© Трускиновская Д. М., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

* * *

 

Пролог

Эту историю расскажут поочередно двое ее участников – девица Елизавета Ивановна Полунина, выпускница Екатерининского института (ныне его все чаще называют Смольным), и отставной штурман Алексей Дмитриевич Сурков. Они, разумеется, не вели в лето 1831 года дневников (девица Полунина, впрочем, имела тетрадку, в которой записывала свое мнение о прочитанных книгах), и у них не было конфидентов, которым они рассказывали бы о своих приключениях подробно и по мере развития событий. Но если бы они впрямь написали дневники, не считаясь со временем, не слишком забегая вперед и чувствуя себя так, словно рассказывают причудливую историю благожелательному собеседнику, то их записи выглядели бы примерно такими, какими увидишь их ты, уважаемый читатель.

На самом деле их рассказы были бессвязны, а на первых порах и не совсем правдивы. Что поделать – каждому хочется получше выглядеть в глазах слушателя, особливо если слушатель этот – чиновник особых поручений столичной сыскной полиции.

Мне показалось забавным рассказать эту историю их устами – действия простых людей, вовлеченных в расследование преступления, и их рассуждения с точки зрения опытного сыщика выглядят порой комически. Особую прелесть их рассказам придавало упоминание моей скромной персоны. Эти моменты меня немало повеселили. Но я преклоняюсь перед сообразительностью Алексея Дмитриевича, который, не знав того, что было известно мне, сумел выйти на след настоящих преступников.

Следует учесть, что оба эти литератора поневоле мало разбираются в международной политике и могут не знать простых вещей лишь потому, что в их кругу не было принято придавать этим вещам хоть какое-то значение. Кроме того, и Елизавета Ивановна, и Алексей Дмитриевич по натуре своей – люди домашние и семейные, хотя сами об этом не догадываются. Они склонны к спокойной и размеренной жизни, в которой почти не бывает потрясений, зато есть уверенность в завтрашнем дне. Все, что пахнет бунтом, они исследуют с очень большого расстояния и, убедившись, что пользы от буйных и отчаянных действий сами смутьяны – и то не получат, устраняются даже от обсуждений опасных предметов. У обоих в памяти – декабрьские события 1825 года, оба испытывают величайшую жалость к людям своего круга, сбившимся с пути, – и не более того. Именно поэтому они не докапываются до глубоко лежащих причин польского бунта – им довольно знать, что всякий бунт несет горе и страдания, благородных же своих целей не достигает никогда, и более того – это благородство чаще всего оказывается мнимым, словесным, придуманным для прикрытия одной малопочтенной цели, а цель эта – борьба за власть.

И еще – поскольку Сурков моряк, а Полунина – благовоспитанная девица, они плохо разбираются в лошадях и мало что могли бы рассказать о знаменитых липпицианах. Поэтому мне пришлось вложить в их уста рассуждения, якобы услышанные ими от других людей, чтобы уважаемый читатель мог понять: это столь прекрасные и разумные кони, что совершенные ради них преступления никого не должны удивлять; за обладание «школьным» липпицианом знатоки готовы отдать целое состояние. Не оправдывая тех, кто способен пролить человеческую кровь ради породистой лошади, скажу все же, что страсть, живущая в душе настоящего лошадника, сродни помешательству и заслуживает снисхождения.

 

Глава первая

Рассказывает мисс Бетти

Меня разбудило солнце. Комната моя была расположена столь удачно, что, к какой стенке ни поставь кровать, от утренних лучей не убережешься. Я открыла глаза и тяжко вздохнула – не миновать мне идти с моими ненаглядными воспитанницами в Верманский парк. Всякий раз в хорошую погоду мы, миссис Кларенс и я, выводили на прогулку шесть душ детей, из которых старшей было пятнадцать, а младшему – три года.

Верманский парк хорош тем, что имеет ограду. А ограда плоха тем, что девятилетний мальчик преспокойно ее одолевает и отправляется на поиски приключений. Я уж не говорю о двенадцатилетнем мальчике, который, сговорившись с девятилетним, может оказаться в самом неожиданном месте сего богоспасаемого города. Особенно их влечет крепость – из-за ограды видны ее старые бастионы и равелин меж ними, через который ведет дорога к Александровским воротам. Они знают, что городские мальчишки играют на укреплениях и возле зловонного рва, строят там плоты из ящиков и пускаются в плавание.

Миссис Кларенс после того, как Николеньку и Васю привел домой квартальный надзиратель, мокрых и грязных, кричала, что ее брали в дом для ухода за малютками, Анютой и Сашенькой, я напомнила Варваре Петровне, что моя задача – воспитывать девиц, Марью Алексеевну и Екатерину Алексеевну, давать им уроки музыки, рисования, рукоделия и изящной словесности. С мальчиками занимались приходящие учителя, а на прогулках, так получалось, следить за ними как будто некому – никто не был за них в прямом ответе.

Эту неприятность вполне можно было предвидеть и не оставаться на лето в городе с его соблазнами, а снять дачу. Но с дачей наша добрейшая Варвара Петровна оплошала. Ей посоветовали поехать на все лето в Майоренгоф или в Дуббельн. Обе эти деревни стоят на морском берегу, в обеих устроены купания. Оставалось лишь выбрать – но вмешались наши барышни и попросились в Дуббельн. И неудивительно – там еще с тринадцатого года повадились отдыхать господа военные под тем предлогом, что будто бы морская вода врачует их раны, понастроили дач, и везти туда двух юных девиц, одной из которых пятнадцать с половиной, и она уже почитает себя невестой, а другой четырнадцать, Варвара Петровна побоялась. Мало ли случаев, когда молодой повеса смутит неопытную невинность – а кончается все чахоткой? В Майоренгофе же ее рассердило наличие длинной и смрадной канавы в полуверсте от берега, проходившей через селение и отравлявшей дачникам все удовольствие. Тут еще прибавилась третья возможность – снять, как многие рижане, хорошенький домик на Красной Двине, там был превосходный сад, но не было купания. Варвара Петровна растерялась от такого изобилия, не сделала вовремя выбора – и мы остались на лето в городе.

Дачей нам служил Верманский парк с его аллеями, клумбами, нарядными белыми скамейками. Единственно – меня несколько смущало, что его разбили на месте домов, сгоревших в двенадцатом году, когда Бонапарт двинул свою орду большею частью на Москву, но некоторое количество войска – на Санкт-Петербург через Ригу. Риги он не взял, но предместья сильно пострадали от огня, и я, глядя на молодые деревца, всякий раз думала с печалью – не растут ли они над безымянными могилами. Парк разбили в семнадцатом, сейчас на дворе тридцать первый – когда ж им было вырасти? И потому в поисках благодатной тени мы обходили все закоулки.

Я всякий раз брала с собой томик стихов, чтобы читать моим девицам вслух, а они брали корзинку с рукоделием – читать они не любили, а слушать еще соглашались. Рукоделия они тоже не любили, но тут уж Варвара Петровна следила за их успехами и жестоко карала за лень и неопрятность. Музыкой, правда, обе сестрицы занимались охотно, музыка – искусство светское, трудно надеяться на поклонников девице, которая не поет и не играет на клавикордах.

В тот день мы вышли, как говорится, со всем двором, опричь хором, и даже Варвара Петровна пошла в парк – там она уговорилась встретиться с приятельницей своей. Приятельница, также мать семейства, ждала нас в условленном месте, дети сразу же перемешались, и мы не сразу заметили пропажу мальчиков. Я, как всегда, пошла их искать, высматривая полосатые тиковые панталончики, как у матросов, и короткие синие курточки. Детей я обнаружила у ограды. Стоя на чугунной перекладине, они смотрели, что делается по ту сторону улицы.

Тут надо сказать, что парк состоял из двух частей – Большого Верманского и Малого Верманского. Их разделяла неширокая улица. Мы гуляли обычно в Большом, хотя и он своими размерами скорей достоин был имени Крошечного – для тех, кто бродил по великолепным паркам Царского Села, рижский скорее смахивал на ухоженный двор барской усадьбы средних размеров. И вот сейчас в Малом началось какое-то строительство – возводили дощатое здание. Работники только приступили к делу, но уже можно было понять, что оно будет круглым.

– Что это, мисс Бетти? – спросил старший, Вася.

– Сколько можно просить, чтобы меня не звали мисс Бетти? – отвечала я. – У меня, слава Богу, есть русское имя, которое тебе прекрасно известно.

– А почему нельзя, если вы говорите по-английски, Елизавета Ивановна?

– Потому что я русская. Вот ты же учишь латынь – и что, когда ты сможешь прочитать наизусть «Exegi monumentum», так уж и станешь древним римлянином? – спросила я.

Вася задумался – он уже пробовал читать Плутарха и кое-что знал об этом народе, но ему не понравилось, что Юлий Цезарь и Брут носили какие-то складчатые простыни, не стесняясь появляться в них на людях, а не яркие мундиры наподобие гусарских.

– Это будет дом? А почему в парке? А какие будут окна? – Николенька, очевидно, решил, что у круглого сооружения и окошки должны быть соответствующие, не говоря уж о дверях.

– Знаете, дети, похоже, что там строят цирк, вроде того, что в столице на Фонтанке, – ответила я мальчикам, но не сразу, а вспомнив недавний разговор в гостиной.

Общество у нас по четвергам собирается почти изысканное – недостает, конечно, господ сочинителей, как в порядочном петербуржском или московском салоне, но некоторые молодые чиновники весьма начитанны и могут потолковать о Пушкине или Загоскине, именуя их литераторами, как будто русское слово уже отменили. Плохо лишь, что они пытаются за мной волочиться. Как будто я даю им повод питать хоть малейшую надежду!

Я твердо решила, что супружеская жизнь мне противопоказана, шесть лет назад. Каждому – свое, господа, и не родился еще мужчина, который разубедит меня в моем решении. Потому что, в отличие от большинства девиц, я имею идеалы. Меня так воспитали, что идеалы непременно должны быть и поддерживать девушку в нелегком жизненном пути. Единственное, что меня немного удручает: незамужняя особа не может устроить у себя литературный салон, что-то в таком салоне будет не комильфо, даже если особа блещет добродетелью. Да и кто к ней туда пойдет? Замужней даме легче – общество к ней благоволит. Так что в моем положении самое разумное – выбрать подходящее семейство, чтобы служить в нем домашней учительницей. Ненавижу слово «гувернантка»! Я – домашняя учительница, к этой карьере меня готовили с ранней юности. И я выбрала именно то семейство, в коем хозяйка пытается сделать из своей гостиной прибежище людей более или менее светских и склонных к изящным искусствам. Она и альбомы завела – свой и два, принадлежащих дочкам, чтобы гости оставляли там рисунки и примечания.

Так вот, на днях как раз и говорили, что в Рижском замке побывал удивительный господин по прозванию де Бах. Казалось бы, с таким прозванием, да в таком отлично сшитом сюртуке он непременно окажется французом, но он отрекомендовался уроженцем Курляндии и говорил соответственно по-немецки. Проверить, доподлинно ли он жил сорок лет назад в некоем курляндском городишке, откуда десятилетним сбежал с труппой странствующих наездников, которые показывают мастерство на ярмарках, было, разумеется, невозможно, однако этот прекрасно одетый господин имел рекомендательные письма, из которых следовало, что ныне он – владелец каменного здания с манежем и местами для зрителей в Вене на Пратере, который сам же и построил. Целью его было дать в Риге несколько представлений, поставив для этого деревянный манеж, который он называет на древнеримский манер «цирком», в том месте, какое ему укажут. Несколько раз он напомнил, что на его представления приезжал сам государь император и изволил хвалить виртуозов вольтижировки и превосходных лошадей. Любовь государя к кавалерии всем известна – видимо, содержатель труппы говорил чистую правду.

Мальчики стали расспрашивать, что такое цирк, и я рассказала то немногое, что знала о столичном Симеоновском. Любопытство их было разбужено – оставалось лишь добавить, что те, кто тайно убегают из Верманского парка, на цирковое представление не пойдут никогда. Две недели благонравия были нам обеспечены!

В Риге были всякие увеселения, но низкого пошиба – не те, на которые стоило водить детей из благородных семейств. А цирк, где вроде бы им не грозило наслушаться непристойностей, цирк, где главным было искусство наездников, в этом городе отсутствовал. Поэтому я посоветовала Варваре Петровне взять ложу на одно из представлений.

– И даже не на одно, мисс Бетти, – отвечала она, желая уязвить меня.

– Туда придут молодые люди, военные – сказывали, этот де Бах приведет породистых лошадей, а наших офицеров хлебом не корми – дай посудачить о конских крупах и копытах! Иной за всю жизнь раза два в седло сел, а туда же – вместе с уланами так речисто о них толкует, что заслушаешься – соловей, да и только! Потом лишь догадаешься, что не соловей, а попугай.

Она порой бывала очень зла на язык, да как же и не озлиться, имея дочек на выданье – и ни одного подходящего жениха на десять верст вокруг! Я втихомолку надеялась, что через год-другой моя Варвара Петровна дернет за все мыслимые и немыслимые веревочки – и устроит перевод супруга если не в столицу, так хоть в Гатчину – лишь бы к женихам поближе! Дамы из чиновных кругов на такие фокусы горазды – глядишь, и я вместе с семейством вернусь в столицу.

Столичные удовольствия влекли меня – я изнывала без театра и без приятных собеседников. Но сердце мое сжималось при мысли, что две милые девочки, воспитанницы мои, скоро будут оторваны от меня и отданы грубым мужланам, возможно, намного старше себя. Они конечно же не были образцовыми девицами, их прилежание порой приводило меня в бешенство, но как бы я хотела избавить их от печальной доли замужних дам! В своей невинности они и не подозревали, к какому аду стремятся. Я же знала о супружестве довольно, чтобы получить к нему отвращение. Лучшую подругу мою, Сашетт Давыдову, семнадцатилетней отдали за дряхлого генерала, старше ее ровно на сорок лет. Она едва не наложила на себя руки – столь отвратительна показалась ей та сторона жизни, о которой нам в институте не говорили ни слова.

Когда нам недавно прислали самую прекрасную литературную новинку, последнюю главу «Онегина», я прочитала о замужестве Татьяны – и разрыдалась. Все время, сколько господин Пушкин писал свой роман в стихах, я ощущала Татьяной себя, между нами возникла мистическая связь. Точно так же, как она, я всюду была чужой, точно так же любила лишь идеал – и полагала, что никогда не унижусь до пошлостей жизни. И вдруг – какой-то старый и толстый генерал, едва ли не такой же, как у бедной Сашетт! Одна лишь строка несколько примирила меня с браком Татьяны: она говорила Онегину, что «муж в сраженьях изувечен», и я, грешная, думала – а что, коли увечье мешает ему производить все те гадости, о которых говорила возмущенная Сашетт?

Странным образом то, что героини комедий в последние минуты спектакля мирились с женихами своими и, казалось, прямо со сцены ехали под венец, меня не раздражало. Комедия рисует нам идеальный мир, в котором добрые чувства торжествуют, а злые людишки исправляются, так отчего ж там не быть супружеству, дарующему радость вместо отвращения?

Но я отвлеклась. Сейчас мне следует припомнить все подробности, имевшие отношение к той запутанной цирковой истории.

Здание, которое возводили в Малом Верманском парке, было на самом деле не круглым, а многоугольным, и к нему примыкало другое, довольно длинное – не менее пятнадцати сажен. Работники трудились споро и за неделю подвели оба строения под крышу. Крыша многоугольного строения была конусообразной, парусиновой, и на ней водрузили флагшток. Близился день открытия нового увеселительного заведения, и воспитанницы мои уже спорили о нарядах, в которых пойдут на представление. Варвара Петровна ни с кем не спорила, а совершила налет на модные лавки и усадила девок мастерить новый преогромный чепец. Также я увидела у нее картонку с новехонькими накладными локонами, тоже привезенную из набега, и немалый веер, добытый из глубины комода.

Сама я никаких приготовлений не делала, потому что пленять женихов не собиралась. Обычная моя прическа проста – волосы разобраны на прямой ряд, с макушки две косы спускаются на уши в виде больших петель, никаких фальшивых кудрей и никаких оранжерей с цветами и фруктами. Я разве что позволила себе достать и освежить длинную шаль. Я не ношу ни драгоценностей, ни дорогих кружев, хотя по возрасту уже могла бы – это юным девушкам они не рекомендуются, а в двадцать семь лет можно себе позволить и более, чем нательный крестик.

Хитрые лицедеи знали, как привлечь к себе общее внимание. Накануне открытия своего балагана они совершили торжественный въезд в город. День был солнечный, в Верманском парке собралось немало народа, и целая толпа, состоящая из детей, нянек, гувернанток и гувернеров, с криком устремилась к Александровской улице, по которой от триумфальных ворот двигалась к свежевыкрашенному в голубой цвет цирку длинная ослепительная кавалькада. Наездники надели самые яркие свои мундиры, дамы блистали фантастическими платьями пейзанок и фей, впереди же ехал господин, одетый на манер маршала Мюрата, который в войске Бонапарта был главным щеголем и мог нацепить на себя с полпуда лент, звезд, перевязей всех видов и золотого шитья. Мюрата видывал наш учитель танцев мусью Жюль, из тех пленных французов, что так и не собрались вернуться в свое отечество. Он умел не только говорить комплименты, но и отвадить девиц от того, что считал дурным вкусом. Сравнения с Мюратом однажды сподобилась наша старшая барышня – но ее решимости соблюдать простоту и скромность ненадолго хватило.

На голове у предводителя наездников была треуголка с преогромными султанами настоящих страусиных перьев, его пунцовый мундир сверкал эполетами размером чуть ли не со столовую тарелку, шитьем, большими пуговицами, что вспыхивали, как искры. Белый конь под ним выступал диковинным шагом, высоко задирая передние ноги. Вальдтрап коня был, я полагаю, из парчи и такой величины, что стелился по земле.

Заглядевшись на зрелище, я не сразу заметила, что обе мои девицы уже не стоят чинно, а залезли, как мальчики, на перекладину ограды и машут платками красавцам-наездникам.

За обедом только и разговоров было, что о новом великолепном развлечении.

Затем началась суета – девки доделывали грандиозный чепец Варвары Петровны, выпускали швы ее выходного платья из серого атласа, утюжили платья барышень, а обе мои воспитанницы переругались из-за грозди фальшивого винограда вместе с листочками, которой каждая хотела украсить свою прическу. Наконец мы собрались и торжественно пошли в цирк: впереди Машенька и Катенька, за ними – Варвара Петровна, ведя за руку Николеньку, следом я с Васей, а замыкал шествие наш лакей Сидор. Конечно, можно было и карету заложить, но Варвара Петровна рассудила так: экипажей у цирка будет превеликое множество, а идти нам – всего-то ничего, от Мельничной, где мы нанимаем квартиру, до цирка – не более пяти минут.

Она шагала передо мной сильно недовольная, что отправляется на представление без мужа. Ермолай Андреевич наотрез отказался смотреть лошадей и даже хорошеньких наездниц. Его допекал ревматизм, и он вправе был, вернувшись из присутствия, тут же лечь на диван, а не помадить голову, влезать в узкие туфли и сопровождать семейство Бог весть куда. При этом Ермолай Андреевич был далеко не самым худшим мужем – если бы я все же собралась замуж, то примерно такого человека желала бы видеть супругом своим: в годах, да и немалых, пережившего пору бурных страстей, неразговорчивого, но, тем не менее, следящего за новинками в литературе и театре.

– Только этого балагана сейчас нам недоставало! – возмущался он. – Когда того и жди возмущений в Курляндии! Когда по улицам ходят караулы! Когда, чего доброго, и в Риге смута начнется! Сколько от нас до Польши?

– Мало ли что делается в Польше? А я с твоими доченьками тут помираю от тоски! – отвечала Варвара Петровна, которая научилась, невзирая на изрядную разницу в возрасте, исправно перечить мужу. – Светской жизни из-за польского бунта почитай что не стало! На балы с Масленицы не зовут! А мне дела нет до польского бунта – я и без тебя, друг мой, дорогу до цирка найду!

Изнутри цирк был не так роскошен, как немецкий театр на Королевской улице, где даже бархатная обивка кресел была таких цветов, чтобы составить красивый фон для дамских платьев. Недавно сколоченные ложи были обтянуты дешевой тканью, которая, надо полагать, странствовала вместе с гимнастическим цирком по всей Европе. В них стояли недорогие стулья. Великолепие цирку придавали прекрасные туалеты дам, шляпки с цветами и лентами, а также обязательные для таких выходов букеты. Мы тоже имели с собой три букета – большой из розовых роз у Варвары Петровны и маленькие из белых роз у девиц.

Жаль лишь, что господ офицеров было мало – наши офицеры вместе с генерал-губернатором Матвеем Ивановичем Паленом и всей армией, как начался польский бунт, вышли из Риги и находились сейчас в Курляндии. Остались одни чиновники, служившие в присутствиях губернского управления, что спокон веку находилось в Рижском замке. Но молодежи среди них было немного – и это сильно удручало Варвару Петровну. Она страсть как хотела окружить наших девиц дивизией поклонников, чтобы далее события развивались в соответствии с поговоркой: дурак сватается – умному путь кажет.

Когда мы вошли, оказалось, что ложа наша находится во втором ярусе. Варвара Петровна очень рассердилась на Сидора, не сумевшего взять более подходящее место, но ее утешил Кудряшов, молодой человек из губернаторской канцелярии.

– Вот увидите, сударыня, через десять минут все дамы в первом ярусе вам позавидуют, – сказал он. – Когда лошади пойдут вскачь, опилки, которыми усыпан манеж, поднимутся в воздух и забьются им в нос. Опять же, не всем приятен запах потных животных.

И точно – хотя посреди манежа лежал ковер, но потом были сплошь опилки – и лежали они довольно толстым слоем.

В благодарность за утешение Варвара Петровна пригласила его в нашу ложу, хотя места там было мало. Три стула у барьера стали предметом целой баталии. Один несомненно принадлежал Варваре Петровне, но на два других претендовали Машенька с Катенькой и Вася с Николенькой. В конце концов мальчики вставили туда четвертый стул и поместились на нем вдвоем, хотя при этом платья барышень были совершенно измяты.

Мы с Кудряшовым без всякой суеты расположились выше и, я полагаю, видели манеж не хуже, чем семейство Варвары Петровны. Тут он указал мне и на другое преимущество – цирк освещался четырьмя огромными люстрами, и наша ложа оказалась как раз между двумя из них, так что следы от сальных свеч нам не угрожали.

– Оно и видно, что мы живем в провинции, – сказал Кудряшов. – В Европе строят такие цирки, чтобы в них можно было и комедии показывать, со сценой, а внизу при нужде ставят кресла и образуется партер.

– Ах, сколько можно пресмыкаться перед этой вашей Европой! – воскликнула я.

– Коли так, что вы тут изволите делать, «Татьяна, русская душою»?

Цирк, сдается, не славянское изобретение, и в истории господина Карамзина не поминается! – парировал он.

Я хотела достойно ему ответить, но заиграл оркестр.

Перед занавесом вишневого бархата, с ламбрекеном, отделанным золотой бахромой, выстроилось восемь человек в коротких зеленых мундирчиках, и меж ними прошел и встал на середине манежа, у столба, подпиравшего купол, господин де Бах, одетый щегольски – в такой фрак, что нашим чиновникам и не снился, с драгоценной булавкой в узле галстука и с дорогими перстнями на руках.

Теперь я могла разглядеть его лучше, чем в кавалькаде. Лет ему было около пятидесяти, но лицо он имел округлое и свежее, брови густые и черные, глаза большие и выразительные, волосы его, довольно коротко подстриженные, лишь едва были тронуты сединой. Станом, как у него, мог бы гордиться любой молодой офицер. Он держался с грацией и самоуверенностью завсегдатая столичных салонов.

Дав оркестру знак завершать увертюру, де Бах по-немецки обратился к почтенной публике, среди которой я увидела много военных. Он нижайше благодарил за внимание и обещал прекрасное зрелище. Голос у него был громкий и хорошо поставленный – а может, здание было выстроено с тем расчетом, чтобы речь, произносимую на манеже, слышно было в самых отдаленных уголках.

Из этой речи я узнала, что господин де Бах привел превосходно вышколенных лошадей липпицианской породы, которых до сих пор в нашей глуши не видано, и эти лошади покажут нам Венскую высшую школу верховой езды, которую на животных иной конской породы осуществить невозможно. Звучало все это высокопарно и чересчур многозначительно – как будто в мире нет ничего важнее лошадиных экзерсисов, а кунстберейтор, сидящий в седле, выше особ королевской крови! Но публике понравилось – и даже несколько букетов слетело к ногам статного господина де Баха. Два мальчика в зеленых мундирах с золотым шитьем побежали и подобрали букеты, а господин цирковой директор стоял, как монумент, воздев вверх обе руки в перчатках цвета слоновой кости и медленно поворачиваясь вправо и влево с очаровательной улыбкой, как если бы выпрашивал еще цветов.

Ах, я иногда бываю чересчур зла… Татьяна просто не обратила бы внимания на этот призывный жест директорских рук, а я вот обратила. Надобно научиться не видеть низменного, сказала я себе, и не искать низменное там, где его нет. И, наоборот, нужно учиться видеть прекрасное не только в розовых букетах.

Зачем только я вздумала искать прекрасное!..

Господин де Бах ушел, а у столба засуетились ловкие юноши в зеленых мундирах. Оказалось, он неспроста украшен алыми лентами – четверо этих нарядных прислужников отцепили концы лент, разбежались, вскочили на невысокий барьер и ленты свои натянули, так что получилась крестообразная фигура. Оркестр заиграл польку, бархатный занавес раздвинулся, и на манеж вышла невысокая белая лошадка.

Вместо седла на лошадке было устроено нечто на манер помоста, и на этом помосте стояла белокурая девица лет тринадцати или четырнадцати, в короткой юбочке, едва закрывавшей колени. Тут мужская часть публики просто воспряла духом. Я никогда не могла понять, отчего зрелище обнаженных ног лишает мужчин всякого рассудка. Девочка была одета пейзанкой – в хорошенькой расшитой рубашечке, в корсаже и фартуке, с множеством лент в волосах.

Белая лошадка, удивительно приноравливаясь к музыке, побежала по кругу, и наездница перескочила через все четыре натянутые ленты.

– А я знаю, о чем вы думаете, мисс Бетти, – сказал Кудряшов. – Вы сердитесь, что девица одета чересчур вольно. И возмущаетесь ее мастерством лишь потому, что все сие нельзя проделывать в длинном русском сарафане.

– До чего же вы несносны, – отвечала я. И подумала, что умнее и для души полезнее было бы остаться дома и читать прекрасные «Повести Белкина», в которых никто не бегает с голыми коленками.

Девица сделала три круга и развернула свою лошадку хвостом к занавесу. Она делала реверансы, вымогая цветов и рукоплесканий примерно так же, как цирковой директор. Потом ей подали длинную цветочную гирлянду, и она совершила круг, прыгая через эту гирлянду, как дети через веревочку.

Меж тем юноши в мундирах смотали алые ленты и прикрепили к столбу нечто вроде широких ковровых дорожек, скакать через которые было труднее. Я заметила, что они втихомолку помогают наезднице, опуская дорожки. Потом и дорожки свернули, а принесли обручи, заклеенные тонкой белой бумагой, и девица прыгала в них, разрывая бумагу ногами. Все это вызвало восторг детей и пожилых господ – при таких прыжках юбка артистки порядочно задиралась.

Наконец девица убралась с манежа, а толстый господин во фраке со звездой, но при этом с длинным бичом в руке, зычно объявил, что это была мадемуазель Кларисса.

Юноши в зеленых мундирчиках выбежали на манеж с лопатами и граблями – очищать от опилок ковер и заравнивать их слой вдоль барьера. Среди них затесался простак в мундире с чужого плеча, и плечо было втрое шире обычного человеческого. Этот нелепый толстячок путался у всех в ногах, пытаясь помочь и вздымая облака опилок, пока его метлой не прогнали прочь.

Собственно, этих двоих я и запомнила – девочку, очень старательную и забывавшую улыбаться, и простака в огромном мундире. Все остальное пронеслось мимо меня, хотя было на свой лад занимательно, а иное и страшно – человек, подбрасывавший и ловивший шесть зажженных факелов, мог устроить в цирке настоящий пожар. Еще я невольно задумалась, откуда на верхней галерее так много цветов. Ее заполнил простой люд, который, может, и принес букеты, но не в таком же количестве! А цветы летели главным образом оттуда – немногие дамы в ложах расставались со своими дорогими, со вкусом составленными букетами, тем более что там еще были и серебряные портбукеты – не жертвовать же их наездникам!

Я сказала незадолго до антракта об этом соображении Кудряшову. И добавила, что пока ничего особого в представлении не нахожу.

– Оно еще, по сути, и не начиналось, мисс Бетти. Липпицианов приберегают на сладкое, – отвечал он.

– Что вы можете знать о лошадях? – спросила я.

– Ни в гусарах, ни в уланах, ни даже в артиллерии не служил, мисс Бетти. Лошадь для меня – неизбежный придаток к экипажу. Но про липпицианов де Баха весь Рижский замок знает. Не суметь поговорить о них в канцелярии – то же, что у вас в гостиной, мисс Бетти, расписаться в незнании пушкинского «Онегина».

– Сколько раз я просила не называть меня мисс Бетти! – воскликнула я чересчур громко, и тут заголосили трубы.

– Любимец публики итальянской, парижской, венской и санкт-петербуржской Лучиано Гверра покажет вам, дамы и господа, что есть жизнь конного солдата! – объявил толстый господин во фраке и с бичом.

Оркестр заиграл нечто на манер военного марша, и на манеж выехал бородатый господин самого жалкого вида, в широких и длинных, ободранных по краям панталонах, большой пятнистой куртке с медными пуговицами, шляпе с поникшими полями и с узлом на палке – одним словом, бродяга бродягой. Он озирался по сторонам, словно удивляясь, как это он угодил в столь блестящее общество, и озадаченно чесал в затылке.

Толстяк во фраке подстегнул его гнедую лошадь, она пошла сперва рысью, затем укороченным галопом. Бородатый чудак вскочил ногами на седло и завертелся на нем, прикладывая ладонь ко лбу и озирая несуществующие окрестности. При этом он не забывал смешить публику – то шлепнется на седло, растопырив ноги в огромных деревянных башмаках, то опять вскочит. Пока он так колобродил, юноши в зеленых мундирах вынесли и прислонили к столбу немало всякого добра, но сделали это очень быстро и загородили собой.

Мелодия сменилась, грянули литавры – и бродяга завертелся на бегущей лошади, словно бы в вихре огненных языков, а когда мнимый огонь опал – оказалось, что он стоит, как солдат на часах, в высоких сапогах, белых лосинах, мундире и кивере. Борода тоже куда-то пропала, а в руках у наездника было ружье с примкнутым штыком, которое ему бросили с середины манежа. Он стал показывать все солдатские эволюции с ружьем – и это на полном скаку! Мелодия опять сменилась – судя по грому барабанов, началась война, и солдат отправился в бой. Бой для него состоял во всевозможных прыжках, и более того – были растянуты ленты над манежем, и лошадь тоже совершала прыжки, довольно высокие.

Наконец в оркестре бухнул барабан – сие означало, что наездника смертельно ранили. Он схватился за грудь, зашатался и рухнул на конскую спину, зацепившись ногой за незримый для всех крюк и повиснув вниз головой. Чертя рукой по взбитым опилкам, он проехал еще один круг – и вновь затрубили трубы. С непостижимой ловкостью покойник взмыл вверх, сорвал с себя кивер, мундир, все солдатские доспехи – и явился в образе античного божества в хитоне, с крыльями и трубой у губ. Это был, очевидно, гений Славы… но мне уж стало не до античной мифологии…

Стоя в балетном арабеске, по кругу летело дивное существо, чернокудрое, с огромными черными глазами, с вдохновенным прекрасным лицом. Ничего подобного я в жизни не встречала! Музыка гремела так, что я едва не лишилась рассудка. Дождь цветов летел с галереи и из лож. Мужчины кричали: «Браво! Браво, Гверра!»

Второй ярус лож был поставлен так, что человек, там сидящий, мог смотреть наезднику, галопировавшему стоя, глаза в глаза. Злая шутка судьбы – наши глаза встретились…

Моя душа неслась, захлебываясь встречным ветром, по какому-то незримому кругу вдали от тела, неслась, не осознавая пространства вокруг себя и погружаясь с каждым устремленным ввысь витком все более в черные, широко распахнутые, прекрасные глаза.

Если бы мне рассказали, что такое возможно, я отвечала бы одним словом:

– Безумие!..

 

Глава вторая

Рассказывает Алексей Сурков

Хотя я до скончания дней моих не собирался возвращаться в Ригу, судьба распорядилась так, что я покинул свою прекрасную квартиру в Кронштадте и в сопровождении преданного моего Тимофея Свечкина, который за долгие годы стал мне почти другом, отправился исполнять комиссию моей драгоценной бестолковой сестрицы.

Вообразите себе наседку, окруженную подросшими цыплятами, уже довольно бойкими, чтобы носиться по всему двору, и вы получите сестрицу мою. Однако наседка выгодно от нее отличается тем, что умеет призвать к порядку свое потомство, и пернатые озорники по приказу покорно собираются вокруг нее. А сестрица никогда не умела навести порядок в собственном доме, да у нее и времени на то не было – все рожала и рожала.

Когда я прибыл к ней, она вышла мне навстречу, рыдающая, держа на руках младенца, моего самого младшего племянника, а за подол ее держался другой младенец, полуторагодовалый.

– Отчего носишь ты дитя на руках? – спросил я. – У тебя же есть колясочка, которую я усовершенствовал.

Сестрица уставилась на меня, словно не понимая, о чем я ей толкую.

Говорят, нынче появились господа литераторы, которые восторгаются таким типом замужней женщины: вместо нарядов – заношенный шлафрок с помятым чепчиком, от былых знаний и умений не осталось ровно ничего, помышление лишь о кашке для младенцев да о пеленке с желтым, вместо зеленого, пятном. Я бы поселил их под одним кровом с моей сестрицей – и если бы они более суток выдержали вопли двенадцати моих племянников и смрад, идущий с кухни, где подгорает каша в котле, мало чем поменьше полкового, да кипятят в другом котле пресловутые пеленки, я бы выплатил им премию в тысячу рублей!

Наконец я выяснил, что стряслось, но не ужаснулся, а расхохотался. Иначе и быть не могло.

Сестрица моя, госпожа Каневская, как ты, читатель, уже догадался, замужем, и замужество это можно почесть счастливым: двенадцать отпрысков, не шутка! Одна беда – супруг ее, господин Каневский, существо самого хрупкого здоровья, оттого и в армии не служил. Это случается, когда младенцев держат в тепле и не приучают их к холодному воздуху. Я неоднократно говорил о том сестрице, приводя в пример графа Александра Васильевича Суворова, но в ответ слышал одно: своих заводи, их и обливай ледяной водой!

Дети в этом доме растут избалованные, маменька – главная им потатчица, вот и случилась неприятность: племянник Ваня, четырнадцати лет от роду, мечтавший пойти в гусары, сбежал из-под родительского крова. Казалось бы, радоваться надо, что юноша избавился от присмотра оголтелой наседки, которая, дай ей волю, его запеленает и тремя меховыми одеялами укутает. Я так сестрице и сказал, присовокупив, что если Ваня полюбился полковому начальству и его решено оставить, то пальцем не шевельну ради его водворения в детскую!

– И чего бы не полюбиться? – спросил я. – Дитя у тебя, к счастью, выросло отменное, а в седле сидит почище гусарского ротмистра или донского казака. Лучше бы, конечно, Ваня вздумал служить во флоте, ну да и гусары – тоже ничего, сойдет…

Касательно флота – каюсь, мой недосмотр. Слишком мало времени я провел с племянником и не успел его увлечь своими морскими историями, которых за годы службы накопилось – хоть отбавляй. А в родне у господина Каневского – два ахтырца и один изюмец. Как соберутся да как начнут двенадцатый год вспоминать – то и выходит, что они втроем более французов порешили, чем их во всей Бонапартовой армии имелось.

Мне тоже есть что порассказать о двенадцатом годе, но всему – свой час.

– У тебя бесчувственная душа! – объявила сестрица, продолжая рыдать.

– Зато у тебя больно чувствительная. С этим вашим русским безалаберным воспитанием, когда дитя до десяти лет водят на помочах, а к шестнадцати отставной солдат обучает его четырем правилам арифметики…

– Молчи! Молчи, Христа ради! – закричала она. – Своих заведи, бобыль неприкаянный! И учи их хоть на китайский лад!

Мы чуть было не разругались в пух и прах, но тут появился господин Каневский и увел меня в кабинет.

Мой зять – из тех маленьких, взъерошенных, вдохновенных чудаков, что до рассвета читают творения Адама Смита, преважно рассуждают о государственных финансах и пишут статьи об усовершенствованиях в крестьянском труде для господ помещиков, сами же не отличат ржаного колоса от ячменного. Но есть в нем хорошее качество – он знает, что дедовские заветы в наш сумбурный век малость устарели, и примеров для подражания ищет в Европе. На этой почве мы и сошлись – я тоже полагаю, что нужно следовать за тем, кто тебя во всем опережает, а не топтаться на месте, тоскуя о благостных временах государя Алексея Михайловича.

– Ты же понимаешь, братец, что Ване в полку будет лучше, чем дома, да и для карьеры оно полезно – начинать службу смолоду, – сказал я ему. – Так что угомоним вместе сестрицу и порадуемся, что хоть кто-то из вашего семейства вырвался из-под ее опеки.

– Кабы в полк…

– А куда ж еще может бежать из дому юноша в четырнадцать лет?

– Так ты, братец, еще не знаешь всей беды… Ты ходил смотреть гимнастический цирк господина де Баха?

– Что смотреть?! Что оно такое – «гимнастический цирк»? Цирки были в Древнем Риме, вон у нас на Фонтанке деревянный…

– Ну а это тебе странствующий цирк из Вены.

– Как цирк может странствовать?!

Тут мы уставились друг на друга круглыми глазами.

Меня удивить трудно. Обычно я невозмутим, как положено истинному англоману и джентльмену. Однако странные речи Каневского меня сильно озадачили. И он, кряхтя и охая, растолковал мне, что речь идет не о круглом здании, а о компании штукарей, которые со своими лошадьми ездят по городам и показывают за деньги мастерство вольтижировки. А назвали они свое общество «цирком» – для чего-то им это понадобилось…

– Так это ж балаганщики, – понял я. – Так бы сразу и сказал.

– Какое там балаганщики! Они в Симеоновском цирке самую знатную публику собирали! Вся наша кавалерия к ним ходила, как на учения! Они привезли породистых лошадей, отлично вышколенных, и показывали сущие чудеса – чуть ли не стоя на голове галопировали, вот те крест! Нет, ты точно не ходил смотреть?

– Лошади меня не интересуют, знаешь сам.

– А хорошенькие наездницы?

– Оставь дурачества и скажи наконец, какое отношение имеет Ванино бегство к конным штукарям.

– Самое прямое, брат, – сдается, он вместе с этими венцами из Питера уехал, – понурившись, сообщил Каневский.

– Ого! – воскликнул я. – Да это ни в какие ворота не лезет!

– То-то и оно… Сами в отчаянии…

– А может, все-таки в полк?

Я, прямо скажу, сестрице с ее супругом не поверил, уж больно они оба бестолковы. Ну как юноша из хорошей семьи может сбежать вместе с бродячими балаганщиками? Но, зная их воспитательную методу, я мог бы не тратить время на дознание и сразу поверить Каневскому на слово.

Когда треклятый «гимнастический цирк» прибыл к Пасхе и стал давать на Святой седмице представления, сестрица собралась с духом, принарядилась и, взяв с собой супруга и старшеньких, отправилась в желтое здание поблизости от Михайловского замка. Оно доподлинно желтое, с белыми карнизами, я видел его, проезжаючи мимо, но зайти как-то не сподобился. Да и что радости моряку в лошадях, пусть даже самых распородистых? Я полагаю, что будущее – за иными средствами передвижения.

Цивилизованная Британия и тут будет впереди сонной и ленивой России. Чуть ли не тридцать лет назад мистер Тревитик приспособил паровой двигатель к тому, чтобы таскать грузы по чугунным рельсам, а совсем недавно мистер Стефенсон построил целый экипаж на паровом ходу и заключил пари, что обгонит на своем экипаже самую резвую лошадь. А это, милостивые государи, тридцать верст в час – немудрено, что соплеменники ему не поверили. Однако ж его экипаж достиг скорости в пятьдесят шесть верст – то-то у критиков рты поразевались! Надо полагать, теперь и у нас государь велит строить нечто подобное. Но только непонятно – как же дышать при такой скорости? Диво, что англичанин, управлявший паровым экипажем, не задохнулся.

Первоначальная логика сестрицы мне была ясна – у нее две дочки уже на выданье, а в Симеоновский цирк понабежали молодые офицеры – смотреть на выездку и причудливые конские прыжки. С последующей логикой дело обстояло сложнее – ну, дважды, ну, трижды семейство посетило представление, но когда Ваня пристрастился к зрелищу, его стали отпускать в сопровождении дядьки Михалыча ничтоже сумяшеся, со всей безалаберностью – чем бы дитя ни тешилось… Строго допрошенный Михалыч сознался, что дитя свело знакомство с кем-то из закулисного люда, ходило смотреть лошадей в стойлах, делало очень разумные вопросы об их содержании и статях. Означало ли сие, что Ваня, прознав заранее, когда и куда отправляется «гимнастический цирк» из столицы, увязался за ним?

Я велел позвать Михалыча и сам стал задавать ему вопросы. Чем более я от него слышал, тем менее нравилось мне положение дел. Я корил себя за то, что мало занимался Ваней. Мальчикам непременно нужно испытывать свои силы и ловкость. Будь я сообразительнее – он лазил бы по вантам и учился править яхтой с таким же азартом, с каким занимался вольтижировкой. Для чего гусару скакать верхом, стоя на седле на четвереньках? Какой в этом прок? А Ваня вот выучился, и ездить задом наперед наловчился, и еще какие-то штуки проделывать. Я еще понимаю, езда без стремян и седла либо прыжок в седло без того, чтобы вдеть ногу в стремя… но на четвереньках?..

– Сам-то ты братец, видел, что вытворяют эти конные штукари? – спросил я Каневского.

– Видел. Уму непостижимо, для чего все это надобно, – отвечал он.

– Они проделывают штуку под названием «Римская почта». Ты полагаешь, речь о доставке послания, пусть хоть из одной ложи в другую? Выезжает долговязый детина, стоя на двух лошадях, одна нога на одном седле, другая – на другом. Лошади бегут по кругу и понемногу расходятся в стороны, так что ноги у детины разъезжаются, а сам он делается вроде арки, под которой пробегает сперва одна лошадь, а потом и две. И потом на плечи ему взбирается дитя и становится ногами на голову. Так они и скачут.

У меня глаза на лоб полезли. Я не поверил Каневскому, и тогда он, взяв карандаш, нарисовал кое-как эту страшную «Римскую почту».

– Но при чем тут Рим? О почте уж молчу! – воскликнул я.

– При том, что на детине – что-то вроде греческого хитона по колено. Не в штанах же проделывать такие телодвижения! Разве что в казацких шароварах, – отвечал зять, видывавший казаков только на картинке.

– А под хитоном?

– А черт его знает! – вдруг завопил Каневский. – Слушай, Алексей, Христом-Богом прошу – выручай! Ты человек военный, ты знаешь, как оно все делается! Я не могу! Я в полицию пойду – и что мне там скажут? Скажут – езжайте сами вдогон своему недорослю! И куда я поеду?! Я понятия не имею – как ехать, на чем ехать! Там же подорожную надобно выправлять! А потом – другой город, другие нравы! Гостиницу искать, в корчме какой-нибудь комнату снимать! А мой желудок?!.

И точно – вынутый из кабинета, мой зять более всего напоминал бы улитку без домика. Долее суток он бы не продержался – настолько разбаловала его любезная сестрица.

– Ладно, не взывай, – сказал я. – Что-нибудь придумаю.

А что тут можно было придумать. Я отрядил Свечкина в Симеоновский цирк – свести знакомство со сторожами, дворниками, или кто там состоит на службе. Я выдал ему денег на соблазнение сторожей и дворников. Не самому же пить с ними пиво, закусывая расстегаем.

Он пропадал на Фонтанке целое утро. Когда вернулся, доложил: точно, был цирк господина де Баха; был и уплыл.

– Как это уплыл?!

В голове моей слово «цирк» по-прежнему означало каменное или деревянное строение. Конечно, у нас, когда Нева разгуляется, и дома плавают, и сараи, но чтобы цирк – этого я вообразить еще не мог. Тимофей объяснил: штукари отправились показывать свое искусство в Ригу; до Риги шестьсот верст, а лошади у де Баха балованные, да их и надо беречь – они его кормят; если добираться морем, то так на так и выйдет, а лошади не повредят своих драгоценных ножек.

Узнал он также, отчего Ване мало манежных лошадей, на которых тоже можно прекрасно ездить и стоя, и лежа, и на карачках, а нужны именно цирковые.

– У господина де Баха кони особенные, называются липпицианы, – сказал Тимофей. – Других таких нет – их только в одном месте выводят, и штуки, что они могут проделать, иной лошади не под силу.

В том, что мой Тимофей легко запомнил и выговорил слово «липпицианы», удивительного нет – он, как и я, флотский, а там и не такие хитросочиненные штуки проходится запоминать и выговаривать.

Тимофей выполнил мое распоряжение наилучшим образом: я объяснил, о чем расспрашивать, он и расспросил! Натура моя, как я недавно понял, имеет две половины – русскую и европейскую. Русская, как ей и положено, оказалась задним умом крепка, и именно она диктовала Тимофею вопросы. Сказалась и моя неопытность в ведении следствия. А ведь стоило ему задать еще один, всем своим собеседникам поочередно, и мы привели бы это дело к развязке куда скорее и без совершенно лишних приключений!

– Стало быть, придется ехать за балбесом в Ригу. Хочешь в Ригу, Свечкин? – спросил я.

Он улыбнулся – немало у нас там в двенадцатом году было приключений.

Сборы у моряков, даже бывших моряков, недолгие. Пока укладывали баулы, возник у меня с Тимофеем спор: сушей ехать или плыть? Плыть, конечно, приятнее, но вряд ли Ваню взяли на судно, что везло коней в Ригу. Скорее всего, он туда добирался сушей – и мы можем изловить беглеца, даже не слишком далеко отъехав от столицы. Опять же, не каждый день отходит судно, идущее в Ригу; может, нам его еще неделю ожидать.

Я отправился к сестрице с вопросом, который мне самому казался очень неприятным. Я хотел знать, какие пропажи обнаружились в хозяйстве после Ваниного бегства. Рига – не Царское Село, туда более недели летом добираться, стало быть, племянник непременно прихватил с собой денег либо ценные вещицы – не такой же он дуролом, чтобы пускаться в дорогу с пустыми карманами.

В хозяйстве моей сестрицы черт ногу сломит – там может печка из гостиной пропасть, и это лишь к осени заметят. Ответа на свой вопрос я не дождался – или же ей было стыдно признаться, что юноша, получивший блестящее, как она считала, воспитание, унизился до воровства. Господин Каневский сказал по секрету, что, если бы она обнаружила пропажу в первые дни, шуму бы подняла много. А так – явилось, что он в чем по дому ходил – в том и скрылся. Вся его одежда была найдена в шкафу и в сундуках неприкосновенной.

Это была первая загадка в поисках Вани. Прочие разрешили те знакомцы, что имели связи в полковых казармах. В столице и ее окрестностях Ваня не появлялся. По всему выходило, что он все же убежал в Ригу вместе с венскими штукарями. Делать нечего – я выправил подорожную себе и своему человеку, попрощался с друзьями и отправился в Ригу на перекладных.

Я не слишком торопился, а по дороге расспрашивал всех, не проезжал ли четырнадцатилетний молодой человек, никем не сопровождаемый, и не пытался ли продавать дорогие вещицы из домашнего обихода (разиня-сестрица может и пропажу дорогого перстня с руки не заметить). До Нарвы мои расспросы еще имели какой-то смысл – и не только станционные смотрители, но и посторонние люди охотно мне отвечали. Когда же оказался я в Эстляндских округах Лифляндской губернии, то ощущал себя, словно в Африке, – ни я кого понимал, ни меня кто понимал. Только в Дерпте встретил я собеседников. Дерпт мне понравился, к тому же я повстречал там немало лифляндских дворян, приехавших из Риги. Как русский помещик норовит на зиму перебраться с чадами и домочадцами в столицу, так рижский лифляндский дворянин на зиму переезжает в Дерпт из соображений самых экономических. И не потому лишь, что Дерпт – чистый и благоустроенный город на западный образец, а Рига никак не опомнится после диких рыцарских времен и, окруженная давно устаревшими валами и бастионами, имеет смутное понятие о гигиене. Лифляндское дворянство небогато и не может соперничать с купечеством, которое, как оно и должно быть в портовом городе, гребет деньги лопатой и ни в чем не делает себе отказа. Купеческая роскошь уязвляет дворян, и они бегут туда, где оказываются среди себе подобных.

За две станции от Дерпта начинались земли, где живут латыши. Я опять пытался задавать вопросы о Ване, и тут уж меня несколько понимали, но следов беглого племянника я не сыскал. Наконец я прибыл в Ригу, уже почти убежденный, что Ваня плыл на одном судне с лошадьми, если только он вообще отправился из дому вместе с цирком, а не убежал к дяде своему, ротмистру Ахтырского полка.

Город явственно напомнил мне молодость – военные, что проходили и проезжали по улицам, имели или чрезмерно-озабоченный, или чрезмерно-бесшабашный вид. Я и тогда не думал, и теперь не думаю, что Риге угрожала опасность, как в двенадцатом году, когда мы на канонерских лодках патрулировали Двину или неслись к Икскюлю, захваченному форсировавшими реку пруссаками. Взбаламутивший Европу Бонапарт уж десять лет как помер на острове Святой Елены. Шел тысяча восемьсот тридцать первый год – бунтовали поляки, а Рижский замок, резиденция генерал-губернатора, был как бы главным форпостом нашим перед Литвой и Польшей.

Собственно, и бунт уже приближался к концу – самым трудным для нас временем была зима, когда паны-ляхи додумались даже низложить государя Николая Павловича – лишить его польской короны. Их армия превысила сто тысяч человек, у нас же в западных губерниях были не боевые гарнизоны, а натуральные инвалидные команды. Да еще весной разгулялась холера – от нее скончался генерал-фельдмаршал Дибич, и ему на смену был направлен генерал-фельдмаршал граф Паскевич-Эриванский. И все вроде бы вздохнули с облегчением – победа над бунтовщиками казалась делом одного-двух месяцев. Но ощущалась и тревога – что еще могут вытворить мятежные паны и не поднесут ли какого сюрприза?

Оставив Тимофея с багажом на почте, я первым делом отправился в порт – искать старых знакомцев. Я нашел их, как и полагал, в портовой канцелярии, и они присоветовали мне, где снять комнату с чуланчиком для Тимофея. Останавливаться в крепости, в дорогой гостинице «Петербург» на Замковой площади, я не желал. Раз уж цирк господина де Баха разместился в предместье (об этом я догадался без посторонней помощи, помня тесноту Рижской крепости и узость улиц), то и мне следует селиться где-то поблизости.

– И до храма Божия рукой подать, – сказал мне старый канцелярист Штокенберг. – У нас уж лет пять как есть свой приходский храм, Александроневский, стоит на Александровской. Все, как у людей…

– И храм, и цирк, – заметил я.

– Да уж! Вся наша молодежь там живмя живет. Наездницы, юбочки по колено, так что даже у нас в канцелярии – истинное цветобесие. Идешь по Александровской – а тебе навстречу молодцы с букетиками, и флотские, и штатские!

Я торопиться не стал. Мы с Тимофеем устроились в комнатке на Гертрудинской улице и первым делом хорошенько выспались. А на следующий день пошли изучать пресловутый цирк снаружи.

Как я и предполагал, город после пожара двенадцатого года опомнился, разросся вширь, и в предместьях уже стояли дома куда более благоустроенные, чем в крепости. По дороге мы с большим любопытством разглядывали эти новые дома. Мне еще в портовой канцелярии рассказали, что они теперь возводятся по планам, начертанным петербуржскими архитекторами, с фасадами четырех видов, а красят их в восемь колоров, тоже чуть ли не высочайше утвержденных. Мне как примерному англоману эти нововведения понравились.

Улицы в предместьях были теперь пусть и не так широки, как в столице, зато прямы и удобны для экипажей. Более того – дома получили номера, что было весьма удобно: пишешь на конверте по-европейски «улица такая-то, дом такой-то» и забот не знаешь, а не то что на старорусский лад «в улице такой-то, за колокольней вправо поворотя, у большой лужи, в бывшем доме купчихи Расторгуевой».

Строение цирка оказалось не маленькое – сажен пятнадцати в поперечнике, на мой взгляд, и высотой с трехэтажный дом – если вместе с парусиновым куполом. Невзирая на утреннее время, у входа стояли кареты, у коновязи – лошади.

Я знал, что наши молодые и даже пожилые театроманы любят по-свойски приезжать на репетиции, щеголяя знакомством с хорошенькими актрисами. Довольно было двух недель, чтобы в Риге завелись циркоманы! Но нельзя прийти на репетицию без согласия театрального директора. Очевидно, господин де Бах таких гостей привечает. Стало быть, высоко себя ставит, подумал я, коли ему необходимо светское общество.

– Ну, друг мой Свечкин, давай решать, – обратился я к Тимофею. – Можно прямо явиться к этому венцу и попросить его о содействии. Коли Ваня пристроился к его компании, он может снизойти к слезам безутешной матери и выдать нам беглеца.

– Нет, барин, не выдаст, – возразил Тимофей. – Парнишка, может, ему самому надобен. Только стыда нахлебаетесь. А коли его там нет? Тем стыднее выйдет.

Я задумался. Вся эта история казалась странной – Ваня не дурак, чтобы из дому убегать, не взяв ни копейки денег; неужто де Бах так пленился его талантами, что взял его на полный пансион? Коли так – и точно не отдаст…

– Тогда я вижу другой путь, – сказал я. – Вечером мы вместе сходим поглядеть на это зрелище. Мы поймем, что это такое, а тогда уж ты наутро пойдешь в каботажное плавание вокруг конюшен. Может, изобразишь такого же штукаря, желающего наняться в почтенное заведение…

– Да какой из меня штукарь?! – возмутился Свечкин. – Я к лошади и близко не подойду!

– Там не только лошади, я полагаю. Давай сперва совершим рейд на передовую и поглядим на врага нашего лицом к лицу.

Взять ложу я и не пытался. Мы с Тимофеем отправились на галерею, причем явились пораньше, чтобы занять лучшие места.

Я пытался понять, где обретается Ваня. Может статься, его взяли до поры до времени каким-нибудь помощником конюха; не исключено, что он уже выходит на манеж. О компании де Баха я имел самое темное представление и полагал, будто это – те же балаганные штукари, только на дорогих лошадях и одеты побогаче. Мастерство их меня озадачило – это ж сколько времени нужно потратить, чтобы научиться так ездить верхом и так вышколить лошадей? Сам господин де Бах, надо сказать, произвел на меня наилучшее впечатление, когда в великолепном мундире вывел в манеж шестерку белых коней и заставил их танцевать под музыку, казалось, без всякого понуждения с его стороны. Это и были знаменитые липпицианы – кони, от природы имеющие высокий шаг и способность красиво держать голову на изогнутой шее, почти как рысаки графа Орлова – точнее, та ветвь орловской породы, что была выведена для утехи нашего купечества, желающего, чтобы лошадь была в теле.

Но они не только танцевали – они по незримым сигналам проделывали диковинные прыжки. Я полагал, что лошадь на такое не способна, а разве только австралийский кенгуру. И дивно было видеть крошечных легоньких наездников, чуть ли не десятилетних мальчиков, которые сидели в седле цепко, как мартышки. Я подумал – Ваня уродился в папеньку, ростом невелик, так не за это ли качество его взяли?

Разумеется, там были и другие искусники. Одна их штука заставила нас с Тимофеем переглянуться. Ближе к концу представления штукари затеяли прыготню – вся мужская часть труппы, взбегая по доске, поставленной наклонно, отталкивалась ногами и совершала в воздухе кувырок на лету. Публика награждала громкими криками того, что взлетал выше прочих и приземлялся без посторонней помощи. Сперва они прыгали без затей, потом на манеж выбежало человек поболее дюжины, одетых солдатами неведомой армии, в киверах и с ружьями. Они выстроились в две шеренги, лицом к лицу, а между шеренгами поместились еще две, в которых стрелки опустились на одно колено, также лицом к лицу. После чего прыжки сопровождались холостыми залпами, и отчаянный прыгун вылетал из клубов порохового дыма.

– Вот то, что нам надобно! – крикнул я Свечкину.

Он понял с полуслова.

Мое кронштадское жилище представляет собой гибрид (помесь, коли кто держится за древнерусскую речь с упорством господина Шишкова) мастерской и библиотеки. Я полагаю, что материальный мир для того и создан, чтобы его можно было совершенствовать. В этом отношении нам еще далеко до господ англичан. Взять те же дилижансы. В Британии на них уже давно разъезжают – в двенадцатом году, когда мы, придя на оборону Риги, подружились с английскими офицерами, они нам много чего понарассказывали, и про дилижансы тоже. У нас лишь десять лет назад появилось первое дилижансное общество и устроило один-единственный маршрут: от Москвы до Санкт-Петербурга. Ехать, правда, неудобно – негде прилечь, так и спишь сидя, это тебе не покойный дормез! Зато из одной столицы в другую попадаешь всего за четверо суток. Ходил бы дилижанс между Санкт-Петербургом и Ригой – за то же время нас бы довезли. Но общество совершило подвиг – и задумалось, и когда очнется, чтобы связать столицы с какими-то еще городами, – неведомо.

Но я давно убедился, что нужно жить с девизом: делай, что должен, и будь что будет! Господь даровал мне способность придумывать всякие усовершенствования. Грех зарывать талант в землю, даже если общество к моим изобретениям еще не готово. Уж если гениальные выдумки великого нашего Ломоносова всерьез не принимали, то мне-то что говорить? Но я не унимаюсь – вон оконные рамы нового образца изобрел, которые не растворяются, а вокруг своей оси поворачиваются. Правда, сам еще не совсем понял, для чего это нужно, однако два окошка ими уже оснастил.

Так вот, когда я увидел, как отталкиваются от нелепой подножки и делают прыжки штукари господина де Баха, то тут же догадался: подножка должна быть более упругой, тогда и полет будет выше, и кувырков в воздухе можно сделать поболее. Тимофей уловил мою мысль, и больше нам в цирке делать было нечего. Мы помчались домой, чтобы обсудить, как это сделать.

Всякий моряк, ходивший в дальнее плавание, а я побывал в Средиземном море с эскадрой Дмитрия Николаевича Сенявина, тогда еще вице-адмирала, хоть как, а разбирается в древесине. Я же, пристрастившись ко всяким любопытным самоделкам, свел дружбу с корабельными плотниками. Первым нашим детищем стал селерифер, который они изготовили по моим рисункам. Селериферы я видел у англичан, которым они служили развлечением, и, грешен, пожелал смастерить такое же изделие и поглядеть, не будет ли от него пользы и в военном деле. Пользы не оказалось – один вред и множество синих пятен, которые я себе понаставил, катаясь на доске, оснащенной спереди и сзади колесами от брички и не имеющей даже подобия руля.

Но кое-чему я все же научился.

Покидая цирк, я велел Тимофею отодрать от стенки афишу, на которой как раз и был изображен кувырок в пороховом дыму. Он раздобыл клок, но именно тот клок, что был нам нужен, – с подставкой для прыжков. И мы, наскоро поужинав чаем с большими немецкими бутербродами, по-братски уселись изобретать упругую подножку. Сперва мы нарисовали дорожку в виде длинной и гибкой доски, наподобие той, что у русских качелей, которые до сих пор обожают в Москве. Человек, бегущий по такой доске, положенной одним концом на козлы, может воспользоваться ее прогибанием и подпрыгнуть очень высоко. Но, как заметил Тимофей, для этого он не должен добегать до самого края. Беда невелика – но мы оба уже были отравлены красотой механических решений.

Прыгун должен был оттолкнуться на самом краю подставки – и около полуночи меня осенило. Сейчас служители де Баха ставили доску одним краем на козлы в виде какого-то деревянного чемодана. Но что, если придать упругость именно козлам? Я нарисовал две подставки и поперек них шест длиной в два аршина. Этот шест следовало изготовить из гибкого дерева, а уж на него положить одним краем доску. Когда я уяснил себе это – возгордился неимоверно. Ведь старые мои друзья и родня не устают подшучивать над моими механическими талантами. Ан глядь – и пригодились!

– Ишь, барин, как это вы ловко… – с некоторой завистью молвил Свечкин. Это было для меня лучшей похвалой – ему ведь не угодить. И всякий раз, когда мое изобретение оказывается мертворожденным, этот враг рода человеческого бормочет, разбирая мою неудачу на составные элементы:

– Жениться вам, барин, надо…

Но Тимофеева восхищения ненадолго хватило. Он вдруг стал доказывать, что шест должен быть не в два, а в целых три аршина или даже еще длиннее. Чтоб уж прогнулся до земли – и вознес прыгуна под самый купол.

– Дурья твоя голова, – сказал я ему, – а каково ему из-под купола вниз лететь? Его же вшестером ловить придется! Или сбегать в порт за парусом, парус растянуть.

Потом мы решили, что шесту следует быть из еловой или сосновой древесины. Оба мы знали, какова она в деле, еще по двенадцатому году, когда срочно строились новые канонерские лодки без малейшего помышления, продержатся ли они хоть год. Наконец мы уж до того додумались, что мастеров найдем в порту, они же снабдят нас древесиной. И чуть было у нас не дошло до испытания нашего изобретения в укромном месте, когда мы наконец опомнились: на кой черт нам это изобретение в его натуральном виде, когда нужен всего лишь замысел, с которым можно прийти к господину де Баху?

– Завтра, Свечкин, ты сходишь и купишь мне маленькую готовальню, – сказал я.

– Готовальня у нас есть, – отвечал Тимофей. – Я ее первым делом в баул уложил.

В его голосе был упрек: как это я смел подумать, что он не потащит в дорогу мою готовальню? А во взоре было обещание: да если ты, барин, помереть изволишь во благовременье, я эту черную коробку и в гроб к тебе уложу, в изголовье, дабы и на том свете сподручно было планы чертить.

Линейки, циркули, карандаши и бумага явились на свет, я взялся за работу. Казалось бы, долго ли изобразить эту простейшую конструкцию? Но Тимофей все время что-то подсказывал, я отвлекался. Одно он, впрочем, заметил верно – шест в поперечнике должен быть чуть поболее вершка, чтобы хорошо гнуться и не ломаться.

Мы решили, что Тимофею следует отправиться в разведку, побродить вокруг цирка. Оба мы с ним моряки, в лошадях почитай что не разбираемся, но мыслим логически: вряд ли их будут целыми днями держать в конюшне; для того и выбран для циркового здания парк, чтоб было где их поводить; аллеи, правда, коротки, но для проводки взад-вперед сгодятся. Если Ваня взят в компанию сперва хоть помощником конюха, то тут он и обнаружит свое присутствие. Но если его взяли для того, чтобы сразу учить ремеслу, то он может все время, что у нас гостит «гимнастический цирк», сидеть в нем безвылазно. Опять же – де Бах должен догадаться, что мальчика будут искать.

– И тогда я отправлюсь предлагать господину де Баху нашу подножку, – сказал я. – Может, еще и денег с него сдеру побольше! Морская смекалка дорого стоит.

– А как вы, барин, с ним разговаривать собрались? – спросил Тимофей. Тут-то я и крякнул. Я мог недурно объясниться с немцем-булочником, но вести основательные переговоры было мне не под силу.

– Ах, жаль, нет с нами Морозова… – затосковал я о лучшем своем друге и родственнике, изрядном толмаче, который и турецкий знал, и новогреческий, а по-немецки трещал лучше самих немцев. – Придется, поди, просить Штокенберга. Он не откажет, да только как ему растолковать наш план?

Я имел в виду: что бы такое соврать канцеляристу, чтобы объяснить, какого черта я изобретаю подножки для штукарей, не касаясь при этом Ваниного побега. Велика Российская империя, а как зародится дурацкий слух – так и понесется по ней со скоростью пули, и вмиг распространится, и доставит кучу хлопот. Хорошее бы что так стремительно распространялось! Я не хотел позорить семейство Каневских: что подумают о родителях, чей сын сбежал не в полк и даже не во флот, а с бродячим балаганом?

– Утро вечера мудренее, барин, – утешил меня Свечкин. – Извольте в коечку.

Но утро, как нарочно, мудрости не принесло.

Тимофей разбудил меня спозаранку. Летом и без того светает рано, а он еще до восхода меня поднял – надо, видите ли, барину завтрак сервировать, прежде чем идти по барскому поручению.

Мой Свечкин был отставным матросом-инвалидом, его крепко контузило при Наварине, после чего он оказался на берегу в довольно жалком положении – ни родни, ни знакомцев. Я в память о прошлых совместных делах приютил его из милосердия – да и знал, что руки у него золотые. Тимофей полностью принял условия своего нового существования и стал звать меня барином, как если бы я не был еще несколько лет назад для него господином лейтенантом. Я несколько раз просил его звать меня по имени и отчеству – он не крепостной, не лакей, принят в дом, можно сказать, по-братски. Но его поди уломай!

А в барине что главное? Причуды!

Усвоив мою страсть ко всему британскому, Тимофей решил всячески ей потакать. И даже в Риге, в чужом городе, он первым делом умудрился раздобыть овса, чтобы приготовить мне правильный английский завтрак. Овсяная каша и яичница с беконом – что может быть полезнее и питательнее? Потом он ушел искать все необходимое для задуманного маскарада.

Я подремал еще малость, встал окончательно, привел себя в божеский вид и отправился на прогулку. Я предполагал дойти до порта, еще поискать давних знакомцев, при возможности посетить и Рижский замок – не может быть, чтобы в канцелярии генерал-губернатора не осталось ветеранов, помнивших двенадцатый год. Стоило также заглянуть в Дворянское собрание.

На сей раз я шел неторопливо, а на Замковой площади вообще остановился на четверть часа, чтобы внимательно разглядеть колонну в честь нашей победы над Бонапартом. Она была, как мне потом сказали, из финского гранита, высотой в семь сажен, увенчанная большим шаром, а на том шаре стояла богиня победы с воздетым ввысь лавровым венком, словно бы ища, на кого его нахлобучить. Вокруг постамента колонны установили кованую ограду с восемью каменными столбами, украшена она была, как и следовало ожидать, бронзовыми орлами и цветочными гирляндами, на видном месте были наш двуглавый орел и герб Риги.

Понемногу я заново осваивался в городе и сообразил наконец, где мне следует искать полиглотов. В Московском форштадте обитало главным образом русское население, но те, кто желал учить детей не только чистописанию, арифметике и Закону Божию, частенько отдавали их в немецкие школы. Немецкий язык должен был способствовать карьере. Я даже вспомнил кое-каких знакомцев и решил их поискать.

Главной моей надеждой был Яков Ларионов. В двенадцатом году мой друг Морозов спас его от смерти. Тогда шалопай Яшка совершенно рассорился со своим семейством, но прошло столько времени – его суровый батюшка, скорее всего, давно отошел к праотцам, а Яшка унаследовал его лавки и сделался купцом.

Я неторопливо пошел к Карловским воротам. Выйдя из крепости, я оказался на речном берегу – и затосковал о невозвратной молодости. Мне вспомнились цепочки канонерских лодок, несущих вахту на фарватере, вспомнились шум и суета в порту, и хотя я не мог разглядеть издали остров Даленхольм, он явился пред моим взором в точности такой, каким был летом двенадцатого года, с белыми палатками и причалами для плотов, с вековым дубом, на вершине которого можно было разглядеть дозорного, со всей обстановкой военного лагеря.

Московский форштадт отстроился не хуже Петербуржского. Я помнил его таким, как осенью двенадцатого года, – огромное пространство, утыканное одними закопченными печными трубами. Теперь же староверы, вернувшись, все расчистили, проложили новые широкие улицы, построили крепкие дома, нарожали детей. На улицах звучала русская речь – мне даже показалось, что я случайно заехал в Москву.

Да и как ей не звучать – сюда не одни только раскольники при царе Алексее Михайловиче бежали, не одни только православные купцы и промышленники тут селились. Наиглавнейшие огородники, трактирщики и хозяева бань тоже были русскими. А кто держал всю торговлю лесом, льном и зерном? Да наши же. И это еще что! В Лифляндию были сосланы после пугачевского бунта казаки, что воевали на стороне самозванца. Так самые бойкие из них ухитрились со временем перебраться в Московский форштадт, а уж их внуки были тут совсем свои.

В первой же лавке я спросил приказчика по-русски о семействе Ларионовых. И он тут же указал мне направление – дойдя до Благовещенского храма, который вот уж виден, поворотить направо и на первой же поперечной улице, Смоленской, спросить прохожих. Прохожие указали мне и жилище давнего знакомца, и склады на двинском берегу, ему принадлежащие. Зная, что староверы неохотно принимают православных в своих домах, я пошел к складам.

Яшка Ларионов и впрямь стал матерым купчиной, пополнел, даже в плечах раздался. Его вороные кудри тронула седина, однако голос был все так же звонок и переливчат.

– Да что за беда! – воскликнул он, когда я вкратце рассказал ему о Ванином побеге. – Дам тебе приказчика Гаврюшу, он лучше природного немца по-немецки чешет. Да он же еще там такое высмотрит, что тебе и не снилось! Он у меня бойкий!

Купчина позвал меня на следующий день обедать, но не домой, а в трактир. И я потихоньку отправился на Гертрудинскую.

 

Глава третья

Рассказывает мисс Бетти

Я уже миновала те годы, когда женщина не пытается разобраться в своих чувствах, а просто живет ими, и они ей заменяют рассудок. Я, слава Богу, дожила до двадцати семи лет, и мне доверяют воспитание взбалмошных девиц, зная, что я с ними управлюсь. К тому же склонность к идеалу всегда служила мне защитой от глупостей. Человек по имени Лучиано Гверра мог быть разве что героем французского романа, из тех, которые не стоит давать молодым девушкам. В обыденной жизни таким героям места нет.

Можно ли влюбиться в сон, в призрачное видение?

Задав себе этот вопрос, я ответила: и да и нет. Героиня романа этак влюбиться может. А девица, которая живет обычной жизнью, – нет. Хотя если девица склонна мечтать об идеалах, с нее станется…

Этот идеал в образе циркового наездника снился мне всю ночь!

Нет, конечно же я не пала так низко, чтобы влюбиться в него самым пошлым образом и домогаться его поцелуев! Просто случилось удивительное совпадение – именно таким я бы вообразила себе романтического героя из книжки, даже из стихов – если там возникал красавец Антиной или Парис с яблоком в руке. Ничего удивительного – каким бы еще должен был быть юноша, живущий на брегах Средиземного моря? Более того, говорила я себе, ведь Лучиано Гверра у себя на родине красавцем, скорее всего, не считался бы – там таких кудрявых черноглазых молодцов, наследников Августа и Цезаря, как у нас – белобрысых румяных детин, косая сажень в плечах.

Но наутро я была сама не своя, все у меня валилось из рук, и я обнаружила, что сижу бездумно и бессмысленно с книжкой на коленях, лишь когда мои драгоценные воспитанницы, забыв о поставленном перед ними натюрморте – букете анютиных глазок в вазочке наподобие амфоры, – стали шептаться уж чересчур громко. Менее всего их привлекала сейчас акварель – а более всего волновали красавцы-наездники. Они сравнивали того долговязого, что ездил, стоя ногами на двух лошадях разом, и красивого юношу, который выехал верхом на белом коне, правя при этом длинными вожжами еще и другим конем, который выступал впереди; оба коня танцевали в лад, и это называлось «тандем». Юноша был старший сын де Баха, Альберт, а средний и младший вольтижировали, очень ловко вертясь на конских спинах. Не обошлось и без воспоминаний о красавчике-итальянце.

То же самое творилось и с мальчиками. Но им еще понравился канатоходец с белыми веерами для равновесия. Притащить в дом лошадь было бы немыслимо, но найти веревку они могли – и нашли. Мы узнали об этом по грохоту и громким рыданиям Николеньки. После чего я пошла к Варваре Петровне и напомнила ей, что на манеже был еще штукарь, кидавший вверх полдюжины тарелок и четыре горящих факела. Беда угрожала всей нашей посуде.

– Так что же делать, мисс Бетти? – спросила она меня. – Жить без посуды и есть руками, пока они не образумятся?

Порой Варвара Петровна мыслила хоть и разумно, да грубовато.

– Я полагаю, надо пообещать им другой поход в цирк, если будут вести себя примерно, – отвечала я. – Пусть внимательно разглядят штукаря с его затеями. А я им объясню, что это его ремесло, такое же, как ремесло сапожника. Вчера его кундштюки были для них феерическим праздником – так пусть станут исполнением ремесла, коли угодно.

– И кто же поведет их туда?

– С вашего позволения, я и поведу. Иначе от них спасу не будет.

Эта мысль пришла мне в голову внезапно – и очень мне самой понравилась. Она была логична – если мальчики, осознав, что штукарь с итальянской фамилией Гримальди, но совершенно не похожий на потомка Цезарей и Брутов, кидает тарелки за деньги, каждый день и много лет подряд, так что ему это ремесло и самому надоело, угомонятся – точно так же и я, опять увидев наездника, изображающего солдата, пригляжусь внимательнее, увижу в нем обыкновенного итальянца, из тех, что ради заработка готовы заехать хоть в Лифляндию, – и тоже угомонюсь.

Мы отправили Сидора в цирк взять ложу, причем я нарочно попросила его о ложе в первом ярусе, чтобы Вася с Николенькой надышались опилками и поняли, как неприятен труд штукаря.

Старый бездельник пробродил где-то битый час, явился и доложил, что все ложи выкуплены, а поскольку представления будут даваться трижды в неделю, то и придется нам малость обождать.

– Ах, как я устала от этой Риги! – воскликнула Варвара Петровна. И я ее понимала – вернее, поняла после того, как она как-то, затосковав о столице, принялась вспоминать балы, на которых танцевала еще девицею: это чинные полонезы и смехотворные котильоны, это томные стремительные вальсы и бешеные мазурки прежних времен, с топотом, грохотом и только что не присвистом. Здесь же для русских чиновников и их жен список развлечений был скуден, на балы в Дворянское собрание звали редко, Немецкий театр был им скучен, – дамы только по-французски несколько понимали, раз в кои веки приехал «гимнастический цирк» – и то туда уже не пробиться.

Согласитесь, даже самые замечательные домашние спектакли не заменят настоящего театрального представления, да еще на русском языке, с хорошими актерами. Я до сих пор вспоминаю «Замужнюю невесту» князя Шаховского, которую видела и в Москве, и в Санкт-Петербурге. А когда пытались мы поставить тут «Урок дочкам» Крылова, то я чуть рассудка не лишилась – барышни мои не рождены для сцены, и даже если вдруг заучат наизусть слова, то рапортуют, будто унтер-офицер на плацу. А ведь пьеса словно нарочно для них написана – о том, до чего может довести любовь к иноземщине.

Сидор получил приказание каждое утро спозаранку отправляться к цирку, чтобы успеть взять ложу сразу же, как объявят, что она свободна. А я впервые обрадовалась тому, что мы опять идем в Верманский парк. И даже торопила девиц, которые собирались так тщательно, словно под венец.

Я поняла, что Малый Верманский парк выбран для цирка непроста – в нем, должно быть, по утрам выводят лошадей. Конюшню (длинное здание было именно конюшней, в которой ночевали конюхи и прочие служители) поставили так, что она простиралась вдоль ограды и закрывала от посторонних взоров площадку, где удобно было ходить с лошадьми, а с другой стороны эту площадку закрывали кусты сирени. Когда мальчики опять пристали ко мне с вопросами о цирке, я предложила им прогуляться там – глядишь, и удастся разглядеть поближе знаменитых скакунов.

В этом был особый смысл: одно дело смотреть на итальянца в нарядном мундире, да еще, поди, и накрашенного, да под бравурную музыку, да еще заразившись общим восторгом, совсем другое – увидеть его в простой одежде, нечесаного, сердитого на разиню-конюха…

Я страстно желала истребить из души этот фальшивый образ! Средства, мной избранные, были правильны и благоразумны. Во-первых, посмотреть на итальянца в неприглядном виде, во-вторых, осознать, что он – всего лишь ловкий ремесленник, которому за то и платят, чтобы дамы от его огненного взора ахали и в обморок валились!

В парке я оставила моих девиц с их рукодельем под присмотром миссис Кларенс (которая опять возмутилась по-английски, что ее брали для ухода за прелестными малютками, а не за взрослыми и строптивыми мисс!), а сама взяла мальчиков и повела их к ограде Малого Верманского парка, вход в который, как я и полагала, был временно закрыт. Для них это было целое приключение – ведь я позволила им залезть на ограду, а сама смотрела по сторонам – чтобы никто не заметил этого безобразия.

Эта часть Дерптской улицы, разделявшая оба парка, обычно была пустынна – пешеходы пробегали по ней рано утром и ближе к вечеру, торопясь на службу в крепость и из крепости домой, к обеду. Проезжали разве что экипажи – но кто станет из экипажа смотреть на ограду, что в ней любопытного?

