Рэй на Небесах

Рэй, как и все мы, умер. Он сидит на складном металлическом стуле в заднем ряду, с самого краешка, словно не уверен в себе или еще не понял толком, где находится. Ну да, он здесь новичок, и при переходе из одного мира в другой всегда требуется время для адаптации. Однако Рэй еще не сознает, насколько ему повезло. Во-первых, он на Небесах, что уже безусловно ставит его в особое положение. Во-вторых, он в «Последних словах». В наши дни «Последние слова» пользуются на Небесах небывалой популярностью, поэтому получить место в группе стало довольно сложно. Список ожидающих очереди здесь длиннее всех прочих; вдобавок, разумеется, сами слова должны быть более или менее содержательными (специальный комитет производит отбор). Все же иногда для проталкивания претендентов в ход пускаются связи, и я задаюсь вопросом, не замолвил ли кто словечко за Рэя. Безусловно, лишь благодаря своим связям в группу попала Стелла Кауфман – худощавая, бледная женщина с напряженной заискивающей улыбкой, – которая присоединилась к нам только сегодня. Именно ее прапрапрабабка, Бетти Карновски, основала группу пару веков назад; поэтому нам пришлось взять Стеллу.

Когда наступает время начинать, она поднимает руку, и Бетти (ничего удивительного) дает ей слово первой.

– Я из Нью-Йорка, – говорит Стелла, и ее заявление вызывает легкое возбуждение у собравшихся: представителей от Нью-Йорка на Небесах настолько мало, что многие уж и забыли о существовании такого города.

Стелла ерзает на неудобном металлическом стуле (такие уж выделены для нашей группы), слегка прищуривается (поначалу флюоресцентные лампы над головой кажутся слишком яркими), а потом откашливается и начинает:

– В общем так. Мои последние слова: «Интересно, выключила ли я духовку».

Она произносит слова с многозначительными оперными интонациями, словно сам Господь Бог. А потом откидывается на спинку стула с явно удовлетворенным видом.

Некоторые из нас кивают, но никто не решается посмотреть в сторону Стеллы: нам неловко за нее. Ее последние слова никуда не годятся. Конечно, она новенькая и впервые участвует в собрании группы. Но все равно… они ужасны. Стелле следовало подождать, пока не выскажутся другие, послушать, как должны звучать последние слова, а не лезть вперед со своими. Они просто-напросто корявы и вдобавок лишены всякого смысла, что достойно сожаления. Поскольку на Небесах смысл – это главное. Сами подумайте, о чем идет речь: Жизнь, Смерть. Некая фраза, подводящая итог Жизни, звучала бы неплохо. Тонкое замечание по поводу Смерти – еще лучше. Особенно в устах человека вроде Стеллы Кауфман – женщины из столь колоритного места. Ее выступление не оправдывает наших ожиданий. Особенно глубоко разочарована Бетти.

Конечно, это вовсе не значит, что Стелле не следовало произносить их. В ночь своей смерти она была одна и умерла от сердечного приступа, случившегося столь неожиданно, что у нее просто не хватило времени окинуть мысленным взглядом всю прожитую жизнь. На самом деле, свои последние слова она произнесла вечером, за три часа до смерти, когда вышла из дому прогуляться. Отойдя на полквартала, она вспомнила про духовку, в которой пекла восхитительно вкусное и очень полезное для здоровья печенье, и вслух задалась вопросом, выключила она газ или нет.

– И вот я сказала: «Интересно, выключила ли я духовку». Но выяснилось, что да, – говорит она. – То есть – нет. Ну то есть… духовка была выключена, когда я вернулась домой.

Все члены группы кивают, вежливо улыбаются, но все равно мы нисколько не впечатлены. Судя по всему, Стелла Кауфман жила очень неинтересной жизнью.

– Таковы мои последние слова, – говорит она с вызывающими нотками в голосе. – И они меня вполне устраивают.

– Так и должно быть, – говорит Бетти. – Так и должно быть.

– Понятное дело, они не из лучших. Конечно, получи я возможность произнести последние слова еще раз, я бы непременно…

Стелла осекается, осознав (как все мы здесь осознаем довольно скоро), что разговоры в духе «если бы да кабы» на Небесах не приняты. И благоразумно закрывает тему.

А потом, чтобы хоть немного заинтересовать нас, она описывает ощущения человека, умершего от сердечного приступа.

– Как будто едешь в лифте, и он вдруг застревает между этажами.

«Очень даже неплохо, Стелла!» – думаю я, проникаясь к ней легкой симпатией: именно так все оно и было. Я имею в виду – у меня. Внезапный толчок. Остановка. Кромешная тьма.

– Ну меня до сих пор осталось такое ощущение, – говорит она чуть резковато.

Ну что ж… Мне кажется, у Стеллы остались неразрешенные вопросы по поводу смерти, над которыми ей следует поработать, а значит, ей здесь не место. Для людей с такого рода проблемами существуют другие группы.

Я помню свои первые дни в «Последних словах», когда мне еще только предстояло выступить перед группой. С тех пор прошел целый век или даже больше, и тогда я нервничал. Но первое время все на Небесах заставляло меня нервничать. Мои последние слова… я знал, что они хорошие (и с тех пор они становятся все лучше от раза к разу), но просто не был уверен, соответствуют ли они по своему уровню всем остальным.

Тогда в нашей группе было несколько поэтов, и я предполагал, что их последние слова одни из лучших. Но как оказалось, поэты вовсе не монополизировали рынок качественных последних слов, ни в коем разе. Вообще говоря, хорошими можно считать их предпоследние слова. На самом деле, их предпоследние слова действительно чертовски хороши. Поэты себялюбивы и амбициозны и пытаются произнести хорошую фразу, даже находясь при смерти.

Один поэт, публиковавшийся под инициалами С. Дж., говорит, что он был настолько поглощен оттачиванием в уме своего прощального ямбического стиха, что «не заметил приближения Смерти» и попросил своего друга приготовить ему запеченный сандвич с сыром. Такими и стали его последние слова: «Запеченный сандвич с сыром, Фредди, пожалуйста».

И Фредди приготовил сандвич, но С. Дж. так и не съел его, поскольку умер еще прежде, чем масло растопилось.

И теперь он постоянно говорит, что хочет, по-настоящему хочет только одного: запеченного сандвича с сыром; он почти ощущает его вкус и постоянно думает о нем. Полагаю, теперь он занимается в группе «Неосуществленные желания». Работает над проблемой.

После жалкого выступления Стеллы Кауфман руку поднимает Рэй.

– Рэй, – говорит Бетти, – вы хотите поделиться с нами своими последними словами?

Он отвечает утвердительно. Но предварительно сообщает, что умер медленной смертью от потери крови, на обочине дороги под Далласом.

Рэй – высокий широкоплечий мужчина, пребывающий в страшном нервном возбуждении и тем самым действующий на нервы всем нам. Он постоянно барабанит пальцами по краю стула, время от времени вскакивает на ноги и проходится взад-вперед, словно никак не может привыкнуть к новой обстановке и совладать с собой. Но он не похож на людей, которые умирают от потери крови на обочине дороги в Техасе. У него солидная внешность добропорядочного обывателя и сумрачный вид человека, не очень собой довольного. Горький и печальный. Он останавливается на последнем эпизоде своей жизни (когда он истекал кровью), вдаваясь в излишние подробности, но никого они особо не интересуют. Никого не волнует, как именно он умер. Нам без разницы, получил он пулю в грудь, упал с лошади или застрелился. Нас интересует лишь один вопрос: что ты сказал? Когда ты лежал, истекая кровью, там, на обочине дороги, что ты сказал? Какими были твои последние слова?

– Рядом был мой брат, – говорит он, используя свое время на все сто. – Стоял на коленях рядом со мной.

Свидетель! Хорошо. К тому же родственник. Лучшие последние слова зачастую произносятся в присутствии близких. Рэю повезло: многие из нас умерли в присутствии совершенно посторонних людей, от смущения не в силах сказать что-либо стоящее.

– Мы ждали помощи, – говорит он, – но оба знали, что мне не дождаться. Во всяком случае, я знал. Том все повторял: «С тобой будет все в порядке, брат. Все будет в полном порядке». Он говорил и говорил что-то в таком духе, но думаю, он тоже знал.

– Ваши последние слова, Рэй? – резко спрашивает Бетти и взглядывает на кисть, где раньше находились наручные часы, – сила привычки.

– Что? Ах да, – говорит он. – Мои последние слова. Ну, я посмотрел ча Тома, своего младшего брата, который держал в ладонях мою голову, и сказал: «Позаботься о Дженни». Дженни – моя жена… то есть теперь вдова. «И скажи ей, что я любил ее». Любил. Я сказал «любил». Да. Словно уже умер. А потом сказал: «Если не считать нашей матери, Дженни самая потрясающая, самая замечательная женщина из всех, каких я…»

– Рэй? – перебивает его Бетти.

– А?

– Это правда? Вы рассказываете нам правду?

– Не понимаю вопроса, – говорит он. – Разумеется, это правда.

– Рэй.

Он нервно ерзает на стуле, вытирает нос платочком с монограммой, щурится и моргает.

– Ну ладно, – говорит он. – Ладно. Вероятно, я все придумываю, почти все. Вы сами знаете. Ну и что с того?

– Это хорошо, Рэй. Хорошо. Думаю, мы все вас понимаем. Но может, вы все-таки скажете нам, что именно вы сказали? Если честно, Рэй. Что вы сказали своему младшему брату?

Рэй еле заметно передергивается.

– У меня нет младшего брата, – говорит он. – Есть сестра, Элоиза, но брата нет.

– Понимаю, – говорит Бетти. – Итак, вы истекали кровью…

– Рак, – говорит Рэй. Ему явно трудно вспоминать последние моменты своей жизни. Он упирается взглядом в пол; такое ощущение, будто он смотрит сквозь него и видит место, откуда прибыл: маленький зеленовато-голубой шарик, кружащийся в космосе. Но он не видит ничего, кроме пола. – Я умирал от рака. – Он поднимает руку и складывает вместе указательный и средний пальцы, как если бы держал сигарету. – Рядом находилась моя жена. Дженни. Ее действительно звали Дженни. И мой сын. Джеймс. Так или иначе… я все понимал. Наверное, иногда ты просто знаешь. Поэтому перед смертью я хотел сказать Дженни, что у меня на сердце. И я сказал: «Как жаль…» Вот и все. Я сказал: «Как жаль…» – а потом умер.

– Спасибо, Рэй. – Бетти с облегченным видом откашливается (наконец-то он закончил) и, отвернувшись от него, ищет взглядом другого желающего выступить.

– Теперь вы довольны? – говорит Рэй, хотя его время уже вышло. Бетти снова смотрит на него, с неприкрытым раздражением, но это не останавливает Рэя. – Вот такие они, самые последние слова. Я произнес их, а потом вдруг умер. И я лично не считаю их совсем уж никудышными.

– Никто ничего и не говорит, Рэй.

– Да, – говорит он. – Но видно же, когда все считают твое выступление слабым и твои последние слова плохими по сравнению с их собственными. Почему бы для разнообразия не поговорить о последних мыслях? Потому что мои последние мысли были совершенно особенными.

– А о чем вы тогда жалели, Рэй? – встревает в разговор Стелла. Все смотрят на нее как на сумасшедшую. Она пытается улыбнуться. – Мне просто интересно знать.

Бетти трясет головой. Объясняя, давая понять, настойчиво указывая: такие вещи здесь просто не приняты. Но если Рэй хочет высказаться, похоже, никто ничего не имеет против. Мы внимательно наблюдаем за ним, кипящим гневом, а потом по лицу у него пробегает тень – у него вид человека, окидывающего мысленным взором всю свою жизнь. Но спустя миг он вдруг замыкается в себе и смотрит на нас волком.

– Знаете, о чем я жалел? – говорит он. – Знаете, о чем я жалел? Черт, я не собираюсь рассказывать вам. Вы не достойны таких откровений.

Несколько долгих мгновений Рэй сверлит взглядом Бетти, а потом обводит глазами всех нас. Мы все смотрим на Бетти с сочувствием. У Рэя какие-то проблемы. Вероятно, при жизни он был коммерсантом. Успешным коммерсантом средней руки, чья семья никогда не понимала его и смысла его существования. Вы почти воочию видите, как он взращивает в душе свой гнев, словно маленькую жизнь. Словно это все, что у него теперь осталось.

– Я безумно рад, что оказался на Небесах. – Он смеется, трясет головой, а потом презрительно плюет на пол. – Вот. Да. Вот как я рад, что оказался на Небесах. Теперь у меня снова есть волосы. – Он горько улыбается и легко дотрагивается до своей головы кончиками пальцев. – Это здорово. Но пока это единственное, чему здесь можно радоваться. Мои волосы.

Никто из нас еще никогда не видел подобного поведения. Бетти от потрясения онемела. Но Стелла Кауфман, новенькая в нашей группе, просто разражается смехом.

Рэй встает со своего места и подходит к мистеру Джойсу, который является членом нашей группы с незапамятных времен.

– Скажите нам, какими были ваши последние слова, мистер Джойс, – говорит Рэй. – Бьюсь об заклад, они многого стоят.

Мистер Джойс приходит в смятение. Он нервно поправляет очки, затем порывисто снимает их и принимается протирать кончиком галстука. Он поворачивается к Бетти Карновски, словно ища помощи, но Бетти опускает взгляд. Она на дух не переносит такого рода конфликты.

Мистер Джойс улыбается своей обычной улыбкой.

– Ну… все уже слышали мои последние слова, Рэй.

