— Смотритель, — сказал Давид Иероним. — У всякой богадельни есть попечители, которые решают, брать туда старичка или не брать. Когда вы, любезный друг, упустили эту шуструю даму?

— Третьего дня.

— Точно — кто-то из смотрителей. Видимо, человек, который ее знает, — настолько хорошо знает, что помог ей спрятаться, рискуя своим местом. Георг Фридрих, что скажешь?

— Скажу, что ты прав. И именно тебе придется найти врача, которого обычно приглашают, когда в богадельне кто-то соберется помирать, — подумав, ответил Паррот. — Ты пойдешь к нему с герром Крыловым узнавать про этого безумца Валта, и в разговоре вы оба попытаетесь узнать, кто из смотрителей приютил старуху.

— Думаете, он это знает? — удивился Маликульмульк.

— Думаю, он отрекомендует всех смотрителей и служанок… ну да это ведь могла быть и женщина…

— Так не начать ли с женщины? За тридцать фердингов она прекрасно расскажет, откуда взялась в богадельне покойная фрау Беренс! — воскликнул Маликульмульк.

— Если вообще захочет с вами разговаривать. Вы плохо знаете эти маленькие заведения, где среди десяти человек разыгрываются подлинные трагедии и совершаются преступления ради вещей, не стоящих и десяти фердингов.

— Я и один отлично все разузнаю, — перебил его Гриндель. — Скажу, что сам был в богадельне и искал Валта, поскольку теперь опять поднялась суета из-за бальзамного рецепта. Отчего бы мне, раз я вот-вот приобрету аптеку Слона, не попытаться прояснить это смутное дело?

Паррот улыбнулся другу, а Маликульмульк вспомнил его рассуждения о людях-родителях и людях-подростках. Вот сейчас подросток вызвался выполнить поручение, а взрослый наградил его улыбкой.

— Но не забывайте — старуху, кажется, преследуют какие-то злодеи, — напомнил он.

— Как же это забудешь!

— А вам бы стоило, Крылов, сходить в Московский форштадт к приятелю своему, сбитенщику, — заметил Паррот, но как заметил! Так чиновная персона, которая хвалится своим светским воспитанием, отдает приказы подчиненным. Приказов же Маликульмульк не любил. Он и в семействе Голицыных вел себя чудаковато, чтобы никому не взбрело на ум чересчур раскомандоваться. Одна лишь княгиня не задумывалась, когда чего-то желала, — так от нее всем доставалось.

— Мне бы в первую голову стоило выполнить распоряжения его сиятельства и узнать еще хоть немного про бальзамную историю, — отвечал он хладнокровно. — Ведь Лелюхин до сих пор сидит взаперти, обвиненный в убийстве.

— Как знаете, — сухо молвил Паррот.

И, разумеется, Маликульмульк, выйдя из аптеки Слона, постоял, постоял — да и направился к Карловским воротам, к Московскому форштадту.

Оказавшись на Смоленской, он для начала заглянул к Федотычу. Старичок, как всегда, сидел дома, занимался ремеслом — плел вершу для знакомых рыбаков.

— А Демьянушка как знал, что ваша милость заявится! Он ко мне забегал, велел сказать: тот господин, что вам надобен, жительство имеет где-то у Ивановских ворот.

— Так Демьян его отыскал? — обрадовался Маликульмульк.

— Подсобили добрые люди. Кто-то из сторожей его, кажись, припомнил. Вы, ваша милость, Демьянку моего уж не обидьте, его и так Бог наказал — Стешку Бахвалову ему в тещи определил. Говорили ж дураку — не ухлестывай за Стешкиной дочкой! Мало тебе зазорных девок? Они тут не переводятся, на всякий вкус девка найдется! Англичане как-то черную завезли да и оставили… Нет же, умных людей не послушал! А как эта доченька с прибылью показалась, так его, раба Божия, под локотки — да в церковку. Вот и терпи Стешку! А этой Стешке бы ротой солдат командовать! И мать ее такова ж была, и бабка!

Федотыч ударился в совсем древние воспоминания. Маликульмульку стоило некоторого труда извлечь его из исторических дебрей.

Оказалось — человека, укрытого шубой и шапкой так, что торчал один лишь нос, сторожа определили как рижского полукровку, пригульного бистрюка, от батюшки-немца и матушки-латышки. Демьян выяснил, что этот человек постоянно живет в крепости, но раза два-три в месяц наведывается и в форштадт, то что-то привезет в домишко, стоящий возле узкой протоки, отделяющей Звиргзденхольм, то что-то оттуда увезет.

— Пригульный, говоришь? — повторил Маликульмульк. — Что-то этакое толковал Гриндель… Неужто человек, гонявшийся за мнимой Беренихой, был Эмиль Круме? Вездесущий какой-то Круме, будь он неладен!

— Он самый!

— А других примет Демьян не оставил?

— Сказывали, тот человек — рябой, будто куры его образину исклевали.

— Круме! И что, Демьян нашел дом, куда этот рябой приезжает?

— Сдается, сыскал. Дом вроде от берега — в полусотне шагов, в два жилья, строен на русский лад — с подклетом. Когда паводок — можно наверху переждать. Вот еще! Примета — резные наличники с лошадками. Тут такие мало кто режет. Ну, теперь все доложил! Слава те Господи, ничего, кажись, не забыл!

— И что, Демьян там бродит?

— Может, и там. Так, ваша милость, вы уж его не обидьте! И без того ему тяжко живется! Бабы-то на нем так и виснут! А тещенька-то тут как тут — с ухватом или с метлой!

Маликульмульк вытащил кошелек, наугад захватил в нем копейки и фердинги, выложил горсть на стол и, пятясь, вывалился из тесного домишки. Теперь следовало поскорее вернуться в крепость и рассказать все Парроту. А недовольство его отвратительным норовом оставить до лучших времен.