Я оказалась права – действительно, в том закутке водили по кругу лошадей, не только белых, но и вороных, и прочих мастей. Николенька, который забрался на самый верх ограды, соскочил и восторженно доложил мне, каковы эти изумительные лошади, но вопрос о конюхах его озадачил – он-то, разумеется, только на животных смотрел.

Пока я говорила с Николенькой, Вася, утратив чувство меры, ловко перескочил с ограды в Малый Верманский и шмыгнул в кусты сирени. Я оказалась в самом нелепом положении – я не могла громко звать его и не могла также лезть за ним туда, а меж тем мальчика могли заметить цирковые служители, и чем бы это кончилось – одному Богу ведомо. Нам с перепуганным Николенькой оставалось лишь высматривать в кустах два светлых пятна – бело-голубые полосатые панталоны и золотисто-белокурую голову.

Наконец он вернулся и очень сноровисто, почти молниеносно, перебрался через ограду – я и не знала за ним таких талантов.

– Мисс Бетти, – зашептал он, хотя подслушивать нас было некому. – Там, в кустах, сидит человек! И тоже следит, как гуляют лошади!

– Что за человек? – спросила я.

– Простого звания, мисс Бетти! В каком-то армяке, но без бороды! Сидит на карачках, его и не видно! Я случайно заметил!

– Сколько раз просила я не называть меня мисс Бетти! – вспылила я, очень недовольная положением дел. Из-за моих проказ ребенок чуть не попал в беду – вряд ли благонамеренный обыватель станет тайком подкрадываться к цирку, он наверняка задумал какое-то воровство и не стал бы жалеть дитя, случайно раскрывшее его замыслы. Нужно было поскорее уходить отсюда. Но Николенька побежал вдоль ограды, стуча по ней где-то подобранной палкой. Уму непостижимо, откуда они только берут все эти палки, гвозди, стертые подковы, сломанные шпоры, пистолетные пули, древние мундирные пуговицы и прочую дребедень, которой место в помойной яме.

Я быстро пошла следом за Николенькой, чтобы взять его за руку и перевести через улицу. Поскольку Дерптская в это время обыкновенно пуста, случайный экипаж может пронестись по ней с бешеной скоростью, особенно если хозяин – любитель быстрой езды. Тут за детьми нужен глаз да глаз.

Вдруг Николенька шарахнулся от ограды с таким страхом, словно оттуда мог выпрыгнуть большой пес, вроде того, который ужас как перепугал его трехлетнего. Мальчик до сих пор боится крупных собак, даже самых миролюбивых, и никакие объяснения тут не помогают.

Ничего удивительного не было бы в том, что по запертому парку ходят сторожевые псы, привезенные «гимнастическим цирком» для охраны имущества. Странно было бы иное – если бы таких псов не оказалось. Я кинулась к Николеньке бегом, чтобы не дать ему расплакаться от страха.

Тут-то я и увидела то лицо.

Оно показалось мне зверским – злодей в зеленовато-буром то ли армяке, то ли кафтане, скалился на Николеньку из кустов, да еще показывал преогромный кулачище. Нас разделяла ограда – да что значит ограда высотой в неполную сажень, для такого разбойника?

Схватив ребенка на руки, я побежала прочь – вдоль по Дерптской.

Вася бежал следом и догнал нас уже на краю парка.

– Мисс Бетти, я его тоже видел! Это он, тот самый! Мисс Бетти, я знаю – он задумал украсть лошадей! – кричал Вася в полном восторге.

– Это самые дорогие лошади в мире! Мне Кудряшка рассказал!

– Не смей называть Аркадия Семеновича Кудряшкой! – ответила я.

– А что? Маша с Катей ведь его так зовут! Ой, нет – Мэри и Китти!

Вот что меня умиляет в моих барышнях – английский язык они учить не хотят, а быть «Мэри» и «Китти» – хотят! И нравиться Кудряшову они очень хотят – не для того, чтобы с ним повенчаться, а просто так – надо же кому-то нравиться.

– Идем к миссис Кларенс, Вася, – сказала я и спустила с рук Николеньку.

Большой Верманский парк имел четыре входа – на каждом углу по входу. Естественно, мне нужен был ближайший. Я поскорее перевела детей через Дерптскую и невольно обернулась назад – как будто страшный мужик мог погнаться за нами. Но увидела я не злодея, а нечто иное.

Вход в цирк господина де Баха был со стороны Дерптской улицы, и хотя до представления оставалось еще много времени, там уже стояла странная публика, главным образом дамы и девицы мещанского сословия, не менее трех десятков. Они кого-то поджидали – но кто бы им мог понадобиться?

– Вася, смотри, – я показала мальчику на это сборище. – Давай пройдем к другому входу и посмотрим заодно, что это там творится. Будет что рассказать Маше и Кате.

Я надеялась, что мальчики поведают сестрам о странном собрании у цирковых дверей и не скажут о Васиной эскападе, да и о мужике в кустах промолчат.

Зрение у меня хорошее, несмотря на то что я много читаю и вышиваю. Поэтому я, медленно проходя с мальчиками мимо цирковых дверей, отлично все видела. Дамская толпа взволновалась, сперва хлынула к дверям, потом расступилась.

На улицу вышло несколько человек, мужчин и женщин, очень хорошо одетых. Они пошли по проходу, образовавшемуся в толпе. Первым был сам господин де Бах под руку с пожилой дамой – очевидно, супругой.

Следом молодой человек вел девицу, свою ровесницу: это, кажется, был Альберт. Еще один мужчина средних лет тоже был со спутницей, а спутница явно опекала белокурую девочку, в которой признала я мадемуазель Клариссу. И, наконец, явилось с полдюжины молодых людей. Их-то и ждали!

Одним из них был Лучиано Гверра.

Я увидела его – и беззвучно ахнула. Хотя с чего бы мне ахать – ведь могла б сообразить, что он не живет в цирке безвыходно, как Шильонский узник или Железная Маска. Могла бы догадаться, что он имеет хорошее жалование, достаточное, чтобы щегольски одеваться и обедать в дорогом трактире. Так нет же – явление проклятого итальянского штукаря было как гром среди ясного неба, да еще вместе с молнией.

На нем был сюртук изумительного цвета, темно-зеленого, почти черного, наглухо застегнутый бледно-жонкилевый жилет, черный атласный галстук. Цилиндр свой он нес в руке, и все могли любоваться его смоляными кудрями. Похоже, именно ради него и собралась толпа. Девицы загалдели, он поднял руку, как бы отстраняя их вместе с их несуразной пылкостью; кому-то все же улыбнулся…

Орава взбесившихся мещанок провожала господина де Баха и его свиту к Александровской и через всю эспланаду. Только близость городских ворот, у которых собралось уже несколько экипажей и телег, остановила это войско. Всякий проход через Александровские ворота ныне – приключение, потому что город растет, население умножается, а проезд к воротам остается так же узок, как во времена Петра Великого.

Лишь потеряв их всех из виду, я поняла, что мне следует сделать.

Я хорошо рисую, у меня в институте за рисование были лучшие баллы. Отчего бы мне не изобразить злодея, что подглядывал за лошадьми, и не обратиться прямо к господину де Баху? Если я раскрою злоумышление, он мне будет благодарен, да и вообще долг всякого честного человека, случайно ставшего свидетелем злоумышления, – раскрывать его, забыв о страхе. Вот и в стихотворении Пушкина о купеческой дочери Наташе о том же говорится – выдала злодея, не побоялась! А мне чего бояться?

Вечером я уселась рисовать. Лицо я запомнила хорошо – оно было широкое, с прищуренными глазами, и вид имело такой, словно кто-то крепко стукнул по макушке сверху, и оно сплющилось. Я рисовала и думала, до какой же степени нужно потерять стыд, чтобы среди бела дня караулить красавчика-штукаря! Прямо у дверей, да еще поднявши шум, словно на ярмарке!

Да, разумеется, я хотела его увидеть, но с разумной целью и скрытно. А не так, чтобы весь город на меня пальцами показывал! Я хотела привести себя в чувство, выбить у себя из головы эту чушь, а не любоваться вблизи смазливым черноглазым щеголем!

Да, он классически красив, он – как античное изваяние, ну так и нужно к нему относиться соответственно. Где ж видано, чтобы человека охватывал жар при виде греческого Аполлона?

Рука моя невольно провела линию по бумаге, возле портрета злодея, несколько карикатурного, но удачного. Линия как раз и была античным профилем (как на грех, русского слова для этого вида на лицо нет). Карандаш мой наметил линию густых бровей, глаз, чуть припухлых губ – и я долго стирала свое нечаянное художество, чтобы и следа от него не осталось.

Теперь я была готова идти в цирк к господину де Баху.

Я смутно представляла себе внутренние помещения такого здания, но рассуждала логически. У господина директора непременно есть кабинет. Я попрошу, чтобы меня туда проводили. Время выберу утреннее. Иначе он с супругой своей и со всей свитой уйдет куда-нибудь обедать. Остается изобрести способ, как на полчаса ускользнуть от миссис Кларенс и детей. А способ обыкновенный – забыть дома что-то необходимое.

Я заглянула в свою корзиночку с рукоделием. В последние дни я вышивала монограммы на платках для Варвары Петровны и учила этому искусству девиц. Платочек для монограммы невелик, его не заправляют в большие пяльцы, его удобно брать с собой в парк и работать, сидя на лавочке. У меня было несколько вышитых алфавитов, с которых Маша с Катей перенимали буквы, – вот эти алфавиты я и вынула.

Несложный этот план осуществился без помех. Рисунок я заранее спрятала в потайном кармане платья. Нужно было успеть в цирк до того, как его хозяин со свитой отправится обедать.

Я совершенно не собиралась встречаться там, даже мимолетно, с Лучиано Гверра. И вот тому доказательство – я не переменила прическу и не надела платье понаряднее. А то, что я надела новые туфельки, голубые атласные, с узенькими лентами, означало, что старые совершенно истрепались на дорожках парка. Модные туфли не предназначены для ходьбы по песку и траве. Еще я поменяла серьги – обычно я ношу маленькие, чтобы служить примером моим девицам, им дай волю – они прицепят к ушам парадные броши своей бабушки, по полтора вершка в высоту. Я взяла продолговатые серьги с гранатами – скромно и красиво, гранаты мне к лицу.

При входе в цирк меня ждала неприятная встреча – там расположился нищий, ветеран чуть ли не суворовских сражений, если только он ни у кого не позаимствовал мундир свой, с коричневыми и черными заплатами. Нищий сидел на турецкий лад в таком месте, где трудно было рассчитывать на подаяние, и что-то пел тихонько, а его смуглое лицо, покрытое белой щетиной, выражало вселенскую скорбь. Он протянул ко мне руку – но денег я с собой не взяла и потому проскользнула мимо.

Дверей было несколько – кажется, три большие. Открытой оказалась одна. Я вошла – и тут же навстречу мне выскочил служитель, то ли сторож, то ли привратник. Он обратился ко мне на плохом немецком языке, предлагая убираться прочь. В цирковой прихожей (слово «вестибюль» мне известно, но для чего употреблять французское, когда есть русское?) сейчас было темно, не горели настенные лампы, оснащенные зеркалами, и этот привратник не понял, что перед ним женщина из хорошего общества.

Я отвечала ему ледяным голосом, что должна видеть господина директора, и решительно вошла в первые попавшиеся двери. Оказалась я в дугообразном коридоре. Коридор этот, в который выходили многие арки, что были задернуты бархатными шторами, я помнила – он простирался вокруг манежа, а через арки можно было попасть в ложи и первого, и второго ярусов.

Но я понимала, что директору в ложе делать нечего, что у него где-то непременно есть кабинет, и пошла наугад. Вдруг я услышала отчаянную немецкую ругань. Она доносилась с манежа. Выходит, там есть люди, – так подумала я и устремилась в первую арку, чтобы спросить этих людей о де Бахе.

То, что я увидела, более всего напоминало бы приют умалишенных на прогулке.

Мне навстречу по манежу катился, кувыркаясь, человек в грязной белой рубахе и, кажется, исподних портках. Другой человек скакал на одном месте. Девочка в короткой юбке, с обвитыми вокруг головы косами, крутилась как юла. Кажется, это была мадемуазель Кларисса. Четвертый задумчиво стоял в куче опилок на четвереньках. Посреди манежа возле опорного столба был установлен другой, а между ними – привязанная белая лошадь. Возле лошади спорили трое мужчин и молодая женщина в юбке, едва закрывавшей колени, один из этих мужчин был де Бах, одетый отнюдь не щегольски, а в длинный и поношенный бурый шлафрок, с длинным бичом в руке… Чуть ли не перед моим носом стала быстро опускаться огромная люстра, одна из четырех, освещавших манеж. Я невольно отскочила – мне показалось, что она может на меня упасть. Все было куда проще – к люстре устремился малый с корзиной и принялся менять в ней огарки на целые свечи.

Кроме того, меня изумил запах. Наверно, перед представлением где-то зажигали курильницы, чтобы публике не сделалось дурно. Я понимала, что тут рядом конюшня, и трудно ожидать от нее благоухания парфюмерной лавки, но пахло не только лошадьми, зловоние было страшное. Удивительно, что никого, кроме меня, это не смущало, даже молодая женщина, одетая модно и со вкусом, казалось, не замечала его.

Де Бах вдруг резко повернулся. Я испугалась, что он закричит на меня, но оказалось, что его внимание привлек чудак, который кувыркался в опилках. Закричав на него, де Бах вдруг грозно щелкнул бичом. Чудак убрался, а я подняла руку, желая, чтобы меня заметили.

Так и вышло. Де Бах, видимо, решил, что это одна из поклонниц его замечательных наездников пробралась в цирк, и указал на меня, словно бы безмолвно приказывая: выведите ее отсюда. Тут же ко мне устремился молодой человек, в котором я мгновенно узнала Лучиано Гверра. Сейчас он был одет в черные панталоны вроде кюлот, в короткие сапоги на манер гусарских ботиков, разве что без кисточки и с мягкой подошвой, и в простую рубаху навыпуск.

– Господин Гверра, – быстро сказала я по-немецки. – У меня важное дело к господину директору, пусть он соблаговолит подойти!

Тут меня выручила цирковая обстановка – я бы, пожалуй, и сама вышла на манеж, но мешал барьер, довольно высокий и широкий; прыгать, как коза, я не умею, а звать кавалера, чтобы подал руку и помог перебраться, не желаю. Поэтому я оставалась на своем месте, как полагается даме, пока недовольный де Бах шел ко мне.

– Что вам угодно, сударыня? – спросил он.

– Господин директор, я видела злоумышленника, о котором вам полезно будет узнать.

– Что за злоумышленник?

Он не был сейчас любезен и галантен, но я не обиделась.

– Я проходила утром мимо ограды, за которой можно было видеть сквозь кусты конюшню и лошадей. Со мной были дети, и они заметили, что в кустах сирени прячется человек, наблюдающий за вашими служителями. Он не хотел быть замеченным, и когда дети его обнаружили, испугал их, мне пришлось их увести. Но я умею рисовать, и вот его портрет.

– Черт! – воскликнул де Бах, мало беспокоясь, что при дамах поминать нечистого не след. – Опять! Нам только этого недоставало! Где портрет?

Я вручила ему листок.

– Однако вы хорошо рисуете, фрейлен, – заметил он. – Примите мою благодарность. Я велю выписать вам контрамарку в мою ложу. Люциус, пошли кого-нибудь к кассиру!

– Ганс! – крикнул толстячок, одетый, как Гверра, в короткие панталоны и расстегнутую до середины груди рубаху. – Сыщи мне Геринга…

– Не надо! – быстро сказала я, порядком смутившись и старательно избегая смотреть в сторону итальянца. – Я не смогу воспользоваться… я служу в приличном доме и не могу уходить по вечерам… с меня довольно сознания, что сделано доброе дело…

– Расскажите, когда и как вы видели этого… этого человека, – сказал де Бах.

Я покосилась на итальянца – он не уходил, а встал так, чтобы слышать наш разговор. Это меня страх как беспокоило – хотя я умею держать себя в руках, но что-то было в присутствии Гверры неприятное до дрожи.

Я более подробно рассказала о том, кто прятался в кустах сирени. Де Бах мрачно кивал. Меж тем люди убрались с манежа, зато туда выпустили лошадей. Это были белоснежные красавцы, которые, не дожидаясь приказа, пошли по кругу, красиво поднимая передние ноги. Де Бах посмотрел на них и улыбнулся. Я поняла – вот его любимцы.

– Я ваш должник, фрейлен, – сказал он. – Соперники мои и враги ни перед чем не остановятся, они способны поджечь конюшню, чтобы лишить меня главного моего сокровища. Слыхали ль вы о венской школе верховой езды?

– Только то, что говорится обыкновенно во время представления.

– А, так вы уже видели моих липпицианов? Что вы скажете о них?

– Они великолепны, – осторожно отвечала я, покраснев при этом до ушей. Не то чтобы я солгала, нет! Но если бы вместо лошадей в манеж выпустили верблюдов и носорогов, я бы не обратила внимания – настолько я была потрясена тогда мастерством и ловкостью итальянца.

– Великолепны! Это «школьные» лошади, фрейлен, лучшие во всей Европе! За те сто лет, что существует Венская школа езды, таких еще не бывало! Эта шестерка стоит дороже всей остальной моей конюшни! Вы ведь видели их лансады! Их кабриоли! Когда липпициан взмывает ввысь – кажется, будто он пробьет цирковой купол и улетит!

Я и не предполагала в господине директоре столь поэтической души. И понятия не имела, что есть «лансады». Но любовь к породистым лошадям – ей-Богу, не худшее, что может владеть душой. Правда, де Бах тут же испортил приятное впечатление.

– И этим лошадям, этим лучшим созданиям Божьим, грозит опасность, фрейлен. Повторяю – враги мои хотят погубить их. Они хотят пустить меня по миру. Но я найду способ справиться со своими врагами!

Тут уж возмущение господина директора показалось мне несколько наигранным. Было непонятно – зачем выкрикивать угрозы на весь цирк, зная, что загадочные враги их заведомо не услышат. И я заторопилась прочь – тем более, что аромат цирка сделался совершенно несносным.

Я знала одну особенность в отношениях между мужчиной и женщиной. Чтобы увлечь мужчину, надо показывать вид, словно скрываешься от него. Кудряшов, например, когда видел, что я избегаю его общества, начинал меня открыто преследовать. Но, спеша по дугообразному коридору, я желала лишь одного – поскорее выбраться на свежий воздух. Я не собиралась никого соблазнять своим бегством и совершенно не имела в виду увлечь Лучиано Гверру.

Он догнал меня у самых дверей, ведущих в прихожую.

– Фрейлен, – сказал он, забегая вперед и хватая меня за руку. – Только вы можете мне помочь!

Я понимаю, что и в цирке, и в Италии нравы вольные, но я покамест еще вправе решать, кому позволю прикоснуться к руке своей! Я выдернула пальцы из его ладони, постаравшись показать все возмущение благовоспитанной девицы, какое следует испытывать при таком нахальстве. Но на самом деле не возмущение охватило меня, а испуг. Я умела дать отпор и Кудряшову, и нашему домохозяину Шнитке, и офицерам, которые пытались в парке ухаживать за нами, за всеми тремя – Машей, Катей и мной. Но я всегда знала, что строгое слово и ледяной тон производят впечатление на воспитанных людей. Тут же мне попался человек совершенно невоспитанный, хотя и умевший щегольски одеваться.

– Я ничем не могу вам помочь! – воскликнула я, страстно желая одного – оказаться в парке, в обществе знакомых дам, подальше от безумного итальянца.

– Нет, фрейлен, нет, выслушайте меня! Мне необходимо, чтобы вы нарисовали еще один портрет злоумышленника!

Менее всего я ожидала такой просьбы.

– На что вам? – невольно спросила я.

– Фрейлен, это необходимо, от этого зависит вся моя будущность!

– Как может ваша будущность зависеть от грязного мужика, который лазит через ограды и прячется в кустах?

– Фрейлен, я все объясню вам, вы только позвольте объяснить…

В его голосе было такое отчаяние, что мое сердце дрогнуло. Видимо, в цирке плелись какие-то интриги, и юноша стал их жертвой.

– Но я не могу стоять тут с вами…

– Фрейлен, я приду, куда вам будет угодно приказать, это очень важно… от этого зависит жизнь и смерть моя!..

– Но я, право, не знаю…

Все это случилось так внезапно, да я к тому же и не имела опыта по части тайных свиданий. Пригласить Лучиано Гверру домой я никак не могла. Допустить, чтобы меня с ним видели на улице, также не могла – на улицах останавливаются для бесед с мужчинами только дамы известного разбора. Других мест как будто и не было… Вдруг меня осенило.

– Вы знаете, где храм Александра Невского? – спросила я.

– Храм кого?

Мне было не до лекций по российской истории.

– Как пойдете по Александровской прочь от крепости, так по левую руку будет круглое желтое строение с колоннами и куполом.

Варвара Петровна без лишних вопросов отпустила бы меня к вечерне и даже дала бы поручения – поставить свечки, заказать сорокоусты во здравие и за упокой, принести домой лампадного масла из церковной лавки. Вечерня менее двух часов не длится. Итальянец, как бы ни затянулось цирковое представление, успевал переодеться и прибежать. К тому же в церкви он уж точно не станет хватать меня за руки.

– Когда, фрейлен? – спросил он.

– После представления…

– Сегодня?

– Сегодня! – и я кинулась прочь из этой темной цирковой прихожей, от этого загадочного человека, который после десяти минут знакомства (да какой знакомство, коли нас друг другу даже не представили?) сумел добиться от меня пресловутого тайного свидания!

Нищий у дверей бормотал какую-то душеспасительную песню. Мне стало безумно жаль его – он же здесь не получит ни гроша. Но и дать было нечего, а меж тем я страстно желала вывалить ему на колени корзину хорошей еды. Варвара Петровна часто говаривала, что надобно давать голодным пищу, а деньги – прямой соблазн тем, кто способен их пропить в ближайшем кабаке, и это было разумно. Вдруг я вспомнила – ведь в потайном кармане все еще лежит конфект, прихваченный для Николеньки, чтобы поощрить за послушание.

Я вынула конфект в пестрой бумажке и положила в протянутую руку. Нищий, казалось, погруженный в свое безобидное безумие, поднял голову и взглянул на меня, как мне показалось – с тревогой. И тут дверь отворилась, на пороге встал Лучиано Гверра.

– Нет, нет, не сейчас! – сказала я быстро.

– Но я должен объяснить вам…

– Потом, потом… при встрече!.. Как уговорились!..

Я поспешила прочь, радуясь тому, что улица безлюдна и никто не видит меня по-свойски беседующей с красавчиком-итальянцем.

К ужасу моему, вблизи и в простом платье он был еще более красив, чем в роскошном мундире, на спине скачущей лошади, с победной улыбкой и развевающимися кудрями. Насчет его возраста я не ошиблась – ему было лет двадцать, может, двадцать два, лицо было еще свежим, чего не скажешь о лицах наших чиновников. Тому же Кудряшову еще тридцати не исполнилось, а вид уже бледный и страдальческий. Ермолай Андреевич как-то, ссорясь с Варварой Петровной, кричал ей о причине страданий нашего чиновничества, ведущего сплошь сидячий образ жизни. Повторять его слова я не могу – они чересчур пошлые. А нас в институте воспитывали так, чтобы мы не могли даже пошлых мыслей допускать. Это не значит, что нас готовили в монастырь – мы и смеялись там вволю, и учились любить прекрасное во всех его проявлениях. Но также учились четко проводить границу, отделяющую забавное от низменного.

Вернувшись домой – а я почти бежала, чтобы мое отсутствие не выглядело слишком длительным, – я нарочно зашла на кухню к нашей стряпухе Дарье, чтобы она видела меня и могла подтвердить, что я приходила за своими забытыми алфавитами. Вот до каких хитростей довела меня жизнь – а ведь я, как большинство воспитанниц нашего института, простодушна.

В Верманском парке миссис Кларенс изругала меня по-английски, говоря очень быстро, чтобы дети ничего не поняли. Я отвечала ей тем же – в конце концов, если я расскажу, что она тайно прикладывается к бутылочке, кому от этого будет лучше? И, чтобы примириться, взяла Васю с Николенькой и пошла с ними гулять.

Они как раз завершили войну с Бонапартом, в которой участвовало около двух дюжин оловянных солдатиков, пехотинцев и кавалеристов, и отдельно две игрушечные пушки и три маленькие фарфоровые лошадки, взятые из дому без спросу. Бонапартом был, конечно, Николенька – и я сделала Васе строгое внушение, наказав, что Бонапартом они впредь будут по очереди.

Я хотела повести мальчиков смотреть на бастионы, но их больше привлекал цирк. И оба сильно расстраивались из-за того, что злой мужик все никак не соберется поджечь это деревянное строение. Ермолай Андреевич как-то, не подумавши, рассказал им, что в юности своей вместе с приятелями любил ездить на пожары, особенно ночью. Вот они и принялись мечтать об этом страшном зрелище.

Сперва я думала, что это лишь скверное любопытство, а потом оказалось, что они собираются выводить лошадей из конюшни. Спасение лошадей мне понравилось, я похвалила мальчиков за благие намерения, и тут выяснилась причина их героизма: они надеялись, что за такой подвиг директор позволит им приходить в цирк каждый вечер, и это еще не все!

– А Вася взял у маман дьяболо и учится кидать за спиной, чтобы его взяли в цирк! – наябедничал Николенька.

Дьяболо – такая игрушка, что была в каждом доме в годы моего детства. Это веревочка на двух палках, а по веревочке перемещается катушка. Были ловкачи, которые эту катушку подбрасывали и вновь ловили на веревочку, причем неоднократно, делая пируэты, перекрещивая руки и чуть ли не с закрытыми глазами. Невелика наука, если не пожалеть на нее времени, которое можно потратить с большей пользой. Так вот, Вася вообразил, что с дьяболо он может наняться в цирк, а потом научиться ездить верхом не хуже, чем Гверра, и путешествовать по всему миру. А я-то радовалась, что он сам, без принуждения, листает большой атлас!

– Оставьте беспокойство, – сказала я. – Цирк хорошо охраняется. Поджечь его невозможно.

– Как невозможно? – возмутился Вася. – Мисс Бетти, пойдем посмотрим! Я сам вам покажу, где его нужно поджигать!

Что прикажете отвечать на такие глупости?

– По ночам вокруг цирка ходят сторожа, – уверенно сказала я, полагая, что это вряд ли ложь: предупрежденный мною де Бах должен же принять какие-то меры.

– А если полезут через ограду? И прямо к конюшне? – спросил Вася.

– А если сторожей отвлекут? Устроят им ложную тревогу? А в конюшне – лошади!

– Вася, прекрати сочинять! – воскликнула я. Вот тоже новый господин Загоскин выискался, знаток по части разбойничьих приключений!.. Я, разумеется, читала «Юрия Милославского» – да кто же из образованных русских читателей им не восхищался? Я ставлю его даже выше сэра Вальтера Скотта – еще и потому, что наша ленивая молодежь рада вообще не знать истории своего Отечества, а читая сочинение Загоскина, получит представление о том, как из Москвы изгнали поляков и как воцарился первый из государей династии Романовых.

Мы прошлись по Дерптской, глядя на цирк, и Вася с Николенькой сильно огорчились – я доказала им, что подкрасться к зданию незамеченным совершенно невозможно.

Потом до самого вечера никаких разговоров о пожаре не было.

Я отпросилась в церковь, Варвара Петровна чуть было не собралась со мной, но прелестные крошки, которых нянчила миссис Кларенс, расхныкались – у них заболели животики. Я подозревала, в чем тут дело – англичанка пускала их ходить по травке, так долго ли сорвать стебелек и сунуть в рот? Но она молчала о том, что я надолго оставила девиц, и я тоже не стала ее подводить.

Завернувшись в свою новую модную шаль, кофейного цвета с едва заметным цветочным узором, я отправилась в храм Александра Невского. У меня, право, не было времени сесть и еще раз нарисовать портрет сидевшего в кустах злоумышленника. Если бы время было – я бы нарисовала и без всяких объяснений отдала итальянцу. Это было бы самое разумное – отдать и более с ним не разговаривать. А теперь получалось, что я после встречи в церкви должна буду встретиться с ним еще раз. Все это произошло само собой – я лишь потом осознала, что новое свидание неизбежно.

В церкви собрались в тот вечер главным образом пожилые прихожане, и я забеспокоилась – итальянец будет тут единственным молодым человеком, на него тут же все обратят внимание – а, значит, и на меня. Единственным спасением было бы – пробраться вдвоем в небольшой церковный садик, где в такое время вряд ли кто сидит. Но и тогда нас увидят – ведь еще светло…

Соображая все эти обстоятельства, я от души пожалела тех девиц, которые и впрямь затевают тайные романы, не говоря уж о замужних дамах. Сколько же с такими романами хлопот!

В храме я встала неподалеку от дверей. Началась вечерняя служба; я была необычайно рассеянна, откликаясь душой лишь на «Господи, помилуй!». Это меня раздражало – храм не то место, где думать о заезжих итальянцах. Но я невольно сравнивала его с образом святого целителя Пантелеймона, перед которым успела поставить свечку за наших болящих малюток. Между ними какое-то мистическое сходство, хотя лицо Гверры проще, грубее и более страстно выражает чувства – так думала я, безмерно беспокоясь: ведь он, отыскав меня в полумраке, непременно попытается опять взять за руку…

Служба близилась к концу, когда он появился. Я вся извелась, и его прикосновение меня не взволновало – напротив, я сама взяла его за рукав и вывела в притвор.

– Говорите, пока тут никого нет, – сказала я.

– Фрейлен, все дело в моем старшем брате, – сразу начал Лучиано. – В моем брате Алессандро, таком наезднике и знатоке лошадей, что подобного нет на белом свете. Он получил прозванье «Неистовый» – если бы вы его видели, вы пришли бы в восторг, это, это… пламя в образе человеческом!.. Сколько дам он сделал несчастными…

– Об этом в храме Божием вам бы лучше помолчать, – сказала я.

– Я хочу, чтобы вы поняли, фрейлен, почему он до тридцати пяти лет не женился. Но он образумился, он женился, как нам казалось, удачно… Жена его Лаура – дочь господина де Баха, понимаете, фрейлен? Мы с ним несколько лет выступали у де Баха, и он покорил Лауру. Но есть такая необходимая вещь, как приданое… Лаура имела основания полагать, что отец даст за ней, кроме денег, пару «школьных» липпицианов!

– Место ли тут, чтобы говорить о лошадях?

Задав вопрос строгим голосом, я вдруг поняла, что тут-то как раз самое место и время для разговора. К концу службы никто в церковь не прибежит и никто не выйдет оттуда, когда осталось не более четверти часа; стало быть…

Но мысль о том, что можно бы тут назначить следующее свидание, я изгнала из головы с неподдельным ужасом, воззвав безмолвно: о Господи, да что же со мной происходит? Я мечтаю о встрече с конным штукарем в храме, да еще говорю тут с ним на немецком языке… об этом и на исповеди-то сказать страшно…

– Другого места нет, фрейлен, – разумно отвечал Лучиано. – Алессандро и Лаура повенчались, и брат мой пожелал сам стать директором цирка. Собрать труппу было несложно – иные из артистов пошли с ним, несколько лошадей он получил от де Баха. Но это не были липпицианы! Наконец они расстались. Я хотел уйти вместе с братом, но он сказал мне: нет, Лучиано, ты останешься тут, ты будешь учиться «школьной» езде, а еще учиться обхождению с липпицианами. Это высокое искусство, фрейлен, поверьте… Ты будешь внимательно следить за ними, – так сказал мне брат, – и ты будешь во всем подчиняться директору. Он не вечен, у него три сына – если мы не исхитримся сделать так, чтобы коней получила моя Лаура, то мы их никогда более не увидим. А липпициан, фрейлен, живет долго, поразительно долго – это единственная лошадь, которая и в двадцать, и в двадцать пять лет делает лансаду и кабриоль. Арабской лошади до него далеко, испанской тоже далеко. Это – истинное сокровище, фрейлен!

Тут в памяти моей возникли картинки – белая лошадь, стоя на задних ногах, подпрыгивает так высоко, пролетая при этом по воздуху чуть ли не на сажень вперед, что публика бешено рукоплещет ей и мальчику-наезднику.

– Но де Бах хитер, фрейлен, хитер и подозрителен. Он подозревает меня во всех смертных грехах. Он не дает мне выступать в полную силу! Он учит лошадей тайком от меня! И если что-то случится с ними – обвинен буду я, фрейлен!

– Тише! – воскликнула я, потому что итальянец совсем разбуянился.

Тут дверь приоткрылась – кому-то не терпелось на свежий воздух. Я ахнула, Гверра заслонил меня собой, и стало ясно, что после выступления он не имел времени помыться. На нем была свежая сорочка, прекрасный жилет, но он даже не догадался спрыснуться ароматной водой.

Нас в институте приучили мыться в любых обстоятельствах, даже если вода ледяная. И первое мое желание было – оттолкнуть итальянца. Но он в чрезмерной заботе о моей репутации так прижал меня, что я даже не могла упереться руками ему в грудь. Хлопнула вторая дверь – беглец со службы покинул притвор, а Гверра не отстранялся.

– Пустите, – приказала я. – Да пустите же!

– Фрейлен, мне необходим второй портрет, – сказал итальянец. – Я покажу его друзьям моим, у меня в труппе есть друзья, мы выследим того злоумышленника. Де Бах мне его ни за что теперь не покажет, а если что-то случится – это будет предлогом, чтобы вышвырнуть меня из труппы. Только вы можете спасти меня, фрейлен, вы одна! Ради всего святого, ради всех, кто вам дорог! Я хороший артист, фрейлен, я лучший наездник в труппе, я уже сейчас превзошел брата Алессандро! Мы достойны этих липпицианов! Нам свои сейчас не по карману, Алессандро странствует по Италии и копит деньги, нам нужна хотя бы пара!

– Неужели это так важно? – спросила я, все же исхитрившись оттолкнуть страстного итальянца.

– Очень важно! Мы приезжаем в город, где стоит гарнизон. Офицеры все – любители лошадей. Только на липпициане можно показать «школьную» выездку – и пиаффе, и пассаж, и прекрасную перемену ноги на галопе, и боковой галоп! Обыкновенные лошади так не могут. Могут – но не так! Цирк полон, господа офицеры платят за ложи, сулят бешеные деньги за несколько уроков езды! Хорошая лошадь в цирке – это, это… как лучшая балерина в опере! В цирк ходят ради лошадей, фрейлен. Мой Алессандро взял хороших, но это не липпицианы…

– Ладно, я сделаю вам второй портрет, – сказала я ему. – Как мне передать его вам?

– Мы можем встретиться здесь же, – немедленно ответил Лучиано.

– Назовите время – я приду. Завтра у меня весь вечер свободен. Умоляю вас!

Я задумалась. Каждый день меня в Божий храм отпускать не станут – так и представилось лицо Варвары Петровны, произносящей: «С чего бы это на вас, мисс Бетти, такая святость напала?» Но бедный итальянец нуждается в помощи – придется уж потерпеть…

– В это же время, – быстро сказала я.

Он улыбнулся – а улыбка была такова, что у особы более слабой духом сердце бы зашлось мгновенно. И со словом «Кариссима!» он поцеловал меня в щеку.

Сам он не видел в своем поступке ничего дурного – очевидно, нравы в гимнастическом цирке господина де Баха вольные, и запросто поцеловать приятельницу свою и товарку по труппе – в порядке вещей.

Я настолько была изумлена, что онемела. Тут опять отворилась дверь – прихожане пошли со службы. И Лучиано кинулся бежать, на прощание одарив меня огненным взором.

Я привалилась к стене, тяжело дыша. Я не понимала, как вышло, что я позволила ему эту безумную вольность. До сих пор при малейшем намеке я становилась холодна, как лед, и благополучно избавлялась от чересчур пылких кавалеров. Но Лучиано… Если бы он попытался намекнуть, как-то красиво попросить дозволения… сказал о любви своей…

Я все равно бы ничего ему не позволила!

Домой я шла, казалось, целую вечность. Я вновь и вновь переживала тот миг, когда увидела его черные глаза так близко от своих. Это были неведомые мне ощущения, я не знала, как с ними бороться. Это был невероятный страх и такой же невероятный восторг.

Диковинное состояние оборвалось, когда я налетела на толстого господина, что вел на поводке двух болонок. Стыдно было до невозможности.

Дома я поужинала на кухне тем, что мне оставили, зашла в спальню к моим девицам, поговорила с ними немного, а потом уж поднялась в свою комнатку. Нужно было выполнять обещание – рисовать второй портрет сидевшего в кустах мужика.

Я села к столику, приготовила бумагу и карандаши, уставилась на пустой лист, провела линию – я провела ее почти бессознательно; стало ясно, что из этой линии получится, и я дала руке волю. Очень скоро передо мной был удачный набросок – но не приплюснутой физиономии мужика, а дивного античного профиля Лучиано. Я вздохнула и поняла, что теперь могу рисовать хоть натюрморт с дичью и фруктами – на бумагу выплеснулось то, что я в себе носила, и душа моя немного успокоилась.

 

Глава четвертая

Рассказывает Алексей Сурков

Мой Свечкин пропадал дотемна. Явился он в ужасном зеленом армяке, от которого за версту разило псиной, и доложил: Ваня доподлинно в цирке! Но его положение представляется привилегированным – другие мальчишки, служившие на конюшне, бегали босиком, в грязных рубашках, чистили стойла и мыли лошадей, а Ваню Свечкин, засевший в кустах Малого Верманского парка, сперва видел лишь издали, чисто одетого. Потом племянник мой выехал из конюшни в парк верхом на гнедой лошади, вместе с ним ехал невысокий толстячок и чему-то его обучал. Лошадь под Ваней вдруг принялась высоко поднимать ноги, потом и вовсе заплясала на месте, и этот урок длился не менее часа.

– Стало быть, он им нужен, коли учат, – решил я. – И идти напрямую, требовать, чтобы его мне отдали, – нельзя. Спрячут и не отдадут, да еще наврут мех и торбу. Так, Свечкин?

– Так, – согласился Тимофей.

– Значит, пускаем в ход изобретенную нами подножку. Но придется устроить маскарад. Если я явлюсь в виде столичного жителя, да еще приверженного к английскому стилю, и стану предлагать свое устройство, то де Бах забеспокоится – вряд ли к нему часто жалуют подобные визитеры. А вот когда я переоденусь мастеровым, так оно для него и понятнее…

Уговорились, что Тимофей продолжит с раннего утра слежку за цирком и за Ваней, а я пойду в Московский форштадт обедать с Ларионовым, знакомиться с обещанным Гаврюшей и добывать все, потребное для маскарада.

Яшка отвел меня в трактир, где все блюда уж были готовы, и так накормил, что я сидел, выпуча глаза и тяжко дыша, как рыба на берегу. Самому Яшке такие трапезы были привычны; кроме того, он, желая показать светское воспитание, велел подавать кофей. Сам, правда, пить не стал, а мне собственноручно наливал. Если бы покойный Яшкин батюшка увидел этот кофейник, он бы вдругорядь помер. Для старовера черное пойло – хуже чумы.

За столом мы, кстати, просидели более полутора часов, и я успел изложить свой план проникновения в гимнастический цирк. За это время Яшка спосылал за Гаврюшей, и тот, явившись, смиренно встал у дверей. Это был невысокий белобрысый малый, с рыжеватой бородкой – какой же старовер без бороды. Все в нем было какое-то заостренное – тонкий нос уточкой, неширокие плечики, быстрый взгляд серых глаз. Вся его персона полностью соответствовала ремеслу приказчика – в ней соединялись бойкость и услужливость, тщательно упрятанная до поры наглость и пристальное внимание ко всему, что может оказаться вдруг полезным. И только здоровенный тесак у него на поясе вносил в облик некую дисгармонию – где ж это видан приказчик с тесаком?

– Будешь служить этому господину не за страх, а за совесть! – строго сказал Яшка, указуя на меня перстом. – Он с товарищами своими меня от неминуемой смерти спас. А долг платежом красен. Понял, ангел мой?

– Понял, Яков Агафонович, – и Гаврюша поклонился.

– Поступаешь с сего дня к господину Суркову в услужение. Как надобности в тебе не станет, обратно в лавку вернешься.

Яшка, распоряжаясь, был внушителен и даже грозен – прямо фельдмаршал, а не купец из Московского форштадта.

– Яков Агафонович, а что это у тебя люди с оружием по улицам ходят? – спросил я. – Вроде враг у стен не стоит…

– Гаврюша у нас нынче гвардеец, – объяснил Яшка.

– Старовер – и вдруг гвардеец?

– Сами смеемся. Когда господин генерал-губернатор с военными частями пошел в Курляндию на случай, если польский бунт туда распространится, нам было велено для поддержания гарнизона собраться в волонтерские отряды, чтобы нести караульную службу. Сперва решили, что каждый, способный держать ружье, должен исполнить свой долг. А за мирное время народу в Риге прибавилось порядком, на всех на нас ружей не напасешься. Наконец магистрат посчитал и объявил – требуется ополчение в три тысячи душ. И зваться оно будет гвардией. От нас, купеческого сословия, потребовали наших приказчиков и конторщиков. Собрали их возле Большой гильдии, произнесли речи на чистейшем немецком языке и вручили каждому по тесаку. На другой же день стали всех назначать в караулы. Разумно будет и вашей милости нацепить тесак – тогда уж точно за своего все примут.

– Так ведь прямой угрозы уж нет, – сказал я. – Это в феврале и весной ляхи нас одолевали. А в мае мы их разгромили под Остроленкой, да так, что уж не опомнятся.

– Как знать, – уклончиво отвечил Яшка. – Угрозы, может, и нет, а в караул ходить велено.

– О прочем маскараде моем, Яша, тоже позаботиться надо, – напомнил я.

– А то в моих лавках для тебя кафтана не сыщется?! – Яшка даже возмутился. – А то у женки моей в сундуках рубах не стало?! Гаврюша! Одень господина Суркова мастеровым из зажиточных, да не наш лад, а на еретический. И сам так же оденься, ничего, Бог простит, коли для дела надо.

Это была верная мысль – где ж видано, чтобы старовер в гимнастическом цирке обретался?!

Весь остаток дня мы занимались моим маскарадом. Последним штрихом в портрете бравого мастерового были высокие смазные сапоги, за которые Яшка отказался взять хоть копейку.

– На доброе дело в этих сапогах идти, отрока из бесовской пасти вызволять, – объяснил он.

– А что, Яша, давно ли немецкий язык забросил и помыслы, как бы в театр на Королевской улице сходить? – осведомился я.

– Да в театре-то я побывал, – признался он. – Занятно, хоть и грешно. Знаете, сударь мой, Алексей Дмитриевич, есть в человеке две ипостаси, ровно бы, сказать, две души, хоть я и знаю, что душа одна… С первой рождается, и потом ее мамки-няньки, родители и прочая родня воспитывают. Вторую он сам себе создает, когда дома становится тесно и охота свет узнать. Вот он и помещает на место истинной души ту, вторую, самодельную, которой все подавай – все, что раньше было под запретом. Набегается человек, все перепробует и увидит – душа-то его совсем дурная, от беготни ошалела, от пестроты ослепла, а как-то жить надобно. И скажет он: а пошла-ка ты, голубушка, прочь со двора, ты мне такая не надобна. И вот тогда к нему первая душа возвращается, взращенная в строгости, и прощает его, и соглашается с ним жить…

– А вторая так-таки и уходит прочь, как гулящая девка, которой пятак дали и в тычки выставили?

Яшка усмехнулся.

– Кабы ушла – то мы бы в трактире не сидели и кофей я бы не наливал. Гулящие девки тоже умные попадаются. Иную вроде и оставишь, а она где-то поблизости, всегда к твоим услугам, при нужде будет у тебя на посылках, там, где хитрость требуется. И тебе польза, и ей благо.

Я вспомнил давнего Яшку и подивился тому, что он набрался мудрости. И то – девятнадцать лет миновало. А может, и научил кто.

Уговорились, что Гаврюша пойдет со мной и познакомится с моим Тимофеем. Я повел его на Гертрудинскую, а он по дороге показывал мне сперва Московское предместье, потом Петербуржское, рассказывая, кто где из известных в городе людей живет, чем промышляет. Дома Тимофей уже завел некоторое хозяйство, и я предложил Гаврюше угошение, но он отказался. Зато он увидел английский лексикон и книжку сэра Вальтера Скотта «Талисман». Я невеликий любитель истории, но о крестовых походах немного знаю, и потому выбрал для чтения именно этот занимательный роман. В шотландской же истории сам черт ногу сломит, и я, читая «Легенду о Монтрозе», изнывал и маялся, а «Ламмермурскую невесту» вовсе до конца не дочитал.

По-английски Гаврюша немного разумел – все же и английские суда в рижский порт приходят, нельзя не разуметь! А лексикона у него не было. Он жил со старыми и строгими родителями, которые ни за что не позволили бы держать дома светскую книжку. Еще благо, что его не согнали со двора за немецкий язык – святость святостью, а коли его не знать, в приказчиках держать не станут.

Вернулся Тимофей и стал докладывать.

Мой беглый племянник, оказалось, не мог и шагу ступить за ограду Малого Верманского парка. Он гулял по дорожкам, и его подозвал некий высокий господин, проходивший по Дерптской улице. Ваня побежал к нему, и они несколько поговорили, но о чем – Тимофей не расслышал. Но кое-что интересное увидел. Я слово «интерес» употребляю в его прямом английском значении «достойное любопытства», а не то, что иные – когда речь идет о девицах на выданье, которые хотят показаться кавалерам приятными и потому «интересничают».

Господин что-то внушал Ване, а Ваня мотал головой. Вид у него был растерянный. Господин показывал рукой как бы вдоль дерптской – Тимофей решил, что он зовет Ваню на прогулку. Но Ваня пятился, от всего отказывался и, увидев кого-то из конюхов, устремился к нему, как к спасителю своему.

– Как он был одет? – спросил я.

– В сюртучок опрятный, не то в казакинчик с широкими рукавчиками, я не разобрал, в панталончики палевые, как взрослый, – отвечал Тимофей.

– Может, тот господин из столицы приехал и узнал его? – догадался я. – И стал уговаривать вернуться домой, к матушке с батюшкой?

– Может, и так. Да только сдается, что он чем-то парнишку напугал.

– Тем, что от вольной жизни придется домой возвращаться. Плохо это, Свечкин, теперь Ваня до самого отъезда цирка прятаться будет по закоулкам… – я задумался. – В толк не возьму, неужто де Баху больше взять учеников негде? Непременно нужно было недоросля из хорошего семейства сманить! Да еще ведь и одел его за свой счет…

Я знал, что Ваня, удрав из дому, ничего лишнего с собой не взял. Как ходил в короткой курточке, хотя по возрасту его бы уж следовало одевать на взрослый лад, так в ней и скрылся.

– И еще что заметил. Странные люди вокруг цирка околачиваются.

Прохаживаются, сквозь ограду поглядывают, что-то высматривают, перешептываются. С полчаса, я чай, ходили и ушли совсем.

Гаврюша слушал эту беседу и, кажется, усмехался. Когда у человека рот не обычный, а наподобие полумесяца, с приподнятыми остренькими уголками, то и не понять, ехидничает или просто так молчит.

– А что за люди? – спросил я. – Не цыгане, часом? Те вечно насчет лошадей промышляют.

– Подлого звания, барин. Не цыгане, куда там! Белобрысые, тощие. В лаптях на здешний лад, в кафтанишках серых, холщевых, в круглых шляпах. Откуда-то втроем прибежали, послонялись и убежали. Я к ним особо не приглядывался, но у одного кафтанишка сбоку вроде в смоле изгваздан и в опилках.

– Может, хорошеньких наездниц увидеть хотели. Это нам с тобой, Свечкин, бабья не надобно, а им – на ножки посмотреть…

– Тьфу, – мрачно изрек Гаврюша. – Поздно их всех женят, вот в чем беда. Вот и соблазняются…

Тут я ужаснулся.

Случалось мне, грешному, бывать за кулисами, случалось! Идешь, примерно, по узкому коридорчику, а тебе навстречу – сильфида бежит с голыми плечиками, коленки из-под юбочки мелькают! И не захочешь, а вытаращишься. В цирке, надо полагать, то же самое, актеры и актерки друг дружки мало стесняются. И каково же будет моему толмачу? Что ж мне, его с закрытыми глазами, за руку, в кабинет де Баха вести?

– Сам-то ты женат? – осторожно спросил я. Женатого-то коленками не испугаешь…

– Осенью батюшка женить обещал, уже невесту посватали.

Это было прескверно. Яшка, черт кудлатый, и не подумал, куда посылает своего ловкого приказчика! Сам-то набаловался и угомонился…

– А лет тебе сколько?

– Двадцать стукнуло. Придется жениться… – буркнул он.

– Что ж тут плохого?

– А то, что девство нарушу. Но это ненадолго. Как дети родятся, я от жены прочь пойду. Вернусь в девство. Без детей ведь тоже нельзя.

– Сам до такого додумался? – в превеликом удивлении спросил я.

– У нас так заведено. Муж и жена после обручения и молиться вместе со всеми не могут, потому что вне девства.

– Ты хотел сказать – после венчания?

– У нас не венчают. Обручают в моленной, и все знают, что это и есть брак, то бишь, совокупление.

Вид у Гаврюши был такой, словно мысль о совокуплении была для него хуже горькой редьки.

– Ладно… – пробормотал я, с ужасом думая о Гаврюшиной встрече с наездницами. – Глядишь, и обойдется. Ну что, орлы, составляем диспозицию?

– Составляем! – радостно отозвался Тимофей. – Я наблюдал, когда это цирковое начальство приходит и уходит. С утра они там лошадей гоняют и учат, сам директор в шлафроке, который старее Дендерского зодиака, ходит с бичом, а то и в одних портках и рубахе верхом выезжает. Потом он переодевается и с супружницей своей, с сыновьями и еще какими-то людьми из цирка уходит. Возвращается незадолго до того, как к вечерне прозвонят. Есть ли, нет ли представления – примерно в одно время. Видимо, они по вечерам тоже лошадей в манеже гоняют. И мне сдается, что лучше к нему вечером подойти, когда он после обеда и променада добрый.

– А что, с утра зол? – спросил я.

– Орет, ругается, только ни черта не понять.

– Поймешь, Гаврюша?

– Да уж постараюсь! – отвечал он.

– И не тошно будет ругань переводить?

– Мне Яков Агафонович обещал, что старшим приказчиком через два года поставит. Если теперь вашей милости плохо послужу – он мне это попомнит! Ничего, смирю гордыню…

– Значит, так, орлы. Мы с Гаврюшей берем цирк на абордаж, проникаем в каюту де Баха, и я показываю ему чертеж новой подножки. Даже обещаю сделать пробную за свой счет – коли ему понравится, заплатит. А денег у него куры не клюют – вряд ли он так уж скуп. И мы на другой же день приносим с тобой, Гаврюша, доски и шест, о которых я с утра сговорюсь в порту. И начинаем во дворе сколачивать подножку. Ты молотком орудовать умеешь?

– А ваша милость?

– Их милость не то что молотком – и рубанком, и долотом, и топором при нужде управится! – гордо отвечал за меня Тимофей. – Мы люди флотские!

Гаврюша поглядел на него очень недоверчиво.

Топором мне управляться не доводилось, а рубанок меня слушается. И чего мне стыдиться ремесла, когда сам покойный государь Петр Алексеевич на токарном станке набор для целой люстры, сказывали, выточил? Я, когда служил, и паруса шить научился – занятно стало, как это матросы гардеманом и иглой ловко управляются. Понимаю, что для теперешних дам и барышень это смешно и нелепо, так я ж на них жениться не собираюсь.

– Ты, Свечкин, будешь ходить дозором у цирка, одевшись по-человечески, а не в вонючую дерюгу!

– А для чего? – спросил Тимофей. – Вечером-то от вас, барин, никакой тревоги не выйдет, придете с Гаврюшей и уйдете. А вот коли сговоритесь с де Бахом, так наутро и я на вахту заступаю.

– Ладно, Бог с тобой, сиди дома. Найдешь, чем заняться. Вон, с дороги у меня исподнее не стирано, да и у тебя тоже.

Тимофей посмотрел на меня говорящим взором. В ушах моих явственно прозвучало: жениться вам, барин, надо…

Мы сговорились с Гаврюшей, что ближе к обеду я приду в Московский форштадт, но не сразу в ларионовский дом, а в трактир, и оттуда пошлю за своим толмачом. Он же принесет мне узел с одеждой и поможет приобрести вид мастерового. А что у простого плотника его измышление аккуратно вычерчено, как не всякий кадет еще сумеет, – не беда. Мало ли чудаков? Вон Яшка смолоду тайно немецкий учил. Я сам знавал человека, который собирал раковины и раскладывал по ящичкам. Ну а у меня блажь – чертить!

Собирался я в цирк забавнейшим образом.

В дорогу я, как всякий уважающий себя путешественник, взял пистолеты. Всякое бывает – и коли в Польше бунт, так и в Лифляндии может быть неспокойно. Пистолеты мои были, разумеется, английские, Спрингфильдского завода, капсюльные, карманные. Видимо, оттого, что сам я ростом невелик, оружие уважаю небольшое. Прелесть капсюльного пистолета в том, что он почти не дает осечек и очень подходит для дорожных приключений. Я рассудил, что могу в цирке сразу же наткнуться на Ваню – и без долгих рассуждений увести его. А на случай, если мне попытаются помешать, неплохо иметь оружие.

Конечно же, я не хотел устраивать в цирке пальбу. Пистолеты были на самый крайний случай, если окажется бессильна моя трость с секретом.

Я взял с собой в Ригу некий занятный гаджет – в русском языке нет слова, для обозначения механической игрушки, одновременно забавной и полезной, а у англичан, вишь, есть. Это была трость самого простого вида, довольно крепкая, которой при нужде можно отбиться от грабителя. Но в рукоять ее была вделана выдвижная подзорная трубка, нечто вроде укрупненного монокля. Она так ловко была упрятана в резьбе рукояти, что сразу и не разглядеть.

Я вообще люблю оптические игрушки. Как-то мы с Тимофеем разобрали купленный за немалые деньги фантаскоп, чтобы понять, как он показывает изображения на незримый для зрителя экран из прозрачной кисеи. Собрали мы его с некоторым трудом. Особенно мне понравились линзы, которые позволяют менять яркость изображения, так что при помощи фантаскопа можно явить милым дамам самое натуральное, возникающее из мрака и растущее прямо на глазах, привидение. Человек, который продал мне эту игрушку (гаджетом ее называть пока еще рано), обещал, что такое же впечатление будет, ежели вместо кисеи использовать дымовую завесу.

– Читывали Шекспира, читывали! – отвечал я ему. – Надо полагать, кто-то из приближенных принца Датского имел такой фантаскоп, чем и положил начало всей интриге. И тень отца Гамлетова имеет самое простое объяснение.

– Не имею чести знать господина Гамлета, – отвечал мне человек, чем привел меня на весь день в восторженное состояние души.

Два пистолета, тяжелая трость, да Гаврюшин тесак, да еще тот тесак, что мне обещан, – это уж был целый пиратский арсенал.

Вооружившись, я первым делом с утра отправился в порт. Моряк с моряком всегда столкуется! Я отыскал судовых плотников и сговорился с ними насчет досок и шеста. К московскому форштадту я шел берегом Двины. Проходя мимо бастиона Хорна, поднял голову и остолбенел – башня Святого Духа, одна из двух главных башен Рижского замка, смотревшая на реку, лишилась своей островерхой крыши! Батюшки мои, подумал я, никак и в замке изобретатели завелись? Увидев, как я таращусь на башню, ставшую ныне зубчатой, матрос, с которым я в порту обменялся двумя словами, объяснил: это все для науки. Откуда-то взялась мода глядеть в телескоп на звезды. Вот господин губернатор для этой надобности башню и приспособил.

Всю дорогу до Московского форштадта я только и думал, что о телескопе. Как странно – много у меня в доме всякой механики, а этого устройства нет. Надо бы раздобыть…

Маскарад совершился стремительно, вот только от тесака я отказался – мне было довольно и трости, на которую я полагал опираться, как человек в годах. И мы с Гаврюшей поспешили к цирку.

По донесениям Тимофея я знал, что директор с утра школит лошадей и штукарей, а потом одевается так, словно зван на бал в Дворянское собрание, и отправляется с супругой, сыновьями и приближенными лицами обедать. Я полагал застать его в ту пору, когда труды завершены, можно перевести дух, а будет ли на нем при этом модный сюртук и цилиндр – меня мало беспокоило.

У цирковых дверей сидели двое нищих – старый, у которого из-под дрянной шапчонки падали на лоб грязно-белые пряди, а смуглое лицо было в седой щетине, и помоложе, с преотвратной язвой на щеке. Нищим, которые не домогаются подачки, я обыкновенно подаю копейку. Эти не домогались – только седой пел что-то невнятное тусклым голосом, а тот, что помоложе, выдвинул вперед опрокинутую шапку, не произнеся ни единого слова, – видимо, ему было трудно говорить из-за ужасающей язвы, захватившей щеку и часть губы.

– Ну, приступим, благословясь, – сказал я Гаврюше. – Значит, напоминаю – коли увидишь, что я тащу его за собой, прикрывай отход да ори во всю глотку – мошенники шума боятся.

– Дай Боже, чтоб тем и обошлось, – отвечал Гаврюша. – А ваша милость пусть больше помалкивает. Я сам все обскажу, ваше дело – бумажку подать да по сторонам озираться.

– Твоя правда, – согласился я. – Ну, попробуем обойтись без лишнего шума, хотя боюсь, что вытащить наше сокровище втихомолку никак не удастся. Бог милостив – может, если припугнем пистолетами, они струсят и отдадут…

И мы вошли в цирк.

Когда я приходил с Тимофеем на представление, то, понятное дело, не изучал устройства здания. Было много народу, все галдели, пихались, к тому же мы спешили занять хорошие места на галерее. Сейчас я шел в поисках двери, ведущей в манеж, и был сильно недоволен тем, что столбы, на которых держались ложи второго яруса и галерея, были затянуты какой-то дурно расписанной холстиной. Изображала она чуть ли не сады Версаля – с подстриженными деревьями, уводящими вдаль аллеями, ротондами и беседками, как в имении у средней руки помещика.

Наконец мы отыскали выход в манеж и Гаврюша на хорошем немецком языке осведомился о господине директоре.

В это время там возводили деревянные козлы, закрепляя их растяжками, и я невольно вспомнил молодость – что-то в этих сооружениях было от стоячего такелажа. Но парусов я не дождался – это оказалось всего лишь устройство для натянутого каната, на котором должен был плясать щуплый молодец с двумя белыми веерами из страусиных перьев. Он проверял натяжение каната и совещался с толстячком, которого я сразу узнал – он во время представления вместе с парнишками в зеленых мундирах следил за порядком в манеже, сам производя больше беспорядка, чем вся прочая труппа, вместе взятая. Я прислушался. В сущности, я неплохо знаю немецкий, а эти двое говорили примерно так, как два ученика под присмотром учителя разыгрывают между собой беседу. Ни для одного из них этот язык не был родным.

Канатный плясун уговаривался с толстячком, чтобы он подольше паясничал, иначе служители не успевают хорошо установить козлы. Толстячок обещал и, в свою очередь, пытался одолжить у плясуна денег. Закулисная эта история была стара, как мир…

Гаврюше объяснили, что господина директора можно перехватить у выхода – он сегодня пораньше завершил свои занятия. Делать нечего – мы вышли в подковообразный коридор, что охватывал большую часть манежа вместе с ложами снаружи. Встали мы так удачно, что услышали голоса де Баха и его свиты, они же нас увидели в самый последний миг.

– Вечером приду и проверю, – говорил директор, – чему этот лентяй Казимир научил мальчика. Пусть оба готовятся! Кроме того, пусть он поработает с Фебом и Пегасом по отдельности. Ты будешь помогать ему, Йозеф. Ты, Альберт, заменишь сегодня меня.

Он отдал еще какие-то приказания, и мы вышли ему навстречу.

Де Бах был с супругой, весьма почтенной дамой, и с молодыми людьми, старший из которых, лет тридцати на вид, был очень на него похож. Я узнал Альберта – того наездника, что выезжал на танцующих лошадях, управляя двумя сразу. При нем была молодая красивая дама, модно одетая, вся в рюшечках и воланчиках, кружавчиках и ленточках, – очевидно, супруга. В этой свите выделялся юный фигляр-южанин, скорее всего итальянец. Я его узнал – он изображал жизнь и смерть солдата на скачущей лошади. Одет он был щегольски – едва ли не роскошнее всех в этой компании, а на пальце у него имелся перстень неимоверной величины – если прозрачный камень, в него вправленных, был настоящим, то перстень стоил дороже всего деревянного цирка вместе с мебелью. Но это, скорее всего, был штраз из свинцового стекла. Я читал о том, как изготовляют эти подделки, и проснись в моей душе страсть к наживе – мастерил бы их так, что от настоящих камней не отличить.

Также директора сопровождал толстый пожилой мужчина с сильно помятым лицом, в расстегнутом мундире неведомой человечеству армии. Он старался придать себе услужливый вид и для того несколько наклонялся вперед, держа голову чуть набок – классическая поза подхалимов и лизоблюдов! Похоже, это был Йозеф – правая рука директора по наведению и соблюдению порядка в шайке штукарей. И он же, с нарумяненными щеками и с бичом в руке, был главный на манеже во время представления, зычным голосом объявляя имена и таланты балаганщиков.

Увидев нас с Гаврюшей, директор изъявил неудовольствие и велел Йозефу выпроводить двух забулдыг, которые неизвестно для чего забрели в цирк. Я было возмутился, но Гаврюша обратился к де Баху со всей угодливостью опытного приказчика. Указывая на меня, он доложил, что я изобрел новый вид подножки для прыжков и прошу позволения показать свое творение господину директору.

Я мысленно чертыхнулся и подошел со всем смирением, на какое только был способен.

Де Бах взял мой чертеж, посмотрел на него сперва с брезгливостью, потом с любопытством, сделал мне вопросы о размерах. Гаврюша перевел, я ответил. Директорская свита вытягивала шеи, пытаясь разглядеть мое изобретение.

– Это надобно проверить, – сказал директор. – Без испытания платить не стану.

– Мы того и добиваемся, чтобы нам было позволено смастерить это устройство, высокочтимый господин директор, – сказал за меня Гаврюша, изгибаясь и показывая совсем уж сверхъестественную любезность. – Когда дозволят нам принести доски с шестом, которые приобретем мы за свой счет, мы изготовим все, как задумано.

– Это ни к чему, у меня есть свои мастера, – отрубил де Бах.

И тут мой Гаврюша преобразился. Он выхватил листок из директорской руки и возразил язвительно:

– А коли так, вашей милости нашего устройства не видать. Только мы знаем, как готовить древесину, да и не все тонкости нарисованы, главные в голове держим. Идем, брат, тут нам делать нечего!

Это относилось ко мне. Я хотел возразить, но ловкий приказчик за руку потащил меня к двери.

– Я эту породу знаю… – успел он шепнуть, почти не размыкая губ.

– Их только так и проймешь…

Мы уже выскочили на Дерптскую улицу, когда нас нагнал черноволосый фигляр, похожий на итальянца. Он сказал, что господин директор просит нас вернуться.

Тимоша усмехнулся, а мне стало страшно за Яшку. Держать такого малого в приказчиках просто опасно – он глазом не моргнет, плетя интригу, чтобы пустить хозяина по миру, а самому занять его место.

Мы опять вошли в цирк. Де Бах был уже малость полюбезнее. Он предложил нам смастерить устройство и принести его, чтобы опробовать на манеже.

– Мастерить его здесь надобно, – отвечал за меня Тимоша. – Не хотим, чтобы хозяин видел, как мы его инструментом да из его дерева невесть что выделываем.

– Ну так приходите и делайте свою подножку, – сказал де Бах, который, сдается, очень торопился. – Йозеф! Скажи Карлу, чтобы позволил им работать на дворе, и догоняй нас!

Директор со свитой пошел к выходу. Нас же Йозеф повел в те цирковые помещения, куда посторонним хода нет, чтобы уж там свести с незримым Карлом.

Грешен, каюсь – не нравятся мне итальянцы. Они мнят себя наследниками того Древнего Рима, о котором все мы знаем из книжек, но на деле – совсем другой народ. А фигляр, который за нами бегал, впридачу еще был некрасив – всклокоченные на модный лад вороные космы, губаст и носат, могу держать пари – под модным своим сюртуком и жилетом он волосат, как обезьяна.

Йозеф довел нас до того места, где конюшня соединялась с многоугольным зданием манежа. Там была довольно большая площадка, с которой можно было попасть в манеж не просто через вход в виде арки, а через целые ворота. Во время представления их закрывал занавес, который раздергивали и задергивали, сейчас он был убран. (Впоследствии я узнал, что это место именуется форгангом.)

К стене у форганга был приколот бумажный лист. Велев нам подождать, Йозеф пошел на поиски Карла. Я из любопытства посмотрел, что там такое написано. Оказалось – не написано, а нарисовано. Лист был поделен на множество пронумерованных квадратов, а в них были рисунки, выполненные так неискусно, словно малое дитя упражнялось в изображении корявых человечков. Я с трудом угадал в двух квадратах две фигурки с руками и ногами, стоящие на спинах то ли собак, то ли еще не открытых африканских животных. Одна фигурка от другой отличалась треугольником, заменявшим нижнюю часть туловища, – так я и догадался, что это наездница-прыгунья, а фигурка без треугольника – солдат, меняющий одежду с непостижимой скоростью.

Видимо, господа штукари вовсе не знали грамоте, раз порядок выходов был расписан столь оригинально.

У противоположной стены я обнаружил целый арсенал, но арсенал весьма странный. Там были длинные стояки для ружей, пик и знамен, на вколоченных в стену крючьях висели цветочные гирлянды и всякое пестрое тряпье, а также мундиры, плащи и треуголки. Видимо, наездники и прыгуны без всякого стеснения прямо тут и переодевались, рискуя, что публика, сидящая в ложах напротив форганга, случайно увидит их в исподнем или даже без оного.

Неподалеку от форганга был устроен выход в сад – достаточно большой, чтобы проводить лошадей. Сейчас двери были нараспашку. Оттуда и явился Карл – пожилой конюх, основательно припадавший на правую ногу. Он был на конюшне главным, но в подчинении Йозефа, и носил такой же фантастический мундир. Тут лишь я понял, что они, скорее всего, бывшие штукари, лет двадцать назад блиставшие в этих мундирах примерно так, как сейчас блистают молодые наездники. На старости лет они не захотели покидать привычной обстановки, поменяли ремесло, но в цирке остались.

Йозеф объяснил Карлу поручение де Баха, и тот велел нам с Гаврюшей, придя в это же время в подходящий для нас и свободный от представления день, спросить его, Карла Шварца, – а он уж укажет, где нам располагаться. И даже отведет на конюшне уголок для хранения нашего имущества.

Тут, кстати, выяснилось, отчего вокруг конюшни распространяется такое сомнительное благоухание. Оказалось, что господа артисты устроили себе в конских стойлах нечто вроде отхожего места. Я сперва возмутился, но потом одобрил это изобретение: не в парк же им под куст бегать! А подстилку из стойл погрузят на телеги, увезут, и опять в парке будет аромат жасминов.

Теперь следовало уходить – а уходить мне не хотелось. Я сказал по-русски Гаврюше, что если уж вечером не назначено представления, а конюхи и наездники будут школить лошадей, то наверняка появится и Ваня.

– То бишь, вашей милости угодно тут остаться до вечера? – уточнил Гаврюша.

– Да он уж почитай что наступил.

– Попытаемся, с Божьей помощью…

По дороге к цирку я объяснял Гаврюше устройство здания и лож в два яруса. Люблю, когда в людях есть любознательность. Он мои уроки усвоил даже лучше, чем я мог ожидать.

Мы шли по дугообразному коридору к выходу, когда он остановился у расписной холщевой стенки, нашел место, где части холста сходились, быстро достал ножик и выдернул несколько мелких гвоздиков, которыми эта декорация была приколочена.

Оттянув ткань в сторону, он с усмешкой указал мне на пустое пространство. Я и сам мог бы догадаться, что раз ложи второго яруса несколько сдвинуты дальше от манежа относительно лож первого яруса, то они держатся на столбах, а между теми столбами довольно места, чтобы спрятаться.

Что на меня нашло? Откуда вдруг взялась страсть к проказам? Мы ведь задумали все совершенно иначе – прийти с инструментом и с досками, взять с собой угощение, расположиться на конюшне у выхода в сад, кого – прикормить, кого – подпоить и узнать сперва правду о Ванином побеге. Это было более чем разумно – и потом, встретившись с Ваней, я нашел бы разумные слова, чтобы увести его из цирка и доставить домой.

Но передо мной была черная щель, ведущая в загадочное пространство!

Немедленно умом моим завладела мысль: как оно там все устроено? И проснулся неувядающий азарт испытателя всевозможных механик, который не может спокойно видеть новое для себя сооружение – непременно полезет исследовать, иначе ему и жизнь не мила!

Мы поочередно скрылись за холстиной и оказались во мраке. Мрак, впрочем, был не совсем кромешный – сквозь расписную холстину просачивалось немного света.

Обстановка напоминала мне внутренность судна – с рангоутами и бимсами, в которые упирается шпор мачты (тут были толстые бревна, подпиравшие верхний ярус лож, с распорками), с перегородками в трюме и тем особым запахом смолистой древесины, который ухитряешься полюбить сразу – а он потом, на берегу, напоминает тебе о беспокойной твоей молодости…

Пространство, куда мы попали, было вдоль и поперек перегорожено досками, чтобы создать необходимую жесткость конструкций. В высоту же оно оказалось менее двух аршин. Мы, согнувшись в три погибели, барахтались, пока не нашарили слабо закрепленную доску, служившую половицей в ложе второго яруса, и не приподняли ее. Сделалось чуть светлее.

– А можно и вылезть туда, – сказал Гаврюша. – Сядем на полу с удобствами и увидим, что делается в манеже.

– Мы-то увидим, но и нас увидят, – возразил я.

– Кому придет в голову таращиться на ряды пустых лож? – Гаврюша хотел было развить эту мысль, но осекся и прошептал: – Чш-ш-ш…

Кто-то перемещался над нашими головами. Шаги были неравномерные – мы поняли, что незримый путешественник перелезает из ложи в ложу. А тут еще раздались крики с манежа – кто-то вопил: «Еще две! Еще одна! Вот здесь!»

Несколько погодя раздался стук.

Вскоре мы по ругани человека, в котором Гаврюша опознал Йозефа, поняли, что это означает.

Артель плотников, сколотившая здание, обязана была иметь за ним присмотр, и если явится повреждение – тут же приходить и чинить. Беседа велась на немецком языке – и свелась к тому, что плотник, орудовавший в ложе, предложил позвать товарищей своих, потому что в одиночку ему не управиться, поломка-де слишком значительна. Товарищи могли появиться только вечером, и он поклялся на дурном немецком языке, что артель не уйдет из цирка, не завершив дела, даже если придется трудиться до рассвета.

– Их нам тут только недоставало… – проворчал я.

Не скажу, что я слишком избалован, но сидеть меж плохо оструганных столбов скорчась и ловить руками занозы – занятие неприятнейшее.

Гаврюша согласился.

– Но коли они придут ближе к ночи – стало быть, сейчас этот детинушка уберется, – сказал он. – И мы вылезем в ложу. Тут и ваша трость пригодится.

Так и получилось.

Цирковой парусиновый купол был так устроен, что через несколько высоких и узких окон на манеж проникало достаточно света. Мы уселись на полу у самого барьера, который был чуть более аршина в высоту, и прекрасно видели все, что делалось в манеже. А делалось там много любопытного.

Козлы, необходимые канатному плясуну, убрали. Сам он еще продолжал что-то объяснять толстячку, размахивая руками. Тот кивал – похоже, дело у них шло на лад.

Посередине манежа стоял толстый столб, наподобие мачты, который был необходим куполу. Служители вынесли другой, в сажень, очень тяжелый, стоящий на крестовине, и установили его на расстоянии двух аршин от главного столба. Затем привели белую лошадь, поставили меж двух столбов, привязали и стали школить, касаясь ее ног хлыстами. От лошади требовалась пляска на месте.

Некоторое время спустя в манеже появился мальчик. Это не был Ваня – Ваню я признал бы сразу. Ваня русоволос, а у этого кудри были вороные, как у итальянского фигляра. Мальчик выехал на белой лошади, такой же, как стоящая меж столбов. Но вот вслед за ним появились еще два всадника – и тут уж я признал в одном своего беглого племянника.

Все три мальчика были в коротких холщевых панталонах, в белых рубахах, в мягких сапожках, облегающих ногу, как перчатка облегает руку. Черноволосый держался очень уверенно, легко ставил своего коня в свечку, заставлял прыгать на задних ногах. Ваня пытался ему подражать. Потом белую лошадь отвязали от столбов и начали учить построениям. Тут уж я залюбовался – все три лошади, стоя в ряд, по команде Йозефа разом делали повороты, склоняли головы, поднимали ноги. Маленькие всадники сперва смотрелись, как ненужное украшение, но потом их мастерство пригодилось – когда лошади одновременно вставали в свечку.

– Баловство, – сказал Гаврюша. И я был вынужден согласиться. Такая лошадь в бою ни к чему, запрягать ее в экипаж – тоже беды не оберешься, если она к экипажу не приучена.

Да и не до лошадей нам было. Мы хотели понять, где обретается Ваня. Конюшня имела нечто вроде чердака, на каком обыкновенно устраивается сеновал. Скорее всего, по летнему времени мальчики там ночуют и даже имеют свою каморку. Нетрудно вообразить радость Вани, которому после избыточных забот моей сестрицы-наседки дана возможность спать на свежем сене, под старой попоной, и завтракать краюхой хлеба с кружкой молока!

– Послушай, друг мой Гаврюша, – тихо сказал я. – А не кажется ли тебе странным, что де Бах хорошо одел Ваню, учит его ремеслу, а держит при этом в таких скотских условиях?

– Кто их, нехристей, разберет, – отвечал на это Гаврюша. – Тьфу! Глаза б мои не глядели!..

Это относилось к прехорошенькой девочке, которая появилась в манеже. Я вспомнил ее – она скакала стоя и перепрыгивала сперва через ленты, потом через ковровые дорожки, наконец – прыгала в затянутый бумагой обруч. Девочка была одета именно так, чтобы вызвать возмущение моего нового приятеля, – в тонкую рубашечку с рукавами по локоть, открывавшую ее шейку и немного плечи, в довольно короткую юбку, подол не прикрывал краев панталончиков. Примерно так могла бы ходить двенадцатилетняя дочка чиновника средней руки, вывезенная вместе с прочим семейством на дачу. Но ей, кажется, было немного больше.

Тут разыгралась странная сценка. Черноволосый мальчик, соскочив с коня, подошел к девочке и завел с ней тихий разговор, подбочась совсем по-взрослому. Я видел мальчика со спины и не заметил, что он такое сделал – ухватился рукой за что не следует, видимо, потому что ответом ему была хорошая оплеуха. Девочка отскочила, зато подошел старый Йозеф и с грозным видом стал распекать мальчика. Мы слышали его властный голос, а вот чем огрызался наглый парнишка – не слышали.

Уши Гаврюшины были моложе моих, и его слух не пострадал от пушечного грома. Он разобрал в быстрой речи Йозефа имя «Казимир». Потом белых лошадей увели, из форганга выехал итальянец на огромном гнедом коне. Покрытый серым чепраком круп у него был – как у слона, ей-Богу! Следом вышли двое наездников, одетых в какие-то лохмотья, они принесли толстому Йозефу длиннейший кнут – позднее я узнал, что он именуется шамбарьер. К ним присоединились предполагаемый Казимир и другой мальчик, а Ваня с девочкой вышли на середину манежа. Ваня обратился к Йозефу, тот от него отмахнулся и приказал начинать.

Итальянец подтолкнул коня пятками, и тот пошел тяжеловесной рысью. Приноровившись к его движениями, итальянец вскочил на ноги и сделал круг стоя, с такой небрежностью, словно стоял на полу в бальной зале.

Один из наездников отошел к самому барьеру.

– Ап! – крикнул вдруг Йозеф. Наездник побежал к коню, словно собираясь броситься под копыта, – и вдруг непостижимым прыжком взлетел на конскую спину. Итальянец, смеясь, помог ему удержаться. Чуть погодя лихой наездник соскочил наземь, пробежал несколько шагов и остановился.

Йозеф стал ему что-то втолковывать, второй наездник прислушивался. Это был высокий мужчина лет тридцати. Сдается, именно он изображал «римскую почту». Итальянец меж тем скрестил руки на груди – герой романа, да и только! Казалось, он и не подозревал, что стоит на конской спине.

– Адам! – позвал он.

– Ап! – приказал Йозеф, и долговязый Адам, разбежавшись, вскочил на коня. Он был более ловок, чем его приятель, итальянцу не пришлось его удерживать. Они обняли друг друга за плечи и ехали, смеясь, а Йозеф показывал на них первому наезднику. Ваня стоял рядом, надувшись – ему тоже хотелось так щегольски вскакивать на лошадь.

– Обезьяны, прости Господи, – буркнул Гаврюша. – Смотреть тошно. Кому от этого польза – телу, душе?