– Тогда в чем проблема?

– Мне надо подготовиться, – говорит он.

– Как насчет того, чтобы просто сказать правду? – спрашивает Рэй.

Внезапно мистер Джойс краснеет и начинает мелко дрожать, словно небо, просыпающееся дождем.

– Я всегда говорил правду насчет своих последних слов! – истерически заявляет он. – Да как вы смеете! С какой стати мне…

Но потом он вдруг успокаивается. Стелла Кауфман, мы замечаем, кладет руку ему на колено.

– Ну ладно, – говорит он. – Вот мои последние слова: «Еще одну подушку, пожалуйста, и одеяла».

Ага, вот они. Последние слова мистера Джойса. На Небесах они числятся среди самых лучших – хотите верьте, хотите нет. По двум причинам. Во-первых, они смахивают на метафору (на чем настаивает мистер Джойс). На самом деле, мистер Джойс замерз (поскольку кто-то оставил окно открытым) и попросил одеяла, чтобы согреться. Но похоже, в словах содержится некий скрытый смысл, – вы не находите? Во-вторых (и это самое главное), они произвели сильнейшее впечатление на людей, находившихся у смертного одра.

– Слезы! – часто повторял он. – Бог мой! Слезы хлынули рекой, когда я сказал это. И потом, когда я стал задыхаться и мои веки затрепетали, поверьте мне, все мои близкие поверглись в глубочайшее горе.

– Да неужели? – говорит Рэй. И теперь все мы ожидаем увидеть сцену, свидетелями которой являлись уже тысячу раз. – Ну же, мистер Джойс! – говорит он. – Вы ничем не отличаетесь от меня. На самом деле вы сказали совсем другое, верно?

– Вовсе нет!

Рэй смеется и наклоняется ниже к мистеру Джойсу. Теперь он смотрит ему прямо в глаза.

– Я не верю, – говорит Рэй почти шепотом. – Попробуйте еще раз.

– Ну ладно! – говорит мистер Джойс, беспомощно озираясь по сторонам в поисках поддержки, но не находя ее. – Тогда ладно. На самом деле мои последние слова звучали так: «Хоть раз в жизни поступи правильно». Они относились к моему единственному сыну. Сейчас я даже не помню, почему сказал это. Я… я умер буквально через несколько секунд. Но я проклял сына при последнем издыхании, и, насколько я знаю, мое проклятие изменило всю его жизнь.

Мистер Джойс начинает плакать. Рэй поворачивается к Дейву Макалистеру, бывшему коммерсанту.

– Дейв, – говорит он, – я уверен, ваши последние слова были исключительно хорошими.

– Пожалуй, да. – Дейв ухмыляется и немного краснеет. – Может, не такими уж исключительными…

– Поделитесь с нами, пожалуйста, – говорит Рэй.

– Конечно, – говорит Дейв. – Без проблем. «И еще одно, дорогая…» Нормально? – Он обводит взглядом всех присутствующих, словно ожидая одобрения. Уже долгое время последние слова Дейва числятся среди лучших. И мне они нравятся. Они чрезвычайно точно передают чувства умирающего. – «И еще одно, дорогая…» – а потом тишина.

– Но… – говорит Рэй.

– Но – что?

– Но на самом деле?

– На самом деле, – говорит Дейв с вымученной улыбкой. – На самом деле, вы правы. Слова звучали немного иначе. На самом деле я сказал своей жене: «Убирайся к чертовой матери из моей комнаты» – или что-то в таком духе. Но понимаете, Рэй… я тогда еще не знал, что умираю. Если бы я знал…

Рэй трясет головой и смеется. Мы все вызываем у него отвращение. Он обводит собравшихся пристальным взглядом, но никто не решается посмотреть ему в глаза. Мы хорошо знаем, кто мы такие и каковы наши последние слова.

Потом он поворачивается ко мне.

– А вы, – говорит он. – Вы.

– Я?

– Да. Не хотите ли вы поделиться с нами своими последними словами? О, несомненно, просто восхитительными!

– Ну разумеется, Рэй, – говорю я, слегка ерзая на стуле. Но Рэй меня не путает. В конце концов, что он может сделать мне такого, чего со мной уже не произошло? – Ну да, конечно. Мои последние слова. Я охотно…

– Ох ладно, проехали, – говорит он, небрежно отмахиваясь от меня. – Кому интересен этот вздор? Я в любом случае не понимаю, какое они имеют значение. Последние слова… можете оставить их при себе! Есть множество групп, куда более стоящих. Множество! – повторяет он, а потом поворачивается, идет прочь от нас и исчезает.

 

ВЕСНА 1999-го

Его последние дни

Той весной птицы вили гнезда из волос Рэя. Именно с этой целью Дженни и Рэй собирали выпавшие волосы в полиэтиленовый пакет, и в конечном счете успех превзошел все ожидания. Дженни вычитала совет в одной из своих книг по уходу за птицами, живущими на заднем дворе. Она взяла пластиковую сетку из-под репчатого лука, наполнила волосами Рэя и повесила на ветку старого дуба. Всего через пару дней в сетке почти ничего не осталось. Вьюрки, зяблики, кардиналы собирались выращивать свое потомство в гнездах из волос Рэя.

Длинные волосы Дженни уже начинали седеть. Рэй помнил время, когда они были темно-каштановыми. Когда Дженни носила волосы распущенными, она убирала волнистые пряди с лица или перебрасывала с одного плеча на другое почти надменным жестом, словно они являлись неким знаком королевского отличия. У нее были густые брови, тянувшиеся от виска к виску, почти сросшиеся на переносице. В косых лучах света Рэй различал почти невидимый золотистый пушок на щеках и подбородке, похожий на крохотное поле полупрозрачной пшеницы. Он помнил, что лобковые волосы у нее мягкие и пружинистые, словно набивка подушки.

Казалось, птицы поселились у них во дворе только последней весной, когда они стали обращать на них внимание, – хотя наверняка жили там и прежде. Именно по весне в прошлом году у него начали выпадать волосы. Он бросил курить, едва только начался курс терапии, но к тому времени это уже не имело значения. Ровным счетом никакого. Как ни посмотри, общение с ним доставляло мало радости, и Дженни внезапно снова увлеклась птицами, подробно объясняя Рэю, где они живут, как питаются и чем вообще занимаются: малиновки, черноголовые синицы, щеглы, зяблики и дрозды, прилетавшие время от времени. Когда Дженни начала насыпать корм в заброшенную кормушку, к ним во двор стали наведываться колибри, и однажды самочка колибри залетела даже в дом; Рэй поймал ее, накрыв ладонями на оконном стекле, и выпустил наружу. Крохотные крылышки лихорадочно бились у него в ладонях, и он чувствовал длинный тонкий клювик, осторожно пропущенный между пальцами. Такое ощущение, будто держишь в своих руках и не птицу вовсе, а беспомощную чужую жизнь. Частые острые уколы клювика, обследующего незнакомое окружение.

Сейчас Дженни стояла у окна, поднеся к глазам бинокль и высматривая в зеленых зарослях яркое пятнышко. Рэй лежал на диване, пытаясь читать журнальную статью, но уже забыл, о чем в ней шла речь. Такое уже не раз случалось. Но все равно он пытался вникнуть в содержание. Рэй прочитал предложение, в котором говорилось о человеке по имени Питер, соединяющем разные химические вещества в лаборатории; но он не знал, зачем и почему, не видел никакого смысла в прочитанном. Он не знал, о каких веществах там говорится и кто такой Питер. Каждая фраза казалась огромным миром, а каждое слово в ней – отдельным городом, живущим по своим законам. На мгновение Рэю показалось, что он наконец-то понял нечто важное, но в следующую минуту все начисто вылетело из памяти.

– Каролинским вьюркам нравятся твои волосы, – сказала Дженни, по-прежнему не отнимая от глаз бинокля. – Похоже, они свили из них большую часть гнезда. Вон один висит на сетке, выбирает самые лучшие пряди. А другой просто хватает сколько ухватится. Надеюсь, мы выясним, где они свили гнездо.

– Просто наблюдай за ними, – сказал Рэй. – Вряд ли они улетают далеко.

Она будет наблюдать за ними, ясное дело. Именно этим она и занималась все время. С утра до вечера. С тех пор как птицы прилетели к ним этой весной, Рэю представилась отличная возможность обозревать спину Дженни. Она провожала взглядом каждую пролетавшую через двор птицу, немного разворачиваясь к нему по ходу дела, и он

частично видел профиль: она практически никогда не отнимала бинокля от глаз. И все же он точно знал, где находятся губы, явственно различал линию носа и хорошо представлял себе, как выглядят глаза Дженни, если посмотреть на них с другой стороны бинокля: маленькие и страшно далекие.

– Некоторые самцы вьюрков начинают строить гнезда сразу в десяти разных местах, – пояснила Дженни. – Потом он показывает самке все облюбованные места, а она выбирает гнездо, которое ей больше нравится.

– То есть прямо как у людей, – говорит он.

Наконец-таки Дженни поворачивается к нему с улыбкой:

– Да уж, с юмором у тебя все нормально.

– В отличие от самочувствия, – говорит он, подтягивая до пояса лоскутное одеяло.

– У меня тоже. – Она смотрит на него, теперь без улыбки.

Рэй озяб. Он подтянул одеяло повыше, и журнал упал на пол.

Птицы вили гнезда из его волос. Сестра расплакалась, когда он сказал ей об этом. Элоиза лила слезы по самым ничтожным поводам. Она плакала, только палец ей покажи. Внезапно Рэй задался вопросом, что значит выражение «только палец покажи». Уже несколько недель – с того самого дня, как сестра расплакалась, – он спрашивал у всех подряд, откуда пошло такое выражение, но никто не знал. «Пальца в рот не клади», «как свои пять пальцев», «пальцем не шевельнет», «пальчики оближешь», «высасывать из пальца» – здесь у него никаких вопросов не возникало. Но он не мог понять историю с демонстрацией пальца.

– Элоиза, – сказал он, – мне бы хотелось, чтобы ты плакала пореже. Ты плачешь, только палец тебе покажи.

– Я знаю, тебе всегда это не нравилось, – проговорила она, давясь рыданиями.

– Да, – сказал Рэй. – Просто мама с папой не научили меня плакать.

Элоиза коротко рассмеялась сквозь слезы.

– Знаешь, – сказала она, – по-моему, я никогда не видела тебя плачущим. Даже на похоронах дедушки, когда все плакали. Что с тобой не так, Рэй?

Она пыталась рассмешить его, но Рэй даже не улыбнулся. Он вспоминал своего дедушку и похороны, имевшие место почти сорок лет назад. Странно, но он помнил все в мельчайших подробностях: своих родителей, бабушку, тело дедушки в маленьком зале, такое холодное. Все это он хорошо помнил, но при этом никак не мог вспомнить, где оставил свои шлепанцы минуту назад.

– Ты ведь знаешь, что случилось на похоронах, Элоиза? – спросил он. – Что я сделал в том зале?

– Знаю, Рэй, – сказала она. – Я всегда знала. И, наверное, тебе не стоило этого делать.

– Мне жаль… – сказал он.

– Что? – спросила она, и он снова услышал сдавленные рыдания.

– Тебе только палец покажи, – сказал он и сам показал палец в надежде, что подобная демонстрация поможет. Она помогла. Что-то такое случилось, но он не мог толком понять, что именно. Осознание возникло, но смутное. Он надеялся на большее.

С течением недель, пока Дженни продолжала увлеченно заниматься своими птицами, с Рэем начали происходить странные вещи: у него стали расти крылья. Впервые он обнаружил это, когда лежал в ванне. Нет, еще никаких перьев, но у лопаток, выступавших на спине подобием плоских двустворчатых раковин, вдруг выросли тонкие косточки. В первый момент Рэй почувствовал острое желание показать их Дженни, но по здравом размышлении решил немного подождать. Он хотел, чтобы это был поистине потрясающий душу момент. Он хотел скинуть халат и широко раправить полностью оперенные крылья. Что будет потом, он не знал. Возможно, он улетит.

Дженни никогда не проливала слезы по пустякам. Дженни вообще редко плакала. Но в то утро, войдя к нему в спальню, она плакала – не захлебывалась рыданиями, как Элоиза, а тихо, почти беззвучно плакала, и слезы струились у нее по щекам. Все те дни она пребывала в жутко взвинченном, смятенном состоянии: она не знала, как жить дальше. Поскольку не ожидала ничего подобного. Они еще так молоды, им еще нет и пятидесяти, но вся их совместная жизнь, прожитая в не бог весть каком взаимопонимании, уже почти закончилась. Дженни хотела сказать Рэю все это, но тем утром не сказала ничего – лишь показала, что лежит у нее в сложенных чашечкой ладонях: маленькая мертвая синичка, все еще теплая.

– Это тот кот, – сказала она.

– Готэм.

– Это уже третий за неделю. Третий, которого я нахожу. Бог знает, скольких еще я не видела.

Птенчик казался совершенно целым. Рэй не видел на нем никаких ран. Тот просто был мертвым.

– Он нашел гнездо на прошлой неделе, – сказала Дженни. Она помолчала, глотая слезы, и взяла птичье тельце в руку, словно горсть воды. – Потом притащил во двор вот эту крошку – я наблюдала в бинокль. Я выбежала из дома, и он от испуга выронил птенчика. Тот оказался мертвым. А потом он принес еще одного и еще одного. А родители птенчиков все налетали на кота с отчаянными, пронзительными криками. Только один из трех выжил. Душераздирающее зрелище.

– А где был я?