— Добрый день, господин Крылов! — услышал он, повернулся на голос и узнал учителя Ивана Яновского.

— Добрый день, господин Яновский, — ответил Маликульмульк.

— Давно вы к нам не заглядывали. Когда прикажете ждать тех мальчиков, которых собирались привезти?

— Опекун мальчиков решил оставить их при себе, — отвечал Маликульмульк. — Глупо это, да он уперся и ничего слушать не желает.

— Глупо, — согласился учитель. — Всякий бочар, всякий плотник старается к нам сына привести — платить же не надобно. А тут — офицер… Чему хорошему научат инвалиды в Цитадели? Разве что велят зазубрить таблицу умножения. А у нас — языки, рисование, Закон Божий, география…

— География наука не дворянская, — пошутил Маликульмульк. — Она одним извозчикам полезна…

— Дворянин только скажи: повези меня туда, свезут, куда изволишь, — блеснул точной цитатой Яновский. — Читывали господина Фонвизина, читывали. А что, нет ли новостей о Лелюхине?

— Нет, увы. А вы знакомы?

— Да, сударь, и с батюшкой его знаком был. Я приехал в Ригу, когда запрет на фабричный бальзам отменили и фабрика во всю мощь работать стала. Толковый был человек покойный Лелюхин, очень о своем товаре пекся, старался его сделать лучше и на вкус приятнее. Как-то и я ему в том посодействовал.

— Как же? А, понял! Вы, надо полагать, ботанику знаете отменно! — польстил Маликульмульк. — Присоветовали какой целебный корешок?

— Ботанику-то я знаю и гербарии собираю, но Лелюхин просил меня перевести рецепт с латыни. Где-то он разжился рецептом, а что в нем — не понял. Я ему те травы перечислил по-русски. Травы были весьма полезные — я полагаю, он стал их добавлять в бальзам.

— О Господи! — произнес ошарашенный Маликульмульк. — А не скажете ли вы, каким почерком был написан рецепт?

— Прескверным, Иван Андреевич. Вы же знаете, нет почерка хуже, чем у аптекарей и врачей. Для того, наверно, лепят свои каракули, как курица лапой, чтобы посторонний в них ничего не понял.

— Это верно… — согласился Маликульмульк, все яснее понимая, что до правды в этом бальзамном деле он не доберется никогда.

Рядом с ним остановились орманские санки. Опытный орман понимал, что огромный господин в необъятной шубе — не здешний, явился из крепости — и не пешком же ему туда возвращаться. А на лбу у господина не написано, что он любитель пешего хождения.

Маликульмульк попрощался с Яновским и сел в санки.

Паррот оказался в лаборатории, а Гриндель ушел. Герр Струве, сообщив об этом, сделал Маликульмульку знак: приблизь, мол, ухо, желаю сообщить нечто важное — то, чего не должен слушать ученик Карл Готлиб, сидящий в уголке с книжкой, потому что Паррот велел денно и нощно охранять старого аптекаря. Маликульмульк склонился над прилавком.

— Герр Крылов, — прошептал Струве, — ради Бога, уговорите Давида Иеронима уехать в Санкт-Петербург. Мы условились, что он купит мою аптеку, но… но лучше ему уехать! Он ведь хочет быть рижским аптекарем из чистого упрямства. В столице его ждет слава, его способности будут всеми признаны, а он? Он хочет доказать нашим бюргерам, что умнее и талантливее их! Хочет, чтобы его здесь признали как равного! Герр Крылов, уговорите его! Он зря тратит время!

— Это потому, что он на четверть латыш?

— Да. Латыш-аптекарь — это выше их разумения. А он мой самый лучший ученик! Он умен, он настойчив, у него прекрасная память! Я уж просил герра Паррота забрать его в Дерпт — но и Паррот не смог его уговорить. Они из-за этого лишь и ссорятся. Какое-то нечеловеческое упрямство! Когда он полтора года назад сдал в столице экзамен и получил аптекарский диплом, его сразу позвали профессором в Академию медицины и хирургии. Это столица, там безразлично, немец он или латыш! А он отказался! Он мог бы поехать в Иенский университет, где он учился. Он бы мог стать там доктором наук — хотя бы философии. Не хочет! Герр Крылов, я старый человек, мне шестьдесят восемь лет, я не знаю, как говорить с нынешней молодежью… Он мой ученик, я не хочу, чтобы он, как свинья в грязи, вымазался в здешних склоках…

На герра Струве было жалко смотреть. Маликульмульк и не подозревал, что старик так привязан к Давиду Иерониму.

Но рассуждения о латышах вызвали в памяти другого человека, также близкого к аптекарскому ремеслу, — Эмиля Круме.

— Герр Струве, а какова судьба тех латышей-полукровок, которые как-то связаны с аптекарским ремеслом? Вот, например, некий аптекарь прижил со служанкой-латышкой сына. Кем может стать такой мальчик?

— Я такого мальчика знаю, звать его — Эмиль Круме, — сразу ответил герр Струве. — Если он умен — он будет пользоваться всеми связями своего отца и постарается стать полезным кому-то из господ ратсманов. У них часто есть нужда в исполнителях всяких пикантных поручений. А в награду его, может быть, женят на вдовушке-немке, еще способной родить одного или двух ребятишек.

— Значит ли это, что Круме выполняет чьи-то поручения? — немного волнуясь, спросил Маликульмульк.

— Я полагаю, да. Он надежный помощник старого Преториуса, но он умен — и, значит, честолюбив. Я никогда не поверю, что Эмиль Круме собирается до старости возить дрова и горшки в аптеку Лебедя, считая каждый фердинг. Он там свой человек, у него прекрасные отношения со сводными сестрами, но… но ему этого мало… Может быть, он хочет скопить денег и уехать в Ревель, например, где его никто не знает и он сумеет выдать себя за немца. Очень, очень многие мечтают стать немцами, герр Крылов… А в Риге ему никогда не стать аптекарем — да Преториус его и не учил ничему. Какой смысл?

