Ольга Туманова

Мысли

Мерно капала вода, ударяя по дну раковины, и звуки, похожие на звуки метронома, прыгали по кухне, ударяясь о виски Марины Сергеевны, и сердитая обида переполняла ее, и по этой обиде качался муж, и некрасивое лицо мужа было еще некрасивее от гримасы раздражения: и устал он, и нет прокладок, и нет того, и сего нет тоже, и вызови слесаря. И, быстро орудуя то ножом, то ложкой, доставая приправы из шкафа, открывая и закрывая холодильник, Марина Сергеевна готовила обед, по времени правильнее сказать ужин, и видела уже лицо не мужа, а слесаря (лицо слесаря было не столь отчетливо, как лицо мужа, потому что мужа она видела каждый день в течение долгих лет, а местного слесаря не видела никогда, если только встретила где случайно и внимания на него не обратила): нос шмыгает, глазки наглые и взор мутен, и липкие руки трясутся. Туманное лицо нагло ухмыльнулось и потребовало водки. И обида, и досада заполонили Марину Сергеевну - не на слесаря, на мужа, что не избавит ее от подобной встречи.

Марина Сергеевна едва было не расплакалась, но тут затрещал со стены репродуктор, затем вздохнул, скрипнул, сказал что-то неразборчивое, щелкнул и, наконец, окончательно покончив с техническим перерывом, посредине фразы на полуслове включился в программу центрального вещания. И вместо нудных звуков раковины бодро-радостные голоса: шел очередной блок рекламы, такой неуместный в холодном городе, где среди зимы то и дело отключали и свет, и газ, и горячую воду, и долгими месяцами не платили зарплату, и дети падали в голодные обмороки, и в глазах прохожих буднично жила тоска. И злость на радиотрепачей сменила обиду на мужа, и Марина Сергеевна потянулась было выключить радио, но тут же подумала, что голос диктора заглушает звуки капель, и не стала выключать приемник, а пошла на балкон, принесла тарелку с капустой, та была покрыта морозной крупой и нарядно желтела морковкой. Марина Сергеевна улыбнулась и, стараясь не вникать в слова вещательного бодрячка, подумала, что вот и все, можно накрывать на стол. Как всегда, она успела приготовить обед как раз к приходу мужа. Через несколько минут муж позвонит в дверной звонок, и если позвонит несколько раз подряд, чуть хулиганисто, значит, у него сегодня хорошее настроение и он получил деньги и, может быть, даже купил в ресторане торт или вкусную колбаску, а если муж откроет дверь молча, ключом, без звонка, значит, настроение у него скверное, и, как только он шагнет в квартиру, от его усталой сумрачной фигуры пойдут к Марине Сергеевне невидимые жесткие волны, раня ее острыми углами и наполняя все ее существо тревогой и беспокойством и желанием забиться в свой собственный, одинокий и уютный, мирок.

Радио все еще крутило рекламу. Марина Сергеевна не вникала в смысл произносимых фраз, но ее раздражали намеренно искаженные голоса. Дикторы фразы обычные, деловые произносили, кривляясь, и каждый раз вызывали у Марины Сергеевны не совсем приличные, с ее точки зрения, мысли об их принадлежности ко всяким там голубым и прочим оригиналам, о которых во времена молодости они с подругами лишь изредка и шепотом вспоминали и то лишь по случаю какого-нибудь впервые услышанного анекдота или туманной для них строчки в романе, напечатанном в последнем номере "Иностранной литературы", и, откровенно говоря, мало понимая смысл своих собственных полунамеков и тут же забывая о неинтересной для них теме. Теперь же запретная когда-то тема во весь голос звучала со страниц газет и журналов и всевозможных дурно изданных книжек (дурных не по качеству печати, а по наличию в них и опечаток и грубых орфографических ошибок, а уж про пунктуацию издатели умудрились и вовсе никогда не слышать); эти, с позволения сказать, книги заполнили книжные магазины, некогда столь чинные, и газетные киоски, и то, что казалось когда-то тайно-заманчивым, теперь выглядело пошло и ущербно. В-точь как ваша реклама, подумала Марина Сергеевна и выключила приемник, и вновь: кап-кап-кап...

