Шулер уже был совершенно готов к выходу — и фрак на нем сидел куда лучше, чем на Маликульмульке. Да и видано ли, чтобы фрак ловко сидел на медведе? Когда-то давно Маликульмульк завидовал тем, кому для красоты и успехов в свете довольно найти хорошего портного. Теперь он на все ухищрения мужского щегольства попросту махнул рукой.

— О-о! — сказал, увидев его, фон Димшиц. — Мое сердечко, ты права — этот господин понял, что пора жениться. Плохо лишь, что дочерей у герра Видау нет, а правнучки еще слишком малы.

— Кого я увижу там? — спросил Маликульмульк.

— Самого хозяина, Мельхиора Видау. Он не дворянин, но в Риге эта фамилия значит больше, чем в столице фамилия Голицыных или Трубецких, — отвечал шулер. — Он — патриций.

— У вас тут возрождение Древнего Рима?

— Эти бюргеры, которые из рода в род сидят в магистрате и правят городом, сами себя так называют. Им нет нужды покупать дворянство. Это особая гордость, герр Крылов. Так вот, вы увидите самого Мельхиора Видау, двух его сыновей, членов магистрата, троих внуков… он истинный патриарх!

— Будут ли там дамы? — спросила фрау Векслер.

— Фрау Видау будет, несомненно, также невестки, возможно, жены внуков, замужняя внучка… вспомнил! Одна невеста для вас все же нашлась! Старший внук старика женат на очаровательной женщине, и вместе с ними живет ее незамужняя сестра.

— Сколько же лет этому герру Видау? — удивленно спросил Маликульмульк.

— Кажется, девяносто. И помирать он не собирается. Ноги не слушают его, а в остальном он бодр и правит своим семейством, как истинный патриций. Вы оставили ормана у дверей?

— Да.

— Не скучай без нас, сердце мое, — с тем фон Димшиц поцеловал невесту и позволил Марте накинуть себе на плечи большую, подбитую мехом епанчу. Фрау Векслер сделала Маликульмульку знак — прижала палец к губам и этим же пальцем указала на жениха. Сие означало: вы обещали присмотреть за ним!

Маликульмульк покивал: о да, разумеется!

Дом Видау стоял на Большой Песочной, так что ехать оказалось недалеко. Это было великолепное здание, выстроенное уже на новый лад, в три этажа, с высокой черепичной крышей, с большими дверьми, обрамленными целой каменной гирляндой. Рядом участок земли был огорожен забором.

— Видау хочет поселить младшего сына с семьей рядом, чтобы чаще видеть внуков, — объяснил фон Димшиц. — Теперь в Риге много старинных одноэтажных домов сносят, чтобы поставить новые здания. Одноэтажный дом, построенный еще при шведах, а то и при поляках, занимает много места — при нем же непременно и двор, и хлев, и курятник, и свинарник! А ратсману вроде Видау это ни к чему, ему разве что каретный сарай нужен и конюшня, да и те могут находиться в предместье — кому охота нюхать навоз? И так его на улицах предостаточно.

Войдя в здание, Маликульмульк изумился — оно было убрано с немалым вкусом, и дубовая лестница не кривая, как часто ставили в рижских домах, а прямая, устланная ковром, на ступеньках в кадках — целая роща померанцевых деревьев, и на стенах — бронзовые канделябры. Их с фон Димшицем сопроводил в гостиную дворецкий, какого бы и князь Голицын не постыдился.

В просторной гостиной собралась семья Видау — казалось бы, всего два сына у старика, уже немолодых, три внука и внучка, но с каждым сыном и с каждым внуком — супруга, внучка, разумеется, с мужем, и тут же — стайка юных правнуков, и кто-то еще из родни, так что почти все кресла, все диваны заняты дамами и пожилыми господами. Маликульмульк отметил, что дров в этом доме не жалеют, и дамы могут щеголять тонкими платьями, шелковыми вышитыми шалями, а не кутаться, как в Рижском замке.

Сам хозяин сидел в большом кресле, в глубине гостиной, одетый во фрак — но во фрак, какие носили в восьмидесятые, поди, годы, отделанный позументом. Он и причесан был на старый лад, и волосы были напудрены — если только это были натуральные волосы, а не отлично изготовленный парик.

Это воистину оказался девяностолетний старец — длинное лицо в морщинах, запавший рот, явно уже беззубый, и кожа какая-то рябая.

— Герр Крылов, добро пожаловать в мой дом! — сказал он, когда шулер и канцелярский начальник встали перед креслом. — Вы, фон Димшиц, у нас уже почти свой человек, а вас, герр Крылов, я хотел бы видеть среди своих друзей. Я люблю литераторов. Могу похвалиться знакомством с Августом фон Коцебу. Вы ведь также драматург?

Менее всего Маликульмульк ожидал услышать от старца такую речь.

— Да, герр Видау, я написал несколько пьес, и они напечатаны в «Российском феатре», — отвечал он. — Пьесы Коцебу я читал…

— По-немецки?

— Нет, «Ненависть к людям и раскаяние» — уже в русском переводе. А комедии даже видел на театре.