— А брать Гринделя в ученики — какой смысл, герр Струве?

— Давид Иероним — из богатой семьи. За его ученичество мне хорошо платили. Потом я привязался к нему — вы знаете, через мою аптеку прошло столько молодежи, но второго такого, как он, не было и не будет. Он — как дитя, дивное дитя… помните того мальчика-скрипача?.. Итальянца? Давид Иероним — одаренное любознательное дитя, и его детство продлится очень, очень долго…

Маликульмульк подивился тому, что старый аптекарь и Паррот сошлись во мнениях. И в то же время он был недоволен — Эмиль Круме вдруг напомнил ему собственное его детство. Разве что за исключением обстоятельств рождения — сын драгунского капитана, впоследствии тверского коллежского асессора, был вполне законнорожденным. Но — нищета! Но — добрый Николай Петрович Львов, что принял мальчика в своем доме и приказал учить его вместе с собственными детьми! При этом Львов отлично знал, что нищета нищетой и останется. Даже если подарить мальчику недорогую скрипочку, даже если приглашать его в гостиную, чтобы читал свои неловкие первые вирши. Ты — нищий, и, значит, среди приличных людей ты — как полукровка Круме: твоими услугами охотно пользуются, но высоко подняться тебе не дадут.

И счастье, если у тебя хватит безумия сделать рывок, умчаться в столицу, работать денно и нощно! Счастье, коли найдешь сильного покровителя! Очевидно, Круме рассуждал точно так же.

Совершить рывок… освободиться… полететь, как листок, сорвавшийся с ветки, прочь, прочь…

— Герр Струве, а многие ли бюргеры помогают своим незаконнорожденным детям так, как Преториус? — спросил Маликульмульк. — Ведь таких детей, я думаю, тут немало…

— Бюргеры заботятся о своей репутации, герр Крылов. Чаще всего, когда выясняется, что девица беременна, ее выгоняют — пусть рожает где хочет и растит свое дитя как знает. Но что касается Эмиля Круме… тут, боюсь, история печальная… очень старая и очень печальная история…

Маликульмульк насторожился — именно старая история явно была причиной убийства аптекаря Илиша, да и Струве пытались отравить не из-за каких-то последних событий.

— Позвольте, я угадаю. Круме не сын служанки, он сын рижанки из хорошей семьи, которая тайно сошлась с женатым Преториусом, он чистокровный немец, а в дом его взяли, выдав за ребенка от…

— Нет, герр Крылов, нет. То, что я вам расскажу про Эмиля, куда печальнее. Но я не уверен до конца, это лишь мои догадки. Я ведь тоже ломал голову, отчего Фридрих Даниэль так хорошо относится к своему незаконному сынку. И я, кажется, догадался. Точнее, догадалась моя супруга. Когда вы с Божьей помощью женитесь, герр Крылов, вы узнаете — в постели супруги говорят о чем угодно, только не о любви. Я как-то в третьем часу ночи рассказывал моей обожаемой фрау о приключениях Мориса Саксонского в Курляндии и о том, как этот принц прятался в дупле преогромного дуба. А было это — мой Бог, когда же это было? Не при покойной государыне Елизавете, нет — гораздо ранее… Но Бог с ним, с принцем. Мы лежали и говорили о Преториусах. Как раз тогда в аптеке Лебедя появился оподельдок, который привезли из Санкт-Петербурга. Знаете, очень хороший оказался наружный бальзам для втираний против подагры и простуды, но мы тогда еще этого не знали. Мы очень сомневались, что из русского города может быть что-то приличное для нашего ремесла… И моя супруга, которая ничего не смыслит в подагре, и слава Богу, что не смыслит, стала перемывать косточки семейству Преториусов. И вдруг она говорит: а знаешь ли, Иоганн Готлиб, что там на самом деле с этим их любимчиком, рябым Эмилем? Он ведь, наверно, сын не Фридриха Даниэля, а Николаса Даниэля, поэтому о нем так заботятся! Это, наверно, единственное дитя бедного мальчика — все, что он оставил на грешной земле! Своего незаконного сына Преториус так бы баловать, наверно, не стал. Мы посчитали — и получилось, что Эмиль Круме действительно мог бы быть сыном Николаса Даниэля Преториуса.

Маликульмульк слушал старого аптекаря, не перебивая, и только вздыхал. Он знал уже повадки своего приятеля — Струве любил поговорить. А сейчас в его речах могло проскользнуть что-то важное, связанное с убийством Илиша и угрозой для самого Струве.

— Но кто этот Николас Даниэль? — спросил Маликульмульк. — Отчего его ребенка нужно баловать?

— О, герр Крылов, я забыл объяснить. Старший Преториус — он почти мой ровесник — имел младшего брата. Старший — Фридрих Даниэль, младший — Николас Даниэль, так? Старший тогда уже был женат и стал хозяином аптеки Лебедя. Младший ему во всем помогал. Я знал его, разумеется, это был прекрасный молодой человек, отлично воспитанный, играл на спинете, пел в домашних концертах. И вдруг он пропал. Несколько дней нигде не могли найти, потом тело выловили из Двины рыбаки. Оказалось — бедного юношу закололи ножом. Вся Рига ужаснулась — кто этот злодей? Полицейские сыщики пробовали найти убийцу, но не сумели. Очень шумное было дело, очень. Мы, аптекари, не всегда ладим меж собой, но тут мы объединились, мы писали в магистрат, мы сделали визит генерал-губернатору… кто ж тогда был?.. Броун, Георг Броун! Самые старшие и уважаемые из аптекарей ходили к нему. Бесполезно! И мы поняли, что полиция покрывает убийцу. В нашем городе слишком многое решают деньги, герр Крылов, и это когда-нибудь Ригу погубит. Но у нас хорошая память. Всякий раз, как у аптекарей возникали недоразумения с магистратом, мы напоминали: убийца бедного Николаса Даниэля еще не найден! Илиш тогда был молод, он дружил с Николасом Даниэлем, он рассказал сыщикам все, что знал, а в это дело была замешана женщина, герр Крылов. Ничего удивительного — покойник был молод, хорош собой, общий любимец. Но Илиша выслушали — и ничего не предприняли, даже не попытались найти ту женщину. Так вот, мы с супругой посчитали — и оказалось, что Эмиль Круме родился через несколько месяцев после смерти Николаса Даниэля. Когда точно — мы не знали, но теоретически — теоретически, герр Крылов! — он может быть сыном Николаса Даниэля, и даже не от какой-то глупой служанки.

