюстоне. Помогла ли Брауну операция? Скорее всего, нет, но Аарон его не забудет, это уж точно. Живой человек, а не галочка в статистике. Мысли Аарона переключаются на товарищей по экипажу. Шестьдесят избранных. Элита, думает он — отчасти иронически, отчасти серьезно. Он гордится ими. Их упорством, находчивостью, умением без особых усилий сохранять душевное здоровье. Он не исключает возможности, что в этом хрупком пузырике теплого воздуха, улетевшем от Земли на двадцать шесть триллионов миль, — ее самые вменяемые дети.

Он засовывает поднос обратно в систему подачи и берет себя в руки. Ему предстоит проверить восемнадцать часов записей биомониторинга и сравнить их с исходными показателями— для Тиге, для Лори и для себя. А перед этим — поговорить с теми двумя, кто видел Тиге. Он встает, и взгляд опять падает на фотографию Земли: одинокий, хрупкий драгоценный камень, висящий во тьме. В памяти вдруг оживает сегодняшний сон — Аарон опять видит член космических размеров, тычущийся в звезды, с «Центавром» на самом кончике. Член пульсирует от чудовищного внутреннего давления, готовый взорваться и выбросить волну людей…

Аарон вытирает лоб и отключает галлюцинацию. Недовольный собой, он возвращается в отсек наблюдения.

На экране — Брюс Янг, соотечественник Аарона, молодой американец китайского происхождения. Отборочная комиссия заботилась о том, чтобы каждый член экипажа символически представлял какую-то группу землян. Только никакой он уже не молодой, недовольно поправляет себя Аарон.

— Брюс, меня держат взаперти. Мне сказали, что ты видел Тиге. Когда и где?

Брюс задумывается. Два года назад он еще напоминал Супербелку из мультика: крупные передние зубы, стремительные рефлексы и насмешливые проницательные глаза. Ответ Калифорнийского технологического на вызов Вселенной.

— Он прошел мимо моей каюты в районе семи ноль-ноль. Я убирался, дверь была открыта, и я увидел, что он на меня смотрит. Как-то странно. — Брюс пожимает плечами — безрадостная пародия на его прежнюю манеру все время шутить.

— Странно? В смысле, выражение лица у него было странное? Или он как-то странно выглядел?

Напряженная пауза.

— Раз уж ты об этом упомянул. Да, у него было что-то не то с индексом рефракции.

До Аарона доходит, но не сразу.

— Ты хочешь сказать, что он был нечеткий или полупрозрачный?

— Да, и то и другое, — сдавленно отвечает Брюс. — Но это был он.

— Брюс, Тиге не покидал изолятора. Мы проверили видеозаписи.

Очень напряженная пауза; Аарон внутренне корчится, вспомнив о тьме у Брюса за плечом. Та почти удавшаяся попытка самоубийства была ужасна.

— Понятно, — говорит Брюс слишком небрежным тоном. — Куда мне идти сдаваться?

— Никуда не надо идти. Его видели и другие. С ними я тоже буду говорить.

— Другие? — Щелчок в мозгу, тень исчезла. Брюс ухмыляется, как призрак Супербелки. — Один раз — случайность, два — совпадение. Три раза — вражеская вылазка.

— Поспрашивай для меня, ладно? А то я тут сижу взаперти.

Аарон не верит во вражеские вылазки, но знает, что Брюсу Янгу нужна помощь.

— Хорошо. Правда, я такого не умею, но… ладно.

Он выходит. Человек без родины. За годы полета Брюс прилепился к команде китайской разведшлюпки (и особенно к Мейлинь, их экологу). Брюс был совершенно уверен, что станет одним из двух неграждан Китая, которых коммандер Ку возьмет с собой в планетарную экспедицию. Удар оказался почти смертельным — Ку, стопроцентный китаец, выбрал вместо него Лори и австралийца-геолога.

На экране появляется второй «свидетель явления Тиге» — Ольстрем, высокая светловолосая руководительница компьютерщиков, более или менее удачная имитация человека. Аарон не успевает поздороваться, как Ольстрем сердито говорит:

— Вам не следовало его выпускать.

— Шеф Ольстрем, где вы его видели?

— У себя в каюте. Номер пять.

— Вы с ним говорили? Он что-нибудь трогал?

— Нет. Он ушел. Но он здесь был. Ему не следовало здесь быта.

— Скажите пожалуйста, вам ничего в его внешности не показалось странным?

— Еще бы не странным. У него полголовы не хватает.

— Помимо этого, — терпеливо говорит Аарон, вспоминая, что юмор Ольстрем когда-то ему нравился.

— Не-а.

— Шеф Ольстрем, лейтенанта Тиге не выпускали из изолятора. Мы постоянно следим за его пульсом и дыханием. Он все это время находился здесь.

— Вы его выпустили.

— Нет, мы его не выпускали. Он был здесь.

— Не-а.

Аарон спорит, ожидая услышать в ответ коронную фразу Ольстрем: «Хорошо, я упрямая шведка. Ну так покажите мне». Ее упрямство вошло в легенду на «Центавре»: в фазе ускорения она спасла всю экспедицию, отказываясь верить данным собственного компьютера, пока датчики на корпусе корабля не проверили на кристаллизацию. Но сейчас она вдруг встает, щурится, словно встречая лицом режущий ветер, и говорит:

— Мне почти хочется домой. Я так устала от этой машины.

Это настолько нехарактерно для нее, что Аарон теряется и не успевает ничего сказать. Ольстрем прерывает связь. Аарона это слегка беспокоит: если Ольстрем нуждается в помощи, ему предстоит та еще работка — добраться до сердцевины этой скалы в человеческом облике. В то же время он чувствует некоторое облегчение: пока что все, кто видел Тиге, — люди с личными проблемами. Последствия стресса.

Тиге им привиделся, думает Аарон. Это логично. Тиге — символ катастрофы. Подходящее воплощение беспокойства. Если тут чему-то удивляться, то лишь тому, что так мало народу его видело. Аарона снова охватывает восхищение: люди на «Центавре» удивительно хорошо держатся после десяти лет разлуки с Землей, десяти лет тесноты, десяти лет смерти, затаившейся по ту сторону тонкой металлической оболочки. А теперь там ждет и еще кое-что: искра инопланетной жизни, запечатанная в трюме «Цветка Китая», который сейчас привязан к кораблю тросом. Инопланетянин Лори. Аарон отчетливо чувствует, что сейчас эта тварь висит прямо у него за спинкой стула.

— Шеф, к вам еще двое, — говорит Коби по интеркому.

Это тоже слегка необычно. Экипаж «Центавра» состоит из очень здоровых людей. Входит перуанец-океанограф и, стесняясь, признается, что страдает бессонницей. Он принципиально против снотворных, по идеологическим соображениям, но Аарон уламывает его попробовать регулятор альфа-ритма. Затем приходит Кавабата, начальник гидропонной фермы. Его беспокоят спазмы в ногах. Аарон назначает хинин, но Кавабата не уходит — он начинает с жаром рассказывать об эмбриональных культурах, с которыми сейчас экспериментирует.

— Девяносто процентов жизнеспособны после десяти лет заморозки, — ухмыляется он. — Мы явимся на планету не с пустыми руками. Кстати, доктор, похоже, лейтенант Тиге выздоравливает? Я вижу, его уже выпускают погулять.

Аарон настолько ошарашен, что лишь невнятно бормочет в ответ. Впрочем, Кавабата его не слушает — он произносит панегирик курам (которых Аарон терпеть не может) и удаляется.

Потрясенный Аарон идет проведать Тиге. Судя по индикаторам датчиков, размещенным с наружной стороны палаты, все данные считываются нормально: пульс ровный, ЭКГ хорошая, хотя и плосковата. Аарон наблюдает, как альфа-ритм на энцефалограмме переходит в фазу быстрого сна, потом возобновляется. Распечатки тоже лежат снаружи. Аарон открывает дверь палаты.

Тиге лежит на боку в наркотическом сне, демоне i рпр я чет кий нордический профиль. Он выглядит на диад над ь дед, и ни днем старше: на высоких скулах розовый румянец, бледно-золотая челка падает на закрытые глаза. Архетипический мальчик-красавец в костюме авиатора, белый шелковый шарф развевается на утреннем ветерке. Тиге ворочается во сне, откидывает руку, в которую воткнута игла капельницы. Теперь Аарон видит все его лицо. Длинные светлые ресницы по-прежнему сомкнуты.

Становится видно, что Тиге — мальчик тридцатилетний, с чудовищной вмятиной в черепе на месте левой теменной кости. Три года назад Тиге-Тигр пал жертвой первого — и пока что единственного — несчастного случая в экспедиции. Дурацкая случайность: он благополучно совершил сложную операцию с выходом в открытый космос, но, когда снимал скафандр в шахте с нулевой гравитацией, сверху свалился кислородный баллон, и Тиге чуть не остался без головы.

Тиге улыбается, словно чувствуя, что Аарон рядом. Широкий рот все так же сулит услады. До травмы Тиге успел образовать несколько однополых союзов с другими участниками экспедиции. Это и многое другое было предусмотрено программой «Центавра» и помогло нам преодолеть все трудности, не сойдя с ума, грустно думает Аарон. Сам он не побывал у Тиге в любовниках — слишком стеснялся своего неуклюжего, чисто утилитарного тела. Безличная податливость Соланж — гораздо безопаснее. Разумеется, это тоже было в программе. Там было предусмотрено все, кроме Лори.

Тиге шевелит губами, пытаясь что-то сказать во сне.

— Ды… да. — Речевые контуры шарят в руинах теменной доли. — Ды… да… домой.

Ресницы поднимаются, на Аарона смотрят небесно-синие глаза.

— Все в порядке, Тигр, — врет Аарон, поглаживая Тиге, чтобы его успокоить.

Тиге хлюпает слюной и вновь уплывает в сон. Изящное тело гимнаста описывает арабеску в низкой гравитации. Аарон проверяет, все ли катетеры на месте, и уходит.

Закрытая дверь напротив отсека Тиге ведет в палату Лори. Аарон на правах брата толкает дверь и входит, остро осознавая присутствие видеокамеры на потолке. Лори лежит на койке читает. Все очень мило и совершенно нормально.

— Завтра в девять ноль-ноль, — сообщает Аарон. — Завершающее интервью. Ты как?

— Тебе лучше знать. — Лори изображает бодрую гримаску, кивает в сторону биомонитора.

Аарон разглядывает ее, прищурясь. Он не знает, как поделиться с сестрой подозрениями — глубокими, космическими, — когда над головой висит эта штука. Он выходит и отправляется поговорить с Коби.

— Не мог ли Тигр оказаться в поле зрения одной из видеокамер? Экранов интеркома?

— Абсолютно исключено. Посмотрите сами, — говорит Коби, загружая записи для просмотра. — Я их не подделывал.

— А я вас ни в чем таком и не обвинял, — резко отвечает Аарон. Но он виноват и сам это знает. Потому что именно Коби был вторым человеком, которого выпало допрашивать Фою. Пять лет назад. Аарон тогда обнаружил, что его коллега-врач синтезирует наркотики и снабжает ими членов экипажа. Аарон вздыхает. Неприятная история. О том, чтобы покарать Коби или кого-то еще, речь не шла — каждый из них был незаменим для экспедиции. А Коби — главный патологоанатом. Что ждет Коби, когда — если — они вернутся на Землю? Кто знает. А пока что он продолжает работать как обычно, но с тех пор начал звать Аарона «босс».

Сейчас Аарон видит новую искорку оживления на умном обезьяньем лице Коби. Нуда, планета. Может быть, возвращение на Землю отменяется. Вот и хорошо, думает Аарон. Коби ему нравится. Ему импонирует неутомимая обезьянья изобретательность этого человека.

Коби рассказывает, что приходил Гомулка, глава бригады двигателистов, с разбитыми костяшками на руке. Показаться Аарону он не захотел. Коби делает паузу, ожидая, что до Аарона дойдет. До Аарона доходит и совершенно его не радует: драка. Первая за многие годы.

— Кого он бил?

— Я бы сказал, кого-то из русских. Но могу только догадываться.

Аарон устало кивает и забирает записи, которые предстоит проверить.

— А где Соланж?

— В ксенобиологии. Проверяет, что нужно для исследования этой твари. Кстати, босс, — Коби кидает взгляд на стену, где висит расписание дежурств, — вчера была ваша очередь драить сортиры. По расписанию — места общего пользования. Я уговорил Нэн поставить вас взамен на кухню на следующей неделе. Может, выклянчите у Берримэн немножко настоящего кофе.

Аарон хмыкает, уносит записи в переговорную и запускает программу сравнения показателей. Он пытается не заснуть, пока компьютер монотонно жужжит, сверяя данные. У него и у Лори показатели в норме… расхождения номинальные, номинальные, номинальные… в пределах допустимой вариации, в пределах нормы. Аарон выходит к раздатчику еды, надеясь на появление Соланж. Но ее нет. Он неохотно возвращается и запускает сверку данных Тиге.

Тут наконец обнаруживаются расхождения. Через два часа анализатор указывает, что отклонения значимые; это продолжается до самого конца сверки. Аарон не удивлен — такие расхождения наблюдались у Тиге всю неделю после предполагаемого контакта с инопланетянином. Легкий, но прогрессирующий упадок жизненных функций, особенно заметный в энцефалограмме. Амплитуда тета-волны каждый раз чуточку меньше. Если предположить, что тета-ритм коррелирует со способностью запоминать, это значит, что у Тиге отмирает обучаемость.

«Как и у всех нас, возможно», — думает Аарон, снова пытаясь понять, что произошло в коридоре Гамма. Там была пристыкована разведшлюпка «Цветок Китая» с загерметизированными люками, под наблюдением одного охранника. Скучный пост, на котором две недели ничего не происходило. Охранник пошел в корму корабля выпить чаю. Когда он вернулся, на полу у грузового люка шлюпки лежал Тиге. Люк был открыт. Тиге, вероятно, пришел по трапу, ведущему прямо к люку: поскольку до травмы он был руководителем группы по работам вне корабля, нет ничего удивительного, что он туда забрел. Но что он делал в тот момент, когда потерял сознание, — открывал люк или закрывал его? Успел ли он войти внутрь и посмотреть на обитателя планеты? Возможно, эта тварь нанесла ему какой-то вред? Ответа не было ни у кого.

Скорее всего, у Тиге на подходе к люку просто случился мозговой спазм. Во всяком случае, Аарону хочется в это верить. Йелластон приказал отстыковать разведшлюпку и привязать ее к кораблю тросом. А жизненные показатели Тиге теперь угасают день ото дня. Непонятно. Разве что идет разрушение среднего мозга, которое они умудрились не заметить. Аарон не знает, что тут можно сделать. Вероятно, это и к лучшему.

Усталый как собака, он собирает записи, заставляет себя встать и пойти обиходить Тиге. Заодно и к Лори заглянуть, пожелать ей спокойной ночи.

Она все еще лежит, свернувшись клубочком, на койке. Погружена в чтение. Кроме стандартных микрофишей, на «Цент тавре» есть настоящие книги. Роскошь.

— Что-то интересное?

Она поднимает голову. Яркая, теплая улыбка. Камера запечатлеет похвальную сестринскую любовь.

— Слушай, Арн… — Она принимается читать что-то очень сложное, и Аарон только к концу успевает настроиться и уловить последние слова: — «…Расти и зверя изживи, да сгинут обезьяна с тигром…» Это старинное. Теннисон.

Ее улыбка предназначена только им двоим.

Аарон осторожным кивком признает поэтические заслуги викторианца. С него на сегодня хватит тигров и обезьян, и он не позволит втянуть себя в очередную дискуссию с Лори, особенно под прицелом камеры.

— Не сиди всю ночь.

— О, я отдыхаю, когда читаю, — радостно отвечает она. — Это как побег в истину. Когда я летела назад, то читала и читала, без конца.

При мысли о ее одиноком полете Аарон внутренне корчится. Милая Лори, маленькая сумасшедшая.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, милый Арн.

Он ложится спать, бормоча старинные проклятия в адрес отборочной комиссии «Центавра». Приземленные филистеры, никакой интуиции. Лори не воспринимается как сексуальный объект. Ну да, как же. За исключением сущей мелочи: мужчины время от времени съезжают с катушек, проникаясь уверенностью, что в ее детском теле скрывается некая сексуальная молния, тайная сверхчувственность течет, словно лава, вместо мозга в этих птичьих косточках. На Земле Аарон перевидал целую коллекцию таких идиотов — они ломались, пытаясь проникнуть в глубины Лори, в эту мнимую тайную сердцевину. К счастью, на «Центавре» желающих пока не нашлось.

Но это не главное, что проглядела отборочная комиссия. Аарон вздыхает, лежа в темноте. Он знает, что за молния таится у Лори в костях. Не секс. О, если бы это был секс! Ее непробиваемая невинность — как там говорили в старину, «фанатичная душа». Она слишком четко видит добро, слишком уверенно ненавидит зло. И никаких оттенков посередине. Живые люди ей ни к чему. Аарон снова вздыхает. Стоило сестре на миг расслабиться, и в ее голосе звучал неумолимый приговор. Изменилась ли она? Скорее всего, нет. Вероятно, это не имеет никакого значения, говорит он себе; какая разница, что именно мозг Лори стоит между нами и неведомым, затаившимся на планете. Нас ждут лишь чисто технические проблемы: вода, воздух, вирусы и прочее…

Он легко отодвигает эти мысли. «Я уже двадцать дней закупорен тут вместе с ней и Тиге, у меня депривационные фантазии». Он уплывает в сон, и последняя мысль его — о капитане Йелластоне. У старика, должно быть, заначка уже кончается.

 

II

…Царственная великанша, она шествует среди струящихся серых облаков. Она справляет траурный обряд, ее тяжелые волосы унизаны темными драгоценными камнями. Она показывает себе на голову, на сердце — скорбящая королева, мерящая шагами берег свинцового моря. У ее ног медленно движутся скованные звери: тигр ступает мрачно и величественно, обезьяня передразнивает горе королевы. Королева в агонии срывает драгоценности, и волосы треплет ледяной ветер. Она склоняется, освобождая тигра, маня его рвануться к свободе. Но образ зверя зыблется, утончается; тигр уплывает и превращается в призрак, обитающий меж звезд. Обезьяна корчится у ног королевы; королева гладит ее голову изящными пальцами. Обезьяна обращается в камень. Женщина затягивает погребальную песнь, ломая свои браслеты один за другим и швыряя их в море…

Аарон уже проснулся, из глаз текут слезы горя. Он слышит собственные всхлипы — «ы, ы, ы», — таких звуков он не издавал, пожалуй, с тех пор, как… с тех пор, как погибли родители, резко вспоминает он. Подушка вся мокрая. Что это? Что за чертовщина с ним творится? Обезьяна и тигр — это из стишков Лори, вспоминает он. Прекрати! Хватит!

Он встает, пошатываясь, и понимает, что сейчас глубокая ночь, а не утро. Ополаскивая лицо, он остро чувствует направление — прямо под ногами. Словно невидимая леска тянет его сквозь обшивку корпуса на запечатанную разведшлюпку, к инопланетной твари внутри. Инопланетянин Лори.

Ну ладно. Посмотрим проблеме в лицо.

Он садится на койку, не зажигая света. Доктор Кей, верите ли вы, что обитатель планеты владеет телепатией? Что этот овощ вещает на человеческих мозговых волнах, посылая сигналы отчаяния?

Да, доктор, я не исключаю такой вероятности. Возможно все… ну, почти все.

Но образцы тканей, фотографии. Они показывают, что там нет ни дифференцированной структуры, ни нервной системы. Ни мозга. Это — растение, прикрепленное к месту. Как цветная капуста, как гигантский лишайник. Как большая гроздь винограда. Так сказала Лори. Все, что оно умеет, — перерабатывать питательные вещества и едва заметно светиться в темноте. Дискретные клеточные потенциалы просто не могут генерировать достаточно сложный сигнал, чтобы воздействовать на эмоции человека. А вдруг могут? Нет, решает он. Я тебя умоляю, мы и сами этого еще не умеем. И это не физическое воздействие, не инфразвук — ведь инопланетную тварь сейчас отделяет слой вакуума. И, кроме того, если она и вправду такое может, Лори ни за что не сохранила бы рассудок на обратном пути. Провести год в трех метрах от твари, насылающей кошмары?

На это даже Лори не способна. Наверняка все дело во мне, Я проецируюсь.

Ну хорошо, дело во мне.

Он снова ложится, напоминая себе, что пора уже организовать очередной всеобщий медосмотр. Хорошо бы также возобновить сеансы свободных ассоциаций: другие члены экипажа тоже страдают от стресса. Тиге им является, видите ли… В прошлый раз Аарон выявил два случая скрытой депрессии. И сеансы ему придется проводить самому, Коби люди не доверяют. Аарон ловит себя на самодовольстве. На самом деле люди охотней открываются Коби, чем ему. Может, я проецирую ауру холодной святости, как Лори. Он ухмыляется и засыпает….Тиге вплывает сквозь стену, скрючась в позе плода, свисает громадная мошонка. Но это совсем иной Тиге. Во-первых, он зеленый. Во-вторых — вспухший, как огромная цветная капуста или кучевое облако. Он не пугает. Он вообще не вызывает никаких эмоций. Аарон бесстрастно наблюдает, как кучевой-зеле-ный Тиге разбухает, становится прозрачным, уплывает и превращается в призрак, обитающий меж звезд. Вспученная младенческая ручка медленно машет: «Пока-пока…»

Аарон рывком просыпается и обнаруживает, что уже в самом деле утро. Он вскакивает. Самочувствие отвратительное. Когда он выходит в коридор, за столом по ту сторону стеклянной стены обнаруживается Соланж. Аарону сразу становится лучше.

— Соли! Где тебя носило?

— Очень много проблем, Аарон. — Она хмурится. Суровый цветок. — Когда выйдешь, увидишь сам. Я тебе больше припасов давать не буду.

— Может, я и не выйду. — Аарон извлекает из автомата чашку с горячим пойлом.

— Как?! — На лице у цветка неверие и отчаяние. — Капитан Йелластон сказал — три недели, срок уже прошел, и ты совершенно здоров.

— Я не очень-то хорошо себя чувствую.

— Аарон, ты что, не хочешь выходить? — В темных глазах мерцает искорка, грудь наводит на мысли о жарком объятии.

Она согревает даже сквозь стекло. Аарон пытается послать тепло в ответ. Они близки уже пять лет, и Аарон ее очень любит, насколько позволяет его низкое либидо.

— Ты же знаешь, что хочу. — Аарон видит, как в кабинет заходит Коби с его распечатками. — Ну как я там, а, Билл? Есть ли симптомы инопланетной чумы?

Лицо Соланж снова отражает его чувства: нежность и тревогу. Она как будто играет роль в пьесе, думает Аарон. Если бронтозавр споткнется и ушибет палец на ноге, Соланж будет сочувственно причитать. Окажись она у креста на Голгофе, было бы то же самое. Впрочем, Аарон не может ее в этом винить. Если полосу пропускания разделить на всех, то на каждого достанется совсем чуть-чуть. Поэтому Соли оперирует на пониженных мощностях.

— На видео ничего не заметно, босс, вот разве что спите вы плоховато.

— Я знаю. Кошмары снятся. Слишком сильное возбуждение — вот зарытые трупы и полезли наружу. Когда выйду, проведем очередную общую диспансеризацию.

— Когда у врача проявляются симптомы, он обследует всех остальных, — бодро говорит Коби. Ухмылка почти незаметна. — Кстати, Тигр проснулся. Только что пописал.

— Хорошо. Я посмотрю, нельзя ли его вывести поесть.

Аарон входит в палату к Тиге и видит, что больной пытается сесть.

— Хочешь пойти позавтракать? — Аарон отцепляет от Тиге трубки и электроды, помогает ему выйти из палаты в коридор, к раздатчику еды. При виде Соланж рука Тиге взлетает в прежнем залихватском приветствии. Жутко видеть это машинальное движение, быстрое, ловкое; оно ненадолго скрывает травму. Тиге совершенно нормально берет поднос, начинает есть. Несколько раз кладет еду в рот, глотает — и тут из горла вырывается резкий звук, поднос падает, Тиге трагически смотрит на него. Аарон подбирает поднос.

— Позволь мне, Аарон, я все равно должна войти. — Соланж натягивает скафандр биологической защиты.

Она приносит очередную пачку записей, и Аарон идет по коридору в переговорную — записи обычно просматривают там. Строители «Центавра» отлично справились со своей задачей, думает он под бормотание сверочной программы («разница номинальная… номинальная… номинальная…», как и раньше). Они все предусмотрели — помещения для карантина, помещения для чего угодно, черт побери. Подумать только — межзвездный корабль. Я сижу в корабле меж звезд. «Центавр» — второй в истории человечества. Первым был «Пионер». Аарон учился в третьем классе, когда «Пионер» отправился к звезде Барнарда. Он уже заканчивал школу, когда пришел сигнал. Красный. Ничего не нашли.

Что там на орбите вокруг звезды Барнарда? Астероиды? Газовый шар? Аарон никогда не узнает, ведь «Пионер» не вернулся в зону, откуда можно послать структурированный сигнал. Аарон был уже стажером, когда «Пионер» признали погибшим. Позывные перестали приходить, зато в том направлении возник новый, слабый источник радиоволн. Что случилось? Нам не суждено узнать. «Пионер» был меньше, медленнее «Центавра». Строители «Центавра» многое переделали на основании данных, пришедших с «Пионера», пока он еще был на связи.

Аарон возвращается к записям, на автопилоте подавляя мысль о том, что будет, если «Центавр» в конце концов ничего не найдет. Они все научились об этом не думать. О том, что Земля не сможет отправить другую экспедицию в случае неудачи «Центавра». А даже если сможет — куда ее посылать? К Сириусу, за девять световых лет? Безнадежно. Даже десять лет назад на Земле едва хватило ресурсов и сил, чтобы построить «Центавр». Может быть, население Земли уже пожрало транспортные корабли, предназначенные для переселения в космос, бормочет подсознание Аарона. Даже если мы найдем планету, — может быть, уже сейчас слишком поздно и наш сигнал некому получить.

Он приказывает подсознанию заткнуться, убеждается, что в записях ничего нет, кроме пиков, отражающих его собственные ночные кошмары. У Лори показатели организма в покое высоковаты, но тоже в пределах нормы. У Тиге все цифры опять чуточку ниже вчерашних. Организм отказывает. Почему?

Пора собираться. Лори и Соланж ждут свистка — они должны явиться на финальное интервью, как это вежливо называет Йелластон. Лори опять подключат к датчикам. Аарон входит в отсек наблюдения и готовится наблюдать.

На экран врывается Фрэнк Фой и начинает отбарабанивать вопросы, определяющие нейтральную реакцию, — прелюдия к основному действу. Он не успевает закончить к приходу остальных. Повторяется сцена, мучительная для Аарона; он, однако, заставляет себя признать, что у Дона и Тима лица достойно-нейтральные. Они прошли подготовку для космонавтов и наверняка всё знают об унижениях тела и души.

Фой заканчивает. Капитан Йелластон запускает опечатанное записывающее устройство и заносит в протокол дату и время.

— Доктор Кей, — заводит свою шарманку Фой. — Касательно вашего возвращения сюда, на корабль. Грузовой модуль, в котором вы транспортировали обитателя планеты, был оборудован смотровым люком, ведущим в модуль управления, где находились вы. По прилете было обнаружено, что люк заварен наглухо. Это вы его заварили?

— Да, я.

— Почему вы его заварили? Пожалуйста, отвечайте кратко.

— Заслонка пропускала свет. Мой суточный цикл мог повлиять на обитателя планеты; я подумала, что это может причинить ему вред. Мне показалось, что он очень чувствителен к свету. Это самый важный биологический образец, когда-либо находившийся в нашем распоряжении. Я должна была принять все возможные меры предосторожности. Оборудование модуля позволяло организовать там двадцатидвухчасовой суточный цикл с реостатическим переключением яркости — совсем как на его родной планете. Там, знаете ли, потрясающе красивые долгие вечера.

Фой неодобрительно кашляет:

— Вы, однако, заварили люк наглухо. Вы боялись инопланетной особи?

— Нет!

— Я повторяю вопрос. Вы боялись инопланетной особи?

— Нет, я не боялась… точнее, наверно, боялась немного, в каком-то смысле. Видите ли, мне предстоял полет в полном одиночестве. Я была уверена, что эта жиэнеформа безопасна, но я подумала, что вдруг она растет в направлении света или даже способна перемещаться ближе к нему. Существует миксо-мицет… гриб, который способен двигаться. Lycogala epidendron. Его еще называют «коралловые бусы». Я просто не могла этого исключить. И еще я боялась, что люминесценция помешает мне спать. Я не очень хорошо засыпаю.

— Значит, вы верите, что инопланетянин может быть опасен?

— Нет! Он мне совершенно ничего не сделал, можете проверить записи.

— Доктор Кей, я хотел бы напомнить вам о необходимости контролировать свои словесные выражения. Вернемся опять к заваренному иллюминатору: вы боялись смотреть на эту особь?

— Нет, конечно. Нет.

Юный Фрэнк все же странная личность, думает Аарон. Фантазия у него богаче, чем я думал.

— Доктор Кей, вы заявили, что сварочный аппарат остался на планете. Почему?

— Он был нужен коммандеру Ку.

— И все наборы инструментов, которыми в норме укомплектована разведшлюпка, также отсутствуют. Почему?

— Поселенцам нужно было абсолютно все. Если бы в шлюпке обнаружилась неисправность, я бы все равно не смогла ничего починить; для меня инструменты были бесполезны.

— Прошу вас, доктор Кей.

— Извините.

— Вы боялись держать под рукой на борту инструменты, с помощью которых можно было вскрыть заслонку между вами и инопланетной особью?

— Нет!

— Повторяю. Вы боялись иметь средства, позволяющие вскрыть заслонку между вами и инопланетной особью?

— Нет. Что за ерунда.

Фой делает пометку в распечатках. Аарон печенкой чувствует неладное, ему не нужны записи и графики. Наигранная честность. Боже… о чем же она лжет?

— Доктор Кей, я повторяю… — упрямо заводит Фой, но Иелластон поднимает руку. Фой раздувает щеки, меняет курс. — Доктор Кей, прошу еще раз объяснить, почему вы не собирали компьютерных данных после первого дня на планете.

— Мы собирали данные. Большое количество данных. Они все отправились в компьютер, но не сохранились, потому что включился цикл сброса. Никто не подумал проверить. Никто не ожидал именно этого сбоя. Мы потеряли такой интересный материал! Ужасно обидно. Мейлинь и Лю сделали полный эко-геологический профиль русла реки, со всей биотой, со всем…

Она кусает губы, как ребенок. Веснушки заливает румянец. Десять лет в космосе, а у Лори все еще веснушки.

— Доктор Кей, это вы уничтожили данные?

— Нет!

— Прошу вас, доктор Кей. А теперь я хочу напомнить вам о записи голоса, предположительно принадлежащего коммандеру Ку.

Он щелкает выключателями. Плохо слышный голос произносит:

— Очень… хорошо, доктор Кей-й. Вы… полетите.

Да, это точно голос Ку; Аарон знает, что голосовые отпечатки совпадают. Но человеческому уху эта запись чем-то не нравится.

— Вы утверждаете, что когда коммандер Ку произносил эти слова, он находился в нормальном физическом состоянии?

— Да. Конечно, он устал. Мы все устали.

— Прошу вас отвечать «да» или «нет». Находился ли коммандер Ку, когда произносил эти слова, в нормальном физическом состоянии, если не считать усталости?

— Да!

Аарон закрывает глаза. Лори, что ты натворила?

— Я повторяю вопрос. Находился ли коммандер Ку в нормальном физическом и душевном…

— Ну хорошо, хорошо! — Лори отчаянно мотает головой. — Перестаньте! Пожалуйста, сэр, поймите, я не хотела об этом рассказывать.

Она смотрит в слепой экран, за которым должен находиться Йелластон. Набирает воздуху:

— Это на самом деле мелочь. У нас вышли… некоторые разногласия. На второй день.

Йелластон предостерегающе поднимает палец, глядя на Фоя. Два командира разведшлюпок застыли, как статуи.

— Двое членов экипажа решили, что будет безопасно снять скафандры. — Лори сглатывает слюну. — Коммандер Ку… не согласился с ними. Но они все равно сняли. И еще отказались… то есть не захотели возвращаться в шлюпку. Они хотели разбить лагерь снаружи. — Она умоляюще смотрит вверх. — Понимаете, планета так прекрасна, а мы так долго были заперты в корабле.

Фой чует неладное и делает стойку, словно охотничья собака на дичь:

— Вы хотите сказать, что коммандер Ку снял скафандр и ему стало плохо?

— Нет-нет! Вышла ссора… спор, — через силу произносит Лори. — Ему… он получил ушиб в районе гортани. Поэтому…

Она горбится на стуле, чуть не плача.

Йелластон уже на ногах, оттирает Фоя от микрофона.

— Это вполне понятно, доктор, — спокойно говорит он. — Я понимаю, как тяжело вам было все это рассказывать после героического полета на базу, который вы совершили в одиночку. Я считаю, что мы получили весьма полный отчет…

Фой ошарашен. Да, он унюхал дичь, но она оказалась совсем не та. Теперь Аарон все понимает. Типичная для китайцев чувствительность. Немыслимо, чтобы внутренние раздоры попали в официальную запись. Последствия, последствия. В команде Ку произошел конфликт, и кто-то стер память «Цветка Китая».

Так вот что скрывала Лори. Аарон с силой выдыхает, пьяный от счастья. Всего лишь!

Капитан Йелластон, умеющий разбираться с последствиями, невозмутимо продолжает:

— Я правильно понимаю, доктор, что коммандер Ку моментально устранил проблему, решив начать заселение планеты? И что он доверил вам отвезти его отчет на корабль, чтобы мы отсюда передали сигнал на Землю?

— Да, сэр, — с благодарностью говорит Лори. Она все еще дрожит; все знают, что насилие любого рода ее расстраивает. — Видите ли, даже если бы со мной случилось что-нибудь серьезное, на середине пути в разведшлюпке включался автопилот. Она долетела бы в любом случае. Вы ее подобрали.

Лори не упоминает, что лежала без сознания из-за прободения язвы, когда сигнал «Цветка Китая» пробился через помехи от солнц Центавра. Дону и Тиму понадобился целый день, чтобы подобрать разведшлюпку и привести ее на корабль. Аарон смотрит на сестру с любовью. Моя малышка — суперженщина. А я на ее месте выстоял бы? Лучше не спрашивать.

Он слушает, счастливый, как Йелластон завершает беседу несколькими безобидными вопросами о лунах планеты, делает видимость экрана двусторонней, записывает в протокол официальную благодарность Лори. Фой еще хлопает глазами; у командиров разведшлюпок вид довольный, как у тигров, которым чешут брюхо. О, эта планета! Они благосклонно кивают Лори и косятся на Иелластона, словно ожидая, что зеленый сигнал на Землю вылетит у него из макушки.

Йелластон просит Аарона подтвердить, что медицинских препятствий к окончанию карантина нет. Аарон подтверждает, и карантин официально завершается. Соланж начинает отцеплять датчики. Командиры выходят; Йелластон бросает на Аарона невыразительный взгляд, и Аарон понимает, что сегодня вечером капитан ждет его в каюте с обычным «грузом».

Аарон наливает стакан горячего напитка и уносит к себе в закуток, чтобы не торопясь прочувствовать облегчение. Лори в самом деле совершила подвиг. Неизвестно, что там устроили китайцы, но она наверняка была в шоке. В детстве она покрывалась нервной сыпью, когда Аарон играл в хоккей. Но сейчас она в самом деле повзрослела. Не стала выплескивать все неприятные подробности в корабельный журнал. Сделала все, чтобы экспедиция увенчалась успехом. Этот идиот Фой… Сестренка, ты держалась молодцом, говорит Аарон фигуре, неизменно обитающей у него в мыслях. Обычно ты не столь снисходительна к недостаткам окружающих тебя несовершенных существ.

Мысленный образ недвижен и лишь загадочно улыбается. Вроде бы она и к официальным условностям обычно не снисходит? Аарон хмурится.

Поправка: Лори никогда не была снисходительна к человеческим слабостям. Лори никогда не была дипломатичной. Если бы я не хватал ее за руки постоянно, думает Аарон, она сейчас не летела бы с нами, а сидела бы с выжженными мозгами в исправительном центре. И с бедным Яном она была колючей, как дикобраз. Неужели год одиночного полета сотворил чудо?

Аарон неспокойно размышляет об этом. В чудеса он не верит. Чтобы Лори сознательно лгала во имя хрупкого душевного равновесия другого человека? Он мотает головой. Крайне маловероятно. Его посещает неприятная мысль: эта история кое в чем помогла Лори. Укрепила веру в ее правдивость. Допустим, конфликт между китайцами произошел на самом деле. Воспользовалась ли им Лори, чтобы позволить Фою вымучить у нее секрет и тем самым объяснить аномалии на графиках допроса? Чтобы пролезть — и протащить что-то еще — через детектор лжи? У нее было время продумать весь план. Много времени…

Аарона трясет от шеи до мочевого пузыря. Он выходит из отсека и сталкивается с Лори, выходящей из своего.

— Привет!

У нее в руке небольшая сумка без логотипов. До Аарона доходит, что камеры у них над головой никто не отключал.

— Рада, что выходишь наконец? — неловко спрашивает он.

— О, мне и тут было неплохо. — Она морщит нос. — Со стороны экипажа корабля это оправданная предосторожность.

— Ты, кажется, стала… несколько терпимее.

— Да. — На ее лице камера прочтет шутливое родственное настроение. — Ты не знаешь, когда капитан Йелластон собирается исследовать привезенный мной образец?

— Нет. Наверно, скоро.

— Хорошо. — У нее в глазах играет улыбка, приводящая Аарона в ярость. — Арн, на самом деле я привезла его для тебя. Я хотела посмотреть на него вместе с тобой. Помнишь, как мы делились друг с другом всеми нашими сокровищами — тем летом, на острове?

Аарон что-то бормочет и ковыляет обратно к себе. Он жмурится, как человек, которого пнули в живот. Чертовка, как ты могла? У него в памяти сияет ее тринадцатилетнее тело, и низ живота набухает тщетным жаром. Похоже, это импринтинг, и теперь уже навсегда: розовые соски плоской детской груди, голый лобок, губки цвета жемчужины, залитой румянцем. Немыслимая сладость, утраченная навеки. Ему было пятнадцать лет, и он покончил со своей девственностью и с девственностью сестры на поросшем елями острове рыболовно-охотничьей базы для офицеров форта Огилви. За год до гибели родителей. Он стонет, пытаясь понять, не убил ли заодно свою душу и душу сестры. Хотя он и не верит в существование души. Ох, Лори… По своей ли утраченной юности он тоскует?

Он снова стонет. Корой головного мозга он понимает, что сестра задумала какую-то дьявольщину, но продолговатый мозг твердит, что Аарон любит только Лори, по гроб жизни, а она — его. Черт бы побрал отборочную комиссию, которая оценила этот эпизод как незначительный и даже как свидетельство психического здоровья!

— Босс, вы выходите? — В дверь просунулась голова Коби. — Я открываю, правильно? Тут нужно все хорошенько вычистить.

Аарон встряхивается и идет проверить журнал Коби. Накопилось много работы. Потом, немного придя в себя, он вытрясет из Лори правду хотя бы частично.

Стеклянная стена раздвинута; он выходит через зазор на волю. Свобода бодрит. В журнале у Коби обнаруживаются еще три обращения с жалобами на бессонницу, итого четыре. Элис Берримэн, канадка-диетолог, страдает запором; Ян Инг, коллега Аарона, ксенобиолог, — поносом; у каптенармуса Мириамны Стайн — мигрень; у ван Валя, бельгийца-химика, опять спазмы в спине. У нигерийца — руководителя фотолаборатории — болят глаза, а у его русского ассистента — перелом пальца ноги. И еще разбитые костяшки Гомулки. Совершенно непонятно, об кого он их разбил, — разве что это он сломал Павлу палец на ноге. Маловероятно… Для «Центавра» это очень длинный список; но объяснимый напряженным ожиданием, возбуждением.

Вбегает Соланж с ворохом биодатчиков из изолятора.

— С этими будет много работы. Тиге остается на месте, так? Я не стала снимать с него датчики.

У нее даже через десять лет полета сохранился заметный французский акцент.

У Аарона становится тепло на сердце. Он смотрит, как она сматывает провода. Удивительно, какими живыми, энергичными бывают маленькие женщины. Она такая соблазнительная.

Он напоминает себе: в том, что она отлично управляется с дефектными контурами разного рода, нет ничего загадочного и очаровательного.

— Соли, у Тиге дела идут плохо. Может, ты или Билл начнете выводить его на прогулку, для стимуляции. Только не оставляйте его одного. Даже на минуту.

— Аарон, я знаю. — Ее лицо изображает все предписанные оттенки нежности, а руки в это время ловко сортируют футляры от датчиков. — Я знаю. Говорят, что он бродит по кораблю.

— Да… А у тебя, случайно, не проявляются… ммм… симптомы беспокойства? Кошмары не снятся?

— Только ты. — Она подмигивает, подчеркнутым жестом захлопывает шкафчик, подходит и кладет ладонь на голову Аарона, вместилище дефектных контуров. Он благодарно обхватывает руками бедра Соланж.

— Ох, Соли, я по тебе скучал.

— Ах, бедненький. Но у нас большое собрание внизу. Пятнадцать ноль-ноль. Это через двадцать минут. И еще ты должен мне помочь с Тиге.

— Точно. — Он неохотно выпускает из рук сладкое утешение.

К пятнадцати ноль-ноль, достигнув приблизительного душевного равновесия, он спускается по пандусу к общему кольцу, где гравитация нормальная, земная. Кольцо — главная роскошь «Центавра». Удобство, как выразились проектировщики. Это действительно роскошь, думает Аарон, обходя кадку с душистым османтусом. Огромное пространство в форме тора опоясывает весь корабль. Воздух в нем благоухает зеленью с фермы. Похоже, люди Кавабаты только что принесли свекую партию.

От непривычного шума — голосов и музыки — Аарон слегка робеет; он заглядывает в освещенные и затемненные уголки, в каждом из них кто-то есть. Аарону виден лишь сегмент огромного кольца; концы сегмента поднимаются кверху, так что за дальними рядами растений видны только ноги. Аарон не видел в кольце столько народу с самого Дня свободного падения — это ежегодный праздник, когда вращение «Центавра» прекращается и открываются люки обозрения в полу. Но даже в этот день последние несколько лет люди предпочитали приходить сюда поодиночке.

А теперь они здесь все вместе, оживленно беседуют. Толпятся вокруг чего-то, смотрят. Аарон идет за Мириамной Стайн и оказывается у ряда потрясающих фотографий, подсвеченных сзади.

Планета Лори.

Он видел несколько мелких кадров с камер «Цветка Китая», но эти увеличенные снимки великолепны. С орбиты планета похожа на ткань, расписанную цветами. Рельеф старый, сглаженный до плавных изгибов. Горы или холмы увенчаны огромными яркими розетками — лабиринтами из концентрических колец в оборках: лимонных, коралловых, изумрудных^ золотых, бирюзовых, желчно-зеленых, сиреневых… У Аарона не хватит словарного запаса назвать все эти цвета. Это обитатели планеты — овощи, или кто они там. Они прекрасны! Аарон любуется, разинув рот, и не замечает, что его толкают со всех сторон. Эта «поросль» тянется на мили!

Следующие снимки сделаны из атмосферы, на них видны горизонт и небо. Небо на планете Лори лилово-синее, покрытое полосами перистых облаков, жемчужных по краям. На другом снимке — высокослоистое облако на фоне чистого серебристо-зеленого пространства — моря или озера, отражающего кобальтовые прожилки. Завораживает. Все на этой планете излучает кротость. Вот бесконечный пляж с гладким белым песком, на который набегают тихие волны. Дальше — гора, окутанная туманом и поросшая цветами.

— Какая красота, правда?! — бормочет Элис Берримэн, обращаясь не то чтобы к Аарону, но примерно туда, где он стоит. Она раскраснелась, дыхание сильное; как медик, он заключает, что запор у нее прошел.

Они движутся вдоль кольца, разглядывая выставку. Фотографии развешаны по всему кольцу, включая отсеки и ниши, где обычно собираются кружки по интересам. Аарон все не может насмотреться на великанские растения, их фантастическую расцветку и разнообразие. Они настолько огромны, что разум этого не вмещает; сотрудники фотолаборатории нанесли на некоторые снимки масштаб и стрелки, указывающие на какие-то объекты — вроде бы плоды или что-то вроде гроздей гигантских семян. Неудивительно, что у Акина и его людей болят глаза и травмированы ноги, — фотографы проделали огромную работу. Он огибает клетку с птицами в нише птицеводов и обнаруживает подборку ночных снимков, на которых видно свечение «растений». Странные оттенки, как у северного сияния. Похоже, они то ли мигают, то ли постоянно переливаются. Как великолепны должны быть тамошние ночи! Аарон вглядывается в ночное небо, находит две маленькие луны, что обращаются вокруг планеты Лори. Он говорит себе, что надо в самом деле перестать называть ее «планетой Лори». Если эта планета вообще чья-то, она теперь принадлежит Ку. Конечно, ей дадут какое-нибудь скучное официальное имя.

Из клетки доносится резкий крик майны. Аарон замечает в нише шахматистов еще одну группу фотографий — сорванные грозди плодов (или кто они там) крупным планом: обычные снимки, инфракрасные и высокочастотные. Лори привезла одну такую гроздь вместе с пробами почвы, воды и прочего. Аарон изучает фотографии: «плоды» чуть теплей окружающего воздуха и излучают на уровне чуть выше радиационного фона. И тоже люминесцируют. Значит, они не в спячке. Логичный выбор, решает Аарон, на миг остро чувствуя, что инопланетная тварь — вон там, на уровне его плеча. Угрожает ли она? Овощ, это ты посылаешь мне ночные кошмары? Он вопросительно смотрит на фотографии. На них не заметно угрозы.

Он проходит мимо аквариумов и видит снимки, сделанные при выходе на поверхность. Официальная первая фотография на поверхности планеты — почти в натуральную величину. Весь экипаж в скафандрах и шлемах стоит у люка «Цветка Китая». За ними простирается тот же огромный ровный пляж и виднеется море. Лиц почти не разглядеть; Аарон находит Лори, она в синем скафандре. Рядом стоит австралийка, ее рука в перчатке — совсем рядом с рукой навигатора. Фамилия навигатора тоже Ку; «маленького» Ку можно узнать по двухметровому росту. Перед группой — флагшток, на котором поднят флаг ООН. Смешно. Аарон чувствует, как у него перехватывает горло. Смешно и удивительно. Он замечает, что флаг развевается. На планете есть ветер. Движущийся воздух, подумать только!

До сих пор он был слишком заворожен фотографиями, чтобы читать подписи, но сейчас замечает слово «ветер». Он читает: «От десяти до сорока узлов. Дует непрерывно в течение определенного периода. Мы выдвинули гипотезу, что доминантные жизнеформы, будучи оседлыми, получают по крайней мере часть питания от воздуха, постоянно движущегося через обрамляющую их „листву“. (См. анализы атмосферы.) Были исследованы несколько типов переносимых по воздуху клеток, напоминающих гаметы или пыльцу. Хотя доминантные растениеподобные формы явно размножаются методом рассеивания, они могут представлять собой результат длительных эволюционных изменений. Предварительно выявлено свыше двухсот менее дифференцированных форм, размер которых варьирует от нескольких метров до одной клетки. Никаких самодвижущихся форм жизни не обнаружено».

Аарон разглядывает фотографию и видит на переднем плане ковер из мелких объектов — нечто вроде лишайников — и мягких пучков чего-то растительного. Более мелкие жизнеформы. Он идет дальше, просматривая серию снимков, на которых экипаж «Цветка Китая» выводит из грузового люка планетоходы. У последних фотографий серии собралась кучка людей, и Аарон налетает на нее.

— Вы только посмотрите, — вздыхает кто-то. — Только посмотрите.

Люди расступаются, и Аарон видит, о чем идет речь. На последней фотографии три человека в скафандрах — но без шлемов.

Глаза Аарона лезут на лоб, в желудке что-то переворачивается. На фото Мейлинь — ее короткие волосы треплет ветер.

Лю Эньдо отвернулся, смотрит на гряду холмов, инкрустированную огромными цветами-замками. И «маленький» Ку широко улыбается в объектив. За спиной у них — склон, покрытый чем-то вроде пунцовой кружевной тесьмы, колеблемой ветром.

Воздух! Свободно движущийся воздух! Аарон словно чувствует этот сладостный ветер. Он жаждет броситься в кадр и оказаться на планете, ходить по этим лугам, подниматься в горы. Рай. Наверно, вскоре после того, как был сделан этот снимок, люди сорвали опостылевшие скафандры и отказались возвращаться на корабль.

И разве можно их за это винить, думает Аарон. Он, во всяком случае, не посмеет. Господи, какой у них счастливый вид!

Уже не вспомнишь, когда мы жили — жили по-настоящему. Краешком мозга он вспоминает Брюса Янга и надеется, что тот не задержится у этой фотографии.

Аарон уже прошел вместе с людским потоком примерно половину длины кольца; он входит в широкую секцию, где стоят столы с терминалами для индивидуальной работы. Обычно это помещение используется как библиотека. Но изредка перегородки между рабочими местами опускают для проведения общих собраний. Трибуна — посередине, чтобы оратор был виден в полный рост всем слушателям. Сейчас на трибуне никого нет. За ней — экран, на который проецируется изображение звездного неба по курсу корабля; год за годом Аарон и его товарищи по экспедиции видели на экране солнца Центавра, они росли, разделялись на двойные и дважды двойные. Сейчас на экране — одно-единственное солнце. Огромный, пылающий шар в составе альфы Центавра. Звезда, вокруг которой обращается планета Лори.

Несколько человек коротают время просмотром. Аарон присаживается рядом с женской спиной — это лейтенант Паули, навигатор из команды Тима Брона. Ее голова спрятана под колпаком проектора. На консоли надпись: «Экспедиция к гамме Центавра. Устный отчет д-ра Лори Кей, отрывки». Это, видимо, запись первоначального отчета, думает Аарон. Никаких следов «спора» там не будет.

Паули выключает проектор и складывает колпак. Аарон ловит ее взгляд — она мечтательно улыбается в пустоту. Прямо за ними как раз садится Ольстрем; невероятно, но она тоже улыбается. Аарон пристально вглядывается в ряды лиц. Я сидел взаперти три недели, думает он, и понятия не имел, что делает с ними эта планета. С ними? Он понимает, что у него намертво свело мышцу смеха.

К трибуне пробирается капитан Йелластон — его то и дело останавливают вопросами. Аарон уже много лет не слышал столько разговоров зараз. Кажется, в помещении становится жарко: слишком много тел сюда набилось. Аарон отвык от толпы. Все они отвыкли. А ведь на корабле всего шестьдесят человек. Боже милостивый, а если нам придется лететь обратно на Землю? Сама мысль ужасает. Аарон вспоминает, как в первый год полета рядом с экраном был другой — он показывал желтое земное Солнце за кормой звездолета, которое постепенно уменьшалось. Но это была чрезвычайно неудачная идея, и скоро от нее отказались. Что, если планета на самом деле не годится для жизни — ядовитая, например, или еще что-нибудь? Что, если им придется повернуть и еще десять лет смотреть, как растет впереди Солнце? Невыносимо даже думать. Это его убьет. Это их всех убьет. Аарон понимает, что другие тоже об этом думают. Доктор, у вас могут быть проблемы. Очень большие проблемы. Но с этой планетой должно быть все в порядке. На вид с ней все в порядке. На вид она прекрасна.

Аудитория затихает, готовая к речи капитана. Аарон замечает на другом конце зала Соли — рядом с ней Коби, между ними Тиге. А вон у другой стены — Лори с Доном и Тимом. Она горбится, плотно обхватив себя руками, — словно жертва изнасилования, дающая показания в суде. Наверно, ей мучительно думать, что запись ее рассказа сейчас просматривают несколько человек сразу. Аарон привычно ругает себя за чрезмерную чувствительность к переживаниям сестры и понимает, что пропустил начало речи капитана.

— …Надежда, которую мы теперь можем питать. — Йелластон говорит сдержанно, но в голосе чувствуется теплота. Вообще, его голос редко слышен на «Центавре» — капитан не оратор. — Я хочу поделиться с вами одной мыслью. Без сомнения, она приходила в голову и другим участникам экспедиции, Я коротал избыточный досуг последних лет, — здесь капитан делает паузу, чтобы слушатели заулыбались, — изучая историю земных географических открытий и переселения народов. Конечно, большая часть истории человечества не записана в книгах. Но в истории новых колоний постоянно повторяется одно и то же явление. Это — лишения и массовая гибель переселенцев даже в самых благоприятных климатических зонах нашей родной планеты… Возьмем, например, попытки европейцев заселить северо-восточное побережье Америки. Ранние скандинавские поселенцы, вероятно, продержались всего несколько поколений, а затем исчезли. Первая колония англичан — в плодородной Виргинии с ее умеренным климатом — кончилась крахом; оставшихся в живых вывезли на родину. Колония в Плимуте в конце концов выжила, но лишь благодаря снабжению из Европы и помощи со стороны туземного индейского населения. Катастрофа, постигшая колонистов, чрезвычайно заинтересовала меня… Эти люди приехали из северной Европы — примерно с пятидесятого градуса широты. Зимы в их родных местах были теплыми благодаря Гольфстриму, но тогда об этом явлении никто не знал. Переселенцы плыли на юго-запад и, по всем расчетам, должны были оказаться в более теплом климате. Массачусетс тогда покрывали густые леса — словно парк, если можно вообразить себе такой огромный парк. Высадка произошла летом, когда было в самом деле тепло. Но зима принесла с собой лютый холод, какого переселенцы в жизни не испытывали. Все потому, что это побережье не согревается Гольфстримом. Нам с вами все понятно. Но в круг познаний переселенцев это не входило, и ресурсы, которыми они располагали, оказались неадекватными. К морозам добавились болезни и голод. Смертность была огромной. К примеру, в колонии было семнадцать замужних женщин и за первую зиму из них умерло пятнадцать.

Иелластон делает паузу, глядя поверх голов.

— Такова же была судьба бесчисленных других колоний — люди гибли от непредвиденной жары, засухи, болезней, хищников. Это относится и к переселенцам в мою родную Новую Зеландию, в Австралию, и к колонизаторам на тихоокеанских островах. Археологическая летопись Земли полна свидетельств о людях, которые перебрались в другое место, а затем попросту исчезли. Удивительнее всего, что это происходило в местах, которые мы сейчас считаем весьма благоприятными для жизни. Поселенцы перебрались всего лишь в другую климатическую зону — на Земле, на знакомой планете, где род человеческий, собственно, и возник. У них над головами было знакомое солнце, их окружала все та же атмосфера, гравитация и прочие геофизические условия. Лишь с небольшими вариациями. Но эти вариации их убили.

Теперь он смотрит прямо в лица слушателям — красивые светло-зеленые глаза переходят с одного на другого.

— Я полагаю, мы должны помнить об этой странице земной истории, глядя на великолепные фотографии новой планеты, присланные коммандером Ку. Это не другой уголок знакомой Земли и не безвоздушная пустыня Марса. Это первый полностью чужой нам живой мир, с которым столкнулся человек. Возможно, мы так же мало знаем о его истинной природе и условиях, как мало знали британские поселенцы об американской зиме.

Коммандер Ку и его люди мужественно вызвались проверить пригодность этого мира к заселению. Мы видим их на фотографиях, — по-видимому, они не испытывают дискомфорта и пребывание на планете им не повредило. Но я хочу напомнить вам, что с момента съемки прошел год — который они должны были протянуть на скудных ресурсах, имеющихся в лагере. Мы всей душой надеемся, что наши товарищи и сегодня живы и здоровы. Но следует помнить, что они могли столкнуться с какими угодно непредвиденными опасностями. Возможно, они ранены, больны, в отчаянном положении. Я считаю, что мы не должны об этом забывать. Мы — в безопасности, в комфорте — можем осторожно обдумывать следующий шаг. Вполне возможно, что им такая роскошь недоступна.

Очень мило, думает Аарон. Он наблюдал за слушателями во время капитанской речи — там и сям кое-кто иронически улыбался, но на большинстве лиц отражается то же, что и у самого Аарона. Он растроган, но в то же время трезво смотрит на происходящее. Капитан дирижирует нами, как обычно. И еще ему удалось смягчить зависть оставшихся на борту к команде «Цветка Китая». «В отчаянном положении» — звучит старомодно и очень красиво. Йелластон завершает свою речь хвалой в адрес Лори. Аарон вздрагивает, вспомнив, как подозревал сестру, уверенный, что она что-то скрывает. Каких-нибудь десять минут назад я уже был готов очертя голову ринуться на эту планету, укоряет он себя. Я становлюсь неуравновешенным. Надо прекратить эти перепады настроения. В нем зреет какая-то мысль. Что-то насчет Ку. Вот она кристаллизуется. Да. Человек с ушибом гортани обычно хрипит или сипит. А у Ку голос был ясный, хотя и слабый. Надо будет это обдумать.

Экипаж начинает расходиться. Аарон идет вместе со всеми.

У пандуса он видит Лори, окруженную толпой. Сестра перестала горбиться и отвечает на вопросы. Сейчас не стоит с ней заговаривать. Он бредет обратно мимо фотографий. Они все еще манят, но Йелластон разрушил их магию — во всяком случае, для Аарона. Может, эти счастливые люди и вправду сейчас лежат мертвые на красивой разноцветной земле? Может, их кто-нибудь пожрал, оставив одни кости? Аарон подпрыгивает от внезапного голоса над ухом:

— Доктор Кей?

Это не кто иной, как Фрэнк Фой.

— Доктор, надеюсь, вы понимаете… Мои должностные обязанности… неприятные аспекты… Иногда приходится делать то, что самому отвратительно… Вы, как врач, наверняка сталкивались с подобным…

— Ничего страшного. — Аарон берет себя в руки. Почему Фрэнк вызывает у него такую острую неловкость? — Вы делали свою работу.

Фоя заметно распирают чувства.

— Я очень рад, что вы так думаете. Ваша сестра… то есть доктор Лори Кей… она замечательный человек. Просто не верится, что женщина могла совершить такой полет в одиночку.

— Да… Кстати, насчет «не верится». Я очень хорошо знаю интонации Лори. Мне кажется, я тоже заметил те моменты; которые вас обеспокоили. По правде сказать, я, скорее, разделяю ваше бе…

— Нет-нет, ни в коем случае, — перебивает его Фрэнк. — Ни слова больше. Я полностью удовлетворен. Полностью. Она все объяснила. — Он отсчитывает на пальцах: — Что случилось с системой записи. Отсутствие сварочного аппарата и других инструментов. Слова коммандера Ку. Его травма, он в самом деле получил травму. Сильные чувства по поводу пригодности планеты к обитанию. Рассказ доктора Кей об… э… конфликте полностью устраняет любые сомнения.

Аарон вынужден согласиться. Он вспоминает, что Фрэнк любит шахматы: слабость к элегантным решениям.

— А насчет того, что она заварила инопланетянина в модуле и боялась на него смотреть? Между нами говоря, меня эта тварь тоже пугает.

— Да, — серьезно говорит Фой. — Да, я боюсь, что поддался присущей мне, как бы это назвать… ксенофобии? Но мы не должны позволить чувствам ослеплять нас. Конечно, люди коммандера Ку полностью ободрали шлюпку. Ужасно думать, что пережила ваша сестра. Я не хочу заставлять ее вспоминать все снова. Одна среди всех этих китайцев, бедная девочка.

Когда одна ксенофобия встречается с другой… Аарон видит, что на Фоя надежды мало, но все же пробует еще раз:

— А то, что планета идеальна, рай и все такое. Меня это тоже беспокоило.

— О, по-моему, капитан Йелластон попал в точку. Возбуждение, душевный подъем. Теперь, увидев фотографии, признаюсь, я сам испытываю нечто подобное.

— Да.

Аарон вздыхает. Фрэнк не только нашел элегантное решение задачи, но и обрел благую весть из уст капитана Йеяласто-на (иже еси на небесех).

— Аарон, я вам честно признаюсь, мне так отвратительны эти твари! — внезапно восклицает Фрэнк.

Аарон что-то бормочет в ответ, думая, что Фрэнк говорит правду. Во всяком случае, ту, что лежит на поверхности. Фрэнк со странной плаксивой улыбкой продолжает:

— Ваша сестра — совершенно удивительный человек, В ней сила десяти людей, ибо она чиста душою.

— Ну… да…

Аарона спасает сигнал к ужину. Он ныряет в ближайший боковой коридор. Только не это. Только не Фрэнк Фой. Впрочем, тут даже кастрация не понадобится. Абеляр и Элоиза. Чистая любовь. Вообще-то, они идеально друг другу подходят… Как отреагировал бы Фрэнк, расскажи ему Аарон о себе и сестре? Слушай, Фрэнк, в отрочестве я перетрахал свою сестру во всех уголках военной базы… В те годы она была озабочена, как самка хорька… Впрочем, лучше не надо. Аарон точно знает, что скажет Фрэнк. «О… — Длинная траурная пауза, — Мои соболезнования, Аарон. Я понимаю, как вам сейчас нелегко. Может быть, вы хотите об этом поговорить?» И прочая самодовольной лицемерная чушь. Трудный случай. Покажет ли когда-нибудь Фрэнк Фой свое настоящее лицо? Нет. Хорошо, что все это не мешает его математическому таланту, в самом деле значительному. А может, даже способствует. О люди, люди! …Аарон улавливает запах еды, и у него поднимается настроение. Хеморецепторы напрямую связаны с первобытным мозгом. Впереди — голоса, музыка, свет.

Может, Фой и прав, думает Аарон. Что, если так? Рассказ Лори и правда устраняет все противоречия. Может, я постепенно съезжаю с катушек? Сексуальные фантазии с участием сестренки — впервые за много лет. Это все потому, что я сидел взаперти с ней и с Тиге, да еще это инопланетное существо… Усиленная Соланж-терапия — вот что мне сейчас нужно. Утешение… Аарон решительно игнорирует чувство, что инопланетная тварь висит у него прямо над головой, сразу за обшивкой корпуса. Он берет поднос с ужином и направляется туда, где сидят Коби и Ян Инг, шеф команды ксенобиологов, с которым Аарон завтра будет вместе работать. Ян — начальник Лори. Самой Лори не видно.

— Сколько народу сегодня.

— Да.

В последние годы члены экипажа все чаще ели в одиночку, без расписания, у себя в каютах. Сейчас в столовой толпа. Перуанец-океанограф с полным ртом что-то живо обсуждает с соседями, тыча пальцем в график, прилепленный к подносу. Мириамна Стайн с девочками (с женщинами, поправляется Аарон) обычно едят вместе, но сейчас они сидят с Брюсом Янгом и двумя мужчинами из команды Дона. Джордж Сломанное Плечо, руководитель группы по работам вне корабля, впервые за много лет побрил голову и сделал себе боевой «ирокез», черный на фоне медной кожи. Господи помилуй, Ольстрем сидит с Акином, главным фотографом. Весь корабль пробуждается от спячки — тигры открывают глаза, обезьяний мозг направляет цепкие лапы. Изменилось даже аккуратное объявление, так долго гласившее: «Главная проблема нашей жизни — мусор; очищайте свои подносы!» Кто-то заклеил слово «мусор» и надписал сверху «красота».

— Видите, босс, сегодня у нас пир, — говорит Коби, жуя. — Как это Элис выпросила у Кавабаты настоящих кур? Ох, смотрите!

Столовая затихает — Элис Берримэн поднимает над головой десерт, тарелку настоящих, целых персиков.

— Всем по половинке, — сурово говорит она. За ухом у нее сорванный живой цветок.

— Люди неспокойны, — замечает шеф ксенобиологов. — Как мы продержимся почти два года?

— Если мы вообще полетим на эту планету, — замечает Аарон.

— У меня аморальное предложение, — говорит Коби. — Транквилизаторы в водопровод.

Никто не смеется.

— Мы пока обходились без, «э, химического подспорья», как выразился бы Фрэнк, — говорит Аарон. — Я думаю, мы выстоим.

— Знаю, знаю. Но если до этого дойдет — не говорите, что я вас не предупреждал.

— Насчет завтра, — говорит Ян Инг. — Первое, что мы получим, — записи биомониторов команды разведшлюпки, верно? Прежде чем вскрывать грузовой модуль?

— Насколько мне известно, да.

— Немедленно после открытия модуля я собираюсь взять биопсии. Минимального объема, разумеется. Доктор Кей считает, что это не повредит инопланетной особи. Мы сейчас работаем над манипуляторами, которые позволят брать биопсию через люк.

— Чем длиннее они будут, тем лучше. — Аарон представляет себе щупальца. — Но мы исходим из предположения, что эта инопланетная тварь все еще жива…

Шеф ксенобиологов выстукивает пальцами какую-то мелодию — возможно, Сибелиуса.

— Мы узнаем, когда получим записи.

— А что ей сделается? — Аарону кажется, что тварь затаилась прямо за стенкой буфета. — Ян, скажите, у вас не бывает ощущения… присутствия этой твари?

— О, мы все это осознаем. — Инг смеется. — Величайшее событие в истории науки, не так ли? Если она жива, конечно.

— Вы чувствуете угрожающие вибрации, а, босс? Плохие сны? — осведомляется Коби.

— Да. — Но Аарон видит лицо Коби и решает не продолжать. — Да, я такой. Ксенофоб в глубине души.

Они начинают обсуждать программу анализа инопланетных тканей и тип биосканера, который поместят к инопланетянину в модуль.

— А что, если эта тварь вырвется в коридор? — перебивает Коби. — Что, если она окотится или разделится на миллион живчиков?

— Ну, у нас есть стандартные аэрозоли для деконтаминации. — Ян хмурится. — Капитан Иелластон в своей речи подчеркнул, как важна бдительность. Насколько мне известно, он сам встанет у пульта управления вентиляцией. Если возникнет чрезвычайная ситуация, он сможет моментально стравить воздух из коридора. Это значит, что нам придется работать в скафандрах. Будет неудобно.

— Хорошо. — Аарон вонзает зубы в восхитительный персик. Это отлично, что на кнопку ляжет твердая рука Йелластона. — Ян, мне нужна четкая договоренность о том, что никакие фрагменты этой твари не попадут на корабль.

— О, я совершенно согласен. Мы устроим целую сателлитную систему прямо в модуле. Вплоть до лабораторных мышей. — Он берет из раздатчика горсть целлюлозных гранул и протирает свой поднос. — Немыслимо было бы причинить вред инопланетному существу.

— Да. — Аарон думает о том, что Лори так и не появилась. Наверно, ест у себя в каюте, отходя после общения с толпой. Он встает в очередь, чтобы сдать поднос, и замечает, что эта процедура сегодня потеряла свойственную ей мрачность. Даже Коби воздерживается от шуток на анально-фекальные темы. Интересно, что сейчас едят люди Ку — отбивные из разумной капусты?

Лори расквартирована, разумеется, в чисто женской части жилого сектора, расположенной на другой стороне корабля. Аарон идет по спиральному трапу, обвивающему корабль. Как обычно, у центра на него обрушивается нелюбимая им невесомость. По центральной оси корабля проходит шахта, в которой гравитация полностью отсутствует, — любимое место спортсменов. Аарон неловко отталкивается, пересекает зону невесомости, смакует насыщенный воздух. Атмосфера в шахте богата кислородом благодаря гидропонной ферме, которая сейчас светится сине-зеленым у Аарона под ногами. Кроме фермы, там расположен бассейн — еще одна роскошь на корабле. Аарон слегка вздрагивает, вспоминая ужасное время, когда воздух даже здесь был зловонным, а коридоры — темными. Пять лет назад антибиотик из чьего-то желудочно-кишечного тракта не разложился, пройдя через систему охлаждения реактора, а мутировал. Попав на грядки, он стал вести себя как квазивирус, связывающий хлорофилл. Кавабате тогда пришлось уничтожить семьдесят пять процентов растений, генерирующих кислород. Ужасные месяцы ожидания. Все приборы, использующие кислород, пришлось отключить в ожидании новых, здоровых ростков. Бррр… Аарон начинает путь «вниз» — к каюте Лори, мимо складских и служебных помещений. Людям нельзя жить при гравитации меньше трех четвертей g. Каждые несколько метров коридор разветвляется, ведя к другим каютам и жилым зонам. «Кентавр» — настоящий лабиринт коридоров; это тоже предусмотрено программой.

Аарон входит в небольшую кают-компанию, ведущую в женское жилье. Сквозь заросли папоротника виднеются рыжие волосы — Лори, жует ужин; значит, Аарон верно догадался. Чего он не ожидал, так это увидеть рядом с сестрой крупного мужчину. Дон Перселл сгорбился напротив Лори, оба погружены в разговор.

Ну и ну! Аарон, несколько удивленный, сворачивает направо и попадает в другой коридор, ведущий к его собственному кабинету. Он мысленно благословляет проектировщиков «Центавра». Экипаж «Пионера» испытывал колоссальный стресс от избытка социальных контактов — практически в любую минуту бодрствования любой человек был не один. Конструкторы «Центавра» решили проблему — не расширив пространство, но увеличив число альтернативных маршрутов. Благодаря этому участники экспедиции могли ходить по кораблю, не сталкиваясь друг с другом, как в деревне. Два человека в коридоре двухметровой ширины неминуемо столкнутся лицом к лицу, а вот в двух коридорах метровой ширины каждый из них будет один. Для членов экипажа сохраняется возможность побыть в одиночестве, в ситуации, когда не нужно носить маску. Получилось хорошо, думает Аарон. Он заметил, что за годы полета люди выработали собственные маршруты, как бы протоптали тропинки по кораблю. Кавабата, например, ходит с фермы в столовую длинным странным путем, с заходом в прозрачный пузырь, где расположен датчик холода. У Аарона ндапи, ii;: бимые Тропы. Он ухмыляется при мысли, ЧТО Ciilicpillcilllii щ. переживает, застав Лори с другим мужчиной.

В медчасти Брюс Янг болтает с Соланж. Когда Аарон дит, Брюс приветствует его многозначительным нидядом растопыренной пятерней. Аарон хлопает глазами, но туг же соображает:

— Что, еще пятеро думают, что видели Тиге?

— Пять с половиной. Половинка — это я. На этот раз я его только слышал.

— Ты слышал голос Тиге? Что он сказал?

— Попрощался. Лично меня это вполне устроило. — Брюс ухмыляется.

— Брюс, а в твою пятерку входят Ольстрем и Кавабата?

— Кавабата — да. Ольстрем — нет. Значит, шестеро.

У Соланж на лице удивление, растерянность.

— А эти люди понимают, что на самом деле они его не видели?

— Кидуа и Морелли — определенно нет. Лежерски подозревает — он сказал, что Тиге выглядел странно. Кавабата — кто его знает? Эти восточные физиономии совершенно непроницаемы, — Супербелка жива и здорова.

— Мне кажется, это хорошо, что я привела его на собрание, — говорит Соланж. — Я прямо как чувствовала. Чтобы люди увидели, что он ходит по кораблю, и перестали беспокоиться.

— Да, очень хорошо. — Аарон собирается с духом. — Если кому интересно, меня тоже в последнее время мучают кошмарные сны. И в последнем фигурировал Тиге. Он и со мной попрощался.

Брюс широко распахивает глаза:

— Да ну? Вы в секторе Бета. Это плохо.

— Плохо?

— У моих «свидетелей» был общий параметр, но вы все испортили. Они все находятся в секторе Гамма, и притом довольно близко к внешней стене корабля. Хорошая была теория.

— Хорошая. — Аарон сразу понимает, что имел в виду Брюс: официальное название шлюпки «Цветок Китая» — «Гамма», и сектор Гамма располагается прямо над ее стыковочным узлом. Но, конечно, сейчас шлюпки там нет.

— Брюс, этот трос, которым привязана шлюпка, — он тянется по прямой? Я не инженер. Я хочу сказать, корабль вращается — что делает шлюпка? Отстает от него?

— Ненамного. Трос образует трактрису очень малой глубины. Ведь когда шлюпку выпихнули наружу, у нее была та же угловая скорость, что и у корабля.

— Значит, эта инопланетная тварь — прямо под ногами у людей, которым привиделся Тиге.

— Да. Не считая вас. Мы сейчас в Бете. И конечно, Ольстрем далеко от нас, почти на носу.

— Но сам Тиге здесь, — говорит Соланж. — В Бете, с нами.