— У нас? Я мечтаю дожить до того дня, когда в нашем театре заведутся хорошие актеры. Но Господу, кажется, угодно, чтобы я жил вечно… Садитесь, герр Крылов, ко мне поближе. Мы с Августом давние знакомцы — с тех времен, как он служил асессором апелляционного суда в Ревеле. Он тогда был еще очень молод, он получил назначение в восемьдесят третьем, а в восемьдесят пятом был назначен президентом Ревельского магистрата. Блестящая карьера! Но он ее погубил — знаете, как? Он основал любительский театр! Ревельские бюргеры не поняли, для чего ему это баловство — а он ведь и сам выходил на сцену… Хотите, угадаю, что вы мысленно произнесли?

— Извольте, герр Видау, — сказал Маликульмульк, располагаясь в удобном кресле напротив старика. Фон Димшиц отошел к шкафам, сквозь стеклянные дверцы которой был виден бесценный венсеннский и севрский фарфор, и стал изучать пастушков с пастушками, кавалеров с дамами, нимф с купидонами. Маликульмульк отметил, что в этом доме собирают ценные редкости — как во многих богатых рижских домах, причем не просто из любви к искусству — такие вещи с годами становятся все дороже.

— Вы произнесли: а чего же ждать от людей, у которых на уме одни сделки и обычаи пятисотлетней давности? Я угадал! — воскликнул Видау, глядя в глаза Маликульмульку с неожиданным для его лет и здоровья задором. — Мне жаль, что ваше знакомство с рижским обществом началось не слишком удачно. У нас тут есть образованные люди, читающие, музицирующие… Когда ты ратсман в шестом или седьмом поколении, а твоему богатству завидуют курляндские бароны, то можешь позволить себе такую роскошь — не беспокоиться о деньгах. Знаете, у кого самые бестолковые траты? У тех, кто разбогател недавно. Им нужно покупать все — все! А цены вещам они не знают, своих истинных потребностей тоже не знают. Я не думаю о деньгах, потому что у меня есть все — кроме здоровья. И стараюсь собрать в своем доме тех, кто, как я, доволен тем, что имеет. Вот Леонард — он доволен своим состоянием и играет в карты по маленькой. Больше всего на свете он любит свою скрипку — и это мне в нем тоже нравится.

— Герр Крылов тоже играет на скрипке, — вставил шулер. — Мы бы могли устроить здесь маленький домашний концерт.

— Мы подружимся, — уверенно сказал Видау. — Герр Крылов, может быть, хоть вы расскажете мне правду о том, как бедного Коцебу сослали в Сибирь? То, что говорил он, когда весной мы встретились, было совершенно нелепо. Он спешил в Кёнигсберг, провел в Риге лишь день. Мы здесь настолько благодарны покойному государю за его мудрые решения, что даже в мыслях боимся в чем-то его упрекать… и все же… Герр Крылов, если вам что-то известно об этом деле, умоляю, поделитесь!

Это действительно была странная история, которая дошла до Зубриловки в зловещем виде. Варвара Васильевна даже сгоряча настаивала, что Косолапого Жанно нужно спрятать в какой-то из дальних деревень, и чуть ли не с фальшивой бородой. Ибо если пострадал благонамереннейший Коцебу и был отправлен куда-то за Тобольск, то злоехидного вольтерьянца Крылова повезут до самой Камчатки.

Коцебу, человек мирный, добродушный, склонный во всем примечать смешные черточки и от души им радоваться, при этом имел способность восстанавливать людей против себя. Он еще до Ревеля успел потрудиться в дирекции петербуржского немецкого театра и отметиться в когорте драматургов, сделавших главным героем своей очередной трагедии Дмитрия-Самозванца. Затем он путешествовал, в Германии написал сгоряча такой памфлет, что пришлось скрываться от полиции, вернулся в Россию, опять поступил на службу, какое-то время пробездельничал и подал в отставку. В девяносто седьмом он был приглашен в Вену на должность секретаря императорского театра и там прославился как неслыханной плодовитостью по комедийной части, так и ссорами с актерами. Пришлось покинуть столь приятный пост и, благо император Франц назначил ежегодную пенсию в тысячу флоринов, опять пуститься в беззаботные путешествия. Весной восьмисотого года Коцебу вздумал увидеться с родственниками первой жены и со старшими детьми, которые воспитывались в Санкт-Петербурге, в кадетском корпусе.

Первым российским городом на его пути был Поланген. Там драматурга арестовали и под конвоем повезли в Митаву. Было это в конце апреля. Перепуганная жена и дети поехали следом — и напрасно. Из Митавы его без всяких объяснений отправили в Витебск, и там лишь он узнал, что цель его вынужденного путешествия — Тобольск. В доказательство показали ему его новый паспорт, выправленный по приказанию императора Павла Петровича. А принадлежащий ему багаж, оставшийся в Митаве, попросту конфисковали.

— Я знаю примерно столько же, сколько вы, герр Видау, — сказал Маликульмульк. — Вы даже знаете более — вы ведь с ним встречались.

