Сакариас Топелиус

Принцесса Линдагуль

Жил-был некогда в Персии король, а звали его Шах Надир. Был он несметно богат и властвовал над множеством прекрасных стран и миллионами людей.

Высокие залы его дворцов полнились золотом и драгоценными камнями, а корабли его бороздили все моря на свете. Когда он появлялся в своей столице, Исфахане, его окружали телохранители в серебряных доспехах, а пятьдесят тысяч всадников на великолепнейших конях с золотыми уздечками и седлами, блиставшими драгоценными камнями, всегда были готовы по малейшему его знаку ринуться вперед — завоевывать мир. Однако же могущественный Шах Надир не мечтал больше о войнах и завоеваниях. Он одержал в своей жизни немало побед, но теперь стал стар и немощен и редко покидал мягкие пурпурные диваны королевского дворца. И лишь порой, когда благодатная прохлада струилась вниз с гор, он садился в разукрашенный золотом паланкин, который несли восемь чернокожих рабов, одетых в шитое серебром платье, и велел нести себя — на смотр войск или на единоборство зверей.

У Шах Надира было, как это принято на Востоке, множество жен, а также множество сыновей. Однако от сыновей ему было мало радости: неблагодарные, тщеславные, они посягали на жизнь и корону отца. Потому-то он и отсылал их прочь от двора в отдаленнейшие провинции, которыми они правили как наместники. А дома с Шах Надиром жила лишь его единственная, дорогая ему дочь, принцесса Линдагуль, которую он любил превыше всего на свете.

Такого имени, как Линдагуль, никогда прежде в Персии и не слыхали. Но дело в том, что мать принцессы была родом с далекого севера. В молодости она попала в плен к африканскому пирату и в конце концов, благодаря несравненной красоте, была продана персидскому шаху. Он возвысил ее, сделав своей супругой, и любил гораздо больше всех остальных жен. Прекрасная шахиня, которая уже умерла, назвала свою единственную дочь Линдагуль, что значит «Липа золотая». Этим именем шахиня хотела сказать, что принцесса так же чиста и прекрасна, как солнце, чьи золотые лучи играют весной среди листвы чудесных лип севера.

Принцесса Линдагуль унаследовала царственную осанку отца, а фигуру и черты лица — матери-северянки. Сердце ее было благородно и нежно. И потому во всем обширном государстве Шах Надира не было никого, кто бы не любил ее.

Старый шах хорошо знал об этом, и его гордое сердце смягчалось всякий раз, когда он смотрел на свое дитя. Одно ее слово могло смирить его жесточайший гнев, и не было на свете ни одного ее желания, в котором бы он мог ей отказать. Не отказывал он ей и тогда, когда она просила за какого-нибудь несчастного узника. Он самозабвенно любил дочь, и была она ему дороже всех его подданных. Да, пожалуй, он любил ее гораздо больше, чем Аллаха, своего бога. И это обожествление дочери навлекло на него гнев Аллаха.

Никому не жилось так прекрасно и вольготно, как принцессе Линдагуль. Через окошко со стеклами из горного хрусталя солнечные лучи проникали в ее мраморный дворец. Там она покоилась по ночам на мягких шелковых подушках, а когда наступало утро, служанки провожали ее в чудесный бассейн из слоновой кости и перламутра. Днем она шила шелком и золотом, играла на цитре или гуляла в саду под пальмами, слушала пение птиц или же резвилась среди бабочек и роз.

Ведь принцессе Линдагуль было всего лишь двенадцать лет. Однако же двенадцать лет на востоке — все равно что шестнадцать на севере.

Не очень-то хорошо жить в роскоши и видеть, как все твои желания исполняются по малейшему мановению руки. Многих начинают одолевать при этом гордость и прихоти. Принцесса Линдагуль была не из таких. Но мало-помалу и ей стало скучно. Она не знала, почему так случилось, но полет бабочек, аромат цветов и звуки цитры больше не веселили ее; она с удивлением стала замечать, что частенько ей хочется плакать. Отчего это происходило, ни она, ни ее служанки понять не могли.

Наконец ей показалось, что она уразумела, почему она больше не может радоваться; должно быть, потому, что чувствовала себя пленницей в собственном дворце. Она желала хотя бы раз порадоваться людской толчее в большом городе Исфахане. И потому-то однажды, когда отец снова навестил ее, она попросила его позволить ей увидеть великое единоборство зверей, которое должно было происходить в день рождения шаха. А так как Шах Надир ни в чем не мог отказать дочери, он согласился исполнить ее желание, хотя принцесса в первый раз почувствовала, что делает он это крайне неохотно.

Шах Надир был могущественным повелителем грозой половины Азии, а у подобных властителей всегда много врагов. Один из них был Бум-Бали, король великанов из Турана, дикой страны гор и пустынь к северу от Персии.

Этот Бум-Бали во время своих разбойных набегов на дальнем севере захватил в плен лапландского колдуна по имени Хирму. Тот мог обернуться любым зверем, а потом снова обрести свой прежний облик.

И вот когда Бум-Бали узнал, что в Исфахане будет великое единоборство зверей, он призвал к себе Хирму и спросил:

— Презренный пес, хочешь жить?

Хирму ответил:

— Господин, да не умалится никогда твоя тень! Тебе ведомо, что верный твой пес хочет жить!

— В первый день месяца Мухаррем, — сказал Бум-Бали, — будет великое единоборство зверей в Исфахане. Прими обличье тигра и укради для меня принцессу Линдагуль, гордость шаха и всей Персии.

— Твой верный пес исполнит повеление своего господина, — поклонился лапландский колдун.

И вот в Туран прибыл персидский охотник на зверей, выловил всех хищников, каких только смог, и отвез их в клетках в Исфахан.

Настал первый день месяца Мухаррем, и все уже было готово к празднику в столице Персии. Самых свирепых зверей из Индии, Аравии, Турана и даже из пустыни Сахары держали наготове в боковых помещениях рядом с большой круглой ареной, вокруг которой более шести тысяч зрителей заняли свои места на галереях. Ради их безопасности между галереями и местом единоборства возвели могучую железную решетку.

Рано утром весь город пришел в движение. Принцесса Линдагуль радовалась, словно дитя, тому, что вылетит, как птичка из клетки, что увидит столь увлекательное зрелище, а в роли актеров — диких зверей со всего света.

Зрители собрались, затем прибыл и шах в сопровождении блистательной свиты телохранителей и дочери, дивно прекрасной принцессы Линдагуль. Она ехала верхом, под чадрой, как принято на Востоке, в сопровождении своих служанок, на прелестнейшей маленькой зебре, пыжившейся от гордости, что несет на себе такую ношу. И хотя люди не могли видеть лица принцессы, все знали, благодаря молве, как она прекрасна и добра. Все знали, что своими мольбами она не раз спасала жизнь несчастных узников и что каждый день посылала она своих служанок с целебными снадобьями и хлебом к беднякам Исфахана. И когда теперь она впервые показалась народу, ее встретил ликующий хор тысяч голосов.

Быть может, принцесса и покраснела, но никто этого не видел. Она села рядом с отцом на вышитые пурпурные подушки, лежащие на драгоценном ковре королевского балкона. И единоборство зверей началось.

Множество разных зверей уже сразились друг с другом, когда на арену вывели большого индийского слона; на спине у него была небольшая башенка с четырьмя стрелками из лука.

Противником слона был королевский тигр, необычайно огромный и красивый, нареченный в честь князя тьмы Ариманом. Чтобы раздразнить его, стрелки посылали из лука стрелу за стрелой. Тигр сидел, весь съежившись, сверкая глазами и махая хвостом. Казалось, он принял решение не вступать в единоборство. Но вот стрела задела его морду. Послышался страшный рев. Некоторое время Ариман хлестал песок хвостом, потом одним гигантским прыжком кинулся на хобот слона. Тот в свою очередь взвыл от боли и, обмотав хоботом тигра, поднял его и с такой силой швырнул оземь, что, казалось, сокрушил его насмерть. Однако же это было не так. Через минуту Ариман поднялся, взлетел на спину слона и глубоко вонзил зубы в его шею. Вне себя от боли слон пытался избавиться от врага, но напрасно. Силы его убывали, он медленно опустился на землю, башня была уничтожена, а стрелки из лука бежали.

После того как Ариман немного отдохнул, на арену вывели огромного льва, нареченного в честь князя света Ормуздом. Зверям хотели бросить живого ягненка, но это было не для глаз принцессы Линдагуль, которая и так уже вдоволь насмотрелась на кровавое зрелище. Она махнула рукой: дрожащий маленький ягненок был спасен, а вместо него хищникам кинули дохлую собаку. Голодный лев тотчас ринулся на добычу. Тигр был сыт, потому что напился слоновьей крови, но, завистливый по природе, он также бросился вперед. Со страшной силой схватились между собой Ормузд и Ариман, князь света и князь тьмы. Вся окрестность повторяла эхом их мерзкое рычание, песок вихрился, терзаемый их лапами, и окрашивался их кровью. Долгое время исход битвы был неясен, но наконец лев подмял под себя тигра и разорвал его грудь. Ариман был мертв. Ормузда с триумфом повели с арены.

Представление было окончено, и многие зрители спустились с галерей, чтобы осмотреть мертвых хищников. Принцессой Линдагуль также овладело любопытство: ведь до этого ей доводилось видеть лишь цветы да певчих птиц.

В сопровождении служанок и стражи она, как и все, спустилась вниз, и рабы расстелили у ее ног шитые золотом ковры, чтобы она не испачкала туфельки об окровавленный песок.

Чего ей было бояться? Всех хищников, которые еще оставались в живых, заперли в надежные клетки, а самый свирепый из них, огромный тигр Ариман, лежал мертвым на песке. Принцесса подошла к мертвому Ариману и, восхищенная красотой тигра, решила просить отца отдать ей во дворец эту великолепную тигровую шкуру.

И тут внезапно «мертвый» тигр поднялся на задние лапы, прыгнул, ринулся на принцессу, схватил ее своими острыми зубами и помчался прочь.

Крик ужаса вырвался из груди тысяч зрителей, но ни у кого не хватило смелости выхватить из страшной пасти тигра его добычу. Только молодой доблестный принц Абдерраман преградил дорогу хищнику, схватился за его окровавленную грудь и стал биться с ним. Несчастный принц: тигр откусил его правую руку, и, прежде чем подоспела помощь, принц, истекая кровью, уже лежал на песке. А тигр, перепрыгнув через барьер, исчез с принцессой Линдагуль в зубах.

Велико было горе старого Шах Надира, велико было горе Исфахана, да и всей Персии. Пять тысяч всадников на конях с золотыми уздечками тотчас поспешили на поиски принцессы. Они обыскали каждое ущелье в Туране, где поймали свирепого тигра, но все напрасно. А когда всадники объехали не только Туран, но и половину Азии, вся рать вынуждена была вернуться в Исфахан с печальной вестью о том, что никаких следов принцессы не найдено.

Шах Надир рвал на себе седые волосы и проклинал свой день рождения, который стоил ему самого дорогого на свете. Он повелел всем подданным надеть траур, а во всех мечетях служить молебны о счастливом возвращении принцессы Линдагуль. Он велел также возвестить, что тому, кто вернет его дочь, он отдаст ее в супруги и всю Персию в придачу.

Надежда на столь высокую награду прельстила многих князей и заставила их отправиться на поиски исчезнувшей дочери шаха. Но рано или поздно все вернулись назад, так и не найдя ее; все, кроме одного. И этот один был принц Абдерраман. Он дал священную клятву искать принцессу целых пятнадцать лет — найти ее или умереть.

Похить принцессу настоящий тигр Ариман, наша сказка на этом бы и кончилась. Ведь для королевского тигра нет на свете ничего святого, даже если это самая прелестная в мире принцесса. Но на сей раз все было иначе. Колдун Хирму воспользовался сражением зверей, чтобы исполнить повеление великана Бум-Бали в свою пользу. Такое сокровище, как принцесса, он хотел сохранить для себя. И вместо того, чтобы подарить пленницу Бум-Бали в Туране, он быстрыми прыжками помчался с ней к себе домой, в далекую Лапландию.

В Лапландии стояла в то время мглистая осень. Старая лапландка Пимпедора варила в чуме кашу в котле над очагом, меж тем как ее сын Пимпепантури в ожидании еды разглядывал свои оленьей кожи пьексы. Пимпепантури был мальчик добросердечный и скромный, но чуточку недалекий и вдобавок совсем не чуточку ленивый. Хирму очень хотел выучить его на колдуна, но из этого так ничего и не получилось. Пимпепантури больше любил есть и спать, нежели учиться чему-нибудь полезному…

Вдруг старая лапландка повернулась к сыну и спросила:

— Ты ничего не слышишь?

— Я слышу, как трещит огонь, а каша кипит и булькает в котле, — зевнув, ответил Пимпепантури.