– Их кошельку польза, – шепотом отвечал я.

Но дело было не только в кошельке – они продолжали эту прыготню с весельем и азартом, Йозеф же следил, чтобы лошадь сохраняла ровный ход, и при нужде деликатно подгонял ее шамбарьером. Я вспомнил наш средиземноморский поход – точно так же молодые матросы показывали чудеса ловкости, карабкаясь по вантам, немного ошалев от жаркого солнца и бескрайней синевы, а офицеры невольно улыбались, глядя на их шалости, и они были уверены – их подбадривают! Это слияние всего экипажа в беспричинной, казалось бы, радости было мне хорошо знакомо – и вот я обнаружил нечто подобное тут, под парусиновым куполом.

Они были молоды, сильны, удачливы, все у них получалось, они друг другу доверяли – каждый наездник, совершая отчаянный прыжок, знал, что его тут же подхватят. И так это было красиво, что я ощутил зависть – не к мастерству конных штукарей, конечно, а к их способности так чувствовать…

В сорок пять лет душа уже не умеет воспарять, и ничего с этим не поделаешь – так сказал я себе, вот разве что над чертежом или когда собираешь готовый гаджет… Но все не то, не то! В молодости было иначе! У них тоже молодость – не навеки…

И словно накаркал!

Йозеф велел мальчишке разровнять взбитые копытами опилки. Мальчишка выполнил приказ, но его позвали из форганга, и он, бросив метлу, побежал туда. И никто, никто не заметил этой дурацкой метлы!

Наездникам удалось вскочить на тяжеловесного коня вчетвером, сделать круг и слететь с него поочередно. Оказавшись на манеже, они кинулись обниматься, маленькая Кларисса зааплодировала, и я понял – этот кундштюк удался им впервые в жизни. И сейчас они торжествовали победу! Ни один полководец не радовался бы так взятому вражескому редуту, как эти четверо – они только что вприсядку не пустились, особенно итальянец. Он сам превосходно проделывал этот прыжок и был счастлив за товарищей своих. Это мне понравилось – я сам таков.

Я смотрел на них с умилением – и даже итальянец, радостно хлопавший по плечам маленького Казимира и долговязого Адама, не казался мне более образиной. А уж Йозеф – тот был на седьмом небе от счастья, когда попытался сгрести в объятие всех четверых. И он же потребовал повторить достижение.

Первым на коня вскочил итальянец; хлопнув в ладоши, он позвал Адама; потом прыгнул наездник, имени которого я не разобрал, и, наконец, малютка Казимир. Они встали на чепраке по росту, как на плацу, я даже залюбовался, как молодецки они глядят. Потом по знаку Йозефа они попрыгали вниз. И надо ж было тому случиться, что под ноги безымянному наезднику попала эта треклятая метла!

Мне показалось, будто она запуталась в ногах у него наподобие змеи. А потом он рухнул набок и заорал так, что мы с Гаврюшей чуть не выскочили из ложи.

Наездники сбежались, помогли ему подняться. Он держался за спину и охал. Начались объяснения, я стал дергать Гаврюшу, чтобы переводил.

– У него спина и раньше была больная, – сказал, прислушавшись, Гаврюша. – Тот толстый его кроет – что-де под ноги не глядел… Спрашивает – кто же вместо него выступать будет? Грозится, что директор его прогонит в тычки… А эти утешают… Черномазый говорит – что-нибудь придумаем…

– Который черномазый?

– Вон тот.

Он имел в виду итальянца.

Собственно, тем репетиция и кончилась. Итальянец и Казимир увели пострадавшего наездника в форганг. Туда же ушли Ваня и красивая девочка. А долговязый Адам через ложу первого яруса залез во второй и там исчез. Вышел парнишка с мешком, из тех, кому велено прислуживать на манеже, и тоже в ложу полез. Тут меня осенило наконец: так вот где они живут! У каждого есть, очевидно, походный тюфячок и мешок с имуществом. Зрители сидят в этих ложах трижды в неделю. А все остальное время в них обитают балаганщики. Мы с Гаврюшей просто чудом забрались в пустующую ложу.

– Нужен план действий, – сказал я. – Залезть-то мы сюда залезли, а как будем выбираться и искать Ваню?

– Подождем еще, – предложил Гаврюша. – Может, чего и разведаем.

Директор обещался вечером сам прийти и поглядеть, чему вашего Ваню научили. А потом можно сделать так – я останусь и выслежу, где он ночует, а ваша милость выберется и прямиком – в полицию. Знаете, где в Риге полиция?

– В крепости, за ратушей, – вспомнил я. – Но форштадты тоже на части поделены, и найти частного пристава несложно. Ты хочешь сказать, что я должен спозаранку явиться с жалобой, что проклятые балаганщики хитростью увели племянника?

– Да, я как раз так и задумал. Вы приведете их в цирк, а я сразу представлю им вашего Ваню. И не придется никаких подножек мастерить.

Я вздохнул – такая блистательная идея останется невоплощенной! И дал себе слово передать господину де Баху чертеж – пусть хоть так возмещу ему расходы на Ваню.

Когда человек занят делом, время летит незаметно. Такое не раз случалось у нас с Тимофеем, когда мы мастерили, скажем, усовершенствованную колясочку для недотепы-сестрицы. Мы напрочь забыли про обед, голод ощутили только к вечеру, и Тимофей, не желая признавать своей вины в этом безобразии, буркнул:

– Жениться вам, барин, надо…

Предполагалось, что жена в самую неподходящую минуту своими криками о том, что кушанье простынет, оторвет нас от важнейшего дела.

Наблюдение за штукарями увлекло меня – к тому же ночи перед Петровским постом короткие, темнеет ближе к полуночи, и когда узкие окна вверху перестали пропускать достаточное количество света, я сообразил, что время позднее.

– Похоже, что де Бах уже не придет, – сказал я. – Охота ему слоняться тут в потемках.

– Сдается, так, – согласился Гаврюша. – Значит, вам надо отсюда выбираться, а я найду Ваню и буду его караулить.

– Нужно уговориться о сигнале, – решил я. – Если мне удастся спозаранку привести полицию, я как-то должен дать тебе знать об этом. Иначе поднимется шум и Ваня улизнет. Я могу пари держать, что тут есть довольно закоулков, чтобы спрятаться, и ни один полицейский не догадается сунуть туда нос.

– Да какой уж тут сигнал? Закукарекать разве? Или замяукать?

Мы едва не вступили в увлекательную беседу о тайных знаках, но тут в темном манеже началось какое-то движение, и мы высунулись из ложи, где все еще сидели на полу.

Какие-то люди при свете одной-единственной свечи бродили по манежу, их начальник расставлял их в нужных местах. А из ложи первого яруса кто-то покрикивал, давая краткие советы начальнику.

– Неймется штукарям, – недовольно сказал Гаврюша. – Помолиться и спать, а они все шастают, все шастают…

– Кажись, я знаю, чем они занимаются. Это они пантомиму ставят, – отвечал я. – Сие уже любопытнее, чем скакание верхом на четвереньках. Только вот для чего – ночью?

– А что есть пантомима?

– Это как пьеса на театре, только без речей, все руками изображается.

– В театры ходить – грех.

Но богословского спора у нас не вышло. Человек, установивший свое воинство в определенный местах, убежал в форганг и несколько секунд спустя выскочил оттуда, к нему бросился другой с негромким криком. Этим двум поочередно отвечали другими криками, и это сопровождалось неестественными жестами.

– Нет, сударь, это не пантомима, – сказал изумленный Гаврюша.

– На каком языке они вопят?

– На здешнем. Алексей Дмитриевыч, а это ведь латыши!

– Ты по-латышски знаешь?

– Как не знать!

– Что это они затевают?

– Тот, что за главного, письмо принес, а другой кричал: «Брат, брат! Письмо, письмо!» И прочитал, а там какая-то неприятность…

Гаврюша прислушался.

– И что? – спросил я.

– Если я верно понял, то его отец за распутство проклял. Только речь какая-то несуразная, они так обыкновенно не говорят…

– На что де Баху этот проклятый сын? – удивился я. – Ладно бы еще на немецком, с хорошим спектаклем можно всю Европу объездить. А это…

Люди в манеже перестали вопить и сбились в кучку. Из ложи к ним соскочил человек, подошел и стал что-то втолковывать, а они слушали и кивали. После чего странная сцена повторилась: один принес письмо, прочие галдели, пока главный герой, тот самый проклятый сын, письмо не прочитал и не вверг всех в чрезвычайно бойкое состояние духа. Они махали руками и всячески друг друга подбадривали, а потом проклятый сын вышел из своей меланхолии и заговорил зычно и страстно.

– Он их зовет крокодильими детьми, – перевел растерянный Гаврюша. – Ишь как загнул… Ого! Да он хочет стать медведем! Он кричит и никого слушать не желает…

Тут в моей голове словно бы забрезжила искра понимания.

Я невеликий чтец немецких пьес, но мой зять Каневский кое-что даже помнит наизусть. И применяет иногда к дворне, когда она совсем с панталыку собьется. Людей надо школить, спору нет, но школить так, чтобы им было понятно. А Каневский может обратиться к пьяному кучеру так:

– О люди, отродье крокодилов!

А когда вскроется случай домашнего воровства и виновные лицемерно валяются в ногах, каясь и прося пощады, он возглашает:

– О люди, лживое и коварное отродье крокодилов! Вода – ваши очи, сердце – железо!

И, не в силах терпеть долее весь шум и гам, убегает, оставив супругу, мою бестолковую сестрицу, карать и миловать по своему усмотрению.

Именно поэтому в голове моей прочно угнездились рядом два слова: «Шиллер» и «крокодил».

Я поднес к глазам свою подзорную трубу, заключенную в рукоятке трости, и внимательно осмотрел оба яруса лож напротив нас. Там сидело несколько человек, ночных жильцов этих конурок, но Вани, который мог туда забраться через цирковой коридор, я среди них не заметил.

– Вот что, Гаврюша, – сказал я. – Незачем нам глядеть на Шиллеровых «Разбойников» в столь диковинном исполнении. Ничего душеполезного в этой пьесе нет. И, пока все заняты «Разбойниками», пойдем-ка мы отсюда прочь. Надо бы все-таки поискать Ваню. Вдруг да удастся его прямо сейчас увести?

– Я сам его сыщу, – пообещал Гаврюша. – Увести его будет трудно – все эти нехристи за него вступятся. А вы не извольте беспокоиться и утром приводите квартального надзирателя, а лучше – частного пристава. Племянничек ваш дружен с Казимиром, где один – там и другой, а Казимир этот – тоже парнишка, и если его полиция прижмет – он все очень подробно доложит. Ступайте, благословясь. А я пособлю вам отсюда выбраться.

Это он правильно придумал, потому что в подковообразном коридоре уже царил совершеннейший мрак и ни капли света не пробивалось сквозь холстину. Мы на ощупь протискивались меж столбов и досок, утешаясь тем, что расстояние, которое нам надобно одолеть, невелико – чуть поболее сажени.

– Хорош я буду, коли двери заперты, – сказал я. – Не пришлось бы и мне тут ночевать.

– Сдается мне, что эти молодцы, которые в манеже дурака валяют, не дверьми сюда пришли, – заметил сообразительный Гаврюша. – Если люди чуть ли не ночью лицедействуют, значит, это лицедейство производится в секрете от кого-то. Их, я думаю, через конюшню провели, а торец конюшни близ садовых ворот. Дойдем-ка мы до них вместе. Они, я чай, притворены, а не заперты, как полагается. А коли заперты – я вашу милость подсажу.

– Давненько я не лазил по вантам… – печально отвечал я.

Мы выбрались в подковообразный коридор, где было ненамного светлее, чем за расписной холстиной. Вверху имелись небольшие окна, так что дорогу разобрать мы могли. И у дверей, ведущих в парадные сени, горел огонек – что-то наподобие лампады.

Я не сентиментален – да и мудрено быть сентиментальным в мои-то годы. Я вижу мир как непостижимое в своем совершенстве произведение механики и счастлив разгадывать загадки этой механики. Для меня учебник геометрии во сто раз притягательнее и Карамзина, и нынешних Пушкина с Боратынским. Но в этом загибающемся коридоре меня вдруг охватило мечтательное настроение.

Здесь горели в огромных люстрах свечи, звучала музыка, наездники показывали чудеса ловкости, царил общий и всеобъемлющий восторг. И вдруг – мрак, тишина, которую не нарушают, а даже усугубляют плохо слышные голоса с манежа. И ощущение того, что надо насладиться кратким мигом передышки, ибо завтра – опять веселый шум, топот копыт, летящие к ногам прекрасных коней цветы, бравурные марши, все то, ради чего стремятся в цирк простые души (вовремя вспомнилось присловье вице-адмирала Шешукова, царствие ему небесное – в январе этого года скончался в почтенном возрасте семидесяти семи лет, из коих служил Отечеству едва ли не шестьдесят).

– А не оставите ли вы мне, ваша милость, свою трость? – вдруг спросил Гаврюша. – Что, коли собаки не привязаны? Тесаком-то я их и покалечить могу. А тростью вразумлю – они ко мне больше не сунутся.

– Смотри, не повреди рукоятку с трубой.

– Как можно!

Мы почти дошли до входа в конюшню, когда услышали торопливые шаги. Кто-то бежал, кто-то преследовал. Мы прильнули к расписной холстине, мимо нас пронеслись двое, тяжеловесный вслед за легконогим, и исчезли.

– Кто-то парнишку гоняет, – сказал Гаврюша. – Уж не вашего ли племянника?

– Или по делу какому-то бегут, – возразил я. – Если бы парнишку гоняли, он бы закричал. Впрочем… впрочем, останемся и подождем немного.

Тут мимо нас пробежал и третий человек. Он никого не звал, бежал молча и очень быстро. Затем с конюшни раздался возмущенный голос Карла.

– Лучиано! Лучиано! – кричал он и далее изругал этого незримого Лучиано в пух и прах на плохом немецком языке с вкраплениями итальянского. Никто ему не отозвался, и Карл заорал что было сил:

– На помощь! Помогите!

– Там что-то стряслось, и нам уж так просто не выбраться, – сказал я Гаврюше. – Надо прятаться. И чем скорее – тем лучше.

– Сейчас, с Божьей помощью, – отвечал он, нашаривая впотьмах край расписной холстины. – Отсидимся, ничего!

Тут-то и началось!

Сперва пронзительно завопила женщина. Ей отозвались мужские голоса.

– Лучиано! Лучиано убили! – пронеслось по всему цирку.

И, наконец, раздалось самое страшное, что только может быть в огромном деревянном здании:

– Спасите, горим!

 

Глава пятая

Рассказывает мисс Бетти

Есть вещи необъяснимые. Казалось бы, когда Лучиано Гверра поцеловал меня в щеку, я едва не сошла с ума от возмущения – как он посмел?! Но когда в условленное время я снова встретилась с ним в церкви и отдала ему портрет, то постаралась изобразить строжайшую неприступность. Поцелуя не было, он лишь горячо поблагодарил меня и поклялся, что я спасла ему жизнь. Так отчего же я шла домой в сквернейшем состоянии духа?

Я понимала, что это приключение в моей жизни – совершенно лишнее. И уж, во всяком случае, совершенно не стоило во второй раз идти в цирк с мальчиками – Кудряшов, которому они поплакались на свою беду, как-то исхитрился и взял половину ложи во втором ярусе, а другую половину заняли его сестра, пожилая девушка, тетка, одетая, как одевались в прошлое царствование, и он сам.

Этот маневр был мне понятен – Кудряшов норовил свести меня со своей родней. Ему казалось почему-то, будто меня можно взять измором. Воображаю его злость, если бы он узнал, отчего я так любезна с ним! Мне хотелось показать всему свету, что я пришла сюда с женихом и воспитанниками, и мне никакого дела нет до красавчиков-итальянцев!

Я даже от души смеялась, глядя на проказы толстячка в зеленом мундире, который путался с метлой у всех в ногах. Наконец ему сделали подножку и он смешно шлепнулся, взбрыкнув в воздухе ногами, но не в опилки, а на тачку, в которой увозили сложенный красный ковер. Так и его увезли с манежа, лежащего толстым брюхом на ковре и болтающего ногами. Мальчики хохотали до слез.

Когда появился Лучиано Гверра, изображающий оборванца, я нарочно повернулась к м-ль Кудряшовой и заговорила с ней о вещах посторонних – о ее веере и о том, не опасно ли быть в цирке: ведь, если он загорится, образуется страшная давка. Кудряшов вмешался и сказал, что он нас выведет из любой давки.

– Вам нетрудно будет проложить дорогу в толпе, – заметила я. Ведь он высок, плотен, а весит не меньше семи пудов, ей-Богу! При этом он всегда коротко острижен – он полагает, что на английский манер, но из него денди, как из нашей кухарки Дарьи – английская королева. Еще он иногда носит очки – крошечные и нелепые на его большой круглой физиономии.

Итальянец выделывал свои прыжки на конской спине под бравурную музыку, а я нарочно даже не глядела в его сторону, лишь громко смеялась, подшучивая над Кудряшовым.

Вася, казалось, совершенно увлеченный затеями и ужимками Гверры, вдруг повернулся ко мне. Он слышал наши рассуждения о пожаре, который однажды неминуемо случится в деревянном здании – ведь артисты господина де Баха, которые проводят тут все время, несомненно, и стряпают на каких-нибудь походных печурках.

Он явно хотел задать вопрос – но удержался. И я даже знала, каков мог быть этот вопрос: что, если злые люди все-таки подожгут цирк и в суматохе украдут лошадей?

А вскоре явились и те драгоценные лошади, о которых толковал итальянец. И я от всей души пожелала, чтобы их увели, всех шестерых, и де Бах стребовал их стоимость с Гверры. И я, зная, что никогда в жизни больше не увижу этого человека, знала бы также, что он никогда в жизни не рассчитается с де Бахом!

Злость на итальянца была совершенно необъяснимой. И с этой злостью я после представления ушла домой с Васей и Николенькой. Кудряшов, м-ль Кудряшова и тетка их проводили нас, им было по пути – они нанимали жилье на Гертрудинской, недалеко от колодца, где берут воду все водовозы.

Я ненавижу лесть! И то, как обращаются со мной девица Кудряшова и ее драгоценная тетушка, бесит меня до невозможности! Они уж отчаялись найти в Риге подходящую невесту для своего сокровища. А уезжать нельзя – ненаглядный Аркашенька успешно делает карьеру в губернаторской канцелярии. Того гляди, к Рождеству пожалуют в столоначальники. И кажется, что этот чин откроет дорогу к моему сердцу – или же привлечет невест, которые никогда ни у кого не были в услужении, молодых и красивых невест, выросших под крылышком заботливых матерей и не забивающих себе голову дурацкими книжками.

Да, нас, получивших образование в институте, зовут монастырками; да, смеются над нашей привычкой вскрикивать от испуга не «ой!», а «ай!»; да, нас считают плохими невестами, чересчур образованными, чтобы составить счастье мужей своих. И пусть. Поступаться идеалами ради сомнительного счастья пойти под венец со столоначальником я не собираюсь. А если кому чужд «Татьяны милый идеал», то я могу только от души пожалеть такого человека!

Следующий день был ничем не примечателен, кроме моей необъяснимой тоски. Я радовалась тому, что вся моя суета вокруг цирка завершилась, что ноги моей больше там не будет. Но это была странная радость – радость назло самой себе. И даже прекрасная погода не веселила душу – ведь предстояло опять идти в Верманский парк с детьми и миссис Кларенс.

В парке мальчики, поиграв в траве с солдатиками, незаметно скрылись. Я нашла их у садовой ограды. Разумеется, они глядели на цирк и о чем-то взволнованно толковали. При моем приближении оба замолчали. Я поняла, в чем дело: дети догадались, что их постоянные разговоры о цирке мне наскучили. Остаток дня они были смирны и кротки, как голуби.

На сон грядущий я взяла почитать «Северные цветы» за двадцать девятый год. В этом альманахе была загадка, не дававшая мне покоя. Не я одна ломала голову, кто такой Тит Космократов, за чьей подписью вышла повесть «Уединенный домик на Васильевском». Ясно же, что человек так называться не может – так кто же укрылся за куриозным прозванием?

Вернее сказать, вопрос все ставили несколько иначе: Пушкин или не Пушкин? И даже об заклад иные бились. Я утверждала, что это никак не может быть Пушкин, но порой меня одолевало сомнение. Пушкин все же иной – я бы сказала, более грациозный. Хорошо столичным жителям – они уж наверняка найдут способ задать сочинителю вопрос, а нам тут, в провинции, каково? Но, сказывали, Пушкин на такого рода вопросы прямых ответов не дает – отшучивается да отмалчивается.

Повесть была невелика; я полагала прочитать ее до полуночи и мирно заснуть. Но мной овладело беспокойство, да и не удивительно – всякий встревожится, прочитав, как бедный Павел бежит по снегу за незнакомцем, что выманил его из дома графини, из улицы в улицу, видя не человека, но мелькающий край плаща… Есть в мрачной фантазии неведомого сочинителя нечто, берущее за душу и пробуждающее в той душе все ее страхи и все сомнения.

Так и я невольно вспомнила, как замолчали мальчики, когда я подошла к ним, и как сбивчиво отвечали на мои вопросы.

Береженого Бог бережет: я завернулась в шаль и пошла в детскую – убедиться, что они преспокойно спят. Детская – довольно большая комната, где ночуют наши малютки и Вася с Николенькой; там же расстилает свою постель Марфушка, которая ходит за малютками, а миссис Кларенс спит в отдельной комнатке, рядом с моей.

Лунный свет и огонек лампады перед образом Богородицы достаточно освещали детскую, чтобы я могла обойтись без свечи. На цыпочках подошла я к постели Васи и улыбнулась – мальчик свернулся клубочком и закутался с головой в одеяло. Так же спал и Николенька. Я постояла немного, глядя на них, и подумала, что под одеялом совершенно нечем дышать, и оттого мальчикам, не дай Бог, приснится дурной сон. Так осторожно, как только могла, я коснулась одеяла Николеньки, чтобы приподнять его. Тут и явилась на свет правда – мальчика в постели не было, а лежали искусно уложенные теплые одеяльца малюток. То же обнаружилось и в Васиной постели.

Нетрудно было догадаться, кто все это затеял. Должно быть, Вася несколько дней готовился к вылазке – стащил из сундука теплые одеяльца и придумал, как выбраться из запертого дома. Но невинное дитя не подумало, что одно отсутствие одежды на стуле у постели уже выдаст его с головой. К стыду своему признаюсь, что я не сразу обратила внимание на эти пустые стулья.

Нужно было скорее вернуть беглецов, тем более что я знала, где их искать. Они непременно бродят вокруг цирка – так я сказала себе, им кажется, будто ночью непременно случится пожар, они совершат какие-то неслыханные подвиги, и де Бах вознаградит их катанием на липпициане!

Я была одета так, как одеваются обыкновенно, собираясь ложиться в постель. Поднявшись к себе, я накинула юбку, обулась, завернулась в шаль. Волосы мои на ночь были заплетены в нетугую косу, и я обвила ее вокруг головы. Затем я спустилась вниз. Мы нанимали левое крыло небольшого трехэтажного дома, и то не все – наверху жили только миссис Кларенс и я. Дверь, как я и думала, была открыта. Видимо, мальчики подсмотрели, куда наш Сидор прячет ключ. Я вышла на Мельничную улицу, трепеща и моля Бога, чтобы меня никто не заметил – ведь и уличное освещение у нас теперь было, благодаря маркизу Паулуччи, и по улицам ходили патрули – безмозглые и не всегда трезвые ремесленники, возглавляемые бюргерскими сынками. Ведь это какой позор – ночью бегать по улицам и попасться патрулю! Но другого пути вернуть мальчиков у меня не было. Я быстрым шагом пошла к гимнастическому цирку.

Я полагала, что они караулят где-то поблизости и, увидев меня, безропотно последуют за мной домой. Но их нигде не было – или же они нашли себе такое убежище, о котором я никак не могла догадаться. Я обошла весь Малый Верманский парк, имевший форму треугольника, вдоль ограды и, пройдя еще немного, оказалась у цирковых дверей.

Могло ли быть так, что мальчики проникли в цирк? Только при условии, что дверь, туда ведущая, не заперта.

Сторож сидел на ступеньках у порога, завернувшись в какой-то тулуп и привалясь к стене. Судя по тому, как шапка съехала ему на лицо, оставив торчать один только нос, он преспокойно спал. Я на цыпочках подошла к двери и толкнула ее. У моему удивлению и страху, дверь оказалась открыта.

Рассуждая логически, что могло произойти? Мальчики увидели, как кто-то беспрепятственно входит в цирк, и последовали за тем человеком.

Я вошла в цирковую прихожую, оставив входную дверь приоткрытой. Там было пусто. Следующая дверь тоже была не заперта. Я вошла и оказалась в дугообразном коридоре. Там я остановилась, чтобы решить – вправо или влево мне двигаться.

Тут мимо меня поочередно пробежали в левую сторону три человека – один маленький, с легкой поступью, второй – крупный и тяжелый мужчина, третий – тоже мужчина, но хороший бегун. Я едва за сердце не взялась – что, если это преследуют Николеньку или Васю? И я поспешила на выручку, тем более, что слева появилось бледное сияние, как будто за поворотом зажгли свечу.

И вот тут мне будет очень трудно описать свои движения, мысли и чувства. Прежде всего потому, что я едва не лишилась рассудка.

Наверно, до смертного часа будет мне являться в ночных кошмарах эта картина – тусклый свет незримой свечи и лежащее на полу лицом вверх тело – в белой рубахе, белых панталонах, с раскинутыми руками, запрокинутой головой. Я не помню, как остановилась, но очень хорошо помню безумную мысль: «Тихо, только тихо, тогда еще можно ему помочь…»

Я на цыпочках подбежала – это были четыре шага, я навсегда их запомнила. «Тихо, тихо, – говорила я себе, – это не он, не он, вот сейчас надо убедиться, что не он…» Я сделала четвертый шаг – и сомнений уже не стало: на полу лежал Лучиано Гверра, а из его груди, там, где должно быть сердце, торчала черная рукоятка ножа.

Я не помню, как оказалась перед ним на коленях…

Первой неподвижной картиной, навеки врезавшейся мне в память, было это распростертое тело, второй же – лицо, которое я не разглядела. Наверно, когда на человека нападает из зарослей тигр, несчастный видит тоже только горящие глаза и разинутую пасть.

Но кричал не он, кричал кто-то другой, не этот, этот лишь глядел на меня из мрака так, словно готовился ударить другим ножом.

– Сюда, сюда! – звал звонкий мужской голос. – Лучиано убили! Сюда все!

– Лучиано! – откликнулись ему другие голоса. – Где Лучиано? Что с Лучиано?!

Это имя звенело в моей бедной голове. Страшный человек все глядел на меня – и я поняла, что сейчас стану следующей жертвой.

Я вскочила и понеслась прочь. Он – за мной следом.

Он гнался молча, он догонял, а я проскочила мимо двери, ведущей в прихожую, и неслась по дуге, не понимая, где скрыться.

По всему цирку вдруг пролетел крик:

– Спасите, горим!

Я споткнулась и упала. Смерть казалась неминуемой – не от ножа, так в огне. Я зажмурилась, железные руки схватили меня. Тут прямо у меня над ухом закричал мужчина, а меня потащили по полу, я за что-то зацепилась ногой, забилась среди каких-то палок, словно угодив в клетку.

И вдруг я услышала русскую речь!

– Ну, ваша милость, крепко вы его благословили!

– Ключицу ему сломал наверняка. Надо отсюда выбираться, Гаврюша. Слышал – цирк загорелся.

– Подождем малость. Первым делом кинутся лошадей выводить. А пока все будут на конюшне толочься, мы через двери уйдем.

– И то верно. Эй, сударыня, – это относилось ко мне. – Фрейлен! Очнитесь! Гаврюша, утешь ее как-нибудь по-немецки, я не умею…

– Не надо, – сказала я. – Не трогайте меня… оставьте…

И разрыдалась самым нелепым образом.

Никогда я так не плакала. Я словно прощалась с жизнью, жизнью куда более отрадной, чем моя; словно расставалась с солнечным светом, чтобы ждать смерти в черном подземелье, в безнадежном одиночестве. Я захлебывалась рыданиями и не могла остановиться.

Эти двое, что затащили меня в темное помещение, меж тем тихонько переговаривались.

– Ну, Гаврюша, из огня да в полымя, – сказал тот, что постарше. – Что делать будем?

– А я почем знаю? Вашей милости угодно было девку сюда взять… вы уж и утешайте!

– Да какой из меня утешитель, в мои-то годы!

Я их слышала и хотела возразить, что более в них не нуждаюсь, что сейчас уйду, и они меня никогда больше не увидят. Но слезы текли и текли, как будто я вознамерилась истратить десятилетний их запас. Было безмерно жаль себя за то, что я осталась жить на белом свете…

– Сударыня, подымайтесь, – сказал старший из мужчин. – Надобно выбираться отсюда.

– Нет, – ответила я. – Нет…

– Хотите сгореть вместе с цирком?

– Гаврюша, как быть?

– Дедушка мой покойный знал одно средство, – отвечал Гаврюша. – Зовется оно хорошая оплеуха. И Яков Агафонович бы это средство одобрил.

– Да ну тебя! Сроду ни одну женщину не ударил и не собираюсь.

– Ну так оставьте ее здесь, а сами пойдем. Надоест ей выть – вылезет, никуда не денется.

– Но у нее тут враг, который ее караулит.

– А вам надо племянника выручать. При пожаре всегда суматоха, тут-то мы его и сграбастаем.

– Точно… Да ведь и даму бросать нельзя.

– Да какая она дама! Приличные дамы сейчас дома спят. А если ночью по цирку шастает – так не хочу рот поганить дурным словом…

– Оставьте меня, – пробормотала я, – ступайте…

Мне было все равно – пожар ли, потоп ли. Если бы можно было допустить, что душа смертна, я сказала бы так: мне казалось, что душа моя умерла, оставив тело маяться на грешной земле в беспросветном мраке. Отчего со мной стряслась такая беда – я не понимала, я ведь никому не сделала ничего плохого, так за что же Господь наказывает меня?

(Прошло немало времени, прежде чем я осознала – ведь той ночью я оплакивала отнюдь не покойного юношу, погибшего в расцвете сил, как полагалось бы; я оплакивала себя и какие-то смутные мысли о будущем, в которых сама себе боялась признаться; но это понимание пришло не скоро…)

– Ну, раз вам так уж непременно хочется ее отсюда вывести, я выведу, – сказал сердитый мужчина и основательно тряхнул меня да плечо.

Я сидела на полу, прислоняясь к столбу, и голова моя, мотнувшись, пребольно ударилась о какую-то доску.

– Оставьте меня! – воскликнула я почти разборчиво. – Не прикасайтесь ко мне!

– Так я ж говорю, Гаврюша, это не девка! – даже с некоторой радостью сказал тот, что постарше. – Сударыня, поднимайтесь осторожненько…

– Девка, только высокого полета, – так определил меня тот, что помоложе. – Ну, хочешь ты или не хочешь, а мы тебя отсюда вытащим. В тычки гнать будем, поняла? Мы, Алексей Дмитриевич, на этих нимф и амазонок в порту нагляделись, Рига без них не живет. Да вы и сами, чай, в двенадцатом году их повидали.

Они вдвоем как-то вытащили меня из тесного закутка и поставили на ноги. Тут оказалось, что я шагу ступить не могу – упав, я повредила ногу. Возможно, что и бурные мои слезы отчасти объяснялись болью, которой я сперва даже по-настоящему не ощутила.

– Ишь, на конюшне-то суматоха, – прислушавшись, сказал молодой наглец. – Им тут не до нас. Ну что, попробуем выйти в дверь, как приличные господа.

– Я не могу, оставьте меня, – отвечала я ему сквозь слезы. – У меня вывихнута лодыжка.

– Врет, – опередив того, кто постарше, объявил молодой.

– Да зачем бы ей врать? Ты думаешь, ей не хочется скорее отсюда убраться?

– Ну, коли так… Да не забудьте, сударь, сказать Якову Агафонычу, что я во всем вашу волю исполнял!

– Скажу, скажу, и словечко замолвлю, чтобы тебя в старшие приказчики поскорее перевели. Видишь – все помню!

– Господи благослови!

С этим благочестивым призывом молодой чуть присел, а когда выпрямился – я уже, как тюк, висела у него на спине в самой неприличной позе.

– Алексей Дмитриевич, бегите вперед, очищайте мне путь!

– Будет исполнено!

Я и опомниться не успела, как оказалась за пределами цирка, на Дерптской улице.

Меня поставили на ноги, и я вскрикнула от боли.

Но страшнее, чем боль, были две мысли. Первая – где мальчики? Вторая – как мне теперь попасть домой? Даже если эти добрые люди как-то меня доведут – я же просто не смогу вскарабкаться по лестнице. И объяснить утром, что со мной произошло, будет затруднительно.

– Где вы живете, сударыня? – спросил тот, что постарше.

– Тут неподалеку… Но я не знаю, как попасть домой… Там лестница…

– Мой Свечкин, как все старые матросы, малость костоправ. Если вы, сударыня, согласитесь, мы вас доставим в мое жилище, на Гертрудинскую, это неподалеку, а там уж попытаемся исцелить лодыжку вашу, – тут до галантного собеседника дошла несообразность такого приглашения. – Я клянусь вам, что добродетель ваша будет в полной безопасности. Я человек уже пожилой, Свечкин – тот меня даже постарше, а Гаврюше вера не позволяет домогаться женщины без брака.

А потом мы перетянем вам ногу бинтом, и вы сможете войти в свой дом пусть и не с легкостью сильфиды… ну, словом, как Бог даст.

– Надобно поскорее отсюда убраться, – сказал тот, что помоложе. И на сей раз он был совершенно прав.

Я могла идти, только страшно медленно. И неизвестно, когда бы завершилось это путешествие, но из мрака моих спасителей окликнули.

– Свечкин! – отвечали они хором.

– А я тут вахту несу, вдоль забора патрулирую. Не мог, думаю, пропустить вас – стало быть, вы еще в цирке. А там такое творится! Лошадей из конюшни выводят! Пожар, что ли?

– Свечкин, тебя сам Бог послал, – сказал тот, что постарше. – Придумай живо, как эту даму к нам домой доставить. Идти она не может.

– А тут и придумывать нечего – из четырех рук замок и поехали!

Меня усадили на сложенные хитрым способом руки, я обняла за шею неунывающего Свечкина и молодого наглеца, они пошли спорым шагом, а сзади следовал пожилой господин, который считал меня дамой.

Как причудливо переменилась моя судьба. Еще несколько часов назад я была непоколебимой и неприступной мисс Бетти. Я считала важным занятием чтение повести и попытку угадать ее автора. И что же? Я тайком ушла из дому, я чудом спаслась от убийцы человека, который занят какое-то странное место в моей судьбе, я едва усмирила рыдания и направлялась в неведомое мне холостяцкое жилище.

Господь был милостив – мы не столкнулись с патрулем. И вскоре я уже сидела на стуле в небольшой, чисто прибранной комнатке. Свечкин, едва спустив меня с рук, нырнул в чуланчик, где у него в баулах были припасены какие-то снадобья.

Горела простая сальная свеча, и я могла разглядеть того, кто спас меня из цирка.

Это был господин средних лет, средней внешности – из тех, чьи лица не запоминаются. Он и смолоду, видать, не был хорош собой, а теперь, приближаясь к пятидесяти, не имел и того обаяния, которое украшает весело поживших и не оставляющих своего безобидного волокитства стариков.

Он сидел вполоборота ко мне, чтобы не видеть, как я, нагнувшись и приподняв подол юбки, растираю ногу.

Молодой наглец стоял у окошка, вовсе от меня отвернувшись.

Тут из чуланчика появился Свечкин, и я ахнула.

Именно этого человека рисовала я дважды, отдав одну картинку де Баху, а вторую – несчастному Лучиано.

Страшная мысль пришла в мою голову: я попала в логово конокрадов, которые для того и прятались в цирке, чтобы увести драгоценных липпицианов. Вместо лошадей им досталась я. Но ничего предпринять я не могу – остается молчать.

Свечки опустился передо мной на колени и стал ощупывать мою лодыжку, да так решительно, что я вскрикивала.

– Слушай, Тимофей, сейчас сюда вся Рига сбежится, – сказал пожилой господин. – Нет ли у нас той настоечки, которой ты меня потчуешь при простреле?

– Как не быть!

– Угости нашу гостью, дождись, пока боль пройдет, а тогда уж и хватайся своими лапами.

– Не надо настойки! – воскликнула я, но пожилой господин стал меня уговаривать и даже пообещал, что выпьет со мной на брудершафт, чарочку – он, чарочку – я, чтобы я убедилась в безопасности средства.

– Оно не вреднее черного рижского бальзама, – сказал он наконец. – А черный бальзам все здешние бюргерши пьют и премного довольны.

Настойка тоже была черной, Свечкин накапал ее в ложку, дал мне запить водой, и некоторое время спустя я перестала ощущать боль так остро. Меня потянуло в сон. Сперва я даже не осознала этого, а просто думала, что наконец успокаиваюсь после своих бурных рыданий. Сон одолел меня, и я не помню, кто и как перенес меня на постель.

Проснулась я, как выяснилось потом, в полдень. Солнце светило в окошко так, как оно обыкновенно светит в моей комнате спозаранку. Я, просыпаясь, подумала, что опять придется вести детей в Верманский парк, и на сей раз хорошо бы взять с собой серсо. Правда, мальчики не любят играть в него так, как полагается, перекидывая обручи с одной деревянной шпаги на другую, а затевают урок фехтования, но пусть бы фехтовали – лишь бы забыли наконец о проклятом цирке…

Мне пришло на ум, что надо бы сходить в цирк и отдать Лучиано портрет злоумышленника, сидевшего в кустах. Это было на грани яви и сна – я, отвернувшись от солнца, едва опять не задремала. Мне привиделось лицо итальянца, но сон прервался – я начала вспоминать правду!

Правда же была такова – Лучиано мертв, где мальчики – неизвестно, а сама я – в логове конокрадов.

Нужно было скрываться отсюда как можно скорее, бежать в полицию и рассказать там все, что мне известно. В свидетели же призвать де Баха, у которого есть портрет злоумышленника моей работы. Возможно, на совести любезного Алексея Дмитриевича с его подручными – и убийство итальянца, который помешал им в их преступных замыслах. Для чего бы этим людям забираться ночью в цирк и устраивать там себе целое тайное логово?

Я лежала, укрытая легким одеялом, и, понемногу приходя в себя, мучительно вспоминала подробности и сопоставляла обстоятельства.

Тот, кого называли Тимофеем Свечкиным, выслеживал то ли лошадей, то ли конюхов, тайно перебравшись через ограду Верманского парка. Затем Алексей Дмитриевич с Гаврюшей забрались ночью в цирк, причем Алексей Дмитриевич был одет мещанином, хотя повадка его отнюдь не мещанская. Они пришли мне на помощь и проучили человека, который погнался за мной, – но что это был за человек? Был ли он убийцей бедного Лучиано? Или всего лишь свидетелем? Для чего я ему понадобилась?

Я знала слишком мало! Мало – но достаточно для того, чтобы пойти в полицию и рассказать о своих приключениях. Главное теперь было – выбраться из дома, где меня напоили подозрительным снадобьем.

Я села и ощупала ногу. Нога была обмотана холщовым бинтом и не слишком болела, но когда я ступила на нее, то стало ясно – ходить мне будет очень трудно.

– Сударыня? – окликнули меня.

Я повернулась и увидела Свечкина, выглядывавшего из чуланчика.

– Каково спалось? – спросил он. – Коли позволите, я выйду и сготовлю вам кушанье. Ваша шалька на спинке кровати, извольте обернуться.

Он понял, что я хочу закутаться в шаль. И взялся за хлопоты не раньше, чем я прикрыла все, что только могла, оставив на свободе лишь кисти рук.

– Пока вы почивать изволили, я за провиантом сходил. У нас теперь полон трюм штруделей и крендельков. Свежайшие сливки принес, яички – только что из-под курочки, коли угодно – сварю кофей, а нет – мы хороший чай держим, такой разве что английские лорды пьют.

Я не хотела показать ему, что он узнан, и решила держаться запанибрата, чтобы не пробудить в нем подозрительность.

– Свари мне кофею, голубчик Свечкин, – сказала я. – А что, куда ушел твой барин?

– По делам своим, в порт. Вернуться обещался поздно. Да вы не беспокойтесь, барин мой – истинно праведник, пальцем к вам не прикоснется. Вот только жениться бы ему надо…

Меня так и подмывало спросить – что ж этот праведник делал ночью в цирке? Но я удержалась.

– Есть ли у барина книжки? – такой вопрос я задала, понимая, что какое-то время придется жить сидя, так не помирать же от скуки.

– Как не быть! Мы с собой в дорогу взяли несколько. Только она на английском языке. Английский лексикон у нас тоже имеется.

Свечкин подал мне роман сэра Вальтера Скотта «Талисман», поэмы Вордсворда и, к огромному моему удивлению, «Замок Отранто» Уолпола – книжку, которой мы в институте зачитывались, трепеща от жутких фантасмагорий. Затем он посоветовал мне лежать, подняв пострадавшую ногу как можно выше, и сам изготовил целую гору из одеял и большого баула. Словом, заботился обо мне, как умел. Но когда зашла речь о смазывании ноги целебной мазью, я от его услуг отказалась – довольно было того, что он стягивал чулок с меня бесчувственной.

Весь день я ломала голову, как подать весточку о себе – нет, не Варваре Петровне, а Ермолаю Андреевичу. Он человек серьезный, надворный советник, он будет сильно недоволен моим поведением – но он же может, явившись в полицию, заставить себя выслушать и внушить частному приставу правильный образ действий. Когда Свечкин ушел по каким-то своим загадочным делам, я стала искать письменные принадлежности и нашла их. Чистый лист бумаги сыскался не сразу – почти вся она была измалевана какими-то чертежами, что также не внушило мне доверия к людям, меня приютившим. Мало ли какие воровские приспособления они тут измышляют?

Для чего бы им это понадобилось? Не грозит ли мне мое заточение какой-то бедой? Ведь я видела их ночью в цирке, я могла понять, для чего они туда явились? Что, если жизнь моя – в опасности?

Я попыталась выйти из комнаты, но оказалось, что хитрый Свечкин меня запер. Окно выходило во двор, двор был пуст, позвать на помощь я не могла. Оставалось ждать и делать опыты над ступней. Я знала, что тугая повязка облегчает ходьбу, и пробовала наложить бинт и так, и этак. Наконец пришли Свечкин и Алексей Дмитриевич.

На сей раз пожилой господин был одет в сюртук и имел вид столичного жителя из дворян. Столичных господ узнать нетрудно – они одеты с большим вкусом, чем провинциалы, и цвета подобраны с изяществом, и обувь – хорошей работы. Я задумалась – что означает сей маскарад. Но делать вопросы не стала – боялась наслушаться вранья.

Алексей Дмитриевич также меня ни о чем не спрашивал, хотя ему должно было быть любопытно – для чего я ночью оказалась в цирке. Он понимал, что я ему не соперница по части конокрадства, но причина моего появления, бегства и рыданий не могла его не беспокоить.

Разговор наш был таков, что впору самой светской гостиной – увидев у меня в руках «Замок Отранто», Алексей Дмитриевич удивился моему знанию английского языка, я сказала, что могу этот язык даже преподавать, и мы обменялись какими-то английскими афоризмами, только произношение у моего собеседника было скверное. Такое бывает, когда человек осваивает иностранный язык самоучкой, а английский еще тем хорош, что внушает соблазн читать так, как написано. Нас в институте учили читать правильно и выразительно, тому же я теперь учу девиц, Машу и Катю.

Спаситель мой не задал ни одного вопроса, кроме литературных. И я не задала ни одного вопроса. Положение было трагикомическое – нам обоим страшно важно было узнать друг о друге поболее, а вместо того мы толковали о всякой ерунде!

Я пыталась заранее представить его вопросы. Первый из них: сударыня, ваши близкие, несомненно, о вас беспокоятся, куда и кому сообщить, чтобы оставили беспокойство и прислали за вами экипаж? И я никак не могла придумать достойного ответа. Назвать ему мой адрес – означало, может быть, подписать свой смертный приговор. Сейчас злоумышленники, видно, не решили еще, как со мной быть, и я могу, исчезнув из их дома, преспокойно жить в трех шагах от Гертрудинской, на Мельничной, уверенная, что найти меня они не сумеют. А если я буду в любую минуту досягаема – неизвестно, чем это кончится.

Так рассуждала я, но Алексей Дмитриевич ни о чем не спрашивал, кроме всякой чепухи: по нраву ли мне вишневый штрудель? Когда же я стала извиняться за то, что занимаю его постель, он запретил мне об этом беспокоиться – он-де и в трактире Московского форштадта прекрасно выспится! Это было по-джентльменски, но при мне оставался надсмотрщиком Тимофей Свечкин.

Затем он удалился в чуланчик и выскользнул оттуда переодетый в простую одежду, меж тем как Свечкин всячески меня отвлекал. И более в тот день не вернулся. Ночевать он также не пришел.

Следующая ночь и день прошли без приключений. Покой подействовал на мою ногу благотворно – к вечеру я пробовала ходить по комнате и была собой весьма довольна. Легкая хромота вскоре должна была пройти. Но я нарочно пожаловалась Свечкину на боль и получила дополнительную порцию лечебной мази.

Когда он ушел ночевать в чуланчик, я выждала немного, погасила свечу, впотьмах кое-как обулась, закуталась в шаль и почти бесшумно покинула комнату. С лестницы я спускалась, как восьмидесятилетняя старуха – я чай, не менее получаса! Дверь внизу запиралась на засов. Я отодвинула его и вышла на Гертрудинскую.

Идти все же было трудновато – расстояние до угла Гертрудинской и Александровской казалось мне вовсе непреодолимым. А еще дойти до Карловской (русские жители называли ее на московский лад – Романовка, и мне это нравилось куда больше), а от Карловской – до Мельничной… И ведь еще неведомо, что ждет меня на Мельничной!

Это меня не на шутку беспокоило. Я исчезла среди ночи, два дня не давала о себе знать, и вот являюсь, прихрамывая на правую ногу, одетая отнюдь не так, как следует при выходе из дома. Неизвестно также, что с детьми. Скорее всего, они вернулись домой, а утром выбрались из своих кроваток, как ни в чем не бывало. Но что, если их поймали в цирке и передали в полицию?

Наконец мне в голову пришла разумная мысль – ведь тут же, на Гертрудинской, живет Кудряшов, и уж он-то наверняка знает, что творится у нас в доме. Его внимание ко мне заметили все, кроме милых малюток, и к нему первым делом послала Варвара Петровна, когда стало понятно, что я не ночевала дома. Конечно же она не подумает, будто я пала так низко, чтобы до венчания провести с ним ночь, но я могла выйти из дому на тайную встречу, постоять с ним у калитки.

Я кое-как дошла до его дома между Александровской и Дерптской. Мысль встретиться с ним нравилась мне все больше. Он неглуп, он поможет мне выбрать правильную линию поведения, он и присоветует, как вести себя в полиции, – так рассуждала я, учитывая еще и его телесную силу – он поможет мне добраться до Мельничной!

Главное теперь было – не перепутать окна. Он снимал две комнаты, одну для себя, другую для сестры и тетки, бывших на его иждивении. На фасаде во втором этаже было в ряд три окна. Я знала, что одно из них – кудряшовское. Подумав, я выбрала среднее – только в нем и горел свет. Теперь нужно было найти, чем кинуть в стекло. Камушки на рижских улицах не валяются, и я потратила некоторое время, прежде чем нашла черепок.

Мне повезло – я угадала. Но тем мое везение в последние двое суток и завершилось.

Кудряшов на стук выглянул в окошко.

– Кто тут балуется? – строго спросил он.

Я хотела позвать его – и внезапно охрипла. Насилу удалось произнесли срывающимся голосом:

– Аркадий Семенович!

– Кто это?

– Я… Лиза…

– Мисс Бетти?!

– Аркадий Семенович, ради Бога, спуститесь ко мне. Нам надо поговорить! – взмолилась я.

– Нет уж, лучше вы поднимайтесь сюда. Сейчас я вас впущу, – тревожным голосом возразил он. – Вам нельзя стоять на улице… Подождите!..

Он даже не стал переодеваться – как был, в халате, сбежал по лестнице и впустил меня. При этом он озирался и шепотом требовал безмолвия. Я едва удерживалась от стонов, поднимаясь по лестнице – узкой и крутой, как в большинстве рижских деревянных домов. Но про поврежденную ногу ему не сказала ни слова – мне лишь его сочувствия сейчас недоставало!

Когда мы оказались в его комнате, он сообщил, что перегородки тонкие, и чем тише я буду говорить – тем лучше для нас обоих.

Я понимала – когда он нанимал комнаты и уговаривался с хозяевами об условиях, ему наверняка назначили главное: не водить женщин. К тому же в соседней комнате спали его сестра и тетка, а им только попадись на язычок. Сперва мне казалось странным, отчего он все же затащил меня в свое жилище. Истины ждать пришлось недолго.

– Мисс Бетти, где вы пропадали все эти дни? – спросил Кудряшов. – Все с ног сбились, вас ищучи. Уже двинских перевозчиков опрашивали – не слыхано ли на островах про ваше прибитое к берегу тело.

– С чего бы мне бросаться в Двину? – удивилась я.

Он несколько смутился и снова стал спрашивать, где я скрывалась.

– Этого я сказать не могу. Слушайте, Кудряшов, вы ведь знаете, что творится у нас дома. Наверняка Варвара Петровна вас обо мне спрашивала. Как она настроена? Злится или полагает, что я попала в беду?

– Попала в беду? – повторил он. – Да, это верно сказано. Она в отчаянии от того, что ваше злосчастное приключение сделалось всем известно. А ведь она доверила вам дочерей…

– Что она может знать о моем приключении? – удивилась я.

– Да именно то, что ей поведал частный пристав.

Тут Кудряшов сделал многозначительную паузу. В своем халате из недорогой ткани, но щегольского покроя, на манер сюртука, ниспадавшем до земли, как широкая юбка толстой барыни, он был монументален и даже грозен.

– При чем тут полиция?

– Или вы самая ловкая притворщица в свете, – сказал он, помолчав и пристально на меня глядя, – или же случилось такое недоразумение, что только Вальтер Скотту впору сочинить. Или господину Бомарше. Сядьте, Елизавета Ивановна, сядьте… Я скажу вам нечто чрезвычайно неприятное…

Одно то, что он не назвал меня «мисс Бетти», заставило меня содрогнуться. Мое ночное бегство, несомненно, было понято, как любовная интрига с неведомым поклонником. Я готова была оправдываться, готова была даже правду сказать о том, как пыталась вернуть домой детей. Но полиция?..

– Я слушаю вас, Кудряшов.

– Нет… – пробормотал он. – Даже и не знаю, как подступиться…

– Да говорите, как есть! Что вы, в самом деле, Кудряшов, как малое дитя!

– Тише! Лиза… Елизавета Ивановна… Вас обвиняют… Нет, не так… Предполагается, что вы… что вы вступили в связь с цирковым наездником Лучиано Гверра и… и в ссоре убили его… закололи кинжалом…

– Какая чушь! – с чувством произнесла я. – Нужно совсем ума лишиться, чтобы такое придумать. Вы знаете меня не первый год, Кудряшов. Похожа ли я на женщину, которая сойдется с цирковым наездником?

– И Варвара Петровна также не желала этому верить, и Ермолай Андреевич. Но все свидетельствует против вас.

– Вы имеете в виду, что меня видели в обществе Гверры? – спросила я, невольно покраснев. – Это я легко могу объяснить. И свидетелем моим будет сам директор цирка, господин де Бах. Речь шла об услуге, которую я случайно оказала де Баху…

– При чем тут он? Лиза, вы еще не понимаете, в какую пропасть упали! Все товарищи Гверры клянутся, что вы были его любовницей и тайно с ним встречались. Они даже берутся указать место ваших ночных встреч!

– Я? Кудряшов, вы с ума сошли!

– Тогда уж не я, а частный пристав Вайсдорф! Это он собрал все сплетни о вашем романе с итальянцем и с торжеством доставил их к Варваре Петровне и Ермолаю Андреевичу! Вообразите, каково мне было слышать, что вы – вы! неприступная Диана! ходячая добродетель! – бегали по ночам к итальянцу! А затем, поняв, что удержать его вам не удастся, ночью пришли в цирк и ткнули его ножом прямо в сердце!

Кудряшов не на шутку разволновался. Я все еще не понимала, насколько серьезно обвинение.

– Мне остается только по-христиански простить этих бедных людей за клевету, – как можно спокойнее сказала я. – Они потеряли товарища, они ищут убийцу, это все понятно… Только я Гверру не убивала, клянусь вам!

– Но что же вы делали ночью в цирке?

Я ответила не сразу. Выходило, что кто-то из товарищей Лучиано видел меня. Мог ли это быть тот, кто за мной погнался? Или еще кто-то, кого я в темноте не заметила, узнал меня? Новость была прескверная…

– Я искала там Васю и Николеньку. Они решили, что ночью непременно будет пожар и придется спасать лошадей. Я обнаружила, что их нет в детской, догадалась, куда они сбежали, и пошла следом, чтобы привести их домой. Услышав в цирке голоса, я вошла… и увидела тело Гверры…

– А мальчиков вы там нашли?

– Нет… Признаться, когда я увидела труп, я… мне… не каждый ведь день спотыкаешься о трупы…

– Но отчего вы сразу не вернулись домой? И где вы были все это время?

– У добрых людей…

– У вас концы с концами не сходятся, Лиза. Зачем отсиживаться у добрых людей, если вы ни в чем не виноваты? И еще нож…

– Какой нож?

– Тот, которым был убит Гверра. Лиза, ради Христа, хоть мне-то скажите правду! Я найду способ помочь вам!

– Тише! – теперь уже я призвала его к осторожности. – При чем тут нож убийцы?

– Лиза, полиция обыскала вашу комнату, они нашли портрет Гверры, вами нарисованный. И с кухни пропал большой нож. Ваша Дарья первым делом доложила об этом Варваре Петровне, а Варвара Петровна проболталась частному приставу, теперь и сама не рада.

– Но это же совсем просто! Пусть дуре Дарье покажут тот нож, которым был убит несчастный Гверра!.. – начала было я.

– Невозможно. Тот нож исчез.

– Как он мог исчезнуть?

– Тело не сразу отвезли на съезжую. Оно лежало где-то в цирке, или в парке, или я уж не знаю где. Утром оказалось, что кто-то вынул нож.

– Вы хотите сказать, что это была я? – наконец-то я стала осознавать всю опасность своего положения.

– Так полагает Вайсдорф. Убив Гверру, вы не смогли покинуть цирк и где-то спрятались. Потом вам удалось вытащить из тела нож. Вы оставались в своем убежище до вечера, пока не стала сходиться публика, и, замешавшись в толпу, скрылись.

– Да где ж я там могла спрятаться?

– Товарищи Гверры полагают, что вы смогли забраться в щель между ложами первого яруса и землей.

– Как я могла знать о существовании такой щели?

– Вы могли найти ее случайно. Лиза, я не сочинил все это, я только пересказал слова частного пристава! Один Бог знает, как неприятно мне говорить вам все это…

Я ничего не ответила.

В романах оскорбленная невинность поднимает шум, взывает к Господу, наконец, лишается сознания. Я ни на что подобное была неспособна. В голове моей образовалась мысль, которая разрослась и затмила собой все иные мысли: «Это – конец…»

Как могла я оправдаться – хотя бы перед Кудряшовым? Меня видели в цирке, стоящей на коленях перед телом Лучиано; все слышали мой пронзительный вопль; никто не понял, куда я скрылась; портрет Лучиано найден в моей комнате, и все это – правда, правда, правда!

А слова товарищей Гверры – ложь, да только у меня нет средства ее опровергнуть. Разве сидел по ночам у дверей моей комнаты сторож, чтобы присягнуть – девица Полунина все эти ночи провела дома и никуда не убегала?

Тут мне пришло на ум еще одно соображение: а ведь эти господа не врут! Откуда бы они могли знать о моих, пусть даже невинных, встречах с итальянцем, как не от него самого? Я слыхала про нравы артистов – у них за честь и за подвиг почитается соблазнить женщину или девушку из порядочной семьи. Гверра, очевидно, лгал им про страстный роман со мной, чтобы услышать их похвалу. Все, что я делала по доброте и простоте душевной, теперь оборачивалось против меня. Когда я принесла рисунок господину де Баху, Гверра догнал меня – и никто не слышал, о чем мы уговаривались. А, вернувшись, он мог наплести невесть что. Затем он приходил на свидания в храм принаряженный – и одному Богу ведомо, где он после того слонялся, а товарищам своим исправно докладывал, что запросто добился моей благосклонности!

Вот истинный повод возненавидеть весь род мужской!

Но ведь я не называла Гверре своего имени, не говорила, где живу. Как же товарищи его догадались, кого назвать полицейским и куда их направить? Неужели за мной следили?

– Послушайте, Кудряшов, еще раз клянусь вам – я никого не убивала! Меня оболгали, я не так воспитана, чтобы пасть в объятия бродячего балаганщика! Даже если это красавчик-итальянец! – произнеся эти слова, я почувствовала, что слезы подступают к глазам.

В недобрый день эта древнеримская красота покорила мою душу!

Я заплакала – от какой-то непостижимой жалости, рассудок мой не мог бы ее объяснить. Кудряшов смотрел на меня с недоумением и даже страхом – он и представить не мог, что я способна самозабвенно рыдать.

Он раздобыл стакан с водой и попытался меня напоить. Вода оказалась теплая и отвратительная, я оттолкнула Кудряшова и понемногу стала успокаиваться.

– Вы верите мне или шайке балаганщиков? – спросила я.

– Вам, разумеется, – сразу ответил он, – но все доводы против вас настолько логичны…

– То есть, моя воображаемая страсть к итальянцу показалась вам логичной? Хорошего ж вы обо мне были мнения!

– Тише, ради Бога, тише! – воззвал он.

– Но как вы бы все это объяснили?

– Нож, несомненно, взяли мальчики… Вы знаете их страсть ко всякому оружию…

– Отчего ж они его не вернули?

– Не знаю. Вы даже не сказали, вернулись ли они сами.

– Утром они были в своих постелях. Они очень расстроены из-за того, что вы пропали. Никуда не хотят идти, сидят в детской, их с большим трудом выпроводили хотя бы поиграть во дворе. Лиза, вам никто не поверит, когда вы скажете, что эти два ангела ночью сбежали из дома.

– Но пусть спросят их самих.

– Они так боятся Ермолая Андреевича, что не посмеют признаться… если они действительно убегали, разумеется…

– Вы не верите мне, – с горечью сказала я. – И я даже знаю отчего. Вы сравниваете себя с бедным Лучиано Гверра и считаете, что, выбирая между вами двумя, я должна была предпочесть его. Но почему женщина непременно должна кого-то выбирать и предпочитать? Отчего бы вам не оставить ее в покое и не приписывать ей никакого преступного выбора? Мне никто не нужен! Решительно никто!

– Я хотел бы вам верить, Елизавета Ивановна, хотел бы!..

Тут в стенку постучали. Кудряшов обернулся с таким испугом, что мне стало его жаль.

Все, что я могла для него сделать, – это поскорее убраться прочь из его жилища.

– Прощайте, – сказала я. – И никому не говорите, что я у вас была.

– Стойте! – воскликнул он. Но удерживать меня было бесполезно.

– Меня ждут внизу те самые добрые люди. Не смейте меня провожать!

Одному Богу ведомо, чего мне стоило пройти четыре шага, не припадая на правую ногу.

С лестницы я не сошла, а сползла по перилам.

Кудряшов остался в своей комнате – думаю, что безмерно благодарный мне за мой уход. Я была уверена, что он никому ничего не скажет – его же заклюют, что он не сумел меня удержать. А если бы удержал, если бы сопроводил домой – Ермолай Андреевич собственноручно доставил бы меня в часть. Потому что домашняя учительница, замешанная в дело об убийстве наездника, ему не нужна.

Я понятия не имела, куда теперь деваться. По всему выходило, что нужно вернуться к Алексею Дмитриевичу. Да, вернуться и самой докопаться, что он делал в цирке и какое он, а не я, имеет роковое отношение к смерти бедного Лучиано. Другого способа обелить свою репутацию я не видела.

И я стала придумывать ложь, объясняющую, почему я вдруг решила поселиться у незнакомого человека. Эта ложь должна была хоть несколько походить на правду, чтобы мне по неопытности не запутаться.

А что в моем положении правда?

То-то и оно…

 

Глава шестая

Рассказывает Алексей Сурков

Никакого пожара в цирке не было.

Впоследствии мы узнали, кто и для чего поднял тревогу. Но – всему свое время!

Когда мы выскочили из цирка вместо с незнакомкой, которую я спас, там начался переполох, и искать в этом переполохе Ваню уже не имело смысла. Он конечно же выводил лошадей в парк, да только найти его там было бы сложно – парк кишмя кишел цирковыми служителями, наездниками и, статочно, музыкантами – где ж им еще ночевать, как не в родном балагане?

Я косо смотрю на всевозможных незнакомок. Кто их знает, что у них на уме. Встречал я некоторых в обществе драгоценной сестрицы – и они не вызывали ни малейшего желания познакомиться поближе. А уж уличные незнакомки – гроза кошельку и здоровью.

Но эта особа, сдается, была в цирке не посторонним человеком, хотя и говорила по-русски. Я первым делом подумал, что ее сманил за собой из столицы кто-то из смазливых наездников. Петербуржский выговор я всегда узнаю. У нее была речь столичной жительницы.

И ее слова о том, что она не может попасть в свое жилище только потому, что вывихнула лодыжку, тоже показались мне подозрительными. Да, допустим, ей трудно подняться по лестнице. Но она могла бы послать своим близким записку со Свечкиным, они бы явились и забрали эту особу. Так нет же – о близких она не сказала ни полслова!

А меж тем она была из хорошей семьи, раз уж там понимали пользу английского языка. Обычно барышням преподают французский, да еще в объеме, достаточном для мазурки и фигур котильона. Учиться наши барышни не любят – взять хотя бы моих племянниц. В сестрицу уродились, бедняжки, а у той до сих пор превеликие неурядицы с таблицей умножения. Вот женись на такой дуре – все хозяйство прахом пойдет!

Правда, у нашей незнакомки было преотвратное произношение. Меня учили еще английские офицеры, с которыми я близко сошелся в двенадцатом году, и потом я не упускал случая говорить с англичанами. А она, я полагаю, самоучка, долгое время произносившая слова так, как написано, пока некая добрая душа не сжалилась и не дала ей несколько уроков правильного чтения.

Когда Свечкин усыпил ее своим снадобьем, в которое входила и опийная настойка, мы устроили военный совет.

Я утверждал, что это столичная жительница, попавшая в беду. Гаврюша высмеял мою наивность – по его словам, это была жрица вольной любви, которая увязалась за бродячими балаганщиками и вызвала гнев своего покровителя – возможно, спутавшись с другим голоштанным артистом.

– Неужто можно так плохо думать решительно о всех женщинах? – спросил я его. – Они не ангелы, но ведь есть и порядочные. Моя сестрица, например. Или, что вернее, жены моих друзей.

Эту поправку я сделал неспроста – у сестрицы просто не хватит ума изменить Каневскому. А ежели хватит – то кому она, помилуйте, нужна?

– Порядочная дома сидит, детей растит, а не бегает по цирку расхристанная, – возразил он. – Вы, поди, не заметили, а на ней ведь только юбка поверх рубахи да шаль.

– Ты зато заметил, – буркнул я. И что плохого в том, что я старался не смотреть на женщину, чья одежда в беспорядке?

Тимофей слушал нашу грызню и молчал. Наконец он сказал свое веское слово.

– Кто бы девица ни была, а про цирковые склоки и интриги нам расскажет, как миленькая.

– И точно, она может знать, почему де Бах взял Ваню, держит его в цирке и явно не выпускает в город, – обрадовался я. – Она же подскажет нам, к кому из служителей обращаться, чтобы устроили встречу с Ваней. У нее там, уж верно, завелись приятели и приятельницы.

– Только надобно обращаться с ней, как с порядочной, – строго сказал мой Свечкин, глядя при этом на Гаврюшу.

Затем встал вопрос – где нам ночевать?

Незнакомка заняла мою постель. В чуланчике Тимофея нам втроем было не поместиться. Будить хозяев – не с руки. Тимоша почесал в затылке и предложил выйти к водопою – неподалеку от моего жилища было особое место, где извозчики поили коней, а водовозы набирали из колодца воду. Там и ночью можно было обнаружить дремлющего извозчика, который уж точно знал, где пустят переночевать, не задавая лишних вопросов.

Мы оставили в чуланчике Тимофея – он самый из нас старший, да и умеет обращаться с вывихнутыми лодыжками. Извозчик доставил нас на Лазаретную, к какой-то подозрительной куме, и там мы преспокойно проспали четыре часа, остававшихся до рассвета. Потом мы вернулись в мое жилище, где Тимофей уже сооружал завтрак.

Незнакомка все спала, и Тимофей пообещал, что к обеду, глядишь, проснется. Ей это и полезнее – так объяснил он, во сне человек здоровья набирается. Я, позавтракав овсянкой и беконом с яйцами (Гаврюша эту еду не одобрил и обошелся одной овсянкой), побрился, напомадил волосы и сел ждать, покамест будет готов мой щегольской наряд, несколько помявшийся в бауле. Я не привередлив, но правила денди соблюдаю наперекор всему. И даже именно потому их соблюдаю, чтобы устыдить всех нерях, какие попадутся на пути.

Щегольство это вызвало у Гаврюши приступ ворчания, бурчания и взывания к нравам предков, которых крахмальных сорочек не носили. Тимофей, приводивший в порядок мой гардероб, для чего заблаговременно был взят у хозяев большой чугунный утюг и разведен огонь в печке, отругивался вместо меня. Провозился он по меньшей мере два часа, и незнакомка за это время даже не шелохнулась.

Я знал, где узнаю цирковые новости, – в ресторане «Лавровый венок». Этот ресторан находился в самой крепости, на Известковой улице, славился хорошей кухней и отменным пивом. Именно туда, как полагал Тимофей, ходит обедать де Бах с семейством – супругой, тремя сыновьями и прочими домочадцами. Там-то, скорее всего, мне и расскажут про цирковой переполох.

– Как быть, Гаврюша? – спросил я. – Пойдешь со мной в притон разврата?

– А в чем разврат? – полюбопытствовал он.

– Немцы собираются, пиво пьют, галдят, непристойные истории рассказывают, – принялся перечислять я все грехи «Лаврового венка».

– И все?

– Все, поди…

– Ох… Ну, коли наших там не бывает…

– Я все Якову Агафоновичу расскажу! – пылко пообещал я. – Как ты его приказание выполнял и честно мне служил! И от меня еще будет награждение…

– Только я там ничего есть не стану. Там все поганое.

– И не надо. Просто посидишь, переведешь с немецкого, что будут говорить.

Поход в «Лавровый венок» был настоящим подвигом для Гаврюши. Этот великий праведник пошел со мной в цирк, заведомо зная, что про эту вылазку никто из родни не проведает, а штукари не разбираются, кто старовер, кто православный. А тут – мало ли на кого наткнешься. Одно утешение – если кому и донесут, то Яшке, а Яшка не проболтается.

Неторопливо пересекая эспланаду и приближаясь к городскому рву, чтобы по узкой дороге, ведущей через равелин, войти в рижские ворота, мы толковали о цирковых лошадях. Я рассказывал Гаврюше все, что запомнил из представления. Он не был по натуре лошадником, но про куплю-продажу этих животных кое-что знал и рассказал, что в Лифляндии лошади плохи, низкорослы, слабосильны, и с чего ж им быть другими, когда в работу берут не успевших набрать рост и вес двухлеток.

– В три года рабочего коня оповаживают и к сбруе приучают, а тут издавна времени не было ждать, вот и измельчала порода, – объяснил он. – Я по следу берусь сказать, здешняя крестьянская кобылка прошла или привозная. У здешних копытца, как у осляти из Святого Писания, на вашей ладони поместятся и еще место останется.

В «Лавровом венке» народу было немного – хорошая публика собирается к обеду и вечером. Хозяин смотрел, как служанка расставляет стулья, и беседовал с приятелем, при этом оба угощались светлым пивом из оловянных кружек с крышками, самой правильной для пива формы – сужающейся кверху. Знатоки говорят, что при такой форме пузырьки не слишком скоро покидают напиток и вкус его дольше сохраняется.

Я подошел, поздоровался, осведомился насчет пива. Мой немецкий язык заставил их улыбнуться, но на любезность он не повлиял – я был первым посетителем заведения, и меня приняли по-царски. Мне предложили колбаски и сосиски – «франкфуртеры» или «винеры».

Чтобы сделать почин, я согласился.

Садиться за стол я не стал, а остался возле хозяина и поманил к себе Гаврюшу. Он подошел, угрюмый и мечущий исподлобья свирепые взгляды.

– Не знают ли любезные господа, что этой ночью случилось в цирке на Дертской? – спросил я. – Живя на Елизаветинской и допоздна читавши книгу, я слышал какой-то шум. Я полагал, здание горит, но утром увидел, что оно цело.

Грешен, каюсь, не так я это ловко выговорил, как теперь написал. Пару слов мне подсказал Гаврюша.

– Ах, мой Бог! – отвечал хозяин. – Страшное преступление! Когда мне рассказали, я был вне себя!

– Но что за преступление?

– Был ли почтенный господин в цирке на представлении? – спросил хозяин. Это особая здешняя вежливость – говорить о собеседнике в третьем лице, так что с непривычки с трудом понимаешь, о ком речь.

– Был, любезный хозяин.

– Видел ли господин наездников?

– Да, разумеется, прекрасно вышколенные молодцы. Особливо тот, что изображал солдата, погибшего на войне и ставшего гением славы.

– Да, это ремесло для мужчин. Я не понимаю, для чего к нему приучать девицу. Это жестоко. Если мужчина упадет и останется хромым, он найдет себе другое ремесло, найдет женщину, которая пойдет за него замуж. Хромой муж – это не так уж плохо для женщины, не так ли, милый Франц?

– Он не станет бегать за юбками! Он не догонит! – согласился хозяйский приятель, и оба рассмеялись.

У англичан есть понятие «хумор» – оно означает шутливый и острый склад ума, умение подмечать недостатки и вышучивать их изящно, без грубости. Мне близок английский хумор, а немецкий меня не веселит. Но когда эти двое порядочных бюргеров рассмеялись шутке, достойной лишь пожатия плечами, я тоже улыбнулся.

– А что девица? – спросил я.

– Ее похитили. Да, милостивый господин, этой ночью на цирк был совершен налет, злодеи как-то открыли ворота Верманского парка, через конюшню прошли в здание и вынесли оттуда девицу!

Мы с Гаврюшей переглянулись – это было что-то новенькое!

– Но отчего в цирке ночевала девица? – спросил я.

– Она дочь музыканта, и чадолюбивый папаша не отпускает ее от себя. А она выучилась делать прыжки, стоя на скачущей лошади, и блистала под именем мадмуазель Клариссы.

Я вспомнил хорошенькую белокурую девочку, и мне стало не по себе. Не она ли убегала мимо нас впотьмах, не за ней ли гнался тяжелый мужчина? А если это так – то какую роль в похищении сыграла наша незнакомка? Пыталась ли она ему помешать? Узнала ли похитителя и стала нежелательной свидетельницей?

Хозяин рассказал, что его работник, живущий в Петербуржском предместье, на Суворовской улице, рано утром шел по Дерптской к эспланаде и видел всадников, которые ехали от дома к дому, задавая вопросы тем, кто уже проснулся и занимался своими делами: не слышали-де ночью подозрительного шума, топота копыт, женских криков? Не видели ли идущую мимо девицу лет четырнадцати, простенько одетую? Ведь может статься, что она с перепугу убежала из цирка, а потом, возвращаясь, заблудилась. Но никто ее не видел, и, значит, чужаки, проникшие в цирк, выкрали красавицу и увезли.

– Но они вместе с девицей прихватили двух породистых лошадей, очень дорогих, – добавил хозяин. – И их теперь тоже ищут.

– Белых липпицианов? – спросил я.

– Да, именно их.

Мы с Гаврюшиной помощью потолковали о том, как глупо учить дочек цирковому ремеслу, я допил свое пиво, расплатился и вышел. Гаврюша последовал за мной и, покинув ресторан, перекрестился. Место это ему совершенно не понравилось.

– Что скажешь? – спросил я.

– Черт знает что, прости Господи, – отвечал он. – Это та девка, что парнишке оплеуху дала, не иначе. Кто-то ее, знать, выслеживал. Может, и девка-то неплохая, да только в таком вертепе как девство уберечь?

– Продолжаем, стало быть, наш маскарад. Сейчас вернемся домой, я переоденусь, сходим в порт за деревом – и в цирк. Неужто мы там до Вани не доберемся?

– Добраться-то мы и тогда могли. Выскочили бы с криком – нам бы его и отдали. Он бы и сам не сопротивлялся.

– А если бы воспротивился? Нас бы и выставили в тычки. Давай сперва докопаемся, на что он им там, в цирке, нужен. Не верится мне, что у него такой талант к верховой езде, как у того черномазого итальянца. А потом – как задумано: ты его сторожишь, я – в полицию.

Наша незнакомка встретила нас строгим и одновременно настороженным взглядом. При дневном свете я пригляделся к ней внимательно, и что же? Внешности самой обыкновенной, волосы темно-русые, лицо бледноватое, нос почти прямой. Я мало смыслю в амурах, но сдается – коли она приехала сюда из столицы вместе с кем-то из наездников, то не он ее умолял из дому бежать, а она сама за ним увязалась.

Надо было уже как-то к ней приступиться, задать вопросы о ее цирковых приятелях – хотя бы спросить, не отнести ли кому от нее весточку. Но я как-то оробел и спрашивал о том, хорошо ли за ней ходит мой Печкин, принес ли он ей вкусного вишневого штруделя. А уж как бы пригодилась такая весточка! Она сразу расположила бы к нам того, кому мы ее принесли. Я и так, и сяк заходил, и справа, и слева заезжал, лавировал, как йол, заходящий в шхер при переменчивом ветре, но строгий взгляд ее серых глаз пресекал все попытки расспросов.

Потом я быстро переоделся и попросту сбежал.

Гаврюша ждал меня на улице и первым делом спросил о незнакомке.

– Ничего не хочет говорить, – соврал я. – А прижать ее не умею: веришь ли, братец, в последние двадцать лет ни с одной особой дамского полу так долго не беседовал! Кроме сестрицы, разумеется, да глухой тетки, ну да с той проще всего – знай поддакивай!

– Это хорошо, – одобрил Гаврюша. – Беседовать с ними незачем. Бабий язык что помело.

– Как же ты с женой-то разговаривать станешь? – удивился я.

– А что с ней разговаривать? – еще более удивился он. – Как я ей скажу, так она и сделает.

В порту нас уже ждали приготовленные доски и еловый шест в сажень и четыре вершка. Еще я уговорился насчет железных петель, которыми доска должна соединяться с шестом. А то еще от толчка соскочит – и возись с ней потом.

Верите ли – я сочинял эту подножку со всем пылом души. Больно мне полюбилась мысль о полете под цирковым куполом, и я уж даже думал, не пригодится ли это изобретение и во флоте.

Гаврюша взвалил на плечо шест с досками, и мы через всю крепость отправились в цирк. Тащить по узким рижским улочкам на плече саженный шест – доложу я вам, весьма неприятно, особливо когда нужно поворачивать, а поворачивать приходится через каждые три шага. Того гляди, заедешь в окошко, или в витрину лавки, или собьешь шляпу с барыни, или иначе как-нибудь напроказишь. Нам вслед летела ругань на трех языках, но делать нечего – брань на вороту не виснет, и мы вздохнули с облегчением, лишь выбравшись на эспланаду.

– Жаль девочку, – сказал я, когда мы уже приближались к створу Дерптской улицы. – Не иначе, попадет в лапы к старому сладострастнику. Кто бы еще догадался ее похитить, да еще с таким шумом?

– А знаете, сударь, что мне на ум пришло? Сладострастник-то не здешний, – вдруг вымолвил Гаврюша. – Я здешних знаю – они и к портовым девкам-то бегать не желают, все больше дома с женами сидят. Уж не притащился ли он за бедной девкой из самого Санкт-Петербурга?

– А немецкие бароны?

– Мало ли им девок в деревнях?

– Ну что деревенская против такой красотки?

– Деревенская девка в теле, особливо коли ее барин к себе приблизит, тут-то она и начнет отъедаться, а эта – тоща больно. Деревенская, опять же, послушная. И вступиться за нее некому. А из-за цирковой господин де Бах шум поднимет, все откроется, позору не оберешься. Он ведь уже знакомствами обзавелся. Нет, это не здешний развратник потрудился, это заезжий.

В его словах был резон.

Мы вошли в цирк, миновав двух нищих у порога. У меня была с собой медная мелочь, я дал им по пятаку.

– Вы помолитесь, братцы, чтобы мне племянника Ваню отсюда целым и невредимым вызволить, – сказал я им, не слишком уверенный, что они поняли мои слова. Тот, что в седой щетине, точно был малость не в своем рассудке.

В цирке было тихо, мы выглянули на манеж – и там никого не застали.