— Он рассказывал, что ожидал увидеть в Тобольске дикарей, но приехал — и обнаружил, что в городском театре идут его комедии! Оттуда он писал императору, клялся в своей благонадежности, а несколько дней спустя его повезли еще дальше — в город Курган. Это было в июне, а в июле пришло высочайшее повеление — Коцебу освободить и немедленно отправить в Санкт-Петербург. Дорога до Москвы заняла меньше месяца — представляете, с какой скоростью он мчался? — спросил Видау. — Но что говорят в столице об этом странном случае? Отчего покойный император простил моего приятеля, мне известно, однако за что он его простил? В чем он согрешил?

— Вы имеете в виду ту пьеску о кучере Петра Великого? — осведомился Маликульмульк.

История была вполне в духе Павла Петровича, преклонявшегося перед памятью предков. Как это творение попало ему в руки — неведомо, он прочитал, растрогался, и автор пьески непременно должен был быть вознагражден — Коцебу мало того, что воротили в столицу, так ему еще подарено было поместье в Лифляндии с двумя сотнями душ, он вмиг оказался надворным советником и директором немецкого придворного театра с жалованьем свыше десяти тысяч рублей в год. Император объявил себя также его поклонником и велел ставить его пьесы в Эрмитаже — ради такого не жаль и в Сибирь прокатиться…

— Да. Так что ж говорят в столице?

По дороге в Ригу Маликульмульк побывал в Москве и в Санкт-Петербурге. Кое-что слышал — событие-то было недавнее.

— Некоторые полагают вину Коцебу в том, что он был писателем — и этого довольно. По крайней мере, так выразился граф Кутайсов, а он был близок к покойному императору и знал немало. А другие считают — напрасно Коцебу путешествовал во Францию, да еще дважды, и в самый разгар бунта. Но путешествия — еще не самый весомый повод. Ваш приятель перевел с французского историческое сочинение маркиза де ла Валле о философских воззрениях времен Людовика Четырнадцатого, а маркиз-то оказался отъявленным бунтовщиком. Возможно, сей перевод и попал в руки к покойному императору с десятилетним опозданием. Такое случается…

Маликульмульк полагал, что дал исчерпывающий ответ. Но Видау, помолчав, еще раз повторил вопрос, и это уже была не благодушная болтовня гостеприимного хозяина — он требовал ответа.

— Мне более ничего не известно, герр Видау, — сказал Маликульмульк. — Я ведь был в столице накануне коронации государя, всех интересовало только это событие. Но, если угодно, я напишу друзьям, они постараются узнать больше.

Он только не добавил, что друзей-то почти не осталось. У столицы свои замашки — когда человек сперва несколько лет разъезжает по провинции, потом и вовсе поселяется где-то под Тамбовом, его забывают. Даже самый талантливый сочинитель должен постоянно напоминать о себе.

— Буду признателен. Мы с вами друзья по несчастью, любезный герр Крылов, мы оба теперь — жители провинции. Но вы рано или поздно вернетесь туда, где хорошие театры, а я останусь тут навсегда… — это было сказано с удивительной, болезненной просто искренностью. «Навсегда» в девяносто лет — это уже почти эпитафия.

Даже непонятно было, что тут ответить.

— Мне кажется, провинция осталась за стенами вашего дома, герр Видау, — догадался фон Димшиц. — Здесь — музыка, новые книги, интересные разговоры. Не все ли равно, что снаружи?

— Я тоскую по театру, милый Леонард. Впрочем — мое положение действительно не так уж скверно. Меня любят — дай вам Бог, чтобы и о вас в старости заботились не хуже. Меня любят — стоило прожить такую долгую жизнь, чтобы сказать это, понимаете?

Тут Маликульмульк заметил, что любящие сыновья с невестками, внуки и правнуки мало того, что не участвуют в беседе, так еще держатся на расстоянии в три-четыре шага по меньшей мере. И рядом с Видау никого из них нет.

— Одно плохо — уходят старые мои приятели. Покойный Илиш не был мне близким другом, но я, когда еще бывал в магистрате, часто заходил к нему в аптеку. Мы были добрые приятели, хотя он — моложе… да, он — моложе, а ушел первым. Вы не представляете, герр Крылов, как много сделали для своего начальника тем, что потребовали вскрыть тело моего покойного приятеля. Я вам прямо скажу, когда над нами поставили генерал-губернатором русского, все мы были очень недовольны. Рига — немецкий город, разве у его величества мало честных и преданных генералов-немцев? Насколько я знаю, нас среди офицеров — большинство. А присылают русского, князя Голицына. И чего прикажете от него ждать? И вот начальник его канцелярии помогает полиции раскрыть убийство рижского бюргера! Указывает на ошибку врача, требует вскрытия тела! Герр Крылов, я знаю, что такое политика, что такое интриги, я чуть не сорок лет в магистрате, был и ратсманом, и бургомистром. Один такой поступок заменит множество речей и распоряжений… дети! Вы слышали, что я сказал?

Голос Видау был довольно громок — видно, сказывалась давняя выучка: командовать собранием в магистрате, когда разгорается спор, примерно то же, что эскадроном на поле боя. Сыновья и внуки подошли поближе.