– Спал.

– На диване?

– Да.

– Ничего не помню.

– Ты же спал.

– Я имею в виду, что не помню, как спал на диване.

– Ты все время спишь на диване, – с улыбкой сказала она и повернулась, собираясь выйти из гостиной с мертвой птичкой. – Я не стану хоронить птенчика в нашем дворе. Просто отнесу подальше в лес. Положу на кучу хвои, для муравьев.

Она ушла. Рэй подумал о мертвом птенчике, уже третьем за последнюю неделю; обо всех, придушенных на прошлой; и о месте в лесу, где Дженни оставляет крохотные птичьи тельца на куче хвои, для муравьев.

Вероятно, им следовало поговорить с соседом, прежде чем осуществлять план Дженни, но, правду сказать, за все прожитые здесь годы они разговаривали с ним всего один раз, когда росшее у них возле дома дерево упало на двор соседа и тот вышел с бензопилой, чтобы распилить его. Рэй тоже хотел отпилить часть, но Морганрот сослался на какое-то постановление насчет упавших деревьев: мол, раз оно упало на его двор, значит, теперь принадлежит ему. Он был худым мужчиной с черными сальными волосами – не из таких мужчин, которых легко представить с бензопилой в руках. Теперь дерево является его собственностью, заявил он. Всю древесину он использует сам.

Поэтому, когда Дженни сообщила о своем намерении надеть Готэму колокольчик на шею без ведома Морганрота, Рэю ничего не оставалось, как согласиться с ней. С дивана Рэй наблюдал, как она куском сыра подманивает кота к заднему крыльцу. Он пришел сразу. Готэм был не злобным котом, просто жестоким убийцей. Пока он ел сыр, Дженни ухитрилась прицепить колокольчик к его антиблошиному ошейнику. Услышав звон, Готэм потряс головой и бросился прочь. Он остановился, повернулся, подпрыгнул высоко в воздух и снова побежал. Странный звук не стихал. Кот продолжал звенеть: Смерть с колокольчиком, подумал Рэй. Следующие несколько минут Готэм, пытавшийся убежать от того, что теперь стало его неотъемлемой частью, представлял собой смешное, жалкое и тягостное зрелище. Поэтому Рэй перестал наблюдать. Он снова лег, взял первый попавшийся журнал и попытался сосредоточиться, однако еще долго он слышал звон, беспрестанный звон колокольчика – но наконец все-таки наступила тишина. Рэй встал с дивана и снова выглянул в окно. Готэм лежал под деревом, совершенно неподвижно, даже не шевеля своим толстым черным хвостом.

Рэй надеялся, что крылья у него будут ярко-желтого и черного цвета, как у самца щегла. Он не знал, чем обусловливается расцветка перьев, но волосы у него (пока не выпали) были каштановыми. Но имеет ли это значение? Разумеется, он смирится с любой расцветкой, но Рэй не видел оснований не надеяться, хотя бы и на невозможное. Крылья еще не прорезались: набухшие почки у лопаток, скромнее скромного. Рэй решил побольше спать на животе, дать крыльям место для роста. И потому теперь спал на животе почти весь день. И он чувствовал легкость в теле. При глубоком вдохе он слегка воспарял над кроватью, словно во сне.

Дженни сказала, что ощущение легкости связано с тоской по потерянным волосам. До проклятой химиотерапии у Рэя была густая копна волос. Он всегда знал, что рано или поздно облысеет, но не предполагал, что таким образом. Одно время он считал шевелюру неотъемлемой частью своего существа. Теперь он пытался думать о ней как о никчемном предмете былого тщеславия, годной разве только на птичье гнездо. Лысый череп сиял. Глядя на свое отражение в зеркале, Рэй думал: «Я – маяк».

Колокольчик продержался всего лишь день. Когда они увидели Готэма в следующий раз, кот сидел в нескольких футах от заднего крыльца и вылизывал лапу; колокольчик исчез. Сосед промолчал. Теперь позиции окончательно определились: любители птиц против любителей кошек. Вечером, по возвращении с работы, Морганрот наверняка наведается к ним – возможно, с бензопилой.

Поскольку у Дженни имелся еще один колокольчик. Она так и знала, сказала она Рэю; она предполагала, что сосед снимет колокольчик, и потому купила сразу два. Для того чтобы нацепить на Готэма второй колокольчик, потребовался всего лишь еще один кусок сыра.

Но Готэм, казалось, сразу же привык к новому колокольчику. Доев сыр, он стремительно скользнул прочь, позванивая на ходу, к своему обычному месту – пню, возле которого несколько минут вылизывался. Ничего не происходило. Рэй чувствовал усталость и хотел уже отойти от окна, когда Дженни остановила его: Готэм увидел птицу и замер в напряженной позе, чуть припав к земле. На краю ванночки для птиц сидел голубь. Голуби медлительны – улитки в птичьем мире – и представляют собой легкую добычу для кота вроде Готэма. Но когда Готэм двинулся к птице – поначалу почти пополз, очень медленно, а потом пошел неслышной, крадущейся поступью, – колокольчик зазвенел, и задолго до того, как коту представился хотя бы минимальный шанс, голубь сорвался с края ванночки и улетел, а Готэм повернулся и отошел обратно к пню, лишь слегка обескураженный. Голубь вернулся через несколько минут, и Готэм повторил попытку – с тем же результатом.

Дженни торжествовала. На радостях она даже крепко обняла Рэя. Сегодня она спасла жизнь – и кто знает, сколько еще жизней спасет завтра? Поэтому она обняла Рэя, и жизнь голубя прошла сквозь них теплым током. Потом Дженни отстранилась от Рэя и взяла свой бинокль, а Рэй потащился к своему дивану, словно Готэм к своему пню.

– Вьюрки, – сказала Дженни. – Твои волосы. Вон они.

Рэй снова позвонил Элоизе.

– Твой холодильник пашет? – спросил он.

– Конечно, – ответила она.

– Забавно, – сказал он. – Я никогда не видел, чтобы холодильник пахал.

– На самом деле мой вспахивает по пол-огорода каждый день.

Все было как в детстве. Рэй закрывал глаза и видел себя и сестру детьми, крутящими диск зеленого телефона на кухне. Потом он возвращался и настоящее и обнаруживал вдруг, что лежит на диване в гостиной один-одинешенек и Дженни поблизости нет, – и тогда чувствовал страшную пустоту в груди. – На самом деле я звоню по делу, – сказал он.

– По какому? – спросила Элоиза.

– Чтобы попросить прощения.

– О боже.

– Что?

– Ты звонишь и просишь прощения, а я даже не знаю, за что. Но я давно ждала, когда тебя потянет на такие разговоры.

– Я действительно прошу прощения.

– Мне казалось, уж кто-кто, а ты обойдешься без подобных штучек, – сказала Элоиза. – Я имею в виду, это так по-пресвитериански. Ты живешь сколь угодно беспутной и безнравственной жизнью, а под конец просто публично каешься. И все равно попадаешь на Небеса.

– Все попадают на Небеса, Элоиза, – сказал Рэй. – Просто они для всех разные. Наверное, твои Небеса будут лучше моих.

– У тебя есть философия?

– Тебя это удивляет?

– Немного. – Потом, после продолжительной паузы, она спросила: – Ну и что сказала Дженни?

– Когда?

– Когда ты попросил у нее прощения.

– О… – Рэй поерзал ногами под пледом. – У нее я еще не просил.

Элоиза рассмеялась, но, совсем безрадостно.

– Ох, Рэй, – сказала она. – Дженни должна быть самой первой.

– Или самой последней.

– У тебя все наоборот.

– Ладно, что у тебя новенького? – спросил он. – Ничего, – ответила Элоиза. – Ровным счетом ничего.

В то утро Морганрот ушел на работу поздно, около половины десятого, и Рэй уже снова задремал, когда Дженни сказала, что пора. Она помогла ему встать с дивана, потянув за обе руки, а потом вывела через заднюю дверь и повела сквозь заросли кустов и молодых деревец, разделявших два участка. Он ушел, сказала Дженни, она сама видела; но они все равно крались, как лазутчики, замедляя шаг, когда под ногами хрустела ветка, опасливо озираясь по сторонам и не разговаривая друг с другом. Когда они стали подниматься по лестнице, ведущей на плоскую крышу веранды, сердца у них уже колотились и заколотились еще сильнее, когда сверху спрыгнул Готэм: он не зашипел, просто бесшумно появился перед ними. Вместо колокольчика на ошейнике у него болталась старая бирка с наклеенным на нее клочком бумаги, на котором крохотными буковками было нацарапано: «Отстаньте от Го-тэма».

– Черт бы его побрал! – сказала Дженни, но Готэм посмотрел на нее таким взглядом, словно самолично написал записку. Потом стремительно соскользнул вниз по ступенькам и убежал во двор.

– Думаю, это здесь, – сказала она, указывая на угол крыши. – Они летали именно сюда.

И действительно, между стеной дома и досками настила темнела узкая щель, и когда они подошли ближе, оттуда с яростным чириканьем вылетела птичка, каролинский вьюрок.

Дженни посмотрела первой. Она двинулась вперед на цыпочках и заглянула в отверстие, а потом знаком подозвала Рэя. Он увидел гнездо, частично свитое из соломы и тонких прутиков, но главным образом из его каштановых волос, вплетенных в выгнутые стенки тесного круглого домика. Яиц самка еще не отложила, но скоро отложит, подумал Рэй. Даже не закрывая глаз, он словно воочию увидел там сначала маленькие крапчатые яйца, а затем крохотных лысых птенчиков, с голодным писком разевающих клювы, и мать, кормящую своих деток.

Он живо представил, как все это происходит здесь, в гнезде, свитом из его волос. Похоже, Дженни представила то же самое: она плакала. Она расплакалась, а потом вдруг судорожно обняла Рэя, попыталась заговорить, но не смогла. Слова тонули в бурном потоке слез. Наконец двум словам удалось выплыть – и именно их Рэй уже давно ждал от Дженни. Нет, он нисколько не хотел их услышать – просто ждал, когда они прозвучат. – Прости меня, – задыхаясь, проговорила она. – Прости меня. Прости меня.

– И ты меня тоже, – сказал он, хотя они просили друг у друга прощения за разные вещи.

– Нет. – Она потрясла головой. – Я бросила тебя, и ты заболел.

– Я первый бросил тебя, – сказал он.

– Нет. – Да.

– Рэй, – сказала она, – ты не мог меня бросить. По сути, тебя никогда не было рядом.

Но он просто смотрел на нее непонимающим взглядом.

– Слушай, пойдем домой, – сказал он. – Давай вздремнем немного.

На обратном пути Рэй приобнимал Дженни за плечи, отводил ветки в сторону и придерживал колючие, пропуская ее вперед. Когда они поднырнули под лапы последней сосенки и вышли на свой двор, Рэй остановился, чтобы перевести дух, и тут увидел Готэма – припавшего к земле, готового к прыжку – буквально в трех фугах от голубя. Он в жизни еще не видел, чтобы кот подбирался к птице так близко. Птица, казалось, приросла к месту, и поначалу он не понял, почему она не улетает. Потом до него дошло: голубь ждет звона колокольчика. И взлетит, как только его услышит. Рэй тоже ждал своего колокольчика. Он даже различал еле слышный звон вдали, но крылья у него еще только-только прорезались. Он тоже не мог взлететь. Но он полетит, подумал он. Полетит при первой же возможности.

Рэй прижал к своей груди голову Дженни, чтобы она не видела разыгрывавшейся перед ними сцены. Но сам не находил в себе сил отвести глаза. Рэю понадобилось много времени, чтобы понять, что никто не придет к нему на помощь, и частью своего сознания (уже пребывающей во владениях смерти) задавался вопросом, когда наконец голубь поймет то же самое. Но потом еще живая часть сознания заставила Рэя поднять с земли сосновую шишку и швырнуть в сторону кота и голубя, вспугнув обоих: один метнулся прочь, другой взлетел ввысь. В конце концов он спас хоть кого-то и теперь пытался перевести дыхание. Он сомневался, что у него получится.

 

ОСЕНЬ 1994-го

Искусство любви

Когда она вернулась, Рэй вдруг осознал, что исследует всю ее с головы до пят, пытаясь определить места, которых касался другой мужчина, – места, которые тот наверняка трогал в естественном ходе развития отношений.

Рэй начал с лица. Конечно, он множество раз дотрагивался до лица Дженни, а следовательно, и до щек – присыпанных мелкими веснушками, словно красным перцем. Скулы у нее высокие и щеки круглые, но не настолько высокие и не настолько круглые, как у некоторых женщин, чтобы привлекать особое внимание. Щеки у нее (на самом деле Рэй говорил это Дженни незадолго до свадьбы) похожи на маленькие мягкие подушечки под глазами – зелеными глазами, всегда хранившими сонное выражение, которое он полюбил в конце концов. Тот, другой тип (Рэй не хотел даже в мыслях называть его по имени, хотя прекрасно его знал) вряд ли когда-либо дотрагивался до ее глаз – разве только случайно. Но вполне возможно, по векам провел пальцами раз-другой. Сам Рэй часто делал это – почему бы другому мужчине не сделать то же самое? Ее пеки входили в список заповедных мест. Прикосновение к ним оставляло странное ощущение некоего интимнейшего акта: словно дотрагиваешься до белого брюшка лягушки, до нежной кожицы. За мгновение до поцелуя Рэй проводил пальцами но ее векам раз или два, и она закрывала глаза, и он накрывал губами ее губы – поэтому представлялось очевидным, в высшей степени очевидным, что губы тоже следует включить в упомянутый список.