– Что за притча, – сказал Гаврюша. – Ну, идем на конюшню искать Карла. Вроде там кто-то кричит.

Но на конюшне мы обнаружили такую картину – старый Карл стоял перед двумя полицейскими, тут же были де Бах и его старший сын Альберт, а также Казимир и еще какие-то люди.

Мы вовремя шарахнулись и остались незамеченными.

– Карла спрашивают, кто открыл ворота, – тихо переводил Гаврюша.

– Он клянется… клянется, что маленький Иоганн… он на директора наступает, для чего директор Иоганна взял…

– Господи, уж не про Ваню ли он?..

– А статочно, про Ваню… Он спрашивает – коли это не Иоганн ворота отворил, так что ж он скрылся? Говорит – он вместе с конокрадами ушел…

– Кто – Ваня? С конокрадами?..

– Именно так он и говорит… Теперь полицейский… требует подать сюда Иоганна… Ну и быстро же стрекочет!.. Директор говорит – Иоганна нет, но ворота отворил не Иоганн… Говорит – может статься, у девицы был договор с каким-то поклонником, и это дело потом откроется. А лошадей-то три пропало…

Мы слушали, и становилось все яснее, что де Бах всячески выгораживает Ваню, а все грехи приписывает мадемуазель Клариссе. Она-де завела поклонника, она-де решила с ним бежать и увести двух драгоценных липпицианов и третьего коня попроще – в качестве приданого.

– Не так уж это было бы глупо, – заметил Гаврюша. – Толковая, значит, девка, не пропадет.

– Ты одобряешь воровство?

– Воровство – грех, а только мы не знаем – может, ей жалованье задолжали; может, еще какая причина была.

Меж тем двух парнишек все же отправили на поиски Вани, хотя это и представлялось совершенно безнадежным делом – коли до этого времени его не нашли, значит, пропал основательно. Они пробежали мимо так быстро, что не заметили нас. Допрос Карла продолжался – раз он старший на конюшне, то должен бы знать, как удалось столь быстро вывести липпицианов и третью лошадь. Карл отбивался из последних сил. Он оправдывался тем, что был пущен ложный слух о пожаре, и все, кто только ночевал в цирке, кинулись выводить лошадей и выносить ценное имущество. При этом, возможно, отворили ворота, чтобы ставить лошадей на Дерптской улице, а не в парке, где они потопчут последние оставшиеся клумбы. Но так ли на самом деле – он не знал, потому что был на конюшне. А потом оказалось, что тревога ложная, лошадей стали заводить обратно – тут и явилась пропажа. И, по мнению Карла, о пожаре кричали лишь для того, чтобы в суматохе похитить и липпицианов, и мадемуазель Клариссу.

– Сдается, им тут сейчас не до нас, – сказал я. – Но мне сильно не нравится, что Ваня пропал. Чует мое сердце, он попал в беду.

– Что-то уж больно господин директор юлит. Не сам ли он Ваню где-то спрятал? – спросил Гаврюша. – Шш-ш-ш… О Господи…

– Что такое?

– Про убийцу речь… кого-то еще этой ночью убили… Вот почему полиция притащилась!

– Спаси и сохрани, – пробормотал я.

– А кого – не понять… Они-то знают, а мне – не понять…

– Но ведь не Ваню?

– Нет, не Ваню… Опять про лошадей… Кто лошадей увел – тот и того человека убил… это де Бах… Нет, того человека далеко от конюшни зарезали… это уж полицейский… кабы он с конокрадами сцепился, его бы на конюшне закололи…

– Дикие дела творятся в этом цирке, – сердито сказал я. – Ну, что прикажешь делать?

– Идти отсюда прочь… Если господин директор нас тут сейчас увидит – с шумом выставит, после чего нам к нему попасть будет мудрено. Уходим, сударь, уходим…

Легко сказать! Разворачиваясь, Гаврюше крепко треснул шестом о стену, так что голоса на конюшне разом стихли.

Оттуда выскочил чернокудрый крошка Казимир и сердито на нас уставился.

– Вы кто такие? – спросил он по-немецки.

– Мы по уговору с господином директором пришли подножку ладить, – ответил Гаврюша.

– Ступайте прочь, не до вас теперь!

С тем он убежал.

– Экий бойкий, – сказал я. – Прямо наглец какой-то. В его годы не помешало бы чуть повежливее со старшими говорить. А знаешь, кто мог отворить ворота? Эти театроманы, любители Шиллера!

– Какого Шиллера?

– Который про крокодильих детей сочинял, – вспомнив монолог Карла Мора, доходчиво объяснил я. – Они же взад-вперед бегали, шумели. Что бы кому-то из них в суматохе пробежать через конюшню и скоренько откинуть засов?

– Точно – они, – пробормотал Гаврюша. – Больше некому. Никто из своих этого делать не стал бы – они директора боятся. А этих – подослали… Да и недорого наняли. Сколько-то они Карлу и Йозефу заплатили, чтобы в манеж пустили пре… про…

Я объяснял ему, что такое театральная репетиция, да слово вылетело у него из головы.

– Ты бы так заучил: «репа» и «птица», – посоветовал я. – Репа – то, что господа актеры с голоду жрут, когда публика не ходит, а птица – всяк себя знатной птицей мнит.

– Ловко! – одобрил Гаврюша.

– Наука мнемоника, сиречь, наука о запоминании. Любопытно, однако, отчего всех перебирают, а их не вспоминают. Хотелось бы знать, откуда они взялись и кто таковы. Да и куда подевались во время ложной тревоги.

– Вы, Алексей Дмитриевич, когда-либо конторские книги видели? – спросил Гаврюша.

– На что мне?

И точно – при моих скромных доходах я прекрасно знал, на что уходят деньги, без всяких записей.

– А вот – туда пишут, сколько и какого товара пришло, кому и почем продан. И сразу видать – сколько осталось, чему срок вышел. Нам тоже конторская книга нужна – записать, кого и почему подозреваем, от кого какая возможна польза. И потом вычеркивать…

– Вычеркивать и новое вписывать!

– Право, легче будет!

Мы убрались из цирка и направились прямиком в Московский форштадт к Яшке Ларионову.

Как известно, во всякой лавке есть задние комнаты. В той его лавке, что находилась в Гостином дворе (после пожара он был отстроен заново и стал еще лучше), нас усадили за небольшой стол, дали нам бумагу и перья. Я писал, Гаврюша подсказывал. И получилось примерно вот что.

«В ложной тревоге виновны:

любители Шиллера;

похитители девицы и лошадей…»

Тут Гаврюша высказал дельную мысль: могло быть и так, что девицу похитил один человек, а лошадей увел вовсе другой. Совпадение неслыханное – чтобы в одну ночь два не знающих друг о друге злоумышленника замыслили нападение на цирк и грабеж. Но отчего бы и нет? Похитителей девицы и похитителей лошадей мы разнесли по разным строчкам. Затем вписали убийцу, о котором, как и о его жертве, ничего не знали, – он тоже мог, заметая следы, крикнуть о пожаре.

Список этот был нужен, чтобы подступиться к более серьезному вопросу: если мой племянник Ваня пропал в эту ночь, то куда же он подевался?

– Помяните мое слово, де Бах знает, где он, – сказал Гаврюша. – Может статься, он что-то видел, что ему видеть не след, и потому господин директор решил его спрятать.

– Уж не по приказу ли господина директора подняли суматоху?

– Для чего ему самому у себя уводить лошадей?

Дело представлялось совершенно загадочным.

В комнату заглянул Яшка. Я первым делом похвалил Гаврюшу, а затем рассказал о пропаже племянника.

– Говорите, де Бах его где-то скрывает?

– Предполагаем, Яков Агафонович.

– А не в гостинице ли он сидит? Ваш директор, я чай, нанимает лучшие номера в «Петербурге», ему это удобно – напротив замка, со всеми чиновниками можно прямо на площади раскланяться и приглашение в ложу всучить.

– Логично, Яша! – воскликнул я. – А как туда пробраться?

– Вы, господин Сурков, где теперь находитесь? – загадочно спросил Яшка.

– Как где? В Гостином Дворе.

– А точнее?

– В Московском форштадте.

– А еще точнее?

– В Риге, что ли?

– В русской Риге, батюшка! Там, за рвом и валом, Рига немецкая, а тут – русская. И мы друг за дружку держимся. Гаврюша, нужно узнать, у кого сынок или дочка в «Петербурге» служат. Беги.

Бегал он, надо сказать, довольно долго – настало время запирать лавку. Мы с Яшкой лениво вспоминали дела давно минувших дней, как удачно выразился сочинитель Пушкин. Наконец Яшка отправил меня в знакомый трактир и сам туда вскоре пришел.

Стряпали в этом трактире просто – никаких тебе маккарони с пармезаном, зато щей нальют миску – так в этой миске ложка стоит. Коли уха – так тройная, коли расстегай к ней – так непременно в дырочке, оставленной сверху, виден кусок налимьей печенки. Там и отыскал нас Гаврюша.

Яшка был прав, только в одном ошибся – не чей-то сынок или дочка, а наоборот, отец одного молодца, служившего у него на складе, трудился в «Петербурге» истопником. Хоть и лето, а работа найдется – на кухне топятся печи, нужно дрова в опустевший подвал завозить и складывать, трубочистов нанимать – не зимой же их посылать на крыши со щетками и проволочными шарами, коли какая печка испортилась – привести печника да за ним присмотреть. Конечно, служили там и другие жители Московского форштадта, но Гаврюша первым нашел именно этого деда. И мы отправились к нему – по-свойски просить о помощи.

Опять пришлось плестись заковыристыми рижскими улочками. Будь я живописцем – пришел бы от них в восторг. Но я морской офицер в отставке, и для меня лучший в свете город – Кронштадт, где ни одного кривого переулка не сыщешь, все улицы ровны, все углы – прямые, и во всем чувствуется единый хорошо продуманный план. Разве что в Летнем саду дорожки загибаются, ну так на то он и сад.

Оказалось, де Бах действительно поселился в «Петербурге», снял хороший номер для себя с супругой, второй – для старшего сына с невесткой, третий – для двух младших сыновей, четвертый – для лучшего наездника своей труппы и своего почти что родственника – его старший брат женат на дочке де Баха. То есть, место, где спрятать Ваню, имелось в избытке. Оставалось понять – для чего цирковому директору его прятать.

В разведку с почтенным дедом Перфилом Игнатьевичем отправился Гаврюша – он, помогая старику, выглядел бы куда натуральнее, чем я. Меня оставили в тесной и темной каморке, где зимой ночевал истопник. Я уселся на топчан, делать было нечего, я стал клевать носом. В мои годы нужно высыпаться, а я прошлую ночь провел весьма бурно. Наконец я улегся и задремал.

Примерно через час явился Гаврюша с докладом.

– Директорская супруга с утра из номера не выходит, еду и питье ей туда носят, – сказал он. – Старший сынок, надо думать, в цирке, а его женка тоже дома сидит, к свекрови не ходит, чего-то они не поделили. И ей также все в номер носят. Горничная у них одна на двоих, взад-вперед бегает. Там, где младшие живут, никого нет, заперто. А может, и есть, только сидит уж очень тихо. И там, где наездник живет, тоже тихо.

– Стало быть, Ваня может прятаться в одном из четырех номеров? – уточнил я.

– Выходит, так. Еще что я узнал. Господин де Бах занял один из двух самых дорогих номеров. Рядом – второй дорогой номер. Меж ними – дверь. Если приедет большое знатное семейство, чтобы оба номера соединить. Сейчас второй пустует, директор нанимать его для сына с невесткой не захотел. Может, потому бабы и разругались. Так вот, уж вечер, так не пойти ли нам в тот, второй номер? Оттуда, поди, будет слышно, о чем де Бах со своей дурой толкует. Вот правда и обнаружится.

На войне – как на войне, говорят французы. Подслушивать – плохое занятие, но другого способа узнать, где Ваня, я не видел.

Перфил Игнатьевич по черной лестнице отвел нас с Гаврюшей в тот, второй номер и указал на запертую дверь. Мы бы ее сразу сами не нашли – ее закрывал секретер, выполненный в новом готическом стиле, примерно так, как до сих пор делает мебель в столице мастерская Гамбса. Прочая мебель тоже имела причудливый вид, несколько гармонировавший с домами и церквами в Рижской крепости, и драпировки повторяли те же линии.

Старик ушел, мы остались.

– То-то будет обидно, если де Бах вернется и, ни слова не говоря, с горя молча заляжет спать, – сказал Гаврюша.

– Она ему не даст так просто лечь спать, ей новости подавай, – возразил я. Так и вышло – о явлении циркового директора мы узнали по громким восклицаниям его супруги.

Если бы не Гаврюша – ничего бы я не понял в этих торопливых речах и выкриках. Нужно очень хорошо знать немецкий, чтобы сладить с венским диалектом. Гаврюша блистательно справился с поручением, но потом, услышав мои похвалы, сам себя изругал за гордыню – даже если хорошо выполнишь дело, нос задирать грешно.

Передавать на бумаге весь разговор за дверью – долгое занятие. У супруги, которую де Бах даже в пылу склоки не переставал назвать милой Лаурой, была своя версия событий, которая порядком нас удивила.

Она утверждала, что сбежавшая наездница Клара (таково было настоящее имя девицы, а Клариссу из нее сделали для красоты) – родная дочь господина де Баха, и что он заранее знал о побеге, а двух прекрасных липпицианов дал ей в приданое, хотя мог бы отдать их «бедной Лауре» (мы не сразу поняли, что «милая Лаура» – жена, а «бедная Лаура» – дочь де Баха).

Из-за «бедной Лауры» вышел спор – каждый из супругов считал, что лишь по милости другого супруга она вышла замуж не много не мало, а в тридцать пять лет. «Милая Лаура» утверждала, что муж поскупился на приданое – если бы в цирковом высшем свете стало известно, что за «бедной Лаурой» дают превосходно вышколенных липпицианов, дочка не засиделась бы в девках. А теперь нужно сказать спасибо итальянцу, который соблаговолил жениться на девочке и увез ее непонятно куда, так что избалованная дочка странствует с каким-то бродячим балаганом.

Де Бах отвечал, что Александр Гверра сам способен заработать деньги и купить липпицианов, а что касается их выучки – то именно для этого он и оставил тут младшего брата, чтобы этот любезный братец, этот общий любимчик Лучиано, пользуясь правами новоявленного родственника, всюду совал нос и вынюхивал секреты обучения драгоценных лошадей.

– Как можешь ты так говорить о покойнике! – вскричала «милая Лаура».

Мы ахнули – так вот кого убили ночью в цирке.

«Милая Лаура» принялась перечислять все мужнины грехи. Вместо того, чтобы удержать в труппе Александра Гверра, который был наездником милостью Божьей, а вместе с ним и дочку, он позволил итальянцу начать свое дело – и это добром не кончится, итальянский зять еще подложит тестю преогромную свинью! Вместо того, чтобы отдать ценных лошадей «бедной Лауре», он приберег их для незаконной дочери – весь цирк знает, что Генрих Гросс Кларе не отец. И если наглая девчонка завтра явится с законным супругом – придется давать ей приданое.

– Ты совсем завралась, милая Лаура, – сказал де Бах. – Если я потворствовал ее бегству вместе с липпицианами, то она уже не явится за другим приданым!

Против того, что Клара – его дочь, господин директор не возражал.

– Ишь, как у них все запутано, – с неодобрением сказал Гаврюша. – Байстрюков плодят, а потом на всякие пакости идут, у законных детишек ради байстрюка кусок хлеба отнимают.

И тут «милая Лаура» заговорила о Ване.

– Из-за этого проклятого Лучиано полиция не даст нам покоя! А если докопаются до твоих дел с мальчишкой? Что ты ответишь? Что ничего знать не знал и ведать не ведал, когда взял его к себе?

– Именно так и отвечу. И тебе советую ничего об этом маленьком подлеце не знать, милая Лаура! Он подходил нам по росту и способностям – вот все, что они услышат и от меня, и от тебя!

– Как будто ты не мог найти низкорослых мальчишек в Вене! Нет, тебе непременно нужно было увезти это сокровище из Санкт-Петербурга! Кто тебе поверит, милый Кристоф?

Я так и знал, что Ванин побег связан с какой-то загадкой. Но в чем она заключается – понять был не в силах.

– Где ты спрятал его? – вдруг спросила «милая Лаура».

– Я нигде его не прятал, он сбежал.

– Ты полагаешь, я тебе поверю? Скажи это полицейским ищейкам, а я хочу знать правду!

Он так и не признался ей, где Ваня.

Если бы я, посылая Свечкина в разведку, знал, какие вопросы ему следует задавать служителям Симеоновского цирка! Одного всего одного вопроса хватило бы, чтобы напасть на след! Но я не сыщик, и нужный вопрос мне даже в голову не пришел, а Свечкину – тем паче. Знай я сейчас ответ на этот вопрос – и игру де Баха раскусил бы с легкостью. Но я знал только то, что мой племянник, обычно послушный и рассудительный, сбежал из дома вместе с балаганщиками.

– Ну что ж, Гаврюша, давай рассуждать, – так обратился я к своему помощнику. – Допустим, де Бах где-то прячет моего племянника, а если полицейские сыщики спросят его о мальчике, привезенном из столицы, он со злостью объявит, что мальчик сбежал. Я не говорю о причине! Я говорю только о возможном месте, где Ваня может скрываться!

– Сдается, я знаю, где это, – сказал Гаврюша. – Если ваш Ваня пропал из цирка прошлой ночью, когда случились и убийство, и похищение девицы, и похищение коней, то у господина директора на примете было не так много мест, где его скрыть. Эти балаганщики в Риге чужие, прикатили и укатили, ни с кем дружбы они тут не водят. Значит, единственное место, куда его могли тайно привести, – эта самая гостиница.

– Но если его привели ночью, то как могли снять для него комнату?

– И снимать не надо было. У де Баха в распоряжении есть комната, за которую уплачено вперед и которая той ночью осталась без хозяина, прости, Господи, его грешную душу.

Я понял, что он имеет в виду Лучиано Гверра.

– Так надобно же проникнуть туда! – воскликнул я.

– С Божьей помощью и проникнем.

Мы выбрались из номера и отправились на поиски Перфила Игнатьевича. Услышав, что нам требуется, он в восторг не пришел.

Староверы – люди высокой нравственности. Взломать чужое помещение для них – основательный грех. Мы долго ему толковали, что в этом помещении, возможно, содержится мой племянник. Наконец его возвышенные соображения уступили место практическим.

– Здесь у нас допоздна не ложатся, – сказал старик. – Сейчас в тот номер ломиться опасно – поднимете шум, народ сбежится. А вот когда все улягутся, тогда и попытайтесь. А я тут ни при чем!

Он объяснил, где расположена комната покойного Лучиано Гверра, и ушел к себе в каморку. А мы волей-неволей вернулись в богато отделанный номер и прилегли на кроватях, спинки которых словно были скопированы с какого-нибудь немецкого собора, со стрельчатыми арками, прорезями, зубцами и прочей совершенно не нужной архитектурой.

– А вот о ком эта бабища не кричала – так это о нашей находке, – сказал Гаврюша. – Все пропажи перечислила, а про эту забыла.

– Может, не знала?

– Чего не знала? Что кто-то из штукарей бабу с собой из самого Петербурга везет? Да ей первым делом про эту бабу донесли.

– Так, может, наша загадочная незнакомка с ней поладила? Про все шашни ей доносила? Оттого фрау де Бах о ней и молчит? – сказал это, я задумался: как-то нелогично у меня получилось.

Но Гаврюша отыскал в моих словах ту логику, о которой я и не подозревал.

– Кого-то по хозяйкиному приказу выслеживала, – сказал он вдруг. – Да и прихватили на горячем, пришлось удирать. Может, девку эту, Клару.

– А что ж рыдала, словно обезумела?

– Так ногу повредила, больно – чего ж не зарыдать? Потому и с нами увязалась – кто-то ей грозился, видать, шею свернуть за подглядывание.

– Складно… А вот что, Гаврюша, нескладно. Если она за кем-то подглядывала, тот человек, надо думать, из компании штукарей. Я его крепко тростью приложил. Не иначе, сломал ключицу. Он же, вместо того чтобы шум поднять, куда-то на конюшню удрал. И, сколько нам удалось сегодня услышать, никто ничего про товарища своего с поломанной ключицей не говорил.

– Ну, выходит так, что ключица цела, кровоподтеком детинушка отделался.

Наш разговор сделался вял, оба мы задремали. Но я успел немного поспать днем и потому довольно скоро спохватился и разбудил Гаврюшу.

– Пошли, что ли, номер покойного Гверры открывать?

– Пошли, Алексей Дмитриевич, благословясь. Дай Боже, чтобы ваш племянник там отыскался – тогда наши похождения и кончатся. А я обратно в лавку вернусь. Грехов-то сколь замаливать…

– Ты же по хозяйскому приказу, пусть Яков Агафоныч твои грехи замаливает, – пошутил я.

– Хороший вы господин, Алексей Дмитриевич, а еретик, никонианство и вам душу погубит, коли не одумаетесь.

– Ну, нашел время проповедовать…

Мы на цыпочках подошли к нужной двери.

Старик научил нас, как отворять замок, и даже дал для этой цели железный пруток. Я взялся за это дело и с легким скрежетом одолел замок. Гаврюша приоткрыл дверь.

В комнате покойного наездника было темно, а свечку мы с собой не захватили. Сказывалось отсутствие опыта в подобных авантюрах.

– Ваня! – позвал я. – Ваня, это я, твой дядюшка Алексей. Я приехал за тобой! Выходи!

Ответа не было.

– Либо испугался, либо его там нет, – прошептал Гаврюша. – Надо войти. К темноте привыкнем и все разглядим.

– Либо спит, – добавил я. – У детей сон крепкий.

Мы вошли. Комната была невелика, у окна стоял стол, слева – ширмы, закрывающие кровать, на фоне окна выделялся силуэт двусвечника со свечами.

– Эх, жаль, огнива нету, – сказал Гаврюша.

– Вы тут все еще огнивом огонь разжигаете?

– Деды так разжигали, и мы будем.

– А спичками не пробовали?

– Грех.

Я по сей день не понял, что грешного в этих маленьких лучинках с желтыми головками. Но, перекладывая платок и прочее имущество из сюртука в потайной карман кафтана, я прихватил с собой и любимую свою игрушку – прометеевы спички. Однажды я ими перепугал сестрицу до умопомрачения. Когда потребовалось зажечь свечу, я вынул из коробочки бумажную трубку и, надкусив ее с одного конца, быстро отнес подальше от физиономии. Кончик вспыхнул, сестрица взвизгнула. А объяснялось это диво просто. На конце бумажной трубочки был слой зажигательной смеси, а в ней самой – крошечный пузырек серной кислоты. Укусом я рушил перегородку меж ними, и получалась вспышка.

Нет нужды говорить, что прометеевы спички привезли мне из Англии. Оттуда же доставили и недавно изобретенные спички, которые зажигаются путем трения головки о наждачную бумагу, производя при этом неслыханную вонь. Я решил подождать, пока англичане изобретут что-нибудь менее вонючее.

– Ты, Гаврюша, только не пугайся, – предупредил я. – Сейчас, с Божьей помощью, я свечу зажгу, но ты, Христа ради, не бойся!

Он с честью выдержал испытание, сказав только:

– Тьфу! И не лень же людям всякую пакость придумывать.

Огонек свечи озарил комнату, и я невольно разинул рот.

Здесь кто-то успел побывать – возле кровати на полу стояли раскрытые баулы, а вокруг были разбросаны вещи – предметы мужского гардероба.

– Вот это, Гаврюша, доподлинный грех – покойника обокрасть, – сказал я.

– Кто-то из своих потрудился, – заметил он. – Польстились на новые панталоны или на галстух, будь он неладен.

– А что, Гаврюша, ведь если в люди выйдешь – не только сюртук, фрак надевать придется, а во фраке без галстуха не ходят.

– Когда это еще будет! Мне сперва жениться нужно, своим домом зажить, свое дело завести. А к тому времени и фраки из моды выйдут. Гадкая одежонка – ни для тепла, ни для красоты, да еще раздвоенный хвост. Кто хвост носит – знаете?

Такой теологический подход к фраку меня порядком развеселил.

– Посвети мне, Гаврюша, – попросил я. – Может, мой Ваня в постели клубочком свернулся, а может, с перепугу успел под постель забраться.

Гаврюша взял двусвечник с одной горящей сальной свечкой, на которой уже стала собираться черная шапочка нагара. Мы подошли к постели.

Тут надо сказать, что ширмы, состоявшие из четырех затянутых недорогой тканью экранов были сдвинуты и торчали углами, так что кровать была наполовину открыта. Поэтому мы к ним и не прикоснулись.

В постели Вани не было. Я нагнулся, чтобы заглянуть под кровать, нагнулся и Гаврюша, чтобы посветить мне. И тут ширмы, вдруг сложившись, рухнули ему на спину. Гаврюша, качнувшись, налетел на меня и лишь чудом удержал в руке двухсвечник.

За ширмами прятался человек, но это не был Ваня. Проскочив мимо нас в коридор, он заорал истошным голосом:

– Воры! Держите воров!

Вот только этого нам недоставало!

Я, честно говоря, растерялся: отродясь меня – офицера, дворянина! – не называли вором. А вот Гаврюше, который лет с шестнадцати служил приказчиком, а до того – мальчиком на побегушках в лавке, всякие покупатели попадались – и такие, которые считали его записным мошенником, тоже. Потому, видать, он опомнился первым и запустил в крикуна подсвечником. Затем он схватил меня за руку и повлек прочь из номера покойного итальянца.

Гостиница, как всем известно, – это ряды номеров, двери которых выходят в длинные коридоры. Там есть и конурки, в которых горничные держат свое имущество, и другие конурки – в которых сидят коридорные. У коридорных, кроме прочих обязанностей, есть и такая – ночью начистить сапоги и башмаки постояльцев. Поэтому на помощь нашему крикуну первым делом выскочил ближайший коридорный со свечой, раздался топот – к нам бежали еще какие-то люди сверху и снизу.

Если бы не Гаврюша – попался бы я к ним в кровожадные лапы. Но он кинулся на крикуна, оказавшегося черноволосым подростком, с целью схватить его за ухо или за волосы и, ударив лицом о стенку, заставить замолчать.

Непонятным образом крикун вывернулся и кинулся прочь по коридору, а мы, даже не проводив его взглядом – вниз по лестнице. Гаврюша опять схватил меня за руку и заставлял двигаться все скорее и скорее. В прихожей уже стояли швейцар и сторож, готовые схватить нас, сверху за нами гнались коридорные. Беда казалась неминуемой.

Как во всякой почтенной гостинице, а именно таковой и являлся «Петербург», в нижнем этаже был устроен большой обеденный зал. К дверям, ведущим на улицу, нас не пускали; делать нечего – мы кинулись в этот обеденный зал, а там я вдруг опомнился и стал кидать в преследователей стульями. Силой меня Господь не обидел, и не надо, глядя на мой скромный рост, предполагать во мне слабость. Пока я вел эту канонаду, Гаврюша отворил окно – и мы отважно выскочили прямо на Замковую площадь.

Теперь главное было – пропасть из виду, но при этом не налететь на патруль. Мы положились на быстроту наших ног и, завернув за угол, нырнули в Малую Замковую улицу, оттуда – в Монастырскую и, в конце концов, выбежали к Дворянскому собранию. Сейчас, вспоминая ту ночь, я вижу, что нас спасло чудо.

– Держите, сударь, – сказал Гаврюша, тыча мне в руки нечто мягкое.

– Что это?

– Добыча.

– Какая еще добыча?

– С головы у мерзавца сорвал. Сдается, парик.

Мы стали искать, где бы досидеть до утра. В том же Санкт-Петербурге довольно всяких сараев во дворах, но в Рижской крепости каждая пядь земли на счету, дрова хранят в подвалах, а подвал плох тем, что спуститься-то в него дегко – выставил окно, выходящее на улицу на уровне твоих колен, да и соскочил, а выбираться как прикажете? Тем более, что во многих подвалах сделаны у окон откосы, чтобы удобнее спускать дрова или при нужде что-то вытягивать наружу. Наконец мы нашли какую-то щель в стене возле Яковлевской кирхи, забрались туда, уселись за землю и, поговорив малость, задремали.

Когда рассвело, мы разглядели парик внимательно. Он был уже старый, засаленный, и вороные кудри навели нас обоих на одну и ту же мысль:

– Уж не Казимира ли мы застали в комнате покойного итальянца?

Мы привыкли считать его подростком – его живая, худая, мальчишеская фигурка к тому располагала, он был одного роста с Ваней. Но странный это, однако, подросток – в парике! Допустим, для участия в представлении парик зачем-то нужен – красоты придает, что ли? Но представление завершилось – снимай его и напяливай на деревянного болвана, как делали наши деды при покойной государыне Елизавете Петровне.

Так и не поняв, точно ли это был он, мы стали соображать – как же теперь выбираться отсюда. Ворота отворяются рано – в крепость впускают прислугу, которая весь день служит хозяевам, а ночевать уходит в предместья; впускали разносчиков, зеленщиков с их корзинами, молочников с их бочатами; множество всякого народа, который кормится в крепости. Додумались до того, что нужно сперва оказаться у склада за реформатской церковью, в котором Ларионовы спокон веку нанимали то один, то два яруса. А там уж Гаврюша сразу найдет знакомцев, и мы выйдем в Московский форштадт с какими-нибудь мешками на плечах и невинным выражением физиономий.

Можно было держать пари, что хозяева «Петербурга» уже отнесли в полицию явочную, в которой самым злодейским образом расписали и грабеж, и ущерб обеденному залу, и наши приметы.

Наконец мы оказались в Гостином Дворе и отыскали Яшку Ларионова.

Купчина от наших подвигов в восторг не пришел, но и в панику не ударился.

– А то я не найду, где вас в русской Риге спрятать? – спросил он.

– Спрятаться нетрудно, – отвечал я. – Но я сюда приехал за племянником. И сейчас я уж беспокоиться начал – а жив ли он? Надобно найти в цирке своего человека. Я ему заплачу – лишь бы растолковал, что там за чертовщина творится.

– Хм… – задумчиво произнес Яшка. – А ведь человечек-то такой у нас есть. Только подход нужен особенный…

И как-то залихватски подмигнул мне.

– Это как же? – спросил я.

– Выйди-ка, Гаврюша, – приказал Яшка.

Когда мой праведник в образе хитрого приказчика покинул комнату и затворил за собой дверь, Яшка еще немного выждал, прежде чем приступить к делу.

– Алексей Дмитрич, девка, что вы в цирке спасли, у вас ведь проживает?

– А куда ей идти – она на больную ногу ступить не может. И в цирк вернуться ей страшно – я там, надо думать, ее любовника изувечил.

– Так вот к ней и нужно бы подкатиться.

– А как?

– Как? Ну… не мне вас учить… Ну, как к девкам подкатываются?

– Тьфу! – вскричал я, невольно скопировав интонацию Гаврюши. – Яша, да ты думай хоть изредка, что говоришь! Как это я, человек пожилой, почтенный, известный безупречным образом жизни, – да к какой-то приблудной девке?.. Да я и не знаю, как это делается! Давно эти проказы забыл!

– Пожилой? – Яшка задумался. – Сколько ж вашей милости лет?

– Сорок пять!

– Меня, стало быть, на три года постарше?

– Не знаю, я тебя не крестил, – буркнул я, придя от Яшкиной затеи в сквернейшее расположение духа.

В молодости я, понятное дело, проказничал. Да кто из моряков, приходя в порт, не думает первым делом о жрицах любви? Да и не только о них – было в моем тайном списке и несколько замужних дам. Но шли годы, и я не то чтобы обленился – а как-то само вышло, что я от этих дел отошел. Жениться я все как-то позабывал, ухаживать за дамами после тридцати пять перестал – боялся выглядеть комичным, этаким мышиным жеребчиком на тонких ножках, над которым дамы исподтишка посмеиваются, хотя исправно принимают его букеты и комплименты. К молоденькой свататься – ясно же, что она меня не полюбит. К вдовушке в подходящих годах – так Бог весть, полюблю ли я ее. На театральных девок денег нет, а приблизить к своей особе квартирную хозяйку, не давая ей надежды на венчание, – тоже нехорошо…

– В такие годы можно еще молодую взять и дюжину детей с ней нарожать, – уверенно сказал Яшка. – В год по младенцу, не слишком себя утомляя. И всех в люди вывести. И в семьдесят пять, выдав замуж младшую дочку, о душе подумать.

Я вздохнул. Дети – это сплошные нелепые хлопоты, довольно взглянуть на мою бестолковую сестрицу, чтобы разувериться в счастье семейной жизни.

– Так вот, коли уж вы ту девку спасли от большой беды, надобно за ней приволокнуться – она от одной благодарности многое для вас сделает. Все расскажет про цирк, про де Баха, скажет, к кому от ее имени тихонько подойти. И про Ваню вашего расскажет.

– То же самое она мне поведает, если и не приволокнусь.

– Ан нет! Теща у меня мудрейшая баба, ума для бабы просто неслыханного, как-то выпила наливочки – и много чего мне про женский пол наговорила. Коли вы с той девкой будете по-простому говорить, она вам кратко на ваши вопросы ответит – да и будет полагать, что по гроб жизни вас облагодетельствовала. А коли с лаской – она вас и по руке шлепнет, и нахалом назовет, а все же ей будет приятно и она язычку даст волю.

Я понимал, что Яшка прав, но совершенно не видел себя в роли соблазнителя.

– Да она и не в моем вкусе, эта Лизавета. В ней напрочь нет…

– Чего нет?

– Пикантности! Она… – я долго искал слово, но все же нашел. – Она несимпатична!

– Это плохо. А если поднатужиться? Много же не нужно – ласковое слово сказать, про ручки, про глазки…

– Оставь. Не уговоришь. Эй, Гаврюша, заходи! – позвал я.

Гаврюша, видать, торчал под дверью. Судя по хитрой роже – подслушивал. Но осуждать хозяина за вольнодумство не посмел.

– Садись, – велел ему Яшка. – Ну, что же дальше будем делать?

Если девка не поможет – то кто нам расскажет, какие дела в цирке творятся? Чужих-то они к себе не пускают.

Тут Гаврюшина физиономия приняла этакий напряженный вид – словно там, в голове, как в часах, были какие-то шестеренки, и он усилием воли пытался их раскрутить.

– Алексей Дмитрич, – неуверенно сказал он. – А вы помните латышских плотников, которые по ложам ходили, чего-то там выстукивали, чинить собирались?

– Помню, а что?

– А они ведь вечером, как обещали, не пришли. А пришли другие – с крокодильими детьми!

– Что? Какие крокодильи дети?! – спросил возмущенный Яшка. – Гаврила Анкудинович, да ты с утра пьян, что ли?!

– Яша, не надо! – завопил я, видя, как грозно поднимается Яшка со стула и как шарахается от него бедный Гаврюша. – Он прав! Он совершенно прав! Это они и были!

– Кто – они?

– Плотники! С крокодильим отродьем! Яша, ты же немецкие книжки читал!

– При чем тут крокодилы?

– Это же Шиллеровы «Разбойники»! Это там герой Карл называет род человеческий порождением крокодилов!

Я растолковал Яшке свою догадку – плотники, что обещались прийти и починить ложи, действительно пришли, только неведомо зачем сперва декламировали на своем языке сцену из Шиллеровой драмы.

– Только как же их сыскать? – спросил я наконец. И приготовился к долгому обсуждению плана поисков.

– А я вашей милости объясню, кто строил цирк господина де Баха, – неожиданно сказал Яшка. – Случайно вышло, что я это знаю. Еще весной приезжал сюда его человек и хотел нанять плотников. Сами знаете, у нас в Московском форштадте плотницкие артели есть, да только люди все почтенные, богобоязненные, строить сатанинский вертеп им не с руки – достанется от наставников, до смерти греха не замолишь… Да, может, и нашлись бы совсем отчаянные, да только человек господина де Баха много платить не хотел. Знаете, как иудейское племя шутит? Уж коли есть свинину, так чтоб сало по бороде текло. Так и наши решили – уж коли брать грех на душу, так чтоб заплатили знатно, а этот немец платить не больно-то хотел. Не срядились, он и пропал. А какое-то время спустя стали в Верманском саду балаган ставить. Нашим любопытно – кто нанялся? Нанялась, Алексей Дмитриевич, латышская артель, с которой я как-то уже имел дело. Их у нас теперь довольно. Батраки, что на земле работать не хотят, теперь могут в пределах губернии бродить, как им вздумается, вот они сбиваются в артели и идут в города. Риге много плотников надобно – чего у нас теперь только не строят!

– Гостиный Двор стал лучше прежнего, – отметил я.

– Да что Гостиный Двор! На окраинах фабрики растут, как грибы. У нас тут теперь свои сахарные фабрики, свои свечные и мыльные, свои стекольные, и даже, прости Господи, свои табачные – сами сигары крутим…

– Сигары?! – я ушам не поверил.

– Да, сударь, из травы никоцианы, которую к нам сюда тюками везут. Две бумажные мельницы стоят, паровая лесопильня…

– Паровая лесопильня?!

Я почувствовал себя дикарем, который чаял навестить других таких же дикарей, а угодил в цивилизованное общество. Позднее уже выяснилось, что в те годы Рига по количеству машин и всяких механических двигателей, а также работавших на фабриках мастеров, далеко опережала всю остальную Россию, включая даже столицы. Здесь процветали шерстяные, хлопчатобумажные, суконные фабрики, и я дал себе слово, когда завершится вся суета вокруг цирка, непременно съездить хотя бы на сахарную фабрику.

Пока же следовало искать плотников, которые возвели цирк господина де Баха.

Оказалось, живут эти голубчики на острове Газенхольм. Попасть туда можно было, наняв лодочника. В Московском форштадте то хорошо, что он вытянулся вдоль Двины, и у многих его жителей есть свои лодки – рыбалка входит в число их скромных удовольствий. Мы с Гаврюшей пошли к дому его приятеля и сговорились за полтинник с крепким стариком, что перевезет и подождет, пока мы будет бродить по острову и расспрашивать его обитателей.

Остров был одной большой деревней – с одноэтажными почерневшими домишками, крытыми камышом, с огородами, даже с пастбищами. Жили там, кроме латышей, и несколько староверских семей – Яшкины знакомцы. В самом широком месте острова я бы не насчитал и двух сотен сажен, в длину же – около двух верст. Пройти его весь, заглядывая в каждый двор, можно было часа за полтора. Наши плотники, как объяснил Яшка, снимали там жилище по случаю дешевизны, сами же были из лифляндской глуши, хотя в Риге работали не первый год. Двое или трое из них объяснялись по-немецки и по-русски, а прочим это было незачем.

И вот тут я, как мне потом объяснил Яшка, допустил непоправимую ошибку.

Мне страстно хотелось отыскать плотников. В противном случае вся надежда была на нашу подозрительную незнакомку, а я ей отчего-то не доверял. И потому, когда Гаврюша вступал в переговоры с островитянами, я беспокоился, подсказывал ему по-русски и по-немецки, словом, вел себя как последний дурак. Ни на одном дворе не признались, что сдают комнату или сарай пришлым плотникам. Я был в отчаянии – неужто Яшка что-то перепутал?

– Ну, ваша милость! – воскликнул Ларионов, услышав мой горестный доклад о неудаче. – Что бы вам помолчать? Знаете, что случилось? Они же вас за переодетых полицейских приняли! А с полицией связываться опасно. Вот они на все вопросы и отвечали: нет, не знаем, не ведаем! А ты, Гаврюшка, тоже хорош! Не мог Алексея Дмитрича вразумить?!

Гаврюша так на меня покосился, что мне сделалось очень неприятно. В сущности, я не только себе навредил, но и его подвел.

– Погоди, Яков Агафонович, – сказал я. – Эти плотники – не бестелесные сильфы. Они после того, как сколотили цирк, наверняка еще где-то работать нанялись. И ночлег себе там нашли. Ведь крестьяне на Газенхольме не все нам врали. Кто-то доподлинно про этих плотников не знал. А тех, у кого они поселились, плотники предупредили, что вляпались в крупную неприятность с этим цирком. Может статься, и вещи свои они оттуда вывезти успели. Долго ли на лодках-то?

– И что? – спросил Яшка.

– Сам же говорил, что они нанимаются дешевле, чем русские артели. Так надо узнать, у кого они перехватили выгодный заказ.

– Может статься, у них где-то постоянный заказчик есть, и они к нему подались. Тогда наши форштадские могут про то и не знать. Давайте-ка с другого конца начнем. Не подстеречь ли этих молодцов ночью в цирке, где они не успели починить ложи? Что вы там с Гаврюшкой толковали про крокодильих детей?

– Если я правильно понял, кто-то догадался перевести пьесу Шиллера на латышский язык, – отвечал я. – А пьеса бунтарская, прославляет вольных разбойников. И сейчас, когда только и жди, что польский бунт сюда перекинется, за такой спектакль по головке не погладят. Ведь латыши у вас частенько бунтуют против помещиков?

– Случается…

– Скорее всего, им нет никакого дела до цирка, они там просто сговорились насчет помещения. Оно достаточно большое, да и крыша над головой, очень удобно. И что ночью была суматоха и кавардак, их мало беспокоит – сбежали и рады. А вот что полиция, разбираясь с убийством, уводом лошадей и похищением девицы, доберется и до их театра, – это их должно сильно беспокоить. Так что в цирк эти театроманы, сдается, не вернутся уже никогда. Вот если бы ты, Яков Агафонович, был с Шиллером знаком, то и понял бы сразу, что подстерегать их у цирка можно до морковкина заговенья.

– Я, Алексей Дмитрич, читал Шиллера, – пресерьезно отвечал Яшка.

– Да только стихи мне не понравились, а про тридцатилетнюю войну больно скучно написано. Подумал я и решил – покойный батюшка никаких Шиллеров не знал, а его все в форштадте уважали. Так что и я, пожалуй, обойдусь.

И тут мне стало безумно жаль прежнего Яшки, путаника и разгильдяя, бунтаря против дедовских обычаев, решившего постичь светскую жизнь в постели хорошенькой немки. Он угомонился и наверняка воспитывал детей своих в строгости. И уважения единоверцев, пожалуй, уже сподобился. И больше не попадется на тухлую приманку – за версту предательство учует. Сколько с тем Яшкой было хлопот в двенадцатом году! А теперь вот у него со мной хлопоты…

Гаврюша был послан к соседям – узнавать про плотничьи артели. Потом мы с ним пошли к Ивановскому кладбищу, где артель возводила сарай и баню. Там нам указали место, где, по слухам, работают латыши. Мы отправились к православной богадельне – и это, разумеется, оказались не те латыши. После передачи вожаку артели двух рублей на выпивку нас послали на Красную Двину, так что пришлось брать извозчика. Поездка вышла напрасной, хотя артель с Красной Двины рассказала кое-что любопытное – плотники слыхали, что будто бы где-то на Старой Мертвой улице (услышав название, я даже перекрестился) наняли тех, кто возводил цирковое здание, а может, и не наняли даже, а собирались нанять. Мы с Гаврюшей, обрадовавшись, что не отпустили извозчика, поехали туда, прочесали все окрестности ужасающей улицы, но никого у строящегося дома не застали и постановили вернуться спозаранку.

На Гертрудинской я оказался уже в потемках. То есть, фонари горели, но время было очень позднее. Гаврюшу я отправил тем же извозчиком в Московский форштадт – чтобы поскорее попал домой и сразу лег спать. Сам я имел то же намерение и собирался по-братски разделить со Свечкиным его чуланчик. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Гнусный Яшкин замысел не давал мне покоя. Незнакомка обязательно что-то знает про Ваню. Неужели придется выпытывать у нее сведения таким странным способом? Отчего бы не спросить прямо?

Я и сам знал, что на прямой вопрос она может не ответить или даже солгать. Кто я ей? Человек, который выручил в трудную минуту и которого она покинет, как только представится возможность. А вот кабы она ко мне привязалась – то охотно ответила бы на мои вопросы. Да только характер у нее, кажется, норовистый, комплиментами про глазки и ручки не проймешь…

Рассуждая так, я прикоснулся к дверной ручке – и вдруг услышал шаги. Кто-то неровной походкой приближался ко мне. Я обернулся – и увидел незнакомку.

– Алексей Дмитрич! – сказала она, и в голосе была радость. – Нельзя ли у вас еще ночь провести? Хоть время позднее, а мы бы чаю попили с крендельками. Вы уж простите, податься мне больше некуда, а вы такой добрый человек, прямо не знаю, смогу ли с вами когда за вашу дружбу ко мне расплатиться…

 

Глава седьмая

Рассказывает мисс Бетти

Я плохо знаю свет и нравы мужчин. Но я сообразительна. И память у меня прекрасная.

Не раз я и читала, и слышала, что мужчины падки на лесть. И даже до того, что теряют всякую способность к рассуждению. Допустим, если похвалить дурака за ум, он и не заметит подвоха, а лишь пуще задерет свой дурацкий нос. Но если похвалить кавалера за дивный французский выговор, когда он говорит по-французски хуже собственного лакея, знающего три десятка слов, и он принимает это за чистую монету, – как быть с таким кавалером? Если сущего замухрышку назвать Аполлоном – он тоже отчего-то верит и ведет себя соответственно.

Конокрад, меня приютивший, по-своему хитер – так решила я, – но раз он меня спас из беды, то, стало быть, его сердце еще способно на благие порывы. К тому же он немолод, седоват – а я терпеть не могу седины, я способна ее простить только Ермолаю Андреевичу, которому уже под шестьдесят. Он ростом невелик – а все толкуют одно: будто маленьким худеньким мужчинам нравятся статные дамы. Я еще не вошла в кондицию статной дамы, ну да что ж делать?

Я должна понравиться этому злодею и лестью вынудить его отвечать на мои вопросы.

Отродясь я никому не льстила – этой науки в институте не преподавали. Мы оттого и кажемся глупцам забавными, что говорим правду. Но сейчас речь шла о спасении не только моей репутации, а, статочно, и свободы. Что, как все свидетели дружно выступят против меня? Чем я оправдаюсь? Я должна узнать как можно больше о смерти бедного Лучиано…

Сейчас наваждение схлынуло с меня и я увидела его таким, каков он был, не обремененная ни восторгом, ни нелепой злостью. А был он всего-навсего молодым человеком, который с детства освоил все тонкости конной езды, а за пределами цирка мало что знает и понимает; человеком простодушным, как дитя, судя по его обращению со мной; и хвастливым, как дитя, раз уж он наговорил столько глупостей обо мне своим товарищам.

Кокетничать я никогда не умела – и мне впору было спеть сейчас песенку Бионделлы из Казотова «Влюбленного беса», книжки, которую мы тайком от надзирательниц наших читали и восхищались мастерством прелестной совратительницы: Бионделла трогательно жаловалась, что не умеет пленять сердца…

Я медленно дошла до Гертрудинской. При одной мысли о том, что придется взбираться по крутой и неудобной лестнице, я заранее негодовала. И надо ж было мне так неловко упасть в цирке! Но, если бы я не упала, а вернулась домой, к обеду за мной пришли бы туда полицейские, и разразился страшный скандал. Видимо, нет худа без добра.

Мне навстречу прокатил поздний извозчик. Я сделала еще несколько шагов – и увидела у дверей дома, где меня приютили, Алексея Дмитриевича, одетого, как небогатый купец из Московского форштадта. Оставалось только устремиться к нему, как будто к лучшей подруге, с которой восемь лет спали в одном дортуаре на соседних кроватях.

Очевидно, моя попытка говорить кокетливо и благосклонно оказалась удачной – конокрад отвечал мне ласковыми словами и едва не взнес меня по лестнице на руках – так беспокоился о моей ступне. Наверху нас ждал Свечкин. Он был несколько удивлен нашим совместным появлением и требованием вздувать самовар – это чуть ли не в полночь!

Я делала все, чтобы расположить к себе Алексея Дмитриевича. Он в долгу не оставался, вот только его комплименты были неуклюжи и от них явственно несло запахом пудры «марешаль», который запомнился мне с детства – этой пудрой обильно посыпала свои морщины лучшая подруга моей покойной бабки. Теперь, слава Богу, такой пудры уже не делают. Запах был приторно-сладок – и комплименты не лучше. Даже Кудряшов – и тот при желании умеет выразиться красиво, не поминая всуе ручек и глазок.

Но я не подавала виду, будто мне его красноречие не по вкусу. И даже поощряла его улыбками, чтобы он размяк, растаял и стал способен отвечать на мои вопросы.

Правда, возникло недоразумение с моим именем. Он очень деликатно осведомился, как ко мне все-таки обращаться, а то – «сударыня» да «сударыня», как-то даже нелепо выходит. Свое настоящее имя я сообщать не хотела.

– Зовите меня так, как звали дома, в семейном кругу, – предложила я.

– За мою склонность к английским книгам меня окрестили мисс Бетти.

– Как вам угодно, мисс Бетти, – отвечал он, хотя чем-то ему это имя явно не понравилось.

Начала я, на первый взгляд, издалека. Всякому человеку приятно, когда говорят о любезном ему предмете. Сочинитель Грибоедов в бессмертной своей пьесе «Горе от ума» вывел не только благородного Чацкого, но и проныру Молчалина. Молчалин всегда казался мне отвратителен, но сейчас именно он научил меня уму-разуму: я вспомнила, как он хвалит шпица богатой старухи, чтобы вкрасться ей в доверие. У старухи была собачонка, у Алексея Дмитриевича, очевидно, любимое животное – лошадь. И я взялась петь дифирамбы лошадям.

Мне, разумеется, лошади нравятся – это красивые животные, но я предпочитаю видеть их на больших пейзажах с равнинами, водяными мельницами, лугами и далекими лесами, которые обычно заказывают парными и вешают в гостиной по обе стороны от камина. Но докладывать об этом конокраду я не стала.

– Я родилась и много лет прожила в Санкт-Петербурге, – сказала я ему. – Но лучшие дни свои провела в деревне, где у родственника моего был небольшой конный завод. Я любовалась табунами…

И тут в памяти моей возникли строки пушкинской «Полтавы». Может быть, я единственная понимала, как юная Мария могла всей душой полюбить старца; но речь не о любви сейчас, речь о лошадях, и я невольно прочитала вслух:

– Богат и славен Кочубей.

Его луга необозримы;

Там табуны его коней Пасутся вольны, нехранимы…

– Да, разумеется, – отвечал на это Алексей Дмитриевич. – Я тоже люблю глядеть, как пасутся кони.

Но ответ был какой-то нерешительный. Я поняла, что собеседника моего нужно ободрить, чтобы он стал побойчей и поразвязней.

– И живя в столице, я всякий раз подходила к окну, услышав стук копыт. Кавалерист в седле казался мне красивее всех прочих мужчин. Сами знаете, в столице много военных людей, особливо моряков. Но как увижу идущего по улице морского офицера, так и понимаю – нет, не то, чего-то недостает! Офицер должен быть в седле, да еще и на породистой лошади. А моряки, что передвигаются пешком, могут полюбиться лишь той женщине, у которой совершенно нет вкуса!

Конокрад отодвинулся от меня вместе со стулом. Я поняла, что чем-то его задела, и решила быть осторожнее. Кто его знает – может, был офицером, гусаром или уланом, и вынужден оказался уйти из полка? А теперь пал столь низко, кто сделался преступником? Сказывали, господин Булгарин, что издает «Северную пчелу», в юности из-за каких-то проказ должен был подать в отставку и несколько месяцев чуть ли не нищенством на папертях промышлял; может статься, были у него приключения и похуже.

Свечкин ловко накрыл на стол.

– Раз уж мы придерживаемся сегодня английских обычаев, чай разливать буду я, – с тем я принялась ухаживать за Алексеем Дмитриевичем, осведомляясь, меду ему угодно или варенья (и то, и другое у Свечкина имелось в маленьких горшочках).

– Мне тоже приятно видеть наездников на хороших лошадях, – сказал он. – Красивый конь, да еще породистый, – прекрасное зрелище, но когда наездник выделывает на нем головоломные штуки – тут я просто прихожу в восторг. В гимнастическом цирке замечательные наездники, чего только не вытворяют! Должно быть, немало женщин и девиц бросают им букеты неспроста…

Тут уж я откачнулась от него. Он так говорил, словно проведал про мои свидания с несчастным Лучиано! Букетов я не бросала, так низко не пала, однако на свидания бегала и даже нарисовала портрет итальянца, который стал теперь уликой против меня.

– Да, наездники превосходные, но и лошади, вы понимаете, главное все-таки лошади… – я все пыталась подступиться к главной своей цели и насилу додумалась, как это сделать. – Многие господа вечером в свободные дни приходят посмотреть на репетиции и засиживаются в цирке допоздна, особливо когда де Бах или его сыновья школят липпицианов. Не в мире лошади лучшей, чем липпициан! Только он проделывает все экзерсисы венской школы в идеальном виде! Его специально таким растили – с мощными ногами, с природной способностью быть в сборе. Мне кажется, многие мечтали бы приобрести липпициана. Но и видеть репетицию – тоже любопытно…

– Да, разумеется, – согласился он. – Я сам охотно смотрел, какие чудеса творят маленькие наездники на этих лошадях. Вы ведь знакомы с этими мальчиками, которых де Бах держит нарочно для того, чтобы они на липпицианах показывали все замысловатые прыжки?

Я растерялась. Какие мальчики, какие прыжки? Уж не хочет ли этот человек вслед за липпицианами похитить из цирка и мальчика, умеющего добиваться от них этих невероятных штук?

– Да, разумеется… Господин де Бах держит их в строгости и очень бережет, – сказала я. – Мне почти не доводилось беседовать с ними.

– Много ли у него таких мальчиков?

– Трое, – брякнула я наобум.

– И одного он привез из Санкт-Петербурга?

– Да.

– По имени Иоганн, а если по-русски – Иван?

Я никак не могла понять, для чего конокраду мальчик Иван.

– Да, – на всякий случай сказала я.

– Мисс Бетти, с кем из наездников или цирковых служителей дружил этот Иоганн? Мне очень важно знать это!

– Но как я могу это знать?

Алексей Дмитриевич несколько смутился.

– Мисс Бетти, я должен сказать вам… судьба ваша мне небезразлична… Наша встреча… сколь бы странной она не казалась… я готов служить вам всей душой…

Бедняга совсем запутался, а я растерялась – как же теперь быть с влюбленным конокрадом?

– Алексей Дмитриевич, я выслушаю вас, я непременно вас выслушаю, но не сейчас, Бога ради! – воскликнула я, внутренне ругая себя за неумеренное кокетство. Вот ведь человек уже не молодой, далекий от веры в идеалы, а как оно на него подействовало!

– Я хочу сказать, что если вы в затруднительном положении, если вам негде искать покровительства…

Я все больше убеждалась, что этот человек получил отменное образование и жестокость несправедливой судьбы вынудила его заняться малопочтенным промыслом. Речь человека из хорошего общества, английские книги, с которыми он не расставался, даже замыслив преступление… и эта старомодная галантность…

– Я ценю ваше внимание, – несколько разволновавшись, отвечала я.

– Действительно, я в затруднительном положении. Но покровительство… я, право, не знаю, что ответить… это слово налагает обязательства…

– Про обязательства мы говорить не будем, – неожиданно твердо сказал он. – Я вижу, в каком положении вы оказались. Даже если вы совершили какие-то ошибки – не мне вас судить, мисс Бетти! Позвольте мне быть вашим другом!

Похоже, он знал о моих ошибках то, чего не знала я сама.

– Вы друг мой, и никакие позволения тут не нужны. Вы спасли меня от… от ужасного человека…

– Я вас не оставлю. Я сумею о вас позаботиться.

Вот тут я насторожилась. При всей своей неопытности я поняла: тут мне предлагают не руку и сердце, а ту заботу, которая выражается в найме хорошей квартиры вместе с горничной и ежемесячной твердой сумме содержания.

– Алексей Дмитриевич! – воскликнула я; полагаю, что достаточно возмущенно.

Мой конокрад смутился несказанно.

– Я имел в виду, что помогу вам достойно вернуться домой, к родным и близким… – пробормотал он. – Ваш приезд в Ригу – та ошибка, исправить которую не поздно. Помогите мне, а я помогу вам.

– Что я должна для вас сделать?

– Свести меня с людьми, с которыми дружил Ваня. Я хочу задать им несколько вопросов. Это никому и ничем не угрожает. Я только хочу обратиться к ним от вашего имени, а если бы вы соблаговолили написать записочку – мол, податель сего мой друг… то есть, чтобы подателю сего ответили правдиво…

Тут меня осенило – не Ваня-Иоганн ему нужен, а знакомство с конюхами! Правы были мальчики – найдутся люди, которые пожелают любыми путями заполучить липпицианов, и начнут, скорее всего с подкупа цирковых служителей.

Был бы жив несчастный Лучиано – именно ему я отправила бы с Алексеем Дмитриевичем записку, ведь он так беспокоился о сохранности лошадей! (Тут я задумалась – а на каком языке я бы ту записку написала? Лучиано бойко говорил по-немецки, но умел ли он по-немецки читать и писать? А я знала несколько слов по-итальянски, но писать совершенно не умела.)

– Хорошо, я напишу вам записку, – сказала я, – но действительно ли она нужна? Ведь вы сумели оказаться в цирке вечером, во время репетиции, в ту ночь… Стало быть, у вас там завелись знакомцы?

Алексей и убиравший со стола Свечкин переглянулись.

– Мы искали Ваню и забрались туда незамеченными, – ответил конокрад. – И, как на грех, именно той ночью случилось столько разных событий! Диво еще, что цирк не подпалили. Правда, сколотили его наспех и из сырой древесины, но немало имущества пострадало бы при пожаре.

– А что еще случилось? – спросила я. – Вы понимаете, милый Алексей Дмитриевич, как важно мне знать обо всех событиях, которые там произошли.

– Той ночью убили наездника, – помолчав, сказал он. – И, я полагаю, убили за то, что он пытался помешать злоумышленникам похитить девушку. Девушка тем не менее пропала, пропали и два липпициана. Так что мы с вами вовремя покинули цирк.

Ничего подобного мне Кудряшов не говорил. А должен бы сказать!

– Какую девушку? – растерянно спросила я.

– Мадемуазель Клариссу. Верно ли, что она была на самом деле дочерью де Баха?

– Боюсь, что да, – осторожно ответила я. – Он о ней очень заботился.

– А могло ли быть, что она убежала с кавалером?

– Могло! – уверенно сказала я. Коли у цирковых наездниц те же повадки, что у столичных актерок, то еще удивительно, ежели у девицы был всего один кавалер.

– Видимо, все эти странные события никак меж собой не связаны, – подумав, произнес Алексей Дмитриевич. – Девица с кавалером – сама по себе, пропажа липпицианов – сама по себе, а наездник убит оттого, что воспротивился похитителям. Попал, так сказать, под горячую руку… Понять бы еще, как во все это замешался мой Ваня… Мисс Бетти!

Вид у него был настолько жалобный, что мне, невзирая на сложность положения, сделалось смешно. Вот уж чего недоставало – так это расхохотаться в лицо человеку, которого я пыталась увлечь.

– Да, Алексей Дмитриевич?

– Я готов оказать вам любую поддержку… примирить вас с родными вашими…

И тут мой несуразный конокрад совершил нечто непостижимое – взял меня за руку.

Мне мужские уловки знакомы – тот же Кудряшов пару раз это проделывал с таким видом, как будто знать не знает, чем там занимается его правая рука и как оказалась возле моих пальцев. Алексей же Дмитриевич совершил этот акт ухаживания с видом гренадера, штурмующего редут и готового выкрикнуть предсмертный клич.

Я не стала отнимать свою руку – раз уж кокетничать, так напропалую. Более того – я улыбнулась ему одобрительно.

– Милый Алексей Дмитриевич, – сказала я. – Положение мое безвыходно, и я принимаю помощь вашу… Прежде всего мне нужно платье. В том, что на мне одето, я не могу выйти из дому днем, только под покровом ночной темноты. Если вы хотите, чтобы я помогла вам найти вашего Ваню, дайте мне возможность днем попасть в цирк.

Я решила согласиться с существованием этого Вани и не заставлять моего благодетеля выдумывать еще какую-нибудь ложь, раскусить которую я, может статься, даже не сумею.

– Платье! – воскликнул он. – Где ж его взять?! Свечкин!

– А я почем знаю? – огрызнулся слуга, которому явно не нравилось это трагикомическое кокетство. – Я не портной, не модистка. Модель сколотить – это ради Бога. Стамеской там, рубанком… любой винт найду… А дамское платье – да я и не разберу, где там перед, где там зад!

– Пошлите вашего человека к ближайшей модистке, она объяснит ему, где найти то, что мне нужно, – предложила я.

– Слышишь, Свечкин? Завтра же, с утра!

– Ничего я в платьях не смыслю!

К счастью, я догадалась, что модистке можно просто-напросто послать записочку. Попросив бумаги и чернил, я написала по-французски, чего и сколько мне надобно, решив, что коли конокраду угодно держать меня за руку с таким выражением лица, будто он собрался вместе со мной броситься сейчас с утеса в пучину вод, так пусть платит за это удовольствие.

Я и не подозревала, что душа моя такова: стоило попасть в беду, как благовоспитанность с нее слетела и обнажилась суть. Я готова была на самые скверные поступки, лишь бы выпутаться из беды. Я улыбалась человеку, который собирался за узел модных тряпок купить меня и сделать своей любовницей! Улыбалась – а не отвергла его с гордостью и достоинством!

Наконец Свечкин, получив записку, стал бурчать, что должен убрать со стола и устроить постели. Тут конокрад мою руку выпустил и объявил, что разделит со Свечкиным его ложе в чуланчике. Видимо, есть все же в мужчинах что-то, чего я не понимаю, – я-то ведь приготовилась деликатно отказать ему в милостях, объяснив, что за порядочной женщиной полагается красиво ухаживать. Но, к счастью, не пришлось.

На следующий день с утра я сидела дома, парила ногу в горячей воде и думала о смерти бедного Лучиано. Я не могла совместить по времени все события той ночи.

Итак, я вошла в цирк, не осмеливаясь громко позвать Васю и Николеньку. Примерно в это время Лучиано застал на конюшне похитителя лошадей. Каким-то образом он выпроводил этого похитителя в дугообразный коридор – то есть, не выгнал его с конюшни, а, наоборот, загнал в цирк. Между ними случилась стычка, и похититель заколол итальянца. Это случилось буквально за несколько секунд до моего появления.

Стало быть, я видела убийцу, и он за мной погнался. Алексей Дмитриевич меня спас, а убийца с воем скрылся, держась за плечо. Убежал он в сторону конюшни. Но мог ли он после такого жестокого удара осуществить свой замысел?

Выходит, у него был сообщник. И даже не один. Хуже того – кто-то из его сообщников служил в цирке и открыл ворота парка. Он и сейчас там находится – а может, де Бах догадался и уже сдал его в полицию? Если бы знать точно! Судя по тому, что в убийстве подозревают меня, этого подлеца еще не раскусили.

Ах, как нужно встретиться с Васей и Николенькой! Они наверняка были в цирке, они что-то могли видеть и слышать! И мне еще следовало уговорить их признаться, что именно они стащили с кухни большой нож.

Единственное место, где я могла их видеть, был Верманский парк.

А единственное дело, каким я могу заняться, ожидая платья, это рисование.

Я должна была вспомнить лицо убийцы, показавшееся мне хищной тигриной мордой. В памяти моей сохранился оскал, но я тогда была взволнована, перепугана, теперь же я в безопасности и могу сосредоточиться.

Этот человек выше меня – он смотрел на меня сверху вниз. Он наклонил голову так, как это обычно делают люди с толстой шеей… да, сдается, он плотного сложения… взгляд был из-под бровей, видимо, брови густые, широкие, как обычно бывают у темноволосых…

Я перевела едва ли не всю стопку оставленной мне бумаги. Если бы я догадалась изобразить мерзавца сразу, на другой день после убийства, то результат был бы лучше. Но я не знала тогда, что мне придется оправдываться.

Явились сперва Свечкин, потом Алексей Дмитриевич, оба недовольные. Свечкин принес узел, в котором я обнаружила поношенное шелковое платье, закрытое, с отложным воротничком, именно того цвета, который я ненавидела, – персикового. Свечкин утверждал, что ничего иного раздобыть не смог. Кроме того, он принес от модистки две шляпные коробки, чтобы я могла выбрать подходящую шляпку, и увязанные в платок мелочи дамского туалета. Пользуясь тем, что хозяина нет, он сообщил мне сердито, что истратил кучу денег.

Потом он удалился в чуланчик, а я занялась платьем. Раздобыл его Свечкин, надо думать, в закладной лавке. Оно было мне широко в талии неимоверно, а лиф – украшен коричневыми бантами самого гадкого вида. Я попросила у Свечкина иголку и он мне принес страшное орудие длиной в полтора вершка. Такими иголками разве что конскую сбрую чинить, но другой у него, видимо, не было. Я первым делом постирала воротничок и как могла ушила платье. К счастью, модистка положила в узелок все, о чем я ей писала. С огромным удовольствием я вынула оттуда новенький гребешок, шпильки и хорошие чулки. Говорят, о женщине нужно судить по обуви и чулкам. Я всегда старалась, чтобы туфельки мои были свежи и опрятны, а чулки соответствовали моде. Пусть этого никто не видит – но самой-то знать приятно! Так меня научили в институте.

Пока я возилась с платьем, воротничок почти высох. Я приметала его, умылась, оделась и причесалась. Все это время Свечкин сидел в чуланчике, в потемках, и чем там занимался, – одному Богу ведомо.

Когда я собиралась выходить, прибыл конокрад. Свечкин выскочил ему навстречу.

– Латыши – да не те! – ответил Алексей Дмитриевич на немой вопрос. – Как корова их языком слизала! Дай-ка нам с Гаврюшей поесть, и дальше поедем. В трактир-то он не пойдет, а коли вынести ему хлеба во двор – пожует.

Я сказала, что отправлюсь в цирк. Он тут же предложил меня сопровождать на случай, если мне опять понадобится помощь. Я отказалась и ушла.

Походка моя была далеко не идеальна, и если бы не чрезвычайные обстоятельства – мне следовало бы провести несколько дней в постели. Но жалеть себя – последнее дело.

Разумеется, ни в какой цирк я не пошла, а совершила путешествие вдоль ограды Большого Верманского парка. Я высматривала Васю и Николеньку. Детей видела множество – и бегающих друг за дружкой, и играющих в серсо, и чинно водимых за руку няней – немкой или англичанкой. Издали полюбовалась на моих девиц – они встретились с подругами своими, дочками коллежского асессора Воробьева, и вчетвером прогуливались по аллее. Я полагаю, строили глазки болтающимся без дела кавалерам. Миссис Кларенс сидела где-то в тени с малютками.

Если бы Вася с Николенькой попали в беду и не вернулись из цирка, конокрад бы об этом, уж верно, знал. Я подумала – и сообразила, что могло произойти. Очевидно, они что-то натворили и в наказание оставлены дома. Такое уже бывало, и они отправлялись играть на двор, где и набирали полные карманы всякой дряни. Был также случай, когда они удрали со двора, обнаружив за дровяным сараем забор со сломанной доской. Доску потом приколотили, а им настрого запретили даже приближаться к тому месту.

Теперь главное было – определить, как с соседского двора подобраться туда и заглянуть в наш.

Конечно, я могла просто подойти к калитке, но меня могли увидеть – а убежать я бы не сумела.

В институте нас обучали рисованию не так, как в пансионах, где учат изобразить миленькую головку с кудрями или виньетку, а основательно. Мы проходили и архитектуру, и начала геометрии. Тогда я и узнала, что есть люди, которые не в состоянии осознать расположение предметов в пространстве. Слава Богу, у меня с этим все было прекрасно. Я представила себе Мельничную улицу, квартал меж Александровской и Дерптской, где мы жили, соседние дома с дворами за ними, и сообразила, как подобраться к той заколоченной дыре в заборе.

Мне повезло – мальчики было во дворе. Видимо, они только что вышли. Оба были озабочены, а Николенька что-то прятал за пазухой. Они посидели на лавочке, причем озирались с самым беспокойным видом. Потом Вася подошел к сараю, прогулялся взад-вперед, словно фланирующий щеголь, сделал знак Николеньке – и тот медленно направился к брату.

Я тихонько позвала их. Оба подпрыгнули на месте от неожиданности, а потом, позабыв про все свои предосторожности, устремились к забору.

– Мисс Бетти, мисс Бетти! Где вы были? Отчего не приходите? Маман и ругается, и плачет! Что с вами случилось, мисс Бетти? – наперебой заговорили они.

– Тише, ради Бога, тише! – призвала я их к порядку. – Если меня тут увидят, я попаду в большую беду.

– А что за беда, мисс Бетти?

Дети остаются детьми – вместо сочувствия у них покамест одно любопытство.

– Помните ту ночь, когда вы убежали к цирку смотреть – а не загорится ли он?

Николенька покраснел, а Вася уверенно отвечал:

– Нет, мисс Бетти, мы никуда не убегали.

– Как же не убегали, когда в детской вас не было, а в кроватях у вас лежали чучела из тюфяков?

Вася засмущался.

– Вы боитесь Ермолая Андреевича? – спросила я. – Но я сама пойду к нему и все объясню. Он не будет долго сердиться.

– Нет, – буркнул Вася. – Нет, мисс Бетти. Мы не убегали.

– Вася, лгать нехорошо. Я увидела, что вас нет, и побежала за вами к цирку. Вы же думали, что ночью непременно цирк подожгут и уведут липпицианов. Я знаю, что вы туда вошли.

– Мисс Бетти, мы не убегали. Мы… мы играли тут, во дворе… в разбойников…

– В разбойников? – самое простое решение мне даже в голову не пришло. И когда же еще играть в эту игру, как не ночью, с уворованным на кухне ножом? Да еще во дворе, где можно прятаться во всяких закоулках?

– Да, мисс Бетти. Мы с Николенькой вышли и немного поиграли. А потом вернулись.

– А нож?

– Мисс Бетти, нож мы потеряли.

– Как это? Как можно потерять нож? – удивилась я.

– Очень трудно играть в разбойников, когда у одного – нож, а у другого – просто палка. Мы его куда-то положили в сарае, а потом уже не нашли. Только никому не говорите… Папенька прикажет нас высечь…

– А ты что скажешь? – спросила я младшего братца.

– Мы поиграли и вернулись! – отвечал он, глядя мне в лицо чистыми голубыми глазами.

Возможно, так оно и было.

Два ангелочка стояли передо мной, два невинных светловолосых ангелочка.

– Ну что же… Вы никому не сказывайте, что я приходила. Это важная тайна, – сказала я. – Сейчас я уйду… и, может быть, еще вернусь…

Эти дети своим признанием погубили меня. Теперь не у кого было спросить о темных цирковых тайнах и событиях той ночи. Но я не подала виду, перекрестила их и пошла прочь.

– Мисс Бетти! Мисс Бетти! – позвали меня два взволнованных голоска. Но я уже зашла за сарай, где они не могли меня видеть, прислонилась к серой дощатой стене и кое-как справилась с подступившими слезами.

Может быть, если бы я им все рассказала, они бы признались. Да только как рассказать детям историю с навязанным мне любовником? Да им, скорее всего, и не в чем было признаваться. Они в воображении представили сарай цирковой конюшней и гоняли кухонным ножом придуманных злоумышленников, пока не потеряли нож…

И тут я услышала голоса.

Новые рижские дома вроде и построены все по чертежам столичных архитекторов, однако о дворах мало кто подумал, и домовладельцы заполняют их кто во что горазд. Один рассудил, что ему нужен длинный дровяной сарай, торцом примыкающий к дому, а у забора развел цветник, другой вздумал заменить сараем забор между своим и соседским двором, третий выстроил не сарай, а хоромы, и пускает туда ночевать пришлых людей, четвертый устроил курятник, дрова же хранит в сыром подвале и под лестницей, а пятый решил, что дрова – они и есть дрова, а не коронованные особы, и помещение для них может возвести пьяный однорукий плотник из кривых досок последнего разбора. Именно таков был наш сарай – держался чудом. Перекосило его так, что стены сделались ромбовидными, и я все ждала, пока с этого страхолюдного сооружения наконец съедет крыша.

Его задняя щелястая стена, разумеется, в целях похвальной экономии заменяла часть забора, потому я и услышала беседу, которую вели Вася с Николенькой и кто-то неизвестный, сидящий в норе за поленницей.

– Возьми, съешь, – сказал Вася. – Ничего, что помялось?

Если ему и ответили, то очень тихо или же бессловесно – кивком.

– Николка, дай бутылку, – продолжал Вася. – Держи… да не шарахайся!..

Мне стало любопытно – чем же они там занимаются. Найдя длинную щель, я заглянула в нее и ничего не увидела – вдоль стены тянулась поленница, которая, по моему разумению, уже была на три четверти разобрана. Дрова обыкновенно заготавливали осенью на всю зиму, и поленница выкладывалась в четыре-пять рядов, от земли почти до крыши и до самой двери, ведь в доме было по меньшей мере семь печек да еще кухонная.

Я стала искать место, где бы могла заглянуть в сарай, и услышала тихий вскрик.

– Потерпи, не маленький, – грубовато сказал Вася. – Нельзя же так… Тебе ведь уж полегчало! Право, полегчало!

– А как рука? – спросил Николенька. – Пошевели рукой… Шевелится! Ей-Богу, поднимается!

– Ну-ка, держись за меня, – приказал Вася. – Вот так, теперь пей.

Ему что-то ответили.

– Нет, – сказал Вася. – Нельзя. Вон когда наша Машка с лестницы скатилась, ее две недели в кровати продержали. А у нее всего-то шишка на затылке была, да еще локоть ободрала.

Я поняла, где находятся дети, и подошла поближе к тому месту, откуда звучали голоса. Это был угол сарая, куда Варвара Петровна распорядилась снести старую мебель, которую обещала одному небогатому семейству, но семейство меняло местожительство и никак не могло забрать эту благостыню.

В этом месте я обнаружила на уровне своих колен дырку в стене. Судя по цвету древесины, ее проделали недавно, а точнее – проковыряли. В этом месте стояла вонь, происхождение которой не вызывало сомнений.

– Ты ешь, ешь, – голос Васи был совсем взрослый. – Не будешь есть – не поправишься. А потом уж что-нибудь придумаем.

На сей раз я расслышала ответ – вернее, человеческий голос, но слов не разобрала.

– Ночью придем и поможем, – пообещал Вася. – Только сам не вставай. А то нога-то не слушается.

– Может, Федора Ивановича все-таки спросить? – подал голос Николенька. – Он Машку вылечил…

– Нельзя ж, тебе сказано! Ну как он в полицию донесет? – спросил Вася. – Вот только попробуй!..

Федором Ивановичем мы между собой звали господина Штейнерта, немецкое имя которого было Фридрих Иоганн Руперт. Он же знал по-русски шесть слов: «баба», «водка», «кровать», «ручка» и «честь имею». Врачом он, впрочем, был толковым – учился в Иене; потом, когда покойный государь Павел Петрович издал указ о запрещении молодым людям учиться за границей, вернулся в Ригу и сделался аптекарем; образование свое завершил наконец в Дерптском университете, а теперь не только имел хорошую врачебную практику, но и состоял в Рижском фармацевтическом обществе. Вместе с кем-то из своих приятелей-докторов по фамилии Гриндель он замыслил изготовить искусственную кровь, и если бы им это удалось, он мог рассчитывать и на славу, и на деньги. Но пока все опыты кончались неудачей.

– А я бы спросил. Может, мы что-то не так делам?

– Все так делаем! Машке же он велел лежать – сказал, само все заживет, если не двигаться.

– Так у Машки рука с ногой не отнимались.

– Ничего, рука вон уже совсем хорошо двигается, нога тоже не подгибается. Плохо, что голова болит и микстура не помогает. Да и маман, чего доброго, заметит, что мы ее микстуру таскаем. Ты молчи, молчи, не мучайся. Мы и так все понимаем.

Мне страх как хотелось знать, кого мои ангелочки приютили в сарае и спрятали за горой древних стульев. И ведь не ленились ночью прибегать сюда, помогать покалеченному.

Тут мысль моя словно бы заострилась. Откуда они могли взять этого покалеченного, если не выходили со двора? Сам он забрести на двор не мог – у нас прочная калитка со щеколдой.

Наверно, они все-таки выбегали той ночью, когда в цирке было сущее столпотворение, со двора; наверно, и до ограды Малого Верманского добежали, не так уж это далеко. А я же сама толковала им про христианские чувства и даже обсуждала притчу о милосердном самаритянине, который подобрал раненого разбойниками чужеземца. Неужто и они кого-то у цирка подобрали? Отчего же они его прячут?

Прячут оттого, что он кого-то боится, – так рассудила я. Кого же он может бояться? Каких врагов?

И вдруг меня осенило – а не видел ли он убийц бедного Лучиано? Не от их рук он пострадал ли?

О, как недоставало мне сейчас толкового советчика! Я решительно не знала, что предпринять, в какую сторону двигаться. Я даже догадалась пойти и рассказать все моему конокраду – все-таки с ним Гаврюша и Свечкин, трое мужчин уж как-нибудь управятся с одним, лежащим в дровяном сарае с наполовину отказавшимся служить телом.

Я резко повернулась, чтобы как можно скорее выйти из закоулка между стеной сарая и преогромной кучей рухляди, куда забралась, подслушивая детские голоса. И первое, что увидела, было лицо.

Я не пуглива, но это лицо меня испугало. Мало того, что оно было страшное – так я еще вдруг отчетливо поняла, что где-то его видела. И мучительная неспособность вспомнить, где именно, еще усугубила мой страх.