Спустя пару минут Марина Сергеевна вновь включила приемник - шла молодежная передача, и она тоже не понравилась Марине Сергеевне, потому что ведущая говорила тоном свойского парня (что никогда не нравилось Марине Сергеевне в женщинах) и злоупотребляла молодежным жаргоном, хлестко бросая в эфир всевозможные: клевый, тусовка, уматный и прочий словесный мусор, и Марина Сергеевна вновь потянулась было к динамику, но на кнопку нажать не успела: радио заговорило о письме слепой девочки. Девочке очень одиноко. Ей хочется иметь друзей. И не просто добрых знакомых, а такую подругу, которая бы поняла ее во всем, а такой у нее нет. Она хочет, чтобы друзья приходили к ней в дом, потому что в письмах всего не скажешь, потому что мама читает письма, исправляет ошибки... А так хочется пошептаться о самом заветном, и чтоб совсем откровенно, и совсем тайно...

Марина Сергеевна отчетливо увидала девочку, нежную, женственную, с милым пушком на щечках, мягкими волосами, ясными глазками. Как горько, что глазки смотрят, не видя...

И отчетливо увидела обычную входную дверь на обычной лестничной площадке, серой, неуютной. И она, Марина Сергеевна, звонит в дверной звонок. И вот она на пороге квартиры. Тесная прихожая. Встревоженные лица мужчины и женщины. И Марина Сергеевна настойчиво спрашивает: "Вы мне позволите поговорить с вашей девочкой?" Марина Сергеевна в демисезонном пальто, уже весна - Марина Сергеевна не любит себя в шубе, шуба старая, и Марина Сергеевна в шубе такая массивная и выглядит не так моложаво, как в легком платье.

Тревожно смотрят на Марину Сергеевна и мужчина, и женщина, они хотят знать, кто она, зачем пришла, но Марина Сергеевна с ними объясняться не хочет, и тут в дверях комнаты появляется каталка, и девочка зовет ее, и родители отступают. И Марина Сергеевна скидывает пальто.

И вот она в комнате. И Марина Сергеевна в своем черном платье, такая элегантная. Нет, пожалуй, уже тепло, и она в фиолетовом костюме. В том, что купила в Кисловодске. Боже, каким дорогим казался костюм, как долго она раздумывала, покупать ли? Что сегодня купишь на те деньги?

Марина Сергеевна склоняется к девочке:

- Детка, - говорит Марина Сергеевна и кладет руку на пушистую головку. Детка, я пришла поздравить тебя с днем твоего рождения, с твоим праздником. Я хочу подарить тебе свои любимые духи. Правда, настоящих любимых моих духов у меня нет, ведь их, говорят, надо подбирать по своему характеру, по своей внешности, по своему возрасту, даже по погоде. К платью. И мне даже кажется, что духи надо подбирать к своему настроению. Духи нужно выбирать. Знаешь, мне так хочется зайти в настоящий фирменный магазин на одной из улочек Парижа и чтобы истинный parfumeur помог мне выбрать именно мой аромат. Но... Париж... И эти духи и, правда, мои любимые. Потому что в этом флакончике настоящие французские духи, которые я купила много лет назад (Господи, как они казались дороги тогда. Как долго Марина Сергеевна решалась на ту покупку). Флакончик открыт, но он полон. Я берегла его. Других таких у меня нет. Говорят, духи портятся со временем. Не знаю, по-моему, они по-прежнему прекрасны. Я хочу, чтобы, когда тебе станет грустно, ты взяла в руки этот флакончик и устроила себе праздник, настоящий. Ты проведешь пробочкой по вискам и услышишь вокруг себя дивный аромат и сразу представишь, что ты уже не здесь, не в этой комнате, вокруг тебя прекрасный сказочный мир. Тот, в котором тебе хочется оказаться. Ведь счастье - так относительно. Ведь счастье мы создаем себе сами. Да-да, счастье только сам человек может подарить себе. Поверь мне. Я понимаю тебя, любовь, да, конечно, любовь - прекрасна. Прекрасна, если ты хочешь себе в жизни прекрасной любви. Объяснить? Я попробую. Вот тебе дарят цветы. И вчера тебе дарили цветы, и букет был богаче, красивее, а ты счастлива сегодня, потому что дарит не тот, другой, а самый лучший, единственный, чье внимание тебе дорого. А лучший он потому, что тебе хочется, чтобы он был самым прекрасным человеком на свете. И ты не видишь, что у него мокрый нос. И узкие плечи. И не слышишь, как он косноязычен. Ты говоришь: он тонок, он нежен, он деликатен. Он робок, потому что... Потому что в нем есть все, что тебе хочется в нем видеть. А если тебе Бог не дал способности любить, ты будешь видеть у одного сутулую спину, а у другого дряблый живот, у одного манеры грубые, другой - манерен, и так до бесконечности, пока однажды тебе не надоест скучная жизнь и не захочется праздника. А как только тебе его захочется, ты сразу встретишь принца. И он не превратится из принца в старого козла ровно столько, сколько ты пожелаешь видеть его принцем. Вот ты мне не веришь и напрасно. Но я и сама ни за что бы не поверила себе двадцать лет назад. Да-да, а уж в шестнадцать-то лет... Люди рождались только для любви. Я никак не могла понять, зачем пишут книги, где нет любви? Для кого они?