— А разве ты не слышишь, как кто-то словно рычит вдалеке?

— Верно, — согласился Пимпепантури. — Это волк, который тащит одного из наших оленей.

— Нет, — возразила старая лапландка. — Это возвращается домой отец. Его не было целых четыре зимы. Я слышу, как он рычит, будто дикий зверь. Должно быть, он очень торопится домой.

И в этот миг появился в обличье тигра Хирму с принцессой Линдагуль в зубах. Он положил ее на покрытый мхом пол чума и, приняв свой прежний облик, воскликнул:

— Жена, нет ли чего поесть? Я прибежал издалека.

Старая лапландка от испуга чуть не свалилась в котел. Но она знала своего старика и пообещала ему вкусную еду, если он расскажет, где был все эти четыре зимы и что это за красавица кукла, которую он притащил с собой.

— Долго рассказывать, — отрезал колдун. — Позаботься о нашей красавице кукле и дай ей теплого оленьего молока, чтобы она ожила и пришла в себя. Она знатная фрекен из Персии, она принесет нам счастье.

Но принцесса Линдагуль вовсе не умерла. Она не была даже ранена, но потеряла сознание от страха.

Когда же принцесса очнулась, она лежала в своем наряде из серебристой ткани на оленьей шкуре, разостланной на покрытой мхом земле в лапландском чуме. Было темно и холодно; отсветы огня падали на тесные стены и старушку, поившую ее оленьим молоком. Принцесса подумала, что попала в подземные чертоги мертвых, и заплакала оттого, что она, такая молодая, отлучена от солнца Персии и благодатных садов роз Исфахана.

Колдун меж тем стал раздумывать, как овладеть сокровищами Персии.

— Не плачь, прекрасная принцесса, — сказал он. — Ты не умерла, тебя просто похитил свирепый тигр, а мой доблестный сын, рыцарь Морус Пандорус, спас тебя. Мы станем твоими рабами и будем служить тебе с величайшим усердием до тех пор, пока не сможем увезти тебя обратно в Персию.

— Что это ты врешь, старик, — сказала колдуну на своем языке честная лапландка.

— Моя жена говорит, — продолжал Хирму, — что, если ты захочешь взять нашего сына, доблестного и прекрасного рыцаря Моруса Пандоруса в супруги, мы тотчас же отвезем тебя обратно в Персию.

Пимпепантури не понимал по-персидски. Он страшно удивился, когда отец толкнул его к принцессе и нагнул его неуклюжую спину так, что это должно было изображать поклон.

Линдагуль не была бы принцессой и дочерью гордого Шах Надира, не оскорбись она подобной дерзостью. Она посмотрела на колдуна, посмотрела на его неотесанного сына такими глазами! Нет, она не посмотрела, она сверкнула глазами — ведь в Персии умеют сверкать глазами, — да так, что оба они, и отец, и сын, испугались насмерть.

— Нет, так не годится! — сказал колдун. — Сперва надо ее укротить!

И он запер принцессу в маленький чулан в чуме, пообещав ей половинку оленьего сыра и ковшик воды из талого снега. День прошел в кромешной тьме, и лишь северное сияние светило в щелку чума.

Линдагуль плакала. Да, она плакала так, как плачешь только, когда тебе двенадцать лет и ты — персидская принцесса, которая жила раньше в розовых садах и мраморном дворце, а потом вдруг одна-одинешенька очутилась, голодная и холодная, в зимней Лапландии. Наконец принцесса заснула. И тогда рядом с ней оказался добрый Нукку Матти, властелин прекрасных снов. Тот, кого шведы называют Йон Блунд, а датчане и норвежцы — Оле Лукойе, что означает Оле — Закрой Глазки. Уж не знаю, как называют его в Персии… Нукку Матти взял принцессу в свои объятия и перенес на Фьедерхольм, Острова-Пушинки, где веселые сны порхали вокруг принцессы. Так проходили недели и месяцы, ночь за ночью в царстве снов.

Линдагуль была терпелива и больше не плакала. Сны предсказали ей: «Жди, скоро явится твой избавитель».

Но кто освободит ее? Кто найдет дорогу туда, где далеко вокруг в снегах нет никакой дороги? Правда, старая лапландка подумывала о том, чтобы освободить Линдагуль, но не смела сделать это из-за своего старика. Пимпепантури тоже подумывал было освободить ее, но для этого он был слишком ленив.

Так прошла зима, начало светить солнце, снег таял, плясали комары. И тогда колдун подумал: «Теперь она укрощена!» Он пошел к ней и спросил, хочет ли она обратно в Персию. Ей нужно было только взять его сына в супруги, и тотчас оленья упряжка умчит ее на юг.

Линдагуль подумала о юном принце Абдеррамане, который некогда пролил за нее кровь на песке Исфахана. Прикрыв лицо, она не ответила ни слова.

Ну и разгневался же колдун! Он запер Линдагуль в глубокой пещере в горах, а потом и говорит ей:

— Морошка уже созрела. Теперь тебе придется считать каждый день, если ты не пожелаешь ответить мне «да». Сегодня ты получишь тридцать ягод на еду и тридцать капель росы для питья. С каждым днем ты будешь получать на одну ягоду морошки и на одну каплю росы меньше. А как минет тридцать дней, я спрошу тебя, что ты надумала.

Так Линдагуль и в самом деле просидела тридцать дней взаперти в пещере. Теперь в пустынной Лапландии было светло днем и ночью, но в пещере — всегда темно. Ягод морошки и капель росы с каждым днем становилось все меньше и меньше, но щечки Линдагуль не поблекли, и она по-прежнему оставалась спокойна и терпелива. Ведь все, в чем она терпела нужду днем, Нукку Матти и чудесные сны возмещали ей по ночам. Линдагуль думала о принце Абдеррамане, пела восточные песни и радовалась, когда эхо повторяло их на горных склонах.

На тридцатый день к ней явился колдун с последней ягодой морошки и последней каплей росы, завернутыми в листочек лапландской карликовой березки, и спросил:

— Ну ты надумала?

Линдагуль снова прикрыла лицо, но не ответила ни слова.

— Даю тебе еще один день сроку на раздумье, — сказал колдун, — а сейчас у тебя появится многочисленное общество.

С этими словами он отворил пещеру, и словно живое облако ринулось в дверь. То была целая туча голодных лапландских комаров, тысячи тысяч комаров. Они летели до тех пор, пока не заполонили всю пещеру.

— Желаю тебе много радости с твоими новыми знакомыми, — пожелал ей злой колдун и запер дверь.

Линдагуль не поняла, что он имеет в виду. Она не знала ни лапландских комаров, ни персидских тропических жуков. В прежние времена служанка целый день стояла рядом с ней, отгоняя воздушных чудовищ. И сны пощадили ее, так и не дав понять, что такое человеческая злоба. Они тотчас окутали ее плотной пеленой тончайшего тканья, сквозь которую не могли проникнуть комары. Изо всех сил кусали они твердый гранит скалы, но сочли его слишком скудным и, подобные серой паутине, расположились наконец лагерем на стенах пещеры.

В полдень тихонько отворилась дверь, и в пещеру вошла старая лапландка Пимпедора с кувшином в руке, а следом за ней Пимпепантури.

— Бедное дитя, — сказала кроткая старушка, — мне жалко тебя, но я не смею выпустить тебя отсюда, потому что тогда мой старик превратит меня в пеструшку. Вот тебе кувшин со смоляным маслом. Смажь свое тело — это лучшее средство от комаров. Тогда они тебя не съедят.

— А это тебе копченый олений окорок, чтобы ты не умерла с голоду, — добавил Пимпепантури. — Я отгрыз от него кусочек, уж очень проголодался по дороге, но на кости есть еще мясо. Я украл ключ от пещеры, пока отец спал, но я не смею выпустить тебя, потому что тогда он превратит меня в миску с простоквашей. И тебе вовсе не надо брать меня в мужья. Бьюсь об заклад, что ты и настоящего пальта состряпать не сумеешь.

— Нет, этого я, конечно, не сумею, — ответила принцесса Линдагуль и поблагодарила мать и сына за их доброту. Но тут же растолковала им, что не хочет есть и что комары ее не кусают.

— Ну возьми все же смоляное масло, на всякий случай, — сказала старая лапландка.

— Да, возьми все же и олений окорок, — попросил Пимпепантури.

— Большое спасибо, — поблагодарила Линдагуль.

И тут дверь за ними закрылась. Ночь миновала, а утром пришел колдун, ожидавший найти свою пленницу такой покорной, какой становятся только, когда тебя до полусмерти заедают комары. Но когда он увидел, что Линдагуль так же цветет, как и прежде, и что она снова прикрывает свое лицо, он страшно разгневался.

— Выходи! — приказал он.

Линдагуль вышла на свет ясного дня, нежная и легкая, как эльфа.

— Теперь слушай, что я надумал, — продолжал колдун. — Ты станешь цветком вереска на лапландской вересковой пустоши и проживешь столько, сколько живет вереск. Погляди на солнце, оно стоит низко над окоемом. Через две недели и один день наступят первые полярные холода, когда все цветы вереска умирают! И накануне этого дня я в последний раз спрошу, что ты надумала.

Тут он замолчал, словно уже ждал желанного ответа. Но когда Линдагуль снова молча прикрыла свое лицо, он голосом, дрожащим от гнева, воскликнул:

— Adama donai marrabataёsan!

На языке природы это означает: «Человеческая жизнь, прими обличье цветка вереска!»

Колдун научился этому заклинанию однажды осенним вечером, когда южный ветер из африканских пустынь улегся на отдых в горах Лапландии. Ветер знает все слова, поскольку все бросают слова на ветер.

Только колдун вымолвил эти ужасные слова, как Линдагуль показалось, будто все цветы на пустоши выросли, превратились в деревья и прикрыли ее своей тенью. На самом же деле это она опустилась в землю. Миг, и вот уже никто не мог бы узнать ее среди тысячи тысяч цветов вереска, которые жили и умирали на вересковой пустоши Лапландии.

— Через две недели, в этот самый день! — пробормотал колдун.

Меж тем как все это происходило на севере, принц Абдерраман блуждал по свету. Не было такой горы в Азии, такой пустыни в Африке, селения или города в Южной и Средней Европе, которые бы он не обыскал, — но все напрасно. Глубоко скорбя, возвращался принц обратно в Персию, а его верный пес Валледивау бежал за ним следом. И вот однажды случилось так, что пес загнал в камыши утку-крякву, поймал ее и принес живой своему господину. Принц хотел убить утку, но она закрякала:

— Подари мне жизнь, а я что-то скажу тебе взамен.

— Я дарю тебе жизнь, диковинная ты птица, — согласился удивленный принц. — Но что ты можешь мне сказать?

— Скачи в Лапландию! — прокрякала утка и тут же исчезла в камышах.

«Лапландия?» Никогда принцу не доводилось слышать о стране с таким названием. Когда же он спросил, где находится Лапландия, то услыхал в ответ:

— Скачи на север, только на север, и не останавливайся до тех пор, пока не кончится дорога, не кончится лес и тебе не найти будет человеческого жилища с очагом, выложенным из камня.

«Удивительно», — подумал принц, но последовал совету и поехал на север, только на север, и не останавливался, пока не кончилась дорога, не кончился лес и уже не видно было никакого другого человеческого жилья, кроме чумов кочевников. Стоял последний день августа. Еще светило солнце, но небо переливалось всеми цветами радуги, дул прохладный северный ветер, а как только он уляжется, ударит мороз.

Принц скакал уже много дней, не видя и следов человека, когда вдруг у подножия высокой горы заметил чум из звериных шкур. Он подъехал ближе, чтобы еще раз задать свои вопросы. И вдруг, к неописуемому своему изумлению, обнаружил надпись на склоне горы и прочитал имя «Линдагуль». Колдун высек это имя над дверью горной пещеры, где была заточена Линдагуль, чтобы найти это место, когда он передвинет свой чум.

Принц вытащил левой рукой саблю и хотел ринуться в чум, но в этот миг на дороге, ведущей к вересковой пустоши, появился колдун.

— Верни мне принцессу Линдагуль! — воскликнул принц. — А не то я отправлю тебя в царство Аримана.

Колдун был хитер, и лукавство не раз спасало ему жизнь, но от такой неожиданной встречи он растерял всю свою находчивость. И ничего лучше не мог придумать, как превратиться в песца, который быстрыми прыжками кинулся в горы. Тем самым он надеялся спастись от сабли принца, но забыл про пса, следовавшего по пятам за своим господином. Лишь только Валледивау увидел, что песец удирает, он стал охотиться на него. Песец проскальзывал сквозь все расселины и перепрыгивал через все горные пропасти, но Валледивау был еще проворней и настиг песца на самой высокой горной вершине, разорвал на куски и съел его сердце. А как только сердце было съедено, колдуну настал конец. Когда пес вернулся с окровавленной мордой, принц понял, что произошло. «Но где же Линдагуль?»