Вообразите торчащую над забором грязную рожу с пронзительными глазами. На пегие космы нахлобучен какой-то невозможный колпак, чуть ли не до глаз – седая щетина, жуткая ухмылка, вздернутая верхняя губа…

Это ужасное чучело наблюдало за мной, скалясь, и, как мне показалось, готовилось перескочить через забор.

Я попятилась вдоль стены сарая. Он двигался вдоль забора, не отставая от меня. Казалось, он нарочно желал напугать меня еще больше.

Дворы в глубине квартала расположены причудливо, и мое спасение было в том, что я зашла со стороны Дерптской улицы, а он, может быть, со стороны Мельничной или даже Александровской. То есть, если как можно скорее выскочить из этих закоулков, то страшная ухмыляющаяся рожа потеряет мой след.

Я повернулась к нему спиной и устремилась прочь настолько быстро, насколько позволяла больная нога. Выйдя на Дерптскую я, к счастью своему, увидела извозчика и подозвала его. Денег у меня не было, но я полагала взять их у Свечкина.

Но сперва я велела ехать по Дерптской прочь, чтобы сделать крюк где-нибудь на Висельной, выехать на Лазаретную и потом уж повернуть на Гертрудинскую. Я очень разумно путала след и несколько раз обернулась – не бежит ли за нами какой-нибудь подозрительный человечишка. Но никто не бежал, и я вздохнула с облегчением.

Чуть успокоившись, я стала думать: откуда же мне знакомо это лицо? Веду я благопристойный образ жизни, по трущобам не блуждаю, встречаюсь в обществе только с приличными людьми, а низший класс вижу лишь на кухне и на дворе, да еще, пожалуй, в церкви…

Тут я поняла, что напала на след. Человек, одетый таким образом, вполне мог бы просить подаяния на паперти. Но нищих, что кормились у Александроневского храма, я помнила, это были благообразные старички и старушки. Не встретилась ли мне эта страшная рожа у Благовещенского храма? В Московском форштадте как раз и могли водиться нищие, похожие на разбойников с большой дороги. Наконец меня осенило – да ведь это безумец, который додумался просить милостыню, сидя у парадных дверей цирка!

Это доподлинно был он. И я даже поняла, что произошло: он через улицу увидел, как я брожу вдоль ограды Большого Верманского парка, и увязался следом. Но для чего? Только ли по причине своего безумия?

Нет, сказала я себе, нет! Это полицейский агент, очень удачно переряженный. Подумать только, что этому уроду я подала конфект! Все сходится – полиция ищет меня; он меня узнал и поспешил следом! Придумано разумно – посадить человека у цирковых дверей, в которые постоянно кто-то входит и выходит, чтобы подслушивать разговоры и разобраться в темном деле с убийством и похищением наездницы с липпицианами!

Но коли так – получается, что полиция про эти страшные события знала заранее. Ибо я видела там страшную рожу за несколько дней до убийства и похищения…

Вот тут я зашла в тупик.

Пока я мучительно размышляла, извозчик привез меня к дому на Гертрудинской и остановился, ожидая платы. Я окликнула играющих детей и попросила их позвать Свечкина из комнаты во втором этаже. К счастью, он был дома, спустился и выкупил меня – нельзя сказать, что с радостью. Я как можно скорее забежала в дом, поднялась наверх и первым делом сняла туфли.

– Послушай, братец, – сказала я Свечкину. – Поход мой к цирку не был удачен. За мной погнались люди, которые полагают меня виновницей всех бед. Мне нужно как можно скорее увидеть Алексея Дмитриевича.

– А Бог его ведает, когда он вернется, – отвечал Свечкин. – Кушанье подавать? У нас есть галантерейное, для барышень, а для себя я, коли угодно, гречневой каши наварил.

Непонятно почему, эта пара конокрадов решила, что женщина благородного воспитания должна употреблять в пищу исключительно заварные сахарные крендельки, напкухены с изюмом и вишневые штрудели.

– Дай мне гречневой каши, ради Бога, – попросила я. – И знаешь ли что? Этот проклятый цирк давно уж у полиции на заметке. Нищий, что сидит у дверей и пел душеспасительные куплеты, никакой не нищий. Коли он не состоит в полиции на жаловании, то оказывает ей услуги по каким-то своим соображениям.

Я полагала, что поступила честно и даже с пользой для души. Ведь коли конокрады мои поймут, что за ними все это время следили, то, может статься, откажутся от своего дурного намерения. Да и всякий разумный человек, увидев, что другие злоумышленники его опередили, отложит свои намерения до лучших времен – ведь сейчас оставшихся липпицианов будут стеречь денно и нощно. А Алексей Дмитриевич дураком, пожалуй, не был. Попытка разбогатеть за счет воровства – дело предосудительное, но требующее хоть какого-то ума.

Свечкин малость переменился в лице.

– Так это что же? – спросил он загадочно. – Это стало быть, он…

Я поняла: конокрад понял наконец, что его с его хозяином видели и могут опознать.

– Да, братец, – сказала я. – А ведь их там, помнится, двое сидело. Один – приметный, в седой щетине и с пегими космами. Он-то и пытался выследить меня. А другого я что-то не могу припомнить. Дай-ка мне бумаги и карандаш!

Очевидно, мне пора было наниматься в полицию и снабжать ее портретами. Я стала набрасывать лицо, что показалось мне таким страшным. Оно было удлиненное, а если не пытаться изобразить щетину и догадаться, какова линия щек и лба, скрываемая космами, – то, пожалуй, и правильное. Вот только оскал, которому недоставало лишь клыков, чтобы лицо превратилось в настоящую морду упыря…

– Вот это он и есть, – сказала я Свечкину.

– Ишь ты… – произнес он. В голосе было нечто вроде уважения. Очевидно, бедный конокрад впервые столкнулся с воспитанницей Екатерининского института, умеющей и рисовать, и красиво танцевать, и играть на клавикордах с арфой.

– Это ищут убийцу наездника-итальянца, а может статься, и не только его. Ведь наш сомнительный попрошайка появился у цирка незадолго до убийства, – продолжала я. – Любопытно знать, что же на самом деле произошло той ночью в цирке. Дай Бог здоровья Алексею Дмитриевичу, спас меня от хорошего человека. А что, коли он там и убийцу повстречал?

В том, что и повстречал, и стукнул по плечу тяжелой тростью, я не сомневалась. Свечкин, раз уж он тайно выслеживал липпицианов и конюхов, мог что-то знать об этом человеке, который ночью преспокойно ходит по цирку, вооруженный ножом. И я надеялась, что он продолтается.

Но тщетно я нахваливала гречневую кашу, тщетно пыталась навести конокрада на рассуждения о породистых лошадях. Он не поддавался. Более того – он делал вид, будто лошади ему не интересны. Такого притворщика еще поискать!

Оставалось лишь дождаться Алексея Дмитриевича. (Выходить на улицу я боялась – мало ли где бродит мнимый нищий.)

Я листала английскую книжку и думала, что неплохо бы совершить налет на сарай, в которого мои ангелочки прятали увечного незнакомца. Коли этот человек из цирка – то он многое мог бы рассказать. Странно, конечно, что он попросил помощи у двух мальчиков, старшему из которых почти двенадцать, а младшему – девять с половиной. Но когда попадешь в беду – как утопающий из поговорки, хватаешься за соломинку. Я же нашла спасение в жилище конокрадов!

 

Глава восьмая

Рассказывает Алексей Сурков

Есть вещи необъяснимые. Как раз такая вещь случилась со мной.

Зловредный Яшка надоумил меня ухаживать за незнакомкой. Я не сомневаюсь, что сам он при нужде проделал бы все это настолько блестяще, насколько это возможно при его звании и религиозных убеждениях. Для него не составило бы труда взять незнакомку за руку. Насколько я знаю Яшку, он у себя дома может ухватить молодую девку, горничную жены или помощницу кухарки не только за руку.

Но я-то давным-давно забыл эту науку! В моем мире не было женщин – разве что недотепа-сестрица со своими приятельницами, такими же бестолковыми и нелепыми. Я превосходно обходился без них!

Но когда я взял эту особу за руку…

Я не обольщался – передо мной сидела авантюристка. Правда, авантюристка, получившая хорошее воспитание, которого никакими похождениями не вытравить: она держалась прямо, словно аршин проглотила. Как иначе назвать женщину, которая увязалась за бродячими балаганщиками, бросив дом, близких, возможно, даже мужа и детей?

Видел я также, что передо мной – опытная соблазнительница, речистая и неугомонная. Позволив взять себя за руку, она непременно позволила бы и другие вольности. Очевидно, она, потеряв любовника своего и оставшись, как рак на мели, решила тут же пристроиться к другому кавалеру. Все это было мне ясно.

Я лег спать рядом с верным моим Свечкиным, но сон, невзирая на усталость мою, никак не шел. Я барахтался и вертелся, я читал молитвы, считал баранов и опять читал молитвы – все было бесполезно!

Разбуженный Тимофей пробурчал то, что я слышал от него не первый год:

– Жениться вам, барин, надо…

В кои-то веки я был с ним согласен.

Наутро спозаранку явился Гаврюша, и мы отправились на поиски артели латышских плотников.

Перечислять все наши неудачи – скучное занятие, мы странствовали от недостроенного сарая к недостроенной бане и всюду обнаруживали людей, не имевших к цирку никакого отношения. Наконец мы напали на плотника, который советовал нам выехать за пределы Риги, в сторону Берга. Раз уж в тех краях, пользуясь летним временем и хорошей погодой, промышленники возводят мануфактуры, то туда и подались наши любители Шиллера. Это и от рижской полиции далеко, и платят там неплохо. То есть, нужно просто ехать и ехать, а увидев телегу, груженую досками, тут же спрашивать, куда эти доски везут. Разумному совету и последовать приятно – потащились мы на извозчике в направлении норд-оста.

Пересекши Ревельскую улицу и проехав с полверсты, оказались мы в совершенно сельской местности. Мое внимание привлекли девушки-латышки в венках и с охапками какой-то зелени, нарядно одетые и куда-то поспешающие под песенку.

– Что, у них сегодня праздник? – спросил я Гаврюшу.

Он отвечал, что латыши справляют Иванов день, и это сплошной разврат, даже говорить гадко. Зная преувеличенную нравственность своего помощника, я предположил, что ожидаются танцы с объятиями, на манер вальса, который не так давно считался соблазнительным и неприличным. Гаврюша отвечал так:

– Кабы танцы, кабы пиво – я бы молчал. Раз в году-то можно покуралесить. Но они же еще ходят искать цветок папоротника.

– И что?

Это был естественный в устах горожанина вопрос. Да, я не отличаю ржи от пшеницы, яблони от груши, пока не созреют плоды, и совершенно равнодушен к домашней птице, покамест она в перьях, а не на сковородке.

– Алексей Дмитрич, папоротник не цветет!

– Вообще не цветет?

– Вообще не цветет!

– Как же он размножается?

– А кто его знает, – буркнул Гаврюша и растолковал, что поиски цветущего папоротника – общеизвестный предлог для ночной экспедиции в лесную чащу, которую предпринимают, сговорившись, парень и девка. Для того-то и придумано, что папоротник расцветает именно в полночь. И, как сердито завершил мой консультант по ботанике, не всегда эти вылазки завершаются венчанием, ох, не всегда!

А значит – блуд в наичистейшем виде.

Гаврюша был голоден – вычитывая утреннее правило, он не успел позавтракать, только прихватил с собой краюху хлеба, и ту сгрыз по дороге, а в трактир истого старовера не заманишь, это для него вертеп разврата. Я полагаю, что плотный завтрак – одно из важнейших условий человеческого существования. А овсянка, точнее – порридж, – главный элемент хорошего завтрака. Поглядите на англичан – крепки, бодры, деятельны. А все потому, что правильно питаются.

Я своему спутнику от души сочувствовал и несколько раз предлагал заехать на одну из придорожных мыз, взять хотя бы кружку молока, коли он не доверяет хлебу, испеченному грешными руками. Но он не желал губить душу – и это благое намерение в конце концов было вознаграждено. Мы увязались за очередной телегой, что везла доски к будущему амбару, а там Гаврюша повстречал артель единоверцев. Что радости было – не передать!

– Угостили бы тебя от души, – сказал старший, – да у самих съестное на исходе. Веришь ли – обокрали нас! Вот ни на что не покусился – ни на топоры, ни на пилы, а корзину с хлебом и пирогами уволок. Да там еще печеные яйца были, да сала соленого шматок, да огурцы. Все вчера унес, сукин сын. Да мало того, что унес – вскачь увез!

– Как это – вскачь? – удивился я.

– А так, сударик, – он подкрался кустами, хвать корзинку – и назад. А в кустах у него конь стоял. Да что за конь! Вороной, высокий, вершков четырех, не меньше! Господский конь, хороших кровей! Как он в седло вскочил – ну, чистый бес! И ускакал с нашей корзинкой!

Я не сразу понял меру конского роста – лошадники, указывая, сколько от земли до холки, выпускают слова «два аршина», как общеизвестные. Два аршина и четыре вершка – это для лошади немало, тем более что местные жители ездят на низкорослых коньках. И вскочить на такого слона – это еще уметь надобно…

– А что за вор? Вы его хоть разглядели?

– Успели разглядеть, да что толку? Парнишка, ростом с тебя, сударик. Лет, может, четырнадцати…

– Ваня! – вскричал я. – Точно – мой Ваня! Куда он поскакал?!

– К Бергу, – и старший указал рукой направление.

– Погодите, Алексей Дмитрич, – вмешался Гаврюша. – Надо сперва вызнать приметы. Может, и не он. Макар Ильич, каков парнишка с виду?

– Невысок, белокур, шапчонка на нем дрянная, а волосы сбоку выбились. Да кто ж его разглядывал? Мы кричим: «Имай вора!», а он – на коня, да еще как ловко взлетел!

– Говорю тебе – Ваня! – я даже сердцебиение ощутил. – Он, больше некому!

– Ваню ж де Бах где-то спрятал.

– Это де Бахова жена так полагает. А сам-то он молчал, не признавался!

Гаврюша все же разжился у единоверцев сухарями, и мы поехали в сторону Берга, совещаясь на ходу. Что я, что Гаврюша – оба мы представляли, что такое сыск, но не имели опыта. Выдумали в конце концов, что надо заезжать во все дворы, что попадутся по дороге, и выспрашивать: не было ли каких пропаж. Я сойду за переодетого полицейского сыщика, Гаврюша – при мне помощником, толмачом. И скажем так: ищем-де беглого вора.

Оказалось, что пропаж было множество. Но все какие-то неподходящие. У кого-то несколько охапок дров из-под навеса уволокли, у кого-то – конский хомут. Любопытным нам показалось исчезновение большого наплечного покрывала. Если Ваня странствует налегке, то ему нужно что-то теплое – хоть на ночь заворачиваться.

Меж тем мы удалялись от Риги все более и более. Извозчик уж начал беспокоиться – заплатят ли ему странные седоки. Пришлось дать рубль задатка.

Наконец нашелся еще человек, видевший воришку на вороном коне. Но его мой Ваня ограбил не вчера, как плотников, а третьего дня. Из чего вытекало – он не продвигается вперед, а кружит неподалеку от Берга, то возвращаясь назад, то опять продвигаясь в сторону Санкт-Петербурга (я из местных названий помнил только те, что имели отношения к нашим экспедициям в двенадцатом году, да и тех половину забыл. Но мы воевали к зюйд-весту от Риги, а то, что было севернее, нас мало беспокоило).

– За каким чертом его сюда понесло? – недоумевал я. – Мало того, что сбежал из дому, так еще и удрал из цирка, прихватив чужую лошадь. В кого только он уродился? Сроду в семье никто чужой копейки не присвоил!

– Алексей Дмитрич, поворачивать надо, – сказал на это Гаврюша. – Мы забрались от Риги верст за пятнадцать, коли не больше. Вон, озеро уж когда миновали! Тут Берг и есть.

– А что за Берг, чем известен?

– Летом сюда рижские господа отдыхать выезжают. Тут чистые озера, лучше всякого морского купания. Поставил дом на берегу, купаленку выстроил – и радуйся. Можно рыбу ловить, на лодке кататься. Сейчас тут немало народу.

– И трактиры есть?

– Да придорожная корчма наверняка где-то поблизости стоит. Без нее нельзя.

– Ну так ты поезжай, а я в корчме остановлюсь. Может, у людей чего про Ваню узнаю.

– Коли Яков Агафонович узнает, что я вас тут бросил, – пришибет.

Мы доехали до корчмы под неустанную ругань нашего извозчика.

Корчма, как оно водится в здешних краях, была длинным приземистым зданием, состоявшим из двух частей – чистой половины, где кормили, поили и могли предоставить ночлег, и конюшни. Обе части соединялись дверью. Вдоль стены со стороны дороги была коновязь чуть ли не в пять сажен. Крыто же здание было потемневшим камышом.

По случаю Иванова дня корчма была убрана зеленью, а у входа стояли две срубленные березки. На лавке у стены сидели какие-то местные бездельники с деревянными пивными кружками. Издалека доносилось пение. В корчме тоже какой-то одинокий голос пытался завести песню.

Я соскочил с дрожек и оказался по щиколотку в грязном сером песке вперемешку с сухой сосновой хвоей. Сосна стояла тут же неподалеку, крепкая, с толстым кривоватым стволом и широкой кроной. Лифляндия славится корабельным лесом, но для этого сосенки должны расти тесно и тянуться вверх, а одинокое дерево для флота не годится.

Внутри я обнаружил претензию на уют – стулья были украшены резьбой, а шкаф, гордость хозяйки, расписан красками. На каждой дверце изображены были деревенские кавалер с дамой. Их-то я и похвалил, поздоровавшись с корчмаркой, зная по опыту разговоров с сестрицей, что пока женщина не услышит от тебя грубой лести – толку от нее не дождешься.

Я потребовал овса для лошадки (этим я, понятно, не лошадь хотел задобрить, а ее хозяина), потребовал и ужина для нас троих, в надежде, что голод – не тетка, и Гаврюша соблаговолит чего-либо съесть. Тут переводчик не требовался – для таких бесед моего немецкого с лихвой хватало.

На вопрос, не замечали ль тут поблизости мальчика на высокой вороной лошади, корчмарка прямо отвечала: мальчика видели, но беспокоиться не стали – это наверняка новый грум из имения Крюднера, что тут неподалеку, как ехать к новой льняной фабрике – так, не доезжая, свернуть налево. Мужчины решили, что только грум может так ловко держаться в седле и одолевать препятствия чуть не в полтора аршина.

– А что за Крюднер? – разумеется, спросил я.

– Богатый господин, разводит породистый скот. У него и лошади есть, – сообщила корчмарка. – Тоже породистые, он сам их учит.

Мы переглянулись – это не могло быть совпадением.

– Но если Ваня каким-то образом нанялся к Крюднеру, отчего ж он у плотников еду ворует? – спросил Гаврюша несколько погодя. – Неужто его там не кормят? Тут дело нечисто!

– Нечисто, – согласился я. – И потому, друг мой Гаврила Анкудинович, надо бы к тому имению поближе подобраться.

Извозчика мы улестили пятью рублями. И пообещали прибавить. На этом основании он лишь согласился ночевать в корчме. Заодно он съел и Гаврюшин ужин. Староверского упрямства мне было не побороть.

Мы с Гаврюшей были вооружены – я не расставался с тростью и пистолетами, он таскал на поясе свой гвардейский тесак. Вид у нас, одетых в долгополые кафтаны, был, как у партизан в двенадцатом году, – только вил недоставало. Вилы, впрочем, можно было взять в конюшне, но не железные, а деревянные, которые местные жители мастерят из молодых деревьев, оставив и заострив три торчащие вверх ветки, а остальные обрубая.

Мы посовещались – ехать ли нам к имению Крюднера, или идти пешком.

– Кабы у нас были лошади под верх, – сказал Гаврюша, – то и поехали бы. Они и по лесной тропке пройдут, и в овраг спустятся, и из оврага выйдут, и в болоте не завязнут. А эта колымага неповоротлива. И коли случится стычка – вреда от нее, с извозчиком вместе, будет больше, чем пользы.

– Ты прав, – отвечал я, в глубине души довольный, что верховых лошадей нам господь не послал. В седле я чувствую себя страх как неловко.

Был вечер, пастухи гнали домой скот, селяне возвращались с полей и огородов. Они уже предвкушали ночной праздник. Не прошло и часа, как мы, следуя их советам, вышли короткой дорогой, через сосновую рощицу, к владениям Крюднера. И тут нам повезло – перед нами расстилалась ложбинка, довольно просторная, где паслись лошади. Я в них не разбираюсь, Гаврюша также, но цвета мы еще в состоянии различить. На краю ложбинки держались рядом два белых коня.

– Липпицианы? – спросил я Гаврюшу.

– Кто их знает… Но кони знатные. Шеи – лебединые, в теле… Но коли это они…

Он не стал продолжать. Дело это приобретало очень некрасивый вид. Возможно, мой племянник был каким-то ловкачом сбит с пути истинного и способствовал похищению цирковых лошадей, да и сам вместе с ними убрался от греха подальше. Или же сам де Бах по каким-то загадочным причинам отправил его с лошадьми, сделав затем вид, будто они украдены. Это объясняло, почему Ваня мог бы оказаться грумом в имении Крюднера, но совершенно не объясняло воровства корзинки с припасами. Я бы еще смирился с тем, что в ребенке, воспитанном моей растяпой-сестрицей, проснулась страсть к баловству, но уж больно далеко он для своего баловства заехал…

– Гаврила Анкудинович, ты не знаешь – что могут делать с лошадьми на ночь глядя?

– А что?

– Ну, коров вон доят… Может ли кто-то прийти сейчас к табуну – конюх, скажем, или другой какой служитель?

– Для того неплохо бы узнать, где тут у них конюшня.

Мы пошли вдоль опушки. Я вывинтил из рукоятки своей трости подзорную трубу и время от времени изучал окрестности. Меж тем вечерело. Небо долго оставалось светлым, но на лесной опушке постепенно воцарялась ночь.

Вдали, на холме, я увидел костер, другой костер – на дальнем краю ложбины. Там мельтешили тени, оттуда доносились песни – поселяне справляли свой праздник. Гаврюша объяснил, что помещики позволяют им это и что сам он даже бывал на Газенхольме, где местные жители справляли Иванов день, установив на столбе у самой воды бочонок со смолой, которую в темноте подожгли. Папоротник там, правда, не рос, ну да для блудного дела и заросли бурьяна сгодятся.

Потом речь опять зашла о липпицианах. Я дал ему трость, чтобы он поглядел на табун и внимательно рассмотрел этих выдающихся лошадей. Сам же пересказал то немногое, что слышал про них.

– Алексей Дмитрич! – воскликнул Гаврюша. – А там ведь кто-то ходит, в табуне-то… Вон, гляньте-ка!

Я поднес рукоятку к правому глазу, старательно зажмурив левый. И точно – кто-то пробирался среди лошадей. Белые кони паслись вдали от прочих, и этот человек быстро перебежал к ним, пригибаясь, словно пытаясь спрятаться. Кони явно признали его и пошли за ним, когда он повел их к рощице, держа за недоуздки.

– Неужто ваш Ваня? – спросил Гаврюша.

– Сдается, он…

Я мог судить разве что по росту и повадке, лица разглядеть я уже не мог. Да и не видел я этого человека толком – его заслонял белый конь.

– Алексей Дмитрич, а он ведь их не к дороге ведет. Дорога – она вон там пролегает, – Гаврюша показал рукой. – Он их вообще незнамо куда ведет… А не пойти ли нам навпереймы?

Мысль была здравая. Тут же я прикинул направление движения белых коней и рассчитал угол, под которым нам надо двигаться, чтобы в некой точке с ними встретиться.

Ежели кто скажет, что ходить в потемках по сосновой роще – огромное удовольствие, такого чудака лучше поскорее назвать лгуном и обходиться впредь без его общества. Проклятые сосны высовывают из-под земли корни свои, как нарочно, именно там, куда мне угодно поставить ногу. Быстрый шаг, разумеется, невозможен даже по тропинке – а как раз тропинку мы там и отыскали, такую, по которой, видно, ходят девки-ягодницы брать чернику. Она извивалась, но приблизительно держала нужное направление.

По моим расчетам, сажен через полтораста мы могли встретить белых коней и того, кто их увел. Но человек предполагает, а Бог располагает.

До нас донеслись отчаянные вопли на незнакомом мне языке. И застучали копыта.

– Вора ловят! – перевел Гаврюша.

А какого ж вора можно ловить в лесу ночью? Только конокрада!

– Ваньку! – воскликнул я. – Вот не было печали!

– Он по дороге утекает, – доложил Гаврюша, прислушиваясь. – Ночью по тропкам во весь мах не скачут. А пастухи – за ним.

– Какие пастухи и где тут дорога?! – я от волнения совсем растерялся.

– Вон там!

Я первый устремился в нужном направлении, Гаврюша – за мной. Я выкрикивал вопросы, он на ходу отвечал.

Я человек флотский и мало представляю себе все эти конские дела. Гаврюша, человек сухопутный, да еще живущий в форштадте, объяснил: когда коней выгоняют в ночное, где-то поблизости сидят у костра пастухи. В ложбинке костра не было – пастухи ушли праздновать к большому костру, чем и воспользовался похититель белых коней. Очевидно, они и впрямь были пресловутыми липпицианами, а увел их Ваня, да так ловко увел, будто всю жизнь этим занимался. Но пастухи заметили беду и бросились в погоню. Наездники они хорошие, дорогу знают отменно, к тому ж дрожат за свои шкуры, а Ваня ведет в поводу липпицианов и дорогу знает хуже. Если же его нагонят и поймают – могут переломать все ребра.

Что такое поломанное ребро, я знаю. Это превеликая докука, но сам по себе перелом не смертелен. Хуже, когда обломки ребер пронзят легкие. И нигде не сказано, что пастухи, догнав Ваню, будут именно ломать ребра, а сломав – успокоятся. В русских деревнях конокрадов, бывает, забивают до смерти.

Между деревьев обозначились просветы. Еще немного – и мы покинули лесок. На самом деле он был узок, в сотню сажен, и выходил на дорогу, а за дорогой имелся луг, а может, и поле, тоже небольшое и окаймленное далеким лесом. Там, над лесом, небо еще хранило цвета заката.

Мы с Гаврюшей первым делом посмотрели туда, откуда доносился стук копыт и крики.

Всадник на вороном коне, совершенно с ним слившийся, приближался к нам, за ним мелькали бледно-серые тени – очевидно липпицианы.

– Велят остановиться, – сказал Гаврюша. – Люди подневольные, не вернут коней – спиной расплатятся.

Я все понимал – однако не мог им позволить убить Ваню.

Всадник на вороном коне миновал нас, даже не заметив – мы стояли на высоком откосе, с которого не так просто было спуститься к дороге, и на фоне деревьев вряд ли выделялись. Два белых коня шли в поводу, но им ночная погоня совершенно не нравилась, это даже я понял, они так и норовили уйти в сторону.

Преследователи отставали всего на полсотни сажен и шли очень ходко.

– Стойте! – заорал я, выхватывая пистолет. – Стрелять буду! Их вилле шиссен!

Закричал и Гаврюша – по-латышски.

Позже выяснилось, что понимать-то он по-латышски понимал, а говорил не так чтоб складно. Во всяком случае, слова «стрелять» он не знал. И потом просто грозил, что коли пастухи не остановятся – плохо им будет.

Они не остановились, и я выстрелил, целясь первому из них в правое плечо.

Пистолеты эти я сам пристреливал, возился с ними, знал их так, как иная мать своего младенца не знает. Да и как не лелеять английского пистолета?

Он схватился за раненое плечо и заорал, испуганный конь под ним рванулся вперед, и пастух слетел наземь. Тут лишь обнаружилось, что конь был не оседлан. Второй пастух сумел задержать коня, развернуть его, и пустился наутек.

– За подмогой поспешил! – сказал Гаврюша. – Ну, надо удирать! В лесу не отсидимся.

– Почему?

– Потому что они с собаками понабегут.

Мне вовсе не хотелось отбиваться тростью от псов. Поэтому мы с Гаврюшей осторожно спустились с откоса, перескочили канаву и припустили по дороге в надежде добраться до безопасного места прежде, чем нас догонят. Безопасным местом нам представлялась корчма.

Но за поворотом мы увидели скверное зрелище.

На дороге под близко стоящим к ней деревом лежал, раскинув руки, всадник, а рядом стояли вороной конь и двое белых.

– О Господи! Ваня! – закричал я.

Нетрудно было догадаться, что произошло: в манеже, где он наловчился вольтижировать, не растут деревья с низко посаженными ветками, способными выбить из седла зазевавшегося всадника, а Ваня, скорее всего, то и дело оборачивался и прозевал эту напасть.

Но когда мы подбежали и разглядели неподвижного всадника, то оба лишились дара речи.

Шапчонка слетела с него, и длинные белокурые локоны ореолом улеглись вокруг головы.

– Девка!.. – прошептал наконец Гаврюша.

А я даже узнал эту девку. Перед нами была мадемуазель Кларисса, прекрасная наездница, обладавшая к тому же отчаянным норовом. Все дамы, хорошо державшиеся в седле, с какими я только был знаком, могли бы служить урядниками в казачьих сотнях. Если дама любит подчинять себе сильное животное – это знак, что точно так же она будет себя вести и с мужчинами.

С женщинами не жизнь, а каторга. Если бы передо мной был мужчина, от падения с лошади потерявший сознание, я бы его хорошенько встряхнул. А с женщиной нужно обращаться бережно, ей нужно поднести к точеному носику флакончик с ароматическими солями! Вот как раз флакончика у меня с собой отродясь не бывало!

Гаврюша опустился на колени, протянул было руки к лицу Клариссы – и тут же отдернул. Девка чужого исповедания, того гляди, оскоромишься об нее… Он посмотрел на меня, ожидая приказаний.

– Ну сделай хоть что-нибудь… – вот и все, что я мог сказать.

Тогда он нагнулся послушать, дышит ли она.

– Жива, – сказал Гаврюша. – Если мы ее сейчас не поднимем и не взвалим на лошадь, нас всех тут переловят, как слепых кутят.

Я полагал, что вороной конь оседлан, и ошибся – на нем была лишь широкая подпруга из толстой кожи, снабженная сверху двумя деревянными ручками. Я понял, что с таким сооружением учатся вольтижировке. Но как сесть на коня без стремян – я не знал.

Гаврюша подставил мне сложенные руки и помог усесться на конской спине. Потом он все же усадил Клариссу и похлопал по щекам. Она пришла в себя и что-то пробормотала по-немецки. Он стал ей втолковывать, что рядом – свои, добрые люди, и надобно поторопиться. Ей было несколько не по себе, и он подставил ей сложенные руки под мягкий сапожок, а я тянул ее сверху. Наконец удалось усадить ее передо мной, а на белого коня Гаврюша забрался без затей – просто завел его в канаву и прыгнул на спину с крутого откоса.

Я плохой наездник, но мне хоть было за что держаться – обняв Клариссу, я ухватился за деревянные ручки. Гаврюша взялся за конскую гриву и ударил липпициана (теперь я был убежден, что мы отыскали именно похищенных липпицианов) каблуками под бока. Потом он рассказывал, что ход у его лошади оказался неожиданно плавный и мягкий. Мы сперва продвигались вперед рысью, потом Гаврюше удалось перевести коня в галоп, а у лошадей так заведено: что начинает делать одна, то тут же подхватывают другие.

Если нас и преследовали, то мы об этом не узнали.

Подъехав к корчме, мы наконец-то задали друг другу вопрос: что делать дальше? Мы не могли являться туда ночью, с переодетой девицей и тремя лошадьми, неизвестно где взятыми. Оставалось одно – потихоньку продвигаться в сторону Риги. Причем не по широкой дороге, а огородами! Мы осознавали, насколько подозрительно выглядим. А поскольку патрули ночью ходили не только по крепости, но и по предместьям, мы имели прекрасный шанс угодить им в лапы.

Мадемуазель Кларисса окончательно пришла в себя и заявила, что не впервые падает с лошади, просто на сей раз падение было неожиданным, и она не успела собраться в плотный клубочек. Так, во всяком случае, поняли мы с Гаврюшей.

Она оказалась довольно бойкой девицей и первым делом сцепилась спорить с моим помощником – он, видите ли, своей неправильной посадкой мог испортить ее драгоценного липпициана! Гаврюша терпел, терпел, да и огрызнулся, после чего вообще перестал с Клариссой разговаривать. Тут лишь до нее дошло, что двое странных незнакомцев спасли ее от крупных неприятностей. В этом отношении она оказалась похожа на мою бестолковую сестрицу – та тоже сперва нагородит чуши, а потом идет на попятный.

Дальше мадемуазель Кларисса объяснялась уже со мной, насколько позволял мой немецкий с петербуржским выговором и ее немецкий с торопливым венским выговором.

Разъезжать по ночному городу верхом показалось нам опасным – если учесть, что я этой ночью подстрелил человека. Нам недоставало только ссоры с патрулем и бегства от него. Кларисса предложила, подъехав к городу поближе, нам с лошадьми спрятаться поблизости, она же поспешит к цирку, проберется на конюшню, а с рассветом пошлет гонца в крепость, к де Баху. Он человек светский и бывалый, придумает, как без лишнего беспокойства вернуть липпицианов в цирк.

Это было разумно – убрав волосы, она в коротких, чуть ниже колена, порточках и рубахе была совсем как мальчик, а мальчик может двигаться по ночному городу перебежками и прятаться, присев на корточки, за каждым высоким крыльцом с каменными ступенями.

Кстати, ее мальчишеский костюм объяснялся просто – она для репетиций надевала короткую юбку поверх отороченных кружевом панталончиков, так что оставалось юбку приспособить заместо чепрака, а кружево со штанин оборвать и выкинуть.

Гаврюша повел нас дорогой довольно несуразной, но, по его мнению, безопасной. При этом он говорил исключительно со мной, а на Клариссу даже не глядел. Так мы добрались до русского кладбища, на краю которого стояла кладбищенская Покровская церковь. Дальше идти было опасно – за Ревельской улицей, собственно, начинался город, по улицам которого ходили патрули. Хотя Гаврюша и носил на поясе тесак, но в одиночку он с этим тесаком выглядел подозрительно.

Я объяснил Клариссе дорогу к цирку, хотя и объяснять особо было нечего – по Каролинской улице до Александровской, а там все прямо да прямо, до самого цирка.

Она ушла, а мы с тремя лошадьми остались в той части кладбища, где росли большие деревья.

– Бойкая девка, – неодобрительно сказал Гаврюша. – У нас таких не любят, с такими разговор простой – за косу да и…

Он замолчал, не желая смущать меня продолжением.

– Если бы не она – так бы липпицианы и пропали, – возразил я. – Но сколько отваги надобно, чтобы ночью пуститься в погоню за похитителями, преследовать их тайно до Берга, выслеживать лошадей, выбрать подходящий час для кражи!

– Так она ж все твердила, что это ее собственные лошади. Как свое добро не вызволить у нехристей? – спросил он, видимо, имея в виду господина Крюднера.

– Да, сдается, что де Бах пообещал ей этих лошадей в приданое. То-то обрадуется, когда она вернется!

– Жаль, что вы ее про Ваню не спросили.

– Да как же спрашивать, когда я ее понимал – через три слова четвертое?

Я отнюдь не упрекал Гаврюшу. Во-первых, он обиделся на Клариссу, а во-вторых, разговоры с чужой девкой, да еще лютеранской, что ли, веры для него – грех. Когда без разговора уж никак нельзя было обойтись, он и сказал ей несколько слов. А потом даже в ее сторону не глянул, хотя мог бы послужить переводчиком!

Мы привязали лошадей, использовав для этого Гаврюшин и мой кушаки, улеглись в высокой траве, и Гаврюша сразу же заснул, а я еще ломал голову, как бы выспросить Клариссу о Ване.

Многое мне в этом деле казалось странным. Если лошади украдены по приказу Крюднера, так отчего же он держал их неподалеку от Риги? Неужто не догадался спрятать где-нибудь подальше? Тем более, что похититель лошадей, возможно, убил молодого наездника, и полиция уже предпринимает какие-то шаги, чтобы отыскать убийцу. Немецкие бароны бывают несносными чудаками, но такого глупца даже среди баронов быть не должно. И если Ваня не имеет отношения к краже лошадей, то где же он?

Наконец я задремал. Проспать удалось недолго – Иванова ночь самая короткая в году. Нас с Гаврюшей разбудили голоса. Речь была немецкая. Я вскинулся было и снова спрятался в траве. Да и Гаврюше не дал высунуться.

Случилось именно то, что должно было случиться, – экспедицию возглавили де Бах и его старший сын Альберт. То есть – те господа, к которым мы приходили с нашей великолепной подножкой. Сталкиваться с ними было решительно незачем! Даже круглый дурак задумается, как двое мастеровых, бегавших с замыслом подножки, вдруг оказались причастны к возвращению лошадей, и задаст себе вопрос: те ли мы, за кого себя выдаем?

Эта часть кладбища еще не имела ограды, а была просто земельным участком, отведенным для будущих покойников. Поэтому господа из цирка въехали беспрепятственно и увидели свою пропажу – двух белых коней и одного вороного. Мы с Гаврюшей наблюдали за этой встречей из кустов.

Экспедиция состояла из шести человек – де Баха, Альберта, Клариссы, еще не успевшей переодеться в девичье платье, старшего конюха Карла и еще двух человек, нам неизвестных. Кларисса была сильно чем-то расстроена, плакала и очень неохотно отвечала на вопросы, которые ей делал де Бах. А он, разумеется, хотел знать, где те два человека, которые помогли ей увести коней у Крюднера и сопроводили ее до самой Риги.

Наконец де Бах решил, что мы где-то неподалеку, и велел оставить на видном месте наши кушаки. После чего кавалькада двинулась к Каролинской улице и далее – к цирку.

Мы выбрались из кустов.

– Сегодня надо явиться в цирк с подножкой, – сказал я.

– А дерево для нее где?

Я стал вспоминать.

– Тьфу ты! Да ведь мы это дерево у Якова Агафоновича оставили!

Тогда-то мы с ним из цирка убрались и пошли в Московской форштадт…

– Верно, Алексей Дмитрич. Стало быть, нам теперь в Московский форштадт. Заодно все расскажем Якову Агафонычу.

Я уже говорил и опять повторяю – Яшка был далеко не дурак. Он в молодости так накуролесил, что это ему остался урок на всю жизнь.

Когда по вашей милости едва не взлетел на воздух бастион рижских укреплений – это, знаете ли, не шутка. Теперь Яшка сделался осторожен и даже недоверчив – а где и кто видал доверчивого купца? Не воспитай он в себе этих качеств – давно разорился бы.

Потому Яшка и задал, выслушав отчет о наших приключениях, правильный вопрос:

– Как вышло, что вы, едучи с девкой от Берга до Покровской церкви, не расспросили ее о Ване?

– Да как-то так получилось, – отвечал я, не желая выдавать Гаврюшу.

– Она по-немецки так говорит, что слов не разберешь.

– Это вы, Алексей Дмитрич, не разберете. Гаврила! Я тебя для чего с господином Сурковым посылал?!

Раньше, помнится, голос у Яшки был тонок и звонок, тот самый заливистый тенор, который полагается сидельцу в русской лавке. А теперь он выучился говорить совершенно по-медвежьи, хотя и не басом, но с устрашающим рыком.

Гаврюша не ответил, и я пожалел о своей снисходительности к нему. Надо было ночью потребовать от него толмаческих услуг, а не изображать сострадание. Был бы я построже – он бы и смог увильнуть. А теперь, того гляди, Яшка его сгоряча изувечит.

– Да что ты, Яков Агафонович, в самом деле?! – воззвал я. – Никуда девка не денется! Сегодня же отыщем ее…

– Помолчите-ка, Алексей Дмитрич! – невежливо сказал Яшка. – Тут дело такое! Важнее этой вашей цирковой девки! Гаврила! Отчего с девкой говорить не желал? Молчишь? Ну так я тебе скажу! Великим праведником себя вообразил! Девство свое блюдешь, бес! И оттого впал в гордыню! А гордыня – что? Гордыня – грех! Сатанинский грех, Гаврила! Тому и малых детишек учат, а тебе двадцать лет!

Кто бы нам тогда, в двенадцатом, сказал, что из обалдуя Яшки получится такой знатный проповедник – на смех бы подняли.

– Да какая гордыня?! И так через нее оскоромился! – закричал Гаврюша. – За ноги ее хватал! За лядвия! За все прочее, прости Господи! А она в одних портках! Все видно! И ноги, и все!

– Алексей Дмитрич? – Яшка повернулся ко мне, широко распахнув от недоумения свои черные цыганские глазищи.

– Он ей на лошадь взлезть помогал, – объяснил я.

– Только-то?

– А соблазну сколько? А я его поборол! – мужественно продолжал спорить Гаврюша.

– Девке, говорите, четырнадцать? – спросил меня Яшка.

– Сдается, не более. Хотя есть такие невысокие девки, крепенькие, такие, словом, что и не скажешь, сколько лет.

– Стало быть, боролся с соблазном и оттого не помог Алексею Дмитричу девку расспросить?

– Да будет тебе, Яков Агафоныч! Никакого там соблазна не было, а девка его обидела, – объяснил я.

– Еще хуже! Смирения, значит, в себе не нашел! А у кого смирения не было? А, Гаврила Анкудинович? Вспомнил? Бесы тебя, гляжу, вконец одолели.

Гаврюша повесил нос.

– Сегодня же чтоб искупил грехи! – приказал Яшка. – Будешь говорить с девкой, сколько понадобится, даже если бы она перед тобой голая сидела!

Гаврюша при одной мысли о таком непотребстве перекрестился. Столь странного способа искупления грехов я бы и в страшном сне не увидел…

– Яков Агафонович, не знаешь ли ты, что это за Крюднер-конокрад? – спросил я. – Я нюхом чую, что Ваня исчез неспроста, и это как-то связано с похищением лошадей.

– Сейчас-то, Алексей Дмитрич, не знаю, вот те крест. А к обеду, может статься, прознаю. Мы – русская Рига, мы друг за дружку держимся. А в тех краях – наши фабрики, наши мануфактуры. Кто-то из наших наверняка про него слыхал. Так вы ступайте с древесиной своей в цирк, ищите эту Клариссу, а я постараюсь разведать насчет Крюднера. Только вы там, в цирке, поосторожнее. Как бы вас не признали…

Он имел в виду наши ночные похождения в гостинице «Петербург».

– Ох, а ведь верно, – согласился я. – Казимирка-поганец, будь он неладен…

– Если это только он. Мало ли кто из лицедеев носит парик, – возразил Яшка. – Видишь, Гаврила, сколько из-за твоей спеси беспокойства?

– Еще не худо бы узнать про любителей Шиллера. Мы, кажись, всякую недостроенную собачью будку навестили, а их нет как нет!

– Значит, не в ту сторону ездили. Вы их на правом берегу Двины искали, а они, может, на левом.

– Черт бы их побрал!

Этот разговор состоялся в Гостином Дворе. А оттуда до цирка добраться просто – вышел на Елизаветинскую и – вперед! Мы забрали припрятанные в Яшкиной лавке доски и шест, распрощались и двинулись к цирку. Гаврюша был угрюм и беззвучно шевелил губами – видать, призывал на помощь всех святых.

– А что, неужто ты никогда с девками не обнимался? – спросил я.

– Нет. Не оскоромился.

– Гаврюша, так она, Кларисса, ведь еще не девка, в четырнадцать-то лет. А может, ей даже меньше. Дитя…

– Девка, – буркнул мученик добродетели.

Дальше мы шли молча. Я отчетливо видел свою оплошность. В оправдание скажу, что я очень мало имел дела со староверами. Менее всего я хотел оскорбить религиозное чувство Гаврюши. Коли вера запрещает ему трогать чужих баб и девок – то кто я такой, чтобы в это вмешиваться? Но нагоняй, который устроил Яшка Гаврюше, меня несколько смутил. Похоже, мой помощник и раньше отличился по части неумеренного целомудрия…

Цирк был все ближе, а тревога – все отчетливее. Коли мы натолкнемся на Казимира и он поднимет шум, что мы скажем де Баху? Я поделился опасениями с Гаврюшей.

– А то и скажем, что отродясь в гостинице не бывали, – таков был ответ.

– Так это же ложь?

– А как иначе?

На пороге цирка мы остановились, чтобы поудобнее внести длинный шест.

Нищий, как всегда, сидел на ступеньках и тихо пел духовные вирши. Его седая щетина отросла уж настолько, что стала смахивать на бородку.

– Шел бы ты лучше к Александроневскому храму, убогий, – сказал я ему. – Нешто эти нехристи тебе хоть грош подадут?

– Может, ему вечером, перед представлением, хорошо подают, – заметил Гаврюша. – Ну, Господи благослови отыскать отрока Ивана!

Вид у него был мрачный и решительный. С таким видом, должно полагать, всходят на эшафот.

– Хороши мы будем, если девица сейчас отмывается после своих странствий и рыдает в гостинице, – пробормотал я. – Вот уж туда точно вдругорядь не пойду.

– А я пойду, – неожиданно заявил Гаврюша. – Яков Агафоныч прав – нужно себя смирять! И буду смирять! Иначе мы вашего племянника ввек не сыщем!

– Ты этак досмиряешься до настоящего соблазна.

Он ничего не ответил и распахнул передо мной дверь.

Мы снова оказались в цирке.

Я невольно улыбнулся – все-таки было в этом здании нечто притягательное. Особый мир со странными людьми, в котором девицы скачут верхом лучше всякого джигита, а главная ценность – прекрасно вышколенные кони, совершенно не соответствовал моему понятию о правильно устроенной жизни, и все же я ощущал какое-то загадочное родство с этим миром. Ведь с какой радостью я придумывал подножку для прыгунов!

В коридоре было пусто, зато с манежа доносился шум. Гаврюша пробрался в ложу второго яруса, вышел оттуда и доложил – опять учат лошадей, и на одной крошка-наездник, мужчина с немалой лысиной.

– Казимир! – догадался я. – Парик ему был нужен, чтобы молоденьким казаться! Парнишечка на лошади – это так умилительно! А ему по меньшей мере тридцать лет!

Значит, мы могли преспокойно проскочить на конюшню и найти Карла! Он нам укажет место, где возиться с подножкой, а мы попытаемся узнать про Клариссу.

Цирковая конюшня, как и всякая другая, имеет вид длинного здания, посреди которого расположен коридор шириной поболее сажени, и в этот коридор с обеих сторон выходят конские стойла. Лошадей заводят и ставят головами к стенке, где для них устроены кормушки, так что человек, входящий в конюшню, видит исключительно конские крупы с хвостами. Может, для кого-то и трогательное зрелище, но для меня – так комическое.

В дальнем углу я увидел шесть белых хвостов подряд. Там стояли знаменитые драгоценные липпицианы.

Карла мы нашли в шорной. Он возился с огромным седлом, сверху плоским, на котором, надо полагать, плясала и прыгала мадемуазель Кларисса. На гвозде висел вальтрап такой величины, что хоть слону впору.

Седло (позднее я узнал, что оно называется панно) было изготовлено из деревянной основы и нескольких слоев войлока. Непонятно как оно оказалось распорото, словно кто-то выгрыз здоровый кус гигантскими зубами, и Карл вставлял куски войлока взамен недостающих. Он узнал нас и вышел, чтобы указать нам место для нашей деятельности.

– Слыхали, что пропавшая девица вернулась, – по моему знаку сказал ему Гаврюша. – Все ли с ней благополучно?

– Бог уберег, – примерно так ответил Карл.

– И лошади вернулись?

– Да.

– Будет ли девица сегодня выступать в представлении?

– Да.

Карл был недоволен – и сперва могло показаться, будто расспросами, но я видел – его волнует совсем иное.

– А лошади не пострадали? – спросил Гаврюша, чтобы поддержать разговор.

– Нет.

В конце концов Карл предложил нам заняться подножкой не на конюшне, а в самом парке, у конюшенной стены. Пришлось согласиться.

– Как же узнать, где Кларисса? – спросил я Гаврюшу.

– Да завопить: пожар, потоп! Тут все и выскочат, – хмуро пошутил он.

– Да уж… А вот любопытно, кто ж той ночью кричал про пожар и всех переполошил?

– Может, свеча из люстры вывалилась и что-то загорелось? – предположил Гаврюша. – Тут же и потушили.

– Может, и так.

– Алексей Дмитрич… – вдруг прошептал он, делая мне знак глазами.

Я посмотрел в нужном направлении и увидел черный конский круп с черным же длинным хвостом. Получив от Гаврюши нелюбезный тычок локтем в бок, я пригляделся внимательнее – и увидел не только четыре конские ноги, но и две человеческие. Отгородившись лошадью от всего мира, где-то у кормушки стоял человек в рыжеватых мягких сапожках. По размеру этих сапожек мы поняли, что в стойле спряталась Кларисса.

– Загляни к ней туда, – шепотом велел я.

Гаврюша, помня Яшкину выволочку, сунулся в стойло.

– Плачет, – доложил он растерянно.

Тогда заглянул и я. Кларисса стояла в обнимку с лошадью, спрятав лицо в гриве. Ее светлые волосы были собраны и заплетены в косу. Плечики вздрагивали.

Если на кладбище я подумал, что ей просто-напросто влетело от строгого папаши де Баха, то теперь понял ясно: стряслась беда. А что за беда? И тут меня осенило – если она сбежала из цирка во время суматохи, преследуя похитителя липпицианов, то лишь сегодня могла узнать о смерти наездника Лучиано Гверра! Ну и, естественно, расстроилась – девицы оплакивают дохлую птичку в клетке, как мои драгоценные племянницы, а тут все же человек погиб…

Племянниц утешать мне доводилось. Слава Богу, уже лет пятнадцать этим занимаюсь! Дура-сестрица то орет на них, то рыдает вместе с ними, а нужно-то просто-напросто обнять, по плечику погладить, поговорить, как с малым дитятком. И ничего – угомонится, как миленькая.

Я недоверчиво посмотрел на конский круп. Памятуя поговорку, что коровы нужно бояться спереди, лошади – сзади, а бабы – со всех сторон, я шлепнул сбоку по лоснящейся черной шкуре, вынудив коня принять малость влево, и протиснулся в образовавшуюся щель.

Надо сказать, я сильно рисковал: Кларисса могла, увидев меня, закричать от возмущения. Однако она не закричала. Когда я коснулся рукой ее плеча, она повернула ко мне заплаканное личико, громко вздохнула и зарыдала с новой силой.

И тогда я заговорил.

Я совершенно не умею говорить с женщинами. В молодые годы большого красноречия и не требовалось, а потом как-то так вышло, что женщины из моей жизни пропали. Но я умею разговаривать с детьми.

Если бы я вовремя появился в доме раззявы-сестрицы, то, может быть, сумел бы отговорить Ваню от побега. Но я, уж не помню почему, так на нее рассердился, что месяца полтора носу не казал.

– Не надо плакать, – ласково сказал я по-русски, – утрем слезки, подумаем о том, как хорош Божий мир. От слезок носики и глазки краснеют. Вот ты плачешь – а в небе твой ангел-хранитель плачет, ему за тебя стыдно: большая девочка, а слезы льешь…

Странное дело – племянницам, когда они были крошками, это помогало успокоиться, помогло и Клариссе, хотя она ни слова не понимала по-русски. Видимо, есть определенные физические свойства голоса, которые можно вызвать искусственно, и все это имеет научное объяснение; я даже не удивлюсь, если выяснится, что мистер Фарадей проводил опыты с голосами. А он ведь, как и я, самоучка.

Затем я обратился к Клариссе по-немецки – уж как умел. Моя речь показалась ей забавной, и она улыбнулась сквозь слезы.

– Почему вы ушли от лошадей? – спросила она меня.

– Мы были близко…

Тут мне в голову пришло, что я могу рассказать этой девочке правду. Все-таки мы с Гаврюшей спасли ее, помогли ей вернуть лошадей, и она в ответ на мою правду не сделает нам ничего дурного. А громоздить вранье на вранье, объясняя ей наше странное поведение, значит, заставить ее встревожиться.

– Фрейлен Кларисса, если бы мы вышли в парк, я бы все объяснил с помощью своего товарища, – сказал я. – Только вы говорите медленно, медленно… иначе вас трудно понять…

Я протиснулся мимо конского бока, вслед за мной из стойла вышла Кларисса. Теперь она опять была в юбке, прикрывавшей колени. До двустворчатой двери, величиной с небольшие ворота, которая вела в парк, было несколько шагов. Я махнул рукой Гаврюше, он устремился за нами.

Господь нас уберег – никто не видел, как мы вышли в аллею и спряталась в куртине. Доски и шест мы положили на видном месте, туда же примостили пилу и деревянный ящик с плотницким прикладом. Кто увидит – пусть думает, будто мы отлучились на минутку.

Слезы никого не красят, и Кларисса была теперь нехороша собой.

Когда она прыгала, стоя на конской спине; и даже когда мы нашли ее на дороге, выброшенную коварной веткой из седла; и даже потом, когда мы ехали к Риге и было достаточно хорошо видно, она казалась хорошенькой. Теперь же, увидев ее в лучах жаркого июньского солнца, я понял – ее подбородок чересчур тяжел, нос длинноват, и десять лет спустя она рискует стать одной из тех немецких фрау, которые на мужской взгляд – сущие страшилища.

– Переводи, Гаврюша, – приказал я. – Фрейлен Кларисса, мы не плотники. Я отставной мичман императорского флота. В Ригу я приехал в погоне за вашим цирком. Я ищу своего племянника Ивана. Он убежал с цирком, когда вы покидали Санкт-Петербург. У вас его зовут Иоганн.

– Иоганн? – переспросила она, и по ее лицу я понял, что с племянником неладно.

– Я хотел прийти к господину де Баху открыто. Но я узнал, что он купил племяннику новую одежду, учит его так, как учил бы родного сына. Мне это показалось странным. Я понял, что, если приду открыто, господин де Бах скажет, что не знает никакого Ивана Каневского и спрячет племянника так, чтобы я его не нашел. А потом увезет. Отсюда и наш маскарад… Гаврюша, говори отчетливей! И переводи каждое слово!

– Я поняла, – отвечала Кларисса. – Я все поняла. Господин Каневский, ваш племянник… из-за вашего племянника… Это он впустил в парк похитителей, которые увели моих липпицианов!

– Ваших липпицианов? – переспросил я, не придавая значения тому, что она меня называет Каневским.

– Да! Господин де Бах сказал, что, если я буду выступать у него до двадцати пяти лет, он даст мне их в приданое! Он твердо обещал! А вашего племянника он взял всем наперекор. Ему не нужен был ученик! Фрау Лаура просила его не делать этого – у нее три сына, их нужно учить! У него есть я! Но он взял Иоганна Каневского, потому что ему за это заплатили!

Возмущение Клариссы было неподдельным – я понял, что она говорит правду.

– Кто мог заплатить за него? – спросил я. – Он убежал из дома, не взяв вещей, не взяв денег. Никто из родственников не одобрил бы его решения стать цирковым наездником! Вы, милая фрейлен Кларисса, не знаете нравов российского дворянства…

– Но к господину де Баху его привел родственник! Этот человек называл Иоганна своим племянником и просил взять его на обучение. И он оплатил обучение на год вперед! И еще дал денег, чтобы Иоганну купили новое платье! Клянусь вам! Я сама слышала этот разговор.

– Кто же этот богатый господин? – удивился я. – И для чего ему такая несуразная благотворительность?

– Для того, чтобы Иоганн по его просьбе ночью открыл ворота конюшни и вывел липпицианов! Неужели непонятно? Это все уже поняли! Он боялся предлагать деньги цирковым служителям или наездникам – они могли все рассказать господину де Баху. И он уговорил господина де Баха взять Иоганна. И заплатил!

– Господин де Бах показался мне человеком, много повидавшим. Неужто ему не показалось странно, что привели мальчика из благородной семьи для того, чтобы сделать его цирковым наездником? – спросил я.

Кларисса задумалась.

– Я не знаю… – произнесла она неуверенно. – Я не слышала их переговоров. Но фрау Лаура говорила, будто Иоганн из очень хорошей семьи, будто он наследник богатого русского имения, и именно поэтому нашлись люди, которые воспользовались его любовью к лошадям и выпроводили его из вашей столицы. Я не знаю – она это придумала, или ей господин де Бах рассказал… Право, не знаю! Я же не слышала, что рассказал родственник Иоганна, когда привел его к нам!

– А нет ли и впрямь у вашей сестрицы какого-то злодея в родне? – спросил, переведя речь Клариссы, Гаврюша.

– Единственный злодей, который говорит ей правду в глаза, – это я. Не переводи! А вот теперь переводи. Да кто же этот загадочный господин? Фрейлен Кларисса, постарайтесь вспомнить! – взмолился я. – Ведь господин де Бах как-то же обращался к нему!

Гаврюша, переводя, даже постарался передать отчаяние в моем голосе.

– Это был высокий плотный мужчина, – сказала Кларисса. – С толстыми щеками… Мы еще шутили – вот настоящий русский барин… Мы его видели в ложе на представлении, потом он приходил на конюшню смотреть лошадей. Тогда господину де Баху многие предлагали продать липпицианов, но он отказывал всем. Теперь ясно, почему он не предлагал денег за лошадей! Он знал, что украдет их!

– Но для чего воровать цирковых лошадей? Не собирается же он устроить в своем имении крепостной цирк?.. Гаврюша, скажи просто «цирк»!

– Для чего? Есть люди, страстные любители лошадей, которые разводят их, скрещивают, выводят новые породы. Они могут дорого заплатить за кровного жеребца. А наши липпицианы – жеребцы. Липпицианы – единственная порода, в которой жеребцы послушнее и мягче нравом, чем кобылы. К тому же это «школьные» лошади. Они знают все прыжки Венской школы. Такая лошадь – сокровище… Погодите… Я вспомнила, как звали того господина! Его звали – господин Сурков!

Я лишился дара речи. Гаврюша – тоже. Мы уставились друг на друга глазами столь огромными и круглыми, как по меньшей мере яблоки.

– Погоди, Гаврюша, погоди! – воскликнул наконец я. – Он не знаком с нашей родней! Он всего лишь выпытал у бедного Вани, как зовут несколько родственников, в том числе дядюшку!

– Мошенник! – кратко определил Гаврюша. – И наследника изобрел – есть у мазуриков такой кундштюк, Яков Агафонович сказывал. К картежникам приводят молодца – наследник-де и простофиля. Тот начинает играть, сперва поддается, а потом вся шайка и берет тех картежников в оборот!

Я не стал ему объяснять, откуда Яшка знает про эти затеи. Яшка теперь у нас Яков Агафонович, и его авторитет должен быть непререкаем.

– Переводи, – приказал я. – Фрейлен Кларисса, что вам удалось увидеть той ночью? Вы своими глазами видели, как Ваня… Иоганн впустил того человека? Что же было потом? Точно ли тот мошенник увел его с собой?

– Мошенник был не один. Ваш Иоганн впустил его и еще троих, – сердито отвечала Кларисса. – Я как раз была на конюшне. Я хотела, когда манеж освободится, немного позаниматься с Гектором. Гектор – мой вороной конь, я учу его, у него способности к аппортировке, и еще другие способности.

– Аппортировка?

– Он может носить в зубах палки и другие вещи, как собака. Я хочу, чтобы он брал губами платок с моей груди. Это понравится публике. И еще я хочу на нем ездить, как Матиас, но это неудобно в юбке. Я уже просила господина де Баха, чтобы он позволил мне выступать в мужском костюме… – тут Кларисса вздохнула. – Для чего я осталась на конюшне? Мне нужно было бежать следом за Лучиано, когда он погнался за вашим Иоганном и похитителем! Господи, какая я дура! Я же могла спасти Лучиано! Почему, почему я осталась на конюшне? Я не поняла, что происходит, я была в стойле у Гектора… за что Господь наказал меня?..

Она опять заплакала.

– Бедная девка, – сказал Гаврюша. – Оставили бы вы ее, право… в другой раз все расскажет…

Он избегал моего взгляда. Ему было неловко за то, что он так открыто проявил жалость к Клариссе – по его понятиям, еретичке, обреченной гореть в аду.

– Фрейлен Кларисса!.. – позвал я. – Слезами ведь уже не поможешь…

– Да это все, что мне теперь осталось, – слезы! Я найду ее и убью! – вдруг воскликнула Кларисса. – Я убью ее точно так же – большим ножом! Прямо в сердце! И пусть потом хоть в тюрьму, хоть на каторгу… Я останусь в Риге, я убегу с корабля… Я знаю, где искать эту женщину!

– Фрейлен Кларисса! – произнесли мы с Гаврюшей хором.

– Да, я с ней за него рассчитаюсь! Я сильная! Я так ударю ее ножом, что она умрет сразу… я знаю, где сердце… я убью ее, я убью ее…

Больше ничего нельзя было разобрать – сев на лавочку и закрыв лицо руками, Кларисса отчаянно рыдала.

– Ее послушать, так получается, будто итальянца убила женщина и… – я хотел было продолжить свою мысль, но осекся.

Лицо Гаврюши безмолвно говорило, что ему пришла в голову та же самая мысль.

Женщина, которая в смятенных чувствах бежала по цирку, преследуемая не злодеем, нет! Преследуемая, возможно, свидетелем своего преступления! Женщина, которую мы спасли – и спрятали у себя, и пытались по наивности своей вызнать у нее хоть что-то про Ваню! А она, ловкая соблазнительница, так ухитрилась себя поставить, что мы охотно о ней заботились, оплачивали ее расходы, помогали ей скрываться от полиции!

– Фрейлен Кларисса, – решительно сказал я. – Мы знаем, о какой женщине вы говорите. Почему она убила господина Гверра? Гаврюша, переводи как можно точнее!

– Вы знаете? – Кларисса просто воспряла. – Вы поможете мне? Я все вам расскажу! Однажды вы спасли меня, я верю вам, я помогу найти Иоганна, только помогите мне отомстить!

– Почему вы решили, будто она убила господина Гверра?

– Мне все объяснили его друзья – она была его любовницей! Эта старуха! Ей по меньшей мере тридцать лет! – Кларисса вытерла глаза, ярость в ее душе оказалась сильнее скорби. – Она соблазнила его, он к ней бегал по ночам. А потом они поссорились, он не захотел к ней ходить, она прибежала в цирк и заколола его! Она убила Лучиано – и как же мне теперь жить, как мне жить без него?.. Он был самый лучший, самый талантливый из всех! Он бы понял наконец, что липпицианы – мое приданое, это же так просто!

Действительно, просто – я наконец с большим трудом уразумел, что девочка была влюблена в итальянца. Никогда не понимал, что женщины находят в этих черномазых, косматых, губастых и носатых детинах.

В Гаврюшиной голове для понятия влюбленности места не было. Он выразился попроще:

– Так она что же, замуж за него собиралась?

– Выходит, так…

Мы на цыпочках отступили подальше.

Я понял, в чем винила себя Кларисса. Увидев, что с конюшни уводят драгоценных липпицианов, она на своем Гекторе кинулась в погоню. Она была одна, похитителей – по меньшей мере трое. Ей оставалось только выследить их. Но, не зная, надолго ли лошади спрятаны в имении Крюднера, она боялась возвращаться в цирк – как знать, вдруг к приезду возмущенного де Баха с полицией кони окажутся уведены в другое место? Но если бы она осталась в цирке, то, возможно, помешала бы убийству итальянца – так ей сейчас казалось.

– Надобно узнать подробности, – сказал очень мрачный Гаврюша. – Как его убили, кто тело нашел, с чего взяли, будто это – она…

– Погоди, не видишь – ревет в три ручья…

Кларисса опять успокоилась, и мы приступили к ней с расспросами. Она была убеждена, что Ваню забрал с собой похититель лошадей, а про таинственную любовницу Лучиано Гверра ей объяснили его товарищи-наездники. Товарищей было с полдюжины – Матиас, Фриц, Герберт, еще кто-то, мы тогда не разобрали его прозвания, и наш приятель Казимир. Похоже, был и шестой. Все они были знатными конными штукарями – де Бах плохих вольтижеров не держал. Все считались и хорошими прыгунами – для них мы и затеяли свою подножку. Если Гверра изображал жизнь и смерть героического солдата, стоя на несущейся лошади, то Казимир в силу малого своего роста годился для выступлений с липпицианами – они, поди, и не чувствовали на спине его веса, совершая свои диковинные прыжки. Матиас показывал обучение трактирщицы конной езде – он выходил в разноцветных юбках и преогромном чепце, с бутылью наливки, его долго подсаживали на лошадь, он норовил то свалиться, то сесть задом наперед, хватался за хвост, отплевывался – словом, валял дурака, а потом доказывал всем, что и он не лыком шит, и скакал стоя, даже не вздрагивая, когда лошадь брала барьерчик.

Эти господа, приезжая в новый для себя город, очень быстро обзаводились любовницами, друг от друга этих подвигов не скрывая, а напротив – похваляясь ими. Про амурные приключения итальянца они узнали от него самого, да и встречали его с избранницей возле церкви – я понял, что речь об Александроневском храме. О том, что любовница не оправдала ожиданий, Гверра им тоже доложил. Насчет ожиданий мы с Гаврюшей были в недоумении, но он догадался первым:

– Может, она ему денег не давала?

Наша незнакомка действительно мало походила на перезрелую Венеру, которая станет платить за ласки бойким молодцам. Так этот вопрос и повис в воздухе.

– Фрейлен Кларисса, – сказал я. – Мы попытаемся найти эту женщину. Убивать ее вам не для чего – если она заколола господина Гверра, то пойдет на каторгу, а российская каторга – более суровое наказание для убийцы, чем нож в сердце. Давайте заключим договор.

– Какой договор? – спросила девочка.

– Я позабочусь о том, чтобы убийца господина Гверра не ушел от возмездия. А вы разузнайте, кто последний видел той ночью Иоганна и точно ли он уехал с похитителями. Вы ведь говорили, что в конюшню из парка вошли три человека, один из них – мнимый дядюшка Иоганна. А сколько человек сопровождало липпицианов, когда вы их выслеживали ночью?

Кларисса задумалась. Потом она, как могла, объяснила путь похитителей.

И тут я опять отклоняюсь от нити своего рассказа. Дело в том, что цирковые артисты живут не так чтобы дружной семьей – скорее уж, табором человек в сорок или даже пятьдесят. И этот табор не нуждается в посторонних. У него своя жизнь, свои страсти, свои интриги – скажем, приколотить сапоги недруга подошвами к полу. Они, приезжая в город, редко заводят там хорошие знакомства – неженатые мужчины ищут разве что богатых и доступных женщин, а прочим хватает таборных взаимосвязей. Из цирка и конюшни господа артисты выходят в город для того, чтобы поесть, или же на рынок за продовольствием. Могут прогуляться по лавкам. И получается, что они знают два-три маршрута, жизненно необходимых, и могут не знать соседних с цирком улиц. Кларисса жила прямо в цирке со своим законным отцом, музыкантом, а как по прозванию – я запамятовал. Она привыкла к этой походной жизни и умела быстро обустроить ложу для ночлега, а перед представлением ловко собрать всю обстановку в узел. Она умела готовить на походном очаге, шить не только тоненькой иголкой, как наши девицы, но и большой иглой, которой чинят сбрую. Она сама себе мастерила наряды. Словом, девочка могла бы стать прекрасной супругой для конного штукаря. Де Бах, как я понял, ей покровительствовал, но в меру – не хотел ссориться с фрау Лаурой. Девочка-то появилась на свет, когда де Бах был давно женат и имел уже четверых детей от законной супруги. Кто была мать Клариссы – я так никогда и не узнал.

Так вот, если верить Клариссе, похитители вышли из Малого Верманского парка через те ворота, что открывались на перекресток Елизаветинской и Александровской. И тут же они свернули в одну из малых улочек. Кларисса преследовала их по стуку копыт. Они продвигались на север, где располагалось преогромное городское пастбище и не было возможности повстречать патруль. Потом они вместе с липпицианами вышли к огородам обывателей Петербуржского предместья. Их голосов Кларисса не слышала, а когда и стук копыт казался неуловимым, проделывала забавную штуку: Гектор, ее любимец, умел по команде подавать голос. Он ржал, а липпицианы из темноты откликались. Кларисса всего дважды это предпринимала, боясь, что ее хитрость раскроется и похитители найдут возможность ее отпугнуть.

Из всего этого я понял, что Кларисса не знает точного количества похитителей. И был ли с ними Ваня – определяет умозрительно.

Я решительно не желал верить, что мой племянник – пособник конокрадов!

Потом, когда Кларисса ушла на конюшню, а мы с Гаврюшей старательно мастерили подножку, я приводил ему тысячу агрументов: почему дитя, воспитанное в дворянской семье, не может опуститься до преступления.

– Так коли дитя все добром да добром учат, оно как раз находка для мошенника, – возражал Гаврюша. – Вон Яков Агафонович всякое вытворяет – сиделец у нас, Митрофан, зазевался, и Яков Агафонович у него деньги из кассы стянул, а потом на него же и накричал. Вперед будет за кассой смотреть! Вот это – наука. А дворянское дитя живет без науки…

Он призадумался и вдруг брякнул ни к селу ни к городу:

– А девка-то, выходит, толковая…

– Какая девка? – напрочь забыв в тот миг о Клариссе, спросил я.

– О приданом своем заботилась. Не то что амуры крутить, а приданое… Все в дом будет нести, а не из дома…

Я ужаснулся. Случилось страшное – ему понравилась Кларисса!

Он сам себе не отдавал в этом отчета, ему просто было приятно рассуждать о ней. Невеста в Московском форштадте – это само собой, невеста никуда не денется. А Кларисса… это же совсем иное!..

– Да, девица хорошая, – согласился я. – Бог даст, найдет себе мужа по сердцу где-нибудь в Австрии. Рано ей замуж – ей и пятнадцати нет. Хорошо бы ей встретить богатого жениха, чтобы бросить цирк. А то выйдет за наездника, всю жизнь проведет на конюшне.

Гаврюша промолчал и сделал вид, будто всецело занят шурупом, вгоняемым в толстую доску. Вдруг он поднял голову.

– А с другой девкой что делать будем? – спросил он. – Сдадим в полицию?

– Придется, – подумав, – отвечал я. – Но сперва сами строго допросим. Может статься, она видела Ваню и что-то о нем знает. Покрывать убийцу я не намерен.

– И я. Да и Яков Агафонович ее бы выдал. Алексей Дмитрич…

– Что, Гаврюша?

– Вы уж обскажите все Якову Агафоновичу – что я с девкой разговаривал и все в точности переводил, без сучка, без задоринки. А то он на меня зол, я знаю…

– Я его усмирю. Гаврила Анкудинович! – воскликнул я совершенно с Яшкиной интонацией. – Ты что это мне тут творишь?! Ты с какой стороны шуруп ввинтил?!

Гаврюша отчаянно покраснел.

Ради его же блага я изругал его нещадно. Нечего ему забивать голову свою цирковыми наездницами. Кларисса как приехала, так и уберется прочь, а у него невеста есть, немногим постарше Клариссы. Еще только недоставало, чтобы и этот увязался за бродячими штукарями!

Затем мы попытались из готовых кусков (у англичан есть куда более подходящее слово – «фрагменты») собрать нашу подножку. Шест отменно пружинил, и Гаврюша, как дитя малое, покачался на нем. Пришли Карл и Йозеф, похвалили наше произведение, явился кто-то из наездников, бывший также прыгуном, взбежал по доске, прыгнул в четверть силы – и то довольно высоко взлетел, Йозеф поймал его, не дав утратить равновесие и шлепнуться наземь.

Мы стояли довольные и гордые – затея удалась. Вот так ищешь пропавшее дитя – а по дороге пользу приносишь цирковым прыгунам.

Послали гонца за директором, явился сам де Бах со свитой из троих сыновей. Ему показали подножку в действии, и он распорядился тащить ее в форганг, чтобы штукари принялись разучивать прыжки на новый лад. Нас с Гаврюшей он повел в свой кабинет и спросил, сколько мы хотим получить за изобретение. Я и рта разинуть не успел, как мой Гаврюша принялся бешено торговаться. Ста рублей ему было мало, он бился за полтораста, но выговорил сто двадцать да еще чтобы пускали в цирк на галерею, пока вся эта компания не уедет обратно в Австрию.

Это было даже разумнее, чем я сам бы придумал. У нас больше не было повода приходить на конюшню, но если мы имеем право приходить на каждое представление чуть ли не как свои, то сможем и беседовать с наездниками, и с Карлом, а главное – с Клариссой, которая обещала узнать, кто и где последним видел Ваню.

Наконец де Бах самолично выдал нам деньги, и мы покинули цирк.

– Не кабинет богатого человека, а конура какая-то, – сказал я. – Разве что ковры на стенках, а щели – в палец!

Почему-то мне казалось, что де Бах, дорого и со вкусом одетый, владелец бесценных лошадей, должен сидеть в кабинете не хуже, чем у какого-нибудь прокурора, с роскошной мебелью от братьев Гамбс. А откуда возьмется это диво в здании, построенном за неделю и обреченном на снос через три-четыре дня, откуда возьмется мебель в багаже бродячего балаганщика, я, конечно, не подумал.

Потом уж я понял, что штукари, даже самого высокого полета, тратят заработанные деньги главным образом на прекрасную одежду и на драгоценности, и что цирковая красавица может спать, укрываясь конской попоной, но в ушах у нее будут бриллианты.

– Сделку обмыть полагается, – намекнул Гаврюша.

– Так тебе же вера не позволяет?

– А у нас в форштадте есть дед, сам пиво варит лучше любой рижской пивоварни. Пойдем, Алексей Дмитрич. Я же вижу – домой вам возвращаться неохота…

– Неохота – но надо.

Гаврюша насупился.

Некоторое время мы шли в сторону Гертрудинской молча. Мне следовало наконец принять разумное решение – и я его принял.

– Ну что же, Гаврюша, наше романтическое приключение почти окончено, – сказал я. – Вот и вечер наступил. Сейчас мы пойдем домой, а завтра с утра – в полицию. Я расскажу, как моего племянника обманом определили в цирк, расскажу и про загадочного господина Крюднера. И пускай в полиции докапываются – прячет ли Ваню де Бах, боясь, что придется держать ответ за полученные деньги, или Ваня в имении Крюднера, где его жизни угрожает опасность. Свидетель кражи лошадей, каждая из которых стоит многие тысячи, мошенникам не нужен. Я полагаю, первым делом нужно навестить Крюднера.

– А откуда мы знаем про Крюднера? – спросил он. Я сперва растерялся, потом понял – если рассказывать, как мы шли по следу Клариссы, принимая ее за Ваню, то несколько времени спустя полицейские поймут, кто ночью устроил стрельбу в лесу возле Берга.

– Надо как-то сделать, чтобы про Крюднера сказала Кларисса, – додумался Гаврюша. – Она ж кружила вокруг его имения, случайно разведала, кто хозяин. Я ей растолкую, для чего это нужно…

– Гаврила Анкудинович, – сказал я. – Думаешь, я не вижу твоих хитромудрых замыслов? Идем-ка лучше домой. Нам еще надо с этой искательницей приключений разобраться. Надо же, до чего мы с тобой просты – убийцу приютили! А она, поди, вздумала, будто я ее и дальше буду прятать от полиции, а потом и вовсе вывезу из Риги! И с ногой – одно притворство!

– А любителей Шиллера больше искать не будем?

– Ты сам видишь, сколь успешны наши розыски. Мы просто расскажем о них полицейским сыщикам – и пускай сами за ними гоняются по всей Лифляндии. И чем скорее мы пойдем в управу благочиния – тем более надежды, что мы найдем Ваню живым и невредимым. И так уж сколько времени потеряли!

Мысль покойной государыни Екатерины назвать заведение, занятое надзором за порядком и ловлей преступников, управой благочиния, всегда казалась мне забавной. Полиция – она и есть полиция, вон ведь военную полицию именно так и называют.

– Так я могу возвращаться к Якову Агафоновичу? – уныло спросил Гаврюша.

– С наилучшими рекомендациями! Станешь старшим приказчиком, а гимнастический цирк будешь обходить за три версты. Вот только завтра вместе сходим в полицию – и ты свободен от моих домогательств.

Он вздохнул и так повесил голову, что рыжеватая бороденка уперлась в грудь. Я и сам не хотел расставаться с бойким парнем. Но его место – у Яшки в лавке. Не дай Бог, сманят его штукари – а мне за его заблудшую душу на том свете ответ держать. И так уж я ощущал немалые угрызения совести из-за Вани. Не дуре-сестрице воспитывать мальчиков – ей дай Бог с дочками управиться. И не зятю Каневскому, сидящему в кабинете с безумными прожектами. Стало быть, в Ванином бегстве есть и моя вина.

– Мне вас в полицию сопровождать?

– Пожалуй, да. Мало ли на какого немца там нарвемся – а я хочу быть уверен, что в полиции нас поймут правильно. А теперь ступай в Московский форштадт да кланяйся Якову Агафоновичу – скажи, что я тобой доволен и что служба твоя, Бог даст, завтра завершится.

Мы уже были почти у моего рижского жилища. Я посмотрел на небо – только что было голубым, и вдруг сделалось равномерно серым. Явно собирался дождь.

– А с девкой договориться все же надо, – сказал Гаврюша, – чтобы не вышло разногласицы. Она согласится, коли по-доброму. Вы же ее спасли. Ну, перстенек подарите, что там еще девки любят…

– А с перстеньком пошлю тебя? Ну, ты, брат, и Фигаро! – воскликнул я.

