Быстро промелькнула, как набитая людьми электричка, еще одна неделя… Кто же мчался неведомо куда среди этих пассажиров, очутившихся волею судьбы в одном вагоне? Одни, как Климакович, получив визу, стремились в землю обетованную, другие, как Костя, ехали вообще «зайцем», проносясь даже мимо тех станций, на которых вроде бы были должны сойти. Константин был озабочен лишь единственным стремлением найти требуемую сумму на операцию и в поисках ее буквально бился головой о пуленепробиваемое стекло банка, который намеревался ограбить. Так, однажды он посетил место службы Люды Марковой, поболтал с ней о том о сем, приглядываясь ко всему, что его интересовало, а на выходе даже не избежал искушения споткнуться и упасть, навалившись на стеклянную дверь; но она, естественно, не разбилась. Зато сам Костя заработал на лбу шишку. Леонид Максимович потом долго смеялся, услышав от самого пострадавшего эту историю.

— Грабить банки нужно не примитивным американским способом, в ковбойских шляпах и со стрельбой, — назидательно сказал он, также крайне заинтересованный в том, чтобы помочь Ольге (хотя до сих пор и не догадываясь о том, что Костя — ее муж и виновник всех бед), — а иначе, по-русски, как еще никогда и никто в мире не делал.

— Согласен, — кивнул Константин. — Поэтому я и собрал столь разных и замечательных людей для общего дела. И скоро проведем репетицию…

А один из этих «замечательных людей» в эти дни пил горькую. Санитар по службе и бумагомаратель по велению души, Митя Шишкин, изнуренный постоянными супружескими изменами Катеньки, доведенный ее природной нимфоманией до состояния жидкой ртути, пребывал в тяжелом запое. Однажды он очнулся и увидел на кровати свою молодую жену в обнимку с чертом.

— Брысь! — сказал он тоскливо. — Катенька, ну это уж совсем ни в какие ворота! Ладно с людьми, но с нечистой силой-то уж совсем негоже..

— Ложись спать, — сонно ответила проказница. — Третьим будешь.

— Третьим? — переспросил Митя, потянувшись за бутылкой. — А я и один выпью. Буду я с ним делиться!

Черт почему-то обиженно заблеял и растворился в ночной мгле. А утром, по настоянию Кати, Митя Шишкин лег в свою же больницу на «профилактическое обследование».

Другой человек из этого Костиного «списка Шиндлера», компьютерный гений Джойстик, неутомимо рассылал в израильские медицинские центры всевозможные запросы и вел все переговоры о будущей операции, словно Константин уже имел и визу, и новое гражданство. Это была сложная и опасная игра, грозящая немалыми неприятностями, если бы открылась правда. Приходилось врать и изворачиваться, давать пустые обещания и гарантии. Костя постоянно подстегивал Джойстика, а тот потел от напряжения за своими компьютерами, охлаждая себя баночным пивом и выкуривая одну сигарету за другой.

Валера — Мыльный Пузырь продолжал «лопаться» перед восторженными детишками в больничной палате, а его супруга Мила — Длинная Макаронина причудливо завязываться в узел. Клоунская терапия имела несомненный успех, о двух бескорыстных виртуозных циркачах даже появилась статья в вечерней газете. Их стали приглашать и в другие госпитали и больницы, хосписы и стационары. Они подумывали даже о том, чтобы вообще распрощаться со своей основной работой в цирке. Таким образом, сами не ведая того, Валера и Мила как бы реанимировали древнюю мысль Гиппократа, что смех — лучшее лекарство от всех болезней. Удивительно, но даже один сумасшедший, которого считали неизлечимым пациентом и который не мог вспомнить вот уже десять лет, как его зовут, неожиданно после представления клоунов вдруг встал и громко заявил, что он — Илларион Микаэлович Айвазян-Пронский. Проверили в соответствующем ведомстве, оказалось — точно! Этот факт привлек к веселым коверным еще большее внимание прессы, а также светил науки и медицинских академиков.