— Герр Струве, а не может ли быть, что из-за этой истории погиб ваш друг Илиш? — спросил Маликульмульк.

— Вряд ли она кому-то любопытна чуть ли не сорок лет спустя, — ответил аптекарь. — Погодите, когда же это было? Это было… это было в год, когда нас осчастливила визитом покойная государыня! Вот именно! Мы все шили к торжествам новое платье — и Николаса Даниэля вытащили из воды в том самом прекрасном кафтане, который он надевал для торжественной встречи государыни. Простой вор или грабитель сняли бы с него этот кафтан. И грабителя полиция бы изловила. Темное это дело, герр Крылов, и если даже Илиш что-то о нем знал — то наверняка рассказал сыщикам еще тогда…

— Рассказал — а они эти сведения не пустили в ход, герр Струве. Такое тоже случается.

— Да, такое тоже случается… — старый аптекарь замолчал. — Неужели, чуть ли не сорок лет спустя?..

— Один Господь знает. Может, его воля такова, чтобы темное дело разъяснилось сорок лет спустя?

— Но как? Единственный, кто мог что-то рассказать, по всей видимости, был мой бедный приятель Илиш. И вот его нет…

— Но злодеи полагают, будто и вам что-то известно, впрочем… Уж больно это диковинно — убийство из-за событий сорокалетней давности! Послушайте, герр Струве, это все нужно рассказать Парроту… Ох! Главное-то я и забыл!

И Маликульмульк устремился в лабораторию.

— Ну и узел завязался, — сказал Паррот, услышав о Демьяновом розыске и о давнем убийстве. — Мне все это очень не нравится.

— А знали бы вы, Паррот, до чего мне все это не нравится! — отвечал Маликульмульк. — Скорей бы вернулся Давид Иероним. Что-то больно долго он пропадает в богадельне, а ведь до нее пять минут ходьбы.

— Вы правы, Крылов, — Паррот стал снимать свой длинный грязный фартук. — Я пойду за ним. А вы оставайтесь здесь. Если все дело в той истории и если злодей полагает, будто нашему герру Струве что-то известно о том убийстве, то он не угомонится. Не яд, так пистолет. Но с чего бы вдруг злодей засуетился, когда столько времени миновало?

— Ей-богу, не знаю, — отвечал Маликульмульк. — Но в богадельню нам лучше идти вдвоем. Я лицо чиновное, начальник генерал-губернаторской канцелярии, и это всей Риге известно. Мне будет позволено более, чем вам.

И по лицу Паррота понял: выстрел попал в цель.

Смех и грех, подумал Маликульмульк, и кто ж это язвил стрелами сатиры ленивых вельмож и их корыстолюбивых секретарей? Кто насмехался над чинами? Кто провозглашал во всю глотку:

И вот, извольте радоваться, служебный чин-то как раз и пригодился. Счастье, что Паррот не читает русских виршей и од.

— Как вам угодно, — холодно ответил физик. — Но я бы рекомендовал вам поискать вашего приятеля-сбитенщика и выяснить, что это за дом на краю Московского форштадта. Коли его посещает предполагаемый Эмиль Круме, то не там ли прячется наш отравитель?

— Возможно, Теодор Пауль и там… Но если он не выходит из дома — то как это проверить?

— Надобно его как-то спугнуть.

— Но как? — не унимался Маликульмульк.

— Право, не знаю. Это невозможно придумать, сидя в аптеке. Вот когда окажетесь у дома, да еще в обществе сбитенщика, умная мысль сама вас осенит.

На Большую Новую улицу они вышли вместе и некоторое время шли молча, причем Паррот — впереди, Маликульмульк — сзади. Свернув направо, они вскоре оказались на Сарайной, и тут Паррот соблаговолил обернуться.

— Что же вы не останавливаете ормана, Крылов?

— Я провожу вас до богадельни ради моциона. При моей комплекции моцион необходим, — строптиво отвечал Маликульмульк. Паррот порядком раздражал его, но обойтись без физика он не мог — тот был проницателен и умел связывать между собой разнородные сведения. У Маликульмулька такие умственные штуки пока не получались.

У Иоанновской церкви он вошел в проход вслед за Парротом и, ничего не объясняя, подошел к дверям богадельни.

— Я справлюсь сам, — сказал Паррот. — К тому же где-то поблизости Давид Иероним. А вам лучше поспешить в Московский форштадг. Только вы и можете произвести там розыск — я настолько русского языка не знаю. Если мы упустим этого поганца Теодора Пауля — то рискуем никогда не узнать, кто хотел отравить герра Струве. А я не могу всякий раз приезжать из Дерпта, когда вдруг окажется, что старик опять в опасности.

Возразить тут было нечего.

Дверь за Парротом захлопнулась, Маликульмульк остался во внутреннем дворе.

Он понимал, что нужно спешить в предместье, на поиски Демьяна и загадочного дома, построенного на русский лад, с резными наличниками, на которых лошадки. Однако недовольство Парротом не угасало — а выражалось оно в том, что Маликульмульк торчал во внутреннем проходном дворе, как монумент, и, чтобы объяснить прохожим свою позу, задрал голову и разглядывал вычурный щипец Иоанновской церкви. Он не понимал, зачем переводить кирпич на такие замысловатые композиции, не видел в них красоты. Щипец был увенчан пресловутым рижским петушком, и Маликульмульк невольно задумался: а что еще может быть связано с этой медной птицей, кроме евангельской печальной истории о предательстве Петра?

