Скромное обаяние мелкой буржуазии

— Ах вы негодники, не успели прийти, а уже пьете вовсю! Подождали хотя бы меня.

— А может, ты и до полуночи не соизволишь явиться — ты ведь так увлечен продажей веников, что ничего не помнишь.

Вновь прибывший — веселый, шумный — расцеловался со всеми, взял рюмку и налил себе водки.

— Скажи честно, ты все еще торгуешь вениками? — спросил один из друзей. — Видать, это дело здорово пришлось тебе по вкусу.

— Да нет, — ответил другой, — теперь он стал большим начальником. Вы бы только посмотрели на его кабинет, на секретаршу!

— А ты, Торговец Вениками, балуешься иногда с ней? — полюбопытствовал третий.

* * *

Еще не все гости собрались. Прием только начинался. Старые друзья прибыли раньше всех и сразу же приступили к делу: они окопались в углу у стола, специально для них отведенном хозяином, и теперь с рюмками в руках, вспоминая о прошлом, болтали, шутили и смеялись. Они были рады видеть друг друга снова, но их страшно удивило, что все, и прежде всего они сами и их жизнь, до такой степени изменилось, и, возможно даже, где-то в глубине души немного завидовали своему прошлому.

Тот, который пришел позже, двадцать лет назад начинал свою карьеру выездным практикантом одной из фармацевтических фирм, а сейчас возглавлял отдел реализации продукции этой же фирмы. Уже много лет назад друзья удостоили его прозвищами Визитер и Торговец Вениками.

Визитер, опрокидывая рюмку, причмокнул.

— Уф! Наконец-то на душе потеплело! — Он вздохнул, покачал головой и, обведя взглядом каждого из приятелей, как будто впервые заметив их, продолжил: — О жизнь! Или, как писали и пишут в школьных сочинениях, о жестокая доля! О судьба-злодейка! Как бежит время! Двадцать лет прошло, а кажется, все это было каких-нибудь двадцать минут назад. Все мы были студентами, веселыми, беззаботными, все нам было трын-трава. Если оставались какие-нибудь гроши, выпивали пару кружек пива и чувствовали себя на седьмом небе! Если же перепадала лишняя монетка, мы прибавляли к пиву пять сиров водки, и тут уж сам черт был нам не брат! Целыми неделями днем и ночью болтались друг у друга в домах. Помнишь, господин Посол, как однажды вечером мы с тобой проехали на велосипеде весь Тегеран из конца в конец, да еще дважды? И все это ради чего? Только ради того, чтобы предупредить мать, что ты не вернешься ночевать, а останешься у нас… Да, вот это была жизнь. Теперь каждый обзавелся семьей, детьми, домом, все стали важными, хорошо зарабатываем, но годами не встречаемся.

Посол — он получил это прозвище потому, что работал в Министерстве иностранных дел, — подхватил:

— Да, дорогой, это работа и жизнь держат нас за горло. Рано утром ты должен подняться, поехать на шоссе Кередж, выстоять в очереди, получить накладную на «пейкан» или на цемент; потом вернуться домой, забрать своих стервецов и ханум и снова отправляться в путь; стервеца номер один высадить в Аббасабаде у его школы, потом второго стервеца — где-то далеко-далеко около парка, потом ханум отвезти на улицу Пехлеви к универмагу (не отвезешь — потребует машину, и это осложнит тебе жизнь), потом на работу. После работы опять садишься за руль — должен ехать в Джаджруд или Рудэхен доставать свежее мясо — ведь тегеранское мороженое мясо и божьего проклятия не заслуживает. Вечером, конечно же, гости — или по службе, или родственники: либо ты сам обрушиваешься на головы тетушек со стороны матери или со стороны отца, либо они сваливаются на твою голову. Причем интересней всего то, что всем омерзительны физиономии друг друга, однако каждый не перестает любезно приносить себя в жертву другому! И после такого вечера усталый, полумертвый ложишься в постель… Но, даже выполняя свои супружеские обязанности, ты все время помнишь о том же злосчастии: завтра рано утром должен вставать… Новый день — новые заботы. В такой жизни — где уж найти время для встреч с друзьями? Те долгие задушевные беседы, тот искренний смех — все это теперь разве только во сне приснится.

— Ей-богу, если бы не помолвки, свадьбы, дни рождения, прощальные приемы и тому подобное, то даже этих редких встреч не было бы.

* * *

В этот вечер как раз был такой повод. Дети одного из них вернулись из Европы на летние каникулы, и отец устроил по этому случаю вечеринку, собрав вместе старых друзей. Конечно, было много и других людей: друзья четырнадцатилетнего сына и двенадцатилетней дочери, родственники, сослуживцы, друзья жены и прочие знакомые.

Хозяин — опытный финансист или, по его собственному выражению, «заклятый финансист» — начал свою карьеру служащим в Министерстве финансов, а сейчас был начальником налогового ведомства. Несколько лет назад с помощью некоторых лиц он основал компанию, занимающуюся ревизией налоговых дел торговых фирм. Дело его было на мази, доходы огромны. Недруги считали границы между его личными и государственными интересами весьма расплывчатыми, и злые языки везде болтали об этом. Но, поскольку в руках его недругов не было никаких доказательств, выходило, что слухи эти распространялись просто из зависти. Хозяин дома не имел привычки обращать внимание на подобное пустословие, он не был отягощен какими-либо комплексами, никогда ни за что не корил себя, не переживал. Иначе теперь, в возрасте сорока с лишним, он не выглядел бы на десять лет моложе. Он был жизнелюбивым, общительным человеком. Его приемы славились среди друзей радушием и весельем.

— Видели это? — спросил хозяин, подойдя к друзьям.

— Что «это»? — заинтересовались все.

«Это» была маленькая фигурка сидящей обезьянки. Когда мужчины рассмотрели ее, они загоготали.

Смех мужчин вызвал любопытство их жен:

— Что там такое? Что там такое?

— Ничего особенного, — заявил Посол.

— Там одна невоспитанная обезьяна, которая плохо себя ведет, — ответил Визитер дамам и обратился к хозяину: — Где достал?

— Сын привез из Англии.

— Еще что-нибудь привез?

— Да, потом покажу. Этот сукин сын привез такой порнофильм, какого даже я не видел.

— Ничего удивительного: законный сыночек — весь в папочку.

— Надо будет как-нибудь вечерком запудрить мозги женам, собраться без них и посмаковать — это нечто невообразимое!

— Милый Доктор, а ты как думаешь? — спросил Визитер. — Мне кажется, что для твоих диоптрий это зрелище не больно подходящее!

— Да, я, старик, сторонник живой натуры, а эти картинки — что мертвому припарки, — ответил тот.

Доктор был ветеринаром, и друзья постоянно подшучивали над ним, называя его Доктором Дулитлом.

— Помните, в молодые годы, — сказал Визитер, — мы с Доктором путешествовали. Мы позвонили вам с телефонного узла, но говорить открытым текстом было неудобно, и поэтому мы сказали: «Нам еще не удалось заняться чтением, потому что мы никак не можем найти местную библиотеку». А вы ответили: «А зачем вам библиотека? У торговцев на панелях можно получить книги и почитать». А помнишь, Доктор, как ты рассказывал…

— Да, весьма всестороннее и детальное чтение: утром — чтение, в обед — чтение, вечером — чтение. Не зря же нам дают командировки! Человек должен выполнять свой долг честно и добросовестно.

— А результаты чтения всех этих книг ты представил начальству?

— Да, я доложил, что в результате тщательного изучения библиотек я пришел к заключению, что вопреки общему мнению в Англии лучше, чем в Германии: библиотеки там разнообразнее.

Раньше каждый раз, когда приятели знакомили кого-нибудь с Доктором, они заявляли: «Доктор настоящий патриот, он посвятил себя служению своим пациентам».

Видимо, Доктора стесняла его профессия, так как довольно скоро он оставил свою работу и перебрался в учреждение, которое не имело ничего общего с его специальностью. Потом с помощью нескольких врачей и богатых знакомых он основал компанию по заготовке и продаже птичьих яиц. Очередь его клиентов никогда не убывала, и доходы компании были огромны.

— Господа, можете мне позавидовать, — обратился к своим приятелям Доктор. — Недавно у меня была командировка в Германию и Англию, и мне удалось там как следует начитаться. Воспользовавшись отсутствием матери моих детей, я здорово расширил свой кругозор.

— Ах ты, неугомонный какой! Имея личную библиотеку, он все еще продолжает пользоваться публичной! — пошутил Посол.

Все повернулись и стали рассматривать вновь прибывших гостей: это были две пары — худые, изящные иранцы и хорошо упитанные, раскормленные американцы.

— Из какого зоопарка эти животные? — поинтересовался Посол.

— Это дальние родственники жены. Те двое — брат и сестра. Толстуха — жена брата, а этот здоровяк — муж сестры. История их длинная и занятная. Вкратце: брат и сестра отправились в Соединенные Штаты — как бы учиться. Через год или два брат женился на американке, а поскольку у него не было желания ни учиться, ни утруждать себя работой, он вернулся в Иран. Теперь он живет все так же беспечно на папашины деньги — то здесь, то в Америке. Сестрица же, не желая или не имея возможности остаться в Америке после отъезда брата, тоже вернулась в Иран. Но и ее пребывание в Америке не прошло даром — там она познакомилась с несколькими американцами. После долгих колебаний и прикидок ханум выбрала в качестве мужа эту ветку самшита.

— Он больше смахивает на чинару, чем на ветку самшита, — заметил Визитер.

— На что бы он ни смахивал, а ханум его очень усиленно добивалась. Ей страсть как хотелось мужа-американца, особенно после женитьбы брата.

— Где же теперь этот муж работает?

— На нефти.

— Вот как? У него собственная скважина или акции Нефтяной компании?

— Да что ты, дорогой! Высоко берешь. Он, между нами говоря, просто бурильщик. Работа у него тяжелая, неделями торчит в море на плавучей буровой, деньги получает немалые, но и вкалывает будь здоров.

— Тогда что же это за подарочек, что у девочки слюнки потекли?

— Ну что вы, позвольте. Во-первых, он американец, во-вторых, ей льстит, что родители повсюду рекомендуют его как инженера-нефтяника.

— А той американской девицей, я думаю, стоило бы заняться!

— Ну а зачем же еще они в моем доме! Я намерен ее изучить. Хочу поупражняться по-английски.

— Смотри, жена пронюхает — кожу с тебя сдерет.

— Вся прелесть в том, что это она их приглашает. Ей приятно, что ее гости — американцы. Ведь в наши дни американцы — изюминки в любом обществе.

— Притом какая же это благодатная книга! Сколько ни читай, она никогда не кончится!

— А мальчишка достаточно грамотен для чтения такой книги? — спросил Доктор.

— Это неважно. Мы, более грамотные, почитаем, потом перескажем ему содержание…

Едва войдя, четверка направилась к столу с выпивкой. Мужчины налили себе виски, а женщинам — виски с пепси-колой. Американка осушила залпом свою рюмку, налила еще. Муж искоса взглянул на нее и тихо произнес по-английски:

— Опять напьешься, опять тебе будет плохо.

— Кто, я?! — со смехом переспросила она. И, улыбаясь, добавила: — Неважно.

В гостиную вошел хозяин, и его встретили взрывом смеха: он был в дурацкой маске, преобразившей его. Огромная лысина, обрамленная рыжими кудряшками, круглые очки в черной оправе, огромный красный нос.

Сначала все мужчины по очереди стали примерять маску. Каждый становился по-своему забавным, кривлялся и смешил других. Потом пришла очередь женщин. Они в своих роскошных туалетах с короткими юбками и смелыми декольте в этой маске вызывали взрывы хохота.

И наконец маску надели на уже совсем тепленькую американку.

Она, не взглянув на себя в зеркало, принялась пощелкивать пальцами и покачивать бедрами. Остальные прихлопывали в такт и хохотали.

— Дамы и господа! — тоном распорядителя обратился к гостям хозяин. — Сейчас знаменитая американская танцовщица продемонстрирует вам лучшие иранские и арабские танцы. — И поставил пленку с «Бабакярам».

Рядом с огромным дорогим стереомагнитофоном в беспорядке были разбросаны кассеты.

— Ну и плут, смотри, какую систему он отхватил! — взглянув на электронику, восхитился Визитер.

Посол, то ли разморенный от жары, то ли чем-то или кем-то обиженный, сказал:

— Да-а, те дни, те времена приятно вспомнить. Все мы крутили Бетховена и Брамса на взятом в кредит дешевеньком проигрывателе. Теперь у каждого система, встроенная в мебель, и мы слушаем Нушафарин и Лейлу Форухар. Это называется культурный бум!

Раздалась мелодия «Бабакярам», американка сняла туфли, подняла руки, крутанула бедрами и начала дергаться. При этом она пела с акцентом: «Бабакярам, люблю тебя».

— Негодяйка, как здорово отплясывает, — заметил Визитер.

— Вот, чувствуется, любит почитать!

Когда кончился «Бабакярам», поставили арабскую мелодию, и американка начала танец живота. Но арабские танцы она знала плохо и к тому же выдохлась, поэтому вернулась к столу с выпивкой, промочить горло.

— Вот эта дама исполняет арабский танец потрясающе, просто великолепно, — поднимая с кресла красивую, стройную женщину, сказал хозяин.

— Ну что же ты, — кокетливо протянула женщина, — дал бы в руки хоть какую-нибудь палку, клюку, ну что-нибудь — нельзя же так, без ничего танцевать!

Хозяин принес зонтик в чехле. Женщина подняла его над головой как палку, с которой выступают танцовщицы, и начала танцевать, смеясь и кокетничая. Вскоре хозяин растормошил всех остальных дам. Мужчины присоединились к ним, и вот уже танцевали все.

В гостиной появилась красивая девушка, в растерянности остановилась, глядя на столпотворение. Увидев ее, Доктор произнес:

— Э-э… Эта еще как сюда попала? — И подошел к девушке: — Привет, какими судьбами?

Теплая улыбка осветила ее лицо.

— Привет. Я приехала вчера вечером.

— Очень рад тебя видеть, очень. Никогда не забуду твои ласки там, в Англии.

— А где твоя жена?

— Где-то здесь. Как всегда, подогревает других, и себя, конечно, не обижает. Ты же знаешь, она прирожденный виночерпий! Ладно, что ты будешь пить?

— Водку.

— С чем?

— С водой.

— А может, лучше с тоником или с содовой?

— С водой.

— Со льдом?

— Нет, просто с водой.

— Ну что с тобой? Совсем английской девицей стала?

Доктор принес водку с водой для девушки и с тоником для себя.

Когда выпили, Доктор предложил ей «Уинстон».

— Я курю эти, давай ты тоже, — ответила девушка, доставая из сумочки «Рутмен».

— Я же говорил — ты совсем англичанкой стала. Где же ты теперь работаешь?

— В Нефтяной компании.

— Ты же работала в какой-то английской фирме.

— Я ушла — англичане вообще жадные, а со всякими там трудностями в их экономике стали совсем скрягами. Работать с иранцами хоть и сложнее, порой просто невыносимо, сам знаешь, но зато они платят прилично, по-настоящему щедро, и отпуск большой.

Подошел хозяин:

— Привет, как дела? Еще не завлекла в свои сети муженька?

— Нет, дорогой. Какой там муж!

— Не огорчайся, потерпи. В конце концов я сам тебя сцапаю.

— Ты что, собака, чтобы цапать? — вмешался Доктор.

Все трое засмеялись, и хозяин показал девушке то, что держал в руках. На вид это была обычная коробка с колодой карт, а сверху приклеена карта с изображением голой женщины.

— Видишь? Это порнографические карты. Здесь у меня образец. В магазине еще интереснее, приходи посмотреть. — И он подал коробку девушке.

Та невольно потянулась, чтобы вытащить карту, но вдруг вздрогнула и отдернула руку.

— Ой! Да накажет тебя бог, меня током ударило, — воскликнула она.

Хозяин зашелся от хохота. Остальные, заметившие эту сцену, тоже рассмеялись. Хозяин подмигнул:

— Молчок, никому не говорите, — и отправился дальше.

Спустя некоторое время раздался женский визг, и очередная жертва погналась за хозяином.

Теперь уже все танцевали: женщины, мужчины, пожилые, молодые и дети. Дети вертелись под ногами.

Одну за другой ставили иранские и иностранные мелодии. Начинали с быстрых ритмов, но постепенно мелодии становились все более томными. Наконец погасили свет, перешли только на медленные танго.

В перерыве между танцами к Доктору подошла жена:

— Красивую партнершу отхватил!

— А что? Ты же знаешь, я поклоняюсь красоте.

— К тому же старательно ухаживаешь за ней.

— Тебе что, завидно?

— Нет, но хотя бы ради приличия разок станцевал бы со мной.

— Да я же вижу, что ты очарована этим американским верзилой, не хотел отвлекать тебя.

— Теперь завидуешь ты?

— Нет, но когда твоя жена все время находится в объятиях какого-то одного мужчины, это невольно привлекает внимание.

— А ты бы хотел, чтобы я сидела и любовалась тобой и твоей красоткой?

— Ханум-джан, нельзя ли семейную сцену оставить для дома? Умоляю тебя, хотя бы на сегодняшний вечер оставь меня в покое. Буду тебе премного благодарен.

Жена с нескрываемой ненавистью посмотрела на мужа, он повернулся к ней спиной и направился к друзьям.

Старые приятели, которых осталось не более семи-восьми, продолжали разговаривать, шутить, острить.

— Кстати, как с твоей поездкой?

— Да вот жду, когда все будет решено окончательно, командировка оформлена, тогда все, что имею и не имею, продам, возьму жену и детей и умотаю из этой дыры. А через два года, если это не вызовет никаких хлопот и трудностей, попрошу на один-два года отпуск за свой счет. За это время я уже хорошо освоюсь там, займусь каким-нибудь делом. Если увижу, что оно выгодно и можно продолжать, попрошусь на пенсию. Если же нет, если мне станет ясно, что там я ни на что не годен, а эта проклятая душа все еще тянется к выхлопным газам, сангяку, казанам с абгуштом, к виноградной водке, вернусь в эту дыру и начну все снова-здорово. Ну а как твои дела?

— А нас, Аллах свидетель, в покое не оставляют. Пенсию не дают. Иначе я бы подумывал о том же, о чем и ты. Сейчас собираюсь взять отпуск на сколько возможно. Что ни говори, на безрыбье — и рак рыба.

— Странно, все убегают. На кого ни посмотришь — или уезжает, или собирается уехать.

— Другого выхода нет. В этой дыре, как ты говоришь, жить невозможно. Здесь не достанешь ни мяса, ни курицы, ни яиц, ни картошки, ни муки, ни пустынных улиц, где можно спокойно водить машину, ни свободного места для парковки. В такой ситуации нельзя не уезжать.

— Это называется «утечка мозгов»!

— Нет, дорогой, это называется «утечка животов».

— О! Господин Учитель заговорил!

— Ну что ты, старик, он еще не заговорил, только вставил свое замечание, все еще впереди!

— Этот наш господин Учитель себе на уме: молчит-молчит, а как раскроет рот, то и Шемр не годится ему в стременные.

— Дело в том, что до сих пор он пережевывал пищу, поэтому молчал.

— Он похож на профессионального танцора: сначала хорошо себя подготовит, а потом исполняет программу.

Тот, кого в шутку именовали господином Учителем, с момента прихода не отходил от стола с напитками. Во времена их молодости, когда приятели еще учились в институтах, он закончил педагогическое училище и стал преподавать. Он уверял, что ему нравится такая живая работа, говорил, что кабинеты и канцелярии ему ненавистны. Возможно, немалую роль в выборе профессии сыграло тяжелое материальное положение его семьи. Во всяком случае, пятнадцать лет учительствовал он с удовольствием. За эти годы стал более обеспеченным, чем его друзья, и очень много времени посвящал изучению литературы. Когда Учитель женился и обзавелся детьми, материальное положение его снова ухудшилось, он вынужден был давать по сорок уроков в неделю. В новогодние и летние каникулы он принимал переэкзаменовки, занимался с отстающими, в подготовительных классах с абитуриентами.

Потом как-то сразу ему все это надоело. Своим друзьям он говорил: «Я чувствую, что становлюсь магнитофоном, — и, улыбнувшись, добавлял: — С тех пор как в стране появился телевизор, эти сукины дети больше не нуждаются в нас». Найдя нужных людей, он добился перевода в одно из таких учреждений, в которых дельным ничем не занимаются, но которые названия имеют весьма солидные, например: «Учреждение по изучению и определению учебного профиля страны» или «Учреждение по нововведениям в обучении взрослых грамоте».

Уже через месяц он понял, что за эти пятнадцать лет учительствования был здорово околпачен. Ведь теперь помимо жалованья и премий, надбавок за сверхурочную работу и квалификацию, денежных подарков к праздникам, за составление отчетов, переводы и редактирование ему перепадала приличная сумма из бюджета планового управления, предназначенная для исследовательской программы. Достаточно было представить только один доклад в месяц. И поскольку никто не оценивал ни качества, ни объема, ни полезности, ни бесполезности этих докладов, важно было только слегка пригладить или перевести его.

Основная его работа заключалась в редактировании в удобное для него время обзоров, сделанных по переводам наспех и небрежно. Он должен был сделать эти обзоры удобочитаемыми на случай, если кому-либо вздумается заинтересоваться ими. На эту работу уходило часа два, остальное время делать было абсолютно нечего. Это безделье через месяц-другой стало сводить его с ума. В первые дни он брал с собой книгу, но читать было нельзя: в комнате кроме него постоянно находились еще два-три человека, которые с утра до вечера разговаривали, и он невольно втягивался в их болтовню.

Когда ему надоедало, он вставал, заходил в другие комнаты пообщаться с сослуживцами, пил чай, кофе, курил и снова возвращался в свою «клетку» — так он называл свою рабочую комнату.

Он стал раздражителен, постоянно ворчал, придирался ко всякой мелочи, был всем недоволен. При встречах с друзьями жаловался и брюзжал. И непонятно было: он вроде бы советовался со всеми, просил помощи, чтобы как можно быстрее вырваться из этой «клетки», но, когда в начале каждого месяца он получал свой чек да еще два-три мелких или крупных денежных перевода за разные работы, в глубине души он ощущал какую-то радость и удовлетворение.

Однажды, когда он слишком долго и нудно плакался на свою жизнь, Посол сказал ему: «Я не понимаю тебя. В наше время нельзя, конечно, жить на гроши за преподавательскую работу, но если тебе так не нравится служба в учреждении, то, пока не поздно, брось ее и вернись в свою школу. Оторвать от себя одну-две тысячи туманов сейчас легче, чем потом, когда их будет семь-восемь-десять, тогда это будет гораздо сложнее, вернее, это станет невозможным».

Но Учитель так долго колебался, бросив на одну чашу весов деньги, а на другую — свое душевное спокойствие, что утяжелявшаяся каждый месяц чаша с деньгами вместе с силой привычки, полностью разбила его слабую волю, а осколки ее растворились в алкоголе. Теперь он пил безудержно днем и ночью.

Учитель снова окружил себя броней молчания. Но беседа продолжалась.

— Доктор, а ты чем занимаешься?

— Ничем, с утра до вечера бегаю как гончий пес. Утром служба, в обед потихоньку смываюсь на два-три часа, иду в «ведомство», потом снова возвращаюсь на службу до пяти-шести часов, потом снова в «ведомство» до бог знает какого времени — девяти-десяти-одиннадцати ночи. Маршал, а ты что делаешь, ты ведь не похож на нас, тебе-то хоть спокойно живется?

Этот приятель получил свое прозвище потому, что с детства почитал маршала Роммеля — он выискивал все, что о нем печаталось, смотрел все фильмы о нем.

— Дорогой мой, радость моя, мне спокойно с вами сейчас, когда я пью водку. А так какое там спокойствие, да разве это жизнь? Не желая вас обидеть, скажу, что это собачья жизнь. Утром — работа, днем — работа, вечером — работа. Ведь наша работа не нормирована. Задержат тебя до полуночи, а ты и пикнуть не смей. «Сделай это!» — «Слушаюсь!», «Сделай то!» — «Слушаюсь!», «Поезжай в Заболь!» — «Слушаюсь!», «Поезжай в Хаш!» — «Слушаюсь!» Ну какая же это жизнь?! И сдохнуть раньше никак не получается, чтобы наконец обрести покой.

— Ну, братец Маршал, что это за речи — не дай бог. Ты ведь еще молод, у тебя еще полно дел в этом мире. Мы должны вместе пить водку, наслаждаться жизнью, почитывать!

— Дорогой мой, ей-богу, единственная радость моя в этом мире — это вы, мои друзья-единомышленники, и водка! Клянусь собой, клянусь всеми вами, если б не мысли о детях, я бы хотел умереть и попасть на Бехештэ-Захра.

— Милый Маршал, брешешь! Я наперед знаю твои мысли — ты умираешь от желания получить очередное звание. На-ка, бери! — И Доктор протянул ему рюмку.