Школьный приятель Константина инструктор конного спорта Василий стал по его просьбе обучать верховой езде некую серьезную золотоволосую девушку в очках. Вскоре способная ученица выглядела уже настоящей амазонкой, уверенно брала препятствия и скакала рысью. Люде Марковой очень шел спортивный костюм и хлыст в руке, которым она отгоняла слишком ретивых «лошадников» во время занятий. Один из посетителей конного комплекса, смуглый и черноволосый, с выправкой джигита, приходивший сюда довольно часто и тоскуя по своему горному аулу, внимательно посматривал на нее издали, поглаживая своего личного ахалтекинца. Однажды лошадь амазонки неожиданно понесла, испугавшись чего-то, джигит храбро бросился наперерез и схватил ее за узду. Затем помог растерявшейся Людмиле слезть с седла и… скромно удалился, даже не представившись.

— Как зовут этого человека? — спросила после Маркова у Васи.

— Ренат, — коротко отозвался тот.

Наталья Викторовна решительно потребовала от дочери, чтобы та познакомила ее с будущим новым затем — Гельмутом Шрабером, но Ольга не решалась привести добропорядочного немецкого жениха в их невзрачную «хрущевку». Сам богатый бюргер вел себя по отношению к ней очень благородно, оказывал всевозможные знаки внимания, дарил цветы и духи и даже выписал наконец-то чек на две тысячи марок — на мелкие расходы — но при этом все-таки застенчиво попросил расписку в получении. Наталья Викторовна, узнав об этом, пришла в сильное негодование.

— Да, доченька, — сказала она. — Не сладкая жизнь тебя ждет в Германии. У него там, поди, каждый клочок туалетной бумаги будет на учете.

Ее же собственный жених, Вольдемар, чья борода по значительности уже стала превосходить бороду Льва Толстого, все больше и больше стал уходить в философски-религиозное общение с глухой бабушкой, изъясняясь чаще жестами и мычанием. Это было очень удобно для обоих: она не слышала его, он не понимал ее, и оба оставались при своем мнении. Свадьбу решили сыграть 31 декабря, обвенчавшись предварительно в церкви.

В этот же, последний, день года планировал сочетаться браком с Ритой и депутат Каргополов. Он даже заранее заказал зал в одном из престижных ресторанов, но все пока держал в тайне, поскольку еще не успел развестись со Светланой Викторовной. Он боялся ее и знал, что супруга готова преподнести ему любую «подлянку». И решил в этом вопросе посоветоваться со своим приятелем Мамлюковым, чтобы все прошло шито-крыто. Тем более что сам Мамлюков был неоднократно женат и всегда выходил из подобных передряг победителем.

— И ты еще думаешь? — удивленно спросил тот. — Закатать в цемент и в воду.

— Так просто? — опешил Вадим Арсеньевич.

— А какие тут могут быть проблемы? — засмеялся фармакологический паук. — Я тебе помогу. У меня есть люди. И один молодой парень на примете, сын школьного приятеля, который мечтает выдвинуться. Вот пусть и пройдет первое испытание…

Но и Светлана Викторовна не сидела сложа руки. Она внимательно следила за всеми «телодвижениями» своего мужа, получая подробную информацию от незаменимого в сыскном деле Павла. И хотя последний разговор между Каргополовым и Мамлюковым остался для нее неведом, но она готовила свой ответный удар. А чтобы как-то развеяться и привести нервы в порядок, так же стала посещать конно-спортивную школу и брать уроки верховой езды у инструктора-конюха Василия Жмыхова.

Елизавета Сергеевна и Петр Давидович неожиданно вновь… влюбились друг в друга, да так сильно, будто вернулись в свою молодость. Возможно, этот несомненно опасный для здоровья людей вирус принес в дом Костя, а все творящиеся вокруг него события лишь развили болезнь. Елизавета Сергеевна стала меньше кричать на своего мужа, больше ухаживать за ним, подливать горячий чай с молоком, подавать на ночь шерстяные носки. А Петр Давидович ранним утром уходил на прогулку в лес и рвал там в подарок супруге поздние осенние цветы. Вполне может быть, что виновато во всей этой истории было и наступившее «бабье лето».