Он вошел в чум.

Пимпедора варила оленье мясо, а Пимпепантури спал на мягкой мшистой подстилке, чтобы принести хоть какую-нибудь пользу в ожидании обеда.

— Женщина, — сказал принц, — ваш муж мертв. Отдайте мне Линдагуль, и с вами не случится ничего дурного.

— Вот беда, он мертв, — сказала старуха, как видно, не очень-то опечалившись. — Да, настал конец его злобным проделкам. А Линдагуль поищите среди вереска на пустоши. Мой старик превратил ее в цветок вереска, а ночью ударит мороз. И тогда принцессе конец.

— О любимая моя, малютка Линдагуль, неужто ты умрешь нынче ночью! — воскликнул принц и кинулся в отчаянии прямо на поросшую вереском землю необозримой пустоши.

Тысяча тысяч бледно-розовых цветов, как две капли воды похожих друг на друга, ожидали там смерти.

— Подожди, — сказала старая лапландка, — я припоминаю слова, которые превратили Линдагуль в цветок вереска. Мне было жаль это дитя, и я спряталась за камень, поглядеть, что сделает мой старик. И я услыхала, как он говорит: «Adama donai marrabataёsan!..»

— Ах, — вздохнул принц, — что пользы от этих слов, если мы не знаем тех, которые снимают заклятие.

Пимпепантури, решив, что слишком долго нет обеда, вышел из чума. Когда же он услыхал сетования принца, то задумчиво дернул себя за челку и сказал:

— Когда батюшка хотел снять заклятие, он имел обыкновение переставлять слова.

— Да, правда твоя, — подтвердила старая лапландка.

Взобравшись на скалу, принц Абдерраман закричал что есть сил над всей бескрайней вересковой пустошью:

— Marrabatаёsan donai Adama!..

Но слова эти прозвучали впустую, ни один цветок на пустоши не шелохнулся, солнце быстро склонялось к окоему, а ветер улегся.

Принц боялся, что не сможет правильно выговорить слова на незнакомом ему языке, и все повторял и повторял заклинание, переставляя слова и меняя их окончания. Но все напрасно. Только один раз ему показалось, будто вереск на отдаленном бугорке чуть приподнялся, вслушиваясь в его слова. Но тут же опустился вновь на бескрайнюю, однообразную, безутешную пустошь.

— Солнце садится, — предупредила принца старая лапландка. — Если ты сейчас же не найдешь нужные слова, ударит мороз, и будет слишком поздно.

Багровый диск солнца катился уже совсем рядом с краем неба. Стояла тишина. Холодный вечерний туман, предвестник мороза, словно пеленой окутал поля и пригорки. Все, что росло, все, что хоть краткий миг осмелилось цвести в Лапландии, было обречено теперь на смерть.

Принц Абдерраман побледнел от ужаса, голос изменил ему, и он едва слышно смог выговорить слова, которые еще не произносил:

— Marraba donai Adama taёsan.

И вот на отдаленном бугорке поднялась веточка вереска. Туман уже окутал окрестность, но из тумана выросла стройная фигурка. И когда принц, затаив дыхание, несколькими прыжками достиг этого бугорка, ему навстречу шагнула Линдагуль, такая бледная, словно ее уже коснулось первое ледяное дыхание смерти. В последнюю минуту принц нашел нужные слова.

Он понес принцессу в чум, и заботами старой лапландки к той мало-помалу вернулись силы. Пимпедора была счастлива. Пимпепантури забыл от радости свой долгожданный обед, который так и сгорел в котле.

Первыми словами принца была благодарственная молитва Аллаху, а потом он спросил Линдагуль:

— Что ощущаешь, превращаясь в цветок вереска?

— Это все равно, что вернуться в раннее детство и не знать ничего иного, кроме как петь, спать и быть счастливой, — ответила принцесса.

— А что ощущаешь, когда снова пробуждаешься к жизни?

— Это все равно, что пробудиться ясным утром после глубокого и спокойного сна.

— Завтра возвращаемся в Персию.

— Да, — ответила Линдагуль. — А эта добрая старушка и ее сын, которые пожалели несчастную пленницу? Возьмем их с собой и подарим им дворец в Исфахане.

— Нет уж, спасибо, — возразила Пимпедора. — Мне больше по душе мой чум в Лапландии.

— А в Персии есть снег и олени? — спросил Пимпепантури.

— Снег лежит только на самых высоких вершинах гор, а вместо северных оленей у нас просто олени, антилопы и газели.

— Нет уж, благодарю покорно, — произнес Пимпепантури. — Можешь спокойно ехать и выходить замуж за кого угодно. На всем свете нет страны прекраснее Лапландии.

Что толку с ними спорить! Назавтра принц с принцессой отправились в путь, одарив старушку и ее сына своими шитыми золотом одеждами и получив в подарок лапландское платье из оленьих шкур.

Старая лапландка спрятала драгоценные персидские одежды в берестяной короб и высчитала, радуясь в душе, что сможет купить за них целый мешок муки.

Меж тем в золотом дворце Исфахана сидел Шах Надир, одинокий и печальный. Он не мог забыть свою исчезнувшую дочь. Его неблагодарные сыновья подняли против него мятеж и продвигались теперь с большой ратью к столице, чтобы свергнуть отца с трона. И вот однажды великий визирь возвестил, что молодой дикарь и молодая дикарка, одетые в оленьи шкуры, в сопровождении собаки, хотят броситься к ногам шаха. Шах Надир никогда не отказывал в приеме чужеземцам: может, они что-нибудь знают про его дорогое дитя. К нему ввели обоих дикарей. Дикарь бросился к ногам шаха, а дикарка без всяких церемоний обвила руками его шею. И Шах Надир понял, что лапландские оленьи шкуры прикрывают его столь долгожданное дитя.

— Аллах, Аллах! — воскликнул он. — Теперь я хотел бы умереть!

— Нет, господин мой шах, — возразил ему принц Абдерраман, — теперь ты будешь жить, чтобы отвоевать свое государство и радоваться вместе с нами.

Когда Шах Надир узнал, как все случилось, он тотчас назначил принца наследником престола, обещал ему свою дочь в супруги и послал его во главе пятидесяти тысяч всадников на конях с золотыми уздечками победить мятежное войско. Прошло совсем немного времени, и принц одержал блестящую победу, взял в плен королевских сыновей и вернулся с триумфом в ликующий Исфахан. Тут-то и отпраздновали с великой пышностью свадьбу принца Абдеррамана и принцессы Линдагуль. Только никакого единоборства зверей больше не было. И жили принц с принцессой вместе долго и счастливо.

Но только один раз в году — тридцать первого августа, в годовщину спасения принцессы Линдагуль, — королевская чета появлялась, одетая в свадебную лапландскую одежду из оленьих шкур, чтобы и в добрые времена не забывать про злые.

Шах Надиру довелось на старости лет качать на коленях маленьких внуков, а его коварные сыновья кончили свои дни свинопасами у короля великанов Бум-Бали в Туране. О Пимпедоре же и Пимпепантури ничего больше в Персии не слыхали. Скорее всего, Лапландия так и осталась для них самой прекрасной страной на свете.

 

Сакариас Топелиус

«Рефанут»

[2]

Целой туче мальчишек дозволили подняться на борт шхуны «Надежда», пришвартованной у пристани в гавани, и забраться на ванты.

Был воскресный вечер. Матте-кочегар сидел, раскачиваясь, на якорной цепи, в носовой части верхней палубы. Он читал книгу псалмов, но тут отложил ее в сторону, чтобы разглядеть хорошенько мальчишек. Матте был старый морской волк, просоленный матрос, знакомый со всеми ветрами и избороздивший все на свете моря. Веселого, шутливого нрава был он, этот старый Матте-кочегар, знавший множество историй о разных приключениях и умевший наврать при этом с три короба.

Матте бросил взгляд наверх и закричал:

— Эй, там, на вантах!

— Слышу! — ответил тот, кто осмелился забраться выше всех.

— Надейся на руки, а не на ноги, не то сверзишься вниз, как вороненок!

— Ну и пусть! — воскликнул сорвиголова.

Матте-кочегар пробормотал что-то о щенках, которые хотят быть котятами, и прикинулся, будто ему и дела нет до всей этой оравы. Но следил за ней бдительным оком, поскольку был вахтенным на борту. Немного погодя мальчишки устали лазать по вантам. Один из них отер пот со лба и заметил, что «Надежда» — большая шхуна. И взобраться на нок-рею — дело не шуточное.

— Ну да, — сказал Матте. — Ясное дело, ведь это часть пути по дороге на Луну. Верно, «Надежда» — шхуна не маленькая, но если б вы видели «Рефанут»!

— А это что еще за штука такая — «Рефанут»? Расскажи, Матте-кочегар.

— Ну, это знает каждый поваренок, который плавал на деревянной посудине в Копенгаген. Разве можно быть таким невеждой?

— Да нет, они никогда и слыхом не слыхали о таком во всех трех королевствах. Пусть Матте им расскажет.

Матте взял свежую понюшку нюхательного табаку, пригладил бороду, прищурил глаза и начал рассказывать.

— Был кто-нибудь из вас в Торнео?

— Нет, — отвечали мальчишки.

— Ну, да это все равно. Торнео — город, который находится так далеко на севере, что, когда там забрасывают вентерь, можно поймать им во время летнего солнцестояния солнце. А еще дальше на севере есть высокая гора, и называется она Аавасакса. Люди едут целые сотни миль, чтобы поставить там часы по солнцу, ровнехонько в двенадцать ночи.

— Вот как?! — удивились мальчишки.

— Много лет тому назад жил в Торнео богатый купец, которого звали господин Пер. И был он так богат, что высылал двадцать кораблей в море. А когда в Торнео прибыл король поглядеть полуночное Солнце, господин Пер соорудил посреди реки горницу с хрустальными стенами, чтобы король мог видеть, как плавают лососи.

Однако человеку всегда всего мало, и вот господин Пер, который был очень богат, задумал стать вдвое богаче. Он вбил себе в голову, что должен покрыть всю гору Аавасакса золотом, поскольку это такая замечательная гора. И пусть во всем мире знают: это сделал господин Пер. И вот послал он за одним знатным колдуном в Лапландию и спросил его, где раздобыть столько золота, сколько ему потребуется. Колдун думал-думал семь лет, а потом сказал:

— Построй «Рефанут»!

— А что это такое? — спросил господин Пер, потому как был не умнее вас, салаг, хоть и был так богат.

— А вот что, — ответил колдун, — «Рефанут» — волшебный корабль, и равного ему во всем мире не найти. А вмещает он груза больше, чем сотня других кораблей, и меньше чем за три года перевезет домой столько золота, сколько камней во всей Лапландии.

— Ого! — воскликнули мальчишки.

— То же самое сказал и господин Пер. «Ого! — сказал он. — А где же мне взять столько леса и строителя для такого корабля?»

— А это уж мое дело, — ответил колдун. — Я построю корабль, а ты взамен отдашь мне в жены свою дочь юнгфру Солнечный Свет.

Господин Пер слегка задумался. Ведь колдуну было сто лет, а юнгфру Солнечный Свет не исполнилось и двадцати. Но, вспомнив про гору Аавасакса, покрытую золотом, он дал свое согласие, с условием, что свадьба состоится не раньше, чем «Рефанут» вернется из первого своего плавания.

И колдун начал строить корабль. В горах Косамо на дальнем Севере высятся сосны, которые ненамного моложе всемирного потопа. Туда-то и были посланы все лапландские колдуны — рубить деревья и перетаскивать их; медведей запрягали в сани, и они везли древесину к морскому берегу. Там построили корабельную верфь, такую громадную и высокую, словно горная гряда. На ней-то и строили «Рефанут».

Когда корабль спустили на воду, корма его находилась в Торнео, меж тем как форштевень маячил у города Васа. На корабле было три мачты, и, чтобы попасть с верхушки одной мачты на другую, вороне приходилось лететь целый день. В экипаж корабля набрали десять тысяч проворных матросов, и, если каждый съедал одну чаппе гороха и плошку каши в день, можно высчитать, сколько продовольствия — гороха и крупы — требовалось на год.

Мальчишки расхохотались и начали считать на пальцах.

— Но для такого огромного корабля трудно было подыскать дельного капитана, — продолжал Матте-кочегар. — Тогда во всех церквях объявили: тот, кто на расстоянии восемнадцати миль не сможет увидеть, сколько времени на ратушных часах в Торнео, и тот, кто не сможет перекричать в рупор шум десяти водопадов, пусть не утруждает себя и не добивается места капитана. Немало искателей явилось и с востока, и с запада, но ни один из них так и не смог выдержать испытание. Под конец явился невысокий малый из города Нодендаль, всего шести кварт росту, лысый, кривоногий и тому подобное. Человек этот поднялся на церковное крыльцо в Лиминго, в восемнадцати милях от Торнео, и посмотрел на север.