— Да, но послушайте… — Аарон откидывается на спинку стула. — Мы с вами не ударились в шаманство? Есть ведь и другие общие факторы. Во-первых, мы все долго жили в состоянии стресса. Мы находимся в довольно жутком месте. Потом, мы испытали два потрясения: найденная планета и эта тварь, на которую никому нельзя смотреть. Брюс, ты видел, что делается с экипажем, — люди как будто под током, словно рождественская гирлянда. Надежда — ужасная вещь; по сути, она — страх, что желаемое не сбудется. Подави страх, и он вылезет наружу в виде символов. А ведь бедняга Тиге, по сути, официальный символ неудачи. Верно ведь? Раз уж мы заговорили про общие факторы. Удивительно, что нам всем не являются зеленые страшилы из космоса.

Аарон приятно удивлен тем, что верит собственным аргументам; его речь прозвучала весьма убедительно.

— Более того, Тиге теперь связан с инопланетянином.

— Ну, если вы так утверждаете… — небрежно говорит Брюс.

— Да, я это утверждаю. Я говорю, что у нас достаточно причин, способных вызвать это явление. Бритва Оккама: лучшее объяснение — то, которое требует меньше всего необоснованных постулатов, или как там.

Брюс хихикает:

— На самом деле это называется «принцип экономии».

Он вскакивает с места и принимается разглядывать телескопическую металлическую трубку, лежащую на столе у Соланж.

— Не забывай, Аарон: старина Уильям в конце концов доказал, что Бог нас всех любит. Я буду считать и дальше.

— Обязательно. — Аарон ухмыляется.

Брюс подходит к Аарону вплотную и тихо говорит так, что слышно только ему:

— А что ты скажешь, если я скажу, что видел еще и… Мейлинь?

Аарон молча смотрит на него. Брюс кладет металлическую трубку наискосок ему на клавиатуру.

— Я так и думал, — сухо говорит он и выходит. Появляется Соланж и забирает трубку. Ее лицо автоматически подстраивается под жалость, отраженную на лице Аарона. Брюсу видится Мейлинь? Ничего, подходит. Это тоже укладывается в теорию Аарона.

— Соли, что это за штука?

— Надставка для манипулятора, чтобы брать биопсию. — Соланж с трубкой становится в позу фехтовальщика. — Нужна куча проводов, мы запутаемся.

— Ох, Соли… — Наконец-то Аарон хватает ее в объятия; впервые за много времени он чувствует, что у него есть руки. — Ты красива и умна, умна и красива. Ты такая здравомыслящая. Не будь тебя, что бы я делал?

Он зарывается нездравомыслящим носом в ее благоуханную плоть.

— Навещал бы пациентов, — нежно говорит она.

Он смакует руками ее бедра:

— О боже. А это обязательно? Прямо сейчас?

— Да, Аарон. Сейчас. Зато подумай, как приятно будет потом.

Он с огромным сожалением выпускает ее из объятий — думая, что отборочная комиссия была права. Он достает врачебный чемоданчик и, пока Соланж сверяется с записями, сует туда две литровые фляжки.

— Номер один — Бустаменте, — сообщает Соланж. — Мне кажется, он очень напряжен.

— Как бы мне хотелось притащить его сюда и сделать ему кардиограмму.

— Он не пойдет. Сделай все, что в твоих возможностях. — Она помечает еще двух человек, которых Аарон навестил бы за эту неделю, если бы не карантин. — И к сестре зайди, ага?

— Да.

Он захлопывает чемоданчик и в тысячный раз задается вопросом: знает ли Соли о лежащих в нем фляжках? А Коби? Господи, Коби не может не знать, он видел дистилляционный аппарат с первого дня. Вероятно, приберегал эту информацию для шантажа, кто его знает. Но ведь я делаю совсем не то, за что осудили самого Коби? Или то же самое? Смогу ли я найти убедительные слова?

— И, Аарон, пожалуйста, запиши все аккуратно.

— Обязательно, Соли. Для тебя.

— Ха-ха-ха.

Он хочет эффектно уйти, заставляет себя подняться бодрым шагом по случайно выбранному трапу — и обнаруживает, что снова направляется к каюте Лори. Дон наверняка давно ушел — но Аарон все же осторожно заглядывает в кают-компанию, прежде чем войти. Видна рыжая голова Лори… Боже милостивый, Дон все еще там! Аарон отступает — но успевает заметить плечи, которые, несомненно, принадлежат Тиму Брону.

Аарон в отчаянии — почти смехотворном, как рогатый муж из пошлой комедии. Он идет через другие кают-компании в жилом секторе, где обитают и мужчины, и женщины. Смутно замечает в полутьме парочки. Черт побери, что, Лори у нас теперь Мисс «Центавр»? Они не имеют права ее так осаждать, сердито думает он. У нее еще язва не зажила. Неужели они не понимают, что ей нужен отдых? «Я врач…» Внутренний голос напоминает, что у Лори достаточно внутренних ран и помимо язвы желудка. Но Аарон не слушает. Если Тим не уберется оттуда через полчаса, Аарон его выгонит, и… и что?

Он смиренно признается самому себе в намерении… ну да, допросить сестру, хотя вот прямо сейчас почему-то не может вспомнить, что такое важное он хотел у нее узнать. Впрочем, облегчить душу исповедью — это и от язвы помогает.

Аарон сворачивает за угол и оказывается у каюты первого пациента — подчиненного Тима Брона. Когда группа Броня вернулась ни с чем, Игорь впал в глубокую депрессию. Аарон потратил на него немало сил и до сих пор с гордостью вспоминает, что уговорил его играть в шахматы — по переписке, потому что Игорь заперся у себя и больше не выходил. Сейчас замок, всегда запиравший каюту изнутри, оказывается открытым, каюта пуста. Неужели Игорь пошел в кают-компанию? Сборника шахматных задач тоже нет на месте. Еще один повод поблагодарить новую планету, думает Аарон и бодро отправляется к каюте Андре Баччи.

Андре поднялся с постели, изящное латинское лицо стало почти прежним, несмотря на уродливую одутловатость, типичную при проблемах с гломерулами.

— Подумать только, что я до этого доживу, — говорит Андре. — Смотрите, у меня тут настоящая вода с той планеты, Ян прислал. Девственная вода, Аарон! Вода иного мира, не бывавшая в человеческом теле. Может быть, она меня излечит.

— Почему бы нет?

Надрыв, звучащий в словах Андре, рвет сердце и Аарону. Проживет ли Андре еще два года? Это если предположить, что они все же полетят на планету Лори. Может, и проживет… Андре пока что остается единственной ошибкой отборочной комиссии. Синдром Мерхана — Бриггса. Чрезвычайная редкость. Блестящая диагностическая догадка Коби.

— Теперь я могу умереть счастливым, — продолжает Андре. — Это рай для химика-органика!

— А что, в этой воде есть жизнь? — Аарон показывает на микроскоп.

— О да. Просто фантастическая. Так похожа и так непохожа! Здесь хватило бы работы на всю жизнь десятку ученых. Я пока сделал только два препарата. Я работаю медленно.

— Ну тогда не буду вам мешать. — Аарон берет у Баччи анализы слюны и мочи и прячет в чемоданчик.

Выйдя из каюты Баччи, Аарон не возвращается к Лори; он идет по средней части корабля к капитанскому мостику. Капитанский мостик «Центавра» находится в большом, особо защищенном носовом модуле, который теоретически может в аварийной ситуации вместить весь экипаж. Теоретически. Аарон не верит, что его товарищи по экспедиции захотят туда утрамбоваться даже под страхом смерти. Здесь располагается самое важное «железо». Компьютеры Ольстрем, астронавигационное оборудование, запасные генераторы, а также система из гироскопов и лазеров — единственное средство связи с Землей. Йелластон, Дон и Тим расквартированы прямо у капитанского мостика, с его кормовой стороны. Аарон сворачивает, не дойдя до мешанины панелей, закрывающих компьютерные контуры «Центавра». Он останавливается перед дверью каюты главного связиста. На ней глазок, а вот видеопанели нету.

Ничего не происходит — и вдруг из стены на уровне колена Аарона раздается хриплый кашель. Аарон подпрыгивает. Слышится бас Бустаменте:

— Входите, док, входите.

Дверь отъезжает вбок. Аарон осторожно входит в лабиринт, где звучит тихая музыка и переливаются световые формы. Из лабиринта за ним наблюдают шесть или семь крупных чернокожих мужчин в различных ракурсах.

— Я тут работаю кое над чем из вашей области, док. Сравнение стимулов, заставляющих человека вздрагивать. Оказывается, от нелинейных звуков при низких децибелах люди дергаются сильнее.

— Интересно. — Аарон осторожно продвигается через нереальные измерения. Каждый визит к Рэю Бустаменте сулит сюрпризы. — Кто из них — вы?

— Я здесь.

Аарон врезается в зеркальную поверхность, огибает ее и выходит в относительно обычный мир. Бустаменте лежит в шезлонге, в расслабленной позе, впрочем не слишком убедительной.

— Ну-ка, Рэй, закатывайте рукав. Без этого не обойтись, вы же знаете.

Бустаменте, ворча, повинуется. Аарон закрепляет на нем манжету, любуясь громадным бицепсом. На трицепсе тоже совсем нет жира; может, Бустаменте и впрямь послушался доктора? Аарон смотрит на цифровой датчик, в который раз восхищаясь Рэем. Еще одна редкая человеческая фигура — прирожденный король. Настоящий живой оригинал того, что Йелластон лишь абстрактно копирует. Бустаменте — не руководитель вроде Дона и Тима. Он — более древняя модель: босс, атаман, главарь — называй как хочешь. Альфа-самец, который тебя переборет, перепьет, перекричит, перехитрит, убьет твоих врагов, оплодотворит твою женщину, будет заботиться о тебе как о своей собственности, будет тобой помыкать — а ты будешь повиноваться. Первобытный вождь племени, который сам стоял у его истоков и которому оно больше ни к чему. Десять лет назад это еще не было заметно; десять лет назад в экспедицию зачислили высокого спокойного молодого чернокожего американца, морского офицера, аса в электронике, способного настроить сверхчувствительный контур, не снимая боксерских перчаток. За эти годы плечи стали массивными и тяжелые надбровные дуги нависли над внимательными глазами.

— Рэй, все-таки хорошо бы вы зашли в медчасть, — говорит Аарон, снимая манжету. — У этой штуки совсем никакой точности.

— И что вы сделаете, если вам моя кардиограмма не понравится? Дадите мне дурацкую таблетку?

— Возможно.

— Я доберусь на эту планету, вот что я вам скажу. Живым или мертвым.

— Верю.

Аарон убирает приборы, мысленно восхищаясь найденным Бустаменте решением. Что делать королю, рожденному в муравейнике, где ему даже над муравьями властвовать не суждено? Рэй нашел ответ, поймал один-единственный безумный шанс. И это решение унесло его за двадцать триллионов миль от муравейника — к девственной планете. На которой, может быть, еще есть место для короля.

Среди зеркал маячит девичья фигурка. Она вдруг материализуется — это оказывается маленькая Мелани, технолог регенерации воздуха. В руке у нее странный предмет. Аарон опознает инструмент для приготовления пищи.

— Мы тут осваиваем кое-какие примитивные технологии, — ухмыляется Бустаменте. — Мела, что у нас сегодня?

Клубни, — серьезно отвечает она, откидывая с лица пепельные волосы. — Они сладкие, но белка в них не много, так что придется их сочетать с мясом или рыбой. А то растолстеешь.

Она безлично кивает Аарону и снова исчезает за экранами.

— Она моя, знаете ли. — Бустаменте потягивается, продолжая одним глазом следить за Аароном. — Интересно, на планете воздух и вправду такой хороший, как кажется по фото? Спросите свою сестру, хорошо ли там пахнет.

— Спрошу, я к ней собирался забежать.

— Нынче все забегают ко всем.

Бустаменте вдруг щелкает выключателем, и оживает еще один экран, которого Аарон до сих пор не замечал. На нем — помещение отдела связи, вид сверху. Камера гироскопа, прямо в которую смотрит объектив, пуста. Бустаменте хрюкает и продолжает щелкать переключателем; вид на экране меняется — коридор, ведущий к капитанскому мостику, какие-то другие коридоры, которые Аарон не узнает. Но все они безлюдны. Аарон смотрит во все глаза: наблюдательная сеть Бустаменте давно вошла в легенду на «Центавре». Оказывается, она существует на самом деле; Рэй и впрямь пробурил ходы и протянул провода в стенах «Центавра». Как ни странно, Аарона это не злит.

— Сегодня Тим заходил к нам в мастерскую. Сказал, что просто поболтать.

Бустаменте снова переключается на камеру гироскопа, наводит объектив на запертую панель управления лазером. Это явная демонстрация могущества; Аарон со смаком вспоминает тот раз, когда Фрэнк Фой решил установить камеру для наблюдения за Коби, не согласовав это с шефом отдела связи.

Бустаменте хихикает, словно прочитав его мысли:

— Как говорил великий боксер-тяжеловес древности Джордж Форман, «миллионы не сдюжили против Джорджа, старина Джордж надавал им по роже». А мне пора строить планы. Вы понимаете, о чем я. Мелани, для начала. Она покрепче, чем кажется, но все равно мелкая. Нужно добавить тягловой силы. Вот Даниела, она здоровенная, подойдет на второй номер. Морской биолог — разбирается в рыбах.

Он снова щелкает переключателем. Аарон видит крепкую женскую спину — кажется, в игровом отсеке главной кают-компании.

— Вы подбираете… кандидаток на брак? — Аарон в восторге: как этот человек хватает жизнь за рога! Он точно король.

— Я хочу все предусмотреть, да еще с запасом. Поэтому нужен еще медицинский персонал. Вы ведь останетесь со всеми, верно? В таком случае третьим номером я возьму Соланж.

— Соли?! — Аарон выпучивает глаза, потом выдавливает из себя ухмылку. — Но разве вы, то есть я хочу сказать, что она… Рэй, нам еще два года лететь, может, мы и не…

— Не волнуйтесь, доктор. Я просто подумал, стоит вас предупредить. За это время вы как раз успеете научить Соли, что делать, когда пойдут дети.

— Дети… — Аарон мысленно шатается, как от удара: это слово на «Центавре» не звучало уже много лет.

— Может, пора и вам начать строить планы. Никогда не поздно и все такое.

— Это ценный совет, спасибо.

Аарон выбирается наружу через световые джунгли, надеясь, что на лице у него — приличная врачу бодрая улыбка, а не кривая ухмылка человека, у которого только что забрали невесту в чужой гарем. Соли! О Соли, моя единственная радость..; Но впереди еще много лет, точнее — два года. Разумеется, он что-нибудь придумает. А вдруг нет?

В голове появляется комичная картина: он и Бустаменте сошлись врукопашную среди зарослей гигантской капусты. Но тут до Аарона доходит, что женщина, за которую они дерутся, — не Соланж. Это Лори.

Качая головой, чтобы укорить свое подсознание, он идет в командный коридор и стучит пальцем по видеопанели на двери капитана Иелластона. Побывав у Бустаменте, он начал по-новому ценить более абстрактные формы лидерства.

— Аарон, входите!

Йелластон сидит у терминала, подравнивает ногти пилочкой. Глаза у него не бегают; Аарону еще ни разу не удалось подловить капитана на созерцании докторского чемоданчика с начинкой. Но старый негодяй знает, что там, внутри.

— Ваша речь была весьма удачна, сэр, — говорит Аарон.

— На данный момент — да. — Йелластон улыбается — неожиданно теплой, почти материнской улыбкой, контрастирующей с обветренным светлокожим лицом. Он откладывает пилочку. — Нам надо кое-что обсудить, если вы не торопитесь.

Аарон садится, замечая, что у Йелластона опять начался слабый нервный тик в области нижней челюсти. Это единственное проявление титанической борьбы, происходящей в душе у капитана; Йелластон обладает нечеловеческой способностью функционировать вопреки колоссальному объему токсинов, действующих на его центральную нервную систему. Аарон никогда не забудет день, когда «Центавр» официально вышел за орбиту Плутона. Йелластон тогда вызвал его и сказал без обиняков:

— Доктор, я привык ежедневно перед сном принимать внутрь шесть унций алкоголя. Так я поступал всю жизнь. В этой экспедиции я уменьшу норму до четырех унций. Вы мне ее обеспечите.

Потрясенный Аарон спросил, как же капитан протянул отборочный год.

— Обходился без. — Лицо Йелластона обмякло, взгляд стал пугающим. — Доктор, если вы заинтересованы в успехе экспедиции, выполняйте.

И Аарон повиновался — вопреки всему, чему его учили. Почему? Он сам неоднократно задавал себе этот вопрос. Он знал расхожие имена всех демонов, которых еженощно травил капитан. Скрытый гнев, задавленные желания, паника — их всех приходилось изгонять таким образом. Аарон знает демонов капитана, это его работа, но он подозревает, что их истинные имена — другие. Нечто неотъемлемое от самой жизни — время, например. Или зло. То, от чего нет лекарств. Йелластон представляется ему крепостью-лабиринтом, выживающей благодаря странным ритуалам. Возможно, демон уже мертв и крепость пуста. Но Аарон так и не рискнул спросить.

— Ваша сестра чрезвычайно храбрая девушка. — В голосе Йелластона необыкновенная теплота.

— Да, невероятно.

— Я хочу, чтобы вы знали: я в полной мере осознаю, какой героизм проявила доктор Кей. Я внесу это в корабельный журнал. И представлю ее к ордену Космического Почетного легиона.

— Благодарю вас, сэр!

Аарон мрачно зачисляет капитана в клуб обожателей Лори. И вдруг его осеняет: «А не начинается ли у Иелластона очередной срыв?» На протяжении полета железный панцирь капитанской души давал трещину лишь несколько раз, но Аарону каждый случай обходился очень дорого. Впервые это произошло года через два после начала полета. Йелластон стал все чаще болтать с молоденькой Элис Берримэн. Болтовня перешла в страстные разговоры по душам. Элис ходила с сияющими глазами. Ничего плохого, но немножко странно. Элис рассказала Мириамне, что капитан говорит о незнакомых, трудно постижимых стратегических и философских принципах. Развязка наступила, когда как-то перед завтраком Аарон наткнулся на Элис, рыдающую в уголке, потащил ее к себе в кабинет и велел выкладывать. Откровения Элис его весьма огорчили. Не секс — гораздо хуже. Ночь бессвязного, безостановочного монолога, после которого капитан начал чисто по-детски капризничать и дуться. «Как он может быть таким… таким глупым?» Сияние в глазах сменилось болью и отвращением. Папочка умер. Аарон попытался объяснить ей, как работают мозги у немолодого, не очень любящего людей старого примата. Безнадежно. Он сдался и бесстыдно исказил ее память с помощью препаратов. Теперь Элис верила, что в ту ночь сама была пьяна. Ради успеха экспедиции… С тех пор Аарон держал ухо востро. У капитана случилось еще три таких «загона» с периодичностью около двух лет. Бедняга, думает Аарон; должно быть, он не бывал свободным с самого детства. С тех пор, как демоны начали его осаждать. Самого Аарона капитан еще ни разу не пытался использовать как отдушину. Возможно, ценит своего бутлегера; а может, Аарон просто недостаточно молод: А может, капитан еще передумает?

— Ее мужество, ее подвиг станут примером для нас всех.

Аарон снова осторожно кивает.

— Я хочу, чтобы вы поняли: я полностью доверяю отчету вашей сестры.

Она и ему запудрила мозги, в отчаянии думает Аарон. Ох, Лори. Но тут он улавливает некоторое напряжение в молчании капитана и поднимает глаза. К чему это клонит старик?

— Ставки колоссально велики.

— Верно, сэр, — с огромным облегчением говорит Аарон. — Я тоже так думаю.

— Я никоим образом не хочу умалить достижение вашей сестры, но на карту поставлено слишком многое, и мы не можем рисковать, опираясь лишь на слова одного человека. Кто бы он ни был. У нас нет объективных данных о судьбе экспедиции «Гаммы». Поэтому я буду по-прежнему посылать на Землю желтый сигнал, а не зеленый, пока мы не прибудем на планету и не убедимся сами.

— Слава Богу! — восклицает атеист Аарон.

Йелластон с любопытством глядит на него. Вот теперь бы рассказать о явлениях Тиге, о снах, признаться в своих страхах, связанных с Лори и инопланетными овощами-телепатами. Но уже не нужно. Лори вовсе не запудрила мозги Иелластону — это лишь его диковинная галантность.

— То есть я хочу сказать, я совершенно согласен… Значит ли это, что мы высадимся на планету? То есть что вы приняли решение до обследования инопланетной особи?

— Да. Что бы мы ни нашли, альтернативы у нас нет. И в связи с этим я хочу обсудить вот что. — Йелластон делает паузу. — Возможно, что мое решение — не посылать пока зеленый сигнал — будет не всеми встречено с энтузиазмом. Хотя два года — весьма короткий срок.

— Два года — это вечность, сэр. — Аарону представляются раскрасневшиеся лица, взволнованные голоса; он вспоминает про Бустаменте.

— Я понимаю, что некоторым так кажется. К сожалению, я не могу сократить этот срок. У «Центавра» нет ускорителей, какими оборудованы разведшлюпки. И что важнее, некоторые члены экипажа могут счесть, что наше обязательство перед родной планетой — известить ее как можно быстрее. Положение на Земле наверняка весьма тяжелое.

Оба молчат несколько секунд, в знак сочувствия к тяжелому положению на Земле.

— Если «Центавр» потерпит катастрофу до того, как мы подтвердим пригодность планеты к заселению, Земля о ней не узнает — возможно, никогда не узнает. Некоторые члены экипажа будут сильно опасаться подобного исхода. С другой стороны, до сих пор в корабле не возникало серьезных неполадок, и у нас нет оснований полагать, что они возникнут в будущем. Мы продолжаем полет, как планировалось ранее. Самой ужасной ошибкой будет, если мы преждевременно отправим зеленый сигнал, а затем, когда корабли уже отправятся в путь, выясним, что планета все же непригодна для обитания. Корабли для транспортировки колонистов не умеют поворачивать назад.

До Аарона доходит, что Йелластон обкатывает на нем куски официального оповещения. Бутлегер годится и еще для всякого-разного. Но почему капитан не вызвал тех, с кем логично было бы это обсудить, — своих советников и заместителей, Дона и Тима? О-хо-хо. Вот, значит, кто эти «некоторые члены экипажа».

— Если это случится, все переселенцы будут обречены, — все, кого успеют закачать в трубу. Хуже того, мы навсегда пресечем самую возможность переселения на другие планеты. Торопливость в этом вопросе — преступна. Земля доверилась нам. Мы не можем предать ее доверие.

— Аминь.

Йелластон задумчиво молчит, потом вдруг встает и подходит к стене, покрытой настенными шкафчиками. Слышно бульканье. Старик, видно, приберег порцию напоследок — до момента, когда прибудет новый запас.

— Черт побери. — Йелластон резко, с грохотом ставит фляжку на стол. — Незачем вообще было брать с собой баб.

Аарон не может сдержать ухмылку. Тебе хорошо говорить, у тебя уже давно не стоит. Еще он думает про Соли, про Ольстрем, про всех женщин-специалистов в экипаже «Центавра». Про споры о том, следует ли назначить командиров из числа женщин, — в конце концов решили, что нет, это будет слишком радикальным новшеством в полете, где и так чересчур много всего нового. Но Аарон прекрасно понимает и капитана.

Йелластон поворачивается, и Аарону становится виден его стакан — необычная интимность.

— Нам лихо придется, доктор. Эти два года будут самыми тяжелыми. Два года. Впрочем, я думаю, сам факт того, что мы летим к планете, успокоит многих. — Капитан опять потирает костяшки пальцев. — Возможно, доктор, теперь вам стоит быть начеку.

Последствия, последствия. Врачи, как и бутлегеры, годятся для всякого-разного.

— Наверно, я понял, что вы имеете в виду.

Йелластон кивает.

— Ежеминутно, — внушительно приказывает он.

Они обмениваются выражениями взаимного почтения, из которых становится ясно, что они одинаково смотрят на роль Фрэнсиса Ксавье Фоя.

— Я сделаю все, что могу, — обещает Аарон. Он вспоминает свою задумку о всеобщем профилактическом медосмотре; может быть, сеансы свободных ассоциаций можно использовать для выявления потенциальных проблем.

— Отлично. Теперь вот что. Завтра мы исследуем инопланетную особь. Я хочу знать, каковы ваши планы.

Йелластон возвращается к терминалу — уже без стакана, — и Аарон рассказывает, о чем договорился с главным ксенобиологом.

— То есть все начальные работы будут проходить на месте, понимаете? — заключает Аарон, остро чувствуя, что это самое место и находящийся в нем инопланетянин сейчас располагаются точно слева от него. — В корабль не должно попасть абсолютно ничего.

— Ясно.

— Мне нужны полномочия, чтобы это обеспечить. И посты на входах в коридоры.

— Считайте, что они у вас есть. Людей на посты я выделю.

— Отлично. — Аарон потирает шею. — У двух-трех человек из экипажа наблюдаются… назовем это психологической реакцией на инопланетянина. Я за этим слежу. Мне кажется, ничего серьезного. У вас, к примеру, не возникало четкое ощущение локализации? То есть ощущение, где именно сейчас находится инопланетянин? Физически?

Йелластон хихикает:

— Почему же нет. Конечно, я знаю, где он. Прямо на север от нас, вон там. — Он указывает куда-то высоко, вправо от Аарона. — Это симптом, доктор?

Аарон от облегчения ухмыляется:

— Да, для меня, безусловно, симптом. Того, что через десять лет я все так же плохо ориентируюсь в пространстве.

Он берет чемоданчик и подходит к капитанским шкафчикам.

— А я думал, вы это держите под койкой.

Он незаметно забирает пустые фляжки и ставит вместо них Полные, мысленно отмечая, что та порция действительно была у капитана последней.

— Аарон, передайте сестре мои наилучшие пожелания. И Не забудьте.

— Не забуду.

Аарон растроган, хотя и не показывает этого. Он выходит. Он знает, что ему надо серьезно подумать: если Дон или Тим решат взбрыкнуть, как может этому помешать доктор Аарон Кей? Но он на седьмом небе от счастья: старик не купился на рассказ Лори, он не забывает об осторожности. Папочка спасет нас от великанской капусты. Мне не помешает размять ноги, думает он и направляется по трапу в один из длинных внешних коридоров, как бы выпирающих из корабля. Таких прозрачных выступов, тянущихся от носа до кормы, на корабле шесть; они образуют ангары для трех больших разведывательных шлюпок. Сила тяжести в этих коридорах даже чуть выше земной, и экипаж использует их для спортивных игр и упражнений. Еще один полезный элемент программы, одобрительно думает Аарон. Он выходит в коридор Бета, одноименный с развед-шлюпкой Дона Перселла. Шлюпка «Бета» неформально именуется «Гадина», от выражения «фашистская гадина мирового империализма». Эта шутка родилась где-то в начале полета. Аналогично «Альфу», шлюпку Тима, окрестили «Поганым безбожником». «Гамма», шлюпка Ку, получила более заурядное название — «Цветок Китая». Сейчас этот цветок с загадочным грузом подвешен к кораблю на длинном стебле.

Коридор Бета абсолютно такой же, как коридор Гамма, где завтра будут исследовать инопланетянина. Аарон старательно бежит трусцой, напрягая мышцы и наслаждаясь нормальной силой тяжести, а заодно — считая выходы в коридор, у которых завтра придется поставить охрану. Выходы расположены по всей длине корабля — ведь эти шлюпки не только разведывательные, но еще и спасательные. Коридор такой длинный, что другой конец теряется в дымке. Аарону кажется, что он чувствует ступнями космический холод. Подумать только — он в космическом корабле! Муха на внутренней стене вращающейся в пространстве консервной банки: «У меня под ногами — солнца».

Он вспоминает, как три года назад в этих коридорах торжественно провожали шлюпки в разведывательный полет к солнцам Центавра. И мрачное возвращение четыре месяца назад, когда сначала Дон, а потом Тим принесли новости: у первых двух солнц — ничего, кроме облака газа и астероидов. Неужели «Гадина» и «Безбожник» скоро повезут нас на планету Лори? Во-первых, через два года, а во-вторых, это не планета Лори, а планета Ку, поправляет сам себя Аарон. Он так погрузился в мысли, что с размаху врезается в спину Дона Перселла, который выходит, пятясь, из командного шлюза «Беты».

— Готовитесь к высадке на планету?

Дон только ухмыляется в ответ. Универсальная спокойная ухмылка — он нацепит ее даже в падающем, горящем самолете. Если Дон и вправду питает недовольство, раскусить его будет нелегко. С виду он не похож на мятежника, думает Аарон. Трудно представить его главарем толпы, громящей гироскопы Рэя. Он выглядит добропорядочным служакой, своим парнем. Как и Тим. Ку — из той же породы, только в более компактном исполнении. Генотип, который дотащил нас сюда. Рабочая лошадка человеческого рода.

Аарон сворачивает в коридор, ведущий к каюте Лори. Он представляет себе Дона, разведшлюпки, потом мысленно накладывает эти образы на образ планеты — кроткой, поросшей цветами. Мысленно видит, как человечество выливается волной на планету, чтобы превратить превратить ее в новую Землю. Пятнадцать лет, думает Аарон. Это отпущенный нам срок — если считать, что мы пошлем зеленый сигнал сразу после высадки. Пятнадцать лет. А Потом начнут прибывать транспортные корабли с переселенцами. Как выразился Йелластон — те, кого успеют закачать в трубу. Типичные анальные ассоциации. Труба длиной в несколько световых лет, и из нее льются на новую планету земные фекалии. Первыми, конечно, прибудут инженеры. Механики, спецы по сельскохозяйственному оборудованию. Колонисты, первопоселенцы. А за ними — инженеры человеческих душ: администраторы, политики. Семьи. Целые отрасли экономики, целые народы потекут по трубе и выльются на девственную планету. Заполонят ее и двинутся дальше. Что тогда будет в Бустаменте? А с самим Аароном? А с Лори?

Он уже возле каюты Лори. Кают-компания наконец-то пуста.

Лори открывает. Аарон рад, что перед его приходом она не делала ничего загадочного, просто расчесывала волосы. Все та же гигиеническая щетка с черной щетиной все так же проезжает^ по медным кудряшкам, которые теперь чуточку тронуты сединой — очень красиво на самом деле. Лори приглашает его войти, не переставая водить щеткой по волосам; он догадывается, что она считает взмахи.

— Капитан передает тебе наилучшие пожелания. — Аарон садится, и ему приходит в голову, что Фой вполне мог поставить в каюте «жучки». Впрочем, только на звук — никаких видеокамер. Фой на это не способен.

— Спасибо, Арн… семьдесят… А твои наилучшие пожелания?

— И мои. Ты, наверно, устала — я видел, у тебя были гости. Я пытался заглянуть к тебе раньше.

— Семьдесят пять… Все хотят услышать про планету. Это для них очень важно.

— Да. Кстати, ты проявила удивительный такт, когда рассказывала о китайском конфликте. Я даже не ожидал от тебя.

Она водит расческой с удвоенной силой:

— Я не хотела все испортить. Они… ну, они все равно перестали, так какая разница. Вот. — Она кладет щетку, улыбается. — Понимаешь, там все так мирно. И я думаю, мы сможем там зажить по-новому. Без насилия, без ненависти, без жадности. Да, я знаю, как ты… но такое вот впечатление у меня осталось.

— Лори, когда имеешь дело с людьми, всегда всплывает что-нибудь плохое. Но люди в целом не так плохи. Взять хоть нас всех, экипаж корабля.

— Нас? Сам подумай. Шестьдесят тщательно отобранных особей с промытыми мозгами. Разве мы на самом деле добры? Может, мы друг друга хоть капельку жалеем? Я чувствую это… это дикарство под тоненькой корочкой, оно только и ждет, чтобы вырваться наружу. На корабле даже драка была! Не далее как вчера!

Откуда она всегда все знает?

— Мы все под чудовищным напряжением, Лори. А мы всего лишь люди.

— Людям следует измениться.

— Черт побери, не надо нам меняться. Во всяком случае, базовые вещи не надо менять, — виновато поправляется он. Зачем она его мучает? Заставляет защищать то, что он и сам ненавидит. На самом деле она права, но… но… — Попробуй для разнообразия хоть немножко полюбить людей такими, какие они есть. Рекомендация лучших специалистов мира.

Он говорит сердито и сам слышит ханжеские нотки у себя в голосе.

Она вздыхает, поправляет какие-то мелочи на тумбочке у кровати. Ее каюта похожа на монашескую келью.

— Почему мы считаем свойственным человеку именно то, что в нас осталось от животных? Агрессия. Мы говорим, что это человеческое свойство. Жестокость, ненависть, жадность. Все это — человеческое. На самом деле именно это и есть НЕ-человеческое, Арн. Чудовищно грустно. Чтобы стать истинными людьми, мы должны все это отбросить. Почему мы не можем хотя бы попытаться?

— Мы пытаемся, Лори. Пытаемся.

— Вы хотите построить в новом мире такой же ад, какой сейчас творится на Земле.

Он только вздыхает, признавая ее правоту. И вспоминает ужасное время сразу после смерти родителей. Лори было шестнадцать лет… Их отец — генерал-лейтенант Кей. Они росли в тепличных условиях, мотивированные, целеустремленные дети, учились в отличных школах военных городков. Лори как раз начала изучать биологию, когда родители погибли в катастрофе. И Лори вдруг подняла глаза от книг и увидела окружающий мир — и внезапно Аарону пришлось среди ночи вытаскивать ее из изолятора временного содержания в Кливленде. Ночной патруль в гетто заметил ее армейский опознавательный жетон.

— Ох, Арн, — рыдала она в вертолете, который вез их домой. — Так не должно быть! Так не должно быть…

Лицо покраснело и распухло там, куда попал газ, — Аарон не в силах был на это смотреть.

— Лори, ты берешь на себя неподъемное. Я знаю, что жизнь устроена не всегда правильно. Но это тебе не приют для собак на острове Огилви организовывать. Неужели ты не понимаешь, чем рискуешь? Тебе выжгут мозги!

— Я про это и говорю! Они делают чудовищные вещи с людьми! Так не должно быть!

— Ничего тут не поделаешь, — отрезал он, сам внутренне корчась от боли. — Политика — это искусство возможного. А ты хочешь добиться невозможного. Тебя убьют, и все.

— Откуда ты знаешь, что возможно и что нет? Мы же еще не пробовали!

Год, что последовал за этим, ему страшно вспоминать. В чем-то помогло имя отца. В чем-то просто повезло. Вероятно, в конечном итоге Лори спасла ее собственная непроницаемая, непробиваемая невинность. В конце концов Аарон отыскал ее в сарае на задворках морга, в старом испанском квартале Далласа, — изможденную, дрожащую, почти лишенную дара речи.

— Арн… ох… они… — скулила она, пока он вытирал ей рвоту с подбородка. — Дейв отказался помочь Викки… он хочет, чтобы его поймали… Чтобы самому стать главарем… Он и нам не позволил ему помочь…

— Бывает. — Он держал сестру за худые плечи, пытаясь остановить ее дрожь. — Бывает. Люди — это всего лишь люди.

— Нет! — Она яростно дернулась и вырвалась у него из рук. — Это ужасно. Ужасно. Они… Мы воюем между собой, Арн. Воюем за власть. Дейв даже его женщину хотел отобрать. Они дрались… Она… она для них все равно что имущество.

И выблевала остаток принесенного Аароном супа.

— А когда я стала об этом говорить, они меня выгнали.

Аарон беспомощно держал ее, думая: «Ее новые дружки так же недотягивают до ее моральных стандартов, как и я. Слава богу».

— Арн… — прошептала она. — Викки… он взял чужие деньги… Я знаю…

— Лори, поедем домой. Я все устроил, тебе разрешат сдать экзамены, если ты вернешься прямо сейчас.

— …Ладно…

Аарон качает головой, сидя в «Центавре», в двадцати триллионах миль от Далласа. Сестра уже седеет, но на лице у нее — та же визионерская ярость, что и много лет назад. Его сестренка, по случайности ставшая единственным звеном, которое соединяет их с новой планетой и этой тварью.

— Ну хватит, Лори. — Он встает и поворачивает сестру лицом к себе. — Я тебя знаю. Что, черт побери, произошло на той планете? Что ты скрываешь?

— Ничего не скрываю, что ты! Я же все рассказала. Какая тебя муха укусила?

Не наигранная ли эта невинность? Он не может сказать. Он ничему не доверяет.

— Отпусти меня, пожалуйста.

Он вспоминает про потенциальные «уши» Фрэнка Фоя и отпускает ее. Отступает. Это прозвучит безумием.

— Лори, ты понимаешь, что это не игрушки? От этого зависит наша жизнь. Жизнь людей. Я знаю, ты ненавидишь человечество. Но все же с этим играть нельзя.

— Я ничего не имею против человечества. Мне только некоторые его дела не нравятся. Арн, я никому не сделаю плохо.

— Ты готова уничтожить девяносто процентов человечества, чтобы построить свою утопию.

— Это ужасно, как ты можешь такое говорить?

У нее на лице неприкрытое страдание. У Аарона рвется сердце. Но Торквемада тоже хотел как лучше.

— Лори, дай мне слово, что с Ку и его людьми все в порядке. Дай мне свое честное слово.

— С ними все в порядке, Арн. Честно. Они прекрасны.

— К черту красоту! Физически с ними все в порядке?

— Ну конечно!

У нее в глазах все еще что-то таится, но он не знает, что тут еще можно сделать. Хвала Господу за Йелластона и его осторожность.

Лори тянется к нему — тонкая рука обжигает, словно под током.

— Арн, ты сам все увидишь. Мы будем вместе. Разве это не прекрасно? Я только этой мыслью и держалась на обратном пути. Завтра я тоже буду на обследовании.

— Нет!

— Ян Инг хочет, чтобы я там была. Я его главный ботаник, ты забыл? — Озорная улыбка.

— Мне кажется, тебе не следует этого делать, Лори. Вспомни про свои язвы.

— Сидеть на месте и ждать — это для язв гораздо вреднее. — Она серьезнеет и хватает его за руку. — Слушай, капитан ведь собирается послать зеленый сигнал, правда?

— Спроси его сама. Я всего лишь врач.

— Прискорбно. Ну что ж, он увидит. Вы все увидите.

Она гладит его руку и отворачивается.

— Что именно он увидит?

— Как безобидна эта планета, конечно же… Слушай, Арн. Это из речи убитого мученика, Роберта Кеннеди, он цитировал кого-то из древних: «Приручить дикое сердце человека, сделать кроткой жизнь всех людей в этом мире…» Правда прекрасные слова?

— Да, очень красиво.

Он уходит не то чтобы успокоенный, думая: понимаешь, Лори, жизнь в этом мире никогда не будет кроткой. И сюда, на новую планету, тебя доставила не кротость. А неуемная тяга отчаявшихся, грубых, тщеславных приматов. То грешное человечество, которого ты почему-то в упор не видишь…

Он обнаруживает, что пошел через главную кают-компанию. Под развешанными фотографиями сидят члены экипажа, режутся в бридж и покер, как обычно по вечерам. Однако ни Дона, ни Тима не видно. Картежники уже остались позади, когда Аарон улавливает слова израильского физика. Кажется, он сказал «ставлю остров». Остров? Аарон поднимается по трапу к клинике, надеясь, что ослышался.

Его ждет Соланж с медицинским журналом. Аарон зачитывает данные Рэя и Баччи, склонясь головой на теплую грудь. Он вспоминает, что у него есть еще одна проблема. Приказывает себе забыть об этом — впереди еще два года, успеешь побеспокоиться из-за Бустаменте.

— Соли, завтра я хочу поставить ряд баллонов с деконтаминантом вокруг того места, где будет проводиться обследование. Чтобы распыление включалось с моего поста. Какой-нибудь крепкий фитоцид и фунгицид на ртутной основе. Что мне взять со склада?

— Самое сильное, что у нас есть, — это «декон-семь». Но его нельзя ни с чем смешивать. Придется поставить много баллонов. — Она изображает лицом жалость к гипотетическим убиенным растениям и заботу о судьбе экипажа.

— Значит, поставим много баллонов. Сколько влезет — главное, чтобы в скафандрах можно было протиснуться. Я не доверяю этой твари.

Соли приходит к нему в объятия, сама обнимает его маленькими сильными руками. Покой, утешение. «…Сделать кроткой жизнь всех людей…» Тело Аарона ужасно скучало по ней и в доказательство выдает внушительную эрекцию. Соланж хихикает. Он нежно гладит ее, впервые за много недель чувствуя себя в своей тарелке. Соли, разве я смотрю на тебя как на собственность? Конечно же нет… Ему представляется огромное тело Бустаменте, покрывающее Соланж; его эрекция заметно усиливается. Может, большому черному брату придется пересмотреть свои планы, добродушно думает Аарон, ковыляя вместе с Соланж к своей удобной, утешительной койке. Два года — это очень долго…

Уплывая в сон — теплые ягодицы Соли упираются ему в колени, — на грани грез и яви Аарон видит нечто нейтральное, почти комичное: лицо Тиге, большое, как стена, украшенное гирляндами цветов и фруктов, наподобие итальянских медальонов с младенцами. Розово-зеленые цветы звенят, как волшебные колокольчики. Звучат эльфийские рожки. Тан-тан-тан! Центростремительные мелодии. Тан-та-ра! Та-ра! ТА-РА!

И волшебные рожки плавно переходят в сигнал медицинской тревоги. Аарона трясет Соланж. Сигнал пришел с капитанского мостика.

Аарон вскакивает с постели, натягивает шорты, распахивает дверь плечом и бежит «наверх», к шахте невесомости. Врачебный чемоданчик каким-то чудом оказался у него в руке. Он понятия не имеет, сколько сейчас времени. Он до смерти напуган мыслью, что у Иелластона сердечный приступ. Господи, что они будут делать без Иелластона?

Аарон отталкивается от края, летит, неуклюже хватается за шест, подобно трехлапой обезьяне — в четвертой конечности чемоданчик. Он так упорно перебирает в уме возможные схемы лечения, что лишь в последний момент улавливает голоса, доносящиеся из коридора отдела коммуникаций. Он пролезает в люк, становится на ноги и спешит «вниз». Он по-прежнему занят происходящим у него в голове и не сразу понимает, что за две темные колонны стоят на пороге отдела коммуникаций. Это — ноги Бустаменте.

Аарон проталкивается мимо Бустаменте и видит ужасное зрелище. В руках шефа связников висит Тимофей Брон, обильно кровоточащий из левого глаза.

— Ну ладно, ладно… — бормочет Тим. Бустаменте трясет его.

— Что за дьявольщина? У меня приборы показывают утечку энергии! — За спиной у Аарона возникает Дон Перселл.

— Этот говнюк послал сообщение, — рычит Бустаменте. — А я не успел. Послал по моему лучу!

Он снова трясет Брона.

— Ну ладно, ладно, — без особых эмоций повторяет Тим. — Дело уже сделано.

Кровь течет из рассеченной кожи над глазом. Аарон отбирает Тима у Бустаменте, сажает и запрокидывает его голову назад, чтобы заняться раной. Пока он открывает чемоданчик, из двери, ведущей в астронавигацию, появляется человек — капитан Иелластон.

— Сэр… — Аарону еще смутно кажется, что у капитана сердечный приступ. Потом он замечает, что капитан двигается как-то неуклюже, словно не гнется. Господи, только не это. Капитан не болен — он в стельку пьян.

Бустаменте срывает колпак с гироскопа. Комната наполняется исполинским гудением.

— Ничего я не сделал вашему лучу, — говорит Тим из-под рук Аарона. — Мы заложили кое-какую начинку при постройке корабля; вы просто плохо искали.

— Сукин сын! — говорит Дон Перселл.

— Что значит «начинку»? — Голос Бустаменте поднимается, подстраивается под гудение прецессирующего гироскопа. — Что ты сделал, пилот?

— Меня сюда не для того послали, чтобы я сидел и ждал неизвестно чего. Планета — вот она.

Губы капитана движутся с усилием, странно поджимаясь.

— Ты показал… — зловеще произносит он, — ты показал… то есть ты предупредил зеленый…

Они смотрят на него и один за другим отводят взгляд. Аарона пронзает невыносимая жалость. Он подозревает: случилось нечто столь ужасное, что оно еще не осознается как реальность.

— Сукин сын, — ровным голосом повторяет Дон Перселл.

Он отправил зеленый сигнал, соображает Аарон. Пускай только русским, но пронюхают все, и все начнут готовиться. Все кончено — он взял на себя обязательства от нашего имени, еще не зная, действительно ли планета пригодна для жизни. Господи, Йелластон ведь это предвидел, и будь он моложе, двигайся быстрее… не будь половина его мозгов проспиртована… алкоголем, который приносил ему я…

За это время руки Аарона успевают закончить работу. Брон встает. Дон Перселл уже ушел, Бустаменте проверяет камеру гироскопа резонатором, не глядя на Тима. Йелластон все так же стоит в неловкой позе в темном углу.

— В экранизации корпуса, — говорит Тим, обращаясь к Бустаменте. — Контакт — под переключателями. Не беспокойтесь, оно все одноразовое.

Аарон выходит вслед за Тимом, все еще не веря. Снаружи ждет лейтенант Паули: вероятно, она тоже участвовала в заговоре.

— Тим, черт побери, как ты можешь быть уверен? А если ты их всех послал на смерть?

Потомок Гагарина спокойно смотрит на него одним глазом:

— Записи не лгут. Их достаточно. Ничего другого мы не найдем. А старик тянул бы вечно.

Он хихикает, в глазу светится планета-мечта.

Аарон возвращается, берет капитана под руку и ведет к нему в каюту. Рука Иелластона слегка дрожит. Аарон тоже дрожит— от жалости и отвращения. «Старик», сказал Тим. Старик… Вдруг до Аарона доходит весь масштаб катастрофы.

Два года. Черт с ней, с планетой, — может, они до нее и не долетят. Два года в этой жестянке с капитаном-неудачником, стариком, пьяницей, посмешищем. Некому будет скреплять нас, держать, как держал нас Йелластон в те невыносимые недели, когда запас кислорода упал и паника висела над головами. Тогда он был так доблестен, так прав. А теперь он позволил Тиму все забрать; он проиграл. Мы больше не вместе, мы не можем быть вместе после такого. А будет еще хуже. Два года…

— В потолке… в вертушке… — шепчет Йелластон с трагическим достоинством, пока Аарон его укладывает. — В вер-туш-ке… это я виноват…

— Утро вечера мудренее, — ласково говорит Аарон, ужасаясь этой мысли. — Может, Рэй что-нибудь придумает.

Аарон уже безо всякой надежды плетется к себе в каюту. Он знает, что не заснет. Два года…

 

III

Тишина… Ярко освещенная стерильная пустота, никаких облаков, никакого рыдания. Горизонт, бесконечность. Где-то поднимаются слова, изрекая тишину: Я — СУЖЕНАЯ. Звук отключен. Аарон, невидимый, ростом с микроба, видит на полу бесконечности серебристую мембрану с дивно прекрасными прожилками и узнает в ней крайнюю плоть подростка — биомусор от своей первой операции…

Он почти проснулся, лежит в позе плода; если проснется совсем, его ждет что-то ужасное. Он пытается зарыться обратно в сон, но мешает чья-то рука — она трясет его, пробуждая.

Он открывает глаза и видит Коби, который протягивает ему стакан с горячей жидкостью; это ничего хорошего не предвещает.

— Ты уже знаешь про Тима?

Аарон кивает, неловко прихлебывая из стакана.

— Но ты не знаешь про Дона Перселла. Я не стал тебя будить, так как обошлось без медицинских последствий.

— Что такое про Перселла? Что случилось?

— Мужайтесь, босс.

— Билл, ради бога, не тяни резину.

— Ну вот, около трех ноль-ноль мы почувствовали дрожание корпуса. На всех графиках у Тиге образовался пичок. Я пошел спрашивать и наконец дознался, в чем дело. Оказывается, Дон отстрелил свою разведшлюпку на автопилоте. Там полный комплект записей, лент — все, до чего он смог дотянуться. Планета, понимаешь? Говорят, что шлюпка сможет послать сигнал на Землю, когда разгонится.

— А Дон? Он сам в шлюпке?

— Нет, в ней никого нету. Она на автопилоте. Оказывается, в «Гадине» тоже была какая-то особая начинка. А у наших людей новое ухо — на Марсе, что ли.

— Господи Исусе…

Как стремительно развиваются события. Интересно, откуда Коби черпает информацию? Как что плохое случится, он непременно об этом знает. Аарон улавливает просительные оттенки в ухмылке Коби — это его посильное приношение, жалкая попытка задобрить.

— Спасибо, Билл.

Аарон с трудом встает на ноги. Сначала Тим, теперь Дон — военные игры на «Центавре». Все разрушено, все пропало.

— Все слишком быстро происходит, старик не поспевает за событиями. — Коби фамильярно облокотился на койку Аарона. — И хорошо. Нам нужно более реалистичное руководство. Этот великий лидер и все такое, он обречен. Конечно, мы можем его оставить на месте для вида… Дон и Тим тоже отпадают — по крайней мере, на время. Первым делом надо выбрать рабочий комитет.

— Билл, ты с ума сошел. Комитет не может управлять кораблем. Мы сами себя угробим, если начнем играть в политику.

— Хочешь пари, босс? — Коби ухмыляется. — Нас ждут большие перемены.

Аарон плещет водой себе в лицо, чтобы заглушить зловещий голос. Выборы? В двух годах пути неизвестно от чего? Русская фракция, американская фракция, группировки представителей третьего и четвертого мира. Естественнонаучники, гуманитарии, экологи, теисты, мормоны — каждый против каждого, все клики Земли на одном хрупком корабле. В каком виде мы долетим до планеты, если вообще долетим? А стоит нам основать колонию… О, черт побери Иелластона, черт побери меня самого…

Коби продолжает говорить:

— В одиннадцать ноль-ноль — общее собрание. И кстати, Тиге и в самом деле выбрался из лазарета прошлой ночью, минут на двадцать. Это я виноват, признаюсь. Забыл, что изолятор больше не запечатан. Но ничего не случилось, я тут же привел его обратно.

— А где он оказался?

— На том же месте. У порта, где пришвартован «Цветок Китая».

— Возьми его с собой на собрание, — неожиданно говорит Аарон, желая наказать всех сразу.

Он идет пожевать чего-нибудь на завтрак, пытаясь стряхнуть свинцовую тяжесть слишком долгого сна и нависшей опасности. Он боится собрания. Боится. Бедный старик Йелластон будет тщетно пытаться прикрыть свою оплошность, сохранить лицо хотя бы на публике. Оставить на прежней должности зицкапитаном… Он этого не вынесет, свалится в депрессию. Аарон заставляет себя смотреть в графики Тиге, чтобы отвлечься от этих мыслей.

Показатели у Тиге опять ухудшились — составной индекс упал еще на пять пунктов даже до двадцатиминутного пробела в записях. Функции центральной нервной системы рассинхронизируются — этого Аарон еще ни разу не наблюдал у ходячих пациентов, особенно с такой хорошей координацией, как у Тиге. Интересно… Надо бы это поизучать, апатично думает Аарон. Все наши кривые рассинхронизировались, мы разваливаемся на куски. Йелластон работал ритмоводителем в организме корабля. Сможем ли мы без него обойтись? Интересно, я так же сильно подсел на него, как Фой?

Пора идти на собрание. Аарон тащится в кают-компанию, его подташнивает от страха и жалости. Он так не хочет слышать происходящее, что сперва не замечает чуда: жалеть, оказывается, некого. Его глазам предстает Йелластон с прямой осанкой, воплощенный образ лидерства; он уверенным голосом объявляет, что официальный зеленый сигнал был отправлен с «Центавра» в пять ноль-ноль сегодня утром.

Что?!

— Как некоторые из вас уже знают, — продолжает Йелластон с приятной улыбкой, — наши два командира разведшлюпок взяли на себя независимую инициативу и поступили аналогично, то есть направили сообщения, каждый — своему правительству на Земле. Я хотел бы подчеркнуть, что они выполняли приказ, полученный от своих командиров до начала полета. Мы все сожалеем, — мы, участники экспедиции, всегда сожалели — что Организация Объединенных Наций Земли, спонсор нашей экспедиции, была не полностью едина на момент нашего отлета. Мы питаем надежду, что сейчас члены этой организации достигли более полного единомыслия. Но это дела прошлые, и они нас не касаются — раздоры на планете, куда, возможно, никто из нас больше не вернется. Сейчас я хочу сказать, что и Тим Брон, и Дон Перселл, — Йелластон едва заметно по-отечески кивает двум командирам, которые сидят рядом как ни в чем не бывало, несмотря на заклеенный глаз Тима, — старательно выполнили приказы, хотя, возможно, и устаревшие, точно так же, как поступил бы на их месте я или любой из вас. Теперь их долг выполнен. Независимые друг от друга сигналы, если прибудут, послужат подтверждением нашего официального сигнала, переданного на Землю. А нам пришла пора думать о насущных задачах.

Господи Исусе, думает Аарон. Вот же старый пройдоха. Старый лис. Он снова на коне, он выхватил инициативу прямо у них из рук, когда я думал, что его песенка спета. Фантастика. Но черт побери, как ему это удалось? Лазеры — не игрушка. Аарон озирается, ловит острый взгляд Бустаменте из-под полуопущенных век. «Старина Джордж» чего-то там химичил в своих электронных джунглях; он и Иелластон. Аарон мысленно усмехается. Он счастлив, так счастлив, что игнорирует свой внутренний голос: «За все надо платить».

— Биологи начнут исследовать планетарную жизнеформу, присланную коммандером Ку, сегодня в шестнадцать ноль-ноль. Исследование будет проходить в коридоре Гамма-один при деконтаминантной изоляции, но оно будет полностью передаваться на ваши экраны. — Иелластон улыбается. — Скорее всего, вам будет видно лучше, чем мне. Далее, параллельно с этим ходовая секция начнет подготовку к смене курса в сторону планеты Альфа. Каждый из вас должен будет как можно скорее подготовить закрепленный за ним участок к ускорению и смене курса. Информация о векторных нагрузках будет опубликована завтра. Сообщайте Дону и Тиму о любых проблемах в соответствующих секторах. Секцией Гамма в отсутствие коммандера Ку будет заниматься первый инженер Сингх. И наконец, мы должны начать работу по адаптации и уточнению общего плана колонизации в соответствии с имеющимися у нас планетарными данными. Нашей первой целью будет составление атласа планеты, содержащего все показатели, которые каждому из вас удастся извлечь из записей «Гаммы» в соответствии с вашей специальностью. На основании этих данных мы будем строить планы. Напоминаю, что эта задача требует воображения и тщательности. Следует продумать все возможности, все параметры. Леди и джентльмены! Жребий брошен. У нас в запасе всего лишь два года, чтобы подготовиться к величайшему приключению, когда-либо выпадавшему на долю представителей человеческого рода.

Аарон хочет улыбнуться этим умилительным архаизмам, но чувствует комок в горле. Вокруг с минуту стоит тишина; Йелластон кивает Дону и Тиму, они встают и выходят вместе с ним. Отлично, думает Аарон. Мы справимся. У нас все в порядке. Коби, выкуси. Папочка жив. Собравшиеся начали оживленный разговор. Аарон проталкивается через толпу, мимо фотографий с цветущими чудесами планеты Ло… планеты Альфа. Наш будущий дом. Йелластон нас туда доставит, он вывернулся.

Но за все надо платить, говорит мрачный голос откуда-то из переднего мозга. Наш большой зеленый сигнал летит к Земле. Не только нам, но и всем землянам уже нельзя повернуть назад. Единственный путь — вперед, к новому миру. Планета просто обязана оказаться пригодной для жизни.

Аарон идет готовить оборудование и ни с того ни с сего решает удвоить запас деконтаминанта. На всякий случай.

Запись № 124 586 в корабельном журнале
Йелластон, капитан корабля

Звездная дата 4100

Корабельное время 1200

Всему экипажу

Коридор гамма-один будет загерметизирован по протоколу «космическая опасность» сегодня начиная с 15:45 для проведения биоанализа инопланетной жизнеформы. допускаются только: 1) командование «Центавра», группа «альфа» 2) уполномоченный ксенобио- и медицинский персонал 3) группа С для операций вне корабля 4) сотрудники охраны жизнеобеспечения корабля и техники безопасности, поставленные на посты у выходов, ведущих в корабль, вышеупомянутый персонал обязан находиться в скафандрах, пока коридор не будет разгерметизирован, из-за факторов риска, оценить которые не представляется возможным, дополнительные посты охраны будут размещены на внутренней стороне всех выходов в корабль, см. приложенный список, членам экипажа, не имеющим полномочий, запрещен, повторяю, запрещен вход в коридор гамма-один начиная с данного момента, видео всей операции с ближайших возможных точек будет передаваться на все экраны корабля по первому каналу, начало примерно в 15:15.

В данный момент самый большой фактор риска в коридоре Гамма-один — провода. Аарон прислонился к переборке рядом с кучей своих приборов и наблюдает, как Ян Инг сражается с главой отдела электроники. Шеф ксенобиологов хочет иметь доступ из коридора ко всей вычислительной мощности корабля; но провести кабель через герметичные двери не представляется возможным. Он взывает к группе по работе вне корабля, но никто из группы не готов отдать ему свой терминал. Наконец решение найдено — пожертвовать видеопанелью в двери. Инженер Гомулка, он же один из охранников, поставленных у дверей, принимается вырезать видеопанель, чтобы провести кабель.

Палуба покрыта змеящимися проводами. Ксенобиологи притащили сюда половину своей лаборатории. Помимо приставок, удаленно подключаемых к биомонитору, Аарон насчитал не меньше восьми телеуправляемых механических рук. Еще и видеокамеры ставят. Одну — напротив маленького шлюза, ведущего в ту часть «Цветка Китая», где размещается экипаж. Две — у большого грузового шлюза, за которым находится инопланетянин. И еще несколько штук на потолке — для видов сверху. Аарон рад видеть, что экраны для трансляции ставят и прямо тут, в коридоре. Он сам будет слишком далеко и не увидит то, что происходит у люков. Специалисты по технике безопасности пытаются собрать всевозможные провода в жгуты и отодвинуть к стенам, но, когда к проводам добавятся еще и кабели скафандров, все станет значительно хуже. Хорошо еще, что скафандры не нужно надевать, пока группа работы вне корабля не поставит «Цветок Китая» в ангар.

Пост Аарона — дальше всех по коридору в сторону кормы. Перед ним — открытое пространство с люком для выхода в открытый космос, а потом начинается куча барахла, принадлежащего ксенобиологам. За участком ксенобиологов — большой грузовой шлюз, потом малый шлюз и, наконец, в отдалении — командный пункт, руководящий операцией в коридоре. Группа «альфа» включает в себя Иелластона и Тима. Аарон едва различает повязку на глазу Тима, который разговаривает с Доном Перселлом, — во время операции Дон будет нести вахту на капитанском мостике. А если что-то пойдет не так… Аарон смотрит на стеллажи с деконтаминантом-аэрозолем, смонтированные напротив шлюзов. У аэрозольных баллонов тоже есть провода — они все сбегаются к переключателю под рукой у Аарона. Ему пришлось биться с ксенобиологами за эти деконтаминационные батареи — Ян Инг скорее отдастся на съедение живьем, чем рискнет повредить драгоценному образцу инопланетной жизни.

На плечо Аарона опустилась рука — Йелластон, он пришел в коридор длинным обходным путем. По проницательному взгляду не определить концентрацию химических веществ в крови.

— Жребий брошен, — замечает Аарон.

Йелластон кивает.

— Азартная игра, — тихо говорит он. — Наша экспедиция… Возможно, я совершил нечто ужасное. Впрочем, они все равно прилетели бы, получив сообщения от этих двух.

— У вас не было другого выхода, сэр.

— Был.

Аарон поднимает голову. Йелластон не с ним разговаривает: глаза устремлены вдаль, на неведомое табло, хладнокровно отсчитывающее космические поражения и победы.

— Был. Мне следовало послать желтый сигнал и сказать, что я послал зеленый. Рэй меня не выдал бы. Это остановило бы, по крайней мере, корабли ООН. Это был бы правильный шаг. Но я не сообразил вовремя.

Он идет дальше по коридору. Аарона как будто оглушили. Послать желтый и потом два года лгать нам? Капитан Йелластон? Но до Аарона медленно доходит, что да, этот ход позволил бы хоть частично спасти положение, если планета все же окажется непригодной. Так было бы лучше. То, что сделал капитан, было хорошим выходом, но не самым лучшим. Потому что он был пьян. А виноват я. Моя глупая внушаемость, мое…

Мимо него проталкиваются люди. Это группа работы вне корабля — они уже в скафандрах и готовы к выходу наружу. Скафандр Джорджа Сломанное Плечо — настоящее произведение искусства: он весь расписан в традиционном индейском стиле. Замыкающий цепочку хлопает Аарона по плечу — это Брюс Янг. Он залихватски подмигивает через стекло шлема, подсвеченное золотом. Аарон смотрит, как они по одному спускаются в шлюз для выхода наружу, и вспоминает: три недели назад они точно так же выходили, чтобы привести на корабль «Цветок Китая» с лежащей без сознания Лори. На этот раз им придется лишь подтянуть шлюпку к кораблю за трос. Впрочем, и здесь не без риска. Механика вращения — дело тонкое, можно и в космос улететь. Аарон всегда благоговеет перед людьми, умеющими то, чего не умеет он сам.

Экран оживает, на нем видны вращающиеся звезды. Потом их закрывает чей-то скафандр; когда он исчезает, видны три желтых огонька, удаляющихся в черную пустоту, — это фонари на шлемах у тех, кто отправился к «Цветку Китая», далеко «вниз». У Аарона что-то подпрыгивает в животе: там инопланетянин! Сейчас он увидит инопланетянина! Он хлопает глазами и начинает сортировать надставки-манипуляторы, на которых его датчики будут введены в грузовой трюм разведшлюпки. Тут он замечает лица, прильнувшие к бронированному стеклу ближайшей двери. Он машет зрителям рукой. Они, поняв, что действие еще не началось, уходят. Аарон понимает, что день будет длинным.

К тому времени, как Инг и Аарон расставили оборудование, все не участвующие в операции — кроме тех, кто поможет надевать скафандры, — ушли из коридора. Корпус корабля тихо гудит — это «Цветок Китая» подтягивают к нему лебедкой. Вдруг от ближайшей стены доносится лязг, потом гулкий скрежет — это состыковались части шлюза. Скрежет затихает. Аарон невольно вздрагивает: инопланетянин здесь!

На люке для выхода в открытый космос мигают индикаторы, показывая, что впускной цикл начался. Из аудиосистемы раздается голос Тима Брона:

— Всем надеть скафандры.

Группа операций вне корабля возвращается в корабль. Помощники, двигаясь вдоль коридора, помогают всем по очереди надеть скафандры. Они аккуратно выкладывают шлангокабе-ли, стараясь их не запутывать. Работать будет тесно. До Аарона помощники доходят в последнюю очередь. Залезая в скафандр, он снова видит лица по ту сторону двери. Уже работают все экраны, и через них видно гораздо лучше, но зрители не уходят. Аарон мысленно хихикает: это древняя, обезьянья потребность увидеть невооруженным глазом.

— Всем членам экипажа, не участвующим в операции, покинуть район ее проведения!

Группа работ вне корабля выстроилась в коридоре напротив шлюза для экипажа. План состоит в том, чтобы открыть сначала этот шлюз и извлечь записи жизненных процессов инопланетянина, сделанные аппаратурой разведшлюпки. Живо ли еще инопланетное существо? У Аарона больше нет мистических озарений — только страшное, нарастающее напряжение в животе. Он заставляет себя дышать ровно.

— Охране — герметизировать район проведения операции!

Последние двери, ведущие в коридор, задраиваются наглухо. Аарон видит повернутое к нему стекло шлема — через три поста от него. За стеклом — лицо Лори. Аарон слегка дергается — он забыл, что сестра тоже будет здесь. Он машет ей рукой в перчатке скафандра, жалея, что не стоит между сестрой и грузовым люком.

Коридор герметизирован, охранники заняли свои посты. Джордж Сломанное Плечо и еще двое из группы работ вне корабля подходят к шлюзу для экипажа «Цветка Китая» и начинают открывать его. Аарон смотрит на экран, который показывает все это крупным планом. Лязгает металл, люк открывается. Люди из группы работ вне корабля входят в разведшлюпку, неся анализатор паров. Шлюз закрывается. Опять ожидание. Ксенобиологи начинают подкручивать радиоприемники, встроенные в скафандр, и до Аарона доходит, что вошедшие в шлюпку рапортуют. Он настраивается на их канал: «…номинальное… Атмосфера номинальная…» Трещат помехи. Дверь шлюза снова открывается, оттуда появляются люди в облаке едва заметного тумана. Лори снова оглядывается на Аарона. Он понимает, что она хочет сказать. Это воздух, которым она дышала почти год.

С разведшлюпки принесли записи. Судя по ним, инопланетянин жив.

Из аудиосистемы раздается голос Яна Инга:

— Метаболический след по результатам предварительного осмотра нормальный, оболочка не изменилась. Переменная биолюминесценция от двух до восьмидесяти кандел.

Восемьдесят кандел — это очень яркое свечение. Значит, Лори, по крайней мере, тут не соврала.

— Ярко выраженный пик, по времени соответствующий первой стыковке с «Центавром»… второй пик, по времени, да, примерно соответствует моменту, когда разведшлюпку отстыковали.

Видимо, как раз тогда, когда Тиге открыл (или не открыл) контейнер, думает Аарон. А может, это движение шлюпки так повлияло.

— Один из вентиляторов, которые должны были обеспечивать циркуляцию атмосферы, отказал, — продолжает главный ксенобиолог, — но оставшиеся, по-видимому, обеспечили достаточное движение воздуха для адекватного газообмена. Слой воздуха у поверхности этого существа должен все время обнов? ляться, так как оно адаптировано к постоянным ветрам на планете. Наблюдаются также пульсообразные скачки внутреннего давления…

Аарон на миг отвлекается, воображая, как выходит под планетный ветер — поток дикого, не рециркулированного воздуха. Это создание живет ветром. Согласно описанию Лори — «стручкообразный объект четырех метров в длину». Похожий на огромный мешок фруктов. Он сидел в трюме весь этот год, метаболизируя, пульсируя, светясь. Что он еще делал? Функции жизни — ассимиляция, возбуждение, воспроизводство. Произвело ли существо себе подобных? Может, грузовой модуль полон крохотных чудовищ, про которых говорил Коби, и они только и ждут удобного момента, чтобы высыпать наружу? Или просочиться. И пожрать нас всех. Аарон замечает, что отошел от выключателя батареи с деконтаминантом, и возвращается обратно.

— Масса постоянна, векторы активности стабильны, — заключает Ян.

Значит, существо не размножалось. Просто сидело на месте. И думало? Интересно, не совпадают ли пики биолюминесценции с какими-нибудь событиями на «Центавре». Но с какими? Например, с явлением Тиге членам экипажа. Или с кошмарами. Не будь идиотом, говорит себе Аарон. Но сидящий в ухе чертенок подсказывает, что тем колонистам в Новой Англии тоже не пришло в голову сопоставить зимние температуры с наличием или отсутствием океанских течений… Аарон вполуха слушает дискуссию о том, следует ли вскрыть смотровой люк, наглухо заваренный когда-то Лори. В итоге решают этого не делать, а сразу перейти к люку грузового модуля.

Люди выходят из шлюпки. Ответственные за работу с телеуправляемыми зондами берутся за оборудование. Кабели извиваются, как медленно танцующие змеи. Брюс и Джордж открывают замки грузового шлюза. Через него в шлюпку когда-то загружали оборудование для наземных работ, планетоходы, флайер, электрогенератор. Дверь шлюза бесшумно открываете^ двое заходят внутрь. Аарон видит их на экране. Теперь они открывают дверь со стороны разведшлюпки. Вот он уже открыт; облака пара нет, поскольку трюм негерметичен. За скафандрами Аарону виден сверкающий бок грузового модуля, в котором заперт инопланетянин. Операторы датчиков приближаются и вводят в люк длинные телескопические зонды, похожие на шей жирафов. Аарон смотрит вверх, на другой экран, который показывает весь коридор сразу. Его охватывает странное «океаническое» ощущение.

Вот мы, думает он, — крохотные пузырики в миллионах миль от породившей нас пылинки в пространстве. Мы висим в темной пустоте, совершая хитроумные приготовления к встрече с абсолютно иной жизнью. Все мы — странные, несчастные, несовершенные — каким-то образом свершили это. Невероятно… Нелепый хаос оборудования, неловкие люди в скафандрах, предосторожности, труды, торжественность момента… Ян, Брюс, Йелластон, Тим Брон, Бустаменте, Элис Берримэн, Коби, Кавабата, святая Лори, бедный Фрэнк Фой, глупый Аарон Кей… Поток лиц проходит перед его внутренним взором; враждебных и улыбающихся, страдающих — каждый в своей отдельной несовершенной реальности. Все мы. Каким-то образом мы натолкнулись на это чудо. Может, мы и вправду спасаем человеческий род, думает он. Может, нам и впрямь предстоит увидеть новое небо и новую землю…

Минутное настроение проходит; Аарон смотрит в спины людям, все еще сражающимся с люком грузового модуля. Пришедшие операторы датчиков закрывают обзор. Аарон смотрит в носовую часть коридора — туда, где стоят Тим Брон и Йелластон. Рука Иелластона застыла, протянувшись к верхней части панели управления. Это рычаг эвакуации: если капитан за него потянет, откроются воздуховоды, и через минуту-другую воздуха в коридоре не будет. То же случится и с грузовым модулем, если он окажется открытым. Это хорошо; Аарон укрепляется духом. Он вспоминает про собственный выключатель от баллонов с деконтаминантом, обнаруживает, что опять убрел от него, и возвращается.

На радиоканале скафандров слышны растерянные восклицания, сопение; видимо, какие-то сложности с люком модуля. Оператор датчика роняет свой зонд и подходит ближе к люку. Потом второй. Что там такое?

На экране видны только спины скафандров. Вся группа работы вне корабля. Ох, что это? Внезапный свет, вспышки, силуэты людей рисуются темно-синим на фоне странного розового света. Неужели пожар? У Аарона подпрыгивает сердце. Он забирается на подпорку, чтобы видеть поверх голов. Нет, не огонь — дыма нету. Тут до него доходит. Ну конечно! Это же собственное свечение инопланетянина. Значит, они вскрыли модуль.

Но почему они все толпятся у люка, вместо того чтобы отойти и ввести туда манипуляторы датчиков? Все залито розовым светом — видны вспышки, источник скрыт телами людей. Похоже, они распахнули люк настежь, вместо того чтобы приоткрыть его самую малость. Может, эта тварь пытается вылезти наружу?

— Закрывайте люк! Выбирайтесь оттуда! — кричит он в микрофон скафандра. Но на канале — бедлам помех.

Все остальные участники операции движутся к люку грузового модуля. Это же опасно!

— Капитан! — взывает Аарон, но тщетно. Он видит, что рука Иелластона все еще на панели управления, но, похоже, ее удерживает Тим Брон.

Группа работы вне корабля уже вся вошла в «Цветок Китая», а может, и в грузовой модуль — не поймешь. Розовое зарево заливает коридор и опять гаснет.

— Назад! Всем вернуться на посты! — Голос Иелластона раздается на командном канале, перекрывающем все другие. Неразбериха голосов утихает.

Аарон вдруг осознает, что его толкают со всех сторон, и понимает, что находится у постов ксенобиологов и на него напирают сзади. За стеклом шлема — лицо Акина. Они неловко расцепляются и отходят от люка.

— Всем назад! Всем вернуться на посты! Группа работы вне корабля, рапортуйте.

Каждое движение дается Аарону странно тяжело. В шлеме душно, и очень хочется его снять.

— Джордж, ты меня слышишь? Уводи людей!

На экране — мешанина тел, опять цветные вспышки. Может, кто-то ранен? Из люка медленно выходит человек.

— Джордж, что там происходит? Почему у тебя шлем открыт?

Аарон, не веря своим глазам, смотрит, как в коридор выходит Джордж Сломанное Плечо — стекло шлема у него поднято, виден чеканный бронзовый профиль. Что за черт? Может, инопланетянин их атаковал? Джордж поднимает руку, жестом показывает, что все о’кей; радиоканал скафандров по-прежнему выключен. За Джорджем выходят и другие, странное зарево подсвечивает их со спины, заливая коридор персиковым светом. У других шлемы тоже открыты. Но они, кажется, невредимы — что бы ни случилось там, внутри.

На экране виден люк грузового модуля; Аарон различает только большой прямоугольник, залитый светом теплых оттенков. Свет как будто тихо кипит, переливается, как световое шоу, — розовые, желтые, сиреневые круги. Потрясающе красиво на самом деле. Гипнотизирует. Надо бы закрыть люк, думает Аарон и слышит, как Йелластон приказывает людям закрыть шлемы. Аарон с усилием отводит взгляд и видит Йелластона — все там же, на командном пункте, с поднятой застывшей рукой. Тим Брон куда-то отошел. Все в порядке, ничего не случилось. Все в порядке.