Но здесь у него возникали трудности. Рэю было трудно представить, как чьи-то еще губы входят и прямой и недвусмысленный контакт с губами Дженни, с губами его жены. И все же такое происходило, верно ведь? Вероятно, именно это место задействовалось чаще всех прочих при физическом контакте их тел – по крайней мере, в области лица, которое он в данный момент исследовал. Она целовала его, он целовал ее, они целовали друг друга. И во время долгого поцелуя – поцелуя, который они, вероятно, начинали осторожно и нежно, даже стыдливо, ненадолго открывая глаза и пристально глядя друг на друга, а потом одновременно закрывая, словно давая знак к началу настоящего празднества, – возможно, он держал ее лицо в ладонях. Все лицо! То есть щеки, подбородок и частично уши – все, кроме носа.

Ясное дело, другой мужчина никогда не дотрагивался до носа Дженни. Это хорошо.

Будучи мужем Дженни, Рэй множество раз дотрагивался до ее носа. Он помнил, как однажды сказал ей: «У тебя на носу…» – а потом взял бумажный носовой платок и вытер сам. Другой мужчина наверняка никогда не делал такого.

После возвращения жены Рэй частенько наблюдал за Дженни, когда она рассеянно протирала кухонный стол или разговаривала по телефону с подругой, и словно воочию видел, как чужие мужские руки легко прикасаются к ее шее, волосам и спускаются на худые плечи. «На тебе мой волос», – шепотом говорит она, и ее голос, даже если в нем слышатся недовольные нотки, звучит подобием музыкальной фразы, подобием сокровенной мелодии, известной только им двоим. У нее длинные каштановые волосы, и иногда мужские пальцы запутываются в них и по неосторожности вырывают одну-другую тонкую прядь. Наверное, потом другой мужчина иногда находил несколько волос, обмотавшихся вокруг пальца или зацепившихся за пуговицу. С Рэем такое случалось великое множество раз; вероятно, и с ним тоже. Тогда логично предположить, что он не только дотрагивался до волос Дженни, но до сих пор, сам того не ведая, хранит где-то у себя несколько длинных темных волосков, память о чувстве, на первых порах похожем на любовь, о неком странном чувстве, бурно пережитом ими, но ныне угасшем – по крайней мере, Дженни говорит, что оно угасло, или, во всяком случае, осталось в прошлом. Именно так она говорит, что бы там ни имела в виду, думал Рэй.

Однако все остальное в ней совсем другое дело, поскольку почти все остальное спрятано, скрыто под одеждой; и чтобы дотронуться до нее там, требовалось приложить гораздо больше усилий, произвести, так к сказать, ряд более агрессивных, захватнических действий. Именно такую захватническую политику Рэй осуществлял по отношению к Дженни последние семнадцать лет и почти все это время пребывал в уверенности, что он единственный человек, имеющий к ней подобного рода доступ, и она является тайной, которой делится только с ним одним. Но теперь тайна стала известной третьему лицу и перестала быть тайной. Теперь он смотрел на Дженни – когда она принимала ванну, одевалась утром перед уходом на работу – и задавался вопросом, в каких потайных местах ее тела побывал другой мужчина и что он делал, когда добирался до них. Вопрос мучительный для Рэя, поскольку разве мог тот парень пропустить хоть что-нибудь? Глядя на маленькие, задорно вздернутые груди Дженни, на тонкие ребра, сходившиеся плавной аркой над животом, на сам живот, округлый и мягкий, с двух сторон ограниченный изящными костями узкого таза, он понимал, что любой мужчина почел бы за счастье пуститься в путешествие по этим заповедным местам. Другой мужчина там побывал. Кого Рэй пытался обмануть? Тот парень побывал повсюду. На самом деле Рэй почти наверняка знал, где он побывал, словно отпечатки чужих пальцев светились на черном силуэте Дженни, запечатленном в истерзанной мукой душе. Все его собственные измены казались теперь делом далекого прошлого. А она изменила совсем недавно. И все же многого Рэй не мог или не хотел представить, многое он предпочитал принимать без раздумий или просто не замечать – так отводишь взгляд от страшных фотографий в новостном журнале. Было тяжело представлять, как они держались за руки. Но они часто держались за руки, жена Рэя и другой мужчина, – возможно, в самых невинных обстоятельствах. Во время редких совместных обедов, в машине, при прощании после тайного свидания: вероятно, именно тогда и происходил самый долгий и самый тесный контакт. Ту самую руку, на палец которой Рэй однажды надел кольцо, золотое кольцо, другой мужчина (чье имя он знал, но отказывался произносить из страха, что оно обладает некой магической силой) держал в своей руке.

Когда такое происходит, думал Рэй, когда мужчина берет руку замужней женщины, разве не должна рука у него внезапно отвалиться, рассыпаться в прах или хотя бы покрыться язвами? Л другие части его тела? А что насчет заключительного акта? Этого Рэй даже представить не мог: как она полностью принимает в себя другого мужчину, наглухо закрывающего все входы и выходы, заявляющего с последним победоносным актом о своих правах на ее сердце, ум, тело и душу и оставляющего Рэю лишь полую оболочку женщины, у которой все то же имя, все те же полосы, все те же руки и глаза, все то же кольцо на пальце, но которая непостижимым образом изменилась, стала совсем другой. Хотя по-прежнему принадлежит Рэю. Рэю. Она вернулась. Рэй с женой снова были вместе.

При первой же возможности Рэй начал исправлять Дженни, очищать от скверны, стирать с ее тела все до последнего следы, оставленные другим мужчиной. Ибо Рэй победил. Другой мужчина ушел. Он вернулся к своей жене, к своей жизни. Однако чужие отпечатки пальцев остались на ней повсюду. В местах, до которых дотрагивались его губы, его руки и прочие части тела, о которых Рэй даже думать отказывался; все они оставили на ней следы. Перед Рэем стояла задача вернуть Дженни в свою собственность.

Поначалу дело двигалось медленно. Сразу восстановить прежние отношения не представлялось возможным. Но каждое прикосновение к ней знаменовало для Рэя маленькую победу: он уничтожал еще одну частицу чужого мужчины. Беря Дженни за руку, он словно запечатлевал след своего прикосновения поверх следов, оставленных другим, истреблял всякую память о них. Целуя Дженни (даже поначалу, когда они обменивались прохладными поцелуями), он не просто целовал ее, он утверждал свое главенство там, у нее на губах. Своими губами он показывал ее губам, кто здесь хозяин, кто по-настоящему любит ее, чьи губы остались здесь после ухода другого мужчины. Когда он убирал у нее с глаз прядь каштановых волос, когда нежно накрывал ладонями ее груди, когда притягивал к себе и обнимал с такой силой, что у обоих чуть не трещали кости, он отвоевывал еще одну частицу ее существа.

Постепенно, мало-помалу он возвращал Дженни домой. Он дотрагивался до ее щек и подбородка, до плеч и рук, до бедер и ног и до родимого пятна на пояснице, поросшего нитевидными полосками, – чтобы просто добраться дотуда, требовалась вечность, но и до него тоже он дотрагивался и целовал. Он прижимал ладони к ушам Дженни. Он нежно потирал пальцы ее ног. Он хотел забраться в нее, он жалел, что у нее нет сумки, как у кенгуру. Наконец одним пасмурным днем они занялись любовью – хотя тогда, в первый раз, это было просто совокупление. Тело Рэя совокуплялось с телом Дженни – или, возможно, разговаривало. Они обсуждали проблемы посредством своих тел. Таким образом он неуклонно шел к своей цели, не сворачивая в сторону, покуда другой мужчина не исчез окончательно и она не стала снова целиком и полностью принадлежать ему.

Но потом Рэй вдруг проснулся посреди ночи (Дженни спала на своей стороне постели) и понял, что какое-то место на ее теле он пропустил. Вне всяких сомнений. Какое-то местечко, ему неизвестное, тайное местечко, до которого он никогда не добирался. Другой мужчина бывал там, но не Рэй. Он даже не знал, где искать. Глубокой ночью он мысленно тщательно обследовал все тело своей жены и наконец заснул, задаваясь вопросом: «Тыльная сторона колена? Морщинка на костяшке пальца? Складочка в уголках губ, изогнутых в улыбке?»

 

ОСЕНЬ 1993-го

После ее ухода

Когда Дженни ушла, Рэй перестал следить за собой. Он не брился, спал допоздна и много пил – все в первые же выходные. Он отключил телефон и лежал на своей новой постели – толстом бугристом матрасе, который они держали в чулане, для гостей. Кровать принадлежала жене, и она забрала ее с собой, вместе с прикроватной тумбочкой и лампой, всегда стоявшей на тумбочке, вместе со своими книгами, своими креслами, картинами и прелестными белыми носочками. Значительную часть тех выходных Рэй провел, дивясь на образовавшееся пустое пространство, открывавшее возможность для приобретения новых вещей, при виде которого хотелось плакать. Поскольку он не хотел приобретать новые вещи. Он хотел вернуть на место старые.

Итак, он перестал следить за собой, и сознание вседозволенности стало для него единственным источником удовольствия. После первого завтрака, поглощенного в одиночестве, он рыгнул: акт, совершенно немыслимый в присутствии Дженни. Он встал из-за стола и рыгнул как можно громче; звук отрыжки прогремел громовым раскатом в тишине пустого дома, и Рэй почувствовал себя счастливым человеком. Он представлял, какое выражение появилось бы у нее на лице, будь она сейчас здесь. Недоверие, смешанное с ужасом и отвращением, постепенно переходящее в жалость. Ох, как хотел бы он сейчас посмотреть на это лицо, на лицо своей жены.

Потом он пернул и почувствовал себя просто замечательно во всех отношениях. Не уйди она от него, находись она рядом, он никогда не пустил бы газы так мощно и с таким удовольствием. Наверное, он бы сдержался, заставил газы раствориться в своих внутренностях, где они деваются невесть куда и невесть во что превращаются. Но теперь Рэй мог рыгать и пердеть вволю, не страшась кары. Легкая дрожь возбуждения пробежала по его телу подобием статического электричества. И на фоне тупой ноющей боли она в некотором смысле давала надежду.

С этой точки зрения все представлялось восхитительным головокружительным спуском с крутого склона горы. Громоподобное выделение ядовитых газов было только началом. Рэй перестал мыться. Он не вышел на работу. Он всю неделю носил одну футболку и одни джинсы, покуда те не заскорузли по мере накопления новых впечатлений.

С ней он постоянно изо всех сил жал на педали, поднимаясь в гору, говорил себе Рэй. Старался измениться в соответствии с ее желаниями, старался стать таким человеком, какой ей нужен, – и все без толку. Она все равно ушла от него.

На четвертый вечер он позвонил одной своей знакомой. Не Дебби, которая являлась причиной всего случившегося (она бросила работу в магазине Рэя и переехала, поскольку страх, испытываемый ею при встречах с Дженни два-три раза в неделю, оказался сильнее нее). Эту женщину звали Ким. Ким… какая-то там. Фамилии он не помнил. Рэй просто думал, что более одинокой женщины он в жизни не встречал. Очень миловидная и очень добрая – она постоянно подбирала и лечила бездомных животных, – но казалось, она просто создана для одиночества. Ким жила в многоквартирном доме возле парка, со своими кошками и австралийским попугаем, умевшим насвистывать популярную джазовую мелодию. У нее были длинные черные волосы и белая матовая кожа; и она все время зябко ежилась, словно от холода или от вида неприятного человека. И она симпатизировала Рэю. Она недвусмысленно давала ему понять это всякий раз, когда они встречались на вечеринке или в универмаге – где угодно. Он понимал все по тому, как она дотрагивалась до его руки и смотрела на него долгим немигающим взглядом. Она не могла выразить свою симпатию более деликатно или более открыто. Казалось, она внушала Рэю мысль:

когда ты станешь таким же одиноким, как я, потони мне.

И он позвонил.

Рэй встретился с ней. Они выпили по лимонному коктейлю с виски и съели по салату. Без особого энтузиазма поговорили о достоинствах натуральных пищевых продуктов и об истинном источнике СПИДа, но в конце концов отправились к ней домой, где она охотно уступила его желанию. Возможно, не с таким пылом, как ему хотелось бы, но в сценарии ничего подобного и не предусматривалось. Рэю приходилось довольствоваться тем, что имеется.

Потом, когда они еще лежали в постели, Ким взяла руку Рэя и начала массировать каждый палец, начиная от основания и медленно продвигаясь к кончику, который она сильно сжимала, тянула и потом отпускала с тихим щелчком. Она застенчиво смотрела на него и улыбалась, и он улыбался в ответ. Ему нравилось все, что она делала. Она была такой маленькой и хрупкой, что могла бы всем телом лечь на него сверху и он по-прежнему дышал бы свободно. «Наверное, кости у нее полые, как у птиц, – подумал он. – Практически один только костный мозг». Он слышал свист попугая в соседней комнате.

– Так что, это конец? – спросила Ким.

– Ты о чем?

– О твоем браке.

– Не знаю. Начало конца, возможно.

– Определенно начало конца.

– Ну, во всяком случае середина пройдена и осталась в прошлом. Это я могу сказать с уверенностью.

Они рассмеялись.

– Ты куришь? – спросил он.

– У меня есть несколько сигарет, – сказала она. – Малость залежавшихся, наверное.

– Здорово, – сказал он и не стал спрашивать, чьи это сигареты и давно ли они валяются у нее в квартире. Ким дала Рэю сигарету и щелкнула дешевой одноразовой зажигалкой. Потом взяла его свободную руку и стала водить указательным пальцем по линиям на ладони, нахмурив брови с серьезным видом, изображая гадалку. Он стряхнул пепел в блюдечко подсвечника.