Да, детка, конечно, тебе хочется настоящей любви, живой. И потому ты считаешь себя такой несчастной? Ну, во-первых, кто тебе сказал, что у тебя не будет любви? Ведь счастье всегда случайно. Да что ты, девочка, да разве все зрячие любят и любимы? Ты слышала, что браки свершаются на небесах? Значит, когда на небесах ваш брак свершат, судьба устроит вам встречу. Да где угодно. У твоего подъезда, когда ты будешь мечтать на солнышке в своем кресле. Или в больнице. Судьба найдет место, у нее богатый опыт.

Нет, сначала ты забудь, что ты несчастна. Разве ты несчастна? А что такое счастливая девушка? Ты с чем сравниваешь? Ты говоришь себе: я так несчастна, и потому тебе так горько. А ты скажи себе: какая я счастливая. Да. Ты только на минуточку перестань думать о себе, подумай о других. Вот сейчас, когда ты в своей комнате сидишь в своем удобном кресле, где-то там, в интернате, лежат парализованные дети, и думают: какая же ты счастливая. Ты можешь открыть форточку, если тебе душно, и никто не закричит грубо с соседней кровати: закрой, мне дует. А если тебе холодно, тебя укроют пледом, включат для тебя рефлектор, подложат под ноги горячую грелку. Ты можешь сутками слушать приемник, и никто не кричит, что ты не даешь людям спать, и никто не выключает радио на самом интересном месте, и никто не включит репродуктор на полную мощность, когда у тебя болит голова, или просто у тебя дурное настроение, и ты не хочешь никого слушать. Ты представляешь, какая ты счастливая для тех, кто вместо свежего, для тебя заваренного чая вместе с твоим любимым вишневым вареньем пьет какую-то мутную жидкость отвратительного вкуса. Те, кто сутками лежат в грязном белье и ждут, когда белье поменяют. Когда их помоют. А ты чистенькая, всегда на свежей простыне. А сколько у нас старых никому не нужных людей, для которых счастье наши убогие переполненные больницы, потому что там хоть что-то, а дадут поесть, и хоть и отругают, а все-таки голос живой.

Счастье, девочка, это так относительно. Счастье мы создаем себе сами. Наши светлые мысли, наши мечты, они с нами, и мы счастливы. Ты можешь включить проигрыватель с нежной музыкой и представить себя кем твоей душе угодно: принцессой, феей, героиней любимой сказки, любым персонажем любого романа. А ты попробуй! Ты слушай музыку и летай, и танцуй в огромном воздушном океане, и ты почувствуешь, как нежные воздушные волны ласкают тебя, и как легко, как изящно твое тело, и вот оно уже и стройнее и гибче, и ты купаешься в океане Нежности и Счастья. А когда музыка умолкает, ты не говори себе: Ах, это пустые надежды, я так несчастна. Нет, ты думай: как чудесно я провела время. Завтра, ровно в тот же час я вновь включу проигрыватель и продолжу мое чудесное путешествие. Какая я счастливая, что могу улетать в любую сказочную страну.

- Но мне так хочется поговорить с кем-нибудь. Обо всем - обо всем. Меня никто не понимает. Я всем чужая.