Джордж медленно опускает щиток шлема. Остальные следуют его примеру. Движения у них какие-то странные, словно расфокусированные. Один спотыкается о брошенный манипулятор для биопсии. Почему он его не подберет? С ними что-то неладно. Аарон хмурится. В голове странный туман. Почему они не выполняют программу, почему ничего не сделают с этим свечением? Хотя, наверно, все в порядке. Йелластон на месте. Наблюдает.

Тут Аарона сильно толкают. Он хлопает глазами, восстанавливает равновесие, оглядывается. Господи Исусе, он не на месте. Все не на месте. Люди со всего коридора подались вперед, сошли со своих постов, притянутые этим дивным светом. Охранники отошли от выходов! Что-то очень сильно не в порядке. Все дело в этом свете! Он на нас как-то влияет! «Закройте порт!» — мысленно взывает он, пытаясь вернуться к себе на пост. Но это все равно что двигаться в воде. Выключатель на случай чрезвычайной ситуации — нужно до него дойти! Почему Аарон вообще так далеко отошел? Он видит, что выходы в корабль облеплены зрителями — люди стоят на трапах по ту сторону стекла и заглядывают в коридор. Они сбежались со всего корабля. Что не так? Что с нами происходит?

Холодный ужас крутит живот. Аарон уцепился за шлюз для выхода в открытый космос и держится, словно борясь с невидимым, медленным течением. Ему хочется сорвать шлем и побежать к свету, исходящему из люка. Люди впереди него открывают шлемы — он видит резкий профиль датчанина, это Ян Инг.

— Отойдите от люка! — кричит Йелластон.

При этом крике Ян Инг бросается вперед, расталкивая толпу.

— Стой! — тщетно кричит Аарон, бросается за Яном и чувствует, что сам открывает шлем.

Слух наполняется голосами, шумом. Аарон цепляется за подвернувшуюся опору стены, подтягивается кверху и ищет глазами Йелластона. Капитан все там же; он как-то медленно борется с Тимом Броном. Свет уже погас, его скрыла толчея тел, облепивших люк. Это тварь, которая сидит там, внутри, так на нас действует, говорит себе Аарон; он напуган, но как-то странно, нереально. В голове тупой гул. Еще он сердится на этих людей там, внизу, — они лезут в люк, закрывают его собой. Потеряны! Но кто же потерян — они или этот удивительный свет?

Кто-то врезается в Аарона всем телом, тянет его за руку. Он смотрит вниз и видит пылающее лицо Лори. Шлема на ней нет.

— Идем, Арн! Войдем туда вместе.

Первобытная подозрительность пронзает мозг холодной сосулькой. Он хватает сестру за скафандр, а другой рукой держится за пульт управления. Лори! Она в заговоре с этой тварью, Аарон не сомневается. Это ее безумный замысел. Надо ее остановить. Убить эту тварь! Где мой аварийный выключатель? Далеко, слишком далеко…

— Капитан! — кричит он во все горло, борясь с Лори и думая: две минуты — мы все успеем выбраться. — Разгерметизируйте! Выпустите воздух!

— Арн! Нет! Оно прекрасно! Не бойся!

— Выпустите воздух! Убейте эту тварь! — снова орет он, но не может перекрыть общий шум; Лори дергает его за руку. У нее на лице такая экзальтация, что Аарону становится очень страшно. — Что это такое? Что ты задумала?

Он трясет сестру за пояс.

— Арн, время пришло! Уже пора, пойдем… так много народу…

Он пытается схватить ее покрепче, слышит лязг за спиной и понимает — слишком поздно, — что перестал держаться за пульт управления. Но слова сестры начинают складываться в какой-то смысл: там и в самом деле слишком много народу, и важно, чрезвычайно важно, добраться до цели, пока что-то не кончилось. Почему он позволяет им загородить этот свет? Лори уже держит его за руку, таща вперед, к толпе.

— Ты увидишь, все исчезнет, вся боль… Арн, милый, мы будем вместе.

Красота происходящего затапливает душу Аарона, смывает все страхи. Прямо за этой толпой — свершение всех чаяний человечества, святой источник, возможно — сам Грааль, живое сияние! Аарон замечает просвет у стены, проникает туда и протаскивает Лори — и тут его прижимает еще ббльшая толпа, стена людей, валящих из люка обратно. Аарон борется, пытаясь устоять, держит Лори, лишь смутно сознавая, что у противников знакомые лица — рядом Ольстрем с оргазмической улыбкой на лице, Аарон протискивается мимо Кавабаты, ныряет под чью-то руку. Тут его таранят в спину, он обо что-то спотыкается и падает под ксенобиологический анализатор, все еще сжимая руку Лори.

— Арн, Арн, вставай!

Мимо движутся ноги. Это Бустаменте толкнул его в спину и пробивается дальше, а за ним следует целый лес ног. Все эти люди хотят урвать себе сияние из люка! Аарон приходите ярость, борется и снова падает — нога запуталась в хитросплетении проводов.

— Арн, вставай! — Лори яростно дергает его. Но он вдруг успокаивается, хотя и не прекращает попыток высвободить зажатую в проводах ногу.

Перед глазами Аарона небольшой экран внутренней связи, а на нем борются две фигурки — Иелластон и Тим Брон. Оба без шлемов. Крохотные, и все это похоже на сон… Тим вырывается и стремится прочь. Иелластон кивает сам себе и валит Тима ударом сцепленных в замок рук. Медленно перешагивает через упавшего и исчезает с экрана. Все заливает розовый свет.

Они все туда вошли, понимает безутешный Аарон. Оно позвало нас, и мы пришли. Я должен идти. Но он хмурится, моргает; где-то в глубине души эта сладостная тоска, эта тяга кажется ему подозрительной. На полу она ощущается слабее. Может, эта куча железа меня экранирует, смутно думает он. Лори дергает провода, опутавшие ему ноги. Он притягивает ее к себе.

— Лори, что с ними происходит? Что случилось с… — он силится вспомнить имя китайца, командира шлюпки, — с тобой, с твоей командой?

— Изменились. — Она тяжело дышит, лицо ее невыразимо прекрасно. — Слились, исцелились. Стали целыми. О, Арн, ты сам увидишь, пойдем скорее. Разве ты не чувствуешь?

— Но… — Да, конечно, он чувствует — что-то тянет его, настойчиво обещает, но это не всё. Еще у него в голове что-то слабо, угрожающе кричит призрак доктора Аарона Кея. Лори обхватила его руками и тянет, пытаясь поднять. Он сопротивляется, не желая покидать экранированное убежище. Коридор вокруг них уже опустел, но вдали слышен людской шум — густой бормочущий гул у того самого люка. Никто не кричит, на панику совсем не похоже. Не обращая внимания на Лори, Аарон вытягивает шею, чтобы увидеть потолочный экран. Они все там — бесцельно толкутся у люка. Аарон никогда не видел столько людей, так плотно прижатых друг к другу. Это медицинская неотложная ситуация, думает он. Я врач. Его посещает видение: доктор Аарон Кей добирается до рычагов, запечатывающих грузовой модуль; встает один против толпы, спасая людей от того, что сидит в этом трюме. Но ему это не под силу: доктор Аарон Кей — лишь тонкий слой пены-страха, прикрывающий желание броситься туда самому, погрузиться в этот прекрасный теплый свет. Потом мне будет очень стыдно, смутно думает он. Я тут сижу привязанный, как Одиссей к мачте во время зова сирен. Скорчился под столом анализатора, пока другие… что? Он снова смотрит на экран, но не видит никакой определенной беды. Никто не упал. Люди из группы работ вне корабля вернулись невредимыми, говорит он себе. Что мне надо сделать, так это выбраться отсюда.

Лори смеется, тянет его за ногу; он видит, что она его освободила. Он скользит по полу. Без усилия засовывает руку к себе в скафандр, находит инъектор с противопаническим средством.

— Арн, милый…

Ее тонкая шея открыта, мускулы на виду; Аарон хватает ее за волосы и прижимает инъектор к нужному месту. Она воет и лихорадочно отбивается, но он держит ее, ожидая, когда инъекция подействует. В голове немного проясняется. Болезненная тяга слабеет; может, люди как-то экранируют ее своими телами. От этой мысли Аарону больно. Он пытается от нее отгородиться и думает: если удастся пересечь коридор и выйти через ту дверь в корабль, то я смогу ее за собой запечатать.

Вдруг слева возникает какое-то движение — пара ног медленно проходит мимо его укрытия. Эти бледно-золотые ноги он узнаёт.

— Соли! Соли, стой!

Ноги приостанавливаются, рука опускается на перевернутую стойку рядом с ним. Совсем рядом — он может прыгнуть и схватить ее, если отпустит Лори. Чтобы достать до нее, нужно отпустить Лори. Он бросается, чувствует, как Лори ускользает, и хватает ее снова. Но промахивается. Рука уже исчезла.

— Соли! Соли, вернись!

Ее шаги удаляются по коридору. Доктору Аарону Кею будет стыдно, чудовищно стыдно; он точно знает.

— С группой работ вне корабля ничего не случилось, — бормочет он.

Лори уже слабеет, глаза мутные.

— Нет, Арн, — вздыхает она. Еще раз глубоко вздыхает.

Аарон перекатывает ее, берет поухватистей за пояс скафандра и выползает в коридор.

Стоит ему высунуть голову из укрытия, как сладкая тяга охватывает его с новой силой. Вон там, вон там его цель!

— Я врач, — стонет он, усилием воли заставляя руки и ноги двигаться.

Под рукой — толстый кабель. Он узнаёт его словно с расстояния в несколько миль — это компьютерный кабель ксенобиологов, он идет через дверь шлюза внутрь корабля. Если Аарон сможет пересечь коридор, следуя по этому кабелю, то окажется у входа в корабль.

Он цепляется за кабель и ползет на коленях, волоча Лори. Тварь, что сидит в разведшлюпке, тянет его за самые атомы души; голову заполняет настойчивое сияние, призывая бросить этот дурацкий кабель и бежать туда, где уже собрались все.

— Я врач, — бормочет он; все силы уходят на то, чтобы передвигать руку в перчатке по спасательному концу.

Он Отворачивается от блаженства, превосходящего всякие мечтания. Осталось лишь несколько метров. Это невозможно.

Почему он отказывается? Почему движется не в ту сторону? Он сейчас же повернет. Но что-то изменилось… Он видит, что он уже у шлюза, ведущего в корабль; нужно отпустить кабель и перетащить Лори через порог.

Он выполняет это, рыдая; подталкивает тяжелую дверь каблуком — это практически превыше его сил, — и та закрывается за ними.

Тяга заметно ослабевает. Металл, отстраненно думает Аарон. Металл ее отчасти экранирует. Может, это какое-то электромагнитное поле. Он поднимает голову. У шлюза стоит человек.

— Тигр! Что ты тут делаешь?

Аарон цепляется за что-то и встает. Лори скорчилась у его ног. Тиге неопределенно смотрит на них и молчит.

— Тигр, что в той шлюпке? Инопланетянин — ты его видел? Что он такое?

Тиге морщится, лицо его искажается. Рот дергается.

— Ма… ма… Мама.

Тут помощи не будет. Аарон как раз вовремя замечает, что его собственные руки уже отодвигают рычаг, запирающий двери шлюза. Он хватает Лори под мышки и тащит по трапу — подальше от шлюза, к панели внутренней связи для чрезвычайных ситуаций. Глаза у Лори все еще открыты, руки слабо шарят по застежкам скафандра.

Он вытягивает из панели микрофон. Эта линия вещает на весь корабль.

— Дон! Коммандер Перселл, вы меня слышите? Говорит доктор Кей. Я на шестом трапе. У нас тут проблема.

Ответа нет. Аарон снова кричит в микрофон, вызывая Коби, потом отдел связи, потом отдел безопасности полета, потом всех подряд — кто в голову придет. Он уже охрип. Никто не отвечает. Неужели весь экипаж «Центавра» собрался в коридоре Гамма-один? Неужели весь корабль, черт его побери, сейчас там с этим…

Кроме Тиге. Аарон хмурится, глядя на калеку. Он уже был здесь, но не побежал туда, куда бежали все.

— Тигр, ты туда заходил?

Тиге пытается выговорить что-то похожее на «нет». Шлюз, ведущий к «Цветку Китая», его, по-видимому, не интересует.

Интересно, что нужно, чтобы сохранить вменяемость рядом с этой штукой. Вещества, подавляющие деятельность коры головного мозга? А может, после первого контакта возникает иммунитет? Можем ли мы синтезировать нужные лекарства? Смогу ли я сделать себе лоботомию и продолжать функционировать? Он замечает, что снова приблизился к шлюзу и что Лори ползет туда же и уже наполовину выбралась из скафандра. Он совсем снимает с нее скафандр и ковыляет, таща с собой сестру, вверх по трапу.

Оглянувшись на шлюз, он видит, что на стекло двери легла тень.

На одну жуткую секунду он уверен, что это инопланетянин за ним явился. Потом видит человеческую руку — она медленно постукивает по стеклу. Кто-то пытается попасть в корабль. Но Аарон не смеет подойти к шлюзу.

— Тигр! Открой шлюз, впусти человека. — Он дико машет руками, чтобы привлечь внимание Тиге. — Шлюз, видишь! Ты же помнишь! Нажми на рычаг. Открой!

Тиге колеблется, поворачивается на месте вокруг своей оси. Потом выстреливает старый рефлекс: он делает шаг в сторону и двумя руками, идеально скоординированным движением, бьет по задвижке шлюза. И тут же снова обмякает. Дверь распахивается. За ней стоит капитан Йелластон. Он решительно переступает через порог.

— Капитан, с вами все в порядке? — Аарон порывается бежать к нему, но сам себя останавливает. — Тигр, закрой шлюз.

Йелластон с негнущейся спиной шагает к Аарону. Смотрит прямо перед собой. Лицо несколько бледно, отмечает про себя Аарон, но видимых повреждений нет. Что бы там ни случилось, капитан в порядке. Все в порядке.

— Капитан, я…

Но в двери шлюза возникают еще люди. Тим Брон и Коби, они входят в корабль, минуя Тиге. За ними — и другие члены экипажа. Аарон никогда так не радовался появлению своего помощника. Он что-то кричит ему и поворачивается, чтобы догнать Йелластона.

— Капитан… — Он собирается предложить капитану загерметизировать коридор и осмотреть всех, кто там был. Но Йелластон не оглядывается.

— Красный, — говорит он слабым далеким голосом. — Красный… вот какой сигнал… надо было отправить.

Он удаляется в направлении капитанского мостика. Кажется, он в шоке, думает Аарон и замечает впереди у стены какое-то движение. Это Лори, она встала и, шатаясь, идет от него прочь. Но не к наружному коридору, а внутрь корабля. Ее нужно доставить в лазарет. Аарон идет за ней, уверенный, что наркотик замедлит ее движения. Но его связывает скафандр, и еще он не рассчитывал на ее дикую, животную жизненную силу. Ему никак не удается догнать сестру. Она прибавляет скорости, поднимаясь по спиральному трапу, — особенно там, где гравитация понижается. Аарон топает за ней, мимо жилых уровней, мимо складов; он уже почти плывет по воздуху. Лори ныряет в центральную шахту свободного падения — но летит не прямо: Аарон видит, как она виляет влево, к капитанскому мостику.

Выругавшись, он следует за ней. Подошвы промахиваются мимо направляющих, он рикошетит, и ему не сразу удается опять набрать скорость. Лори летит впереди — обтекаемый силуэт, как у миноги. Она несется молнией. Проскакивает через клапан командной секции, тормозит. Черт, она сейчас закроет заслонку перед носом Аарона.

К тому времени, как он добирается до заслонки и открывает ее снова, в центральной шахте уже никого нет. Аарон отталкивается ногами и влетает в купол астронавигации. Там безлюдно. Он выбирается из области нулевого тяготения и бежит в компьютерный коридор. Там тоже никого. Блестящие игрушки Ольстрем — совершенно без присмотра. Такого прежде не случалось. Корабль-призрак, брошенный экипажем. Один пост за другим — все пусты. У физиков по экрану бегут какие-то расчеты, но на них никто не смотрит.

Звук нарушает тишину. Он доносится со следующего яруса в сторону кормы. Господи, отдел связи, хозяйство Бустаменте! Аарон не может найти внутреннюю дверь, бежит назад в коридор, неуклюже летит вверх по шахте — кишки крутит ужас, потому что звук уже поднялся до визга.

Дверь в отдел связи открыта. Аарон влетает туда и замирает в ужасе. Лори стоит в святая святых — камере гироскопов.

Визг доносится из открытого корпуса гироскопа. Ее рука дергается, швыряя что попало — наушники, разъемы, гаечные ключи — в стремительно вертящиеся колеса.

— Стой! — Он бросается к ней, но звук уже взмыл до невыносимой высоты. Это предсмертный крик — агония великих, чистых созданий, которые безупречно точно вращались десять лет; рвется последняя нить, что связывала корабль с Землей. Колеса сталкиваются, корежат друг друга. Кусок металла свистит мимо уха и зарывается в стену. Убийство. А убийца — безумная сестра Аарона.

Он хватает ее за плечи и стоит пораженный, едва осознавая весь масштаб разрушений. Оболочка кристаллов главного лазера разбита; по ней явно чем-то колотили. Но это уже не имеет значения, тупо думает Аарон. Без гироскопов луч будет только зря тыкаться в звезды, как палец идиота.

— Пойдем… пойдем вместе. Арн! — Лори, уже ослабевшая, повисает на нем. — Они… они нас уже не остановят.

Звериный мозг Аарона перехватывает управление; он издает вой, хватает сестру за шею и трясет, сжимая, ломая… но тут же застывает, как каменный, от тихого голоса за спиной:

— Бустаменте.

Он рывком оборачивается. Это капитан Йелластон.

— Теперь… я пошлю… красный сигнал.

— Не выйдет! — орет Аарон. — Не выйдет! Она все сломала!

Его затапливает даже не подростковая — детская ярость и тут же отступает при виде отстраненного, непонимающего лица.

— Вы пошлете… красный сигнал.

Капитан в шоке, точно.

— Сэр, мы не можем… сейчас мы ничего не можем послать.

Аарон отпускает Лори, берет капитана за руку. Йелластон смотрит на него, хмурится, поджимает губы. Два литра за ночь. Он позволяет Аарону развернуть себя и повести к своей каюте. Аарон ощущает абсурдную радость: пока Йелластон не осознал всей чудовищности случившегося, оно не случилось. Аарон на ходу отворачивает край капитанской перчатки, проверяет пульс. Около шестидесяти; медленный, но аритмии нет.

— Технические воз… воз… можности… — бормочет Йелластон, входя к себе в каюту. — Если у вас есть эф-фек-тив-ность… вы про-сне-тесь утром…

— Капитан, прилягте, пожалуйста.

Аарон закрывает дверь и видит, что к нему бредет Лори. Он берет ее за руку и идет к своему кабинету, сопротивляясь слабому позыву — свернуть в сторону коридора Гамма-один. Ему бы только добраться до своего кабинета — и там он обретет ясность мысли, сможет решить, что делать дальше. Что произошло с экипажем «Центавра»? Что сделал с ними инопланетянин? Может, разряд, как у электрического угря? Если пульс у людей в порядке, можно попробовать стандартный адренергический стимулятор. Сильнейший аттрактант чувствуется даже здесь, в коридоре Бета на другой стороне корабля. Возможно, эта штука действует как феромон. Сама тварь неподвижна. Может, она так привлекает к себе еду или просто удобряет почву вокруг. И случайно вышло, что ее манок действует и на людей. Может, это поле, вроде гравитации. Или какая-нибудь удивительная затухающая частица. И скафандры не полностью от нее экранируют. Надо запечатать эту тварь, вот что надо сделать прежде всего, говорит он себе, ведя под руку Лори — теперь послушную. Они проходят мимо ангара, где должна стоять разведшлюпка Дона. Но «Гадины» нет на месте. Она сейчас бог знает где, во многих тысячах миль отсюда, во все горло орет свое послание.

Тут кто-то есть. Дон Перселл стоит у трапа, уставившись на палубу. Аарон тащит Лори быстрее.

— Дон! Командир, как вы себя чувствуете?

Дон поворачивает голову. Ухмылка на месте, вокруг глаз разбежались морщинки. Но Аарону видно, что зрачки расширены неравномерно, Словно у бычка, оглушенного обухом. Насколько силен был шок? Он щупает вялое запястье.

— Дон, ты меня узнал? Это я, Аарон. Доктор. Ты пережил физическое потрясение, тебе нельзя бродить где попало. — (Пульс медленный, как у Иелластона, но аритмичности Аарон не чувствует.) — Я хочу, чтобы ты пошел со мной в клинику.

Сильное тело не двигается с места. Аарон тянет коммандера и понимает, что в одиночку его не сдвинет. И комплекта для инъекций у него с собой нет.

— Это медицинский приказ, Дон. Явись для лечения.

Непонимающая улыбка медленно фокусируется на нем.

— Мощь, — вдруг говорит Дон — с интонацией, которую обычно можно от него услышать в часовне. — Рука Всевышнего, простертая над бездной…

— Видишь, Арн? — Лори тянется к Дону, гладит его. — Он изменился. Он теперь кроткий.

У нее на лице дрожащая улыбка.

Аарон ведет ее дальше, размышляя, насколько серьезно пострадал экипаж. Организм «Центавра» может неделями работать без человеческого вмешательства, тут можно не беспокоиться. Он решает не думать о более страшной ране, об убитых гироскопах; Бустаменте… Бустаменте что-нибудь придумает, как-нибудь их залатает. Но сколько времени люди пробудут в шоке? Сколько из них попало под удар и кто еще, кроме Аарона, остался в строю? А что, если это повреждение необратимо? Нет, этого не может быть, твердо говорит себе Аарон. Такой сильный шок непременно прикончил бы бедного Тиге. Не может быть.

Он сворачивает к медчасти, но Лори внезапно тянет его в другую сторону:

— Нет, Арн, нам сюда!

— Лор, мы идем в мой кабинет. Мне нужно работать.

— Ох, нет. Ты что, не понимаешь? Мы идем туда прямо сейчас, вместе.

Голос жалобный, слова выходят слегка расшатанные, смазанные. В Аароне просыпается специалист. Химические подспорья, как выразился Фой. Сейчас самое время получить от подопытного субъекта ответы на вопросы.

— Сестренка, давай поговорим сначала, два слова, потом пойдем. Что с ними случилось? Что случилось с Мейлинь и другими там, на планете?

— Мейлинь? — Она хмурится.

— Да. Что они делали при тебе? Теперь-то ты можешь мне рассказать. Ты их там видела?

— О да… — Она смеется — неопределенным, легким смешком. — Видела. Арн, они оставили меня на корабле. Они… они не захотели, чтобы я была с ними.

Губы дрожат.

— Лор, что они делали?

— О, они шли. Маленький Ку держал видеокамеру, и я видела, куда они идут. Вверх по холмам, туда, к… к красоте. Они шли часами. Много часов. А потом Мейлинь и Лю побежали вперед, и я видела, как они бегут. Ох, Арн, мне тоже так хотелось побежать, ты не представляешь, какой счастливый у них был…

— А потом что случилось?

— Они сняли шлемы, а потом видеокамера упала, — наверно, другие тоже побежали. Я видела их ноги… Как гора самоцветов, сияющих на солнце…

Слезы катятся из глаз, и она по-детски растирает их кулачком.

— А потом ты что видела? Что сделала с ними эта самоцветная тварь?

— Ничего. — Она улыбается, шмыгая носом, — Они просто коснулись ее, ну, понимаешь, коснулись разумом. Арн, ты сам увидишь. Пожалуйста, пойдем.

— Еще минуту, Лори. Скажи мне, они дрались?

— О нет! — Глаза большие, круглые. — Нет! Я сама придумала драку, чтобы защитить это. Боли теперь не будет. Никакой, никогда. Они вернулись такие кроткие, такие счастливые. Они все переменились, отбросили прежнее. Этяо ждет нас, Арн, понимаешь? Оно хочет нас спасти. Мы наконец станем подлинно людьми. — Она вздыхает. — О, я так хотела тоже туда пойти, просто ужасно. Мне пришлось себя привязывать — даже в скафандре. Я должна была привезти это тебе, Арн.

И привезла, правда ведь?

— Ты что, засунула эту тварь в шлюпку совсем одна?

Она кивает. Глаза мечтательные, она где-то далеко.

— Да, я нашла маленького и притащила его погрузчиком.

Зловещий контраст между ее лицом и словами.

— А что все это время делали Ку и его люди? Они разве не пытались тебя остановить?

— О нет, они смотрели. Они стояли вокруг. Арн, ну пожалуйста, пойдем.

— Сколько времени это у тебя заняло?

— О, много дней, Арн. Это было ужасно трудно. Я могла двигать его только по чуть-чуть.

— Ты хочешь сказать, что за много дней они не пришли в себя? А эта видеозапись… Лори, ты ее подделала?

— Я… я ее отредактировала немножко. Но ему… ему было все равно. — Она уклончиво отводит глаза. Самоконтроль возвращается. — Арн, пожалуйста, не бойся. Все плохое позади. Разве ты не чувствуешь, какое это доброе, хорошее?

Он чувствует. Оно здесь, оно слабо тянет его, суля блаженство. Он вздрагивает, приходит в себя и обнаруживает, что сестра уже почти дотащила его до центральной шахты и они движутся в сторону коридора Гамма-один. Он сердито заставляет себя схватиться за поручень и принимается тащить Лори обратно в медчасть. Он движется словно в клею — его тело сопротивляется.

— Нет, Арн, нет! — Она упирается и тянет в другую сторону, рыдая. — Ты должен… Я столько сил положила…

Он мрачно сосредотачивается на своих ногах. Вот впереди уже видна дверь медчасти. К огромному облегчению Аарона, внутри за столом сидит Коби.

— Ты не идешь! — взвывает Лори и вырывается у него из рук. — Ты… ох…

Он бросается за ней, но она снова убегает, несется, как олень, черт бы ее побрал. Аарон заставляет себя остановиться. Он не может сейчас гоняться за сестрой, он и без того уже достаточно долго пренебрегал своими обязанностями. Она сказала «много дней». Чудовищно. И они бродили вокруг. Повреждение мозга… Не думай об этом.

Он входит к себе в кабинет. Коби смотрит на него.

— Моя сестра — в состоянии психотической фуги, — сообщает Аарон. — Она повредила наше оборудование для связи. Успокоительное ей не Помогло…

Он понимает, что действует нерационально. Сначала нужно разобраться с общей медицинской ситуацией экипажа.

— Билл, сколько человек получило шок от контакта с этой тварью?

Уклончивый взгляд Коби не меняется. Наконец он тупо повторяет:

— Шок. А как же. Шок.

Губы искривляются в призрачной ухмылке. Боже мой, нет… Коби тоже побывал в том коридоре.

— Господи, Билл, оно и тебя задело? Я сейчас сделаю тебе укол АД-двенадцать. Но, может быть, ты что-то другое хочешь?

Коби следит за ним взглядом. Возможно, он не так сильно пострадал, думает Аарон.

Коби говорит очень тихо:

— После соития всякая тварь печальна. Вот и я печален.

— Билл, что оно с тобой сделало? Ты можешь мне объяснить?

Коби смотрит на него все так же — молча, печально. Аарон открывает набор для инъекций, и Коби вдруг отчетливо произносит:

— Уж я-то способен узнать спелый плод.

Едва слышный похабный смешок.

— Что? — У Аарона в голове проносятся непристойные видения, пока он задирает Коби рукав и посылает струю препарата в вену. — Ты что… у тебя что, было какое-то сношение с этой тварью?

— Сношение? — шепотом повторяет Коби. — Нет… у нас точно нет. Если кто с кем и сношался… то, может, какой-нибудь бог. Или планета. А мы… нас просто поимели.

Пульс у него замедлен, кожа на ощупь холодная.

— Билл, что ты хочешь сказать?

Лицо Коби дрожит. Он смотрит в глаза Аарону, цепляясь за уходящее сознание.

— Предположим, у нас в головах… сперматозоиды, надо полагать… И они встречаются… с гигантской яйцеклеткой, самой огромной в мире… и прыгают… прыгают на нее. Получается такая вроде как… святая… зигота… понимаешь? А мы остаемся… истраченные… Что случается с хвостиком сперматозоида… потом, после всего?

— Билл, успокойся.

Аарон отказывается слушать. Он не будет слушать этот бред. Его лучший диагност несет чушь.

Коби еще раз зловеще хихикает. И шепчет:

— Старый добрый Аарон. Ты не пошел…

Глаза пустеют.

— Билл, возьми себя в руки, пожалуйста. Никуда не уходи. Люди в шоке, они бродят по кораблю, не понимая, где находятся. Мне нужно делать свою работу, ты слышишь? Никуда не уходи. Я скоро вернусь.

Он представляет себе, как шествует по кораблю, исцеляя экипаж, — и, что важнее, надо запечатать тот коридор. Он загружает в чемоданчик комплект шприцев со стимулятором, добавляет кардиотропные средства, противоядия. С опозданием на час доктор Аарон Кей приступает к выполнению своих служебных обязанностей. Он наливает два стакана горячего пойла — себе и Коби. Коби на него не смотрит.

— Выпей, Билл. Я скоро вернусь.

Он отправляется на склады, борясь с желанием, которое тянет его к коридору Гамма-один. Здесь тяга совсем слабая. Победить ее ничего не стоит. Может, тварь вошла в рефракторную фазу? Выстрелила весь заряд, какой был. Как скоро она накопит его снова? Лучше бы заняться сначала этим — нельзя, чтобы экипаж получил повторный удар.

Мириамна Стайн сидит за своим рабочим столом. Лицо абсолютно спокойно.

— Мири, это я, доктор. У тебя был шок. Вот это поможет, — надеется он, делая инъекцию в послушную руку. — Я беру у тебя трос для работ в открытом космосе, видишь? Я тебе оставил расписку. Мири, ты видишь? Вот она. Посиди тут, пока тебе не станет лучше.

Выйдя со склада, он переходит на бег — поперек всего корабля, «по течению» — туда, куда его тянет. Ощущение восхитительное — он словно катится с горки, словно отпускает все тормоза в постели… Управляю ли я собой? Он испуганно обследует сам себя. Да, он может заставить себя повернуться, пойти в другую сторону — до первого носового трапа. Он собирается закрыть все выходы, которые оставила открытыми толпа, возвращаясь в корабль. Четырнадцать. После этого… после этого, он знает, можно выпустить воздух из коридора, находясь в корабле. Конечно, это убьет инопланетную тварь. Самый разумный ход. Но ведь это же не обязательно, правда? Он подумает об этом потом. Сейчас ему вдруг почему-то стало больно от мыслей.

Он у носового трапа. С головой пока все в порядке. То, что насылает эта тварь… влечение… ослабело. Дверь шлюза открыта, — вероятно, через нее вышел Дон. Аарон решает рискнуть и отправляется закрыть дверь, не привязавшись предварительно тросом. Отлично, он толкнул дверь — и она закрывается. Он тем временем смотрит, что происходит в коридоре. Мешанина оборудования. Людей не видно. Но живой розовый свет… сердце подпрыгивает, пропускает удар… и шлюз закрывается, чуть не прищемив ему нос.

Он едва не попался. Со следующей дверью рисковать нельзя. Она еще ближе к этому удивительному свету — расположена позади пульта управления, где стоял Йелластон. Аарон осознаёт, что его ноги бегут, заставляет себя остановиться у последнего поворота трапа и привязывает один конец своего троса к опоре стены. Другой конец обматывает вокруг пояса. Побольше узлов, чтобы не сразу получилось развязать.

Он обнаруживает, что поступил правильно: он уже входит в собственно коридор, спотыкаясь о шлемы, перчатки, кабели. Теплое розовое зарево — впереди, метрах в двадцати. Надо вернуться. Вернуться и закрыть дверь. Он заставляет себя остановиться у пульта управления и смотрит на видеоэкран, все еще отражающий залитое светом сердце «Цветка Китая». Трюм будто полон драгоценных камней. Аарон благоговейно созерцает огромные, мягко светящиеся шары — ослепительные, они на глазах меняют цвет… Некоторые — темные, как прогоревшие угли в костре. Умирают? Его переполняет печаль, он прикрывает экран рукой, чтобы не видеть, отводит взгляд. Вот его бесполезные, зловредные баллоны. В коридоре царит хаос. Все, что осталось после прошедшей толпы… Что там бормотал Коби? Сперматозоиды. Они прошли по этому коридору, хлеща хвостами…

— Арн! Ты пришел!

Лори, выскочив неизвестно откуда, обнимает его руку:

— Ох, Арн, милый, я так ждала…

— Лори, убирайся отсюда немедленно!

Но она уже трудится над его тросом, пытаясь развязать узлы. На лице экстаз — точно, в голове одна сперма.

— Лори, уходи отсюда. Я собираюсь выпустить воздух.

— Не бойся, мы будем вместе!

Он сердито отталкивает ее к себе за спину:

— Ты что, не слышишь? Я собираюсь сбросить отсюда весь воздух! Выпустить его в открытый космос!

Он пытается направить ее назад, к трапу, но она вырывается, задыхаясь:

— Ох, Арн, прошу тебя, Арн, я не могу…

И бежит к свету — к люку, ведущему в «Цветок».

— Вернись сейчас же!

Он бежит за ней, но трос не пускает. Она останавливается как раз за пределами его досягаемости — силуэт на фоне бледного огня. Она поворачивается… поворачивается, зажимая кулаками рот, рыдая:

— Я… я пойду… одна!

— Нет! Лори, подожди!

Его собственные руки теребят узлы троса, но она уходит, ускользает от него по заваленному хламом полу.

— Нет, нет…

Теплый свет объемлет ее, она поворачивается спиной, входит в свет… и исчезает.

Резкая трель взрывается в ушах Аарона, будит его. Он отступает, шатаясь, и наконец соображает^ что мерцающие огни на консоли — предупреждение о взлете. В «Цветке Китая» кто-то есть, и этот кто-то собирается взлетать!

— Кто там на борту? Стойте! — Он щелкает переключателями как попало. — Эй, на борту! Отвечайте!

— Пока… мальчик. — Из динамиков раздается эхом голос Бустаменте.

— Рэй, это ты? Это я, Аарон. Рэй, выходи, ты сам не понимаешь, что делаешь…

— Я знаю, как… нужный курс. Этот говен… мир можешь себе…

Глубокий бас говорит без интонаций, как робот.

— Выходи! Рэй, ты нам нужен! Пожалуйста, послушай! Гироскопы сломаны. Гироскопы.

— …не повезло…

Низкое металлическое мурлыканье сотрясает стены.

— Рэй, погоди! — кричит Аарон. — Моя сестра в трюме, она погибнет — у вас люк открыт! Меня тоже убьет! Рэй, умоляю тебя, дай ей выйти. Я закрою люк. Лори, выйди!

Глаза отчаянно шарят в поисках рычага, закрывающего люк, руки рвут узлы.

— …пускай и она… летит.

Хихиканье, смерти подобное. Отрывисто слышится и другой голос, высокий. Рэй и его женщины. Неужели Соли тоже там? Узлы начинают поддаваться.

— Я лечу… планету… мальчик.

— Рэй, ты очнешься за миллион миль отсюда, в космосе. Бога ради, подожди!

Он рвется, освобождается — он должен попасть в трюм, вывести оттуда Лори… спасти эту живую красоту, это обещание…

Другие индикаторы тоже начинают мигать, стены сотрясаются. «Шлюпка! Лори!» — слабо кричит кто-то у него в мозгу. Он срывает с себя веревку и видит тень сестры, ее голубой силуэт на фоне света, который ждет — ждет его, Аарона. Собрав последние крупицы рассудка, Аарон бьет по рычагу, закрывающему дверь шлюза, проворачивает его до упора.

Дверь шлюза начинает закрываться, затмевая сияние внутри.

— Нет! Подождите! Нет!

Аарон бросается бежать, все еще сжимая в руке трос. Он бежит к тому, чего всегда жаждал, — но стены лязгают, громогласно скрежещут, и Аарона сносит боковым ветром. Он рефлекторно цепляется за трос, видит, как Лори шатается и начинает скользить в воющем воздухе. Все кругом сносит к закрывающемуся люку. «Цветок Китая» уходит, удаляется, унося это от Аарона. Их всех выдует в космос — сперва Лори, потом остальных… но когда Лори подбегает к люку, заслонка уже скользнула на место, последний луч погас.

Ветер стихает, в коридоре воцаряется полная тишина.

Он стоит как дурак с веревкой в руках, зная, что сладость утрачена безвозвратно. Сама жизнь сейчас удаляется навеки, падая в черную пустоту. Вернись, шепчет он, преодолевая боль. О, вернись.

Лори пошевелилась. Он бросает дурацкий трос и идет к ней, согбенный под тяжестью невыносимой потери. Что я спас? Что потерял? Оно уходит… все слабее и слабее.

Она поднимает взгляд. Лицо чистое, пустое. Очень юное. Все ушло, камень с души сброшен… Тупая тяжесть наваливается на Аарона. «Центавр», весь великолепный корабль, которым он когда-то восхищался, теперь нависает над ним во тьме — немой, обмякший. Искра жизни улетела. Корабль онемел, его теперь не отыскать в ледяных пустынях… Аарон нутром чует, что это навсегда: ничто прежнее уже не вернется.

Он осторожно помогает Лори встать и ведет ее в никуда. Она доверчиво следует; младшая сестренка, как много лет назад. Они выходят из коридора, и Аарон замечает тело, лежащее у стены. Это Тиге.

 

IV

…Запись ведет доктор Аарон Кей. Призраки — я имею в виду эти новые штуки — начинают уходить. Теперь я отчетливо вижу их даже при бодрствовании. Вчера… погодите, вчера ли? Да, потому что Тим спал здесь только одну ночь, я привел его вчера. В смысле, его тело. А видел я его призрак… Господи, никак не перестану их называть этим словом. Произведения, новые творения, я их имею в виду. Призрак — это то, что лежит на койке Тима. Но я видел, как его… произведение ушло, оно было все еще видно в коридоре Бета. Я уже говорил, что они практически не сходят с места? Я уже забыл, что говорил, а что нет. Может, мне надо переслушать все записи, времени у меня теперь куча. Они более-менее прозрачные, конечно, даже в самом конце. Они плавают в воздухе. Мне кажется, они частично выступают за пределы корабля. Трудно сказать, какого они размера. Они как проекция или как пятно в глазах после того, как посмотришь на что-нибудь яркое. Они кажутся большими — метров шесть-восемь в диаметре, но раз или два мне показалось, что они очень маленькие. Они живые, это видно. Они не реагируют на меня и не пытаются каким-то образом общаться. Они не… не разумны. Совсем нет. Еще они меняются. Заимствуют цвета или что-то такое у меня из памяти. Я уже это говорил? Я не уверен, что они вообще воспринимаются зрением, — может быть, мозг улавливает их присутствие и достраивает визуальный облик. Но они узнаваемы. Видны… следы. Я узнаю большинство из них. Тимово произведение было у седьмого трапа. Оно было частично Тимом и частично чем-то другим, очень инопланетным. Оно как будто разбухало и уплывало прочь сквозь корпус корабля. Становилось ближе и дальше одновременно. Насколько мне известно, оно ушло первым из всех. Кроме Тиге. Его произведение мне тогда приснилось. Они не рассеиваются. Оно пульсировало… Нет, это не совсем точное слово. Оно разбухало и плавало в воздухе. Уплывая прочь.

Повторяю, это не призраки.

Я думаю, они вот что такое… ну то есть это мое субъективное впечатление, гипотеза, представляющая возможное объяснение… А, к черту, мне уже совершенно незачем так разговаривать. Короче, я думаю, это какие-то штуки из энергии. Какие-то…

Я думаю, это бластомеры, вот что это такое.

Коби сказал — «святая зигота». Я не думаю, что в них есть какая-то святость. Они просто существуют. Растут. Это точно не дух человека, не его призрак, не какая-то высшая квинтэссенция. В них ничего не сохраняется от личности. Они… что-то вроде сложной производной от сочетания. Они развиваются. Какое-то время остаются на месте, а потом… уходят, движутся дальше.

Наверно, стоит записать порядок их ухода, — может быть, он как-то коррелирует с состоянием людей. Эти данные будут ценными для науки. Вся эта история ценна для науки, конечно. Но для кого именно? Хороший вопрос. Может, через тысячу лет кто-нибудь наткнется на наш корабль. Привет, приятель. Ты человек? Если да, то это ненадолго. Будь любезен и выслушай доктора Аарона Кея, прежде чем… О господи, погодите…

Говорит доктор Аарон Кей. Это чрезвычайно ценное для науки сообщение. На чем я остановился? Не важно. Тим… то есть коммандер Тимофей Бронников сегодня скончался. Я имею в виду самого Тима. Это первая физическая смерть, если не считать Тиге. А, да, и еще Баччи — я ведь отчитался о его смерти, правда? Да. Остальные пока более или менее функционируют. Живут растительной жизнью. Время от времени они кормятся. С тех пор как пищеблок перестал работать, я разношу еду. Мы обходим корабль раз в день или около того. Я практически уверен, что пока больше никто не умер. Некоторые до сих пор играют в карты в большой кают-компании. Порой даже перекидываются словечком. Карты падают на пол. Червовая десятка лежит у ноги Дона уже несколько дней. Вчера я заставил их выпить воды. Боюсь, что у них сильное обезвоживание… Кавабате, кажется, хуже всех. Он спит на почве, на грядке. Земля еси и в землю отыдеши… Я думаю, он скоро уйдет. Надо полагать, мне придется научиться управлять всем этим. Если я намерен продолжать.

…Теперь я знаю, что никогда не смогу починить наш лазер. Я целую неделю торчал у Рэя в логове, черт побери все на свете. Забавно, что нам дали большой ненаправленный передатчик для посылки аварийного сигнала. Он означает «Летите сюда и спасите нас». Но как послать сигнал «Держитесь подальше, ради всего святого»? Не предусмотрено программой. К тому же у этого передатчика дальности не хватит… Наверно, я смог бы взорвать корабль. Придумать какой-нибудь способ. Но что проку? Это не остановит землян, они все равно прилетят. Решат, что у нас авария. Очень жаль, но в космосе всегда подстерегают опасности. И получат сюрприз…

Интересно, где сейчас Рэй, сколько времени он продержался? Его… произведение тоже здесь, конечно. В секторе Гамма-один. И женщины. Я нашел произведение Соли. Оно… нет, мы не будем об этом говорить. Они улетели с ним — их тела, в смысле. Они… Он был такой сильный, что-то сделал, совершил поступок — уже после. Конечно, это ничего не изменило. Мертвые спасают своих мертвецов. Помоги мне продержаться до утра… Хватит.

…Функционирование. Мы начали об этом говорить. Самый сохранный из всех — Йелластон. То есть он, конечно, отнюдь не сохранен, но мы с ним немножко разговариваем вроде как, когда я захожу. Может, сказывается то, что он полжизни провел, сохраняя работоспособность при полной отключке мозговой коры. Я думаю, он понимает. В конце концов, никаких сложных технических познаний для этого не нужно. Он знает, что умирает. Он всю эту историю воспринял как смерть. Интуиция, чутье нутра за железной броней. Страх. Секс равно смерть. Ты сам не знаешь, до чего ты прав, старик. Забавно, мне приходилось лечить пациентов от подобных воззрений. Терапия… Конечно, то был секс, как бы это сказать, другого порядка. Капитан перестал пить. То, что он держал в себе, груз, который нес в голове, — все исчезло. Я думаю, то, что от него осталось, — это он сам, его человеческая часть. Я видел его… его произведение у носового порта. Оно очень странное. Интересно, он сам его видел? Узнает ли истраченный сперматозоид получившийся бластомер? Я думаю, да. Однажды я застал его в слезах. Может, от радости, конечно, но не думаю…

…Здравствуй, друг. Говорит доктор Аарон Кей, в эфире популярно излагаемый научный отчет. Доктор Аарон Кей находится самую малость под влиянием этанола. Надеюсь, мне это простят. Мне пришло в голову соображение из области научной этики — надо бы закрепить авторство, как бы это сказать; формулировки гипотезы за Коби. Он был блестящим диагностом. До самого конца. Это, то есть доктор Уильям Ф. Коби, университет Джонса Хопкинса/МТИ. Он автор финального решения Коби, то есть, я хотел сказать, гипотезы. Запомни его имя, друг. Пока можешь. Я хотел, чтобы он сам надиктовал свою формулировку, но он уже не разговаривает. Я думаю, что он прав. Я знаю, что он прав. Он, однако, все еще функционирует, хотя явно умирает. Он ходит к шкафчику с наркотиками, уже не стесняясь. Я ему не мешаю. Может, он пробует что-то сделать. Иначе почему он относительно сохранен? Может, у него было мало того, что они все потеряли… мало спермы в голове? Нет, это несправедливо по отношению к нему. И к тому же неправда… Забавно, теперь я чувствую, что он мне симпатичен. По-настоящему симпатичен. Наверно, все опасное в нем умерло. Скажи про меня что-нибудь. Пусть я буду Лори, если… нет, про Лори мы тоже не будем говорить. Мы говорили… я говорил про Коби. Про его гипотезы. Слушай, друг. Ты, что летишь меж звезд и несешь в голове груз.

Коби прав. Я знаю, что он прав. Мы — гаметы.

Гаметы, и больше ничего. Диморфический набор — допустим, спермы. Двух типов — спермии-мальчики и спермии-девочки. Половина зародышевой плазмы… чего-то. А не самодостаточные существа. Половинки, гаметы каких-то… существ, какой-то расы. Может быть, они живут в космосе. Я думаю, так и есть. Их… их зиготы там живут. Может, они даже не разумные существа. Допустим, они размножаются на планетах, как амфибии, которые для этого уходят в воду. Давным-давно они посеяли доисторические семена в первичный бульон. Рассеяли икру и молоку среди звезд. На подходящих для этого планетах. И эти штуки стали проклевываться и расти. И когда прошло сколько надо времени… скажем, три миллиарда лет — столько понадобилось нам, правильно? — молока, то есть сперма, эволюционировала и обрела подвижность. Понимаешь? И мы добрались до звезд. До планеты с икрой. Чтобы ее оплодотворить. И это все, что мы собой представляем. Все человечество, черт бы его побрал, — эволюция, достижения, борьба, надежды, все труды и усилия — все это нужно было только для того, чтобы доставить нас сюда, чтобы мы притащили сперму в головах. А мы — всего лишь хвостики от сперматозоидов. Человеческие существа… Интересно, сперматозоид тоже себя кем-то воображает? Эти дивные штуки-яйцеклетки, что живут на планете, тоже миллионы лет шли своим путем эволюции… Может быть, они тоже думают, мечтают. Считают себя людьми. И все это лишь для того, чтобы сотворить что-то еще. Все напрасно… Прошу меня извинить. Говорит доктор Аарон Кей. Регистрирую еще две смерти. Доктор Джеймс Кавабата и каптенармус Мириамна Стайн. Я нашел ее, когда нес тело Кавабаты в холодильник. Они все будут там, друг. Ты их найдешь — пятьдесят пять сосулек и одна кучка праха… вероятно. Причина смерти… я отчитался о причине смерти? Причина смерти — острая (о черт, отчего умирает хвостик сперматозоида?)… острая потеря способности жить. Острая постфункциональная бесполезность… Симптомы? Вероятно, ты хочешь знать симптомы. Конечно, тебе это будет интересно. Симптомы начинаются после краткого контакта с определенной жизнеформой планеты Альфа… я упомянул, что, по-видимому, имел место и краткий физический контакт, прикосновение — вероятно, лбом? Общие симптомы — потеря ориентации, апатия, некоторая афазия, атаксия, анорексия. Все реакции подавлены: апрозексия, речь эхолалична. Рефлексы присутствуют в слабой форме, кататония нетипична. Сердечные функции субнормальные, не острые. Клинически — мне удалось обследовать шестерых, — клинически на электроэнцефалограмме видно общее сглаживание, асинхрония. Ранний дефицит тета- и альфа-волн. Это совершенно не похоже — повторяю, совершенно не похоже на последствия электросудорожного шока. Эти симптомы невозможно интерпретировать как результат физического шока — электрического или любого другого. Больше всего задета адренергическая система, холинергическая меньше. Адреналиновая недостаточность не подтверждается, повторяю, не подтверждается гормональной биопробой. Из них как будто выкачали что-то. Что-то… жизненно важное. Прогноз… да.

Прогноз — смерть.

Друг, эти данные представляют огромный интерес для науки. Но ты, конечно, не поверишь. Ты ведь летишь туда, правильно? Тебя ничто не остановит, у тебя свои резоны. Куча причин: спасение человечества, построение нового мира, желание прославить свою страну, желание прославиться самому, поиск научной истины, мечты, надежды, планы… Наверно, у каждого маленького сперматозоида, что, трепыхаясь, лезет вверх по трубе, тоже есть на это веские причины?

Оно зовет, понимаешь ли. Икра зовет нас через световые годы. Не спрашивай как. Она зовет даже доктора Аарона Кея, маленького сперматозоида, который сказал «нет»… Господи, я до сих пор чувствую эту сладостную тягу. Зачем я позволил этому уйти? Прошу меня извинить. Доктору Аарону Кею нужно выпить еще. Возможно, даже не одну порцию: Иелластон был прав, это помогает… Все наше бесконечное разнообразие — бесцельно. На чем я остановился? Мы делаем обходы, я проверяю состояние всех. Они уже почти не уходят со своих мест. Я смотрю и на эти новые… штуки. Лори ходит со мной, помогает носить нужные вещи. Как когда-то. Сестренка… Нет, мы не будем говорить в особенности о ней. Эти штуки, зиготы… три из них улетели прочь сегодня: Кавабаты и двух датчан. Тварь Дона еще в кают-компании. Я думаю, она тоже скоро уйдет.

Может, они уходят, когда их… их человек умирает? А может, это лишь совпадение. Когда все произошло, мы уже совершенно… не важны. Зигота остается у места оплодотворения в течение некоторого срока (он варьируется), а затем уходит, чтобы прикрепиться где-то еще. Интересно, где они прикрепляются? Может, в космосе? А где рождаются? Господи боже мой, как они выглядят, эти создания, которые создали нас и ради появления которых на свет мы умираем? Может ли гамета смотреть на короля? Кто они — скоты или ангелы? Боже, это несправедливо, так несправедливо!

…Прости, друг. Я уже взял себя в руки. Сегодня свалился Дон Перселл. Я оставил его в кают-компании. Я навещаю пациентов ежедневно. Большая часть из них все еще сидит. На рабочих местах, в могилах. Мы делаем что в наших силах — Лори и я. «Сделать кроткой жизнь всех людей в этом мире…» Возможно, для науки представляет интерес, что все видели в этой штуке, в яйце, что-то свое. Дон сказал, что это Бог. Коби видел яйцеклетку. Ольстрем что-то шептала про мировое древо Иггдрасиль. Брюс Янг видел Мейлинь. Йелластон — смерть. Тиге, вероятно, маму. А доктор Аарон Кей видел только разноцветные огоньки. Почему я туда не пошел, как все? Кто знает. Статистическая флуктуация. Дефективный сперматозоид. Запутался ногой в проводах… Лори, полагаю, видела утопию, рай на земле. Не будем говорить про Лори… Она ходит по кораблю со мной, глядя на умирающие сперматозоиды — наших друзей. Все вещи у них в комнатах, их личная жизнь, этот корабль, которым мы так восхищались. «Моно-но аварэ» — как объяснял Кавабата, это означает «печальное очарование вещей». Наручные часы после смерти их владельца, очки… все наши вещи теперь обладают этим печальным очарованием.

…Да, друг, доктор Аарон Кей уже порядком набрался. Дело в том, что он старается не думать, что случится потом… после того, как они все уйдут. Коби сегодня сломал ногу. Я его нашел. Уложил его в постель, и, мне кажется, ему это было приятно. По-моему, он не испытывает особой боли. Его… произведение ушло довольно давно. Кажется, я нерегулярно делаю записи. Многие из них уже ушли. Йелластоново пока на месте. Он в астронавигационной рубке, я имею в виду самого Йелластона.

Созерцает звезды сквозь купол. Я знаю, что он хочет там и умереть. Господи! Бедняга тигр, бедняга обезьяна. Все, что ненавидела Лори. Всего этого больше нет. Кому интересен характер сперматозоида? Ответ: другому сперматозоиду… Доктор Кей ударяется в меланхолию. Доктор Кей, скажем откровенно, плачет. Помни это, друг. Это ценные для науки сведения. Что же будет делать доктор Кей потом, после всего? На старом добром «Центавре» станет тихо. Сам корабль, скорее всего, протянет вечность, если только не свалится на звезду… Будет ли доктор Кей доживать свой век здесь, в двадцати шести триллионах миль от своего родного семенника? Читая, слушая музыку, возделывая свой сад, работая над ценными для науки записками? Пятьдесят пять замороженных тел и один скелет. Не спускай глаз со скелета, друг… Или вспомни про последнюю разведшлюпку, «Альфу». Может, доктор Кей в один прекрасный день снимется и улетит на старушке «Альфе», пытаясь кое-куда попасть? Куда? Догадайтесь сами… Последний из могикан, сперматозоид, что догоняет своих собратьев, спешащих по трубе. Нам всем труба. Прошу меня извинить…

…Впрочем, нет, не последний. Отнюдь. Не забывайте о флотилиях переселенцев. Они стартуют с Земли, когда туда долетит зеленый сигнал. И будут прибывать на планету — во всяком случае, в течение какого-то времени… Ведь зеленый сигнал был послан, правда, как мы ни старались? Вожделенная цель человечества. Не остановить. Надежды нет никакой, если вдуматься.

Но, конечно, до планеты доберется лишь горстка по сравнению с общим населением Земли. Примерно в том же соотношении, как одна эякуляция соотносится со всей спермой, произведенной в яичках. Надо как-нибудь посчитать. Это будет очень ценно для науки. Так же и большинство созданий-яйцеклеток умрут неоплодотворенными. Природа славится своей расточительностью. На пятьдесят миллионов яиц и миллиард сперматозоидов — один лосось…

…А что будет с людьми, которые не полетели, остались на Земле, — весь прочий род людской? Давайте порассуждаем, доктор Кей. Что происходит с неиспользованной спермой? Она остается в семенниках и погибает от перегрева. Впитывается обратно и перерабатывается в организме. Ничего не напоминает? Калькутту, скажем. Рио-де-Жанейро. Лос-Анджелес. Прообразы… Родился слишком рано или слишком поздно — ничего не поделать, сгниешь без пользы. Задача выполнена, органы атрофируются — конец всему, остается только сгнить. Даже не зная… думая, что они — люди, думая, что у них был шанс…

Друг, доктор Кей определенно находится в состоянии алкогольной интоксикации. И еще доктору Кею надоело с тобой разговаривать. Что толку тебе от всех этих сведений, когда ты плывешь вверх по трубе? Затормозить-то ты все равно не можешь. Не можешь ведь, а? Ха-ха-ха. Как говорил… кто-то. Черт побери, почему ты даже не попробуешь? Неужели ты не можешь остановиться, остаться человеком, даже если мы… О боже, может ли половинка, гамета, построить культуру? Не думаю… Бедные обреченные глупцы с грузом в голове, вы обязательно доберетесь до места или погибнете в пути…

Прошу меня извинить. Лори сегодня особенно часто спотыкается. Сестренка, ты была хорошим сперматозоидом, ты плыла изо всех сил. И доплыла до места. Вы знаете, она ведь не была сумасшедшей. Никогда. Правда. Она видела: с нами что-то не в порядке… Исцелились, сделались целыми? Все эти долгие месяцы… Отделена металлической переборкой от рая, от золотых грудей бога. Конец боли, королева-яйцеклетка… каждый шаг дается с трудом… Ох, Лори, не умирай, останься со мной… Господи, эта тяга, ужасная, сладостная тяга…

…Говорит доктор Аарон Кей. Конец связи. Возможно, мое состояние представляет большой интерес для науки… Я больше не вижу снов.

 

ЖДЕТ ВСЕХ ЗЕМНОРОЖДЕННЫХ В СВОЕМ САДУ ОНА

Она зарождается в пустыне небытия, исчезает, появляется вновь, собирается воедино, растет и ширится. Она живет там, где жизни нет, борется с серым потоком энтропии, упорствует вопреки всему, все более и более усложняется, пока наконец не оборачивается нарастающей волной. Волна эта действительно нарастает, ибо, хоть гребень и вздымается победно в свете солнца, каждая частичка ее неизбывно падает во тьму, каждую толику ее, застигнутую прямо в прыжке, уносит в ничто. Торжество неотделимо от гибели, ведь зародилась Жизнь не одна. Следом за ней явился и мрачный двойник, Враг — тень, неустанно пожирающая ее изнутри. Волна пенится, устремляется ввысь, а Враг безжалостно ее преследует, набрасывается на каждую составляющую ее живую частицу, миллиарды их на мгновение достигают вершины, расцветают, обращаются в свет, взмывая над болью и смертью, которые заявляют на них свои права. Бесчисленные мириады лет охваченная смертью волна борется, стремится ввысь. Ее подгоняет Смерть, и Жизнь все быстрее мчится прочь от Врага, бегом, вприпрыжку, на крыльях устремляется в сияющий свет. Но обогнать огонь, пылающий в собственной плоти, не может, ибо ноги, несущие ее, есть Смерть, крылья, на которых парит она, есть Смерть. Ощущая агонию составляющих ее частиц, торжествующих и гибнущих, Жизнь летит, подхваченная безразличным воздухом…

В темной норе самка пеликозавра прикрывает своих детенышей, тусклый огонек сознания сконцентрирован на их прикосновениях — детеныши тыкаются мордочками в ее брюхо, посасывают бугристую шкуру, покрытую не совсем еще шерстью. Снаружи что-то оглушительно бухает, раздается всплеск. Стены в норе ходят ходуном. Пеликозавриха неподвижно застыла, замерли сбившиеся в кучу малыши — все, кроме одного. Крупная самочка выбралась из-под матери и теперь осторожно, почти ползком, пробирается в дальний закуток норы. Ниже слаборазвитого рептильего плечевого пояса тельце мотает из стороны в сторону.

Снаружи снова грохочет. Во влажную нору-пещеру сыпется земля. Но скорчившаяся над детенышами мать лишь еще сильнее цепенеет, охваченная инстинктивным параличом. Позабытая малышка-пеликозавр карабкается по туннелю.

Вот она скрылась из виду. И тут снаружи выныривает из реки огромный гадрозавр. Рептилия весом в двадцать тонн обрушивается на мягкий берег. Сминаются земля, скалы, корни. Гигант ползет дальше, погребая пеликозавриху и ее выводок, а с ними вместе и других обитателей прибрежных нор, превращая их в кашу. Хлопают кожистые крылья — это слетелись на падаль птерозавры.

А чуть поодаль, рядом с корнем голосеменного дерева, извиваясь, вылезает из земли малышка-пеликозавр. Заслышав хриплые крики падальщиков, она сжимается в комок, а потом ее толкает вперед некий смутный позыв, неясное желание выбраться на простор, подняться повыше. Детеныш неуклюже хватается передними лапками за ствол дерева. По стволу ползет личинка, детеныш инстинктивно ловит ее и съедает, моргая и силясь разглядеть окружающее, а потом начинает карабкаться. В. хитросплетении его генов прячется малюсенькая аномалия, которая и спасла крохе жизнь. Когда та еще сидела в яйце, одна молекула слегка изменила структуру. И вот едва заметно нарушенная программа на мгновение отменила приказ замереть, которому подчиняются все существа этого вида, чуть подхлестнула стремление действовать в опасной ситуации. Плохо приспособленные задние лапки детеныша, который уже и не совсем пеликозавр, соскальзывают с ветки, сучат в поисках опоры, малышка падает и неуклюже отползает подальше от места гибели своих сородичей.

…Итак, под ударами. Смерти волна Жизни вздымается, нарастает, черпая силы в безграничном разнообразии. Вечно умирающая и— вечно возрождающаяся, она пенится, взмывает каскадом трупов все выше, к новым, все более сложным победам. Волна нарастает, кипит, усилия все яростнее, увертки все хитроумнее, все отчаянней мечется она в попытке убежать от боли. Но Враг обитает у нее внутри, ибо Смерть — это та сила, что гонит волну ввысь. Каждая составляющая ее частичка умирает, но в следующий миг возрождается, в волне Жизни бьются бесчисленные сердца, гребень ее поднимается, устремляясь в неизвестность…

Безволосое создание с криками убегает — улепетывает на всех четырех. Вот в него попал камень, и создание снова кричит. Оно виляет из стороны в сторону, пригибается, но ему не уклониться от летящих снарядов, которые швыряют руки куда более сильные и подвижные, чем у него самого. Вот камень угодил в голову. Существо падает, и его окружают двуногие. Они кричат от радости, пока еще без слов, и набрасываются на своего собрата, оскалив некрупные зубы и потрясая заостренными камнями.

…Живое, умирающее многоголосие взлетает всё выше, вскипает, озаряемое светом, достигает наивысочайшей точки. Мириады. агонизирующих частиц движутся все суматошнее; волна, словно могучий зверь, взмывает над хиНрным Врагом. ‘Но стряхнуть его не может, ибо Жизнью движет Смерть, силы Жизни равны силе пожирающих ее смертей. Каждую толику, составляющую ее, гонит вперед мощь темного Недруга. Умирая, Жизнь нарастает и торжествует. Катится по планете неодолимая волна…

По равнине под холодным осенним дождем медленно едут двое всадников. Один — мальчишка на пятнистой малорослой лошадке — держит под уздцы чалого коня с черными ушами'. На коне поникший отец мальчишки — он дышит тяжело, разинув рот, в его груди засела пуля. В руке раненый сжимает лук, но стрел не осталось. Все припасы и провиант кайова потеряли в каньоне Пало-Дуро, а последние стрелы расстреляли три дня назад во время резни на Меченых равнинах. Там погибли его жена и старший сын.

Всадники проезжают мимо ивовой рощи, и дождь на мгновение стихает. Отсюда видны строения, воздвигнутые белыми: форт Силл и огороженный серой каменной стеной загон для скота. В этом загоне исчезали, сдаваясь на милость безжалостного врага, их друзья и родные, семейство за семейством. Мальчишка натягивает поводья, и лошадка останавливается. Из форта выезжает вереница верховых. Позади отец, издав какой-то глухой звук, пытается поднять лук. Мальчик облизывает губы (он уже три дня ничего не ел) и снова посылает лошадку вперед.

Влажный ветер доносит до них приглушенные звуки выстрелов — стреляют на поле к западу от форта. Белые люди убивают лошадей кайова, убивают суть жизни индейцев. Кайова пришел конец. Они были лучшими в мире наездниками, война стала их священным ремеслом. Триста лет назад спустились они с темных гор, раздобыли себе коней и бога и воцарились на тысячи миль вокруг, но так и не уразумели, сколь мрачная и безжалостная сила движет кавалерией США. И вот теперь каойва пришел конец.

Их закалила сама природа, тысячелетия смертей на диких равнинах. Но силы, выпестованной этими смертями, оказалось мало. Бледных солдат закалили еще более смертоносные века в горниле Европы, и они обрушили на индейцев мощь, взлелеянную бесчисленными поколениями людей, которые убивали в ближнем бою, гибли под пятой безжалостных тиранов, умирали от голода и чумы. Так уже случалось и раньше, и еще раньше, и еще раньше, серолицые дети великой смерти волной катятся вперед, завоевывают, рассеиваются по земле.

…Итак, могучий Зверь неистовствует среди пожирающего его пламени, мириады жизней, составляющие его, образуют горнило, где смерти неизбывно все ужасней, жизней все больше. Но теперь что-то изменилось в исполненном боли натиске. Жизнь уже не бежит, но бросается на недруга. Зверь обращается против Врага, безжалостно его преследующего, сражается, пытаясь вырвать из своего сердца Смерть. Отчаянно бьется он, его раны истекают жизнью. Пока Зверь сражается, чтобы спасти частицу себя, Смерть отсекает его члены один за другим. Ибо Смерть — двойник его сущности, она растет так же, как растет Жизнь, и нападает все свирепее, подпитываемая силой, с которой нападают на нее. Зверь и его Враг сцепились в яростной схватке, боль вот-вот сольет их в одно. Вой продолжается, рвутся основы материи. Время ускоряет бег…

Над Средиземным морем раскинулась ночь. Потрепанное суденышко с опаской пробирается мимо засевшего на Кипре врага. Кораблик скрывают дождь и темнота. Он ползет вперед, погасив все огни, на борту никто не издает ни звука. Лишь гудят двигатели да бьют по воде заржавленные винты — только они и могут привлечь внимание держащего блокаду противника. В трюме спрятан драгоценный груз — сбившиеся в кучу молчаливые искорки жизни. Дети. Живые дети, те немногие, кого удалось спасти из шести миллионов, погибших в лагерях смерти, из двадцати миллионов, убитых рейхом. Суденышко пробирается вперед, укутанное тьмой и отчаянием. Вода прибывает, ведь моряки не осмеливаются запустить скрипучие помпы. Под прикрытием ночи кораблик миля за милей скользит под носом у сомкнувшего кольцо врага, везет детей в Палестину.

А где-то на другом краю света уже утро, и высоко в холодном небе одинокий бомбардировщик, отделившись от самолетов сопровождения, поворачивает на запад. Это летит к Хиросиме «Энола Гэй».

…Подстегиваемый болью, усиливаемый смертью Зверь, содрогаясь, бьется с Врагом. С каждой новой пыткой он разрастается, взмывает к новым высотам, одерживает все более блистательные победы над Смертью, но все более свирепо нападает она на него. Вся планета охвачена невидимым пламенем битвы, пожар разгорается все сильнее, пока наконец не вырывается за переделы Земли, не выплескивается в космос. Но Зверю не сбежать, ибо он несет с собой Смерть, подпитывает ее своим огнем. Все ожесточеннее кипит битва, повсюду — на суше, в море, в воздухе. Охваченная величайшей агонией, взмывает она волной живого огня, несущего миру тьму…

— Доктор, это было прекрасно, — едва слышно шепчет старшая операционная сестра, лицо ее закрыто маской.

Хирург не отрывает глаз от зеркала, в котором отражаются руки сшивателя, аккуратно работающего с закрепленными зажимом слоями. «Лаб-даб, лаб-даб». Хирург бросает быстрый взгляд на монитор с биопоказателями, проверяет плазмаферез, оглядывается на сосредоточенных анестезиологов со специальными гарнитурами на головах, снова зорко всматривается в зеркало. Взгляд его насторожен, но на самом деле все уже позади. Это успех, грандиозный успех. Теперь органы ребенка будут функционировать как надо, умирающий вернется к жизни. Еще одна невозможная победа.

Старшая сестра снова восхищенно вздыхает, отгоняя от себя непрошеную мысль — мысль о миллионах других детей, умирающих в эту самую секунду от голода и болезней. О здоровых детях, не обреченных с рождения, как этот пациент, о совершенно здоровых детях, тем не менее неизбежно умирающих миллионами от недостатка еды и заботы. Не нужно об этом думать. Мы здесь спасаем жизни. Делаем все возможное.

Операционная звукоизолирована, сюда не должен проникать городской шум, и все же он проникает — слабое настырное жужжание. Сестра рассеянно подмечает в этом жужжании новую ноту — странное высокое попискивание. Позади переминаются интерны. Раздается чей-то взволнованный шепот. Хирург не отводит взгляда от зеркала, но лицо, закрытое маской, напряжено. Сестра должна защитить доктора, не допустить, чтобы его отвлекали. Осторожно — так, чтобы форма не шуршала, — она разворачивается к нарушителям спокойствия. В коридоре кто-то кричит.

— Тише! — шипит сестра едва слышно, но свирепо, прожигая интернов взглядом своих серых глаз.

И тут она вспоминает, что это за неумолчное попискивание — сирена, предупреждающая об атаке с воздуха. Это значит, что осталось двадцать минут, что откуда-то с другого конца света, из чужих земель вылетели снаряды. Но это же не всерьез! Наверняка просто учебная тревога. Сирена, конечно же ревет очень громко, но нельзя отвлекать врача в операционной.

Пусть устраивают свою учебную тревогу потом, за двадцать минут тут не управиться.

— Тише, — снова сурово шепчет она.

Интерны замирают. Довольная сестра поворачивается к пациенту. Она держится гордо и не обращает внимания на усталость, на приглушенный пронзительный вой, даже на жуткую вспышку в самом конце не обращает внимания, когда высоко наверху свет взрезает потолочные швы.

…И распавшийся на части Зверь падает, разлетается вместе со своим Врагом на миллиарды кипящих, выкипающих обрывков, которые меняют форму, озаренные огнями миллиардов смертей. И все же Зверь по-прежнему един, един в своей агонии и нескончаемой жизни. Глубинная его сердцевина обнажена перед смертоносными силами, но он до сих пор бьется, еще отчаяннее, еще свирепее терзает Смерть, которая гасит вновь рожденные мимолетные жизни. Сражение достигает наивысшего накала и наконец вторгается в сокровенные глубины естества. Вот он — пик, бесконечное терзание рождает бесконечный отклик. Наконец-то Зверь пробился к самой сути своего Врага и присвоил ее. Наступает последний миг просветления. Жизнь поглощает Смерть и забирает себе сердце древнего недруга…

Показавшийся между ног мертвой женщины младенец очень бледен. Встревоженный целитель Показавшийся между ног мертвой женщины младенец очень бледен. Встревоженный целитель очищает его от слизи и берет на руки. Девочка выглядит вполне сформировавшейся, хотя кожа у нее чересчур белая. Вот кроха, чуть задохнувшись, делает первый вдох, но не кричит. Целитель передает дитя повитухе, которая как раз накинула покрывало на тело матери. Может, бледность эта вполне естественна, утешает себя целитель. У всех людей в их племени, племени белых, бледная кожа, хотя и не такая, как у девочки.

— Прелестная малютка, — воркует повитуха, обтирая младенца. — Милая, открой глазки.

Кроха слабо трепыхается у нее на руках, но глаза не открывает. Целитель приподнимает одно веко. Под ним большой, вполне сформировавшийся глаз, вот только радужка вокруг черного зрачка снежно-белая. Целитель поводит туда-сюда рукой, но глаз не реагирует на свет. Целителю почему-то неспокойно, он проверяет второй глаз — то же самое.

— Слепая.

— Как жаль, такая чудная малютка.

Целитель погружается в раздумья. Белые — цивилизованное племя, хотя и жили сначала возле двух великих кратеров и только потом перебрались сюда, к морю. Он знает, что среди его народа альбиносы часто рождаются с нарушениями зрения. Но дитя кажется здоровым.

— Я ее возьму, — решает повитуха, которую зовут Марн. — Смотри, у меня еще молоко осталось.

На глазах у целителя и повитухи девочка утыкается в грудь Марн, находит сосок, довольно принимается чмокать.

Пролетают недели, месяцы. Девочка подрастает, рано начинает улыбаться, хотя глаз так и не открывает. У нее спокойный нрав, малышка смеется, лепечет что-то похожее на «Марн-Марн». Родные дети у повитухи — все мальчишки, и она настолько души не чает в бледной крохе, что к любви примешивается чувство вины. Марн называет ее Снежкой.

Когда Снежка учится ползать, Марн следит за ней с тревогой, но слепая малышка двигается уверенно, умело преодолевает препятствия, будто бы чувствуя их. Радуется, тихо напевая себе под нос, и вскоре уже встает, цепляясь за кожаные штаны Марн. Когда Снежка начинает потихоньку ходить, в сердце Марн снова поселяется страх. Но девочка осторожна, она ловкая и почти ни обо что не бьется. Трудно поверить, что ребенок слепой. Малышка то и дело смеется, царапин и синяков у нее не много, и заживают они поразительно быстро.

Снежка невысокая и худощавая, зато очень здоровая. Она с радостью воспринимает все новое — новые запахи, звуки, прикосновения, слова, вкус. И голос у нее не по-детски нежный. Девочку вроде бы совсем не беспокоит слепота. Да и характерных для слепцов недостатков у нее нет: лицо подвижное. Когда малышка улыбается, длинные белые ресницы трепещут, и кажется, что Снежка закрыла глаза нарочно, что она просто дурачится.

Каждый год целитель осматривает ее, и с каждым годом ему все меньше хочется заглядывать в эти невидящие серебряные глаза. Целитель знает: когда-нибудь придется решать, можно ли девочке иметь потомство. Его удручает здоровье Снежки — кроме зрения, с ней абсолютно все в порядке. Нелегко придется. Но когда девочке исполняется три, его избавляют от непростого решения. Когда целитель осматривает Снежку, ему становится нехорошо. Вскоре он понимает, что заразился новой опасной болезнью, которую ему не под силу излечить.