– У тебя будет много женщин, – сказала она с улыбкой.

– Мне не нужно много, – сказал он. – Чуть больше одной мне достаточно.

Он хотел пошутить, но никто из них не рассмеялся. Ким перевернула руку Рэя и стала массировать ладонь.

– Что это? – спросила она. – Шрам.

Рэй подавил желание отдернуть руку и спрятать под одеялом. Теперь Ким совалась в его личную жизнь.

– У каждого шрама своя история, – сказала она и нежно потерла пальцем тонкий прямой рубец.

Ногти у нее были накрашены красным лаком. – О чем говорит этот? – А когда Рэй замялся, она предположила: – О поножовщине с уличными бандитами? Ты защищал честь непорочной девы? Или что-то в таком роде, надеюсь?

Она улыбнулась. Рэй не понимал, почему она ведет себя как молоденькая девушка, когда он прекрасно знает, сколько ей лет. Такое поведение казалось противоестественным.

– Не хочется тебя разочаровывать, – сказал он, безуспешно попытавшись отнять руку. – Но я порезался, когда разделывал индейку.

– Разделывал индейку? Всего-то?

– Это обряд посвящения, – сказал он. – Каждый отец должен его пройти.

Он вспомнил, как кровь лилась на белое мясо, покуда не появилась Дженни с матерчатой салфеткой, которой перевязала ему руку. Джеймс изумленно таращил глаза, словно не предполагал, что у папы может идти кровь. Ну и сцена! Дело было в один из чертовых праздников, когда никто не испытывал радости и всем приходилось тосковать вместе. Рэй ненавидел праздники, даже радостные, но День благодарения ненавидел больше всех прочих. Он не имел ничего против того, чтобы выражать благодарность, но хотел делать это не в обязательном порядке, а где и когда сочтет нужным, и страшно тяготился необходимостью торчать дома с семьей, жевать индейку, смотреть телевизор и клевать носом. Когда кровотечение остановилось, Дженни перевязала палец марлей и сказала, что нужно поехать в больницу наложить швы. Но Рэй отказался: с ним все в порядке. Вероятно, тогда ему следовало послушаться жену: рана зажила неровно. Сейчас, глядя на шрам, Рэй хотел снова оказаться за тем столом, с женой и сыном, с порезанным пальцем.

Он всегда хотел оказаться в каком-нибудь другом месте, с кем-нибудь другим. По-настоящему Рэй жил только в будущем и прошлом.

Он потушил сигарету, уставился в потолок и вздохнул. «Ну и что дальше?» – подумал он. Ким положила голову ему на грудь. Она прижалась ухом к его соску, а потом стала потихоньку перемещать голову вправо.

– Я не могу найти твое… погоди. Вот оно.

– Мое сердце, – сказал он.

– Я знала, что у тебя есть сердце. Знаешь, все сердца стучат по-разному. – Казалось, она прислушивалась к своему. – У каждого свой тон, своя индивидуальность. Ты знал это, Рэй?

– Нет. – Внезапно на него накатила тоска. – Я думал, они все стучат более или менее одинаково.

– Ты никогда не прислушивался, – сказала она.

– Да, верно.

– Тебе следует прислушаться.

– Хорошо. Теперь буду прислушиваться.

– Я имею в виду, одни стучат как маленькие барабаны. Другие – как двигатели машин. А некоторые – как сердца мелких животных, а не человека новее. Твое… – Ким умолкла и приподняла голову, напряженно думая. – Твое стучит как граммофонная иголка в самом конце пластинки.

И она попыталась изобразить голосом означенный звук. – Нет. – Она помотала головой. – Скорее так.

Она попыталась еще раз, остановилась, начала снова, потом еще раз и еще. И хотя Рэй хотел уйти, уже давно хотел уйти, он задержался на несколько минут – до тех пор, пока у нее не получилось.

 

ОСЕНЬ 199З-го

Его мозоли

Дженни ушла, когда Рэй состригал кожу с подошв ног маникюрными ножницами. Он ска-зал ей, что это не больно, совсем не больно и у нее нет причин уходить. Отвердевшая мертвая кожа, почти чешуйчатое образование, наросшее за последние несколько месяцев от ходьбы, от ботинок, носков, пота и совместной жизни с ней. Вот где все кончается, сказал он жене, показывая на свою ступню. Все слезы, все упреки и обвинения скапливаются к самом низу наших тел и затвердевают подобием воска, который стоит срезать. Однако у Дженни ступни были на удивление мягкими. Даже большой палец, подушечка большого пальца, пусть и не такая мягкая, как вся остальная подошва, все же оставалась именно мягкой; до такой ступни стоило дотрагиваться, очень даже стоило. Но ступни являлись далеко не главным достоинством Дженни; у нее было много других поистине замечательных достоинств. Например, волосы и глаза, нос и губы, и все остальное в ней, что находилось ниже, еще ниже и заканчивалось совсем неплохо: мягкими подошвами ног, желтоватыми или розоватыми. Все зависело от освещения. Переступая именно этими ногами, она ушла, когда Рэй срезал ножницами мертвую кожу со своих собственных, – и, как он сказал ей, как заверил ее, он не чувствовал никакой боли.

 

ЛЕТО 1992-го

Дом, который он построил

Это был шалаш на дереве, сооруженный из фанерных планок размером один на двенадцать, с диагональными Попс речинами, укрепляющими стены. Покрытый кровельной дранкой, надежно защищенный от непогоды, он опирался только на ветви самого дерева, густолиственной магнолии, которой, по слухам, было пятьдесят с лишним лет (гораздо больше, чем Рэю), когда он построил на ней шалаш. Там имелось одно просторное помещение, рассчитанное на добрый десяток человек, но также маленькая комнатка, за так называемой фальшивой стенкой. «Потайная комната!» – сказал он своему сыну Джимми, для которого все и строилось. Чтобы проникнуть в потайную комнату, требовалось поднять несколько хитроумно посаженных на петли планок и вползти в отверстие на четвереньках. Даже окошко там было замаскировано, и никто, находись он снаружи или внутри, не мог догадаться о существовании маленькой комнатки. «Твоя мать даже не знает о ней, – сказал он Джимми. – Даже твоя мать! Вот что значит настоящая потайная комната».

Поскольку ветви дерева служили своего рода ступеньками, ведущими к шалашу, там не было пи лестницы, ни веревки. «Это плохо, – сказал Рэй сыну, – поскольку ты лишаешься возможности предотвратить появление нежеланного гостя». Он высказал мысль, что в нежеланного гостя можно бросать сверху разные предметы, но Джимми в конечном счете забраковал предложение: так ведь недолго и зашибить человека ненароком, смотря что бросаешь.

Был необходим пароль. Они двое стояли под деревом, когда Рэй объяснял это. Если ты не знаешь, пароля, ты не можешь войти туда.

– Нужно придумать пароль, – сказал Рэй. – И он должен держаться в тайне. Иначе какой в нем смысл?

Джимми смотрел вверх, в пышную крону магнолии.

– Давай сегодня, – сказал Рэй, – паролем будет слово «пожалуйста». Хорошо?

– Хорошо, – сказал Джимми. – Пожалуйста. И они вскарабкались на дерево.

В шалаше имелось плетеное кресло, сплошь покрытый пятнами старый матрас и портативный радиоприемник. А также пожелтевшая от времени фотография Уинстона Черчилля, которую Рэй нашел в подвале.

– Мы с ним были вот так, – сказал Рэй, указывая на фотографию, а потом скрещивая пальцы. – Как братья.

Джимми, в последнее время получивший множество поводов для сосредоточенных размышлений, лишь кивнул. Он не просил шалаша на дереве и даже не думал просить, но неожиданно получил. Отцу потребовалось четыре недели, чтобы построить домик; он трудился по выходным и вечерами после работы. Все это время Джимми задавался вопросом, чем же таким занимается отец там, в ветвях магнолии. Он задавался вопросом, но не настолько живо, чтобы выйти и посмотреть.

Они стояли в шалаше. Рэй нагибал голову, поскольку был слишком высокого роста.

– Ну как, тебе нравится? – спросил он.

Джимми кивнул.

– Я имею в виду – на самом деле. Тебе на самом деле нравится?

Джимми снова кивнул, на сей раз чуть энергичнее. И все же отец казался разочарованным. Он определенно казался разочарованным, невесть почему.

– Ну и что ты скажешь? – спросил Рэй. – Тебе строят шалаш на дереве – и что ты говоришь?

Джимми задумался.

– Спасибо, – сказал Рэй. – Ты говоришь «спасибо».

– Спасибо, – сказал Джимми. – Большое спасибо.

В понедельник Рэй вернулся домой после работы и услышал музыку. Музыка неслась из кроны магнолии. Улыбнувшись, он стремительно вошел в дом и прошагал на кухню, где Дженни готовила ужин. Ликуя, он схватил ее за локоть.

– Ты видела? – спросил он. – Ты видела его там?

– В чем дело? – спросила она. – Что случилось?

– Ничего, – сказал он, отступая от нее. – Ничего ие случилось. Просто он сидит в шалаше на дерене. – Усилием воли Рэй воскресил радостное чув-сво, с которым входил в дом. – Ему нравится, – сказал он. – Мне кажется, ему нравится это.

– Ты напугал меня до смерти, – сказала Дженни.

– Ему нравится, – повторил он. – У него радио играет, и все такое прочее.

– Надеюсь, он не свалится оттуда, – сказала она.

– Он не свалится, – сказал Рэй. – Парни в этом возрасте – чистые мартышки. – Он рассмеялся. – Джимми – мартышка.

– Джеймс, – сказала Дженни.

– Что?

– Он хочет, чтобы теперь его называли Джеймсом, – сказала она. – Он говорит, что ему уже десять лет и он достаточно взрослый, чтобы зваться Джеймсом. Именно так он говорит.

– Во-первых, это я уже слышал, – сказал Рэй. На несколько мгновений он застыл на месте там, на кухне, и задумался. – Ему еще нет десяти, верно ведь? – спросил он. – Десять-то еще не стукнуло?

– Нет, – сказала Дженни. – Пока еще нет.

Сняв галстук и повесив его на дверную ручку, сняв пиджак и повесив его на плечики в стенном шкафу, Рэй отправился в ванную комнату, ополоснул лицо холодной водой и немного продышался. Потом он налил себе выпить и вышел наружу. Был прохладный июньский вечер. Звучала музыка. Он стоял у подножия дерева и смотрел на дом, который построил для своего сына. Он смотрел на него, пока не допил свой виски и не выбросил льдинку в заросли кустов за спиной.

– Эй там, наверху! – крикнул Рэй. – Есть там кто-нибудь?

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем последовал ответ.

– Привет! – сказал Джимми.

Потом радиоприемник увернули и наступила полная тишина.

– Папа? – сказал Джимми. – Это ты?

– Я, – сказал Рэй. – Я поднимаюсь.

– Подожди! – сказал сын таким тоном, какого отец не слышал никогда прежде. Повелительным тоном.

– Подождать чего? – спросил Рэй. – В чем дело?

– Пароль, – сказал он. – Какой пароль? – Пожалуйста, – сказал Рэй, карабкаясь вверх

но ветвям. – Пароль «пожалуйста».

– Нет, – сказал сын, и он замер на месте. – Я изменил пароль.

На мгновение Рэю послышалось, будто Джимми смеется – или, возможно, не он, а еще кто-то там, наверху.

– Это секрет, – сказал сын. – Какой смысл использовать пароль, если он не держится в секрете?

– Ну ладно, брось, – сказал Рэй. – Какой у тебя пароль?

Но ответа не последовало. Рэй взобрался на вторую ветку, и ему на голову упала сосновая шишка.

– Джимми! – сказал Рэй. – Я не шучу! – Джеймс, – поправил Джеймс. – Я Джеймс, папа. Разве мама не сказала тебе? И у меня здесь полным-полно шишек.

Рэй немного подождал; он все равно хотел подняться в шалаш и надеялся, что Джеймс передумает. Но он не передумал, и потому Рэй вернулся в дом и налил себе еще выпить. Он сидел в кресле в гостиной один и размышлял о случившемся. Но от мыслей становилось только тяжелее. А когда позже он рассказал о случившемся Дженни, она рассмеялась.

– Смейся, – сказал он. – Смейся. Я построил этот чертов шалаш.

Когда Рэй вернулся с работы на следующий день, приемник молчал. Прямо в пиджаке и галстуке он взобрался на дерево и заглянул в шалаш. Джеймса там не было, и все оставалось на своих местах. Матрас, стул, Черчилль. Но не хватало Джеймса. Он сидел дома, смотрел телевизор. Сидел на полу в маленькой комнате и пил колу. Когда Рэй вошел, Джеймс посмотрел на него и улыбнулся. А потом снова уставился в телевизор.

– Ты не в шалаше, – сказал Рэй, останавливаясь в дверях.

– Да. – Джеймс бросил на него короткий взгляд. – Я не в шалаше.

– Полагаю, это очевидно, – сказал Рэй. – Что ты не в шалаше. Ты смотришь телевизор. Полагаю, мое замечание не имело никакого смысла.