На ум пришли прежде всего фабулы, сиречь — басни, в которых петуху самое место. Покопавшись в памяти, Маликульмульк извлек на свет Божий разве что сумароковскую кошку, фонвизипскую обезьяну и майковскую собаку. Петуха в русском поэтическом зверинце он не обнаружил и даже удивился — наглая и самовлюбленная птица так и просилась в язвительные вирши. А вот у Лафонтена и у Эзопа петухи водились… не залатать ли прореху и не перевести ли хоть короткую басенку Эзопа на русский язык? Раз не удается сесть за комедию, то разродиться хоть фабулой… на радость маленьким Голицыным…

Эта мысль развеселила Маликульмулька настолько, что недовольство Парротом почти прошло. Он даже стал соображать — на какую улицу выйти из двора, на Сарайную или на Большую Кузнечную, где больше смысла брать ормана? Сарайная была более оживленной — но по Большой Кузнечной быстрее и удобнее было подъехать к Карловским воротам. Сделав выбор в пользу удобства, он направился было к крытому проходу между домами — и нос к носу столкнулся с сосредоточенным человеком, лицо которого было почти скрыто надвинутой на брови шапкой и поднятым воротом шубы, торчал лишь нос.

Маликульмульк давно заметил, что при таких столкновениях начинаются комические маневры: чтобы разойтись, оба визави кидаются разом в одну сторону и мешают друг другу до тех пор, пока не рассмеются или не разозлятся. И на сей раз Маликульмульк подался вправо, уступая дорогу, однако носатый господин уклонился, по его расчету, влево, и опять они встали друг против друга. Теперь Маликульмульк уже смог разглядеть, что лицо порядком попорчено оспой. А миг спустя понял — это лицо ему знакомо!

Аптека Лебедя! Попытка выследить старшую дочку Преториуса — не побежит ли она к своему жениху? Надежный и деловитый помощник Преториуса — Эмиль Круме!

Этому загадочному помощнику было не до реверансов на снегу. Он отпихнул Маликульмулька и проскочил во двор. Маликульмульк обернулся и увидел, как Эмиль Круме отворяет дверь Николаевской богадельни.

Это философу сильно не понравилось. Если Круме, который разыскивал мнимую Берениху, как-то прознал, где она скрывается, не случилось бы беды…

Маликульмульк развернулся и поспешил следом за рябым Эмилем.

На лестнице того уже не было, но Маликульмульк знал, где искать. На втором этаже, в комнате старух — и тут уж не до умопомрачительного смрада. Он ворвался в эту комнату, когда смотрительницы в серых платьях разносили лежачим миски с похлебкой и раздавали хлеб, а ходячие собирались в трапезную. Предполагаемая сестра Видау была среди них. А вот Круме как раз не было… спрятался, подкарауливает?..

Чего он хочет от старухи? Встретиться, что-то ей объяснить? Вернуть ее туда, откуда она ушла? Или — заставить ее замолчать?

Смотрительница довольно грубо посоветовала Маликульмульку выйти вон. Ее не было, когда сюда приезжала княгиня, и она не знала, что этот огромный господин с большим пухлым лицом — начальник канцелярии его сиятельства. А если бы и знала? Что такое канцелярский начальник для смотрительницы, которая в этой комнате — королева? И более того — нет большего наслаждения для королевы, властвующей в смрадной комнате и подтирающей зады старухам, чем унизить чужого человека, будь он хоть генерал-губернатор лифляндский. Ибо генерал-губернатор высоко и может свалиться вниз, а ей куда падать? На ее должность не скоро охотница сыщется, поругают да и простят.

Маликульмульк вышел в коридор и встал, озираясь. Где-то тут Гриндель и Паррот — но где-то тут прячется и Круме.

Следом за ним вышли из комнаты и направились к лестнице насельницы богадельни — кто с клюкой, кто вцепившись в локоть товарки. Маликульмульк отступал перед этим шествием, пока не оказался на лестнице и чудом не покатился вниз.

Лестница была узка, ему поневоле пришлось возглавить старушечью колонну, и лишь внизу он сумел вжаться в стену, чтобы пропустить женщин в трапезную.

Мимо него прошла мнимая Берениха, гордо неся седую голову и придерживая удивительно белой рукой край грубой накидки. Маликульмульк снова отметил: перстней нет. Неужто по дороге в богадельню все их раздала?

Он проводил женщину взглядом — и вдруг увидел Круме. Тот словно бы скинул шапку-невидимку и предстал перед сестрой герра Видау на самом пороге трапезной.

— Стой, стой! — по-русски закричал Маликульмульк и в два шага оказался возле старухи.

Взгляды встретились.

Маликульмульк понятия не имел, что делать, как остановить Круме, он только смотрел в неожиданно светлые глаза — и Круме растерялся на миг, не отвел взгляда. Вдруг его рябое лицо исказилось — он узнал канцелярского начальника.

Повернувшись, Круме вбежал в трапезную, рванул на себя дверь поварни, скрылся…

— Стой же, стой! — с этим победным кличем Маликульмульк устремился вдогонку. Женщины заголосили на разные лады. На поварне загрохотало, задребезжало. Кто-то вцепился в Маликульмульков рукав. Маликульмульк резко взмахнул рукой, чтобы стряхнуть незримый груз, но другой обитатель богадельни повис у него на плечах. К женским причитаниям прибавилась мужская ругань. И, наконец, весь этот галдеж был перекрыт звучным голосом Паррота, решительно приказавшего всем замолчать. Очевидно, физик усвоил эти командирские интонации и этот пронзительный тембр в годы своей учительской карьеры. Его поддержал другой мужской голос — басовитый, недовольный. Если Паррот требовал тишины, то его спутник пригрозил всех вышвырнуть отсюда к чертям собачьим.