Жизнь в племени белых идет своим чередом. Еды на побережье хватает. Белые изъясняются на инглиском наречии. Раз в год, когда из моря на нерест приплывают целые косяки, случается большой улов. Рыба пока еще в основном напоминает форель и лосося. Но каждый год, когда начинается нерест, белые проверяют ее с помощью драгоценного артефакта — древнего счетчика Гейгера, который со всевозможными предосторожностями заряжают от водяного генератора.

Когда становится тепло, Снежка отправляется вместе с Марн и молочными братьями к морю, где вершится особый ритуал — пробуют первый улов. Сети ставят вниз по течению от деревни — в устье каньона. Узкий морской пролив, в который впадает река, обрамляют высокие скалы, увенчанные ледяными шапками. На песке весело горят костры, доносится музыка. Дети играют, а взрослые наблюдают за рыбаками, пока те вытаскивают на берег сверкающие сети, полные дергающейся рыбы. Снежка бегает вдоль реки, шлепая ногами по ледяной воде, и смеется.

Хозяин сетей показывает на скалы:

— Летуны.

Марн поднимает голову и вглядывается — не мелькнет ли красный силуэт? В последнее время летуны обнаглели, наверное от голода. Прошлой зимой забрались в хижину на окраине и утащили ребенка. Никто не знает, что это за твари. Кто-то называет их большими обезьянами, кто-то считает, что это выродившиеся люди. Летуны и правда напоминают людей — маленькие, но сильные, а между конечностями у них мерзкие кожистые перепонки, с их помощью твари перелетают в воздухе на короткие расстояния. Их крики не похожи на осмысленную речь. Красные создания вечно голодны. Когда приходит пора сушить рыбу, белые денно и нощно караулят костры на берегу.

Из каньона долетает чей-то вопль:

— Летуны! К городу летят!

Рыбаки быстро гребут к берегу, и мужчины бегут к деревне. Но стоит им скрыться из виду, как над ближайшей скалой появляются красные макушки, и внезапно над проливом уже мечется туча летунов.

Марн выхватывает из костра горящую ветку и бросается на врага. Она кричит на детей — никому не высовываться! Под натиском женщины летуны отступают. Но их гонит голод, снова и снова они возвращаются, многие гибнут. Когда последние нападающие бегут, карабкаясь по скалам, Марн вдруг понимает, что среди детей у костров нет слепой малышки.

— Снежка! Снежка, где ты?

Неужели девочку утащили? Марн носится по берегу, заглядывает меж валунов, зовет Снежку по имени. Из-за скалы торчат морщинистые ноги летуна, и Марн бросается туда.

На песке неподвижно распластались два летуна. А за ними… Этого она и боялась — маленькое белоснежное тельце в луже крови.

— Снежка, маленькая моя, нет…

Марн подбегает, склоняется над Снежкой. Ручка у ребенка изувечена, ее почти откусили. Наверное, летун набросился на добычу и стал пожирать ее, а потом ему помешал второй. Женщина опускается на корточки возле трупа, она не желает верить, что девочка мертва. Повитуха заставляет себя взглянуть на жуткую рану и вдруг склоняется ближе. Глаза у нее широко распахиваются от удивления. Из горла рвется крик. Марн переводит взгляд с раны на белое неподвижное личико.

Последнее, что она видит, — как взлетают длинные белые ресницы, распахиваются сияющие серебряные глаза.

Так и находит их старший сын Марн: два мертвых летуна, мертвая женщина и чудом уцелевший ребенок. На девочке ни царапины. Деревенские думают, что Марн погибла, защищая Снежку. Та слишком мала и не может ничего рассказать.

Дважды осиротевшую Снежку берет в семью хозяин сетей и воспитывает вместе с собственными детьми.

Она растет, хоть и медленно, в любви и ласке и вырастает в стройную девочку. Несмотря на слепоту, Снежка искусно управляется с разной работой: терпеливо и умело чинит бесконечные сети, сушит рыбу, выжимает масло, даже ягоды собирает — белые ручки так и порхают по кустам, будто бы глаза девочке и не нужны. Снежка обходит заветные места Марн — собирает корни, грибы, птичьи яйца, вкусные луковицы ка-массии.

За ней с тревогой наблюдает новый целитель. Он знает: когда-нибудь придется принимать решение, которого так боялся его предшественник. Насколько серьезен изъян Снежки? Старый целитель полагал, что девочке нужно запретить иметь потомство, чтобы не передалась по наследству слепота. Однако новый целитель смотрит на здоровое, веселое дитя, и на душе у него неспокойно. В племени многие болеют, с новой хворью он не может справиться. Маленькие дети плохо развиваются. И что же — запретить иметь потомство этой девочке, такой сильной и бодрой? Она ведь может вырасти во вполне пригодную для деторождения женщину. И все же… И все же слепота наверняка передается по наследству. Да и растет Снежка как-то неправильно: проходит год за годом, а девочка все не взрослеет. Целитель почти успокаивается — он видит: Снежка все еще ребенок, хотя младший сын хозяина сетей уже доказал свое право зваться мужчиной и получил каноэ. Быть может, она так и останется ребенком. Быть может, ничего решать и не придется.

Но медленно и незаметно Снежка вытягивается, округляется. И вот однажды, когда тают зимние льды, целитель замечает, что у худенькой девочки появилась грудь. Еще только вчера Снежка была ребенком, а сегодня это уже совершенно определенно маленькая женщина. Целитель вглядывается в нежное радостное личико и вздыхает. Язык не поворачивается назвать девочку неполноценной, чуть прикрытые веками глаза кажутся совершенно нормальными. Но недавно родилось двое мертвых младенцев, оба — очень бледные и с белыми глазами. Неужели это смертоносная мутация? И снова целителя мучит непростой вопрос. Он не может на него ответить и решает созвать совет племени.

Но не успевает. Не один целитель наблюдает за Снежкой — за ней следит и младший сын погодницы. Он-то и отправляется за девушкой в рощу, где та собирает корни папоротника.

— Эти можно есть, — говорит ему Снежка, протягивая желтые, свернутые улиткой листья.

Юноша смотрит на нее — маленькую и такую влекущую. И кому есть дело, что Снежка в три раза старше его.

— Я хочу… Хочу поговорить с тобой, Снежка.

Она вопросительно хмыкает и улыбается, повернувшись к нему лицом. Сердце у мальчика бьется как сумасшедшее.

— Снежка…

— Что, Байорг?

Девушка слушает так внимательно, серебристые ресницы дрожат, будто вот-вот поднимутся, будто она вот-вот посмотрит на него. Но ресницы не поднимаются, и к горлу юноши подкатывает ком — ему так жалко слепую. Он касается ее руки, и Снежка совершенно естественно прижимается к нему. Она улыбается, дыхание ее участилось. Байорг обнимает Снежку, представляет себе, как она ощущает его прикосновения в беспросветной темноте. Она так беспомощна. Нужно быть нежным.

— Байорг? — вздыхает она. — Байорг…

Юноша, сдерживаясь, обнимает ее еще крепче, гладит, чувствует, как она дрожит. Он и сам дрожит, лаская белое тело под легкой туникой. Чувствует, как она уступает, в то же время чуть отстраняясь, чувствует, как горячее дыхание опаляет ему шею.

— Снежка…

Кровь стучит в висках, и Байорг едва замечает шум — что-то шумит над головой, но думать он может сейчас лишь о девушке, которую обнимают его руки.

Позади раздается резкий хриплый вой:

— Летуны!

Юноша разворачивается, но слишком поздно… Красный летун вонзает в него что-то — копье… Покачнувшись, Байорг хватается за торчащее из собственной шеи костяное древко.

— Снежка, беги! — хрипит он, падая.

Но она не двигается с места, пытается подхватить его. Мимо проносятся летуны. Перед глазами все меркнет, последнее, что видит изумленный Байорг, — как распахиваются огромные белые глаза.

Тишина.

Снежка медленно распрямляется, опускает голову погибшего покоиться во мху. Глаза ее все еще открыты. Вокруг валяются три мертвых летуна. Снежка прислушивается — из деревни доносятся приглушенные крики. Значит, понимает она, их много напало. Раньше летуны никогда не использовали оружие. Вздрогнув, девушка гладит Байорга по волосам. Лицо у нее омрачено горем, но глаза по-прежнему широко раскрыты — серебряные зеркала, направленные в вечность.

— Нет, — потерянно говорит она. — Нет!

Снежка вскакивает, бросается к деревне, запинается на бегу, как слепая, хотя глаза ее открыты. Сзади на нее набрасывают-? ся три летуна. С криком она поворачивается, и летуны падают замертво красными косматыми грудами. А Снежка бежит дальше — прямо на звуки битвы, разгоревшейся под стенами деревни.

Отчаявшиеся люди не замечают ее приближения — они сражаются с целым полчищем летунов. Те уже прорвались через боковые ворота, мечутся между хижинами. Возле главных ворот от факелов загорелись соломенные крыши, летуны и белые отступают. Но теперь кричат уже в хижинах. Шесть летунов неуклюже прыгают, перелетая с крыши на крышу. В лапах у них краденые младенцы.

За ворами, выкрикивая проклятия, отчаянно карабкаются мужчины и женщины. Вот один летун остановился на мгновение и впился в горло жертвы, потом снова прыгнул. Преследователи не поспевают за злобными созданиями, те уже взобрались на внешнюю стену.

— Остановите их! — кричит какая-то женщина, но там никого нет — некому остановить врагов.

И все же что-то их останавливает прямо перед прыжком — летуны не соскальзывают на своих перепонках вниз, но неуклюже падают вместе с пленниками прямо на землю под стеной.

И другие твари примолкли — не вопят и не воют, падают.

Жители деревни замирают от неожиданности и только тут понимают, что из-за ворот волной расходится тишина.

А потом видят ее — Снежку в синем свете сумерек. Тонкая и белая, она стоит спиной к деревне, а вокруг громоздятся мертвые красные летуны. Девушка согнулась пополам, в боку у нее торчит копье. По ногам течет кровь.

Превозмогая боль, Снежка пытается провернуться к воротам, тянет ослабевшей рукой торчащее в боку копье. В ужасе смотрят жители деревни, как ей наконец удается выдернуть его и копье падает. Но не падает девушка, хотя кровь так и хлещет из раны.

Ближе всех оказывается целитель. Он понимает, уже слишком поздно, но все равно бежит к ней прямо по грудам мертвых красных тел. В сумеречном свете видны порванные блестящие кишки, петлей свисающие из смертельной раны. Целитель замедляет шаг, смотрит, широко распахнув глаза. И видит, как Останавливается кровь. Снежка мертва, но все еще стоит на ногах.

— Снежка…

Она поднимает голову на звук и улыбается странно и робко.

— Ты ранена. — Это и так понятно, но целитель озадачен, ведь зияющая рана словно бы мерцает в сумеречном свете.

И… шевелится? Целитель замирает и смотрит, объятый страхом, не осмеливается подойти ближе. У него на глазах рана, из которой только что выпадали внутренности, затягивается пленкой, закрывается. Целитель не верит, но вот белая кожа, запятнанная кровью и при этом совершенно невредимая. Глаза у целителя вытаращены, его колотит. Девушка улыбается уже радостно, распрямляется, откидывает с лица волосы.

Где-то позади вскрикивает последний сраженный летун.

Галлюцинации? Конечно же галлюцинации, убеждает себя целитель. Нельзя об этом рассказывать.

Тут у него за спиной кто-то с шумом втягивает в себя воздух. Другие тоже все видели. Раздается чей-то свистящий шепот. Целитель чувствует зарождающуюся панику.

«Летуны, — недоумевает он, — почему они погибли?» Ран на них не видно. Что их убило? Когда они приблизились к ней, она… что же она…

Кто-то позади шипит давно позабытое слово — это слово белые не слышали вот уже двести лет. Шипящий шепот все громче. Потом его прерывает вой — это матери увидели, что спасенные дети неподвижно лежат среди летунов — не спасены, мертвы.

— Ведьма! Ведьма! Ведьма!

Толпа смыкается в угрожающее кольцо, люди наступают, сперва с опаской, но их ярость, готовая обрушиться на белую, неподвижно застывшую девушку, разгорается все сильнее. Слепое лицо поворачивается, на нем написано недоумение, Снежка все еще слабо улыбается, не осознает опасности. Мимо пролетает камень, второй попадает ей в плечо.

— Ведьма! Ведьма! Убийца!

Целитель оборачивается к толпе, поднимает руки:

— Нет! Не надо! Она не… — но голос его заглушают крики.

Да голос его и не слушается, слишком целитель напуган, Из тени летят новые камни. Позади вскрикивает от боли Снежка: Женщины наступают на нее, отталкивают целителя. Вперед бросается мужчина с воздетым копьем.

— Нет! — кричит целитель.

Но воин прямо в прыжке внезапно обмякает, падает бесформенной грудой поверх мертвых летунов. И женщины падают тоже. Крики ярости сменяются криками ужаса. Не осознавая толком, что делает, целитель нагибается над поверженным воином и понимает — да, тот мертв. Не дышит, ран на нем нет — просто мертв. И женщина рядом с ним мертва, и другая, мертвы все вокруг.

Неожиданно целитель понимает — воцарилась неестественная тишина. Он поднимает голову. Все залито сумеречным светом. Вокруг лежат жители деревни — рухнули как подкошенные, все до одного. На его глазах из-за хижины выбегает мальчишка и тут же падает. Целитель никак не может уразуметь случившееся, вся его деревня мертва.

Позади — там, где в одиночестве стоит Снежка, — тоже тихо, тишина пронизана ужасом. Целитель знает, что девушка не упала, что это все случилось из-за нее. Целитель — очень храбрый человек, он заставляет себя медленно обернуться.

Снежка стоит, распрямив спину, среди мертвецов, хрупкая девочка, вполоборота к нему, ручка прижата к раненому плечу. Лицо искажено — не понятно, от боли или от гнева. И глаза открыты! Громадный серебряный глаз, блеснув, распахивается, взором обводит притихшую деревню. Целитель смотрит на Снежку, а ее голова медленно поворачивается к нему. Серебряный взгляд обращается на целителя.

И тот падает на землю.

Долину затопил серый предрассветный свет. Из-за хижин тихо выходит маленькая бледная фигурка. Совсем одна. Во всей долине не слышно ни вздоха, ничто не шелохнется. В серебряных глазах отражается рассвет.

Девушка бесстрастна и собранна — наполняет из колодца флягу, кладет еду в простой заплечный мешок. А потом бросает последний взгляд на груду мертвых тел — на своих соплеменников. Она вытягивает руку и отшатывается. Лицо у нее лишено всякого выражения, взгляд широко распахнутых глаз пуст. Снежка взваливает мешок на спину и легким пружинящим шагом (на ней ведь нет ни царапины) идет по тропинке прочь из долины — там, она знает, есть другая деревня.

Вокруг разливается утренний свет. Весь облик Снежки проникнут нежностью, обещанием любви, лицо, которое она подставляет утреннему ветерку, прекрасно, полно жизни. В сердце у девушки одиночество, она принадлежит к роду людскому и ищет общества людей.

Первое путешествие закончится очень скоро. Но вскоре она снова отправится в путь, и снова, и снова в путь, и снова, ибо с собой она несет опустошение, в ее открытых глазах Смерть. Она будет находить и терять, искать, снова терять и находить и опять искать. Но у нее полно времени. У нее в распоряжении целая вечность, чтобы обойти весь мир снова и снова, ведь она бессмертна.

Подобных себе она не найдет. Появлялись ли подобные ей на свет — никогда не узнает. Уцелела лишь она одна.

Повсюду за ней неумолимо следует Смерть. Так она и будет вечно странствовать, пока, кроме нее, не останется других людей, пока она не сделается последней, пока в ней не воплотится все человечество. Плоть ее — вечное обещание, взгляд несет вечную гибель, она поглотит все. В конце концов она будет странствовать в одиночестве долгие века и ждать, кто же спустится с небес.

…Итак, Зверь и его Смерть наконец стали едины, пламя, пожиравшее мир, гаснет, явив нетленный кристалл. Последняя из людей, сотворенная из Жизни-в-Смерти, ожидает в вечном бездействии на истощенной равнодушной Земле. Пройдут невообразимые мириады лет, и со звезд прилетят чужаки, подгоняемые своей собственной болью, и принесут ей неведомый конец. Быть может, она их позовет.

 

ХЬЮСТОН, ХЬЮСТОН, КАК СЛЫШИТЕ?

Лоример озирает большой, но загроможденный вещами отсек, пытается различать голоса и при этом не замечать происходящего в собственном животе. Внутренности спазматически дергаются — это значит, вот-вот Лоримеру вспомнится какая-то мерзость. Сопротивляться бессмысленно, придется заново пережить тот давний момент.

Город Эванстон, средняя школа. Лоример вбежал — или его втолкнули? — в незнакомый туалет. Ширинка расстегнута, пенис в ладони. Он и сейчас видит обхватившие бледную кожу серебристые кромки застежки-молнии.

Внезапное затишье кругом. Силуэты до тошноты неправильны; лица обращаются к Лоримеру. Первый смешок, предшествующий взрыву хохота.

Девчонки. Он в женском туалете.

Сейчас, спустя многие годы, он криво, с содроганием улыбается и старается не смотреть на лица женщин. Над головой — плавные изгибы стен и потолка, вокруг — чужие и чуждые вещи: станок для бисероплетения, ткацкий станок двойняшек, поделки Анди из кожи, все заполонившая, будь она трижды проклята, лиана кудзу, куры… Миленько, уютненько. Но это клетка. В которой Лоример заперт пожизненно, без малейшего шанса на освобождение. Мирок, состоящий исключительно из того, что узник не переносит на дух. Аморфность бытия, абсурдность тесного общения. Игра-вопросник «Как хорошо вы меня знаете». Никогда ему не привыкнуть к этому, не приспособиться. Джинни: «Почему ты такой замкнутый, не поговоришь со мной?..»

«Джинни, любимая!» — невольно взывает он в пустоту. Но боль не приходит.

В размышления вторгается гогот Бада Гейрра. Балагур ведет с кем-то оживленную беседу, его не видно за выступом шпангоута. Зато Дейв на виду. Майор Норман Дэвис — в другом конце отсека, его бородатый профиль наклонен к миниатюрной смуглой женщине; Лоримеру не удается сфокусировать на ней взгляд. У Дейва странным образом уменьшилась и заострилась голова. Да если на то пошло, вся кают-компания выглядит нереально.

Взрыв кудахтанья — в подвешенной к «потолку» клетке расшумелась бентамка.

И тут до Лоримера доходит: он под воздействием наркотика.

Отчего-то догадка не вызывает возмущения. Сидящий по-турецки Лоример откидывается, а вернее, осторожно клонится назад — невесомость не располагает к резким движениям. Переводит взгляд на лицо женщины, с которой говорит. Конни. Констанция Морелос. Высокая, луноликая, в просторной зеленой пижаме. Вот ведь насмешка судьбы: он всегда не любил женской болтовни.

— Есть основания полагать, — произносит он, — что в определенном смысле нас здесь нет.

Прозвучало не слишком внятно, но она заинтересованно кивает. «Следит за моей реакцией, — говорит себе Лоример. — Женщины — прирожденные отравительницы».

Он что, это вслух сказал? Конни не переменилась в лице. Зрение обретает приятную четкость. Надо же, какая здоровая, чистая кожа у Морелос. За два проведенных в космосе года она не утратила коричневый загар. Конни работала на ферме, вспоминает Лоример. Поры крупные, но нет дряблости, свойственной, как он привык считать, женщинам ее лет.

— Ты, наверное, вообще никогда не красилась, — говорит он.

На ее лице непонимание.

— Румяна, тени, пудра? У тебя их нет?

— А-а… — Улыбка обнажает отколотый резец. — Да вроде у Анди есть.

— У Анди?

— Для спектаклей. Исторические пьесы. Анди по этой части специалист.

— Ах да, исторические пьесы…

У Лоримера как будто расширяется мозг, пропуская в себя свет. Приходит понимание, и это весьма активный процесс — мириады осколочков, фрагментиков живо складываются в картины. Это очень опасные картины, подсказывает подсознание. Но его как-то защищает наркоз. Вроде амфетаминового, что ли, — стимулирует, но не напрягает. Может, это здесь в порядке вещей, вроде ритуала — все закидываются хором? Нет, не похоже. Конни наблюдает за ним. Все наблюдают.

— Цыпочки космические, что-то я никак не врубаюсь!

Бад Гейрр заразительно смеется. Он дружелюбен и задорен, людям нравится его голос. Даже Лоримеру за два года не разонравился.

— Дома вас детки ждут, а вы тут со стариной Анди кувыркаетесь, вот как такое может быть?

В поле зрения вплывает Бад, одной рукой обнимая за плечи кого-то из двойни. Джуди Париж, решает Лоример. Сестер нелегко отличить друг от друга. Грудастая некрасивая молодуха пассивно дрейфует под углом к крупному телу Бада; полощется ткань желтой пижамы, лучами расходятся пряди черных волос.

К Баду и Джуди подплывает рыжая голова. Анди выглядит лет на шестнадцать, у него в руках большой зеленый космоболь-ный мяч.

— Старина Анди! — Бад трясет головой, под густыми темными усами сверкают в улыбке зубы. — Когда мне было столько же лет, сколько нынче тебе, мужчины не разрешали своим женщинам со мной кувыркаться.

Конни чуть кривит губы. А в голове у Лоримера съезжаются друг к дружке, стыкуются фрагменты мозаики. «Я знаю, — думает он. — А знаешь ли ты, что я знаю?» В голове пустота и хрустальная прозрачность, и это, пожалуй, хорошо. Размышлять легче. Женщины… Разум не предлагает компактных обобщенных форм, только несколько говорящих голов в матрице общей несущественности. Конечно же, это люди. Биологическая необходимость. Но как же все… расплывчато? Бессмысленно?..

Эми, сестра, сопрано кон тремоло: «Разумеется, женщины смогут дать обществу не меньше, чем мужчины, если вы будете относиться к нам как к равным! Вот увидишь!»

А потом вышла вторым браком за того идиота. Да, теперь он видит.

— Кудзу, — произносит он в полный голос. — Лиана.

Конни улыбается. Почему они всегда улыбаются?

— Слышь, Дейв, — весело треплется Бад, — кто бы нас предупредил, что мы будем любоваться цыпочками в невесомости? Ар-тить-стико! У-у-уйи-и-и!

На другом краю отсека в его сторону оборачивается бородатая неулыбчивая голова.

— И все это досталось старине Анди. Тебе вредно, расти не будешь, парень!

Бад добродушно хлопает Анди по плечу, тот отлетает к шпангоуту.

Едва ли он пьян, думает Лоример о Баде, от сидра не окосеешь. Но вроде за ним не водится привычки корчить из себя киношного техасца.

Значит, наркотик.

— Слышь, только без обид, — переходит Бад на серьезный тон. — Я ведь не в дурном смысле, так что не держи зуб на не-прилигеве… непривилегированного брата. Тут все девочки порядочные. Знаешь что? — это уже адресовано Джуди. — Тебе надо чуток марафет навести — потрясно будешь выглядеть; Я покажу, как это делается, старина Бадди в таких делах спец. Только чур не дуться! Для меня ты и так потрясная, чес-слово!

Одной рукой крепко обхватив ее за плечи, Бад выбрасывает вторую, чтобы обнять и Анди. Так втроем они и взлетают. Джуди возбуждена, широко улыбается. Сейчас она даже почти миловидна.

— А ну-ка, еще по одной!

Бад увлекает обоих к стойке, по случаю праздника украшен! ной зелеными побегами и самыми настоящими крошечными маргаритками.

— С Новым годом! Всех с Новым годом, ура!

К Баду обращены лица, появляются улыбки. Вроде они искренние, думает Лоример; может, и правда этим людям в. радость смена года.

Такое чувство, что у тебя впереди целая вечность. Хватит времени для изучения каждого события, для осмысления его возможных последствий — их развитие можно увидеть в хрустальных далях.

Я эхо-камера. Сторонний наблюдатель. Довольно интересное занятие. Но и за мной наблюдают. Тут что-то затевается. Сами-то они хоть понимают, как это опасно? Такие слабые, беззащитные… Нас трое, их пятеро на хрупком корабле… Нет, они не понимают.

Чем вызваны эти мысли? Страхом. Он глубинный; он как будто не связан с происходящим.

— Господь свидетель, у нас получилось! — заливается смехом Бад. — Цыпочки космические, вы просто молодчинки! Словами не передать! Хвалить не перехвалить! Если б не вы, нас бы здесь не было, где бы ни было это «здесь». А знаете, что я решил? Вот Богом клянусь: после этого рейса останусь' на службе. Что скажете, лапочки? Найдется в космической программе местечко для старины Бада?

— Бад, уймись, — ровным тоном требует Дейв (он стоит у дальней торцевой стенки). — Я не разрешаю поминать имя Творца всуе.

Дейву сорок шесть, он на десять лет старше Бада и Лоримера. Ветеран шести удачных экспедиций. Окладистая борода придает его облику патриархальности.

— Майор Дейв! Друг мой любезный! Виноват, исправлюсь! — Бад заговорщически подмигивает девушке и хихикает. — Начальство наше, отец-командир. Потрясный чувак! Эй, док! — зовет он. — Как самочувствие астронавта? Динко?

— С Новым годом! — слышит Лоример собственный отклик, и в лунном сиянии его рассудка кракеном всплывает запутанный клубок симпатий и антипатий к Баду.

Таких вот кракенов у Лоримера столько же, сколько было в его жизни этих Бадов и Дейвов. Вечные проблемы в отношениях с рослыми, упорными, жизнерадостными, талантливыми, дисциплинированными, неторопкими мезоморфами. С мезо-эктами, поправляет он себя. Тех, у кого мышцы вместо мозгов, в астронавты не берут. Вот эти двое умников-мачо к Лоримеру относятся неплохо, уж он-то постарался расположить их к себе. Иначе не оказался бы на «Подсолнухе», не получил бы штатную научную должность в первой вокрутсолнечной экспедиции. «Док Лоример мал, да удал, классный чувак, свой в доску». «Навидались мы ученого мудачья, а Лоример не такой, от него дерьма ждать не приходится». «Хоть и недомерок, но в отличной форме, а его юмор с каменным лицом — просто отпад». Зря, что ли, он столько лет занимался боулингом, волейболом, теннисом, стендовой стрельбой? Зря, что ли, на лыжне сломал лодыжку, а на тачбольном поле — ключицу? «А ведь ловкач наш док! Надо с ним ухо востро держать!» И бац по спине великанской лапищей: принимаем в команду. Символический ученый, что-то вроде домашнего любимца…

Да вот закавыка: от науки он теперь далек. В молодости сделал одну удачную работу — исследование плазмы крови, на нем и выезжал все эти годы. С математикой не имел дела несколько лет, утратил навыки. Слишком много побочных увлечений, слишком много сил растрачено на популяризаторство. Недоучен, недокачан, думает он о себе. Недоумник-недомачо. На фут бы повыше и на сотню фунтов потяжелее, и был бы я таким, как все. Альфа-самцом. Они, должно быть, подсознательно угадывают во мне желчного бету. Год жизни на борту «Подсолнуха». Анекдоты по сто раз рассказаны, Бад с Дейвом режутся в джин-рамми, велотренажер слишком тугой — не на меня рассчитан. Понятно, что это не нарочно. Мы — команда.

В голове мелькают кадры с расстегнутой ширинкой, прокручивается мучительный финал: Лоример выскакивает из сортира в коридор, а там его ждут, ухмыляются. Радостные вопли, струйка по ноге. Он классный чувак, свой в доску; он тоже улыбается. «Я вам покажу, гады! Я не девчонка!»

— Новый го-од, Новый го-од празднует внизу наро-од! — Это Бад распевает во всю силу легких, пародирует слащавую насовскую манеру. — Идея! Давайте отправим им радиограмму! Дорогие земляшки, в смысле луняшки! Всех сердечно па-аздрав-ляем, всякой всячины желаем… — Он комично гнусавит: — Говорит Санта-Клаус. Хьюстон, тут у нас такое! Вы бы увидели — обалдели бы! Эй, как слышите, прием? Хьюстон, Хьюстон, где вы та-ам? — дурашливо распевает Бад.

Наступает тишина, и Лоример видит, как лицо «друга любезного Дейва» превращается в лицо майора Нормана Дэвиса, командира «Подсолнуха».

И внезапно Лоример переносится на год назад. Он на борту помятого, чудом пережившего страшную встряску командного отсека. Корабль выходит из-за Солнца. Это наркотик действует, объясняет себе Лоример, в то время как память расставляет вокруг такие четкие, такие рельефные декорации.

Стоять! Ни с места!

Но реальность ускользает. Как утопающий за соломинку, хватается он за растущую в подсознании тревогу…

Бесполезно. Он уже там и тогда; он парит позади Дейва и Бада. Вообще-то, по должностной инструкции Лоримеру положено находиться между ними, в среднем из строенных кресел, так ведь не заставишь, очень уж неуютно ему там. За товарищами по экспедиции, в бесполезном иллюминаторе левого борта, видны их копии. У иллюминатора накрылся внешний слой. Рядом с отражением Дейвовой головы, придавая повязке сходство с игрушечной короной, плывет яркое пятно — это должна быть Спика.

— Хьюстон, Хьюстон, это «Подсолнух», — повторяет Дейв. — «Подсолнух» вызывает Хьюстон. Хьюстон, как слышите, прием. Ответьте, Хьюстон.

Теперь надо ждать. Семь минут — туда, семь — обратно. Семьдесят восемь миллионов миль, не ближний свет.

— Дробовой шум в усилителе, — бодро объясняет Бад.

Он чуть ли не каждый день это говорит.

— Исключено, — опять же, по обыкновению, спокойно возражает Дейв. — Усилитель в порядке. Это Солнце шалит, плотность его помех не снижается. Док, я прав?

— Мы еще в зоне остаточного излучения протуберанца. Им очень трудно выделить наш сигнал из фоновых шумов.

В тысячный раз Лоример ловит себя на позорной слабости: с ним проконсультироваться соизволили, а он и рад как дитя малое.

— Мы за Меркурием, — сокрушенно качает головой Бад. — Вот же непруха-то, а? Как теперь узнаем, кто выиграл Мировую серию?

Его любимая шутка. Ритуал, свершаемый в вечной ночи. Лоример следит за искоркой Спики, дрейфующей мимо Бадовой кудрявой лицевой растительности. У самого-то усы реденькие, чахленькие — был бы Фу Манчу блондином, носил бы такие же.

В иллюминаторе, у того края, что ближе к корме, светлые полосы — это догорает левая батарея энергоаккумуляторов. Тот же солнечный выброс, что поджег ее, оплавил иллюминаторы снаружи. Досталось тогда и Дейву — разбил голову о сексло-гическую консоль. А еще был прерван эксперимент с гравитационной волной, которым занимался Лоример, и с тех пор нет веры показаниям приборов. К счастью, поток частиц не целиком уничтожил переднее окно, уцелевший кусок позволяет экипажу просматривать двадцатиградусный сектор прямо по курсу. Там блистает ковшик Плеяд, но видны не все звезды; вместо крайних — световая клякса.

Двенадцать минут… тринадцать… Бесплодные вздохи и щелчки динамика. Четырнадцать… Нет ответа.

— «Подсолнух» — Хьюстону, «Подсолнух» — Хьюстону. Отзовитесь, Хьюстон. На связи «Подсолнух». — Дейв возвращает микрофон в кронштейн. — Дадим им еще сутки.

Ритуальное ожидание. Завтра Паккард ответит. Может быть.

— Неплохо бы снова увидеть старушку Землю, — мечтает вслух Бад.

— Мы больше не тратим топливо на коррекцию пространственного положения, — напоминает ему Дейв. — Я верю расчетам дока.

«Не моим расчетам ты веришь, а азам небесной механики. Где еще может находиться Земля в октябре?»

Разумеется, Лоример не озвучивает эти мысли. Они неинтересны человеку, который интуитивно решит задачу двух тел, едва узнав, где эти тела находятся. Бад — хороший пилот и превосходный инженер. Дейву в его профессии вообще нет равных, и он нисколько не чванится. «Господь нам поможет, док, если мы Ему позволим».

— Муторно будет стыковаться, если радар накрылся, — беспечным тоном замечает Бад.

Об этом все они думали уже сто раз. Да, будет муторно. Но Дейв справится. Для того он и бережет топливо.

Тянутся минуты.

— Вот они! — восклицает Дейв.

И с ошеломляющей внезапностью кабину заполняет голос.

— Джуди? — Вопрос звучит четко, голос высок. Это девичий голос. — Ну, наконец-то! Как я рада, что вы нашлись. А почему в этом диапазоне?

Бад с шумом выпускает из легких застоявшийся воздух. Через миг и с Дейва спадает оцепенение, он хватает микрофон:

— Это «Подсолнух», мы вас слышим. «Подсолнух» — Хьюстону… Тьфу ты!.. Экспедиция «Подсолнух-один» вызывает Центр управления полетами в Хьюстоне. Кто на связи? Назовите себя. Вы можете ретранслировать наш сигнал? Прием.

— Зенитное излучение, — говорит Бад. — Какой-то чокнутый радиолюбитель.

— Джуди, у тебя что, проблемы? — спрашивает девичий голос. — Не слышу, ужасные помехи. Подожди минутку.

— Это экспедиция «Подсолнух-один» Соединенных Штатов Америки, — повторяет Дейв. — Экспедиция «Подсолнух» вызывает Центр управления полетами в Хьюстоне, а вы забиваете нашу волну. Назовите себя. Повторяю, назовите себя и ответьте, можете ли вы ретранслировать наш сигнал в Хьюстон.

— Динко! Джуди, я слушаю, говори, — говорит девушка.

Лоример порывисто подается к СЭДЧу, сгустителю энергии длиннопробежных частиц. Ерзает, дребезжит подвижный элемент линейного двигателя. Не окажись при вспышке экспериментальный прибор убранным внутрь, его бы заварило наглухо. Доведя до максимальной частоты вибрацию датчика, Лоример приступает к грубому ручному сканированию.

— Вы вмешались в служебный радиообмен космической экспедиции США и Центра управления полетами в Хьюстоне, — с нажимом произносит Дейв. — Если не можете ретранслировать в Хьюстон наше сообщение, освободите эфир, не нарушайте федеральный закон. Повторяю вопрос: способны ли вы переправить наш сигнал в ЦУП? Прием.

— Все равно плохо слышно, — говорит девушка. — Что еще за Хьюстон? И вообще, с кем я разговариваю? Отвечайте, вы же знаете, времени в обрез.

У нее приятный голос, с отчетливой гнусавинкой.

— О боже! — восклицает Бад. — Она где-то рядом!

— Держи ее. — Дейв поворачивается к Лоримеру и его импровизированному радароскопу.

— Вот. — Лоример тычет пальцем: на самом краю индикаторной панели вырос над мелкими зубцами уплотнений коро-нального вещества стабильный пик.

Бад тоже тянет шею:

— НЛО?!

— Там кто-то есть, точно.

— Алло? Алло? Теперь мы вас слышим, — говорит девушка. — Вы почему так далеко? У вас там всё динко? Неужели вспышку поймали?

— Не упусти ее, — приказывает Дейв Баду. И тут же — Лоримеру: — Док, что с параметрами?

— Три тысячи километров, может, чуть больше. Вероятно, удаляются от нас, движутся вокруг Солнца. Космонавты, что ли? Советская экспедиция?

— Обогнать нас решили? Поздно…

— С девчонкой на борту? — возражает Бад.

— Им не впервой. Бад, ты записываешь?

— «Роджер-р-р», — рычит, ухмыляясь, тот. — По голосу непохоже, что цыпочка русская. Кто такая эта Джуди, черт бы ее побрал?

Подумав секунду-другую, Дейв включает микрофон:

— Говорит майор Норман Дэвис, командир корабля Соединенных Штатов Америки «Подсолнух-один». Вы у нас на радаре. Требуем идентифицироваться. Повторяю вопрос: кто вы? Прием.

— Джуди, может, хватит хохмить? — серчает собеседница. — Через минуту опять не будет связи, мы за вас тревожимся, неужели не понятно?

— «Подсолнух» — неопознанному кораблю. Я не Джуди. Повторяю, я не Джуди. Кто вы? Прием.

— Чего?!. — изумляется девушка, и слышно, как ее перебивают. — Энн, погоди…

Речь сменяется воем динамика. Затем говорит уже другая женщина:

— Я Лорна Бетьюн, корабль «Эскондида». Что там у вас происходит?

— Я майор Дэвис, начальник американской экспедиции «Подсолнух». Идем обратным курсом к Земле. Космический корабль «Эскондида» нам неизвестен. Прошу назваться. Прием.

— Только что назвалась. — Та же гнусавинка в голосе, но эта женщина явно постарше. — Нет такого корабля «Подсолнух», и Земля у вас не по курсу. Если это анди-шутка, то она не из удачных.

— Какие еще шутки, мэм?! — взрывается Дейв. — Это американская вокругсолнечная экспедиция, а мы — американские астронавты. Протестуем против вашего вмешательства. Прием.

Ответная фраза женщины тонет в вое и треске статики. То и дело сквозь помехи на мгновение прорываются два голоса. Вроде Лоример слышит слова «серия „Подсолнух“». Бад возится с подавителем. Наконец рев помех снижается до приемлемого гула.

— Эй, майор Дэвис? — Голос совсем слаб. — Я правильно расслышала: вы направляетесь к Земле?

Дейв хмуро смотрит на динамик и отрывисто произносит:

— Подтверждаю.

— Но если так, нам непонятно, по какой орбите вы движетесь. У вас очень странные полетные характеристики. Наши приборы показывают, что ваш настоящий курс не имеет ничего общего с заявленным. Через минуту-другую прекратится связь. Вы можете сказать, где сейчас видите Землю? Не возитесь с координатами, просто назовите созвездие.

Дейв колеблется, но затем протягивает микрофон:

— Док?

— Земля наблюдается в Рыбах, — докладывает Лоример. — Приблизительно три градуса от Гаммы.

— Это не так, — говорит женщина. — Разве не видите, что она в созвездии Дева? Да вы хоть что-нибудь видите?

Лоример бросает взгляд на левый иллюминатор, на яркое пятно:

— Наш корабль получил повреждения…

— Молчи! — рявкает Дейв.

— Проходя перигелий, мы угодили под выброс и лишились одного иллюминатора. Но нам, разумеется, известно относительное положение Земли одиннадцатого октября…

— Октябрь? Сейчас март, пятнадцатое марта. Должно быть, вы…

Голос растворяется в вое космоса.

— Электромагнитный фронт, — крутя ручку настройки, поясняет Бад.

Все трое застывают под разными углами к динамику, причем Лоример висит вниз головой. Космос ревет и плещет, словно море в бурю, загадочный корабль слишком близок к горизонту солнечной короны.

— …Позади вас… — слышат люди на борту «Подсолнуха». — …Пытайтесь… волну… Корабль… Если сможете, ваш сигнал…

И больше не проходит ни слова.

Лоример отталкивается от панели рации, смотрит на искру в иллюминаторе. Конечно, это Спика, как же иначе? Но почему она вытянута, будто к ней пристроился второй источник света? Невероятно! Лоримера моментально охватывает возбуждение, в черепе резонируют женские голоса.

— Воспроизведи, — говорит Дейв. — Хьюстону наверняка понравится.

Они снова слушают, как девушка зовет Джуди, как женщина представляется Лорной Бетьюн. Бад вскидывает палец:

— Мужской голос!

Лоример напряженно вслушивается. Слов не разобрать. Если это и впрямь слова.

— Подождем, пока это не дойдет до Паккарда. — Дейв потирает ладони. — Помните, как Хауи разыграли? Как уверяли, будто спасают его?

— Похоже, новые друзья хотят, чтобы мы оставались на их частоте, — ухмыляется Бад. — Небось думают, что мы далеко-о-о… Э, глядите, вроде вторая коробочка решила показаться. Тесновато становится.

— Включи голосовое оповещение, — распоряжается Дейв. — На случай, если этот второй корабль решит выйти на связь. Батареи выдержат.

Лоример смотрит на искру-Спику, или на Спику плюс что-то еще, и спрашивает себя, удастся ли когда-нибудь понять то, что происходит сейчас. В этой невообразимой дали, в невероятном одиночестве вот так запросто взять и допустить, что тебя разыгрывают, водят за нос? Хотя… если эти незнакомцы слеплены из того же теста, что и ты… Вслух он говорит:

— Для советской экспедиции «Эскондида» — неподходящее название. Кажется, это из испанского, означает «Спрятанная».

— Угу, — кивает Бад. — А знаете, я понял, что это за акцент. Австралийский. У нас на Хикеме водились цыпочки-оззи. А-авст-ра-али-ия, у-у-уйи-и! Может, Вумера разродилась? Или что-то совместное?

Дейв мотает головой:

— У Австралии никаких ресурсов.

— Дейв, мы имеем дело с очень и очень загадочным феноменом, — рассудительно произносит Лоример. — Я уже подумываю о визуальной разведке.

— Док, ты, часом, не сдурел?

— Нет. Если сейчас октябрь, то Земля там, где я сказал. К марту она переберется в Деву.

— И что же это получается? — выталкивает себя из кресла ухмыляющийся Дейв. — Рип ван Винкль, ты продрых пять месяцев? Так, сейчас партийка, а потом ВКД.

— Хотелось бы мне взглянуть на этих цыпочек. — Бад выключает передатчик. — Мисс, разрешите вам помочь со скафандром! Э-э, мисс, вот это надо вдавить, а не вытянуть, псст-псст-псст! Док, ты послушаешь?

— Хорошо. — Лоример достает свои карты.

Товарищи по экипажу уходят по коридору-туннелю в корму, в крошечный салон. По дороге они не обсуждают появление неизвестных кораблей. Лоример с крайней неохотой признается себе, что до глубины души потрясен словами той женщины, Лорны Бетьюн.

Проходит муторный период обязательных физических упражнений. Обед. Контейнеры лишь чуть подогреты — приходится беречь заряд аккумуляторов. Снова цыпленок по-королевски. Бад свою порцию поливает кетчупом. Обычно за едой все молчат, но в этот раз Бад рассказывает забавную историю про австралийскую девушку, тщательно сдерживаясь, чтобы не нарушить неписаный речевой кодекс экипажа «Подсолнуха». После обеда Дейв уходит в кабину. Дейв и Лоример возвращаются к прерванной работе первоочередной важности: надо проверить скафандры, ремкомплекты и все прочее для ВКД. После того как спадет радиация, они отправятся за борт, оценят ущерб и попытаются что-нибудь починить.

Они уже прибираются в отсеке, когда их зовет Дейв. Шагая по туннелю, Лоример слышит трубный глас динамика:

— …Динковый рейс! А что сказала Лорна? Я «Глория», прием.

Лоример включает СЭДЧ и приступает к сканированию. На этот раз безрезультатно.

— Они позади нас или в солнечном квадранте, — сообщает он наконец. — Не могу их поймать.

Динамик вдруг выдает устойчивый писк.

— Это, должно быть, их наземное управление, — говорит Дейв. — Док, что у нас с горизонтом?

— Пять часов. Северо-запад Сибири, Япония, Австралия.

— Говорил я вам: накрылась остронаправленная. — Бад осторожно подает питание на мотор антенны. — Та-ак, пома-ле-еньку, понемно-ожку… Все понятно: раму помяло.

— Только не сорви! — предостерегает Дейв, зная, что Бад не сорвет.

Писк затухает, потом снова набирает силу.

— Опа! А ведь получается! — восклицает Бад. — Теперь можно откалиброваться по их рации.

И вдруг — жесткое сопрано:

— …Должно быть, вне вашей орбиты. Попробуйте в районе Беты Овна.

— Новая цыпочка. Мы их поймали! — радуется Бад. — Теперь не упустим. Похоже, конец неприятностям, парни. Эта штука в ста сорока девяти градусах. У-у-уйи-и!

В эфир возвращается первая девушка:

— Марго, мы их видим! Кораблик совсем кроха, как в нем можно жить? Наверное, там такие масенькие инопланетянчики… Прием.

— А вот и Джуди, — хихикает Бад. — И все на английском шпарят, просто обалдеть! Дейв, это небось ооновские дела.

Дейв массирует локти, сжимает и разжимает кулаки. Размышляет. Остальные ждут. Лоример прикидывает: сто сорок девять градусов от Гаммы Рыб — это где?

Через полчаса звучит голос с Земли:

— Джуди, зови всех, срочно! Мы воспроизведем беседу, хотим, чтобы каждый из вас услышал. У тебя две минуты. Да, и пока ждем: Зебра просила передать Конни, что у малышки все отлично. И у нас новая корова.

— Код, — заключает Дейв.

Озвучивается запись. Трое мужчин слушают, как сквозь треск солнечных помех Дейв взывает к Хьюстону. Его речь звучит все четче и обрывается в тот момент, когда женщина говорит, что другой корабль, «Глория», находится позади, ближе к Солнцу.

— Мы подняли архивные данные, — подводит итог Земля. — Числился такой майор Норман Дэвис в экипаже первого «Подсолнуха». Майор — это военный чин. Слышали слово «док»? У них на борту был доктор наук Оррен Лоример. Третий член экипажа — капитан… тоже воинское звание… капитан Бернхард Гейрр. Трое на борту, и все мужского пола, разумеется. Полагаем, у них был реактивный двигатель ранней конструкции и малый запас топлива. И вот какая штука: первый «Подсолнух» исчез в космосе. Он так и не вышел из-за Солнца. Примерно в то время и начались мощные вспышки. Джен допускает, что корабль угодил в одну из них. Вы слышали, что говорил экипаж о повреждениях.

Дейв неразборчиво ворчит. У Лоримера в животе коронным разрядом вспыхивает волнение.

— Либо они те, за кого себя выдают, либо мы имеем дело с призраками… Еще вариант: инопланетяне маскируются под людей. Джен полагает, что сверхспышки могли локально воздействовать на временную координату. Плагго! Так что вы там наблюдали? В двух словах?

«Временная координата…» «Он так и не вышел…» Сознание Лоримера сужается настолько, что может удержать лишь крошечный фрагмент реальности, две бородатые головы в поле зрения. Оно отказывается воспринимать слова, которые вроде бы проникают в уши: «Еще до наступления двухтысячного».

Язык, думает он. Язык не мог не измениться. От этой мысли ему легче.

Звучит сочный баритон:

— Марго?

На борту «Подсолнуха» оживают глаза.

— …Как тот огромный пятьдесят лет назад. — У мужчины тот же акцент. — Это чистое везение, что мы там оказались, когда полыхнуло. А самое интересное, что мы убедились насчет гравитационной турбулентности. Она периодическая, но не волнового характера. Да какая свирепая! В этих областях чудовищные пространственные напряжения! Мы едва миновали несколько таких ловушек. Похоже, верна теория Франс — наша система проходит через кластер черных мини-дыр; Пока нам везет, но однажды можем напороться.

— Франс? — бормочет Бад.

Дейв задумчиво смотрит на него:

— Что-то из угодившего в дыру могло выскочить обратно? Такое кажется крайне маловероятным. И тем не менее они здесь, кто бы они ни были. В восьмистах ка от нас, уходят в направлении Альдебарана. Лорна верно заметила: этому кораблю будет очень непросто добраться до Земли, да и есть ли на нем запас топлива для таких маневров и ускорений? Может, попытаемся поговорить с экипажем? Прием. Да, что касается коровы: поздравляю. Прием.

— Черные дыры! — Бад присвистывает. — Док, это по твоей части. Мы что, побывали в черной дыре?

— Никоим образом, иначе нас бы здесь сейчас не было.

А мы точно сейчас здесь, мысленно спрашивает себя Лоример. Кластер черных мини-дыр… Что бывает, когда фрагменты полностью коллапсировавшей материи сближаются друг с другом или даже сталкиваются, скажем, в фотосфере звезды? Разрывается время? Стоп! Не надо об этом думать!

Вслух же он говорит:

— Дейв, они могли бы нам кое-что рассказать.

Командир молчит. Тянутся минуты.

Наконец снова звучит голос Земли, сообщает, что будет попытка связаться с пришельцами на их первоначальной частоте.

Бад смотрит на Дейва и берется за ручку настройки.

— Вызываю «Подсолнух-один», — медленно, в нос говорит девушка. — Это «Луна-центральная», вызываю майора Нормана Дэвиса, командира «Подсолнуха-один». Мы слышали ваши переговоры с кораблем «Эскондида». Теряемся в догадках: кто вы, как сюда попали? Если и правда «Подсолнух-один», то напрашивается предположение, что вы проскочили вперед во времени, когда угодили под выброс солнечной массы.

Слово «время» звучит у нее чуть странно, как у кокни.

— Поблизости от вас корабль «Глория», вы на экране его радара. И похоже, у вас проблема с курсом. Лорна сообщила, что вы намерены добраться до Земли, полагая, что сейчас октябрь и Земля находится в Рыбах. Это заблуждение, сегодня пятнадцатое марта. Повторяю, земная дата, — слово «дата» тоже звучит у нее необычно, — пятнадцатое марта. Найдите возможность убедиться, что Земля в Деве, совсем рядом со Спи-кой. Вы говорили о поврежденном иллюминаторе. Можете ли выйти наружу и посмотреть? Полагаем, требуется значительная коррекция курса. Достаточно ли у вас топлива? Есть ли на борту компьютер? Что с запасом воздуха, воды и пищи? Чем мы можем вам помочь? Ждем ответа на этой частоте. «Луна» вызывает «Подсолнух-один». Прием.

На борту «Подсолнуха» никто не шевелится. Лоример борется с разбушевавшимися эмоциями.

«Проскочили вперед во времени»…

Некуда возвращаться.

Пауза затягивается, и киста воспоминаний, которую он научился подавлять, распухает беспрепятственно.

— Ну так как, будем отвечать или нет?

— Глупостей не говори, — произносит Дейв.

— Командир, между Гаммой Рыб и Спикой сто сорок девять градусов. Передача шла из той точки, где, по их словам, находится Земля.

— Ты спятил.

— Я не спятил. Получается, сейчас все-таки март.

Дейв моргает с таким видом, будто ему докучает муха.

Через пятнадцать минут мучительную паузу снова прерывает голос «Луны-центральной»:

— Прошу выйти на связь.

— Это не запись. — Бад достает пластинку жвачки, обертку добавляет к аккуратной стопке за проводами гироскопа.

У Лоримера, зачарованного смутным мерцанием Спики, по коже бегут мурашки. Рядом со Спикой — Земля?

Разум отказывается верить, но роковая правда со всех сторон вонзает в него острые и длинные когти. Лица, голоса, шипение бекона, скрип отцовского кресла-качалки, мел на залитой солнцем классной доске, голые ноги Джинни на цветастом диване, Дженни и Пенни, бегающие в опасной близости от газонокосилки… Девочки должны были вырасти, Дженни уже догнала мать. Отец в Денвере с Эми, надеется дотянуть до возвращения сына. До моего возвращения. Нет, это просто бред какой-то. Дейв прав: трюк, безумный розыгрыш. Язык это подтверждает.

Через пятнадцать минут ровный, серьезный женский голос все повторяет, только усугубляя нервозную атмосферу на борту «Подсолнуха». С лица Дейва уже не сходит рассеянно-раздраженная мина, как у болельщика, вынужденного слушать дрянной спортивный репортаж. Лоримера подмывает выключить рацию и предложить партийку в джин. Голос сообщает о переходе на другую частоту.

Неторопливо жуя, Бад возвращает прежнюю настройку. Голос теперь звучит устало, он замирает через пару фраз.

Опять ожидание, на этот раз часовое. В Лоримера мертвой хваткой вцепилось пятнышко Спики, он не в силах отвести глаза от иллюминатора. Бад напевает «Она носила желтую ленту», но через куплет замолкает.

— Дейв, — заговаривает наконец Лоример, — наша антенна направлена точно на Спику. Можешь считать меня психом; но, если Земля там, скоро придется менять курс. Да ты посмотри: двойной источник света, видно же! Необходимо с этим разобраться.

От майора — ни слова. Бад тоже помалкивает, но его взгляд рыщет — то к левому иллюминатору, то назад, к приборной панели. Там, на самом краю, поляроидный снимок жены Бада. Долговязая, рыжая, смешливая, вихляющая задом Пэтти. У Лоримера бывают насчет нее фантазии. Впрочем, голосок как у ребенка… и рост… Многие низкорослые мужчины тянутся к высоким женщинам, Лоример объясняет это слабохарактерностью. Джинни на дюйм ниже его. Их девочки вырастут повыше. Жена решила забеременеть перед его отлетом — знала, что он будет в недосягаемости, и все же настояла. Может, родится мальчик, сын…

Прекрати! О чем-нибудь другом думай. Любит ли Бад свою Пэтти? Да кто его знает. Сам ты любишь Джинни. А до нее семьдесят миллионов миль…

— Джуди? — Это «Луна-центральная», или кто там еще. — Они не отвечают. Ты не попробуешь? Но сначала послушай, о чем мы тут думаем. Если и правда эти люди из прошлого, они могут получить очень серьезную травму. Должно быль, сейчас до них доходит, что они уже никогда не увидят родной мир. Мида говорит, эти мужчины оставили дома женщин и детей, они будут ужасно тосковать по своим семьям. Наверняка перепуганы до смерти, возможно, считают нас инопланетянами или галлюцинациями. Понимаешь, о чем я?

Через пять секунд неподалеку от «Подсолнуха» включается передатчик:

— Да, Марго, у нас такие же мысли. Динко… Эй, «Подсолнух»? «Подсолнух», майор Дэвис, слышите меня? Это Джуди Париж, борт «Глория», мы всего в миллионе километров, видим вас на радаре. — Взволнованный молодой голос. — С вами пытается связаться «Луна-центральная». Мы полагаем, что вы терпите бедствие, и хотим помочь. Не бойтесь, пожалуйста, мы такие же люди, как и вы. Похоже, ваш корабль сбился с курса — до Земли вам так не добраться. Объясните, что случилось. Требуется ли наша помощь? Если проблема с радиостанцией, можно попробовать какую-нибудь другую связь. Вам знакома старая азбука Морзе? Скоро вы уйдете с нашего экрана, мы очень тревожимся за вас. Пожалуйста, отзовитесь, если можете. «Подсолнух», как слышите? Прием.

Дейв сидит в прострации. Бад смотрит на него, переводит взгляд на левый иллюминатор, затем — с отсутствующим выражением лица — на динамик. У Лоримера выдохлось изумление, хочется только ответить голосам. Можно подрегулировать луч СЭДЧа и послать грубый сигнал. Ну а дальше-то как быть, если оба спутника против?

Девушка настойчиво повторяет попытки. Наконец произносит:

— Марго, от них ни звука. Неужто умерли? Может, это все-таки инопланетяне?

«А разве нет?» — думает Лоример.

Снова говорит лунная станция. Но голос теперь другой, постарше:

— Джуди, это Мида. Вот какое предположение: у этих людей очень жесткая иерархия. Помнишь из истории, как они забюрократизировали все и вся? Ты заметила, майор Дэвис напирал на то, что он начальник? Это называется «система власти и подчинения»: один распоряжается, остальные выполняют, а почему не отказываются — мы едва ли способны понять. Может, из-за страха. Сейчас важно другое: доминантный индивид пребывает в шоковом или паническом состоянии и другие не посмеют нам ответить, пока Дэвис им не разрешит.

Господи боже ты мой, мысленно восклицает Лоример. Иисус Христос в цветах и красках, как говорил папаша, пытаясь выразить невыразимое.

Дейв и Бад сидят не шевелясь.

— Дикость какая! — поражается Джуди. — Но разве они не понимают, что идут неправильным курсом? Этот доминантный, он что, позволит кораблю вылететь за пределы системы? Себя и других погубит? Абсурд!

Именно это и происходит, размышляет Лоример. Да, абсурд. И я должен положить ему конец. Нужно действовать незамедлительно, пока они нас не потеряли.

Воображение рисует кошмарную сцену, как он бросает вызов Дейву и Баду, как эти великаны надвигаются на него.

Сначала попробуй их убедить.

Не успев открыть рот, он замечает слабое шевеление Бада и с безмерной благодарностью слышит:

— Дейви, давай рискнем, а? Только глянем и, если что, сразу назад. Один поворот нас не разорит.

Командир поворачивает голову на градус-другой.

— Или мне сделать, как цыпа советует, — выйти наружу? — ровным голосом спрашивает Бад.

Долгая пауза, наконец Дейв равнодушно произносит:

— Ладно… готовим поворот.

Его рука так же медлительна, как и мысли. Он метода вводит данные, которые положат корабль на новый курс — что Спика покажется в исправном иллюминаторе.

Так почему же я не смог, в тысячный рлз спрашивает себя/ ример, выполняя знакомую процедуру проверки. Нет ответа И опять же в тысячный раз он признает в глубине души npi восходство спутников. Они — настоящие, они — альфы. Мр ская дружба. Или забыл, как сам с абсурдным благоговении глядел на аполлонов из школьной футбольной команды?

— Годится, Дейв. Лишь бы техника не подвела.

Дейв сбрасывает предохранитель воспламенения, переводит компьютер в режим реального времени. Трясется корпус, кабина со всем содержимым ползет вбок, яркое пятнышко Спики движется в противоположную сторону и попадает в передний иллюминатор.

Тормозные двигатели выполнили свою задачу, двойной источник света замер прямо по курсу — превосходная работа. Лоример в прозрачном окне четко видит и Спику, и ее спутницу. Он протягивает Баду телескоп:

— Та, что слева.

Бад смотрит:

— Порядок, это они. Эй, Дейв, ты глянь. — Он сует трубу в руки командиру.

Тот медленно поднимает прибор, всматривается. Лоример слышит его дыхание.

И вдруг Дейв хватает микрофон.

— Хьюстон! — хрипло кричит он. — «Подсолнух» вызывает Хьюстон! «Подсолнух» вызывает Хьюстон! Хьюстон, ответьте!

Динамик разражается возгласами:

— Они включали двигатели! Эй, слышите, вызывают!

И умолкает.

В кабине «Подсолнуха» все молчат. Лоример смотрит вперед, на пару огоньков. Время застыло, но вокруг сменяют друг друга невероятные реальности. Отраженное лицо Бада наклонено вниз, отсутствует привычная ухмылка. У Дейва шевелится борода, и Лоример догадывается, что командир беззвучно молится. В экипаже он один набожен, по воскресеньям перед едой читает краткую прочувствованную молитву. Лоримера охватывает жгучая жалость: Дейв не мыслит жизни без семьи, он души не чает в четырех сыновьях. Чутко следил за их учебой, водил в походы, на охоту и рыбалку. А Дорис, его жена, такая милашка и живчик, всегда путешествовала с ними, стряпала… И соседям помогала… Возила в школу Пенни и Дженни, когда болела Джинни… Хорошие люди, соль земли.

Нет, думает он, этого просто не могло случиться. Антенна направлена точно, шесть минут уже прошло, через минуту здесь зазвучит голос Паккарда. И прекратится кошмар. «Еще до наступления двухтысячного…» Прекрати!.. Язык должен был измениться… Думай о Дорис… о том, как она сияет от счастья, когда кормит своих пятерых мужчин. Женщины, у которых сыновья, другие… Но Джинни, твоя любимая женщина, твоя жена и дочери… Дочери — уже бабушки? Или даже их косточки истлели? Хватит, остановись!

А Дейв все молится… Как узнать, что творится в этих головах… Дейв плачет… Двенадцать минут, сейчас все уладится. Ответ застрял в пути… Нет-нет, он движется. Тринадцать, Все это безумие, дурной сон. Тринадцать плюс… Четырнадцать. Динамик только шипит и потрескивает. Уже пятнадцать. Дурной сон… А эти женщины что же, стоят в сторонке и ждут, когда мы убедимся? Шестнадцать…

На двадцатой минуте дергается рука Дейва, но снова замирает. Проскакивают секунды, потрескивает космос. Вот уже прошло полчаса.

— Вызываю «Подсолнух», майора Дэвиса. — Женщина постарше, голос помягче. — С вами говорит «Луна-центральная». Это мы теперь отвечаем за космические полеты, обеспечиваем связь и прочее обслуживание. Мне очень жаль, но я вынуждена поставить вас в известность: Центра управления полетами в Хьюстоне больше нет. Сам Хьюстон опустел с тех пор, как кос.? модром с кораблями переместился в Уайт-Сэндс. Это произошло более двухсот лет назад.

Холодный, цвета пыли свет обволакивает мозг Лоримера, изолирует его. Этот свет останется в голове очень и очень надолго.

Женщина повторяет сообщение, объясняет, предлагает помощь, интересуется самочувствием. Взвешенная, деликатная речь. Дейв сидит будто окаменев, глядит на Землю. Бад сует ему микрофон:

— Ответь им, Дейви.

Командир смотрит на микрофон, набирает воздуху в легкие, нажимает тангенту.

— «Подсолнух» вызывает Лунный центр управления, — совершенно нормальным голосом говорит он.

«Луну-центральную», — мысленно поправляет Лоример.

— Не беспокойтесь за нас, мы справимся. Ситуация на борту штатная, никаких проблем с жизнеобеспечением. Информация о курсе принята к сведению, приступили к прокладке нового, будем благодарны за помощь с расчетами. Да, что касается нашего молчания: вынуждены экономить на передаче — не знаем пока, в каком состоянии аккумуляторы. Конец связи.

Вот так это и началось.

Мыслями Лоример возвращается в себя на борту «Глории» год — или три столетия — спустя. Он наблюдает, и за ним наблюдают. Ему теперь легко и спокойно, все страшное — глубоко под водой. Но почему так тихо? Вроде давно не слышно разговоров. Давно ли? Может, это наркотик притупляет чувство времени и на самом деле прошла минута или две?

— О прошлом задумался, — обратился он к женщине, желая услышать ее голос.

— Да, тебе есть что вспомнить, — кивает Конни и спохватывается: — Ой, прости! Не надо было этого говорить. — Ее глаза лучатся сочувствием.

— Пустяки. — (Тает, будто картины сна по пробуждении, прежний мир, а этот, другой, виден теперь отчетливо.) — Должно быть, для вас мы диковинки, вроде невиданных зверей.

— Мы пытаемся понять, — отвечает она. — Это как историю учить: событие можно запомнить, но нельзя прочувствовать. Остается загадкой, как жилось тогда людям, что они собой представляли. Надеемся, что вы нам расскажете.

Наркотик, думает Лоример. Вот для чего он нужен. Рассказать им… Ну да, чего проще? Разве способен динозавр объяснить, как ему жилось и что он собой представляет?

Перед мысленным взором прокручивается монтаж, где преобладают кадры с северной парковкой ЦУПа и с желтым телефоном на кухне, которую Джинни оплела мерзким вьюном. Женщины и вьюны…

Мысль прервана взрывом хохота. В отсеке, который здесь называют спортзалом, похоже, Бад и другие играют в мяч. Вообще-то, отличная идея, размышляет Лоример, — насчет использования мышечной энергии. Это объясняет, почему тут все в хорошей форме. Регулярные упражнения средней интенсивности. Спортзал — не что иное, как беличье колесо: когда карабкаешься по перекладинам или крутишь педали, он вращается сам и через механизм передачи вращает другие части корабля, в том числе спальный цилиндр. Настоящий еулдгояг… Бад и Дейв предпочитают акробатствовать в колесе на пару: ни дать ни взять здоровенные белые обезьяны. Лоримера вполне устраивают неутомительные тренировки в женской компании, к здешнему велотренажеру никаких претензий. Обычно он разминается вместе с немногословной Конни и одной из словоохотливых Джуди.

Впрочем, сейчас все молчат. Слегка озадаченный, он оглядывает большой цилиндрический отсек управления и видит у переднего иллюминатора Дейва и Леди Блю. За спиной у них Джуди Дакар — надо же, как воды в рот набрала. На Землю смотрят, должно быть. Восхитительный диск вот уже которую неделю растет.

У Дейва шевелится борода, опять он молится. Теперь это делает чаще, чем прежде, не напоказ, но так искренне, что атеист Лоример невольно сочувствует.

Само собой, обе Джуди заинтересовались, о чем шепчет Дейв. Когда тот узнал, что они не знают, зачем нужно молиться, и слыхом не слыхивали о Библии, повисло тяжелое молчание.

«Получается, вы совсем утратили веру», — заключил он наконец.

«Отчего же? — запротестовала Джуди Париж. — Мы верим».

«Могу я спросить во что?»

«В себя, разумеется», — ответила она.

«Юная леди, были б вы моей дочерью, получили бы хорошую порку».

Сказано это было не в шутку. Вопрос больше не поднимался.

Зато благодаря религии Дейв быстро оправился от ужасного шока, говорит себе Лоример. Человеку нужен персональный бог, модель отцовства. Из религии Дейв черпает силы, и сам он надежная опора для нас. Наверное, лидеру без веры никак. А Дейв лидер что надо: неунывающий, несгибаемый, терпеливо придумывающий альтернативные решения, безошибочно устраняющий неизбежные отклонения от курса, — так уверенно и ловко с этой работой Лоример бы не справился.

Его снова одолевают воспоминания. Он на борту «Подсолнуха», с красными от недосыпания глазами слушает женский щебет и отрывистые реплики Дейва. Господи, как же трещат эти бабы! Но их компьютер тем временем делает свое дело. И расчеты их компьютера совпадают с выкладками Лоримера. Раздражает и бзик Дейва, нежелание признаваться, сколько осталось топлива на борту. Он бережет запасы и заставляет Лоримера рассчитывать, на какой срок их хватит.

Но это мартышкин труд. Очень скоро экипаж «Подсолнуха» убеждается, что дела его плохи. Корабль достигнет земной орбиты, вот только гораздо раньше планета проскочит мимо. Чтобы этого не случилось, надо заблаговременно разогнаться, а где взять топливо? Можно выполнить маневр стабилизации и погасить скорость, тогда через виток Земля догонит корабль, но это означает год ожидания, а ведь необходимые для жизни ресурсы иссякнут гораздо раньше. Способна ли команда «Подсолнуха» добровольно сократиться до одного человека, у которого будет шанс спастись?

Лоример отгоняет жуткий вопрос. Командир здесь Дейв, ему и решать.

Остается еще один вариант, последний: через три месяца траектория корабля приблизится к Венере, можно будет разогнаться по ее орбите. Решено просчитать этот вариант.

А тем временем Земля неуклонно удаляется от них, как и «Глория», которая движется к Солнцу. Ее передачу удалось вычленить среди солнечных помех, но вскоре она снова пропала. Зато теперь известен экипаж этого корабля, пять человек. Мужчина — Анди Кэй, старшая женщина — Леди Блю Паркс; похоже, эти двое отвечают за навигацию. Еще Конни Морелос и близнецы Джуди Париж и Джуди Дакар, специалисты по связи. Голоса лунного начальства тоже принадлежат женщинам, Марго и Азелле. Можно слышать их переговоры с «Эскондидой», уже заходящей за край Солнца. Дейв требует отслеживать и фиксировать все, что слышно в эфире. Но это главным образом повторы одних и тех же сообщений, которыми обмениваются «Луна-центральная» и «Глория», с примесью разнообразных посланий совершенно личного характера, насчет телят, цыплят и прочего приплода. Дейв с неохотой отказался от предположения, что это код. Мужских голосов Бад насчитал всего пять.

— А чему удивляться? — говорит он. — Когда мы улетали с Земли, там уже было полно цыпочек с водительскими правами. И раз девчонки полезли в космос, это значит, что здесь больше не опасно. Пускай попотеют, сгонят с попок жирок. — Хихикает. — Вот посадим нашу птичку, и все, прощайте, звезды, старина Бадди сыт вами по горло. Ему подавай уютный пляж, море пива, гору стейков и прочие блага цивилизации. Парни, мы же теперь ожившая легенда! Будем денежки брать за разрешение на нас поглазеть!

У Дейва такое выражение лица, что понятно: затронута неприятная тема. К немалому раздражению Лоримера, командира страшит перспектива встречи с ушедшей далеко в будущее Землей, и он сводит радиообмен к злободневным проблемам. Лоример пытается обсудить хотя бы загадку неизменившегося языка и слышит категорическое «Позже». Ты перенесся на триста лет вперед, но тебе не позволяют ничего выяснить; это здорово бесит.

Впрочем, кое-какие факты удается узнать из женской болтовни. После первого «Подсолнуха» еще девять кораблей с этим названием совершили удачные полеты и один не вернулся. А совсем недавно закончилась долгая подготовка экспедиции к двум внутренним планетам, в путь отправились «Глория» и ее систершип.

— Мы всегда летаем парами, — говорит Джуди. — От этих планет никакого проку, но взглянуть на них стоит.

— Дейв, ради бога, спроси, сколько планет они посетили, — умоляет Лоример.

— Позже.

Во время пятого перерыва на питание «Луна-центральная» выходит на связь по собственному почину.

— «Подсолнух», Земля готовит для вас ознакомительный материал по истории, — слышат они голос Марго. — Понимаем, вы не хотите тратить энергию на расспросы, поэтому сейчас отправим список основных фактов. — Смеется. — Задачка оказалась не из легких, у нас тут нет профессиональных историков.

Лоример кивает своим мыслям. Что бы он сам рассказал человеку из 1690-го, пожелавшему узнать о судьбе Кромвеля — а тогда ли жил Кромвель? — но слыхом не слыхавшему об электричестве, атомах и США?

— Пожалуй, вот главное, о чем необходимо вас проинформировать: людей сейчас гораздо меньше, чем было в вашу эпоху, два с небольшим миллиона. Вскоре после вашего времени началась пандемия. Она не убивала людей, но сокращала их численность, стерилизуя половые клетки. Почти везде перестали рождаться дети. Меньше всего пострадало государство под названием Австралия…

Бад многозначительно поднимает палец.

— Еще на севере Канады дела обстояли относительно неплохо. Выжившие перебрались в южные американские штаты, там были и поля, и коммуникации, и фабрики — оптимальные условия для существования. Все прочие страны опустели, но мы туда иногда заглядываем. У нас пять основных видов деятельности — или, правильнее сказать, отраслей промышленности? Продовольствие — что-то выращиваем, что-то ловим в океане. Связь, транспорт и космос… Космос — это по нашей части. Еще самые необходимые фабрики. Конечно, все гораздо скромнее и проще, чем в ваше время. Повсюду мы видим созданные вами вещи, за что безмерно благодарны… Да, вот это вам будет интересно: у вас были дирижабли, и мы тоже построили шесть огромных. И наконец, пятый вид деятельности — все, что связано с детьми. Рождение, воспитание и так далее. Ну как, теперь представляете общую картину? У нас тут нашелся детский учебник, я из него взяла сведения.

Пока Марго рассказывает, трое мужчин сидят точно окаменевшие; Лоример так и держит в руках остывающий пакетик с тушеным мясом.

Бад начинает жевать, давится.

— Два миллиона людей — и космические полеты? — произносит он сквозь кашель. — Невероятно!

Дейв задумчиво смотрит на динамик:

— Они нам многого не рассказали.

— Так я спрошу, — предлагает Бад. — Да?

Дейв кивает:

— Поаккуратней.

— «Луна», спасибо преогромное за лекцию, — говорит Бад. — Было очень интересно и познавательно. Мы только одного не поняли: как вам удалось сохранить космическую программу, с парой-то миллионов людей? Нельзя ли об этом чуть поподробнее?

Пока тянется пауза, Лоример пытается выстроить шаткие цифры. Было восемь миллиардов, стало два миллиона… Европа, Азия, Африка, Южная Америка да и его родные Штаты — брошенные земли. «Почти везде перестали рождаться дети». Всепланетная стерилизация… Но в чем ее причина? «Черная смерть», массовый голод в Азии — это были децимации, теперь же размеры катастрофы куда больше… Нет, не просто больше — они невообразимы.

Безлюдный, заваленный мусором мир…

— «Подсолнух»? — окликает Марго. — Да, мне следовало догадаться, что вы захотите узнать насчет космоса. Так вот, у нас только четыре исправных корабля, еще один строится. Два уже вам знакомы, они неподалеку от вас. «Индира» и «Печ» летят к Марсу. Не в вашу ли эпоху появился Марсианский купол? Спутниковые станции тогда точно были. Ну и старый Лунный купол, конечно, — помню, во время пандемии он уже стоял. Тяжело пришлось тем, кто в нем жил, но они выдержали. Мы перед вами в неоплатном долгу, вот конкретно перед вами. История все сохранила — как вы создавали минимально рентабельную космическую программу, отлаживали ее, спасали оу фанатиков. Великий подвиг! Именем одного из вас мы назвали радиолокационный маяк. «Лоример»! Ваше наследие в хороших руках, мы его бережем и приумножаем. У нас страсть к путешествиям. «Человек — это скиталец» — вот один из наших девизов.

— Вы то же самое услышали, что и я? — комически хлопает глазами Бад.

А Дейв все глядит на динамик.

— И ни слова об их правительстве, — медленно произносит он. — О состоянии экономики — молчок. Будто со стаей обезьян разговариваем.

— Спросить? — предлагает Бад.

— Погоди, дай подумать… «Роджер». Спроси насчет имени главы государства и руководителя космической программы. А еще… Впрочем, пока хватит.