— Да, отец, — произнес мужчина лет шестидесяти, крепкого сложения, с таким же длинным лицом и рубленым подбородком, как старец Видау, с таким же звучным голосом, с напудренными волосами, причесанными, как при покойном Павле Петровиче, в две букли и с замшевым кошельком для косы на затылке. — Это так. Его сиятельство и впредь будет защищать русских, было бы странно, если бы он от этого отказался. Но вы, герр Крылов, показали, что и наши бюргеры могут чувствовать себя под защитой генерал-губернатора. Представь меня, отец.

— Ну да, я завладел вами вопреки всем правилам приличия! — рассмеялся Видау. — Я вообще в последнее время все меньше беспокоюсь о приличиях и все больше — о своем удовольствии. Я столько времени занимался серьезными делами, что заслужил несколько лет удовольствия. Больше меня к серьезным делам и на канате не подтащишь. Рекомендую — мой старший сын Отто Матиас Видау. Еще десять лет назад я бы с гордостью рассказал, как много значит его слово в магистрате. А теперь я с не меньшей гордостью скажу — сын выписал для меня первое издание «Разбойников» Шиллера, то самое, анонимное! У меня есть, разумеется, и Маннгеймское, и издание Леффлера, но о самом первом я просто мечтал. И вот я горд — да, я горд тем, что мой сын дарит мне не посуду, не мебель, не золотую табакерку, а книгу.

Маликульмульк с удивлением посмотрел на Отто Матиаса — этот господин меньше всего был похож на сентиментальное дитя, приносящее матушке своей цветочек или батюшке своему — книжку. А Видау-младший улыбнулся, как если бы услышал восторженные слова от играющего младенца. Может статься, отец, отошедший от дел и придумавший себе красивые игрушки, был для него теперь почти младенцем, как знать — Маликульмульк, потерявший отца довольно рано, никак не мог вообразить себя взрослым и даже постаревшим сыном…

Очевидно, по классификации Паррота Отто Матиас Видау был классическим родителем. А вот Видау-старший, возможно, подростком. Паррот предупреждал, что подростки могут плодить детей, но ответственности за них не ощущают. И что такое ответственность, когда сидишь на мешках с золотом, накопленным твоими деловитыми предками? Нанять учителей и полностью доверить супруге гардероб наследников, этого довольно. Потом, войдя в возраст, они сами, глядя на тебя, начнут делать карьеру — и будут всюду хорошо приняты. Очень просто… позвольте, а где же супруга?..

Маликульмульк стал искать взглядом женщину примерно одних с Видау лет, но дамы в гостиной все казались не старше сорока. Он знал многие хитрости, он своими руками трогал накладные бюсты, видел, как наносятся на немолодое лицо белила и румяна, однако в восемьдесят лет выглядеть сорокалетней — это уж чересчур…

— А это — мой младшенький, Эрнест Матиас, — Видау жестом подозвал к себе второго сына. — Он у меня хитрец, он взял самую красивую невесту в Риге. Хотите — мы и вас тут женим, герр Крылов! Да, да! В моем семействе давно не было свадеб, а свадебные хлопоты — самые приятные в мире! Эльза, Анне-Мария, Фредерика! Где Софи? Приведите сюда Софи!

Маликульмульк окаменел. Этот буйный старец ставил свои причуды превыше всего — с него бы сталось послать сейчас же за православным священником и устроить венчание прямо в гостиной. Но женщинам было виднее, они лучше знали патриарха и его шуточки. Раздался чей-то смех, и гостиная словно ожила — перекличка молодых женских голосов, суета правнуков, вопросы и ответы, все это вдруг вызвало в Маликульмульку редкое чувство по имени «зависть». Он осознал, что тут собралась семья, настоящая, в четыре поколения, а скоро будет и пятое. Семья создала свои законы, каждый в ней занял то место, которое было ему предназначено, и незримо присутствовали предки чуть ли не с тринадцатого века, и незримо присутствовали потомки, как же без них…

В семействе Голицыных было чуть иначе: два поколения и никаких патриархов. Отец, мать и дети, поколение старших, к которому уже принадлежал Маликульмульк, и поколение младших. Голицынское семейство было ядром компании компаньонов и приживалов, оно не имело своего старца, подобного древесному стволу с ветвями. Сергей Федорович со временем стал бы таким старцем — но то время было еще очень далеко. А тут — как на трогательной немецкой гравюре добрый дедушка, окруженный полутора десятками потомков.

Может, еще не поздно?..

— Софи! — нетерпеливо позвал Видау, и вдруг все смолкло, дети с внуками расступились, и по короткому коридору быстро прошла и остановилась перед креслом молодая женщина.

Она была — почти как княгиня Голицына в молодости, тоже рыжеволоса, но волосы не огненного, а медового оттенка, черты лица не так правильны, более округлы, и нрав — не бешеный, скорее игривый. Она улыбалась старцу Видау, как доброму приятелю, и он улыбался, радуясь красоте.