На обитателей богадельни угроза подействовала отменно — они притихли, да и Маликульмулька отпустили на свободу. Он повернулся и увидел, что в трапезную входит Паррот с каким-то невысоким плотным господином.

— Крылов?! Вы как сюда попали? — спросил Паррот, узнав канцелярского начальника.

— Паррот, тут Круме! — отвечал Маликульмульк. — Он пытался что-то сделать со старухой! Я помешал ему, он убежал, вон туда!

Маликульмульк указал на дверь поварни.

— Проклятье! — воскликнул Паррот. — Так отчего вы его не догоняете?!

— Оттого, что меня не пускают!

— Герр Меллер, пошлите кого-нибудь за орманом, — сказал тогда Паррот плотному господину. — Пока мы не вернемся, прошу вас, держите эту особу в своей комнате и не выпускайте. Будет кричать — поступайте как с безумной. Вам эти приемы известны. Что касается Вайса — пусть его запрут…

Тут в трапезной появился Гриндель.

— Георг Фридрих, что тут случилось? — спросил он.

— Ты останешься и присмотришь, чтобы ни Вайс, ни старуха никуда не делись, — без всяких объяснений ответил ему Паррот. — Крылов, вы уже опомнились? Едем в Московский форштадт. Может быть, мы еще успеем…

* * *

Они не успели.

И орман попался сообразительный, и через Карловские ворота выехали без задержки, и лошадка бежала резво, и даже не слишком долго искали дом, выстроенный на русский лад, и повезло в придачу — Маликульмульк издали, сквозь снегопад, признал Демьяна с его кумушкой.

А опоздали…

Видимо, хитрый Круме приехал к богадельне в собственных санях и оставил их на Большой Кузнечной. Выскочив в окошко поварни, он сразу сумел скрыться, а вот Маликульмульк с Парротом потратили время на ожидание ормана.

— Ваше превосходительство! — закричал Демьян, когда Маликульмульк окликнул его из саней. — Он там, в доме! Я уж не ведаю, как быть, где вашу милость искать!

— Давно приехал? — спросил Маликульмульк.

— Нет, недавно! Завел лошадь во двор, ворота запер! Ну да я не дурак — залез на забор! Там он!

Паррот понял без перевода — так выразительно Демьян размахивал руками.

— Спросите его, Крылов, не мог ли этот чертов Круме убраться по реке, — сказал он. — Тут узкая протока, он легко мог перебраться на Звиргзденхольм. А там дальше — такой лабиринт из островов, что только здешние жители в нем разберутся.

Про повадки двинских островов Маликульмульк уже знал немало. Вроде спокойная река, без лишнего буйства, а шкодлива! Уедешь из Риги на год, вернешься, а острова уж иные. Один вырос, другой размыло, третий с соседним слился. Великая морока для плотогонов и струговщиков.

Демьянов ответ был краток: а бес его знает. Круме ведь мог и пешком уйти, оставив на дворе лошадь и сани.

Подошли к забору. Демьян подсадил Паррота, тот заглянул и доложил — сани стоят, лошадь не выпряжена. Круме, надо полагать, как вошел в дом, так и не появлялся — следов, ведущих от крыльца в сторону реки, кажется, нет. Но может в любую минуту появиться.

Тогда Маликульмульк предложил разделиться — кому-то выйти на речной берег, а двум другим попробовать проникнуть в дом. Паррот согласился и командировал на берег Демьяна — он ловок, быстроног, догадается, как задержать беглеца. Демьян вдруг отказался:

— А кумушку свою куда я дену? Не вы же, ваше превосходительство, ее таскать станете! А спрятать ее тут негде! Не доглядишь — унесут, ей-богу, унесут!

— Хорошо, оставайся с господином Парротом, а на берег пойду я, — сказал Маликульмульк. Паррот опять понял, в чем дело, и возразил: если Круме попытается уйти через реку, господин Крылов в лучшем случае пошлет ему воздушный поцелуй, ибо задержать не сумеет.

— Я сам пойду, — вызвался физик. — А вы оба попытайтесь войти во двор через калитку и проникнуть в дом. Там наверняка прячется Теодор Пауль. Делайте что хотите — только заполучите его… Крылов, вы знаете, насколько это важно.

— Знаю не хуже вас, Паррот.

Демьян показал физику, как выйти переулком к реке, и тот побежал легко, словно пятнадцатилетний мальчик, и черная его епанча сделалась смутным пятном — снег валил все сильнее, уже лежал пластами на плечах и на шапках.

— Ну, пойдем, благословясь, — сказал Демьян и оскалился. — Вы, ваше превосходительство, за мной ступайте. Я-то не пропаду. А ежели чего — кумушку мою выручайте!

Он рассмеялся — но от этого тихого смеха Маликульмульку стало страшновато. Недаром Демьяна прозвали Пугачом — он явно имел опыт жестоких драк, да и кровь, кровь… шальная, неуемная кровь, которая лишь малость попритихла в Лифляндии, но не уснула, отнюдь не уснула бунташная казацкая кровь…

Калитка была закрыта на щеколду, но у Демьяна имелся нож, чему Маликульмульк вовсе не удивился — он бы и тому не удивился, если бы медная одноногая кумушка в ватном тулупчике, чтобы сбитень не стыл, оказалась вдруг горным единорогом, заряженным картечью. Поковырявшись, Демьян торжественно распахнул калитку:

— Извольте, ваше превосходительство!

И тут же он, попятившись, эту калитку захлопнул.

— Ты что это?..

— Чш-ш-ш-ш…

Прижавшись боком к забору, Демьян глядел в щелку, а Маликульмульк стоял рядом, уже понимая: Круме вышел во двор.