Данила Маркелович Жаков, дедуля-самородок, рисовал картину за картиной, словно хотел отыграться за все прошедшие восемь с гаком десятков лет. У него нашлась группа последователей, причем все старики преклонного возраста, также занявшиеся малеванием в стиле «а ля Жаков» и ходившие за ним повсюду, как апостолы за Христом. Один из модных критиков остроумно назвал это стихийное движение: «старческим Ренессансом». Но явились и противники, даже злостные недоброжелатели, в лице поздних авангардистов. Одна из них совершила на очередной выставке акт вандализма: облила портрет Константина-архангела серной кислотой и порезала холст кухонным ножом. Дамочке оказалось девяносто два года, и она принадлежала к могучей кучке из школы реалистов-ивановцев. Однако происшествие это еще сильнее возбудило общественное мнение, а в прессе тотчас же появилось сравнение дедушки Данилы с Рембрандтом и его знаменитой Данаей, пострадавшей тоже от сумасшедшего. Интересно, что вместе с хулиганкой на выставке были также задержаны три звероподобные личности, один из которых напоминал внешним обликом хряка, второй — гиену, а третий — смесь бульдога и комода, под куртками у которых обнаружились ворованные подсвечники из соседнего зала…

А сам Константин получил наконец-то туристическую визу в Израиль! И произошло это следующим образом.

Многие выдающиеся умы прошлого задавались таким вопросом: что есть ложь во спасение? И считать ли изменой поступок, совершенный во благо близкому? И где та грань, которая отделяет хорошее деяние от дурного? Ответа здесь нет, поскольку слишком шаток тот мостик, по которому приходится идти человеку всю свою жизнь. Вот и Константину настало время задуматься над этим вопросом после одной безумной ночи.

Он приехал вместе с Людочкой Марковой в конноспортивный комплекс, чтобы покататься на лошадях. Затем обучением наездницы занялся инструктор Василий, а Костя, оставив их, пошел через поле к выходу. У автомата с освежающими напитками он неожиданно столкнулся с черноволосой девушкой, пившей пепси. Видимо, она тоже только что закончила выездку. У нее была красивая фигура и соблазнительные кольца густых волос на плечах. Лицо показалось знакомым.

— О, шолом! — поприветствовал он Марию из израильского посольства. Та окинула его сперва равнодушным взглядом, а потом улыбнулась.

— Добрый день, — сказала она игриво. — И вы тоже конным спортом увлекаетесь?

— Я просто родился на конюшне, — ответил Костя. — А вскормлен молоком верблюдицы, поскольку детство мое прошло в Палестине, в бескрайних просторах Аравийской пустыни. Я ведь бедуин, к вашему сведению.

— Хватит заливать! — весело сказала Мария. — Мы не на собеседовании в посольстве. А это не вы девять лет назад выступали на юношеском первенстве Москвы по конкуру?

— Я, — удивился Костя. — Откуда знаете?

— И заняли там третье место. А я была пятой. И была еще маленькой, поэтому вы меня и не помните. А я вот узнала, только сейчас. Когда увидела вас здесь.

— Да? Сколько же нам тогда было? — спросил Костя. — Лет по тринадцать?

— Примерно, — ответила девушка. — Я даже вспоминаю, что вы меня тогда зажали в раздевалке и стали тискать.

— Ну это я слишком погорячился, — сокрушенно развел руками Константин, и они оба засмеялись. — Конный спорт, знаете ли, пробуждает половую активность.

— Еще как! — согласилась Мария.

Тут Костя набрался храбрости и сказал:

— А не пойти ли нам по поводу нашей встречи куда-нибудь в кафе и выпить?

— А почему бы и нет? — кокетливо отозвалась девушка.

И они отправились в ближайший бар. Говорили о разном: о породах лошадей, состязаниях, сбруях, о школьных годах, любимых увлечениях, друзьях-приятелях, о книгах, фильмах, эстрадных певцах, о Репине и Шагале, Пастернаке и Есенине, на многие-многие другие темы, которые приходят на ум молодым людям при первой встрече. Вот только о политике и межнациональных отношениях не произнесли ни слова. Затем вечер плавно перетек из бара в ресторан, где Костя и Мария поужинали, перейдя на «ты».