— Погодите-ка немного, — сказал он, — я не очень-то хорошо вижу, потому что между мной и башенными часами в двенадцати милях отсюда пролетает стая из шестидесяти восьми гусей — из них тридцать один белый, а тридцать семь — серых. Теперь они уже пролетели. Время сейчас: без двадцати одной минуты и сорока секунд десять.

Тотчас в Торнео был направлен курьер, чтобы все разузнать и выяснить, что ответ правильный. Невысокого малого отвели тогда к водопаду Эммэ близ Каянеборга, и он крикнул в Улеаборг, чтобы ему прислали оттуда самого большого лосося, какого только поймают в реке. От его крика задрожали берега, а люди, сидевшие в ста двадцати водопадных лодках, обернулись и спросили:

— Никак в Лапландии гроза?

Вот так невысокий малый из города Нодендаль сделался шкипером на корабле «Рефанут». И было решено, что корабль поплывет в Полинезию с грузом дегтя, лосося и варенья из костяники и привезет на родину кроме множества драгоценных пряностей также груз золотого песка.

Корабль «Рефанут» поднял паруса. Ну и скрежет, ну и грохот, ну и полыхание! Полет ветра приостановился, флаги хлестали тучи, обитатели моря, начиная с дельфина и кончая даже маленькой колюшкой, решили, что это гора свалилась в воду, и, охваченные ужасом, спасались бегством в подводных зарослях морской травы. Господин Пер с колдуном, стоя на берегу, потирали руки от удовольствия. Один думал про гору Аавасакса, другой про юнгфру Солнечный Свет. Юнгфру же выплакала свои голубые, как голубика, глазки, теперь уже красные, как малина, потому что она непрерывно думала о колдуне. Она знала, что он заколдовал корабль и теперь ни одна из стихий — ни воздух, ни огонь, ни вода — не может причинить ему ни малейшего вреда. Корабль наверняка вернется обратно, и тогда ей, несчастной юнгфру, придется стать женой колдуна.

Да, колдун был страшно хитер и очень искушен во всяком колдовстве; он был очень уверен в себе, раз ни воздух, ни огонь, ни вода не в силах причинить никакого вреда кораблю. Но он позабыл четвертый элемент природы, четвертую стихию — землю. Как ни умен был колдун, ему никогда не доводилось плавать в море. А что толку умничать на берегу, если ты ни разу в жизни не отведал соленой морской воды? Разве не так, мальчишки? Глупо быть таким «сухопутным моряком»!

— Очень глупо, — отвечали мальчишки.

«Порассуждаем, — подумал колдун. — Этот корабль поплывет по воде, ему могут угрожать бури, огонь, волны, но ведь он никогда не окажется на твердой земле». Вот так по-дурацки мыслят тут, на берегу.

— Ну а что дальше? — спросили мальчишки, пока Матте-кочегар доставал свежую понюшку табаку.

— Уже с самого начала все шло наперекосяк. Дул добрый северный ветер, матросы на кормовой части палубы видели, как жены машут им носовыми платками на пристани в Торнео, меж тем как форштевень корабля плыл уже в проливе Кваркен. Но там было мелководье, и киль корабля «Рефанут» уже царапал дно. Капитан тотчас приказал выбросить часть корабельного балласта; за борт вышвырнули столько земли и столько камней, что там возник большой и красивый архипелаг, множество шхер, которые и поныне называются Миккелевы острова. Вы были там?

— Никогда в жизни, Матте!

— Ну, да это ничего. И поскольку в спешке вместе с балластом выбросили за борт почти сотню тысяч банок варенья из костяники, еще сегодня можно собирать прекраснейшую костянику именно на Миккелевых островах.

— Ого! — удивились мальчишки.

«Рефанут» с огромным трудом выбрался из пролива Кваркен и попал в более глубокие воды Балтийского моря. После бури море было неспокойно. Кок как раз был в камбузе и поджаривал крупу, когда громадная волна выплеснулась на палубу, притащив с собой голландский бриг, который тотчас швырнуло прямо в гигантский котел.

— Подумать только! — вскричал кок. — Гляньте на этих глупых аландских мальчишек, которые понастроили лодок из гороховых стручков возле берега и кидают их сюда — испортить нашу кашу.

Теперь предстояло повернуть в Балтийское море, чтобы выплыть через проливы Эресунн и Каттегат. Когда форштевень был уже в Эресунне, меж тем как корма находилась еще далеко в Балтийском море, капитан громко закричал от радости:

— Эй! Ура!

Команда кричала точно так же, и, пока все орали и приветствовали, корабль ударился обо что-то и застрял прочно, словно его крепко-накрепко приколотили гвоздями. И никакого чуда в том не было, потому что, если присмотреться повнимательнее, корабль «Рефанут» был куда шире Эресунна. И вот теперь он крепко засел между Зеландией и Сконе, точь-в-точь как поросенок, голова которого застряла между двумя перекладинами забора и который не может вытащить ее оттуда.

— Хо! — заржали мальчишки.

— Да, вот так застрял и «Рефанут». От страшного толчка капитан и вся команда попадали ничком. Крики «ура» смолкли. Вместо этого все стали пытаться снять корабль с мели. Ветер толкал его, волны толкали его, но «Рефанут» прочно застрял между Сконе и Зеландией. И тогда капитан и команда, без устали, хотя и тщетно, надрывавшиеся целых три дня и три ночи, решили подняться на берег и отдохнуть. Но, вероятно, выйдя на берег, они решили не возвращаться снова на борт корабля. Шесть недель стоял «Рефанут» в этой ловушке, а шведы и датчане все время подплывали к кораблю, чтобы разглядеть это чудо. Но по истечении шести недель к королю Дании стали поступать серьезные жалобы: «Господин король, помоги нам избавиться от этого ужасного корабля „Рефанут“. Он запирает наглухо весь пролив, и ни одно судно не может ни выйти, ни войти. В Каттегате шестьсот кораблей ждут, когда можно будет войти в Балтийское море, а в Балтийском море семьсот кораблей ждут, когда можно будет покинуть его. В Швеции, Финляндии, России и Северной Германии ощущается недостаток в соли и кофе, а когда народу не хватает соли и кофе, он начинает бунтовать, так что вскоре можно ожидать большой и страшной войны».

Король ответил: «Подождем немного, ветер и волны разобьют, верно, корабль в щепки».

Но ведь ветер и волны были заговорены колдуном. Им не дозволялось причинить кораблю ни малейшего вреда. Со всех сторон посыпались новые жалобы: «Господин король, „Рефанут“ мешает стоку в Балтийском море. Многие крупные реки впадают в это море, а когда лишние воды не уходят, начинаются ужасающие наводнения». Но король по-прежнему велел ждать.

Так как король был между прочим великий нюхальщик табака, однажды ему захотелось взять себе понюшку, но табакерка его оказалась пустой.

— Доставьте мне западноиндийский табак, — приказал король.

— Это невозможно, — ответил главный гофмейстер двора. — Семь кораблей, груженных табаком, ожидают в Каттегате, но выйти в море не могут.

Тут датский король рассердился:

— Пошлите туда десять линейных кораблей и двадцать фрегатов и велите им разрядить пушки в «Рефанут».

Сказано — сделано!

Все, приготовившись к ужасному грохоту, заткнули уши ватой.

— Раз! — скомандовал король. — Раз, два, три! — Но не раздалось ни единого выстрела.

— Что такое, черт побери? — спросил король. — Разве вы не слышали мою команду? Внимание! Раз, два, три!

Ни звука в ответ. Было так тихо, что слышно было, как пищит комар.

— Виною, видно, порох! — вскричали все в один голос.

— Порох-то в порядке, — рассердился главный пушкарь. — Беда в том, что пушки заржавели. Давайте заложим гору пороха в трюм корабля и взорвем его остов в щепки.

Тут же собрали весь порох, который только отыскался в половине Европы, и заложили его, словно высокую черную гору, в трюм корабля. Затем объявили, что все люди должны удалиться на шесть миль отсюда, чтобы не взлететь на воздух. Доставили самого ловкого в мире вора и посулили ему помилование при условии, что он подожжет порох серным фитилем длиною в семь саженей. Все ожидали, что море расколется от ужасающего грохота. Самый ловкий в мире вор поджег фитиль, а сам прыгнул в море и поплыл к берегу. В бинокли было видно, как горит и горит фитиль. Наконец огонек добрался до горы пороха, и…

— Что? — вне себя от любопытства спросили мальчишки.

— Да, можно сказать, ровно ничего, никакого взрыва. Фитиль угас в самом порохе.

— О-ох!

Да, с горой пороха получилось точь-в-точь то же самое, что и с канонадой. А уж кто был рад-радехонек, так это самый ловкий в мире вор. Король же прямо позеленел от злости; он велел позвать главного пушкаря и спросил его, почему он купил порох, который не взрывается. Бедный главный пушкарь поклялся своей бородой, что порох самого что ни на есть высшего сорта и он тотчас это докажет. Он велел перевезти гору пороха на берег, забрался по колени в самую середину черной пороховой кучи и сунул — только ради пробы — горящую спичку в порох. Бум-м-м-м! Из горы пороха сверкнула молния, воздух потряс чудовищный взрыв, громадные клубы дыма поднялись над всей Данией, и людям показалось, что земля вот-вот расколется на части. От главного пушкаря не осталось ровно ничего. Тут к королю подошел старый матрос…

— Это был ты, Матте! — закричали мальчишки.

— Я не утверждаю, что это был именно я, но то был разумный моряк, чуть туговатый на левое ухо из-за страшного взрыва.

— Что толку шуметь! — сказал моряк. — Даже ребенку ясно, что корабль заговорен от огня, воздуха и воды. Попробуем, может, железо одолеет это морское чудовище. Разрушим его и построим из древесины непобедимый флот. Думаю, десять тысяч плотников могли бы справиться с этой работой до следующей весны.

— А тем временем во всех странах на берегах Балтийского моря начнутся мятежи, — возразил военный министр.

— А тем временем в Балтийском море начнется наводнение, и мы все пойдем ко дну, — заметил адмирал, министр морского флота.

— А тем временем семь кораблей, груженных табаком, тщетно ждут к Каттегате, — сказал обер-гофмейстер двора.

— Нет, так дело не пойдет, это мешает благоденствию государства, — заявил удрученный король. — Пойдем спать! Утро вечера мудренее!

Заснули они, а пока они спали, произошло нечто удивительное. Этакий плутишка, ползучка, крошечный червячок, которого никто и знать не знал, поднялся из морской пены и за одну ночь разгрыз весь огромный корабль «Рефанут». Далеко-далеко вокруг море было покрыто древесной мукой, а когда король с придворными пробудились, от громадного корабля остался всего лишь небольшой остаток камбуза. Но и из этого остатка удалось построить потом трехмачтовое судно.

Пролив был свободен, соль и кофе можно было беспрепятственно возить, и все были очень довольны. Трудно даже описать, как все радовались, когда король снова мог взять в руки честную понюшку табаку. Город украсили фонариками, на всех табачных лавках развевались флаги, и все придворные в честь такого дня нарядились во фраки табачного цвета.

Господин Пер вместе с колдуном долго и тщетно ждали какой-либо весточки с корабля и утешались только тем, что до Полинезии такой дальний путь. Однажды ночью господину Перу приснилось, что гора Аавасакса от подножия до вершины покрыта золотом, и он поспешил позвать к себе колдуна.

— То-то и то-то мне приснилось, — сказал он, — это означает, что «Рефанут» нынче же вернется домой, доверху нагруженный золотым песком. Зови сюда весь город, колдун! Отпразднуем пышную свадьбу.

Колдун пригласил на свадьбу не только весь город, но и всех лапландских троллей. И один из них, семиглазый, был послан на самую высокую башню, чтобы дать знак, когда «Рефанут» покажется далеко-далеко в Балтийском море. А юнгфру Солнечный Свет выплакала все свои глазки, и они стали совсем багровыми, словно заход солнца, предвещающий бурю.

Все было готово, тролль на башне подал знак, и все заторопились вниз, на пристань, с венками и флагами. Но вместо корабля «Рефанут» на горизонте показался лишь нищенский, жалкий челнок с мочалкой вместо паруса; в нем сидел изголодавшийся человек в лохмотьях. То был капитан корабля «Рефанут», единственный, кто вернулся домой, чтобы рассказать о его судьбе.

Да что тут скажешь? Большинство людей говорили: они, мол, давным-давно обо всем догадались. И снова отправились домой с венками и флагами.