— Закинул в сани мешок, опять на крыльцо взошел… — прошептал Демьян. — Никак в дальнюю дорогу собрался… Ого!..

— Что — ого?

Демьян, не удостоив канцелярского начальника ответом, распахнул калитку и вбежал во двор с кумушкой наперевес, словно в штыковую атаку. Маликульмульк, как мог, последовал за ним и увидел такую картину.

Эмиль Круме стоял у саней, имея на плече длинный мешок — а, статочно, и не мешок, а завернутое в холстину человеческое тело. Он собирался свалить этот груз в сани — но окаменел, глядя на подбегающего Демьяна. Тот, подбежав, намерился было ударить Круме в живот деревянной ногой кумушки примерно так, как учил пехотинцев покойный фельдмаршал Суворов. Но Круме был мало того, что не дурак, но еще и ловок — он, присев, подставил под удар свой продолговатый груз, да так ловко, что Демьян, сам того не желая, сшиб тело с плеча и отправил прямиком в сани.

Затем они обменялись кулачными ударами — полудюжиной, как показалось Маликульмульку. Круме был выше, руки имел длинные и знал, как использовать это преимущество. Пока Маликульмульк, опомнившись, подбежал к саням по глубокому снегу, занеся над головой свою неизменную трость, Круме опрокинул противника, схватил лошадь под уздцы и бегом повел ее за дом — туда, где наверняка мог огородами спуститься к реке. А уж коли попадет на реку — то поминай как звали. Разве только Паррот не побоится стрелять среди бела дня.

Демьян ловко вскочил и, оставив кумушку, побежал за Круме. Он скрылся за тем же углом, а Маликульмульк почему-то остановился. Ему послышался стон.

Взбежав на высокое крыльцо, он распахнул дверь, в два шага одолел сени и оказался в просторной комнате, убранной на немецкий лад, заставленной ящиками и двухведерными бочатами. Там никого не было — а ощущение, будто стонет умирающий, привязалось и не отпускало. Маликульмульк даже нагнулся и заглянул под стол. Тогда лишь он увидел на светлом деревянном полу темные пятна. Стянув перчатку, он потрогал пятно. Кончик пальца сделался красным — свежая кровь…

Одно из двух небольших окон, прорубленных на высоте человеческого лица, смотрело на реку. Она была в двух сотнях шагов от дома. Маликульмульк подошел, вытянул шею и увидел, как Круме сводит лошадь с некрутого откоса на лед. Демьян был уже в нескольких шагах от него, а навстречу выбежал Паррот — разумеется, с пистолетом. Помочь им Маликульмульк не мог — он мог лишь смотреть и просить Господа: Боже, помоги, дай нам изловить злодея! Но молитва была, видать, неправильная — Круме бросился в сани и послал лошадь прямо на Паррота; тот, отскочив, выстрелил и промахнулся; Демьян попытался бегом догнать сани, поскользнулся и упал.

Круме держал путь в сторону двинского устья. Санки делались все меньше, снегопад съедал очертания, темное пятно таяло, таяло… пропало…

Тогда Маликульмульк вышел из комнаты, где только что совершилось убийство, медленно сошел во двор и по Демьяновым следам направился к реке. Увидев, что Демьян и Паррот возвращаются, он стал махать им рукой, показывая: сюда, ко мне, в дом!

Втроем они поднялись наверх.

— Тут был Теодор Пауль, — сказал Паррот. — Это его кровь. Мы опоздали — и мы можем опять опоздать, если задержимся тут. Бедный Теодор Пауль мог нам рассказать, кто подговорил его отравить нашего герра Струве. Если бы вы сразу поехали сюда, Крылов!..

— Он бы спрятался и не стал со мной разговаривать, — хмуро ответил Маликульмульк.

— Но при вас этот чертов Круме не посмел бы его заколоть, как поросенка.

— Если бы меня впустили в дом…

— Не посмел бы. Черт, мы спугнули его… куда же он теперь отправится? Зная, что мы здесь, он может въехать в крепость и — прямиком в Николаевскую богадельню…

— Там Давид Иероним.

— Давид Иероним никогда никого пальцем не ударил… вы, наверно, тоже…

— А чего мы тут ждем? — спросил Демьян, устав слушать перепалку на немецком языке. — Догонять же надо! Он с покойником далеко не уедет — где-то труп выкинет! А славное тут хозяйство, чего только нет…

Сбитенщик принюхался.

— Травами пахнет! А что в бочатах?

Их было три, и стояли они рядком, словно братья; похоже, с одинаковым содержимым…

— А в бочатах, сдается, тот самый бальзам, который выкрали с лелюхинской фабрики, — ответил Маликульмульк. — Помнишь, как мы ее сторожили?

— Нужно спешно найти ормана, — перебил его Паррот. — И ехать на помощь Гринделю. Скажите вашему другу — пусть бежит на улицу. Может, ему повезет.

Когда Демьян ушел, Маликульмульк присел, примерился, обхватил бочонок и поднял его, сильно прогнув спину и выставив брюхо.

— Откройте мне дверь, Паррот.

— Вы с ума сошли?

— Я должен убедиться, что это — украденный бальзам. И доказать, что в аптеке Лебедя продают лелюхинский бальзам!

— Для чего?

— Для того, чтобы распутать всю интригу вокруг бальзамного рецепта.

— Оставьте этот дурацкий бочонок! — вдруг закричал Паррот. — Если не будет ормана — придется идти пешком, бежать! Тут же окраина — может, ближайшее место, где можно взять ормана, — Гостиный двор!..

Маликульмульк, не говоря ни слова, развернулся и ударил в дверь задом. Затея удалась — он попятился и в сенях проделал тот же трюк.

Потом пришлось разворачиваться очень осторожно, чтобы не слетать со скользких ступенек.

Философ и должен быть упорен, так говорил он себе, продвигаясь с бочонком к калитке, философ должен презирать телесные трудности и идти избранным путем, неужели человек, преследовавший своей сатирой саму покойную императрицу, не выдержит поединка с бочонком бальзама?