– Какое «фигаро»?! – возмутился он. До того возмутился, что явно пожелал в ответ назвать меня каким-то гнилым словом, даже рот открыл, да сдержался.

– Прости, Христа ради! – взмолился я, насилу удержавшись от смеха. И то – откуда староверу из Московского форштадта знать оперу Россини про севильского цирюльника?

Мы помирились, а через несколько минут расстались. И я отправился разоблачать убийцу.

Страха во мне не было – я вообще не пуглив. Было негодование на собственную доверчивость. И было намерение довести сегодня же это дело до конца, а утром сдать авантюристку в полицию – и точка.

 

Глава девятая

Рассказывает мисс Бетти

Конокрад, с которым я вела странную игру, ночевать не явился. Боясь опять столкнуться со страшной щетинистой рожей, я весь остаток дня и почти весь следующий день провела дома, врачуя ногу и читая роман сэра Вальтера Скотта. Свечкин был очень беспокоен, глядел на меня косо и явно ждал неприятностей.

Явился конокрад вечером, голодный, потребовал ужина. Где он пропадал – докладывать не стал. Свечкин кинулся накрывать на стол. Днем он несколько раз выходил, и вот теперь оказалось, что на ужин у нас настоящая ботвинья. Видимо, предполагалось подавать ее к обеду, но Алексей Дмитриевич обедать не приходил.

Я сидела у окошка, делая вид, будто гляжу лишь в книгу. Свечкин суетился, пытался о чем-то расспрашивать своего барина, тот отвечал односложно.

– На, спрячь, – сказал он наконец, вынимая из карманов два небольших пистолета. Ему казалось, будто я его не вижу, но у меня развито боковое зрение, как у большинства женщин, имеющих дело с детьми. Свечкин схватил пистолеты и исчез с ними в чуланчике. Потом он явился оттуда с сюртуком и помог Алексею Дмитриевичу переодеться.

Пистолеты меня ничуть не удивили – я полагала, будто знаю, с кем имею дело.

Мы сели к столу визави – жаль, нет русского слова, чтобы определить это сидение друг напротив друга. В комнате делалось все мрачнее – на город надвигалась гроза. Дерево за окном зашумело – начинался ветер, и Свечкин благоразумно закрыл окно.

Он был неплохим кулинаром, на мой взгляд даже избыточно щедрым – куски рыбы, что он положил в каждую тарелку, были так велики, что для рубленых огурцов и прочих овощей места осталось очень мало. Кроме того, он подал настоящий черный хлеб, хорошо пропеченный.

Алексей Дмитриевич ел торопливо, но опрятно и с ухваткой человека светского. Я не спешила, потому что не проголодалась. Меня лишь смущало молчание за столом. Он, видимо, отказался от замысла соблазнить меня, а я первая не могла приступать к кокетству. Мне оставалось только ждать – и я дождалась…

– Мисс Бетти, – сказал он, пристально глядя мне в глаза. – Всякая правда может быть скрыта до поры. Рано или поздно она является на свет. Вы мало рассказывали о себе, и вы имели полное право молчать о себе… Но злоупотреблять моим доверием я не позволю. Мне свойственна душевная простота, но не до такой же степени!

– Что вы имеете в виду, Алексей Дмитриевич?

– Причину, по которой вы скрываетесь в моем жилище. Мисс Бетти, эта причина мне известна. Я был сегодня в цирке вместе с Гаврюшей, и мы оба услышали о вашем… о вашем злодеянии…

Очевидно, я побледнела. Или даже, к стыду своему, разинула рот, как кухонная девка.

– Тимофей, подай мисс Бетти воды, – торопливо приказал ошарашенному Свечкину конокрад. – Я ни в чем вас не виню, на то есть суд Божий. Но я должен доставить вас в полицию. Вы убили ни в чем не повинного человека лишь потому, что он не пожелал длить ваших с ним отношений. Чем дольше вы будете скрываться, тем более вреда для вас из этого выйдет.

Что я могла ответить на это? Лишь одно:

– Я никого не убивала!

– Весь цирк знает, что вы убили итальянца. Вы вонзили ему нож в сердце.

В комнате делалось все темнее. Дерево шумело – вот-вот должен был грянуть гром.

– Я не могла его убить. Когда я увидела его, он был уже мертв. И нож торчал у него в груди.

– А когда вы увидели его мертвым?

– Я не обязана давать вам отчета, вы не частный пристав.

– Я не требую отчета, – сказал он. – Мне ваше признание ни к чему.

Завтра я сдам вас с рук на руки здешнему полицмейстеру и забуду о вашем существовании. Вам не удалось провести меня! Все ваши уловки оказались бессильны.

– Ну что же, – отвечала я, стараясь, чтобы голос мой был твердым и ледяным. – Я тоже найду, что сказать господину полицмейстеру. Арестуют не только меня, но и вас!

– Меня-то за что? – Алексей Дмитриевич был немало удивлен таким поворотом.

– А вы не догадываетесь?

– Нет.

– Ну да, разумеется! Вы же не знали, что на липпицианов охотится другой конокрад! Сколько вам обещали заплатить за то, чтобы вы увели этих драгоценных лошадей с конюшни? Вам дали аванс? Или всю сумму вы получите, когда отдадите ворованных коней заказчику? Вас опередили, но вы не сдаетесь!

– Кто конокрад – я?

– Вы!

Сверкнула короткая молния. Было уже так темно, что я едва разбирала черты лица Алексея Дмитриевича.

– Ну, это еще доказать надобно, сударыня! – пришел на помощь своему господину Свечкин. – Мы люди флотские, это всем известно! Нас в порту знают!

– Доказать несложно – у господина де Баха есть портрет конокрада, который, спрятавшись в Малом Верманском, выслеживал и конюхов, и лошадей! Достаточно посмотреть на этот портрет – и все станет ясно!

Алексей Дмитриевич и Свечкин с тревогой переглянулись.

– Я же говорил вам, что ищу племянника своего… – начал было Алексей Дмитриевич.

– И вы полагаете, будто я вам могу поверить? Кто же для поисков племянника переодевается местным обывателем? И кто выслеживает племянника среди конюхов? И кто для этого таскает с собой пистолеты? У вас были иные замыслы, и вы их не оставили!

Говорят, мы, монастырки из Екатерининского института, просты до святости. Это верно – мы не любим лжи и умеем прямо сказать правду в глаза. А тут мне еще надо было защищаться.

– То есть, вы, сударыня, полагаете, что меня наняли, чтобы выкрасть липпицианов?!

По жестяному подоконнику застучали капли дождя.

– Именно так я и полагаю! Если вы попытаетесь сдать меня в часть, то я тут же расскажу про ваши подвиги, и как вы, переодевшись, проникли в цирк и устроили там тайник, и как выслеживали конюхов!

– Ну, значит, мы вместе попадем в кабинет к частному приставу! Но я-то покину его через четверть часа, а вас оттуда уведут в тюрьму!

Мы уже говорили довольно громко, я вскочила со стула, он подбоченился. Свечкин от нашей склоки был в полнейшем восторге. Дождь уже лил, как из ведра.

– Это вас уведут в тюрьму! Как только выяснят ваше подлинное имя и послужной список! Наверняка вы прославились своим ремеслом где-нибудь в Орловской губернии! – объявила я, вспомнив, что там есть знаменитые конные заводы. – А я не убивала итальянца, и это скоро обнаружится!

– Кто же его тогда убил?

– Тот, кто увел двух липпицианов, а может, тот, кто похитил наездницу!

– Позвольте вас огорчить! – ехидно возразил конокрад. – Наездница нашлась, и никто ее не похищал. Нашлись и два липпициана!

– Так что ж, их не похищали?

Прежде чем ответить, конокрад несколько времени обдумывал свои слова.

– Их пытались похитить, но сделали это очень глупо. Девица-наездница сама нашла горе-похитителей и привела лошадей обратно в цирк. А ваш покорный слуга ей в этом помог! Как вы полагаете – могли мы с Гаврюшей, случайно быв свидетелями отваги мадемуазель Клариссы, вдвоем, угрожая пистолетами, отнять у нее лошадей и угнать в неизвестном направлении? А лошади меж тем в цирке! И Кларисса там же – оплакивает своего жениха!

– Я вам не верю! Вы пользуетесь тем, что я сижу здесь и не знаю новостей! – воскликнула я.

– Так и я вам не верю, когда вы толкуете о своей невинности!

Обменявшись такими любезностями, мы замолчали. Больше нам нечего было сказать друг другу – так, по крайней мере, казалось мне, однако вслед за обвинениями наступает пора безумия и бреда. Я не знала этого – теперь буду знать.

Но он сказал, что Кларисса оплакивает жениха… Ну что же, ничего удивительного, что эти наездники женятся друг на дружке…

Помимо воли моей перед глазами встало лицо Лучиано Гверра, сверкающее неземной, ангельской красотой. Его черные кудри приобрели бронзовый отлив, его глаза посветлели, это был он – и не он…

Я едва не разрыдалась – так отчетливо явился этот образ, так остро я поняла вдруг, что в моей жизни не будет ничего столь же прекрасного и навеки недосягаемого. Он был обычным наездником, отлично вышколенным, при том – пылким, как положено сыну знойного юга, и доверчивым, как дитя. Вряд ли он за свою короткую жизнь прочитал более двух-трех книжек. Но несколько мгновений он был моим идеалом. Идеал ведь не касается ногами грешной земли, идеал не ходит, а летит, сопровождаемый бравурной или возвышенной музыкой. Ну так и Лучиано я увидела в полете…

Однако нужно было как-то убедить конокрада в моей непричастности к убийству.

– Меня оболгали, – сказала я как можно спокойнее. – В том доме, где я живу, подтвердят: никуда я не бегала по ночам и ни с кем предосудительной дружбы не водила.

– Стало быть, ночью в цирк вас принесли на своих крылах бесплотные сильфиды?

– Я пошла туда отыскивать детей. Мальчики, Вася и Николенька, вообразили, будто злоумышленники подожгут цирк, чтобы в суматохе увести липпицианов. И они не так уж были далеки от действительности! Они ночью сбежали из детской, а я пошла их искать. Парадная дверь оказалась открыта, я вошла…

– Вы отчаянная особа.

– Это дети! Это дети, которых я растила! Вам не понять, как можно пойти за детьми в самый ад!

– Мне многого тут не понять. Но это и не моя обязанность. Завтра утром вам будет задавать вопросы частный пристав, если не сам полицмейстер.

– Вам тоже! – парировала я. – Портрет вашего Свечкина хранится у господина де Баха! Первое, что расскажу я, – это как угодила в плен к конокрадам, которые удерживали меня взаперти, не желая, чтобы я разгласила их гнусные тайны!

– Опять вы о портрете! Что за портрет? – спросил ошалевший от неожиданности Алексей Дмитриевич.

– Обычный – карандашом по бумаге. Де Бах прямо скажет в полиции – этот человек перебрался через ограду Малого Верманского, чтобы выслеживать конюхов и лошадей! Более того – есть и второй его портрет! Он был у покойного Гверра и его товарищей! Трудно вам будет доказать, что вы не пытались похитить липпицианов!

Я очень удачно перешла от обороны к наступлению. А противник мой, как я поняла, не был искушен в словесных поединках с женщинами.

– Как и вам – что вы не убивали итальянца!

– У меня не было нужды убивать его. А вы хотели похитить лошадей, которые стоят безумных денег! Должно быть, сильно проигрались? И кредиторы вас преследуют? – как можно более ядовито спросила я. – И вы на все готовы, чтобы заполучить липпицианов! Прямо Ричард Третий какой-то! «A horse! A horse! My kingdom for a horse!»

И тут он, к огромному моему удивлению, отвечал с прескверным английский произношением:

– Withdraw, my lord; I'll help you to a horse.

Он не сказал это; он, как говорит наша кухарка Дарья, брякнул. Я знала, что он читает по-английски, но знание Шекспира меня удивило несказанно. Как нарочно, я помнила этот отрывок из пьесы – там король, под которым убили коня, требует нового и желает добыть победу любой ценой.

Мы читали эту пьесу в институте. Образованная женщина не должна, конечно, знать всего Шекспира наизусть, этак, чего доброго, синим чулком прослывешь. Но те высказывания (не люблю слова «реплика», от него за версту разит кулисами), которые общеизвестны, помнить нужно – и уметь красиво привести кстати. Этому я учила девиц, Машу и Катю, и из всего «Ричарда Третьего» одну только эту сцену я с ними и читала. Поэтому могла достойно ответить конокраду:

– Slave! I have set my life upon a cast, And I will stand the hazard of the die.

– Раб, я жизнь свою на кон поставил, и я останусь… останусь… – тут он задумался.

– Я буду рисковать вплоть до смерти, – помогла я.

– Это неточный перевод.

– Точный невозможен. Вот переведите это знаменитое «A horse! A horse! My kingdom for a horse!». Не получится!

– Как же не получится? «Коня, коня!.. Мое королевство за коня!»

– Если прозой переводить – то «мое королевство». А вы попробуйте-ка стихами!

Тут Свечкин наконец сообразил, что мы беседуем в потемках. И попросил у своего барина спички.

Отродясь я не видывала таких спичек – они зажигались при помощи зубов. Надобно надкусить один конец бумажной трубочки, и она через секунду вспыхивает. Но мы, монастырки, и не такое видывали – нас немного учили физике, и Екатерининский институт постоянно покупает машины для опытов. Сказывают, при покойной государыне Екатерине девиц даже токарному делу обучали.

Загорелась свеча, я увидела лицо Алексей Дмитриевича во всей красе – он хмурился, сдвигая светлые бровки и морща нос. О стихах он имел некоторое понятие – вот только перевести Шекспирову строку сообразно оригиналу никому из моих знакомых еще не удавалось.

– Коня, коня, корону за коня, – предложил наконец он.

– Корона – это предмет из золота, украшенный драгоценными камнями, не более.

– Хм… Полцарства за коня!

– Полцарства! А надобно целое!

Это уж было сущее безумие – нам завтра предстоит вести друг друга к частному приставу, а мы развлекаемся переводами из Шекспира! Такого бреда нарочно не придумаешь – и все же мы глядели друг на друга с азартом лицеистов или кадетов, затевающих новую проказу.

– Коли так… – он задумался. – Есть, сударыня! Престол мой – за коня!

Тут я растерялась. Слово «престол» нам в институте и в голову не приходило. Даже обида какая-то диковинная охватила душу – мы, образованные девицы, много читавшие, маялись и не находили нужного слова, а явился конокрад, пусть даже бывший когда-то приличным человеком, и это слово вмиг отыскал.

– Нет, – сказала я, – и престол не соответствует смыслу. Престол – тот же трон. Нужно именно «королевство», причем все целиком!

– Держава? Коня, коня, державу за коня!

– А вы, Алексей Дмитриевич, видели когда-либо державу?

– То бишь карту нашей державы?

– Нет, тот золотой шар, увенчанный крестом, что вместо со скипетром держат в руках государи наши при венчании на царство.

– И верно… Тогда все же должно быть «полцарства за коня». И этого уже немало, – сказал Алексей Дмитриевич и вдруг улыбнулся. – Каким же должен быть конь, за которого платят половиной России? Два липпициана, стало быть, – вся Россия! Только вот они мне и даром не нужны. Я – моряк, пусть и в отставке. Я хочу всего лишь вернуть своего беглого племянника Ваню. И теперь, когда я знаю, как именно его увезли из Санкт-Петербурга, я могу идти в полицию, завтра с утра буду стоять у дверей здешней управы благочиния, чтобы господин полицмейстер принял меня первым. Свечкин, ты не забыл привести в порядок мой сюртук и все прочее?

– Висит на гвоздике за дверью, – отозвался Свечкин, после чего воцарилось долгое молчание.

Страшная мысль посетила меня: что, коли он – не конокрад? Что, коли история о племяннике – правда? Да, был маскарад, было выслеживание в парке и даже в самом цирке, но подставить вместо «липпицианов» «племянника Ваню» – и все почти сходится…

– Неужели нельзя было прямо пойти к де Баху и приказать ему вернуть мальчика? – вдруг спросила я.

– Нет, потому что во время розыска оказалось, что де Баху заплатили деньги для того, чтобы он увез Ваню и держал его в цирке. Человек, который это сделал, и был подлинным конокрадом, а отнюдь не мы с Гаврюшей и Свечкиным, – сказал Алексей Дмитриевич. – Но, чтобы доказать это, я должен найти Ваню. Он подтвердит, что сей загадочный господин сманил его из дома и определил в цирк для того, чтобы он помог увести липпицианов. Как вы понимаете, де Бах поклянется, что никаких денег он не брал, а куда сбежал мальчик – понятия не имеет. Похищение ребенка из дворянского семейства – обвинение скверное, уверяю вас. Но мне придется спешить и рисковать, потому что иначе господин Крюднер примет какие-либо меры…

– Что еще за господин Крюднер?

И он рассказал мне, как маленькая наездница Кларисса преследовала похитителей, а сам он с Гаврюшей – преследовал Клариссу, ошибочно приняв ее за Ваню.

– Коли так – вы правы, надобно спешить, – согласилась я. – Не исключено, что у Крюднера прятался и тот господин, что выкрал лошадей. Чем дольше ждать – тем более уверенности, что он оттуда скроется…

Я осеклась. То, что я сейчас делала, не лезло ни в какие ворота, – я уговаривала его скорее пойти в полицию, чтобы найти похитителя племянника, словно бы он уже не был для меня кинокрадом и словно бы он не собирался рассказать полицмейстеру, что захватил в плен убийцу Лучиано Гверра!

Он тоже это вдруг понял.

Мы как-то разом друг от друга отвернулись. Я смотрела в темное окно, слушала стук дождя. Он уставился на свечу – многие любят смотреть на огонь, пламя завораживает. И, разумеется, мы напрочь забыли про Свечкина – а ведь он был тут же, в комнате, стоял у дверей, ожидая распоряжений.

– Самовар вздувать? – спросил он наконец весьма ворчливо, так, как если бы собирался сделать нам величайшее одолжение.

– Вздувай, братец, – отозвался Алексей Дмитриевич совершенно потерянным голосом, в котором ощущалась чуть ли не предсмертная безнадежность. – Плюшек каких-нибудь принеси наконец, я все еще голоден… Вы, поди, тоже?

Это адресовалось ко мне.

– Да, – отвечала я.

Никогда еще мне не бросали в лицо обвинение в убийстве! И никогда после такого обвинения не звали ужинать.

Я понимала, когда произошел этот перелом в нашей беседе – им мы обязаны Шекспиру. Мы отвлеклись от всех мерзостей, какие окружали нас обоих, ради нескольких минут литературы. Я не знала – надолго ли хватит того доверия, что вдруг установилось меж нами, – доверия, которое могло бы возникнуть даже между двумя мошенниками, если бы они оказались поодиночке в чужой стране и вдруг заговорили на одном языке.

Мы были за этим столом – двое благовоспитанных людей, и каждый считал другого преступником. Правда, моя уверенность была не столь велика, как его.

Свечкин расставил тарелки и чашки. Раньше мне казалась смешной эта русская привычка путешествовать со всем скарбом, теперь… Я не то чтобы пришла в умиление от того, что эта странная парочка привезла из столицы целый сервиз Петербуржского императорского фарфорового завода, недорогой, с простенькими цветочными гирляндами, а вдруг поняла – они оба живут в каком-то особенном мирке, куда женщинам хода нет, и заботятся о себе, как умеют.

Это был странный поздний ужин – мы оба молчали. Кто-то должен был заговорить первый. Я – не решалась. Всякое мое слово могло быть обращено против меня. Я с ужасом вспоминала, как пыталась пленить Алексея Дмитриевича в надежде вызнать у него подробности той страшной ночи. Я думала: теперь он наверняка вспоминает мои глупые попытки и объясняет их ловкостью хладнокровной убийцы! И, возможно, он ждет моих объяснений. Или же они ему вовсе не нужны – без объяснений ему будет даже легче наутро пойти в полицию, рассказать о своем Ване, существующем или мнимом, а заодно и обо мне.

Дождь за окном стал потише. На столе, как раз между нами двумя, горела толстая свеча. Это была дорогая спермацетовая свеча, толстая и полупрозрачная, она почти не коптила и оплывала причудливо, словно нагромождая профили диковинных существ из потустороннего мира. Я ела яблочный штрудель и следила за причудами свечи, стараясь не глядеть на Алексея Дмитриевича.

– Мисс Бетти, – вдруг сказал он. – И все же – что с вами было той ночью? Я готов во всем пойти вам навстречу, лишь бы услышать от вас что-либо про Ваню.

Это означало: я готов оправдать совершенное вами убийство и ни слова не сказать полицмейстеру, если вы поможете мне найти мальчика.

Все яснее становилось мне, что Алексей Дмитриевич не врал – он-то как раз говорил чистую правду о пропавшем племяннике! Это почти сделалось непреложной истиной – и вдруг сомнение озарило меня: что, коли он таким способом пытается добиться от меня молчания? Ведь я могу попасть в лапы к сыщикам не только по его милости – могу ли я быть уверена, что страшная рожа в седой щетине и с пегими космами не выследила меня, не обнаружила моего убежища на Гертрудинской улице и не выжидает какого-то особого, ей одной ведомого часа? И тогда, отвечая на вопросы, я могу сказать, что знаю, кто собирался похитить лошадей, а могу вообще молчать о лошадях, что ему и требуется.

Я всегда рассуждала логически, но сейчас умопостроения мои были как-то слишком тяжеловесны и мучительны для меня. Следовало принять наконец решение – или я доверяю этому странному пожилому человеку, или как можно скорее покидаю его жилище. Сбежать я могла ближе к рассвету, тогда дождь непременно должен был кончиться. Но куда идти – я не имела понятия.

– Возможно, я видела вашего Ваню однажды, – сказала я. – Но это было еще до той ночи. Я пришла в цирк, ведомая благим намерением…

Он чуть усмехнулся. Несомненно, он знал поговорку о дороге в ад, вымощенной именно такими намерениями, – ну да кто ж ее теперь не знает! И все же я все более убеждалась: мы с ним – люди одного круга.

– Ночью же я видела всего двух человек. Один – несчастный убитый итальянец, а второй, очевидно, его убийца. Я бежала от него, он гнался за мной, и именно его вы, как я понимаю, ударили тростью.

– Да, удар был крепкий, и хотел бы я знать, куда ваш преследователь после того исчез, – сказал Алексей Дмитриевич. – Пока мы с Гаврюшей затаскивали вас в свое убежище, он, очевидно, скрылся где-то на конюшне. И там ему оказали помощь.

– Вы полагаете, он из цирковых служителей? – спросила я. – Для наездника он слишком стар. Я видела его несколько мгновений возле тела итальянца, а потом даже пыталась нарисовать… погодите…

Я вынула из книги портрет незнакомца и показала Алексею Дмитриевичу.

– Раньше, стало быть, вы его в цирке не встречали?

– Я дважды смотрела представление. Он не наездник, не прыгун. Разве что он из тех служителей, которые граблями разравнивают опилки, или конюх. И когда я однажды побывала в цирке днем и видела в манеже де Баха с его свитой, этот человек мне на глаза не попадался. Иначе я, возможно, той ночью узнала бы его.

Алексей Дмитриевич позвал Свечкина и показал ему портрет.

– Не видал ли ты этого господина, Тимофей?

– Никак нет. Это уж точно не конюх, конюхов я всех запомнил, – отвечал Свечкин.

– Тогда остается предположить, что это – один из тех похитителей, что увели двух липпицианов. Этим объясняется его исчезновение – его увезли сообщники. Жаль, нет Гаврюши, мы бы вместе вспомнили, что слышали из-за расписной холстины, когда прятались под ложами, – сказал Алексей Дмитриевич. – От конюшен по коридору к парадному входу в цирк пробежали то ли два, то ли три человека. Затем обратно, в сторону конюшен, бежали вы, мисс Бетти, и вот этот нарисованный господин. Могло ли быть так, что Лучиано Гверра погнался за похитителем, надеясь задержать его, и похититель сперва ударил его ножом, а потом кинулся вслед за вами, потому что вы его видели возле трупа?

– Алексей Дмитриевич! – воскликнула я. – Именно это и произошло! Но наездники сговорились против меня! Они сочинили целый роман с ревностью и Бог весть какими страстями! Зачем, для чего – я понятия не имею! И я не могу доказать своей невиновности – в ту ночь мальчики, Вася с Николенькой, пошли к цирку и прихватили для безопасности нож, а потом наша бестолковая кухарка Дарья рассказала частному приставу про исчезновение этого самого ножа.

– Но ведь если в груди у итальянца нашли какой-то другой нож, то вы совершенно невиновны, мисс Бетти, – сказал Алексей Дмитриевич. – И я не вижу причины прятаться…

– Алексей Дмитриевич, я безмерно благодарна вам за спасение, – сказала я, – но лучше уж бы вы меня вытолкнули из убежища своего, а цирковые наездники меня схватили. Тогда я бы сразу поневоле назвала свое имя, послали бы за де Бахом, суета длилась бы до утра – и нож, которым закололи итальянца, не пропал бы бесследно! Кто-то выдернул его из тела, пока оно до утра лежало где-то в цирке.

– То есть, это я виноват, что вас обвиняют в убийстве? – спросил Алексей Дмитриевич таким неприятным голосом, что мне захотелось в ответ завопить: да, да, да!

Но я сдержалась.

– Темное дело, – пробормотал он. – Для чего бы выдергивать нож из тела?

Тут я ничего ответить не могла. Этого я и сама не понимала.

– Так надо построже допросить ваших мальчиков. Пусть признаются, что тайком взяли нож, – посоветовал Алексей Дмитриевич.

– Они не признаются. Они боятся отца. За такую вылазку их могут высечь.

– Да, это причина… Но, может, вы бы могли убедить их?

В голосе было сочувствие – кажется, мне хоть на мгновение удалось привлечь его на свою сторону.

– Я пыталась. Я ходила к своему дому… к дому, где живу… Нет, не выходит. Да меня к тому же спугнул нищий, который совсем не нищий. Он сидит у цирковых дверей обыкновенно! Он заметил меня, когда я ходила вдоль ограды Большого Верманского, выслеживая мальчиков, и пошел за мной, только перепутал ворота! Знаете, внутри каждого квартала настоящий греческий лабиринт. Он заблудился и видел меня из-за соседского забора, когда я стояла у сарая!..

Тут я и замолчала, разинув рот самым пошлым образом.

– Алексей Дмитриевич, там, в сарае, кто-то был!

– Я совсем запутался! Какой нищий, мисс Бетти? Какой сарай? Кто в нем был? – жалобно спросил Алексей Дмитриевич.

– Я не знаю! Мальчики кого-то прячут в сарае, носят ему еду! Я бы разобралась, но меня испугал этот нищий, и я кинулась прочь!

– Вы уверены, что ваши мальчики той ночью были в цирке?

– Я уже ни в чем не уверена. Говорят, что не были. Но откуда же они взяли этого постояльца? И куда на самом деле пропал кухонный нож? Ведь если я смогу доказать, что его взяли дети, а потом где-то спрятали, то опровергнуть прочие обвинения будет уже легче.

– А что, мисс Бетти, в этих ваших греческих лабиринтах спускают на ночь собак? – вдруг спросил Алексей Дмитриевич.

– Да, разумеется.

– Так… Вы хорошо рисуете. Можете ли вы нарисовать план квартала, в котором живете?

– В институте у меня были высшие баллы по геометрии! – отвечала я.

Свечкин подал мне бумагу и карандаш. Я отодвинула посуду и стала чертить план.

– Неплохо, неплохо, – произнес, следя за карандашом, Алексей Дмитриевич. Я повернулась к нему, встретила его взгляд и снова ощутила ту принадлежность к одному кругу, которая дала себя знать в разговоре о Шекспировом коне.

– Вот этот сарай, – сказала я. – А тут – забор. И вот забор, за которым стоял нищий.

– А этот прямоугольник?

– Соседский сарай, торцом примыкающий к нашему.

– А что, брат Свечкин? – спросил Алексей Дмитриевич. – Смогут ли два моряка, которым приходилось лазить в шторм по вантам до самого клотика, пройтись по крышам сараев отсюда вон туда?

– Смогут, – уверенно отвечал Свечкин. – И даже в потемках.

– Вы полагаете, что дети прячут того господина, которого вы ударили тростью? – спросила я. – Но для чего им это? Для чего им вообще кого-то прятать?

– Вы, мисс Бетти, девица и не знаете, как устроены мальчики. Вон мои два родственника в юном возрасте бежали из дому в Роченсальм. Хотели, видите ли, стать моряками. Им довольно было изъяснить родителям свое намерение – и их бы отдали в Кронштадское штурманское училище, открытое незадолго до того по воле покойного императора Павла.

Но нет – без побега им и жизнь была не мила. Тайны и приключения необходимы им, как воздух для дыханья.

Тут он, пожалуй, был прав.

– Тогда мне остается только указать вам этот квартал, – неуверенно сказала я.

Я полагала, пока они не знают моего адреса, то не могут и имени моего узнать. Но раз уж Алексей Иванович догадался, что меня обвиняют в убийстве итальянца, то узнать мое имя в полиции для него не составит труда.

– Лучше всего было бы, если бы мы пошли все вместе. Тогда вы, мисс Бетти, были бы полезны при возможных недоразумениях с дворником. Берите вашу шаль, и пойдем.

Это был приказ.

Мы втроем вышли из дома, огляделись – патруля не заметили. Я все еще прихрамывала, и Алексей Дмитриевич это заметил.

– Обопритесь о мою руку, – велел он.

Сейчас рядом со мной был совсем другой человек – немногословный и сосредоточенный. Свечкин тоже переменился – подтянулся, нахмурился. Мы молча пересекли Александровскую, дошли до Дерптской, свернули направо и довольно скоро оказались у соседских ворот.

– Я никогда не лазила по заборам, – сказала я, – но если вскарабкаться на эти ворота, то, наверно, можно с них перебраться на крышу сарая.

– Подсади-ка, Свечкин.

Видя, как они, помогая друг другу и совершенно не боясь темноты, карабкаются по воротам и перескакивают на сарай, я поверила, что оба – и впрямь моряки. Или же совершенно неслыханные мошенники.

Некоторое время было тихо. Я диву давалась, как они там управляются в потемках, имея только свои «прометеевы спички». Сколько я ждала их – неведомо. Залаял и угомонился пес, но была это собака нашего дворника или другая – я не поняла.

Наконец послышался хруст – кто-то из них возвращался по крыше. Незримый человек дошел до края, перебрался на ворота, соскочил вниз и оказался Свечкиным.

– Слава Богу, нашлась пропажа! – сказал он мне и перекрестился.

– Неужто Ваня?

– Он самый. Только придется его там оставить до утра. Плох наш Ваня, не вытащим. Нужно с телегой приезжать.

– Да что с ним?

– Бывает, когда головой сильно треснешься… У нас на «Ярославе» у Афона было – матроса с грота на палубу сбросило. Долго мы с ним маялись – тоже рука с ногой служить отказались, видел все – как в тумане. Лекарь сказывал – пульс плохой, слабый. Чуть не две недели провалялся, потом ходить начал, глаза поправились, развиднелось. Потом, месяц спустя уже, когда его в Севастополь отправляли, только малость прихрамывал. Ничего, и Ваню поправим!

Опять захрустело – это пробирался к воротам Алексей Дмитриевич.

– Я ваш должник, мисс Бетти, – сказал он, ловко спрыгнув наземь.

– Как вам удалось его найти?

– Очень просто – я спустился и вошел в сарай, Свечкин остался на крыше с пистолетами. Когда пес залаял и прибежал, я уже был в сарае. Он покрутился у двери и ушел.

– А если бы набросился на вас?

– А пистолеты на что? Они пристрелянные, и Тимофей умеет с ними обращаться – так, брат Свечкин? Из чего нам с ним только не доводилось стрелять! У пленных турок оружие было – чуть ли не те мушкетоны, из которых еще Стенька Разин палил. Идемте отсюда скорее…

– Но как вы оттуда выбрались?

– Да очень просто – Свечкин сверху руку протянул. Мисс Бетти, мы не сухопутные крысы, мы люди флотские. Чтобы флотский на крышу сарая не взлез – да это же курам на смех…

Именно тогда я окончательно поняла – Алексей Дмитриевич мне не лгал. Я знаю эту интонацию моряков, которые поминают пехоту и даже гусар с неописуемым высокомерием.

– Что же мы сейчас будем делать? – спросила я.

– Ничего – пойдем домой и ляжем спать. А утром придет Гаврюша, и тогда уж займемся Ваней. Сейчас-то нам его не вытащить, а утром будет телега с периной, мы его в Московский форштадт перевезем, лекаря позовем. До утра он уж как-нибудь в сарае поживет.

Мы пустились в обратный путь – я опиралась на руку Алексея Дмитриевича. Никогда не думала, что такое хождение под руку очень обременительно – нужно все время друг к дружке приноравливаться. Мой «конокрад» тоже явно не имел опыта таких прогулок.

Мы вернулись на Гертрудинскую, и Алексей Дмитриевич со Свечкиным сразу удалились в чуланчик. Я же долгое время не могла заснуть – а отчего, не знаю и сама.

Проспала я не более двух часов – меня разбудил рассвет. Отчего-то он был удивительно радостным, как будто все мои беды кончились, и я могла вздохнуть спокойно. Несколько времени я пролежала, не желая ни о чем вспоминать. Сон не шел, оставалось только взять английскую книжку и дождаться пробуждения Алексея Дмитриевича со Свечкиным.

Когда Свечкин вздувал самовар, прибежал Гаврюша, и началась суета. Гаврюшу послали обратно в Московский форштадт за телегой, наказав ему, чтобы, отправив телегу на Гертрудинскую, сам бежал искать хорошего доктора-немца. Кроме того, Алексей Дмитриевич написал письмецо какому-то Якову Агафоновичу, чтобы тот взял извозчика и прибыл самолично.

– Мисс Бетти, я отсюда съезжаю, – сказал он. – Мне Ларионов найдет жилье, чтобы там поселиться вместе с Ваней, пока он не окрепнет настолько, чтобы перевезти его в столицу. Коли хотите, можете оставаться… я комнату на месяц вперед оплатил…

При этом он усердно взбивал помазком в плошке мыльную пену для бритья. Все это походило на обычное утро в небогатом семейном доме – муж собирается на службу, жена убирает со стола.

Меня беспокоило одно – теперь, когда Ваня найден, пойдет ли Алексей Дмитриевич в полицию?

Судя по тому, что он прихорашивался, а Свечкин вышел на лестницу с его сюртуком и щеткой, какие-то важные встречи ему с утра предстояли.

Вскоре прибыл здоровенный купчина-старовер. Он вошел, обозрел комнату и недовольным голосом заметил:

– У вас тут и лба перекрестить не на что!

Я немного знала обычаи староверов и удивилась, как это купчина зашел в дом, принадлежащий немцу, и в комнату, где жили «никониане».

– Яков Агафонович! – воскликнул Алексей Дмитриевич. – Ты извозчика не отпустил?

– Ждет. И телегу нанял на пристани, скоро будет.

– Перину в телегу велел положить?

– Все, как велено – моя Федотовна и перину, и одеяло обещалась дать. Только те, что попроще и постарше, чтобы их в дом уж не возвращать. Она у меня в строгости воспитана, милосердие – милосердием, а оскверненной посуды в доме не потерпит, и перины также. Так где ваш Ваня?

– Поедем, и ты, Яков Агафонович, вызвав дворника, объяснишь, что там, в сарае, твой парнишка прячется. Придумай что-нибудь – что разумом скорбный, что от страха свихнулся, что припадочный… Да дай дворнику хоть рубль – он с кучером Ваню вынесет и в телегу уложит.

– А что с ним на самом-то деле?

– Так хорошо обо что-то головой треснулся, что левая рука с ногой почти не слушаются. Но он говорит, что теперь уже ничего, даже сам подниматься может. Только голова кружится и наизнанку его выворачивает. Пока довезем – Гаврюша доктора найдет и приведет.

Им было не до меня – купчина вообще в мою сторону не смотрел, а Алексей Дмитриевич настолько радовался обретению племянника, что, кажется, вообще обо мне позабыл. Наконец они выскочили из комнаты, сопровождаемые Свечкиным, а я осталась.

У меня не могло быть никаких претензий к Алексею Дмитриевичу – я помогла ему вернуть племянника, а он, скорее всего, решил не отдавать меня полицейским – иначе зачем бы предоставлять мне жилище на остаток месяца? Сам он постановил до отъезда жить вместе с Ваней и наблюдать за его лечением. Это было разумно – комната на Гертрудинской для больного мало годилась. В новых похождениях он не нуждался. Я также ему более не требовалась.

Он явственно дал мне понять, что дороги наши разошлись. И если он вздумает отыскать Ваниного похитителя, чтобы привлечь его к суду, он вполне способен это сделать без моей помощи.

Оказалось, что я не ошиблась. Часа три спустя появился Свечкин и стал собирать вещи. Со мной он почти не разговаривал.

После того, как он отбыл со всеми уздами и баулами, я нашла на столе сто рублей ассигнациями. Очевидно, в эту сумму Алексей Дмитриевич оценил жизнь и здоровье своего племянника. Но я не стала негодовать. Ощущение у меня было – словно бы в дуще хранилось множество всякого добра, и вдруг оттуда все вынесли, и хорошее, и плохое, осталась одна пустота.

Я села к окошку и долго смотрела на дерево. Надо было решить, как жить дальше. Но я была не в состоянии решать.

И думать я была не в состоянии – а лишь смотреть на неподвижную листву. Это был скверный покой – но выйти из него мне никак не удавалось.

Еще до института я несколько месяцев прожила у чьей-то бабки. Она имела привычку, переделав домашние дела, садиться у окна и долго молча смотреть на совершенно пустой узкий двор, на доски облупившегося забора. Я все никак не могла понять – о чем же она думает. Теперь мне это стало ясно. Оказывается, даже в самые трудные минуты, когда речь идет о спасении и репутации, и свободы, и чуть ли не самой жизни, можно думать – ни о чем…

 

Глава десятая

Рассказывает Алексей Сурков

Да, я не то чтобы поверил ей… Я захотел ей поверить.

Она упряма – ей страшно хотелось переспорить меня в вопросе о переводе из Шекспира. Она норовит настоять на своем. Возможно, этой цитатой про лошадь она просто-напросто хотела меня отвлечь. А потом, убеждая поспешить с визитом к полицмейстеру, просто притворялась.

Но потом мисс Бетти замолчала – хотя ей следовало бы что-то говорить!

Молчащая женщина – сродни морю накануне шторма. Еще и волн нет, только рябь, а по облакам, по цвету солнца, по иным приметам опытный моряк может предсказать: вот-вот начнется! Пока моя распустеха-сестрица без умолку трещит, я знаю: все ее беды гроша ломаного не стоят. Вот когда замолчит – появятся основания для тревоги.

Честно признаться, я ждал бурных оправданий. Ведь она же начала оправдываться совершенно так, как все прочие женщины, с криком и яростью. Мне доводилось – грешен, каюсь! – расставаться с женщинами, которые имели основания для бурных сцен. Было это, правда, очень давно, и женщины те давно уже пятидесятилетние дряхлые старушки. Одна, помнится, даже схватила со столика дорогую вазу и грохнула ее об пол. Странный способ удерживать любовника, ну да чего в мире не бывает!

Случалось, что оправданий требовали от меня. Уже много лет спустя после тех событий я понял, как следовало себя вести: повторять одно и то же, с одинаковыми интонациями, не уклоняясь ни вправо, ни влево тот намеченного пути отступления, чтобы не вызвать новых гневных вопросов.

А я же понимал, что многое в моем поведении кажется мисс Бетти подозрительным. И прежде всего – моя попытка ухаживать за ней. Я словно бы говорил своими неуклюжими маневрами: красавица моя, забудь о том, что я злоумышленник!

Вот тоже нашелся ловелас… А все Яшка! Сам душу спасает, а меня сбивает с толку!

Я был страшно собой недоволен. И что скверно – я видел, что мой верный Свечкин тоже мною недоволен. Он так на меня косился, что я понимал: выгляжу немногим лучше того смешного толстяка в цирке, что всем мешал выравнивать граблями опилки и был с позором увезен на тачке.

Однако беседа о Шекспире привела меня в итоге к сараю, где прятался бедный Ваня – больной, страдающий, растерянный.

Мы со Свечкиным забрались на крышу сарая, в полном соответствии с планом, который нарисовала мисс Бетти, я соскочил вниз, тут же оказался у двери и устремился вовнутрь, пока не подбежал дворовый пес.

По дороге мисс Бетти рассказала, что в углу сарая составлена старая мебель, и за ней – убежище, устроенное детьми для незнакомца. Я уже почти не сомневался, что это Ваня. Нужно знать детей, чтобы догадаться об этом. Они вряд ли стали бы прятать в сарае взрослого, но такого же мальчика, как они сами, – запросто. Детям свойственно порой объединяться против взрослых, особливо во всяких шалостях.

К тому же я безумно желал, чтобы так оно и было. Ведь если мой племянник здесь – значит он не уехал с конокрадами в имение Крюднера! Значит, совесть его чиста!

– Ваня, это я, дядюшка твой! – позвал я негромко, на ощупь продвигаясь вдоль стены к мебельным фортам и бастионам. – Это я, Алексей Дмитриевич! Ваня, отзовись!

Ответа не было.

– Ваня, это я, не бойся! – позвал я уже громче. – Я все знаю – знаю, как и для чего тебя увезли из Санкт-Петербурга. Я найду этого человека, он будет наказан! Отзовись, Христа ради! Или я тут все переверну!

В конце концов он подал голос.

Я не стал докапываться, что именно с ним стряслось, отчего он так напуган, и пообещал, что утром заберу его отсюда, ибо таскать полуживое тело по крышам просто боюсь. Равным образом я пообещал ему, что жить он будет у меня, а матушку с отцом увидит только тогда, когда сам того пожелает.

И наутро мы с Яшкой прибыли за ним.

Яшка вступил в переговоры с дворником – я бы такого дворника гнал пинками от Мельничной по меньшей мере до Берга, не останавливаясь. Здоровый детина, а улица перед домом с утра не метена! Гаврюша, который прибыл с телегой, вместе с кучером пошел в сарай раздвигать мебель, и мы вчетвером кое-как извлекли оттуда Ваню. Он мог стоять, но ходить – только с помощью. Я обнял его, успокоил, помог уложить в телеге, и мы двинулись в Московский форштадт.

Там нас уже ждали две чистые комнаты на втором этаже русского трактира. Я остался с Ваней, а Свечкина отправил за вещами. Когда он уже вышел из комнаты, я вспомнил про мисс Бетти, вернул его и дал ему сто рублей ассигнациями – пусть передаст без всяких объяснений. После чего я стал ждать доктора-немца, а Гаврюша скрашивал мое ожидание всякими историйками из жизни форштадта. Я был абсолютно счастлив – племянник нашелся, доктор вскоре поставит его на ноги, и можно будет возвращаться в столицу. Я даже не хотел более идти в полицию и рассказывать о похитителе липпицианов, который, возможно, прячется в имении Крюднера.

Потом пришел доктор по фамилии Зильберштейн, осмотрел Ваню и сказал, что племянник по меньшей мере неделю должен будет провести в постели. Также он велел занавесить окна, чтобы в комнате царил полумрак, и выписал лекарства, с которыми Гаврюша побежал в Рижскую крепость – только там и были городские аптеки. Он вернулся с какими-то микстурами в пузырьках, и мы принялись выпаивать эти снадобья Ване с ложечки. Прибыл Свечкин с нашим имуществом, и началась вся суета, сопровождающая обустройство на новом месте.

Вскоре Ване полегчало. Он сам заговорил со мной, каясь в грехах.

Тут-то и обнаружилась та ошибка, что я совершил еще в столице. Свечкину надо было узнавать у цирковых служителей, один ли Ваня бывал на конюшне, когда делал вопросы, или с кем-то из старших. Тогда бы ему и описали осанистого господина, сопровождавшего моего племянника, тогда-то бы я и понял, что дело не только в Ванином желании научиться ловко вольтижировать. Имея приметы того господина, я мог бы уже в столице хоть что-то разведать, а в Риге – тем более! И Свечкин опознал бы его, когда он у парковой ограды разговаривал с Ваней. Но я, давая приказание произвести расспросы, об этом совершенно не подумал.

Доктор предупредил меня, что Ваня, возможно, сам не помнил, как оказался в сарае. И потому я не стал домогаться правды, тем более что она казалась мне какой-то необязательной. Я нашел племянника – это главное, прочее значения почти не имеет. Правду Ваня раскрыл ближе к вечеру.

Все, что мы узнали, было правдой. Человек, которого Ваня называл Платоном Васильевичем, свел с ним знакомство в конюшнях Симеоновского цирка. Видя Ванину любовь к лошадям, он обещался помочь и в разговорах очень ловко навел моего простодушного племянника на мысль о бегстве. Он обещал, что сам потом поможет Ване примириться с родителями, и последним доводом в пользу побега было то, что он договорился с де Бахом – якобы тому хочется взять в России еще одного ученика, чтобы со временем воспитать его хорошим наездником, а потом поставить каменный цирк и в Санкт-Петербурге. Ваня сбежал из дома, был отведен к де Баху, вместе с лошадьми совершил морское путешествие в Ригу, а тут уж его стали учить всему конному штукарству. Но обучение продлилось недолго – скоро в Риге объявился и Платон Васильевич.

Сперва он пытался уговорить моего племянника, чтобы тот поздно вечером открыл ворота Малого Верманского парка. Потом стал угрожать, что расскажет в полиции о Ванином побеге. Ваня еще не понимал, что означает эта интрига и, боясь разгневать своего покровителя, впустил его в парк той самой ночью, когда мы из ложи смотрели на репетицию Шиллеровых «Разбойников».

Вслед за Платоном Васильевичем вошли еще три человека и устремились к конюшне. Ваня, поняв наконец, что дело неладно, пытался им воспрепятствовать и закричал было, но Платон Васильевич отвесил ему претяжелую оплеуху. Ваня кинулся бежать, пронесся через конюшню, где никого не заметил, а то бы позвал на помощь, и выскочил в подковообразный коридор, огибавший манеж. Платон Васильевич гнался за ним и сумел-таки нагнать – Ваня проскочил мимо двери, ведущей в сени, и оказался в каком-то тупичке. Очевидно, вечером там располагалась лавка, в которой продавались для зрителей конфекты и прочие сладости. Там Платон Васильевич нагнал его и ударил еще раз. Ваня отлетел и стукнулся головой о столб. После чего наступило некое затмение.

Он опомнился, лежа на полу. Тело не слушалось, он до полусмерти испугался. Доносились какие-то страшные крики. Кое-как он пополз в темноте, сам не ведая куда. И тут уж ему повезло – он нашарил открытую дверь. Как он выбрался на ступени, ведущие к парадному входу в цирк, он описать не смог – полз, и все тут.

– Стало быть, ночью этот вход был открыт? – уточнил я.

– Да, дядюшка. И фонарь горел…

– А потом?

– Потом ко мне подошли Вася и Николаша.

– Откуда же они к тебе подошли?

– Они сказали, что парадные двери были распахнуты, в цирке кричали про пожар, поэтому они вошли в сени, и тут услышали, как я ползу. Они прижались в углу и ждали, пока я выберусь из цирка. А потом, когда я оказался под фонарем, они подошли. И Вася спросил, не ранен ли я.

– Вы раньше были знакомы?

– Нет, не были, я вообще никого в Риге не знал. Но они между собой говорили по-русски… и я их по-русски попросил, чтобы помогли уйти… Я их умолял, чтобы они обо мне никому ни слова не говорили!

– А они?

– Они обещали. И взяли меня с двух сторон под руки. Я идти почти не мог, я ногу не чувствовал, они меня на себе тащили. Я им сказал, что если в цирке узнают, где я, то убьют. И они меня спрятали в сарае, все там устроили, чтобы я лежал и не двигался, ночью ко мне приходили, еду приносили, и все прочее…

– Ну, хоть что-то становится ясно, – пробормотал я. – Значит, ты не ведаешь, куда потом подевался этот Платон Васильевич?

– Нет, дядюшка… Я только вот что вспомнил – ведь за нами кто-то еще бежал. Если бы я того человека видел на конюшне – я бы его позвал. Он, наверно, в шорной был или даже на сеновале.

– А ты не слышал женского крика?

– В цирке кричали… Да только, дядюшка, я плохо соображал, все это было, как во сне… Помню только, все время твердил: «Господа, вы меня не выдавайте!.. Христа ради, не выдавайте!..»

– Уберег тебя Христос, – сказал я. – Скажи, ты при встрече узнал бы этого мошенника Платона Васильевича?

Я уже твердо решил утром дойти до полиции, пробиться к полицмейстеру и заставить его послать людей в имение Крюднера.

– Да, я узнал бы его. А что?.. Что он сделал?

– Именно то, чего ты боялся, – увел двух липпицианов. Ведь он для этого просил тебя, чтобы ты, кого цирковые псы уже знают, отворил ворота и впустил его на конюшню? Молчи, не отвечай, и так все ясно. Липпицианов вернули. Хочешь, я расскажу тебе, как их вернули?

И я до темноты развлекал племянника историей о том, как мы преследовали маленькую отважную Клариссу. Потом я выпоил ему еще чуть ли не стакан микстур и, убедившись, что он спит, отправился к себе в комнату – выпить чаю со Свечкиным. Хоть он и зовет меня барином, но мы – люди флотские и часто обходимся без церемоний.

Про мисс Бетти я даже не вспомнил. Суета вокруг племянника вытеснила из головы моей все лишнее.

Зато утром вспомнить о ней пришлось.

Зильберштейн явился прямо к завтраку. Свечкин поставил на стол прибор для него, и доктор охотно выпил чаю. Заодно он рекомендовал мне запастись в аптеках рижским бальзамом – будучи добавлен в чай, он полезен и от простуды, и от ломоты в костях, и чуть ли не от огнестрельных ран. Потом Зильберштейн осмотрел Ваню и сказал, что надо бы мальчика наконец вымыть. Мы хотели это сделать вчера, но Ваня после переезда скверно себя чувствовал.

Проводив доктора, я велел Свечкину раздобыть лохань, в которой можно вымыть мальчика. Он отправился вниз, пытать трактирщика насчет лохани и горячей воды, а я стал искать в баулах чистую рубашку и прочее исподнее, во что переодеть Ваню.

Тут-то в дверь постучали.

– Входите! – крикнул я.

На пороге встал запыхавшийся Гаврюша.

– Алексей Дмитрич! – воскликнул он. – Новость, да прескверная!

– Говори!

– Я сейчас приятеля встретил, купцов Крашенинниковых приказчика Савву. А его, Саввы, сосед фуражом торгует – в гарнизонные конюшни фураж поставляет, ну и, как оказалось, кто-то его де Баху рекомендовал. Я не знал, право, не знал, а то бы первым делом с ним вас свел! Сегодня этот сосед в цирк подводы с овсом и соломой посылал. Кучер вернулся и рассказывает – беда у них, старшего конюха убили.

– Карла? – изумился я.

– Сдается, Карла. Да и не сразу нашли – тело примерно туда упрятали, где мы с вами сидели, под ложи то есть. А вот и самое скверное – закололи ножом, большим, каким кухарки мясо на фарш рубят. Наездники говорят – тот самый, которым убили итальянца. Но хуже всего – знаете, когда его убили?

– Нет, откуда?

– Убили его этой ночью. Так-то, Алексей Дмитрич. Ножом, какие на кухнях держат!

– Но он мог там, под ложами, пролежать до самого отъезда цирка в Вену. Как вышло, что его сразу нашли?

– Плотников позвали, что-то чинить, они и увидели тело.

– Каких плотников? Тех, театроманов?

– Нет, наших, из форштадта. А те пропали, сгинули.

– Ты полагаешь, этот конюх, Карл, что-то знал про убийство итальянца? – спросил я.

– Да точно знал!

Гаврюша смотрел на меня безумными глазами.

– Поверили убийце! – говорил этот взгляд. – А она ночью опять забралась в цирк! Нашли кому верить! Распутной девке, которая с заезжим конным штукарем блудила!

– Погоди, – сказал я. – Это все еще доказать надо.

– Да чего тут доказывать? Вы ведь ее оставили на Гертрудинской? Так кто ей мешал ночью дойти до балагана?

– Гаврила Анкудинович! – воскликнул я. – Не пори горячку! Эй, Свечкин!

Свечкин явился на зов не сразу – он с грохотом втаскивал по лестнице большую лохань.

Я велел ему сидеть дома, ухаживать за больным, отмыть его до нежного скрипа, отпаивать микстурами, а сам стал собираться.

– В управу благочиния, Алексей Дмитрич? – с надеждой спросил Гаврюша.

– К Якову Агафоновичу. Будем совет держать.

В Гостином дворе мы Яшку не обнаружили. Он был на берегу Двины, где возле пристани следил за разгрузкой струга и костерил струговщиков: он их еще три дня назад ждал, где их нелегкая носила? А костерил Яшка замечательно – гремел и грохотал, как Юпитер с облаков. При его нынешнем телосложении получалось внушительно. Большие тюки домотканого льна по сходням сносили на сушу, стоявший рядом с Яшкой конторщик делал карандашом пометки на бумаге, а Яшка время от времени прикладывал руку козырьком ко лбу и высматривал на реке еще один струг.

Двина в этом месте кипела и бурлила от суденышек, немногим выше по течению причаливали плоты. Ниже по течению уже был широкий наплавной мост, а за ним швартовались те суда, что заходили с моря.

– Дядька Пантелей! – вдруг закричал Яшка. – Сюда, сюда греби! Я все возьму!

– Что там? – спросил я.

– Копченую рыбу с Газенхольма везет. Там латыш живет, коптить мастер! Он рыбку Пантелею сдает, тот по форштадту разносит. Рыбка в погребе не испортится!

Я залюбовался Яшкой – здоровенный мужичина вырос, занял в жизни именно то место, какое ему от Бога было предназначено, и счастлив: стоит жарким летним днем на берегу в распахнутом кафтане, радуется прибывшему стругу и копченой рыбе; наверняка уже видит внутренним взором, как сядет за стол все его немалое семейство – дородная жена-красавица, сыновья и дочки, та родня, что кормится при его торговле. И сам он – в торце стола, муж, отец, хозяин!

Ох, ей-Богу, зависть меня взяла…

– Яков Агафонович, поговорить надо, – сказал я ему. – Племянника-то я вернул, да тут такое дело… Ты человек бывалый, помоги советом.

Яшка посмотрел на Гаврюшу.

– Алексей Дмитрич, коли этот сокол ясный к тебе с завиральными затеями пристает – гони в шею.

– Кабы завиральные…

Мы пошли в новый Яшкин склад – краснокирпичное здание неподалеку от берега. Городские склады в крепости хороши, да нанимать их дорого, дешевле ставить свои, – так объяснил Яшка. За три года такой домина, глядишь, и окупится.

Там, сидя на скамье из свежеоструганных досок, я рассказал про убийство Карла. Гаврюша норовил подсказать и всячески показывал свою осведомленность, пока Яшка не сложил преогромный волосатый кулачище и не поглядел на него очень хмуро.

– Я понял, Алексей Дмитрич, – сказал мой купчина. – Ваша мисс Бетти оставалась ночью одна. Что она делала всю ночь – Бог весть. Дамские туфельки – не наши сапожищи, могла сойти с лестницы, не скрипнув, и так же вернуться, благо вход отдельный. Нож – тот, что, статочно, пропал с кухни в ее доме. Она валит на детей, а вы с Гаврюшей полагаете, будто дети ни при чем.

– Дети ночью были у цирка и спасли моего Ваню. Но был ли при них нож – этого уже не понять. Сами они будут отпираться, но почему – потому ли, что отцовской розги боятся, или потому, что действительно не брали ножа, никто уже никогда не поймет… – я вздохнул. – И вот что у нас получается. Или итальянца убил этот чертов Платон Васильевич, что похитил липпицианов, или – мисс Бетти. Но убить старшего конюха Карла Платон Васильевич не мог – я его от души тростью благословил, а ты эту трость видел. Диво, коли поломанной ключицей отделается. Да и убивать конюха ему вроде незачем.

– Этот Платон Васильевич, чтоб его приподняло и шлепнуло, человек не бедный. Я полагаю, он сам лошадей выращивает, и конный завод у него где-то в глуши – там, где никто не увидел бы липпицианов, – сказал на это Яшка. – Значит, найдутся у него деньги, чтобы нанять человека и послать его в цирк – убить конюха Карла. Может статься, конюх его тогда ночью признал и за молчание денег просил, в цене они не сошлись – вот нож и пустили в ход.

– И это верно, – согласился я. – Но все в цирке убеждены, что итальянца убила мисс Бетти. И теперь я не знаю, как мне быть. Я привык считать себя порядочным человеком, а она все же помогла мне найти Ваню… Если бы я твердо был уверен, что предоставил приют убийце, то уже сидел бы в кабинете полицмейстера! Но я ни в чем не уверен…

Некоторое время мы, все трое, молчали.

– Я могу пойти в цирк, на конюшню, вроде как мы там рубанок забыли, – предложил Гаврюша. – Я человек простой, меня там запомнили, мне то скажут, чего господам не говорят…

Я попытался прожечь его огненным взором. Не удалось. И он, подлец, прекрасно понимал, что я не расскажу Ларионову про его шашни.

– Сходи, пожалуй, – задумчиво произнес Яшка. – Оболгать невиновного – великий грех. Оно и в заповедях сказано – не послушествуй на друга своего свидетельства ложна. Алексей Дмитрич! Вы твердо решились идти в полицию?

– Я должен рассказать о конокраде и добиться, чтобы его схватили. Мой Ваня лежит полумертвый. А если этот конокрад впридачу убил итальянца, который пытался его задержать или хотя бы просто признал? Ведь он, когда лошади де Баха стояли в Симеоновском цирке, приходил на них смотреть, его могли запомнить.

– Чтобы схватить его, полиция не требуется, – сказал Яшка. – Вы, сударь, с господином Морозовым меня в двенадцатом году и от смерти, и от бесчестья спасли. Я теперь в русской Риге не последний купец. А был бы – тьфу, кабы не вы. Может, к мошенникам бы прибился. Может, на дне Двины с камнем на шее лежал. Так вот – коли я молодцов собрать вздумаю, многие рады будут мне послужить. А молодцы у нас крепкие. С шестипудовым мешком на плечах бегают! Надо – струги из Риги в море выводят и Шлокским каналом в Курземскую Аю до самой Митавы гонят, и обратно. Ко мне на двор воры не лазят не потому, что заборы высокие да кобели злые. Пусть бы вовсе того забора не было! Я свой ради девок поставил – нехорошо, чтобы на девок и баб чужие таращились. Потому не лазят, что я вот гаркну ночью: «Воры!» – а ко мне с каждого двора по два, по три молодца выскочат, пусть босиком да распояской, зато с палками, а кто и с ружьем. Так бока намнут – в управу благочиния везти не придется, а сразу на кладбище. Да и что нам та управа благочиния?

– Яков Агафонович, ты такие бунтарские разговоры брось, – как можно строже сказал я.

– Какие ж бунтарские? У нас тут есть полицейская часть, но это так – для географии, – усмехнулся он. – Всякий про себя говорит – живу, мол, в такой-то части, а мы чем хуже? И наша денежка не щербата! А на деле полицейские для нас – как пустое место, в наши дела не суются. Своих воров мы ловим сами, и про это все знают. А воры на Московский форштадт вечно зубы острят – мы-то люди не нищие. А коли кто обнищает – пожалуйте в богаделенку! Да у нас купечество не только богадельню – и больницу содержит, и сиротский приют, и школу для парнишек. Нас в Московском форштадте – восемь тысяч христиан древлего благочестия, разве не сила? Да еще православные, мы с ними не грыземся, как при Никоне, а ладим. Так что мы уж наловчились партизанскую войну вести…

– Яша, ты что затеял? – с тревогой спросил я.

– Ничего особого – а пошлю молодцов в Берг, добывать твоего Платона Васильевича.

– Его там, поди, уже нет! После того, как Кларисса увела липпицианов, он вряд ли там остался – разве что уж вовсе несуразный дурак!

– Дурак он или нет – это мы как раз узнаем. Вы ничего не предпринимайте, Алексей Дмитрич, пока молодцы не вернутся. Гаврюша, поведешь дивизию?

Гаврюша широко улыбнулся. И я понял, что судьба бедного конокрада решена – этот его из-под земли выкопает!

Я хотел было еще поспорить – но посмотрел на Яшку и понял, что доводы рассудка тут бесполезны. Передо мной стоял матерый купчина, в том самом возрасте, когда седина – в бороду, а бес – в ребро, и он непременно хотел показать мне, да и себе самому, пожалуй, кто в этом городе хозяин.

– Те, кто сидят в Рижском замке, особливо когда там нет губернатора, и те, кто сидят в управе благочиния, – тьфу! – так говорил взгляд его пронзительных черных глаз. – Это все Рига немецкая, это колбасники с аптекарями. А мы тут – Рига русская, Московский форштадт. Пока они бумажки со стола на стол переносят с умным видом, мы дело делаем. И вот сейчас ты, любезный мой давний приятель, в сем убедишься!

Так же глядел и Гаврюша.

– Как мой хозяин решит, так я и поступлю! – без слов говорило его худое лицо с молодой рыжеватой бородкой, с приподнятыми уголками тонкогубого рта. – Велит – пойду усадьбу Крюднера штурмовать. Велит – на кораблях поплыву, с голландскими и французскими купцами договорюсь, а то и с португальскими, и с английскими, и с американскими. И сам купцом стану, свои лавки открою! Колбасники с аптекарями ко мне на поклон прибегут в Московский форштадт! Вот только бы Яков Агафонович меня старшим приказчиком поставил!..

– Я с вами, – стараясь сохранять серьезность на лице, – сказал я. – Я все-таки флотский, военный человек, на абордаж хаживал. Только зайду в трактир – где-то там в баулах упрятан портрет Платона Васильевича, а где – один Свечкин знает…

– Если только девка не водит вас за нос и не подсунула вам какую-то другую образину, – здраво заметил Яшка. – Нет уж, молодцы сами управятся. Они понимают по-латышски и сумеют расспросить тамошних крестьян. А вы ступайте лучше, Алексей Дмитрич, в трактир. Полагаю, к рассвету могут быть известия…

Пришлось согласиться.

Но, бредя в одиночестве к трактиру, где ждали меня Свечкин и Ваня, я вновь и вновь припоминал свой разговор с мисс Бетти – до того, как мы взялись переводить Шекспира, и после того.

Я ведь поверил ей. Не потому, что она оправдывалась, не потому, что привела доводы, а просто необъяснимым образом поверил. И вот сейчас выходило, что все ее пылкие речи были враньем. Хотя казалось мне странным, что нож, которым убили итальянца, был похищен уже после того, как мы с Гаврюшей доставили мисс Бетти на Гертрудинскую, но где доказательства, что у нее не было в цирке сообщника или даже сообщницы. Да и про сам нож я, кажется, только от нее и знал.

Она помогла мне найти Ваню – но случайно ли это получилось, или она была твердо уверена, что Ваня ничего не знает об убийстве?

В таких печальных и запутанных размышлениях я дошел до трактира. Свечкин с помывкой Вани справился, его грязное исподнее выкинул, даже не попытавшись отстирать (оно действительно было в ужасном виде и воняло), а от меня потребовал денег на новую одежду для мальчика.

– Купи несколько пар хорошего исподнего, – велел я ему. – И поспрашивай, где тут можно недорого взять Ване обувь и одежду. Сдается, цены в Риге не столь безумны, как в столице. Увидишь хорошую зимнюю одежду – тоже бери.

– Хотите оставить дитя при себе? – догадался он.

– Да, брат Свечкин. Обзаведусь хоть такой семьей.

– Жениться вам, барин, надо…

– Пошел вон! – заорал я. И потом, когда дверь хлопнула, изругал себя за несдержанность.

Хуже нет, как сидеть одному в комнате и думать о непонятных вещах. Я рассуждал: даже если изловить того осанистого господина, что сбил моего племянника с толку, так ведь он лекаря не заменит, Ване оттого легче не станет. И не все ли мне равно, кто зарезал наездника-итальянца? Мое дело сделано – осталось подождать, чтобы Ваня поправился, и везти его в Кронштадт. У меня там хорошо, хоть и ветрено, и места для прогулок отменные. Там я найду ему хороших учителей, подготовлю в штурманское училище. Человеком сделаю…

Но будет ли совесть моя чиста?

Эта авантюристка, чтобы не сказать хуже, пыталась соблазнить меня; она, возможно, убила своего любовника, а теперь всячески пытается себя обелить; и все же…

Есть вещи, в которых самому себе вовек не признаешься, а разве что спьяну чужим людям. Вот и все, что связано с мисс Бетти, было такого разбора – оставалось лишь просить Яшку, чтобы напоил меня до положения риз и выслушал всю мою ахинею.

Наконец я понял, что этак додумаюсь до сущей околесицы, и пошел к Ване. С ним и провел остаток дня, отправив Свечкина в Гостиный Двор – бегать по лавкам. Все равно я не мог ничего предпринять – а Ваня во мне нуждался. Он непременно хотел вымолить прощение за свой побег. Я сказал ему, что он попался в лапы к опытному мошеннику-конокраду, и даже более опытный человек не устоял бы, потому что мошенники умеют пользоваться нашими слабостями.

Разбудили меня в шестом часу утра.

– Алексей Дмитрич, одевайтесь! – сказал Гаврюша, просунув голову в приоткрытую дверь. – Мы с добычей! Сейчас молодцы ее в недостроенный амбар потащили.

– Да как же вам удалось?! – вскричал я.

– А просто – Яков Агафонович велел денег не жалеть, а народ в усадьбе небогатый. Одному рубль, другому два – вызнали, в каком флигеле отлеживается хозяйский гость. Сговорились со сторожами, а сторожа – латыши, господ не любят. Они псов привязали, наши молодцы ночью забрались в окошко да того мазурика и вынесли. И все его добро с ним вместе, так что пусть хозяин думает, будто гость сбежал.

– Точно – партизаны! – воскликнул я. – Я живо соберусь, я человек флотский, а ты беги, буди Якова Агафоновича.

– А он уж в амбаре!

Гаврюша подождал меня, и мы поспешили на речной берег.

Московский форштадт просыпался рано. И на что уж многолюдны были улицы, по которым уже прохаживались разносчики снеди с лотками и корзинами да сбитенщики в длинных фартуках, со своим огромными чайниками да подвешенными на груди держалками для стаканов, проезжали в сторону Карловских ворот телеги огородников, а того многолюднее была река: причаливали рыбацкие лодки, выгружали корзины со свежей рыбой, от верховьев шли струги, последняя ночевка которых была на Даленхольме, ползли извилистые плоты, перевозчики доставляли в форштадт островных жителей, служивших в Риге, а на острова везли провиант, мешки с зерном, а то и лошадь, и корову. Это было бодрое, деятельное утро в предместье, и приветно звонили колокола Благовещенского храма, так что я высмотрел меж крыш его купол и перекрестился с невольной улыбкой, ощущая в душе чувство благодарности Господу за ясное солнце, за свежий речной ветер, за румяные лица встречных.

Недостроенный Яшкин амбар был не самым лучшим местом для допроса пленного. Так думал я, подходя к нему с Гаврюшей, – строение на бойком месте, стоит нашей добыче пискнуть – народ тут же обратит внимание. Оказалось, купец Ларионов подошел к допросу со знанием дела – на подступах к амбару Гаврюшу приветствовали те самые молодцы, с которыми он, видать, ездил в Берг, – плечистые и бородатые. Они обнесли здание кольями с натянутыми веревками и сами охраняли его – мало ли что. Каменщики, которых до поры не пускали вовнутрь, сидели поблизости, устроив себе мебель из досок, положенных на заготовленные кирпичи, пили сбитень, закусывали баранками.

Помещение, куда провел меня Гаврюша, было в глубине амбара, без окон, – видать, назначено для хранения самого ценного товара. Свет проникал через щели в потолке. Там меня уже ждал Яша с молодым плечистым мужиком самого хмурого облика. Тут же я увидел и добычу.

Глаза обмотанного одеялом и усаженного на скамейку пленника были завязаны, и сам он был примотан к скамейке толстой веревкой. Во рту его торчала скомканная тряпица. У ног был пребольшой узел с его имуществом.

– Доброго вам утра, Алексей Дмитриевич, – сказал купчина. – Вот, подарочек вам припасли. Делайте ему вопросы, а потом решим, как с ним быть.

– А не заорет?

– Заорет – пусть на себя пеняет. Федот, выковыривай тряпицу.

Когда освобожденный от самодельного кляпа пленник отплевался и физиономия его успокоилась, я встал напротив, полный решимости сегодня же довести дело до конца.

– Добро пожаловать в наши палестины, Платон Васильевич! – сказал я. – Простите великодушно, что с вами невежливо обошлись. Да уж по-всякому не хуже, чем вы обошлись с моим племянником Ваней Каневским.

– Какой я вам Платон Васильевич! – отвечал пленник со злостью. – Платошка давно укатил в Питер! Ваши дураки меня в окошко вытащили, а я тут ни при чем!

– Кто же вы, коли так?

– Я домашний учитель господина Крюднера Андрей Смолянинов.

– Это как же? – несколько растерявшись, спросил я у Яшки. – Все вроде совпадает – и на ту образину, что рисовала мисс Бетти, он сильно смахивает. Неужто промашка?

– Сейчас проверим, – и мой решительный соратник ударил пленника по правому плечу. Тот заорал.

– А ведь бил не больно. Приласкал, можно сказать, а не ударил, – сообщил Яшка. – Алексей Дмитриевич, вот по этому плечику вы и стукнули своей тросточкой, этой самой, что у вас в руке. Гаврюша, глянь-ка – плечо у него не перевязано?

Гаврюша прокопался сквозь одеяло до самой рубашки пленника и заявил, что нашел тугую повязку. Пленник при этом дергался и называл нас неудобь сказуемыми словами, но хмурый мужик показал ему тряпицу – Платон Васильевич и замолчал, тараща на нас остервенелые глазища.

Он соответствовал и описанию Клариссы, и портрету мисс Бетти, и тому, что рассказал о нем Ваня. Здоровенный барин, с волосами поредевшими, но еще темными, с густыми бровями, толстощекий и, видимо, осанистый – когда выйдет во фраке и цилиндре, – таков он был, а на вид я дал бы ему лет пятьдесят с небольшим.

– Я твой должник, Яков Агафонович, – сказал я купчине. – А вам, Платон Васильевич, советую не запираться и отвечать на вопросы прямо. Для чего вы подбили моего племянника бежать с цирком господина де Баха?

– Никого я не подбивал, он сам в ногах валялся, чтобы я помог ему скрыться из дому, – отвечал пленник.

– И вы по доброте душевной снабдили его деньгами и сами привели к де Баху?

– Именно что по доброте. За нее и расплачиваюсь.

– Хорош гусь! – воскликнул Яшка. – Алексей Дмитриевич, вы зря время тратите. Вот как это делается.

Он встал перед пленником, подбочась, и держал такую речь:

– Тебе, сукин сын, бежать следовало сломя голову из Лифляндии, когда липпицианов из табуна увели. А ты, вишь, остался. Не иначе, выдумывал новую каверзу, как коней заполучить. Парнишку ты, подлец, приспособил, чтобы он тебе ворота отворил – стало быть, воровство свое ты еще в столице задумал…

– Не смей называть меня подлецом, я дворянин и майор! – отвечал на это пленник.

– Дворяне коней не крадут и наездников ножами не режут, – тут же парировал Яшка.

Тут меня осенило. Я понял Яшкин замысел – взвалить разом на Платона Васильевича все обвинения, чтобы он отрекся от самого страшного, признав то, которое, по сравнению с убийством, не столь значительно, – кражу липпицианов. Да заодно с перепугу рассказал о событиях той ночи, когда погиб итальянец.

– Уж если дворянин додумался красть цирковых коней, то тут и до убийства недалеко! – воскликнул я. – У преступников убийство свидетелей – обычное дело! Первым вашим свидетелем был Ваня, которого вы запугали. Он ведь не сразу согласился открыто ворота! Вы его выманивали из цирка, а он уже понял, что от вас надобно прятаться! Но вам наконец удалось уговорить его впустить вас на конюшню. И вместе с вами вошли ваши люди – или это были люди приятеля вашего Крюднера?

– Это были люди Крюднера, – подумав, отвечал конокрад. – Я приехал в Ригу один. Но я никого не убивал! Клянусь вам!

– Вранье, – вмешался Яшка. – Я не первый год в лавке и вранье от правды отличаю так, как сукно последнего разбора – от первоклассного английского!

– Вранье, – подтвердил я. – Вы погнались за Ваней по цирковому коридору. Но за вами бежал еще третий человек. Вы ударили Ваню и думали, что можете скрыться, но тот третий попытался вас задержать. И тогда вы ткнули его ножом!

– Нет, клянусь вам, нет! – громко и очень убедительно сказал Платон Васильевич. – Я знаю, кто убил того человека! Слово чести – я знаю это!

– И кто же? – едва ль не хором спросили мы с Яшкой.

– Женщина!

– Вы видели это своими глазами?

– Да!

Мы с Яшкой переглянулись.

– Ты своими глазами, что ли, это видел? – недоверчиво спросил Яшка.

– Своими глазами! Были бы руки свободны – перекрестился бы! – заявил Платон Васильевич. – Там горела какая-то лампада – лицо можно было разобрать, а если темная одежда – уже нет. Я ее видел! Она ударила его ножом в грудь! Он рухнул, тогда она кинулась на колени перед ним и закричала! Потом – бежать, я за ней… Я хотел одного – убраться подальше от проклятого цирка! Вдруг меня чем-то по плечу ударило, я от боли света Божьего не взвидел, куда меня пронесло – сам не понял, вдруг меня мой Фролка подхватил и через конюшню поволок…

Я хотел было вмешаться, но Яшка подал знак: молчи!

– И когда лошадей выводили, кто-то кричал про пожар. Тут люди повыскакивали, вещи какие-то потащили… Меня едва ль не в беспамятстве вывели, а на улице нас ждали… Мне помогли сесть в седло и повезли. Вот и все. А куда подевалась женщина – я не знаю.

– Стало быть, своих людей ты в Ригу все же взял, – сказал тогда Яшка. – Врун бесстыжий. Что будем делать, Алексей Дмитриевич?

Я развел руками – мысли мои были в смятении.

– Я знаю, что делать! – воскликнул Гаврюша. – На одну доску поставить его с фрейлен Клариссой! Она была тогда на конюшне, она помнит, кто куда побежал! Яков Агафонович! Дозвольте фрейлен Клариссу к вам доставить!

– Какую еще фрейлен? – спросил озадаченный пылкой речью приказчика Яшка.

– Это он цирковую наездницу похищать собрался, – объяснил я.

Гаврюша отчаянно, как это бывает с рыжеволосыми, покраснел.

– Наездницу похищать? – переспросил догадливый Яшка. – А я-то диву даюсь, какого лешего мой постник в цирк просится!

– Нет, нет! – вскричал я. – Она нам тут не нужна!

Ясно было, как Божий день, что Кларисса поддержит конокрада Платона Васильевича, и оба в один голос назовут убийцей итальянца мисс Бетти.

– До поры не нужна, – весомо сказал Яшка. – Ну что, вороватый барин, скажешь ты еще в свое оправдание?

– Да чего тут говорить, бес попутал. Увидел липпицианов – и жизнь без них стала не мила, – понуро отвечал Платон Васильевич. – А только никого я не убивал!

– Всего лишь моего племянника чуть на тот свет не отправил, – вмешался я.

– Конный завод держишь? – продолжал допрос неумолимый Яшка.

– Держу, под Псковом. Говорю ж – бес попутал! Их многие купить хотели, а венец цену заломил немыслимую! Откуда у меня такие деньги? А я сплю и вижу – каких маток им подведу, в уме уж теплую конюшню им на зиму строю… Это же такие кони! Там и испанская, и арабская кровь! В России их до сих пор не было! Липпицианы – это, это… Царская порода это, королевская! Самые сильные и самые грациозные в мире кони! Как они проделывают пиаффэ! Пассаж! Пируэт на галопе! Жеребятки рождаются вороные, на третьем году жизни белеют! Растят их только в Кладрубе и Липице. А они не только для цирка – они для кавалерии наилучшие! Какой бы у меня был табун, если бы подпустить этих красавцев к моим маткам!

Мне доводилось видывать всяких безумцев. Рассказывали мне про человека, который на овцах помешался – в дом их заводил и книги им вслух читал, но на особый лад – дворня ничего понять не могла. Кончил он плохо – собралась родня, призвали врачей, взяли его имение в опеку. Человека, который тронулся умом из-за породистых лошадей, я видел впервые. Но я – моряк, от всех этих конских дел далек, а Яшка, судя по тому, как он качал головой, таких молодцов знавал.

– Стало быть, женщина убила итальянца? – спросил он. – Ты, сударь, загнал в угол парнишку и ударил его, а в это время откуда-то взялась женщина…

– Она вошла в цирк через парадный вход, – твердо отвечал конокрад.

– Я на представления ходил, я цирковое устройство знаю. Когда я бежал за мальчиком, то миновал двери, что ведут в сени, и оказался в маленьком тупичке. А за мной бежал человек – тот наездник, итальянец. Потом мальчик упал, я повернулся – а тут и она, из сеней, как нечистая сила… и встречь ему… А он – к ней, и наземь! Так что я не убивал итальянца, Христом-Богом клянусь, не убивал!