Рэй прошел мимо Джеймса в спальню и сделал то, что делал каждый день по возвращении с работы. Снял пиджак, галстук. Ополоснул лицо водой. Посмотрел на свое отражение в зеркале и вздохнул так глубоко, словно вдыхал воздух впервые за весь день. По звуку и по ощущению -

словно впервые за день. В последнее время Рэй много работал: он подумывал открыть еще один магазин. И вдобавок занимался тем, чем еще недавно надеялся не заниматься никогда в жизни. Он завязал интрижку с Дебби Мартин, своей бухгалтершей. Как раз сегодня они занимались сексом в полутемной задней комнате, где она работала одна, со своим калькулятором, в своем крохотном кресле. Сейчас, дома, Рэй не хотел думать об этом. Решительно не хотел. Он вернулся в маленькую комнату и сел на пол рядом с Джеймсом.

Спустя минуту он сказал:

– Я бы тоже не полез в шалаш. Ни за какие деньги.

Джеймс ничего не ответил. Он смотрел в телевизор.

– Знаешь почему? – спросил Рэй. – Знаешь, почему я бы не полез туда ни за какие деньги?

Он выжидательно замолчал.

– Почему?

– Нет ковра, – сказал Рэй. – Что необходимо в шалаше, так это ковер. Я тебя не виню. Кому захочется сидеть в шалаше, где нет ковра? Мне так точно не захочется. Один мой друг, Майкл Джордан… Ты ведь знаешь Майкла Джордана? Мы с ним закадычные друзья. Я знаю его очень хорошо, и он говорит, что без ковра никак нельзя. В смысле, не только в древесных шалашах, которых у него несколько, а вообще везде и повсюду. На самом деле, в какой-то момент своей жизни он отказался ступать по любой поверхнос-ти, не застеленной ковром. Я не удивлюсь, если он бросит баскетбол, поскольку игровую площадку не покрывают ковром.

– Майкл Джордан? – спросил Джеймс.

– Именно, – сказал Рэй. – Ты и Майкл Джордан. Двое из множества людей, которые сегодня не сидят в своих шалашах и не согласятся сидеть там ни за какие деньги.

Джеймс и Рэй смотрели телевизор вместе.

В следующую субботу Рэй купил рулон коврового покрытия и застелил пол в шалаше, построенном для сына. Он управился за час без малого, а когда поставил на место стул и положил матрас, позвал Джеймса. Он звал и звал – так громко, что слышал эхо своего голоса: Джеймс! Джеймс! Наконец он услышал скрип открываемой двери и шаги. Дженни.

Она стояла у подножия магнолии запрокинув голову.

– Сегодня Джеймс ночует у Стивена, – сказала она. – Что, собственно говоря, случилось?

Но Рэй не мог говорить. Он напрочь лишился дара речи.

И июле дни стали длиннее. Было светло, когда Рэй возвращался домой, светло почти весь вечер, до восьми – половины девятого, а поскольку у Джеймса было много интересов, много друзей и много дел, он редко появлялся дома. Рэй никогда его не видел. Поэтому он стал ждать своего сына в шалаше на дереве. Залезая туда, он неизменно вспугивал одну-другую птичку, красную или коричневую; он все время собирался спросить у Дженни, что это за птички такие, но потом забывал. Из окошка шалаша Рэй видел всю улицу, ведущую к центру города, откуда вернется Джеймс – на велосипеде, в обществе друга или (если уже поздно, если уже смеркается) один, яростно крутя педали, прыгая по заросшим травой и забитым осколками стекла выбоинам, спеша добраться до дома до наступления темноты – то есть пока не попадет в беду. По возвращении с работы Рэй совершал все привычные действия – пиджак, галстук, холодная вода, глубокий вздох, стаканчик виски, – а потом, иногда перекинувшись парой слов с Дженни, занятой приготовлением ужина, забирался по ветвям в шалаш и ждал там Джеймса.

Он всегда с удовольствием отмечал перемены, происходившие в шалаше: ковер стал грязнее против прежнего, на нем остались пыльные серые отпечатки ботинок Джеймса; куча сосновых шишек в углу еще немного выросла; Черчилль теперь щеголял пририсованными усами и клыками. Джеймс бывал там, он пользовался шалашом, и это радовало Рэя. Он чувствовал удовлетворение. Мир устроен правильно. Он соорудил шалаш на дереве для сына, и сын пользовался им, как Рэй и замышлял. В ожидании Джеймса он слушал радио. Он смотрел на проезжавшие по улице автомобили и на соседей, вышедших на прогулку, но никто не видел Рэя, укрытого за блестящими зелеными листьями и восхитительными кремово-белыми цветами магнолии.

Белее кожи, чем у Дебби, он в жизни не видел. Обнимая Дебби, он видел отпечатки своих рук на ее теле. В своей связи с ней он не видел ничего плохого: это просто было что-то, чем он занимался с ней сейчас, но в конечном счете перестанет. Рэй старался не думать об этом, когда находился в шалаше, но атмосфера там располагала к подобным мыслям. Он много думал о Дебби, сидя в шалаше на дереве.

Допив первый стаканчик виски, он спускался вниз и наливал себе еще. Бросал несколько слов своей жене. Ужин готов. И будет стоять на плите. Тем летом они ели в самое несуразное время или вообще не ели; по крайней мере, не собирались всей семьей за столом. Джеймса постоянно не было дома; Рэй торчал в шалаше. И в такие длинные, такие жаркие дни никому не хотелось есть. Осенью все вернется на круги своя, с уверенностью думал Рэй: Джеймс пойдет в школу, похолодает, ночи станут длиннее.

Он начал держать в шалаше бутылку виски и ведерко льда. Теперь, когда бутылка виски, стакан и ведерко льда постоянно находились под рукой, Рэю больше не приходилось спускаться вниз. Сын наверняка застанет его наверху. Он мочился из окошка шалаша, с таким чувством, будто совершает нечто запретное; в первый раз он даже покраснел и посмеялся над собой. Он пробовал, сумеет ли пустить струю за пределы лиственной кроны и достать до травянистого бордюра дорожки, и у него почти получилось. Он был страшно доволен собой, хотя рассказать о таком своем достижении не мог никому, кроме Джеймса, – да и то когда сын будет значительно старше.

Рэй никогда не сознавал, насколько он пьян, покуда не наступало время спускаться вниз. Для него это всегда оказывалось полной неожиданностью. Лежа на матрасе и слушая радио, он чувствовал себя совершенно трезвым. Но стоя в дверях шалаша и видя, с какой высоты ему предстоит спуститься, он всякий раз несказанно изумлялся. Неужели здесь действительно так высоко? Неужели сплетение ветвей настолько сложное? Похоже, что-то тут изменилось, пока он валялся на матрасе, поэтому придется снять туфли. Они не приспособлены для лазанья по деревьям. Рэй снимал туфли, швырял вниз и провожал взглядом, прислушиваясь в ожидании глухого удара о землю, – словно бросал камень в глубокий колодец и ждал далекого всплеска. Конечно, высота не такая уж страшная. Но все же Рэй каждый раз жалел, что он не птица и не может просто подпрыгнуть и легко спорхнуть на землю. Рэй оставлял бутылку виски и ведерко со льдом спрятанными в куче сосновых шишек. И начинал осторожно спускаться, медленно перебираясь с ветки на ветку. Он построил этот шалаш; он взбирался по этим ветвям с матрасом на спине. Он знал, что у него получится, и у него всегда получалось; он упал лишь однажды, когда штаны зацепились за сук на нижней ветке, порвались, и он рухнул на землю с высоты трех футов, сильно ушибив плечо и поцарапав локоть, где образовалась маленькая корка засохшей крови. У Рэя уже много лет не было ничего подобного. Сидя в офисе, он заворачивал рукав и принимался отковыривать корку. Кровавые пятна испортили несколько рубашек, и Дженни, которой приходилось их стирать, сказала, чтобы он оставил царапину в покое, иначе она никогда не заживет. Он пообещал больше не трогать болячку и не трогал, хотя для этого ему потребовалось собрать в кулак всю свою волю и он постоянно о ней думал.

Первые несколько минут в шалаше Рэй обычно ждал, честно ждал Джеймса, но потом забывал, зачем он здесь, и принимался думать о других вещах. Он думал о возможных усовершенствованиях: об обшивке, отделке и покраске стен, электропроводке. О некоторых личных вещах: о какой-нибудь симпатичной фотографии, о своей коллекции пуговиц. О морозильнике для льда в углу, о маленьком баре под окном. Он может нанять какого-нибудь соседского мальчишку в прислуги или сынишку одной из чернокожих горничных, которые садятся здесь на автобус по утрам и вечерам. Маленький чернокожий мальчуган в смокинге, смешивающий Рэю коктейли. По имени Чарли. Ослепительная белозубая улыбка на черном лице. И он не будет открывать рта, покуда к нему не обратятся. «Чарли, – скажет Рэй, – что происходит с этим безумным миром?» И Чарли ответит: «По моему мнению, сэр, он станет еще гораздо хуже, прежде чем начнутся перемены к лучшему». И Рэю придется согласиться. «Думаю, ты прав, Чарли. Думаю, ты попал в самую точку». Телефон, прожектора и сигнализация. Ружье. Ему нужно ружье. Он не собирается шутить шутки с разными незваными гостями. Но девушкам будет всегда рад. И парням тоже. О да, девушки и парни смогут приходить к нему в гости в любой момент и в любом количестве, сколько их поместится за раз. Конечно, Дебби тоже сможет приходить, хотя в последнее время Рэя стала раздражать ее плаксивость. И все же пусть она тоже приходит. Здесь недостаточно места для всех девушек, которых он хотел бы видеть. Одновременно в шалаш поместится не больше шести, наверное, – в зависимости от роста и полноты, и чем они меньше, тем лучше. Молоденькие девушки с длинными светлыми волосами, никогда не знавшими ножниц, с браслетами на тонких руках, с ровными крупными зубами и мелодичным нежным смехом. В шалаше было здорово, просто здорово.

В один из редких вечеров, когда они собрались за столом всей семьей, – когда Джеймс по какой-то причине не нашел дел поважнее и явился к ужину исключительно с целью поесть и ни для чего больше, – его отец сделал заявление. Любые слова, произнесенные в неловкой тишине за столом, звучали подобием заявления, но слова Рэя произвели полное впечатление декларации, официального сообщения о принятом решении. Он пару часов провел в шалаше на дереве и пил там. Но он не был пьян. Нет, нисколько. Он мыслил ясно и четко, и он принял решение после долгих и напряженных раздумий.

– Джеймс, – сказал он, – извини, но я забираю у тебя шалаш.

Рэй говорил очень ровным, очень рассудительным тоном. Он смотрел на сына самым твердым и строгим взглядом, необходимым в подобных случаях. За столом воцарилась тишина. Джеймс сидел с набитым ртом, пытаясь прожевать и проглотить. Он уставился на отца, потом перевел глаза на мать, удивленные и недоверчивые. Рэй глубоко вздохнул.

– Дорогой, – сказала Дженни. – Рэй! Конечно же ты шутишь.

– Это касается только нас с Джеймсом. – Он оросил на нее короткий взгляд. – Джеймс понимает, о чем я говорю.

– Нет, не понимаю, – сказал Джеймс. – Не понимаю. Шалаш мой.

– Был, – сказал Рэй. – Был твоим. Но я построил шалаш, чтобы ты им пользовался, ты и твои друзья. А ты просто не пользуешься. Ты никогда ым не бываешь. Я знаю, Джеймс, так что не пытайся переубеждать меня. – Но папа…

– Я удивлен, сын. Действительно удивлен. Я не ожидал, что ты станешь возражать. Я имею в виду, поскольку ты все равно там никогда не бываешь. Какой смысл иметь шалаш на дереве, если ты никогда там не бываешь, если не ценишь его? Поэтому отныне считай, что вход туда запрещен. И не желаю, чтобы ты или кто-нибудь из твоих друзей поднимались туда. Ты меня понял?

– О господи, – тихо проговорил Джеймс.

– Что ты сказал? – Рэй грохнул по столу кулаком. – Повтори, что ты сказал, Джеймс!

– Ничего, – сказал он.

– Нет, ты слышала? – Но Дженни ничего не ответила. – Отправляйся в свою комнату. Отправляйся в свою комнату, Джеймс. Сейчас же. Без ужина, вот именно. Я поднимусь к тебе через несколько минут. Нам нужно обсудить несколько вопросов.

Кто-то из них был готов расплакаться, но, впрочем, все трое тогда находились на грани слез. Наконец Джеймс вскочил с места и взлетел вверх по лестнице, преувеличенно громко топая. Он с грохотом захлопнул за собой дверь, весь дом сотрясся, а потом стало очень тихо.

Но Дженни по-прежнему сидела за столом, пристально глядя на Рэя. Он не мог отослать ее прочь.

– Я построил для него шалаш на дереве, а он никогда им не пользуется, – сказал Рэй. – Никогда! Он должен получить хороший урок. Парню почти десять лет. Он должен получить урок.

Он смотрел на Дженни, ожидая поддержки, но она молчала.

– Боже! – сказал он. – И ты туда же.

Раздраженный, он вышел прочь, оставив жену в одиночестве.

В шалаше почти весь лед кончился, но на порцию виски хватило. Рэй пил маленькими глотками и задумчиво смотрел в окошко. По багровому небу плыли оранжевые облака, начинался дождь, летний ливень. Над улицами поднимался пар. На траве возле дорожки валялся велосипед. Громыхнул гром, сверкнула молния, а потом полило как из ведра. Потоки воды бурлили в сточных канавках, дул сильный ветер. Рэй был доволен. Ни одной капельки не протекло сквозь крытую дранкой крышу. «Еще один миски, Чарли. Двойной». Он потянулся к ведерку со льдом. «Да, такой уж сегодня день». Но Рэю хотелось еще выпить. Он построил хороший, прочный дом.