Сколько до Гостиного двора, он не знал, но полагал — не более полуверсты. Полверсты для вставшего на задние лапы медведя, который осознает свою силу, — разве много? Вот только трость, как продвигаться по заснеженным улицам без привычной и надежной трости?

Слушать, что говорит Паррот, он решительно не желал.

В мире больше не было Паррота. Снегопад его съел.

Калитка открывалась вовнутрь. Пришлось ставить бочонок в снег. Потом поднимать. Удовольствие сомнительное — однако иного пути нет. Есть пустынная улица, ведущая через весь Московский форштадт к крепости. Есть тишина, которую не слишком портят детские голоса из переулка. Ну что же, сказал себе философ, вот прекрасное средство сократить дорогу — считать шаги. Раз, два, три, четыре, трость придется добывать новую, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, если у Паррота недостанет ума…

— Да ваше же превосходительство! — закричал, возникнув перед ним, Демьян. — Что это вы?! Совсем сдурели?!

Демьян был ловок и сообразителен — он отнял у Маликульмулька бочонок и установил в снегу, велел ждать, побежал за тростью и за кумушкой, вернулся же с маленькими салазками на деревянных обледенелых полозьях, происхождение коих было весьма туманно — скорее всего, салазки он отнял у детишек, для которых снегопад — главный праздник. Бочонок взгромоздили на салазки, сверху пристроили кумушку. Откуда-то взялся молчаливый Паррот и возглавил процессию. Шел он быстро, то и дело оборачивался — высматривал ормана. За ним Демьян тащил салазки, замыкал шествие недовольный Маликульмульк. Ему вспоминался Теодор Пауль — живой, услужливый, работящий. Чем же соблазнили бедолагу? Мог ли быть этим соблазнителем Эмиль Круме? Он спрятал горе-отравителя в доме, принадлежащем Преториусу, но что, коли он сделал это всего лишь по просьбе сводной сестры Клерхен? Однако Круме убил Теодора Пауля — или же кого-то другого, и успел вывезти тело, но где в таком случае аптекарский подмастерье? Было над чем поломать голову…

Ормана встретили на подступах к Гостиному двору и тут же подрядили его до Рижского замка. Насилу уместились в санках вместе с бочонком. По дороге Маликульмульк растолковал Демьяну, что бочонок нужно доставить к Южным воротам и велеть вызвать дворецкого Егора Анисимовича, тот все поймет, если сказать, что гостинчик — от господина Крылова. После чего сбитенщику следовало спешить к Николаевской богадельне — как знать, может, и его помощь потребуется.

Маликульмульк и Паррот велели от Карловских ворот выезжать на Большую Кузнечную. Там они сошли у крытого перехода в проходной двор, который в рыцарские времена звался Иоанновским подворьем, и молча пошли к богадельне.

У двери они остановились и разом сделали одинаковый жест: извольте, сударь, проходить вперед. Тут лишь Паррот впервые за весь день улыбнулся.

— Нам нужен Вайс, Крылов, — сказал он, — младший смотритель Герман Вайс. Что бы ни случилось — спасать его, а старуху — как выйдет. Потому что она будет лгать и изворачиваться, или даже молчать, как каменное надгробие, а он, скорее всего, заговорит.

— Это он приютил ее в богадельне?

— Да.

Воздух в Риге был не самый свежий — как и во всякой крепости, но по сравнению с ароматами богадельни уличный запах, в котором главный тон задавали конский навоз, деготь и кухонные отбросы, казался райским благоуханием. Здешних жителей мыли, надо полагать, очень редко, а чистое белье старикам выдавали по большим праздникам.

Паррот взбежал по лестнице, заглянул в коридоры, в комнаты. Маликульмульк тем временем степенно вошел в трапезную, оттуда — на поварню. Встретились они на лестнице, и каждый, не дожидаясь вопроса, помотал головой: нет, Круме не появлялся.

— Он, верно, покатил вниз по Двине. Если выкинуть мертвое тело на льду, где-нибудь за Кипенхольмом, снег припорошит его — и потом оно в ледоход уплывет себе в море, — сказал Маликульмульк. — Если так — то он скоро здесь будет.

— И хорошо, коли один. У него есть господин, чьи тайные поручения он выполняет.

— Видау?

— А с чего вы взяли?

Маликульмульк несколько смутился. Той ночью он ведь так и не признался Гринделю с Парротом, что за дама пряталась под одеялом.

А меж тем одно то, что Софи подослали к канцелярскому начальнику в сопровождении Эмиля Круме, уже было дурным знаком.

Какая связь между рябым полукровкой и бывшим бургомистром? Тогда Маликульмульк как-то не придал особого значения этой связи: очень вероятно, что богатый бюргер прикормил для некоторых поручений простолюдина. Но простолюдин — убийца, а это уже меняет дело.

Круме искал беглую сестру Видау и почти отыскал. Но не странно ли, что старуха, избежав смерти, не к брату отправилась, а скрылась в вонючей богадельне? Кто вывез ее на санях по Двине и бросил погибать на льду? Не Круме ли? И он же, выяснив, что женщина спаслась, пустился по ее следу — потому что таков был приказ…

Осталось только понять — что плохого сделала Видау родная сестра?

— Так при чем тут Видау? — спросил Паррот.

— Я еще не знаю.

— Идем. Нужно найти Давида Иеронима. Надеюсь, он устерег Вайса.

Они поднялись на третий этаж богадельни, где были чуланы, склады для одежды и постельного белья, комнатки смотрителей.

— Сюда, — сказал Паррот и постучал особым образом — сперва дважды, потом трижды.

— Где лежит книга Ловица? — спросил из-за двери Давид Иероним.

— На полке справа от окна, рядом с другими трудами о свекловичном сахаре, — ответил Паррот. — Это мы, отворяй!