— Вот, герр Крылов, моя новая внучка. Когда мой внук Альберт женился, я ему сказал: эй, Альберт, берегись, тут не Турция! Если с вами поселится сестрица твоей жены, это добром не кончится, не сможешь ведь ты равнодушно смотреть каждый день на такую красавицу! Но он дал мне слово, что Софи станет ему как сестра. Хорошо, сказал я, твоя сестра — значит, моя новая внучка. Садись рядом со мной, Софи…

Кто-то сразу пододвинул табурет, женщина села — рядом с Видау и визави с Маликульмульком, вытянув стройные ножки и скрестив ступни в голубых атласных туфельках. Они так выглянули из-под ее подола, что философ уставился на них — и глаз отвести не смог. Голубые туфельки на узких ступнях, а под легким шелковым подолом — незримые голубые ленты, перекрещенные и завязанные на тонких лодыжках.

— Добрый вечер, фрау Софи, — сказал фон Димшиц и, склонившись, поцеловал красавице руку.

Маликульмульк понял, что перед ним — молоденькая вдовушка. Траур она уже сняла — значит, вышла замуж совсем девочкой.

— Добрый вечер, — ответила она шулеру звонким, совершенно детским голоском. — Ну что, сразимся сегодня с Альбертом и Цецилией?

— Сразимся и обыграем! — пообещал шулер. — Если выиграем у них два талера, я добавлю, и вы купите себе новые туфельки и чулочки.

— Заговор, заговор! — закричал Видау. — Леонард, я тебе ее не отдам! Не надейся! Моя Софи стоит побольше двух талеров!

Маликульмульк перестал понимать, зачем пришел в эту гостиную. Он смотрел на носки своих сапог — тех, что предназначены для светской жизни. Шум, поднятый Видау, раздражал его безмерно. Наконец он поднял голову — и увидел, что Софи хмурится и молчит. Ей тоже было не по нраву это веселье, эти шутки новой родни, эти отважные гипотезы ее будущего: отдать ли ее за бургомистра, за курляндского барона, везти ли ее красоту напоказ в Санкт-Петербург, в Вену или в самый Париж.

Их глаза встретились.

И Маликульмульк впервые в жизни прочитал в женских глазах:

— Уведите меня отсюда…

Он встал, неловко повернулся, предлагая ей округленную руку. Она тоже встала и, приняв это предложение, повела его в дальний угол гостиной.

— Я видела вас, герр Крылов, на новой улице, у аптеки Слона, — сказала Софи. — А вы меня не заметили, вы были там с учеником герра Струве и его другом, тем, что был учителем в семействе графа фон Сиверс.

— Это Давид Иероним Гриндель и Георг Фридрих фон Паррот, — ответил он.

— Гринделя я знаю, а кто он, этот Паррот? Откуда он? Мне показалось, француз.

Ну вот, подумал Маликульмульк, еще одна пташка попалась в сети к Парроту.

— Видимо, кто-то из предков был французом… французом-гугенотом, я полагаю, сбежавшим от католиков в какое-то тихое германское княжество…

— Каким гугенотом?

— Лютеранином, — чтобы не затевать лекции о французских войнах в шестнадцатом веке, объяснил Маликульмульк. И без малейшего чувства превосходства — наоборот, он был бы сильно озадачен, если бы красавица знала такие вещи.

— Он иногда бывает в Риге, а где он живет? — не унималась Софи.

— Он живет в Дерпте. Там восстанавливают университет, и он приглашен профессором физики. Там же теперь живут его дети.

— Он женат?

— Он вдовец.

— Я так и думала, — сказала Софи. — Герр Крылов, дайте знать, когда он опять приедет, я попрошу дедушку пригласить его к нам.

— Вы всегда называете герра Видау дедушкой? — спросил Маликульмульк.

— Он сам предложил, я обрадовалась — у меня ведь была только бабушка. Это так было забавно — вдруг обрести брата, и дюжину других родственников, и, наконец, дедушку!

Софи чем-то напомнила ему в этот миг Тараторку — хотя пятнадцатилетняя Тараторка отчаянно старалась повзрослеть, а фрау Софи, напротив, взрослеть совершенно не желала — ей явно нравилось быть ребенком, любимой внучкой. Любопытно, как это дитя перенесло тяготы замужества, подумал Маликульмульк, весьма любопытно…

— Вы любите герра Видау?

— Да, очень! Он все время делает мне маленькие подарки, смешит меня, как будто он мой поклонник. Он чудный, милый! Жаль, что он никуда не выезжает… — Тут Софи нахмурилась и стала деловито поправлять загнувшееся кружево на рукаве, заодно выровняла медальон — чтобы лежал ровно посреди декольте. — Но скоро мы станем соседями — он велел купить землю рядом со своим домом, там осенью выкопали большой погреб… Мы с сестрой раньше жили так скучно, нас никуда не выпускали, а теперь раз или два в неделю — настоящий прием, все собираются, обязательно приглашают какого-то удивительного гостя. На сей раз — вас, герр Крылов. Вы ведь будете бывать у нас?

— Буду, фрау Софи.