Лицо колдуна стало лиловым от досады, и он тут же, не сходя с места, лопнул. Господин Пер так обеднел, что вынужден был просить милостыню. Однако же гору Аавасакса, независимо от него, каждое лето золотило полуночное солнце. Глазки юнгфру Солнечный Свет, совершенно ясно, снова заблестели. Она вышла замуж за сына бургомистра по имени Лунный Свет, жили они в ладу и взяли господина Пера к себе.

— Это все правда, Матте? — спросил младший из мальчиков.

— Пусть поклянется в этом тот, кому охота, — заметил Матте-кочегар. — Однако ручаюсь, что история эта столь же правдива, как и многие другие морские истории. А их-то я могу порассказать тьму-тьмущую.

 

Анни Сван

Бельчонок и елочка

Высоко-высоко, на самой верхушке ели, примостилось старое сорочье гнездо. Его прежняя владелица, сорока с длинным хвостом, улетела, и никто даже не знает — куда. Но в один прекрасный день в гнезде поселились новые обитатели. Их было всего двое — белка-муж и его веселая, светлоглазая женушка. Они были так счастливы и так преданно любили друг друга! Об этом мог бы порассказать заяц, а уж ему-то можно верить. Ведь у Йёссе такие большущие глаза и такие длиннющие уши, что он знает обо всем, что происходит в лесу. И как же ему было не знать обо всем об этом? Правда, злые языки поговаривают, что заяц, когда скачет по лесу, разносит сплетни по всей округе. Но, думаю, это всего-навсего наговор.

Так вот, в один прекрасный день молодой супруг сидел на ветке и лущил шишки. И вдруг из гнезда послышался тоненький писк.

Ах, подумать только, в прежнем сорочьем гнезде лежали уже трое маленьких, голых и слепых бельчат. И папа-белка, сам не свой от радости, поцеловал маму-белку прямо в усы.

— Спасибо, спасибо тебе, милая женушка! — сказал он.

Малышей назвали: Курре, Карре и Кирре. Мило, не правда ли?

В гнезде было два окошечка. Мама-белка заткнула мхом одно из них.

— Чтобы не дуло и малыши не простудились, — сказала она муженьку, и он одобрительно кивнул.

— Ты всегда так умна и предусмотрительна, — сказал он. — Такой прекрасной жены нет ни у одного папы-белки во всем лесу.

Но вторую оконную отдушину мама не стала затыкать мхом, и через нее бельчата смотрели на мир, как только у них открылись глаза.

Рядом с большой елью, укрывавшей беличье гнездо, росла милая юная елочка. Она была такая тихая и серьезная. Лучшего ребенка никто бы себе не пожелал. Скромно стояла она на своем месте под защитой матушки и лишь иногда поднимала вверх свою крону и простирала вперед веточки. Она смотрела на беличье гнездо, а оттуда глядела вниз пара живых крошечных глазок, а маленькая косматая головка весело кивала молодой елочке.

То был Кирре, самый младший малыш, самый проворный и самый своевольный из всех троих. Частенько он чуть не вываливался вниз головой из гнезда, и невозможно было перечислить, сколько за ним водилось разных фокусов и плутовских проделок. Папа-белка то и дело бранился, а мама тысячу раз чуть не умирала от страха за него.

— И все же он самый красивый из наших малышей, — кивала на Кирре мама. — Посмотри только, — говорила она своему муженьку, — какое у него мягкое и гибкое тельце. Не говоря уже об ушках. А такие хорошие кисточки на ушах, как у него, редко встретишь. Он унаследовал их от моей покойной бабушки. Она была одной из самых красивых белок в здешних краях.

— Еще бы, — поддержал ее муж. — Ты тоже в нее уродилась.

Юная елочка тоже не видела никогда бельчонка проворнее Кирре. И что бы он ни вытворял, елочке всегда казалось это остроумным и веселым. Она даже ничуть не оскорблялась, когда своевольный бельчонок бросал сосновые шишки на ее ветки; она только смеялась. Когда Кирре подрос и мог передвигаться уже за пределами гнезда, юная елочка простирала к нему свои лапы и застенчиво кивала макушкой:

— Иди ко мне, Кирре, можешь тут поиграть!

И Кирре бросался вниз головой в объятия юной елочки. Но она никогда не колола его иголками, хотя других не пощадила бы. Ах, ах! Сколько радостей выпало на их долю тем летом! Бельчонок и юная елочка только и делали, что проказничали. Вокруг шумел лес, щебетали птицы, а ветер играл на верхушках деревьев. Кирре раскачивался на елочкиных ветвях, бросал шишки в пробегавшего мимо зайца или карабкался по стволу. Елочка боялась пошевелиться, она была счастлива.

Но в жизни всегда бывает так, что, когда радость достигает вершины, наступает беда. Так случилось и теперь. Однажды Кирре ускакал в лесную чащу и больше не вернулся. Папа-белка с мамой-белкой целый день искали его в лесных дебрях: лазали по деревьям и кустарникам. Курре и Карре тоже кричали и звали его, но Кирре не откликался, он исчез. Юная елочка молча стояла на своем месте. Она тоже готова была бежать и искать своего друга, но не могла. Она знала, что хорошо воспитанная елочка должна оставаться на своем месте. Так тысячелетиями поступали все юные елочки, так поступают они и теперь. Потому-то и маленькая елочка стояла неподвижно, хотя сердце ее болело.

«Может, Кирре еще вернется назад?» — думала она, чтобы утешить саму себя.

Но папа-белка покачал головой и сказал:

— Какой-нибудь охотник застрелил нашего Кирре.

Это случилось поздним летом, уже красные ягоды брусники рассыпались по кочкам. Лесные звери торопились. Перелетные птицы готовились к отлету, ветер сотрясал ветви деревьев, а большинство животных начали подумывать о зимней одежде. Белки собирали в своих кладовках большие склады шишек — зимний запас. И ни у кого не было времени думать об исчезнувшем Кирре. Одна лишь юная елочка испытывала чувство утраты и горя. Она чувствовала себя такой одинокой! Но когда она рассказала другим деревьям о своей утрате, они засмеялись, и с того дня юная елочка ни с кем больше не говорила о Кирре.

И вот мало-помалу наступила белоснежная зима. Земля покрылась белоснежным ковром, лиственные деревья дрожали от холода, а белки надели серые зимние шубки. Однажды пришли в лес два человека с топорами на плечах.

— Смотрите, какое стройное рождественское деревце! — сказали они и, срубив, положили юную елочку среди других елок на сани, чтобы отвезти в город на продажу. Она была так печальна!

«Теперь мне больше никогда не увидеть Кирре», — думала она — ведь втайне она еще надеялась, что Кирре когда-нибудь вернется в родные края.

Она обхватила ветвями матушку, большую ель, на макушке которой находилось беличье гнездо.

«Не давай им увезти меня», — молила она.

Но мама-ель не могла ей помочь. Ветви юной елочки были слишком слабы, некоторые обломились и упали в снег, и самую юную елочку уже повезли далеко-далеко, до самого городского рынка. Там елочку купили и темным зимним утром повезли в большой дом. Елочка была совершенно не в себе, иначе бы она подивилась всей той суете, которая царила на улицах, и всем тем диковинам, которые стоило там посмотреть. Но она могла лишь тосковать и думать.

Елочку оставили в зале, она была целый день совсем одна, но в сумерках пришли родители детей, чтобы нарядить елку. На ее ветви повесили яблоки, позолоченные орехи, флажки, разноцветные розы и золотые звезды, конфеты и свечи. На самой верхушке укрепили сверкающую золотом звезду.

— Это — Вифлеемская звезда, — объяснила старшая сестра собравшимся детям, которые, от радости всплеснув руками, стали разглядывать елочку. Они были в таком восхищении, что не могли вымолвить ни слова.

Но когда в залу вошел рождественский соломенный козел с Дедом Морозом на спине и всем принес подарки: одному — лошадь, другому — лодку, третьей — красивую куклу, — то-то было радости! Дети танцевали вокруг рождественского деревца и пели веселые рождественские песенки.

Однако же юная елочка по-прежнему стояла словно во сне: блеск свечей, игры и неистовое веселье детей только мучили ее.

— Ах, попасть бы домой, — вздыхала она.

— Давайте принесем белку, пусть тоже посмотрит на рождественское деревце!

И один из мальчиков помчался за клеткой; там на задних лапках сидел светлоглазый бельчонок, держа в передних сухарик. Он посмотрел на рождественскую елочку, а елочка посмотрела на него. О, как она задрожала! Но на этот раз от радости. Ведь в клетке сидел Кирре, Кирре — живой и здоровый! И сразу на душе у елочки посветлело и потеплело. Она не смела шевельнуться, ее ветви были увешаны лакомствами и украшениями, но она не отрывала взгляда от бельчонка, удивляясь, что тот не узнает ее.

Кирре втягивал носиком запах ели, который не вдыхал с того самого дня, как его унесли из леса. О, как это было чудесно! Ему вспомнились дом на макушке высокой ели, папа и мама, Курре и Карре. Он подумал о маленькой серьезной елочке, которая росла рядом с большим деревом. И чем дольше он разглядывал рождественское деревце, тем более знакомым казалось оно ему. Он перекувырнулся в своей клетке, уселся на хвостик и, навострив ушки, поклонился точь-в-точь так, как некогда дома, когда играл на ветвях юной елочки. И она поняла, что бельчонок узнал ее. Вокруг рождественского деревца со своими подарками играли дети. Ярко горели свечи, от рождественской каши, стоявшей на столе, шел пар… Но бельчонку и юной елочке казалось, что они снова дома, там, где по вересковой пустоши носится и прыгает заяц, а высокие деревья шумят на ветру. Бельчонок и елочка стали кивать друг другу, или, вернее, кивал бельчонок, потому что елочка не смела пошевелиться. На своем, только им понятном лесном языке они тихо беседовали друг с другом, так тихо, что ни один человек ничего не услышал.

— Как ты здесь очутился? — спросила юная елочка.

— Ах, это печальная история, — вздохнул бельчонок. — Ты, верно, помнишь, что маленьким я был совсем диким и своевольным?

— Да, да, помню, — ответила елочка. — Твоя мама частенько жаловалась, что у нее с тобой хлопот больше, чем с остальными малышами.

— Так оно и было. А в один прекрасный день мне стало скучно в родном лесу. Я носился с дерева на дерево, перепрыгивал с одной пустоши на другую и все дальше уходил от дома. Внезапно, сидя на ветке, я увидел внизу, у корней дерева, два свирепо сверкающих глаза. Я тотчас догадался, что за мной следила кровожадная куница. Мама часто предостерегала нас от этой хищницы. Я знал, что она еще более жестока, чем человек. Сердце ушло у меня в пятки, и я перепрыгнул на другое дерево, но куница быстро лазала по деревьям и погналась за мной. У меня и сейчас мурашки бегают по спине, когда я вспоминаю об этом. Так примчались мы к берегу реки, я — впереди, куница — по-прежнему за мной. Тут я прыгнул на низенькую вербу, простиравшую свои ветки над берегом. Куница ринулась за мной, ветки не выдержали и — плюх! — я полетел кувырком в воду! Но это меня и спасло. Совсем рядом со мной плыл обломок доски. Я влез на него и, держа курс с помощью хвоста, гордо проплыл мимо куницы. Эта обжора, совершенно озадаченная, осталась на берегу, а я плыл все дальше и дальше. Вероятно, я доплыл бы до самого конца света, если бы мальчишки с этой усадьбы не заметили мой кораблик. Они подгребли ко мне на лодке, крепко ухватили меня и, не выпуская из рук, принесли к себе домой. И вот теперь я здесь.

Тут Кирре кончил свой рассказ и перевел дух.

— Теперь твой черед рассказывать новости, — сказал он елочке.

И она начала рассказывать:

— Старшая твоя сестра Курре вышла замуж. Всех белок из ближайших окрестностей пригласили на свадьбу. Пир был на славу. Я заглядывала в гнездо — более роскошного пиршества я в жизни не видала. Потом Курре со своим муженьком перебралась в совершенно новое гнездо в сосняке по соседству. Там, должно быть, особенно хорошо с шишками. Мама-белка считает, что Курре сделала неплохую партию.

— Как приятно, — сказал Кирре, — расскажи еще!

И юная елочка стала рассказывать, как хорошо в лесу зимой, когда снег покрывает землю, а деревья сбрасывают свои лиственные наряды. Она говорила о том, как грустно было расставаться с перелетными птицами. Они и сами печалились, когда улетали в чужие страны. А Кирре слушал, широко открыв глаза. Он так несказанно радовался! И время от времени вдыхал запах ели.

Настала ночь. Свечи гасли одна за другой, детям захотелось спать, и мама уложила их в постель. В зале было совершенно темно; ель, одеревенелая и застывшая, стояла на полу в своем пышном убранстве. Тогда бойкий бельчонок осторожно отворил дверцу клетки. Обычно она была тщательно закрыта, но в рождественской спешке и веселье ее оставили чуть-чуть приоткрытой. Кирре ловко вскарабкался на ветви елочки. Там он уселся, точь-в-точь как когда-то в лесу, он выкидывал свои старые фокусы и прыгал вокруг, задрав хвостик. Затем елочке снова пришлось рассказывать о том, что было в лесу. «До чего интересно», — думал бельчонок.