Маршал выпил и причмокнул. Увидев проходившего мимо с бутылкой в руках молодого человека, он воскликнул:

— Милый, дорогой! Плесни-ка мне водочки. Добавь тонику. Спасибо. Еще немного льда. Благодарю тебя. Чтобы водки было много, а воды мало. Дай мне бог быть на твоей свадьбе виночерпием! — Потом он обратился к друзьям: — Нет, дорогие, совсем не так! На кой черт мне эти звания? К чему они мне, если нет морального удовлетворения? Ну предположим, мы выжили, ну и что? Как только фортуна изменит нам, сразу же схватят за глотку и скажут: «Эх вы, мать вашу так, по вашим физиономиям видно, что вы, сукины дети, такие-сякие», а потом отправят к праотцам.

— Милый Маршал, опять брешешь. Хочешь показать, что ты такой важный.

— Нет, душа моя! Какой там важный! Был бы важный — либо удрал бы, либо… А, будь что будет!

Толстому Маршалу было еще далеко до старости, а голова его была уже совсем лысой. Он весь пылал и лоснился от алкогольных паров. Выругавшись, он стал прищелкивать пальцами, приплясывать и напевать:

Все вокруг смеялись, плясали, хлопали в ладоши, подбадривая его.

— Маршал, тебе помогла «драконова пилюля»? — спросил хозяин.

Продолжая веселиться, Маршал весь расцвел:

— Помогла, да еще как!

— А что это такое — драконова пилюля? — спросил господин Учитель.

— Это нечто величиной с орех фундука и цвета черной туши.

— Я спрашиваю, для чего она?

— Ага! Это уже существенный вопрос. Она для людей, у которых ослабевает зрение оттого, что они слишком много читают. Ведь у Маршала в последнее время здорово глаза ослабли. Бедняга совсем было уже утратил способность читать. Инженер привез ему из Японии несколько «драконовых пилюль». Зрение стало таким острым, что и не говори! Теперь он может держать книгу в одном углу комнаты, а читать ее из противоположного.

Маршал изобразил оскорбленную добродетель:

— Но клянусь, я читаю не так уж часто.

— Если слишком редко, жена обрушит крышу тебе на голову!

Вдоволь натанцевавшись и устав, Маршал снова уселся на свое место. На красном лбу и лысине выступили крупные капли пота. Он обратился к хозяйке:

— Ханум, милая, да стану я жертвой твоих ручек, да умереть мне ради твоего ясного, как луна, личика, будь добра, возьми чистый платочек, намочи его, потом выжми как следует и дай мне, да умереть мне вместо тебя! — И, получив платок, продолжал: — Да буду я твоей жертвой, я же тебя очень люблю, ты знаешь? Дай-ка поцеловать твой чудный лобик. Так что, когда твои дети вернулись домой, ты успокоилась?

— Знаешь, какие первые слова произнесла Парванэ? — спросила хозяйка. — Она бросилась в мои объятия и сдавленным голосом воскликнула: «Мамочка, я больше не поеду в Англию, я хочу остаться с тобой!»

Маршал растроганный под влиянием алкоголя, схватился руками за голову:

— Вай-вай, ты разрываешь мне сердце, дорогая моя, милая моя, ведь нельзя поступать так жестоко с детьми!

— Ни мне, ни их папаше некогда заниматься ими. Так всем лучше.

Чтобы не выслушивать его пьяные проповеди, хозяйка отошла подальше.

Маршал мокрым платком вытер лоб и лысину. Господин Учитель, глядя на его лысую голову, вставил острое словцо.

Все захохотали.

— Ладно уж, — скромно потупился Маршал, — мы-то, несчастные, забитые, бедные, от всех терпим — от вас тоже стерпим.

— Ну и скромник нашелся!

Послышался голос еще одного приятеля:

— Я поднимаю рюмку за здоровье друзей!

Все удивленно обернулись, так как он не пил. Оказалось, у него в руках черешня.

Все грохнули со смеху. Хозяин воскликнул:

— Да возьмет тебя небо с твоими глупыми шутками! Твои шесть месяцев еще не кончились.

— Что за шесть месяцев? — спросил Маршал.

— У него вырезана часть желудка, а он не может удержаться: шесть месяцев пьет, а когда чувствует себя на грани смерти, дает зарок — и шесть месяцев постится. Как раз сейчас у него этот шестимесячный пост.

* * *

— Посмотри на тех! — сказал Доктор.

В другом углу гостиной рядом с мужчиной стояла женщина с бокалом в руках. Она была молода, красива, изящна, стройна, в элегантном дорогом платье, обнажавшем до половины бюст, руки, плечи и спину. Платье держалось на узенькой ленточке, завязанной на шее. Она слишком громко разговаривала, слишком громко смеялась. Черные блестящие глаза, прелестный рот, улыбка, озаряющая живое лицо. Речь ее, жеманно-кокетливая, волновала слушающих. Разговаривая, она делала чувственные движения. Женщина, с ее красотой и жеманством, напоминала начинающую, но в будущем весьма дорогую проститутку.

Молодой человек, стоящий рядом с ней, был хорошо сложен, чисто выбрит, но волосы свисали до воротника. На нем была рубашка в розовую полоску и костюм в крупную клетку. Галстук был таких необъятных размеров, что его хватило бы на платье для его спутницы, наподобие того, в каком она была. Лицо его выражало смесь гордости, уверенности в себе и самодовольства, происходивших не от ума, а от глупости.

— Посмотри на них!

Посол повернул голову и процедил со скрытой завистью и едва уловимой ревностью:

— Да смотрю!

— Красива, стерва, здорово красива!

— Эта красота и помогла ей в жизни, а может быть, и усложнила ее.

— Ты ее знаешь?

— Да, причем хорошо. Она очень рано вышла замуж. К тому же какое замужество! Попала как кур в ощип! Ведь ханум весьма страстная! А муж ее такой битюг, что и говорить не стоит, — смесь невежды и бабника. Прожив с мужем несколько лет и сделав несколько абортов, ханум с ним развелась. Потом она стала любовницей бывшего мужа. Еще год они прожили таким образом, пока он не уехал за границу. Тогда она вышла замуж. Ее новый муж — настоящий мешок с деньгами, ханум поймала его в свои сети. Теперь она по нескольку раз в год ездит за границу — одна — и там возобновляет связь со своим первым мужем.

— Да ну! И муж не возражает?

— Знаешь ли, муж, говорят, получает от ханум удовольствие только глазами, он доволен и горд тем, что у него красивая жена. Но у него не хватает сил, чтобы свернуть с пути целомудрия. Говорят, у него с женой — мирное сосуществование. Он выполняет все ее прихоти и обеспечивает ее деньгами. И не мешает ей ни в чем. А ханум завлекает в свои сети красивых молодых людей одного за другим. Тот, по-деревенски одетый, с недоступно-идиотским выражением лица, — последняя добыча ханум.

— Да ну! Везет же некоторым кретинам!..

— Друзья, я уже задыхаюсь, мне плохо, — пожаловался Маршал. — Пойдемте на крышу, подышим свежим воздухом.

Маршал, Доктор, Визитер и еще двое ближайших приятелей потихоньку вышли из гостиной и направились в одну из отдаленных комнат. Там они заперлись. Маршал вынул маленькую сумочку, которую он в начале вечера спрятал в комоде под вещами, достал из нее изящную трубочку, маленькие щипчики и полную коробочку опиума.

— А где ты возьмешь огонь? — спросил Доктор.

— Подожди, — ответил Маршал с горящими от предвкушения удовольствия глазами, — современная прогрессивная наука и модерновая техника позаботились и об этом. — Затем от назидательно-книжной интонации он снова перешел на доверительный тон: — В этом мире все сложности разрешены, остались только заботы об этой проклятой душе: ничто ее не радует, ничто не удовлетворяет, совершенно не понятно, что ей еще надо! — Затем он показал другую коробочку: — Смотри, такая маленькая, а таится в ней так много! — Он вынул из коробочки металлическую квадратную спиртовочку на двух ножках, поставил ее на стол и достал белые таблетки. — Видишь? Это сухой спирт, нечто потрясающее. Такая таблетка горит долго, жарко, к тому же чистейшим пламенем, никакой копоти. А вот уголек, — и он вынул черные кубики, — промышленный, очищенный, супер!

Он сложил таблетки на спиртовке и поджег спичкой. Они загорелись красивым голубым пламенем. Затем он положил поверх таблеток пару черных кубиков, прогрел трубку, и все было готово.

Приятели накурились вдоволь. Затем все убрали и вернулись к гостям. Снова пили водку и виски, пока Маршалу не стало совсем плохо. Тогда они поднялись на крышу. Маршал снял пиджак и галстук, расстегнул воротник сорочки, влажным платком отер лицо и шею.

— Нет, так не пойдет, открой-ка заслонку кулера.

Визитер снял одну из заслонок, и вода хлынула наружу. Маршал подставил голову под струю, потом вздохнул облегченно и с наслаждением.

— Будь осторожен — как бы кулер не отрезал тебе голову.

— Я осторожен, мне не впервой.

Еще несколько раз он облил водой голову. Затем вытерся платком.

— Только так можно привести себя в чувство. Только так, — сказал он.

Остальные продолжали разговаривать.

— Инженер, у нас есть кусок земли, может быть, ты нам ее застроишь?

— На сколько рассчитывать?

— Пятьсот-шестьсот тысяч туманов, если будет больше — не страшно.

— Извините, мы не беремся за дела меньше нескольких миллионов, иначе это просто трата времени. Но знаете, я, может быть, смогу найти кого-нибудь.

— Ну, старина Инженер! И ты становишься шишкой!

— Вы не видели шишек, если меня называете так. Настоящая шишка — тот, у которого голова ни о чем не болит, у кого все спокойно.

— Старик, у тебя тоже солидная компания, тебе тоже можно быть спокойным и не волноваться.

— Нет, дорогой, какое там спокойствие! Действительно, наша компания — одна из десяти крупнейших в стране, собрать шестьдесят-семьдесят инженеров не так-то просто, но наша компания — строительная, у нас нет инженеров-архитекторов. Даже в дорожно-строительных компаниях положение лучше, чем у нас. У них всего две-три статьи расхода. Мы же, несчастные, имеем дело с тысячами наименований — начиная от цемента и металлических конструкций и кончая ключами и розетками. С утра до вечера нам приходится препираться с тысячами идиотов и невежд. Так что, дорогой, все не так-то просто. В нашем деле масса разных забот и неурядиц.

— Да ну, старик, ну что ты несешь? Чего тебе еще не хватает? В городе имеешь дом, на берегу моря — виллу, в Демавенде купил сад.

— С тех пор как Инженер приобрел сад, — вставил Посол, — моя привязанность к нему увеличилась вдвое. Жаль, что тебя не было, мы уже несколько раз ездили туда. Он так здорово принимал нас, что нам даже неудобно было.

Инженер, довольный тем, что тема разговора отклонилась от его службы и денег, воскликнул:

— Клянусь вашими душами, этот сад я купил лишь ради друзей, чтобы мы могли хотя бы пару дней собираться вместе и без помех повеселиться и вспомнить старые времена. Какая же тогда у нас была спокойная и счастливая жизнь! Денег не было, да и к чему эти проклятые деньги!..

— Если тебе деньги не нравятся, отдай их мне, — прервал его Доктор.

Инженер, как бы не расслышав этой реплики, продолжал:

— Разве это жизнь? Я по нескольку месяцев не вижу жены и детей. Не успев вернуться из Шираза, должен ехать в Резайе, не успев вернуться оттуда, должен ехать в Мешхед, не вернувшись из Мешхеда — в Бендер-Аббас. Короче говоря, я превратился в Вечного жида.

— Не успев приехать из Америки, должен ехать в Японию, — вставил Визитер, — не вернулся из Японии — надо отправляться в Европу.

— Старики, вы все время скулите, — заметил Маршал.

— А сам не скулишь?

— У меня положение иное. У вас хорошая работа, вы прилично зарабатываете, распоряжаетесь сами собой.

— Дело не в деньгах, — вмешался до сих пор молчавший Учитель. — Черт с ней, с моей работой. У меня тоже в душе чего-то не хватает. Эту пустоту нельзя заполнить ни деньгами, ни какой-либо ерундой вроде дома, сада и тому подобного. Это совсем не философия той кошки, которая не может добраться до мяса и поэтому объявляет его протухшим. Мы добрались до мяса, и нам неважно, пахнет оно или нет. Но я все равно недоволен, все равно мне плохо. Как бы это вам выразить — на сердце пусто. В самой глубине сердца что-то свербит: «Все это ерунда, бессмыслица, пустота, чепуха».

— О Будда! Спор принимает философский характер! — прокомментировал Визитер.

— Может быть, тебе недостает веры? — спросил Доктор. Затем, прижав одну руку к груди и подняв вверх другую, произнес проникновенным тоном оратора: — «О вера, дева светлая, как сталь!»

— Ради бога, не высмеивайте только память о нашей молодости, — перебил его Учитель, — не надо опошлять. Пусть хоть что-нибудь останется.

— Господин Учитель разогрелся, подождите чуток, сейчас закипит, — тихо проронил Визитер.

— Относительно веры… Я лично ни в кого и ни во что, никому и ничему не верю, — изрек Посол. — Ни в небо, ни в землю, ни коммунистам, ни капиталистам, ни социалистам, ни фашистам, ни левым, ни правым, ни в государство, ни в народ. Провались они все пропадом, и прежде всего этот поганый народ!

— А народ в чем виноват? — спросил Учитель.

— Больше всего во всем виноват народ. Если эти представители народа, выходцы из народа настолько тупы и безмозглы, они заслуживают, чтобы их били по головам и издевались над ними. Они, эти представители народа, никогда не были людьми и никогда ими не будут. Они погубили и свою жизнь, и нашу.

— А сами-то мы? Что мы сами собой представляем? На что можем рассчитывать? Чего мы можем ожидать от народа? Заслужили ли мы его уважение, заслужили ли право поносить его? Пока народ не взял нас за шиворот и не требует отчета, мы считаем его своим должником. Ну и ну!

— Я же говорил, — тихо промолвил Визитер.

— Ты сам-то веришь в народ, что так рьяно защищаешь его? — спросил Учителя Посол. — Ты вообще во что-нибудь веришь? В государство, в правительство, в народ, наконец, ради которого бьешь себя в грудь?

— Я такой же, как и ты. Я из того же теста. Но я хочу сказать другое: то, что подобные тебе люди не верят ни в правых, ни в левых, ни в бога, ни в черта, — это еще не самое плохое, наша беда в том, что мы не верим в самих себя. В противном случае мы не докатились бы до такого. Другая наша беда в том, что мы не ослы и не глупцы. А то бы были спокойны, жили безбедно и не жаловались бы. Мы пьем напропалую, чтобы забыться, но забыться не можем. Ищем развлечений, погружаемся в дела и заботы, чтобы заглушить в себе проклятый голос совести. Но это нам не удается. Мы хотим заполнить пустоту в душе, но у нас ничего не получается.

— Мне кажется, мы можем найти выход — нам нужно чаще встречаться друг с другом. Дружба по крайней мере успокаивает, — произнес хозяин.

— К тому же вместе водку пить приятнее, чем в одиночку, — полушутя-полусерьезно вставил Визитер.

Учитель пропустил это замечание мимо ушей и обратился к хозяину:

— Знаешь, почему мы годами не встречаемся? Ведь каждый раз, когда мы звоним друг другу или случайно сталкиваемся где-нибудь, мы жалуемся, сетуем о редких встречах. И тем не менее никто и пальцем не пошевелит, не сделает первого шага, чтобы собраться. И знаешь почему? Это правда, что мы все заняты, правда, что не хватает времени почесать затылок. Но мне кажется, что отчасти мы сознательно идем на это. В молодости наша дружба была зеркалом наших стремлений и надежд. Теперь это зеркало отражает измену тем надеждам. Мы видим в нем наше собственное крушение. Поэтому, естественно, нам не хочется заглядывать в него.

— Господа, я предлагаю выбросить или продавать все, что у нас есть, — снова вступил в разговор Визитер, — отправиться в глухую деревню, в отдаленную провинцию, жить совсем просто, чтобы избавиться от наших бед и несчастий.

— Наша беда, — продолжал Учитель, — наше несчастье в потере идеалов — мы разменяли их на вещи. И не надо искать виновных. Деньги, дома, автомобили, земельные участки ни при чем. Это средства для жизни. Наше несчастье в том, что эти средства приобретены по слишком высокой цене. Цена эта — надежды и идеалы нашей молодости. Поэтому мы и чувствуем обман. От этого и пустота, о которой я говорил, отсюда этот неумолкающий, навязчивый внутренний голос. Еще большая беда в том, что эти пустые забавы не приносят нам радости, а отказаться от них, бросить их нет сил. Твое предложение, Визитер, хоть оно смешно и нелогично, уже нечто, если бы было осуществимо. К сожалению, мы не можем пойти на это, не имеем мужества, не имеем достоинства — и сами это прекрасно осознаем.

— В деревне-то жить плохо, смешно говорить об этом, — задумчиво проговорил Доктор. — Выход в том, что делают все: надо бежать из этой дыры, уехать подальше и зажить по-человечески. Не зря же все поголовно уезжают. Берут жен, детей и уезжают навсегда.

— Куда же ты собираешься ехать? — спросил Учитель. — От чего, от кого убежишь? От себя? Куда бы ты ни пытался скрыться, твое проклятое «я» всегда с тобой. Наше горе — не во времени, не в месте, хотя время и место его родили. Наше несчастье в нашей вялости, в нашей неискоренимой лени, в том, что мы не в силах сопротивляться обстоятельствам из-за той же лени, из-за благодушия. А потому нам только и остается, что мечтать — мечтать о бегстве, и подальше.

— Вспомни ту красотку, окрутившую деревенского парня. Ей хорошо, она получает удовольствие от жизни, делает все, что ее душе угодно, совесть ее чиста и спокойна. Теперь попробуй впрыснуть ей, по выражению докторов, десять единиц пятидесятипроцентного раствора «буржуазной интеллигентности», и жизнь ее превратится в ад. Она не сможет ни бросить свою профессию, ни получать удовольствие от нее, ее проклятая совесть ни на минуту не оставит ее в покое. Она превратится в существо, непереносимое ни для себя, ни для других… Нам плохо оттого, что мы ни то ни се: ни негры Занзибара, ни надменные римляне. Наше несчастье в том, что нам хочется и бога, и финика. А мы лишены сил, воли, мы изнежены, нерешительны, ленивы. В то же время у нас есть, к сожалению, ум, чувства, сознание. Да, дорогой мой, это давно известная в истории болезнь Гамлета, разница только в том, что Гамлет был храбр, а мы малодушны до мозга костей и к тому же порочны, может быть.

— Ну это уж слишком, ты переборщил, — обиделся Посол. — Малодушны! Порочны! Эти рассуждения, эта самокритика, они — доказательство нашей честности. Честность же — своего рода мужество.

— Да, бесспорно, — сказал Учитель, — но мы не мужественны. Мы ловки… Мы очень ловкие люди. Ловкие и расчетливые. Вдоволь и даже сверх того едим, а когда встречаем голодных, искренне пытаемся доказать им, что заворот кишок хуже голода. Мы вжились в автомобиль, а когда встречаем пешеходов, честно утверждаем, что они счастливее нас. Ежегодно увеличиваем на один этаж свой дом, но невинно плачем и жалуемся, что строители и плотники доконали нас и оставили без крова. Да, мы ловкачи, настоящие пройдохи. Лучший способ не позволить другим тебя критиковать — делать это самому. А эти слова, которые иногда срываются с языка, они — для успокоения совести. Чтобы доказать себе, что мы все еще неплохие люди. Кстати, пока еще слова никого не убивали. Но когда доходит до дела, мы хромаем на обе ноги. Нас не хватает для любого, даже самого незначительного поступка, который мог бы нарушить наши привычки, наше спокойствие. Единственное, на что мы способны, — показать когти и зубы. И вообще, раз мы себя так хорошо знаем, если мы будем пить свою водку и продолжать жить как живем, не слишком вдаваясь в высокие материи. Да, так будет лучше.

Учитель замолчал, зажег сигарету. Остальные тоже молчали. Когда молчание затянулось, Маршал, который только слушал, не смея вставить слово, воспользовался моментом:

— Не устал, дорогой? Мы хорошо все восприняли. Единственная просьба: в следующий раз, когда захочешь произносить речи, не говори так красиво. Я, бедняга, не разбираюсь в буржуа-муржуа, и моему здоровью вреден Гамлет-омлет.

Никто не засмеялся. Все молчали. Все думали, как выбраться из этого мучительного тупика. Думали о том, что их вечеринка, так хорошо начавшаяся, теперь окончательно испорчена, и с этим ничего не поделаешь. Всем хотелось забыться. К сожалению, все были перенасыщены алкоголем, и он больше не действовал на них.

С крыши видны были разноцветные огни города, ряды белых фонарей прочерчивали линии улиц. Все думали о том, что завтра снова надо вставать рано утром, идти на работу, часами простаивать в автомобильных пробках. У всех была одна мысль: «О, если бы можно было не завтра, а сейчас проехать по тихому, пустынному городу и не сталкиваться со „сложностями уличного движения“».

Два пояснения:

1. У Горького есть книга «Мелкая буржуазия», а у Луиса Бюнюэля— фильм «Скромное обаяние буржуазии». Я использовал оба эти названия, объединив их.

2. Цитата в тексте «О вера…» — это отрывок из романа «Жан-Кристоф» Ромена Роллана. Я приведу ниже выдержку из этого романа, в котором много сходного (и в то же время отличного) с судьбами и характерами героев этой новеллы. Мне хочется особо подчеркнуть, что «Жан-Кристоф» был «священной книгой» моих героев в дни их юности.

«…Справедливости нет, ее не существует на земле: сила попирает право! Подобные открытия способны сломить юное поколение или закалить его душу навсегда; у многих опустились руки; они думали: раз так — зачем бороться? Зачем действовать? Ничто и есть ничто. Перестанем думать об этом. Будем наслаждаться жизнью. Но те, кто выдержал, прошли как бы испытание огнем. Их веру уже не поколеблют никакие разочарования, ибо с первого же дня они поняли, что их путь не имеет ничего общего с дорогой к счастью и что все же — поскольку иного выбора нет — нужно идти, иначе задохнешься. Эта уверенность приходит не сразу. И нельзя требовать ее от пятнадцатилетних мальчиков. Им предстоит пережить немало тяжелого и пролить немало слез. Но так нужно. Так должно быть».

 

Похвала лености

Человек — существо ленивое, и все, чего он не сделал, не сделал из-за своей лености, и то, что он сделал, сделал тоже из-за своей лености. Человек не решил ходить на двух ногах — он просто решил не ходить на четырех. Он устал оттого, что все четыре конечности соприкасаются с твердой неровной коварной поверхностью, что ему приходится до боли вытягивать шею и держать поднятой голову, и в какой-то момент принял решение не ставить руки на землю, а помахивать ими во время ходьбы, прямо держать голову и доказать свое превосходство над другими животными.

Человек не решил приручать животных, к примеру лошадь, — он просто решил не ходить пешком, ему стало лень. А ездить, конечно, спокойнее. Человек не решил изобрести лодки и корабли — он просто решил больше не плавать сам. Ему лень стало плавать. А потом, когда понял, что гребля тоже противоречит его ленивому характеру, он изобрел парусную лодку. Затем, развалившись в парусной лодке под ласковым солнцем, покачиваясь на морских волнах, он подумал: чтобы придумать, чтобы не заниматься таким утомительным делом — поднимать, опускать и устанавливать паруса. И тут он изобрел моторную лодку. Он имел быстроходные корабли, но ему стало лень даже изредка заходить в порт, ждать и получать топливо, это стало для него обременительно. Для собственного спокойствия он построил атомоход.

Человек не решил изобрести автомобиль и железную дорогу — он просто устал качаться в седле, утруждая свои суставы, или трястись в кресле экипажа или коляски за спиной какой-нибудь вонючей лошади.

Не ловкость человека явилась причиной изобретения самолета, а исключительно его леность и праздность. Ему надоело часами просиживать в автомобиле, ездить по забитому шоссе с его колдобинами, наливать в машину бензин, следить за уровнем масла, устранять проколы. Ему лень стало менять шины, ремни, амортизаторы.

Человек придумал вертолет потому, что ему надоели всякие сложности, связанные с самолетом. Ему лень было двигаться по взлетной полосе, чтобы подняться в воздух, лень было искать аэродром и кружиться над ним, пока нет разрешения на посадку. Вертолет больше соответствовал его ленивой натуре. Где вздумается пилоту, он приземляется и, где захочется, поднимается.

Человек разваливается в удобном кресле гигантского самолета, ему приносят еду, напитки, в его распоряжении книги, газеты, журналы, для него звучит музыка, ему показывают фильмы, и, самое главное, расстояние, которое пешком можно было бы преодолеть только за несколько лет, он покрывает за несколько часов. Но ему лень выдерживать даже эти несколько часов. Ему не хочется. Тогда он изобретает сверхзвуковые самолеты. Действительно, человек — самое ленивое и нетерпеливое существо в этом мире.