— Не хочется вот так расставаться, — откровенно сказал Костя, когда они вышли на улицу.

— Ну а в чем дело? Поехали ко мне, выпьем кофе, — предложила Мария, — А заодно все-таки проверим, есть у тебя обрезание или нет? Меня давно этот вопрос мучает.

— А если не окажется?

— Без разницы.

Таксист уже услужливо распахивал перед ними дверь.

…Через несколько дней Константин позвонил Ольге и произнес сакраментальную фразу:

— Нам наконец-то дали туристическую визу! Но если бы ты только знала, с каким неустанным напряжением я ради этого работал, буквально до изнеможения… — и он повесил трубку.

Полежав под капельницей, пропитавшись глюкозой, глицином и диакарбом, Митя Шишкин был выведен из своего запойного состояния и приступил вновь к своим рабочим обязанностям и творчеству. Но первым делом он разыскал в регистрационной книге приемного покоя адрес Данилы Маркеловича Жакова и поехал в гости. Он ехал без приглашения, взяв на себя инициативу в одном деликатном и щекотливом деле. Касалось оно Кости. А вернее, его сына Антошки. А если еще точнее — операции по пересадке костного мозга. И денег на лечение. Митя рассуждал так: сам Костя никогда не попросит у спасенного им когда-то дедули необходимой суммы взаймы (и был в этом абсолютно прав!), а вот он, Шишкин, в этом вопросе может и намекнуть модному ныне и преуспевающему художнику-постпримитивисту. Или к какой он там школе передвижников относится… и надо сказать, что Митя едва успел к цели, поскольку Данила Маркелович чуть не «передвинулся» по новому адресу. Его заботливый сын Лавр и галерист Гельманд собирались переселять дедулю в загородный дом, спешно выстроенный за лето в Опалихе. Разумеется, на деньги Данилы Маркеловича, поступившие от проданных картин. Там Данилу-мастера ожидала роскошная мастерская, целый набор всевозможных красок, кистей, холстов и подрамников. Только пиши и зарабатывай бабки, а уж как ими распорядиться — мы сумеем!

Дверь Мите открыл лысый сынуля, горький Лавр в терновом венце своего отца. За его спиной маячил настороженный Гельманд, почему-то с акварельной кисточкой за оттопыренным ухом.

— Мне Данилу Маркеловича, — скромно сказал Шишкин.

— Всем Данилу Маркеловича! — сердито ответил Лаврик. — Вы из газеты? Из телевидения? С какой программы?

— Я сам по себе, — несколько смутился санитар. — Но имею некоторое отношение к творчеству.

— Тоже художник? Живописец? — вмешался Гельманд. — Пришли взять секреты мастерства у нашего уникума? Ваша фамилия случайно не Куинджи? Не Левитан? Или вы Айвазовский?

— Шишкин, — вконец растерялся Митя.

— Ах вот как?! Он еще над нами издевается! — завопил Гельманд. — Гони, Лаврушка, его в шею! Да с лестницы, с лестницы спусти!

Храбрый галерист тем не менее прятался за спиной Лавра, воинственно размахивая акварельной кисточкой. Сынуля попытался захлопнуть дверь, но Митя поставил ногу.

— Дайте мне деда! — рявкнул он. И озверел в миг. Его толстое лицо побагровело, а губы затряслись от злости.

— Пойду звонить в милицию, — сказал Гельманд и куда-то исчез, оставив своего подельника на растерзание вандала и благоразумно решив, что в случае худшего исхода не придется с ним делиться выручкой.

А в это время из комнаты на шум вышел сам Данила Маркелович Жаков в расписанном павлинами длинном шелковом халате с бахромой. Санитара Митю он узнал сразу. И по-стариковски засмеялся.

— Пропустить! — властно бросил он сыну, затем крепко обнял друга своего спасителя. — Ну, пошли в мою комнату, покалякаем…

С первых же минут разговора Митя понял, что Данила Маркелович обложен со всех сторон этими кровопийцами, подписал какое-то условие, что продажа его картин идет исключительно через фирму Гельманда, а Лавр вообще сейчас оформляет над ним опекунство.