Происходило что-то странное — эта говорливая Софи колдовским образом плела паутинку, закрепит ниточку на себе, на своих розовых губах — и перекинет на суконное плечо Маликульмулька, потом опять к себе — к медальончику на груди, к золотому сердечку с портретом покойного мужа, вероятно, и опять — к Маликульмульку, к его пересохшим вдруг губам. Возникала ткань, прозрачное кружевце возникало, а ласковый голос продолжал плести и протянул сквозь узоры такую ниточку: мне понравился Паррот, скрывать не стану, но мне бы очень хотелось видеть и вас, герр Крылов, вы мне очень симпатичны. К тому же Паррот приедет и уедет, а вы можете приходить к нам каждую неделю…

— Вы дедушке понравились. Он любит новых людей, любит светское общество, а вы ведь сочинитель?

— Да, фрау Софи.

— Вы пишете по-русски?

— Да, фрау Софи.

Маликульмульк не понимал, как вышло, что власть взял в свои толстые ручищи Косолапый Жанно, а ведь эта скотина только о еде способна толковать, и главным образом — с поваром Трофимом.

Философ спрятался — он не знал, как себя вести со странной фрау Софи, вдовой — и в то же время игривым шестилетним младенцем, у которого на устах одни вопросы, а в голове — уверенность, что все старшие должны охотно отвечать, любить и баловать прелестное дитя. Звонкий голосок был сильнейшим средством — разве можно в чем-то отказать такому детскому голоску, похожему на птичий щебет? Таких женщин Маликульмульк раньше не видел.

— Вам здесь понравится. Дедушка сказал — такого человека, как герр Крылов, нужно сделать нашим другом. Вы ведь станете нашим другом? Поднять переполох в полиции и добиться своего не всякий сможет. Вы с ним поговорите, он объяснит вам эту ужасную историю.

— Да, фрау Софи.

Косолапый Жанно — и тот забеспокоился, осознав свою тупость. Вставший на задние лапы медведь вел бы себя галантнее.

— Тут все дело — в рецепте бальзама Кунце. Вы ведь знаете, что это за бальзам?

— Да, фрау Софи.

— Я тоже его пью, если простужусь. Мы его и детям даем — совсем немного, в горячий чай. Он заодно помогает пищеварению, если у детей плохой аппетит. Вы слыхали эту историю с бродячим торговцем и чудесным бальзамом?

— Да, фрау Софи.

Она были очень благовоспитанным младенцем — делала вид, будто перед ней — не медведь, лишенный человеческой речи, а приятный собеседник. Она улыбалась, как будто выслушивала тонкие комплименты, до того тонкие, что лишь улыбкой и можно ответить. Или же прекрасно знала, что такая внезапная тупость и растерянность — на самом деле лучший комплимент, какого может пожелать женщина?

— Пройдемте туда, — попросила она и отвела Маликульмулька в уголок, где стоял небольшой диван. Этот закуток был отгорожен от прочей гостиной большой медной жардиньеркой с комнатными цветами. Софи села первая, очень заботясь, чтобы голубое платьице не помялось, и аккуратно разложив подол, обтянув им коленки. Но для Маликульмулька осталось менее аршина, чтобы уместиться, и он проявил величайшую осторожность. Он знал, что Косолапый Жанно достаточно тяжел и может опрокинуть легкий диванчик. Но обошлось.

— Я попросила дедушку — он мне рассказал, что там произошло, — продолжала Софи. — А ему рассказал бедный Илиш… Когда Кунце пришел в Ригу, он пытался всем продать свой рецепт… нет, не так, он со всеми купцами по очереди пробовал договориться, чтобы у него взяли рецепт, делали бальзам, а ему платили каждый месяц небольшую сумму. Сперва никто не согласился, а потом один из наших аптекарей все-таки договорился с ним. Но у себя в аптеке он торговать не мог — он только делал бальзам, а продавал Кунце. Илиш знал, кто этот аптекарь, но никому не говорил. Только дедушке однажды объяснил, откуда берется в Риге бальзам Кунце и почему его можно спокойно покупать — его ведь делал опытный аптекарь, а не сам Кунце.

— О мой Бог… — пробормотал Маликульмульк. Это была уже непонятно какая по счету версия интриги вокруг рецепта бальзама. — Вы продолжайте, фрау Софи, продолжайте…

— А мне показалось, что вам это не очень любопытно… — сказала она так, как говорят молодые женщины, желающие, чтобы их долго и красиво уговаривали.

— Очень любопытно! Особенно… — И тут он замолчал, не умея выразить простую, в общем-то, мысль: особенно когда рассказывает такая удивительная красавица с медовыми, отражающими свечные огоньки, локонами.

Красавица же повернулась так, чтобы сидеть вполоборота к собеседнику и заглядывать ему в лицо. От медовых локонов пахло какими-то цветами, неизвестными Маликульмульку, и стройный округлый стан Софи прогнулся, словно ожидая руки, которой самое время проскользнуть по спинке дивана и слегка приобнять красавицу за талию.

— А потом этот бальзам попробовал русский купец Лелюхин и захотел сам им торговать. Только он с самого начала сказал, что хочет не лекарство производить, а напиток, вроде наших горьких настоек для аппетита, только более полезный. Он предложил это Абраму Кунце, но Кунце побоялся с ним связываться. И тогда он переманил к себе кого-то из подмастерьев или учеников того аптекаря. Так рассказал бедный Илиш. Ну а тот человек явился с рецептом, только рецепт был не на бумаге, а в голове. И на Клюверсхольме появилась фабрика.