– Либо ты, либо она, – пробормотал Яшка. – Более там никого не было. Алексей Дмитриевич, что говорит Ваня?

– А то и говорит, что ударился головой то ли об стену, то ли о столб какой-то, упал, потом был в беспамятстве. И, очнувшись, прочь пополз. Там полк солдат могли расстрелять – он бы не заметил.

– Решайте – будем ли сдавать этого голубчика в управу благочиния. Кони вернулись к хозяину, итальянца не воскресить. Он за свою дурь порядочно наказан – долго еще правой рукой толком пошевелить не сможет. Что скажете? – спросил Яшка.

Я задумался. Гаврюша смотрел на меня с надеждой – а вдруг все же решусь устроить общий допрос Платона Васильевича и ненаглядной Клариссы.

– Не верю я ему, – сказал я. – Что-то тут не так. Недостает одного человека…

– Какого человека? – полюбопытствовал Яшка.

– Того, что вынул нож из тела и потом убил этим ножом конюха Карла. Или же убил каким-то иным ножом. Не знаю… Дело запутанное…

– Вы не хотите признавать мисс Бетти убийцей.

– Похоже, так – именно, что не хочу…

– Значит, убийца – конокрад? – Яшка был суров и неотступен.

– Да побойтесь Бога! – вскричал конокрад. – У меня и ножа-то не было! Разве ж я знал, что нож понадобится?

– Знал! – закричал в ответ и я. – Шел на воровство со своими людьми, знал, что можешь встретиться с конюхами! Непременно оружие имел! И людей своих вооружил!

– Тоже весьма логично, – согласился Яшка.

– Никого я не вооружал! – заорал в ответ Платон Васильевич.

– Врет, – кратко определил Яшка. – А вопить будет – пасть заткнем.

Такого рода беседа продолжалась довольно долго. Я находил все новые доводы вины конокрада, он отбивался, как умел. Не скажу, что кровь у меня горяча, как у гишпанского гидальго, однако я был близок к бешенству. Я доказал, что итальянец был свидетелем его попыток увести коней еще в столице, и потому должен был быть умертвлен. Затем я доказал, что итальянец непременно знал его настоящее имя – не можем же мы поверить, что он и впрямь Платон Васильевич. Конокрад согласился с тем, что имя вымышленное, но парировал мой выпад – он бы вовеки не стал пытаться подкупить родственника де Баха. Тогда только мы узнали в подробностях, как старший брат Лучиано Гверра, блестящий наездник Александр Гверра, женился на засидевшейся в девках дочке де Баха – Лауре.

– Я узнавал – у этого старшего братца теперь своя труппа, называется по-фанфаронски: «Компания отличнейшего искусства верховой езды и танцевания на туго натянутом канате», – сообщил фальшивый Платон Васильевич. – В Италии она из первых. Только вот липпицианов ей придется покупать молодых и учить их без помощи де Баха. А он – великий мастер этого дела!

– Неужто нельзя было приобрести этих окаянных лошадей честным путем, раз уж они тебе, старому дураку, так полюбились? – не соблюдая никаких приличий, спросил Яшка.

Наш пленник только вздохнул.

– Вы свезете меня в часть, господа? – совсем тихо и кротко спросил он.

Я посмотрел на Яшку – тот задумался. И я даже мог прочитать его мысли, как с листа бумаги. Яшка думал, можно ли верить этому чудаку. Ведь коли ему поверить, выходит, что итальянца, и затем конюха Карла, убила мисс Бетти, а он видел, что это бесит меня до чрезвычайности.

– Гаврила Анкудинович, – сказал вдруг Яшка. – Нужно этого господина спрятать, да так, чтобы он сам выбраться не сумел.

– Чего же проще? Отвезем его на Газенхольм! Вплавь он оттуда не уйдет – опасно, а коли сбежит из сарая – так остров невелик, далеко не уйдет. Да и куда он денется без штанов!

– Будь по-твоему. Ступай, вели Савелию кликнуть деда, и чтоб подвел лодку как можно ближе. От амбара до лодки этот конокрад и в одеяле добежит, особливо коли молодцы под белы рученьки поведут. А затеет вопить – не обрадуется. Первым делом окажется в части – тут его подвиги и явятся на свет Божий.

Гаврюша был просто счастлив – хозяйская похвала заставила его воспарить духом. Он выскочил – как будто на крылышках выпорхнул.

– Что за Газенхольм? – спросил Платон Васильевич, но ответа не получил. Хмурый мужик, безмолвно его охранявший при допросе, поднял его со скамьи и прелюбезно вытолкал вон из помещения.

– А ведь запутанное дельце, Алексей Дмитриевич, – сказал Яшка.

– Запутанное, Яков Агафонович.

– Хотел бы я и девицу выслушать – что она врать станет.

– Если только у нее не хватило ума удрать, – прямо ответил я. – А она не дура. Вряд ли она сидит сейчас на Гертрудинской, зная, что я могу прийти и бросить ей в лицо обвинение.

– Коли так – стало быть, Господь ее зачем-то хранит и куда-то ведет, – решил Яшка. – Всякое случается. Вон недавно аптекарская служанка хозяина отравила – спать с ней спал, а женился на девице из хорошей семьи. А у нее от него младенец. Травить до смерти нехорошо, да ведь должна же быть расплата за блуд?

– Мало ли ты сам смолоду блудил? – укорил я его.

– Я никого девства не лишал, а за услугу платил честно. Когда за деньги – оно хоть и блуд, а торговля… А этот итальянец, видать, был ходок по бабьей части. Вот и нарвался на отчаянную…

– Яша, ты на ее стороне? – спросил я.

– Да нет, я на своей стороне. А что?

– Я не верю, что она убила!

– Либо он, либо она. Но насчет него я сомневаюсь.

– Отчего?

– Допустим, Алексей Дмитрич, что Карл, по его мнению, за что-то заслуживал смерти. Но как убийца проник в цирк?

– Ну, обманул кого-то из сторожей или конюхов, подкупил, прокрался… Остался после представления, наконец, затаился где-то! Ведь тело было найдено под ложами!

– То же самое могла проделать ваша мисс Бетти.

– Но она не могла вынуть нож из тела итальянца! Тело нашли с ножом.

Он потом уже пропал. Я же говорю – там был кто-то третий. И он оказал услугу нашему конокраду – вынул приметный нож…

– Нет, Алексей Дмитрич. Кабы у конокрада был в труппе свой человек, не стал бы он тратить деньги, устраивать учеником вашего племянника да потом его по-всякому его улещать и пугать, чтобы согласился отпереть ворота. Зачем ему ненадежный помощник, если был настолько надежный, что припрятал нож?

Это был безнадежный спор – и вдруг я понял, в чем наша ошибка.

Когда-то я увлекся шахматами – но вовремя сообразил, что эта игра бесполезна. Человек привыкает распоряжаться шестнадцатью фигурами, каждая из которых имеет свои права и обязанности. Он учится строить многоходовые комбинации – а потом выясняется, что для жизни его мастерство неприменимо. Ибо то, что он считал ферзем, оказывается пешкой, ладья уходит в запой, а конь самовольно убегает с доски – переезжает, допустим, в Саратов. Зато вместо коня является крокодил, пожирающий по три фигуры разом, или еще какая-то непредвиденная тварь.

Для человека, который любит изобретать, шахматы – кандалы на руках и ногах, а ему нужно забыть о всех правилах – иначе он годен лишь гвозди забивать по чужим меткам.

– И вот что у нас получается! – воскликнул я. – Мы думаем: либо он, либо она! И ничего не получается! А итальянца убил кто-то третий!

 

Глава одиннадцатая

Рассказывает мисс Бетти

Двадцать семь лет жизнь моя была почти образцовой. В раннем детстве обо мне заботились взрослые – меня кормили в определенное время, и каждое утро я знала, из чего будет состоять мой день. Затем, попав в Екатерининский институт, я легко привыкла к порядкам. Свое время для молитвы, свое время для уроков, свой цвет платья для каждого возраста – мне нравился этот упорядоченный быт, более того – я желала бы большей строгости, большей определенности в порядках. Мне было необходимо знать, что завтра будет то же, что вчера, без этого для меня была невозможна уверенность в завтрашнем дне.

Кроме того, порядок внешний как бы давал мне право на свободу внутреннюю – я много читала и мечтала. Мир мой словно выстроился за каменными стенами наружного порядка – как монастырский сад с редчайшими и прекраснейшими растениями, крепко охраняемый со всех сторон и незримый для посторонних. Так я жила и у Варвары Петровны, выговорив точное время для занятий с девицами. Только этим летом все пошло вразлад – не сняв вовремя дачу, мы остались в городе, и хождения в Верманский парк совершались как попало.

И вот я оказалась не просто узницей маленькой комнаты на Гертрудинской улице, а узницей, лишенной всего – привычек, распорядка дня, занятий, развлечений, даже часов – вместо них у меня была тень на подоконнике. Можно было вставить в щель щепочку и, поделив окружность на двенадцать частей, получить солнечные часы, но я не стала этого делать – я вообще была не в состоянии хоть что-то делать.

Свечкин собрал хозяйское имущество и ушел, оставив мне какие-то черствые булки. Ему и в голову не пришло спросить, есть ли у меня средства к существованию. И я уселась у окна, как перезрелая купеческая дочка садится высматривать на улице кавалеров.

Если бы у меня были хоть шахматы! Они помогли бы угомонить мою смятенную душу, вернули ей правильный порядок вещей, я была бы занята до той поры, когда оказалась бы способна принять решение.

Но шахмат не было, а разыгрывать этюды и решать задачки по памяти я еще не выучилась.

Мне пришло в голову сравнение с растением – оно ведь тоже сидит в горшке недвижно, наблюдая сквозь окно ветви дерева и облака на небе, оно ведь тоже совершенно зависит от тех, кто каждое утро его поливает, а забудут полить – начинает умирать. Вот и я, если не выйду из этого дома, угасну – мне даже казалось, что угасну безболезненно, и более не будет стихов и мечтаний – но не будет также и обвинения в убийстве. Зато там, высоко, у порога, меня встретит Лучиано Гверра, в воображении моем уже ставший ангелом…

Так провела я день, грызя булки и глядя в окно. Я решительно не знала, что предпринять. Случись это в Санкт-Петербурге – я давно бы уж была в институте, в апартаментах маман (мы так называем госпожу директрису, и это вовсе не смешно, ведь большинство девочек – сиротки). Я бы рассказала ей всю правду, а она – придумала, как вызволить меня из беды. Ведь наши воспитанницы не только остаются учительницами в институте или нанимаются в хорошие семейства, многие находят службу при дворе, вон Шасенька Россет ныне фрейлина, да и другие также. Непременно нашлись бы способы помочь мне! Да только я никак не могла выбраться из Риги, даже если бы вздумала переодеться поселянкой и идти в столицу пешком. У меня не было ни копейки денег…

С такими мыслями я легла спать.

Проснулась я на рассвете и доела булки. Вода в графине кончилась, нужно было где-то раздобыть ее, я даже знала, где – на Гертрудинской был устроен колодец с поилкой для лошадей, куда приезжали все рижские извозчики. Но я даже вообразить не могла, как пойду туда с графином, это был верх нелепости!

Да, я растерялась – а кто бы не растерялся?

У меня была ценная вещь – моя красивая шаль. Следовало бы продать ее и купить что-то попроще, но я не представляла, как это сделать. Есть закладные лавки – но там за поношенные вещи дают гроши, да я и не знала ни одной такой лавки. Спуститься вниз, к хозяевам дома, я тоже не решалась – узнав, что господин, снявший у них комнату с чуланом, внезапно исчез, оставив взамен себя особу, не имеющую денег, они прежде всего забеспокоятся – и кончится это гонцом к квартальному надзирателю, здешние жители законопослушны до изумления.

В таких мыслях сидела я у окна – и тут дверь без стука распахнулась.

На пороге стоял Алексей Дмитриевич, на вид – сильно взволнованный.

– Простите, – сказал он, – я знаю, что время для визита неподходящее… Простите, ради Бога… Иначе нельзя, мы должны поговорить…

– Алексей Дмитриевич, да вы пьяны! – воскликнула я.

– Нет, не пьян, мы поспорили с товарищем моим, потом примирились… всего лишь стопка, не более, я пью очень мало…

Этого еще недоставало – подумала я, вот теперь выставляй его из комнаты, а дверь открывается вовнутрь, и коли он пожелает вломиться – крючок не поможет.

Алексей Дмитриевич вошел и сел на стул, даже не спросив позволения.

– Мисс Бетти, я уверен, что вы не убивали итальянца! – воскликнул он. – Когда вы говорили о своей невиновности, я не слушал… точнее, так – я не слышал ваших доводов! Да, не слышал! Человеку свойственно слышать лишь то, что ему приятно! Или подтверждает его собственные мысли! Мир так устроен!

Я подумала, что некоторым господам стопка водки с утра даже полезна – пробуждает умные мысли.

– Пойдемте со мной! – вдруг потребовал Алексей Дмитриевич. – Я отвезу вас в Московский форштадт! Там мы все хорошенько обсудим! Собирайтесь, мисс Бетти!

– Я никуда с вами не пойду, вы пьяны, – отвечала я. – И тем более в Московский форштадт. Про свою невиновность я знаю и без походов в Московский форштадт!

А что еще прикажете отвечать нетрезвому человеку, который затеял нечто несуразное?

– Вы должны поехать со мной! – настаивал он. – Мне удалось убедить в своей правоте Яшку Ларионова! Он на вашей стороне!

– Я не нуждаюсь в сочувствии ваших собутыльников.

Алексей Дмитриевич вскочил и, недовольно фыркнув, выбежал за дверь. Я усмехнулась – вот и выказалась наконец его невоспитанность. А потом я задумалась – как же быть дальше? Я поступила сообразно тем правилам, которые мне внушили в институте, но черствые булки кончились, даже воды я не имела. Я не могла куда-то отправляться с пьяным человеком – но этот человек был единственный, от кого было возможно получить помощь.

Очевидно, время идеалов в моей жизни миновало, мрачно подумала я, и вот ведь Татьяна – за идеалом стремилась, а за генерала замуж пошла. Пушкин ведь что-то хотел этим сказать?

Кроме того, я вспомнила мудрого батюшку, что вел у нас Закон Божий. Он как-то сказал, что Господь посылает нам и испытания, и спасение через людей, и великий грех отвергать помощь Божью. Странно было, что Господь прислал мне подвыпившего конокрада (я не могла его уже называть иначе), но если выбирать между таким неожиданным спасением и приверженностью к правилам приличия, то мне, пожалуй, следует выбрать то, что менее грешно…

Я устремилась к двери и распахнула ее. Алексей Дмитриевич сидел спиной ко мне на крутой лестнице. Он повернулся – и я от его взгляда чуть не прыгнула обратно в комнату.

– Так вы согласны ехать? – спросил он.

– Да, если вы отвечаете за мою безопасность.

– Отвечаю, конечно, собирайтесь скорее!

Сборы мои были коротки – только надеть шляпку и накинуть шаль. Внизу ждал извозчик. Алексей Дмитриевич помог мне сесть в бричку, и мы покатили прямо по Гертрудинской к Ивановскому кладбищу.

– Мне нравится эта часть города, – сказал Алексей Дмитриевич. – Улицы прямые, нам почти две версты ехать – а ни одного изгиба, как в крепости. Рига здесь похожа на мой Кронштадт, там тоже правильный план, начертанный еще покойным Петром Великим.

– Вы живете в Кронштадте?

– Да, там многие моряки в отставке поселяются. Я могу часто видеться со старыми своими товарищами…

Он говорил, стараясь не глядеть мне в глаза и вообще соблюдая самое благопристойное расстояние. У меня же была другая забота: я боялась, как бы меня не увидел кто-то из знакомых и не окликнул. Поэтому я надела шляпку так, как, сказывают, носят их дамы после бессонной ночи, – надвинув пониже на лоб, чтобы оставить в тени глаза, обведенные голубоватыми кругами, и оставить на виду одни уста.

Мы покинули ту часть Петербуржского форштадта, что стоит на рубеже с Московским и уже много лет зовется Белокаменной, хотя каменных домов там немного, и я вздохнула с облегчением – возможность встретить знакомцев уменьшалась с каждым шагом. Не доезжая Ивановского кладбища, мы свернули направо и вскоре выехали на Московскую улицу, что тянулась параллельно дамбе, укреплявшей берег реки. Двина разливается пусть и не так бурно, как Нева, однако вреда приносит немало.

Московская улица, как и все, заново проложенные после пожара двенадцатого года, была широка и удобна для экипажей. Мы опять повернули вправо и доехали почти до пристани. Мы как-то водили туда мальчиков, чтобы они своими глазами увидели лодки, плоты и струги; я даже сама зарисовала для них какую-то лодку под парусом и с шалашом в задней части.

Следующий поворот был снова вправо, и тут уж мы остановились у трактира.

Я отродясь не бывала в трактирах. Всегда полагала их пристанищем тех женщин, о которых в приличном обществе и говорить не принято. Но Алексей Дмитриевич, соскочив с подножки, протянул мне руку, и я должна была сойти. Извозчик, не ожидая платы, укатил.

– Господин Ларионов нанимает его помесячно, это очень удобно и практично, – сказал Алексей Дмитриевич. – Сейчас он может на себя работать, а через час приедет и будет ждать. Я в этом трактире нанимаю две комнаты. В одной мой племянник Ваня, в другой мы со Свечкиным. Я сговорился – для вас будет третья.

– Но это невозможно! – в отчаянии воскликнула я. – Жить одной в трактире – позор, как вы не понимаете? Молодая женщина не имеет права жить одна! Она должна быть в семье или под опекой пожилой дамы, которую все, по крайней мере, считают ее родственницей!

– На пожилую даму я мало похож, а Ларионов – тем менее, – сказал на это мой конокрад. – Не сойду ли я за вашего дядюшку? Таким образом ряды моих племянников несколько пополнятся, а репутация ваша окажется чиста.

– Сколько у вас племянников? – неведомо зачем спросила я, да еще строгим голосом, как будто от количества зависело мое согласие.

– Вместе с вами – тринадцать.

Выхода не было – я согласилась. И новоявленный дядюшка отвел меня в комнату на втором этаже трактира, где я встретила давнего своего знакомца Гаврюшу и здоровенного купца, лет сорока с небольшим, одетого старовером. Он несколько смахивал на цыгана черными волосами и бородой с проседью, а более всего – глазами, темными, как ночь, и обрамленными густейшими ресницами. Такие глаза впору хоть первой столичной красавице, а угодили они на широкую и суровую физиономию купца из Московского форштадта.

Похоже, только что кончился неприятный для Гаврюши разговор – коли судить по тому, как он придерживал покрасневшее ухо…

– Позвольте представить вам Якова Агафоновича Ларионова, – сказал Алексей Дмитриевич. – Яков Агафонович, это моя племянница мисс Бетти. Гаврюша, ты так всем и растолкуй – племянницу-де привез.

Купец оказался весьма благовоспитанным господином.

– Садитесь, мисс Бетти, – сказал он. – Сейчас мы потолкуем, а потом Гаврюша отвезет вас в гостиный двор, в мои лавки, наберете там, чего вам требуется. Мы, Ларионовы, торгуем сукном, холстом, всяким швейным прикладом, есть и модный товар – кружева, блонды, батисты, шали, шерсть для вышивки. Из Франции возим шелк, из Голландии – тонкое полотно. Своих вышивальщиц держим, что сразу модные узоры перенимают.

Как оказалось позднее, купец назвал лишь то, что считал для меня соблазнительным. Кроме тканей, он промышлял еще воском, дегтем, пенькой и имел свою канатную мастерскую. В таком городе, как Рига, где в летнюю пору, гуляя по берегу Двины, не видишь другого берега за мачтами и парусами, канаты – выгодный товар.

– Благодарю, – кратко отвечала я.

Ларионов взглянул на Алексея Дмитриевича, тот развел руками – мол, сам видишь, с кем приходится иметь дело.

Потом мы уселись к столу, на котором уже стояло самое купеческое угощение – чай, баранки, пироги. И я по просьбе Алексея Дмитриевича еще раз поведала о своих приключениях – о том, как случайно выследила с детьми человека, принятого нами за конокрада, и о том, как по доброте душевной отнесла его портрет де Баху, и о том, как покойный Лучиано Гверра выпросил у меня второй портрет.

– И это все, что было между мной и несчастным итальянцем, – так завершила я свой рассказ. – Не знаю, отчего ему в голову взбрело хвастать победой – я не красавица, не жена какого-нибудь вельможи… Разве что он меня использовал в качестве ширмы – сам завел роман с замужней дамой и тайно с ней встречался, а на меня указал товарищам своим, потому что они видели, как я на пороге цирка с ним беседовала. Другого объяснения у меня нет!

– Цирк де Баха в Риге около трех недель, – сказал Ларионов. – Неужто этот бедняга был так хорош собой, что завел шашни сразу с двумя дамами, так что одна из них из ревности забралась ночью в цирк и ударила его ножом? Как-то оно, прости Господи, нелепо…

– Да, он был очень хорош собой! Это верный тип римского классического красавца! – честно сказала я, а Алексей Дмитриевич недовольным голосом поправил:

– Римской классической обезьяны.

– Вас не разберешь, – усмехаясь в усы, заметил Ларионов. – Так красавец или обезьяна?

Мы, не сговариваясь, промолчали.

– Должно быть, Господь поглядел на меня с небес и сказал: что-то сей раб мой больно скучно живет, пошлю-ка я к нему господина Суркова с венскими балаганщиками, – продолжал купец. – Знаете ли вы, сударыня, что тот полупочтенный господин, который гнался за вами ночью в цирке, искренне почитает вас убийцей?

– Знать этого я не могла, – сказала я. – И с чего ему взбрела в голову подобная чушь, я не понимаю. Когда я вошла в коридор, бедный Гверра уже лежал на полу.

– А он вот утверждает, будто видел, как вы нанесли удар.

– Чего не привидится с перепугу! – отрубила я.

Ларионов рассмеялся.

– Как это я жил без венского балагана? – спросил он. – На десять лет вспоминать хватит… Ну, хватит шутки шутить. Давайте думать наконец! Коли убит итальянец не старым чудаком Платоном Васильевичем и не вами, сударыня, то где искать подлинного убийцу? Как вы полагаете? Ведь вы непременно думали об этом.

– Это, во-первых, может быть женщина – та, с которой Гверра состоял в связи, – сказала я. – Но тут не Италия, а Рига, тут бурные страсти рождаются редко. Видимо, и покойник, и товарищи его просто не знали, что здешние дамы спокойны и благонравны…

Гаврюша, повинуясь жесту Ларионова, подвинул к нему лежащие на краю стола стопочку бумаги и карандаш.

– Стало быть, незнакомка идет нумером первым, – и купец быстро написал ровную строчку.

– Нумер второй – его же собственные товарищи. Он молод, прекрасный наездник, брат его имеет свой цирк, незаконная дочка де Баха в него влюбилась – непременно ему завидовали, – это подозрение высказал Алексей Дмитриевич. – Но их там много. Когда они выходили прыгать с подножки, мне казалось – полсотни, не менее! Как среди них искать завистника – ума не приложу.

– Да, это могут быть наездники, – согласилась я. – Неспроста же они меня записали в убийцы.

– Эти, как их, с крокодилом! – воскликнул Гаврюша. – Бог их ведает, чего они с итальянцем не поделили! А то, что скрываются, доказывает их вину. Яков Агафоныч, дозвольте все же до цирка добежать! Я разведаю про этих плотников!

– Да, любителей Шиллера найти необходимо, – согласился Алексей Дмитриевич. – Но не потому, что среди них – убийца. Они в цирке де Баха были почти что свои. И они – латыши. При них о многом говорили, не стесняясь. А кто-то из них наверняка понимает по-немецки. Ведь если итальянца убила не мисс Бетти, не Платон Васильевич и не загадочная любовница Гверры, то это мог совершить кто-то из конюхов или наездников. До убийства этот человек находился за форгангом, в коридоре ему делать было нечего. А наши театроманы как раз бегали из форганга в манеж и обратно. И все видели.

– Яков Агафоныч! – взмолился Гаврюша.

– Нумер третий, – Ларионов сделал запись. – Цыц! Никакого тебе цирка! Латыши, что приходят в город на заработки, народ смиренный, а все же бывает грех… Подозреваемых-то человек шестьдесят, господа! Хорошенькое дело! Нет ли еще кого! Давайте, сразу все валите!

– Есть! – воскликнула я. – Есть, только я сама не знаю, кто этот человек и чем его обидел Гверра!

– И кто же он? – спросил Алексей Дмитриевич.

– Я же рассказала вам, как за мной гнался нищий, тот сумасшедший старик, что сидит у парадных дверей цирка.

– Вы много странных вещей говорили, и я, право, не знал, чему верить, – признался Алексей Дмитриевич. – Но эта ваша мысль кажется, как бы выразиться…

Тут обнаружилось, что он все же рассказал Ларионову про подозрительного нищего.

– Старик, может статься, полицейский служитель. Убийство-то наделало в городе шуму, и полиция ведет розыск, как умеет. Этот человек опознал вас – а вы, сударыня, как раз главная подозреваемая. Немудрено, что он оставил свой пост и за вами помчался, как молодой, – сказал Ларионов. – А потом потерял вас в закоулках. Так что я его и вписывать не стану.

– Нет! – вскричал вдруг Алексей Дмитриевич. – Это не полицейский!

– А кто же?

– Бог его знает, только не полицейский! Управа благочиния послала полицейских в цирк только после того, как стало известно про убийство итальянца. До того там шло благополучно, и следить было не за кем. А когда появилась эта запойная образина в пегих космах?

– Она появилась… – я задумалась. – Появилась она…

И тут я отчаянно покраснела. Вспомнилось то, за что мне было теперь страх как стыдно: как я ворвалась в цирк, самой себе внушая, будто Гверра тут ни при чем, а я хочу оказать услугу де Баху.

– Ну же? Я видел нищего, еще когда мы с Гаврюшей, притворяясь плотниками, проникли в цирк, а вы?

– Когда приносила портрет вашего Свечкина…

– Выходит, что в цирке с самого начала было неладно! – с торжеством заключил я. – Мы никогда не узнаем, в который день после начала гастролей появился этот нищий, но по меньшей мере за три дня до убийства он уже сидел на ступеньках и бормотал ахинею!

– Он пел духовные стихи, – возразила я.

– И при этом безбожно их перевирал!

Может, так оно и было – я же к его бормотанию особо не прислушивалась.

– А не угодно ли предположить, что этот подозрительный нищий был также конокрадом? Из другой шайки, конкурентов полупочтенного Платона Васильевича? – спросил Ларионов. – И что он сидел на пороге, собирая важные сведения?

– Он для иного сидел на пороге, – сказал на это Алексей Дмитриевич. – Цирк, насколько мне известно, на ночь запирают. Кто остается в нем ночевать – устраиваются в ложах и на сеновале, кто-то из конюхов, скорее всего, спит в шорной. Мисс Бетти, как вышло, что вы попали в цирк?

– Я вошла…

– То есть, дверь была открыта? Кто же ее в такое позднее время отворил? И зачем?

– Коли так, нужно выяснить, как она запирается. Там непременно есть засов, чтобы снаружи никто его не отпер… – начал было Ларионов, но его прервал Гаврюша:

– Эх, Яков Агафоныч, забыли, что ли, как Мухиных обокрали? Засов, засов! А воры сумели его расшевелить и с места спихнуть!

– Зашибу! – рявкнул Ларионов. – Не бывать тебе старшим приказчиком!

Гаврюша чуть ли не в один прыжок оказался у двери.

– Оставь, Яша, он дело говорит, – сказал Алексей Дмитриевич. – Я не удивлюсь, коли окажется, что в ту ночь в цирке была и другая компания конокрадов. Вот ведь чертовы липпицианы, сколько из-за них суматохи! Стало быть, задачи у нас такие. Первая – расспросить Ваню. Его там учили, с ним возились. Он мог заметить, с кем дружил, а с кем враждовал бедняга итальянец. Это сделаю я сам. Вторая задача – выследить нищего, коли он настолько глуп, что после всех событий продолжает сидеть у цирка и петь свою околесицу. Третья – найти наконец эту латышскую плотницкую артель! Не вознеслась же она в небеса!

– Я берусь выследить нищего! – тут же заявил Гаврюша.

– Тебе лишь бы возле цирка болтаться! – прикрикнул на него Ларионов.

– Яша, – сказал Алексей Дмитриевич, качая головой. – Эх, Яша, Яша… Сколько тебе-то лет было в двенадцатом?.. Гаврюша, ступай.

Тот быстро поклонился и выскочил за дверь.

– Побольше, чем этому злодею, – спокойно отвечал Ларионов. – И натворить я много успел. Да ведь я за него, дурака, перед Богом в ответе! А я его знаю, он на соблазны падок. Он сам о себе этого не знает пока, но я-то знаю.

– Ну, увидит он издали эту мадемуазель Клариссу, что с того? Ей всего четырнадцать, дитя еще, у нее не замужество на уме, а лошади.

– А в итальянца-то влюбилась?

– Ну, как дитя может влюбиться? Как мои племянницы в кавалергардов влюбляются, когда их на улице видят?

– Что вы, господин Сурков, в девках понимаете! А у меня дома три – старшей почти пятнадцать! Одни женихи на уме!

– А ты-то, Яша, что в девицах понимаешь? Ты все по лавкам и амбарам, только утром за столом их, поди, и видишь! И то – ни о чем не спросишь!

Они затеяли этот спор, совершенно не обращая на меня внимания. Я невольно развеселилась, наблюдая этих двух тонких знатоков девичьей души. Наконец они обо мне вспомнили.

– Пока все это дело не прояснится, вы, сударыня, жить будете здесь, – сказал Ларионов. – Коли вы, как считает Алексей Дмитриевич, невиновны, то вам и незачем встречаться с частным приставом. А коли все же виновны – не обессудьте…

– Господь свидетель, я итальянца не убивала. Для чего мне его убивать?

– А конюха Карла? – вдруг спросил Ларионов.

– Какого конюха?

– Старшего конюха в труппе господина де Баха, – объяснил Алексей Дмитриевич.

– Как, неужто и его убили? О Господи! – я в волнении перекрестилась.

– Да, мисс Бетти. Как раз в ту ночь, когда вы на Гертрудинской оставались одна. Теперь понимаете, почему до выяснения всех обстоятельства вам придется жить тут, в трактире, под присмотром Свечкина? – делая мне этот вопрос, Алексей Дмитриевич потупил взор.

– Так, верно, – поддержал его Ларионов. – Пусть мы почти уверены, будто убийца – кто-то третий, а предосторожность не помешает. Вас свезут в Гостиный Двор… Эй, Гаврила Анкудиныч, заходи! Я добрый!

Но дверь не распахнулась, Гаврюша на пороге не встал.

– Он, должно полагать, у Свечкина сидит, – сказал Алексей Дмитриевич и вышел из комнаты.

Я осталась вдвоем с купцом.

– Это убийство конюха может оказаться вам во вред – коли он был свидетелем приключений ваших с итальянцем, а может и обелить вас – ведь эти два убийства непременно связаны… – тут Ларионов задумался.

Он сидел на табурете, широко расставив крепкие ноги, сдвинув черные брови, и я вдруг подумала: за этим – как за каменной стеной, никакого сравнения с суетливым чудаком Алексеем Дмитриевичем.

– Яков Агафонович, а вам-то для чего распутывать это дело? – спросила я.

– Во-первых, долг господину Суркову плачу, он меня в двенадцатом году с товарищами своими от смерти спас. Сперва для нас главное было – найти Ваню. Нашли. А господин Сурков уперся – доказать вашу невиновность решил. Ну, куда конь с копытом, туда и рак с клешней – и в этом тоже ему помогу. Может, за доброе дело Бог наградит. Вон люди на богадельни жертвуют, Гребенщиков из Митавы на наш моленный дом денег дал – от всей души. А у меня, вишь, такое послушание вышло – вас из беды вытягивать.

– Но вы мне не верите.

– Не так чтоб верил. Есть человек, который божится, что видел, как вы всадили нож в грудь итальянцу. Его слово против вашего слова… И я полагаю – коли вы виновны, то либо в цирке есть человек, который хочет вас обелить, для того и нож похитил, вы-то этого сделать не могли, либо, напротив, злейший враг – все так подстроил, чтобы на вас сошлось…

– Враг, – твердо сказала я. – Клеветник, который внушил всем, будто я… будто Гверра… Этого не было, клянусь вам!

– А для чего клеветнику это понадобилось?

– Для того, чтобы подлинный убийца остался безнаказанным!

– Так-то так… мисс Бетти…

Тут я, как говаривала баба Сашка, служившая у маман и бывшая у нас на посылках, сорвалась с гвоздя.

– Потрудитесь называть меня тем именем, которое я при крещении получила! Я – Елизавета Ивановна Полунина, отец мой погиб в седьмом году под Гейльсбергом!

Тут стремительно вошел Алексей Дмитриевич.

– Ты знаешь, что твой разлюбезный Гаврюша учудил? Он у Свечкина парик забрал – тот, что мы с ним в «Петербурге» с головы у ворюги сдернули! И с тем париком сгинул! А Свечкину сказал – господа-де велели!

– Вот ведь рыжий черт! – воскликнул Ларионов, на меня более не обращая внимания. – Это он себя полицейским сыщиком вообразил! А того не подумал, что голова будет вороная, а борода – рыжая! Вот ведь чучело!

– Он в таком дурацком виде непременно к цирку понесся! Мнимого нищего выслеживать! А того не понял, что днем там околачиваться бесполезно – туда к закату идти надобно, когда он с места убирается! Яков Агафонович, я за ним поеду!

– Я сам за ним поеду! Впрочем… Я чай, балаганщики теперь пуганые, и когда увидят возле цирка такую дивную образину, тут же пошлют в часть… Это он и сам должен был бы сообразить…

– То-то и оно, что не дурак. Что ж он затеял?

– Алексей Дмитрич, я сейчас еду к цирку за моим дуралеем. А вы потолкуйте с Ваней. Елизавета Ивановна пускай запишет все, что Ваня скажет, раз уж она такая грамотная девица. Все, бегу!

И он, не прощаясь, вышел из комнаты.

Я собрала со стола бумагу и карандаш. Алексей Дмитриевич от волнения схватил штоф зеленого стекла, стоявший на том же столе, плеснул в стопку и выпил.

Я не люблю пьяных мужчин, но тут я нашла в себе силы оправдать Алексея Дмитриевича. В самом деле, какая глупость – придираться к мелким недостаткам человека, спасающего тебя от огромной беды? Мне сделалось стыдно. В конце концов, он не обязан мне помогать. А то, что он целый вечер за мной ухлестывал, – повод ли это проявлять высокомерие?

Он – обычный человек, малость чудаковатый, не красавец, но и не урод, далеко не урод. И он способен на благородные поступки. В наше сумбурное время это большая редкость. Нужно быть натуральной дурой, чтобы этого не оценить!

– Вы были раньше знакомы с Ларионовым? – спросил Алексей Дмитриевич.

– Нет.

– Откуда ж он знает, что вы – Елизавета Ивановна?

– Я ему сама сказала.

Алексей Дмитриевич недовольно фыркнул и повел меня в комнату к Ване.

Наконец-то я увидела этого мистического племянника. Он оказался мальчиком дет тринадцати-четырнадцати, русоволосым, невысоким, несколько смахивающим чертами лица на своего беспокойного дядюшку – не красавец, отнюдь, но и не урод. Я подумала, что этот дядюшка, возможно, в молодости был привлекателен – или же казался таковым, потому что дамы страдали из-за отсутствия кавалеров. Двенадцатый год – это только так говорится, на самом деле время, когда барыням не за кого было отдавать дочек, длилось до пятнадцатого года – тогда лишь армия наконец вернулась из похода и во всех церквах Российской империи грянуло торжественное «Гряди, гряди!».

– Как голова? – спросил Алексей Дмитриевич. – Можешь ли ты уже сидеть без натуги?

– Могу, дядюшка. Мне уж гораздо лучше!

– Ты поел, попил микстурок?

– Да, и поел, и попил… Дядюшка! Нужно дать знать друзьям моим, что я в безопасности! Я просил, просил вашего Тимофея, он все уворачивается!.. А что они должны думать, не найдя меня в сарае?

Алексей Дмитриевич посмотрел на меня – я кивнула. Тем самым я бралась передать мальчикам записку. Это можно было проделать, подкараулив их в Верманском парке.

– Это Елизавета Ивановна, – сказал Алексей Дмитриевич. – Мы сейчас втроем поговорим о важном деле, а потом ты продиктуешь ей записку к Васе и Николеньке. Итак… Ты уж понял, что я знаю все о твоем побеге и ученичестве в цирке. Я тебя не виню – родителям твоим следовало догадаться, что твоя любовь к лошадям должна иметь разумный выход… и что ты уж не дитя… Садитесь, Елизавета Ивановна. Вот этой даме… девице, то есть… словом, госпоже этой ты обязан спасением, она помогла мне найти тебя в сарае. И мы должны быть оба благодарны… То есть, ежели ты ей благодарен, то будешь толково отвечать на все наши вопросы.

Ваня подтвердил, что неблагодарность – грех, и тогда Алексей Дмитриевич помог ему сесть и заботливо укутал его ноги одеялом, хотя в комнате было жарко, а также подмостил подушки ему за спину. Явившегося с горячим бульоном Свечкина он командировал взять у лоточников на улице каких-нибудь лакомств, хотя вряд ли в Московским форштадте торговали чем-то более изысканным, чем баранки и пироги. Ваня выпил чашку ароматного куриного бульона и был готов отвечать.

– Помнишь ли ты итальянца-наездника Лучиано Гверра? – спросил Алексей Дмитриевич.

– Помню, конечно! Очень хороший наездник! Я сам мечтал так выучиться, но господин де Бах велел мне сперва осваивать венскую школу езды. Ему нужны были наездники на липпицианах, такого роста и веса, как Казимир и Герберт. Он и велел Казимиру меня учить.

– А с итальянцем ты хоть говорил?

– Да, конечно! Он всегда мне давал хорошие советы. Он вольтижер несравненный! А я, кроме выездки, занимался и вольтижировкой. Правда, хорошую лошадь я взять не мог. Гектор – прекрасный конь, но все знают, что это конь Клариссы, она готова сама и чистить его, и убирать стойло. А Марс уже старенький, хотя аллюр у него очень ровный.

Мальчик готов был толковать о лошадях бесконечно, и нам стоило некоторого труда заставить его говорить о людях.

Оказалось, что в области цирк он – идеалист. Все, о ком бы мы ни спросили его, были замечательные люди, добросердечные и отзывчивые. Его послушать – так труппа господина де Баха была отрядом ангелов, командированным на грешную землю для исправления нравов.

– А может, так оно и есть, – сказал Алексей Дмитриевич. – Они должны друг за дружку держаться. Вот на судне – казалось бы, все разные, могут чего-то и не поделить, а как приглядишься – все заодно.

Давай, Ваня, поступим иначе. Составим список твоих товарищей – и ты про каждого расскажешь особо.

Я спорить не стала – мне не хотелось смущать юного идеалиста объяснением этой горячей дружбы. Балаганщики видели, что директор покровительствует новичку, а кому охота ссориться с директором?

– Итак, Лучиано Гверра. Что ты о нем скажешь?

– Он замечательный товарищ! Самый добросердечный человек в мире! Все в труппе его любят и уважают.

Мы переглянулись – мальчик еще не знал, что Гверра убит.

– А не бывало ли так, что он кому-то солгал? Ввел в заблуждение? – спросил Алексей Дмитриевич.

– Нет, он никогда не лжет. Даже сам господин директор хвалил его за это. Зашел спор, кто лучше делает стойку, Лучиано или его брат Александр. Лучиано прямо назвал свои недостатки. Я тоже пробовал делать стойку, но пока плохо получается. Я боюсь прогибаться.

Оказалось, речь идет о вольтижерском кундштюке. Вообще вольтижеры ездят без седла, лошадь опоясана широким кожаным ремнем наподобие подпруги, именуемым гуртой. К гурте приделаны деревянные ручки. Держась за них, вольтижер может скакать вверх ногами. Совершенно бесполезное, на мой взгляд, умение.

– А что ты скажешь о Казимире?

– Казимир – мой друг! Он всегда обо мне заботится – и он, и Герберт. Герберт тоже ездит на липпицианах, но он – моложе, а Казимиру тридцать два года. И с Гербертом не поговоришь – он из какого-то маленького княжества, что я даже названия такого не слыхал, где-то у французской границы, у них там своя речь. И Матиаса тоже понять трудно – наполовину англичанин, наполовину швед.

– То бишь, у вас не цирк, а вавилонское столпотворение, и недостает лишь китайцев? – спросил Алексей Дмитриевич.

– Так на то он и цирк! – с горячностью отвечал Ваня. – В нем должно быть собрано все лучшее – лучшие наездники, лучшие акробаты! Вон сам господин де Бах – из Курляндии! А Люциус – австриец, но он в Париже у самого Франкони выступал! Он умеет готовить номер «Адская лошадь»! Это Франкони придумал – он выезжает, и вдруг лошадь становится как огонь, отовсюду бьет пламя, и с копыт, и из ушей, и с боков, и сам Франкони тоже весь в огне. Это особые петарды, их не всякий умеет делать. А Карл Шварц – из Франции, но он выступал и в Англии тоже. Он в цирке давно – наверно, сорок лет. Он говорил, что его взяли в труппу мальчиком, он учился у самого знаменитого Астлея. А ногу он сломал в Италии. Но господин де Бах сказал, что пока он жив, Карл без куска хлеба не останется.

Я сидела и записывала комплименты. И вот что у меня получилось.

Кристоф де Бах – ангел в должности директора цирка.

Трое его сыновей – лучшие в мире наездники, прекрасные товарищи.

Старый помощник де Баха, Йозеф, – выступал еще вместе со знаменитым наездником Гиамом, которому сам французский король аплодировал, а случилось это более полувека назад. Йозеф был тем самым мальчиком, что стоял на голове у Гиама, когда тот несся по манежу на двух галопирующих лошадях, расстояние между которыми было не менее двух аршин (если верить Йозефу). Это называлось «римская почта». Попробовал бы он теперь взгромоздить свои восемь пудов кому-либо на голову!

Жонглер Гримальди – фанатик своего ремесла, кидает шарики и тарелки всюду – в манеже, на конюшне, на цирковом дворе, нелюдим, а откуда родом – никому не известно. Взял себе звучную итальянскую фамилию – стало быть, итальянец, хотя, говорят, лет пять назад он был мусью Лариоль. Ни в чьей дружбе не нуждается, ни и ни с кем не ссорится – кроме как с женой, а жена его – горничная госпожи де Бах и ее невестки.

Наездник Адам – тот самый, что показывал «римскую почту» в цирке де Баха. Тоже добрейшей души человек, лучший друг Гверры. Я вспомнила его – это был верзила, феноменально длинноногий. Он не только стоял на двух лошадях, но являл собой живую арку, в которую пробегали попарно другие лошади. И при этом, одной рукой держа поводья, другой держал трубу и дул в нее, исполняя какой-то бравурный марш, а музыканты ему подыгрывали.

Наездник Матиас – он же «мадам Анго». Он, переодевшись дамой, смешил публику до упаду своими ужимками, хотя что смешного в попытках пьяной бабы взгромоздиться на лошадь? Человек добродушный и веселый, всегда готовый оказать услугу, а вот трезвый – не всегда. Это он, обучаясь делать «четверной курс» (так Ваня назвал кундштюк, в котором четверо наездников заскакивают на бегущую лошадь), неудачно соскочил, запутался в метле и повредил ногу. Откуда родом – неизвестно; может статься, из Португалии, а может, он эту Португалию успешно выдумал, чтобы казаться в цирковом мире значительнее.

Наездник Люциус – уже почти не наездник, передал свой номер «Трактирщица в седле» Матиасу, а сам ставит пантомимы, в итальянском стиле и конные. В сколоченном на скорую руку цирке их показывать нельзя – великолепно, как в Вене, не получится, а кое-как – господин де Бах не хочет. И потому Люциус развлекается, придумывая всякие смешные штуки: выходит вместе со служителями убирать манеж и развлекает публику своей неуклюжестью…

Наездник Казимир – еще один лучший друг Гверры. Превосходный учитель, щедрый и бескорыстный…

– Знаешь что, Ваня? Давай-ка опустимся с небес на землю, – сказал наконец Алексей Дмитриевич своему восторженному племяннику. – Этот твой замечательный Казимир пытался обокрасть Гверру. Если бы не мы с Гаврюшей – и обокрал бы.

– Дядюшка, этого не может быть!

– Может, и вот доказательство – я успел сорвать у него с головы парик. Ты ведь знал, что он носит парик, чтобы принимали за мальчика?

– Знал…

– Так что начинаем сначала. С кем дружил Гверра, с кем он лучше всего ладил?

Оказалось, что именно Казимир и Адам были главными и неразлучными приятелями итальянца, они часто обедали и ужинали вместе. А не ладил Гверра с музыкантами – Гофманом, Герингом и Гроссом. Один из них, как я поняла, считался отцом Клариссы.

– Это уже кое-что, – сказал Алексей Дмитриевич. – Видимо, музыканту перепадало от де Баха деньжат за то, что он был мнимым папашей. А если бы Кларисса вышла замуж за итальянца и уехала с ним, музыкант остался бы на бобах. Вот прекрасный повод!

– Алексей Дмитриевич, – торопливо сказала я. – Ваня устал. Давайте-ка обсудим все это без него!

И мы продолжили поиски убийцы в той комнате, что была предназначена мне.

– Музыкант имел причину убить итальянца, но он, как я понял, человек пожилой, ничего в жизни не добившийся, у него просто не хватило бы духу, – так оправдал его Алексей Дмитриевич.

– А по-моему, хватило бы, ведь Кларисса, возможно, его единственная надежда на будущее. Человек в отчаянии и не на такое способен.

– Да, если бы уже было объявлено о свадьбе, он мог впасть в отчаяние. Но пока эта свадьба существовала лишь в воображении Клариссы. Я бы все же присмотрелся к наездникам. Потому что сведения о тайной жизни итальянца, несомненно, идут от них.

– К Казимиру и Адаму?

– А заодно к Матиасу и Герберту. Раз уж они были неразлучными приятелями – то должны были знать, где проводит Гверра свои ночи. Может статься, кто-то из них даже оставлял цирковую дверь для него открытой.

– В ваших словах есть резон, – подумав, сказала я.

Мне бы и более хотелось сказать, чтобы показать Алексею Дмитриевичу: его рассуждения хороши, беседа с ним мне приятна – спокойная беседа, в которой никто ничего из себя не строит, но люди вместе пытаются найти истину. Но я не умею показывать свою благосклонность, разве что – детям, удачно выполнившим урок; мне проще что-то сделать, чем сказать.

– Казимир мне не понравился – не люблю, когда мужчина румянится и носит парик, – продолжал Алексей Дмитриевич, и я кивнула в знак того, что тут наши мнения совпадают. – Но его ночной налет на комнату Гверры может быть объяснен просто: в баулах приятеля могло храниться его имущество, возможно, деньги. Гверра-то жил в гостинице, а Казимир – в цирке, и понятно, что он хотел держать свои сокровища в надежном месте. Почему-то он не захотел ничего объяснять де Баху, а сам ночью прокрался в комнату и залез в баулы. Мне сейчас даже жаль, что мы его спугнули.

– Но для чего Казимиру и Адаму распускать нелепые слухи о своем покойном товарище?

– Сам бы я желал это знать… – Алексей Дмитриевич задумался. – Допустим, они стараются направить полицию по ложному следу потому, что знают имя убийцы.

– И выгораживают убийцу своего друга? Что вы такое говорите?!.

– Знаю, что говорю. Вся эта труппа в Риге – чужаки. Они всюду – чужаки, и их мало беспокоит, что делается за оградой Верманского парка, они живут своей жизнью. Возможно, она кинули вас на растерзание полиции, чтобы потом, уехав из Риги, посчитаться с убийцей итальянца и примерно его наказать.

– Да! Именно так и есть! – воскликнула я. – Они знают, кто убийца! И они уже расправились с ним! Потому что это – Карл Шварц! Он мог завидовать итальянцу хотя бы потому, что итальянец – молод и всеми любим, а сам он уже почти никто, оставлен в цирке из жалости!

Я имела в виду, что в мире цирковых штукарей возможность выходить на манеж, показывать свое мастерство и срывать рукоплескания – все равно, что, скажем, при дворе камергерский ключ или орден Андрея Первозванного. Оказалось, меня поняли без объяснений.

– Логично! Но что в таком случае означает суета с ножами?

– Означает то, что Карл выдернул нож, по которому его можно было опознать. Ведь бывают ножи с приметными рукоятками. Возможно, он этот нож не выбросил, а где-то спрятал. Казимир с Адамом отыскали его – и он послужил орудием возмездия.

– Вы правы, мисс Бетти… то есть, Елизавета Ивановна. Все выходит очень складно! – Алексей Дмитриевич прямо сиял неподдельной радостью. И вдруг его лицо изменилось – он вспомнил про подозрительного нищего.

– Да мало ли, по какой причине старый и безобидный безумец за мной увязался? – спросила я. И задумалась – тот взгляд, который я встретила во дворе, у стены сарая, безумным, кажется, не был…

В дверь постучали. Я сказала: «Входите!» Следовало бы произнести «Entrez!», но мне хотелось говорить по-русски, я чувствовала, насколько нелепо прозвучит в трактире это «Entrez!».

Вошел высокий, плечистый и бородатый молодой мужик, одетый на староверский лад, в длинный кафтан и непременные смазные сапоги.

– Господин Сурков, у нас неладно, – сказал он, поклонившись Алексею Дмитриевичу и не обращая на меня ни малейшего внимания.

– Что стряслось, Федот?

– Гаврила пропал. Яков Агафоныч просил вас приехать к цирку, сказал – вы-то там бывали, все устройство знаете.

– То есть как это – пропал?

– Яков Агафоныч, выходя из трактира, меня с собой кликнул, и мы поехали на Потапе – извозчика нашего Потапом звать. Ругался Яков Агафоныч, грозился Гаврюшку собственноручно выпороть. Приезжаем. Потапа оставили на эспланаде, сбоку, где липы уже выросли. Сами – к вертепу, обошли его кругом – Гаврюшки нет. А на Елизаветинской стоит Гришка-гусар. Он убогий, на деревяшке, при Александроневской церкви кормится. Мы его все знаем. Спросили – нашего Гаврилу не видал? Говорит – нет, не было. Тут Яков Агафоныч догадался. Спрашивает – а не бегал ли тут дурак в нашенском кафтане и в черном парике, который идет ему, как корове седло? Гришка отвечает – бегал какой-то взад-вперед. Сам-то он на деревяшке своей медленно к церкви ковыляет, а Гаврюшка сперва обогнал его, потом назад повернул, суетился очень. И вдругорядь обогнал, и глядь – опять назад бежит. Гришке стало любопытно, он обернулся – и видит, что дурак в парике взбежал по ступенькам к дверям вертепа, с кем-то там совещается. И вдруг садится рядом с нищим – там, у вертепа, свой нищий завелся. Убогие-то друг дружку знают, а про этого Гришка ничего сказать не мог. Ну, ему что – он дальше побрел, но еще раз обернулся. А там, на крыльце, уже никого…

– То есть, его в цирк затащили? – спросил Алексей Дмитриевич.

– Сдается, он в вертепе, а взял его туда тот нищий.

– Это странно… – пробормотал Алексей Дмитриевич. – Что Гаврюшу туда понесло, понятно. А вот нищий зачем туда залез?

– Яков Агафоныч там остался, сидит в саду, смотрит сквозь ограду, меня за вами прислал.

– Елизавета Ивановна, прошу вашей комнаты не покидать, – сказал Алексей Дмитриевич, вставая.

– Напротив – я поеду с вами!

– Там дело смутное, я не хочу еще и о вас беспокоиться.

– Я тоже имею к этому делу кое-какое отношение! И не разубеждайте меня!

Сама не знаю, откуда во мне вдруг взялось столько отваги. Подозреваю, что мне просто было необходимо переупрямить господина Суркова и настоять на своем. А это желание переупрямить – дурной знак. Обычно оно возникает у меня при опасении, что приятельские отношения с мужчиной чреваты чем-то иным с его стороны… или же с моей…

Я снова надела шляпку и закуталась в шаль. Очевидно, древние римляне запахивались в тоги свои таким энергическим движением, как я в эту шаль.

Он понял, что спорить со мной бесполезно.

– Алексей Дмитриевич, – сказала я, когда мы уже ехали по Елизаветинской. – Мне вот что не дает покоя. Бедный Карл Шварц – мужчина ростом выше среднего и с приметной сединой. Его голова была почти белой. Так как же тот человек, о котором вы говорили, тот конокрад-неудачник, мог в темноте спутать его с женщиной? Да еще со мной? Это совершенно невозможно.

– Он до того был напуган похищением, что врал на каждом слове.

– Каким похищением?!

– Ларионов послал своих молодцов в Берг, где он прятался в имении своего друга Крюднера, и они вытащили его ночью в окошко.

– Не будет ли неприятностей с полицией?

– Не будет. Крюднер наверняка знает, откуда взялись две белые лошади в его табуне. Он не дурак, чтобы самому на себя доносить: вяжите меня, я пособник вора! Затаился, я думаю, и жаловаться на кражу не станет.

Я еще раз подумала, что за таким, как Ларионов, женщина – как за каменной стеной. Конечно, он держит всех домашних в ежовых рукавицах, и мне бы такое обхождение не понравилось. Но одному Богу ведомо, как я устала отвечать за свои решения и поступки!

– Хотелось бы мне поглядеть в глаза этому вашему Платону Васильевичу.

– Боюсь, что именно этого вам и не миновать.

Мы подъехали к перекрестку Дерптской и Александровской.

– Елизавета Ивановна, окажите любезность – найдите там, в парке, Ларионова, – попросил Алексей Дмитриевич. – Он сидит в каком-то боскете, под зеленой веточкой, и смотрит на цирковую дверь. Вы этот парк лучше знаете.

Я без возражений отправилась искать Ларионова. И обнаружила его в том единственном месте, откуда была хорошо видна дверь вместе с сидевшим на пороге подозрительным нищим. Надо сказать, зрелище было диковинное – в парке, где бегают нарядные детишки, прохаживаются барышни в светлых платьях и светские щеголи, сидит, один на широкой белой скамье, мрачный купец-старовер, весь в черном.

– Что Гаврюша? – тихо спросила я.

– Не появлялся. А этот, сивый, преспокойно вышел и уселся, да как! Я было подумал, что и он – из штукарей де Баха. Только что стоял прямо, тут ноги скрестил – и вот он уже сидит по-турецки! Ни у одного турка так ловко не получится. Такой же он нищий, как я – китайский богдыхан.

Ларионову и в голову не пришло встать при моем появлении. Очевидно, любезность он соблюдал только при Алексее Дмитриевиче, которого искренне уважал, а я для него была – как пустое место. Он охотно подарил бы мне пуд кружев и батиста, потому что женщинам полагаются кружева и батист, но списал бы это в своих конторских книгах на убытки от воров или от дурной погоды.

– Что сказать Алексею Дмитриевичу?

– Ничего. Оставайтесь тут, я сам к нему пойду. Он где?

– На углу Дерптской и Александровской.

– Не упускайте из виду нищего и дверь.

С тем Ларионов поднялся и пошел прочь. Я же села и стала размышлять.

Платон Васильевич, которого я не имею чести знать, видел, как женщина вонзает кинжал в грудь Лучиано. И вдруг на месте этой женщины оказалась я. Он побежал за мной следом – зачем, пока неведомо. Он не кричал «стой!», не кричал «держите убийцу!», он просто бежал следом. И попал под толстую трость Алексея Дмитриевича.

Вопрос: что же он видел на самом деле?

Видел ли он, как падает от удара Лучиано Гверра? И сразу же затем – мое появление? И как он мог не заметить седой головы Карла – раз уж свет от лампы, или свечки, или что там горело в углу, позволил разглядеть меня, то почему не позволил разглядеть конюха?

А если это был не Карл, то кто же?

Может, и впрямь одна из цирковых дам решила покарать итальянца за измену? Я не знала, существуют ли в природе цирковые дамы, кроме Лауры де Бах, ее невестки и Клариссы, но полагала, что некоторые из наездников, конюхов или акробатов могут иметь жен. Итак, что могло произойти той ночью? Когда на конюшню вторглись конокрады, началась суматоха. Ваня, осознав свой проступок, побежал прочь от Платона Васильевича, а за ними обоими погнался Лучиано Гверра. В это время на конюшне был некто Х. (господин Х. либо госпожа Х.), который оказался настолько хладнокровен, что понял: вот время осуществить месть! Этот человек выбежал в дугообразный коридор с другой стороны…

Я стала чертить прутиком план цирка. По геометрии у меня всегда были лучшие баллы, я умела нарисовать окружность без циркуля лучше, чем иные с циркулем. И вот я изобразила на усыпанной песком дорожке манеж, окружила его двумя рядами лож, далее пристроила к нему вытянутый прямоугольник конюшни и помещение, в котором находились люди и лошади, ожидая своей очереди участвовать в представлении. Дугообразный коридор начинался от занавешенного сукном входа в это помещение справа и завершался другим входом, слева. Закуток, где я обнаружила тело, был слева от парадного входа. И, значит, пока несчастный Лучиано преследовал конокрада, неведомый мститель очень быстро обежал манеж с другой стороны и затаился в закутке – тем более, что там было нечто вроде прилавка для торговли сладостями. Затем, пропустив Ваню с конокрадом, он выскочил и ударил Лучиано ножом в полной уверенности, что это убийство припишут похитителям лошадей.

Но если все совершилось столь стремительно, что Лучиано стал падать, Платон Васильевич обернулся и увидел меня, то, значит, я буквально наступила убийце на ногу, спеша к распростертому телу! Он был совсем рядом – я же его, или ее, не заметила!

Поняв наконец, как все произошло, я обрадовалась и огорчилась разом: обрадовалась своей сообразительности и огорчилась тому, что так хорошо придуманная история рассыпалась в прах. Это не мог быть Карл – Карл сильно хромал и не стал бы бегать в потемках. Значит, кто-то другой ненавидел Лучиано, убил его и был убит друзьями покойного. Но за что же тогда зарезали Карла?..

Увлекшись умопостроениями, я забыла следить за входом в цирк. Когда я подняла голову от чертежа, то увидела, что там остановилась бричка Потапа – я узнала его по торчащей бороде. В бричке сидел Алексей Дмитриевич. Вдруг он приподнялся, взмахнув руками, смешно наклонился и исчез из виду. Тут же моему взору явилась голова Ларионова, Потап хлестнул лошадь, бричка понеслась и так круто повернула налево, что диво, как из нее не посыпались седоки.

Я уставилась на цирковые двери и поняла, что произошло.

Нищего там более не было.

 

Глава двенадцатая

Рассказывает Алексей Сурков

Улица Дерптская между Елизаветинской и эспланадой обычно днем малолюдна. Она делит на две неравные части Верманский парк, никаких лавок и домов на ней нет, людям там делать нечего – одни лишь экипажи проезжают в крепость и из крепости.

– Похоже, что Гаврюшка мой – в цирке, – сказал Яшка, подходя к бричке. – А этот пегий сидит, как ни в чем не бывало. Федотушка, пробегись-ка вокруг – может, дуралей все же сыщется?

Но дуралей не сыскался.

– Что будем делать? – спросил я, предполагая, что сейчас произойдет военный совет.

– А что делать! У нас в Московском форштадте закон простой: коли тебя твой же брат-купец обдурил на тысячу рублей, обдури его на столько же – и совесть у обоих чиста.

– То есть?..

– То есть, вы, сударь, останетесь тут, а Федот, который меня превосходно понял, пойдет со мной. Улица пустынна, нужно воспользоваться тем, что даже ни одного экипажа, ни одной телеги нет. Потапушка, дай-ка какую ни есть веревочку…

Мы подъехали к входу в цирк. Мы с Яшкой сидели, как господа, Федот стоял на подножке. Он соскочил, вслед за ним спрыгнул Яшка, и оба быстрым шагом подошли к нищему. Яшка что-то сказал ему, тыча в него пальцем, и тем отвлек его внимание. Тут же Федот кинулся на него сбоку, затолкал ему в рот сдернутый с него же сивый парик, придавил его всем весом своего мощного тела. Яшка поймал мнимого нищего за руки и связал их так ловко, будто всю жизнь только тем и занимался. После чего, подхватив добычу под руки, они молниеносно доставили ее к бричке, благо расстояние было – полторы сажени. Я вскочил, добычу кинули мне под ноги, Яшка забрался на сиденье и прижал ее огромными подошвами своих смазных сапог. В довершение на добычу рухнул Федот, а Яшка негромко приказал:

– Гони, так твою мать!

– Да ты, гляжу, из тех портных, что шьют ночью под мостом дубовыми иголками, – сказал я.

– Хорош купец, который не умеет защитить свой товар, – отвечал он.

– Я со стругами ходил, я и с плотогонами дрался – знаешь, как они своими баграми и крючьями управляются?

Про это я догадывался – Яшка в двенадцатом году как ушел из родного дома служить Отечеству, так не сразу туда вернулся. Он словно желал сам себя научить уму-разуму после тех глупых похождений, которые едва не сделались для него дорожкой на тот свет. Похоже, ему это удалось.

– Потапушка, гони к Московской! – велел Яшка. – Сейчас главное – запутать след. А в конце Московской живет у меня кум, держит огороды. На него человек сорок трудятся. На задах у него – хорошая баня, сам там охотно парюсь. Вот она-то нам и нужна.

– Чего ты надеешься узнать у этого пленника?

– Пусть скажет, куда девал Гаврюшку!

И это действительно был первый вопрос, сделанный мнимому нищему, когда мы втащили его в баню и вынули у него изо рта парик.

Добыча наша оказалась мужчиной лет сорока, плотного сложения, остриженным коротко и обросшим седой щетиной. Голова его также была седа, но лицо, когда мы мокрой мочалкой смыли с него смуглую краску и фальшивый шрам, оказалось вполне благообразным.

– Кого зовете вы Гаврюшкой? – спросил сердитый пленник.

– Молодца, что в черном парике болтался возле цирка. Ты, сударь, его в цирк то ли заманил, то ли затолкал. Вот и отвечай, – сказал Яшка.

– Какое вам до него дело? – пленник несколько опомнился и уже стал являть высокомерие.

– Такое, что он у меня приказчиком служит.

– Приказчиком? И давно ли?

Яшка задумался.

– Приказчиком, может, года два, а до того был просто сидельцем, а до того – мальчишкой на побегушках. Я его с пеленок знаю. Весь форштадт в свидетели пойдет. Ну так куда его девали?

– Он сейчас в кабинете господина де Баха. Но не мешало бы нам друг другу наконец представиться.

– Представиться? – возмутился Яшка, но я уже начал понимать, что к чему.

– Отставной лейтенант флота Алексей Сурков, к вашим услугам, – сказал я.

– Чиновник особых поручений санкт-петербуржской сыскной полиции Сергей Штерн, – сердито отвечал он. И посмотрел этак свысока. Но на Яшку так смотреть не надо – он сам кого угодно ледяным взглядом смерит.

– Федот, развяжи господину Штерну руки, – попросил я. – И тогда мы поговорим обо всем спокойно. Может статься, еще будем друг другу полезны.

– Может статься, я уговорю вас не мешать мне в моем розыске, – ядовито молвил он.

Я сделал Яшке знак помолчать, и Штерн, понемногу успокоившись после похищения, сказал нам примерно следующее:

– Этой весной в столице появилась шайка воров настолько дерзких, что даже бывалые полицейские лишь руками разводили. Воры эти обокрали несколько знатных семейств, причем брали драгоценности, и на какую сумму – сказать затрудняюсь, потому что это были фамильные сокровища, сегодняшняя цена которых никому в точности не известна. Я как чиновник особых поручений имею в подчинении шестерых надзирателей сыскной полиции, а у каждого из них – его собственный штат осведомителей, причем немалый. Среди осведомителей есть и извозчики, и дворники, и горничные, и балетные танцовщицы, и дамы полусвета. Надо было так случиться, что именно мои люди напали на след воровской шайки. Я приступил к поиску, и тут обнаружилось, что этими делами о воровстве и грабежах интересуется наше Третье отделение. То есть, лично господин Бенкендорф. Я забеспокоился, не пострадал ли от воров кто-то из его родственников. В таких случаях от нас требуют поспешности. Оказалось, все несколько хуже…

– Мы на подробностях не настаиваем, – поспешно сказал я. – И мешать деятельности Третьего отделения не желаем – мы не самоубийцы.

– А я вот самоубийца, потому что сам вызвался выполнить для господина Бенкендорфа эту работу, – с мрачной иронией отвечал господин Штерн. – Я полагал, что дорогих украшений более нет – камни вынуты из оправ и проданы ювелирам, золото переплавлено. Это означало простой розыск – опрос ювелиров, их знакомцев, их заказчиков, их горничных, их недоброжелателей. Но оказалось, что драгоценности вывезены из столицы очень остроумным способом – в багаже труппы гимнастического цирка господина де Баха. А что такое багаж наездников и акробатов, вы представляете себе?

– Это куча вещей непонятной конструкции и загадочного назначения, – сразу поняв суть вопроса, отвечал я. – Искать там маленький мешочек с камнями – все равно что извлекать иголку из стога сена, не имея магнита. А если камни распиханы во всякие щели по одному…

Тут я понял, что сказал.

– Да, вот именно – в труппе не просто приятель злоумышленников, согласившийся за небольшие деньги провезти мешочек с неизвестным ему содержимым. В труппе – сообщник, рассовавший камни или украшения по всяким укромным закоулкам. Или сообщники. Человек, прекрасно знающий, что везет добычу воров, и желающий довезти ее в целости и сохранности.

– Благодарю, что разъяснили нам положение дел, – я слегка поклонился. – А что, Сергей…

– Сергей Карлович.

– А что, Сергей Карлович, известно ли вам, кто эти сообщники?

– Известно.

Поскольку он не назвал имен, я переспрашивать не стал.

– Коли так, – подал голос Яшка, – то нужно разменяться пленными. Мы вас, ваше благородие, сейчас же доставим на место и все убытки возместим. А вы уж верните нам нашего человека, который ни в чем не повинен, кроме глупости.

– Да уж будьте столь любезны, ваше степенство, – ехидно отвечал Штерн. – Покорнейше вас прошу.

Яшка нехорошо на него посмотрел.

– Коли вы в таком виде цирк охраняете, значит, ждете, что к злоумышленнику придут его рижские сообщники? – вдруг спросил он.

– Того я вам объяснять не обязан.

– А что объяснять, я и сам не дурак. И если сам чиновник особых поручений санкт-петербуржской сыскной полиции, перерядившись, сидит на крылечке, то тут не только ворованные драгоценности, тут кое-что иное.

Очевидно, я чересчур доверчив. Я увидел в Штерне человека своего круга, услышал от него про воров – и счел, что знаю достаточно. А обиженный Яшка проявил похвальную недоверчивость купца, который за ошибки и промашки отвечает кошельком.

– Ювелиров в Риге довольно, и все они полиции известны, – продолжал неумолимый Яшка. – Узнать, кто не брезгует скупкой краденого, проще пареной репы. Тем более вам, господин Штерн. Но везти драгоценности всего лишь в Ригу, чтобы сбыть за полцены мелкому здешнему ювелиришке, нелепо, ваше благородие. Стало быть, раз вы до сих пор комедию ломаете, покупатель должен явиться издалека. И дело тут, сдается, не в драгоценностях…

– Яков Агафонович! – воскликнул я.

– Алексей Дмитриевич, во всяких морских делах я с вами спорить не берусь. А тут дело торговое и связанное с воровством. Тут я на семь аршин сквозь землю глядеть должен. Думаете, мне никогда ворованного товара не предлагали? – спросил он. – Теперь одну вещь я понял – для чего той ночью господин Штерн кричал «Пожар, горим!». Это ведь он, отворив запертую дверь, забрался в цирк во время суматохи, да и не один, я чай, забрался. А хотел он поглядеть, что злоумышленники бросятся спасать первым делом. Коли, скажем, конское седло – то в него камушки и зашиты.

Господин Штерн был сильно недоволен такой проницательностью.

– Это старая ловушка, Алексей Дмитриевич. Поживите с мое в Московском форштадте… Я ж толковал – на полицию надежды мало, сами управляемся. Должны воровские затеи знать.

– Господа, я полагаю, что в моем присутствии уже нет необходимости? – спросил язвительный Штерн. – Верните мне мой парик, отправьте меня обратно на извозчике, и можете хоть до скончания века строить домыслы. Только, ради всего святого, ничего не предпринимайте более. Вам ведь удалось, господин Сурков, найти вашего племянника? Вам ведь не мешали в этом? Отнеслись с пониманием? Вот и будьте сим довольны.

– Федот, ты ведь не отпустил Потапа? Отдай господину Штерну парик и проводи его, – велел я. – Скажи – пускай везет, куда седоку угодно.

А вы, многоуважаемый Сергей Карлович, не обижайтесь – мы, как и вы, исполняем сейчас чужие обязанности. Вы трудитесь на Третье отделение, а мы ищем убийц наездника Лучиано Гверра и конюха Карла Шварца, чтобы снять обвинение с неповинного человека.

– С девицы Полуниной?

Мы с Яшкой переглянулись.

– С Елизаветы Ивановны, – первым нашелся Яшка.

– Я бы посоветовал вам не пытаться понять замыслы Третьего отделения, – сказал Штерн. – А что касается девицы Полуниной, подумайте хорошенько прежде, чем защищать ее.

– Вы тоже полагаете, будто друзья покойного Гверры сказали правду и она была его любовницей?

– Я сам видел их вместе, и они уславливались о свидании. Итальянец страстно желал этого свидания, она же притворялась хладнокровной, но волнение и страсть были написаны на ее лице буквами крупнейшего кегля, какой только бывает в типографиях. Я вижу, вы склонны к рыцарству, но не всегда оно уместно, – эти слова Штерна адресовались непосредственно мне.

– Возможно, – кратко отвечал я. – Так вы уж позаботьтесь, чтобы наш Гаврила был отпущен и доставлен нам тем же извозчиком Потапом, который довезет вас до цирка или до иного места.

– Этого обещать не могу, я еще должен поговорить с ним. Но надеюсь, что к вечеру или завтра утром ваш человек к вам вернется.

Яшка хотел что-то брякнуть, но сдержался.

– Полагаюсь на ваше слово, – весомо произнес я. На том мы и расстались – не провожать же, в самом деле, господина Штерна через огород до извозчика, с этим и молчаливый Федот превосходно управится.

Дверь бани хлопнула. Мы с Яшкой стались сидеть в предбаннике, причем друг на друга не глядели – оба были сильно недовольны положением дел. Неприятно осознавать себя человеком, который пыжится, из шкуры вон лезет, а потом узнает, что за ним хладнокровно следили и, так и быть, позволили совершить благое дело. Наконец Яшка выругался – и от лихо закрученной словесной конструкции у нас у обоих на душе полегчало.

– Загребли дурака Гаврюшку, надо выручать, – сказал Яшка. – Его приняли за посланца от тех неведомых покупателей…

– Очень даже ведомых покупателей, – возразил я. – Ты вспомни, в это дело замешалось Третье отделение, которым нас столь удачно стращали.

– Коли не врет. Попал, как кур во щип, нужно же показать, что и он не лыком шит. А насчет Третьего отделения не проверишь – посылало оно его в Ригу под цирковой дверью попрошайничать, не посылало…

Яшка был прав – верить на слово господину Штерну мы не могли. Но если он сказал правду – то для нас в нашем бестолковом расследовании забрезжил лучик света. Убийство из-за мешка драгоценностей – дело не то чтоб обыкновенное, но более понятное, что ли, чем убийство из ревности.

– Ты, Яша, знаешь, чем нанимается Третье отделение? – спросил я.

– Государственных преступников ловит.

– Это высшая полиция, друг мой, высшая политическая полиция. И подчиняется она не господину Бенкендорфу, он при ней вроде домоправителя. Подчиняется она самому государю. Главная задача Третьего отделения – охранение устоев государственной жизни. Это не только охота на неблагонадежных, бунтовщиков, фальшивомонетчиков и раскольников, это еще и надзор за всеми государственными учреждениями. Стало быть, коли Штерн не врет, что может связать в один узелок Ригу, цирк господина де Баха и Третье отделение? Что это за веревочка?

– Мы – купцы, – с достоинством отвечал Яшка. – Мы этих политических дел не разумеем.

– А ты подумай – для чего прятать драгоценности в багаже у конных штукарей? Другого места, что ли, не было?

– Для того, чтобы доставить их в Ригу?

– Вот именно! Однако продавать их тут не стали – об этом господин Штерн узнал бы, и не ломая комедию с духовными песнопениями. Так на кой же бес сдалась ворам Рига?

– Польша?

– Польша! Держу пари, что воры – ляхи!

– Так!

Бунтовщики ожидали больших неприятностей от недавно вступившего в должность главнокомандующего русскими войсками генерал-фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского. Близ Варшавы находилась сейчас пятидесятитысячная русская армия, ей противостояли сорок тысяч мятежников. Ляхи могли бы поставить под ружье еще сколько-то человек, могли призвать добровольцев из Европы, которая всячески сочувствовала угнетенным – она, матушка, и крысам с мышами бы сочувствовала, коли бы стало известно, что государь приказал травить их в хлебных амбарах. Но всякая война требует немалых денег. Это Бонапарт, царствие ему небесное, рассуждал: война себя прокормит. С тем он потащился в Россию – на том и погорел, оказавшись на Старой Смоленской дороге без провианта и фуража.

Другой причины тому, что Третье отделение охотится за ворованными безделушками, я не видел. Господину Штерну важно было не просто отыскать камушки, пусть даже без оправ, и не позволить увезти их в Польшу – ему следовало найти цепочку, которая связывала Ригу и мятежную Варшаву. А может статься, даже Варшаву и Санкт-Петербург.

Сотрудничал он, как нетрудно было догадаться, либо с первой экспедицией Третьего отделения, которая занималась бунтовщиками и прочими людьми подозрительными и вредными, либо с третьей экспедицией – которая присматривала за живущими в России иностранцами (надо думать, и за господином де Бахом с его штукарями), а также за агентами иных держав, промышляющими в России.

– Если у воров в цирке всего один сообщник – то дело Штерна само по себе, а наше дело – само по себе, – продолжал рассуждать я. – Но вот если их двое или трое – они могли затеять какую-то грязную возню вокруг драгоценностей. И убить того, кто, скажем, помешал этой возне.

– Гаврюшку, значит, из-за дурацкого парика приняли за ляха… – пробормотал Яшка. – Ох, грехи наши тяжкие, как же его теперь вызволять?

– Пусть посидит взаперти! – отрубил я. – Авось поумнеет! Ведь вы его в строгости растили?

– В строгости.

– Вот и не выдержал, как ты тогда не выдержал.

– Так я знаний искал! Немецкий язык хотел учить! А он – за девкой погнался! Да и ладно бы за нашей девкой, форштадской. Я бы сам ему ее высватал – вот тебе, и сиди тихо, коли уж непременно должен плоть тешить.

– Так вот и хорошо, что он попался господину Штерну. Больше за наездницами бегать не будет.

– Я о другом. Гаврюшка ведь поляк наполовину, и про то все знают.

– Как так? Старовер – и вдруг поляк?

– В двенадцатом году осиротел. Он ведь не рижский, он из Динабурга. Там польский торговец жил с русской бабой. Куда они оба в войну подевались – никто тогда не понял, а Гаврюшку приютили добрые люди. Когда пруссаков с французами прочь прогнали, купец Савинов в те края ездил – что-то у него из-за войны вышло с плотами и плотогонами. А у Савинова был сиделец Анкудин, человек уж в годах, до седин дожил, детей не нажил. Савинов привез ему Гаврюшку, сказал – вот, взрасти по-христиански. И наставник тоже сказал – вот тебе такое послушание. Тут его окрестили, как водится. А настоящий отец два года назад приходил. Гаврюшка из милосердия с ним поговорил – и расстались.

– Плохо дело.

– Вот и я о том же. Оттуда в нем и бойкость эта.

– Разве бойкость для приказчика – грех?

– Такая, поди, грех… И я его всячески смиряю. А он, вишь, рванулся на волю!

– Не помирай прежде смерти, Яша, – сказал я. – Век его взаперти держать не станут. Ведь де Бах скоро уезжает со своими балаганщиками. А коли до отъезда никто не придет за драгоценностями – стало, и Гаврюша ни при чем. Пусть Штерн бредет за де Бахом хоть в самую Вену…

Тут я задумался. Зародилась в голове какоя-то умная мысль, связанная с отъездом балаганщиков, но была она стремительна, как ветвистая молния, и растаяла, не успев запечатлеться внятно.

– Хотел бы я знать, кто эти сукины дети… – проворчал Яшка.

– Мы же, помнишь, считали, сколько в цирке народа. Наездников около десятка – три сына де Баха да он сам…

– Не станет де Бах связываться с ворьем.