— Президент? — переспрашивает Марго. — Это что-то вроде королевы или короля? Погодите, здесь Мида, она говорит насчет вас с Землей.

Женщина постарше, чей голос звучит в этой кабине нечасто, выходит на связь:

— «Подсолнух»? Да, мы осведомлены о чрезвычайно сложной жизнедеятельности вашего общества, о ваших правительствах. Но у нас очень мало людей, и в подобных формальных структурах мы не испытываем необходимости. Периодически собираются специалисты из разных областей деятельности, и связь у нас на высоте — каждый человек получает информацию своевременно. Специалист обладает всей полнотой власти в рамках своей должности, пока он эту должность занимает. Мы проводим регулярную ротацию, продолжительность обычной вахты — пять месяцев. Наша Марго прежде летала на дирижаблях, а я поработала на нескольких фабриках и фермах. Само собой, мы учимся, в обязательном порядке повышаем свою квалификацию. Трудятся у нас все, и в этом, наверное, большая разница между вашими и нашими порядками. И вообще жизнь теперь намного стабильнее, мне кажется. Мы меняемся очень медленно. Мой ответ вас устраивает? Если нет, можете задавать вопросы Надзору, там все фиксируется. Вот чего мы не можем, так это познакомить вас с нашим лидером, или кого вы подразумеваете под словом «президент»? — В ее смехе никакой иронии, только искреннее веселье. — Простите, мне это напомнило старый анекдот. Должна сказать, — снова берет она серьезный тон, — мы очень рады тому, что нет никаких проблем с пониманием вашей речи. На борьбу с языковым дрейфом были затрачены огромные силы и средства. Язык — луч в прошлое, и если бы мы позволили ему погаснуть, это была бы ужасная трагедия.

Дейв берет микрофон:

— Спасибо, «Луна». Вы нам дали богатую пищу для размышлений. Конец связи.

— Док, как считаешь, сколько тут правды? — чешет в кудрявом затылке Бад. — Может, они фантастику свою нам читают?

— С правдой и фантастикой разберемся позже, — говорит Дейв. — А пока наша задача — долететь.

— Вот с этим-то как раз есть сложности…

«Есть сложности» — это слишком мягко сказано, что выясняется в ходе долгих и кропотливых вычислений. Разгон по венерианской траектории не спасет. Лоример перепроверяет расчеты — результат прежний.

— Дейв, похоже, задача в принципе нерешаема, — признает он поражение. — Слишком жесткие параметры. Наши возможности исчерпаны.

Командир напряженно думает, массируя суставы пальцев. Потом кивает:

— «Роджер». Ложимся на оптимальный курс к Земле.

— Попросим их сделать нам ручкой, если увидят, как мы мимо пролетаем, — говорит Бад.

Все молчат, осмысливая перспективу медленной смерти в космосе. Полтора года… Лоримера гложет вопрос, тот самый, очень нехороший. Но ведь понятно, каким будет ответ Дейва. Сам бы что решил? А решив, сделал бы? Хватило бы духу?

— Алло, «Подсолнух»? — вторгается в его раздумья голос «Глории». — Слушайте, мы тут посчитали: если вы истратите все топливо на максимальное сближение с нашей орбитой, мы закончим виток и подберем вас. Воспользуйтесь гравитацией Солнца. Маневрируем мы свободно, а вот с ускорением у нас посложнее, чем у вас. Скафандрами располагаете? Устройствами передвижения астронавта? На несколько ка хватит?

Члены экипажа «Подсолнуха» переглядываются. Лоример понимает, что не он один обдумывал этот вариант.

— «Глория», нам нравится ваша идея, — отвечает Дейв. — Но давайте подождем, что скажет «Луна».

— Зачем ждать? — недоумевает Джуди. — Это в нашей компетенции, и мы ничем не рискуем. Ну, не посмотрим на Венеру в этот раз, так посмотрим позже. Воды и продовольствия у нас вдоволь, а что запахов на борту прибавится — не беда, потерпим.

— Эге, а ведь правы цыпочки, как ни крути, — говорит Бад.

Ожидание. Голос «Луны»:

— Джуди, мы тоже рассматриваем этот вариант. Но вы, похоже, не осознаете степени риска… Уж простите, «Подсолнух». Джуди, если сумеете их подобрать, вам придется целый год жить на одном корабле с тремя представителями мужского пола и совершенно иной культуры. Мида говорит, что не мешало бы помнить историю. Конни заблуждается, опасность все же есть. «Подсолнух», я понимаю, что это грубо, мне и самой неприятно. Прием.

У Бада рот до ушей, остальные тоже улыбаются.

— Дикари мы пещерные, — хихикает Бад. — Вот огуляем всех цыпочек, приземлятся брюхатыми.

— Марго, речь идет о человеческих существах! — спорит Джуди. — Не одна Конни, мы все — за спасение. Анди и Леди Блю считают, что это будет очень интересный опыт. Конечно, в том случае, если получится. Не можем мы их бросить, не попытавшись выручить.

— Все это мы понимаем прекрасно, — отвечает «Луна». — Но имеется еще одна проблема. Они могут быть носителями болезней. «Подсолнух», я отдаю себе отчет, что в изоляции вы провели четырнадцать месяцев, но Мерти утверждает, что в ваше время у людей был иммунитет к микроорганизмам, впоследствии исчезнувшим из нашей среды обитания. А некоторые появившиеся могут представлять угрозу для вас. Если подвергать смертельной инфекции оба экипажа, можно потерять и людей, и «Глорию».

— Марго, обо всем этом мы подумали, — раздраженно говорит Джуди. — А ты подумай вот о чем. Если вы намерены контактировать с ними, сначала нужно провести эксперимент. Согласись, кто-то должен это сделать, и лучше всего для такой задачи подходим мы. Как бы скоро ни развивалась болезнь, мы успеем вывести «Глорию» на стабильную орбиту, куда вы потом доберетесь без особых хлопот.

На борту «Подсолнуха» ждут.

— Что там еще за пандемия со стерилизацией? — Бад тщательно расчесывает волосы. — Вроде о карьере борца за свободу геев я никогда не мечтал.

— Предпочтешь остаться здесь? — спрашивает Дейв.

— Безумие! — восклицает «Луна» уже новым голосом. — «Подсолнух», это Мерти, я здесь отвечаю за медицину. Полагаю, в первую очередь нам следует остерегаться гриппозного менингита, у вызывающих его вирусов большой мутагенный потенциал. Возможно, ваш доктор Лоример выскажет свои соображения?

— «Роджер», передаю ему микрофон, — говорит Дейв. — Что же касается вашего первого тезиса, мэм, то позвольте вас проинформировать: на момент нашего отбытия число случаев изнасилований в кадрах космической программы США составляло ноль целых ноль десятых. Я гарантирую надлежащее поведение моего экипажа при условии, что вы будете контролировать ваш. А теперь — слово доктору Лоримеру.

Но Лоример, конечно же, не может предложить ничего полезного. Обсуждают привитость мужчин от полиомиелита, по счастью «мертвой» вакциной, и защиту от различных детских заболеваний, очевидно до сих пор не изжитых. О пандемии нового мира речь не заходит.

— «Луна», мы все-таки попытаемся, — заявляет Джуди. — Иначе как потом жить с таким пятном на совести? Давайте рассчитаем курс и решим, что им делать дальше.

На борту «Подсолнуха» кипит работа: экипаж определяет зону вероятного пересечения траекторий, проверяет и перепроверяет расчеты. Подтверждается догадка, что у «Глории» двигатель маломощный, зато способный давать тягу длительное время. Большую часть разделяющего корабли расстояния придется преодолевать «Подсолнуху», и то при условии, что ему удастся погасить скорость удаления от Солнца.

Эта долгая и напряженная работа прерывается только раз, когда Луна вызывает «Глорию» и предупреждает Конни, что женскому экипажу в присутствии мужчин понадобится скрывающая фигуру одежда.

— Конни, форменная не годится, она слишком облегающая.

Это Мида, та, что постарше. Бад хихикает.

— Может, пижамы? Конни, вот что чрезвычайно важно: когда мужчины снимают скафандры, им помогает только твой Анди, остальные держатся подальше. То же касается сна и прочих физиологических функций. И так — до самого возвращения. Ты поняла? Будь бдительна, слишком уж много тут сложных табу. У вас исправен пейджер? Я отправлю подробные инструкции.

— Да, пейджер в порядке, мы на него получали разъяснения Франс о черных дырах.

— Вот и динко. Пусть этим займется Джуди. А теперь, Конни, слушай очень внимательно. Ты передашь Анди, что он должен все внимательно прочесть. От первого и до последнего слова. Ты хорошо меня поняла?

— Динко!.. — восклицает Конни. — Да, Мида, я тебя поняла. Он прочитает.

— Чуваки, похоже, мы упускаем инициативу, — сетует Бад. — Старушка Мида выстраивает прочную оборону и перехватывает мяч.

Смеется даже Дейв. Но чуть позже, когда модулированный свист сообщает о прохождении большого текста, командир снова хмурится.

И вот учтены все факторы до единого, «Луна» ознакомлена с выверенной программой действий, «Подсолнух» получает «добро».

— Дейв, у нас есть выбор, — докладывает Лоример. — Не сказать что широкий, всего лишь два более-менее приемлемых варианта. При условии полной исправности главных двигателей;

— Без внешнего осмотра не обойтись.

Не только без внешнего осмотра, но и без утомительного ремонта — они обнаруживают вмятину в корпусе пламеотра-жателя и четыре часа потеют в скафандрах, пытаясь устранить повреждение. Для Лоримера это всего лишь третий выход в открытый космос, но он так быстро выматывается, что уже не до размышлений на подобные темы.

— Все, что могли, сделали, — пыхтит наконец Дейв. — Остальное компенсируем в психическом режиме.

— Еще как компенсируем, Дейви! — соглашается Бад. — Да, надо заменить рации в скафандрах, напомните мне.

«В психическом режиме»… Лоример возвращается в себя нынешнего, в большую, но загроможденную кабину «Глории», и видит живое лицо Конни. «И долго я так грезил? Должно быть, не один час…»

— Около двух минут, — улыбается Конни.

— Вспоминал, как мы с вами впервые встретились.

— О да! Нам этого тоже никогда не забыть.

Лоример уж точно не забудет.

Он позволяет воспоминаниям прокручиваться дальше.

Нескончаемые часы после первого долгого импульса, заставившего «Подсолнух» так сильно рыскать, что всём на его борту пришлось глотать таблетки от тошноты. Взволнованный голос Джуди комментирует приближение:

— Так, хорошо, четыреста тысяч… Ой, как здорово! «Подсолнух», уже меньше трехсот, для полной надежности надо сбросить до сотни…

Дейв сбрасывает. Молодчина. Аккурат сто.

При рыскании от Лоримерова сканера никакого проку. И лишь перед финальным импульсом, когда удается достаточно стабилизировать полет, на экране прибора распускается необычного вида пятнышко. Оно сразу исчезает, но успевает дать надежду, что «Подсолнух» войдет в расчетную точку схождения курсов.

— Ну, двум смертям не бывать!

В последний раз включаются главные двигатели, и рысканье сменяется тошнотворным кувырканьем; в иллюминаторах звезды выписывают кренделя. Больше не действуют таблетки, сдыхает автоподача топлива на тормозные дюзы. Все блюют, но потом ухитряются перекачать остатки горючего вручную и замедлить кувыркание корабля.

— Вот и все. «Глория», подходите и ловите нас. Бад, включай бортовые. Надеваем скафандры.

Преодолевая тошноту, они долго хлопочут в зловонной кабине. Вдруг звенит радостный голос Джуди:

— «Подсолнух», мы вас видим! Видим ваш свет! А вы нас видите?

— Некогда нам, — говорит Дейв.

Бад, наполовину забравшийся в скафандр, показывает в иллюминатор:

— У-у-уйи-и-и! Парни, гляньте!

Лоример смотрит и вроде различает слабую искорку среди кружащихся звезд, прежде чем его снова одолевает рвота.

— Благодарим тебя, Отец Небесный, — бормочет Дейв. — А теперь на выход. Док, кладь — твоя.

В громоздком скафандре выбраться из вращающегося в космосе корабля да вдобавок вытащить устройства передвижения астронавта и грузовые сети с кладью — дело крайне сложное, требующее абсолютной сосредоточенности. Но вот люди соединились фалами, Дейв реактивным пистолетом стабилизировал их положение в пространстве, и у Лоримера появилось время осмотреться.

Слева — белое пятно Солнца. В нескольких метрах под ногами вращается опустевший «Подсолнух», отсюда он выглядит до абсурдного маленьким. Впереди, в бесконечной дали, точка, слишком расплывчатая, слишком желтая для звезды. Точка ползет в их сторону — это «Глория» летит по касательной траектории.

— «Подсолнух», вы можете двигаться? — слышен голос Джуди в шлемофоне. — Мы больше не хотим тормозить, рассчитываем на ваши устройства передвижения. Идем по прямой, скорость пятьдесят тысяч в час.

— «Роджер». Док, дай твой пистолет.

— Прощай, «Подсолнух», — говорит Бад. — Веди нас, Дейви.

Лоример ловит себя на непривычном спокойствии — спокойствии мальчишки, с которым нянчатся большие и сильные дяди. И что с того, что эти дяди буксируют его в космической бездне? Он абсолютно уверен в Дейве; ни разу не возникала мысль, что командир способен ошибиться в расчетах, проскочить мимо «Глории», увлечь навстречу верной гибели свой экипаж. Но что он чувствует сейчас, о чем думает? В чем причина его затянувшегося молчания? Может, Дейва распирает презрение к тем, кто умеет манипулировать только символами, у кого нет навыков обращения с материей?.. Впрочем, недосуг задаваться подобными вопросами, надо усмирять бунт желудка.

Долгое путешествие в темноте. «Подсолнух» съеживается в мигающий огонек, понемножку разгоняясь на спиральном курсе. Пункт назначения — Солнце, там и погибнут собранные экипажем сведения, три века назад — бесценные, а сейчас — бесполезные. Заодно сгорит пачка фотоснимков и писем — дважды Лоример засовывал ее в карман скафандра и дважды вынимал.

То и дело он поглядывает на «Глорию» — та растет, из смутного пятна превращаясь в диковинное хитросплетение сияющих полумесяцев.

— У-у-уйи-и-и! — восхищается Бад. — Ай да громадина! Не корабль, а летучий трейлер-парк, где уж ему ускоряться! Развалится от пустякового рывка.

— Это космический корабль. Док, сети крепко держишь?

Внезапно шлем заполняется голосом Джуди:

— Вижу ваши огни. А вы меня видите? Для полной остановки топлива хватит?

— «Глория», по обоим вопросам — «Роджер», — отвечает Дейв.

Тут Лоример медленно поворачивается и видит впереди картину, которая никогда не сотрется в памяти: на звездном фоне — чужой летательный аппарат, у него на темном боку крошечные огоньки. Это светятся скафандры, женщины ждут терпящих бедствие. Три… нет, четыре; новый огонек только что выбрался наружу. Если они на привязном тросе, то у него, должно быть, длина не меньше километра.

— Здравствуйте, я Джуди Дакар! — совсем близко раздается голос. — Ой, мамочки, до чего же вы огромные! Все ли у вас в порядке? Как с воздухом?

— Без проблем.

Какое там без проблем — воздух дрянной, пот льется ручьями. Слишком много адреналина. Дейв снова работает пистолетами, и Джуди резко вырастает, серебристым пауком, оставляя за собой тонкую нить, мчится прямо к экипажу «Подсолнуха».

У нее на диво облегающий и гибкий скафандр, вдобавок он блестит, как зеркало, и ранец совсем невелик. Чудеса будущего, пункт первый, отмечает Лоример.

— Получилось! Вы молодцы! А теперь пристегивайтесь. Тормозите!

— Надо бы изречь что-нибудь торжественное, для истории, — тихо произносит Бад. — Если нам дадут такую возможность.

— Здравствуйте, Джуди, — спокойно говорит Дейв. — Спасибо, что вышли к нам.

— Есть сцепка! — бьет по ушам ее возглас. — Анди, давай тяни нас! Тормозите! Тормозите! А то попадете под наш выхлоп!

Сильный рывок сносит с курса спасаемых, по широкой дуге они летят к кораблю. Дейв расходует заряд последнего пистолета. Трос образует петлю.

— Анди, не дергай! — кричит Джуди. — Выбирай помалу.

Она цепляется за мужчин, как гиббон за ветки.

Лоример видит ее глаза, возбужденно приоткрытый рот.

Невероятно.

— Осторожно! Слабина!

— Поучи меня, крошка, — отвечает баритон.

Лоример поворачивается и видит человека в скафандре у самого конца массивного троса. Анди работает уверенно, аккуратно подтягивает к себе спасаемых. Бад предлагает помощь; слышен отказ.

— Пожалуйста, не допускайте чрезмерного натяжения.

Тон снисходительный — ясно, что работа для Анди не в новинку. Он аккуратно подтягивает к себе трех мужчин и одну женщину — ни дать ни взять рыбак наловил звездных рыб на перемет. Лоример вспоминает про «Подсолнух», ищет, но он больше не мерцает звездочкой вдали. Он поворачивается к «Глории», а та уже успела измениться — теперь это беспорядочное скопление шаров и стержней вокруг огромного цилиндра. Различимы гондолы двигателей и прямо в открытом космосе размещенное вспомогательное оборудование. В фантастических книжках он ни о чем подобном не читал.

Анди собирает трос в бухту, и та висит в вакууме. К нему подплывает человеческий силуэт. Оба коротышки, отмечает Лоример, когда оказывается рядом.

— Хватайтесь за трос, — командует Анди.

Хлопотные мгновения. Смена инерционного вектора — дело непростое.

— Майор Дэвис, капитан Гейрр, доктор Лоример, добро пожаловать на «Глорию». Я Леди Блю Паркс. Полагаю, вам хочется как можно скорее оказаться на борту. Можете сделать это прямо сейчас, а ваше имущество будет доставлено позже.

— Весьма признательны, мэм.

Перебирая руками, они двигаются вдоль главного троса. У него грубая поверхность, удобно хвататься. Джуди сопровождает, с широкой улыбкой поглядывая на спасаемых и буксируя свернутый в бухту фал. В открытом воздушном шлюзе дожидается фигура повыше.

— Привет. Я Конни. Мы прикинули, что через шлюз можно проходить сразу по двое. Майор Дэвис, пойдете со мной?

Как на самолете при ЧП, подумалось Лоримеру. Девчушки со сверхъестественной вежливостью командуют пассажирами.

— Шикарно, да? — толкает его локтем Бад. — Теперь и в космосе стюардессы.

Пот с него льется градом. Лоример, у которого потовые железы нагружены куда меньше, пропускает его вперед.

Бад проходит вместе с Анди. Женщина по имени Леди Блю ждет рядом с Лоримером, а тем временем снаружи громыхает по корпусу Джуди, закрепляя грузовые сети. Непохоже, что у нее магнитные подошвы; можно предположить, что в космонавтике больше не используются черные металлы. Джуди берётся за рукоять простой ручной лебедки, чтобы смотать трос, а Леди Блю наблюдает критическим оком.

— Я сама такие делала, — говорит она Лоримеру.

Черты ее лица искажены шлемом, но видно, как блестят глаза. Похоже, у этой женщины негритянская кровь.

— Мне бы на корму, антенну надо почистить, — говорит подплывшая Джуди.

— Позже, — отвечает Леди Блю.

Обе улыбаются Лоримеру. Распахивается люк, пассажир и Леди Блю входят. Женщина возится с управлением шлюза. Нарастает шум воздуха, на Лоримере обвисает скафандр.

— Вам помочь?

У нее уже поднята лицевая шторка гермошлема; голос теперь живой, сочный. Руками в громоздких рукавицах Лоример лихорадочно возится с креплениями, потом женщина отделяет его шлем. Первый вздох изумляет: это не просто газовая смесь, это самый настоящий свежий воздух! Открывается внутренний люк, впуская зеленоватый свет. Леди Блю жестом зовет пассажира за собой. Лоример заплывает в короткий туннель. Впереди, за углом, раздаются голоса. Лоример хватается за ближайшую скобу и замирает. У него колотится сердце.

Обогнув угол, он осознает, что знакомого ему мира больше нет. Этот мир погиб, его навсегда унесло ветром вместе с «Подсолнухом». Лоример в будущем, и путь назад отрезан. Человек из прошлого, путешественник во времени.

В будущем…

Решительный толчок, и Лоример устремляется вперед.

Будущее — это полый цилиндр, огромный и ярко освещенный. Вся его внутренняя поверхность испещрена незнакомыми предметами и зелеными нитями вьющихся растений. Перед глазами проплывает удивительная живая картина. Бад и Дейв, успевшие снять шлемы, кажутся сущими великанами в громоздких белых скафандрах и при ранцах. А в нескольких метрах от них — двое в блестящих космических костюмах, тоже без шлемов, и темноволосая девушка в просторной розовой пижаме.

Экипаж «Глории» во все глаза, с открытым ртом, в радостном изумлении смотрит на вновь прибывших. У представителя мужского пола — у Анди? — счастливая улыбка от уха до уха, точь-в-точь как у малыша в зоопарке. Он и впрямь совсем мальчишка, и Лоример отмечает разительное несоответствие между юным возрастом и низким голосом. Парень невелик ростом, но мускулист, у него светлые волосы и покрытые пушком щеки.

Лоример ловит себя на том, что ему трудно смотреть на девицу в розовом и он не может решить, красива ли она необычной красотой или невзрачна. У высокой женщины, что в скафандре, простое лоснящееся лицо.

Над головой раздается необычный звук; не сразу удается понять, что это кудахчет курица. Потеснив Лоримера у входа, в отсек пробирается Леди Блю:

— Анди, Конни, хватит таращиться, помогите им снять скафандры. Джуди, «Луне» не терпится узнать, как мы справились.

Немая сцена моментально оживает. Позже Лоримеру удается вспомнить в основном глаза. Ясные любопытные глаза той, что стаскивала с него башмаки, улыбчивые глаза возившейся с его ранцем. И добрый, веселый смех по любому поводу.

Женщины уходят, оставив в отсеке Анди, чтобы помог гостям переодеться. Тому нелегко разобраться с незнакомыми приспособлениями — Лоример и сам-то в них путается. Но парень, снявший с себя лишь половину частей скафандра, в оставшихся работает ловко и споро.

Сражаясь с последними застежками, Лоример изумляется: подумать только, мальчишка в космосе! Мальчишка и четыре женщины летят по солнечной орбите, ведут огромные, собранные из какого-то хлама корабли на Марс! Следует ли это воспринимать как оскорбление? Лоример не чувствует никакой обиды, только благодарность, принимая из чьих-то рук — из рук Конни? — коротенький халат и «грушу» с чаем.

Джуди, та, что в скафандре, возвращается на борт с сетями экипажа «Подсолнуха». Мужчины следуют по другому туннелю за Анди, Бад и Дейв то и дело запахивают на себе халатики. Анди останавливается у люка:

— Оранжерея. Теперь это ваш туалет. Один на троих, зато Солнце — целиком.

Внутри пышные джунгли, повсюду шелестит, блещет росой листва. Вспархивает и уносится прочь кто-то мелкий. Кузнечик?

— Поворачиваем вот этот рьгчаг. — Анди показывает сиденье, установленное на большом перепускном клапане. — Вместо воды поршень выталкивает гравий, который уносит фекалии в биореактор. Там идет процесс компостирования, и к почвенному слою добавляется новая порция перегноя. Мы выращиваем вику, она интенсивно обогащает грунт азотом, а воздух — кислородом. Углекислоту и кислород мы откачиваем. Настоящий вулагонг!

Под его бдительным взором Бад испытывает устройство.

— Что значит «вулагонг»? — интересуется Лоример;

— А? Да это у одной нашей изобретательницы фамилия была Вулагонг. Чумовые у нее получались конструкции. Вот с тех пор мы и говорим «вулагонг» про то, что на вид плагго, но работает. — Парень ухмыляется. — Куры питаются семенами и кузнечиками, а кузнечики и игуаны — листвой. Мы их сюда запускаем в темное время, когда корабль повернут к Солнцу другим боком. Света здесь вдоволь, можно даже козу держать, как считаете? А правда, что на вашем корабле никакой живности не было?

— Правда, — подтверждает Лоример. — Ни одной игуаны.

— Нам обещали на Рождество шетландского пони, — грохоча гравием, шутит Бад.

Анди растерян, но тоже смеется.

У Лоримера муть в голове. Не одна усталость тому причиной — за год жизни на «Подсолнухе» атрофировалась восприимчивость к новизне. Он вяло пользуется «полным вулагонгом», и Анди препровождает своих подопечных обратно в тот первый отсек, а затем дальше, в большую кабину управления полетом. Там Дейв произносит в адрес «Луны-центральной» короткую благодарственную речь и получает любезный ответ.

— Нам тут нужно еще повозиться, закончить с переменой курса, — говорит Леди Блю.

Лоример угадал верно, это немолодая мулатка. У Конни тоже довольно экзотическая внешность, остальные — европеоиды.

— Принесу вам поесть, — радушно улыбается Конни. — А потом, наверное, вы захотите отдохнуть. Мы для вас приготовили соты.

Она не совсем правильно произносит слова. Тут у всех один выговор.

Покидая кабину, Лоример видит по глазам Дейва, как глубоко тот ушел в раздумья. Трудно бывшему капитану «Подсолнуха» смириться с мыслью, что он теперь всего лишь пассажир на чужом борту. Ему тут не командовать, не рассчитывать курс, не получать сообщений извне.

И это последняя внятная мысль Лоримера. А последнее внятное ощущение — вкус непривычной, но качественной пищи. Через уже знакомый спортзал пассажиров отводят в корму, в спальный цилиндр. Там шесть ирисовых люков, этакие собачьи дверцы. Лоример пропихивается через свою лазейку и видит поместительный матрас, столик и полки в стене.

— Это для выделений. — Рука Конни просовывается в люк, указывает на мешки. — Возникнет проблема — высуньте голову и позовите. Вода вон там.

Лоример почти не слушает, у него нет сил отвечать; он даже не ползет, а дрейфует к матрасу. Добравшись, кое-как устраивается и получает новый, последний на сегодняшний день сюрприз: начинается ровное, бесшумное вращение спального цилиндра. Лоример с наслаждением тонет в мягком, и с каждой минутой центробежная сила прибавляет ему веса. Одна десятая g, а может, и побольше. Ускорение не прекращается, и он проваливается в самый крепкий и здоровый сон за весь прожитый в космосе год.

Только на следующий день ему станет известно, что, пока он спал, Конни и еще две женщины без устали, без передышки толкали перекладины, вращая спортзал и треща при этом как сороки.

Ох и горазды же они языком чесать, снова думает Лоример, вернувшись в настоящее время. Память выплескивает поток докучливого гомона: вот болтают на кухне по телефону Джинни, Дженни и Пенни, вот бубнит мать, вот щебечет Эми, сестра. И нет этому конца-краю. Ну о чем о чем, о чем можно постоянно трындеть?

— Да обо всем, — раздается рядом совсем невоображаемый голос Конни. — Что есть, тем и делимся, это же так естественно.

— Естественно?..

Как муравьи, думает он. При каждой встрече им надо соприкоснуться усиками. Где ты был, что делал? Шур-шур-шур… А я то, а я сё, ля-ля-тополя. Тотальная координация улья. У женщин нет самоуважения. И не бывает никакого смысла, никакой стратегии в их беседах. Они не осознают зловещей силы, которой обладает слово. Просто не могут ничего удержать в себе.

— Муравьи! Ульи! — Конни смеется, демонстрируя плохой зуб. — Ты и в самом деле считаешь нас насекомыми? Потому что мы женщины?

— Я что, вслух думал? Прошу извинить. — Он усиленно моргает, чтобы прогнать видения.

— Да не за что. Так грустно слушать про твою сестру, про жену и деток. Наверное, они были чудесные. И чтобы выдержать такую потерю, надо быть очень мужественным человеком.

Но ведь Лоример лишь мгновение думал о Джинни и остальных — что же он успел наговорить? Что с ним делает наркотик?

— Что вы делаете с нами?! — Тревога, поначалу едва ощутимая, стремительно крепнет, угрожая превратиться в ярость.

— Не беспокойся, все в порядке, правда. — К его руке застенчиво прикасается теплая ладонь. — Препарат левонора-мина — дезингибитор, он, в отличие от алкоголя, не опьяняет. Мы все им пользуемся, когда нужно что-нибудь исследовать. И это почти всегда приятно. Скоро будем дома, и по пути мы должны вас понять, а вы такие замкнутые. — Она встречается с Лоримером взглядом. — Может, тебе плохо? У нас есть антидот.

— Нет… — Тревогу как рукой сняло, объяснение кажется вполне убедительным. — Мы не замкнутые, — произносит он — или пытается произнести? — Мы говорим… — Каким бы словом заменить выражения «рассудительно», «по-взрослому сдержанно»? Может, «объективно»? — Мы говорим, когда есть что сказать. — Не к месту вспоминается Форрест, координатор экспедиции, с его вечными сальными шутками. — Иначе все ломается, — добавляет Лоример, — и ты пробкой вылетаешь из системы.

Хотелось бы как-нибудь попонятней объяснить, ну да сойдет.

В противоположных концах кабины вдруг звенят голоса Дейва и Бада, и у Лоримера просыпается дурное предчувствие. Они нас совсем не знают, думает он о женщинах. Им надо быть начеку; им надо это остановить. Но объявшая его умиротворенность сильна, и хочется размышлять о только что открывшемся ему знании, о понятых наконец мотивах.

— Такая ясность чувств, — находит он в себе силы сказать. — И желание думать.

Видно, что ей приятно это слышать.

— Мы это называем атараксическим эффектом. Очень здорово, когда он вот такой сильный.

Атараксия, философское спокойствие. Да. Но в пучинах водятся чудовища. Он это только подумал или еще и произнес? Есть и ночная сторона. Ночная сторона Оррена Лоримера. Темное, сложное, страстное эго готово сорваться с цепи, оно только и ждет своего часа. Они такие слабые. Не знают, чтб мы можем с ними сделать.

Быстро сменяют друг друга картины. Джуди без розовой пижамы, распятая на перекладинах в спортзале, беспомощная. Троица пассажиров захватывает корабль, вяжет вопящих женщин, насилует, порабощает. Высадка на лунной базе, полет в шаттле к Земле. Заложники. Хоть веревки из них вей, сопротивления не будет… Неужели Бад действительно все это говорил? Но Бад не знает, что здесь есть второе дно, подсказывает память. Дейв, тот догадывается, но полагает, что там прячется социализм или греховность. Когда поймут…

Сам-то он как ухитрился понять? Да просто слушал и мотал на ус. Все эти месяцы Лоример старательней, чем его товарищи, вникал в женский треп. Братание, так это называет Дейв.

Конечно, поначалу слушали все трое. И слушали, и наблюдали, и реагировали — а как тут не отреагируешь — на близость женских тел, на нежные выпуклости под дразняще тонкой тканью, на гипнотизм губ и глаз, на запах, на электризующие прикосновения. Смотрели, как женщины дотрагиваются друг до друга, до Анди, и смеются, и тихо исчезают в двуспальных сотах.

Что же это такое? Могу ли я? Как же хочется… Как хочется…

Это неудержимое влечение — просто какое-то издевательство над человеком… Бад, забыв предостережения Дейва, что-то бормочет, многозначительно стонет. Он все приставал к Анди, пока Дейв не запретил любые расспросы. Сам Дейв заметно напряжен, знай мусолит свою Библию. У Лоримера вовсю бунтует изголодавшаяся плоть, и он молится, чтобы в сотах не было следящих устройств. Пока они не обнаружены, но уверенности все же нет.

Судя по всему, экипаж «Глории» получил от Миды свирепые инструкции. На борту сугубо антисептическая атмосфера, каждый член экипажа окружил себя жестким коконом осторожности. Анди неизменно вежлив, но его невозможно вызвать на откровенность. По словам и поступкам тоже нельзя понять, что происходит, если что-то вообще происходит. Отчего-то Лоримеру снова и снова вспоминаются выходные, проведенные в скаутском лагере у Дженни.

Мужчин спасает выучка. Они смирились с тем, что закончат миссию на борту этого «Суперподсолнуха» с невероятным экипажем из мальчишки и герлскаутов.

В прочих же отношениях гостеприимство не оставляет желать лучшего. Гостям позволили ходить по всему кораблю, специально для их дневного времяпрепровождения вычистили пустой отсек, где раньше хранился запас гравия. Анди предоставил им техническую документацию «Глории», познакомил с управлением, показал все узлы и цепи. «Луна-центральная» потоком слала оцифрованные сведения о станциях и кораблях, о колониях на Луне и Марсе.

Дейв и Бад со всей охотой предались этой инженерной оргии. Подтвердилась их догадка, что генератором питания для «Глории» служит ядерный реактор, а топливом для него — различные лунные минералы. Ионный двигатель совсем ненамного превосходил экспериментальные модели их эпохи. Напрасно экипаж «Подсолнуха» ждал от будущего чудес, оно может похвастать разве что гениальными усовершенствованиями.

«Сплошная примитивщина, — сказал Бад Лоримеру. — По сути, они почти всем пожертвовали, сохранив только самые необходимые технологии, причем наиболее простые в обслуживании и эксплуатации. Прикинь, брат, они даже могут вручную подавать топливо. А сколько тут дублирующих устройств— просто словами не передать. Уж запаслись так запаслись».

Но у Лоримера интереса к технике хватает ненадолго. Чего ему на самом деле хочется, так это отдыха и покоя. Была вялая попытка разузнать о новых достижениях в его профессии, но вскоре он понял, что не способен сосредоточиться. «Был врач, да весь вышел, — сказал он себе. — Еще триста лет назад».

Из «Подсолнуха» выбраться — все равно что из тюремной камеры. Какая свобода! Какой простор! Броди себе вволю ио огромному лабиринту, когда захочешь рассматривай космос в великолепный четырехсотмиллиметровый телескоп, разбирайся помаленьку со странностями экипажа.

Оказывается, Леди Блю играет в шахматы. Две партии в неделю — это у них с Лоримером быстро становится рутиной. Ее личность интригует: тут и воля, и харизма, и авторитет. Бад назвал Леди Блю капитаном и сразу получил отповедь: «Здесь нет должностной иерархии, как это было принято у вас. Я всего лишь самая старшая».

И Бад вернулся к обращению «мэм».

Она не изменяет любимому позиционному стилю, по-женски грешит беспорядочными ходами, но умеет строить изящные капканы. Лоример узнает, что за все эти годы шахматная теория почти не продвинулась, появился лишь один дебют, довольно интересный ферзевый гамбит под названием «дагмарский». Изумившим его открытием Лоример делится с товарищами, когда те возвращаются из отсека, где помогали Анди и Джуди Париж с капитальным ремонтом запасного преобразователя.

— Да они почти ни в чем не продвинулись, — говорит Дейв. — Анди, не обижайся, но после пандемии ваш технический прогресс однобок. Космическая программа явно стагнирует. Экспедицию к Титану готовят уже восемьдесят лет.

— И мы туда доберемся, — с улыбкой обещает Анди.

— Слышь, Дейв, — говорит Бад, — мы с Джуди приглашаем вас с доком на ужин, там будет вся команда. У-у-уйи-и-и! Уже чую запах курятинки! Опоздавшим достанется игуана.

Да, пища тут и впрямь выше всяческих похвал. Лоримеру нравится бывать на камбузе, помогать в готовке, жевать разные вершки-корешки под женскую болтовню. И против игуаны он ничего не имеет. Плохо, что набирается вес, но эта проблема не только у него. Дейв теперь упражняется вдвое дольше.

— Дейви, — стонет Бад, — ты что, верхолазов из нас решил сделать? Считаешь, дома они еще нужны?

А Лоример не жалуется, ему нравится крутить педали или с легкостью качаться на перекладинах в компании женщин, которые все время тараторят или слушают записи. Знакомая музыка, но странноватая подборка: Гендель, Брамс, Сибелиус; от вальсов Штрауса до баллад и затейливого мягкого джаз-рока. Литература — не художественная, а сплошь информативная; эти тексты, несомненно, подобраны специально для Лоримера.

Как и было обещано, его знакомят с краткой историей человеческой цивилизации за пропущенные века, теперь уже подробно рассказывают о пандемии. Похоже, ее причиной была воздушно-капельная инфекция, псевдовирус, сбежавший из франко-арабской военной лаборатории и окрепший в загрязненной среде.

— Очевидно, он поражал только репродуктивные клетки, — сообщает Лоример Дейву и Баду. — Фактическая смертность была невысокой, а вот стерилизация — почти тотальной. Вероятно, происходило молекулярное замещение в генетическом коде гаметы. И заболевали преимущественно мужчины — в текстах упоминается спад рождаемости мальчиков. Можно предположить порчу игрек-хромосомы с избирательно летальным воздействием на эмбрионы мужского пола.

— Док, это все еще опасно? — спрашивает Дейв. — Когда вернемся домой, что с нами будет?

— Они не знают. Рождаемость сейчас нормальная, порядка двух процентов, причем она повышается. А вот абсолютная численность населения стоит на месте. До сих пор не удалось создать вакцину.

— Проверить можно только одним способом, — торжественно изрекает Бад. — Я доброволец.

Дейв осаживает его мрачным взглядом. Все еще командует нами, думает Лоример. Уму непостижимо. Когда же он наконец поймет, что здесь нет начальников и подчиненных, есть равноправные единомышленники?

В кратком курсе истории упоминаются мятежи и войны — они тайфуном пронеслись по миру, когда человечество обнаружило, что стало бесплодным. Бомбежки, пожары, резня, мародерство, паника, массовые изнасилования, похищение женщин, гигантские банды отчаявшихся продолжить свой род мужчин, кровавые культы. Царство безумия. Обо всем об этом рассказано вскользь — мол, давние дела. Перечень героев. «В сердцах мы будем вечно хранить благодарность смельчакам, отстоявшим медицинский лабораторный комплекс в Денвере». И больше ни слова о пандемии, зато длинная, со всеми драматическими подробностями, лекция о добыче гелия для дирижаблей.

Три века — и впрямь достаточный срок, чтобы катастрофа стерлась из памяти человечества, — размышляет Лоример. — Сам я много ли знаю о чудовищной Тридцатилетней войне, закончившейся за триста лет до моего рождения? Хоть одно имя могу назвать? А ведь эта война опустошила Европу на два поколения вперед.

И уж совсем скупо Лоримера знакомят с политическим и экономическим устройством новой цивилизации. Как и говорила Мида, общество вполне успешно обходится без административных структур.

— Это что-то вроде управляемой консенсусом системы социального кредита, — объясняет Лоример Дейву. — Своего рода перманентный фронтир. Общество развивается медленно, и, конечно, оно не нуждается в сухопутных или воздушных войсках. Не думаю, что сегодня в ходу наличные деньги и едва ли сохранилось право частной собственности на землю. Я заметил одну отчетливую черту сходства с ранним китайским коммунализмом, — добавил он и отметил, как поджал губы Дейв. — Но они не держатся за общину, они путешествуют. Я спрашивал Леди Блю насчет законодательной и правоохранительной системы, она предложила дождаться встречи с профессиональными историками. Скорее всего, они работают в Надзоре, — как я понял, это не орган полиции.

— Лоример, мы попали в серьезный переплет, — хмуро говорит Дейв, — так что постарайся не усугублять ситуацию. Нам не рассказывают всей правды.

— А вы заметили, что они ни словечка не обронили насчёт своих мужей? — смеется Бад. — Я спросил у пары курочек, чем занимаются их петушки, — вот уж растерялись так растерялись. Между прочим, у них у всех есть потомство. И пускай старина Анди даже не догадывается, откуда берутся дети, попомните мои слова: дома мы увидим царство свободной любви.

— Мистер Гейрр, я не одобряю вашего интереса! к личной и семейной жизни членов экипажа «Глории». Пока мы на этом борту — никаких расспросов. Вам ясен приказ?

— А может, и нет больше никаких семей? Ты хоть раз слышал разговор на тему брака? У незамужних цыпочек только одно на уме. Вот попомни мои слова, на Земле мы увидим много нового.

— За столь длительный период не могла не измениться общественная мораль, — подтвердил Лоример. — Женщины теперь выполняют больше работы вне дома, это очевидный факт. Но так же очевидно и то, что семейные отношения хоть отчасти сохранились. Например, у Леди Блю сестра работает на заводе по производству алюминия, а другая — в сфере здравоохранения. У Анди мать на Марсе и сестра в Надзоре. В Билокси есть рыболовецкая флотилия, там у Конни то ли брат, то ли братья. А в следующий рейс вместо нее полетит сестра, которая сейчас собирает урожай.

— Всего лишь верхушка айсберга.

— Дейв, с чего ты взял, что его подводная часть опасна? Но в какой-то момент и Лоример перестает доверять подчеркнутому радушию экипажа. Очень уж много накопилось «белых пятен». Брак, любовные отношения, детские проблемы, конфликты на почве ревности, имущественные права, финансовые сложности, болезни, даже похороны — все те будничные вопросы, что постоянно занимали ум Джинни и ее подруг, в разговорах здешних женщин никогда не затрагивались. Цензура? Может, Дейв все-таки прав в своих опасениях? Может, от пассажиров скрывают некий важный аспект современного общества?

— Все-таки мне кажется странным, что язык почти не изменился, — говорит он однажды, упражняясь в спортзале.

— Так ведь мы очень старались. — Конни лезет по кольцевой лестнице под углом, без помощи рук. — Если бы перестали понимать книги, это была бы катастрофа. Все наши дети, как ты знаешь, учатся по книгофильмам — копиям одних и тех же учебников. Иногда мы употребляем диалектные слова, но в целях коммуникации приходится учить наизусть старые тексты, и это нас объединяет.

Крутя педали велотренажера, Джуди Париж хмыкает и насмешливо изрекает:

— Милые мои дети, никогда вам не испытать того угнетет Ния, что выпало на нашу долю.

— Наши Джуди такие болтушки, — произносит Конни.

— Что есть, то есть. — Обе Джуди смеются.

— Стало быть, вы читаете наши так называемые великие книги, поэзию и прозу? — спрашивает Лоример. — А кого из авторов? Уэллса? Шекспира? Диккенса? Э-э… Бальзака, Киплинга, Бриана?

Он прощупывает: бестселлеры Бриана обожала Джинни. Сам-то когда в последний раз читал Шекспира или еще кого-нибудь из названных?

— А, исторические книжки, — говорит Джуди. — Наверное, они интересные. Мрачные такие… но не очень реалистичные. Хотя для вас, наверное, вполне ничего, — щедро добавляет она.

И женщины переключаются на любимых кур: не чересчур ли светло для несушек? Лоримеру остается лишь гадать, как могли исчезнуть из мироздания свойства человеческой натуры, которые он считал бессмертными. Любовь, вражда, героизм, трагизм — все это теперь «не очень реалистично»? Известное дело, летающие астронавты — не бог весть какие чтецы; с другой стороны, по статистике, женщины читают больше, чем мужчины…

Что-то изменилось, он это чует. Что-то очень важное, лежащее в самой основе человеческой натуры. Может, причина в физическом развитии организма? Мутация? Что на самом деле прячется под просторными нарядами?

Часть правды ему открывают Джуди.

В спортзале только они и Лоример. Краем уха он слушает сплетни о легендарной личности по фамилии Дагмар.

— Та самая Дагмар, что придумала шахматный дебют?

— Ага. Она чего только не придумывает. Цены ей нет, когда не дает маху.

— У нее бывают неудачи?

Джуди смеются.

— Да, что греха таить. Мы это так и называем: проблема Дагмар. Тенденция упорядочивать все на свете. Хорошо, если получается, но чаще идет вразнос. А Дагмар никогда не тушуется — она себя мнит кем-то вроде королевы. В таких случаях приходится доставать сачок для бабочек.

И все это в настоящем времени. Но ведь Леди Блю сказала, что гамбиту Дагмар уже больше ста лет.

«Долголетие, — думает Лоример. — Боже мой! Вот о чем они молчат. Предположим, удалось удвоить, а то и утроить срок жизни. Такое не может не изменить человеческую психологию, не отразиться на всех аспектах мировоззрения. Запаздывающее взросление? Не исключено. Когда я улетал, коллеги уже работали над омоложением эндокринной клетки. Интересно, сколько лет этим девчонкам?»

Прежде чем он успевает сформулировать вопрос, Джуди Дакар говорит:

— Когда она стала плагго, я еще была в крэше. А позже узнала ее и полюбила. На самом деле она хорошая.

Что еще за крэш? Музыкальный инструмент, тарелка? Миг спустя Лоример вспоминает: «creche» — это по-французски. Джуди говорит про общественные ясли.

— Ты о той самой Дагмар? Должно быть, она очень старая.

— Э-э… Нет, я о ее сестре.

— Сестра младше на сто лет?

— В смысле, о дочери. Нет, о внучке. — Джуди быстрее крутит педали.

— Джуди! — предостерегающе восклицает двойняшка у нее и у Лоримера за спиной.

Тоже ведь сестры. До Лоримера только сейчас доходит: у каждого, с кем он здесь познакомился, на диво много сестер. Он слышит, как Джуди Париж говорит своей:

— Кажется, я помню Дагмар по крэшу. Это с ее подачи мы все носим форму. Цвета, номера…

— Не можешь ты помнить, ты родилась позже, — перебивает Джуди Дакар.

В цилиндре повисает тишина.

Лоример, держась за перекладину, поворачивается к женщинам. Те покраснели, глядят настороженно. И одинаково встряхивают головой, откидывая черные пряди с глаз! Они вообще как две капли… Но та, что на велотренажере, Дакар, выглядит старше, у нее морщины на лице.

— Я думал, вы близнецы.

— Ой, да наши Джуди такие болтушки! — хором говорят Джуди и виновато улыбаются.

— Никакие вы не сестры, — произносит Лоример. — У нас это называлось «клоны».

Молчание.

— А у нас, — прерывает наконец паузу Джуди Дакар, — это называется «сестры». Ой, мамочки! Не надо было говорить, Мида предупреждала, что вы можете ужасно расстроиться. Правда, что в ваше время это было противозаконно?

— Да. Мы считали, что эксперименты над человеческой жизнью противоречат морали и этике. Но лично меня эта новость не огорчает.

— Вот и здорово! Просто прекрасно! — радуются обе.

— Должно быть, ты не такой, как мы о тебе думали, — выпаливает Джуди Париж. — Более челове… более похожий на нас. Ты ведь никому не скажешь, да? Пожалуйста, не говори.

— То, что мы здесь вдвоем оказались, — случайность, — добавляет Джуди Дакар. — Мида предупреждала. Ты ведь можешь немножко подождать?

В двух одинаковых парах черных глаз мольба.

— Ну хорошо, — медленно произносит он. — Я пока ничего не буду говорить моим друзьям. Сохраню ваш секрет, но только при условии, что вы ответите еще на несколько вопросов. Например, сколько людей вы создали вот так, искусственным путем?

Лоример осознает, что он все-таки расстроен. Дейв прав, черт бы его побрал, — от гостей из прошлого утаивают правду. Что же это за дивный новый мир? Может, в нем под властью господ-интеллектуалов прозябают рабы-недочеловеки? Зомби с декортицированным мозгом? Труженики без желудка или гениталий? Может, здесь корпят над чудовищными экспериментами машины, чьи провода сращены с человеческими нервами?

«Что же ты такой наивный, а? — корит себя Лоример. — У чудовищного мира и фасад должен быть соответствующим, а эти женщины выглядят совершенно нормально».

— Так сколько?

— Нас мало, около одиннадцати тысяч, — отвечает Джуди Дакар.

Сестры смотрят друг на друга, и несложно догадаться, что идет немой разговор. «Не приучены лгать, — отмечает Лоример. — Это плюс или минус?»

Ответить на этот вопрос ему мешает восклицание Джуди Париж:

— Нам непонятно, почему тебе это кажется неправильным.

Лоример пытается объяснить, донести до них страх перед манипуляциями с человеческой личностью, перед творением жизни. Угроза индивидуальности, опасная власть, которая может оказаться в руках диктатора…

— Диктатор? — бесстрастным эхом повторяет одна из них.

— Тот, кто заставляет других что-то делать, не спрашивая их согласия? Да, печально… — Глядя в женские лица, он не знает, что еще сказать.

— Но это же именно то, что мы думаем о вас! — выпаливает Джуди, которая помладше. — Откуда вам знать про себя? И другим тоже? У вас ведь нет сестер. Вы сами не знаете, на что способны, что было бы интересно попробовать. Несчастные одиночки! Ваша судьба — наделать ошибок и умереть! И ради чего?

Ее голос дрожит от волнения. Лоример изумлен: у обеих слезы на глазах.

— Давайте крутить, что ли, — предлагает старшая Джуди. Они возвращаются в единый ритм. Продолжается разговор, и постепенно для Лоримера все больше проясняется картина. Не эмбрионы в пробирках, возмущенно отвечают женщины. Самые обыкновенные женские утробы. Матери обязательно молодые, с безупречным здоровьем. Ядро соматической клетки помещается в безъядерную женскую зародышевую клетку, которая реимплантируется в матку. Обе Джуди, еще не достигнув двадцатилетия, успели родить по две «сестры». Какое-то время ухаживали за ними, потом отдали в крэши, никогда не испытывавшие нехватки суррогатных матерей.

Над версией о долголетии женщины смеются: никаких чудес, только несколько новых правил здорового образа жизни.

— Сохранять хорошую форму можно до девяноста лет, — уверяют женщины. — Джуди Игл продержалась до ста восьми, это наш рекорд. Но под конец она сильно сдала.

Линии клонируемых клеток очень стары, это плоды самой ранней попытки спасти человечество, когда прекратилось деторождение.

— Система работает как часики, — говорят Лоримеру. — У каждой из нас есть книга, в ней одной — целая библиотека. Там все необходимые инструкции. Называется «Книга Джуди Шапиро». Мы и есть Джуди Шапиро, Дакар и Париж — наши личные имена. Представляем теперь эти города. — Смеются.

И наперебой принимаются рассказывать, как каждая Джуди вкладывает свою индивидуальную память, свой жизненный опыт, свои проблемы и открытия в общий генотип.

— Если совершишь ошибку, другие извлекут из нее пользу. Конечно, ты стараешься все делать правильно, но уж коли ошибка все-таки неизбежна, пусть лучше она будет принципиально новой.

— Многие из старых не очень-то реалистичны, — добавляет вторая Джуди. — Сейчас все не так, как прежде. Мы узнаем из книги то, что для нас наиболее интересно. И то, что практично. Например, что всем Джуди следует остерегаться рака кожи.

— Но раз в десять лет нужно прочитать от начала и до конца, — говорит Джуди с личным именем Дакар. — Это так вдохновляет! Взрослея, ты понимаешь тех, кого не понимал раньше.

Лоример ошеломлен. Он пытается представить, каково это: слышать голоса Орренов Лоримеров, расплодившихся за триста лет. Математиков, водопроводчиков, художников, бездельников и даже преступников? Каково это — изучать себя в столь объемном и длительном процессе развития? И в самых разных формах: старые Лоримеры, юные Лоримеры… Лоримеры женского пола?.. С удовольствием занимался бы он этим или с негодованием?

— А сами вы уже что-нибудь записали?

— Ну, мы еще слишком молоды. Только необходимое, вкратце, на случай преждевременной смерти.

— О нас тоже расскажете?

— А как же!

Женщины заливаются смехом, но затем, посерьезнев, Джуди Париж просит:

— Ты ведь нас не выдашь? Мы-то должны обо всем докладывать Леди Блю, но ты правда не проговоришься?

Я дал слово, что не проговорюсь, думает он, возвращаясь из воспоминаний в свое реальное, сегодняшнее «я».

Рядом Конни потягивает из «груши» сидр. Лоример и в собственной руке замечает посудину.

И не проговорился.

— Джуди сами расскажут, — качая головой, улыбается Конни.

Лоример понимает, что все выболтал.

— Не имеет значения, — говорит он Конни. — Все равно я бы скоро догадался. Слишком много намеков. Вулагонги — изобретательные, Миды — бдительные, Джен — сообразительные, Билли Ди — трудолюбивые. Мне рассказали о шести гидроэлектростанциях, построенных, или усовершенствованных, или управляемых некой Лалой Сингх. Да и весь ваш образ жизни… Уж не знаю, приличествует ли респектабельному врачу повышенный интерес к подобным вещам, — с сухой иронией говорит он. — Вы же клоны, верно? Все до одного. Какая роль у линии Конни?

— Ты уже все понял. — Пристальный взгляд, как у мамаши на смышленого, но трудного ребенка. — Уф! Конни одержимы фермерством, мы мастерицы выращивать. У большинства из нас имена — как названия растений. Кстати, я Вероника. Ну и конечно, где крэши, там и мы. У нас тяга ко всему миниатюрному, любим опекать маленьких и слабеньких.

Она не сводит теплого взгляда с Лоримера, тот не выдерживает и отстраняется.

— Но мы контролируем свою линию. — Сердечный смех. — Конни не все одинаковы. Среди нас бывают инженеры, две наши младшие сестры увлеклись металлургией. Генотип, если к нему правильно подойти, дает удивительные плоды. Первая Констанция Морелос была по профессии химиком, она весила девяносто фунтов и никогда в жизни не бывала на ферме. — Конни опускает взгляд на собственные мускулистые руки. — Наша прародительница погибла в бою с психами. Женщина взялась за оружие — сейчас такое трудно представить… Сестра Тимоти производит динамит для взрывных работ, уже два канала вырыла… А ведь она даже не анди.

— Не анди? — переспрашивает Лоример. — Со строчной?

— О господи!

— Я и об этом уже догадался. Вспомнил ранние эксперименты с андрогинией.

Она неохотно кивает:

— Да. Нам все еще требуется мышечная сила для некоторых работ. А Кэи силачи. Уф! — Она резко выпрямляет спину, тянется всем телом, извивается, будто прогоняет судорогу. — Впрочем, хорошо, что ты понял. Такое напряжение… Мы даже петь не могли.

— Это еще почему?

— Слишком опасно. Мида была уверена, что мы обязательно проколемся. Столько слов пришлось бы заменить… У нас много разных песен. — Конни насвистывает две-три музыкальные фразы.

— И что же это за песни?

— Да всякие… Приключенческие, трудовые, колыбельные, походные… Для настроения: тревожные, шуточные… Каких только нет.

— Как насчет любовных? — отваживается спросить он. — Она у вас еще есть? Любовь?

— Разумеется! Ведь люди не могут жить без любви. — Но в ее взгляде появляется опаска. — Я слушала любовные песни вашей эпохи, они такие… Как бы это сказать? Плагго, что ли? Странные, тоскливые. Это и на любовь-то не похоже… Да, у нас есть прекрасные любовные песни. В том числе слегка грустные. Например, о Тамиле и Алкмене, обреченных быть вместе. Мы, Конни, тоже немножко обречены. — Она смущенно улыбается. — Нас тянет к Ингрид Андерс, и это, пожалуй, односторонняя любовь. Надеюсь следующую вахту провести вместе с Ингрид. Она такая классная! Просто маленький бриллиант.

Фейерверк разгадок порождает новые и новые; вопросы. Но Лоример предельно сосредоточен, ему хочется до конца раскрыть мрачную мозаику, что кроется за этой мишурой.

— Генотипов — одиннадцать тысяч, население — два миллиона. Это получается примерно двести ныне живущих людей на каждую клеточную линию.

Конни кивает.

— Полагаю, количественное равенство не соблюдается? Кого-то больше, кого-то меньше?

— Да, некоторые линии менее жизнеспособны, но мы ни одну не потеряли за эти три века. У нас есть представители всех основных рас и многих антропологических типов. К примеру, я принадлежу к карибскому. Конечно, нам никогда не изучить того, что утрачено. Но одиннадцать тысяч — это ведь очень много. Каждая из нас старается познать других, это хобби длиною в жизнь.

Сквозь атараксию пробивается холодок тревоги. Одиннадцать тысяч, всего-то-навсего. Это и есть истинное население сегодняшней Земли. Лоример представляет себе двести высоких смуглокожих женщин с цветочными именами, восхищающихся двумястами классных малюток Ингрид, и двести болтливых Джуди, и двести хладнокровных Леди Блю, и такие же количества Марго, Мид и прочих. Представляет — и содрогается. Вот они, потомки, несущие на похоронах гроб с прахом рода людского.

— Конец эволюции, — с тоской произносит он.

— Почему конец? Всего лишь торможение. Наверное, сейчас все делается гораздо медленнее, чем в вашу эпоху. Но мы не спешим, нам нравится любой предмет изучать досконально. Время для этого есть. — Она снова потягивается, улыбаясь. — Все время в мире — наше.

— Но у вас нет новых генотипов. Вы в тупике.

— Так-таки и нет? Вот уже столетие ведется научная работа по слиянию гаплоидных ядер. Мы научились создавать свободные оплодотворяющие яйцеклетки, — говорит она с гордостью. — Я имею в виду сперму. Это непросто, результат не всегда удачен. Но недавно удалось найти обе жизнеспособные икс-хромосомы, и это позволило запустить проект по созданию более ста новых генотипов. Пока нет сестер, дело идет туго, но доноры пытаются помочь.

Более ста, думает Лоример. Что ж, может, и впрямь есть надежда…

«Обе жизнеспособные икс-хромосомы» — что это означает? Наверное, что-то связанное с пандемией. Как он понял, болезнь поражала главным образом мужчин. Его разум с жадностью вонзает зубы в новую пищу, не реагируя на доносящиеся откуда-то звуки.

— В икс-хромосоме был поврежден какой-то ген, а может, и не один, — рассуждает Лоример вслух. — Именно в иксе, не в игреке. И летальный признак должен быть рецессивным, правильно? А значит, дети вообще не рождались, пока не исцелилось некоторое количество мужчин или пока не удалось найти здоровых и изолировать на срок, достаточный для получения нормальных гамет, несущих икс-хромосому. Но у женщины запас ооцитов не пополняется, и это обстоятельство не позволило восстановить репродуктивность полностью. От выздоровевшего мужчины женщина могла родить только девочку, поскольку женская клетка имеет две икс-хромосомы и материнский дефектный ген должен быть компенсирован нормальным отцовским иксом. Но у мужчин икс и игрек, и от матери мужчина получает дефектный икс. Таким образом, летальный признак проявит себя, плод мужского пола не выживет… Планета девчонок и вымирающих мужчин. Те немногие мужчины, что могли быть отцами, умерли.

— Ты все понял правильно, — восхищается Конни.

Посторонние звуки все настойчивей стучатся в сознание.

Лоример не желает прислушиваться, для него слишком важен этот разговор.

— Стало быть, никаких проблем на Земле у нас не возникнет. Теоретически мы можем жениться, жить в семье, иметь дочерей.

— Да, — говорит она. — Теоретически.

Внезапно шум пробивает защиту Лоримера и превращается в голос Бада Гейрра — тот запел во всю силу легких. Похоже, он совершенно пьян. Звук доносится из оранжерейного отсека, из того, где нет туалета, только растения. В душе просыпается, растет страх. Почему за Бадом не присматривает Дейв? Куда он подевался? В последний раз Лоример видел майора, когда тот шел в отсек управления с Леди Блю.

— Оу, солнце светит ярко над красавицей Ред Винг, — распевает Бад.

Надо что-то делать, с острой тревогой думает Лоример.

— Не беспокойся, — заметив его нервозность, произносит Конни, — там Анди.

— Что вы натворили! Даже не представляете, что сейчас начнется! — Он отталкивается от перекладины и летит клюку в оранжерею.

— Спит девица безмятежно, к ней ковбой крадется нежно…

Навстречу — дружный смех. Лоример плывет сквозь зеленое великолепие. За шпалерой типа «солнце» с вьющейся фасолью видит Бада, тот изображает чудовище, на полусогнутых преследующее Джуди Париж. Анди висит около клеток с игуанами, хохочет.

Бад ловит за лодыжку Джуди, раскручивает ее над головой, взвивается желтая пижамная ткань. Женщина хихикает, глядя на него сверху, и не пытается освободиться.

— Не нравится мне это, — шепчет Лоример.

— Пожалуйста, не вмешивайся. — Конни ловит его запястье, другой рукой хватается за инструментальный стеллаж.

Тревога слегка отпускает. Лоример будет наблюдать, надеясь, что душевное равновесие вернется.

Весельчаки в оранжерее еще не заметили вновь прибывших.

— Была индианка юна, — поет Бад уже потише, — ничуть не боялась она, что встретится ей пастушок, что есть у него петушок… — Он нарочито кашляет, потом смеется. — Эй, Анди! Вроде тебя зовут.

— Кто зовет? — спрашивает Джуди. — Я ничего не слышу.

— Точно зовут, парень. Снаружи.

— Кто? — напрягает слух Анди.

— Конь в пальто! — Бад отпускает Джуди и, дрыгая ногами, подлетает к Анди. — Слушай, ты же смышленый пацанчик. Иль не видишь, что нам с Джуди надо в приватной обстановке одно дельце провернуть? — Он мягко разворачивает Анди и толкает к шпалере с фасолью. — Новый год же, дурик.

Анди пассивно дрейфует сквозь увитые лучи, замечает Лоримера и Конни, машет им рукой. Бад возвращается к Джуди.

— С Новым годом, киска! — улыбается он.

— С Новым годом. А что вы делаете в Новый год? — интересуется Джуди. — Что-нибудь особенное?

— Что мы делаем в Новый год? — Гогоча, Бад берет ее за плечи. — Ав Новый год, детка, мы и правда делаем кое-что особенное. Хм… Ведь это идея: почему бы не познакомить тебя с кое-какими первобытными земными обычаями? Что скажешь?

Она кивает, глаза круглы от любопытства.

— Ну так вот, первым делом мы желаем друг дружке добра, вот так. — Бад притягивает ее к себе и легонько целует в щеку. — Твою мать, ну и тупая же сука, — произносит он совершенно другим голосом. — А впрочем, столько времени без баб, тут любая лахудра сойдет за красотку. Сиськи же есть… Ах-х-х…

Пальцы Бада играют с пижамной рубашкой.

«Он же не знает! — догадывается Лоример. — Не подозревает о наркотике. Что думает, то и говорит. И я точно так же делал, должно быть. О господи…»

Лоример прячется в своей хрустальной линзе — наблюдатель, защищенный светом вечности.

— Потом мы маленько лижемся. — Снова голос дружелюбен. Бад прижимает к себе девушку, гладит ее зад. — Какой сдобненький попец!

И накрывает ртом ее губы. Джуди не противится.

Лоример видит, как напрягаются мышцы на рутах Бада, так его пальцы мнут женские ягодицы, забираются под пижаму. Наблюдателя в хрустальной линзе тоже охватывает сексуальное возбуждение. Джуди машет руками, но это совершенно бесцельные движения.

Бад останавливается перевести дух, потом берется за язычок молнии на ширинке.

— Кончай пялиться, — хрипло говорит он. — Еще одно гребаное слово, и ты узнаешь, для чего годится твоя широкая пасть. О-о… Е-мое, флагшток! Как сталь!.. Ну, сучка, нынче твой счастливый день…

Бад уже оголил крупные груди девушки, мнет их.

— Два сраных года в жопе космоса, в самой гребаной глубине, — бормочет он. — Ломаться не будешь, надеюсь? У-у… Мочи нет терпеть… Сиськи, титьки, доечки… Он снова чмокает Джуди, и улыбается, глядя на нее сверху, и спрашивает лайковым тоном: — Нравится?

Затем утапливает рот между ее грудей, а руку просовывает ей между ног. Девушка дергается, произносит что-то неразборчивое. У Лоримера пульсируют артерии, сердце гонит по ним похоть и страх.

— Я считаю… надо его остановить. — Это звучит фальши* во, и Лоример надеется, что не сказал ничего лишнего.

Стучащая в ушах кровь заглушает шепот Конни, но вое же удается понять ответ:

— Не волнуйся, Джуди очень спортивная.

Лоример охвачен ужасом. Они не знают! А он не в силах помочь!

— Шмонька, — бормочет Бад. — У тебя там шмонька, она еще не заросла? Глупая ты мокрощелка…

В поле зрения на миг появляется женское лицо в ореоле вьющихся волос, и какая-то второстепенная область мозга фиксирует, что Джуди и весело, и неловко. Лоример зачарованно смотрит, как умело Бад обращается в невесомости с женщиной, как ловко стягивает желтые штаны. О боже! Темный треугольник лобковых волос, толстые белые бедра… Абсолютно нормальная женщина, никакой не мутант. Го-осподи! Поле зрения вдруг затмевается: вплывает Анди, он что-то держит в руках.

— Джуд, ты как? — спрашивает паренек. — Динко?

У Бада лицо покрывается красными пятнами, вспыхивает злоба в глазах.

— Вали отсюда!

— Да я не помешаю.

— Твою мамашу! — Бад вскидывается и ловит Анди за руку, при этом он не отпускает Джуди, которую успел обхватить ногами. — Это не детские дела! Понял, сопляк, или по буквам повторить? — Он перехватывает мальчика другой рукой. — Брысь!

Бад рывком притягивает Анди к себе и бьет по лицу тылом кисти. Паренек кувырком улетает в заросли фасоли.

С лающим хохотком Бад поворачивается назад, к Джуди. У него мощная эрекция — брючная ткань в паху стоит колом. Лоримеру хочется выкрикнуть предостережение, сказать этим двоим, что они шутят с огнем, но удается лишь оседлать собственное жгучее наслаждение, от которого плавится хрустальная скорлупа. Продолжайте, смелее!.. Он жадно смотрит, как Бад снова мусолит груди девушки, а потом резко разворачивает к себе спиной и, удерживая одной рукой оба запястья, оплетает ногами ее ноги. Джуди беспомощна, у нее выпячены голые ягодицы, они похожи на огромные луны.

— Жо-о-опа! — стонет Бад. — Ко мне, сука! Ах-х-х… — И прижимает к себе ее зад.

Джуди вскрикивает, тщетно сопротивляется. Взрывается Лоримерова оболочка. И снаружи на него тотчас бросаются призраки. В этой сумятице движется кто-то реальный, не призрак. С досадой Лоример узнает Анди, тот снова приближается к сплетенным телам, в руках у него что-то гудящее. Кинокамера! О нет! Кретины!

— Не надо! Уходи! — пытается он докричаться до юноши.

Бад поворачивает голову, замечает паренька:

— Ах ты, маленький засранец!

Он выбрасывает длинную руку, хватает Анди за рубашку. Его ноги при этом удерживают Джуди.

— Ну все, щенок, ты меня достал! — Он бьет кулаком в зубы, камера улетает прочь.

В этот раз Бад не отпускает юношу, а наносит новые удары.

Все трое кружатся в воздухе — абсурдный спутанный клубок.

— Прекрати! — слышит Лоример собственный крик, устремляясь вперед сквозь фасоль. — Бад, хватит!

К нему обращается перекошенное лицо, глаза злобно сощурены.

— Док, исчезни! Вали отсюда, сморчок вонючий. Что непонятно? Сгинь!

— Бад, Анди — женщина. Ты бьешь девчонку. Это не мужчина.

— Да ну? — Бад оглядывается на окровавленное лицо Анди, встряхивает рубашку на груди. — А где дойки?

— Нет у нее грудей, но она женщина. Кэй ее настоящее имя. Они все женщины. Отпусти ее, Бад.

Бад таращится на андрогина, все еще удерживая ногами Джуди и оттягивая пенисом брючную ткань. Анди принимает позу, отдаленно похожую на боксерскую стойку.

— Лесба, что ли? — медленно произносит Бад. — Гребаная мелкая коблуха? Ну-ка, глянем…

Он легко прорывается сквозь защиту Анди, ощупывает его пах.

— Нету яиц! — ревет он. — Ни одного!

Бад корчится от хохота, опрокидывается в воздухе, отпускает Анди, расслабляет ноги, позволяя выскользнуть Джуди.

— Ку-уда?! — Грубый хохот прерывается, но лишь на секунду, пока Бад не ловит Джуди за волосы. — Кобла! Гы-гы-гы! Розовая! — Он хватается за эрегированный член, машет им в сторону Анди. — Любуйся, ковырялка, только от зависти не сдохни! — И вздергивает голову Джуди.

Та по-прежнему наблюдает, не сопротивляется.

— Смотри, смотри, лахудрочка. Это старина Бадди специально для тебя припас. Нравится, да? Хочется, да? Давно в последний раз с мужчинкой кувыркалась, а, сучонка?

Внутри у Лоримера клокочет маниакальный хохот. Ситуация настолько комична, что страх отступил.

— Она отродясь мужчину не видела, да и никто из них не видел. Ну, ты имбецил! Так до сих пор и не понял? Нет больше мужчин, кроме нас. Триста лет назад все вымерли.

Смех затихает, Бад поворачивается к Лоримеру:

— Док, я не ослышался?

— Мужчины исчезли, все до одного. Их уничтожила пандемия. На Земле только женщины.

— Два миллиона баб, и некому их мацать? — У Бада отпадает челюсть. — Ни одного елдоносца, только ковырялки вроде нашего Анди? Секундочку!.. А дети откуда берутся?

— Их выращивают искусственно. И это одни девочки.

— Охренеть! — Бад хватается за обмякший пенис, рассеянными движениями возвращает эрекцию. — Два миллиона горячих дырок ждут не дождутся старину Бадди. Вот это да! Последний мужчина на Земле… Ты, док, не в счет. И Дейви тоже, у него одно дерьмо в башке…

Он энергично мастурбирует, при этом так и держит Джуди за волосы. Из-за его движений оба медленно плывут в противоположном от Лоримера направлении. Тот замечает, что анди Кэй снова снимает на камеру. На мальчишеском лице большое кровавое пятно в форме звезды — похоже, рассечена губа. У Лоримера такое ощущение, будто сам он в плотном воздухе приобрел форму шара. Все силы истрачены, прежней ясности нет.

— Два миллиона горячих дырок, — повторяет Бад, — и ни одной затычки. Могу делать все, что захочу, с кем захочу и когда захочу. Без всяких дерьмовых церемоний. — Он увеличивает темп. — И очередь на милю, и все умоляют… Дерутся между собой, царапаются… Любая прихоть короля Бадди… Желаю на завтрак манду с клубникой… Титьки горячие с маслом… И вафлю! Пускай пара телочек весь день взбитые сливки с хера слизывают… Я еще и конкурсы буду устраивать! Для старины Бадди теперь только самое лучшее… Тебе, корова, ничего не светит. — Он встряхивает голову Джуди. — Юные девчушки, тесные писюшки. Заставлю старых кошелок их разогревать, а сам буду любоваться…

Онанируя, он смотрит на член и слегка хмурится. В том закутке Лоримерова разума, где еще сохранились медицинские знания, рождается догадка: наркотик задерживает эякуляцию. Конечно, надо бы радоваться тому, что Бад так поглощен самим собой; откуда же берется этот смутный страх?

— Королем? Какое там, я буду для них богом, — бормочет Бад. — Статуй мне понаваяют… Елду мою высотой в милю, выше всех небоскребов… Священные яйца моего величества! Вместо икон им… Бадди Гейрр, последний хер на Земле. Ах, братцы, посмотрел бы на это старина Джордж! Парни узнают — обдрищутся от зависти! У-у-уйи-и-и! — Он еще пуще хмурится. — Не могли же они все исчезнуть. — Его взгляд рыщет, находит Лоримера. — Эй, док, должны же где-то остаться мужчины, как считаешь? Ну хотя бы двое-трое?

— Нет. — Лоример с усилием качает головой. — Вымерли. До последнего.

— Ни одной пары яиц?! — Бад сгибается, смотрит на свои тестикулы. — Да не может такого быть. Наверняка где-нибудь остались. Скажи, остались ведь? — Он вздергивает голову Джуди. — Говори, шалава!

— Нет, это правда, — отвечает она.

— На Земле нет мужчин, — вторит анди Кэй.

— Врете! — рычит Бад и наяривает быстрее, аж стучит кулаком по лобку. — Не могло не остаться мужчин, они обязательно где-нибудь есть… В горах прячутся, точно… Охотятся, живут дикарями… Мои одичавшие братья… Они есть, я знаю.

— Почему они должны быть? — спрашивает Джуди, которую Бад мотает вперед-назад.

— Почему? — Он не смотрит на женщину, неистово работая кулаком. — Спрашиваешь почему, сука безмозглая?! Потому что иначе ничто не в счет, вот почему… Должны быть мужчины, старые добрые жеребцы, хоть горстка… Бадди — старый добрый жеребец…

— Он что, сейчас сперму извергнет? — шепчет Конни.

— Похоже на то, — отвечает Лоример.

Или только хочет ответить. Зрелище представляет чисто медицинский интерес, внушает он себе. Совершенно нечего опасаться.

Что-то появляется у Джуди в руке. Пластиковый мешочек. Второй рукой она держит волосы, за которые дергает Бад. Должно быть, ей больно.