— Это очень похоже на правду, — сказал Маликульмульк.

— Это и есть правда. Но на самом деле все вышло очень плохо. Аптекарь, который помог бедному Кунце, хотел доказать, что у него украли рецепт. А доказать это трудно. Мало ли, что название то же самое? Вот у нас продаются французские блонды, которые делают, наверно, где-нибудь в русской провинции. У многих помещиц есть хорошие кружевницы. Название — то же самое, и вид похожий, тоже из шелка и золотистые, но не французские. Тем более что он, тот аптекарь, тогда должен был бы признаться, что тайно делал бальзам. Он пробовал договориться с купцом Лелюхиным, но ничего не вышло. Илиш знал об этих переговорах. А когда Лелюхин стал хорошо продавать бальзам, он просто убрал того ученика, или подмастерье, или я уж не знаю кого. Дал ему денег и отправил в Санкт-Петербург — там любой найдет себе денежное место, особенно немец.

— То есть Илиш знал точно, что рецепт Лелюхиным украден. Что же он все это время молчал?

— Сперва его просил молчать тот аптекарь. Он не хотел сделаться посмешищем для всей Риги. А почему он молчал потом — я не знаю. И дедушка не знает. Наверно, была причина. Дедушка считает — это как-то связано со взяткой, которую Лелюхин кому-то дал, чтобы бальзам Кунце предложили покойной императрице. Может быть, это даже сделал сам бедный Илиш… а теперь, если бы господин Голицын стал разбираться в этой старой истории, Илиш бы от страха рассказал все, что знает про Лелюхина. Вот Лелюхин и убил его…

— Но это ведь сын того Лелюхина! Как можно обвинять его во взятках, которые давал его покойный отец? — возмутился Маликульмульк.

— Я не знаю! Это, наверно, связано с разрешением продавать бальзам. Если бы стало известно, что Лелюхины украли рецепт, им бы запретили делать и продавать свой бальзам!

— И вы говорили о таких вещах с дедушкой?

— Да… Это же лучше любой трагедии… Дедушка любит истории, в которых есть загадка, я тоже их люблю, что тут плохого? — И Софи, распахнув большие карие глаза, посмотрела на Маликульмулька жалобно-жалобно. — Он часто зовет меня в гости, чтобы поговорить о странных историях. Я ему даже читаю вслух из журналов, особливо про привидения. Вы верите, что неуспокоенная душа может по ночам блуждать и предупреждать о несчастьях? Я в это верю, герр Крылов, а дедушка все ищет разумного объяснения, даже иногда находит. Однажды он где-то вычитал про фантскоп Робертсона и выписал этот прибор нарочно для того, чтобы объяснить мне, откуда берутся призраки и фантомы. Когда он в темной комнате показал нам покойную французскую королеву, я чуть с ума не сошла от страха!

Маликульмульк слушал и кивал. Софи рассказывала, как дитя — взахлеб, с неподдельным волнением, словно только что на экране из прозрачной кисеи луч света, пропущенный через хитро устроенные линзы, явил ей тень королевы, возникающую из мрака и растущую прямо на глазах.

Волнение было ей к лицу…

— Вы спросите дедушку — он расскажет про фантскоп! Если хотите, герр Крылов, можно будет в следующий раз устроить вечер с привидениями! — Тут Софи встала и мелкими движениями стала одергивать на себе платьице, выравнивать складки; Маликульмулька немного удивили отставленные мизинчики, живое воплощение жеманства, но Софи и жеманство было к лицу, как голосок маленькой девочки, как непосредственность котенка, требующего от хозяев игры и ласки.

Она поспешила к Видау, и Маликульмульк пошел следом, хотя совершенно не желал никаких вечеров с привидениями. Он встретил взгляд фон Димшица — шулер качал головой и улыбался так, словно желал сказать: дело идет к свадьбе, любезный друг, вас недаром пригласили!

Возле кресла Видау уже стоял ломберный столик, обитый зеленым сукном.

— Я уже не выдержу восьми робберов виста, как когда-то, — сказал Видау, — целая ночь за картами — недоступное мне удовольствие, но по маленькой, по маленькой, в ломбер, в тресет… Садитесь, Леонард, и вы, герр Крылов. До ужина мы успеем позабавиться, после ужина продолжим! Софи, где наша корзиночка с жетонами?

Маликульмульк вздохнул с облегчением — больше разговоров на диване, кажется, не предвиделось. Софи улыбнулась ему и, принеся серебряную ажурную корзиночку, ушла к сестре и другим молодым женщинам.