Возьмите любое другое открытие — от самого ничтожного до самого крупного. Все свидетельствует о человеческой лени и праздности: стиральная, посудомоечная машина, нейлоновые рубашки, тарелки одноразового пользования (и это при наличии посудомоечного автомата!), бумажные стаканы и платки, лифт. Да, самый убедительный пример — это лифт. Человек изобрел лифт потому, что ему было лень подниматься по ступенькам лестницы. Но должна же лень иметь границы! Ладно, подниматься на лифте — еще куда ни шло. Но ведь человеческое существо настолько лениво и праздно, что, даже спускаясь вниз, также пользуется лифтом!

Как вы думаете, в чем самое большое наслаждение и радость человека? В еде? Да, правильно. Но человек ленив, что даже для получения этого удовольствия не желает приложить минимум усилий. Так как ему лень самому для себя приготовить еду, он изобрел ресторан. И опять-таки потому, что ему было лень пользоваться разной посудой — тарелкой, чтобы накладывать в нее еду, ножом, вилкой, ложкой, солонкой, перечницей, — он изобрел бутерброд. Не умаляйте роли бутерброда. Бутерброд — это гениальное изобретение человека.

Человеку трудно было встать, немного пройтись, посетить друзей или привести в порядок свои дела. Поэтому он придумал письма и почту. Но тогда ему приходилось писать письма, ходить на почту, покупать марки, плевать на них, приклеивать на конверты (правда, чуть позже он изобрел конверты с нарисованными марками) и бросать их в ящик — все это делать ему стало тоже лень, и поэтому он изобрел телефон. Имея телефон, можно не писать, не двигаться. После того как это изобретение пришлось по вкусу его ленивой натуре, он использовал его и в других целях: телефонная покупка, телефонная продажа, телефонное обучение, даже телефонные любовь и брак. Да-да. Это самое ленивое в мире существо даже ради любовных наслаждений, которые он считает главным (наравне с едой?) в жизни, не хочет пожертвовать своей праздностью. Не обременяя себя встречами с возлюбленной или по крайней мере писанием любовных писем, он ограничивается телефонным звонком. По правде говоря, я убежден, что некоторые человеческие существа от избытка лени умудряются обмануть даже природу. Вместо того чтобы при сотворении каждого ребенка потрудиться, пролить пот, они, только единожды приложив усилия, рожают по два, по три, а иногда и по пять детей сразу. Если это не результат лени, то что же это такое?

Куда бы вы ни взглянули, вы всюду заметите проявления человеческой лености и праздности. Посмотрите, например, на свой письменный стол. Человечество устало макать ручку в чернильницу. Оно изобрело самопишущую ручку. Затем ему стало лень выполнять даже такую нехитрую работу: изредка заполнять самописку чернилами. Тогда оно изобрело шариковую ручку. Но и писание такой ручкой показалось ему слишком утомительным; тогда оно изобрело пишущую машинку. Но опять-таки человек был недоволен тем, что надо нажимать на клавиши, так как его нежные пальчики уставали. Тогда он изобрел сначала электрическую пишущую машинку, работа на которой не требует от пальцев никаких усилий — достаточно легкого ленивого прикосновения, а потом и электронную. Человеку лень было перепечатывать одно и то же по два-три, по нескольку раз, тогда он придумал копировальную бумагу.

Человеку лень было ходить туда-сюда, чтобы узнавать новости. Тогда он изобрел газету. Газеты — это одно из самых ленивых изобретений человека. Ты уютненько устраиваешься в кресле или на диване, берешь в руки несколько листков бумаги и узнаешь о событиях и происшествиях во всем мире. Газета не обладает ни тяжестью книги, ни ее однообразием. Но этому ленивому существу стало лень взять даже несколько листков бумаги и прочитать их. Тогда он изобрел радио.

Радио — еще более ленивое изобретение, чем газеты, так как для того, чтобы слушать, надо прикладывать еще меньше усилий, чем для того, чтобы читать. А затем ему надоело сидеть и смотреть на уродливую коробку, из которой раздается звук. С другой стороны, ему было лень подняться, одеться, выйти из дома, сесть на какой-то транспорт, выйти из него, встать в очередь, купить билет, войти б кинотеатр и посмотреть фильм. И опять-таки ему лень было делать одно изобретение, поэтому он сделал несколько изобретений одновременно, придумав телевизор.

Кроме своих непосредственных функций, телевизор стал выполнять функции и отца с матерью, и дедушки с бабушкой. Телевизор — и учитель, и друг, и партнер в игре, и шут, и бука. Когда собираются несколько человек и им лень пошевелить мозгами, чтобы придумать тему для беседы, телевизор решает эту сложную задачу. Все молчат, уставившись в него. А если о чем-нибудь говорят, то говорят о нем же. Мы все знаем, что самое сложное для человека — это мыслить. Мыслить, думать — это в корне противоречит ленивой натуре человека. Телевизор освобождает от тяжелой необходимости думать. Поэтому телевизор наравне с бутербродом и «молнией» на одежде можно считать крупнейшим открытием в истории человечества.

Да, ни в коем случае не преуменьшайте роль «молнии»: она хоть и не велика по своим габаритам, но в своем величии не уступает телевизору. Расстегивать и застегивать десятки пуговиц — это поистине каторжная работа. Но — «джиг» — всего одно мгновение — и «молния» освобождает вас от пытки расстегивать и застегивать пуговицы, которым нет конца. Особенно если вы спешите. Как бы это выразить — спешка, разумеется, никак не согласуется с человеческой ленью. Но я имею в виду вынужденное состояние спешки. Ну, например, когда вам необходимо по зову природы, который сильнее вашей воли, расстегивать одну за другой пуговицы. Рука ваша дрожит и срывается. Вы проклинаете все на свете, и особенно пуговицы. В подобных случаях «молния» делает чудеса. Наедине с собой вы или нет. Независимо от того, на вашей одежде эта «молния» или нет.

Куда бы вы ни взглянули, на что бы вы ни обратили внимание — всюду вы заметите яркие проявления человеческой лени. В любой области.

История? Да, человеку стало лень вынимать стрелу из колчана и вкладывать ее в лук, лень стало натягивать тетиву, лень бросать копье и опускать саблю на голову врага, тогда он изобрел ружье.

Но ему снова стало лень перезаряжать ружье после каждого выстрела и спускать курок. Тогда он изобрел автоматическую винтовку и пулемет.

Человеку лень было убивать своих врагов поодиночке. Это требовало много времени и затраты значительного количества энергии. А ему было лень, к тому же терпение его лопалось. Тогда он изобрел отравляющие газы и бомбу.

Экономика? Да, человеку лень было все делать самому. И сеять, и жать, и варить, и шить, и строить, и делать тысячу других дел. Тогда люди собрались в кружок, и один из них, который поумнее, то есть более ленивый, предложил остальным: «Давайте сделаем так: ты пеки хлеб, ты шей обувь, ты куй железо, ты пили деревья, ты строй дома. А я буду следить за всеми вами, чтобы вы хорошо работали и не обманывали друг друга, и главное — меня».

Все подумали про себя: «Черт возьми! Я поработаю всего несколько часов в день, зато больше ничего не буду делать».

Все были очень довольны.

Таким образом произошла величайшая революция в истории человечества, то есть разделение труда, и оно развивалось и развивалось, пока некуда стало развиваться. Но человеческая лень всегда найдет выход. Человек подумал: «Раз я делаю одно и то же простое дело, например ударяю с утра до вечера молотком по гвоздю, не лучше ли что-нибудь изобрести, чтобы оно выполняло это простое дело вместо меня?»

Таким образом появилась автоматизация.

Политика? Человеку лень было выполнять самому свои общественные дела. Тогда он выбрал себе уполномоченных, которые любезно согласились привести его собственные дела в порядок. Они же — уполномоченные, — как бы то ни было, были тоже человеческими существами, а следовательно, ленивыми. Они поручили нескольким людям из своего круга привести их общественные дела в порядок. Эти несколько из-за своей лености и праздности сняли груз поручений со своей шеи и повесили его на шею одного, который волей-неволей был вынужден выполнять их дела. Но поскольку он очень уставал и ему хотелось улизнуть от этих дел, его обманывали. Обманывали, обдуряли, как хотели. (Не подумайте ничего плохого! В те времена не было ни газет, ни тем более полосы происшествий!)

Вот, например, в один прекрасный день ему построили шикарный дворец. На следующий день принесли золото, серебро и разные драгоценности. Стоило ему только раскрыть рот, чтобы пожаловаться на усталость, ему посылали прелестных женщин, чтобы те взбадривали его, либо своих дочерей и сыновей, чтобы те прислуживали ему. И он вынужден был продолжать работу, а дабы как-то расслабиться, снять усталость и нетерпение, иногда выкалывал какой-нибудь глаз или отрезал какой-нибудь язык, наливал в какую-нибудь глотку расплавленный свинец, отрубал какую-нибудь голову, сжигал какой-нибудь город, грабил какую-нибудь страну и тому подобное. Но в конце концов ему все это порядком надоело, и он стал слишком уж несговорчивым.

Тогда люди его убрали и сказали: «Давайте установим очередность Пусть каждые несколько лет кто-нибудь один везет этот воз. Нельзя же одному какому-нибудь бедняге со дня рождения до самой смерти все работать и работать, а другим всю жизнь прохлаждаться». И они нашли какого-то простачка, взвалили на него ярмо всех своих забот и хлопот — на четыре года. По истечении этого срока бедолага взмолился: «Я выполнил все свои обещания — проработал четыре года, — теперь я хочу отдыхать сорок лет».

Но людям было лень искать другого такого же бедолагу, и они всяческими клятвами, посулами уговорили простачка поработать еще четыре года. Простачок, чтобы к нему больше не приставали, начал обирать всех подряд, липнуть к чужим женам, устранять мешающих мужей, отсылать в подходящие места людей с длинными языками и любопытных и делать другие подобные дела, которые обычно делали и делают для снятия усталости и улучшения настроения.

Но разве люди понимали, как ему тяжело? После следующих четырех лет снова начались стенания, мольбы: «Останься еще на четыре года. Уж это будет в последний раз».

По прошествии четырех лет они забыли про совесть и стыд и прямехонько, без обиняков, заявили бедняге: «Ты нам очень понравился, и мы хотим, чтобы ты оставался нашим президентом на всю жизнь».

Простак крайне возмутился, он проклинал время, землю и свою несчастную долю. Но ему ничего не оставалось, кроме как дать согласие. По правде говоря, он ведь тоже был человеком, а значит, ленивым. И теперь, после того как он провел многие годы в президентском дворце и привык к нему, лень было переезжать в другое место.

Но давайте выйдем из области политики, где есть везение и невезение. Давайте обратимся к развлечениям.

Какое самое любимое человеческое развлечение? Питие. Человеку было лень открывать незнакомые континенты, продираться через дикие и опасные леса, покорять вершины и таким способом волновать свою кровь, получать удовольствие. Он сделал открытие, при помощи которого можно было, сидя в своей комнате, не двигаясь с места, почувствовать волнение, возбуждение, то есть получить удовольствие: человек изобрел вино. Можно без сомнения сказать, что вино было одним из самых удачных его открытий. Нет нужды что-либо делать — вино все сделает за тебя. Сначала вдохнет в тебя энергию, чтобы ты мог без устали часами двигаться, плясать, хохотать, плакать, петь, орать — короче говоря, делать все, что придет в голову. Затем, чтобы ты не слишком утомился, оно ослабляет тебя, делает спокойным и безвольным (о, как же человек любит это состояние!) и усыпляет.

Кстати, только что вспомнил! Если бы человек не был ленивым, то зачем он изобрел бы снотворные таблетки? Но это существо настолько лениво, что не хочет лежать в постели и ворочаться с боку на бок, не засыпая.

Да, так речь шла о развлечениях, о том, каким способом человек может доставить себе удовольствие. Ни для кого не секрет, что огромное удовольствие приносят людям занятия спортом. Принято считать, что спортсмены — самые ловкие представители человечества. Казалось бы, спорт и лень несовместимы друг с другом. Но это вовсе не так. По моему мнению, спортсмены относятся к самым ленивым человеческим существам. Если бы было иначе и они, например, любили бы, как утверждают, горы, то зачем они установили там столько подъемников, канатных дорог, фуникулеров и других приспособлений, чтобы подниматься и опускаться на них?

Да, еще я хочу сказать, что человек настолько ленив, что, если он чего-нибудь не хочет делать, он этого не делает тут же, но если хочет что-то сделать, то придумывает для этого всякие условия и оговорки. Ну, поскольку у нас речь зашла о спорте, приведу пример. Вы каждое утро занимаетесь гимнастикой. В один прекрасный день вы встаете и говорите себе: «Сегодня уже поздно, некогда делать зарядку». На следующее утро никак не можете прозеваться и думаете: «Что-то сегодня мне не по себе, лучше зарядку не делать». На следующий день опять отговорка: «Вчера вечером я немного перебрал, и сегодня мне совсем не до зарядки». Таким образом вы отвыкаете от утренней гимнастики.

Но если вы не занимаетесь спортом и вдруг соберетесь заняться, то думаете: «Ладно, сегодня пятница, конец недели, начну с понедельника».

Если вы хотите научиться играть на сазе или, например, изучить математику, то тоже устанавливаете себе какой-то срок: «Начну с начала месяца». Если в это время зима, то вы думаете: «Начну уж сразу с весны!»

Сделаем небольшое отступление в сторону философии и на этом закончим наши разглагольствования (мне лень продолжать!).

Обращали ли вы внимание на тот факт, что, когда человеку становится лень жить дальше, он кончает жизнь самоубийством?

Меня не волнует, что другие считают движущей силой прогресса. Я полагаю, что движущая сила прогресса — лень, только лень, и ничего, кроме лени.

Не знаю, где я читал или слышал: «Если бы не лентяи, мы до сих пор жили бы в пещерах».

 

Полушутливые-полусерьезные рассуждения о казни

Казнь — это самая жуткая, самая необъяснимая до сих пор вещь, изобретенная человека. Звери просто убивают друг друга — погибает более слабый. Только человек казнит себе подобного.

Существует несколько определений понятия «человек». Например: «Человек — существо разумное», или «Человек — существо говорящее», или «Человек — существо, которое умеет смеяться», или…

Мы можем прибавить к этому еще одно определение: «Человек — существо, которое умеет казнить».

* * *

В природе убивать — естественно. В природе любое живое существо отнимает жизнь у другого, чтобы сохранить свою собственную — чтобы поесть или чтобы защитить себя.

Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы какой-нибудь палач съел свою жертву — даже во времена нехватки или дороговизны мяса. Я также никогда не слышал, чтобы какой-нибудь приговоренный угрожал жизни своего палача. Наоборот, если бы не было приговоренных, на какие средства жили бы палачи?

Ярость, злоба, которые охватывают убийцу, будь он зверь или человек, вполне объяснимы самим этим действием — убийством. Но что во время казни является противоестественным и недостойным, что вызывает наибольшее недоумение — это несоответствие между смыслом самого действия и тем, как его обставляют.

Если уж кто-нибудь хочет кого-нибудь убить, это лучше сделать быстро и грубо. Но тогда это не будет называться казнью. Это будет самое обычное убийство. Так убивают преступники, а не мы. Мы — блюстители закона и правосудия. В нас нет враждебности по отношению к кому-либо. Мы убиваем исключительно ради охраны общества. Мы убиваем человека, которого лично не знаем и к которому не испытываем ненависти. Единственное, что нам надо, — чтобы он умер как можно комфортнее, спокойней и человечней.

Антигуманное действие мы совершаем вполне гуманным способом.

Не правда ли, забавно? Обычно один убивает другого, если знает его, если в самом существовании этого человека содержится угроза его жизни. А судья и палач убивают незнакомого человека, не испытывая к нему никакой враждебности, не подвергаясь с его стороны никакой угрозе. Как знать? А может быть, подвергаясь? Может быть, в человеческом обществе инстинкт играет такую же важную роль, как и в мире животных?

* * *

До сих пор я не понял, почему, когда собираются казнить приговоренного, его будят на заре, или, точнее сказать, еще ночью, и не дают по крайней мере выспаться всласть.

Раннее вставание — одно из самых трудновыполнимых действий — еще с древних времен активно пропагандировали и считали панацеей счастья и будущих успехов. Но у того, кого казнят, нет и не может быть ни счастья, ни успехов — ведь у него нет будущего. Так зачем же будить несчастного на заре, трясти его, тащить сонного на площадь, когда он все еще зевает, трет глаза и никак не придет в себя? Ведь этому человеку предстоит одно из важнейших дел в его жизни. Так не лучше ли дать ему возможность совершить его, когда он соберется с мыслями вполне?

Кроме всего прочего, таким образом опровергается знаменитое мудрое изречение: «Вставай рано — и будешь счастливым». Хотя будь мудрец Бозоргмехр жив, он достал бы из рукава одну из своих многочисленных банальных мудростей и изрек: «Палач встал раньше приговоренного, поэтому он оказался счастливее». Только что же это за счастье — накинуть веревку на шею какого-нибудь бедняги, вздернуть его и получить за это вознаграждение, потом ждать следующую жертву, чтобы получить очередной гонорар?! Это может понять только сам бог или мудрец Бозоргмехр.

Итак, не лучше ли было бы послать за приговоренным не в два-три часа утра, а эдак часиков в девять-десять? Пусть уж хоть раз в жизни он потешит себя мыслью, что может встать поздно, подобно бездумным богачам, и не волноваться, что опоздает на работу и его накажут.

* * *

Не понимаю также, почему так нежно обращаются с приговоренным и стараются сделать так, чтоб ему было «комфортно». Не лучше ли перед казнью, как в старые времена, избивать приговоренного плеткой, пытать его каленым железом и даже ломать ему кости? В таком случае приговоренный сам будет стремиться умереть как можно быстрей. Помимо этого, пытаемый так сосредоточен на своей боли, что не вспоминает о смерти, а когда придет в себя — веревку уже затянули, и его благополучно отправили на тот свет. Даже если он и успеет подумать о смерти, то только как о возможности скорейшего избавления от этой ужасной муки.

Мы говорим о жалости и сочувствии. Рассказывают, что один палач, усаживая приговоренного на электрический стул, ласково нашептывал ему: «Дорогой, если тебе неудобно, я положу тебе под голову подушечку или под спину матрасик».

* * *

Еще одно, что меня ставит в тупик, — это предложение осужденному поесть. У кого в этот ранний час появится аппетит? Особенно после того известия, которое он только что получил. Если бы это было в обеденное время или вечером, когда у человека тяжело на душе и он не прочь опрокинуть рюмку-другую. Но до сих пор еще не было случая, чтобы осужденному предложили выпить. Может быть, это непедагогично: фотографии напечатают в газетах, и там жертва будет фигурировать с поднятой во здравие кого-то рюмкой?

Да, потом осужденному дают возможность покурить. Обычно ограничиваются лишь одной сигаретой. Это смехотворно. Ведь, услышав даже о малейшей неприятности, человек тут же закуривает. У которых еще молоко на губах не обсохло выкуривают по пачке сигарет в день. А преступник, убивший, возможно, не одного человека, должен ограничиться одной сигаретой! Был бы еще терьяк, гашиш, героин — это еще куда ни шло. Но одну самую обыкновенную сигарету! Это просто смехотворно и оскорбительно!

* * *

Потом спрашивают осужденного, какова его последняя воля. И, прежде чем бедняга успеет открыть рот, заявляют: «Невыполнимо!» (Зачем тогда спрашивать?)

Бесспорно, любой здравомыслящий человек ответит: «Мое последнее желание — освободите меня». Но здесь возникает логическое противоречие. Если исполнить последнее желание приговоренного — и помиловать его, то это желание не будет последним, если же не обратить внимания на его последнее желание — и казнить осужденного, то последнее желание не будет выполнено.

Но и на более скромные желания осужденного тоже не обращают внимания. Например, он может сказать: «Я мечтаю, чтобы и в это путешествие меня, как всегда, сопровождала моя теща». Посудите сами, будет ли исполнено такое желание.

Не исполняются даже самые ничтожные просьбы осужденного. Например, если он захочет увидеть мать, жену, ребенка, не будет же приостановлена церемония казни, чтобы отправиться за ними!

Короче говоря, все его желания должны простираться не далее желания чего-нибудь съесть.

А это тоже, по-моему, совсем не гуманно. Может быть, осужденный всю жизнь мечтал о каком-то блюде, и вот теперь наконец его приготовили, но осужденный в таком состоянии, что наверняка блюдо это не придется ему по вкусу, и человек лишится последнего в жизни удовольствия. Он будет еще больше расстроен и огорчен, накидывая себе на шею веревку.

Представьте себе осужденного, всю жизнь мечтавшего попробовать спаржу. Раньше он никогда не видел ее, не знал ни ее цвета, ни вкуса. Если этого человека спросить, чего ему хотелось бы съесть, он, бесспорно, ответит: «Блюдо из спаржи». И вот вполне может случиться так, что это блюдо окажется чем-нибудь совершенно несъедобным или просто-напросто невкусным. В таком случае человек отправится навстречу смерти крайне разочарованный, в полном отчаянии, без малейшего удовлетворения.

* * *

Мне не понятен еще один вопрос — врачебный осмотр. Один бог знает, какова цель этой глупейшей процедуры.

Врач осматривает осужденного и констатирует: «Сердце бьется нормально». Это означает: осужденный не испытывает страха, он храбр, не теряет самообладания.

Или же сообщает: «Сердце бьется учащенно». Это значит: осужденный трусит, он растерян и взволнован.

Но результат в обоих случаях один и тот же: его убивают.

Бывали ли случаи, когда осужденному говорили: «Молодец, ты храбрый человек. И потому мы решили тебя помиловать!» Или заявили бы: «Все это чепуха, не стоит волнения! Но раз уж ты так боишься смерти, что ж, так и быть, мы не будем казнить тебя».

Если ничего подобного не происходит, то кому нужен этот врачебный осмотр — пустая трата времени? Не лучше ли побыстрей покончить с этой процедурой, чтобы храбрый человек не потерял самообладания после столь длительного ожидания, а тот, кто еле жив от страха, не мучился бы больше?! Забавнее всего, что слова врача понимаются в обратном смысле, и делается все, соответственно, тоже наоборот. Например, врач, осмотрев больного, заявляет, что тот совершенно здоров. И вот этого совершенно здорового человека убивают. А другого, который, по заключению врача, болен, не трогают. Каждый мало-мальски соображающий человек понимает, что следовало бы убить больного — чтобы избавить его от болезни. Конечно, случалось и так, что поступали по-умному: и больного убивали тоже. Но ведь исключение не правило.

Бывает, врач, осматривая осужденного, заключает: умный и способный. И вот этого умного и способного уводят на казнь. А другого, у которого не все дома, который не нужен ни себе, ни другим, оставляют живым.

Смешно еще, что молодых убивают, несмотря на их здоровье, молодость, длинную предстоящую жизнь, а стариков лишают жизни по причине их старости. Посудите сами, похоже ли все это на действия здравомыслящих людей? А ведь эти люди претендуют к тому же на звание целителей общества! Но при чем здесь врач? Толковый врач, порядочный человек должен самоустраниться, видя, что его слова воспринимаются совсем не так, как должны восприниматься, что он предвестник не жизни, а смерти.

На мой взгляд, обязанности врача у эшафота совсем другого свойства — он должен стоять в полной готовности с ножом в руках. И как только вздернут осужденного, броситься к нему, отрезать веревку, уложить повешенного на землю и сделать ему искусственное дыхание. Это более соответствовало бы клятве Гиппократа.

* * *

Еще один недостаток нашего законодательства в том, что человека, убившего нескольких людей, обязательно казнят, в то время как впервые совершивший убийство имеет шанс быть помилованным. Хотя, на мой взгляд, если цель наказания — назидание, то следовало бы казнить того, кто стал убийцей впервые, чтобы ему неповадно было. Опытному рецидивисту, как известно, уже ничто не поможет, и наказание не пойдет ему впрок. Поэтому следовало бы не приставать к нему зря. Самое большое для него наказание — оставить его в покое.

Забавно также, что, если истец (я имею в виду отца, мать или брата, сестру, жену или ребенка пострадавшего) дает согласие на отмену приговора, казнь отменяют. Интересно, если кто-то должен вам деньги, разве ваш брат или, например, жена скажут должнику: «Можешь оставить себе эти деньги. Мы тебе их прощаем»? Но ведь жизнь человека ценнее денег!

По-моему, закон должен обязывать убийцу перед совершением преступления любым доступным ему способом — деньгами, мольбами, стенаниями — испрашивать у жертвы прощения; в противном случае милосердие истцов не принимать в расчет.

Существует, правда, другая категория истцов: обезумев от жажды мести, они упорно добиваются казни обвиняемого, полагая, что казнь — это более сильное наказание, чем пожизненное заключение. Будь я на месте судьи, я отдал бы приказ отправлять в тюрьму таких истцов хоть на месяц или еще лучше — на год, чтобы они могли объективно оценить меру такого наказания.

* * *

Самая смехотворная ситуация складывается, когда приговоренный к смерти находит способ покончить с собой сам, например приняв яд. Это надо видеть! Начинается настоящая паника. Тюремная больница объявляется на чрезвычайном положении. Весь персонал сверху донизу начинает так бегать и суетиться, что можно подумать, хотят спасти самого дорогого им человека. Несчастному впихивают в глотку толстенные трубы, ведрами заливают в него марганцовку, вызывая рвоту, пока не выведут яд из организма.