— Ух-х… ах-х… — мучительно пыхтит Бад. — Ну же! Ну… Твою мать… — И вдруг прижимает к низу своего живота женскую голову.

Лоример успевает заметить на лице Джуди изумление.

— Сука, тебе рот на что дан? Давай работай! Бери! Бери, соска, кому сказал?! Ух… Ух…

Вяло выстреливают светло-бежевые струйки. За крутящимися в воздухе жгутиками спермы тянется женская рука с пакетом.

— Гейрр!

Ошеломленный ревом, Лоример разворачивается и видит Дейва… нет, грозного майора Нормана Дэвиса. Он возвышается в проеме входа, раскинув руки, — удерживает позади Леди Блю и вторую Джуди.

— Гейрр! Я говорил, что на этом борту не будет нарушений дисциплины, и я не шутил. Сейчас же отпусти женщину!

Бад ведет себя так, будто не слышал приказа. Все же он слегка разводит ноги, Джуди ныряет между ними и плывет за последними комками спермы, собирая их в мешок.

— Эй, вы! Черт возьми, что тут происходит?!

Затягивается пауза. Наконец Лоример слышит собственный голос:

— Судя по всему, берется образец семенной жидкости.

— Лоример! Ты что, извращенец, вконец свихнулся? Отведи Гейрра в его ячейку.

Бад медленно кружится, принимает вертикальное положение:

— А, преподобный Лерой, — произносит он тусклым голосом.

— Гейрр, ты пьян! Иди к себе.

— Дейви, у меня для тебя новость, — говорит Бад с тем же равнодушием. — Ты же наверняка еще не в курсе, что мы теперь последние самцы Земли. Нас там дожидаются два миллиона щелок.

— Мне это известно! — отвечает взбешенный Дейв. — Пьяная свинья! Лоример, уведи отсюда мерзавца.

Но Лоример не испытывает ни малейшего желания шевелиться. Дейв своим ревом прогнал страх, и вся сцена погрузилась в диковинное, но как будто обнадеживающее состояние покоя.

— Да я уже все… — Бад плывет к Лоримеру и отрицательно мотает головой, отвечает каким-то своим мыслям: — Теперь уже ничто не в счет. Все кончено. Как же так, друзья? — Он сильно морщит лоб. — Старина Дейв… Он — мужчина, я с ним поделюсь. Старина-док… Ты хоть и мозгляк, но все же не полное дерьмо, тебе тоже кое-что обломится… У нас будут владения, огромные угодья… Гонки можно устраивать, там же миллион исправных шикарных тачек. На охоту ездить… А еще найдем диких мужиков…

Анди, или Кэй, плывет к нему, вытирая кровь.

— Э нет! Не смей! — Бад с рычанием замахивается кулаком.

И тут Джуди резко хлопает по его трицепсу. Бад визжит, судорожно дергаются конечности. И вдруг буян успокаивается, безвольно дрейфует назад, на лице — безмятежность. Лоример выпускает задержавшийся в груди воздух и смотрит, как женщины осторожно распрямляют большое мужское тело. Джуди рывками высвобождает свои пижамные штаны, зацепившиеся за фасолевые стебли, а затем Бада проталкивают сквозь шпалеру. У Джуди кинокамера и мешок с образцом.

— В холодильник положу, динко? — обращается она к Конни, приблизившись.

Лоример не может смотреть на мешок. Конни кивает:

— Кэй, что с лицом?

— Вот это ощущение! — восклицает анди и улыбается распухшими губами. — Я физически чувствовал ярость! Хотелось ему врезать! У-у-уйи-и-и!

— Доставить этого человека в кают-компанию, — приказы; вает поравнявшимся с ним женщинам Дейв.

Он перемещается в солнечный свет над стеллажами с салатом. Леди Блю и Джуди Дакар остаются у стены. Лоример вспоминает, о чем хотел спросить:

— Дейв, ты правда знал?

Тот рассеянно глядит на него. Дейв погружен в свои мысли, он висит вертикально, в солнечных лучах светятся каштановая шевелюра и борода. Настоящий атлет. Лоримеру вспоминается отец, такой же субтильный и бледный, как он сам. От этого становится легче.

— Лоример, я с самого начала видел, что нас пытаются обмануть. А теперь эта женщина признала данный факт и тем самым помогла мне оценить весь масштаб трагедии.

Произносится это его воскресным голосом — низким, кротким. Женщины смотрят на Дейва с интересом.

— Сии заблудшие чада забыли Господа, их создавшего. Поколение за поколением они прозябают во мгле.

— Да вроде у них все в порядке, — слышит Лоример собственный голос.

Звучит довольно глупо.

— Не способны женщины ничем управлять. И тебе, Лоример, следовало бы знать об этом. Погляди, что они тут понаделали. Жалкое зрелище! Три века топтались на месте. Бедняжки! — Дейв тяжко вздыхает. — Они не виноваты. Триста лет некому было их вести. Вот и мечутся, точно курица с отрубленной головой.

Лоример узнает собственные мысли: идиотская болтовня, комок из двух миллионов белковых клеток.

— Жене глава — муж, — твердо произносит Дейв. — Коринфянам, одиннадцать: три. Никакой дисциплины! — Плывя к фасолевой стене, он держит перед собой на вытянутой руке распятие. — Глумление! Мерзость! — Дейв останавливается и поворачивается, достигнув шпалеры, — точно святой с зеленым нимбом на иконе. — Мы здесь оказались не случайно, Лоример. Таков промысел Божий. Я послан Господом. О тебе этого сказать нельзя, ты ничуть не лучше их. Мое второе имя — Пол, — добавляет он доверительно.

На кресте, на запрокинутом лице Дейва играет солнце. Перед Лоримером сущий апостол — могучий, чистый, святой. Сквозь интеллектуальные барьеры пробивается отклик нервных клеток — давно забытое благоговение.

— Отец Небесный, дай мне силу, — тихо, с закрытыми глазами молится Дейв. — Ты избавил нас от гибели в космической пустоте, дабы мы принесли свет Твой в страждущий мир.

Я выведу из мрака грешных дщерей Твоих. Именем Твоим стану для них пастырем строгим, но милостивым. Помоги мне обучить чад Твоих Святому закону Твоему, дабы жили они в страхе праведного гнева Твоего. Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью. К Тимофею, глава вторая, стих одиннадцатый. И родят они сыновей, чтобы те господствовали над ними и славили имя Твое.

«А ведь может получиться, — думает Лоример. — Если кто и способен изменить жизнь к лучшему, то это наш Дейви. Наверное, он что-то задумал, втайне вынашивает план. А я уже готов сдаться. Смелости кот наплакал…»

Его мысли прерывает женский шепот:

— Пленка кончается. — Это Джуди Дакар. — Того, что сняли, хватит? Он просто повторяет.

— Ждем, — тихо отвечает Леди Блю.

— И родила она младенца мужеского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным. Откровение, глава двенадцатая, стих пятый. — Дейв вещает уже громче, широко раскрытыми глазами смотрит на распятие. — Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного.

Леди Блю кивает, и Джуди толчком посылает себя в сторону Дейва. У Лоримера жгучим комком растет в горле протест. Вы с ума сошли?! Нельзя так с Дейвом! Это не животное, это человек!..

— Дейв! Оглянись! Не подпускай ее! — кричит он.

Джуди уже рядом, тянется к распятию:

— Майор, можно взглянуть? Ах, какая красота!

— Осторожно! У нее шприц!

Но Дейв уже успел резко развернуться:

— Женщина, не святотатствуй!

Он бьет крестом, как оружием. Это выглядит так страшно, что Джуди съеживается в полете, заслоняется руками. И невольно показывает блестящую иглу.

— Змея! — Дейв отшвыривает женщину ударом ноги в плечо, сам отлетает вверх. — Богохульница! Ну ладно, — резко добавляет он уже без религиозного пафоса, — пора навести тут порядок. Прямо сейчас и начнем. А ну, к стене! Это всех касается!

Лоример с изумлением видит у Дейва в руке оружие, маленький серый пистолет. Должно быть, еще с Хьюстона хранит. И надежда, и атараксия развеиваются как дым, наваливается жуткая реальность.

— Майор Дэвис!

Леди Блю плавает совсем рядом с Дейвом, прямо перед мушкой. Остальные тоже легкие мишени. Боже! Эти люди хоть понимают, что происходит?

— Стойте! — кричит им Лоример. — Пожалуйста, делайте, что он говорит. Это оружие — баллистическое, оно может убить. Стреляет металлическими отливками.

— К стене! — показывает пистолетом Дейв. — Именем Соединенных Штатов Америки и по воле Божьей я принимаю на себя командование этим кораблем.

— Убери пистолет, Дейв. Ты же не будешь стрелять в людей.

Дейв замечает его, резко переводит прицел:

— Лоример, это и тебя касается. К стене, вместе с ними. Гейрр — мужчина. Будет мужчиной, когда протрезвеет. — Он замечает, что растерянные женщины по-прежнему приближаются к нему. — Ах так?! Ладно, урок номер один. Смотрите!

Он тщательно целится и выжимает спуск. Резкий хлопок, в кровавые клочья разлетается игуана. Крики ужаса. Но все заглушает громкая механическая трель.

— Утечка!

Поднимается суматоха, двое спешат в дальний конец отсека. Только Лоример замечает, как Дейв спокойно и неторопливо, с пистолетом на изготовку, пробирается к люку, и бросается наперерез, хватаясь за инструментальный стеллаж. Выскакивает из креплений подвернувшийся баллон с распылителем; вместе с ним Лоример отлетает от стеллажа, нелепо дрыгая ногами. Сирена замолкает.

— Остаешься здесь, — командует Дейв. — Ждешь моих распоряжений.

Он уже достиг люка, тянет массивную дверь.

Задраит отсек, догадывается Лоример.

— Дейв, не надо! Ты же всех нас прикончишь! — Лоримера трясет, его собственная тревожная сигнализация работает на всю катушку. Теперь понятно, что это был за космобол. Понятно — и страшно до смерти. — Дейв, выслушай меня!

— Молчать!

Снова Лоример на прицеле. Дверь отворяется. Но тут нога находит опору.

— Это бомба! Пригнись! — Он изо всех сил швыряет в голову Дейву баллон и бросается следом. — Оглянись!

Лоример движется слишком медленно, он беспомощен в полете. Слышит новый хлопок, крики женщин. Пуля вроде миновала — трудно попасть в цель, которая над твоей головой. Миг — и Лоример, сложившись пополам, ловит волосы. Жесткий удар встряхивает внутренности, это Дейв дотянулся ногой, но борода уже в мертвой хватке, здоровяк бодается, как бык, швыряет Лоримера в разные стороны.

— Пистолет! Отберите пистолет!

Налетают люди, врезаются в Лоримера. Он уже не держит противника, но чья-то ловкая рука проскальзывает мимо него и хватает Дейва за плечо. Вся куча-мала вваливается в люк. Внезапно Дейв перестает сопротивляться.

Лоример высвобождается и видит, как к нему медленно запрокидывается искаженное лицо Дейва.

— Иуда…

Глаза закрываются. Кончено.

Лоример оглядывается. Пистолет в руках у Леди Блю, она смотрит в ствол.

— Уберите его! — просит Лоример, тяжело дыша.

Леди Блю будто не слышит, она с любопытством вертит перед глазами оружие.

— Эй! Спасибо! — Анди Кэй висит под углом к шпалере, потирает подбородок и улыбается Лоримеру.

Они все улыбаются, и говорят ему теплые слова, и ощупывают себя, и рассматривают порванную одежду. У Джуди Дакар под глазом наливается синяк, Конни держит за хвост то, что осталось от игуаны.

Рядом с Лоримером дрейфует в воздухе Дейв. Он дышит с хрипом, его невидящий взгляд обращен к солнцу.

«Иуда…»

Лоример чувствует, как в нем рушится последний защитный барьер. Душу затапливает отчаяние.

«Капитан уснул последним сном… на палубе…»

Приближается парень, который на самом деле не парень, деловито застегивает молнию на куртке Дейва, хватается за полы и буксирует к люку бесчувственное тело. Джуди встает на пути, но только для того, чтобы намотать анди на руку цепочку распятия. Кто-то смеется, и вроде в этом смехе не слышно злорадства.

Лоример на миг возвращается в Эванстон, в школьный туалет. Но ведь нет больше тех хихикающих девчушек. Они ушли в небытие, заодно с рослыми парнями, которые ждали снаружи, чтобы всласть поиздеваться над Лоримером. «Бад прав: теперь ничто не в счет».

Стоило об этом подумать, и наваливаются тоска и гнев. Теперь понятна причина неясного страха, изводившего Лоримера все это время. Он-то считал, что боится за беззащитных женщин. А беззащитен, оказывается, он сам.

— Это были хорошие мужчины, — с горечью произносит он. — Уж точно не плохие. По-настоящему плохих вам даже не вообразить. И то, на что они пошли, — это из-за вас. Вы их сломали. Заставили делать безумные вещи. И как, интересно было? Выведали, что хотели? — У него дрожит голос. — Агрессивные фантазии бывают у всех. Мои товарищи им не поддавались. Никогда. Пока вы их не отравили.

Женщины молча смотрят на Лоримера.

— У нас их не бывает, — говорит наконец Конни. — Я про фантазии.

— Это были хорошие мужчины, — патетически повторяет Лоример, подразумевая весь мужской мир, с Отцом Небесным Дейва, с брутальностью Бада, со своими собственными достоинствами и недостатками, даже, наверное, с кроманьонцами и динозаврами. — Я мужчина. И видит бог — я в гневе. Имею право. Все, что у вас есть, дали мы. Это сделано нашими руками. Мы построили вам бесценную цивилизацию, добыли для вас знания, создали уют, изобрели медицину. Даже ваши мечты — наше наследство. Мы защищали, обеспечивали вас и ваших детей. Думаете, это было легко? Мы вкалывали как проклятые! Мы вели бесконечную войну за ваше выживание! Вот почему мужчина груб. Он просто не мог быть иным, неужели не понятно? Да как, черт бы вас побрал, можно этого не понимать?

Снова долгая пауза.

— Мы пытаемся, — вздыхает Леди Блю. — Правда, доктор Лоример, пытаемся. Спору нет, мы охотно пользуемся вашими достижениями и высоко ценим роль мужчин в эволюции. Однако не все так благостно, как вы говорите. Насколько мне известно, женщин и детей вам приходилось защищать главным образом от других представителей мужского пола. Только что мы получили лишнее тому подтверждение. Вы оживили для нас историю.

Карие, в сеточках морщин глаза улыбаются Лоримеру. Маленькая матрона с кожей цвета чая держит в руке давно устаревшую вещицу.

— Но войны, о которой вы говорите, уже давно нет; Как я понимаю, она кончилась вместе с вами. Едва ли мы можем допустить, чтобы вы свободно разгуливали по Земле, а заведения для людей с такими, как у вас, эмоциональными проблемами у нас нет.

— Да и непохоже, что вы были бы счастливы, — добавляет уверенно Джуди Дакар.

— Можно их клонировать, — говорит Конни. — Непременно найдутся желающие стать матерями. Есть шанс вырастить детей мужского пола нормальными людьми. Так что попробуем.

— Все это мы уже проходили. — Джуди Париж подносит к губам флягу, полощет рот, выплевывает воду в контейнер с грунтом. — Надо заняться утечкой, а поговорим завтра. И послезавтра, и послепослезавтра. — Она улыбается Лоримеру, с естественной непринужденностью почесывая в паху. — С вами наверняка захочет познакомиться уйма народу.

— Высадите нас на необитаемый остров, — устало просит Лоример. — На три острова.

Этот взгляд! Лоримеру известно, что он означает: сочувствие пополам с опаской. Такой же был у его матери и сестры, когда во двор забрел больной котенок. Зверушку приласкали, накормили и бережно отдали ветеринару для усыпления.

Лоримера охватывает пронзительная, сложная тоска по женщинам, которых он знал и для которых мужчины не были… лишними? Неуместными? Джинни… О боже! Эми, сестра… Бедняжка Эми в детстве была добра к брату…

От этих воспоминаний у Лоримера перекашивается лицо.

— Если рискнуть и уравнять нас в правах, что мы дадим обществу? — говорит он. — Вопрос стоит именно так, верно?

— Вы абсолютно правы, — подтверждает Леди Блю.

Женщины с облегчением улыбаются ему, даже не догадываясь, что творится у него на душе.

— Пожалуй, я теперь не откажусь от антидота, — говорит он.

К нему плывет Конни — большая, добросердечная и совершенно чужая.

— Решила, что вы предпочтете «грушу», — ласково улыбается она.

— Спасибо. — Лоример берет маленький розовый сосуд для питья в условиях невесомости. — Можно спросить, — обращается он к Леди Блю, разглядывающей пулевые дырки, — как вы себя называете? «Женский мир»? «Освобождение»? «Амазония»?

— Вообще-то, мы себя называем человеческими существами. — Рассеянно посмотрев на Лоримера, она снова переводит взгляд на следы пуль. Пожав плечами, Леди Блю добавляет: — Человечество, род людской.

Прохладная жидкость льется в горло. Что за вкус, думает Лоример, прислушиваясь к ощущениям. Покоя и свободы? А может быть, смерти?

 

ЭФФЕКТИВНОЕ РЕШЕНИЕ

На двух градусах северной широты семидесяти пяти градусах западной долготы молодой мужчина бросил хмурый взгляд на неработающий вентилятор и продолжил читать письмо. Он, обливаясь потом, сидел в одних трусах в душной коробке гостиничного номера в Куйапане.

И как только другие жены с этим справляются: Я с головой в работе, пишу обзор по гранту и готовлюсь к семинару, радостно сообщая всем и каждому: «Алан? О, Алан в Колумбии занимается программой биологического контроля паразитов, разве не чудесно?» — но сама воображаю тебя в окружении знойных девятнадцатилетних брюнеток, неприлично богатых и смотрящих тебе в рот. А их груди сорокадюймового обхвата выпирают из кружевных лифчиков. Я даже перевела это в сантиметры, получилось сто один сантиметр и шесть миллиметров бюста. Ах, милый, я все тебе прощу, только возвращайся домой целым и невредимым.

Алан нежно улыбнулся, представив на миг единственное тело, которое вызывало у него желание. Его девочка, его волшебница Анни. Затем встал и открыл окно пошире. В комнату заглянула бледная скорбная морда — коза. Номер соседствовал с загоном, и вонь стояла невыносимая. И все же какой-никакой, а воздух. Он снова взялся за письмо.

Со времени твоего отъезда ничего не изменилось, только Пидсвилльский кошмар все ширится. Теперь это называют сектой Сынов Адама. Неужели ничего нельзя с ними поделать, даже если это религиозное движение? Красный Крест разбил лагерь для беженцев в Эштоне, штат Джорджия. Вообрази, беженцы в Америке! Говорят, двух девочек изрезали на куски. Ох, Алан.
Твоя Анни

Кстати, Барни принес гору газетных вырезок, которые велел отослать тебе. Я сложила их в отдельный пакет — знаю, как иностранные почтовые службы поступают с чересчур пухлыми конвертами. На случай, если ты его не получил, Барни интересуется: что, по-твоему, объединяет Пидсвилль, Сан-Паулу, Финикс, Сан-Диего, Шанхай, Нью-Дели, Триполи, Брисбейн, Йоханнесбург и Лаббок, штат Техас? Вспомни, где проходит Внутритропическая зона конвергенции. Мне это ни о чем не говорит, но твое превосходное экологическое чутье, возможно, подскажет отгадку. Я увидела лишь подборку отвратительных сообщений о кровавых убийствах женщин. Самое ужасное — из Дели, о «плотах из женских трупов». Самое забавное (!) — о военнослужащем из Техаса, который застрелил жену, трех дочерей и собственную тетю, потому что Господь повелел ему расчистить пространство.

Барни такой душка, в воскресенье обещал заскочить, поможет мне отвинтить водосточную трубу и посмотреть, где она засорилась. Барни летает по воздуху: его исследования влияния антиферомонов на размножение почкоедов наконец-то дали результат. Ты знаешь, что он протестировал более двух тысяч химических смесей? И две тысячи девяносто седьмая оказалась эффективной. Когда я спросила, как она действует, Барни только захихикал; ну, ты помнишь, как он робок с женщинами. Но главное, для спасения лесов достаточно единственный раз распылить препарат. Это совершенно безопасно. Барни утверждает, что птицы и люди могут потреблять вещество сколько угодно.

Вот и все новости, любимый. В воскресенье Эми возвращается в Чикаго, в школу. После ее отъезда дом превратится в склеп. Мне будет ужасно не хватать Эми, хотя сейчас она в том возрасте, когда я для нее — главный враг. Энджи говорит, это все начало пубертата. Эми передает дорогому папочке привет, а я шлю тебе всю свою любовь, которую не описать словами.

Алан бережно сложил письмо в папку и бросил взгляд на тонкую стопку писем, запрещая себе думать о жене и доме. Толстого конверта от Барни в почте не было. Он рухнул на скомканные простыни и дернул за шнур выключателя за минуту до того, как генератор выключился на ночь. В темноте упомянутые Барни места ложились на туманный шар, который медленно вращался в его мозгу. Что-то тревожило…

Но тут мысль о кишащих паразитами детях, которыми Алан занимался сегодня в больнице, вытеснила все остальное. Он принялся думать, какие данные надо будет собрать.

«Ищи слабое звено в поведенческой цепочке» — как часто Барни, доктор Бернхард Брейтуэйт, твердил эту фразу. Где это звено, где? Утром он примется за большой садок с тростниковыми мухами…

В пяти тысячах миль Анни писала:

Ой, любимый, три твоих письма передо мной, пришли одновременно. Я знала, знала. Забудь мои слова о смуглых богачках, я просто шутила. Родной мой, все знаю… про нас. Эти ужасные личинки тростниковых мух, эти бедные дети! Не будь ты моим мужем, я бы считала тебя святым или вроде того. (А это именно так.)
Твоя Анни

Я прикнопила твои письма по всему дому, с ними мне не так одиноко. Никаких новостей, только какая-то зловещая тишина. Мы с Барни сняли трубу, она была забита гнилыми беличьими припасами. Должно быть, белки роняли орехи сверху. Надо будет заделать трубу сеткой. (Не волнуйся, на этот разя возьму лестницу.)

Барни погружен в странную меланхолию. Его очень беспокоят Сыны Адама, думаю, он будет в комиссии по расследованию, если ее когда-нибудь учредят. Самое удивительное, что никто ничего не предпринимает, словно заранее опустили руки. Как желчно написала Селина Питерс: «Если один мужчина убивает свою жену, вы называете это убийством, если таких мужчин много — стилем жизни».

Мне кажется, явление набирает силу, но никто не знает, потому что средствам массовой информации велели его замалчивать. Барни считает это своего рода заразным психозом. Он настоял, чтобы я переслала тебе этот чудовищный рапорт, отпечатанный на тонкой бумаге. Разумеется, его не опубликуют. Хуже всего молчание, словно что-то ужасное совершается под покровом темноты. Прочитав рапорт, я позвонила Полине в Сан-Диего, узнать, как она там. Мне показалось, она что-то недоговаривает. Моя родная сестра! Сначала заявила, что все лучше некуда, потом спросила, может ли пожить у нас в следующем месяце? Я велела ей приезжать немедленно, но сперва Полина хочет продать дом. Надеюсь, она не станет тянуть.

Машина снова на ходу, просто фильтр нуждался в замене. Пришлось прокатиться за ним в Спрингфилд, зато Эдди поменял фильтр всего за два с половиной доллара. Говорит, его мастерская прогорела.

На случай, если ты не догадался, те места, о которых говорил Барни, расположены на тридцатой северной или южной параллели — в конских широтах. На мои слова, что не совсем там, Барни сказал: вспомни, что Внутритропическая зона конвергенции зимой смещается и захватывает Ливию, Осаку и еще один город, забыла, ах да, Алис-Спрингс в Австралии. И что это значит, спросила я, а Барни ответил: «Надеюсь, ничего». Разбирайся сам, великие умы, вроде Барни, мыслят очень странно.

Мой самый любимый, мы с тобой — одно целое. Я живу ради твоих писем. Это не значит, что ты должен писать мне, когда валишься с ног от усталости. Просто знай, ничто на свете не сможет нас разлучить.

Р. S. Это не спецслужбы, мне самой пришлось распечатать конверт, чтобы вложить листок от Барни. Люблю тебя, твоя А.

В вонючем номере, где Алан читал письмо, дождь барабанил по крыше. Он приложил бумагу к носу, чтобы ощутить едва уловимый аромат, и сложил письмо. Затем развернул тонкий листок, переданный Барни, и со вздохом принялся за чтение.

ПИДСВИЛЛЬСКИЙ КУЛЬТ / СЫНЫ АДАМА

Срочное сообщение

Показания сержанта-водителя Уилларда Мьюза,

Глоуб-Форк, Арканзас

Мы доехали до блокпоста примерно в восьмидесяти милях от Джексонвилля, и там нас ждал майор Хейнц из Эштона. Он дал нам два броневика сопровождения под командованием капитана Т. Парра. Майор Хейнц был неприятно удивлен, что в группе медиков из Национального института здоровья есть две женщины. Он в самых сильных выражениях предостерег нас от опасности. Поэтому психолог доктор Пэтси Путнем (Эрбана, Иллинойс) решила остаться внутри армейского кордона, но доктор Илейн Фэй (Клинтон, Нью-Джерси) настояла на том, чтобы ехать с нами, объяснив, что она эпи-что-то (эпидемиолог?).

Около часа мы продвигались за машиной сопровождения на скорости тридцать миль в час, не замечая ничего необычного. Нам встретились два больших плаката: «СЫНЫ АДАМА — ОСВОБОЖДЕННАЯ ЗОНА». Мы проезжали мимо небольших заводов по переработке орехов пекан и апельсинов. Мужчины видели нас, но вели себя спокойно. Разумеется, я нигде не заметил ни детей, ни женщин. Сразу за Пидсвиллем мы наткнулись на баррикаду из бочек от горючего напротив крупного склада цитрусовых. Это старая часть города, что-то вроде стихийного поселения и стоянки грузовиков. Новый город с торговыми центрами и современной застройкой в миле отсюда. Складской рабочий с дробовиком подошел к нам и велел дождаться мэра. Не думаю, что он заметил доктора Илейн Фэй, она затаилась сзади.

Мэр Блант подъехал на патрульной полицейской машине, и наш босс, доктор Премек, объяснил, что мы здесь по заданию Министерства здравоохранения США. Доктор Премек постарался случайно не задеть религиозные чувства мэра. Тот согласился пропустить группу, чтобы взять образцы грунта и воды, и побеседовать с местным доктором. Ростом мэр шесть футов два дюйма, весит фунтов двести тридцать — двести сорок, загорелый, седоватый. Он улыбался и посмеивался в самой дружелюбной манере.

Затем мэр заглянул в машину, заметил доктора Илейн Фэй, и его словно подменили. Он стал орать, чтобы мы убирались к чертовой матери. Однако доктор Премек успокоил его, и мэр велел доктору Фэй запереться в складском офисе. Мне приказали остаться с ней и следить, чтобы она никуда не выходила, а за руль сядет кто-нибудь из людей мэра.

Затем врачи, мэр и один из броневиков покатили в Пидсвилль, а я отвел доктора Фэй в офис. Стояла духота, и доктор Фэй открыла окно, но, когда я услышал, что она пытается заговорить со стариком снаружи, я сказал ей прекратить и закрыл окно. Старик куда-то убрался. Тогда она захотела поговорить со мной, но я ответил, что не в настроении. Я чувствовал, что это нехорошо, что ей не следует здесь находиться.

Затем доктор Фэй стала заглядывать в папки и читать документы. Я сказал, что ей не следует этого делать, но она возразила, что правительство направило ее сюда, чтобы проводить расследование. Доктор Фэй показала мне брошюру авторства преподобного Макилхени «Мужчины слушают Господа». В офисе стояла целая коробка. Я начал читать, а доктор Фэй заявила, что хочет вымыть руки. Я отвел ее по коридору вдоль конвейера к туалетам. Там не было ни окон, ни дверей, поэтому я вернулся обратно. Вскоре доктор Фэй крикнула, что нашла кровать и хочет прилечь. Я решил, что, поскольку там нет окон, опасаться нечего. К тому же я был рад от нее избавиться.

Чтение оказалось очень занимательным. Брошюра содержала исполненные глубокой мудрости рассуждения о том, что ныне Господь подвергает нас испытанию и, если мы исполним Его волю, нам будет дарована новая жизнь. На это указывают все знамения. Это была не та ахинея, что излагают в воскресной школе, а истинное знание.

Вскоре я услышал музыку и увидел солдат из второго броневика. Они сидели через дорогу, рядом с баррикадой, в тенечке, и перекидывались шутками с местными рабочими. Один из них что-то наигрывал на простой акустической гитаре. Такая мирная картина.

Затем на патрульной машине вернулся мэр Блант. Когда он увидел, что я читаю брошюру, то по-отечески улыбнулся, но выглядел возбужденным. Мэр спросил, где доктор Фэй, и, услышав, что она решила прилечь, кивнул. Затем вздохнул и ушел в коридор, закрыв за собой дверь. Я сел и стал вслушиваться в музыку, пытаясь разобрать слова. Я сильно проголодался, а мой ланч остался в машине.

Затем дверь отворилась, и мэр Блант вернулся в комнату. Выглядел он ужасно, одежда в беспорядке, кровавые царапины на лице. Он ничего не говорил, просто не сводил с меня тяжелого застывшего взгляда, словно плохо понимал, где находится. Ширинка у него была расстегнута, одежда в крови. Кровь была и на его (гениталиях).

Я нисколько не испугался, понимал: случилось что-то важное. Я попытался усадить мэра, но он знаками велел мне следовать за ним туда, где была доктор Фэй.

— Ты должен это видеть, — сказал он.

Мэр зашел в туалет, а я — в комнатку, где стояла кровать. Здесь было довольно светло, потому что свет отражался от жестяной крыши. Я увидел, что доктор Фэй спокойно лежит на койке. Она лежала прямо, одежда в беспорядке, но, к счастью, ее ноги были сведены вместе. Рубашка была задрана, в брюшной полости зияла рана или разрез. Оттуда вытекала, или успела вытечь, кровь, словно изо рта. Кроме того, ей перерезали горло.

Я вернулся в офис. Мэр Блант сидел там и выглядел очень усталым. Кровь с одежды он успел смыть.

— Я сделал это ради тебя, понимаешь? — спросил он.

Мне показалось, что эти слова произнес мой отец. Я сам не мог бы сказать лучше. Я понимал, чего это ему стоило. Мэр стал объяснять, насколько вредна была доктор Фэй, крипоженщины (крипто?) — самые опасные. Он разоблачил ее и выправил ситуацию. Мэр говорил без обиняков, я нисколько не смущался, понимал, он не мог поступить иначе.

Мы обсудили книгу, поговорили о том, как мужчины могут очиститься и показать Господу незапятнанный, непорочный мир. Он сказал, что некоторые задаются вопросом, смогут ли мужчины размножаться без женщин, но они упускают самое главное: покуда мужчины не откажутся от нечистой животной жизни, Господь не станет им помогать. Как только они отринут животную часть, которая и есть женщина, это и будет сигнал, которого ждет Господь. И тогда Он покажет нам чистый истинный путь, возможно, ангелы даруют нам новые души или вечную жизнь, но не наше дело гадать, мы должны лишь повиноваться. Он сказал, что некоторые мужчины уже сподобились узреть ангела Господня. В его словах звучала глубокая мудрость, она пронзила меня до глубины души, и я ощущал небывалый подъем.

Когда врачи вернулись, я сказал доктору Премеку, что доктор Фэй благополучно отбыла восвояси, и сел за руль, чтобы вывезти врачей из Освобожденной зоны. Однако четверо из шести солдат — их тех, что оставались у бочек, — отказались ехать. Капитан Парр пытался возражать, но в конце концов согласился оставить их охранять бочки.

Я бы и сам остался, это место выглядело таким мирным, но я должен был отвезти их обратно. Если бы я знал, сколько неприятностей наживу, никогда бы не согласился. Я не сумасшедший, не сделал ничего плохого, и мой адвокат скоро меня отсюда вытащит. Больше мне нечего сказать.

В Куйапане горячий послеполуденный дождь на время стих. Алан разжал пальцы, уронил жуткие показания сержанта Уилларда Мьюза и внезапно заметил внизу карандашную приписку Барни. Он сощурился и прочел: «Религия и метафизика мужчины — всего лишь голос его половых желез. Шёнвайзер, 1878».

Алан понятия не имел, кто такой этот Шёнвайзер, но прекрасно понимал, что хочет сказать Барни. Чудовищная, безумная религия всяких Макилхени и им подобных была симптомом, а не причиной. Барни считал, что некий физический фактор вызвал психоз у пидсвилльских мужчин, а местный религиозный демагог лишь «нашел ему объяснение».

Что ж, звучит разумно. Впрочем, сейчас Алана не заботило, был психоз причиной или следствием, одна мысль не давала покоя: от Пидсвилля до Энн-Арбора восемьсот миль. Анни не может, не должна пострадать.

Алан рухнул на сбитый матрас, мозг лихорадочно соображал. Ценой миллиона укусов и порезов от сахарного тростника он отыскал слабое звено в жизненном цикле мухи-паразита. Массовая готовность самцов к спариванию и сравнительная нехватка пригодных к оплодотворению самок. То же эффективное решение, что в случае мясных мух, только со сменой пола. Выделить феромон, выпустить стерилизованных самок. К счастью, популяции относительно изолированы. Пары сезонов должно хватить. Разумеется, до тех пор будут по-прежнему распылять яд, что обидно: он убивает все живое и попадает в воду, а у мух уже выработалась невосприимчивость. Однако за два-три сезона численность популяции опустится ниже уровня воспроизводства. И больше никаких истерзанных человеческих тел со зловонными личинками в носовых пазухах и мозге… Алан задремал, улыбаясь во сне.

На севере Анни кусала губы от боли и стыда.

Родной мой, не надо бы этого писать, но твоя жена напугана немного на взводе. Это просто женские нервы, не о чем беспокоиться. Здесь у нас тишина и покой. Пожалуй, даже слишком тихо, молчат газеты, молчат все вокруг, за исключением Барни и Лилиан. Но телефон Полины в Сан-Диего замолчал, а пять дней назад какой-то незнакомый мужчина наорал на меня и бросил трубку. Возможно, она продала дом, но почему не звонит?
Твоя навечно Анни

Лилиан состоит в Комитете спасения женщин, словно ми какой-то исчезающий вид, ха-ха, Лилиан в своем репертуаре. Кажется, Красный Крест начал разбивать лагеря. Однако Лилиан говорит, что после первоначального наплыва поток беженцев с «зараженных территорий» почти иссяк. Совсем немного детей, даже мальчиков. А еще у них есть аэрофотосъемка массовых захоронений неподалеку от Лаббока. Ох, Алан, до сих пор это распространялось на запад, но потом что-то случилось в Сент-Луисе, и теперь оттуда ни слуху ни духу. Столько мест исчезло из новостей, что мне снятся кошмары, будто на свете не осталось ни одной женщины. И все зто на фоне полного бездействия властей. Поначалу говорили о распылении транквилизаторов, но сейчас и эти разговоры стихли. Да и какой был бы прок? Кто-то в ООН предложил провести заседание по вопросу — ты не поверишь — фемицида. Фе-ми-ци-да. Похоже на название дезодоранта.

Прости меня, милый, но я становлюсь истеричкой. Джордж Сирлз вернулся из Джорджии, твердя о Божьем промысле, — Сирлз, который всегда был атеистом! Алан, это какое-то безумие.

Фактов по-прежнему никаких. Ничего. Министерство здравоохранения выпустило отчет о трупах Роуэйских потрошителей, — кажется, я тебе не рассказывала. В любом случае никаких физических отклонений у них не нашли. Милтон Бейнс пишет, что при нынешнем состоянии науки мы не отличим мозг святого от мозга серийного убийцы. Что можно найти, если не знаешь, чего искать?

Хватит об этих ужасах. К твоему возвращению все страхи станут историей. Здесь у нас все по-прежнему, мне пришлось снова поменять глушитель в машине. Эми приедет домой на каникулы, и мне будет чем занять голову.

Ах да, под конец кое-что забавное. Энджи рассказала мне, что ферменты Барни делают с почкоедами. Из-за них самец, сев на самку, не разворачивается, а спаривается с ее головой. Словно у шестеренки сломался зубец. Должно быть, самки вне себя от удивления. И почему Барни сам не рассказал? Дружище Барни такой стеснительный! И как обычно, он передает тебе какие-то материалы, я не читала.

Не волнуйся, родной, у меня все хорошо.

Люблю тебя больше жизни.

Когда две недели спустя в Куйапане листки Барни выпали из конверта, Алан тоже не стал их читать, а трясущейся рукой запихнул в карман куртки и принялся сгребать свои рабочие материалы на середину шаткого столика. Потом черкнул записку сестре Доминике и оставил сверху. К черту тростниковых мух, к черту все остальное, сейчас его волновал лишь дрожащий почерк Анни, которая всегда писала так ровно и твердо. Нельзя быть в пяти тысячах миль от любимой жены и дочери, когда вокруг творится безумие. Он сунул скудные пожитки в вещмешок. Если поторопится, успеет на автобус до Боготы и, возможно, на самолет до Майами.

До Майами он долетел, но все рейсы на север были переполнены. С наскока не получилось, придется ждать шесть часов. Самое время позвонить Анни. Соединение долго не устанавливалось, а когда наконец в трубке раздался ее голос, Алан оказался не подготовлен к такому взрыву радости и облегчения.

— Слава богу! Не могу поверить, Алан, любимый, ты правда… нет, не могу поверить…

Алан обнаружил, что и сам повторяется, твердит одни и те же нежные слова, рассказывает, как решил проблему тростниковых мух. Под конец разговора они уже оба смеялись как сумасшедшие.

Шесть часов. Он устроился в старом кресле напротив стойки «Аргентинских авиалиний», все еще размышляя об оставленной работе и разглядывая толпу. С толпой что-то было не так. Куда делась та декоративная фауна, которой он привык любоваться в Майами? Где девицы в обтягивающих светлых джинсах? Оборки, сапожки, умопомрачительные шляпы и прически, гордо выставленные напоказ сантиметры загорелой кожи? Где яркие ткани, едва прикрывающие острые грудки и крепкие ягодицы? Здесь их не было, впрочем… всмотревшись получше, Алан заметил две юные мордашки под капюшонами объемных курток, надетых поверх безразмерных юбок. И да, по всему аэропорту одно и то же: пончо, мешковатые куртки и брюки неярких цветов. Новая мода? Нет, едва ли. Женщины двигались неуверенно, с опаской. Чаще группами. Алан смотрел, как одинокая девушка пытается нагнать толпу незнакомок. Те молча приняли ее в свой круг.

Они испуганы, понял Алан. Боятся привлечь внимание. Даже решительная седовласая матрона в брючном костюме во главе стайки детишек нервно оглядывалась.

У стойки «Аргентинских авиалиний» он приметил еще одну странность. Два прохода были отмечены табличками: MU-JERES. Женщины. К обоим проходами стояла тихая очередь серых бесформенных фигур.

Мужчины вроде бы вели себя как обычно: спешили на рейсы, слонялись без дела, обменивались рукопожатиями и шутками в очереди на сдачу багажа, пинали свои чемоданы. Тем не менее Алан ощущал скрытое напряжение, словно едкое вещество в воздухе. За его спиной напротив магазинов несколько мужчин раздавали брошюры. Служитель аэропорта что-то сказал одному из них, тот пожал плечами и отошел.

Чтобы отвлечься, Алан подхватил с соседнего кресла «Майами геральд». Газета показалась ему непривычно тонкой. Он углубился в международный раздел — несколько недель не брал в руки прессу. Нового было на удивление мало, даже плохие новости и те кончились. Война в Африке, вероятно, завершилась, — во всяком случае, о ней не было ни слова. На торговом саммите сражались за цены на пшеницу и сталь. На странице некрологов: две колонки мелким шрифтом — в глаза бросалась крупная фотография безвестного бывшего сенатора. Взгляд Алана скользнул к двум объявлениям внизу: первое, набранное витиеватым шрифтом, плохо поддавалось быстрому осмыслению, зато второе было напечатано ясно и разборчиво: «Похоронное бюро Форсетта с прискорбием сообщает, что больше не принимает женские трупы».

Алан медленно сложил газету и уставился перед собой невидящими глазами. На последней полосе среди коммерческих новостей значился заголовок «Осторожно, навигационная опасность». Почти машинально он прочел:

Ассошиэйтед Пресс передает из Нассау: круизный лайнер «Карибская ласточка» был доставлен в порт на буксире после аварии у мыса Гаттерас. Лайнер налетел на сеть коммерческого траулера, наполненную женскими трупами. Это подтверждает сообщения из Флориды и Персидского залива о подобных сетях, иногда в милю длиной. Аналогичные известия приходят и с тихоокеанского побережья, даже в Японии отмечают растущую угрозу каботажным перевозкам.

Алан швырнул газету в урну, потер лоб и глаза. Слава богу, что он, не раздумывая, вылетел домой. Ощущение было такое, словно его по ошибке высадили на чужую планету. Еще пять часов до рейса. Вспомнив о записях Барни, Алан вытащил из кармана скомканные листки, расправил и стал читать.

Первая заметка была из местной «Энн-Арбор ныоз». Доктор Лилиан Дэш вместе с сотнями активисток ее организации задержана за несанкционированную демонстрацию у Белого дома. Они подожгли мусорный бак, что было сочтено особо вопиющим нарушением порядка. В демонстрации участвовали несколько женских организаций, скорее тысячи, чем сотни участниц. Несмотря на то что президент отсутствовал, были приняты исключительные меры безопасности.

Вторая заметка свидетельствовала, скорее, о язвительном чувстве юмора Барни.

Юнайтед Пресс передает из Ватикана, 19 июня. Папа Иоанн Четвертый передал, что не намерен делать официального заявления относительно так называемого «Братства во имя апостола Павла» — религиозного движения, призывающего к истреблению женщин как средству оправдания мужчин перед Господом. Пресс-секретарь подчеркнул, что Церковь воздерживается от оценки самого движения, однако категорически отвергает любую доктрину, включающую «требования» к Богу явить Его дальнейший замысел.

Представитель европейской ветви братства кардинал Фаццоли повторил свое мнение, что Священное Писание рассматривает женщину как временную спутницу и орудие в руках мужчины. Он заявил, что женщин никогда не причисляли к человеческому роду, определяя их как некую промежуточную стадию. «Время перехода к полному очеловечиванию настало», — закончил свою мысль кардинал.

Следующей в стопке лежала ксерокопия свежей статьи в журнале «Сайенс»:

ОТЧЕТ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ ПО ПРОТИВОДЕЙСТВИЮ ФЕМИЦИДУ
Подписано от имени меньшинства Бернхардом Брейтуэйтом.

Недавно прокатившиеся по миру локальные вспышки фемицида являются не более чем повторением того, что уже неоднократно фиксировалось в человеческой истории в периоды психологических стрессов. В данном случае первопричиной происходящего, вне всяких сомнений, является скорость социальных и технологических изменений, усиленная перенаселением. Существенным фактором, определяющим рост количества вспышек и скорость их распространения, следует признать бурное развитие международных коммуникаций, оказавшее влияние на самых восприимчивых субъектов. Таким образом, причины следует искать не в медицине или эпидемиологии, ибо никаких физических патологий выявлено не было. Скорее, это похоже на массовые истерии, например пляску святого Витта, охватившую Европу в семнадцатом столетии и со временем благополучно сошедшую на нет. Хилиастские культы, возникающие в районах распространения фемицида, не связаны между собой; их объединяет лишь убежденность, что в результате «очистительного» истребления женщин человечеству будет явлен новый способ размножения.

Мы предлагаем следующие меры: 1) запрет на публикацию любых сенсационных и подстрекательских материалов; 2) создание лагерей для беженок в пораженных районах; 3) сохранение и усиление военных кордонов; 4) после того как эпидемия пойдёт на убыль, направление квалифицированных психиатров и специализированного персонала для проведения реабилитационных мероприятий.

ОСОБОЕ МНЕНИЕ К ОТЧЕТУ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ ПО ПРОТИВОДЕЙСТВИЮ ФЕМИЦИДУ

Девять членов комиссии, подписавшие отчет, согласны, что доказательств эпидемиологической заразности фемицида в прямом смысле слова нет. Однако географический аспект распространения не позволяет признать ее только психологическим явлением’. Первые вспышки были зафиксированы в районе ЗО-й параллели, где основные нисходящие потоки в верхних слоях атмосферы приходят из Внутритропической зоны конвергенции. Таким образом, реагент в верхних слоях экваториальной атмосферы, с учетом сезонных отклонений, достиг бы Земли как раз около 30-й параллели. В конце зимы нисходящие потоки устремляются на север к Восточной Азии, в то время как из районов, расположенных южнее (Аравия, Западная Индия и часть Северной Африки), сообщений не поступало до тех пор, пока потоки не сменили направление к югу. В Южном полушарии идет аналогичный Процесс, и сообщения о вспышках приходят из мест вдоль 30-й параллели от Претории до Алис-Спрингс в Австралии (информация из Аргентины в настоящее время недоступна).

Географическую корреляцию ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов, и именно она должна стать поводом для проведения исследований по установлению физической причины вспышек. Также настоятельно рекомендуется учитывать силу ветра при подсчете распространения инфекции в пораженных районах. Кроме того, необходим контроль за территориями, лежащими на 60-х параллелях в Северном и Южном полушарии, где проходит вторичная зона выпадения реагента.

Алан улыбнулся знакомому имени; оно словно возвращало все в нормальное русло. Даже если в комиссии заседают одни идиоты, Барни, похоже, что-то нащупал. Алан нахмурился, пытаясь разгадать загадку.

Однако при мысли о доме и жене лицо Алана разгладилось. Всего через несколько часов он обнимет прекрасное стройное тело, которое всегда сводило его с ума. Их любовь расцвела поздно. Они поженились отчасти из дружеских соображений, отчасти под давлением друзей. Все вокруг твердили, что они созданы друг для друга: светловолосый крепыш и тоненькая брюнетка, два застенчивых интеллектуала, привыкшие сдерживать свои чувства. Первые годы дружба сохранялась, а вот с сексом не заладилось. Они спали вместе скорее по обязанности, вежливо заверяли друг друга, что им хорошо, а в душе — и теперь он мог себе в этом признаться — испытывали неудовлетворенность.

Но примерно в то время, когда маленькая Эми делала первые шаги, что-то изменилось. Дверь в волшебный чувственный мир медленно приоткрылась, и за ней ждал их собственный тайный неизведанный рай… Господи, как только они пережили расставание, когда ему пришлось уехать в Колумбию! Лишь их абсолютная уверенность друг в друге заставила Алана согласиться. И теперь он предвкушал Анни, трижды желанную после долгой разлуки. Почувствовать ее, увидеть, услышать ее голос, вдохнуть запах, прижать к груди… Фантазии нахлынули с такой силой, что Алан заерзал на сиденье, пытаясь скрыть возбуждение.

А ведь дома будет еще и Эми. Алан улыбнулся, вспомнив, как дочь прижимается к нему маленьким препубертатным телом. Что-то будет, когда она расцветет. Как мужчина, он понимал Эми гораздо лучше, чем ее мать. Застенчивость не для Эми… Но Анни, его изящная скромница, с которой он обрел почти непереносимое физическое блаженство… Сначала обычные приветствия, обмен новостями, затаенное возбуждение в глубине ее глаз, легкие прикосновения, затем — уже в спальне — падающая одежда, ласки, поначалу нежные, — обнаженная плоть, нагота, — шутливые поддразнивания, объятия, первый толчок…

Тревожный звонок прозвенел в голове Алана. Резво пробудившись от своих видений, он огляделся по сторонам, затем опустил глаза. Почему он сжимает в ладони складной нож?

Цепляясь за обрывки своих фантазий, оцепеневший Алан осознал, что его руки не ласкают, а душат, ломают тонкую шею, а лезвие толчками вонзается в плоть. Руками, ногами он давил, крушил хрупкие косточки. А Эми…

О господи…

Он мечтал не о сексе, он вожделел крови.

Вот о чем были его фантазии. В них присутствовал секс, но он лишь запускал механизм смерти.

Алан молча сунул нож в карман, а в голове стучало: оно во мне, во мне. Откуда бы оно ни взялось, теперь оно во мне. Мне нельзя, нельзя возвращаться домой.

Спустя какое-то время Алан встал и подошел к стойке, намереваясь сдать билет. Пока он стоял в длинной очереди, в голове прояснилось. Что он забыл в Майями? Не лучше ли вернуться в Энн-Арбор и положиться на Барни? Если кто и способен помочь, так это Барни. Да, пожалуй, так он и поступит, но сначала позвонит Анни.

На этот раз соединение устанавливалось еще дольше, Когда Анни наконец подошла к телефону, он долго не мог найти нужных слов, и ей потребовалось время, чтобы понять: речь не о задержке рейса.

— Говорю тебе, я заразился. Анни, ради бога, попытайся понять. Если я вернусь, не позволяй мне к себе приближаться. Нет, не шучу. Я хочу сразу поехать в лабораторию, но могу потерять над собой контроль. Барни в городе?

— Да, но, милый…

— Послушай, возможно, Барни меня вылечит, или приступ ослабеет сам. Но я в любом случае опасен! Я способен убить тебя, ты это понимаешь? Держи оружие под рукой. Я изо всех буду стараться не подходить к дому, но я за себя не ручаюсь, и, если увидишь меня, не давай мне приблизиться. Ни к тебе, ни к Эми. Пойми, Анни, это болезнь. Гони меня прочь, как дикого зверя. Скажи, что ты меня поняла и сделаешь, как я сказал.

Вешая трубку, оба плакали.

Шатаясь, Алан вернулся на место и принялся ждать. Спустя некоторое время он почувствовал, что в голове прояснилось еще больше. Доктор, включай мозги. Первое, что нужно сделать, — это выбросить чертов нож. Сунув нож в прорезь мусорного бака, Алан нащупал в кармане еще один скомканный листок. Кажется, вырезка из журнала «Нейчер».

Сверху шли каракули Барни: «Единственный разумный человек. Великобритания заражена, с Осло и Копенгагеном связь потеряна, а эти идиоты ничего не хотят слушать. Сиди, где сидишь».

СООБЩЕНИЕ ПРОФЕССОРА ЙЕНА МАКИНТАЙРА ИЗ УНИВЕРСИТЕТА ГЛАЗГО

Потенциальная угроза для нашего вида всегда проявлялась в тесной связи между поведенческими появлениями агрессии/хищничества и полового инстинкта у мужских особей. Эта тесная связь подтверждается: а) использованием одних и тех же нервно-мышечных проводящих путей во время охоты и сексуального преследования, хватания, сжимания и т. д.; б) сходными состояниями адренергического возбуждения, задействованными в обоих случаях. Подобная связь прослеживается также у мужских особей других видов, а у некоторых выражение агрессии и готовности спариваться взаимозаменяемы или сосуществуют; самый знакомый пример — домашний кот. Мужские особи многих видов во время полового акта кусаются, царапаются, давят лапами. У некоторых видов агрессия мужской особи необходима для наступления овуляции у женской.

У многих, если и не у всех видов, именно агрессия переходит в ухаживание, когда самка подает соответствующий сигнал (например, у трехиглой колюшки, а также зарянки). Если сигнал не поступает, самец атакует самку либо отгоняет ее.

Поэтому допустимо предположить, что нынешний кризис вызван неким веществом, возможно, вирусного или ферментного уровня, блокирующего механизм переключения у высших приматов. (Прим.: в последнее время гориллы и шимпанзе в зоопарках атакуют и убивают своих половых партнеров, макаки-резусы — нет.) Дисфункция выражается в отказе от брачного поведения и замене его насилием, то есть сексуальное возбуждение вызывает только агрессию и разряжается путем уничтожения объекта возбуждения.

В этой связи следует отметить, что именно это характерно для распространенной мужской функциональной патологии, когда убийство происходит в ответ на сексуальное желание и воспринимается как его удовлетворение.

Также следует подчеркнуть, что подобная связь между агрессией и спариванием наблюдается только у мужчин, у женщин она имеет иную природу (например, лордозный рефлекс).

Долгое время Алан просто сидел, сжимая мятый листок. Сухие, напыщенные шотландские фразы помогли ему очистить голову, несмотря на окружавшее со всех сторон безумие. Что ж, если загрязнение или что-то другое породило некое вещество, то его можно выделить, отфильтровать и обезвредить. Очень осторожно Алан позволил себе порассуждать об их с Анни сексуальности. И впрямь, по большей части их любовные игры представляли собой смягченную, вытесненную в область гениталий агрессию. Игру в хищника и жертву. Нет, нельзя думать об этом. В голову пришла фраза какого-то писателя: «В сексе всегда присутствует страх». Фриц Лейбер? Возможно, он говорил о страхе нарушения социальной дистанции, еще одном всегдашнем опасении.

Как бы то ни было, вот наше слабое звено, подумал Алан. Наша уязвимость. Ужасающее чувство правоты, которое он испытал, сжимая в руке нож, снова захлестнуло Алана. Как будто можно только так, а не иначе. Не это ли испытывали почкоеды Барни, совокупляясь с головами своих самок?

Прошло еще немало времени, прежде чем телесная нужда погнала Алана на поиски уборной. Внутри было пусто, только дверь дальней кабинки блокировал, как ему сперва показалось, какой-то ворох одежды. Лишь в следующий миг Алан разглядел лужу крови и синеватые холмики ягодиц. Он отпрянул назад и поспешил смешаться с толпой, сознавая, что он не первый, кто выскочил из уборной.

Ну разумеется. Любой сексуальный позыв, влечение к мальчику и мужчине в том числе.

Прежде чем войти в другую уборную, он некоторое время изучал входящих и выходящих.

Вернувшись на место, Алан уселся и стал ждать, снова и снова повторяя про себя: иди прямо в лабораторию, ни в коем случае не домой. До отлета оставалось три часа. Он молча сидел на двадцати шести градусах северной широты, восьмидесяти двух западной долготы и дышал, дышал, дышал…

Дорогой дневничок, что было! Папочка вернулся!!! Только вел себя очень чудно. Не отпустил такси, так и стоял в дверях, не дотронулся до меня и не позволил нам к нему подойти. (Чудно не в смысле клево, а в смысле странно.) Говорил, что должен что-то рассказать и что ему стало не лучше, а хуже. Говорил, переночую в лаборатории, но вы должны уехать. Анни, я больше себе не доверяю. Сутра сядете в самолет и полетите к Марте. Я решила, он шутит. А как же мои танцы, и вообще тетя Марта живет в Уайтхорсе, а это дыра дырой! Я кричала, и мама кричала, а папа простонал: «Сейчас же!» А потом заплакал. Заплакал!!! Только тут я поняла, что это всерьез, и кинулась к нему, но мама меня оттащила. А потом я увидела у папы в руке этот жуткий нож! И тут мама заслонила меня собой и тоже зарыдала, словно ненормальная: «Ох, Алан, Алан!» И тогда я сказала: «Папочка, я никогда тебя не покину». Я чувствовала, это лучшее, что можно сказать в такой ситуации, и это было восхитительно, потому что папа так на меня посмотрел — и печально, и серьезно, — словно на взрослую, а вот мама вечно считает меня ребенком. Но тут мама все испортила, запричитала, что девочка ничего не соображает, беги, милый. И он убежал, крича: «Уезжайте! Садитесь в машину и уезжайте, пока я не вернулся!»

Забыла самое главное: я была в том гадком зеленом платье и не успела снять бигуди, вечно мне не везет, но кто бы мог подумать, что меня ждет такая восхитительная сцена, жизнь порой бывает такой подлой! А мама тащит чемоданы и кричит, чтобы, я быстро собиралась, но я и не подумаю. Не собираюсь просидеть до осени в амбаре тети Марты, и пропустить танцы и летние вечеринки. А папочка, выходит, будет нам писать? По-моему, их отношения устарели. Сейчас она поднимется наверх, а я рвану к папочке в лабораторию.

Р. S. Диана испортила мои желтые джинсы и пообещала, что даст мне поносить свои розовые, вот будет клево.

Я вырвала эту страницу из дневника Эми, когда услышала полицейскую сирену. Раньше я никогда не заглядывала в ее дневник, но, когда она сбежала, мне пришлось. О моя деточка. Она пошла к нему, моя бедная глупенькая девочка. Может быть, если бы я взяла на себя труд объяснить ей…

Прости меня, Барни. Действие лекарств ослабевает, тех ампул, которые мне вкололи. Я ничего не чувствую. Нет, я знаю, что чья-то дочь пошла к своему отцу и он ее убил, а потом перерезал себе горло, но все это происходит не со мной.

Мне дали записку Алана, а потом унесли ее с собой. Почему они так поступили? Последние буквы, которые он написал, его последние слова, прежде чем…

Я их помню: «Так незаметно и легко порвалась нить, и поняли мы: ничего не изменить. Нить наших человеческих связей порвалась, нам конец. Люблю тебя…»

Нет-нет, Барни, я держусь. Чьи это стихи? Роберта Фроста? «Порвалась нить»… Да, Алан просил передать тебе: «Ужасающее ощущение правоты». О чем это он?

Ты не можешь ответить, милый Барни. Я пишу это, чтобы не сойти с ума, а после положу в твой тайник. Спасибо тебе, дорогой. Даже сквозь туман в голове я понимала, что это был ты. Когда ты стриг мои волосы и втирал в лицо грязь, я ничего не боялась, потому что это был ты. А все те ужасные слова, которые ты говорил, нет, я никогда так о тебе не думала, ты всегда был моим самым дорогим другом.

К тому времени, как закончилось действие лекарств, я сделала все, как ты велел, бензин, консервы. Теперь я в твоей хижине. В одежде, которую ты мне дал, я похожа на мальчишку, даже на заправке ко мне обратились «мистер».

Мне до сих пор трудно осознать, что случилось, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рвануть домой. Но я знаю, что ты меня спас. В мою первую вылазку я видела газету, прочла, что разбомбили лагерь беженок на Апосл-Айлендс. А еще я знаю, что три женщины угнали военный самолет и скинули бомбы на Даллас. Разумеется, их сбили. Разве не странно, что мы не сопротивляемся? Просто позволяем себя убивать, поодиночке и парами. И не только поодиночке, теперь они взялись за лагеря беженок. Мы словно кролики перед удавом. Беззубая раса.

Знаешь, никогда раньше я не говорила «мы» про женщин. «Мы» — это всегда были я и Алан и еще Эми. Селективное уничтожение усиливает групповую идентификацию. Видишь, как спокойно я рассуждаю.

И все же мне до сих пор трудно осознать то, что произошло.

Первую вылазку я сделала за солью и керосином. В том маленьком магазине, «Красном олене», я подошла к старику в дальнем углу, как ты велел, видишь, я не забыла! Он назвал меня «малый», но, кажется, подозревает. Старик знает, что я живу в твоей хижине.

Мужчины и мальчики у витрины выглядели такими нормальными, смеялись, шутили. Я не верила своим глазам, Барни. А когда я проходила мимо, один сказал: «Хейнц видел ангела». Ангела, Барни. Я остановилась и прислушалась. Они сказали, что ангел был большим и сверкающим. И он пришел проверить, исполняют ли они Божью волю. Онтарио теперь освобожденная зона, на очереди Гудзонов залив. Я развернулась и бросилась наружу. А тот старик, который тоже их слышал, сказал мне: «Я буду скучать по маленьким детям».

Гудзонов залив, Барни. Выходит, с севера это тоже идет? Примерно с шестидесятой параллели?

Мне придется сходить туда еще раз за рыболовными крючками. На одном хлебе я скоро протяну ноги. А на прошлой неделе я нашла убитого браконьером оленя — только голову й ноги — и сварила рагу. Это была самка. Видел бы ты ее глаза. Думаю, у меня теперь такие же.

Сегодня ходила за крючками. Кажется, туда теперь мне путь заказан. Мужчины снова стояли у витрины, но они изменились. Злые и напряженные. И ни одного мальчика. А еще они повесили новую вывеску, я не разглядела, наверное, «Освобожденная зона».

Старик сунул мне крючки и шепнул: «Малый, на следующей неделе в лесу будут охотники». Я ушла к машине почти бегом.

На дороге за мной погнался синий пикап. Я решила, что он не местный, свернула на просеку, и пикап промчался мимо. Я переждала и вернулась на дорогу, но оставила машину примерно в миле от хижины. Ты не поверишь, сколько нужно хвороста, чтобы спрятать желтый «фольксваген».

Барни, я больше не могу здесь оставаться. Чтобы не разжигать костер, я питаюсь сырой рыбой, но боюсь охотников. Я собираюсь оттащить спальный мешок к той скале в болоте, вряд ли туда кто-то сунется.

Сделала, как задумывала. Здесь точно безопаснее. Ой, Барни, как же это все произошло?

Как? Очень быстро. Всего полгода назад я была доктором Анни Олстейн, а теперь вдова, потерявшая ребенка, грязная и голодная. Сижу в болоте и трясусь от страха. Забавно, если я окажусь последней женщиной на свете. По крайней мере, в этих краях. Возможно, кто-то укрылся в Гималаях или рыщет среди развалин Нью-Йорка? Суждено ли нам выжить?

Вряд ли.

Я не переживу этой зимы, Барни. Температура тут опускается до минус сорока. Если я разожгу костер, они заметят дым. Можно двинуть на юг, но леса кончатся миль через двести, и меня подстрелят как утку. Нет, все это бессмысленно. Может быть, кто-то найдет выход, но вряд ли я дождусь помощи… да и ради чего мне жить?

Нет, я уйду красиво, сидя на скале и глядя на звезды. После того, как отнесу эти записи в тайник. Только подожду еще несколько дней, в последний раз налюбуюсь осенними красками.

Прощай, дорогой, милый Барни.

Я знаю, какую эпитафию себе нацарапаю:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ВТОРОЙ ПО ЗЛОБНОСТИ ПРИМАТ НА ЗЕМЛЕ.

Вероятно, никто не прочтет мои записи, если я не наберусь храбрости отнести их в тайник. Едва ли отважусь. Оставлю в пластиковом мешке, может быть, Барни его найдет. Я сижу на скале. Луна скоро взойдет, тогда я это и сделаю. Москиты, потерпите, осталось недолго.

И еще кое-что. Я тоже видела ангела. Сегодня утром. Он и впрямь огромный и сверкающий. Словно рождественская елка, только без елки. И он мне не привиделся, потому что лягушки перестали квакать, а синие сойки обменялись тревожными сигналами. Это важно, он здесь.

Я наблюдала за ним из-под скалы. Двигался он мало, нагибался, что-то подбирал с земли, листья или ветки, я не разглядела. А затем совершал какие-то манипуляции, словно складывал в невидимый карман образцы.

Я повторюсь, Барни, если ты это читаешь, он здесь. И я думаю, это их рук дело. Заставили нас убивать друг друга.

Зачем?

Земля неплохое место, и не только для людей. Но как от них избавиться? Бомбы, лучи смерти? Слишком примитивно. Много грязи. Разрушения, кратеры, радиоактивность.

А можно все сделать чисто-аккуратно. Вспомни, как мы избавились от мясных мух. Найти слабое звено и подождать, пока мы сделаем работу за них. И только косточки белеют вокруг: хорошее удобрение.

Барни, дорогой мой, прощай. Я видела его. Он здесь.

Только это не ангел.

Скорее, агент по недвижимости.

 

МЫ, УГНАВШИЕ «МЕЧТУ»

В закрытом контейнере ребенок мог прожить всего двенадцать минимов.

Джилшет толкала тяжелую погрузочную тележку так быстро, насколько возможно в темноте, от всей души надеясь, что охранник в луче прожектора впереди ее не остановит. В последний раз, когда она проходила мимо, он привстал и вгляделся в нее страшными белесыми глазами инопланетянина. Тогда в тележке были только ферментирующие контейнеры, доверху набитые фруктовой массой из амлата.

Теперь все изменилось: в одном из контейнеров прятался ее единственный сынок Джемналь. На погрузку и взвешивание ушло четыре минима. Еще столько же — четыре-пять мини-мов — нужно, чтобы докатить тележку до космического корабля, где ее соплеменники погрузят контейнер на транспортер, И никак не меньше, чтобы найти и освободить Джемналя. Джилшет толкала тележку из последних сил, ее слабые антропоморфные ноги дрожали.

Когда она приблизилась к воротам, залитым светом прожектора, терранец повернул голову.

Джилшет съежилась, стараясь еще больше уменьшиться в размере, стараясь не рвануться вперед. Зачем она тянула, почему не спрятала Джемналя в контейнер раньше? Другие матери давно так поступили, а она все не решалась. В последнюю минуту ее одолели сомнения. Неужели тому, что готовилось так долго и тщательно, суждено осуществиться? Неужели ее соплеменники, хрупкие малютки-джулиане, способны одолеть могущественных терранцев на грузовом космическом корабле? Корабль спокойно стоял в конусе света. Должно быть, у них получилось, иначе вокруг не было бы так тихо. Значит, другие дети в безопасности. Она различала в темноте брошенные пустые тележки; те, кто привез их сюда, вероятно, уже внутри. Это и впрямь происходило — их великий побег к свободе… или к смерти… Вот и она почти миновала охранника, почти достигла цели.

— Эй!

Делая вид, что не слышит хриплого гавканья терранца, она припустила вперед, но он в три громадных шага догнал ее и перегородил дорогу.

— Оглохла, что ли? — спросил он на своем диалекте терранского.

Джилшет работала на дальней плантации амлата и почти не понимала его языка. Она могла думать лишь о том, что время неумолимо утекает, пока он простукивает контейнер, не сводя с нее взгляда. Ее огромные джулианские глаза в обрамлении черных ресниц излучали мольбу. Забыв предупреждения, она скорчила сизое личико в гримасе страдания, которую терранцы именовали улыбкой. Как ни странно, в ответ он улыбнулся, словно тоже испытывал боль.

— Моя лаботать, сэл, — выдавила она.

Еще один миним, и еще. Если он не отпустит ее прямо сейчас, Джемналь обречен. Она почти слышала слабое хныканье, словно одурманенный ребенок внутри уже сражается за последний вдох.

— Моя идти, сэл. На колабле селдиться! — От ужаса она осклабилась еще шире, не подозревая, что в глазах терранца ее улыбка выглядит как заигрывание.

— Подождут. А знаешь, для джулячки ты недурна. — Он издал горлом странный булькающий звук. — Моя обязанность — проверять, нет ли у аборигенов оружия. Сними это. — Он дулом ткнул в ее ветхую грязную джелму.

Три минима. Она сорвала с себя джелму, обнажив широ-кобедрое коротконогое тельце с двойными сосками на груди и выпирающей сумкой. Еще несколько ударов сердца, и будет слишком поздно: Джемналь погибнет. Она еще может спасти его — нужно только дернуть ремни, откинуть крышку, и ее сынок будет жив! Но если она так поступит, их замысел будет раскрыт, она предаст их всех. «Джаласанта, — взмолилась она, — где мне взять мужество? О мои джулиане, где взять силы, чтобы позволить ему умереть? Я плачу за свое неверие».

— Развернись.

Она подчинилась, ощерясь улыбкой боли и ужаса.

— Так-то лучше, почти как у человека. Господи, как давно я не был дома. Иди сюда. — (Она почувствовала его ладони на своих ягодицах.) — Смешно тебе? Как тебя зовут, джулячка?

Последний миним истек. Онемев от горя, Джилшет пробормотала словосочетание, означавшее Матерь Мертвого.

— Что за шурум-бурум? — Его голос изменился. — Так-так, хорошо. А родом ты откуда?

Слишком поздно, слишком поздно. Порченая Лал семенила к ним со всех ног. Ее бритое лицо было размалевано розовым и красным. Лал распахнула яркую джелму, обнажив тельце, нелепо раскрашенное в подражание картинкам, которые обожали терранцы. Личико Лал скривилось в изучающей ухмылке.

— Я Лал. — Она взмахнула пальцами, высвобождая цветочную эссенцию, которая нравилась терранцам. — Будешь делай, в меня чпок-чпок?

Почувствовав, что внимание охранника к ней ослабевает, голая Джилшет со всех ног рванула через бесконечное поле, толкая тележку перед собой, понимая, что опоздала, не желая расстаться с надеждой. Вокруг нее в темноте метались тени последних джулиан, бегущих к кораблю. За ее спиной Дал тянула охранника к сторожке.

В последнее мгновение он обернулся и нахмурился:

— Что здесь делают эти джуляки?

— Им велеть. Им таскать бидоны. — Лал погладила его по щеке, ее ловкие джулианские пальчики скользнули в промежность инопланетянина. — Чпок-чпок, — промурлыкала она, призывно скалясь. Охранник пожал плечами и, хмыкнув, обернулся к ней.

Корабль стоял без присмотра. Это был видавший виды космический грузовик, летающий завод по переработке амлата. Его выбрали за громадный отапливаемый трюм, где фрукты ферментировались в пути, и ценимые терранцами энзимы успевали дозреть к пункту назначения. В трюме можно жить, а продуктов переработки амлата хватит, чтобы прокормить тысячи. К тому же грузовики этого типа курсировали один за другим, и за десятилетия джулиане-уборщики сумели кое-как, по винтику, разобраться в его системе управления.

Грузовик был стар и потрепан. Терранская звезда империи и номерные знаки давно нуждались в покраске. Первое слово названия стерлось, остались только несколько букв чужого языка: «…КАЯ МЕЧТА». Мечта какого-то терранца, теперь она стала мечтой джулиан.

Но не Лал. В будущем ее ждали только страдания и смерть. Она больше не могла рожать, ее короткие двойные родовые каналы были разорваны жесткими терранскими пенисами, а нежная пористая джулианская матка безнадежно повреждена. Поэтому Лал избрала любовь, что выше обычной любви, — отдать всю жизнь без остатка ради своих соплеменников. Ядовитый цветок у нее в волосах позволит ей умереть, когда «Мечта» будет в безопасности.

Но пока до этого было далеко. За грузной тушей терранца Лал разглядела огни другого корабля, крейсера-разведчика. По несчастливому стечению обстоятельств именно сейчас он готовился ко взлету.

На нашу беду, когда загружали «Мечту», на взлетном поле уже стоял готовый к запуску терранский крейсер, который мог настичь нас раньше, чем мы войдем в то, что терранцы называют тау-пространством. Здесь мы просчитались.

Спотыкаясь, старый Джалун ковылял через космопорт в сторону крейсера. На нем были белая куртка и женская джелма, в которые терранцы наряжали своих официантов. В ладони он сжимал завернутый в салфетку маленький предмет. Три луны над его головой быстро сближались, так что его хрупкая фигурка отбрасывала тройную тень. Тень пропала, когда он вступил в круг света из корабельного шлюза.

Здоровяк-терранец возился с запорами шлюза. Приблизившись, Джалун заметил на боку терранца кобуру. Отлично. Затем он узнал его, и неджулианская ярость заставила оба сердца заколотиться быстрее. Этот терранец изнасиловал его внучку и одним ударом переломил хребет внуку, когда тот бросился на защиту сестры. Усилием воли Джалун подавил гнев, скорчив страдальческую улыбку. Джаласанта, не дай мне оскорбить Единое!

— Куда прешься, весельчак? Что ты здесь забыл? — Он не узнал Джалуна, для терранцев все джулиане были на одно лицо.

— Командна послать меня, сэл. Сказать, плаздник. Сказать, спелва офицел.

— Покажи.

Еле сдерживая ярость и ощерив рот в улыбке до ушей, Джалун отогнул край салфетки.

Космолетчик присвистнул:

— Если это то, о чем я думаю, хвала звездам родного неба! Лейтенант! — крикнул он, впихивая Джалуна в трюм. — Смотрите, что прислал шеф!

В кают-компании лейтенант и еще один космолетчик разглядывали микрокарты. У лейтенанта на боку тоже висела кобура. Снова везение. Джалун напряг тонкий джулианский слух: больше на корабле никого не было. С гримасой ненависти во весь рот Джалун низко поклонился и развернул салфетку перед лейтенантом.

На белоснежном куске материи лежал крошечный каплевидный флакон из аметиста.

— Командил велеть отнести. Сказать пить, уже отклыто.

Теперь пришла очередь присвистнуть лейтенанту. Он благоговейно принял флакон.

— Знаешь ли ты, что это, старый весельчак?

— Нет, сэл, — соврал Джалун.

— Что там, сэр? — спросил третий, самый молодой космолетчик.

— Это, сынок, самая невероятная, самая ценная и восхитительная субстанция, которая когда-либо вольется в твою юношескую глотку! Ты слышал о «Звездных слезах»?

Младший космолетчик нахмурился.

— Весельчак прав, — продолжил лейтенант, — ее нельзя долго держать открытой. Что ж, на сегодня мы закончили. Должен заметить, старик не на шутку расщедрился. Что он сказал, джуляка?

— Плаздник, сказать, у него плаздник.