— Бедной девочке не повезло, ее отдали замуж за человека, который ее мизинца не стоил, — Видау покачал головой, а Маликульмульк вспомнил оттопыренные мизинчики. — Ее мать полагала, будто этот господин способен стать хорошим мужем. Но он сочинил такое удивительное завещание, что мне пришлось привлечь лучших рижских юристов, чтобы бедная Софи получила свою законную вдовью долю. Тогда Альберт уже сватался к Доротее, это сестра Софи, и я не мог бросить любимого внука, я поспешил на помощь! Вы, верно, думаете, герр Крылов, что мы тут все измеряем деньгами. Нет, еще раз скажу вам — деньги важны для того, кто вырос в нищете. Если десять поколений ваших предков ели на золоте, у вас будет совсем иное отношение к талерам и рублям…

Тут к Видау подошла женщина, полная и румяная, одетая очень богато, но странно потирающая себе руки, как будто стряхивая с них незримую грязь.

— Вот и моя Лизхен! — обрадовался Видау. — Лизхен, позволь представить тебе герра Крылова. Сегодня у тебя трудное испытание — попробуй угодить господину, которого избаловали повара князя Голицына.

— Я постараюсь, муженек, — отвечала дама, живое олицетворение бюргерских добродетелей, и Маликульмульк понял — она только что была на кухне и своими руками стряпала, лишь прикрыв дорогое платье фартуком. Потом она поспешила в гостиную — и лишь там заметила, что руки у нее в муке.

— Я полюбил ее, когда впервые попробовал ее пончики с вареньем! — сказал Видау. — И мы уже тридцать пять лет вместе. Женитесь на рижанке, герр Крылов, и будете счастливы.

После ужина, изысканности которого и княгиня Голицына позавидовала бы, опять играли, а молодежь устроила танцы под клавикорды. Маликульмульк поглядывал исподтишка на Софи, которая вальсировала с кем-то из правнуков Видау — кавалеру вряд ли было больше четырнадцати лет. Поймав его взгляд, она улыбнулась, и стало ясно — она совершенно счастлива.

— Пора, — шепнул фон Димшиц Маликульмульку. — Иначе вам придется ночевать в крепости.

— Я пойду в замок, — отвечал Маликульмульк, и они задержались еще на час.

Ни шулеру, чтобы попасть на Яковлевскую, ни Маликульмульку, чтобы оказаться в замке, извозчик не требовался. Распрощавшись с любезным Видау, звавшим их в гости на следующей неделе, и со всем шумным семейством, они вышли на Большую Песочную.

— Ф-фу! Как хорошо! — сказал Маликульмульк, радуясь морозному воздуху после гостиной, в которой к полуночи стало душно. — Послушайте, фон Димшиц, может, хоть вы знаете, отчего в крепости и в предместьях улицы носят одинаковые названия?

— Может, для горожан Большая Песочная в предместье — логическое продолжение Большой Песочной в крепости?

— Я нарочно смотрел план города — нет!..

Тут Маликульмулька что-то шлепнуло по голове, отлетело и осталось на снегу, в круге света от фонаря.

— Что за чертовщина! — воскликнул шулер. — Глядите-ка!

Он нагнулся и поднял дамскую комнатную туфельку без задника, уже довольно поношенную.

— Занятно, — сказал Маликульмульк и задрал голову. Все окна, из которых могла вылететь эта странная пташка, оказались закрыты.

— По-моему, правнуки Видау развлекаются изо всех сил, а прадедушка смотрит и улыбается, — заметил фон Димшиц и отшвырнул обувку. — Тут у них и розыгрыши в ходу, сами убедитесь. Могут подложить на стул еловую ветку. Веселое семейство.

— А оба сына Видау — ратсманы?

— Да. Что вы так смотрите вверх?

— Хочу понять, откуда выбросили туфлю.

Шулер тоже задрал голову.

— Может быть, из чердачных окошек? Но странное баловство… Пойдем. Мне не терпится оказаться дома.

Маликульмульк понял, что фон Димшиц все же съел что-то, противопоказанное желудку, и мечтает о стакане целебного отвара.

— Да, да, конечно…

Нужно было сесть за стол, пусть даже в нетопленной канцелярии, и записать историю, которую рассказала Софи. Маликульмульк, смолоду привыкший делить род человеческий на комедийные типы, опять был озадачен — ему впервые попалась женщина-дитя. В столице такая манера поведения как-то не была принята, в провинции он почти не встречал женщин, все больше — мужчин за карточным столом, и молодая хорошенькая немка его сильно озадачила. Он не понимал, как с ней говорить, — может, легче бы это понял, если бы не ощущал себя рядом с Софи мужчиной опытным, много повидавшим, умным, знающим, и одновременно — мальчиком, робеющим перед бойкой ровесницей. Уж как эти две роли совместились одновременно в одном человеке — он объяснить не мог.

На кривом перекрестке Яковлевской и Большой Замковой он распрощался с шулером и пошел, считая шаги. Ему не хотелось думать о старом хитром Видау — ведь бывший бургомистр явно подсовывал канцелярскому начальнику красивую родственницу, подсовывал с заранее обдуманным гнусным намерением — иметь своего человека в Рижском замке. И ему удалось смутить канцелярского начальника более, чем если бы натравил на жертву записную кокетку, щеголиху и вертопрашку, привыкшую пленять мужчин. Щеголих-то Маликульмульк знал, на эту породу он в столице насмотрелся.

Но мало приятного — знать, что ты нужен только в качестве канцелярского начальника…

Ох, мало…