Такое мучение, по-моему, в сто раз хуже смерти. Противнее всего пощечины, которые получает горемыка, чтобы он — не дай бог! — не заснул навсегда.

И для чего все это? Чтобы вернуть его с порога того света и почти сразу снова, но уже «законным образом», отправить туда же? Все эти страдания — ради всего лишь одной какой-то печати и нескольких подписей. И не найдется человека, который сказал бы: «Оставьте беднягу, пусть умрет спокойно. Ведь в этом случае его смерть будет добровольной, и грех за нее не падет на вас!»

* * *

Самая омерзительная часть церемонии казни — это когда осужденного заставляют стоять около виселицы или около стены и читают ему приговор — весь, от начала до конца.

Есть ли польза от этой процедуры — один бог ведает. Может быть, когда-то в старые времена, когда осужденного казнили на главной площади города, на глазах его любопытных и испуганных сограждан, этот акт и имел какой-то смысл. Но сейчас, когда казнь совершают в тюрьмах, где, кроме законных представителей власти, никого нет, — к чему все это?

Сам осужденный знает, что он сделал, блюстители закона тоже знают это, — для кого же тогда читают приговор?

Кроме того, осужденный уже однажды выслушал это длинное и утомительное произведение на суде. Самый захватывающий детективный роман и то не заслуживает того, чтобы его читали дважды, что уж тогда говорить об акте обвинения, конец которого известен осужденному! К тому же утрачены интерес и свежесть восприятия, свойственные первому прочтению.

* * *

Еще одна забавная деталь в церемонии казни — это завязывание глаз осужденному Как будто, если он увидит своих палачей, он затаит в своем сердце зло на них и помыслит о мести. А может, это нужно, чтобы осужденный не догадался, в какой момент его настигнет смерть? Но ведь, кроме мучительного ожидания, ничего в этом нет. Толку-то никакого.

О, если бы кто-нибудь предложил закрывать осужденному не глаза, а рот. Ведь бывают такие, что незнакомы с правилами приличия и в последний момент высказывают все, что у них накопилось в душе, нарушая тем самым серьезность и торжественность официальной процедуры. А этого, естественно, ни в коем случае допускать нельзя!

* * *

После всех прочих наступает очередь тюремного священнослужителя. Ведь осужденный чувствует, что по отношению к нему допускают несправедливость и духовное лицо присутствует при совершении этой несправедливости, чтобы своим духовным авторитетом оправдать ее и даже представить как воплощение божественной милости. Но и это, как вообще все в церемонии казни, лишено здравого смысла: ошибки людей с их земными слабостями и недальновидностью осужденного не удивляют, он готов простить их, но допустить, что тот, кто связан с провидением и высоким полетом божественной мысли, ошибается, а тем более простить его ошибку, весьма трудно.

И бессмысленно, и жестоко желание тюремного священнослужителя заставить осужденного прочитать какую-нибудь молитву, обратиться к богу. Это все равно, как если бы вы направлялись к кредитору, чтобы расплатиться с долгами, а в это время какой-нибудь назойливый человек, схватив вас за шиворот, стал настаивать, чтобы вы отправили часть вашего долга по почте.

Неплохо было бы вместе с каждым осужденным казнить и тюремного священнослужителя. Возможно, осужденный предпочел бы вместо них адвоката или судью. Во всяком случае, тогда осужденный, возможно, не чувствовал бы себя таким одиноким и заброшенным, терпя обиды и несправедливость.

* * *

Нередко человек, которого убивают, знает своего убийцу и уверен (или по крайней мере надеется), что будет отомщен.

Тот, кого казнят, лишен даже такого минимального удовлетворения. Он не знает, кого считать своим убийцей среди огромного числа лиц, которые шаг за шагом планомерно вели его к смерти.

Ни один из них не считает себя убийцей, ни один из них даже не желает ему смерти. Они лишь исполняют свой долг. В этом холодном, темном, скользком коридоре, ведущем к черной яме небытия, каждый подталкивает его вперед пинком только ради исполнения долга.

* * *

Как ни ряди, казнь не приносит никакой пользы никому — ни мертвым, ни живым. Разве случалось когда-нибудь, чтобы потенциальный убийца, уже настигший или подстерегший свою жертву, вдруг убрал в ножны кинжал или отбросил пистолет со словами: «Ах, да! Совсем забыл! Если я тебя убью, меня схватят, осудят и казнят по такому-то пункту такого-то параграфа Уголовного кодекса. Так лучше я воздержусь и не убью тебя».

* * *

Раньше бывало и такое: над осужденным производили все подобающие манипуляции, даже зачитывали смертный приговор, а в последний момент объявляли о помиловании.

Эта практика для осужденного ужасна, но однажды по крайней мере она дала положительный результат: мир обрел Достоевского.

Если какая-либо церемония казни может создавать писателей, поэтов, деятелей искусства, то я полностью ее одобряю. Только вряд ли кто-нибудь согласится столь дорогой ценой стать даже Достоевским.

* * *

Колебания от надежды к безнадежности, от одной крайности к другой тоже крайне мучительны. Осужденный теряет веру, а ему постоянно внушают заведомо неосуществимую надежду.

В этих метаниях перевешивает чаша безнадежности, хотя даже солдат, идущий на войну, и то больше надеется вернуться живым, чем погибнуть. И до последней минуты верит в это, не ведая о смерти, которая уже витает над ним.

Безнадежность осужденного, однако, всеобъемлюща и неотвратима, а надежды — призрачны и пусты.

* * *

У казни и проституции есть одно общее, от чего бросает в дрожь и трепет. Это их противоестественность.

Если вы станете случайным свидетелем мучений людей в наполненном газом помещении, вы, естественно, немедленно откроете дверь и разобьете окна. Если вы увидите тонущего, вы броситесь спасать его, не раздумывая, кто он и чего больше заслуживает — жизни или смерти. Словом, когда вы видите человека в опасности, у вас возникает естественное желание — помочь ему.

А во время казни вы сначала завязываете осужденному человеку руки, глаза, затем набрасываете ему на шею веревку или крепко привязываете его к стулу, а потом открываете газовый кран или включаете электрический рубильник!

Бросать своего собрата со связанными руками и ногами в объятия смерти противоестественно. Такое сообщничество со смертью позорно, грязно, оно терзает совесть человека, если совесть не анестезирована. Эта противоестественность имеет место и при пытках. В драке оба противника испытывают чувства ненависти, гнева, которые и определяют их поведение. Но палач совершенно хладнокровно предлагает своей жертве снять туфли, лечь на топчан. (Подобно врачу, предлагающему больному прилечь для обследования.) Противоестественно само это спокойствие, которое не может не задевать самое бесчувственное сердце. Поэтому-то палач и ищет искусственный предлог для своей злобы. Он оскорбляет и бранит свою жертву. Любой ответ истязаемого — повод для гнева и жестокости палача. Повод, оправдывающий бесчеловечность.

* * *

До сих пор ничем так не злоупотребляли, как наказанием смертью. Любое наше правительство, считающее себя справедливым (а каждое правительство, естественно, считает себя таковым), бросает своих противников в тюрьмы, а самых упорных — казнит.

Через некоторое время колесо истории поворачивается, другое справедливое правительство берет бразды правления, открывает двери тюрем и освобождает заключенных. Часто вчерашние узники оказываются сегодняшними правителями. Но казненные не возвращаются к жизни. Правительство может реабилитировать их, признать невинно осужденными и вернуть им честь, доброе имя, но никакие законы не возвратят им жизни. Именно это — причина злоупотреблений, так как во имя «защиты общества» занимаются просто местью.

* * *

И последнее звено в этой трагической цепи — лишение осужденного права выбора: каким образом уйти из жизни.

Один хотел бы умереть во сне. Другой боится петли и желал бы быть расстрелянным. Ведь смерть — это смерть. Задача представителя закона — убить осужденного, ему в принципе безразлично, как умрет осужденный — так или эдак. Но и в этом осужденному отказывают.

Казнь — это простейший и самый дешевый способ избавления общества от одной из своих пораженных болезнью клеток, хотя сама болезнь не искореняется.

* * *

Казнь — это тампон, который общество засовывает в уши, чтобы не слышать укоров совести.

* * *

Кроме всего прочего, каждый осужденный имеет право в своем последнем слове воскликнуть: «Жизнь — это дар, преподнесенный мне не вами, и не вам отнимать его у меня. Одновременно мне даровано счастье не знать срока моей жизни. Вы не имеете права лишать меня и этой привилегии. Своими „гуманными“ церемониями вы доставляете мне нечеловеческие страдания. Если уж вам так необходимо убить меня, убейте по крайней мере неожиданно, чтобы я не подозревал об этом, ну хотя бы во сне. Среди всех ваших антигуманных поступков этот будет самым гуманным».

 

Одиночество господина Техрани

1

После девяти месяцев одиночества господин Техрани был близок к помешательству. Любой пустяк выводил его из себя. Он злился на все. Но так как жил он один и злость свою сорвать ему было не на ком, злился он на самого себя. Погрузившись в бессвязные, мучительные размышления, он бесцельно слонялся по дому, из одной комнаты в другую. Иногда задевал угол стола или стула, спотыкался. Тогда, раздражаясь, громко и непристойно ругался:

— Господин Техрани! Ваша светлость господин Техрани! Ты что, ослеп? Не видишь ничего перед собой? Открой же свои проклятые глаза!

Он называл себя «господин Техрани», когда злился на себя, в более-менее хорошем расположении духа именовал себя «ваша светлость господин Техрани».

Он так говорил сам с собой, что казалось, ему приходится иметь дело с назойливым человеком, от общества которого никак не удается избавиться. Иногда в состоянии рассеянности или расстройства он мог обрезать руку ножом или поранить лицо бритвой или у него из рук выпадал стакан и разбивался, тогда он громко восклицал:

— Ваша светлость господин Техрани! Опять ты начудил! Опять опростоволосился! Нет, я тебя знаю, хорошо знаю. Ты никогда не станешь порядочным человеком. Да возьмет тебя бог, чтобы я освободился от тебя!

Иногда, мучаясь от безделья, включал приемник, но, как только до него доносились слова песни, тысячу раз слышанной, он с досадой выключал его, спрашивая себя:

— Глупец, о чем ты думаешь? Думаешь, как только ты дотронешься до этой проклятой коробки, случится чудо и нечто новое выйдет из нее? Что тебе надо? Ты что, потерял разум? Ты кого пытаешься разозлить — себя или меня?

Или, когда он был в хорошем настроении, включал приемник и, услышав голос диктора: «Дорогие водители! Осторожность и соблюдение правил…», выключал его, щелкал пальцами и на какой-нибудь веселый мотивчик напевал:

— Правила, правила, правила, ой правила, ай правила!

Остановившись перед зеркалом, он впивался глазами в свое отражение и то хмурился, то смеялся, то повторял какое-нибудь двустишие, четверостишие, фразу из какой-нибудь рекламы, которую он с утра до вечера много-много раз слышал: «Хочу быть один, вдали от толпы, совсем один».

И если случайно что-то напоминало ему о работе, он раздраженно рычал:

— Несчастный! Прекрати сейчас же!

Но через минуту или через час все забывалось, и он снова рассеянно бубнил очередное двустишие: «Хорошо тебе, голубка, куда хочешь ты летишь…» Или же напевал отрывок из какого-то глупого романса, который он впервые услышал как-то по радио в такси и запомнил после неоднократного повторения: «Красотка, красотка, немного потерпи, любовные дела не любят суеты…»

Однажды случилось так, что в течение нескольких дней его терзала идиотская фраза из рекламного объявления, и он то и дело произносил ее с саркастической интонацией:

— Ха-ха… ха-ха-ха, очень даже неплоха!

Если ему попадалось какое-нибудь неприятное для него сообщение или он узнавал, что в каком-нибудь уголке мира кто-то сказал или совершил что-либо противное его натуре, это тоже вызывало взрыв иронии, и он снова напевал, подсмеиваясь над своим незримым противником:

— Ха-ха… ха-ха-ха… очень даже неплоха!

Стоя перед зеркалом, собираясь побриться, намыленный, с бритвой в руке, он вдруг замирал, уставившись в собственное отражение, и задумчиво и строго произносил:

— Ага! Приходила ли в вашу пустую голову такая дурацкая мысль, что эта бритва, скребущая, как терка, ваше лицо, облагораживает вашу жизнь? Ага! Поверьте, это не реклама, это реальность!

Чистя зубы, он повторял:

— Чистые здоровые зубы позволяют вам на несколько дней продлить эту сладкую, смехотворную, тошнотворную, грязную, адскую жизнь. Поверьте, ага, клянусь не вашей душой, а собственной смертью, клянусь своей тетушкой, я говорю правду!

Отражение подмигивало ему. Господин Техрани хмурился, говорил:

— Кончай дурачиться!

Но отражение не слушалось, продолжало строить ему гримасы и в конце концов заставляло рассмеяться. Господин Техрани искренне, от души громко смеялся несколько минут, потом вдруг его охватывал страх. Он замирал, вглядывался в свое отражение и подавленно повторял:

— Несчастный, бедняга! Горемыка убогий! Опомнись! Ты же сходишь с ума. Вернее, ты уже сошел с ума!

Отражение принимало безразличный вид и отвечало:

— К черту! Да что мне все эти умники с их здравым смыслом?

Да, после девяти месяцев одиночества господин Техрани был совсем близок к помешательству.

2

Даже тогда все продолжалось как обычно. Господин Техрани просыпался утром, умывался, брился, если это было необходимо, заваривал чай, выпивал чашку, садился за письменный стол и работал до обеда, или, вернее, заставлял себя работать. Иногда часов в десять ему хотелось снова выпить чая и выкурить сигарету.

В обед он вынимал что-нибудь из холодильника, разогревал и съедал. Если там ничего не оказывалось, он отправлялся в гастроном в конце улицы, покупал пару бутылок пива или немного водки, выпивал, заедая дежурной закуской месье Маяка (имя хозяина — Маяк — каждый раз напоминало господину Техрани о кинотеатре «Маяк»).

В середине дня магазин был безлюден, и господину Техрани очень нравились его пустота и тишина. Месье Маяк был не слишком словоохотливым и любопытным — он занимался своими делами. Но по вечерам в магазине собиралось много народу, все толкались в небольшом помещении и громко разговаривали. Господин Техрани не ходил туда по вечерам — заглянул раза два, но этим и ограничился.

Закусив таким образом, он возвращался домой, разогревал воду — попить чая и вымыть посуду, оставшуюся с вечера. (Мытью посуды, как и многому другому, он научился там, во время «путешествия».)

Потом он пил чай, ложился на диван, читал книгу, читал до тех пор, пока не слипались глаза. Тогда он отдавался сну часа на два. Затем снова вставал, умывался, работал, если было настроение; если настроения не было — в последнее время это случалось часто, — он читал, немного слушал музыку или, если почтальон приходил рано, просматривал газету, пока не наступало шесть часов.

Тогда он чувствовал, что его организм нуждается в допинге. Он часто в шутку говорил друзьям: «После шести мне всегда не хватает допинга!»

Он поднимался, брал стакан, ставил его на холодильник, доставал водку и содовую, смешивал их в равных количествах. Добавлял кусочек льда, если было жарко; если было холодно, лед не требовался.

Когда он был там, он так часто рисовал в своем воображении именно эту картину! Не то чтобы он тогда чувствовал себя обделенным, несчастным из-за отсутствия водки. Нет, с самого первого дня это стало вполне нормальным. Как будто в своей прежней жизни он и не знал вкуса водки. Но вечерами, когда наступали сумерки, в те минуты, когда хотелось побыть одному, а это не удавалось, — в те минуты он просто мечтал держать в руках стакан водки с содовой и кусочком льда и медленно потягивать из него. Когда выдавали талоны на огурцы или дыню, господин Техрани шутил: «Неплохо было бы получать талоны и на водку!»

Однажды — после возвращения из «путешествия» — он встретил одного из своих бывших сослуживцев. Тот как бы шутя сказал: «Я спрашивал о твоем здоровье у одного знакомого, он ответил: „Чувствует себя хорошо, но пьет много!“» — «Что делать! — отозвался господин Техрани. — Надо же в конце концов компенсировать те три года!»

Теперь каждый раз, когда его совесть или рассудок кричали ему: «Не пей или, если уж ты без этого жить не можешь, пей хотя бы меньше!», он отвечал: «Почему? Ведь мудрец сказал: „Если ты не хочешь делать то, что можешь, помни: наступит день, когда ты будешь хотеть, но, к сожалению, уже не сможешь!“ Очень мудро и справедливо во всех случаях».

Короче говоря, это замечательное «дело» начиналось в шесть и продолжалось бог знает до какого времени. Со стаканом в руке господин Техрани что-то съедал в качестве ужина, смотрел телевизор, если было желание, слушал музыку, снова брал книгу, читал. Засыпал он поздно — иногда в полночь, иногда в час или в два после полуночи. Сон был беспокойный, неглубокий. Иногда в три или в четыре он просыпался и не мог заснуть, как ни старался, как ни крутился с боку на бок. Его терзали мучительные, тревожные мысли, ему не удавалось избавиться от них или хотя бы как-то их упорядочить. Он вставал, зажигал лампу, брал книгу и читал до рассвета. Затем закрывал глаза, засыпал на пару часов, чтобы снова встать и снова продолжать эту однообразную программу.

Господин Техрани жил таким образом девять месяцев, и бог знает, сколько бы так еще продолжалось. Но с некоторых пор все пошло по-другому.

3

В первые дни после возвращения он был полон кипучей энергии и радости. Ему казалось, что эти три года промелькнули если не как три дня, то как три месяца. Впечатления переполняли его. Едва раскрыв рот, он не умолкал часами, рассказывая.

Друзья и приятели были с ним. Кто-то уходил, другие приходили. Ему приносили в подарок цветы, книги, дорогие иностранные напитки. В его честь устраивали приемы Сегодня он был в гостях у одного, завтра — у другого. Все согревало и обнадеживало Он с гордостью думал, что эти три года он провел не зря.

Когда он проходил по улицам, с ним раскланивались едва знавшие его люди. Знакомые лица расцветали при встрече, взгляды выражали восхищение и признательность. Рукопожатия, объятия, поцелуи.

Правда, кое-что несколько портило господину Техрани настроение, привносило в его безоблачную радость легкую примесь грусти, — это советы, наставления, указания, без которых, разумеется, из самых добрых побуждений, не обходился почти никто из его знакомых.

Один сосед после всяких приятных слов порекомендовал ему: «Но больше этого не делайте, подумайте о себе, о своей жизни. — И с сочувствием продолжал: — Жаль вас, правда, жаль. Ведь, в конце концов, ради кого вы пережили все это? Ради этих глупых людей? Ради Машади Акбара и Рааны?»

Машади Акбар был квартальным лудильщиком, а Раана — его женой, она ходила по домам стирать белье и убирать квартиры. Это была неутомимая труженица, болезненная, мать шестерых детей мал мала меньше.

Господин Техрани нахмурился и ничего не ответил. Но про себя подумал: «Почему это Машади Акбар и Раана глупые люди? Только потому, что он лудильщик, а она прачка? А этот господин, такой солидный, в своих расклешенных брюках и ботинках на высоких каблуках, — он что, умный? Предположим даже, что он умен; но кому какая польза от его ума?»

Интересно, что на следующий день Раана пришла в дом господина Техрани постирать белье. Она тоже выразила свою искреннюю радость по поводу его возвращения, но потом вывалила на него целый мешок наставлений: «О ага! Клянусь вашей душой, вы не представляете себе, как я огорчалась, сколько я молилась за вас. Каждый раз, когда я видела вашу матушку, мое сердце разрывалось. Ну, слава богу, все позади, сотня тысяч раз слава Аллаху! Но заклинаю вас Аллахом, душой вашей матушки, не надо больше так делать! Разве можно связывать себя с шайкой воров и хулиганов? Как говорится, болей за того, кто готов за тебя умереть. Ну скажите, кто-нибудь из них был готов пожертвовать собой ради вашей молодости, кто-нибудь из них был готов умереть ради вашей старой матушки?! Для чего, ради кого? Ради этих, не в обиду вам будь сказано, тупых ослов?»

На следующий день он встретил одного из своих бывших сотрудников, человека, который всегда был в поисках денег, чтобы хоть как-то прокормить свою семью. Бедность, постоянные заботы о хлебе насущном не позволяли ему думать о чем-либо другом. И вот после первых приветственных слов он произнес фразу, которая сильно взволновала господина Техрани, возможно потому, что он никак не мог ожидать ничего подобного именно от этого человека. Он сказал: «Я очень рад, я искренне рад, я ваш давнишний почитатель. Вы — наша гордость».

Но и этот тоже омрачил радость господина Техрани общепринятыми советами и наставлениями. Господин Техрани выслушал все молча и терпеливо, покачивая головой, приговаривая: «Да, да, да…» Но в душе его бушевала буря. Ему хотелось схватить этого человека за шиворот, тряхнуть его как следует и закричать ему в ухо: «Дурачок! Один из тех, о которых ты говоришь, что они ничего не понимают, — это ты сам, который так хорошо во всем разбирается!» Но он промолчал, и они расстались сухо.

4

Возвратившись, он в первый же день навел справки о невесте. Естественно, она должна была быть у себя. Но ее не было. По словам матери, она отправилась путешествовать, не предполагая, что он вернется именно в это время. Это показалось ему несколько странным, но он промолчал. Еще более странным казалось то, что окружающие даже не упоминали о ней, как будто все сговорились молчать на эту тему. Но это дошло до него позже. Во время первых радостных, шумных встреч, приемов, суеты ему некогда было задуматься об этом.

Через несколько дней, когда господин Техрани остался с матерью вдвоем, она таким тоном, каким передают известие о чьей-либо смерти, сообщила ему, что его невеста вышла замуж.

Господин Техрани не вскочил с места, не возмутился, не стал рвать на себе волосы. У него вдруг возникло ощущение, что на него надвигается каменная глыба — она опускается очень медленно, и с каждым мгновением камень давит все больше и больше.

— Когда ты уехал, — (господин Техрани понимал, что мать просто не хочет говорить: «Когда тебя забрали»), — она заходила по нескольку раз в неделю и спрашивала о тебе. Брала твои письма, читала. Через шесть-семь месяцев ее визиты стали реже, потом совсем прекратились. Под конец она что-то говорила о том, что ты, мол, не очень-то привязан к ней — иначе так не поступил бы. — (Господин Техрани подумал: «Как будто я сам, по своей воле отправился в это путешествие!») — Или говорила: «Я не из тех женщин, которые до старости готовы ждать». Один раз она произнесла такие слова, которые сильно задели меня: «Слава богу, что мы не женаты и у меня нет детей, а то пришлось бы мне с ребенком мыкаться и нищенствовать». Одним словом, через некоторое время стало известно, что она помолвлена с другим, и в прошлом году они поженились. Забавно — она и мне прислала приглашение на свадьбу.

— Почему же мне-то ничего не сообщали?

— Не хотели тебя расстраивать.

— Хе, расстраивать! Меня больше расстраивает всяческая грязь и мошенничество.

— И она об этом просила — звонила, интересовалась твоим здоровьем и всякий раз просила ничего тебе не говорить, чтобы не волновать.

— Благодарю. Да-да, я премного благодарен ханум за беспокойство обо мне.

— Она говорила, что до сих пор любит тебя, но как брата.

— Ну и ну! Весьма любезно с ее стороны.

Господин Техрани делал вид, что это все совершенно безразлично ему. Но в действительности было далеко не так. С этого времени он и стал выпивать за обедом.

Он говорил, что между ними все кончено давно, все забыто, но он не забыл ничего. Он стал раздражительным, замкнутым. Он стал таким не только и даже не столько потому, что потерял эту девушку. Нет, она много значила для него, он был не из тех, кто легко привязывается и легко расстается. Когда он встретил ее, ему казалось, вернее, он был уверен, что нашел ту единственную, которая рождена и предназначена для него. Но больше всего его мучило, что она обманула его, поступила с ним неблагородно, испачкала все грязью расчета. Расчет — это именно то, что господин Техрани ненавидел и презирал в людях. И если он любил свою невесту, то именно потому, что в ней, как ему казалось, не было никакой расчетливости. Теперь же он видел в ней самую корыстную в мире женщину, женщину, которая в расчет принимала все: боязнь состариться, пока ее жених находится вдали от нее, страх, что он разлюбит ее или, еще хуже, будет любить что-либо больше, чем ее, и не станет ее рабом, страх, что он выйдет из-под ее влияния, ее власти, страх одиночества, страх, что жизнь ее будет бесцельна и пуста. Все это было принято ею в расчет, после чего последовал вывод: срочно, как можно быстрее надо заполнить свою жизнь, заполнить мужем.