- Неправда, - тихонько засмеялась Марина Сергеевна. - И ты знаешь, что ты говоришь неправду. У тебя сегодня просто дурное настроение, и ты решила немножко пококетничать. И неудачно. Да-да. Наверное, у меня не такое большое сердце, как у твоей мамы, я бы обиделась на тебя. А ты подумай сама: разве мама оставила тебя в роддоме, разве отдала в интернат? Или ты думаешь, раз у нее есть зрение, значит, она счастливее тебя? Нет, детка. Ведь для нас ценно только то, чего нас лишают. А то, что у нас есть, мы не ценим, мы его просто не замечем, оно для нас безвкусно, как вода, когда водой полоскаешь зубы после вкусной еды или запиваешь таблетку. А вот когда в летнюю жару на теплотрассе авария и в кране нет воды, а чайник и графин пусты, и никого нет дома, чтобы сбегать в магазин за лимонадом или минералкой, какой тогда вкус у воды? Маме некогда радоваться тому, что она зрячая, о другом все ее мысли.

Утром надо встать рано (когда так хочется спать, а в комнате темно и холодно), потому что до работы нужно приготовить тебе свежий обед. Да-да (девочка шевельнулась, чтобы возразить), да, конечно, и мама обедает после работы, может быть, днем прибегает на обед, но, поверь, не стала бы мама ради себя вставать в такую рань, она бы перекусила тем, что осталось с вечера.

Девушка вновь поморщилась болезненно, что ее никак не хотят понять, и вновь хотела что-то возразить, но Марина Сергеевна заговорила быстро:

- Ты думаешь, ты несчастна, потому что не можешь, как другие девочки, пойти на танцы, встречаться с мальчиком, ходить с ним на каток, кататься на лыжах и массу всего-всего, такого заманчивого? Но потому все то и сказочно-прекрасно, что ты лишена его и видишь только в своих грезах, ты сама создаешь ваши встречи, и ты создаешь их прекрасными. А ты представь другую картину: грязный заплеванный дощатый пол, мерзкие юнцы, одурманенные алкоголем или наркотиками или еще какой-нибудь дрянью вроде той, чем твоя мама протирает окна. И потные лапы, пошлые манеры, наглые взгляды, грязные слова. И ты чувствуешь себя такой обманутой, униженной и несчастной, и у тебя одна мечта: убежать. А юнцы, одурев после видеосалона, липкой толпой идут по темным аллеям парка, и сколько на тех аллеях горя, несчастья. Представь: ты стоишь с подружкой на узкой тропке в парке, и со всех сторон движутся к вам, ухмыляясь, мерзкие рожи. Какой милой и уютной увиделась бы тебе в тот миг твоя комната, где ты так надежно спрятана от всей мерзости этого мира.

Ну, конечно, конечно, бывают и прекрасные встречи. И ты летишь на прекрасном белоснежном облаке в сплошное счастье. А прилетаешь: вокруг горы грязной посуды, и все лето нет горячей воды, и вот уже выросли залежи грязного белья, а ведь только что все перестирала и перегладила. А в доме вместо звенящей радости зловещее молчание. А за стеной визжат соседки и завидуют тебе: счастливая, в твоем доме никогда нет драк, крика, но тебя будит не визг соседки, а храп мужа, нечеловеческие жуткие звуки, к ним невозможно привыкнуть. Ты засыпаешь, и вновь они будят тебя. Ты засыпаешь, и вновь и вновь они будят тебя. Он умудряется храпеть и на спине, и на боку, и уткнув нос в подушку. И в тебе рождается незнакомая тупая злоба, и ты начинаешь заниматься аутотренингом - три часа ночи самое подходящее время для подобного занятия, не правда ли? Ты занимаешься самовнушением, потом покаянные мысли приходят к тебе в голову, тебе стыдно за мелькнувшее в твоей голове желание чем-нибудь пристукнуть этого, еще совсем недавно дорогого тебе человека - он храпел тише или ты спала крепче? Но вот, наконец-то, храп стихает, и ты засыпаешь, но тут звенит будильник, и ты встаешь с постели, и голова болит, и сердце скулит, как побитая болонка, и тебе дурно становится, когда ты видишь в зеркале свое постаревшее за ночь лицо. И мысль, что ты могла бы спать в чистой уютной кровати одна, в аромате духов и в полной тишине, кажется тебе такой сладкой...

- Но вы такая красивая, - говорит девочка. Марина Сергеевна забыла, что девочка слепа, она разговаривает с парализованным ребенком. - Как вы можете говорить, что вы несчастны?