— Какой-то праздник. Ладно, от добра добра не ищут. Джон, достань три рюмки. Только чистые.

— Слушаюсь, сэр. — Здоровяк полез за рюмками на верхнюю полку.

Стоя рядом с громадными терранцами, Джалун в который раз поразился контрасту между их ростом, силой, красотой и собственной тщедушной фигуркой с покатыми плечами и слабыми конечностями. В юности среди своих он считался силачом, да и теперь был покрепче других, но по сравнению с мощью терранцев джулианская стать выглядела пшиком. Возможно, они правы и он действительно принадлежит к низшей расе, расе рабов… Затем он вспомнил то, что знал, и расправил хрупкие плечи. Молодой космолетчик что-то говорил.

— Лейтенант, сэр, я не буду пить «Звездные слезы».

— Не будешь? Почему?

— Я обещал, дал клятву.

— Что за безумие! Дал клятву? Кому?

— М-моей маме, — с несчастным видом промямлил юнец.

Его товарищи покатились от хохота.

— Сынок, ты далеко от дома, — ласково сказал лейтенант. — Мы с удовольствием разделили бы твою долю, верно, Джон? Но мне больно смотреть, как человек отказывается от величайшего наслаждения в жизни. Забудь про мамочку и приготовься испытать невероятное блаженство. Это приказ… Так-так, весельчак, всем поровну. А если прольешь хоть каплю, я тяп-тяп тебе оба твоих крошечных поцика. Слышишь?

— Да, сэл. — Джалун аккуратно наполнил рюмки омерзительной жидкостью.

— А сам-то ты пробовал, джуляка?

— Нет, сэл.

— И не попробуешь. Ладно, поехали. За следующий порт назначения, и чтобы жизнь там била ключом.

Джалун молча отступил в коридор и подождал, когда космолетчики опрокинут рюмки. В груди клокотали гнев и ненависть, хотя зрелище было для него не в новинку: терранцы обожали «Звездные слезы». Это было символом их порочной натуры, их отхода от Джаласанты. Терранцев не извиняло невежество, слишком многие из них объясняли Джалуну, из чего сделаны «Звездные слезы». Ибо то были вовсе не слезы, а телесные выделения расы восхитительных крылатых созданий с далекой планеты. Когда они испытывали физические или душевные муки, их железы выделяли жидкость, которую терранцы находили столь опьяняющей. Чтобы добиться этого, влюбленную пару отлавливали и пытали до смерти на глазах друг у друга. Джалуну не раз доводилось слышать жуткие подробности, которые он не отважился бы пересказать.

Теперь он наблюдал за терранцами, удивляясь, что его яростный взгляд их не настораживает. Он знал, что снотворное безвкусно и безвредно, это подтверждали годы испытаний. Однако веществу, чтобы подействовать, требовалось от двух до пяти минимов. Тот, кого наркотик усыпит позже остальных, может поднять тревогу. Джалун был готов предупредить это ценой своей жизни — если сумеет.

Лица трех космолетчиков изменились, их глаза просияли.

— Теперь понимаешь, сынок? — прохрипел лейтенант.

Юнец только кивнул, уставившись в пустоту восхищенным взором.

Внезапно Джон подался вперед и хрипло проговорил: «Что?» Его голова упала на руку.

— Эй, эй, Джон! — Лейтенант двинулся в сторону здоровяка, но его ноги подкосились, и он рухнул поперек стола. Оставался только юнец.

Неужели поднимет тревогу? Джалун подобрался, готовясь дать бой, отлично понимая, что терранец своими сильными руками просто его раздавит.

Но юнец повторил: «Что? Что?» Затем, провалившись в сон, запрокинул голову, сполз на пол и захрапел.

Джалун подбежал к ним, снял оружие с двух громадных бесчувственных тел и поднялся в рубку, пытаясь вспомнить все, что усвоил за долгие годы. Значит, так, передатчик. Джалун сорвал кожух и принялся палить. Грохот оружия испугал его, но он не останавливался, пока прибор не почернел и не расплавился.

Теперь бортовой компьютер. Компьютер горел плохо, но, кажется, Джалуну удалось достаточно его повредить. Ближний к нему металлический ящик на потолке внушал беспокойство — Джалуну про него не говорили, поскольку джулиане еще понятия не имели о способности новых крейсеров к резервному копированию. Для порядка Джалун пальнул в ящик и вернулся к оружейной консоли.

Чувства, которых он не знал раньше, затуманивали разум и взор. Джалун палил бездумно, стремясь повредить то, что плавилось или взрывалось, не сознавая, что оставляет неповрежденным тяжелое вооружение. Нелепые пришпиленные картинки с грудастыми терранскими женщинами, которые принесли его народу столько горя, он сжег дотла.

Затем он совершил свой самый глупый поступок в жизни.

Вместо того чтобы, не останавливаясь, миновать кают-компанию, он всмотрелся в лицо космолетчика, который искалечил его внуков. Оружие жгло руки. Джалуна обуяло безумие: он принялся палить космолетчику в голову. Ненависть длиною в жизнь, вырвавшись, несла его на крыльях пламени. Непостижимо, но он пристрелил двух других терранцев и заспешил в реакторный отсек.

Гнев и отвращение к себе застилали глаза. Забыв инструкции, как пользоваться рукой-манипулятором, которые заучивал часами, Джалун рванулся прямо к реактору, где голыми руками попытался выдернуть стержни, но джулианских сил не хватило даже на то, чтобы их расшатать. Рассвирепев, Джалун принялся палить прямо в реактор, снова схватился за стержни, подставляя незащищенное тело под смертоносные лучи.

Когда некоторое время спустя остатки команды вошли в крейсер, они обнаружили живой труп, намертво вцепившийся в реактор. Джалун выдернул только четыре стержня, не причинив реактору никакого вреда.

Едва взглянув на него через защитное стекло, оператор взмахнул тяжелой рукой-манипулятором и впечатал джулианина в стену. Затем вставил стержни на место, проверил уровень радиации и подал сигнал: «Готов к взлету».

Существовала и другая опасность — что терранцы, пошлют сигнал одному из своих мощных военных кораблей, способных выпустить самонаводящийся снаряд через тау-пространство. Мы были, как никогда, близки к бесславию.

Старейшина Джайкал вошел в рубку сразу после того, как терранец завершил очередной регулярный сеанс связи. Это было частью тщательно разработанного плана: до следующего сеанса оставалось максимальное количество времени, к тому же джулиане так и не научились проникать в пустую рубку.

— Эй, папаша, что ты здесь забыл? Тебе сюда нельзя, проваливай!

Джайкал широко улыбнулся, затаив на сердце печаль. Этот терранец Ши-ган был на свой грубоватый лад добр к Джулианам. Добр и уважителен. Называл по именам, никогда не приставал к джулианским женщинам, ел аккуратно, не пил мерзость. Даже выказывал интерес к священному учению — Длса-ласанте, Жизни по совести, Единению в любви. Мягкие скулы Джайкала поползли вверх в стыдливой улыбке.

— Добрый друг, я пришел поделиться с тобой, — произнес он слова ритуального приветствия. — Тебе известно, что я плохо владею твоим языком. А теперь ты должен уйти.

Джайкал не знал, как по-террански «поделиться»; может, в их языке и нет такого слова.

— Длуг, я плинести тебе кое-что.

— Хорошо, только не здесь. — Видя, что старик не трогается с места, терранец встал, намереваясь его вывести. Внезапно терранец вспомнил, что означает джулианская улыбка. — Что это, Джайкал? Что ты принес?

Джайкал протянул руку с тяжелым предметом:

— Смелть.

— Что… где, где ты это взял? О, боже правый, убери ее от меня! Она заряжена! Чека выдернута…

Украденная и надежно припрятанная строительная взрывчатка была тщательно собрана, детонатор установлен. В результате последовавшего взрыва осколки передатчика, смешавшись с останками Джайкала и его друга-терранца, усеяли землю внутри периметра и за ним, в полях амлата.

Космолетчики и сотрудники станции высыпали из баров, поначалу не соображая в темноте, что случилось. Затем их внимание привлекли огни и суета вокруг ангаров с трансформатора^ ми. Маленькие серые фигурки, спотыкаясь и улюлюкая, со всех ног неслись к ангарам и забрасывали их горючими снарядами.

— Чертовы джуляки хотят вывести из строя силовую установку! За ними!

Были запланированы и другие диверсии. Имена старейшин и порченых женщин, отдавших за нас жизнь, запечатлены в священных свитках. Мы можем лишь надеяться, что их смерть была быстрой и безболезненной.

Кобура свисала с ручки кресла рядом с кроватью начальника базы. Превозмогая стыд и боль, Солаль не сводила с нее глаз, терпеливо дожидаясь своего шанса. Если бы Бислат, «мальчик» начальника, помог ей! Но он был нужен на корабле.

Сегодня начальник базы был ненасытен. Глотнув из мерзкого фиолетового флакона, он многозначительно сощурил маленькие терранские глазки. Солаль улыбнулась и снова предложила ему свое трепещущее, нелепо изуродованное тельце, но не угадала: он хотел, чтобы она поработала ртом. Трудясь чувствительными пальчиками и дрожащими губками, Солаль надеялась поскорее услышать звук, которого ждала, и еще что рация не загудит, извещая о крахе их замысла. Почему так тянется время? Взглянуть бы еще разок на волшебную звездную карту терранцев, в дальнем углу которой запечатлены священные и непостижимые символы ее народа! Где-то на краю вселенной у джулиан есть дом, или — промелькнуло в голове, пока тело исполняло свою отвратительную работу, — целая джулианская империя!

Теперь он пожелал войти в нее. Солаль почти не ощущала боли; ее изувеченное тельце давно зажило в приятной для этого терранца форме. Она была всего четвертой «девочкой» начальника базы. Прежде были другие начальники базы, кто-то похуже, кто-то получше, и «девочки» без числа, сколько джулиане помнили. Именно «девочки» вроде нее и «мальчики» вроде Бислата первыми разглядели трехмерное изображение звездного неба в личных покоях начальника базы и принесли своему народу невероятную весть: где-то по-прежнему существует родина джулиан!

Раз одна из «девочек» очередного начальника базы отважилась спросить его о джулианских символах.

Тот только плечами пожал:

— Это черт знает где, на другом конце вселенной, туда полжизни лететь. Я ничего про них не знаю. Кто-то просто пошутил, наверно. Джуляки тут точно ни при чем.

Однако символы сияли, крошечные изображения древнего джулианского солнца во славе. А значит, предание не лгало: они не уроженцы этой планеты, а потомки колонистов, которые путешествовали между мирами, как терранцы. Выходит, великие джулиане до сих пор живы!

Если бы только до них добраться! Но как, как?

Послать им весточку? Невозможно. И даже если получится, сумеют ли те джулиане вызволить их из-под ига могущественных терранцев?

Нет, какой бы непостижимой ни казалась задача, решать ее предстоит самим.

Так зародился и так на протяжении многих жизней развивался их смелый замысел. Мало-помалу, преодолевая великие трудности и держа план в строжайшем секрете, слуги, бармены и сборщики амлата запомнили магические цифры — тау-пространственные координаты далеких звезд. Рваные руководства и обрывочные разговоры космолетчиков помогли собрать воедино фантастическую концепцию тау-пространства. Порой могущественные терранцы, забавы ради, не чурались отвечать на вопросы аборигенов. Те, кто был допущен внутрь кораблей, уносили с собой обрывки знаний о том, как работает терранская магия. Скромные «мальчики» днем и покорные «девочки» ночью стали прилежными учениками и учителями, раскрывая одну за другой тайны своих господ, и волшебство становилось знанием. Планируя все до мельчайших деталей, ведомые одной лишь безумной надеждой, они готовились совершить свой невероятный полет.

И вот судьбоносный момент, ради которого они жили, настал.

Или нет? Почему ничего не происходит? С улыбкой терпя привычные страдания, Солаль в душе была близка к отчаянию: Выходит, все было зря, несбыточные мечты, и впереди их ждут все те же унижения и боль? Начальник знаком велел ей ублажить его другим способом. Сама не своя от горя, Солаль подчинилась.

— Осторожно! — Он с такой силой стукнул ее по голове, что у Солаль потемнело в глазах.

— Плостите, сэл.

— А ты отрастила длинные зубы, Солли. — Это была не шутка: с возрастом зубы у джулиан становились крупнее. — Начинай учить своему ремеслу джулячку помоложе. Или выдерни их.

— Да, сэл.

— Еще одна царапина, и я сам их выдерну… Святой Джебу-либар, что это?

За окном полыхнуло, от грохота вздрогнули стены. Начальник базы отшвырнул Солаль в сторону и подскочил к окну.

Дождалась! Это происходило наяву! Медлить нельзя. Солаль взобралась на кресло.

— Боже милостивый, похоже, взорвался трансформатор. Что…

Начальник базы бросился к рации, но на него смотрело дуло в трясущихся руках Солаль. От изумления он утратил дар речи. Когда Солаль нажала на спуск, начальник базы так и рухнул на пол с развороченной выстрелом грудью и крайним изумлением на лице.

Потрясенная, Солаль двигалась словно во сне. Она убила. Убила терранца. Живое существо. «Я пришла поделиться с тобой», — произнесла она ритуальную фразу и, не отводя изумленных глаз от света за окном, приставила дуло к голове и нажала на спуск.

Ничего.

Что она сделала не так? Мечта разлетелась вдребезги, оставив ее наедине с жестокой реальностью. Солаль лихорадочно ощупывала непривычный предмет. Как сделать, чтобы он снова заработал? Для этого есть какой-то механизм? Она не знала, что означает красный огонек индикатора: начальник базы не озаботился перезарядить оружие после охоты.

Солаль все еще сражалась с непослушным оружием, когда двери распахнулись и ее тело схватили чужие руки. Посреди криков и топота ее запястные железы сочились алыми джулианскими слезами, ибо Солаль знала, что умирать будет долго и мучительно.

Ее уже допрашивали, когда Солаль услышала долгожданный низкий гул взлетающего космического корабля. Им удалось! Отныне ее народ обретет свободу! Сквозь боль она слышала возгласы терранцев: «Джуляки оставили свой поселок. Все молодые на том корабле!» И между ударами, которые наносили ей палачи, двойное джулианское сердце трепетало от радости.

Однако радость была недолгой: судя по звуку, вслед за «Мечтой» в небо стартовал терранский боевой крейсер. Ее соплеменники обречены! В отчаянии Солаль возжелала немедленно умереть в руках терранцев, но прожила еще какое-то время и успела услышать оглушительный взрыв, означавший погибель ее расы. Она умерла в отчаянии, не сказав ни слова своим мучителям.

Великая опасность угрожала тем, кто осмелился поднять в небо «Мечту».

— Если вы, мартышки, правда намерены управлять этим кораблем, отожмите прежде рычаг триммера, иначе нам всем капец!

Говорил терранский пилот. Они взяли его в плен третьим, поэтому даже не стали затыкать ему рот.

— Давай, отожми, да-да, красный рьгчаг! Сейчас он в посадочном положении. Я не хочу разбиться в лепешку!

Юный Дживад, потерявшийся в громадном пилотском кресле, лихорадочно выстраивал в мозгу тщательно заученную схему приборной панели. Красный рычаг, красный рычаг. Дживад сомневался. Он оглянулся на пленных пилотов. Невероятно, но три огромных связанных терранца беспомощно валялись у стены, которой вскоре предстояло стать полом. В соседнем кресле, держа пленников на мушке, сидел Бислат. В руках он держал один из двух похищенных и долго ждавших своего часа терранских бластеров, предназначенных для великой цели — захвата «Мечты». Первый терранец поверил в серьезность их намерений только после того, как Дживад прострелил ему ногу.

Сейчас он лежал в углу, кляп во рту заглушал стоны. Поймав взгляд Дживада, он энергично закивал, подтверждая слова товарища.

— Я оставил рычаг в посадочном положении, — настаивал пилот. — Если попытаешься взлетать так, нам всем конец.

Третий пилот кивнул.

В голове Дживада крутились заученные наизусть схемы. Древняя «Мечта» не была типовым космическим кораблем. Дживад продолжил возиться с системой зажигания, не трогая красный рычаг.

— Отожми его, дурень! — проорал пилот. — Матерь Божья, тебе жить надоело?

Бислат тревожно поглядывал то на Дживада, то на терранца. Он тоже изучал устройство космических грузовиков для перевозки лллдхяд, но не так тщательно.

— Ты уверен, Дживад?

— Как я могу быть уверен? Мне кажется, на таком старом корабле красный рьгчаг предназначен для слива топлива. Они называют это аварийным прерыванием запуска. Видишь терранскую букву «а»?

Пилот услышал его.

— Это не аварийный рычаг, «а» значит «авиагоризонт», ты, мартышка! Отожми рычаг, иначе мы все разобьемся!

Двое пилотов с кляпами во рту отчаянно закивали.

От волнения тело Дживада вспыхнуло синим и затрепетало. В голове поплыл туман, мешая соображать. Никогда еще джулианин не осмеливался усомниться в слове терранца, ослушаться его приказа! Последним усилием воли Дживад вызвал в памяти пожелтевший от времени фрагмент схемы.

— Не разобьемся, — промолвил он.

И, сознавая, что судьба его народа находится в его слабых руках, Дживад запустил стартовый механизм.

Щелчок — металлический лязг снизу — хриплое шипение, сменившееся невыносимым грохотом. Старый грузовик заскрипел, потянулся, опасно накренился. Неужели разобьются? В эти мгновения Дживад пережил тысячи смертей.

Но горизонт остался ровным. Содрогнувшись, «Мечта» рванулась вверх, выше и выше, в открытый космос. Все наземные ориентиры пропали — победа! Дживад, вдавленный в кресло, ликовал. Они не разбились, терранцы солгали.

Все звуки смолкли. Преодолевая атмосферу, «Мечта» устремилась навстречу звездам!

Но не только она.

Едва лишь перегрузка уменьшилась, эхо радостных возгласов прокатилось по кораблю, первый из товарищей выбрался из трюма сообщить, что там все живы, а целитель занялся ногой раненого пилота, как в кабине прогремел грубый терранский голос:

— Эй, вы, на «Мечте»! Включить тормозные двигатели. Переходите на орбиту для посадки, или мы вас собьем.

Джулиане оцепенели. Дживад понял, что голос исходит от передатчика, который он включил, запуская программу взлета.

— Это патрульный крейсер, — объяснил терранский пилот. — Они у нас на хвосте. Тебе придется подчиниться, мартышка. Они от нас мокрого места не оставят.

Инструмент справа от Дживада пронзительно заверещал. «Индикатор близости массы», — прочел он и неохотно повернулся к терранцу.

— Не страшно, просто одна из чертовых местных лун. Послушай, тебе придется дать задний ход. На этот раз я не обманываю. Я помогу тебе.

— Переходите на орбиту для посадки! — гремел голос.

Но Дживад отвернулся и принялся за работу. Он понимал, что так нельзя. Без сомнения, он убьет их всех. Но он знал, что таково желание его соплеменников.

— Последнее предупреждение. Сейчас мы откроем огонь, — произнес строгий терранский голос.

— Они не шутят! — завопил пилот. — Ради бога, дай мне ответить, дай отозваться!

Два других пилота барахтались в своих путах, яростно вращая глазами. Теперь, в отличие от прошлого раза, они не изображали испуг, а по-настоящему перетрусили. То, что задумал Дживад, особой трудности не представляло, но требовало времени. Он нащупал передатчик и, не замечая затравленного взгляда Бислата, поднес его к губам:

— Мы готовы, но придется подождать, это непросто.

— Вот и умница! — с облегчением выдохнул пилот. — Видишь контроллер дельта-вэ, прямо под шкалой тяги? Чертовски непросто, да? Давай я сам.

Дживад не слушал его, продолжая делать свою работу. Он с благоговением вводил священные координаты, с детства запечатленные в памяти, координаты, которые, если он не ошибется, приведут его народ через тау-пространство туда, где светят джулианские звезды.

— У вас три минима, — произнес голос из передатчика.

— Говорю тебе, они не шутят! — взвился пилот. — Что ты делаешь? Развяжи меня!

Дживад не слушал. Индикатор массы заверещал еще громче, но Дживад не обращал внимания. Когда он повернулся к небольшому тау-пульту, до пилота наконец-то дошло.

— Нет, ты этого не сделаешь! — возопил он. — Ради бога, не делай этого, идиот! Если войти в тау-пространство так близко к планете, нас просто вдавит в нее! — Голос пилота сорвался на визг, его товарищи мычали и корчились на полу.

Вероятно, они правы, с горечью подумал Дживад. Миг славы — и неизбежный скорый финал.

— До выстрела один миним, — бесстрастно сообщил грубый голос из передатчика.

— Стой! Не смей! Нет! — надрывался пилот.

Дживад поднял глаза на Бислата. Тот уже понял, что происходит. Он крепко сжал губы в настоящей джулианской улыбке и изобразил ритуальный жест покорности судьбе. Это заметили джулиане в коридоре, и по кораблю прошелестел тихий вздох.

— Огонь! — рявкнул передатчик.

Дживад повернул тау-тумблер до упора.

Вой сирен резко оборвался, цвета поблекли, сама ткань пространства содрогнулась, когда по почти невероятной случайности три ближайшие, наиболее массивные луны выстроились в одну линию с небольшими дополнительными энергиями крейсера и его сдетонировавшего снаряда, так что на микроми-кроминим «Мечта» оказалась в околонулевой точке относительно массы планеты. В этот миг корабль испустил свое тау-поле, искривил вокруг себя обычные измерения и запущенной из пальцев виноградной косточкой устремился в разрыв бытия, который и есть тау.

Окружающее пространство-время сотряс взрыв, планета и ближайшие луны содрогнулись. Миг удачного расположения масс был так краток, что металлический стабилизатор крейсера и камень с остатками травы и земли позже обнаружили намертво впечатанными в хвостовую часть трюма, к немалому изумлению джулиан.

Радость и облегчение были так велики, что требовали выхода, и на всем корабле джулиане соединили свои голоса в священном песнопении.

Они были свободны! «Мечта» вырвалась в тау-пространст-во, где враги никогда их не найдут! Они благополучно летели вперед.

Благополучно летели неведомо куда, сквозь бессчетные годы, с тающими запасами воздуха, еды и питья.

Здесь начинается бортовой журнал путешествия «Мечты» через тау-пространство, которое, хоть и проходило вне времени, заняло немалое время…

Джаткан позволил бесценному древнему свитку свернуться и бережно отложил его в сторону. Джаткан был одним из детей, провезенных в контейнерах с амлатом. Иногда ему казалось, что он вроде бы помнит великую ночь побега. И он Точно помнил чувство избавления от кошмара.

— Ждать долго, — заметил его младший сродник, почти ребенок. — Расскажи нам о терранских чудовищах.

— Они не чудовища, просто очень отличаются от нас, — мягко поправил Джаткан.

Он поймал взгляд Саласвати, забавлявшей своих младших сродников подле иллюминатора маленькой каюты, где хранились свитки. Ему подумалось, что когда он и Салас состарятся, то останутся последними из джулиан, видевшими живых терранцев. И определенно последними, кто помнит ужас, который те внушали, и печать рабства, выжженную в душах родителей. Да, хорошо, что так, но не будет ли это в некотором смысле потерей?

— …Рыжеватыми, а иногда светлыми или темными, почти безволосыми, с маленькими яркими глазами, — рассказывал он ребенку. — И огромными, размером с этот иллюминатор. И однажды, когда тех троих, что были на «Мечте», выпустили размять ноги, они ворвались в кабину, изменили настройки гироскопа, и корабль начал вращаться быстрее и быстрее, а всех прижало к стенам. Терранцы рассчитывали, что поскольку они сильнее нас, то сумеют с этим справиться.

— И тогда они захватили бы «Мечту» и вышли из тау-пространства к терранским звездам!

— Но нас спас старый Дживад! — подхватили хором две юные слушательницы.

— Только тогда он был молодым Дживадом. Великая удача, что он оказался у центральной колонны, где хранилось оружие, к которому никто не притрагивался сотни дней.

— Джулианам всегда везло.

— Нет, — ответил Джаткан. — Нет, нам ни к чему суеверия. Просто так сложилось.

— И он убил их всех! — выпалил ребенок.

Стало очень тихо.

— Никогда не произноси это слово с такой легкостью, — строго промолвил Джаткан. — Думай, что говоришь, малыш. Джаллсанта…

Обращаясь к ребенку, он снова поразился противоречивости своих слов: «малыш» уже почти сравнялся с ним ростом, как и он, в свою очередь, вырос сильнее и больше своих родителей. Несомненно, причиной была переработанная терранская еда, пусть и скудная. То, как быстро росли молодые, подтверждало еще один старый миф, будто некогда их предки были великанами, которые измельчали, живя на неплодородной планете. Неужели все старые легенды обернутся явью?

Он снова пытался объяснить детям и прочим весь ужас решения, которое пришлось принять Дживаду, и его ярость, когда соплеменники не позволили ему наложить на себя руки. Джаткану до сих пор было больно вспоминать этот день. Несчастный бился о стены, периоды апатии сменялись вспышками гнева, пока наконец ему не полегчало. Затем — долгие часы споров, соплеменники убеждали Дживада, что им не обойтись без его знаний об устройстве корабля. И боль в его голосе, когда Дживад признался: «У меня мелькнула эгоистичная мысль, что теперь их воздух, еда и вода достанутся нам».

— Поэтому он отказался от полной порции еды и спит на голом железе.

— И поэтому он всегда так печален, — вздохнул ребенок, пытаясь осознать услышанное.

— Верно.

Джаткан знал, что им никогда этого не понять; им, не видевшим своими глазами насильственно умертвленное живое существо, пусть даже чуждое и враждебное. С соблюдением положенных ритуалов три тела поместили в контейнер для переработки — так же, как поступали джулиане со своими покойниками. И теперь все они несут в себе частицы терранской плоти. Какая ирония.

Печаль омрачила ход его мыслей. Еще несколько дней назад он не сомневался, что эти юные создания и дети их детей никогда не узнают, что значит «убить». Теперь он не был в этом уверен… Лучше об этом не думать.

— Путевой журнал никогда не прерывался? — спросила Саласвати. Ей, как и Джаткану, было непросто держать малышей в рамках, пока тянется это бесконечное ожидание.

— Никогда.

Пальцы Джаткана бережно листали пестрые страницы журнала, сшитого из разрозненных клочков и обрывков бумаги. Страница за страницей под ровным джулианским почерком скрывались ярость и боль: «Голод… порции пришлось урезать..; сломался… воды не хватает… починить… взрослые порции снова пришлось урезать… не хватает кислорода… детям… вода кончается… детям нужны… сколько еще мы выдержим… осталось недолго… недостаточно… когда же…»

Перед ним лежала вся его жизнь, жизнь всех его соплеменников: медленное угасание внутри огромного вращающегося цилиндра, который был их миром. Нескончаемые сомнения: удастся ли им выбраться отсюда? И если удастся, то куда? Неужели им суждено окончить свои дни в этой бесконечной, бездонной пустоте?

Изредка что-то происходило. Однажды прямо по курсу возник странный светящийся корабль с непостижимыми инопланетными существами, которые пялились на них из иллюминаторов. Возник и так же внезапно исчез.

Где-то в волшебном компьютере «Мечты» была запущена программа, введены координаты, но никто не знал, успешно ли идет процесс и идет ли до сих пор? Стодневный цикл сменился тысячедневным, и томительное ожидание сказывалось на всех по-разному. Некоторые умолкали, кто-то без конца бубнил ритуальные слова, кто-то пытался отвлечься рутинными заботами. Старый Бислат был их лидером, никто не мог сравниться с ним в храбрости и бодрости духа. Однако именно Дживад, несмотря на ужасное деяние, которое он совершил, несмотря на отшельничество и добровольный обет молчания, оставался символом их веры. И дело было не в том, что именно он поднял «Мечту» в космос, а после спас их еще раз, а в непоколебимой чистоте его помыслов.

Листая бортовой журнал, Джаткан рассуждал, что, возможно, детям, не знавшим другой жизни, легче перенести тяготы здешнего существования и бесконечное ожидание обещанного Дня.

А затем — о важности этого события недвусмысленно свидетельствовал изменившийся почерк — случилось чудо, и настал первый из Дней. Неожиданно, когда они готовились к трехтысячедневной спячке, корабль содрогнулся, и уши заполнил непривычный грохот. Все вскочили с мест, мгновенно утратив ориентацию. Раздался невыносимый металлический скрежет — и старый корабль вышел из тау-поля в обычный космос.

Обычный? Звезды — солнца из легенды — сияли во всех иллюминаторах, некоторые на фоне непроглядной темноты, иные в облаках света! Дети и взрослые носились от иллюминатора к иллюминатору, вскрикивая от удивления и восторга.

И не сразу пришло понимание: они по-прежнему одиноки в бесконечном пустом космосе, одни среди неизвестных сил и существ, а запасы тают день ото дня.

Они сделали то, что давно намеревались: послали джулианский сигнал бедствия, в максимально, как надеялся старый Дживад, возможном диапазоне. Отряд смельчаков совершил вылазку в открытый космос, кое-как приспособив поя это терранские скафандры. Они закрасили жуткую терранскую звезду, намалевав поверх нее огромное солнце во славе, а поверх терранских букв написали слово «Мечта» на собственном языке. И даже если они все еще в пределах терранской империи, хуже уже не будет.

— Моя мать выходила в космос, — похвасталась Джаткану его старшая сродница. — Это была опасная вылазка и очень смелая.

— Конечно. — Джаткан с любовью коснулся ее.

— Я бы тоже хотела выйти наружу, — вмешалась в разговор младшая.

— Не сейчас. Подожди.

— Это вечное «подожди». Мы только и делаем, что ждем.

— Да, это так.

Ожидание, вечное ожидание, а между тем условия становились все хуже, а надежда все иллюзорнее. Не зная, куда податься, они тащились к ближайшей яркой звезде, и только самые стойкие верили, что будущее сулит что-нибудь, кроме смерти.

Так продолжалось до того самого Дня — величайшего из дней, — когда странная вспышка прямо по курсу обратилась громадным космическим кораблем, нависшим прямо над ними.

И на корме его они увидели эмблему: солнце во славе.

Даже самые маленькие дети никогда не забудут этого дня.

С помощью какого волшебства гостям удалось сблизиться и состыковаться? Как сумели они открыть заржавевший главный шлюз? И вот те, кто летел на «Мечте», узрели, как мечты становятся явью. В потоке свежего воздуха удивительные джулиане — настоящие, без обмана джулиане! — ступили на борт «Мечты». Громадные, как терранцы, крепкие и высокие, излучающие силу и здоровье, они подняли руки в древнем приветствии. Как морщились они, вдохнув затхлый воздух трюма! Как удивленно заморгали, когда вокруг грянула благодарственная песнь!

Их предводитель терпеливо повторял на родном, хоть и странно звучащем языке: «Я ханрид Джемналь Висад. Кто вы такие?» Крошечная старушка, сжимая в руке листья каких-то выращенных на гидропонике растений, бросилась к нему с криком: «Джемналь, мой погибший сынок! О мой сыночек, ты ли это?» И прежде чем аккуратно отодвинуть ее в сторону, он смущенно улыбнулся, склонился над ней, обнял и назвал матушкой.

Затем последовали объяснения, недоверие, и великие джулиане разбрелись по кораблю, каждый в сопровождении толпы обожателей. Они бегло просмотрели старые карты и с привычной легкостью открыли и скопировали тау-программу. Кажется, они и сами пребывали в недоумении: по всей видимости, то, что совершила «Мечта», не имело аналогов. Один из великанов принялся задавать малопонятные вопросы о типах терранских кораблей и эмблемах на одежде терранцев.

— После, после, — велел ему ханрид Джемналь.

И занялся доставкой на «Мечту» еды, питья и запасов воздуха.

— Мы проложим вам курс к одной из наших баз, — сказал он. — Трое наших полетят с вами, когда будете готовы.

Из-за радостного возбуждения Джаткан не сразу осознал, что все их спасители вооружены.

— Это патрульный корабль, — удивленно промолвил старый Бислат. — Ханрид — воинское звание, этот корабль защищает Джулианскую федерацию миров.

Он объяснил молодым, что это означает.

— Теперь мы не беззащитны! — (Старые глаза сияли.) — Отныне нашу веру, путь добра, путь Джаласанты не втопчут в грязь!

Джаткан, нога которого ни разу не касалась грязи, тем не менее отлично его понял. Его переполняло ликование. Даже вечно суровое лицо старого Дживада немного разгладилось.

На борт «Мечты» ступили женщины — и снова чудеса! Прекрасные великанши, которые делали с ними странные и малоприятные вещи. Джаткан выучил новые слова: «прививка», «дегельминтизация», «антисептика». Их одежду забрали и вернули чистой и благоуханной. Джаткан слышал, как ханрид Джемналь беседовал с одной из богинь:

— Я понимаю, ханлаль, тебе хотелось бы ободрать этот трюм и вышвырнуть в открытый космос все, кроме их голых тел. Но ты должна понять: мы имеем дело с живой историей. Эти обноски, весь этот жалкий кроличий садок — история, к которой можно прикоснуться рукой. Если хочешь, доказательство. Нет, вымой их, присыпь и опрыскай тут все, что пожелаешь. Только выглядеть это должно по-прежнему.

— Но, ханрид…

— Исполняй.

Джаткану не пришлось долго гадать, что они имели в виду, ибо настал день великого визита на восхитительный корабль гостей. Там они могли видеть и осязать дивные предметы, все сплошь великанских размеров. Там вкусили превосходной еды, соединили свои голоса в песне и выучили новые слова для старых джулианских гимнов. Когда они вернулись на «Мечту», корабль был пропитан специфическим запахом, от которого они чихали несколько дней подряд. Вскоре они заметили, что перестали чесаться, — насекомые, ставшие частью их жизни в трюме, куда-то исчезли.

— Их отослали, — объяснила мать Джаткана. — Кажется, на корабле им не место.

— Их убили, — бесстрастно заметил старый Дживад, прервав обет молчания.

Затем на борт прибыли трое исполинских джулиан, которым предстояло отогнать «Мечту» на базу. Ханрид Джемналь представил их.

— А теперь мне придется попрощаться. Вас ждет тёплый прием.

И когда они пропели ему и остальным прощальную песнь, это было почти так же трогательно, как и в день встречи.

Всю дорогу их защитники были заняты таинственными манипуляциями на панели управления «Мечты». Старый Бислат и другие мужчины с живым интересом следили за их работой, но Дживаду, казалось, не было до них дела. Вскоре они снова вошли в тау-пространство, но теперь у них было вдоволь еды и питья! Спустя всего десять периодов сна раздался знакомый скрежет, и их выбросило в дневной свет. Синее солнце сияло из всех иллюминаторов.

Под ними маячили неясные очертания планеты. Джулианский пилот посадил «Мечту» в громадном космопорте. Здесь стояли бессчетные корабли, а за взлетным полем раскинулась бесконечная сеть сверкающих, словно земные звезды, огней.

Джаткан выучил новое слово — «город». Он и не чаял когда-нибудь узреть подобное.

Почти сразу после приземления пятерых старейшин с «Мечты» с почетом препроводили на встречу со старейшинами этого чудесного места. Их увезли в удивительном наземном корабле. Глядя им вслед, те, кто остался на «Мечте», заметили, что их корабль окружил световой барьер. Теперь им оставалось только ждать возвращения старейшин.

— Они не торопятся, — сонно заметила младшая.

— Давай взглянем еще, — предложил Джаткан. — Поменяемся местами, Саласвати?

— С удовольствием.

Джаткан подвел свое маленькое семейство к иллюминатору, а семейство Саласвати неуклюже отодвинулось — они еще не привыкли, что сила тяжести направлена к корме.

— Смотри, сколько там народу собралось!

И правда. В темноте за барьером теснились бесчисленные джулиане, сотни и сотни серых лиц были обращены к «Мечте».

— Мы история, — процитировал ханрида Джемналь.

— Что значит «история»?

— Наверное, важное событие. Сюда, старейшины возвращаются.

Поднялась суета, толпа расступилась, и наземный корабль медленно въехал в пустое пространство между Джулианами и «Мечтой».

— Смотри, Саласвати!

Столпившись у иллюминатора и вытянув шеи, они смотрели, как старейшины и великаны-сопровождающие выходят из наземного корабля и тепло прощаются друг с другом ритуальными жестами.

— Бежим, старейшины будут говорить у центральной колонны!

Бежать было непросто, учитывая, что привычные «верх» и «низ» поменялись. Родители уже сидели по бокам от двери центральной шахты. Младшие вскарабкались на всевозможные подставки и колени взрослых. Было слышно, как старейшины медленно поднимаются по давно забытой центральной лестнице туда, откуда смогут обратиться ко всем сразу.

Когда старейшины показались, Джаткан решил, что они выглядят усталыми, но их глаза сияли воодушевлением и торжеством. В то же время в лицах старейшин чувствовалась странная напряженность.

— Нас приняли очень тепло, — начал свой рассказ Бислат, когда все собрались. — Мы видели чудеса, о которых можно рассказывать дни напролет. В свое время и вы их увидите. Мы познакомились с местными старейшинами и были приглашены на праздничный обед. — Он помедлил. — Некоторые старейшины расспрашивали нас о терранцах. Кажется, для них это очень важно, несмотря на то что наши знания давно устарели. Те из вас, кто помнит старую жизнь, должны попытаться восстановить в памяти подробности. Цвет их одежд и знаки различий, названия и внешний вид терранских кораблей. — На лице Бислата появилась удивленная улыбка. — Странно, как небрежно, даже презрительно, они упоминали терранцёв! Мы решили, что теперь их империя утратила большую часть своего могущества. Возможно, она существовала слишком долго или слишком разрослась вширь. Наш народ, — он воздел руки в благодарственном жесте, — не боится терранцев!

Безмолвный недоверчивый ропот прокатился по рядам слушателей.

— И тем не менее это так, — успокаивая толпу, сказал Бислат. — А теперь о том, что ждет нас. Вы должны понять, что мы для них настоящее чудо. Видимо, наш полет и впрямь был чем-то беспримерным, и они им восхищаются. Но мы отличаемся от них во всем… как будто выходцы из другой эпохи. И дело не только в размерах. Самый неразумный здешний ребенок куда лучше нас приспособлен к жизни в этом мире. Мы не сможем просто раствориться среди них, не важно, в городе или в окружающих землях, хотя все они джулиане и наши единоверцы. Мы, старейшины, видели достаточно, чтобы это понять, со временем поймете и вы. Возможно, кто-то из вас уже тоже об этом думал, верно?

Ответом ему был всеобщий одобрительный гул. Даже Джаткан согласился, что в глубине души его уже посещала эта мысль.

— Со временем, разумеется, все изменится. Наши дети или дети наших детей будут такими же, как здешние джулиане, да и все мы будем учиться.

Бислат широко улыбнулся. Однако Джаткан не мог отвести взгляда от Дживада. Тот стоял без улыбки, потупившись, а на лице застыла печаль. И впрямь, какая-то тень пролегла между старейшинами. Но что случилось?

— Они нашли для нас плодородную землю, — возвысил голос Бислат. — Пустующую землю в прекрасном новом мире. «Мечта» останется здесь как напоминание о нашем великом полете, а нас посадят на другой корабль, где будет все необходимое, и дадут сопровождающих. — Руки старейшины снова взметнулись вверх в благодарственном жесте, а голос задрожал от наплыва чувств. — Так начнется наша новая свободная жизнь, жизнь в мире и безопасности среди джулианских звезд, среди народа, исповедующего нашу веру!

Но не успели слушатели затянуть священную песню, как старый Дживад поднял руку.

— Нашу веру, Бислат? — резко спросил он.

Певцы сбились с ритма и удивленно замолчали.

— Ты видел сады истинного Пути, — возразил тот неожиданно резко. — Видел выгравированные священные тексты, видел посредников…

— Я видел множество великолепных мест, — прервал его Дживад, — видел праздных, разодетых служителей.

— Нигде не написано, что исповедовать Путь следует в лохмотьях, — возразил Бислат. — Пышность свидетельствует о том, как почитают здесь нашу веру!

— А рядом с одним из этих священных мест, — неумолимо продолжил Дживад, — я видел джулианина, старого, как я, в обносках, подобных моим, согбенного под тяжким грузом. Ты не упомянул об этом, Бислат. Ты также забыл упомянуть о том, как молоды здешние верховные старейшины. Подумай об этом! Вероятно, старая мудрость тут не в чести и в ходу новые веяния.

— Дживад, — вмешался другой старейшина, — здесь много такого, что мы пока не в силах понять. Дай время и…

— Кое-что Бислат отказывается понимать, — резко ответил Дживад. — Он также отказывается говорить, чем нас угощали.

— Нет, Дживад! Не надо, умоляю! — Голос Бислата дрогнул. — Мы же согласились, что ради всеобщего блага…

— Я не соглашался! — Дживад обернулся к рядам слушателей. Его потерянный взгляд был обращен вовне. — О мои соплеменники, — произнес он торжественно, — знайте, что «Мечта» так же далеко от дома, как и прежде. Да и существует ли он, наш дом? Вместо дома мы обрели Джулианскую федерацию миров, растущую могущественную силу среди звезд. Да, здесь мы в безопасности, но между империей и федерацией разница невелика. Бислат поведал вам, какой едой эти так называемые старейшины нас угощали, но не сказал, каким питьем.

— Они сказали, это конфискованное! — воскликнул Бислат.

— Какая разница? Наши великие джулиане, наши собратья по вере, — веки Дживада печально сомкнулись, а голос упал до хрипа, — наши джулиане… пьют «Звездные слезы».

 

МЕДЛЕННАЯ МУЗЫКА

Когда Джекко сошел с крыльца на лужайку, сразу зажегся свет: искусно замаскированные прожекторы превратили ночь в большую уютную комнату. Пушистые хвойные лапы над головой составляли полог, наклоненный в сторону озера под обрывом. Чей-то некогда любимый дом: все необходимое для комфорта упрятано, чтобы не портить красоту лесистого берега. Он прошёл по ковру фиалок и мха, держа в руке карту, по которой добрался сЮда из города.

Стояла предрассветная тишь. Длиннокрылая птица пронеслась в круге света, схватив на лету мотылька. Впереди сиял наконечник копья: фосфоресцирующая верхушка мачты на фоне звезд. Джекко спустился по бархатистым ступеням и увидел суденышко; оно покачивалось у причала, словно отраженный в темном зеркале серебристый листок.

Он молча вступил на палубу, тронул мачту.

Прозрачный парус раскрылся веером, беззвучно отдались концы. Утренний ветер дул еле-еле, но кораблик плавно заскользил по озеру, оставляя за собой узкий пенистый след. Джекко изготовился к прыжку. Он ничего не знал об этих игрушках: надо вернуться, найти другое судно. Тут прожекторы на берегу погасли, оставив его в темноте. Он обернулся и увидел Регул, встающий впереди, там, где карта обещала канал. И все же суденышко было неподходящее. Джекко двинул румпель и потянул парус, чтобы повернуть к берегу.

Кораблик по-прежнему шел вперед, и тут Джекко заметил у мачты огоньки маленького компьютера. Значит, все хорошо: это не игрушка, суденышко полностью запрограммированно, и Джекко догадывался, куда оно держит курс. Он посмотрел на небо — человек-статуя, скользящий по отраженному свету.

Горизонт на востоке изменился, задернул звезды прозрачной дымкой. Теперь Джекко видел канал: прямой серебристый разрез между темными берегами. Кораблик проскочил поблескивающие мели, на которых что-то тяжело плескало, и устремился по сияющей полосе. В тот же самый миг серебро превратилось в свинец, звезды погасли. Наступал день. Небо впереди заливалось перламутровым румянцем, на нем проступали сиреневые полосы, зеленоватое мерцание над головой таяло в лучах кораллово-золотого огня. Теперь кораблик скользил по ленте слепящего света между черными силуэтами берегов. Джекко обернулся и увидел на западе громоздящиеся облачные города. Восход надвигался неумолимо.

Джекко вздохнул, понимая, что все это якобы великолепие — не более чем эффекты от пыли и пара в тонкой воздушной оболочке маленькой планеты, по которой он ползет, бескрылый. Ничто огромное и мощное не надвигается — планета всего лишь поворачивает его к лучам своего заурядного светит ла. Его родные и вообще все люди знают, что в Реке он узрит саму галактику в ее истинном великолепии. Бессчетные солнца, в сравнении с которыми это — ничто. И все-таки.;, все-таки для него оно не было ничем. Оно было его, родное, соразмерное человеку. Джекко неопределенно хмыкнул. Он досадовал на принижение красоты рассвета и досадовал на собственный восторг. Так что он продолжал скользить, без надобности держа шкот, словно выгуливает ветер на поводке. Лицо его, очень юное, растерянно хмурилось.

Суденышко все так же уверенно шло по наморщенной глади канала. С восходом Джекко различил впереди слабый рокот прибоя. Он задумался о тех, кто проделал тот же путь до него. Хозяева кораблика. Их последние дни смертности. Счастливая прогулка по воде, пикник. Эта мысль напомнила, что он голоден: в последнем граундкаре синтезатор оказался сломанным.

Он привязал шкот и пошел искать еду. На суденышке было вдоволь воды, но только один питательный батончик. Джекко лег на подушки и с удовольствием поел и попил, пока небо над головой наливалось сперва бирюзой, затем синью. Кораблик вышел в большую лагуну и двинулся на юг между низкими островками. Джекко спустил руку за борт, облизнул с пальцев горько-солоноватую воду. Когда суденышко вновь повернуло на восток и направилось к просвету в барьерном рифе, последние сомнения улетучились. Оно запрограммировано на Реку, как почти всё в известном Джекко мире.

И впрямь кораблик вошел в просвет, выпустил балансиры и, как пробка, проскочил через пенистые буруны. Он закачался на длинных зеленых валах и тут же выровнялся — наверное, выдвинул киль, затем повернул на юг и двинулся в бакштаг вдоль рифа, прямо как нож. К Реке, определенно. Ближайшее к ней место называлось Видалита, или Беата, или, иногда, Фалас, что означает «иллюзия». Это гораздо южнее и дальше вглубь суши. Джекко догадывался, что кораблик идет к пристани, туда, где движущаяся дорога подходит к морю. У него еще будет время подумать, разобраться с подспудной тревогой.

Однако, когда солнце обратило суденышко в бело-золотую птицу, летящую над зеленой прозрачностью, веки у юноши смежились, и он уснул, защищенный от брызг невидимыми отражателями. Раз он открыл глаза и увидел, как пестрая рыбка волшебно парит в застывшей волне над его головой. Он рассмеялся и снова заснул. Ему приснилось, что волна уходит в песок и что волна эта — многоголовый зверь. Лицо его опечалилось, губы беззвучно зашевелились, словно повторяя: «Нет… нет».

Когда он проснулся, кораблик шел вдоль длинного обрыва по правому борту. Впереди на уступе стояло большое белое здание, лишь частично разрушенное. Может быть, башня. Внезапно Джекко различил на пляже под уступом движущуюся фигуру. Человек? Джекко вскочил, чтобы вглядеться получше. Он уже много лет не видел незнакомых людей.

Да… это был живой человек, какой-то странно черно-золотистый. Джекко замахал руками.

Человек на берегу медленно поднял руку.

Дрожа от волнения, Джекко выключил компьютер, ухватился за румпель и за шкот. Здесь в линии рифов вроде бы был просвет. Джекко развернул суденышко к берегу. Волна сперва несла его, потом схлынула. Сзади накатила другая, перевернула кораблик, выбросила Джекко в море. Плавать он умел, так что вынырнул и, отплевываясь, погреб к берегу. Скоро он уже выбрался на белый песок: невысокий, крепкий молодой человек, загорелый, голубоглазый и белокурый.

Теперь Джекко видел, что незнакомец на берегу — темнокожая девушка в странной шляпе из сетки. Девушка была завернута в оранжевый шелк и держала в руке толстые перчатки. Она нерешительно двинулась к Джекко, за ней нервно шли три лунопса. Когда она подошла, Джекко выливал воду из карманов.

— Твоя… лодка, — сказала девушка на языке того времени. Голос у нее был тихий и неуверенный.

Оба повернулись к тому месту у рифа, где качалось полузатопленное суденышко.

— Я его выключил. Компьютер, — У Джекко тоже слова выходили с трудом. Они оба отвыкли говорить.

— Она подойдет к берегу там. — Девушка указала пальцем, с внимательной опаской разглядывая Джекко. Она была гораздо меньше его. — Почему ты повернул? Ты разве не к Реке?

— Нет. — Он кашлянул. — Вообще-то, в каком-то смысле да. Отец просил с ними попрощаться. Они отбыли, пока я путешествовал.

— Ты… не готов?

— Да, я не… — Он не договорил. — А ты тут одна?

— Да. И я тоже не ухожу.

Они смущенно стояли на морском ветру. Лунопсы, выстроившись в цепочку, на цыпочках шли к Джекко против ветра, закрыв глаза и принюхиваясь. Разумеется, они были вовсе не с Луны, но выглядели, будто с нее, белые и несуразные;

— Радуются, — сказала девушка-. — Что-то новенькое. — Голос ее уже окреп. Помолчав, она добавила: — Если хочешь, можешь у меня немного пожить. Я покажу, где это, но прежде закончу работу.

Джекко вспомнил, что надо сказать «спасибо», и сказал.

Когда они поднимались по вырубленным в скале ступеням, он спросил:

— А какая у тебя работа?

— Ой, всякая. Сейчас вот пчелы.

— Пчелы! — изумился он. — Которые дают;., как его*., мед?

Я думал, их уже больше нет.

— У меня есть много всего старинного. — Девушка той дело внимательно на него косилась. — Ты вполне здоров?

— Да, а как же иначе? Насколько знаю, я — альфа. Все мы альфы.

— Были альфы, — поправила она. — А вот и мои ульи. Они подошли к высокой стене и остановились у пяти крохотных плетеных домиков. Какое-то насекомое, жужжа, пролетело перед самыми глазами Джекко. Тот глянул на перистые кусты, с которых оно снялось, и увидел, что они кишат такими же, золотистыми и гудящими. Вспомнив, что они жалят, он попятился.

— Тебе лучше обойти с другой стороны, — сказала девушка, указывая рукой. — Вдруг им чужой не понравится.

Она опустила сетку на лицо, а когда Джекко уже собрался идти, добавила:

— Я подумала, ты можешь меня оплодотворить.

Он повернулся, не совсем понимая, как себя вести (пчелы мешали думать):

— Но ведь это же вроде ужасно сложно.

— Вряд ли. У меня есть таблетки.

Она натянула рукавицы.

— Да, таблетки. Знаю. — Он нахмурился. — Но ведь придется здесь задержаться, в смысле, одного раза не…

— Знаю. Сейчас я должна заняться пчелами. Поговорить можно позже.

— Конечно.

Джекко собрался идти и тут же снова повернулся:

— Глянь! — Он не знал, как ее зовут. — Эй, ты! Глянь!

— Что?

Девушка была маленькая и несуразная: желто-оранжевая, с большими руками и огромной головой под сеткой.

— Что? — повторила она.

— Я его почувствовал. Вот прямо сейчас. Желание. Ты разве не видишь?

Они оба уставились на его мокрые шорты.

— Кажется, нет, — сказал он наконец. — Но я почувствовал, честное слово. Сексуальное желание.

Девушка отбросила с лица сетку и нахмурилась:

— Оно же останется? Или вернется? Тут не очень хорошее место. В смысле, я про пчел. И без таблетки бесполезно.

— Тоже правда.

Джекко пошел прочь, ступая осторожно из-за напряжения в паху. Как гребень, тугой и плотный. Все тело будто стало другим. Он уже давно не чувствовал такого, с пятнадцати лет уж точно. А многие вообще никогда не чувствуют. Объяснения предлагали разные: что это из-за Реки, или потому, что родители нынешнего поколения пережили Отравленные столетия, или потому, что у альфа-линии доминирует передний мозг. Джекко ощущал тайную архаичную гордость. Может, он — реликт.

Он прошел сквозь прохладную тень под аркой и оказался в зеленом огражденном пространстве за обращенной к морю стеной. Сад, с удивлением подумал Джекко, оглядывая подвязанные плодоносящие кусты, странные деревья с зелеными шарами на верхушке, кривые ряды довольно неэстетичной зелени. Вроде бы помидоры, перец и перистые листья какого-то растения со съедобным корнем. Утилитарные насаждения. Его дядя как-то для развлечения родни тоже устроил возле дома грядки, но не в таком масштабе. Джекко покачал головой.

В центре сада стояло каменное кольцо с примитивным механизмом наверху. Джекко подошел и заглянул внутрь. Вода, ведро на веревке. Тут он заметил, что есть и обычный кран, открыл его и стал пить, глядя на странные инструменты, прислоненные к каменному ободу. Земные орудия. Ему не очень-то хотелось думать о том, что сказала странная девушка.

Тень скользнула у его ног: самый большой лунопес подошел совсем близко и мечтательно тянул носом воздух. «Привет», — сказал Джекко. Некоторые лунопсы немножко разговаривают. Этот только широко открыл глаза и ничего не ответил.

Джекко огляделся, вытирая рот. Одежда уже почти высохла на солнце. С трех сторон сад окружали аркады, с четвертой торчала потресканная каменная башня без крыши. Немаленькое такое место, как его ни назови. Джекко вошел под тень ближайшей аркады, где валялось множество разобранных или недособ-ранных предметов: инструментов, емкостей, не пойми чего. Ее «работа»? Во всем ощущалась какая-то деловитая жизнь. Джекко сообразил, что за год путешествия входил только в брошенные дома. Этот был настоящий, обжитой. Неприбранный. Гудящий, как улей. Джекко свернул в прохладный коридор, пошел, заглядывая в комнаты, где тоже грудами лежали вещи. В одной на кровати поверх кучи тряпок спали трое белых животных. Джекко не знал, кто они такие. Когда он заглянул, животные, не просыпаясь, развернули к нему уши, похожие на большие светлые раковины.

Он двинулся на странные дробные звуки и оказался в другом дворе, где прогуливались толстые белые птицы с дергающимися головами. «Куры!» — решил Джекко, радуясь бессмысленному разнообразию этого места. Из двора он вошел в большую комнату окнами на море. И почти сразу услышал, как сзади закрылась дверь.

Это была та девушка, она шагала к нему, держа шляпу и рукавицы. Ее черные курчавые волосы шапочкой сидели на миниатюрной голове: Джекко такое всегда нравилось. Он вспомнил, что надо сейчас сказать:

— Меня зовут Джекко. А тебя?

— Джекко. — Она попробовала имя на язык. — Здравствуй, Джекко. Меня зовут Персиковый Вор. Но это длинно. Так что лучше просто Персик.

Она быстро улыбнулась, и улыбка совершенно преобразила ее лицо.

— Персик, — повторил Джекко.

Его как будто что-то толкнуло, и он шагнул к ней, протягивая руки. Девушка сунула сверток под мышку и взяла его ладони. Мгновение они стояли, не глядя друг другу в лицо. Джекко ощутил возбуждение. Не сексуальное, а скорее как будто воздух заряжен электричеством.

— Ладно, — сказала девушка, высвободила руки и начала доставать что-то из свертка зеленых листьев. — Я принесла соты, хотя они еще не совсем готовы.

Она показала Джекко липкую рамку, к которой пристали две мертвые пчелы, затем, позвав его за собой, вышла в коридор, а оттуда в светлую комнату, которую он принял за лабораторию.

— Моя продуктовая комната, — сказала девушка.

И снова Джекко изумился. Да, здесь стоял синтезатор, но были еще и шкафы с банками, горшками, мешочками и всевозможными емкостями. На полулежали непонятные приспособления, а в стене был камин, частично заложенный кирпичом. С потолка свисали пучки растений. Буроватые эллипсоиды в миске Джекко опознал как яйца. От кур?

Персик чистила соты неэлектрическим ножом:

— Воск мне нужен натирать ткацкий станок, а еще для свечей.

— А что не так со светом?

— Все так. — Она повернулась, выразительно жестикулируя ножом. — Разве ты не понимаешь? Машины не будут работать вечно. Когда-нибудь они сломаются или остановятся. А новых не будет. Тогда нам придется перейти на все природное.

— Но это случится через много веков! — возразил он. — В крайнем случае через много десятилетий. Они все еще работают, нам хватит.

— Тебе хватит, — презрительно ответила Персик, — а мне нет. Я собираюсь остаться тут. С моими детьми. — Она повернулась к нему спиной и продолжила уже дружелюбнее: — К тому же старые вещи красивые. Я тебе покажу, когда стемнеет.

— Но у тебя нет детей! Или есть?

Джекко был совершенно ошеломлен.

— Пока нет, — ответила она, не оборачиваясь.

— Я хочу есть, — сказал он, подошел к синтезатору и заказал батончик с твердой начинкой; почему-то захотелось чего-нибудь такого, что будет хрустеть на зубах.

Персик закончила возиться с сотами и повернулась к Джекко:

— Ты когда-нибудь ел натуральный мед?

— Да, — ответил тот, жуя. — Один мой дядя этим занимался. Было очень вкусно, — вежливо добавил он.

Девушка взглянула на него пристально и снова быстро включила/выключила улыбку. Они вышли из комнаты. Солнце садилось, и небо над двором расцвело золотыми и оранжевыми полосами, такого же цвета, как ее платье.

— Можешь спать здесь, — сказала Персик, открывая реечную дверь.

Комната была маленькая и голая, единственное окно выходило на море.

— Здесь нет кровати, — возмутился Джекко.

Она выдвинула ящик комода и достала большую груду веревок:

— Повесь этот конец на вон тот крюк.

Когда она зацепила свой конец за другой крюк, Джекко увидел, что веревки на самом деле — большой гамак.

— Я сама так сплю. Попробуй. Удобно.

Джекко неуклюже забрался в гамак и сразу провалился в него, как в сумку. Девушка издала мелодичный смешок — такой же короткий, как ее улыбка.

— Нет, ложись наискось. Вот так. — Она потянула Джекко за ноги, отчего по всему его телу прошла странная дрожь. — Тогда он распрямляется, видишь?

Джекко выбрался из гамака, думая про себя, что, наверное, и впрямь сможет в нем спать.

Персик указала на ведро с крышкой:

— Это для твоих отходов. Потом пойдет в огород, на удобрение.

Джекко был шокирован, но промолчал и позволил ей провести его через комнату со стеклянными резервуарами в стенах на большую веранду, обращенную к океану. Веранде не помешали бы уборщики. Небо сияло перламутровыми шпилями и куполами, отражение заката за ними расцвечивало море невероятными красками.

— Здесь я ем.

— Что это за место?

— Раньше тут, кажется, была морская станция. Станция «Джульетта». Следили за рыбой, за кораблями, спасали людей и все такое.

Джекко отвлекся на длинные синие лучи, расходящиеся к горизонту, словно загадочные дороги: тени облаков. Красота пыли. Почему она так его трогает?

— …Даже медицинский отсек, — продолжала девушка. — Мне правда можно рожать детей. Я про то, что если вдруг чего не так.

— А смысл? — Теперь он чувствовал только досаду. — У меня желания уже нет, — добавил он.

Она пожала плечами:

— И у меня нет. Потом об этом поговорим.

— А ты всегда здесь жила?

— Ой, нет.

Персик начала доставать из ящика-термоса кастрюльки и другую посуду. Три лунопса бесшумно присоединились к компании; она поставила им миски. Они принялись лакать, искоса поглядывая на Джекко. Он знал, что они очень сильные, несмотря на лапы-тростинки.

— Давай сядем здесь.

Она плюхнулась на пол и с силой вгрызлась во что-то твердое и плоское, похожее на сухую плитку. Джекко заметил, что у нее красивые зубы. Темная кожа выгодно их оттеняла и зрительно увеличивала глаза. Ему еще не случалось видеть людей, так разительно непохожих на него самого. Это вызывало интерес и одновременно смутную тревогу.

— Попробуй мед.

Персик протянула ему контейнер и ложку, с виду чистые. Джекко с энтузиазмом попробовал тягучую жидкость: о меде в старинных книгах отзывались очень высоко. Сперва он ощутил во рту только мягкую скользкую каплю, но тут же язык окутала сладость — в сто раз слаще всего, что он когда-либо ел. И она не растворилась, а шибанула в нос, почти в уши. Животная еда. Он осторожно попробовал еще.

— Хлеб не предлагаю. Для него нужна какая-то химия, не знаю какая. Чтобы получался легкий.

— У тебя нет терминала доступа?

— С ним что-то не так, — отвечала Персик с набитым ртом. — Или я не умею с ним управляться. У нас такого большого никогда не было. Мои родные все были путешественники. Считали, что нужен чувственный опыт. — Она кивнула, облизывая пальцы. — Ушли к Реке, когда мне было четырнадцать.

— Тебя очень рано оставили одну. Мои ждали до этого года, моего восемнадцатилетия.

— Я была не одна, с двумя старшими двоюродными братьями. Но они взяли флайер и полетели на север, к той части Реки, которая называется Затишье. Я осталась здесь. Я хочу сказать, мы всегда были в дороге, никогда нигде не жили. Я хотела быть как растения, пустить корни.

— Я могу глянуть на твою программу, — предложил Джекко. — Я видел много разных моделей. Почти год провел в городах.

— Чего мне нужно, так это корову. Или козу.

— Зачем?

— Для молока. Я так думаю, нужна пара.

Опять про животную еду; Джекко чуть поморщился. Но в целом было приятно сидеть с нею в синих сумерках, под тихий плеск прибоя внизу.

— Я видел много лошадей, — сказал он. — У них бывает молоко?

— Я не думаю, что лошади особо годятся для молока.

Персик вздохнула — деловито, настороженно. Чувствовалось, что голова у нее постоянно гудит от планов и намерений. Внезапно она глянула вверх и пронзительно зашипела:

— Шшштт! IIIниитт!

Кто-то белый пронесся над ними, потом еще двое. Они кружили так яростно, что Джекко пригнулся.

— Хорошо-хорошо, — сказала им Персик. — Давайте за дело.

— Это кто?

— Мои летучие мыши. Едят комаров и мошек.

Она снова зашипела, и самая большая летучая мышь повисла на ее руке, принялась слизывать мед. У мыши была злобная морщинистая мордочка.

Джекко снова успокоился. По крайней мере, от этого места и странной девушки останутся воспоминания для Реки.

Там, где темное небо сходилось с почти черным морем, двигался огонек.

— Что это? — спросил Джекко.

— Ой, морской паром. Он идет к пристани на Реке.

— А люди на нем есть?

— Уже нет. Постой, я тебе сейчас покажу.

Она вскочила и уже открывала дверцу в стене, за которой был пульт управления, когда раздался мелодичный компьютерный голос:

— Морской паром Эф-девять вызывает станцию «Джульетта»! Станция «Джульетта», ответьте!

— Много лет такого не было, — сказала Персик. Она щелкнула переключателем. — Паром, это станция «Джульетта», слышу тебя. У вас проблемы?

— Подтверждаю. Пассажир выказывает нестандартное поведение. Он-дефис-она не отвечает параметрам. Запрашиваю инструкции.

Персик задумалась, потом широко улыбнулась:

— Твой пассажир передвигается на четырех ногах?

— Подтверждаю! Подтверждаю! — В голосе парома Эф-девять слышалось облегчение.

— Обеспечь ему миску с мясной пищей и миску с водой на полу, пусть делает что хочет. Отбой.

Она отключилась, и они вместе с Джекко проводили взглядом огоньки на горизонте: паром, увозящий четвероного пассажира.

— Наверное, собака вышла по следу людей. Надеюсь, сумеет сойти на берег… А у нас такой большой генетический разброс! — продолжала Персик другим голосом. — В смысле, ты такой легкий, телосложением и вообще.

— Я заметил.

— Будет хорошая гетерозиготность. Гибридная сила.

Она продолжала думать, что он ее оплодотворит, фантазировать о несуществующем ребенке. Джекко рассердился:

— Слушай, ты сама не знаешь, что говоришь. Тебе придется остаться и растить его много лет, ты будешь этически и морально обязана, понимаешь это? А подходов к Реке все меньше, да будет тебе известно. Ты можешь опоздать.

— Да, — мрачно ответила Персик. — Она всех засосала и теперь уходит. А я хочу остаться.

— Но ты будешь очень сильно жалеть, даже если не опоздаешь. Моя мама под конец жалела. Она чувствовала, что энергетически деградирует, что качество ее жизни снижается. И потом, как же я? В смысле, я тоже должен буду задержаться.

— Только на месяц. Чтобы попасть на мою овуляцию. Мужской родитель этически не обязан.

— Да, но я считаю, это неправильно. Мой отец задержался. Он никогда не говорил, что жалеет, но наверняка жалел.

— Тебе надо задержаться только на месяц, — упрямо повторила она. — Я думала, ты не собираешься уходить в Реку прямо сейчас.

— Не собираюсь. Просто не хочу связывать себе руки. Я планировал путешествовать. Сперва увидеть мир, а потом уже с ним проститься.

Она сердито фыркнула:

— Глупенький. Ты идешь к Реке, просто не сознаешься себе в этом. Как Мунго и Ферросиль.

— Это кто?

— Люди, которые здесь проходили. Мужчины, как ты. Мунго в прошлом году, кажется. У него был флайер. Сказал, что останется, говорил и говорил без умолку. А через два дня улетел. К Реке. Ферросиль был раньше. Он шел пешком. Пока не украл мой велосипед.

Злость в ее голосе напугала Джекко; в отношении Персик к своему велосипеду, к своим вещам было что-то примитивнособственническое.

— Ты их тоже просила тебя оплодотворить? — спросил Джекко и заметил странную злость теперь уже в своем голосе.

— Я об этом думала, с Мунго. — Персик резко повернулась к нему, и в полутьме ее глаза сверкнули алмазами в белой оправе. — Послушай! Раз и навсегда! Я не ухожу! Я живая, и я — человеческая женщина. Я останусь на этой Земле и буду жить, как жили люди! Даже если мне придется умереть здесь, мои дети продолжат человеческий род. А вы все можете уходить куда хотите — вы, жалкие тени!

Ее голос звенел в темной комнате, пробирая Джекко до мозга костей. Он сидел молча, как будто услышал некий потаенный колокол.

Персик тяжело дышала. Потом она шевельнулась, и Джекко с удивлением увидел, что между ее ладонями вспыхнул огонек, превративший комнату в пещеру.

— Вот свеча. Вот я. Давай потешайся, как Мунго.

— Я не потешаюсь, — возмутился Джекко. — Просто не знаю, что думать. На самом деле… на самом деле я в каком-то смысле тоже не хочу уходить, — сбивчиво продолжал он. — Я тоже люблю Землю. Но все происходит так быстро. Позволь…

Он не договорил.

— Расскажи про свою семью, — тихо попросила она.

— Ну, они изучали все, что можно. Из любых источников. Древние языки, историю, предания. Моя тетка сочиняла стихи по-английски… Слои Земли, названия небесных тел и тканей, драгоценных камней — всего. Особенно звезд. Заставляли нас учить звездные карты. Чтобы мы понимали, где мы, первое время. Хотя бы земные названия. Папа все время повторял, что с Реки нельзя вернуться и выяснить, что не знаешь. Конечно, можно спросить других, но будет столько всего еще, столько нового…

Он умолк, гадая в миллионный раз: неужели я правда буду вечно скользить среди звезд в огромном рое других сознаний?

— А сколько у вас в родне было детей? — спросила Персик.

— Шестеро. Я младший.

— Остальные ушли в Реку?

— Не знаю. Когда я вернулся из городов, никого уже не было, но, может, они тоже еще задержатся. Папа оставил письмо с просьбой попрощаться и сообщить ему все то новое, что я узнал. Говорят, они уходят не быстро. Если я поспешу, возможно, тут будет еще достаточно его сознания, чтобы рассказать ему, что я видел.

— А что ты видел? Мы один раз были в городе, — сонно проговорила Персик. — Но я совсем маленькая была. Ничего не помню, кроме людей.

— Людей уже нет. Города пустые, все до одного. Но все работает, дороги движутся, светофоры переключаются. Я не верил, что никого нет, пока не заглянул в главный центр управления. Там столько всяких замечательных устройств! — Джекко вздохнул. — Столько всего красивого и сложного! Фантастика, что люди делали. — Он снова вздохнул, думая об удивительных технологиях, о творениях человека, брошенных и приходящих в упадок. — И знаешь, что было странное? В самом большом городе, какой я видел, в старом Чио, почти на всех экранах шла одна и та же запись.

— Какая?

— Девушка. Девушка с длинными волосами. Почти до пят, я никогда таких не видел. Она раскладывала их на таком вроде столе, опустив голову. Без звука — думаю, аудио отключилось. Потом она очень медленно поливала их жидкостью. А потом поджигала их, поджигала себя. Волосы горели и взрывались, и она горела. Думаю, это было на самом деле. — Его передернуло. — Я видел, как у нее во рту чернел и скручивался язык. Было очень страшно. Снова и снова, повсюду. Заело.

Персик издала звук отвращения:

— И это ты хочешь рассказать своему отцу, его призраку или чему еще?

— Да. Это новые сведения, они могут быть важны.

— Ну да, — презрительно заметила она и тут же широко улыбнулась. — А про меня? Я тоже новые сведения? Девушка, которая не уйдет в Реку? Которая останется здесь и будет рожать детей? Может, я последняя.

— Это очень важно, — медленно проговорил Джекко, ощущая, как какое-то непонятное чувство сводит его внутренности. — Но я не верю. Не можешь же ты серьезно…

— Я серьезно, — с безграничной убежденностью сказала она. — Я останусь здесь, рожу детей от тебя или от другого мужчины, если ты не захочешь остаться, и научу их жить на Земле вместе с природой.

И вдруг Джекко ей поверил. Совершенно новое чувство поднималось в нем, неся с собой восходы и бесчисленные связи с Землей. Оно было мучительно-щемящее, как будто внутри его открывалась ржавая дверь. Что, если именно к этому он и стремился?

— Думаю… думаю, может, я тебе помогу. Может, останусь с тобой хотя бы на некоторое время. Для нашего… для наших детей.

— Ты останешься на месяц? — изумилась она. — Правда?

— Нет, я хочу сказать, на дольше. Чтобы ты родила не одного, а я их видел и помогал растить, как мой папа. Вот попрощаюсь с ним, вернусь и останусь надолго.

Лицо у нее переменилось. Она тонкими темными руками коснулась его щек:

— Джекко, послушай. Если ты пойдешь к Реке, ты не вернешься. Никто не возвращается. Я тебя больше не увижу. Надо сделать это сейчас, до твоего ухода.

— Но месяц — это так долго! — возразил он. — Папиного сознания здесь уже не будет. Я и так ужасно задержался.

Минуту она глядела Джекко в глаза, потом убрала руки от его лица и с тихим смешком отступила на шаг.

— Да, а мы ужасно засиделись. Пора спать.

Персик, неся свечи, повела его обратно в комнату, и Джекко вновь подивился ее странным инструментам и занятиям:

— Это что?

— Моя ткацкая комната. — Зевая, она подняла и развернула квадрат очень грубой материи. — Я сама сделала.

Джекко подумал, что ткань некрасивая. Некрасивая и жалкая. Зачем делать такие ненужные вещи? Но у него уже не было сил спорить.

Персик отвела его сполоснутся к колодцу, по дороге показав еще одно место для отходов. Чужие отходы пахнут гадко, сонно отметил Джекко. Может, из-за этого и происходили все древние войны.

У себя в комнате он повалился в гамак и сразу уснул. Сны в ту ночь были сумбурные: толпы, ураганы, толкотня, отражение эхом в неведомых измерениях. Последним образом возник исполинский смерч, который нес во лбу драгоценный камень: спящую девушку, свернувшуюся, как эмбрион.

Он проснулся на розовой заре и увидел над собой темное лицо Персик. Она проказливо улыбалась. Джекко подумал, что она уже некоторое время за ним наблюдает, и быстро спрыгнул с гамака.

— Лентяй, — сказала Персик. — Я нашла лодку. Давай ешь скорее.

Она протянула Джекко тарелку с яркими натуральными плодами и повела его в рассветный сад.

Когда они выбрались на берег, Персик свернула к югу. Здесь, на мелководье, моталось туда-сюда опрокинутое, запутавшееся в парусе суденышко. Киль был по-прежнему выдвинут. Они кое-как свернули парус и отбуксировали суденышко на более глубокую воду, чтобы перевернуть.

— Я хочу эту лодку для своих детей, — взволнованно повторяла Персик. — Тогда они смогут ловить рыбу. Ой, как же им понравится!

— Встань всем весом на киль и тяни за борт, — сказал Джекко.

Сам он сделал то же самое. Персик наклонилась, и ее шелковое платье соскользнуло с грудей, высоких и острых, совсем не как у женщин в его семье. Зрелище это отвлекло Джекко, ноги перестали слушаться, и он не удержался, когда суденышко выровнялось и сбросило его в воду. Вынырнув, он увидел, что Персик, как кошка, вскарабкалась на палубу и крепко вцепилась в мачту.