Господин Техрани относился с большим уважением к любви. К любви честной и искренней. И сам он в любви был всегда честным и искренним. Если он остался жив, пройдя многие испытания, умело миновав расставленные судьбой капканы, то во многом благодаря своей любви: ведь нельзя же дарить любимой свой труп. Он надеялся, что все это возвысит его в глазах невесты, облегчит ей ожидание. Он вспоминал, что в самом начале их знакомства с довольно грубой откровенностью сказал ей или даже написал: «Моя жизнь не налажена, не устроена, не обеспечена — плохо подготовлена для того, чтобы ты пришла и стала хозяйкой в ней. Я собираюсь в путь; если хочешь, пойдем вместе. Но это путешествие трудное. Придется преодолевать горы и пустыни, терпеть голод и холод. Нас ждет темная ночь и страх неизвестности. А может быть, даже смертельная усталость. Ноги твои с трудом будут нести тебя, глаза будут слипаться, но ты должна будешь идти вперед. Вся наша жизнь будет на грани безумства. Того безумства, которым называют упрямство и упорство. Того безумства, которое все крушит. Да, это будет азартная игра с жизнью. (Ты помнишь строки Моулави: „Счастлив тот игрок, который проиграл все, кроме желания играть вновь“?) Да, азартная игра с жизнью. Хватит ли тебе сил на это? Если ты сейчас ответишь „нет“, я не обижусь. Но если губы твои скажут „да“, а сердце — „нет“, если потом будешь стонать, жаловаться, причитать, тогда я обижусь, и сердце мое остынет.

Конечно, будет не только борьба. Будет и прохладная тень, и чистый источник, и пение птиц, и ночь, и звезды, и тишина, ласкающая нас двоих. Но об этом лучше не говорить. Надо думать о будущих трудностях».

Господин Техрани был уверен в том, что если бы девушка откровенно сказала ему, что она до сегодняшнего дня любила его, а с этого дня больше не любит, то все кончилось бы просто и безболезненно. Все так чисто и честно начатое завершилось бы так же чисто и честно.

А может быть, господин Техрани слишком несправедлив? Ждал проявления силы от слабого существа? Но он сам знал одну девушку, которая шесть лет ждала жениха, теперь он был ее мужем. Возможно, были и другие, от которых жизнь потребовала еще большего терпения, — просто он не был знаком с ними. Что, все они — исключительные личности, а его бывшая невеста — обыкновенная слабая женщина? Господин Техрани не мог найти ответа на эти вопросы.

Девушка не была женой Техрани и поэтому не имела права видеться с ним. В письмах он называл ее «дорогая сестра»; а что в таких письмах можно было написать? А она называла его «дорогой брат» и постоянно жаловалась, что письма его слишком сухи и бесчувственны. Но разве можно «дорогой сестре» писать любовные послания, клясться в верности и любви, мечтать с ней о будущем счастье и совместной жизни?

Письма от нее приходили все реже и реже, потом совсем прекратились. Да так было и лучше — господин Техрани не хотел, чтобы кто-либо заглядывал в его душу, не хотел раскрывать ни перед кем свои самые сокровенные чувства. Он как-то не задумывался тогда о том, что любовь требует пищи и, если долго голодает, умирает. Теперь, в редкие моменты, когда он мог размышлять спокойно, он даже находил оправдание измене своей невесты: ее любовь осталась без пищи и умерла. Ни встречи с любимым, ни живого слова. Единственная связь — тонкая, ненадежная нить писем — оборвалась. Да, возможно, в этом вина была не ее, но обман, ложь, вся эта грязь…

Господин Техрани с искусством самоистязателя упорно продолжал свои размышления. Действительно он был непрогнозируемым молодым человеком, жил так, как находил нужным, и после женитьбы вовсе не собирался вступить на проторенный путь, согласиться с принятыми в обществе условиями и жить по принятым правилам. Но ведь его невеста знала это и все же уверяла, что любит его и будет любить всегда, даже несмотря на то, что родители ее с самого начала были против их союза. (Правда, молчали и ждали: а вдруг господин Техрани образумится и исправится?) Если бы не ее родители, он бы давно женился. Тем лучше, что этого не произошло.

А что же произошло? — думал господин Техрани. Девушка всего через несколько месяцев после его отъезда, утерев слезы, приняла советы родителей и стала женой человека с блестящим будущим, живущего, как принято, начала жить, как принято. Она устраивает приемы, как принято. Ходит в гости, как принято, может быть, через некоторое время родит подряд несколько детей и воспитает их — как принято — трусоватыми, слабохарактерными, осторожными, расчетливыми Тогда она почувствует себя вполне счастливой, и ее счастье будет достигать наивысшего накала один раз в год, в День матери. В День матери в женской школе после декламации стихотворения «Сердце матери» («Ах, ножка моего сыночка ударилась о камень!») ее объявят самой примерной матерью, вручат ей награду — книгу «Мы благословляем тебя, мама», и она возгордится тем, что воспитала для общества таких достойных детей!.. Это та самая желанная, общепринятая, правильная жизнь, главное — без особых хлопот, в которой обыватели чувствуют себя вполне счастливыми в любое время дня и ночи. Но господин Техрани плевал на такое счастье — результат расчета и трусости.

Каждый раз, когда он справлялся у матери о том, как поживает его невеста, та неизменно отвечала: «Хорошо, нормально, передает тебе привет». Там, где все было однообразно и повторялось многократно, такой повторяющийся ответ не казался странным, не возбуждал сомнений.

Теперь он затаил обиду не только на девушку, но и на свою мать, скрывшую от него правду.

Как мучился, как терзался господин Техрани тогда при мысли, что он, правда не по своей злой воле, украл у молодой девушки три лучших года. Какие планы, какие проекты он строил, чтобы возместить ей это трехлетнее ожидание! Он думал: «На ее долю выпали большие трудности, она выдержала серьезные испытания, заслужила счастье. Ничто не должно омрачать его».

И теперь все, что он планировал все эти три года, все, что он возводил в мечтах, — все это разом рухнуло. Он все эти три года думал о человеке, не выдержавшем испытания, оказавшемся недостойным, недостойным его дружбы, его любви, — это мучило его более всего, это приводило его в отчаянье.

Это был первый удар.

5

Господин Техрани был сравнительно известным переводчиком. Он работал в одном государственном учреждении, а в свободное время занимался переводами. Он переводил только то, что ему самому нравилось и что он находил целесообразным переводить. До сих пор он перевел всего четыре-пять книг, но то, что было переведено, было высокого качества. По этой-то причине он и приобрел известность среди читающей публики. Понимающие читатели без сомнений покупали и рекомендовали другим книги, на которых стояло его имя.

Последняя книга, переведенная господином Техрани, и явилась причиной тех трех лет. Он, который никогда не терял чувства юмора, говорил: «Старик, какой-то иностранный писателишка, наплел какие-то глупости, а мне, несчастному, достаются удары палок за него».

Короче говоря, как бы то ни было, те три года прошли. Господин Техрани считал, что они прошли даже не без пользы: «Много мы там видели и хороших, и плохих людей, наговорились вдоволь. Но сейчас надо найти хоть какую-нибудь работу, этот желудок требует пищи…»

И господин Техрани поручил всем своим друзьям подыскать ему какую-нибудь работу. И сам он отправился в те места, где, как он знал, он мог бы оказаться нужным.

6

Однажды вечером, беседуя за рюмкой водки с близкими старыми друзьями, он вдруг почувствовал, что от него что-то скрывают: друзья явно что-то недоговаривали, подавали друг другу какие-то знаки. Казалось, каждый пытается переложить на плечи другого какую-то тяжелую обязанность. Господин Техрани перехватил взгляд, который один бросил другому, и сказал:

— Старик, ну роди же наконец, вы меня уже совсем доконали! — Он догадывался, о чем они собирались сказать, и заговорил таким тоном, чтобы заглушить свою и их неловкость.

Наконец один их них решился:

— Послушай, ты не должен стесняться, не имеешь права — мы ведь твои самые близкие друзья. Дело вот в чем: мы посоветовались и решили выделять тебе ежемесячно кое-какую сумму, пока ты не найдешь работу.

— Вы хотите выдавать мне жалованье? — пошутил господин Техрани.

— Ты не обиделся?

— Нет, старик, чего мне обижаться?! Кто же не любит деньги? К тому же если их не надо зарабатывать, если они сами идут в руки. Но если говорить серьезно, я вам очень благодарен за эти слова. Как Говорят американцы, эти слова миллиона долларов стоят. Честно сказать, некоторые, даже не столь близкие, как вы, друзья уже делали мне подобные предложения. Одни со смущением, с сомнениями, с длинными предисловиями из-за боязни как-то задеть меня, другие — прямо переходя к делу, считая, что проблемы тут никакой нет, что все вполне естественно. Как если бы интересовались моим здоровьем, они спрашивали: «Тебе не нужны деньги? — И дальше: — Нет, серьезно, не церемонься, у меня как раз сейчас есть лишние, когда сможешь — вернешь». Это все радует меня и прибавляет сил. Нет причин чувствовать себя одиноким, без поддержки. Ведь одиночество и беспомощность — самые страшные болезни, они жутко расправляются с человеком, убивают его жестоко и грубо. Да, оказавшись в такой ситуации, я часто вспоминаю слова Камю, что-то вроде: «Человек, попавший в бедственное положение, познает, что в человеческом обществе достойного больше, чем унизительного». Да, это так. Мне очень дорого само ваше предложение. А что касается денег, вы же знаете, у меня есть кое-какие сбережения, а когда они кончатся, я надеюсь, найдется и для меня какая-нибудь работа. Конечно, если я окажусь в нужде, вы будете, естественно, первыми, к кому я обращусь за помощью. Но знаете, есть один вопрос, который очень беспокоит меня. Мне не хотелось бы, чтобы у кого-нибудь из вас хотя бы на секунду возникла мысль, что я там привык к тунеядству, что просто не желаю работать. Мне кажется, кое-кто так думает. Поэтому мне особенно трудно принять у кого-либо деньги, даже у вас.

Друзья всячески пытались его переубедить. Но господин Техрани уже сказал свое слово и знал, что если не сейчас, то через некоторое время оно оправдается. Он вспомнил слова Ромена Роллана, недавно прочитанные, о том, что, прежде чем принимать от кого-либо сострадание, нужно хорошо подумать, потому что сострадание — это долг, который непременно надо вернуть.

Не теряя оптимизма, господин Техрани в поисках работы обходил друзей и знакомых. После целого ряда безуспешных визитов, окончательно потеряв надежду, он вернулся к себе и заперся.

Господин Техрани не был наивным и неопытным, но он был человеком простодушным, и жизненный опыт его ничему не научил. Все, к кому он обращался, с такой радостью, с таким восторгом встречали его, как будто хотели подчеркнуть, что этот господин Техрани для них совершенно тот же, что был три года назад. Именно эта доброжелательность должна была бы его насторожить, но он не замечал ничего. Все спрашивали: «Ну, чем ты теперь занимаешься?» Он отвечал с деланным безразличием: «Честно говоря, ничем, продолжаю отдыхать». Эти его слова вызывали удивление и беспокойство: «Но ведь так нельзя, все-таки какое-нибудь дело, профессия…» Господин Техрани отвечал тем же безразличным тоном: «Я сейчас подыскиваю работу, но не очень тороплюсь. Мы там столько поели дармового хлеба, что уже привыкли ничего не делать! — Затем, так же шутливо, как бы между прочим, добавлял: — А в вашей организации не найдется для меня никакой работенки?» После некоторого замешательства ему обычно отвечали: «Работа-то есть, очень даже нужны люди. Разве можно найти кого-нибудь лучше тебя (или: лучше вас)? Конечно, все будут очень даже рады, почтут за честь работать с тобой. Но, видишь ли, этот наш генеральный директор очень осторожен и крайне консервативен. Я поговорю с ним, потом тебе позвоню. У тебя ведь есть телефон? Какой у тебя номер — тот же самый или поменялся? На всякий случай не вредно записать. Обязательно позвоню. Будь спокоен».

Но если они и звонили, то звонили, наверное, английской королеве, во всяком случае, господину Техрани не звонили. Господин Техрани позвонил несколько раз сам, но после «Еще не успел поговорить с генеральным директором», «Генеральный директор сейчас в командировке, как только вернется, непременно…» он понял, что все это не более чем отговорки.

Последний телефонный звонок был знакомому, обещавшему, как и прочие, что-нибудь подыскать. Этот знакомый ответил:

— Я поговорил с заместителем, он тебя хорошо знает, вполне доброжелательно относится к тебе, но дело в том, что он назначен недавно, и поэтому есть одна закавыка: нужно получить о'кей сверху, и тогда… с удовольствием…

— Ну и ну! Премного благодарны! «Нужно получить о'кей сверху»! Да с какой стати я буду унижаться перед ним! Ты бы лучше напомнил ему, что в свое время его сиятельство был в том же положении, что я сегодня.

— Я и напомнил, а он ответил, что его дело уже старое, а твое, мол, свежее. Тонкость имеется…

— Дай бог мне всегда оставаться свежим и не стареть, мне совсем не хотелось бы превратиться в такое дерьмо, как его светлость.

Это был второй удар.

Больше он не звонил никому. Если звонили ему и спрашивали о здоровье, он отвечал: «Все еще живем, дышим». А если спрашивали о делах, отвечал: «Да-а, делаем кое-что».

Но если кто-нибудь начинал проявлять сочувствие, он отшучивался: «Не грусти, старик, в жизни трудны только первые сто двадцать лет! — и быстро сворачивал разговор: — Хорошо. Будь здоров. Всем привет».

Единственным развлечением, которое он позволял себе лишь изредка, было посещение кинотеатра. Однажды на трехчасовом сеансе в кинотеатре «Маяк» он встретил в фойе шестерых школьников — трех девочек и трех мальчиков, видимо удравших с занятий. Они громко разговаривали между собой на «блатном» жаргоне, нарочито грубо жестикулировали, толкались. Когда фильм начался, мальчики продолжали так же громко разговаривать, рассказывать сальные анекдоты, а девочки отвечали им еще более непристойными шутками. Господин Техрани ушел с фильма и, ругаясь про себя, в темноте ощупью пробрался к выходу.

После этого случая ноги его не было больше в кино. К тому же он не переносил шумных, многолюдных улиц. Выходил из дома очень редко — не чаще, чем раз в неделю, и так планировал свои дела, чтобы все успеть. Но бывало, он бросал все и возвращался быстрей домой. Необходимость втискиваться с четырьмя-пятью такими же, как он, людьми в тесную жестяную коробку, которая, подобно улитке, ползет в уличном чаде, наполненном звуками клаксонов, руганью, криками, — все это подавляло господина Техрани, доводило до безумия. Особенно по вечерам. Он старался выходить, если уж это было необходимо, или утром, или после обеда. Но иногда «после обеда» затягивалось до вечера, и тогда он вдруг оказывался как бы пойманным в ловушку. Он любым способом как можно скорей добирался домой, сразу же хватался за стакан, бросался к холодильнику, наливал водки, выпивал и только тогда облегченно переводил дух.

Как-то он сказал своим друзьям: «Мы стали похожи на спящих отроков, которые вылезли из пещеры, увидели, что мир изменился, и отказались от него. Наш мир изменился. Лично я не в состоянии выносить его. Отказываюсь от всех его прелестей».

Господин Техрани заперся у себя дома. С первого взгляда ничего нельзя было понять. Он жил примерно так же, как и другие, внешне вполне спокойно. Он ел, пил, читал, слушал музыку, спал. Приходившие друзья в шутку восклицали: «Ты вроде бы пришел в себя, хорошо выглядишь, округлился!» Он отвечал: «Что поделаешь, мы теперь не работаем, не бегаем, не дергается, у нас нет других забот, кроме как поесть и поспать. А матушка за все перенесенные нами страдания денно и нощно готовит всякие вкусные вещи и втискивает их нам в рот, да еще при этом жалостливо приговаривает: „Да стану я жертвой моего сыночка!“ — как будто я по крайней мере год голодал!»

Но это все была внешняя сторона. Господин Техрани замечал, что день ото дня он становится все уязвимее, болезненней, дряхлеет и устает. Он чувствовал, что внутри у него что-то не так, что обманчивая внешняя оболочка должна вот-вот лопнуть и рассыпаться.

Делая вид, что его ничто не волнует, он на самом деле терзался — постоянно думал, как ему быть, когда его гроши иссякнут (а это должно было произойти весьма скоро).

Конечно, он знал, что не умрет с голоду. В крайнем случае можно навестить какого-нибудь старого друга и занять у него денег. Но с его обостренным, особенно в последнее время, самолюбием легче было умереть с голоду.

Он стал молчаливым, хмурым, не выходил из своей комнаты. Читал, но тоже неохотно. Хватал то одну книгу, то другую, но все отбрасывал. Когда приближалось время обеда, наливал стакан водки. Мать исподлобья глядела на него, но молчала. Однажды, когда она произнесла: «Не пей так много, ты погубишь себя!», он, перебив ее, закричал: «Мать, прошу тебя, не учи меня, я уже не ребенок!» И бедная женщина после этого случая не решалась что-либо ему говорить. Они молча обедали, потом он молча уходил в свою комнату. Он мучился еще больше, понимая, что мать связывала все его беды с потерей любимой девушки. Возможно, отчасти это так и было. Но главное заключалось не в девушке. Он мучился оттого, что потерял надежду и веру в людей.

Однажды, в состоянии сильного опьянения, когда, как он выражался, у него «лопнули тормоза», он признался другу:

— Впервые в жизни мне приходят мысли о самоубийстве. Я устал от всех этих низостей, двурушничества, расчета Мне хочется бросить в водку кусочек терьяка, выпить и… Знаешь, почему я этого не делаю? Боюсь, что, если я покончу с собой, все, даже близкие друзья, подумают, что это из-за девушки. В разделе «Происшествия» напишут: «Поражение в любви стало причиной самоубийства известного переводчика». Не сомневаюсь, что будут нести такую чушь. Только это и удерживает меня.

— Не ожидал этого от тебя, — ответил друг. — Ты же никогда не был слабым. И ты доказал это. Три года…

— Ну, прежде всего одно не исключает другого. К тому же, это не признак слабости. Человек может иметь врагов, и он знает, чего от них ждать, но предательство, низость, расчетливость близких людей — это слишком. Про других не знаю, но я лично не могу этого выносить. Это подавляет, унижает, это убивает меня.

Что еще сильно нервировало господина Техрани, так это вечный страх матери, что с ним может что-нибудь случиться. Она неустанно следила за каждым его шагом. Едва он собирался выйти из дома, она тотчас спрашивала, куда, когда вернется… Если он немного запаздывал, жаловалась: «Сынок, дорогой! Ты вынул из меня душу!» Господин Техрани пытался отшутиться: «Ну почему ты думаешь, что со мной что-нибудь обязательно случится? Не волнуйся, если и случится, ты первая узнаешь». Но мать эти его слова не успокаивали, совсем напротив — слезы накатывались ей на глаза, она умоляла: «О, не говори так! Да не приведи господь такого дня!» Все это доводило господина Техрани до бешенства, он даже иногда грубил ей, правда, потом горько сожалел об этом.

Он вспоминал, что именно мать, только для того, чтобы увидеть его и поговорить с ним несколько минут, в течение целых трех лет дважды в неделю ждала по четыре часа, испытывая физические и душевные муки (для пожилой женщины простоять четыре часа на ногах — не шутка). Ведь за все три года она ни разу не пропустила свидания. Единственным исключением был день, который совпал с годовщиной смерти ее старшей сестры: мать собиралась пойти на кладбище, но предварительно обговорила это с сыном.

Господин Техрани называл себя высокомерным эгоистом. Он заставлял себя быть ласковым с матерью. Но это давалось ему нелегко. Любая мелочь его раздражала, и он срывался. Да, прав был Ромен Роллан: когда человеку не на ком сорвать злость, он вымещает ее на матери — она всегда рядом и не ответит.

И чтобы мать не была всегда рядом, чтобы не мучить ни ее, ни себя, чтобы остаться в одиночестве, он попросил мать переехать к дочери — его сестре. Мать с ужасом воскликнула:

— Но тогда ты останешься совсем один!

Господин Техрани, стараясь держать себя в руках, ответил:

— Мать! Пойми, я не ребенок, мне уже тридцать с лишним. Мне хочется немного побыть одному. Когда ты здесь, тебя навещают родственники, они утомляют меня. Я очень тебя прошу.

Она с материнской покорностью выслушала его и переехала. Но звонила по меньшей мере три раза в день, находя для этого любые, чаще всего поистине детские, предлоги. Господин Техрани понимал, что мать боится, как бы с ним снова «чего-нибудь не случилось». А вдруг он заболеет, или, например, свалится пьяным с лестницы, или у него будет инфаркт — и он умрет! Матери часто приходили в голову подобные мысли. Ее телефонные звонки тоже раздражали его, но все-таки это еще можно было терпеть.

Друзья тоже звонили иногда. Посредником господина Техрани в общении с внешним миром был в основном телефон. К счастью, дом его был расположен в отдаленном квартале города. Господин Техрани выходил только или за покупками, или, если был в хорошем настроении, прогуляться. Тогда он выбирал тихие улочки, бесцельно час-другой шагал по ним и думал, думал, думал…

7

Однажды позвонил один не слишком близкий приятель:

— Хочешь поработать, только дома?

— Что может быть лучше?

— Так вот. Одна промышленная фирма нуждается в переводчике для переписки с иностранными фирмами. Начальник — мой знакомый, неплохой человек. По тем самым соображениям, о которых ты и без меня знаешь, он сказал: «Было бы целесообразно, чтобы он не появлялся здесь». Тебе надо будет переводить их письма на английский, а письма их корреспондентов — на персидский. Курьер будет раза два в неделю приносить и забирать корреспонденцию. Ну как? Согласен?

— Конечно, как можно быть несогласным?

Хотя появление этой работы было как нельзя более кстати — половник уже скреб по дну кастрюли, — оно более удивило, чем обрадовало господина Техрани. Он никогда ни о чем не просил этого человека. И то, что тот помнил о господине Техрани, было особенно замечательно. Он подумал, что действительно людей узнаешь не по словам, а по делам.

Господин Техрани выработал четкое расписание. По утрам переводил два-три часа — писем было немного. Но, садясь за эту работу, он всякий раз вспоминал, что выполняет ее исключительно ради денег, этих проклятых денег, без которых не проживешь. Если бы не нужда, разве стал бы он вместо романов переводить эту коммерческую чушь?!

Когда работа заканчивалась, он старался придумать, чем бы еще заняться. И чаще всего придумывал одно и то же: брал в руки стакан водки, потом ложился спать — до обеда. Вставал разбитый, усталый, кое-как ел и до шести маялся. Иногда, не дожидаясь вечера, чтобы взбодриться, он снова хватался за стакан и пил… На следующее утро просыпался с головной болью, тошнотой и снова ругал себя. Он пытался уговорить себя бросить пить, но наступало время обеда и подходил вечер, он не выдерживал, бросался к холодильнику, наливал стакан водки и жадно проглатывал ее. Иногда мгновение, потраченное на открывание бутылки, казалось ему целым годом.

Он совсем перестал навещать друзей и знакомых. Его раздражало сочувствие, которое явно проскальзывало в их словах, взглядах, поступках. А они переживали оттого, что у него нет денег или их мало, что нет постоянной «официальной» работы, что его бросила невеста. Несколько раз — в первое время — они уговаривали его прийти в гости, предлагали познакомиться с какими-нибудь девушками. Господин Техрани не возражал, он устал от одиночества и хотел доказать женщине, бросившей его, что она ничего для него не значит (хотя она значила очень много), что он забыл, совсем забыл ее (хотя не забыл). Ему даже хотелось найти себе девушку, чтобы тут же жениться на ней (о том, что сейчас, в нынешних условиях, это невозможно, он не хотел думать). Это была не прихоть — таким образом он отомстил бы своей бывшей невесте.

Но если господина Техрани и тянуло к какой-нибудь девушке, то довольно скоро он охладевал. Видимо, те три года изменили и его, и его вкусы. Или, может быть, неудачная любовь сделала его более осторожным и уязвимым.

Однажды он почувствовал влечение к девушке с красиво-невинным лицом. Он любовался ею… пока она не открыла рот, обратившись к своей соседке: «Старуха, я уже целый час ошиваюсь здесь!» Одного этого «ошиваюсь» было достаточно, чтобы влечение к ней сменилось отвращением.

Он сторонился размалеванных девиц, лица которых больше напоминали маску. Слишком «интеллектуальных» дев он вовсе терпеть не мог. Эти обычно стаканами пили водку, пачками выкуривали сигареты — и это было единственным проявлением их «интеллектуальности». Что касается девичьей чести и скромности — эти понятия, как признаки деревенщины и отсталости, уже давно были забыты.

Как-то на одной из вечеринок он познакомился с девушкой — она сама подошла к нему и радостно воскликнула:

— Мне всегда хотелось познакомиться с вами!

— Бой барабана приятен лишь вдалеке, — как всегда, отшутился господин Техрани.

— Нет, я серьезно, — возразила она, — многие мои подруги мечтают встретиться с вами.

— Так за чем же дело стало? Продайте им билеты, пусть придут посмотреть на меня.

— О, как остроумно!