- Ах, детка, что такое красота? Ее тоже надо придумать. Когда я была молодая и, говорили, красивая, я всегда чего-то в себе стеснялась: и бедра мои казались мне широковаты, и руки полноваты, и поступь не та, что у газели. А вот недавно включаю телевизор, и там какая-то девочка, молодая женщина, выбегает на сцену. Такая страшненькая. Так мне ее стало жаль. Неказистая, нескладная. Ни лица, ни фигуры. Бедная девочка, подумала я, но какая молодец, нашла в себе силы, смогла, такая некрасивая, выйти на публику. И правильно. Помни про Эдит Пиаф, она в последние годы была больна, некрасива, а стоило ей выйти на сцену и запеть, и весь зал видел ее прекрасной. Развивай свой талант.

Тут девочка стала прыгать по сцене и кричать под музыку: смотрите, как я хороша, как все во мне прекрасно. И показали зал. И мальчишки в зале верили, что она - хороша собой, и мечтали о ее внимании, а девчонки хотели походить на нее и лицом, и фигурой. Ведь недаром говорят: не родись красивой. А еще говорят, что наглость - счастье.

- Но вы-то даже сейчас еще красивы. Почему же у вас печальные глаза?

- Наверное, потому что я разучилась придумывать свое счастье, - грустно улыбнулась Марина Сергеевна. И вместо любви у меня... что же у меня вместо любви? Страх остаться одной? Нет, я люблю быть дома одна. Наверное, и правда привычка, привычка, что я должна кому-то что-то готовить, волноваться о чьем-то здоровье, и просто привычка видеть рядом с собой этого человека. Что же такое привычка? Как все странно... Или безразличие? Или усталость? Ну, смешно, право, в мои годы искать принца. И мысли мои не несутся за белым облаком, они точно знают, что новый принц тоже захочет каждый день обедать, и тоже будет нервно дергаться, если в доме не окажется мяса, и будет засыпать с включенным телевизором, и будет забывать гасить свет и в туалете и в ванной, и будет говорить о необходимости экономить деньги, не объясняя, на чем я должна экономить, хотя и так понятно - на себе. И все будет в доме так же; иным, возможно, будет лишь храп, а вдруг новые звуки будут более зловещи, и я еще меньше стану спать по ночам?

Господи, какие глупости я говорю. Храп - трагедия. А вокруг столько несчастных женщин, столько злобы, пьянства, убийств.

Нет-нет, я вовсе не хочу сказать, что вокруг все черно и люди гнусны, нет-нет, что ты, упаси меня Бог. Я просто пытаюсь объяснить тебе, что та жизнь, о которой ты тоскуешь, совсем не так заманчива. Вот и мама твоя, наверное, мечтала порхать грациозной ланью под любящим взглядом твоего папы, а вместо этого в ее жизни только тяжелые сумки, они рвут руки, а мама счастлива: она достала что-то вкусненькое для тебя, она сумела заработать на вкусненькое. В магазинах - очереди, на автобусной остановке толпа, и не мужские руки, какими они мечтаются тебе, а скотские лапы, грубые локти отпихивают ее от автобуса в грудь, в лицо; вокруг брань, вонь, а ей надо скорей-скорей домой, ведь там ты. И так болит голова, и так болит позвоночник, и так хочется упасть на чистую постель. Но надо купать тебя, и мама счастлива, что сегодня есть горячая вода. А если нет горячей воды, она ставит на плиту бак. А если нет холодной воды, она бежит за три квартала к колонке, и радуется, что колонку не закрыли, как все другие вокруг, и если папа не задержался на работе и идет ей навстречу и подхватывает у нее ведро, мама счастлива. И надо еще постирать, и надо кое-что подремонтировать, ведь так быстро все рвется в переполненных автобусах, а в магазинах ничего нет, а в коммерческие она не ходит, их цены для нее недоступны. А ты обижаешься, что мама где-то задержалась, а ты так скучала весь день. Ты обижаешься, что мама не хочет посидеть рядом с тобой весь вечер и говорить, говорить, а когда она - наконец-то! - садится рядом с тобой, глаза ее спят.

И в прихожей, прижав ко рту натруженную ладошку, беззвучно плакала худенькая темноволосая женщина.