Под конец Кирре захотелось спать. Он прижался маленькой головкой к стволу деревца, скрестил лапки на груди и сладко заснул среди зеленых ветвей. У него было веселое Рождество, точь-в-точь как у детей, хотя рождественский козел с Дедом Морозом не привезли ему никаких подарков. Во сне он прыгал по своему шелестящему лесу, наперегонки с Курре и Карре.

Но елочка не спала. Она разглядывала бельчонка, спящего на ее ветвях, и думала о лесе. В окно заглянул старик месяц. Он коротко улыбнулся.

— Привет с вересковой пустоши, — шепнул он. — Там тоже Рождество.

Юная елочка улыбнулась месяцу. Она была так счастлива. Она нашла исчезнувшего друга. Больше она ничего не желала.

 

Туве Янссон

Дитя-невидимка

Был темный и дождливый вечер. Все сидели на веранде за столом и чистили грибы. Весь стол был накрыт газетами, а посредине горела керосиновая лампа. Углы же веранды утопали в темноте.

— Мю снова набрала рыжиков, — сказал папа. — В прошлом году она собирала одни мухоморы.

— Будем надеяться, что в будущем году это будут лисички, — добавила мама, — или хотя бы сыроежки.

— Век живи, век надейся, — заметила, тихонько посмеиваясь, Малышка Мю.

Они продолжали чистить грибы. На веранде царила мирная тишина. Внезапно кто-то негромко постучал в окошко, и на веранде, стряхивая с плаща капли воды, неожиданно появилась Туу-тикки.

Придерживая дверь, она позвала кого-то из дождевой мглы:

— Заходи, заходи!

— Кого ты привела? — спросил Муми-тролль.

— Нинни, — ответила Туу-тикки. — Малютку зовут Нинни.

Она по-прежнему ждала, придерживая дверь. Никто не входил.

— Ну ладно! — пожимая плечами, сказала Туу-тикки. — Пусть сидит в саду, раз она такая стеснительная.

— А она не промокнет? — спросила Муми-мама.

— Наверное, это не важно, если она все равно невидимка, — ответила Туу-тикки и, пройдя на веранду, села на стул.

Все перестали чистить грибы и ждали, пока она объяснит свои слова.

— Вы ведь знаете, как легко стать невидимкой, если тебя часто пугают, — сказала Туу-тикки и съела гриб-дождевик, похожий на маленький хорошенький снежок. — Ну ладно. Эту Нинни по глупости испугала тетенька, которая взяла малютку на свое попечение, хотя и не любила ее. Я встретила эту тетю, она ужасная. Понимаете, она совсем не злая, так еще можно было бы понять, а просто холодная как лед и ироничная.

— Что такое «ироничная»? — спросил Муми-тролль.

— Представь себе, что ты поскользнулся на грибке на полу и уселся прямо в кучу очищенных грибов, — стала объяснять ему Туу-тикки. — А твоя мама, вместо того чтобы рассердиться (это было бы понятно), сказала бы холодно и злобно: «Ясно, по-твоему, это означает танцевать. Но я была бы тебе очень признательна, если бы ты оставил в покое грибы, которые идут в пищу». Ну вот, что-нибудь в этом роде.

— Тьфу, как противно! — произнес Муми-тролль.

— Не правда ли? — подхватила Туу-тикки. — А эта тетка именно так и говорила. Она иронизировала с утра до вечера, а кончилось тем, что малютка начала бледнеть, бледнеть и стала невидимкой. В прошлую пятницу ее уже вообще не было видно. Тетка отдала ее мне. Заявила, что она фактически не в состоянии заботиться о родственниках, которых даже увидеть не может.

— А что ты сделала с этой теткой? — удивленно глядя на Туу-тикки, спросила Мю. — Ты хоть поколотила ее как следует?

— Не имеет смысла колотить тех, кто иронизирует, — ответила Туу-тикки. — Я взяла Нинни к себе домой, а теперь привела сюда, чтобы вы помогли ей и она перестала бы быть невидимкой.

Все ненадолго замолчали.

Только дождь барабанил по крыше веранды. Не отрывая взглядов от Туу-тикки, все о чем-то думали.

— А она разговаривает? — спросил папа.

— Нет, но тетка надела ей на шею колокольчик, чтобы знать, где она.

Туу-тикки поднялась и снова открыла дверь.

— Нинни! — крикнула она в темноту.

Прохладный свежий запах осени ворвался на веранду, а треугольник света упал на траву. Немного погодя за дверью нерешительно зазвенел колокольчик — звук поднялся на крыльцо и смолк. Чуть повыше пола на черной ленточке висел маленький серебряный колокольчик. У Нинни, должно быть, была очень тоненькая шейка.

— Ага! — сказала Туу-тикки. — Вот твоя новая семья. Они иногда чуть дурашливые, но в общем довольно милые.

— Дайте малютке стул, — велел папа. — Она умеет чистить грибы?

— Я ничего не знаю о Нинни, — заверила его Туу-тикки. — Я только привела ее сюда.

Теперь у меня другие дела. Загляните ко мне на днях и расскажите, как тут у вас. Пока, привет!

Когда Туу-тикки ушла, на веранде воцарилась полная тишина: все семейство не отрывая глаз смотрело на пустой стул и серебряный колокольчик. Немного погодя одна из лисичек медленно поднялась в воздух. Невидимые лапки очистили ее от хвои и земли, а потом грибок, разрезанный на мелкие части, поплыл в мисочку. Новый грибок заколыхался в воздухе.

— Здорово! — сказала восхищенно Мю. — Попробуйте дать ей что-нибудь поесть. Интересно, видно, как еда спускается к ней в животик?

— А вы можете придумать, как сделать, чтобы она перестала быть невидимой? — озабоченно воскликнул папа. — Может, надо пойти к доктору?

— А зачем? — ответила мама. — Может, ей нравится быть немножко невидимкой. Туу-тикки сказала, что она застенчивая. По-моему, лучше всего оставить дитя в покое, пока мы не придумаем средства получше.

Так они и сделали.

Мама постелила Нинни в восточной мансарде, где как раз никто не жил. Серебряный колокольчик прозвучал вслед за шажками невидимки вверх по лестнице, напомнив маме о кошке, которая когда-то жила у них. Рядом с кроватью на тумбочке мама выстроила в ряд яблоко, стакан с соком и три полосатые карамельки, которые поровну делили на всех по вечерам. Потом она зажгла свечу и сказала:

— Теперь, Нинни, спи. Спи вволю, столько, сколько сможешь. Я утром оставлю кофе под грелкой, так что он будет теплым. А если ты, Нинни, испугаешься или чего-нибудь захочешь, нужно только спуститься вниз и позвонить в колокольчик.

Мама увидела, как одеяло поднялось и накрыло какой-то очень маленький холмик, а в перине была ямка. Мама спустилась к себе вниз, отыскала и вытащила из ящика старинные бабушкины заметки о Безошибочных домашних средствах лечения. От дурного глаза. От хандры. От простуды. Нет, все не то! Мама листала тетрадь и искала. Напоследок она нашла в самом конце запись, сделанную, когда бабушкина рука уже стала дрожать, а почерк совсем изменился: «Если очертания какого-либо из ваших знакомых начинают расплываться, как в тумане, и их уже трудно разглядеть…» Ну вот! Наконец-то! Вот спасибо! Мама прочитала довольно сложный рецепт. И тут же принялась готовить Безошибочное домашнее средство для лечения Нинни.

Колокольчик, звеня, спускался вниз по лестнице: один шажок в минуту и маленький перерыв перед следующим. Муми-тролль все утра ждал этих шажков. Но самым интересным сегодня был вовсе не серебряный колокольчик. Самое интересное были лапки. Лапки Нинни, которые шагали вниз по лестнице, очень маленькие лапки с боязливыми крошечными пальчиками, тесно прижавшимися друг к другу. Видны были одни только лапки, и это было ужасно.

Спрятавшись за печкой, Муми-тролль завороженно уставился на эти лапки, которые уже вышли на веранду. Нинни пила кофе. Чашка поднималась и опускалась. Нинни ела бутерброды с джемом. Чашка одиноко проплыла на кухню, где ее вымыли и поставили в шкаф. Нинни была очень аккуратной малышкой.

Муми-тролль ринулся в сад и закричал:

— Мама! У нее появились лапки! А теперь лапки видны еще больше!

«Охотно верю, — подумала мама, сидевшая на верхушке яблони. — Бабушка была мастерицей своего дела, да. Хорошо, что я придумала подмешать Безошибочное домашнее средство еще и в кофе Нинни».

— Отлично! — сказал папа. — А еще лучше будет, когда она предъявит нам свою мордашку. Почему-то меня очень удручает, когда приходится беседовать с личностями, которых не видно. И которые тебе не отвечают.

— Тсс-с! — предостерегла его мама.

Лапки Нинни виднелись в траве между опавшими яблоками.

— Привет, Нинни! — крикнула Мю. — Ты спала, как свинушка! Когда ты предъявишь нам свою мордочку?! Должно быть, пятачок у тебя жутковатый, раз тебе пришлось сделаться невидимкой!

— Тише ты, — прошептал Муми-тролль. — Она обидится.

Подойдя к Нинни, он заискивающе произнес:

— Не обращай внимания на Мю! Она страшная грубиянка. У нас ты в полной безопасности. И вовсе незачем тебе думать об этой ужасной тетке. Она не сможет прийти к нам и утащить тебя…

В тот же миг лапки Нинни побледнели, и их едва можно было разглядеть в траве.

— Дорогой мой, ты осленок! — рассерженно сказала мама. — Уж ты-то можешь понять: нечего напоминать ребенку о такой беде. Собирай лучше яблоки и не городи чепуху.

Все стали собирать яблоки.

Лапки Нинни снова мало-помалу приобрели свои очертания и полезли на дерево.

Стояло прекрасное осеннее утро, мордочка в тени чуть замерзла, но на солнце было тепло, почти как летом. После ночного дождя все вокруг было мокрое и отливало яркими, сверкающими красками. Когда все яблоки собрали (или стряхнули с дерева), папа вынес в сад самую большую соковыжималку, и все стали готовить яблочное пюре.

Муми-тролль вертел ручку, мама клала яблоки в соковыжималку, а папа носил банки с пюре на веранду. Малышка Мю сидела на верхушке дерева и распевала Великую яблочную песню.

Вдруг раздался звон стекла.

Бац! И посреди садовой дорожки уже лежит высокая горка пюре, ощетинившаяся осколками стекла. А рядом с горкой мелькнули лапки Нинни, которые быстро побледнели и исчезли.

— Вон оно что! — произнесла мама. — Это та самая банка, которую мы всегда отдаем шмелям. А теперь нам не придется тащить ее на луг. И бабушка моя всегда говорила, что если уж земле приходится выращивать плоды, то в конце осени надо сделать ей ответный подарок.

Лапки Нинни вернулись назад, над ними уже торчала пара худеньких коленок. Над коленками смутно мелькал подол коричневого платьица.

— Я вижу ее ножки! — закричал Муми-тролль.

— Поздравляю! — сказала Малышка Мю, выглядывая с верхушки яблони. — Все наладится. Но почему она ходит в таком табачно-коричневом платье, одна Морра знает.

Мама, кивнув самой себе, подумала о своей мудрой бабушке и о ее лечении Безошибочными домашними средствами.

Нинни едва слышными шагами кралась за муми-троллями целый день. Они оборачивались при звуках колокольчика, следовавшего за ними по пятам, и Нинни уже не казалась им такой чудной.

Вечером они почти забыли про нее. Но когда все легли спать, мама вытащила из своего сундука пунцовую шаль и стала шить из нее маленькое платьице. Когда платьице было готово, мама отнесла его в восточную мансарду, где свет был уже погашен, и осторожно повесила на стул. А потом подшила кусок оставшейся материи и завязала из нее бант для волос.

Маме было страшно весело. Это было все равно что снова шить платье кукле. А самое интересное — даже не знать, какие волосы у этой куклы — золотистые или черные.

Назавтра Нинни надела новое платьице. Она была видна уже до самой шейки и, спустившись вниз к утреннему кофе, сделала книксен и пискнула:

— Большое спасибо!

Все семейство так смутилось и разволновалось, что никто не нашелся что сказать. И кроме того, никто толком не знал, куда надо смотреть, когда разговариваешь с Нинни. Все, конечно, пытались задержать взгляд чуть повыше колокольчика, где предположительно были глазки Нинни. Но, по правде говоря, взгляд соскальзывал вниз и задерживался на том, что было видно. А это ведь не совсем вежливо.