Девушка всячески ухаживала за ним, наливала ему вино, приносила угощения и сигареты, подсаживалась рядом и болтала. Казалось, между ними складываются дружеские отношения. Но тут общество перешло к анекдотам. Каждый рассказывал по одному, очередь дошла до новой знакомой господина Техрани. И тут она, ни капельки не смущаясь, выдала открытым текстом, без каких-либо иносказаний один из тех неприлично-эротических анекдотов, которые не каждый мужчина рискнул бы рассказать даже в мужской компании. Все восторженно захохотали и стали упрашивать ее рассказать еще что-нибудь. Но господину Техрани стало тошно. Тошно не от вина и сигарет. Он встал и вышел. Он ругал и проклинал себя. После этого случая он дал себе слово не ходить больше на подобные приемы, а о девушках и вовсе не думать.

8

Приятели, те, которые еще не забыли его, или те, которые считали нецелесообразным забыть его, иногда позванивали и приглашали:

— Старик, что ты сидишь как сыч, давай приезжай к нам.

А господин Техрани каждый раз отвечал:

— Лучше вы приезжайте ко мне. Мне неохота ехать в этой толчее. Вы же на машинах.

— Ладно, — соглашались они, — так и быть, приедем, а по дороге чего-нибудь захватим.

— Не беспокойтесь, — отвечал он, — пока вы будете добираться, я сам сбегаю и все куплю.

В другие времена это не имело бы никакого значения. Но теперь он стал особенно щепетилен: ему казалось, что друзья из жалости не позволяют ему тратиться. Поэтому он обычно настаивал на своем, и им приходилось уступать.

До их приезда он заходил в магазин, покупал все необходимое, готовил и накрывал на стол. Друзья обычно восторгались:

— Ах, каким ты стал хозяйственным, как у тебя все вкусно!

— Да, от безделья чему не научишься! — отзывался господин Техрани.

Часа два-три они болтали о том о сем, немного опьянев, ударялись в воспоминания.

Среди них был один, который уже многие годы занимался бизнесом. У него были свои связи, свой круг знакомств. Но изредка он встречался с друзьями молодости — так богач, которому надоела изысканная пища, иногда тянется к печному горшку. А может, просто он временами начинал скучать по тем теплым человеческим отношениям, которых ему так недоставало. В тех кругах, где он вращался теперь, за словами «Да стану я твоей жертвой», «Твой покорнейший слуга», «Искренне твой» таился голый растет, отношения между людьми строились на основе соперничества, зависти, показухи.

Хотя этот человек и пытался изображать из себя доброго старого друга, господин Техрани четко видел, что между ними пропасть. Поэтому господину Техрани даже в голову не приходило когда-нибудь о чем-нибудь попросить его, несмотря на то что знал: тот многое мог бы сделать. Лишь однажды, под хмельком, отчасти просто для проверки, отчасти потому, что ему действительно необходимо было найти работу и мысли об этом ни на минуту не покидали его, господин Техрани спросил:

— Скажи, пожалуйста, твоей фирме не нужны переводчики?

— Дорогой Техрани, наша фирма — не экспортно-импортная контора. Зачем нам переводчики? Вот кто нам нужен, так это счетоводы. Ты бы посмотрел, какие завалы у наших счетоводов. Сейчас повсюду в них нужда. Мы очень хорошо им платим. Кстати, почему бы и тебе не освоить эту профессию?

Проклиная себя за то, что начал этот разговор, и стараясь сохранить хладнокровие, господин Техрани, улыбаясь, ответил:

— Во-первых, у меня просто нет желания. Во-вторых, как тебе известно, я всю жизнь занимаюсь литературой, а не арифметикой.

Позже, оставшись наедине с собой, он выплеснул себе на голову целый поток ругательств: «Господин Техрани! Ваша светлость господин Техрани! Ты все-таки не смог придержать свой поганый язык. Да будь проклят твой отец! Да будут прокляты предки твоих предков! Болтун, трепач проклятый!»

Этот приятель-бизнесмен уже давно уговаривал друзей уехать в Европу или Америку, продав все, что только можно. Естественно, лучше в Америку. Он говорил: «Европа по сравнению с Америкой — глушь. Хотите прославиться — поезжайте в Америку, хотите работы, настоящей жизни — поезжайте в Америку!»

Откуда у него появились такие мысли, можно было понять, прислушавшись и приглядевшись к нему повнимательней. Он твердил: «Чтобы добыть эти жалкие гроши, мне пришлось пятнадцать лучших своих лет загубить в горах, в пустыне, вдали от Тегерана, вдали от семьи. Теперь я уже немолод, у меня нет больше сил. Я не желаю больше тянуть эту лямку. Сколько лет дано человеку для жизни?» Ясно было, что он оказался в тупике и пытается найти какой-то выход. Пятнадцать лет копил деньги и купил все, что можно купить. А теперь не мог понять, ради чего живет Ему хотелось убежать от себя, от своей пустоты, но он не знал, как это сделать. И вот ему стало казаться, что, если он уедет отсюда, из этой страны, где погублена его молодость, все само собой образуется и остаток жизни он сможет провести в свое удовольствие.

— У тебя есть деньги, а у нас — нет, у нас недостаточно денег, — возражали ему друзья.

— А как это — «недостаточно денег»? — изображая святую наивность, спрашивал он. — Все, что имеем, сгребем в общую кучу, и хватит на всех. Предположим, у меня сто туманов, у тебя — десять, у него — один. Сложим все вместе, и всем хватит. А иначе в чем же заключается дружба?

Господин Техрани был возмущен до глубины души, но молчал. А чтобы случайно не потерять самообладание и не выпалить чего-нибудь, пил и пил водку. Нет, разумеется, он вовсе не опасался мести этого своего влиятельного приятеля и, уж во всяком случае, нисколько не боялся как-то задеть его, обидеть, нет — просто он считал бесполезным что-либо объяснять. Нельзя же пытаться перевоспитать человека и направить его на путь истинный, когда у того за спиной уже полжизни! Но однажды вечером, после очередного выступления на ту же тему приятеля-бизнесмена, у господина Техрани снова «лопнула пружина», и он заговорил:

— Я расскажу тебе историю про одного шофера, который пришел сдавать экзамен на первый класс. Офицер, принимавший экзамен, спросил его: «Как ты поступишь, если ночью в пустынном поле наедешь невзначай на какого-нибудь беднягу?» Водитель не задумываясь выпалил: «Господин капитан, я посажу его в машину, доставлю в первую же больницу или поликлинику и представлюсь на первом же жандармском посту». Капитан, улыбнувшись, говорит: «Ну да, конечно! Так я тебе и поверил! Да ты, такой-рассякой, днем-то, в городе, на глазах у всех давишь людей и сматываешься. Так неужели же в темном и пустынном поле поступишь иначе?»

Все молчали, пряча улыбки. А разглагольствовавший до этого бизнесмен настороженно спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Да так, ничего! — улыбнулся господин Техрани. — Я ничего не имел в виду.

А еще как-то, в другой раз, когда они снова собрались в его доме, этот приятель, считавший себя вправе поучать других или по крайней мере жалеть их, спросил господина Техрани:

— Ну, чем занимаешься?

— К счастью и к несчастью, — как всегда уклончиво ответил господин Техрани, — все еще живем, существуем и драгоценную жизнь свою проводим в безделье.

— Послушай, дорогой Техрани, — продолжал приятель. — Я уже давно думаю о тебе и о твоем положении. С другими тоже беседовал. Ну согласись, это же не жизнь. Все время торчишь дома и только и делаешь, что пьешь водку и куришь. Это никак не может называться работой.

— А чем прикажете заняться? — с напускным безразличием спросил господин Техрани.

— Каким-нибудь делом, какой-нибудь работой, поискать получше: здесь не получилось — там постучаться. В конце концов чего-нибудь добьешься, а сидеть сложа руки — это же ни к чему не приведет.

— Должен доложить вашему превосходительству, — спокойно и холодно ответил господин Техрани, — я уже стучался и в эту, и в ту, и в сто других дверей, но по причинам как мне, так и вам известным не добился никаких результатов. Поэтому больше я не намерен стучаться ни в какие двери, просить и умолять.

— Да, причины, вернее, единственная причина мне известна: это твое собственное упрямство. Брось упрямиться. Ты же не ребенок Ты сам прекрасно знаешь, что в твоих интересах. Ты сам прекрасно знаешь, что нужно делать, чтобы все двери перед тобой растворились.

— Так! — ощетинился господин Техрани. — Это ваш дружеский совет?!

— Да нет, я же не говорю, чтобы ты делал это на полном серьезе; просто так, для отвода глаз, как мы, как все люди.

Господин Техрани молчал, все остальные молчали тоже. Он налил всем водки, разбавил ее содовой, бросил лед в бокалы. В душе его бушевала буря. Он сдерживался изо всех сил, чтобы с губ не сорвалось какое-нибудь крепкое словцо. Он глотнул водки и, тоном таким же холодным, как плавающий в его бокале лед, произнес:

— Вот что я тебе скажу. Ты без конца твердил, что пятнадцать лучших лет ты потратил на то, чтобы собрать какие-то гроши. Правда, принимая во внимание традиционную иранскую скромность, под выражением «какие-то гроши» следует понимать: «какие-то миллионы». Ну ладно, это так, к слову. Теперь представь, что подойдет к тебе некто и совершенно спокойным голосом предложит: «Выбрось свои деньги». Что ты подумаешь? Несомненно, ты подумаешь, что с тобой разговаривает либо сумасшедший, либо полный кретин. Не так ли? У меня же… Все мое состояние — это моя вера и мое честное имя, которое я сохранил, или надеюсь, что сохранил. Именно это в те три года не позволяло мне согнуться, поддерживало меня, придавало силы. Теперь появляешься ты и спокойненько предлагаешь мне выбросить мои идеалы, запятнать мое честное имя. И как ты думаешь, что я отвечу тебе? Неужели ты думаешь, что я приму твои дружеские советы! Сожалею, весьма сожалею, но мы с тобой живем в глазных, мирах и разговариваем на разных языках. Так не лучше ли не вмешиваться в дела друг друга? — Господин Техрани замолчал. Ему хотелось вскочить и пинками вытолкать «советчика» за дверь. Жаль, что это был его собственный дом и смехотворные правила гостеприимства и хорошего тона не позволяли ему, как хозяину, сделать это.

Это был третий удар.

Никто не решался сказать что-либо. Тяжелая тишина давила на всех. Молча пили. Наконец один заговорил о чем-то совершенно постороннем, нарушив молчание и выведя всех из тупика. Приятели облегченно вздохнули и подхватили новую тему. Посидели еще недолго, потом встали и распрощались с господином Техрани.

Уже поздно вечером, стоя перед зеркалом с зубной щеткой, вглядываясь в отражение, он обругал себя:

— Так тебе и надо! Получил по заслугам. Доволен? Сто раз твердил тебе, что пить водку нельзя с тем, кто не годится ни для чего другого. А ты, идиот, забыл об этом! Еще раз — и я разрежу тебя на кусочки!

Через мгновение отражение стало гримасничать, и они вместе расхохотались. Но господин Техрани быстро взял себя в руки.

— Нет, я серьезно говорю, — строго сказал он. — Не обращай внимания на смех, я серьезно говорю. Если не хочешь испортить наши отношения, если не хочешь, чтобы наше дело приняло совсем плохой оборот, в дальнейшем больше следи за собой, за своими словами… Ладно, поздно уже, спокойной ночи! — Он выплюнул пену и сполоснул рот.

После этого вечера ни он, ни его друзья не стремились увидеться снова. Господин Техрани был уверен, что, выйдя от него, сразу за дверью тот приятель, который теперь уже не был приятелем, сказал остальным: «Ну и занудой же он стал! Невыносимый!»

Ну что ж, так было даже лучше. Его бывшие друзья тоже стали невыносимыми. Так ради чего устраивать спектакли друг перед другом? Если изредка, из вежливости, они еще и звонили господину Техрани и приглашали его, он всегда находил причину, чтобы уклониться от встречи. И они не настаивали. Вот так он захлопнул последнюю дверцу во внешний мир и остался один. Совсем один.

После девяти месяцев одиночества господин Техрани был близок к помешательству.

9

Господин Техрани находился в том состоянии смятения, граничащего с безумием, когда сон превращается в страшный кошмар, когда приходится отчаянно сопротивляться и бороться, чтобы не лишиться рассудка. Днем ему еще удавалось усилиями воли гнать от себя мучительные воспоминания, мысли, но ночью, когда он становился бессильным, когда терял контроль над собой, они терзали его, и он готов был сдаться.

Иногда старая любовь — ему казалось, что она уже перешла в ненависть, — остро напоминала о себе. Он физически ощущал, что сжимает свою невесту в объятиях. Воображал, что целует ее, говорит о своей преданности, о своей любви. Иногда представлял себя снова там в те годы. Но он отчаянно сопротивлялся этим видениям. Горячий, мокрый от пота, вскакивал с постели. Тяжело дышал. Зажигал свет. Освежал лицо и руки водой, снова ложился. Потом снова засыпал, пока еще более мучительные видения не заставляли его снова вскакивать. Казалось, что он умирает. Он прислушивался к неровному биению своего сердца. Ему хотелось умереть или быть убитым, чтобы как-то омрачить радость изменницы.

Боясь заснуть, он брался за книгу. Глаза скользили по строчкам, пальцы перелистывали страницы, но мысли его продолжали витать в каком-то густом мраке. Это длилось часами, доводя его до полного изнеможения.

— Какого черта тебе надо, господин Техрани, какого черта?! — в негодовании восклицал он. — Зачем ты изматываешь себя? Не лучше ли сдохнуть сразу! Ведь это не жизнь! Я больше так не могу!

Снова ему в голову пришла мысль о самоубийстве, на этот раз более настойчивая. Его мать достала где-то кусочек терьяка на случай, если заболит ухо или зуб. Маленькую коробочку с этим зельем она спрятала в ящик стола. И вот теперь кусочек терьяка, которого он никогда не видел и до которого никогда не дотрагивался, притягивал его. Выпить бы его с глотком водки и погрузиться в приятный сон без всяких кошмаров! Как легко сразу стало бы!

Но он представил себе мать, сестер, друзей, для которых его смерть будет огромным горем. И опять та же мысль: «Что скажут все? Не скажут ли, что я покончил с собой из-за какой-то девчонки?» — останавливала его. Можно перенести боль и мучения, но пережить такое унижение он не мог. К тому же разве сам он не утверждал всегда, что самоубийство — удел слабых, которые убегают с поля боя, бросив начатое дело?! Да, но теперь он признавался себе в своей слабости. У него не было сил бороться со всем миром в одиночку. Его окружали глухие стены. Он был в тупике.

Но разве не сам он сотворил этот тупик? Разве не он соорудил вокруг себя крепость и заточил в нее себя, чтобы иметь предлог для жалоб и стонов?

Однажды вечером, когда господин Техрани сидел со стаканом водки, глядел перед собой в пространство, а в голове его носились бессвязные мысли, неожиданно по радио, что-то всегда бубнившему, он услышал отрывок какого-то романса. Слова, дошедшие до его сознания, подобно пуле, поражающей цель, потрясли его. С тем же преувеличением, с которым он обычно высмеивал банальные романсы, господин Техрани восторженно воспринял этот бейт — он показался ему куском сверкающего алмаза в тине. Он повторял его без конца. Он казался ему нежданным, но своевременно явившимся вестником, раскрывшим ему его собственную душу:

В этих нескольких простых словах он почувствовал упрек себе, даже какое-то оскорбление. Как будто невидимый враг — возможно, его непреклонный двойник — сжимал ему сердце уязвляющими словами, призывая к поединку. И он готов уже был ответить на этот призыв.

Господин Техрани дошел до такого состояния, хуже которого быть уже не могло, — он дошел до кульминации. Да, он был в тупике. Он должен был либо вырваться из него, либо умереть. Нет, он был не из тех, кто легко соглашается со смертью, — иначе он давно бы уже покончил с жизнью, превратившейся в ад, и освободился от мучений.

Как борец на поле битвы, господин Техрани был повержен целой серией последовательных ударов. Чтобы подняться, ему нужна была рука друга. Только это. С остальным он справился бы.

И, к счастью, именно это и произошло — два друга одновременно с разных сторон протянули ему свои руки. Один позвонил по телефону, другой — вернее, другая — прислал письмо.

10

Однажды, вернувшись домой после бессмысленного шатания по городу, он увидел на полу под дверью конверт. Обратного адреса на конверте не было, поэтому, с любопытством распечатав письмо, господин Техрани прежде всего прочитал имя корреспондента. И на душе у него сразу потеплело.

Письмо было от старой подруги. Если можно ее так назвать. От девушки из другого города, которая, как она писала, узнала адрес господина Техрани через какого-то издателя и решила ему написать. И как она хорошо решила! Ласковое лицо ее стерлось в памяти за множеством разнообразных событий последних лет и вот теперь снова возникло перед ним такое, каким было когда-то.

Девушка была его сокурсницей в институте. Их отношения никогда не переходили определенной грани. В тот период, через который проходит каждый молодой человек, господин Техрани подшучивал над любовью, а о браке и вовсе не думал. К тому же ему казалось, что она, эта девушка, не питает к нему никаких чувств, кроме дружеских. И она думала о нем точно так же.

Во всяком случае, после окончания института их пути разошлись. Через несколько лет он случайно встретил ее и узнал, что она замужем. Господин Техрани даже познакомился с ее мужем. При первой же встрече с ним он распознал пустоту и ничтожество этого человека — бессмысленные многословные речи, идиотское поведение. Господин Техрани мысленно высказал своей бывшей приятельнице все, что он думает о ней и о ее муже, — разумеется, только мысленно.

Но и она, наконец, раскусила своего мужа. Через два-три года совместной жизни, которая для него была откровенным паразитизмом и даже жизнью в кредит, а для нее — бесконечным самопожертвованием и терпением (у них был ребенок), они расстались. Произошло это как раз в течение тех трех лет господина Техрани. Обо всем этом — о своем прошлом и настоящем — она рассказывала в своем письме. Она вышла замуж второй раз. Ее муж — простой человек, человек, в котором она нуждается, особенно в том чужом городе, человек добрый, любящий ее первого ребенка так же, как своего (от этого брака у нее тоже был ребенок).

Господин Техрани подумал, как было бы хорошо, если бы она разошлась со своим первым мужем не в те три года, а попозже, теперь все-все могло бы быть иначе. К сожалению, жизнь идет своим чередом, независимо от нашей воли.

Он вспомнил, что когда-то где-то прочитал, какую большую роль в любви играет время. Как часто два человека, которые, как говорится, созданы друг для друга, не встречаются в нужный момент и каждый навсегда теряет свою половину.

Хотя эту женщину он потерял навсегда, но просто ее письма, самого факта ее существования на свете было достаточно для того, чтобы погасить ту тупую ненависть, которую господин Техрани испытывал ко всем женщинам. И он вдруг подумал, что когда-нибудь снова найдет человека, который создан для него, свою единомышленницу — свою потерянную половину.

Письмо было написано без затей, с той искренностью, которая не может не тронуть сердце. Она писала, что очень переживала, узнав о его ужасных невзгодах, и теперь рада, что все позади, и она надеется, что он доволен и счастлив.

Бедняжка, конечно, не могла и предположить, что господин Техрани барахтается в водовороте еще больших трудностей и несчастий.

Господин Техрани ответил ей коротким письмом, в котором, не распространяясь о своей личной жизни, спрашивал, счастлива ли она, пришла ли в себя после кошмара первого замужества.

Через пару недель он получил от нее второе письмо. Она писала: «Ты спрашиваешь, счастлива ли я. Я не знаю, что такое счастье. То ли это благополучие, то ли здоровье, то ли спокойствие. В моей жизни есть маленькие неудачи и маленькие радости. Может быть, если бы я, как чаще всего стараются сделать девушки, вышла замуж за богатого и не была вынуждена заниматься работой, домом, детьми, окружающие считали бы меня счастливой. Но вряд ли я была бы счастлива тогда.

Возможно, счастье, как и многие другие понятия, призрачно. Но у меня есть душевный покой, дети, муж. После известных тебе невзгод я успокоилась в этом далеком городе. Я осела здесь.

Я никогда не относилась к людям большого полета, никогда не мечтала о покорении высоких вершин или открытиях непознанного. Я думаю лишь о своей семье — о муже и детях. Возможно, именно в этом — счастье. Быть нужной кому-то, заботиться о ком-то, кроме себя, и если не пожертвовать собой, то хотя бы забыть о себе».

Господин Техрани прочитал письмо с восторгом, радостно и удивленно Громко, как будто она сидела перед ним, воскликнул:

— Дорогая! Ты права. Ты своими простыми словами выразила великую истину: счастье — отдавать свою жизнь другим. А господин Техрани, его сиятельство господин Техрани думает о себе, и только о себе. А ведь что он такое? Живой труп — не более. Милая моя! Я благодарен тебе! О, если бы ты оказалась здесь, рядом со мной, и я мог поцеловать твою руку! Я получил пощечину, которая привела меня в чувство, разбудила меня, дай бог, чтобы только я снова не задремал!

И спокойно, крепко — впервые за долгое время — заснул.

11

Разбудил его телефонный звонок. Это был один знакомый. Осведомившись о здоровье, он без лишних предисловий сказал:

— Я получил для тебя перевод. Приезжай.

Этот приятель работал в одном издательстве. Еще в первые же дни после возвращения господин Техрани навестил издателей своих книг. Но все вежливо отказали ему — формально у них была уважительная причина, это не тревожило их совести. А он со свойственной ему щепетильностью вычеркнул их из круга своих интересов.

— А не можешь ли ты сам зайти ко мне? — спросил господин Техрани. — Ты же знаешь, как я отношусь к бульварным издателям. Они много говорят, много обещают, но, когда доходит до дела, у них дрожат поджилки. Чем они богаче, тем жаднее и трусливей.

— А что тебе до издателей, ты же со мной будешь дело иметь. Приходи после обеда, договоримся, а потом выпьем вместе.

Нечто похожее на радость затеплилось в сердце господина Техрани. Радость не от того, что нашел работу, хотя, конечно, это приносило ему большое облегчение, а от того, что нашел друга, настоящего друга. Он давно не встречался с этим человеком и даже не помнил, просил ли его как-то помочь с работой; скорее всего — нет. А тот и без всяких просьб помог ему — выхлопотал для него работу.

Вечером господин Техрани отправился в издательство. Его ждала книга, договор и чек в качестве аванса. Когда они вышли, его друг сказал:

— Несколько ребят хотели бы повидать тебя. Зайдем, тут недалеко.

Когда они вошли в дом, господина Техрани обняли и расцеловали как закадычного друга. Он не был знаком ни с одним из собравшихся здесь, но ему показалось, что знает их всех давным-давно. Это были, видимо, в основном рабочие, простые люди, искренние и приятные, и держались они просто и дружелюбно. Столов, стульев, вообще никакой мебели в комнате не было. Все сидели в кружок на ковре, посередине была расстелена скатерть с едой и напитками. Пили за здоровье друг друга, беседовали, читали стихи, делились впечатлениями о жизни, полной подъемов и спадов. Никто не пытался подчеркнуть перед другими свои достоинства, никто даже в шутку не пытался задеть другого, все уважали друг друга и ценили свою дружбу. На их загрубевших руках была печать труда, на мужественных лицах — следы жизненных испытаний.

Это была другая жизнь, совсем непохожая на ту, которую вел он сам. Это был другой мир, совсем непохожий на тот мир блеска и мишуры, который он знал хорошо и который был всегда ему ненавистен. Его мир был здесь. Здесь он чувствовал себя свободно и разговаривал спокойно, открыто. Как будто уже сто лет он знал этих людей и дружил с ними. Теперь он не мог понять, почему столько времени он просидел взаперти, и ведь по своей воле. Что это было? Выходка обиженного упрямого ребенка или, может быть, своеобразная месть себе и другим? Не было ли это своего рода интеллигентской реакцией на неблагодарность и черствость людей, которую сам он часто высмеивал? Не он ли говорил всегда: «Смешно и глупо ожидать от других поклонения и восторгов лишь за то, что в своих поступках мы следуем согласно своим моральным правилам и своему кредо»? А разве он сам подсознательно не ожидал того же? Сколько раз он ловил себя на том, что находит удовольствие в восхищенных взглядах и одобрительных словах, в выражениях благодарности.

Вероятно, именно бездеятельность и неопределенность породили в нем сознание бессмысленности своей жизни, ощущение пустоты, потери самого себя.

Он приглядывался к людям, среди которых оказался. Один был небольшого роста, щуплый, болезненный, похож на язвенника. Он не пил, но вдруг разошелся и, плеснув себе в стакан водки, выпил за друзей и дружбу.

Этот человек тоже недавно вернулся из «путешествия», из пятнадцатилетнего «путешествия». Пятнадцать лет! Это не шутка. Это целая жизнь! И все же он нисколько не озлобился, не утратил интереса к жизни, людям. Как будто чем больше он терпел, тем более привлекательным казалось ему все вокруг, тем ярче было солнце и добрее были люди, и он испытывал к ним еще большую любовь.

Господин Техрани смотрел на этого измученного высохшего человека и мысленно ругал и стыдил себя: «Господин Техрани! Ваша светлость господин Техрани! Стыдно! Право же стыдно! Смотри! Вот — мужчина, это не ты со своими надуманными страданиями. Что все твои несчастья по сравнению с тем, что пережил он?! А ты уже решил, что жизнь кончилась!»