Девушка снова сделала протестующий жест, как бы отводя от себя слова Марины Сергеевны, и по лицу девушки прокатились волнами раздражение и боль.

- Да-да, детка, конечно, - мягко заговорила Марина Сергеевна, - конечно, ты думаешь, мне легко говорить. А может быть, ты думаешь, я говорю неискренне? Я с тобой откровенна абсолютно, как сама с собой. Поверь, я тебя понимаю. Я бы тоже в шестнадцать лет никому не поверила, что жизнь такая печальная тоскливая вещь. Я в те годы стояла на прекрасном песчаном берегу, нежный теплый ветерок ласкал мое красивое точеное тело, у ног моих покорно и доверчиво плескалось огромное уютное море, и солнце, огромное щедрое солнце сияло над моей головой, и я входила в морскую воду, такую нежную, чтобы плыть, плыть, плыть...

А жизнь... Такая долгая, столько успевает принести горя... И такая краткая, если вспоминать минуты счастья.

Что моя жизнь? Всю жизнь училась - в институте, на курсах, на семинарах, каждую свободную минуту читала, чтобы теперь, когда жизнь проходит, узнать: все, чему я всю жизнь так честно, так старательно училась - ложь.

Что такое моя жизнь? Работа. Без праздников, без выходных. Всегда тетради, конспекты, методички. И всегда верила: все ради высшей прекрасной цели, ради того, чтобы однажды все люди на земле стали счастливы, чтобы пришла на землю справедливость. И - вдруг! - узнаю, что я всю жизнь без устали и без отдыха сеяла в детские души не святые зерна добра и света, а семена зла и лжи.

Что моя жизнь? Бесконечные болезни детей, вечный страх за их жизнь. Очереди у кабинетов врачей, очереди у прилавков магазинов... И - вдруг! - дети взрослые, и у них своя жизнь. Своя, мне совсем непонятная жизнь, "новая". Они, мои - мои! - дети не хотят учиться - чтобы всю жизнь просидеть над книгами, как ты, и получать столько, сколько ты получала? Ну, что ты в жизни видела? И у них есть деньги, у тебя никогда не было таких денег, но тебе их деньги не кажутся большими, они тебе кажутся грязными, стыдными, преступными, потому что родились на чьем-то горе, на чьем-то отчаянии. А они презрительно усмехаются, когда ты при них выгребаешь тушенку до самого дна банки. Они болезненно морщатся, если ты, забывшись, начинаешь говорить с ними о любви к России.

Что моя жизнь... Сон: я больна, я обречена, я непременно скоро умру, и чей-то голос: так что же ты сделала в жизни? С чем ты идешь ко мне?

- Детка, - склонилась Марина Сергеевна низко-низко к девочке и заговорила совсем тихо и страстно. - Детка, а если твоя болезнь, твой недуг не беда твоя, а твоя избранность. Да-да, а ты вот возьми и попробуй посмотреть на себя так; может быть, Бог просто уберег тебя от низменных соблазнов, от суеты. Чтобы твое тело не мешало твоей душе. Чтобы ты могла видеть, понимать, осознавать то, что люди, подточенные буднями, познать не могут. Детка, - шепнула Марина Сергеевна, - а если тебе заняться религией?

- Религией? - растерянно и протяжно переспросила девочка.

- Да-да, религией, - все более загораясь своей идеей, вдруг возникшей, говорила Марина Сергеевна. - Я о ней сама ничего не знаю, только то, чему учили учебники по атеизму. Много о религии в книгах по нашей истории, но там тоже все о распрях, о каре. Мне кажется, религия - совсем другое.

- Но дедушка, - робко возразила девушка, и в прихожей в напряженном ожидании замерла строгая фигура пожилого подтянутого мужчины, и мышцы лица его напряглись, и желваки заходили под скулами, и глаза стального цвета холодно и строго смотрели в проем двери.