 

ОСЕНЬ 1982– го

Рэй в отсутствии

Когда Рэй проснулся, рядом с ним лежала женщина, хорошенькая. Она действительно показалась Рэю хорошенькой, но он испугался, а потом страшно разволновался, поскольку знал, что никогда раньше ее не видел. Он не помнил, чтобы они встречались когда-либо прежде. Рэй несколько раз быстро вздохнул (задыхаться от волнения – вот как это называется), и женщина приоткрыла один глаз и сердито посмотрела на него.

– Что с тобой, скажи на милость? – спросила она и натянула на голову подушку. – Мне снился замечательный сон.

Голос удивил Рэя. Голова у него не варила. Он ничего не понимал – на мгновение ему показалось, будто он вообще ничего не понимает. Он долго спал, но что было перед этим? Он посмотрел на очертания тела под покрывалом. Кто она такая? Что случилось вчера вечером? Почему он оказался здесь? Он закрыл глаза и глубоко задумался, пытаясь понять, почему же с ним приключилась такая история.

Рэй слышал шелест дождя в листве за окном, тихий плеск капель, падающих с ветвей в лужи. «Наверное, дождь идет уже давно», – подумал он. Похоже, дождь лил всю ночь, а может, и дольше.

– Доброе утро, – сказал он женщине.

– Доброе, – недовольно буркнула она, опустив «утро».

Рэй видел часть ее лица под подушкой. Он отвел глаза и потряс головой. Он прислушался к шуму дождя, а потом снова посмотрел на женщину, лежащую рядом. «Скажи что-нибудь уместное, – подумал он, – прежде чем получишь возможность снова ляпнуть что-нибудь неуместное». – Знаешь… – сказал он. А потом рассмеялся, как смеется человек, когда не в силах издать никаких других звуков. – Должен признаться, я чувствую себя ужасно неловко. Но я, хоть убей, не могу вспомнить, кто ты такая. Представляешь?

Она вылезла из-под подушки, приподняла голову и посмотрела на него. Потом закрыла глаза, глубоко вздохнула и снова откинулась на кровать. Наконец открыла глаза и уставилась в потолок неподвижным взглядом. Рэй снова заговорил. – Мне очень жаль, – сказал он.

Она молчала. Мимо дома по мокрой мостовой пронеслась машина.

– Значит, предстоит еще один тяжелый день, да? – сказала она чуть погодя. – Ты хочешь предупредить, что сегодня будет очередной скверный, очень скверный день, да?

Она посмотрела на него с ненавистью, к которой примешивалось еще какое-то чувство. Потом закрыла глаза и отвернулась. Тело у нее сотрясалось, и он подумал: «Она плачет. Эта женщина плачет». Значит, у них обоих есть проблемы, подумал он. Она была его проблемой. Он не испытывал ни малейшего желания узнать, какие проблемы у нее.

Сделай мне одолжение, – сказал он. Он не хотел обижать женщину, но одновременно не хотел находиться здесь рядом с ней. – Удели мне минутку и сделай милость: расскажи, что вчера произошло. Как тебя зовут, и тому подобное. Мне все эго нравится ничуть не больше, чем тебе. Меня к тут Рэй. Давай начнем с этого, если ты не против. Как тебя зовут?

Поскольку Рэй твердо знал одно: он никогда раньше не видел эту женщину при ярком свете утра. И он чуть не сказал ей это, но в любом случае представлялось совершенно очевидным, что он влип в крайне неприятную историю. Не поворачиваясь к нему, она сказала: Я твоя жена, Рэй. Мать твоего ребенка. Я женщина, которую ты поклялся защищать, беречь и все такoe прочее – у алтаря.

Какая печальная женщина! «Однако в своем горе она очень привлекательна, – подумал Рэй. – Горе ей к лицу. Она упражняется в печали, – подумал он. – Вот как обстоит дело. Она старательно учится быть печальной».

– Рэй, – сказала женщина. – Напрягись. Давай попробуем прожить день без этого. Я знаю, болезнь Джимми не способствует делу, но мы должны собраться с силами – правда ведь? Мы же не можем просто сдаться.

– Конечно, – сказал Рэй.

Он понятия не имел, о чем она говорит, но в принципе (к какой бы ситуации ни применить слова о необходимости сохранять надежду) он в любом, случае дал бы именно такой ответ. Сдаваться нельзя. Никогда не говори «никогда», никогда не падай духом. У Рэя не было никакой жизненной философии, но если бы таковая имелась, она заключалась бы в единственной фразе: никогда не оставляй надежды. Не оставляй, покуда вечная тьма не застит твой взор. Жизнь есть борьба, ожесточенный бой за взятие высоты; но Рэй был готов к бою. Поскольку не собирался отступать. Как он мог, когда оставался один перед лицом противника?

Рэй встал, нашарил свои брюки и натянул их. Женщина напряженно наблюдала за ним. Он тоже посмотрел на нее долгим взглядом. Она и вправду была очень хорошенькой. Глаза у нее казались чуть припухшими – но возможно, просто со сна, или от недосыпа, или от плача. И ее волосы Рэю тоже понравились, длинные каштановые волосы. Когда женщина пошевелилась под покрывалом, он увидел одну обнажившуюся грудь и почувствовал желание наклониться и дотронуться до нее, но тут же сказал себе: «Рэй, ты даже не знаешь, как ее зовут. Это незнакомая женщина, которая хочет влезть в твою жизнь». Он хорошо знал таких вот милых, ласковых, но действительно умных женщин, которые пытались провести с ним ночь, а потом связать его вечными узами. Он знал таких прежде, очень многих и очень хорошо.

Подал голос телефон. Они в четыре глаза уставились на трезвонящий аппарат.

– Ты не собираешься поднять трубку? – наконец спросила она.

– С какой стати? – сказал он. – С какой стати мне брать трубку? Звонят-то не мне.

– Ну да, разумеется, – сказала она, явно от души забавляясь. – Потрясающе, Рэй. Просто потрясающе, что ты все заранее знаешь. Почему бы тебе все-таки не поднять чертову трубку? Ну, ты знаешь. Просто взять трубку и сказать «алло». Ради шутки. Слабо, а?

Телефон продолжал звонить. Рэй начал считать. Тринадцать звонков! Хотя это его никак не касалось, он пришел в легкое раздражение. Он взглянул на часы, стоявшие на прикроватной тумбочке. Восемь часов утра! Кто бы стал звонить – да еще так настойчиво – в такую рань?! Однако почему-то он почувствовал жалость к женщине. И поднял-таки трубку.

– Алло? – сказал он.

– Мистер Уильямс? – раздался мужской голос. – Я говорю с мистером Уильямсом?

– Да. – У Рэя на мгновение все оборвалось внутри. – Это мистер Уильямс. С кем я говорю?

– Вы прекрасно знаете, с кем говорите, мистер Уильямс, – холодным голосом сказал мужчина. – Думаю, вы давно уже узнаёте мой голос.

– Это мистер Уильямс, – повторил Рэй. – С кем я разговариваю?

– Мне не до пустой болтовни, мистер Уильямс. Я не хочу играть с вами в игры. Мы связались с вашими работодателями в магазине Стрикленда. Больше мы не намерены давать вам поблажек.

– Я понятия не имею…

– Все сроки вышли, мистер Уильямс.

– Извините, – сказал Рэй, – но я не знаю, с кем разговариваю. Да, я действительно мистер Уильямс, но на этом дело и кончается.

– Что вы имеете в виду? – спросил мужской голос. – Что значит «на этом дело кончается»?

Но Рэй сам не знал, что это значит. Он смог сказать лишь: «Вы правы насчет моего имени, вот и все» – и повесил трубку. Потом посмотрел на женщину в постели.

– Отлично, Рэй. – Она широко открыла глаза и, казалось, с трудом сдерживала смех. Она смеялась над Рэем. – Вот уж отшил так отшил.

Прежде чем последнее слово слетело с ее губ и достигло его слуха, телефон снова зазвонил.

– Кто этот парень? – спросил Рэй. Телефон продолжал звонить, и женщина смотрела на Рэя так, словно в этом виноват он. Но он не собирался брать трубку. Нет уж, спасибо. Он уже поднял трубку один раз, и состоявшийся разговор ему не понравился.

– Извини, – сказал он. – Я не знаю, откуда этот тип узнал твой номер. Я не знаю… – Он неловко хохотнул, не в силах издать никаких других звуков. – Извини.

Телефон продолжал звонить. Рэй присел на край кровати и посмотрел на женщину, лежавшую на другом краю. Она начала плакать.

– О, Рэй! – проговорила она. – Пожалуйста.

Телефон умолк. Он прозвонил, наверное, раз двадцать. А через минуту зазвонил снова.

– О, Рэй! – сказала женщина.

Она заплакала чуть громче, и потом из другой комнаты, подобием слабого эха, донесся еще чей-то плач, крик младенца, зовущего маму.

Джимми, – сказала женщина. – Джимми всю ночь не давал мне уснуть. Теперь он снова прогнулся. А ты спал как сурок. Как ты мог спать, Рэй?

Рэй пожал плечами, улыбнулся и просунул руки в рукава рубашки. Он воспринял слова женщины как комплимент. Он всегда отличался способностью крепко спать в любых условиях. Вы не считаете такое качество талантом, покуда не утрачиваете его. Но он всегда спал крепко, пушкой не разбудишь. Это он умел.

– Послушай, – сказала женщина, – Рэй. Загляни к нему, ладно? Микстура стоит на столике рядом с кроваткой. Дай ему чайную ложку, хорошо? Рэй?

– Да?

– Что ты вытворяешь с утра пораньше? Почему ты так поступаешь со мной?

Телефон перестал звонить, и тогда Рэй снял трубку и положил ее рядом с аппаратом. Женщина, похоже, не возражала. Он испытывал чувство вины из-за телефонных звонков и потому взял на себя ответственность за происходящее, что бы все это ни значило. Из-за женщины он чувствовал себя ужасно. Он смутно помнил ее; он знал, что они были близки так или иначе. И страшно не хотел уподобиться мужчинам, которые просто встают с постели и уходят утром. Обычно он именно так и поступал, но сегодня утром не хотел, по отношению к этой женщине не хотел поступать так. Ибо тогда она всю жизнь будет считать его довольно мерзким и жестоким типом. А это обидно, подумал он. Поскольку в нем много хорошего. В нем гораздо больше хорошего, чем он может показать сейчас.

Рэй сказал, что заглянет к ее ребенку. – Чайная ложка, – повторила она.

Она натянула простыню и покрывала на голову и поблагодарила Рэя, а он в ответ махнул рукой, хотя не знал, видит ли она его. Похоже, женщина не предполагала, что он уйдет. Или предполагала, но плевать хотела. На ее месте он бы тоже плевать хотел, подумал Рэй. Он счел бы свое отсутствие за великое счастье. Там, где не было Рэя, происходили хорошие вещи. Постепенно он пришел к мысли, что все хорошее в жизни происходит именно благодаря его отсутствию. Чем дальше он окажется отсюда, подумал он, тем скорее дела у нее пойдут на лад. Рэй почти не сомневался, что в настоящее время женщина переживает тяжелые дни, а он является подтверждением, наглядным подтверждением всей беспросветности ее нынешней ситуации. Примером того, что случается, когда человек совершает ошибку. А кто не совершает ошибок?

Рэй пошел на звук тонкого детского плача по обшитому простыми панелями коридору и вошел в комнату, где на потолке над детской кроваткой рез-вились Снупи, Эрни и Гровер. Младенец дергал за край одеяльца розовыми ручонками, сжатыми в кулачки, и кривил красное сморщенное личико. Он умолк, переводя дух, уставился на Рэя и несколько секунд пристально смотрел на него. Рэй уже почти решил, что одного его присутствия окажется достаточно, чтобы успокоить ребенка, но тот набрал побольше воздуха в грудь и закричал снова, – Рэю показалось, еще громче прежнего.

Рэй взял младенца на руки и попытался укачать, но тот лишь заорал истошнее, страдальчески кривя красное личико. «Как же влить лекарство ему в рот?» – подумал Рэй. Он больше не мог выносить этих надсадных воплей. В спальне опять зазвонил телефон. Очевидно, женщина положила трубку обратно на рычаг. Она тоже плакала, но тихо, словно уже исполнила все громкие партии и теперь могла привлечь внимание Рэя лишь такими вот приглушенными, слабыми звуками.

Совершенно неожиданно для себя Рэй оказался вовлечен в историю чужой жизни. У женщины был ребенок, которого сейчас он держал на руках. Джимми. Его звали Джимми. Очаровательный малыш. Голубоглазый. Рэй дал ему палец, и тот уцепился за него крохотной цепкой ручонкой. Потом Джимми немного притих; Рэй умудрился залить в него чайную ложку красной микстуры и положил обратно в деревянную кроватку, очень симпатичную. Он смотрел на малыша сквозь прутья боковой стенки и видел, как блаженное выражение маленького личика сменяется сонным. Рэй смотрел, как он отчаянно борется со сном, пытаясь остаться здесь, в комнате, со всеми мультяшными персонажами, но в конце концов сдается и закрывает глаза. И Рэй подумал, что, наверное, больше они никогда не увидят друг друга.

Теперь стало тихо. Направляясь к передней двери, Рэй слышал лишь звук собственных шагов. Он похлопал по карману брюк; звякнули ключи. Он увидел входную дверь и прибавил шагу. Ему оставалось лишь открыть дверь и закрыть за собой – и он уберется отсюда восвояси. Рэй пытался не смотреть по сторонам, проходя через гостиную: за последние двенадцать часов у него и так накопилось достаточно впечатлений, подлежащих забвению, и чем меньше придется забывать, тем лучше. Он шел к двери, вытянув вперед руку.