Остальные тоже чем-то походили на этого человека, у каждого было что-то похожее в прошлом. Все они побывали в «путешествиях» — давно или недавно, часто по нескольку лет. Они испытали много трудностей и невзгод, но рассказывали об этом так, как будто вспоминали о приятном.

Среди опьяняюще радостного возбуждения заговорил еще один человек:

— Когда я вернулся, денег у меня было совсем немного. Я предполагал, что около полугода не смогу найти работу. Рассчитывать на родственников, друзей, знакомых не приходилось — у меня их здесь не было. Я разделил всю сумму, которой располагал, на шесть месяцев — по дням. На каждый день получилось столько, что хватало только на хлеб. Я нашел работу месяца через три. Еще месяц сидел на хлебе и воде, пока не получил первое жалованье. Я решил отметить это событие, жаль вас всех тогда не было. Я устроил праздник себе одному — пошел в ресторан и съел и выпил столько, что чуть не лопнул! Короче говоря, отпраздновал конец траура по своему желудку.

Он громко, от души смеялся, и все веселились вместе с ним. Рассказывал он о своей горькой, тяжелой жизни так, как рассказывают веселые и остроумные анекдоты, ни в словах, ни в интонациях его не проскальзывало ни жалобы, ни обиды. Господин Техрани подумал: «Четыре месяца есть один хлеб — кусок утром, кусок днем, кусок вечером. Четыре месяца голодному бродить по улицам, а там во всех витринах вкусная и аппетитная еда, отовсюду несутся возбуждающие запахи пищи!»

Он знал, что этот человек не преувеличивает. Он вообразил себя в его положении, и по телу пробежала дрожь. Было стыдно за себя.

Он вспомнил, что когда-то беседовал о голоде со своим другом. Господин Техрани считал: все говорят о голоде, но мало кто знает, что это такое. Разве только тот, кто сам испытал его.

Тот друг ответил ему: «Ощущение голода — это еще не голод. Голод надо пережить. Мы все когда-нибудь чувствовали, ощущали голод. Как-то, когда у тебя было много дел, в суматохе ты вместо часа ел в четыре, ты хотел есть, и ты ощущал голод. Но настоящий голод — это когда ты живешь с этим ощущением дни, месяцы, годы. Когда голод доводит до полной безнадежности, до отчаяния. Вот тогда-то всем своим существом, всеми фибрами ты поймешь, что такое голод. И страх перед голодом ты не забудешь, пока живешь Даже если будешь купаться в золоте, ты все равно не забудешь, что такое голод».

Друг был прав. Господин Техрани никогда не голодал, и голод никогда не угрожал ему. Чем больше он размышлял об этом, тем сильнее росло его недовольство собой. Вокруг были улыбающиеся лица, но он замечал на них следы пережитого. «Ничтожество, — в сердцах бросал он сам себе. — У тебя есть деньги, дом, где ты можешь оставаться наедине с собой, где можешь ныть и стонать в своем одиночестве, можешь в любой момент включить радио или телевизор, чтобы развлечь себя, точно так, как покойный мулла Насреддин втыкал себе иголки в кое-какие места и кричал от боли. У тебя есть холодильник, в котором ты держишь водку и содовую, так какого черта тебе еще надо? Что ты скулишь? Чего ты выставляешь напоказ свои „страдания“? Гадко! Позор! Совесть-то у тебя есть?! Если не стыдно перед собой — постыдился бы этих людей, людей, которые действительно страдали. Они ведь считают тебя настоящим человеком, хотя не бог весть какие подвиги ты совершил в прошлом».

На следующее утро он жадно, с интересом приступил к новой работе. Она нужна была ему не только ради денег. Регулярный ежедневный труд казался несколько утомительным после столь долгого перерыва, но постепенно господин Техрани втянулся, испытывая большое удовлетворение. Вскоре он прекратил пить во время обеда и спать после него. До вечера он работал непрерывно, а в конце дня наливал себе в стакан водки — но делал это уже не для того, чтобы бежать от тоски и безделья, а чтобы слегка снять усталость. Теперь он имел право получить немного удовольствия.

Раз-другой в месяц кто-нибудь из приятелей или знакомых звонил ему и сообщал, что выхлопотал для него работу. Господин Техрани добродушно отвечал: «Старик! Сколько же можно работать? Все равно всех денег не заработаешь, да я вовсе и не собираюсь стать миллионером!» Теперь он уже знал, что друзья его не забыли. Настоящие друзья, а не просто собутыльники.

Господин Техрани погрузился в работу, и работа, как целительный бальзам, постепенно вылечивала его.

12

Больше он не пытался заточать себя в домашнюю тюрьму. Ежедневно, закончив работу, он выходил, ощущая приятную усталость в теле и растущую радость в душе, навещал кого-нибудь, или просто прогуливался, или заходил в соседние кабачки, где слушал шум толпы и забавлялся смешными выходками пьяниц.

Однажды вечером господин Техрани вышел из дома как обычно. Падал снег, но сразу таял, на улицах было слякотно и грязно. Пока он стоял на краю тротуара в ожидании такси, проезжавшие мимо автомобили обдавали его грязной жижей. В каждой машине сидел один, редко два человека. Ни одна машина не остановилась, никто не предложил подвезти. Он вспомнил, что несколько лет назад в этом отдаленном квартале было принято так делать. Вероятно, характер жизни изменился, а может быть, он сам просто отстал от времени, размышлял господин Техрани. Он простоял уже битый час, настроение его было окончательно испорчено. Он проклинал всех и вся — и тут какое-то такси притормозило перед ним.

Он открыл дверцу и сел рядом с шофером Водитель слушал музыку, левая рука его лежала на руле, а правой он переключал скорость, доставал из пакета фисташки и бросал их в рот. У него было мясистое лицо с густыми черными усами. Он был совершенно невозмутим. Если какая-нибудь машина мешала ему, он не сигналил и не ругался, а ждал, пока освободится путь, переключал скорость и снова принимался за фисташки.

Господин Техрани молча и угрюмо смотрел через переднее стекло на улицу и автомобили, погрузившись в свои мысли, и вдруг увидел перед собой руку с фисташкой. Машинально он взял орех и взглянул на водителя. Водитель улыбнулся и кивнул ему. В этой улыбке, взгляде, кивке был целый мир доброты, доброжелательности, расположения. Он как бы говорил: «Будь терпимым! Все такое, какое оно есть, плохое или хорошее. Не надо лишних эмоций. Будь мужчиной и мужественно переноси свои невзгоды!»

Господин Техрани улыбнулся и сказал:

— Спасибо, дорогой!

Он очистил фисташку, бросил ее в рот, опустил боковое стекло и выбросил кожуру наружу.

Хотя дул холодный ветер, ему стало тепло, даже жарко. Он не осмеливался повернуть голову, чтобы еще раз взглянуть на водителя. Он не решался начать разговор. А ему хотелось поговорить, многое сказать, выразить в словах свою признательность. Но как? Не говорить же об уличном движении, о том, что прохожие невнимательны, а водители высокомерны и не думают о других. Он решил промолчать, чтобы не испортить какими-нибудь банальными словами удовольствие от этого редкого мгновения. Он вспомнил другую историю о другом водителе, которую рассказал ему как-то его приятель Аббас.

Они вчетвером возвращались из «путешествия»: Аббас, доктор и еще двое. Аббас был родом из одной деревни в окрестности Мараге. Ему надо было ехать на поезде до Аджабшира, а потом на автобусе уже до своей деревни. Доктор и те двое были из Тегерана, или по крайней мере у них кто-то там был. У Аббаса в Тегеране не было ни друзей, ни знакомых. И денег не было — совсем. Среди всех четверых только у доктора были деньги, но Аббас, конечно, не знал сколько. Когда они отправились в путь, доктор дал тем двоим по пять туманов и пять туманов взял себе. Пять туманов, и даже десять, не могли бы спасти Аббаса. Но доктор скомкал все оставшиеся у него деньги и сунул в карман Аббасу. Аббас протестовал, хотел их вынуть, вернуть доктору. Но тот схватил его за руку и заявил:

— Прекрати. Сейчас не время для церемоний.

Аббас промолчал, покраснел, в его глазах сверкнули слезы. Доктора насмешила и одновременно растрогала деревенская застенчивость Аббаса.

Им повезло: подошло такси. Аббас сел впереди, остальные — сзади. Когда они поехали, Аббас спросил водителя:

— Можно взять сигарету?

— Пожалуйста, будьте добры, — откликнулся водитель и сам протянул ему сигарету и спички, которые лежали перед ветровым стеклом.

— Благодарю вас. — Аббас церемонно склонил голову.

Все молчали. Как будто погрузились в сладкий сон и боятся вернуться к горькой действительности, нарушив его неосторожным словом.

Когда сигарета была выкурена, Аббас снова обратился к водителю:

— Разрешите еще одну?

— Да, конечно, бери, пожалуйста, зачем спрашивать!

— Аббас, не кури так много, — вмешался доктор.

— Он наверстывает упущенное за все то время, когда у него вообще не было сигарет! — сказал один из двоих.

— Да нет же, клянусь вашими душами, — возразил Аббас.

Те двое сошли в конце улицы. Они порывались расплатиться, но Аббас не позволил, и водитель отказался брать деньги. На площади сошел доктор. Он тоже хотел расплатиться, но Аббас и ему не дал сделать это. Когда они остались вдвоем с водителем, тот спросил:

— Старина, а тебе куда?

— Я тоже выйду где-нибудь здесь, где можно, — ответил Аббас.

— «Где-нибудь здесь» — это не место! Куда тебе надо?

— На вокзальную площадь.

Шофер, в противоположность тому, как обычно делают все таксисты, вел машину, не останавливаясь перед теми, кто поднимал руку, никого не подсаживал.

Проехав еще немного, он открыл «бардачок». Там было полно мелких и крупных купюр.

— Возьми! — сказал водитель.

Аббас не понял и вопросительно посмотрел на него.

— Послушай, старина! Ты не стесняйся, бери сколько надо. Дорога у тебя дальняя, пригодится.

Кровь обдала Аббаса горячей волной, все тело его запылало; чуть не плача, он пролепетал:

— Спасибо, дорогой, мне не надо.

— «Спасибо», «не надо» — этих слов я не понимаю, — отрезал водитель.

— Клянусь вашей душой, мне не надо, у меня есть, — убеждал его Аббас.

— Да сколько же можно тебя уговаривать?! Не возьмешь денег — не выпущу из машины.

— Да нет же, у меня правда есть деньги. Я не вру.

— Может не хватить.

— Да у меня сто туманов. Этого вполне хватит. — И тут же подумал: «Бог мой, как бы не оказаться вруном». Он сунул руку в карман и достал деньги. Там была одна ассигнация в пятьдесят туманов, несколько по десять и по пять.

Когда водитель остановил машину, Аббас хотел расплатиться. Шофер не брал денег. Аббас настаивал, а тот отказывался. В конце концов Аббас сказал:

— Ну хотя бы на бензин возьмите!

Водитель взял пятидолларовую бумажку и три тумана отдал сдачи.

— Взял, только чтобы ты не обижался, — сказал он.

Аббас не шел по улице, а летел. От разговора с таксистом на душе его стало так тепло и радостно, что на какое-то время даже притупилась острота предвкушения встречи с семьей Он думал об этом простом., сердечном человеке: «Где те кретины, которые всегда твердят: „Этот народ туп, эта нация глупа!“ С каким удовольствием я набил бы им морду!»

Глядя на его крепкие бицепсы и тяжелые кулаки, можно было не сомневаться в том, что он вполне способен привести свою угрозу в исполнение. К тому же он был вспыльчив и в гневе мог бы сразиться с самим Шемром.

Господин Техрани улыбался мысленно, вспоминая Аббаса, когда услышал мягкий голос водителя:

— Как бы мимо не проехать!

Они подъезжали к нужному месту. Господин Техрани сунул руку в карман и высыпал водителю все имевшиеся деньги. Дружбу, человечность, душевную связь с людьми ему не хотелось омрачать какими-то подсчетами. Его одарили, и он отплачивал тем же. Друзья получают и дарят подарки и не оценивают их мерками торгашей.

— Вот здесь я сойду, дорогой.

— Будь здоров, — притормозив, попрощался водитель.

— До свидания, брат. Счастливого пути!

— До свидания, друг!

Господин Техрани захлопнул дверцу и зашагал вперед. Согретая чувством братства и товарищества кровь будоражила его — ему хотелось плясать, плакать, смеяться. Пусть те, кто отгородились от мира железными стенками машин, проносятся мимо и обдают тебя грязью. Достаточно знать, что есть на свете хотя бы один человек с добрыми теплыми глазами, открытой улыбкой, с рукой, протягивающей тебе фисташку, чтобы жизнь твоя расцвела, стала терпимой и осмысленной.

Разгоряченный господин Техрани жадно, с удовольствием вдыхал холодный воздух и думал: «Пусть я был отравлен ядом беспросветности, одиночества, отчаяния, пусть этот яд разлился по моим жилам, но, пока я нужен людям, у меня есть противоядие, мне ничто не страшно».

 

Бред сумасшедшего в тесной раскаленной железной клетке

Я останавливаюсь на углу улицы. Поодаль стоит шикарный молодой человек. Автомобили, автобусы, грузовики проносятся мимо.

Появляется такси. Молодой человек поднимает руку, такси останавливается. Молодой человек говорит что-то водителю, садится в машину. Подхожу я. Молодой человек собирается захлопнуть заднюю дверцу, но я задерживаю ее и спрашиваю водителя:

— До Фоузие можно?

Водитель молчит. Только смотрит на меня. Как будто хочет сказать: «Садись же, не тяни!»

Я быстро сажусь. Впереди сидит девушка (или женщина?), несколько толстоватая, более литературно — полноватая. Упитанная? Нет, это уже нелитературно. Пухленькая? Девушка пухленькая-мухленькая? Нет, «пухленькая» — это с оттенком секса, а в этой тесной раскаленной железной клетке можно услышать любой запах, кроме запаха секса: запах пота, запах водки, которую неумеренно пили вчера допоздна, запах чеснока, который — откуда мне знать — мог быть закуской к водке, и прочие не более приятные запахи.

Машина чуть отъехала и снова остановилась: с поднятой рукой стоит толстый мужчина (нет, не толстый — здоровенный), с ним — мальчик, они садятся в такси рядом с нами.

Шикарный молодой человек сидит слева от меня. На нем кофейный костюм (нет, не кофейный — кофе с молоком). Розовая рубашка (нет, не розовая — цвета цветущей айвы, а может быть, с оттенком хурмы). И кофейного цвета галстук (с рисунком — темно-кофейное на светло-кофейном). У него темные очки, в руках портфель а-ля Джеймс Бонд, тоже кофейного цвета. Как он любит кофейный цвет! Наверное, и на службе он пьет все время кофе — черный или с молоком. Похоже, недавно окончил институт и поступил на службу. И все воспринимает очень серьезно.

Помню, как много лет назад, когда я был учителем в женской гимназии, я задал девушкам сочинение на тему «Какой цвет вы больше всего любите?». (Я знал, что тема глупая, но, во всяком случае, не хуже, чем «Что важнее — знания или богатство?».) Все написали: «Зеленый, красный, синий, оранжевый, розовый» — радостные и веселые цвета. Только одна написала: «Кофейный».

Я был поражен. Я только что окончил институт. Там в течение целого учебного года мы занимались изучением психологии, и я полагал, что имею опыт психолога. Я сделал вывод, что девушку гложет тоска, быть может, она влюблена. (В те годы все девушки, от мала до велика, были влюблены. Никто тогда не думал о сексе — все мечтали о любви.) Через два дня девушка попросила разрешения выйти во время урока, поднялась из-за стола и вдруг потеряла сознание — упала в обморок посреди класса. Я страшно испугался. Ужаснулся при мысли, что она отравилась. (Два месяца назад одна ученица этой же гимназии приняла яд и умерла.) Одноклассницы перенесли девушку в канцелярию, а оттуда директор и завуч отправили ее домой. Ничего особенного. (Ничего особенного?) Ей стало лучше, и она снова вернулась в гимназию. Мне хотелось хотя бы еще раз встретить ее и спросить, какой цвет ей нравится больше после этого случая. Я был уверен, что она назвала бы любой, кроме кофейного.

Молодой человек поставил свой кофейный портфель между ног. Мужчина справа расставил ноги, между ними на край сиденья посадил мальчика. Я был стиснут с двух сторон. Я сидел, крепко сжав колени, развернув ноги к двери. Подобно дамам, которые позируют для женских журналов.

— Ага, после Фоузие вам куда? — спросил молодой человек у водителя.

— А куда я могу ехать? Я должен ехать или прямо, или налево завернуть, или направо.

— А улица Тахте Джамшид случайно вам не по пути?

— Нет, — твердо ответил водитель.

Любезно, вежливо, даже подобострастно говорю:

— Если вы соизволите ехать прямо, то для вашего покорного слуги будет большим удовольствием остаться в вашем распоряжении до перекрестка Колледж.

Водитель молчит. Я доволен, что по крайней мере не услышал отказа.

Останавливается. Сажает молодого худого офицера или, может быть, сержанта с нашивками военно-воздушных сил, у которого в руках такой же портфель, как у шикарного молодого человека, а-ля Джеймс Бонд, только черного цвета. Водитель немного потеснился. Полноватая, более или менее упитанная, в меру пухленькая девушка или молодая женщина придвинулась к водителю. Молодой человек умещается свободно. Сложнее втиснуть портфель. Молодой человек хочет закрыть дверцу. Она не закрывается. Он открывает ее и снова пытается захлопнуть. Дверца снова не поддается. Молодой человек еще раз открывает и с силой захлопывает ее.

Я сижу боком, подобно светским, превосходно знающим правила хорошего тона женщинам. У меня на коленях портфель и книга. Этот портфель уже много лет со мной. Сейчас он уже более или менее потрепан. Но ни я, ни мой портфель не теряем своего достоинства. На нем тиснение: «Иранская национальная нефтяная компания». Многие полагают, что я сотрудник Нефтяной компании. На самом деле это совсем не так.

Несколько лет назад, когда я был учителем, однажды мы повезли детей на экскурсию, на научную прогулку (наши девочки еще не научились ходить без присмотра на научные прогулки). Нас было три преподавателя и шестьдесят — семьдесят учениц. Мы везли их на Тегеранское нефтехранилище, В само нефтехранилище нас, конечно, не пустили. Автобус сделал круг, и экскурсовод объяснил, что, мол, в том здании, которое мы видим, из трубы которого вместо дыма идет пар, находится то-то и делается то-то. Потом нас высадили около какого-то другого здания. Там помещался макет нефтехранилища, и экскурсовод часа три объяснял нам все по макету.

У детей, до того радостных от предвкушения, что научная прогулка избавит их от трех-четырехчасового сидения в классе, настроенных на развлечение, вытянулись физиономии. Учительница химии тоже сникла. Что уж говорить обо мне, преподавателе литературы, который пристроился к этой научной прогулке по той же причине, что и дети.

Но в конце экскурсии наше долготерпение было кое-как вознаграждено: нам — трем учителям — выдали три портфеля. Два из них были черные, один — красный. Красный и по форме отличался от черных. Его мы отдали учительнице химии. А черные взяли я и другой учитель. И пока я работал в той гимназии, наши портфели все время путались. То есть каждый брал по ошибке портфель другого и обнаруживал это уже в классе, когда открывал его. И одна ученица из моего класса, а одна из его, отправлялись с нашими портфелями навстречу друг другу и на полпути в коридоре обменивали их, подобно представителям враждебных государств, обменивающим пленных посредине пограничного моста. Слава богу, ни в одном из портфелей не оказывалось отрубленной головы!

В моем портфеле — посуда с обедом. Мне осточертело обедать в «Моби Дик», где вдоволь можно было насытиться только неприятностями и раздражением. Или ходить в бутербродную «Рудаки» и мучиться от еды и от жары, вместо удовольствия от холодной кока-колы, насыщенной приятным возбуждением, доставляющей самым современным способом наслаждение и бодрость. Я зарекся ходить в буфеты самообслуживания и бутербродные и стал приносить обед из дома — чаще всего это были бутерброды с сыром. Когда для посуды с едой в портфеле есть место, то для книг его уже не находится. И книги остаются вне портфеля.

Десятки раз я открываю книгу, чтобы почитать, но не могу продвинуться далее двух-трех первых строчек. Приятно вспомнить те дни, когда я ездил из самых отдаленных районов восточного Тегерана в самые дальние районы западного Кереджа и обратно, и все на автобусе. (В те дни мы не слишком процветали, но тогда по крайней мере не было сложностей с общественным транспортом.) В автобусе я много читал. Однажды один умный человек, сидевший рядом, дал мне отеческое наставление:

— Дорогой, не читай в автобусе — испортишь глаза.

— Еще больше? — спросил я.

— Да, еще больше.

Рисуясь, я процитировал ему Саади:

В те дни я и многие мои ровесники и сокурсники имели о себе неоправданно высокое мнение. Но мы по крайней мере не были лишены идеалов. Возможно, поэтому вели себя так. Нам казалось тогда, что люди, верящие во что-то, должны и внешне как-то это проявлять, ну порисоваться, что ли. Конечно, мы не думали, что все любители порисоваться верят во что-то (как говорится, орех круглый, но не все круглое — орех).

В те дни я был влюблен в книгу. Не знаю, у какого глупца я услышал эти мудреные слова: «Я испытываю любовь к книге». Испытывать любовь к книге — сущая чепуха, все равно что испытывать любовь к телефонистке, задача которой соединять вас с абонентом (хотя мы все существуем, чтобы соединяться). Да, книга тоже должна соединять вас с чем-то или с кем-то. Иначе она не стоит того, чтоб ее любили.

Водитель притормаживает. Молодой офицер или сержант с нашивками военно-воздушных сил выходит, вместо него садится еще одна девушка. Пытается захлопнуть дверцу — та не закрывается. Открывает, снова захлопывает. Опять неудача. Еще раз открывает и с силой захлопывает. Девушка посередине, немного полноватая, немного упитанная, в меру пухленькая, протягивает через плечо новой девушки руку и, чтобы было удобней, кладет ее на край бокового стекла. Я знаю, что рука ее сначала устанет, потом онемеет, потом отнимется и, когда девушка будет ее трясти, ей будет больно.

Как-то (не как-то, а много раз) та же участь постигала и меня. Но однажды было особенно больно. На заднем сиденье расположилась молодая женщина, рядом она слишком свободно усадила своего ребенка, около него устроился какой-то мужчина, а я скорчился у дверцы. Мне хотелось немного распрямиться, и я поднял левую руку. Но я не мог вытянуть ее из-за спины мужчины, потому что тогда бы коснулся женщины, и возникла бы двусмысленность (конечно, в другом месте это неизбежно была бы двусмысленность). Поэтому скрюченная рука онемела. Когда я вышел, она напоминала руку человека, попавшего в аварию, с которой спустя месяцы сняли гипс, и она так и осталась закостеневшей.

Я не могу шевельнуться. Ноги молодого человека прижимают мою левую ногу, а ноги мужчины с ребенком — правую. Выступ заднего сиденья вдавливается в спину. Портфель на коленях. Я не в силах шевельнуться. Не знаю почему, но моя рука приклеилась к спинке переднего сиденья. Как будто я боюсь упасть!

Я весь мокрый. Пот льется по шее под рубашку. Воротник пиджака задрался и трет шею. Ничто не может привести меня в такое исступление, как задравшийся воротник пиджака. Но я не могу пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы достать рукой воротник рубашки и подтянуть его выше.

Я вспоминаю, где-то я читал, как в далекие времена (слава богу, они прошли бесследно!), да, в те времена строптивых мужчин для усмирения (строптивых женщин усмиряли еще более «изысканными» способами!) бросали в тесную железную клетку и постепенно нагревали ее, пока она не раскалялась. И у несчастного, который, как я, сперва обливался потом, при дальнейшем упорстве и нежелании смириться сходила кожа с ног, с головы, со всего тела.

Я чувствую себя в такой же тесной раскаленной железной клетке. Мне хочется кричать. Хочется выброситься наружу. Но разве это возможно?

Другая пытка состояла в том, что на лоб заключенного капала вода. И если сперва это казалось забавным, вскоре каждая капля становилась подобной удару молота и отдавалась в мозгу оглушительным звоном колокола.

Теперь к пытке в тесной раскаленной железной клетке добавилась еще одна мучительная пытка: гудки проносящихся мимо автомобилей, гул моторов сворачивающих перед нами машин, сигналы нашего такси вместе с воплями радио, передающего торговую рекламу (извините, торговые новости).

После торговых новостей идут более серьезные сообщения. Не знаю почему, но меня вдруг ни с того ни с сего разбирает смех. Я просто закатываюсь. Мужчина, сидящий справа, удивленно смотрит на меня. Я тычу пальцем в приемник:

— Ты только послушай!

Шикарный молодой человек слева глядит на меня большими глазами сквозь кофейные стекла кофейных очков. Я и его призываю сквозь смех:

— Нет, послушай, ради бога!