- Ну, ты деда-то не перевоспитывай, - и голос Марины Сергеевны улыбнулся. - Ты пойми, ему столько лет внушали: религия - зло, ложь, ее необходимо уничтожить. Он про религию знает все, как ты про любовь; не может он проснуться завтра утром и понять, что самый справедливый, самый прекрасный цвет, с которым он с бутылкой зажигательной смеси шел на бронированный танк, цвет несправедливости и горя. Ну, вот тебе сегодня скажут, что ты не Лена, а Зина, и вообще ты не девочка, а мальчик, да и вообще не на Земле ты вовсе живешь, а на неизвестном тебе астероиде. Ты поверишь? Ну, и не перевоспитывай деда, это его право верить в то, во что ему верить хочется. Но ведь все наши великие писатели, все наши великие философы, о которых мы, к сожалению, ничего кроме имен и не знаем (да часто и имена не помним), все они были глубоко верующие люди, но мы решили, что все они чего-то там недопонимали, а вот мы все грамотные. А может быть, мы чего-то не поняли? Может, они ближе нас были к истине? И все они думали о смысле жизни, все пытались понять, зачем Бог создал нас. Их.

Наша жизнь похожа на огромный океан, не наша - моя, твоя, соседей - жизнь человечества, и человечество плывет по океану, и когда на океане штиль, человек помнит, что рядом с ним в океане живет масса разнообразных существ, и спускается к ним с аквалангом и на гидростате, и любуется подводными пейзажами и собирает подводные растения и изучает подводный мир. И все вокруг солнечно и ясно, и человек знает, к какому берегу он плывет и зачем он туда направляется. Но вот приходит шторм, смерч, циклон, цунами, и человек зависает на гребне волны, что несется неведомо куда неведомо зачем, и человеку кажется: он один в этом мире, и пришел конец света. Но потом снова штиль, снова человек видит солнце и пытается понять: отчего и зачем был тот страшный смерч. И вновь видит берег. И вновь знает, куда и зачем он плывет. Ты никогда не задумывалась, мы говорим: в те годы решалась судьба государства - крещение Руси, борьба с татаро-монгольским игом, Петровские реформы - обо всем так кратенько-кратенько говорят на уроке истории, и всем кажется понятным, что там было и для чего, а ведь тогда тоже жили обычные люди, им надо было растить детей, кормить их и самим решаться на какие-то поступки, и они не могли посмотреть на свою жизнь спокойными глазами постороннего, потому что они жили не в штиль, а на гребне какой-то сумасшедшей, как им казалось, волны. Вот и нас занесло куда-то вверх, и мы замерли в сером тумане брызг и не видим за ними ничего, кроме грязной пены грозного океана, и ждем в ужасе, куда ветер и волна вынесут нас - в спокойную бухту, на неприступную скалу, или мы утонем в морской пучине.

Может, Бог тебя избрал, чтобы ты могла в тиши думать о душах людей, что с тоской барахтаются в холодной грозной воде и даже не знают, в какой стороне берег? Мне кажется, религия может сделать тебя счастливой, да-да, счастливой, ты поймешь, зачем ты живешь, ты почувствуешь, что ты нужна людям, что не они тебе, а ты им можешь облегчить жизнь.

Я, право, сама не знаю, где можно купить Библию. - Тут Марина Сергеевна вспомнила, что девочка не парализована, она слепа. - Но мне кажется, библия не главное. Главное - твоя душа, ты откроешь ее Богу, и он сам все в ней прочтет и ответит тебе. Вот завтра все уйдут, ты останешься дома одна, в доме станет тихо-тихо, и ты позови тихонько "Господи", - и мурашки откуда-то снизу, с земли побежали по ногам Марины Сергеевны, поднимаясь по ее телу все выше и выше и проникая в его глубину. - И ты снова позови: "Господи, Господи!" - и запершило в горле у Марины Сергеевны, - и ты почувствуешь - он тебя слышит. Мне кажется, вовсе не нужно кричать громко, можно звать чуть слышно, одними губами. Он услышит, и ты поймешь: вот сейчас он услышал меня и ждет, зачем я его звала. И ты спроси, ты скажи: я знаю, ты сам приходил на землю в образе человека, чтобы страдать и страданием своим помочь человеку искупить ошибки и зло. Но зачем же столько зла вокруг, Боже мой, сколько же на свете горя. И ты спроси: за что? А я? Зачем ты покарал меня? Как должна я снять с себя твой гнев? или ты избрал меня? Так что же я должна делать? Помоги мне понять, для чего ты предназначил меня в этой жизни? Чтобы я видела внутренним светом? Я не умею, помоги мне, научи. Вот увидишь, ты поймешь, чем ты должна заняться. Может быть, ты начнешь писать стихи, тонкие хрустально-прохладные. Может быть, ты услышишь музыку, удивительную, какую не слышал еще никто и никогда. А может быть, ты сумеешь рассказать людям о Боге, и Бог поможет тебе найти слова, и голос твой сквозь уличную сутолоку дойдет до сердца людей, и люди захотят быть и добрее, и милосердней.