Папа откашлялся.

— Так приятно, — начал он, — что Малютку Нинни сегодня видно гораздо лучше. Чем больше видишь, тем веселее…

Громко расхохотавшись, Мю постучала ложкой о стол.

— Хорошо, что ты начала болтать, — заметила она. — Если бы еще тебе было что сказать! Может, ты знаешь какие-нибудь интересные игры?

— Нет, — пискнула Нинни. — Но я слышала, что некоторые умеют играть.

Муми-тролль был в восторге. Он решил научить Нинни всем играм, какие только знал сам.

Выпив кофе, они втроем спустились вниз к реке и начали играть. Но Нинни оказалась совершенно несносной. Она приседала и делала книксены и совершенно серьезно произносила: «Ясное дело», причем произносила очень приятно и естественно, но при этом все совершенно определенно понимали, что играла она из вежливости, а не ради забавы.

— Ну беги же! — кричала Мю. — Выходит, ты даже прыгать не умеешь!

Тоненькие ножки Нинни послушно бегали и прыгали. Затем она снова застывала на месте, свесив ручки. Пустой вырез платья чуть пониже колокольчика казался каким-то странно беспомощным.

— Ты что, ждешь, пока тебя похвалят, а? — кричала Мю. — Чего ты такая дохлая? Хочешь, чтобы я тебя поколотила, а?!

— Лучше не надо! — покорно пискнула Нинни.

— Она не умеет играть, — озадаченно пробормотал Муми-тролль.

— Она не умеет злиться, — сказала Малышка Мю. — Это ее главный недостаток. Послушай, ты, — продолжала Мю, подступив вплотную к Нинни и бросая на нее грозные взгляды, — у тебя никогда не будет собственного лица, пока ты не научишься драться. Поверь мне!

— Ладно! — согласилась Нинни, осторожно отступая назад.

Но от ее согласия лучше не стало. Наконец они отказались от мысли научить Нинни играть. Забавные истории ей тоже не нравились. Она всегда смеялась невпопад. И на того, кто рассказывал, это действовало удручающе. Так что ее оставили в покое.

Дни шли, а у Нинни по-прежнему не было лица. Все уже привыкли к тому, что ее пунцовое платьице следует по пятам за Муми-мамой. Стоило маме остановиться, как звон серебряного колокольчика тут же умолкал, но, как только она снова шла вперед, тот начинал звонить. Чуть повыше платьица колыхался в воздухе пунцовый бант. Это производило довольно странное впечатление.

Мама по-прежнему вливала в Нинни бабушкино Безошибочное домашнее средство, но ничего не помогало. Тогда, отложив его в сторону, она подумала, что обходились же в старину без головы и, быть может, Нинни не особенно красива.

Теперь каждый мог сам по-своему представить себе ее мордашку, а это иногда способствует более близкому знакомству.

В один прекрасный день все семейство отправилось на пляж, чтобы вытащить на берег лодку: приближалась зима. Пока шли лесом, колокольчик Нинни, как всегда, звенел за ними, но, когда семейство спустилось к морю, она внезапно остановилась. Потом легла навзничь в песок и захныкала.

— Что это с Нинни? Она чего-нибудь боится? — спросил папа.

— Может, она никогда раньше не видела моря? — сказала мама.

Нагнувшись, она о чем-то пошепталась с Нинни. Потом, снова выпрямившись, сказала:

— Да, она видит море впервые и думает, что оно слишком большое.

— Из всех идиотских детенышей… — начала было Малышка Мю, но мама, строго глянув на нее, сказала:

— На себя оборотись… А теперь вытащим лодку на берег.

Они вышли на мостик купальни, где жила Туу-тикки, и постучались.

— Привет! — поздоровалась Туу-тикки. — Как поживает дитя-невидимка?

— Не хватает только мордочки, — ответил папа. — Сейчас она как раз немного не в себе, но это, наверное, пройдет. Ты не можешь подсобить капельку с лодкой?

Когда лодку вытащили на берег и перевернули килем кверху, Нинни тихонько подкралась к кромке воды и неподвижно застыла на мокром песке. Ее оставили в покое.

Усевшись на мостки, мама стала глядеть вниз, в воду.

— Ух, какой холодной кажется вода, — сказала она. И, чуть зевнув, добавила, что у них давненько не случалось ничего интересного.

Подмигнув Муми-троллю, папа скорчил жуткую гримасу и начал медленно подкрадываться к маме за ее спиной. Конечно, он вовсе не собирался бросить ее в море, как частенько делал, когда была молода. Может, он даже не собирался ее пугать, а хотел лишь чуточку позабавить малышей.

По прежде чем папа успел подкрасться к маме, послышался страшный вой, пунцовая молния метнулась на мостки, папа дико закричал и уронил в море шляпу. Нинни вонзила свои крохотные зубки-невидимки в папин хвост, а зубки у нее были острые.

— Браво, браво! — закричала Мю. — Я сама и то бы лучше не сделала!

Нинни, с маленьким, курносым, злым личиком под рыжей челкой, стояла на мостках и шипела на папу, словно кошка.

— Не смей толкать ее в это огромное, жуткое море! — крикнула она.

— Она больше не невидимка! Она больше не невидимка! — закричал Муми-тролль. — А ведь она миленькая!

— Довольно миленькая, — сказал Муми-папа, оглядывая свой укушенный хвост. — Из всех малявок, которых мне довелось видеть в жизни — с головой или без головы, — эта самая глупая, самая дурашливая, самая дурно воспитанная!

Улегшись на мостки, он попытался выловить палкой свою шляпу. И как уж это случилось, никто так и не понял, но папа поскользнулся и полетел вверх тормашками. Он тут же вынырнул и твердо встал на дно, подняв морду над водой; в ушах у него было полно тины.

— О! — вскричала Нинни. — О, до чего же весело! Нет, как чудесно! — И она захохотала так, что все мостки затряслись.

— Должно быть, она никогда раньше не смеялась, — смущенно произнесла Туу-тикки. — Сдается, малютка так у вас переменилась, что стала куда хуже Малышки Мю. Но главное — она перестала быть невидимкой.

— Это всецело заслуга моей бабушки, — сказала Муми-мама.

 

Туве Янссон

Повесть о последнем в мире драконе

Жаркая пора лета подходила к концу, и в четверг на дне большой ямы с бурой водой, что справа от папиного гамака, Муми-тролль поймал маленького дракона.

Ясное дело, он вовсе не собирался ловить дракона. Он только пытался схватить несколько мелких насекомых, сновавших на илистом дне, чтобы посмотреть, как они шевелят ножками, когда плавают, и правда ли, что они плавают задом наперед. Но, быстро приподняв стеклянную банку, он увидел там что-то совсем другое.

— Клянусь своим хвостом! — восторженно прошептал Муми-тролль.

Держа банку обеими лапками, он смотрел во все глаза и не мог насмотреться. Дракончик был не больше спичечного коробка. Очаровательно двигая прозрачными крылышками, такими же красивыми, как плавники золотой рыбки, он плавал, описывая круги на воде.

Но ни одна золотая рыбка на свете не была так роскошно позолочена, как этот крохотный дракончик. Он весь сверкал, он блестел на солнце, его маленькая головка была ярко-изумрудная, а глаза желтые, как лимончики. Каждая из шести позолоченных лапок дракончика завершалась крошечными пальчиками, а кончик позолоченного хвостика тоже был зеленый.

Дракончик был просто изумительный.

Муми-тролль завинтил крышку с отверстиями для воздуха и осторожно сунул банку в мох. Затем лег на живот и стал рассматривать дракончика вблизи.

Тот подплывал прямо к стеклянной стенке банки и раскрывал свою маленькую пасть, усаженную крохотными-прекрохотными белыми зубками.

«Он злой, — подумал Муми-тролль, — злой, хоть и ужасно малюсенький. Как сделать, чтобы он меня полюбил?.. И что он ест? Что вообще ест дракон?..»

Взволнованный и озабоченный, Муми-тролль поднял банку и пошел домой, осторожно-преосторожно ступая, чтобы дракончик не разбился о стеклянные стенки банки. Он ведь был такой ужасающе малюсенький и хрупкий.

— Я буду о тебе заботиться и любить тебя, — шептал Муми-тролль. — Ночью ты будешь спать на моей подушке. А когда вырастешь и полюбишь меня, мы вместе будем плавать в море…

Муми-папа трудился на своей табачной плантации. Ясное дело, можно было бы показать дракончика ему. «А может, все-таки не показывать?! Пока не показывать. Может, еще несколько дней держать дракончика только для себя, чтоб он привык ко мне?! И доверить эту тайну (а пока жить в ожидании той будущей счастливейшей минуты) Снусмумрику?!»

Муми-тролль, крепко прижав банку к груди и напустив на себя самый равнодушный вид, прошел к черной лестнице.

Все остальные обитатели Долины муми-троллей копошились где-то возле веранды. Но в тот самый миг, когда Муми-тролль, крадучись, шмыгнул в дом, из-за бочки с водой высунулась Малышка Мю и с любопытством крикнула:

— Что у тебя там?

— Ничего, — ответил Муми-тролль.

— Это банка, — сказала, вытянув шейку, Мю. — А что в банке? Почему ты ее прячешь?

Муми-тролль ринулся на лестницу и вбежал в свою комнату. Он поставил банку на стол. Вода громко булькала, а дракончик, обхватив головку крылышками, свернулся, точно мячик. Медленно выпрямившись, он оскалил зубки.

— Такое больше не повторится, — обещал Муми-тролль. — Прости меня, славный мой!

Сдвинув крышку, чтобы дракончик мог как следует оглядеться, Муми-тролль подошел к двери и запер ее на защелку. Никогда ведь не знаешь, что еще выкинет Мю!

Когда он вернулся обратно к дракончику, тот уже выполз из воды и сидел на краю банки. Муми-тролль осторожно протянул лапку, чтобы приласкать его. Тогда дракончик, разинув пасть, выпустил небольшое облачко дыма. Красный язычок, словно пламя, вырвался из его маленькой пасти и так же быстро спрятался.

— Ай! — воскликнул Муми-тролль, потому что обжегся. Не очень сильно, но все-таки обжегся.

Он все больше и больше восхищался драконом.

— Ты злой? — тихонько спросил он. — Ты ужасно плохой, страшный, кровожадный, беспощадный, да? О, ты славный, дорогой, маленький мой, мой, мой!

Дракончик фыркнул.

Муми-тролль залез под кровать и вытащил коробку, в которой хранил запасы на ночь. Там лежало несколько слегка засохших блинчиков, полбутерброда и яблоко. Муми-тролль разрезал все на маленькие кусочки и разложил их на столе вокруг дракона. Тот слегка все обнюхал, презрительно посмотрел на Муми-тролля и, с поразительной быстротой кинувшись к подоконнику, напал на большую, жирную августовскую муху.

Муха, перестав жужжать, стала вместо этого тихонько постанывать. Дракон, ухватив ее своими маленькими зелеными лапками, пустил ей в глаза облачко дыма. Потом хрустнул своими белыми зубами — книпс, кнапс, — пасть его раскрылась и закрылась, проглотив августовскую муху. Дракон облизал мордочку, почесал себя за ушком, уничтожающе поглядывая одним глазком на тролля.

— Чего только ты не умеешь! — воскликнул Муми-тролль. — О моя маленькая козявка, букашка, таракашка!

В тот же миг внизу мама ударила в гонг. Бум-бом! Настало время завтрака.

— А теперь, будь добренький, подожди меня, — попросил Муми-тролль. — Я вернусь как можно скорее.

Постояв, он еще с минуту мечтательно смотрел на дракона, который ничуть не желал, чтобы его ласкали, и, прошептав: «Дружочек», быстро сбежал по лестнице и выскочил на веранду.

Мю, не успев зачерпнуть ложкой кашу, принялась за свое:

— А некоторые хранят тайны в известных мне банках.

— Заткнись! — сказал Муми-тролль.

— Можно подумать, — продолжала Мю, — что Некоторые коллекционируют пиявок и мокриц или же — а почему бы и нет — громадных тысяченожек, которые размножаются сто раз в минуту.

— Знаешь, мама, — произнес Муми-тролль, — если бы у меня появился какой-нибудь зверек, который привязался бы ко мне, то это был бы…

— Был-бы, дрыл-бы, грыл-бы, мрыл-бы, — передразнила его Малышка Мю, пуская пузыри в стакане с молоком.

— Что? — спросил папа, отрываясь от газеты.

— Муми-тролль нашел нового зверька, — пояснила мама. — Он кусается?

— Не очень больно, он слишком маленький, — пробормотал ее сын.

— А скоро он вырастет? — спросила дочь Мюмлы. — Когда его можно увидеть? Умеет он говорить?