Водитель смотрит на меня в зеркало, и я сразу затихаю. Все молчат и невольно слушают:

«…В соответствии с намеченной программой для предотвращения потерь и простоев на этом конгрессе высокопоставленных лиц в целях реализации проекта создания жилищных кооперативов для малоимущих слоев было принято решение при участии широких слоев населения наметить ударный кратковременный план строительства жилья, пользующегося особыми привилегиями. Вслед за этим принято решение спустить сверху долгосрочный ударный план строительства при помощи народных масс после свободного обсуждения и позитивной критики в целях устранения узких мест и несоответствий. Эти планы с прицелом на будущее предусматривают достаточно широкие зеленые самоокупаемые зоны, в которые будет вовлечено восемьдесят процентов сельского населения и семьдесят процентов городского…»

Почти доехав до Фоузие, водитель вырубает радио, чтобы слышать голоса пассажиров и ожидающих такси. Останавливаемся. Мужчина с мальчиком выходят. Полноватая, немного упитанная, в меру пухленькая девушка тоже выходит, вместо нее садится худая, щупленькая, изящно-костлявая девушка. Хлопает дверцей. Дверца не закрывается. Открывает и снова закрывает ее. Дверца не закрывается. Еще раз открывает и наконец захлопывает.

Водитель спрашивает шикарного молодого человека, который собирался выходить у Тахте Джамшид:

— А вы не выходите?

Молодой человек, как бы поддавшись уговору, отвечает:

— Нет, пожалуй, поеду дальше.

Этот шикарный молодой человек напоминает мне одного коллегу. Тот живет по соседству со мной, у него есть автомобиль, и он, по его утверждению, — один из моих «искренних друзей». Я имею возможность ежедневно спокойно ездить на службу и обратно вместе с ним. Но почему-то я этого не делаю — он мне не нравится.

Много лет назад один мой приятель хорошо выразился. (Дай бог ему всех благ. Не знаю, где он сейчас и чем занимается.) Так вот он сказал: «Студенты-медики, как только становятся дипломированными врачами, начинают называть друг друга „доктор“, до смерти боятся микробов и ни за какие блага не пропустят послеобеденного сна».

Этот мой коллега — настоящий чистюля. Прагматик с ног до головы. Он боится микробов и не забывает о послеобеденном сне. Я уверен, если его прохватит понос, он умрет Не от болезни, а от огорчения. От огорчения, что его порядок посещения туалета нарушен и стал непрогнозируемым.

У меня был другой приятель (в то самое время, когда я ездил в Кередж), который в отличие от прочих никогда не возвращался в Тегеран на автомобилях сослуживцев или знакомых. Он считал: когда сидишь в чужой машине, ты вынужден соглашаться с любой глупостью, изреченной ее владельцем, и, подобно козлу, кивать головой.

Теперь я понимаю, что то были мудрые слова, хотя мой приятель и не был мудрецом. Мне не хочется сидеть рядом с отстиранным и отутюженным до стерильности чистюлей, который страшится микробов, держит руль в перчатках, чтобы не запачкать руки, не пропускает послеобеденного сна, мне не хочется выслушивать его глупости и кивать, подобно козлу. Пусть подавится своей машиной. К тому же он шесть месяцев был в Америке и теперь без умолку расхваливает Америку и американцев. Однажды, случайно оказавшись в его сетях, я спросил — просто, чтобы о чем-нибудь поговорить: «Ты слышал такой анекдот? Как-то американцу предложили сходить вечером на „Лебединое озеро“. Тот ответил: „Прекрасно! Я очень люблю рыбалку!“» — и я захохотал. Но он тупо взглянул на меня и ответил: «Ну и что? Американцы действительно любят рыбалку. Я сам, когда был в Америке, не раз ловил рыбу со своими американскими друзьями». Вы только подумайте, каково человеку вынести такое! У меня было единственное желание — открыть дверцу и выскочить из машины. Клянусь Аллахом, даже в этой тесной раскаленной железной клетке и то, наверное, легче.

Рядом со мной сидит человек в идеально чистом белом костюме. Я гляжу на него с завистью. Белый костюм всегда был моей мечтой. Но разве она осуществима? В этом городе нужно иметь семь костюмов и бешеные деньги, чтобы отдавать их в чистку. Семь дней недели — семь белых костюмов.

Водитель снова включает радио. Диктор разглагольствует о национальном престиже и его значении. Если бы я был учителем, как раньше! (Кстати, почему мне не позволили работать в гимназии и дальше? Они заявили, что у меня не все дома, что я на уроках несу чушь! Как будто сами несут что-то другое! Хотя чушь бывает разного сорта — хорошего или плохого. Я прикинулся психом, чтобы отделаться от них, а они поверили!)

Но знаете, когда мои мозги свернулись на сторону? (Если они вообще свернулись на сторону.) Однажды я очень спешил, мне необходимо было взять такси. Машины притормаживали около меня, водители на ходу узнавали, куда мне надо, и, расслышав или не расслышав ответ, проезжали мимо. Я весь кипел. Я проклинал всех и вся. Когда подошло очередное пустое такси и водитель спросил: «Куда?», я уже дошел до такого состояния, что ответил: «На могилу твоего отца!» Водитель нисколько не удивился, не разозлился, молча открыл дверцу. Я сел. Мы поехали и… Короче говоря, через полчаса он доставил меня к кладбищу Бехеште Захра и сказал: «Могила моего отца здесь!» Не успел я опомниться, как он уже выхватил у меня семь или восемь туманов и скрылся. И я весь обратный путь проделал пешком, проклиная все и всех, себя и водителя, землю и небо. Да, разумеется, с того дня мои мозги должны были свернуться на сторону, сдвинуться, расколоться (откуда мне знать, что еще с ними должно произойти?).

Короче говоря, если бы я остался учителем, я предложил бы детям тему этой радиопередачи для сочинения: «Национальный престиж и его значение». И наверное, самая способная ученица написала бы: «Австрийское мясо, турецкие горох и фасоль, индийский лук, пакистанский картофель, американский рис, итальянское топленое масло, болгарский сыр, голландские куры, датское сливочное масло, иорданские апельсины, африканские бананы, ливанские яблоки, израильские куры и яйца помогают мне поддерживать мой национальный престиж и, опираясь на величие прошлого и потрясающие достижения настоящего, вглядываясь в светлые горизонты будущего, не забывать мой патриотический долг».

Конечно, чтобы поддержать свой авторитет учителя, мне следовало бы со всей солидностью ответить: «Что говорить! Имея собственных попугаев и мартышек, мы все-таки вывозим их из-за границы» — и затем влепить ей здоровенную единицу. Иначе нам двоим бы не поздоровилось. Что поделаешь? Правда, не следует подавлять способности наших цветочков, но когда способностей слишком много, так же как когда слишком много ловкости (и вообще, когда чего-нибудь слишком много, например таланта, но, конечно, не денег), это приводит к слишком ранней смерти. И безусловно, мне совсем не хотелось бы, чтобы моя ученица умерла в ранней юности. Пусть лучше она будет счастливой и благополучно состарится, не ведая нужды и забот.

Диктор вещает о погоде: «…Фронт тепла через Саудовскую Аравию…» Забавно, не правда ли? В наше время все, даже погода, приходит к нам из-за границы: холодная — из Сибири, теплая — из Саудовской Аравии. Даже болезни: чума — из Пакистана, инфлюэнца — из Гонконга, грипп — из Японии, триппер и сифилис — из Америки.

В последнее время, опять же от американцев, мы схватили еще одну болезнь: нам нравится быть «самыми-самыми», иметь все «самое-самое». Вот уже несколько дней мы шипим, как рыба, поджариваемая на сковороде, но сознание, что наша столица — самая жаркая столица в мире, облегчает нашу участь. Я тоже не прочь быть «самым-самым». Даже если я окажусь самым глупым или самым сумасшедшим человеком на земле.

Резкое торможение прерывает мои мысли. Взгляд мой падает на худенькую, тонкокостную, щупленькую девушку, сидящую впереди. Какое-то время я гляжу на нее — и вдруг чувствую непреодолимое желание схватить ее в объятия, стиснуть так, чтобы услышать хруст ее хрупких косточек. В этом желании нет никакой страсти или влечения. Только жестокость, инстинкт хищника. Может, я болен? Стал садистом? (Или, как теперь говорят, мучителем?) Несомненно, болен, но моя болезнь — это мазохизм (или самоистязание), а не садизм. Иначе я бы давно выбросился из этой тесной раскаленной железной клетки.

Но не могу. Я здесь в плену. Подобно узникам фашистских лагерей смерти. Даже не подобно. Я — пленник фашистского лагеря смерти. Нас бросили в крытый грузовик, заперли там и везут в отдаленный лес. Оптимисты считают — на принудительные работы с рассвета до ночи. (По крайней мере дадут талон на жратву.) Пессимисты полагают — на расстрел.

Но ни одно из этих предположений неверно. Все гораздо проще: выхлопная труба грузовика выходит в кузов, и убийственные газы нагнетаются внутрь. Сначала нас терзает кашель, а потом мы задыхаемся, умираем.

Для фашистов наслаждение заставлять людей умирать в страшных муках. Они не дают человеку умереть быстро и спокойно.

Если мне суждено умереть, я хотел бы взорваться как динамит. Или сгореть, как кипа бумаги, пропитанной бензином. А сейчас я, как кусок льда на теплой сковороде, таю по каплям. Или еще хуже — как кусок льда, в масле раскаленной сковороды, с шипением, стонами, вскриками (много шума из ничего) мучительно и больно расплавляющий. Даже обыкновенной быстрой и спокойной смерти пожалели для меня. Медленно-медленно подыхаю в тесной раскаленной железной клетке, в черном, отравленном, вонючем дыму.

Неожиданно прихожу в себя. Мы остановились на красный свет светофора, и какой-то грузовик, выставив свою выхлопную трубу перед открытым окном нашей машины, нагнетает газ внутрь. Наша маленькая клетка оказывается окруженной высокими зелеными бортами — она как бы в большой клетке. Если зеленый цвет обычно символизирует что-то новое, свежее, прохладное, то сейчас от этой зелени исходит адский жар. Мне вспомнился разговор двух людей, сетовавших на свои невзгоды. Они сели в такси на места, где сильно пекло солнце. Один из них, выражавшийся более литературно (кто знает, возможно, он был таким же литератором, как я), простонал: «Ну и везет же нам! Даже в такси достается самое горячее место!» Другой, попроще, зарычал: «Разве это жизнь? Не можешь достать такси — лопаешься от зависти, достанешь такси — лопаешься от жары!» Но вот наконец высокие зеленые стены раздвигаются, и мы находим лазейку.

Когда машина тормозит, раздается протяжный свист. Если водителю вздумается постоянно тормозить, потом отпускать тормоз, то он будет петь как соловей (наш тормоз не из тех новых, которые посвистывают, наш надрывается от несчастий и невзгод, как соловей, попавший в клетку). Но тормоз, поющий как соловей, может вспорхнуть как ласточка. Что же делать тогда?

Может быть, я обезумел? Как было бы хорошо сойти с ума. Но у меня еще хватает разума, чтобы понять, что я не совсем рехнулся. В старые времена говорили: «Зернышко ума дороже целой деревни». Сейчас следовало бы сказать: «Зернышко безумия дороже города новостроек».

А может быть, вместо одного зернышка во мне целый пуд безумия? Но в этом пуде есть рациональное зерно, которое портит все дело. Мое несчастье в этом: как тля в том пуде безумия, оно разъедает его, превращая в разум.

Тесная раскаленная железная клетка набирает высоту, поднимаясь по уродливому раскаленному мосту, достигает вершины его горба и останавливается среди сотен таких же клеток, терпеливо или нетерпеливо ожидающих своей очереди, чтобы подняться или спуститься.

Теперь, когда опаляющее дыхание раскаленного железа сжигает наши тела, мне еще больше хочется вырваться наружу и с верхушки моста, наклонившись вниз, плюнуть на головы тех, кто, как улитки, проползает под мостом, и заорать: «Эй, вы, ящерицы, каракатицы, слизняки, черви, вонючие жуки! Давайте, ради дьявола, проживите хотя бы один день мужественно и по-человечески, а потом умрите мужественно и по-человечески!»

Но разве я смогу? Разве у меня хватит смелости? Даже при мысли об этом я вздрагиваю. Сводит позвоночник. Разве я, несчастный, не такое же убожество, как все эти ящерицы, каракатицы, слизняки, черви, вонючие жуки?

Не знаю, сколько секунд, или минут, или часов, или дней, или месяцев, или лет, или веков прошло с тех пор, как мы остановились, но вот наконец, со скоростью улитки, мы двинулись дальше. (Еще один из глупых мудрых афоризмов: для истории век подобен секунде! Эта пресловутая история только моргнет — а миллионы прекрасных людей успеют за это время сгнить в могилах!)

От смрада и жары я простудился. Из носа течет. Если пойти к врачам, к современным лекаришкам, они, конечно, определят аллергию. В древности говорили: «Осла знобит». Бедняга осел. Неважно, что его знобит, важно поставить градусник. Наверное, градусник должен быть небьющимся, а то из-за ослиного нрава градусник пострадает. Или градусник надо вставить ему не в рот, а под хвост. Если в обществе охраны животных будут возражать, следует ответить: «Матушка (ведь у женщин душа тоньше и они больше любят животных)! Эти неприятности ты сама часто доставляешь человеческим детям, что же говорить об осле?»

Мой ослиный недуг заставляет меня поднять руку, чтобы высморкаться. Мерзкий запах керосина ударяет в нос — руки пропахли им. Деньги тоже пропахли. Дай бог, чтобы пища по крайней мере не пропиталась этим зловонием. Как раз сегодня утром керосинщик привозил керосин. Это было до того, как я приготовил с собой еду, или после? Если после, то еда наверняка тоже пропахла керосином. Покупать керосин в летнюю жару нелепо. Но не более нелепо, чем что-либо другое. Наш старик — продавец керосина — удивительный человек. Говорят, он подмешивает в керосин воду. Что остается бедняге? Он ведь платит за керосин два с половиной риала за литр, а продает за три. Выгадывает с каждого литра только десять шаи. (Кстати, у вас есть монеты в десять шаи? Коллекционеры покупают их охотно. Между нами говоря, вы давно видели эти монеты?)

Что за чушь ты несешь? Керосинщику достается только десять шаи! А ты бы хотел, чтобы десять миллиардов долларов? Он же продает дешевую жидкость с мерзким запахом, а не «Скайхоки», «Блаккаты», АВАКСы. К черту эти нелепые рассуждения! Дался тебе этот запах! Все равно никакое пальмовое или оливковое мыло не смоет его с рук городских жителей. Если уж говорить правду, это — запах рук всех горожан. У всего города, и у тебя тоже, деньги, руки, еда — все пропиталось этим отвратительным запахом. О, хоть бы эти проклятые нефтяные скважины истощились, и мы бы, успокоившись, без суеты задумались о том, кто мы такие и на что еще способны.

Сам-то ты на что способен?

Когда мы задерживаемся перед красным светом на перекрестке Колледж (моя заветная мечта, чтобы хоть раз эта проклятая лампа оказалась зеленой!), я вдруг вспоминаю о деньгах. Сую руку в карман. О боже! У меня — пяти- и пятидесятитумановая купюры. Если проезд будет стоить больше пяти туманов, что делать? Дать пятьдесят? Или мне наскучила моя жизнь, моя молодость? О великий Аллах! Помоги! Сверши чудо и освободи несчастного грешника! Даю обет, что не пешком, а на реактивном самолете примчусь к тебе на поклонение (если, конечно, жребий выпадет мне, и я окажусь в числе счастливчиков, то меня тоже можешь считать своим паломником).

После перекрестка с дрожью в голосе спрашиваю водителя:

— Дорогой, сколько с меня? — (Если бы я был заражен изысканным фарси, то спросил бы: «Многоуважаемый, сколько я вам должен?»)

Водитель молчит. Про себя думаю: «Дам пятитумановую и убегу».

Я жду, когда выйдет мой сосед в белом костюме. Даю пять туманов и выскакиваю из машины. Я пробежал уже довольно значительное расстояние, когда голос водителя пригвождает меня к тротуару:

— Господин! Уважаемый!

Но разве я смею? Разве я смогу притвориться, что не слышу? Как кролик, загипнотизированный эфой или удавом (откуда мне знать, каким еще чертом?), я поворачиваюсь к водителю. Он кладет мне в руку монету и говорит:

— Возьмите сдачу.

Я вздыхаю облегченно и бормочу:

— Огромное спасибо, весьма любезно с вашей стороны, вы очень добры!

Подобно Христофору Колумбу, достигшему Нового Света (хотя он и считал, что доплыл до Старого Света, только с другой стороны), ставшему на колени и целовавшему землю, мне хочется опуститься на колени и поцеловать тротуар на перекрестке Колледж. Но боюсь, народ примет меня за сумасшедшего. (Хе! Примет!)

Взявши ноги в руки (как будто одолжил пару ног у какого-то двадцатилетнего в кредит под шестнадцать процентов), вприпрыжку бросаюсь к своему офису, врываюсь в прохладную пустую комнату (видеть любой уголок которой и любой предмет в которой мне тошно).

Да! В аду есть такие змеи, от которых человек ищет защиты у дракона.

 

Ходьба по рельсам

В детстве мы играли в эту игру. Теперь это уже не игра. Взявшись за руки, мы шли парами по рельсам. Это была увлекательная игра. Если один не мог удержать другого, оба падали. Мы были друг для друга одновременно и бременем, и опорой. В этом-то и заключалась вся прелесть игры. На первый взгляд могло показаться, что одному идти легче, но не тут-то было. Не пройдя и двух шагов, ты, как канатоходец, начинал крениться то на один, то на другой бок и в конце концов падал. Хуже всего бывало, когда твой партнер бросал тебя, чтобы удержаться самому. Лишенный поддержки катился вниз по острым камням и колючкам насыпи и обдирался в кровь. А мы молча, осуждающе смотрели на того, кто отпустил руку, и наш взгляд обжигал его сильнее удара хлыста. Правда, через мгновение он тоже падал.

В детстве мы играли в эту игру. Теперь это уже не игра. Детьми мы играли в нее днем, а неожиданное появление поезда придавало этой забаве особую остроту. Одно из условий игры заключалось в том, чтобы, услышав гудок, как можно дольше не соскакивать с рельсов. Машинист, не сбавляя скорости, подавал сигнал, тревожный и угрожающий. Мы научились понимать язык поезда. Короткий гудок — предостережение, подлиннее — окрик, непрерывный — предупреждение об опасности, а целая серия гудков — угроза, сдобренная бранью. Смеясь, мы продолжали шагать по рельсам и делали вид, будто ничего не боимся, хотя нам было очень страшно. Сначала страх закрадывался в сердце, а потом, когда он разливался по всему телу, партнеры одновременно разжимали руки, отскакивали в разные стороны и сбегали с насыпи. Казалось, страх передавался от одного к другому через кончики пальцев. А может быть, когда страх достигал кончиков пальцев, как будто искра проскакивала — и партнеры освобождались друг от друга.

Всякий раз среди участников игры была пара, которая держалась дольше всех. На этих героев мы взирали с почтением и страхом. Нам казалось, что они расступаются, лишь когда на них падает тень поезда, а их разомкнутые пальцы касаются буфера локомотива. Нам чудилось, будто машинист высовывается из кабины и сталкивает их с рельсов. На самом же деле машинист и его помощник обрушивали на их головы поток ругательств, а они только смеялись. Мы же с завистью наблюдали за происходящим.

В детстве мы играли в эту игру. Теперь это уже не игра. Когда мы играли, был день. Теперь же спустилась ночь, темная ночь! Или мы попали в узкий душный туннель? Иначе почему в вышине не мерцает ни одна звезда, а небесный свод будто сотворен из черного, прокопченного камня? Проходящие поезда движутся, не зажигая огней и не подавая сигналов, совсем бесшумно, и только дрожь рельсов выдает их близость, их смертельную близость. Ощутив ее, мы отпускаем руки и отходим в сторону — быстро и осторожно.

В густой мгле ничего не разглядишь, надо быть осмотрительным. Натолкнувшись на что-то твердое, мы понимаем, что это стена туннеля, прижимаемся к ней, подобно утопающему, что хватается за соломинку, и пропускаем огнедышащий поток, несущийся по темному туннелю. Ищем руку друга. Иногда находим ее, а иногда нет. Мы стараемся заглушить пронзительный, как боль, крик души: «Это страшная игра!» Но теперь это уже не игра. Стены, если они действительно есть, забрызганы кровью. Мы не видим кроваво-красных пятен — в темноте они кажутся черными. Черные пятна на черном фоне. Руки ищут друга, чтобы начать игру снова. Но не всегда рука, которую ты найдешь, оказывается рукой друга. (К сожалению, ты осознаешь это слишком поздно.) Иногда она цепко держит тебя, вместо того чтобы отпустить в нужный момент, и тогда…

Но иного выхода нет. Надо искать партнера и вместе двигаться вперед — шаг за шагом. Вон вдалеке виднеется тусклое пятно света. То ли бледная луна выглянула из-за облаков, то ли светлеет выход из туннеля (если туннель есть на самом деле). А может быть, это свет приближающегося поезда? Хотя нет, паровоз ведь никогда не зажигает огней, он пыхтит и тащит за собой вагоны — сначала грузовые, без дверей и окон, а потом несколько вагонов-ресторанов.

Сквозь случайно отдернутую плотную занавеску в окне вдруг мелькнет яркий свет и оживленные лица пассажиров. Пассажиры едят, пьют и смеются. Подобно вспышке фотоаппарата, это продолжается лишь одно мгновение. Но мы все успеваем увидеть и даже слышим беззвучный шум застолья.

Быть может, когда-то мы тоже мчались в светлых и шумных вагонах-ресторанах? Были гостями или хотя бы слугами на этом веселом пиру, а потом нас за что-то вышвырнули вон? Или мы сами сбежали, не выдержав запаха перегара и сигаретного дыма? А может, мы были вовсе не пассажирами, а колесами и шатунами локомотива и тащили на себе весь состав? Или углем, что сгорает в паровозной топке и дымом выходит в трубу, а потом снова превращались в уголь, чтобы, сгорев, стать дымом?.. Но мы твердо знали: тех, кто умирал от духоты, голода или жажды в грузовых вагонах без окон и дверей, сжигали в топке паровоза. В этом пассажирском поезде было только два вида вагонов — светлые, просторные вагоны-рестораны и наглухо заколоченные, набитые людьми до отказа теплушки. Быть может, когда-то мы тоже томились в них, а потом нас выбросили оттуда или мы сбежали? Выломали дощечку в полу или потолке вагона и, рискуя жизнью, выбрались наружу, по счастью, не размозжив себе голову о рельсы или камни.

Куда идет этот поезд? Или он вечно движется в темном бесконечном туннеле? Почему в вагонах-ресторанах всегда горит яркий свет, а окна занавешены? Быть может, пассажиры боятся темноты ночи (или тьмы туннеля) и скрылись от нее за плотными занавесками? Иначе они предпочли бы свет дня и солнца.

А может, поезд остановился посреди туннеля из-за какой-то неисправности? И чтобы пассажиры не испугались тьмы, приказано опустить на окнах шторы? Мы же, решив помочь попавшим в беду людям, отправились в путь? Но каково тем, кто заперт в грузовых вагонах?

А может, машинист, не загасив топку, остановил поезд, и черный ядовитый дым отравляет ничего не ведающих пассажиров? Мы спешим предупредить их об опасности, но они нам не верят, даже насмехаются над нами. Быть может, это они и выкинули нас из вагона? Быть может, быть может…

Несомненно лишь то, что мы идем по рельсам. Рука об руку, шаг за шагом. Наверное, мы надеемся, что пятно света впереди, маленькое и тусклое, станет больше и ярче, и наконец солнце обласкает нас теплыми лучами, и мы, не веря своему счастью, будем щуриться и заслонять глаза от яркого света, который будет настойчиво пробиваться сквозь полуприкрытые веки и сомкнутые пальцы.

Быть может…

Но хватит этих «быть может». Ведь, быть может, как раз сейчас, сию минуту из темноты вынырнет поезд — и нас не станет? Несомненно лишь то, что мы идем по рельсам. Шаг за шагом, рука об руку…

Быть может, ночью (или в туннеле), окутанные дымом (или мраком)… рано или поздно…

Ах, снова эти «быть может». Отбросим их, и прежде всего то самое страшное, о котором я не осмеливаюсь даже говорить. Оно так ужасно, что я уверен — это ложь. Ложь, что только я и мой напарник идем по рельсам! Что никто ничего не говорит, не поет, не кричит и что вообще вокруг никого нет! Ложь, что мой напарник только тень, вымысел! Я слышу голос товарища. Чувствую его присутствие. Вижу во мраке блеск его глаз. Отбросим все сомнения. И прежде всего то, самое ужасное.

Давайте крепко сожмем пальцы друга, ощутим их теплоту! И хотя нам трудно сохранить равновесие, будем двигаться вперед, шаг за шагом, подавив в себе страх. Надо во что бы то ни стало удержаться на гладких, скользких рельсах!

И вперед! Только вперед!

* * *

В детстве мы играли в эту игру. Теперь это уже не игра.