— Парус! Подними парус! — крикнул Джекко и снова хлебнул воды.

Однако она его услышала, и парус заплескал огромным крылом за темной блестящей фигуркой Персик. Джекко впервые заметил название суденышка на корме: «Джек-старт». Он улыбнулся. Знамение.

«Джек-старт» плавно заскользил прочь, к рифу.

— Руль! — заорал Джекко. — Поверни руль и возвращайся!

Персик потянула румпель; было видно, что она налегает изо всех сил. Однако «Джек-старт» все быстрей и быстрей скользил против ветра к белой полосе буруна. Джекко вспомнил, что Персик ухватилась за мачту рядом с компьютером:

— Останови компьютер! Выключи его, выключи!

Персик уже не слышала. Она металась, давила на румпель, тянула за веревки, пыталась вручную повернуть парус. Потом она вроде бы заметила компьютер, но явно не сообразила, что с ним делать. «Джек-старт» уверенно шел прочь, возвращаясь на прерванный путь к Реке. Джекко с ужасом понял, что сейчас Персик окажется в опасных водах: волны с грохотом разбивались о коралловый риф.

— Прыгай! Прыгай в воду!

Джекко изо всех сил плыл вдогонку, но отставал все больше и больше. Персик по-прежнему силилась одолеть суденышко, крича что-то, чего он не мог расслышать.

— ПРЫГАЙ!

Наконец она прыгнула, но только для того, чтобы попытаться развернуть «Джек-старт» за причальный конец. Суденышко дернулось, закачалось, но тут же двинулось дальше, волоча за собой барахтающуюся девушку.

— Отпусти! Отпусти веревку!

Волна накрыла его с головой.

Когда он проморгался и нашел взглядом Персик, та плыла, глядя, как «Джек-старт» проходит бурун и устремляется прочь. Наконец она развернулась к берегу. Джекко поплыл наперерез. Его охватило неведомое чувство, такое сильное, что он на время перестал соображать. Только нащупав ногами дно, он понял, что это чувство — гнев.

Персик шла к нему, ее лицо перекосилось от плача.

— Детская лодка! — выла она. — Я упустила детскую лодку…

— Ты с ума сошла! — заорал Джекко. — Нет никаких детей!

— Я ее упустила!

Персик с рыданиями бросилась ему на грудь. Джекко замолотил ее по спине, по бокам, крича:

— Ты с ума сошла! Ненормальная!

Она завыла громче, прижимаясь к нему, маленькая, почти голая, хрупкая.

Джекко, не понимая что делает, бросил ее на песок и навалился сверху. Его набухший член оказался между их животами. Мгновение все было как в тумане, затем шок от того, что произошло, протрезвил Джекко. Он приподнялся, чтобы глянуть под себя, и Персик расширенными глазами уставилась туда же:

— Ты хочешь с-с-сейчас?

В это мгновение он хотел одного — войти в нее, но тут на них накатила волна, и Джекко внезапно понял, что одежда на нем мокрая и в песке, а Персик нахлебалась воды. Волшебство ушло. Он неловко встал на колени.

— Я думал, ты утонешь, — сказал он, снова сердито.

— Я так этого хотела для… для них.

Персик по-прежнему тихонько всхлипывала, безутешно глядя на Джекко. Он понял, что она говорит не только о лодке. Его охватило чувство неумолимой сопричастности. Это маленькое ненормальное существо создало вокруг себя своего рода энергетическую воронку, куда его затянуло вместе с животными, растениями, курами, кучей непонятных предметов; и только «Джек-старт» от нее ускользнул.

— Я ее найду, — бормотала Персик, выжимая шелковое платье и глядя на исчезающее за рифом белое пятнышко.

Джекко смотрел на нее, такую фанатичную и такую уязвимую. Что-то внутри его пугающе кренилось, открывая какое-то древнее-новое измерение.

— Я останусь с тобой, — сказал он хрипло, с дрожью в голосе. Кашлянул, чтобы прогнать хрипоту. — В смысле по-настоящему останусь, не пойду к Реке совсем. Будем с тобой делать наших детей.

Персик ошеломленно уставилась на него:

— Но твой отец! Ты обещал!

— Мой отец оставался ради меня, — с болью произнес Джекко. — Это… думаю, это правильно.

Она подошла ближе, взяла маленькими руками его ладони:

— Ой, Джекко! Но нет, послушай: я пойду с тобой. Ребенка сделаем по дороге, я уверена. Тогда ты поговоришь с отцом и выполнишь свое обещание, а я буду рядом, чтобы ты точно вернулся.

— Но ты… ты будешь беременная! — встревожился он. — Ты рискуешь унести зародыш с собой в Реку!

Персик гордо рассмеялась.

— Да усвой же наконец, что я не пойду в Реку! Просто пригляжу за тобой и вытащу тебя сюда. По крайней мере, на какое-то время, — трезво добавила она. Потом просветлела. — Мы столько всего увидим. Может, я по дороге найду корову или козу! Да-да! Отличная мысль.

Она обратила к нему сияющее лицо. Приблизила свои губы к его губам, и они неумело поцеловались, чувствуя вкус соли. Джекко не ощутил желания, только какие-то отголоски, словно глубинное подтверждение. Три лунопса скорбно наблюдали за ними.

— А теперь пошли есть! — Персик потащила его к ступеням в обрыве. — Можно принять по таблетке прямо сейчас. Ой, мне столько дел надо переделать! Но я все устрою, завтра и пойдем.

Она была как смерч. В продуктовой комнате она схватила и открыла золотистую коробочку. Внутри была горстка блестящих зеленых и красных капсул.

— Красные с мужским символом — для тебя.

Сама Персик взяла зеленую, и они торжественно проглотили свои капсулы, по очереди запив водой из кружки. Джекко заметил, что коробочка была распечатанная, и вспомнил слова Персик про Мунго. Как далеко она зашла с ним в своих планах? В животе у Джекко поднялось неприятное, неведомое прежде чувство. Какие-то непредвиденные области опыта, без которых ему было бы куда проще. Он взял свой питательный батончик и вышел через аркаду, чтобы немного остыть.

Когда Джекко вернулся, Персик была вся в хлопотах: что-то складывала, что-то заворачивала, закрывала окна, подвязывала двери, чтобы не захлопывались. Снова те же напряженные взаимоотношения с вещами… Джекко ощутил смутную досаду и порадовался, что у него есть идея получше.

— Нам понадобится карта, — сказал он. — Моя осталась на корабле.

— Замечательно. Загляни в старый центр управления, вон по той лестнице вниз. Там чуточку страшновато.

И она принялась смазывать ткацкий станок.

Джекко спустился по белому пандусу, который перешел в туннель со ступенями, и наконец бронированный портал вывел его в круглое помещение глубоко под землей. Тусклый свет проникал сюда через глубокие шахты, закрытые прозрачными окошками. Слышался гул энергостанции. Когда глаза привыкли к полутьме, Джекко различил ряд сенсорных экранов и отдельно стоящий пульт управления. Его, похоже, разворотили, потом залили все каким-то герметиком.

Джекко и прежде бывал в подобных местах; он сразу сообразил, что отсюда управляли старинным разрушительным оружием — летающими ракетами. Возможно, они и теперь стоят в потайных шахтах за станцией. Однако их командный центр давно мертв. Подойдя к пульту управления, Джекко заметил, что на высохшем герметике кто-то процарапал слова. Разобрать удалось только «ВОЙНЕ КОНЕЦ». Несомненно, это было святилище очень древних дней.

Он нашел выключатель, наполнивший помещение холодным светом, и принялся обследовать закоулки. Древнее снаряжение, защитная одежда, шкафы, набитые противогазами и чем-то непонятным в крошащихся пакетах. Нашлось и кое-что полезное: два тканевых мешка для переноски груза за плечами, один чуть заплесневелый. Но где карты?

Наконец Джекко нашел карту на стене основного круглого помещения, прямо там, где вошел. Кто-то дописал на ней пометки неразборчивым почерком. От осознания, насколько она древняя, его пробрала дрожь: судя по дате внизу, карту составили еще до того, как Земли коснулась Река. Это не укладывалось в голове.

Выяснилось, что тут и впрямь недалеко к югу есть большая пристань, а от нее километров на сто вглубь суши тянется движущаяся дорога к аэропарку. Если Персик может пройти двадцать пять километров, к вечеру они будут у пристани, и если кабинки все еще ездят, остаток пути много времени не займет. От аэропарка пунктирная линия вела на юго-запад через горы к большому красному кружку с крестом посредине, подписанному «ВИДА!» Там должна была находиться Река. Оставалось надеяться, что в аэропарке найдется судно, способное подняться в воздух, иначе надо будет перебираться через горы.

Компас по-прежнему был на поясе. Джекко запомнил направление и пошел обратно наверх. Сад уже заливало желтое закатное солнце.

Персик сидела на корточках у колодца и что-то обсуждала со своими животными. Джекко приметил двух белых зверьков, которых прежде не видел, — они вроде бы жили в открытой клетке. У них были длинные розоватые уши и подвижный нос. Кролики или, может быть, зайцы?

Двое из странных белых животных, которых он видел спящими в доме, теперь сидели под скамейкой и сердито верещали, обращаясь к Персик.

— Мои еноты, — объяснила она. — Они злятся, что я их так рано разбудила.

Она пронзительным голосом сказала что-то, чего Джекко не понял. Самый большой енот надменно кивнул.

— С курами все будет хорошо, — сказала Персик. — Лотор умеет их кормить и собирать яйца. И еще еноты умеют качать воду из колодца.

Другой енот тоже кивнул, сердито.

— Главная беда с кроликами. — Персик нахмурилась. — Не очень-то ты умная, Эузебия, — добавила она, ласково гладя крольчиху. — Я что-нибудь придумаю.

Большой енот вперевалку подошел к ней. Джекко вроде бы различил слово «пс-с-сы».

— Он хочет знать, кто будет разрешать их споры с псами, — объяснила Персик.

Один из псов выступил вперед и просипел:

— Мы ит-ти.

Это были первые слова, которые услышал от него Джекко.

— Отлично! — воскликнула Персик. — Значит, решено!

Она вскочила и начала лить на растения что-то из ведра.

Белые еноты убежали косолапой походкой.

— Я так рада, что вы идете, — сказала Персик псу. — Особенно если я буду возвращаться с маленьким внутри. Но говорят, беременные очень сильные — по крайней мере, первое время.

— Тебе не придется возвращаться одной, — сказал Джекко.

Персик улыбнулась широкой, ничего не означающей улыбкой. Джекко приметил, что одета она сегодня иначе (голого тела было видно гораздо меньше) и все время робко отводит от него взгляд. Однако, когда он показал ей рюкзаки, она пришла в восторг:

— Чудесно! Теперь нам не придется наматывать одеяла на пояс. Знаешь, тут по ночам холодно.

— А дождь бывает?

— В это время года — нет. Так что нам главным образом нужны зажигалки, еда и вода. И по хорошему ножу для каждого. Карту нашел?

Джекко показал карту:

— Ты можешь идти пешком? В смысле долго, если придется? У тебя есть обувь?

— Могу. Я много хожу пешком. Особенно с тех пор, как Ферросиль украл мой велосипед.

Джекко насмешил ее тон. Фанатизм, с которым она обустраивала свое маленькое жилище!

— Мужчины возводят монументы, женщины вьют гнезда, — процитировал он откуда-то.

— Не знаю, какой монумент возвел Ферросиль из моего велосипеда, — огрызнулась она.

— Ты дикарка, — сказал Джекко, ощущая странную боль, которая вырвалась наружу смешком.

— Человечеству не помешает немного дикости. Давай поедим и ляжем, чтобы завтра выйти пораньше.

За ужином на закатной веранде они почти не разговаривали. Джекко сонно наблюдал, как белые летучие мыши чертят над головой замысловатые узоры. Посмотрев на Персик, он поймал ее взгляд, но она тут же опустила глаза. Ему подумалось, что они будут есть тут вместе сотни, тысячи раз, может быть, всю его жизнь. А рядом будет бегать ребенок… дети. Он никогда не видел маленьких людей младше себя и не мог их вообразить, так что принялся вновь следить за летучими мышами.

В тот вечер Персик проводила его до гамака и, покуда Джекко укладывался, стояла рядом, робкая, но упорная. Затем он почувствовал, как ее руки скользят по его телу, к паху. Сперва ему представилось, что это какой-то медицинский осмотр, потом он сообразил, чего она хочет сделать. Кровь застучала в висках.

— Можно я лягу с тобой? Гамак прочный.

— Да, — хрипло проговорил Джекко и потянулся к ней.

Однако устроившись рядом с ним, Персик заметила деловито:

— Первым делом мне надо будет сплести новый гамак. Детский’.

У него пропало все настроение.

— Слушай. Извини, но я передумал. Иди к себе, нам обоим надо выспаться.

— Ладно.

Она вылезла из гамака.

Со странной смесью огорчения и злорадства Джекко слушал, как удаляются ее легкие шаги. В ту ночь ему снились странные чувственные крещендо, набрякшие земля и воздух, и улыбающаяся девушка ждала его на бледно-зеленой воде, покуда тонкие черные птицы восхода подкрадывались к горизонту.

На следующее утро они поели при свечах и вышли, когда серое небо на востоке только начинало розоветь. Древняя коралловая дорога была белая и ровная, шагалось по ней хорошо.

Персик шла рядом с Джекко, рюкзак аккуратно сидел у нее за спиной. Лунопсы с серьезным видом трусили следом.

Джекко засмотрелся на местность, проступавшую в предрассветных лучах. Справа уходили вверх лесистые холмы, слева внизу поблескивало море. Когда над горизонтом показался краешек солнца, Джекко чуть не вскрикнул: пальмы за дорогой вспыхнули, как золотые факелы, очертания каждого листа и камня сделались четкими и сияющими. Мгновение Джекко гадал, не принял ли он какой-нибудь галлюциноген.

Они шагали в фантастическом сне тепла и света. Поднялся дневной ветер, погнал белые облака над головой, принес прохладу. Темп ходьбы был тот самый, который Джекко любил, только иногда их замедляли плохие участки дороги. Частенько в конце таких участков они с удивлением видели ждущих лунопсов, которые тихонько свернули в кусты по своим делам и забежали вперед. Персик лишь раз обернулась на белое пятнышко станции «Джульетта», почти растаявшее в дымке на горизонте.

— Дальше на юг я никогда не заходила, — сказала она.

Джекко выпил немного воды и заставил Персик тоже попить. Они пошли дальше. Дорога начала змеиться; она шла то немного вверх, то немного вниз. Когда Джекко обернулся в следующий раз, станции уже видно не было. Светозарная четкость мира по-прежнему изумляла его и восхищала.

К полудню они прошли больше половины дороги до пристани. Перекус устроили на груде камней под пальмами, и Персик накормила псов. Потом она достала коробочку с детородными таблетками. Они молча, со странной торжественностью, проглотили по капсуле. Вдруг Персик улыбнулась:

— Я кое-чем угощу тебя на десерт.

Она отстегнула от пояса кривой нож, походила среди камней и вернулась с большим желтовато-бурым пальмовым орехом. Джекко почти встревожила ярость, с которой Персик набросилась на добычу: она вогнала нож внутрь, а потом ударила сверху камнем.

— Вот; — Она протянула ему орех. — Пей из дырки.

Внутри что-то плескалось. Джекко отпил. Жидкость была безвкусная, волокнистая и комковатая. Но и резкая, как день вокруг. Персик забрала у него орех и принялась методично ты* кать в него ножом. Наконец орех развалился на куски. Внутри оказалась белая мякоть. Персик выковырнула кусок:

— Съешь. Здесь много белка.

Мякоть была сладкая и резко органическая.

— Это кокос! — внезапно вспомнил Джекко.

— Да. Я не умру с голоду на обратном пути.

Он не стал спорить, просто встал, чтобы идти дальше. Персик пристегнула нож на пояс и пошла за Джекко, жуя кокосовую мякоть. Довольно долго они шагали в молчании, подчиняясь темпу ходьбы. Раз дорогу перебежала ящерица, и Персик сказала трусящему рядом лунопсу:

— Тебе, Тихо, скоро надо будет научиться ловить таких и есть.

Лунопсы поглядели на ящерицу с сомнением, но ничего не ответили. Джекко ужаснулся и поспешил прогнать неприятный образ.

Справа солнце медленно клонилось к закату. Стая больших оранжевых птиц (клювы у них были синие) взлетела с придорожного дерева, на котором они явно что-то строили. В небе неслись призрачные обрывки облаков, бросая на море синевато-бронзовые тени. Джекко по-прежнему ощущал эти сенсорные впечатления почти до боли остро: солнце превратило полосу прибоя в цепочку алмазов, а прозрачная зелень песчаных мелей завораживала глаз. Все было напитано светом и словно безмолвно шептало что-то чрезвычайно важное.

Джекко шел как в трансе, зная только, что дорога под ногами уже какое-то время плотная и ровная, когда Персик вдруг закричала:

— Велосипед! Мой велосипед!

Она побежала. Впереди в узкой промоине, ближе к парапету, блестел металл. Когда Джекко подошел, Персик вытаскивала из промоины велосипед.

— Переднее колесо! Он его погнул! Наверное, ехал слишком быстро. Ах этот Ферросиль! Но я починю, на станции наверняка починю. На обратном пути заберу, буду катить.

Покуда она оплакивала свой велосипед, Джекко заглянул за низкий парапет. Обрыв круто уходил вниз, и солнце как раз коснулось каменистого пляжа у подножья. Между камнями застрял комок из тряпок, белесых палок и еще чего-то круглого. У Джекко заныло под ложечкой, когда он уставился на комок и против воли разглядел у круглого предмета глазницы, раззявленный рот, развевающиеся пряди волос. Он никогда прежде не видел мертвого тела (никто не видел), но встречал изображения человеческих костей. С ужасом Джекко осознал, что там внизу Ферросиль, — наверное, он угодил колесом в промоину и его толчком перебросило через парапет. Теперь он мертв, давно мертв и никогда не доберется до Реки. То, что было у него в голове, исчезло, пропало навсегда.

Едва ли понимая, что делает, Джекко схватил Персик за плечи и прикрикнул: «Идем! Идем!» Она стала растерянно вырываться, тогда он взял ее за руку и силой потащил прочь от того места, где она могла заглянуть вниз. Ее кожа была горячей и упругой; весь мир обратился в буйство цветов, звуков и запахов. Образ мертвого Ферросиля мешался с резким ароматом какого-то придорожного растения. Тут Джекко осенила внезапная мысль, и он остановился.

— Послушай. Эти таблетки не галлюциногенные? Я принял всего две, и все какое-то безумное.

— Три, — рассеянно ответила Персик. Она взяла его руку и прижала к своей спине. — Сделай так снова. Проведи по моей спине рукой.

Джекко ошарашенно послушался. Когда его ладонь скользнула по шелковой рубашке к тонким шортам, тело Персик выгнулось так, что он отдернул руку.

— Чувствуешь? Ты почувствовал? Лордозная реакция, — с гордостью объявила Персик. — Женская сексуальность. Она начинается..

— В каком смысле три?

— Ты принял три таблетки. Я дала тебе одну в первый вечер, с медом.

— Что?! Но… но…

Джекко не смог вложить в голос все возмущение ее чудовищным самоуправством, в груди клокотала ярость. Задыхаясь, он со всей силы ударил Персик по ягодицам, так что она даже качнулась. Первый раз в жизни он поднял руку на человека. Лунопес зарычал, но Джекко было все равно.

— Не смей… никогда больше не смей так меня обманывать. Он схватил ее за плечи, собираясь ударить по лицу, но вместо плеча стиснул грудь. Волосы у Персик развевались, как у мертвого Ферросиля. Пугающее осознание того, что человеческая жизнь может оборваться, и в то же время гордость вспыхнули в нем, зажгли пламень в паху. Мысль, что Ферросиль погиб, странно пьянила. Он, Джекко, жив! Как сумасшедший, он бросился на Персик, повалил ее на дорогу среди цветов. Расстегивая шорты на себе и на ней, Джекко смутно понимал, что она ему помогает. Набухший член преодолел все преграды и внезапно, согнутый, оказался в ней. Яростное блаженство нарастало. Оно взорвалось в нем, потом излилось в Персик, оставив Джекко обессиленным.

Он заморгал, силясь прийти в себя, и слез с нее. Персик лежала, раскинув ноги, встрепанная, и то ли всхлипывала, то ли как-то странно охала, но и улыбалась тоже. Джекко замутило от отвращения, во рту стало горько.

— Вот тебе твой ребенок, — грубо сказал он, потом отыскал фляжку и стал пить.

Три лунопса сидели в сторонке рядком, глядя на них серьезными глазами.

— Можно мне тоже попить? — очень тихо спросила Персик.

Она села и начал поправлять одежду.

Джекко передал ей воду, и оба встали.

— Солнце садится, — сказала Персик. — Заночуем здесь?

— Пет!

Он яростно зашагал вперед, не заботясь, поспевает ли она за ним. Вот, значит, как жили древние люди? Во власти бешеных страстей, без понятия о долге и приличиях? Джекко не мог поверить, что занимался сексом так близко к мертвому телу. А мир по-прежнему атаковал его чувства: когда Персик задела Джекко бедром, он вновь ощутил манящий зов ее плоти. Его пробила дрожь. Некоторое время они шли молча; он чувствовал, что она устала сильнее, но хотел одного — уйти как можно дальше от того места.

— Не буду я больше принимать таблеток, — сказал он после, наконец.

— Но ты должен! Нужен месяц, чтобы получилось наверняка.

— Мне все равно.

— Но, ой, как же…

Джекко ничего не ответил. Сейчас они шли через сумеречный мыс. Внезапно дорога повернула, и перед ними открылся залив.

На воде внизу теснились самые разные суда и суденышки, брошенные людьми. На некоторых еще горели огоньки: тусклые драгоценные камешки в млечной дымке. Где-то между ними должен покачиваться на волнах «Джек-старт». Закатный свет блестел на рельсах движущейся дороги.

— Глянь, паром, — сказала Персик. — Надеюсь, собаке, или кто это был, удалось сойти на берег… Тут много лодок, я смогу выбрать.

Джекко пожал плечами. Тут он заметил какое-то движение среди теней на пристани и на время даже позабыл свою злость.

— Посмотри туда! Это что, живой человек?

Некоторое время оба пристально всматривались. Потом фигура пересекла освещенное пространство, и они поняли, что это действительно человек. Он медленно шел вдоль стоящих кабинок, заглядывал в них, потом шел дальше.

— Что-то с ним не так, — сказала Персик.

Тут тень неизвестного слилась с кабинкой, и та двинулась: сперва медленно, потом все быстрее. Она достигла центральной полосы, соскользнула на блестящие рельсы и, промчавшись мимо них, исчезла в западных холмах.

— Дорога работает! — воскликнул Джекко. — Мы переночуем здесь, а утром пойдем к остановке, до нее ближе.

Он так обрадовался, что за ужином (они вытащили из рюкзаков питательные батончики) беспечно болтал с Персик, рассказывал о городах, спрашивал, где побывала ее семья. Но когда она захотела постелить одеяла рядом, Джекко ответил «нет» и устроился подальше. Три лунопса легли рядом с Персик, положив морды на лапы, и внимательно смотрели на Джекко.

Тот снова мучился отвращением к себе: стыд мешался с приступами почти приятного животного чувства. Джекко закрыл голову рукой, чтобы заслониться от яркого лунного света. Хотелось все забыть, хотелось, чтобы в небе были только беззвучные холодные звезды. Наконец он провалился в сон без сновидений, но проснулся со зловещим гулом в ушах. «Лошадь голодная, — тянули нараспев низкие голоса. — Женщина плохая!»

Он разбудил Персик до рассвета. Они позавтракали и зашагали к остановке на холме: сначала идти было трудно, но потом началась старая известняковая дорога. Лунопсы то отбегали, то возвращались и выглядели довольными.

Остановка была забита кабинками. У первой аккумулятор оказался разряжен, у второй и третьей — тоже. Стало понятно, что делал незнакомец внизу: искал живую кабинку. Мертвые стояли на боковом пути, и конца им было не видно — удручающее зрелище.

— Надо вернуться к пристани, — сказала Персик. — Там он нашел хорошую.

Джекко внутренне согласился, но в нем тлело иррациональное желание делать по-своему. Он сощурился в туманную даль:

— Я пойду до развилки.

— Но это так далеко, и надо будет возвращаться…

Он молча зашагал вперед; она пошла следом. Идти и правда пришлось долго; огибать один холм и взбираться на следующий. Сбоку по-прежнему тянулись мертвые кабинки. Уже почти у основного пути Джекко приметил то, что искал: легкое подрагивание в чёреде кабинок. Новые по-прежнему подъезжали и толкали мертвые.

— О, отлично!

Они сели в кабинку, которая подъехала последней; лунопсы устроились на противоположном сиденье. Джекко начал жать кнопки, чтобы кабинка вывезла их на основной путь, и сразу завыл аварийный сигнал. Синтезированный голос пригрозил сообщить в Центр. Несмотря на его протесты, Джекко провел кабинку через стрелки, после чего она умолкла и, плавно разгоняясь, заскользила к скоростным путям.

— Ты правда умеешь ими управлять! — восхищенно заметила Персик.

— Тебе надо научиться.

— Зачем? Они все скоро умрут. Я на велосипеде умею ездить.

Джекко сжал губы, думая о белых костях Ферросиля. Кабинка бесшумно скользила среди холмов. Они миновали еще несколько заторов на остановках. Джекко по-прежнему воспринимал все чересчур обостренно, мир вокруг был все так же наполнен загадочным смыслом.

Они проголодались и обнаружили, что вся автоматика в кабинке работает. Оба взяли себе по протеиновому напитку и по питательному батончику с фруктовым вкусом, а Персик нашла батончики для псов. Теперь дорога шла через горы; кабинка плавно проносилась сквозь туннели и взмывала на перевалы, с которых открывался чудесный вид. Иногда удавалось разглядеть огромную равнину впереди. Привычная грусть собиралась внутри Джекко, более сильная, чем обычно. Только подумать, что вся эта замечательная система встанет и рассыплется ржавчиной… Он начал было воображать, что будет ее поддерживать, потом вспомнил грубый квадратик ткани, работу Персик, и устыдился. Все было ошибкой, ужасной ошибкой. Хотелось одного — вырваться, вновь обрести рациональность и покой. Если Персик опоила его неизвестно чем, он не отвечает за свои обещания. Он ничего ей не должен. Однако печаль усилилась и не отпускала.

Когда Персик достала коробочку с капсулами, Джекко замотал головой:

— Нет!

— Но ты обещал…

— Нет. Мне не нравится, что они со мной делают.

Персик, глядя на него с вызовом, молча проглотила свою капсулу.

— Может быть, рядом с Рекой будут еще мужчины, — сказала она наконец. — Мы одного видели.

Джекко пожал плечами и сделал вид, что уснул.

Когда он на самом деле начал задремывать, зазвенел аварийный сигнал и кабинка плавно остановилась.

— Ой, глянь! Дорога кончилась! Что это?

— Завал. Наверное, с горы сошла лавина.

Они вылезли. Несколько пустых кабинок выжидали положенное время, прежде чем двинуться обратно. За последней пути упирались в нагромождение камней. Джекко различил уходящую вперед тропку:

— Что ж, пойдем пешком. Давай возьмем рюкзаки, еду и воду.

Они вернулись в кабинку и снова включили синтезатор. Персик выглянула в окно и наморщила лоб. Когда Джекко закончил, она ввела другой код, и на ладонь ей высыпались какие-то бурые комки.

— Что это? — спросил он.

— Увидишь.

Она подмигнула.

Как только они двинулись по тропе, впереди показался небольшой табун лошадей. Люди вежливо посторонились, уступая лошадям дорогу. Вожак, большой желтый самец, поравнявшись с Персик, остановился и вскинул большую голову.

— Жа-хар, жа-хар, — сказал он.

Остальные лошади столпились за ним и начали повторять «жа-ха, жа-ха» с разной степенью внятности.

— Вот в этом я разбираюсь, — сказала Персик Джекко. Она повернулась к желтому жеребцу. — Перевезите нас через эти камни у себя на спине. Тогда мы дадим вам сахар.

— Жа-хар! — угрожающе настаивал жеребец.

— Да, сахар. После того, как перевезете нас через камни к дороге.

Конь недовольно закатил глаза, потом все-таки развернулся. Лошади принялись пихаться, и наконец двух кобыл вытолкнули вперед.

— Чтобы ехать на лошади, нужны седло и уздечка, — возмутился Джекко.

— А можно без них. Давай.

Персик ловко запрыгнула на ту кобылу, которая была поменьше.

Джекко нехотя забрался на толстую круглую спину другой кобылы. Стоило ему усесться, как она, к его ужасу, вскинула голову и пронзительно заржала.

— Ты тоже получишь сахар, — сказала ей Персик.

Лошадь успокоилась, и они вереницей затрусили по каменистой тропе. Джекко должен был признать, что так куда быстрее, чем пешком, только он все время сползал назад.

— Держись за гриву, это длинный мех вот здесь, — со смехом крикнула ему Персик. — Видишь, я тоже кое с чем умею управляться.

Когда тропа стала шире, желтый жеребец нагнал Персик.

— Я думай, — важно сказал он.

— Да. О чем?

— Я тебя сброш и ем жахар сейчас.

— Все лошади так думают, — ответила Персик. — И зря. Не получится.

Желтый конь отстал и заговорил по-лошадиному со старой сиво-чалой кобылой, которая замыкала вереницу. Потом вернулся к Персик и спросил:

— Почему я зря тебя сброш?

— По двум причинам, — ответила она. — Во-первых, если ты меня сбросишь, вы больше никогда не получите сахара. Все люди будут знать, что вы плохие, и не станут больше на вас ездить. Так что сахара не будет, никогда не будет.

— Люди больше нет, — презрительно сказал большой желтый жеребец. — Люди капут.

— Тут ты тоже ошибаешься. Будет еще много людей. Я их сделаю, видишь? — Она похлопала себя по животу.

Тропа вновь сузилась, и желтый жеребец отстал. На следующем широком участке он пошел рядом с кобылой Джекко.

— Я думай, я сброш тебя.

Персик обернулась.

— Ты не выслушал другую причину, — крикнула она.

Конь злобно фыркнул.

— Другая причина такая: только попробуй, и три моих друга тебе брюхо порвут.

Она указала туда, где на каменной глыбе, словно по волшебству, возникли три лунопса и разом оскалились.

Кобыла Джекко заржала еще громче, а сиво-чалая в конце вереницы крикнула: «Н-но!» Желтый жеребец поднял хвост и переместился в голову колонны. Проходя мимо Персик, он вывалил кучу навоза.

Остаток пути вокруг завала они проделали молча. У Джекко уже все болело; он охотно бы слез и пошел медленнее пешком. Лошади теперь бежали рысцой; это было еще мучительнее, и он перебарывал желание крикнуть Персик, чтобы она велела им остановиться. Но вот они обогнули большую глыбу, и он увидел на равнине внизу, чуть левее, узнаваемые башни аэропарка.

Завал кончился почти у остановки. Лошади встали рядом с вереницей кабинок. Джекко слез на землю, радуясь, что мучения позади, и вспомнил сказать лошади «спасибо». Идти оказалось тоже больно.

— Найди живую кабинку, пока я не слезла! — крикнула Персик.

Вторая же кабинка была живой. Джекко сказал об этом Персик.

В следующий миг среди лошадей началось замешательство. Большой желтый жеребец с ржанием понесся вперед. Персик вырвалась из толчеи конских тел и со смехом плюхнулась на сиденье рядом с Джекко. Следом запрыгнули лунопсы.

— Я отдала весь сахар нашим кобылам. — Персик хихикнула, потом сказала уже серьезнее: — Думаю, кобылы все-таки дают молоко. Я позвала их пойти со мной на станцию, когда буду возвращаться. Если этот большой вредина их отпустит.

— Как они влезут в кабинку? — задал Джекко глупый вопрос.

— Я же пойду пешком. Я не умею управлять кабинками.

— Но с тобой буду я, — ответил Джекко, не очень себе Веря.

— Зачем, если ты не хочешь делать детей? Тебя здесь не будет.

— А зачем тогда ты едешь со мной?

— Я ищу корову, — презрительно сказала она. — Или козу. Или мужчину.

Они надолго замолчали. Наконец кабинка свернула в аэропарк. Джекко насчитал примерно двадцать живых судов, плавающих над своими башнями. Остальные сдулись и повисли, некоторые башни рухнули. Движущие дороги на поле явно не работали.

— Думаю, надо найти шлемы, — сказал Джекко.

— Зачем?

— Чтобы не включился аварийный сигнал, когда будем тут ходить. В аэропарках обычно так.

— А.

В помещении сразу за воротами они нашли сложенные грудой шлемы: последние сотрудники аэропорта перед уходом позаботились о будущих пассажирах. Написанное от руки объявление гласило: «ВСЕ СУДА НАХОДЯТСЯ В РЕЖИМЕ ОЖИДАНИЯ. РАЗБЛОКИРОВКА ВРУЧНУЮ. ЧИТАЙТЕ ИНСТРУКЦИЮ». Под объявлением лежала стопка пыльных буклетов. Они взяли один буклет, надели шлемы и пошли к основанию опоры, над которой покачивались несколько судов. Пришлось петлять и пригибаться в сложной путанице неработающих дорожек, а когда они добрались до башни, там не оказалось входа.

— Придется лезть на дорожку.

Они нашли узкую лестницу и поднялись, помогая псам. Вход с дорожки был открыт, и они вошли в зал ожидания. Там горел свет.

— Только бы лифт работал.

Они шли к лифтовой шахте, когда зычный голос заставил их вздрогнуть:

— Эгей! Эгей, Роланд!

— Это не робот, — шепнула Персик. — Там живой человек.

Они вернулись и увидели, что на пороге соседнего зала ожидания лежит очень странный человек. Тонкие седые волосы грязными космами обрамляли впалое сморщенное лицо, руки и шея были дряблые, в бурых пятнах. Куртка и жилет Истрепались и засалились, — казалось, под ними совсем нет тела. Джекко вспомнил обрывки одежды на мертвом Ферросиле. Его передернуло.

Незнакомец затравленно смотрел на них, потом заговорил слабым голосом:

— Умирая, благородный рыцарь Роланд предсказал, что его тело найдут на бросок копья впереди других и лицом к врагу… Если вы, случаем, настоящие, не дадите ли мне пить?

— Конечно, — сказал Джекко.

Он отстегнул и протянул фляжку, но у незнакомца так дрожали руки, что Джекко пришлось поднести горлышко к его губам. Изо рта у незнакомца плохо пахло. Он пил жадно, вода текла по подбородку. Лунопсы подошли к нему чуть ближе, осторожно принюхиваясь.

— Что с ним? — шепотом спросила Персик, когда Джекко встал.

Тот как раз вспомнил свои уроки:

— Думаю, он очень-очень старый.

— Верно. — Голос у незнакомца окреп, и сам он разглядывал их с живым любопытством. — Не стоило так долго ждать. Фибрилляция. — Он приложил слабую руку к груди. — Фибрилляция… красивое слово, правда? Лекарство то ли закончилось, то ли потерялось… Горячий зверек у меня под ребрами пульсирует несинхронно.

— Мы поможем вам добраться до Реки! — сказала Персик.

— Поздно, государи мои, поздно. К тому же я не могу идти, а вы меня не унесете.

— Вы же можете сесть? — спросил Джекко. — Здесь должны быть кресла-каталки для инвалидов.

Он пошел в помещение у входа и почти сразу обнаружил кресло.

Когда он вернулся, незнакомец смотрел на Персик и бормотал себе под нос на архаичном языке (Джекко разобрал только: «Могильной девы грудь — как холм в лучах рассвета»). Старик попытался приподняться, держась за кресло, но тут же снова рухнул на спину. Пришлось его поднимать и усаживать. Персик наморщила нос:

— Главное, чтобы лифт работал.

Лифт работал. Скоро они оказались на верхней посадочной площадке. У четвертого причала ждало судно: маленький местный паром. Они вошли в салон, катя в кресле старика, который обмяк и дышал очень хрипло. Лунопсы заглянули во все иллюминаторы по очереди. Джекко сел в кресло пилота.

— Читай мне инструкцию, — сказал он.

— Во-первых, перевести судно в режим автономного управления, — прочла Персик, — что уж это значит. Ой, смотри, вот схема.

— Отлично.

Все оказалось просто. Они вместе выполнили действия по списку: закрыли люк, отсоединили фалы, убедились, что руль действует, проверили по датчику давление в газовой подушке над головой, установили реактор на разогрев двигателя и подачу горячего воздуха для подъемной силы.

Покуда двигатель грелся, Персик спросила старика, не хочет ли тот пересесть к иллюминатору. Он с жаром закивал, а когда они устроили его на сиденье, шепнул: «Все видно!» Они подложили ему с боков подушки от кресла-каталки.

Замигал индикатор готовности. Джекко взялся за рычаги, и судно скользнуло вверх. Компьютер показывал скорость ветра, высоту, подъем. Кто-то нанес на все верньеры надпись: «КУРС ЗАДАН: РЕКА». Джекко установил их в положение для старта.

— Дальше сказано поставить на автоматику^ — прочла Персик.

Джекко так и сделал.

Взлет привел старика в сильное возбуждение. Он пытался смотреть вниз через иллюминатор и невразумительно бормотал. Джекко уловил несколько слов: «Зеленые холмы Земли!.. Чушь собачья». Внезапно старик пропел: «За углом чертовски славный мир, ей-ей; идем!» — ив изнеможении откинулся на сиденье.

Персик стояла рядом и смотрела на него озабоченно:

— Мне бы хотелось его помыть, но он такой слабенький…

Старик открыл глаза:

— Нет выси без грязи… храм любви стоит, увы, на яме выгребной. — Он хрипло затянул: — Возьми меня на Реку, на пре-е-кра-ас-ну-ую Реку, и все грехи мои смо-о-ой!.. Ты думаешь, у меня рассудок помутился, девонька? — продолжал он обычным голосом. — Никогда не слышала об Уильяме Йейтсе. Очень плотно информативный, Йейтс.

— Я, кажется, немного понимаю, — сказал Джекко. — Одна из моих тетушек учила литературу.

— Учила? — Незнакомец фыркнул. — А вы двое, значит, идете к Реке, чтобы вместе провести вечность в качестве энергетических субстанций или чего-то столь же бесполого и неинтересного… Зато пребудет навсегда любовь, и будет на века она прекрасна. Ките никогда не вызывал у меня доверия. Не мужик он был. Ему бы это было самое то.

— Мы не идем к Реке, — сказала Персик. — Я, по крайней мере. Я останусь и буду делать детей.

Старик уставился на нее, открыв щербатый рот.

— Нет! — выдохнул он. — Неужели? Неужто мне довелось наконец встретить возлюбленную и мать?

Персик важно кивнула.

— Как твое имя, о королева?

— Персиковый Вор.

— Господи, кто-то еще помнит Блейка. — Старик улыбнулся дрожащими губами, затем веки его внезапно смежились; он уснул.

— Он дышит лучше. Пойдем посмотрим, что тут есть.

Судно было совсем маленькое; на корме не оказалось ничего, кроме грузового отсека. Когда они подошли к нише, в которой стоял синтезатор, Персик что-то сунула в карман.

— Это что?

— Ложечка. Как раз для ребенка.

На него она не глядела.

Они вернулись в салон. За иллюминаторами вечернее солнце окрасило Землю в ровный палевый цвет. Судно летело над большими лугами, испещренными какими-то пятнышками. Полет был почти беззвучный, только иногда со свистом вырывалась реактивная струя, корректируя курс.

— Смотри, коровы! Это наверняка коровы! — воскликнула Персик. — Глянь на их тени!

Джекко разглядел, что бурые пятнышки — и впрямь животные. От них тянулись огромные рогатые тени.

— Мне надо будет найти их на обратном пути. Что это за место?

— Думаю, большое похоронное поле. Куда закапывали мертвые тела. Никогда не видел такого огромного. В некоторых городах есть целые здания специально для мертвецов. А коровы из-за этого не отравятся?

— Нет-нет, наверняка от мертвых хорошая трава. Псы помогут мне найти коров. Верно, Тихо? — спросила она самого большого лунопса, который смотрел в иллюминатор вместе с ними.

С восточной стороны в иллюминаторе показалась полная Луна. Старик открыл глаза, посмотрел на нее.

— Еще воды, пожалуйста, — прохрипел он.

Персик дала ему попить из фляжки, а потом еще принесла бульона из синтезатора. Старик вроде бы окреп: он улыбался ей, показывая гнилые зубы.

— Скажи мне, девонька, если ты решила остаться и делать детей, почему вы движетесь к Реке?

— Он идет туда, потому что обещал поговорить с отцом, а я с ним, чтобы он точно вернулся и сделал ребенка. Только теперь он не хочет больше принимать таблеток, так что мне придется искать другого мужчину.

— Ах да, таблетки. Мы их называли «будильниками»… Они были необходимы после того, как все заразили демографическими химикатами. Может, и сейчас нужны, для женщин. Но я думаю, это по большей части в голове. Почему ты не хочешь их принимать, мальчик? Что не так с древним Адамом?

Персик начала было отвечать, но Джекко перебил:

— Я и сам скажу. Мне от них неприятно. Они заставляют меня поступать плохо, помимо воли, и чувствовать… — Он не договорил и скривился.

— Ты на удивление пылок для человека, который ставит собственный покой выше продолжения рода.

— Я объясняю про таблетки. Они… они расчеловечивают.

— Расчеловечивают, — передразнил старик. — А что ты знаешь о человеческом, юноша?.. Вот что было предметом моих поисков, вот что побудило меня так надолго задержаться среди старых, старых вещей времен до Реки. Мне хотелось принести знание о том, чем на самом деле было человечество… Собрать его до конца. Очень просто, малыш. Они все умерли. — Он хрипло втянул воздух. — Все до одного. Они знали, что впереди нет ничего, кроме утрат, страданий и гибели… И им было очень горько… О, они сочиняли мифы, но не многие в эти мифы верили. Смерть была за всем, ждала повсюду Старение и смерть. Никакой надежды их избежать… Некоторые сходили с ума, они воевали, убивали и порабощали друг друга миллионами, как будто могли добыть себе больше жизней. Некоторые отдавали свою бесценную жизнь за других. Они любили — и вынуждены были смотреть, как их любимые стареют и умирают. И, превозмогая боль и отчаяние, они строили, они боролись, некоторые пели! Но главное, мальчик, они спаривались! Совокуплялись, трахались, любились!

Он закашлялся и откинулся на сиденье, глядя на Джекко. Потом, сообразив, что слушатели едва ли поняли его древние слова, заговорил проще:

— Занимались сексом, вы понимаете? Делали детей. Это было их единственное оружие. Отправить частицу себя в будущее после своей смерти. Смерть была двигателем их жизни, смерть питала их сексуальность. Смерть толкала их вцепиться друг другу в глотку, смерть толкала их друг дружке в объятия. Умирая, они одерживали победу… Вот чем была человеческая жизнь. А теперь, когда мощный двигатель давно заглох, можно ли назвать эту вежливую процессию бессмертных леммингов человечеством?.. И тебя пугают даже слабые отголоски тепла от этого извечного умирания?

Он обмяк, хватая ртом воздух; по его подбородку текли слюни. Один полуприкрытый глаз по-прежнему наблюдал за ними.

Джекко молчал, потрясенный услышанным. Он вспоминал мертвого Ферросиля и ощущал некий ток реальности, льющийся из далекого прошлого. Персик положила ему руку на плечо, и по телу прошла дрожь. Джекко, словно помимо воли, накрыл ее ладонь своей. Они долго стояли не шевелясь и смотрели на старика. Наконец лицо его успокоилось, и он заговорил тихо, буднично:

— Не доверяю я этой Реке… Вы ведь думаете, что останетесь собой, да? Будете общаться друг с другом и с обитателями других звезд, с их сознаниями?.. Последние новости с Бетельгейзе.

Он хрипло хохотнул.

— Это последнее, о чем рассказывают уходящие, — ответил Джекко. — Про то, что с ними происходит. Выплываешь из тела, можешь говорить с другими, можешь свободно двигаться.

— Мечта, не правда ли? — Старик снова хохотнул. — Вот интересно… а вдруг это приманка, затягивающая в некую космическую мясорубку…

— Во что? — спросила Персик.

— Была в старину такая машина, перемалывала мясо в фарш… Что, если вас постепенно разомнут и смешают в некую энергетическую плазму… а потом выдавят на какую-нибудь безвинную расу инопланетных крокодилов или яиц всмятку, наделив ее страшным даром сознания… И все пойдет сначала. Еще один случайный двигатель во Вселенной, бессознательно дающий и принимающий… — Старик закашлялся, не глядя на них, и зашептал на древнем языке: — Ужель, восстав от смертных мук, душа должна идти, своей виной гонима, в дорогу, голая как писано), дрожа, по приговору звезд неумолимых… Звезд неумолимых… — Он умолк, затем прошептал еле слышно: — И все-таки я тоже туда хочу.

— Вы туда попадете, — твердо пообещала Персик.

— Долго еще?

— Будем там на рассвете. Мы вас понесем. Даю слово.

— Великий дар, — слабо проговорил он. — Но боюсь, что подарю вам лучший…

Последнего слова, которое произнес старик, Джекко не знал, но вроде бы оно звучало «афродизиак».

Потом старик как будто бы уснул. Персик принесла из гигиенического отсека влажную ароматизированную салфетку и легонько протерла ему лицо. Он открыл глаза и осклабился.

— Мадам Тасселасс, — прохрипел он. — Мадам Тасселасс, вы правда спасете нас?

Она улыбнулась и уверенно кивнула, да. Старик закрыл глаза. Лицо у него было умиротворенным.

Судно теперь плыло в свете полной Луны, салон был так озарен серебром и голубизной, что не возникло и мысли включить свет. За иллюминатором возникали и пропадали подсвеченные клочья низких облаков. Как раз когда Джекко решил, что пора бы поесть, старик несколько раз втянул воздух и открыл глаза. Внутри у него что-то булькнуло.

Персик пристально глянула на старика и взяла его за руку. Потом нахмурилась, наклонилась к нему, расстегнула грязный жилет. Приложила ухо к его груди, глядя на Джекко:

— Он не дышит, сердце не бьется!

Она принялась шарить под жилетом, будто надеялась отыскать там жизнь. Две слезинки покатились по ее щекам.

— Он умер… ой…

Она сунула руку глубже, потом вдруг выпрямилась и принялась щупать штаны у старика между ног.

— Что? — спросил Джекко.

— Он — женщина. — Персик всхлипнула, повернулась и прижалась к Джекко, упирая лоб в его шею. — Мы н-н-не знаем даже, как ее звали…

Джекко обнимал ее, глядя на мертвую женщину-мужчину, и думал: моего имени она тоже не узнала. Тут судно дернулось и скрипнуло, словно заевший трос, затем вновь полетело плавно.

Джекко всю жизнь целиком полагался на технику, но сейчас его внезапно охватил ужас. Судно может упасть! Они могут умереть, как Ферросиль, как эта старуха, как мириады людей на похоронном поле внизу. Отзвуки старых голосов, твердящих про смерть, загудели в мозгу, и ему внезапно представилось, что Персик состарится и вот так же умрет. Умрет одна, когда Рек уже не будет. Глаза наполнились слезами, в голове словно завертелся вихрь. Джекко крепче обнял Персик. Внезапно он, словно во сне, осознал совершенно точно, что будет дальше. Только на этот раз исступления не было; тело ощущалось словно теплый живой камень.

Джекко успокаивающе погладил Персик и потянул ее к дивану в другом конце салона. Она все еще всхлипывала и прижималась к нему изо всех сил. Он провел рукой по ее спине, к ягодицам, почувствовал отклик.

— Дай мне таблетку, — сказал он. — Сейчас.

Глядя на него расширенными глазами в голубом свете, Персик достала коробочку. Джекко вытащил свою капсулу и проглотил — медленно, чтобы Персик все поняла.

— Раздевайся.

Он начал снимать жилет, гордясь жаркой, ровной мощью своего желания. Когда Персик сняла одежду и Джекко вновь увидел поблескивающий черный пушок в основании ее плоского живота, серебристые очертания ее тела, возбуждение стало нестерпимым, но магическое спокойствие не исчезло.

— Подожди минутку, — сказала Персик.

Она рыбкой выскользнула из его рук и пробежала через салон к мертвому телу. Глаза старухи по-прежнему поблескивали в темноте, и Джекко видел, что Персик пытается их закрыть. Он мог ждать; ему и в голову не приходило, что возможны такие ощущения. Персик закрыла тканью старухино лицо и вернулась. Не без робости она протянула Джекко руки, легла на мягкий диван и раздвинула ноги. Луна сияла так ярко, что Джекко различал розовый цвет ее гениталий.

Он вошел в нее мягко, управляя собой, и вдохнул волнующий животный запах ее тела. На сей раз он не почувствовал преград, и это укрепляло сознание, что происходит как надо.

Однако мгновение спустя огни страха, жалости и упрямства вспыхнули у него в паху ослепительным пламенем страсти. Маленькое тело под ним казалось уже не хрупким, а жадным. Джекко, ликуя, входил глубже, стискивая ее плечи и беззвучно кривя рот. Смерть умерла не одна, смутно думалось ему, пока внутри пробуждалось что-то древнее, таившееся до поры. Смерть летела с ними и под ними, но он утверждал жизнь на теле женщины, захваченный могучим крещендо неведомого ощущения, пока заключительный спазм почти болезненного удовольствия не прокатился через него в нее, оставив ио себе облегчение в каждой мышце от головы до пят.

Когда Джекко обрел способность говорить, у него возник вопрос:

— А ты… — Он не знал слова. — В тебе это тоже как будто взрывается, как во мне?

— Нет, — шепнула Персик ему в ухо. — Женская сексуальность немного другая. Я, может быть, тебе покажу потом. Но я думаю, это хорошо для ребенка.

Джекко почувствовал лишь легкое раздражение и позволил себе заснуть, уткнувшись лицом в ее уютно пахнущие волосы. В полудреме он вдруг смутно осознал, что исполинское животное его снов — возможно, само человечество — их использовало. Ну и пусть.

Разбудило его что-то холодное, тычущееся в ухо, и сиплый голос: «Е-е-да-а!» Это были лунопсы.

— Ой-ой! Я забыла их покормить!

Персик выскользнула из-под Джекко.

Он понял, что тоже страшно голоден. Луна поднялась, так что в салоне было темно. Персик нашла тумблеры и включила в их части салона приглушенный свет. Оба с аппетитом поели и попили, глядя вниз, на залитый лунным светом мир. Похоронные поля кончились, теперь судно летело над темными лесистыми предгорьями. Потом они снова легли спать и почувствовали, что салон немного накренился: судно набирало высоту.

Среди ночи Джекко проснулся оттого, что Персик к нему прижималась. Она вроде бы терла себя между ног.

— Дай твою руку, — прошептала она, часто дыша.

Она стала прикладывать его руки к себе в разных местах, иногда касаясь и его, ее тело, лоснящееся потом, билось и выгибалось. Джекко вновь ощутил возбуждение, это было приятно и неожиданно. «А теперь давай!» — скомандовала Персик, и он вошел в нее, чувствуя, как там все пульсирует и сокращается. Персик отчасти боролась с ним, отчасти поглощала его. Удовольствие нарастало, теперь уже без примеси страха. Он прижимался к ее содрогающемуся телу. «Да, да!» — выдохнула Персик. Судороги прошли по ней, увлекая его к взрывному умиротворению.

Джекко оставался в ней, пока ее тело и дыхание не успокоились, потом легко выскользнул. Ему подумалось, что у секса как у занятия больше возможностей, чем он раньше подозревал. Родные ничего такого не рассказывали. Может, сами не знали. А может, это противоречило их спокойной философии.

— Откуда ты про все это знаешь? — сонно спросил он.

— Одна из моих теток тоже учила литературу. — Она хихикнула в темноте. — Другую литературу, думаю.

Они заснули, почти так же не шевелясь, как тело, летевшее с ними на другом диване, в ином мире.

Разбудила их череда шумных толчков. За иллюминаторами скользила розовая мгла. Судно, видимо, причаливало. Джекко глянул вниз, увидел близко кусты и траву. Причал был наземный, на склоне холма.

На компьютере зажглась надпись: ВКЛЮЧИТЕ ПРОГРАММУ ВОЗВРАЩЕНИЯ НА БАЗУ.

— Нет, — сказал Джекко, — мы полетим на нем обратно.

Персик глянула на него иначе, чем раньше, по-товарищески.

Джекко понял, что теперь она ему верит. Пока она занималась синтезатором, он перевел элементы управления в ждущий режим. Зашипели, сдуваясь, подъемные подушки. Джекко подошел к Персик, которая стояла рядом с мертвой старухой.

— Перед тем как возвращаться, мы вынесем ее тело, — сказала Персик. — Может, Река ее как-нибудь коснется.

Джекко в этом сомневался. Он молча съел завтрак и выпил протеиновый напиток.

В санузле он понял, что не хочет смывать следы их ночной близости. Персик, видимо, чувствовала что-то похожее: она умыла только лицо и руки. Джекко глянул на ее стройный живот под шелковой рубашкой. Зародился ли там ребенок, его ребенок? Вновь всколыхнулось желание, но он напомнил себе, что у него дело. Обещание отцу. Чем скорее с этим покончить, тем скорее они сюда вернутся.

— Я тебя люблю, — на пробу сказал он и почувствовал, что странные слова пугающе правдивы.

Она улыбнулась ему широко, не просто включила-выключила улыбку:

— Ия, наверное, тебя тоже люблю.

У люка в полу горели индикаторы. Они подняли его: внизу оказался трап. Лунопсы высыпали наружу. Джекко и Персик спустились за ними в ветреный мир розовой мглы. Вокруг струились облака, весь воздух плыл по склону к вершине холма чуть впереди. Земля была неровная, заросшая короткой мягкой травой, как будто объеденной какими-то животными до одинаковой высоты.

— Все ветры дуют к Реке, — процитировал Джекко.

Они зашагали вверх. Псы шли сзади, нервно насторожив уши. Быть может, им не нравится запах того, что впереди, подумал Джекко. Персик крепко держала его за руку, как будто намереваясь уберечь от любой опасности.

Когда они выбрались на гребень, туман внезапно разошелся, и они увидели залитую солнцем широкую долину. Оба остановились.

Перед ними лежала исполинская свалка, километры и километры вещей. Чего тут только не было: Джекко различал одежду, книги, игрушки, мириады инструментов и других предметов. Он понял: это то, что люди несли с собой до самой Реки. Во внешнем кольце неподалеку от них стояли палатки, граунд-кары, флаеры, даже фургоны. Все было новеньким и блестящим, как будто дыхание Реки хранило все неприкосновенным.

Ближайшее кольцо палаток и транспорта пересекало другие, видимо, более старые и большие кольца. Общего центра у них вроде не было.

— Река то ли передвинулась, то ли сузилась, — заметил он.

— Наверное, и то и то. — Персик указала вправо. — Смотри, вот старое военное место.

Неподалеку высился заросший травой курган. Джекко различил на его склонах металлические бойницы. Он вспомнил историю: когда ответвления Реки впервые коснулись Земли, у людей еще были правители. Некоторые пытались не пустить свой народ к местам перехода, ставили вокруг охрану и даже закапывали в землю убивающие устройства. Однако охранники сами ушли в Реку, или она раздулась и поглотила их. А люди гнали через минные поля скот и бежали за ним в поток вечной жизни. В конце концов правители тоже или ушли туда, или умерли. Теперь, приглядевшись, Джекко увидел на зеленом склоне развороченные ямы, как будто от древних взрывов повсюду остались кратеры.

Внезапно он вспомнил, что должен разыскать отца среди этой беспорядочной свалки.

— Где теперь Река? Если я не опоздал, отцовское сознание меня тут еще найдет.

— Видишь, вон там воздух как будто лучится? Я уверена, это опасное место.

Справа и ниже, довольно близко к гребню, трава была освещена ярче. Джекко присмотрелся и различил большой столб чуть золотистого или сияющего воздуха. Он обвел глазами долину, но больше ничего похожего не увидел.

— Если это все, что осталось, значит она быстро уходит.

Персик кивнула. Затем сглотнула, ее личико внезапно помрачнело. Джекко видел: она намерена жить здесь и умереть без Реки. Однако он будет с нею, как решил всем сердцем. Он стиснул ее руку.

— Если тебе надо поговорить с отцом, нам лучше подойти по гребню, так будет безопасней, — сказала Персик.

— Не-е, — произнес сзади один из лунопсов.

Двое людей обернулись. Все три лунопса сидели рядком на гребне и щурились на равнину.

— Ладно, — сказала Персик. — Вы ждите здесь. Мы скоро вернемся.

Она еще крепче сжала ему руку, и они двинулись мимо старого военного кургана, мимо старинных машин, мимо накренившейся древней мачты. В короткой траве были протоптаны чуть заметные тропки. Впереди виднелся еще один военный курган; обогнув его, они оказались в маленьком стаде белых безрогих и длинношеих животных. Животные тихо щипали траву, не обращая внимания на людей. Джекко подумал, что это, наверное, мутировавшие лани.

— Ой, глянь! — Персик выпустила его руку. — Молоко! Смотри, ее детеныш сосет!

Джекко увидел у одного животного комковатый мешок между задними ногами. Другое животное, маленькое, подогнув колени, тыкалось в него мордочкой. Мать и детеныш.

Персик осторожно шла к ним, издавая ласковые зовущие звуки. Мать глядела спокойно, — видимо, она была ручная. Детеныш продолжал сосать, заводя глаза. Персик погладила мать и нагнулась пощупать мешок. Животное шагнуло вбок, но не испугалось. Персик выпрямилась и лизнула руку:

— Хорошее молоко! И они как раз нужного размера, мы сможем взять их на воздушное судно! И даже в кабинку.

Она вся светилась. Джекко ощутил теплое стеснение в груди. Истовость, с которой она обустраивает свой мир, свое будущее гнездо! //х гнездо…

— Идем с нами, идем, — уговаривала Персию.

Она обвязала шею животного своим поясом. Оно послушно двинулось за ней, детеныш нелепыми прыжками бежал следом.

— Детеныш — мальчик. Чудесно! — воскликнула Персик. — Подержи ее минутку, а я гляну на ту.

Она протянула Джекко конец пояса и отбежала. Животное спокойно глядело на Джекко, потом вдруг выставило нижнюю губу и плюнуло ему в лицо. Он увернулся и крикнул Персик, чтобы она вернулась.

— Мне надо прежде найти отца!

— Ладно, — сказала она, возвращаясь. — Ой, посмотри!

Ниже по склону от них был фантом — такое же белое животное, только призрачно-тонкое и местами прозрачное. Оно медленно скользило, поднимая и опуская голову, но траву не щипало.

— Наверное, оно частично попало в Реку и наполовину исчезло. Ой, Джекко, ты видишь, как это опасно! Мне страшно! Я боюсь, тебя затянет.

— Не затянет. Я буду очень осторожен.

— Мне так страшно.

Однако она пошла за ним, ведя на поясе животное. Когда они проходили мимо призрачного существа, Персик крикнула:

— Так жить нельзя. Тебе лучше уйти туда совсем. Пшла! Пшла!

Существо повернулось и медленно побрело через груды мусора к сияющему пятну на траве.

Теперь они подходили к нему все ближе и все чаще переступали через брошенные вещи. Персик внимательно смотрела под ноги; раз она наклонилась, подняла квадрат чего-то белого, пушистого и убрала в рюкзак. Гребень переходил в длинный травянистый склон, на котором мусора почти не было. Они начали спускаться к мерцающей колонне воздуха.

Чем ближе они подходили, тем больше различали ее пугающее великолепие. Она уходила вверх, плавно змеясь, дальше и дальше в небеса. Отросток нематериального потока звездного сознания, коснувшегося Земли, путь к вечной жизни. Воздух внутри колонны казался уже не золотым, а посеребренным, словно в столбе лунного света. Предметы на траве были видны очень четко, но колыхались, как будто смотришь через кристально чистую воду.

По другую сторону колонны стояли палатки. Джекко внезапно узнал одну и ускорил шаг. Персик потянула его назад за руку:

— Джекко, осторожней!

Они остановились ярдах в ста от разреженной периферии Реки. Было очень тихо. Джекко напряженно вглядывался. На краю мерцания стояла воткнутая в землю палка с привязанным наверху зелено-желтым шелковым шарфом.

— Смотри! Это папа мне оставил знак.

— Ой, Джекко, тебе нельзя туда идти.

При виде знакомого шарфа на Джекко нахлынули все воспоминания о жизни в семье. Спокойная рациональность, торжественное чувство подготовки к тому, чтобы навсегда покинуть Землю. На миг в нем схлестнулись две разные реальности. Родители любили его, понял он сейчас. Особенно папа… Но не как он любит Персик, беззвучно выкрикнул его пробудившийся дух. Я живу на Земле! Пусть звезды сами о себе позаботятся. Его решимость окрепла и победила.

Он мягко высвободил ладонь из руки Персик:

— Подожди здесь. Не бойся, перемена длится долго, ты же знаешь. Часы, дни. Я пробуду там только минуту и сразу вернусь.

— Ой, это безумие.

Однако она отпустила его и осталась держать молочное животное, пока Джекко через свалку шел к шарфу на шесте. Воздух вокруг менялся, в нем ощущалось больше энергии и притом еще более полное затишье.

— Папа! Поль! Это Джекко, твой сын. Ты меня еще слышишь?

Никакого ответа. Он сделал еще два шага к шесту и позвал снова.

Гулкий шум раздался в голове, как будто открылись неземные дали. Из бесконечности Джекко услышал, не слыша, тихий отцовский голос: Ты пришел.

Чувство спокойного приветствия.

— Города опустели, папа. Все люди ушли отовсюду. Иди к нам.

— Нет! — Он сглотнул, отгоняя воспоминания, отгоняя зов неизведанного. — Я думаю, это грустно. Неправильно. Я нашел девушку. Мы останемся и заведем детей. Река уходит, Джекко, мой сын.

Как будто звезда назвала тебя по имени, однако он сказал упрямо:

— Мне все равно. Я останусь с нею. Прощай, папа. Прощай.

Его коснулась печаль, и хор безмолвных голосов зашептал с неба: Идем! Идем!

— Нет! — крикнул Джекко или попытался крикнуть, но не смог заглушить бестелесные голоса.

И внезапно, глянув вверх, он ощутил реальность Реки, ошеломляющее открывание дверей в жизнь вечную среди звезд. Все его человеческие страхи, весь тайный ужас перед пастью смерти, все спало с него, как шелуха, оставив почти нестерпимую легкость и спокойную радость. Он знал, что его коснулась Река, что он может вечно плыть в этом бессмертном потоке. Но даже когда его потянуло туда, его человеческий мозг знал, что это начало первого этапа, за который Река зовется Беата. Он вспомнил призрачное животное, слишком долго пробывшее в этом месте. Надо уходить, и как можно быстрее. Огромным усилием он сделал шаг назад, но повернуться не смог.

— Джекко! Джекко, вернись!

Кто-то выкрикивал его имя. Тогда он все-таки обернулся и увидел девушку на склоне. Близко и в то же время так далеко: Обычное земное Солнце заливало светом ее и двух белых животных.

— Джекко! Джекко!

Она бежала к нему, вытянув руки.

Казалось, вся прекрасная Земля зовет его вернуться, принять на себя бремя жизни и смерти. Он не хотел этого. Однако ей нельзя было сюда, Джекко уже не помнил почему. Он неуверенно побрел к ней, видя ее то как любимую девушку, то как неведомое существо, издающее непонятные крики.

— Госпожа Смерть, — прошептал он, не заметив, что остановился.

Она бежала быстрее, спотыкаясь о брошенные вещи, чуть не падая. Джекко снова вспомнил, что ей сюда нельзя. Он сделал еще несколько шагов, чувствуя, как голова проясняется.

— Джекко!

Она добежала, схватила его за руки, силой потащила прочь.

От ее касания к нему вернулась вся реальность человеческой жизни, в сердце застучала человеческая кровь, звезды рассеялись. Он неуклюже побежал, полутаща ее за собой, к безопасному гребню. Наконец они плюхнулись на траву рядом с животными и принялись целоваться. У обоих глаза были мокрые.

— Я думала, ты пропал, думала, ты ко мне не вернешься, — всхлипывала Персик.

— Ты меня спасла.

— Д-д-давай что-нибудь съедим.

Она принялась рыться в рюкзаке, важно кивая, как будто простое человеческое действие даст защиту от неземных сил. Джекко понял, что и правда хочет есть.

Они мирно попили и поели на мягкой, усыпанной цветами траве. Персик, жуя, разглядывала огромную замусоренную равнину и хмурилась:

— Тут столько всего полезного. Я когда-нибудь сюда вернусь, когда Река уйдет, и пособираю.

— Мне казалось, ты любишь только природное, — поддразнил Джекко.

— Здесь есть такие вещи, которые долго не сломаются. — Она показала ему маленький инструмент. — Это шило, чтобы протыкать и сшивать кожу. Ты сможешь делать детям сандалии.

Джекко подумал, что многие люди, которые сюда пришли жили очень просто. Здесь правда найдутся полезные инструменты. Металл. Книги. Инструкции, как делать вещи. Он сонно прилег на траву, воображая себя в далеком будущем— Он — искусный умелец, учит детей ремеслам. Мысль была очень приятной.

Из полудремы его вернул голос Персик:

— Ой, мое молочное животное! Нет, нет! Не ходи туда!

Она вскочила.

Джекко сел и увидел, что белое животное-мать забрело далеко вниз по травянистому склону. Персик бежала вдогонку, крича:

— Стой! Иди сюда!

Животное упрямо шло прочь, пощипывая траву. Персик ускорила бег. Животное вскинуло голову и затрусило вниз.

— Нет! Ой, мое молоко! Вернись, вернись!

Она бежала вслед за животным, пытаясь ступать тише и звать спокойнее.

Джекко встревоженно поднялся на ноги:

— Вернись! Не ходи туда!

— Детское молоко! — взвыла Персик.

Она ринулась за животным и чуть не схватила его, но оно отпрыгнуло дальше.

К ужасу Джекко, сияющая колонна Реки чуть изменила форму и выпустила завесу дрожащего света прямо перед животным.

— Вернись! Пусть убегает! — крикнул Джекко и побежал со всех ног. — Персик, вернись!

Однако она не оборачивалась, а он не мог ее догнать. Белое животное уже вступило в дрожащий воздух; оно взлетело на кучу озаренного лунно-солнечным светом мусора. Темная фигурка Персик метнулась за ним. Животное отбежало, Персик — следом. Сердце Джекко сжалось от ужаса. Сама сила человеческой жизни предает ее смерти, думал он, я должен ее оттуда вытащить. Он побежал еще быстрее, но почувствовал, что воздух вокруг него тоже изменился.

На миг завеса дрожащего воздуха скрыла Персик, но тут же Джекко увидел ее снова. По счастью, она перешла на шаг и нагнулась что-то поднять. Теперь появилась надежда настичь ее, однако Джекко и сам двигался замедленно; требовалось усилие воли, чтобы переставлять ноги.

— Персик! Вернись, любимая!

Серебристый воздух, казалось, приглушал голос. В отчаянии Джекко осознал, что тоже идет, а не бежит. Завеса вновь скрыла ее из глаз.

Пробиваясь сквозь сияние, он увидел Персик: она очень медленно шла за белым животным, глядя вверх: неземной свет озарял ее красоту. Джекко знал: ее коснулся зов вечной жизни. Он и сам ощущал то же самое: нечеловеческий покой заливал его душу. Наверное, они вступили в самую сердцевину Реки, где она всего сильнее.

— Любимая!

Человеческое горе боролось с подступающей запредельностью. Девушка впереди медленно таяла в сияющем воздухе, по-прежнему устремленная вслед своему последнему земному желанию. Он чувствовал, что все человечество, все, что он любил на этой прекрасной Земле, навеки исчезает из реальности. Зачем это пробудилось в нем, только чтобы навеки сгинуть? Призрачные голоса были близко, но ему не нужны были призраки. Мучительный плач по человечеству поднимался в его душе — последняя боль, которую он понесет с собой в вечности. Однако боль эта уже утрачивала остроту. Жизнь бестелесная, бессмертная забирала его в себя, как забрала девушку. Его тело таяло и вливалось в великий поток сознания, текущий ради своих неведомых целей среди звезд.

И все же остаток его земного «я» по-прежнему плыл за остатком ее земного «я» в сгущающейся мгле вечности, унося по Реке то, что некогда было мужчиной, вечно стремящимся вслед любимой темнокожей девушке, бегущей за призраком белой молочной лани.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

За псевдонимом Джеймс Типтри-мл. скрывалась американская писательница Алиса Гастингс Брэдли Шелдон (1915–1987). Она родилась в необычной семье: ее мать, Мэри Гастингс Брэдли, была автором популярных путевых заметок, так что Алиса с раннего детства путешествовала с родителями по всему миру; особенно сильное (и мрачное) впечатление произвели на нее поездки в Африку. В девятнадцать лет она вышла замуж первый раз, за писателя Уильяма Дейви, и бросила учебу в престижном колледже Сары Лоуренс. Через шесть лет брак распался, Алиса вернулась к родителям и стала работать художественным критиком в газете «Чикаго Сан». С началом войны она вступила в армию, где стала первой женщиной в воздушной фоторазведке и дослужилась до звания майора (что по тем временам было для женщин большой редкостью). После окончания войны она стала фотоаналитиком в Пентагоне, где и познакомилась со своим вторым мужем, полковником Хантингтоном Шелдоном. В 1952 году их обоих пригласили работать в ЦРУ; впрочем, уже в 1955-м Алиса Шелдон оттуда уволилась, поступила в университет и защитила диссертацию по экспериментальной психологии.

Она всегда была поклонницей научной фантастики и среди авторов, которые оказали на нее наибольшее влияние, называла Гаррисона, Старджона, Ле Гуин, Дилейни, Лафферти, Нивена, Желязны, Балларда и особенно Филипа Дика. Свой первый рассказ «Рождение коммивояжера» она написала в 1967 году, для него и придумала псевдоним Джеймс Типтри-мл. Предполагалось, что псевдоним будет одноразовым, поэтому она просто взяла название «Типтри» с банки мармелада, а добавить к фамилии «младший» предложил ее муж. Позже Алиса Шелдон объясняла, что мужской псевдоним показался ей «удачным камуфляжем» — уж слишком утомительным был предыдущий опыт первой женщины в профессии. Джеймс Типтри-мл. скоро сделался известен, так что Алиса Шелдон сохранила псевдоним на всю жизнь (хотя писала и под другими, например, как Раккуна Шелдон). Все знали, что Типтри — псевдоним, но не знали чей. Типтри (или Тип, как называли его друзья) состоял в переписке с множеством редакторов и коллег-фантастов, даже сообщал некоторые биографические факты о себе, но по-прежнему тщательно скрывал свой пол. Исходя из тематики рассказов, некоторые предположили, что Типтри женщина, на что Роберт Сильверберг ответил: «Я нахожу эту теорию нелепой, поскольку вижу в стиле Типтри нечто безусловно мужское».

Однако в 1976 году псевдоним был раскрыт: «Тип» упомянул в письме, что его мать, тоже писательница, скончалась в Чикаго, и дотошные читатели сопоставили этот факт с некрологом Мэри Брэдли. Джеймс Типтри-мл. вынужден был сознаться, что он — «шестидесятиоднолетняя женщина по имени Алиса Шелдон… одиночка по натуре, но тридцать семь лет живущая в браке с очень хорошим человеком значительно старше меня, который не читает моих рассказов, но рад, что мне нравится писать». Раскрытие псевдонима убило писателя Типтри (что символически отражено в повести «Медленная музыка») — хотя «он» продолжал писать, считается, что все лучшее создано «им» в первое десятилетие писательской карьеры.

Алиса Шелдон с молодости страдала депрессиями, а в последние годы ее здоровье сильно ухудшилось. В мае 1987-го, в возрасте 71 кода, она застрелила своего 84-летнего, прикованного к постели мужа и покончила с собой.

При жизни вышло несколько сборников ее произведений: Ten Thousand Light-Years from Home («В десяти тысячах световых лет от дома», 1973), Warm Worlds and Otherwise («Миры теплые и наоборот», 1975), Star Songs of an Old Primate («Звездные песни старого примата», 1978), Out of the Everywhere and Other Extraordinary Visions («Из отовсюду и другие необычайные видения», 1981) и др.; значительная их часть вошла в посмертное собрание Her Smoke Rose Up Forever («Дым ее восходил во веки веков», 1990). В настоящем издании представлены лучшие произведения из этих сборников; большая часть впервые публикуется по-русски.

Ссылки

[1] Сломано (исп.) .

[2] Не прикасайся ко мне (лат.) .

[3] Кто там? Помогите! (исп.)

[4] Что происходит? (исп.)

Содержание