Муми-тролль не ответил. Снова все испорчено. Ведь как должно бы быть: сначала у тебя появляется тайна, а потом ты преподносишь всем сюрприз. Но если живешь в семье, ничего не получается — ни тайны, ни сюрприза. Все всё знают с самого начала, так что никогда ничего веселого не получится.

— Я хочу спуститься к реке за кормом, — медленно и презрительно сказал Муми-тролль. Так же презрительно, как это сделал бы дракончик. — Мама, скажи, чтобы никто не смел входить ко мне в комнату. За последствия не отвечаю.

— Хорошо, — сказала мама, взглянув на Мю. — Ни одна живая душа не смеет войти в его комнату.

Муми-тролль с чувством собственного достоинства съел кашу. Потом спустился через сад к мосту.

Снусмумрик сидел у входа в палатку и рисовал пробковый поплавок. Муми-тролль посмотрел на него и снова порадовался в душе, что у него есть дракон.

— Ох-хо-хо! — сказал он. — Семья иногда жутко обременяет.

Снусмумрик, не вынимая трубку изо рта, что-то хрюкнул в знак согласия. Они молча посидели, согретые чувством мужской дружбы и взаимопонимания.

— Кстати, — вдруг сказал Муми-тролль, — встречался ли тебе когда-нибудь во время твоих путешествий какой-нибудь дракон?

— Ты, конечно, не имеешь в виду ни саламандр, ни ящериц, ни крокодилов, — заметил после долгого молчания Снусмумрик. — Ты, конечно, имеешь в виду настоящего дракона. Нет, не встречал! Они все вымерли.

— А может, — медленно произнес Муми-тролль, — может, один еще остался и кое-кто поймал его в стеклянную банку?

Подняв глаза, Снусмумрик проницательно оглядел Муми-тролля и увидел, что тот чуть не лопается от восторга и ожидания. И Снусмумрик отрезал довольно холодно:

— Не думаю.

— Возможно, он не больше спичечного коробка и извергает пламя, — зевнув, продолжал Муми-тролль.

— Не может быть, — возразил Снусмумрик.

Он умел подыгрывать и знал, как надо подготовить сюрприз.

Его друг, подняв мордочку, сказал:

— Дракончик — из чистого золота, с крохотными-прекрохотными зелеными лапками. Он мог бы стать ужасно преданным и следовать за тобой по пятам. — И, подпрыгнув, Муми-тролль закричал: — Это я нашел его! Я нашел собственного маленького дракона!

Пока они поднимались к дому, Снусмумрик прошел все стадии недоверия, удивления и восхищения. Он был просто великолепен.

Они поднялись по лестнице и, осторожно отворив дверь, вошли в мансарду.

Банка с водой по-прежнему стояла на столе, но дракон исчез. Муми-тролль искал под кроватью, за комодом, он ползал повсюду, искал и звал:

— Дружочек мой… маленький мой хутти-хутти-хутти, мое славное крошечное зернышко…

— Посмотри-ка, — сказал Снусмумрик, — он сидит на занавеске.

Дракон и в самом деле сидел на карнизе под самым потолком.

— Как он туда попал?! — испуганно воскликнул Муми-тролль. — Подумать только, а что если он свалится… Не двигайся… Подожди немного… Ни слова…

Сорвав с кровати перину и подушки, он расстелил их на полу под окном. Затем, взяв старый сачок хемуля, он поднес его прямо под нос дракона.

— Гоп-ля! — закричал он. — Цып, цып, цып! Теперь осторожно… Осторожно…

— Ты насмерть испугаешь его, — сказал Снусмумрик.

Дракончик разевал пасть и шипел. Вонзив зубки в сачок, он жужжал, как маленький мотор. И вдруг, взмахнув крылышками, начал летать по комнате под самым потолком.

— Он летает, летает! — кричал Муми-тролль. — Мой дракон летает!

— Ясное дело! — сказал Снусмумрик. — Не прыгай так! Стой смирно!

Тут дракончик остановился как раз посредине потолка. Крылышки его, точно у ночной бабочки, сильно вздрагивали. Вдруг он нырнул вниз и, куснув Муми-тролля за ухо так, что тот закричал, улетел и уселся на плечо Снусмумрика. Тесно прижавшись к его уху, он начал тарахтеть, закрыв глаза.

— Каков плутишка! — озадаченно произнес Снусмумрик. — Он совсем горячий. Что эта кроха делает?

— Он любит тебя, — сказал Муми-тролль.

После обеда вернулась домой фрекен Снорк, которая была в гостях у бабушки Малышки Мю, и тотчас узнала, что Муми-тролль поймал дракончика. Тот сидел на столе рядом с кофейной чашкой Снусмумрика и облизывал лапки. Он искусал уже всех, кроме Снусмумрика. И всякий раз, когда дракончик злился, он прожигал где-нибудь дыру.

— Ужасно миленький! — восхитилась фрекен Снорк. — Как его зовут?

— Ничего особенного, — пробормотал Муми-тролль. — Это всего-навсего дракон.

Лапка Муми-тролля осторожно двигалась по скатерти, пока не тронула одну из маленьких позолоченных ножек. Миг — и дракон взмыл ввысь, облетел веранду, зашипел и выдохнул небольшое облачко дыма.

— О, как мило! — воскликнула фрекен Снорк.

Дракончик подлетел поближе к Снусмумрику и понюхал его трубку. На скатерти, там, где он сел, зазияла круглая коричневая дыра.

— Интересно, а может он прожечь дыру и в клеенке? — спросила Муми-мама.

— Непременно, — объяснила ей Малышка Мю. — Пусть он только чуть-чуть подрастет, и он сожжет весь наш дом. Вот увидите!

Она схватила кусок торта, а дракончик, тут же налетев на нее, как маленькая позолоченная фурия, укусил ее за лапку.

— Ах, черт! — заорала Мю и шлепнула дракона салфеткой.

— За такие слова ты не попадешь в рай!.. — мгновенно завела ее сестра, дочь Мюмлы, но Муми-тролль, прервав ее, горячо воскликнул:

— Дракон не виноват! Он думал, что ты собираешься съесть муху, которая сидела на этом куске торта.

— Да ну тебя с твоим драконом! — закричала Мю, разозлившись по-настоящему. — И вовсе он не твой, он — Снусмумрика, дракону нравится только он!

На мгновение наступила тишина.

— О чем болтает эта малявка? — произнес, поднявшись, Снусмумрик. — Еще немного времени, и дракон будет знать, кто его настоящий хозяин. А ну убирайся! Лети к своему хозяину!

Но дракончик, взлетев на его плечо, уцепился за него всеми шестью лапками и тарахтел, как швейная машина. Снусмумрик взял крохотное чудовище в руки и сунул его под грелку для кофейника. Потом, отворив застекленную дверь веранды, вышел в сад.

— Он ведь задохнется, — сказал Муми-тролль и чуть приподнял грелку.

Дракончик вылетел из-под грелки, как молния подлетел к окошку, сел и, не спуская глаз со Снусмумрика, прижался лапками к стеклу. Немного погодя он начал визжать, и позолота даже на самом кончике его хвостика постепенно потускнела.

— Драконы, — неожиданно изрек папа, — исчезли из всеобщего сознания примерно семьдесят лет тому назад. Я отыскал их в энциклопедическом словаре. Вид, который сохранился дольше всех, — так называемый эмоциональный, то есть легко возбудимый, с ярко выраженной способностью к воспламенению. Эти драконы заметно упрямы и никогда не меняют своих намерений…

— Спасибо за кофе, — поднявшись, сказал Муми-тролль. — Я пойду к себе.

— Дорогой, а твой дракончик останется на веранде? — спросила мама. — Или ты возьмешь его с собой?

Муми-тролль не ответил ни слова. Он отворил дверь. Когда дракон вылетел в сад, посыпались искры, и фрекен Снорк воскликнула:

— Ой! Тебе никогда его больше не поймать! Зачем ты это сделал? Я не успела даже как следует разглядеть его.

— Можешь пойти к Снусмумрику и посмотреть, — процедил сквозь зубы Муми-тролль. — Дракон сидит у него на плече.

— Мой дорогой! — грустно сказала мама. — Мой маленький тролленок!

Только Снусмумрик успел вытащить удочку, как примчался дракон и опустился к нему на колени. Он прямо-таки извивался от восторга, что снова видит Снусмумрика.

— Зрелище для луны, — сказал Снусмумрик, прогоняя маленькое чудовище. — Брысь! Лети домой!

Снусмумрик огорченно смотрел на маленькое сверкающее созданьице, которое просто выбивалось из сил, только бы понравиться ему.

Но он, конечно, знал, что все это зря. Дракон все равно никуда не уберется. И насколько он знал, драконы могут жить до ста лет.

— Ясное дело, ты красивый, — сказал Снусмумрик. — И хорошо бы ты остался со мной. Но понимаешь, Муми-тролль…

Дракончик зевнул, взлетел на шляпу Снусмумрика, свернулся клубочком на ее изодранных полях и заснул. Снусмумрик, вздохнув, закинул рыболовную леску в реку. Новый поплавок, блестящий и ярко-красный, покачивался на воде.

Снусмумрик знал, что сегодня Муми-троллю не захочется удить рыбу. Морра забери все эти напасти… Время шло.

Дракончик вылетел на охоту за мухами и снова вернулся на шляпу — отдохнуть и поспать. Снусмумрик вытащил пять красноперых плотвичек и одного угря, которого снова отпустил, потому что тот ужасно трепыхался.

К вечеру вниз по реке проплыла шлюпка. У руля сидел довольно молодой хемуль.

— Клюет? — спросил он.

— Сносно, — ответил Снусмумрик. — Далеко плывешь?

— Довольно далеко, — сказал хемуль.

— Давай сюда чалку, получишь немного рыбы, — произнес Снусмумрик. — Завернешь красноперок в газетную бумагу и поджаришь их на решетке, на горячих углях. Так они будут вкуснее.

— А что ты хочешь взамен? — спросил хемуль, не привыкший получать подарки.

Засмеявшись, Снусмумрик снял с головы шляпу со спящим на ее полях дракончиком.

— Послушай-ка, — сказал он. — Отвези вот этого как можно дальше и выпусти в каком-нибудь уютном местечке, где много мух. Шляпу сверни так, чтобы она была похожа на гнездо, и положи ее лучше всего под каким-нибудь кустом, так чтобы дракона оставили в покое.

— Это дракон? — подозрительно спросил хемуль. — А он кусается? И часто надо его кормить?

Снусмумрик вошел в палатку и вернулся назад с кофейником. Сунув на дно кофейника немного травы, он осторожно положил туда спящего дракончика и, закрыв кофейник крышкой, сказал:

— Засовывай туда мух через носик, а иногда наливай капельку воды. Не обращай внимания, если кофейник станет горячим. Вот, бери-ка! Через несколько дней сделаешь, как я велел.

— Немало работы за пять плотвичек, — кисло произнес хемуль и потянул к себе чалку.

Течение подхватило шлюпку.

— Не забудь, что я сказал тебе про шляпу, — крикнул Снусмумрик вслед хемулю. — У дракончика слабость к моей шляпе.

— Да, да, да, — ответил хемуль и исчез за излучиной реки.

«Дракон, верно, жутко искусает хемуля, — подумал Снусмумрик. — И по правде говоря, поделом ему».

Муми-тролль не появлялся до самого захода солнца. Наконец он прошел мимо.

— Привет! — сказал Снусмумрик.

— Привет, привет! — ответил Муми-тролль. — Поймал какую-нибудь рыбу?

— Так, немного. А ты не присядешь рядом со мной?

— Да нет! Я только проходил мимо, — пробормотал Муми-тролль.

Наступила тишина. Совсем новая и особенная тишина, стеснительная и неловкая. Наконец Муми-тролль спросил, ни к кому не обращаясь:

— Ну, светится он в темноте?

— Кто «он»?

— Ясное дело, дракончик. Я подумал: интересно ведь знать, светится ли такая кроха в темноте.

— Я, по правде, и не знаю, — сказал Снусмумрик. — Пойди домой и посмотри.

— Но я же его выпустил! — воскликнул Муми-тролль. — А он разве не прилетел к тебе?

— Нет, не прилетел, — ответил Снусмумрик и зажег трубку. — Эти крохотные дракончики делают все, что им взбредет в голову. То так, то эдак. А стоит им увидеть жирную муху — и они тут же забывают все, что знали и любили. Вот они какие, эти драконы. И ничего тут не поделаешь.

Муми-тролль долго молчал. Потом, усевшись в траве, сказал:

— Может, ты и прав. Хорошо, что он убрался отсюда. Да… Может, это самое правильное. Послушай-ка, этот новый поплавок… Он красивый, когда качается на воде, а? Красный!

— Да, ничего, — согласился Снусмумрик. — Я сделаю тебе такой же. Ты ведь спустишься завтра вниз ловить рыбу?

— Ясное дело, — ответил Муми-тролль. — А как же иначе!