— Как же вы это допустили? — возмущенно спросил Митя.

— А вот так! — развел руками дедуля. — В эйфории пребывал, купался в лучах славы, ничего не соображал. Так ведь всегда и происходит, творческий человек что баран, его все время и стригут под корень. Тут, Митя, одно из двух: либо ты художник, либо торгаш. Совмещать не выйдет. Да мне ведь много и не надо, а на жизнь, слава Богу, хватает. Переезжаю вот скоро в укромный уголок. Ты запиши адрес, Косте дашь.

— У него, кстати, большие проблемы, — произнес Митя и понизил голос. — За дверью послышалось шуршание. — Но раз вы сами в таком положении…

— А ты расскажи подробнее, может быть, и мы на что-нибудь сгодимся, — улыбнулся старик.

Реакция Натальи Викторовны на то, что Константин и Ольга получили туристическую визу была несколько неожиданной.

— Быть не может, чтобы этот олух мог чего-то добиться, — заявила она дочери. — Наверняка он что-то напутал и взял визу вместо Израиля в Иорданию.

— Все равно это рядом, — ответила Ольга. — Ты несправедлива к нему, мама. Он столько сил вложил в эту визу!

— Ну уж! — не поверила мать. — Я-то думаю, что он только хоботом работать умеет. Бабник и пьяница.

— Мама! Не смей так говорить о моем муже! — рассердилась Ольга. И добавила: — О моем единственном пока муже.

— Вот-вот, — кивнула Наталья Викторовна. — А что-то другой не звонит? Немец-перец-колбаса.

— Тебе, по-моему, никто не угодит, — заметила дочь. — Ни русский, ни еврей, ни грек, ни немец. Гельмут сейчас в Германии. Поехал с моей фотографией, показывать матушке.

— Сосиски с капустой он поехал лопать, соскучился. Или со своей законной женой повидаться. Знаю я их!

— Ничего ты, мама, не знаешь. Живешь старыми представлениями. Ты еще вся в прошлом веке, — сказала Ольга. — А сейчас уже четвертый год нового тысячелетия. Ты попросту не адаптировалась к этим временам. А все давно изменилось — и страна, и общество, и политика, и отношения между людьми, и весь мир.

— Нет, — покачала головой мать. — Люди остались прежними, такими же жалкими ничтожествами и себялюбцами, только иногда их разбавляют праведниками, как гнилую воду хлоркой, чтобы можно было пить. А иначе отравишься. Но и хлорка-то эта скоро закончится, последний мешок в небесном продмаге остался.

— А Костя, между прочим, из породы праведников, — назло матери сказала Ольга. — Просто еще не догадывается об этом. Спит.

Наталья Викторовна даже засмеялась, схватившись за бока:

— Ой, не смеши меня! Сейчас лопну. Да он-то первым разбойником и будет. Уж лучше держись Гельмута. Хотя и тот, по-видимому, свинья порядочная. Нет, дочка, не верь людям, а мужчинам в особенности. Мир идет к своему концу.

— А вот давай-ка спросим у нашего домашнего Льва Толстого, — предложила Ольга, кивнув в сторону комнаты, где Вольдемар и бабушка вели почти немой философский диспут. — Он нам скажет: к концу мир идет или к своему возрождению? Не зря же он бороду отпустил, в ней — кладезь премудрости!

Мать и дочка, посмеиваясь, явились к Вольдемару, как к царю Соломону, чтобы разрешить спор. Тот, выслушав обеих, закатил глаза и задумался.

— Не может человек найти суть того, что делается под солнцем, сколько б ни трудился искать, — изрек наконец он. — А что было — то и будет, и что творилось — то и творится, и начало в конце, а конец — в начале, все же остальное тщета и ловля ветра.

Сказав это, он замолчал, сам пораженный своими словами, будто за него говорил кто-то другой. Молча переглянулись и мама с дочкой, каждая довольная ответом по-своему. А бабушка лишь вздохнула.