– Потом Адам, Матиас, Казимир, Герберт, покойный Гверра…

Итальянцы – народ пылкий, Гверра мог подружиться в столице с поляками и сдуру оказать им услугу. Этот – как его, Гримальди. Еще девица, Кларисса. Затем прыгуны и акробаты – тоже, я чай, с десяток. Служители, что бегают по манежу с граблями и метелками… Конюхи… Черт их знает, сколько их нужно на такую конюшню! Да музыканты – одних скрипок и альтов с полдюжины, да трубачи, да барабанщик. И каждый из них может оказаться сообщником воров, и каждый может ждать гонца из Варшавы…

Тут мысль опять вспыхнула и пропала. Что-то в этом деле было связано с поездками де Баха! Я голову мог дать на отсечение – разгадка крылась именно в путешествиях бывшего курляндца, а ныне – венца.

– Надобно узнать их фамилии, – додумался Яшка. – Вдруг у кого-то – польская. Тут и станет ясно, кого хватать.

– У этой публики заведено брать другие фамилии. Он, может, по бумагам – какой-нибудь пан Разгильдяйский, да бумаги – в Вильне, а сам он уж лет десять как фон Швейцер или мусью де Фонтенак. Вон Карл – Шварц, а сам – из Франции. Может статься, и не Шварц, и не из Франции, а вообще Иван Петров из Тамбовской губернии, смолоду сбежал от своего барина и забрел в Вену к де Баху…

И тут я замолчал. Цирк представился мне пиратским кораблем, куда собрались люди без роду-племени; кораблем, плывущим по европейским просторам, включая Россию; кораблем, где все неурядицы решаются внутренними средствами, ибо мы для экипажа немногим разумнее морских волн, бьющихся о борта; без нас невозможно плаванье, но считаться с нашими понятиями о законе решительно незачем. И они держатся друг за дружку, даже зная, кто чего стоит: больше-то держаться не за что. Кому за стенами гимнастического цирка нужен детина, во всю жизнь научившийся лишь ездить на лошади стоя? Или прыгать, переворачиваясь в воздухе вверх тормашками? Да ведь никому!

– Карла убили, потому что он что-то проведал о драгоценностях, – сказал Яшка.

– Сдается, да. И я припоминаю, как видел его в последний раз. Мы с Гаврюшей подошли к нему, мы как раз занимались в цирке подножкой, а он чинил панно – такую здоровенную штуку, что надевают лошади на спину заместо седла, с плоским верхом, чтобы можно было приплясывать и прыгать. Там деревянная основа, а поверх войлок.

– Ну и что?

– А то, что это было панно Клариссы. Больше в таком постаменте никто не нуждался – для «римской почты» оно не требуется, Гверра отплясывал на обычном чепраке – эх, жаль, что вера не позволяет тебе ходить на такие зрелища! На липпицианах – легонькие седла, одна видимость. Штукари лошадь не то что седлают, а опоясывают ее одной лишь подпругой, называется – гурта, мне Ваня рассказал. Так вот, Кларисса пропала вместе с липпицианами в ночь убийства. После этого, поскольку она не репетировала, никто не трогал панно. Когда Кларисса вернулась и стало ясно, что она будет вскоре выступать, очевидно, ей захотелось порепетировать, или же ей велел де Бах. Тогда вытащили панно, и оказалось, что оно порвано. Карл чинил панно и был сильно недоволен. За этим занятием мы его и застали.

– А вспороли панно, надо думать, в ту самую ночь?

– Да, Яша. По крайней мере, это выглядит очень правдоподобно. Господин Штерн и кто-то из его людей закричали про пожар, и пособник воров кинулся спасать драгоценности. Вытаскивать здоровенное панно в одиночку – дело для какого-нибудь ярмарочного геркулеса…

– А что, разве у них нет там силачей?

– Нет, эти штукари тяжестей не таскают. Де Бах недаром хвалился, что его цирк – для аристократов, потому что главное зрелище в нем – лошади. Стало быть, тот человек драгоценности вытащил, а потом, глядя, как мрачный Карл чинит панно, догадался, что старший конюх что-то сообразил. Карл ведь в ту ночь был на конюшне.

– Хорошая вещь баня, – вдруг сказал Яшка. – Запах тут, что ли, такой полезный – очень толково думается. Но пора отсюда убираться. Нужно как-то Гаврюшку вызволять.

– И отправить его прочь из Риги, пока он еще чего не натворил. Можно на Газенхольм – пусть бы охранял Платона Васильевича.

– Хотел бы я знать, надолго ли у меня этот гостенек.

– Пока не будет доказана невиновность мисс Бетти. Просто отпустить его нельзя, а сдавать сейчас в полицию – так это частному приставу, который убежден в ее виновности, прямо-таки царский подарок. Ведь у этого подлеца один способ защититься – все вину взвались на нее.

– Вы твердо уверены в ее невиновности? Ведь может же быть так, что драгоценности и ляхи – сами по себе, а любовные приключения вашей мисс Бетти и убийство впридачу – сами по себе? – спросил Яшка.

– Я не могу объяснить тебе этого разумно… У меня нет твердых доказательств, я только знаю, что она не убивала…

Мы вышли из бани, в которую свет проникал через крошечное окошко, на огород и едва не ослепли – так сияло солнце и так ярок был Божий мир. Потап еще не вернулся, и Яшка зашел в дом к куму, а я остался среди грядок.

Странно сложилась моя жизнь – я всегда был окружен людьми и неживыми материальными предметами, а животные и растения присутствовали разве что на столе в вареном или жареном виде. Пейзаж мой и в молодые годы, и теперь состоял из моря и камня, оживлялся древесиной, из которой сделаны суда, и парусами. В Кронштадте, разумеется, росли деревья в Летнем саду, да и, гостя в Санкт-Петербурге, я выходил на Невский и видел ряды деревьев от Фонтанки до Мойки, меж Полицейским и Аничковым мостами. Раньше он был разделен на две части высоким бульваром, теперь на том месте уже была гладкая мостовая, но и без того растительности было довольно. А вот на огороде я оказался впервые за много лет и взирал на кусты с недоумением – который из них как плодоносит?

Единственное, что было мной узнано сразу, – капуста. Длинные ряды ровных кочанов, белевших сквозь наружные листья, зеленые и разлапистые, радовали сердце. Я подумал – а может, из меня бы все же получился недурной сельский житель? Я выписывал бы журналы, устраивал нововведения, ездил на ярмарки… бойкие соседки непременно сговорились бы меня женить на чьей-то дочке – и женили бы. Нашли бы засидевшуюся в девках особу скромной внешности, принарядили бы ее, позаботились бы о том, чтобы я с этой особой почаще оказывался наедине…

Нетрудно догадаться, что сказал бы, услышав мои мысли, верный Свечкин.

Потом Потап доставил нас до Яшкиного амбара, Яшка сошел, а я поехал к Верманскому парку – забирать мисс Бетти, которой наверняка наскучило сидеть там и глядеть на цирковые двери. В парке я ее не нашел и догадался поискать на Гертрудинской. Там она и была, занятая черчением.

– Алексей Дмитриевич, у вас есть хронометр? – первым делом спросила она.

Я достал карманные часы и протянул ей. Часы у меня были таким гаджетом, что залюбуешься, – «брегет» с секундной стрелкой. Мисс Бетти уставилась на циферблат и задумалась. Потом, когда стрелка совпала с цифрой «12», она, взяв карандаш, повела его по дуге на своем чертеже. Я заглянул, склонившись над ней, и увидел план гимнастического цирка, выполненный удивительно тщательно для женщины.

– Если ваш Платон Васильевич не врет, то все было так, – сказала мисс Бетти, произведя все свои вычисления. – Вот конюшня. Вот форганг. Где-то тут та шорная, о которой вы все говорили. Вот стойла. Вот те двери, что ведут в Верманский парк, через них Ваня впустил Платона Васильевича с его шайкой. Вот тут стоите вы с Гаврюшей. Итак, Ваня впускает злодея, между ними происходит краткий разговор, и Ваня бежит прочь. Отсюда идет отсчет времени. Одна, две, три, четыре, пять секунд – и он вот тут, а отсюда бежит прочь по темному коридору. Где-то у форганга – Лучиано Гверра. Он видит, что происходит неладное, – он видит, что по конюшне бежит маленький Иоганн, а за ним гонится какой-то незнакомец. Гверра стоит не один. Он говорит: сейчас я догоню этого человека и покажу ему, как врываться в цирк! Все трое поочередно проносятся мимо вас. И примерно в это же время я вхожу в цирковые сени в поисках детей. Вот таблица…

Она быстро начертила таблицу и в крайней левой графе стала писать цифры – от единицы до двадцати. Это были секунду. Единица – Ваня кинулся прочь от Платона Васильевича. Пятерка – в погоню устремился итальянец. Десятка – Платон Васильевич и Ваня поравнялись с дверьми, ведущими в коридор из сеней. Двенадцать – они добежали до закутка, где Ваня получил удар и упал. Четырнадцать – Платон Васильевич увидел тело итальянца (тут мисс Бетти поставила вопросительный знак).

– Если его убила женщина, с которой он был в предосудительных отношениях, то откуда она знала, что его нужно караулить в этом закутке? – спросила мисс Бетти. – О том, что он побежит по этой дуге, могли знать только те, с кем он предположительно стоял у форганга. Я назову их Иксом и Игреком, хотя, возможно, был и Зет. У Икса была своя причина лишить несчастного итальянца жизни. Какая – неважно, мы решаем задачу…

Я пришел в изумление – обычно дамы и девицы так не рассуждают. Да вы скажите слово «игрек» моей сестрице-растяпе! Вздумает, чего доброго, будто вы ее изругали.

– И вот путь убийцы. Он выбегает в дверь с другой стороны форганга – это четыре или пять. Он добегает до закутка и прячется – возможно, под деревянный прилавок, или просто прижимается к стене. Это восемь. Он ждет не более трех секунд, пропускает мимо себя Ваню и выскакивает ровно тогда, когда у закутка появляется Платон Васильевич. Конокрад видит его, но плохо понимает, что это за фигура отделилась от стены. Тринадцать – убийца наносит удар. Говорит, ножи при таких ударах имеют свойство застревать в теле. Четырнадцать – Платон Васильевич, повернувшись, видит распростертое тело и мое лицо.

– Ваше лицо?

– Да, потому что я вошла в цирк при семерке или восьмерке, при одиннадцати я, очевидно, вышла из сеней в коридор и, испугавшись, что гонятся за Васей или Николенькой, побежала налево, вот сюда… Диво, как я не наступила убийце на ногу! Теперь видите, как все совпало? А пока ваш конокрад таращился на меня и пока я смотрела на бедного Лучиано, убийца бесшумно исчез. Он убежал туда, откуда прибежал – вот в эту дверь, и потратил на бегство не более двух или трех секунд. Я даже знаю, отчего он двигался бесшумно. На нем были сапоги с мягкой подошвой – такие, какие носят наездники.

– Вы очень ловко доказали, что итальянца убил один из наездников, – сказал я. – Но почему же конокрад так яростно утверждает, что видел женщину?

– Этого я не знаю, – честно призналась мисс Бетти. – Но и этому есть какое-то объяснение. Нужно искать его и найти. Так я говорю детям, когда они не могут отыскать решения задачки, которая мне, взрослой, кажется очень простой.

– Что ж, осталось узнать, кто тогда стоял вот тут, возле форганга. Но мы должны иметь в виду – треклятые штукари могут попросту не выдать нам убийцу. Даже если вы покажете им свой чертеж – они будут отпираться до последнего. А через несколько дней они покинут Ригу – и мы никогда не узнаем правды.

Мисс Бетти задумалась.

– Но ведь Господь ее знает?

– Знает.

– И он нам ее раскроет.

Мы, моряки, народ верующий. Недаром и поговорка есть: кто в море не бывал – тот Богу не маливался. Я не думаю, что даже самая образованная и нравственная особа, исправно соблюдающая посты, ставящая в храме свечки ко всем образам, способна верить более, чем простой матрос. Однако лицо мисс Бетти было очень серьезно – она для себя разгадала эту загадку, а назвать имя злодея доверила господу Богу.

– Почему вы пришли сюда, а не в трактир? – спросил я.

– Сюда – ближе. И я знала, что здесь есть бумага и карандаш.

– Сейчас мы поедем в трактир. Попробуйте расспросить Ваню, кто стоял у форганга… – Я уставился на чертеж. – Вы одну вещь не указали, но вы про нее и не могли знать. Вот тут у стены – склад всякого штукарского имущества, ружья, гирлянды, шляпы. Стоя на конюшне, людей, которые за этим хозяйством, не увидишь. Сейчас я нарисую.

Я пристроил к стене прямоугольник, рассчитав его размеры – в натуре он был бы полутора сажен в длину и более аршина в ширину.

– Я многого там не пометила, потому что ни разу на конюшне не бывала, а только в манеже.

– Возьмем ваш чертеж с собой и поедем в трактир.

Она подчинилась с большой неохотой.

Озарение снизошло на меня, когда мы почти подъехали. Надо сказать, что по дороге мы с мисс Бетти почти не говорили, а каждый глядел в свою сторону.

– Мисс Бетти! – воскликнул я. – А, сдается, я знаю, откуда взялась женщина. Там, возле форганга, где ружья и прочая дрянь, непременно висело на стене платье трактирщицы!

– Какой трактирщицы?

– Пьяной трактирщицы, которую так смешно изображает Матиас. Где же еще хранить это платье? Он ночует, как почти все наездники, в какой-нибудь ложе, не потащит же он туда все эти кошмарные юбки и невозможный чепец. Он переодевается за пирамидой ружей, кто-то затягивает ему талию, нахлобучивает парик, привязывает веревочками…

– Вы хотите сказать, что убийца – Матиас?

– Нет, разумеется! Стой, стой! – закричал я извозчику. – Прошу вас…

Она сошла наземь, опершись о мою руку. Смею надеяться, что я извлек ее из экипажа галантно. И мы быстро прошли в нанятые Яшкой комнаты.

– Но для чего Матиасу или кому-то другому стоять в такое время у форганга одетым в женское платье? – спросила мисс Бетти. – Ведь в этот вечер не было представления. Или платье использовали для репетиции?

– Я видел всю репетицию, штукари были одеты очень просто – в портки, рубахи и мягкие сапожки. А Матиас… Стойте! Матиас неудачно соскочил с коня!.. Немедленно к Ване! Он все это видел!

Мы ворвались в комнату моего незадачливого племянника в самую неподходящую минуту – Свечкин помогал ему совершить туалет. Моя вина, каюсь – когда я чем-то увлечен, делаюсь горяч до чрезвычайности. Мисс Бетти, отступила с воплем «Ай!».

Даже если бы она не говорила мне, что окончила Екатерининский институт, одного этого «Ай!» было бы довольно – он заменял ей документ.

Ваня начал вспоминать, как в тот вечер стоял в манеже и приставал к Йозефу, чтобы ему тоже дали попробовать прыгнуть на спину бегущего коня. Йозеф гнал его прочь, объясняя, что учиться такому прыжку можно только в Вене – там под куполом есть блок, через который пропускается веревка с поясом на конце. И если новичок в таком поясе, стоя на конской спине, вдруг не удержит равновесия, товарищи, следящие за его подвигами, тут же вздернут его вверх. Рижский же цирк сколочен на скорую руку, и в нем многого нельзя сделать.

– Умный человек этот Йозеф, – сказал я сердито. – Тебе, дураку, дай волю – сгибнешь под конскими копытами. А теперь отвечай прямо: что у Матиаса было со спиной? Что старшие говорили об этой спине?

– Говорили, что ему бы отлежаться. А он – что господин директор его за такие отлеживания вон выгонит. Он выпить любит… – тут Ваня несколько сконфузился.

– Что, и тебе предлагал?

– Да я отказался! Мне рано еще! Я так ему и сказал!

Племянничку ненаглядному я не поверил – не может быть, чтобы из любопытства не попробовал. Но сейчас было не до нотаций.

– И что дальше?

– Казимир – он замечательный человек, вы, дядюшка таких зовете истинными джентльменами! – предложил, что кто-то заменит его на представлении. В дамском платье, когда на голове парик и чепец, не разобрать, кто там на лошади. Господин де Бах не догадается, а к следующему представлению Матиас придет в себя. Номер-то хороший, смешной, публика его любит, без него никак нельзя.

– Это понятно. Дальше что было?

– Они пошли к вешалке, где висело платье, чтобы Герберт и Казимир попробовали его надеть и посмотрели, что нужно поправить. Ушить или подшить, я не знаю…

– А ты видел, как они мерили это платье?

– Нет, я на конюшню пошел, к Аметисту.

– Что за Аметист?

– Конь, липпициан, я с ним дружу. Я его всегда подкармливаю. И потом я вышел в сад.

– Почему?

Ваня повесил голову.

– У тебя было условлено с этим сукиным сыном, что ты выйдешь?

– Да… и потом… ну, вы же все знаете…

– Стало быть, Казимир или Герберт… – пробормотал я. Все складывалось – сильный удар ножом в грудь женщина вряд ли нанесла бы, а переодетый мужчина, да еще атлет, – без затруднений.

Круг подозреваемых сузился до двух человек, и это радовало. Но нас ждали неприятности с петербуржской сыскной полицией, и это не радовало. А за ней маячило грозное Третье отделение.

Да еще Гаврюша угодил в плен… Хотя мы клялись и божились, что он к бунтовщикам не имеет отношения, однако поверил ли господин Штерн – неведомо.

Наступил вечер. Мисс Бетти велела принести ужин к себе в комнату, а я решил поесть в комнате Вани. Затем я пошел к себе в самом пасмурном настроении.

Около полуночи в мою дверь постучали.

– Чего тебе, брат Свечкин? – отозвался я.

– Алексей Дмитрич… Впустите, Бога ради…

Я сорвался с постели, одним прыжком оказался у двери, распахнул ее – и вскрикнул «Ай!».

Взвизг воспитанниц Екатерининского института оказался заразительным.

На пороге стояли Гаврюша – грязный, как будто лез через печную трубу, и Кларисса. Осознав свою оплошность, Гаврюша захлопнул дверь. А я устремился к стулу, на котором висели мои панталоны. Затем я впустил их.

– Что ты натворил? – спросил я строго. – Тебя что, силком гнали к цирку – в вороном парике, но с рыжей бородой?!

– Так бороду я сажей вычернил! – оправдался он.

Собственно, я должен был бы сказать спасибо этому авантюристу – если бы Яшка не придумал размен пленными, то мы никогда не узнали бы про украденные для польских бунтовщиков драгоценности. А ведь убийство итальянца наверняка было связано с ними.

– Садитесь, сударыня, – я предложил Клариссе стул. Она опустилась с такой грацией, что нашим барышням и не снилось. Сейчас она была не в короткой юбочке и не в импровизированных панталонах, а в благопристойном платье и шали поверх него, и локоны были убраны пристойно, и шляпка выглядела – словно только что из Парижа. Меня вновь поразила страсть балаганщиков к дорогой одежде и способность содержать ее в порядке, невзирая на походное житье.

Презабавная это была парочка – чумазый Гаврюша и девица, которую даже генерал-губернатор не постыдился бы назвать родственницей, так светски она была одета и вела себя. Гаврюша взирал на нее с восторгом.

Оказалось, что господин Штерн недавно открылся в своих замыслах господину де Баху. Тот не слишком обрадовался, но ссориться с властями не захотел и обещал молчание и содействие. Понять Штерна было несложно – близился срок завершения цирковых гастролей, и с каждым днем вероятность появления гонца из Польши увеличивалась.

Поэтому, когда Штерну удалось изловить Гаврюшу (а что прикажете делать с человеком в парике, который бестолково мечется возле цирка и наконец вступает в переговоры с сидящим на пороге нищим?), его доставили в кабинет де Баха и на скорую руку допросили. Допрашивал помощник Штерна, владеющий польским языком. Гаврюша удивился, что к нему обращаются по-польски, но кое-как ответил. Затем вопросы сделались настолько сложными, что его знаний не хватило для разумных ответов, и он перешел на немецкий. Его стали запугивать. Наконец Штернов помощник догадался перейти на русский язык. Гаврюша и по-русски отвечал, что ни к кому из циркового народа не послан, однако объяснить свой маскарад не мог. И его оставили в цирке до темноты, заперев в кабинете, – чтобы ночью тайно перевести в жилище Штерна или куда-то еще, где бы его можно было держать долго.

Но кабинет господина директора имел жалкий вид – оставшись один и приподняв настенный ковер, Гаврюша обнаружил голые доски с преогромными щелями. Соседним с кабинетом помещением была оркестровая ложа. Гаврюша принялся расшатывать доску, но тут появились музыканты и стали репетировать. Он затаился, подглядывал и подслушивал. Некоторое время спустя в оркестровую ложу пришла Кларисса и принесла своему мнимому папаше починенный фрак. Фрак, чтобы не измялся, повесили на спинку стула, и музыканты ушли, чтобы поесть, а Кларисса, к счастью, задержалась – и Гаврюша ее окликнул. Они вступили в переговоры, а кончилось тем, что девочка принесла из шорной молоток, помогла Гаврюше выбраться, и они приколотили выставленную доску обратно. Потом Гаврюша был спрятан на сеновале. После представления Кларисса сумела вывести его из цирка, воспользовавшись визитом водовоза с его преогромной бочкой. А Гаврюша уговорил ее пойти с ним в Московский форштадт, соблазнив поисками убийцы итальянца.

Очень мне его взгляд не понравился – мой переводчик готов был дать Клариссе нож и впустить ее в комнату мисс Бетти, лишь бы прелестное дитя улыбнулось благосклонно.

– Рвение не по разуму! – сказал я Гаврюше. – Идти через все предместья ночью с девицей! А если бы патруль?

– Убежали бы. Алексей Дмитриевич, вы ведь сами хотели поговорить с мадемуазель Клариссой! Вот, привел!

– Хитришь, братец!

Гаврюша, понятное дело, не знал про фальшивого нищего и про убийцу в женском платье. Я решил до поры не говорить ему. И стал любезничать с Клариссой. Она – почти ровесница моих племянниц, а их хлебом не корми – дай повертеть хвостом перед взрослым кавалером. Я, конечно, кавалер в годах, но для того, чтобы точить молодые зубки, пожалуй, еще сгожусь.

Но я не учел, что Кларисса выросла среди молодых мужчин и наловчилась их гонять так, как маленькая кошечка разгоняет оплеухами матерых котов. Многие уже сообразили, что через несколько лет она станет невестой, и господин де Бах даст за ней достойное приданое.

– Как прошло представление? – спросил я наконец.

– Может ли быть хорошим представление, в котором нет главного номера? – вопросом ответила она. И на ее личике был явственное недовольство. Конечно же главным номером она считала «Жизнь солдата»!

– Не может, – твердо сказал я. – Но мне бы хотелось, чтобы гастроли гимнастического цирка завершились успешно. Вы сами видите – цирк мне понравился, я охотно смотрел представления, наездники мне симпатичны… И очень жаль, что господин Матиас повредил спину. Он уже смог сам выступить? Или его заменили?

– Этот дурак Матиас лечится от боли киршвассером! – негодующе ответила девочка. – И всем приходится врать, чтобы господин де Бах об этом не догадался. Конечно же пришлось его заменить!

– Но это было ясно еще в тот вечер, когда он так неудачно соскочил с лошади.

– За это время он мог вылечить спину. Вы, уважаемый господин, живете в обществе, где люди любят болеть. Вам приятно болеть, лежать в постели, звать к себе врачей, и чтобы все приходили в гости – пожелать здоровья. А мы так не можем! Мы лечимся быстро – чтобы завтра уже быть в седле! – воскликнула она с гордостью. А я подумал: вот самая подходящая невеста для нашего Гаврюши, считающего, что жена в доме должна молчать и все делать по указке мужа.

Гаврюша находился в состоянии некого затмения. Если бы белокурая чертовка сказала, что дважды два пять, он и это бы проглотил с радостью. А она видела в нем приятеля, не более, – ее женихом мог стать только тот, кто вольтижирует не хуже покойного итальянца.

Я невеликий дипломат, однако понял – чтобы девочка рассказала про номер «Трактирщица в седле», нужно бы сперва поговорить на приятную ей тему.

– Да и мы, флотские, не любим валяться в лазарете. Я, изволите видеть, отставной штурман. Я знаю, каково ходить по палубе, когда она в шторм встает дыбом. И потому я оценил искусство господина Гверры – я не думал, что можно столь спокойно стоять и двигаться на скачущем коне.

– О, я знаю – нет человека, который бы видел его и не пришел в восторг! – пылко откликнулась Кларисса. – Говорят, Александр «Неистовый» лучший в мире наездник. Если бы Лучиано прожил еще хотя бы два года – он затмил бы брата! Но Александр хитрый, он женился на Лауре, которой уже не детей впору рожать, а нянчить внуков!

Я не ожидал от девочки такой язвительности. Видно, и это качество в ней воспитал гимнастический цирк.

– Лучиано, сдается, хитрецом не был… – подсказал я.

– Да, да! Это был самый лучший, самый благородный в мире человек!

У него были идеалы, знаете? Он мне рассказал как-то, что его идеал – всеобщая свобода, как это было давным-давно во Франции. Он был против тиранов и деспотов, он хотел бросить господина де Баха и уехать в Польшу – воевать за свободу поляков. Но Люциус, к счастью, отговорил его. Все знали, что при Лучиано нельзя сказать дурного слова про Польшу, и если кто говорил «бунт», он тут же возмущенно возражал, что это «всенародное восстание». И русские были его идеалами – те, которых повесили. В Санкт-Петербурге ему рассказали эту историю – он плакал, честное слово, плакал!

Гаврюша даже приподнялся над стулом – в этот миг и он желал воевать за чью-нибудь свободу, лишь бы таким способом добиться благосклонности девочки. Что удивляться – ему было всего двадцать лет.

– Да, это было благородное сердце! – подтвердил я. Мысли мои были в смятении – так неужели пособником бунтовщиков был этот безумный итальянец? Некоторое время спустя Кларисса подтвердила мои подозрения.

– Он был убежден, что вскоре поляки одержат победу, Польша обретет свободу. Он знал, что русский царь не удержит ее! Ох… вы же русский подданный?..

– Ничего, фрейлен, я очень вольнодумный русский подданный. Гаврюша, переведи.

– Он знал тайну, – вдруг прошептала Кларисса. – Он говорил: в июле поляки получат сильное подкрепление, но это тайна. Им привезут оружие и порох, но это тайна. И приедут волонтеры из всех стран…

– Он это только вам говорил, фрейлен? В таком случае он очень вас уважал.

– Нет, он это при мне и Люциусу говорил, и Карлу…

Наслушавшись новых комплиментов итальянцу, я с немалым трудом вернул девочку из заоблачных высей, где пребывала душа наездника, на землю. И после всяческих маневров она сообщила наконец, кто заменил на представлении Матиаса. В тот вечер, когда он повредил ногу, приятели его, Казимир и Герберт, решили его выручить и пошли смотреть платье. Кларисса пошла вместе с ними и помогла им разобраться в шнуровке, но, посколько Казимир так и норовил ухватить ее то за руку, то за талию, она рассердилась и ушла на конюшню к своему любимцу Гектору. Прочее мы знали не хуже нее. А роль неуклюжей трактирщицы исполнил Герберт.

– Должно быть, он не такой замечательный комик, как Матиас, – сказал я. – Давно ли он в гимнастическом цирке? Хорошо ли его знает господин де Бах?

– Он у нас недавно… – Кларисса задумалась. – По-моему, он из Варшавы…

Я едва не зааплодировал.

– Он ведь тоже добивался вашей благосклонности, фрейлен?

– Мне еще рано думать о благосклонности. Господин де Бах сказал, что я выйду замуж в двадцать пять лет – и только тогда он даст мне приданое.

Вот ведь старый черт, – подумал я, нашел способ удержать у себя подольше прелестную и талантливую наездницу!

– Одно другому не помеха. Вы можете с кем-то обручиться, а повенчаться потом, когда вам исполнится двадцать пять.

– Если бы только Лучиано был жив и согласился! Мы бы убежали к Александру Гверра!

Я ужаснулся – похоже, норовистая девчонка успела это предложить итальянцу.

– Нет, убегать вам нельзя было. Кому бы тогда достались липпицианы?

Она согласилась – ради липпицианов можно было потерпеть. И напомнила нам с Гаврюшей, для чего ночью шла через весь город в Московский форштадт.

– Убийца Лучиано Гверра – не та особа, о которой вам рассказывали друзья покойного. Есть человек, который видел убийцу и может опознать, – сказал я. – Это был переодетый мужчина. И я полагаю, зовут его – Герберт.

– Для чего Герберту убивать Лучиано? – удивилась Кларисса. – Они же приятели!

– Этого я вам объяснить не могу, а только удар ножом в грудь мог нанести лишь мужчина, у женщины слишком слабые руки…

– У женщины – слабые руки?! Да я могу помериться силой с любым из наших наездников!

– Алексей Дмитрич! – взмолился Гаврюша, вынужденный перевести этот вопль возмущения. – Что вы такое говорите? Почему вы решили, что убийца – Герберт?

– Это я тебе потом объясню. А сейчас переведи, что я твердо в этом уверен и завтра же иду в полицию – доносить о Герберте!

– Нет, это та женщина! – сердито настаивала Кларисса. – Еще когда они начали встречаться, Адам пошел за ней следом и узнал, где она живет! Если вы донесете в полицию на Герберта, то мы с Адамом пойдем и расскажем все, что знаем!

– Так он ведь уже все рассказал, – напомнил я. – Поверьте, эта особа итальянца не убивала! Не пройдет и трех дней, как справедливость восторжествует!

– Это не справедливость, а ложь! И очень жаль, что я не могу остаться в Риге подольше – господин де Бах распорядился собираться.

– Откуда такая поспешность?

– Он был в порту, и ему удалось выгодно зафрахтовать судно до Любека. Это очень удобно – морем в Любек, и потом через германские княжества в Вену. Так мы обходим Польшу и не рискуем ни людьми, ни лошадьми.

– Вот это новость! – воскликнул я, а Кларисса, очень недовольная новым кандидатом на роль убийцы, объявила, что была обо мне лучшего мнения.

Время было позднее, куда определить девочку на ночлег – я не знал и шепотом высказал Гаврюше свое неудовольствие. Он даже растерялся – теперь следовало возвращать Клариссу в цирк, а как она туда попадет? А если ее не будет там утром – начнется переполох, станут ее искать. Опять же – Штерн наверняка еще вечером обнаружил пропажу пленника, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы связать эти два события.

– Но насчет Герберта вы, Алексей Дмитрич, неправы… – так объявил он вместо того, чтобы искать выход из дурацкого положения.

– Ты просто многого еще не знаешь.

– На что ему?!

– То-то и оно, что есть на что!

В конце концов мы оставили Клариссу в моей комнатке, а сами разбили бивак в Ваниной. В последнюю секунжу я додумался – велел Гаврюше спать, не раздеваясь, у Клариссиных дверей, чтобы спозаранку, вызвав Потапа, отвезти ее в цирк. Там с утра привозят фураж, может статься, и воду – как-нибудь прошмыгнет. А стеречь ее нужно, чтобы ненароком не встретилась с мисс Бетти. Встретится – будет у нас еще один труп!

Но обошлось.

Спровадив девочку и даже не позавтракав, я устремился на поиски Яшки.

– Герберт? – переспросил он. – А что он за птица, этот Герберт?

– Понятия не имею! Яша, друг, времени в обрез – может, ты придумаешь, как найти эту пропащую плотницкую артель? Может, кто-то из них на Газенхольме объявился? Вся надежда – на то, что они видели переодетого наездника! Упомостроения – это замечательно, только в таком деле свидетели нужны.

– Даже если они скажут нам правду, то в свидетели вряд ли пойдут, – разумно заметил Яшка. – Их здешние немцы основательно запугали. Уже и то диво, что они додумались репетировать «Разбойников» ночью в цирке. Хотел бы я знать, кто им это присоветовал… На самом деле настоящий свидетель у нас один – наездник Адам. Он выслеживал мисс Бетти не потому, что за нравственность своего друга опасался. Ему показалось странным, что в цирк врывается незнакомая девица, машет какой-то картинкой. Уж не состоит ли она на жаловании в Третьем отделении?

– Да, если Адам знает про похищенные камни, то ему может показаться опасным такой интерес незнакомой особы к Гверре. А Гверра, если верить Клариссе, был натурой пылкой и на весь цирк вопил о своей приверженности идеям национальной свободы. И о том, что хранится в цирковом имуществе, он явно знал. Он запросто мог проболтаться женщине об украденных камнях – не мисс Бетти, так какой-то другой даме…

– И что же – мне теперь Адама увозить?! Алексей Дмитрич, побойтесь Бога! Я с этими вашими цирковыми делами на каторгу попаду!

Впрочем, мне удалось уговорить его поискать плотников на Газенхольме и на левом берегу Двины. Туда были командированы Гаврюша и Федот, а я остался в трактире ждать донесений.

Ваня мало что мог рассказать про Герберта. Тот был помоложе Казимира, одного с ним роста – самого подходящего для наездника, работающего высшую школу верховой езды. Если Казимир был деятелен, шумен, любил приволокнуться за дамами и, по мнению Вани, даже познакомился с какими-то обитающими неподалеку от порта, то Герберт, напротив, был тих, молчалив, в багаже своем возил книжки.

– Вот-вот, в тихом омуте черти водятся, – пробормотал я. – Именно так и должен вести себя человек, везущий груз бриллиантов…

Но арестовывать Герберта в одиночестве я не мог. А мог это сделать Штерн. Я отправился на поиски мнимого нищего, но возле цирка его не нашел. И даже время потянулось бестолково и бездарно. Я чувствовал себя дурак дураком – казалось бы, племянника спас, из цирка его освободил, так какого черта я торчу в этой злосчастной Риге?

Штерн нашелся два дня спустя – я встретил его возле цирка. Я совершал самый дурацкий на свете променад – не желая встречаться с мисс Бетти и понимая, что Яшка мне более ничем помочь не может, я слонялся вокруг Верманского парка. Гаврюшина экспедиция оказалась бесполезной, поиски убийцы зашли в тупик – да и не мое дело, кстати говоря, ловить убийц. Я знал, что это Герберт, а как бы я это доказал? Слишком многое пришлось бы поведать полиции.

В таком унылом состоянии я и повстречал Сергея Карловича Штерна. Он был скорбен не менее моего, и я его понимал – в его годы провалить такой важный розыск значило нанести смертельный удар по своей карьере.

Сейчас он был прилично одет и гладко выбрит, и я подивился его ранней седине. Ведь на вид ему было всего лишь около сорока. Я видал людей, у которых голова поседела в двадцать пять, но чтобы и борода – такое видел впервые.

– Итальянца убил наездник Герберт, – сказал я ему, – но доказать это мудрено. Вся цирковая банда поклянется, что в ночь убийства Герберт был у всех на виду, с него глаз не спускали. А меж тем он в женском платье выбежал в коридор и заколол Лучиано Гверра. Как это связано с пропавшими драгоценностями – я не знаю, но как-то связано.

– Эти проклятые штукари устроили побег вашему человеку, – сказал Штерн. – Они ненавидят всех, кто вмешивается в их дела. Как он сумел расположить их к себе – одному Богу ведомо.

Раскрывать эту тайну Штерну я не стал.

– Может, вы еще успеете что-то предпринять. У вас есть связи в рижской полиции. Задержите Герберта, осмотрите его багаж! Может статься, там и найдется пропажа!

– Вы будете учить меня розыску? Его багаж мои люди осмотрели. Я тоже имел его на примете… Цирковой сторож – мой человек, и кучер, что привозит фураж и солому, тоже мой человек. Поздно, Сурков… Они сегодня отплывают на шхуне «Минерва».

– Как – сегодня?

– А вы поглядите – у цирка уже собирается народ. Ждут, когда в порт поведут лошадей.

– Вы подозревали, что девица Полунина прислана за драгоценностями и убила того, кто их вручил?

– Была и такая мысль… Потому мне и показалось странным, что она все еще бродит вокруг цирка.

– Значит, в том, что драгоценности прятал Гверра, вы не сомневались?

– У меня было много версий. И всем им теперь – грош цена!

Гимнастический цирк господина де Баха уходил из Риги. Как же этот отъезд отличался от торжественного появления цирка в городе! Конюхи и наездники в простой одежде вели лошадей, следом катили телеги с имуществом. Несколько человек ехали на телегах, среди них пожилая женщина и трое маленьких ребятишек. Йозеф, сидя на лошади, обозревал сверху эту процессию и отдавал команды. Сам де Бах с семейством и свитой, должно быть, уже был в порту и следил за погрузкой своего багажа.

Мы следили за этим шествием, пока оно не скрылось за деревьями эспланады. И я думал – весьма разумно, этот путь в обход крепости и Цитадели дольше, но пробираться этаким караваном по узким извилистым улицам совершенно невозможно.

Должно быть, странно гляделись мы со Штерном – два хорошо одетых господина стоят на углу и молча смотрят на эспланаду. Говорить вроде было уже не о чем.

Затем мы, не сговариваясь, пошли по Дерптской к Елизаветинской. Я полагал дождаться там извозчика и ехать в Московский форштадт, а какие мудрые мысли обуревали Штерна – неизвестно. Мы прошли вдоль ограды Большого Верманского, стараясь не смотреть на опустевший цирк. Как на грех, свободного извозчика все не было и не было.

– Как себя чувствует Ваня? – вдруг спросил Штерн, и я подробно рассказал ему о ходе лечения.

Мне сделалось безумно жаль этого человека, обладавшего, несомненно, и сильной волей, и сообразительностью. Я как-то хотел дать ему понять, что искренне ему сочувствую. Но когда я попытался сделать ему несколько вопросов, он отвечал односложно. Ему было не до меня. Ну что же, навязываться со своим сочувствием я не привык.

– Что ж, господин Штерн, настало и нам время расставаться. Простите, что так с вами обошлись. Видит Бог, благие намерения…

– Вам-то что…

– Еще раз благодарю, что не мешали вызволять моего Ваню.

– Вы своими действиями могли вспугнуть злоумышленников и заставить их совершать ошибки…

– Штерн, смотрите!

С того места на перекрестке, где я стоял, был виден парадный вход в цирк. Там, на ступеньках, откуда-то взялся невысокий кругленький господин, очень просто одетый. Я его признал – это был комик Люциус. Он сидел, придерживая саквояж и обмахиваясь цилиндром – утро выдалось жаркое.

– А ведь он кого-то ждет, – сказал Штерн. – Неужто он? Ну точно же он! Он передаст драгоценности в последнюю минуту! Слушайте, Сурков, Христа ради – выручайте! Следите за ним, я бегу за подмогой!

– Погодите, Штерн, не может быть, чтобы он…

– И как еще может! Мы всех перебрали, на него не подумали, а так оно всегда и бывает – самый невинный и окажется злодеем.

– Но отчего ждет он столь открыто?

– А кому его стесняться? Сейчас подойдет человек, вроде бы попрощаться, пожелать счастливого плаванья, и заберет мешочек с камнями.

Штерн был сильно обеспокоен, я же просто пребывал в меланхолии.

Цирк уезжал – а правды мы так и не добились.

Единственная возможность узнать еще немного была – подойти к Люциусу, который сидел и поглядывал по сторонам. Сведения были почти бесполезны, и все же я решился.

– Знаете, Штерн, потолкую-ка я с ним. Пока я беседую – никто другой не подойдет, а вы успеете призвать на помощь своих людей.

Чиновник особых поручений столичной сыскной полиции впервые за время нашего знакомства улыбнулся. Я подумал, что он, в сущности, неплохой человек. А что до его жесткости и язвительности – помилуйте, кто ж будет счастлив, если его, похитив, доставят в какую-то баню на окраине Московского форштадта с собственным париком в зубах?

Штерн развернулся и побежал к Елизаветинской – останавливать извозчика. Я убедился, что Дерптская пуста, перешел ее и неторопливо направился к Люциусу.

– День добрый, сударь, – сказал я по-немецки. – Прощаетесь с Ригой?

– Да, отплываем в Любек, сударь.

– И оттуда уж в Вену?

– Да, понемножку… А с кем имею честь?

– Отставной штурман Сурков, к вашим услугам.

Я ничем не рисковал, называя свое подлинное имя. И говорить я старался неторопливо, как можно правильнее – тем вынуждая и собеседника своего к медленной и плавной речи.

– Вы, должно быть, видели меня в наших представлениях?

Ага, подумал я, да тебе, голубчику, похвалы хочется!

– Видел и запомнил. Ваше место, господин Люциус, не в манеже, а в театре. В хорошем театре, в водевиле.

– Судьба моя связана с гимнастическим цирком, – высокопаро сообщил он. – Приехав в Вену, я начну ставить большую героическую пантомиму из времен Бонапарта. И сам исполню в ней роль.

– Вы, очевидно, умеете ставить спектакли?

– Да, умею. Я могу поставить трагедию Шиллера.

Тут во мраке, окружавшим все, связанное с латышскими плотниками, забрезжил луч света! И впрямь – они могли уговориться с Люциусом, чтобы он помог им поставить «Разбойников», поэтому и репетировали в цирке ночью!

Но я не подал виду и продолжал беседу:

– Вы очень хороший актер. Очевидно, вы и режиссер замечательный. Вы могли бы научить играть даже самых неопытных и необразованных людей.

Люциус расхохотался.

– Именно это я и пытался сделать, но обстоятельства были против. Господин де Бах платит хорошо, но я в Риге заработал мало – я рассчитывал, что мы начнем репетировать пантомиму, тогда я заработал бы больше. Но я только выходил на манеж и делал репризы. Меня попросили помочь начинающим артистам, это было вроде домашнего театра, я согласился. За очень скромное вознаграждение! Я просто не мог отказать! Они приходили по вечерам в цирк – после того, как кончались репетиции наездников и дрессировщиков. Жаль, что я не довел дело до конца. Но еще одна встреча с ними у меня все же будет – до отхода судна я успею немножко поучить их.

– Вы ждете своих друзей? – в восторге спросил я.

– Да, они обещались быть к полудню. Благодарю вас, господин Сурков, за любезные слова. Я буду помнить их долго.

Это означало, что он хочет сейчас со мной распрощаться. А поспешность объясняется просто – видимо, он уже заметил приближающихся «друзей».

– А я буду долго помнить гимнастический цирк господина де Баха, – честно и от всей души отвечал я. – Счастливого пути!

На том мы и раскланялись. Я прошел несколько в сторону эспланады, обернулся – так точно! К цирковым ступенькам шел небольшой отряд плотников – человек с десяток, все в серых кафтанах, подпоясанных домоткаными кушаками, в кожаных постолах, круглых черных шляпах, с топорами и прочит прикладом. Все они были молоды, некоторые – бриты, другие – с короткими бородками, и все при этом стрижены под горшок – довольно длинные светлые волосы бойко торчали из-под шляп. Будь такие волосы на голове у светской дамы, их бы называли золотистыми, ну а плотнику таких комплиментов не положено.

Я беззвучно выразился в стиле боцмана, которых школит неловких новичков. О, если бы со мной был сейчас Гаврюша! Но верного моего помощника Яшка уже воротил в лавку и, сдается, привязал там крепчайшей веревкой – чтобы бедняга не помчался в порт прощаться с Клариссой.

Плотники окружили Люциуса, они явно его о чем-то просили, и он, встав, вошел в опустевший цирк, они – следом.

Тут-то я и ужаснулся. Что, коли Штерн прав и кто-то из этих крепких парней – посланец? По непонятной причине он не смог забрать драгоценности до той страшной ночи, а потом – потом плотники, чего-то насмерть испугавшись, скрылись не только из цирка, но даже из самой Риги.

А у меня даже не было пистолетов…

Но мы, флотские, не боимся океанов, вернее – боимся, но страх свой умеем преодолевать. Я снял с головы своей цилиндр и повесил на приотворенную дверь. Пропадет – ну и черт с ним! Но если сейчас подъедет Штерн со своими людьми, он сообразит хоть, где меня искать. Конечно, если подъедет сразу, пока головной убор не присвоит какой-нибудь мимобредущий забулдыга.

Итак, я направился по стопам веселого Люциуса. В цирковых сенях был полумрак, в коридоре – то неуловимое ощущение запустения, которое возникает в брошенном доме. И вдруг раздался стук и треск. Я на цыпочках двинулся поглядеть, что означает сей шум, и увидел такую картину: начиная от дверей, ведущих к форгангу и конюшне, два плотника ловко и споро отдирали расписную холстину. Сады Версаля, намалеванные дешевой кистью, слетали со стен, открывая деревянные конструкции лож, и укладывались на пол.

Странно, подумал я, не пойдут же эти господа, разобрав цирк на дощечки, в порт – просить у де Баха денег. Видимо, им за разборку заплатили заранее. И продали древесину какому-то купцу, чтобы он потом приехал и забрал ее. Или же де Бах уговорился с ними, что им достанутся бренные останки цирка, включая размалеванные холсты и древесину! Решив, что надо бы узнать у Яшки, насколько цена древесины соответствует оплате труда артели плотников, я направился к этим двум молодцам.

Я уже не помнил, как по-латышски «Добрый день!», а тогда я эти слова знал – Гаврюша их при мне употреблял. И я обратился к плотникам со всей любезностью, на какую был способен.

Кроме того, я достал из кармана бумажник и вынул двадцать пять рублей ассигнациями. Деньги это были для плотников не Бог весть какие, но и не гроши. Я решил – пусть они сразу не поймут мою немецкую речь, но, увидев деньги, по крайней мере, очень постараются понять.

За то время, что ушло на поиски Вани, я несколько улучшил свой немецкий, но сомневался, что смогу задавать этим людям сложные вопросы и понимать их ответы. А меж тем время меня подстегивало. Даже если погрузка лошадей на судно затянется, даже если возникнут какие-то недоразумения, все равно – через час-полтора «Минерва» отчалит, и догонять ее, останавливать, снимать с борта убийцу, если только плотники назовут мне убийцу, можно будет только по приказу полицмейстера и коменданта порта.

Услышав из уст моих слова моей родной речи, оба молодца разом опустили свои орудия – клещи и гвоздодер. Дальше я перешел на немецкий.

– Господа! – обратился я к плотникам, не зная, как бы еще начать свою речь. – Вам не надо меня бояться. Я хочу сделать вопросы – один, два, три вопроса. Вы ответите, вы получите эти деньги.

Эти орлы переглянулись и действительно ответили мне – на чистом латышском языке! Они показывали в сторону манежа, и я понял, что их знаток немецкого находится сейчас там, очевидно, впопыхах изображает под надзором Люциуса Шиллерова разбойника.

А идти к Люциусу я боялся – кто его знает, вдруг Штерн прав, и этот смешной толстяк – соучастник воров, ожидавший не только юных театроманов, но и своего сообщника-бунтовщика? Он же может с перепугу натравить на меня всю артель, и мое мертвое тело будет вывезено вместе с досками и благополучно отправлено в плаванье вниз по Даугаве с булыжником на шее.

– Господи! – воскликнул я по-русски от всей души. А более ничего не прибавил – Господь и так должен был понять мою молитву.

Как видно, именно в этот миг иссякло долготерпение Божье, и он решил примерно так: воры и их сообщники имели довольно времени, чтобы раскаяться, они сего не сделали – так что уйти от возмездия им не удастся, оно их настигнет в тот самый миг, когда они уже будут праздновать победу. И вот та флотская рука, которой я доверяю послужить делу возмездия.

Я услышал быстрые шаги – кто-то вбежал в цирковые сени и несся по коридору. Обернувшись, я увидел запыхавшегося Гаврюшу. Счастлив я был не менее, чем Шекспиров Ромео, узревший свою Юлию!

– Сбежал? – спросил я. – Она уж уехала в порт. Хочешь проститься – выручай, помоги мне с этими орлами договориться. Тогда возьму тебя с собой и Якову Агафоновичу ничего не скажу.

Он кивнул – говорить не мог; наверно, бежал, как угорелый, от самого Гостиного двора.

Я дал ему возможность отдышаться и велел перевести первый вопрос: были ли эти молодцы за кулисами в ту ночь, когда в цирке объявили пожар. При этом я высоко держал ассигнацию – чтобы охотнее отвечали.

Ответ был: нет, что-то чинили наверху, в оркестровой ложе (Гаврюша перевел как «комнату для игрецов», ну да я догадался). Но они могут позвать Петра и Яна, которые как раз были тогда на манеже и говорят по-немецки. Я вздохнул с облегчением, достал часы и кинул взор на циферблат. Время шло неумолимо – но раз Люциус не торопился, то и я имел еще несколько минут.

Я велел молодцам звать своего Яна и Петра, да как можно скорее. Один из них ушел и пропал.

Я, сгорая от беспокойства, достал «брегет». Секунды бежали, минуты бежали! Плотникам-то некуда торопиться, да и Люциус может дойти до порта за четверть часа, без него не уплывут.

С манежа доносились голоса – последняя репетиция была в разгаре.

– Как же так? – жалобно спросил Гаврюша. – Тут добра было – за неделю не вывезти. А они за утро управились!

– Это тебе за неделю не вывезти, а бродячие балаганщики уж наловчились быстро собираться. Да не тоскуй ты, сумеешь с ней проститься… – тут мне вдруг стало жаль парня. – Гаврюша, неужто это так важно?

– Не знаю, – отвечал он уныло. – Ох и достанется мне от Якова Агафоныча…

– Я тебя не выдам.

– Он догадается. Я-то думал – добегу до цирка и вернусь, а теперь – в порт бежать.

– Скажешь – я тебя встретил и велел с собой идти. Весь спрос – с меня.

Подсказав эту ложь, я вздохнул – и верно Яшка говорил, что в Гаврюше живут бурные страсти.

Я весь измаялся, когда в коридоре появился Люциус. Быстрым шагом он проскочил мимо нас с Гаврюшей и устремился к сеням.

– Стало быть, с ним расплатились и последние наставления выслушали, – сказал я. – Теперь мы ими займемся.

И я побежал к дверному проему, отделявшему коридор от помещения возле форганга. Гаврюша последовал за мной.

Мы выскочили через форганг на манеж, где еще стояли кружком плотники. Впервые в жизни я был в цирковом манеже – но все на свете надобно испытать. Тот молодец, которого я послал за Яном и Петром, указал на них рукой. И произошел разговор – куда более долгий, чем хотелось бы.

– Я вам зла не желаю! – начал я. – Охота вам ставить для своего удовольствия Шиллеровых «Разбойников» – ставьте на здоровье! Мне только одно знать нужно – кто из вас был возле форганга и ждал своего выхода, когда закричали про пожар?

Они быстро посовещались, поглядывая на меня искоса. На разбойников они не были похожи – обычные парни от двадцати до двадцати пяти, старший в артели – чуть за тридцать.

– Не верят, – сказал Гаврюша. – Полиции боятся. Пьеса-то про разбойников, видать, зловредная. Коли там крокодильи дети…

– Скажи – мне до пьесы никакого дела нет. Нет, скажи – я сам Шиллера просто обожаю!

Он сказал и перевел ответ: оказалось, что пьеса переведена на латышский чуть не двадцать лет назад, и ее впервые поставили в имении под Вольмаром батраки тамошнего помещика, и сам помещик был доволен, так что пьеса не злокозненная. Но рижским господам может не понравиться – а понять рижских господ простому человеку не дано. Тут я с ними охотно согласился – сам я этих господ недолюбливал.

Они были славные ребята, только запуганные. После ночного переполоха они испугались, что в цирк явится полиция – а объяснять полиции про Шиллера они совершенно не желали. Тем более, что почти все полицейские – немцы, и вряд ли они будут довольны, узнав, что простые люди ставят для своего удовольствия господскую пьесу. А еще менее будут довольны, узнав, что это как-то совпало с кражей лошадей. Так что проще было сбежать и спрятаться. Потому что в споре латыша и немца всегда латыш виноват.

Полагаю, что наши русские ремесленники, попав в такой переплет, точно так же удрали бы с перепугу. Только сомневаюсь, что наши додумались бы до театра. А эти, вишь, ввысь тянутся…

И, наконец, дошло до событий у форганга.

– Да, там наездник переодевался в женское платье и сердился, что оно ему широко. А другой, длинный, уговаривал, что это ненадолго, на два-три раза. И третий был, за спину держался, рассказывал про платье, – объяснил Ян, игравший роль Швейцера. – Но мы его не слушали – мне нужно было выходить со своими словами, я ждал знака. Он прошелся в этом платье и в шали взад-вперед возле ворот (имелся в виду форганг), и тут мимо меня пробежал мальчик, за ним гнался мужчина, за мужчиной бежал наездник, молодой парень. На конюшне кто-то закричал, что вломились воры. Я побежал к своим – чтобы всем вместе уйти. Пропадет лошадь – сразу вину взвалят на на нас.

Артель подтвердила – именно так все и подумали.

– Я не здешний господин, – сказал я. – И я твердо знаю, что вы лошадей не угоняли. Того, кто угнал, уже нашли, и лошади в цирк вернулись. Значит, вы просто спрятались в ложах, а потом, когда все стихло, ушли через конюшню? Гаврюша, переводи. Про ложи скажи, что это деревянные коробки.

Оказалось – так оно и было.

– Ну так кто же из наездников был тогда у форганга в женском платье?

– В платье и накидке, – поправил Ян. – Накидка такого цвета, как жилет господина.

Жилет у меня был светлый. Я назвал бы этот цвет кофейным – немногим темнее, чем кофе, куда долили хороших густых сливок. Примерно такого колера была большая шаль мисс Бетти.

– Что вы знаете о том наезднике?

– Он очень хороший человек, всегда нас хвалил, когда видел репетицию. Говорил, что мы настоящие разбойники! – похвалились доморощенные артисты, и вдруг один сказал тихонько по-своему, а у Гаврюши хватило ума перевести: – Говорил, что нужно гнать баронов и русских помещиков в шею.

Это «в шею» он произнес по-русски.

– Хорошо, настанет день – прогоните, – согласился я. – Гаврюша, переводи самым спокойным тоном. Только ведь обязательно еще кого-то себе на шею посадите. И это переведи.

Я даже знал, кто именно это будет – Яшка просветил. Имелось некоторое количество местных жителей, ушедших «в немцы». Они всеми правдами и неправдами смывали с себя свое латышское происхождение и зачастую делались карикатурой на природных выходцев из германских княжеств. Если свершится чудо, если славные парни, вдохновенно играющие Шиллеровых разбойников на родном языке, добьются истинной свободы, чтобы русские помещики сбежали на восток, а немецкие бароны – на запад, и дня не пройдет, как сверху взгромоздятся эти новоявленные господа. Тогда-то они вспомнят о своих предках, что ходили в лаптях и получали порку на баронской конюшне. Великая беда для народа – доверие и простодушие…

– Но вы все-таки растолкуйте, что это за наездник, – настаивал я. – Как он выглядел? Какого был роста?

Я уже начал терять терпение. Время шло, Люциус наверняка так рассчитал, чтобы прибежать к самому отбытию шхуны. И сейчас он, спеша через Рижскую крепость, уже миновал ворота и приближался к углу Яковлевской и Большой Замковой, откуда до берега и порта было уж рукой подать.

– Роста маленького, – Ян показал рукой, а прочие подтвердили. – Как мальчик.

– Волосы! Волосы какого цвета? – догадался я.

– Черные, как конская грива. И вьются кольцами.

Это был Казимир с его кудрявым париком!

Воспоминания затеяли дикую пляску у меня в голове, складываясь в общую картину и тут же рассыпаясь. Я чувствовал всей душой, что знаю разгадку этого дела, но она никак не давалась!

– Бежим! – сказал я Гаврюше. – Может, повезет и поймаем извозчика! В порт, скорее! Я сброшу его в воду, если не будет иного выхода!

Сунув ассигнацию Яну, я понесся к цирковым сеням, Гаврюша – за мной. Мы выскочили из полумрака на солнце и сбежали по ступенькам вниз. За извозчиком следовало идти на Елизаветинскую, но Гаврюша первым заметил бричку, что неслась по эспланаде в сторону цирка. Извозчик погонял лошадь так вдохновенно, что я понял – седок непростой. И точно – бричка остановилась, наземь соскочил Штерн.

– Сурков! Вы живы! Мы изловили этого мерзавца уже в крепости! Что, он дождался гонца?

– Штерн, отпустите Люциуса, он ни в чем не виноват! Я знаю, где драгоценности! Скорее в порт!

Извозчик развернулся, мы забрались в бричку – Штерн и я на сиденье, Гаврюша в ногах, молодой человек (тот, что, помогая Штерну, налепливал себе на лицо фальшивую язву из сырого мяса) – на подножку.

– Вперед, Самойлов! – приказал Штерн, из чего я понял, что извозчик – тоже его подчиненный.

Мы помчались, а Люциус, выкинутый возле цирка, побежал следом, выкрикивая на ходу ругательства, набранные со всей Европы.

Наконец в голове моей наступило прояснение.

– Убийца итальянца и Карла – наездник Казимир, – сказал я. – И он же сообщник польских бунтовщиков. Он и товарищ его Адам. Это они везли драгоценности, чтобы продать их в Любеке и приобрести боеприпасы и оружие.

– Как вы узнали это? – спросил Штерн.

– Когда мы с Гаврошей искали моего Ваню, пришлось совершить налет на гостиницу «Петербург». Мы полагали, что Ваню прячут в номере покойного Гверры. А обнаружили мы там лучшего товарища Гверры – Казимира. Мы застали его рядом с раскрытыми баулами. Мы решили тогда, что он вздумал поживиться бельем покойника, а то и дорогими безделушками. Но это не так. Проверить это несложно – достаточно обыскать сундуки и кофры наездников.

– И что же?

– А то, что вещей итальянца вы там не найдете. Потом мы подумали, что, возможно, Гверра хранил у себя сбережения друзей – потому, что Казимир, Адам и кто-нибудь еще боялись оставлять их в цирке. Тоже ведь правдоподобно. И он пришел за своим собственным имуществом.

Тут я немного задумался, припоминая подробности, и продолжал:

– Так вот, Казимир ничего не взял в баулах, наоборот – он пришел туда, чтобы спрятать в вещах Лучиано Гверра сверток, а то и несколько свертков. Он знал, что господин де Бах повезет эти баулы со своим багажом, чтобы при ближайшей возможности передать их старшему брату покойного, своему зятю Александру Гверра. И люди, которых Казимир с товарищами опасался, то есть ваши люди, Штерн, могут обыскивать цирк и жалкие пожитки наездников хоть до второго пришествия – им и в голову не придет шарить в имуществе господина директора!

– Но для чего ему было убивать своего товарища?

– Итальянец, мир праху его, был очень разговорчив. Молод и болтлив. Он на весь цирк проповедовал свободу Польши, хвалил мятежных генералов и похвалялся, будто знает некую тайну, которая приведет бунт к настоящей победе. Видимо, он случайно узнал про драгоценности – или же Адам с Казимиром ему доверились и потом об этом пожалели. Они стали думать, как заставить его замолчать. А тут в цирк пришла молодая особа с каким-то подозрительным портретом. Де Бах боялся конокрадов, но Лучиано боялся ваших людей. Он выпросил себе второй портрет, ради чего бегал на встречи с этой молодой особой… то есть девицей Полуниной…

Штерн усмехнулся.

– Это все показалось Казимиру и Адаму очень странным, – продолжал я. – Они поняли, что от болтливого приятеля надо избавляться, если они хотят привезти добычу в Любек целой и невредимой. Возможно, они строили какие-то планы и принесли в цирк нож, а спрятали его возле форганга. Может, даже за какую-то доску засунули. И вдруг судьба сама дала им прекрасную возможность – в цирк поздно вечером ворвались конокрады. Казимир как раз стоял у форганга в женском платье. Лучиано побежал по коридору с левой стороны, если глядеть с конюшни в форганг, а Казимир – с правой, и затаился в том закутке, где торгуют сладостями. Он полагал обвинить в убийстве конокрадов, но тут нелегкая принесла в цирк девицу Полунину. И они с Адамом на следующий день поняли – вот самая подходящая кандидатка на роль убийцы. А сразу после убийства, услышав про пожар, они побежали спасать добычу. Она была зашита в огромное панно, на котором танцует обыкновенно Кларисса. Тащить тяжеленное панно на двор в общей суматохе они, конечно, не стали, а вспороли его и вынули мешочек, или сверток, или хоть коробку – что это такое было, мы сейчас узнаем…

– Значит, это они выдернули нож из груди покойника? Чтобы его не могли опознать?

– Чтобы нечего было опознавать. А потом в цирке нашелся другой нож – по крайней мере, я так полагаю. Господа штукари решили, что им-то и убили Гверру, но в полицию не пошли. Они вообще не любят полиции. Возможно, этим вторым ножом, который потеряли где-то возле цирковых сеней мальчики, подопечные девицы Полуниной, и был убит старший конюх Карл.

Пока я рассказывал все это, мы неслись, огибая эспланаду, к Цитадели, чтобы с севера выехать на берег и ворваться в порт.

– Послушайте, Сурков, – сказал Штерн. – Вас здесь еще помнят. Бегите, пробивайтесь к коменданту, чтобы задержал «Минерву»! Скажите – дело государственной важности. А мы постараемся взойти на борт и попасть в каюту де Баха.

Я чуть ли не на ходу соскочил наземь, Гаврюша поехал дальше.

Мне довольно было сказать в портовой канцелярии, что один из балаганщиков – убийца итальянца Лучиано Гверры. Молодежь, охотно бегавшая в цирк, запомнила его мастерство – и через минуту я уже докладывал начальству о странных обстоятельствах, связанных с отплытием «Минервы».

А потом я побежал к причалам и обнаружил там Гаврюшу. Он стоял отдельно от прочих провожающих, чтобы его было хорошо видно. А Кларисса, стоя у фальшборта, отчаянно махала ему беленьким платочком. Они расставались навеки – но в юные годы даже прощание навеки имеет свою неизъяснимую прелесть.

Штерн, поддержанный портовым начальством, взял власть на шхуне в свои руки. Пусть говорят, что капитан на судне – царь и бог. Царь и бог он в открытом море – там, где в его каюту не ворвется решительный господин, объявив себя чиновником особых поручений столичной сыскной полиции, выполняющим задание Третьего отделения.

Через два часа все было кончено. Преступников до поры приютили на гауптвахте. Два мешочка с драгоценностями Штерн в присутствии де Баха извлек из баулов покойного Гверры и отправился с ними в Рижский замок. А я, переведя дух, пошел в трактир – докладывать мисс Бетти, что ее репутация спасена. Гаврюша плелся за мной, повесив буйну голову.

– Это тебя за гордыню Бог наказал, – сказал я ему.

– Наваждение, ей-Богу, – ответил он. – Так вы уж меня не выдавайте…

– Да ладно, не выдам. Хорошо еще, что ты в девочку влюбился, а не в такую особу, что пустилась бы с тобой в похождения. Так что все твои грехи совершились только в голове.

– Это-то как раз хуже всего. У нас разные толки есть – в одном селе, сказывали, наставник позволил девкам до брака с мужчинами жить, даже приказал. А то, говорит, они невинностью своей гордиться будут.

– А ты и позавидовал тем девкам!

Гаврюша надулся. Но я знал, что делаю. Ему здесь жить, соблюдая свой закон. Сбить-то с толку неокрепшую душу проще всего!

Когда я постучал и вошел, мисс Бетти встала со стула и устремилась мне навстречу.

– Алексей Дмитриевич, я по лицу вижу – хорошие новости! – воскликнула она.

– Да, убийца схвачен, и невиновность ваша доказана. Вы можете вернуться домой.

– Алексей Дмитриевич! Я вечная ваша должница! Ведь я за эти дни, что вы не показывались, и Бог знает что передумала. Вы должны мне все рассказать…

– Все рассказать не могу. Убийство итальянца – еще не самое главное в этом деле. Но как вышло, что единственный свидетель убийства принял вас за убийцу – объяснить могу. Его и винить грешно, старого чудака.

Я вкратце рассказал ей про переодевание Казимира. Номер «Трактирщица в седле» она помнила, хотя считала его пошлым и потакающим самому низменному вкусу. По мне, так весьма забавно, и не более того.

– Вы все правильно рассчитали. Вы только не могли знать, что чуть ли не одновременно в том закутке появится не одна дама в кофейной шали, а две. А я мог бы догадаться, что Платон Васильевич не с перепугу врет, лишь бы от себя беду отвести, а действительно видел нечто странное, – сказал я. – Ну да ладно. Все дурное миновало.

– Да, все дурное миновало, – отвечала она, глядя мне в глаза. – И спасением своим я обязана вам.

– И мне, и Ларионову, и Гаврюше, и еще одному человеку, – сказал я, несколько забеспокоившись. Конечно, у мисс Бетти натура возвышенная, склонная к благородным чувствам, но этот взгляд был уж чересчур развязным, что ли…

– Да, разумеется, я не хочу быть неблагодарной. Но в первую очередь – вам. Вы спасли меня в цирке, вы заботились обо мне, а я… моя совесть нечиста перед вами, я невесть что о вас думала! Я не знала вас, теперь знаю!

Она стояла передо мной, раскрасневшаяся, с явственным безумием во взоре. Я знаю, что монастырки бывают наивны, как младенцы, но этой монастырке, если не ошибаюсь, двадцать семь лет и она уже выучилась вести себя в обществе. Однако сейчас предо мной было восторженное дитя.

– Мисс Бетти, я тоже был о вас не лучшего мнения, – осторожно сказал я. – Теперь все разъяснилось, и мы можем расстаться друзьями.

– Расстаться? – переспросила она. – Отчего же расстаться?..

Право, я не хотел произносить этого слова! Оно выскочило само, помимо желания. Мне следовало выразиться как-то помягче, но возбуждение, исходившее от мисс Бетти, встревожило меня и… испугало. Она стала мне симпатична за эти дни, но я человек бывалый и знаю этот феномен: часто люди, которых мы облагодетельствовали, кажутся нам милыми и приятными лишь потому, что дали нам повод проявить лучшие качества своей натуры. Я не желал самообмана. Я прекрасно осознавал, что сделал для этой особы, имел основания гордиться собой, и именно поэтому я должен был соблюдать величайшую осторожность…

– То есть, мы непременно встретимся когда-либо в столице… Может быть, вам придет в голову фантазия посетить Кронштадт… я охотно покажу вам все его красоты – Итальянский пруд, Петровскую пристань, Летний сад, сухой док невиданной доселе конструкции… его задумал и начертал сам Петр Великий…

Я начал объяснять принцип осушения дока, очень простой и действенный, и при этом понимал, что несу околесицу. Мисс Бетти смотрела на меня, приоткрыв рот – она силилась понять, для чего я толкую ей про док, насосы и паровую машину.

– Нет, нет! – воскликнула она вдруг. – Конечно же, мы увидим и пристань, и док… Я не знаю, как объяснить вам… Послушайте, Алексей Дмитриевич, я лучше напишу.

Вот тут я и осознал ловушку. Нетрудно было догадаться, что может написать особа, которая без ума от пушкинского «Онегина»: я рискую получить натуральное письмо Татьяны, только в прозе.

Нужно было срочно что-то предпринять – и я предпринял первое, что пришло на ум, старый я дуралей!

– Мисс Бетти, мне сорок пять лет, – решительно сказал я. – Многие женятся в такие годы, но не я… не желаю быть всеобщим посмешищем… Я упустил свой срок, мисс Бетти, да оно и неплохо, я не создан для семейных радостей, для счастья… Дай вам Бог встретить хорошего человека и пойти с ним под венец.

Тут-то мне бы и выскочить из комнаты, но я замешкался. Почему – сам не знаю. Я потратил не менее двух секунд на нелепое молчание – а ей этих секунд хватило, чтобы разрыдаться.

Я хотел было сказать ей, что не желал ее обидеть, что дружба моя к ней сохранится навечно, что испытания, связавшие нас, позабыть невозможно…

Однако все эти слова пришли мне на ум уже потом – когда я мерил шагами улицу перед трактиром.

Я понимал, что все загубил напрочь. И, понемногу успокаиваясь, думал – может, оно и к лучшему. В самом деле – сорок пять лет, старые раны, постоянные привычки… к тому же я твердо решил взять себе Ваню, чтобы семейство Каневских окончательно его не испортило…

И я поспешил на поиски Яшки – чтобы рассказать ему о событиях и провести еще один военный совет – последний. Нужно было решить судьбу конокрада Платона Васильевича, который все еще сидел на Газенхольме, и прекратить поиски плотницкой артели.

 

Эпилог

Мисс Бетти

Варвара Петровна и Ермолай Андреевич встретили меня несколько настороженно. Ермолай Андреевич уже знал, что я помогла поймать опасных заговорщиков. Долг перед Отечеством – для него не пустой звук, он глядел на меня с уважением, хотя растерялся: и впрямь, нигде не сказано, как себя вести с такой необычной домашней учительницей. Но я успокоила его, сказав, что не собираюсь поступать на службу в Третье отделение, не собираюсь также замуж, а хочу жить в его семействе, воспитывая девиц, пока к ним не посватаются хорошие женихи.

Едва ли не на второй день моей мирной жизни к нам явились Кудряшов с сестрицей. Они всячески давали понять, что по-прежнему их объятия для меня распростерты. Но я прямо сказала Кудряшову, что коли раньше видела в нем друга, то теперь не вижу даже бального кавалера. Он струсил, когда я оказалась в беде, он не предложил мне защиты и покровительства, он был рад, когда я ушла из его дома, – так о чем тут может быть речь?

Наконец я получила возможность успокоить мальчиков, Васю и Николеньку. Я рассказала им поучительную историю Вани и смею надеяться, что по меньшей мере две недели они будут вести себя тихо и не затевать побега в гусарский полк или на театр военных действий.

Жизнь моя сделалась почти прежней. Почти – кроме одного… Я не могу более читать «Евгения Онегина» и представлять себя Татьяной. Как только дело доходит до письма Татьяны Онегину – я вспоминаю Лучиано Гверра, и меня охватывает невыносимый стыд. Казалось бы, пропусти эти страницы и читай дальше – но нет! Я постоянно помню это безумие, овладевшее Татьяной, ищу и не нахожу ему оправдания, а красоты в нем более не вижу вовсе. И затем, когда Онегин возвращается в столицу и находит Татьяну знатной дамой, когда пишет ей свое страстное послание – я тоже не могу дальше читать. Господин Пушкин плохо сделал, что предложил русским девушкам строфы, которые будят ненужные мечтания. Мы, монастырки, и без того склонны изобретать себе идеалы – а теперь вот извольте мечтать о пылком молодом человеке, который стоит на коленях и изъясняется дивными стихами! Таких людей нет, природа их не сотворила, а те, которые есть… Бог с ними!..

Жизнь моя на ближайшие два-три года определилась, и довольно.

 

Эпилог

Алексея Суркова

Платон Васильевич, который оказался вовсе Степаном Никаноровичем, был настолько благодарен, что мы его не сдали в полицию, – словами не описать. Во искупление грехов он предоставил свой экипаж, чтобы мы могли доставить Ваню в столицу наилучшим образом. Торжественно поклявшись, что никакой дьявол больше не подобьет его на старости лет воровать лошадей, пусть даже прекрасных липпицианов, он отбыл во Псков и, я полагаю, целыми днями пропадает на своем конном заводе.

Яшку я на прощание заманил в комнатку на Гертрудинской, где мой Свечкин приготовил изрядное угощение. Наугощались мы до полного восторга и блаженства. Вот только наутро голова была набита чугунными утюгами, а Свечкин, возясь со мной, привычно бормотал: «Жениться вам, барин, надо…»

Не остался без награды и славный Гаврюша. Я подарил ему английский лексикон и «Талисман» сэра Вальтера Скотта. Насколько он рад был лексикону, настолько смущен романом. Но никаких других книг на английском языке у меня при себе не случилось. Я объяснил ему, что для изучения языка все годится, и пусть выберет в «Талисмане» описание воинского лагеря, да и переводит, в таком описании никакой крамолы нет.

Главное же – изобретение мое, подножка с гибким шестом, пригодилось! Де Бах, который приобрел ее у меня за сто двадцать рублей, велел своим штукарям извлечь из нее все возможное, и они научились делать неслыханной высоты прыжки с переворотами. Мне было неловко оттого, что я взял деньги у балаганщика, и я передал их Яшке с тем, чтобы он употребил эти сто двадцать рублей на пользу Гаврюше – свадебный подарок сделал, что ли, или как-то иначе.

Маленькая Кларисса утешилась и перешла от господина де Баха к господину Александру Гверре, чей цирк становится все известнее. Ей пророчат судьбу лучшей наездницы-прыгуньи, по-цирковому – парфорс-наездницы. Она недавно прислала мне письмо, в котором говорилось и о подножке, и о прочих цирковых новостях.

Ваня нынче живет со мной, у растяпы-сестрицы я его отвоевал. Его здоровье идет на поправку, но о лошадях он более не говорит и в манеж не стремится. Я льщу себя надеждой, что удастся определить его в Кронштадское штурманское училище. Там у меня есть знакомцы, которым я могу доверить Ваню. А пока он помогает мне в трудах – нам привезли ящик каучука, и мы уже научились изготовлять из него, по примеру мистера Фарадея, надувные шары. Один получился даже очень большой, диаметром около аршина. Каучук прекрасно тянется, и если наполнять такой шар газом легче воздуха, он должен подняться ввысь и нести на себе немалый груз.

Я убежден, что за каучуком – будущее. Всем известен гуммиластик для стирания карандашных записей. А вот англичане догадались изготавливать водонепроницаемую одежду – для этого нужно пропитать ткань раствором каучука в скипидаре. Есть и другой способ – мистер Макинтош додумался класть тонкий слой каучука между двумя слоями ткани. Ткань склеится – и ей любой дождь будет непочем. Мы уже и это попробовали, но, помня, что на морозе каучук делается хрупок, я с нетерпением жду зимы для своих дальнейших опытов. А ведь еще из каучука непременно можно изготовить небьющиеся бутылки! Представляю, сколько пользы принесет нашему флоту это вещество!

Каждый день мой занят делами, делами увлекательными и полезными, и верный мой Свечкин совсем исправился – не твердит более, что барину надобно жениться, а лишь тяжко вздыхает, зашивая мои порванные во время опытов рубашки.

Я кладу перо мое. За окном осенний ветер треплет желтые липы. Отчего нас всякий раз удивляет и огорчает приход осени? Осень неизбежна, так постараемся же встретить ее достойно и не забивать себе голову глупыми мыслями и несбыточными планами. Пусть страдают мечтатели и бездельники. Мне есть чем занять себя. Я совершенно спокоен.

 

Подлинный эпилог

При допросах Казимира де Бризе (подлинная фамилия – Валевский) и Адама Штрауса (подлинная фамилия – Тускевич) явилось, что в Риге у них были сторонники, которых предполагалось использовать при переправлении ворованных драгоценностей в Польшу. Было подозрение, что две удачные кражи у рижских ювелиров имеют какое-то отношения к этому делу. Мне пришлось задержаться в Лифляндии, выезжать в Курляндию, а также несколько раз встретиться с Алексеем Дмитриевичем и с Елизаветой Ивановной, с каждым из них по отдельности. Встречи эти были длительны и занимательны для человека, который вздумал бы коллекционировать причудливые характеры. Опасения мои не подтвердились, а тем временем наша армия перешла в наступление и началась осада Варшавы. Вот когда бунтовщикам очень пригодились бы боеприпасы, приобретенные на деньги от продажи драгоценностей. Но драгоценности уже вернулись в столицу.

Выбор государем фельдмаршала Паскевича для усмирения польского бунта оказался удачен. Видимо, существуют намеки судьбы, которые нужно научиться понимать: еще в войну двенадцатого года он изрядно потрепал польских улан Бонапарта, а также славно воевал на территории герцогства Варшавского. Всего за четыре месяца Паскевич, по сути, выиграл войну.

Хотя многие свысока называют польские события мятежом, бунтом и восстанием, но на самом деле всю зиму и весну это была доподлинная русско-польская война. И, как оно обычно бывает, неприятелей оказалось более одного – против нас были не только мятежные ляхи, но и холера, сгубившая Константина Павловича и фельдмаршала Дибича. Паскевич по всем правилам науки осадил Варшаву и взял польскую столицу в особенный день – исполнилось девятнадцать лет Бородинскому сражению. А ведь он и при Бородине дрался – его дивизия обороняла курганную батарею Раевского. За это сражение Паскевич был удостоен ордена Св. Анны первой степени.

Штурм Варшавы превратился едва ли не в праздник – для лучшего отличия в пылу боя от неприятельских войск солдат переодели в парадную форму. К октябрю остатки польской армии, продолжавшей сопротивление, были выдворены русскими войсками из пределов польских в Пруссию и Австрию, где были разоружены.

Триумф был полнейший: дарованную покойным государем Александром конституцию отменили, королевский трон Речи Посполитой отправился в Москву в Оружейную палату. Фельдмаршал, получив титул светлейшего князя Варшавского, ныне правит царством Польским.

Итак, я завершил оба повествования – от лица Алексея Дмитриевича и от лица девицы Полуниной – так, как завершили бы они сами: господин Сурков уехал в столицу, мисс Бетти осталась в Риге.

Недавно я встречался с Алексеем Дмитриевичем, и мы выпили кофею с пирожными в кондитерской Вольфа на Невском. Он бодр, деятелен, вновь что-то изобретает (я в механике не силен и понял только, что речь идет о каком-то невероятном шарнире). Мы вспомнили Ригу, и собеседник мой затосковал. Он заговорил о двенадцатом годе, о канонерских лодках, державших оборону Риги от врага, о приятелях своих в порту, и кончил тем, что пожелал снова навестить их, проехавшись по славным местам сражений и посетив памятный ему остров Даленхольм. Я от души одобрил это намерение.

Смею надеяться, что он уже выправил подорожную и с верным своим Свечкиным несется в Лифляндию. Более не скажу ничего – и дай Бог им обоим счастья!