Резкий голос прервал музыку. Марина Сергеевна вздрогнула, мизинцем промокнула глаза и поежилась от дикторской речи - фальшивая интонация, немыслимые ударения, бесконечные ошибки в родном языке и поток непонятных нормальному человеку иностранных терминов... - непрофессионализм, лакейство, пошлость - вот то гнилое болото, что засасывает Русь.

Марина Сергеевна выключила приемник, и вода из крана: кап, кап...

Хлестко раскрылись дверцы лифта. Марина Сергеевна глянула на часы: муж? Что-то он долго сегодня, видимо, придет усталый, угрюмый. И, громко стуча ложкой и шумно втягивая в себя суп, быстро проглотит его и так же быстро начнет глотать картошку с мясом. "Я не отниму у тебя", - скажет Марина Сергеевна. Муж замрет с открытым ртом, тупо глянет на нее, потом проглотит картошку и заговорит быстро, сердито, и с каждым словом его речь будет становиться все громче, все сердитее. "Ты же не по селектору разговариваешь, скажет Марина Сергеевна. - Я хорошо тебя слышу". Муж набычит голову, распаляясь от собственного крика. - Цены надо поднимать раз в семь, в восемь, только тогда мы будем рентабельны. А они разрешили только в три раза. А электроэнергия... А металл...

- Но так же будет без конца, - стараясь успокоить мужа голосом, тихо и ласково скажет Марина Сергеевна, - вы повысите цену, потому что вам дорого платить им. Они вновь повысят, потому что им станет вновь дорого платить вам, и вновь вы повысите, и вновь они повысят, и ничего не будет меняться ни для них, ни для вас. И только те, кто не может повышать цены: пенсионеры, врачи, учителя... Но вряд ли удастся за их счет решить все проблемы.

- Ты не понимаешь, - посереет муж. Он работает сутками, он выкладывает себя всего, до изнеможения, чтобы в нынешнем хаосе хоть какое-то подобие прежнего порядка еще позволяло производству работать. Он идет домой, чтобы отдохнуть, а тут...

А Марине Сергеевне так хочется, чтобы молодым ребятам, что пришли к власти, удалось все перевернуть с ног на голову или с головы на ноги, все встряхнуть, разбудить, разрушить старый уклад и пустить молодую задорную кровь в жилы страны. И возродится Россия.

А у мужа желваки ходят под скулами, и, стараясь сдержать раздражение, он вновь начинает объяснять:

- Транспорт - подорожал, топливо подорожало, все услуги - подорожали. Понимаешь?

- Понимаю. И растет в несколько раз себестоимость всего, что вы делаете. Но вы придумайте что-нибудь новенькое. Совсем-совсем новенькое. Чтобы покупали те, у кого деньги есть. И чтоб вам хватило и на основное производство.

И муж задохнется воздухом: оборудование старое, кругом одни дыры, каждый день срыв поставок... ад, ад, и он в этом аду. А дома! И он, хрюкая, пьет компот и яростно кусает оладьи и судорожно дышит, словно есть оладьи для него неимоверный труд. Вместо отдыха, вместо участия она проводит с ним политзанятия. Ликбез экономический ему устраивает. Да без него бы она только что на хлеб сегодня и заработала, а каждый день ноет, что толстеет от мучного. Вот пожила бы одна, тогда бы поняла, кто прав. И, зло отодвинув тарелку, уйдет в комнату, уляжется на диван и, включив на полную мощность телевизор, захрапит.

Как будто я не хочу новую шубу, которая теперь так же далека, как Париж. Как будто мне не обидно ходить в штопаных чулках. Как будто мне сладко жить в смурое время. Но ведь надо же выбраться России на твердую дорогу, ведь должна Россия распрямиться, снять с себя грязь, скинуть убогую одежду и пойти по жизни, гордой и прекрасной.

И Марина Сергеевна моет посуду и чувствует себя такой одинокой, такой несчастной...

...Щелкнул замок, зашумело в прихожей и запоздало, коротко и резко, звякнул звонок.