Взявшись за дверную ручку, Рэй ощутил странное давление в области затылка. Он обернулся и увидел женщину, пристально смотревшую на него. Она завернулась в одеяло, и он видел только ее лицо. Она перестала плакать. Рэй понятия не имел, что сказать ей на прощание. Тот факт, что вы в состоянии говорить, вовсе не означает, что каждый раз обязательно раскрывать рот. Поэтому он ничего не сказал, просто кивнул и улыбнулся. Потом открыл дверь и закрыл за собой – и полной грудью вдохнул свежий воздух, насыщенный влагой.

Рэй поехал домой. Он поехал по окраинам города, чтобы избежать утренних пробок, и добрался до дома за десять – пятнадцать минут – усталый, потный, готовый принять душ и улечься в собственную постель. Он совершил ошибку. Он совершил ошибку и теперь пытался забыть об этом. Рэй припарковал машину на улице, вынул из почтового ящика утреннюю газету и направился к крыльцу. Пока он искал в кармане ключ, дверь открылась – медленно и бесшумно, как открываются хорошие двери. На пороге стояла его мать.

– Какой… сюрприз! – воскликнула она. – Рэй! Боже мой! Какой приятный сюрприз!

Она обняла Рэя. Потом немного отстранилась и посмотрела на него. Она улыбнулась, снова окинула его взглядом, а потом перестала улыбаться. Рэй чувствовал руки матери на своих плечах, слышал запах родного дома.

– Какой приятный сюрприз! – повторила она.

Потом мать взяла Рэя за руку, втянула в дом и закрыла за ним дверь.

– Начни с самого начала, – сказала она.

Она знала, что именно это он хочет сделать.

 

ЗИМА 1981-го

Что он видел

Тем вечером Рэй и Дженни поссорились и, хотя отправились на вечеринку вместе (то есть в одной машине), разошлись в разные стороны сразу, как только вошли в гостиную Джима Шумейкера. В течение следующего часа они держались на максимальном расстоянии друг от друга, передвигаясь по комнате кругами, словно пара потерявшихся танцоров.

Рэй много пил. На вечеринках у Джима Шумейкера всегда было море выпивки – даже до того, как от него ушла жена, – и он не забывал постоянно подливать своим гостям, переходя от одного к другому с бутылкой спиртного. Он всегда хотел напоить всех допьяна, и обычно все напивались. Рэй по мере сил содействовал достижению сей цели. Около половины десятого он незаметно выскользнул на веранду – глотнуть свежего воздуха и выкурить сигарету, чтобы немного проветрить мозги и прогнать сонливость, – но даже там Джим нашел его. «Ага, попался!» – сказал он и со смехом наполнил бокал Рэя, не слушая возражений. Рэй заметил, что он босой; в свете звезд маленькие белые ступни сияли на темном фоне дощатого пола.

Они постояли так с минуту, шумно дыша, а потом Джим громко объявил, что вечер чертовски прекрасный, и высказался по поводу прекрасных пышных форм некоторых из гостий. Он спросил Рэя, как дела у его жены. «Все отлично», – сказал Рэй. Джим кивнул: «Это хорошо». Затем они вернулись к созерцанию ночного неба.

Это продолжалось уже почти год – постепенное вхождение Джима Шумейкера в сложный мир одинокой жизни; и Рэй и все остальные говорили себе, что помогают другу, приходя к нему на вечеринки раз в два месяца, встречаясь с его новыми адвокатами и временными подружками, наполняя его темный пыльный дом смехом и удовлетворяя собственную острую потребность нравиться самим себе, жалея Джима. «Наверное, для этого и существуют друзья», – подумал Рэй. По окончании вечеринки все они разъедутся по домам – пьяные, на вихляющих машинах – и будут обсуждать проблемы с выпивкой, возникшие у Джима Шумейкера в последнее время. Бедный парень, и все такое прочее. Он так выделялся из толпы, когда был счастлив; а теперь он ничем не отличается от любого другого несчастного человека. «Возможно, Джиму нужно хобби, – думал Рэй. – Типа коллекционирования пуговиц. Такие вещи служат в жизни точкой опоры».

Джим вернулся в дом, к остальным гостям. Рэй выплеснул выпивку в кусты и спустился с веранды на задний двор, где несколько минут стоял, глядя на сверкающее зимнее небо. Джим был прав: действительно чертовски красиво. Звезды, темное пространство между звездами, даже кривые голые ветви дерева напротив – ничуть не хуже любой зеленой весны. Рэй видел освещенное окно кухни в соседнем доме и склонившегося над раковиной мужчину, что-то моющего. Забранный в раму окна, он находился всего в нескольких ярдах от Рэя, за редкими кустами. Теперь от раковины поднимался пар и стекла запотели. Чтобы лучше видеть, Рэй сделал несколько шагов вперед. Мужчина мыл чашку, обычную голубую чашку, но из-за его низко склоненной головы, густых клубов пара и жидкого желтого света, льющегося на лужайку, кухня казалась неким святилищем. Внезапно сзади к нему подошла женщина и тесно обняла обеими руками за талию, а он с улыбкой повернулся к ней. Потом Рэй мог разглядеть лишь ее руки у него на спине, почти сомкнувшиеся кончиками пальцев; и они покачивались.

К тому времени Рэю полегчало; холодный воздух облегал тело подобием скафандра, и он дрожал, пытаясь согреться. Он выкурил еще одну сигарету и попытался вспомнить, из-за чего они с Дженни поссорились, но безуспешно. Только раздражение I ia нее осталось в душе. С минуту Рэй искусственно разжигал свое негодование, но оно оказалось недолговечным и вскоре бесследно растаяло, словно облачко пара изо рта, и он снова любил Дженни и хотел, чтобы она стояла рядом с ним здесь, на заднем дворе Джима Шумейкера, и смотрела на звезды, на соседей и на железные ветви голого дерева.

Так где же она? Рэй вернулся к дому, незаметно заглянул в окно гостиной и нашел взглядом Дженни. Она стояла у дальнего конца дивана и грызла сухой соленый кренделек, который осторожно держала двумя пальцами, точно бабочку. Рэю нравилось платье, надетое на ней сегодня: ярко-красное, с большими черными пуговицами на груди и открывающим ключицы вырезом. Он всегда любил ее ключицы. Дженни стояла одна, и он задался вопросом, почему никто с ней не разговаривает, но потом заметил, что многие жены в гостиной остались в одиночестве, брошенные своими мужьями, которые предпочитали общаться с себе подобными или рыться на двух стеллажах с журналами; привинченные к стене, они наводили на мысль об офисе дантиста. Теперь Дженни задумалась о чем-то: взгляд у нее принял отстраненное, но сосредоточенное выражение, а потом потеплел, и она улыбнулась и начала озираться по сторонам – в поисках Рэя, безусловно. Она искала Рэя. Именно сейчас (понял он) она простила его, и ему повезло поймать этот момент. На заднем плане он увидел Джима Шумейкера, который направлялся к Дженни с бутылкой белого вина, но потом остановился с разочарованным выражением лица, увидев у нее в руке полный бокал. По причине слабого желудка она плохо переносила алкоголь и пила очень мало; этого кренделька и этого бокала вина ей хватит на весь вечер. Прямо скажем, не идеальный гость для Джима, но он быстро развернулся и отошел назад. Среди дюжины присутствующих по крайней мере одному требовалось подлить еще, а Джиму Шумейкеру любой пригубленный бокал казался полупустым.

Дженни продолжала грызть свой кренделек и потягивать вино в одиночестве. Явно томясь скукой, она взглянула на свои часы, нахмурилась и, не выпуская кренделька, поднесла часы к уху и прислушалась. Потом снова посмотрела на них и потрясла рукой. Они остановились. Она повернулась кругом, ища глазами настенные часы, а потом принялась украдкой поглядывать на кисти людей, находившихся поблизости. Наконец она похлопала по плечу Клода Мэбри, и когда он повернулся к ней, мизансцена изменилась. Появившаяся на переднем плане Терри Накамура заслонила от Рэя жену, но, по правде говоря, он даже обрадовался, поскольку ничего не имел против того, чтобы поглазеть на Терри. Она была японкой и отличалась той очаровательной легкой смуглотою, той природной загадочностью, тем невинным и одновременно мудрым выражением лица, которые Рэй находил очень эротичными во всех женщинах восточного типа. Когда несколькими часами ранее он явился к Шумейкеру, все еще злой и печальный после ссоры с женой, он прошел вслед за ней в спальню: Джим велел гостям складывать свои куртки и пальто здесь, прямо на кровати. На ней уже высилась гора одежды, и шубка Терри оказалась под курткой Рэя, брошенной на самый верх. Его пустые рукава из верблюжьей шерсти стыдливо легли на ее голубой мутон, и Рэй вдруг понял со всей определенностью, что ближе, чем сейчас, они с Терри Накамура никогда не будут. Она приехала в Америку шесть лет назад, спасаясь от брака с мужчиной, подысканным родителями, до сих пор не вышла замуж и работала переводчиком в местной телекоммуникационной фирме. Она быстро вышла из полутемной спальни, даже не взглянув на Рэя (словно прочитав и посчитав неприличными его мысли), и поздоровалась с ним, только когда они оба оказались в залитой ярким целомудренным светом гостиной. Список вещей, которые Рэй знал про себя наверняка, пополнился третьим пунктом: постепенное облысение, неумение останавливать мяч в прыжке – и теперь еще Терри Накамура. Глядя на нее сейчас, он попытался найти в ней какой-нибудь изъян, способный понизить степень ее сексуальной привлекательности в его глазах, и всего через несколько секунд заметил пятно горчицы на рукаве блузки и неприятную привычку проводить языком по верхним зубам, прежде чем улыбнуться. Большего ему и не требовалось. Теперь он сможет жить всю жизнь без Терри Накамура, как живет без всех остальных женщин, появлявшихся до нее.

Он услышал, как Джим Шумейкер выходит из дома – застекленные створчатые двери открылись с ужасным скрипом, – но успел отойти от окна обратно на середину двора и уставиться в небо. Джим по-прежнему был босиком, и теперь две верхние пуговицы его мятой желтой рубашки были расстегнуты – умышленно выставленное напоказ свидетельство недавней возни с очередной подружкой в одной из задних комнат. Рэй попытался сделать вид, будто поглощен созерцанием звезд, но Джим не поддался на удочку.

– Я знаю, чем ты тут занимался, Рэй. – Он рассмеялся и положил руку ему на плечи. – Ты поссал на мой дом, верно?

После секундной заминки Рэй сказал:

– Ты меня застукал.

– Ах ты, сукин сын! – Джим рассмеялся еще громче. – Но знаешь что? Это неплохая мысль.

Рэй смотрел, как Джим окатывает длинной дымящейся струей чистенький белый кирпич. Когда пи закончил, Рэй не без труда отговорил его от намерения вернуться в гостиную и предложить всем остальным мужчинам («Да и женщинам тоже, я же не шовинист, черт возьми!») выйти и поссать на дом, где он почти двадцать лет жил с бывшей миссис Шумейкер, где они вырастили двух детей, сына и дочь, которые сейчас учились в университете, и где каждое воспоминание самой своей полнокровностью словно указывало на грядущие пустые годы, без любви и конфликтов, без ссор и вспышек раздражения, без упущенных возможностей, воображаемых или реальных. «Вот почему Джин даже не запотела оставить дом себе, – однажды сказал Джим Г но. – Он на нее нагоняет тоску».

На меня тоже, подумал Рэй, но промолчал. Тускло освещенная спальня, стеллажи для журналов у камина, бесконечные хождения Джима по кругу, от одного гостя к другому. И самое главное – его превращение в типичный образец конченого человека. Именно тоску, а не воспоминания о Джин они пытались изгнать, собираясь на эти вечеринки: если достаточно громко смеяться и достаточна много пить (думали все они), возможно, сам дом исполнится радости и ужасный призрак сломанной жизни покинет друга. Но пока этого не произошло и, похоже, не предвиделось в обозримом будущем. Может статься, в конечном счете Джим все правильно понимал.

Когда они возвращались на машине домой тем вечером, Рэй был трезвым, а Дженни сонной. Она зевала, тихо постанывая. Останавливаясь на красный свет, он брал руку жены, но потом отпускал, чтобы включить передачу, а потом снова пытался взять; и Рэй размышлял, не поставили ли они крест на романтических чувствах в тот день, когда купили этот крохотный японский автомобиль. Неужели экономичный расход горючего и долгие влажные поцелуи – вещи несовместимые? Большой американский автомобиль часто ломался в каком-нибудь живописном месте, и в ожидании техпомощи они могли лечь бедром к бедру и просто заняться любовью; а эта практичная малолитражка могла только довезти их до дома.

– Бедный Джим, – сказала Дженни немного погодя. – Он действительно нуждается в помощи Весь вечер не спускал с меня глаз: все ждал, когда я всерьез примусь за вино. Он похож на стервятника.

– Я бы не назвал его стервятником.

– А куда он подевал свои туфли? – спросила она и весело рассмеялась. Но потом умолкла и посмотрела в окно, на темный парк и огромную пустую автостоянку перед ним. – Просто они становятся

очень утомительными, – сказала она, – эти вечеринки. – Она вздохнула и потрясла головой, словно пытаясь вытряхнуть какую-то мысль. – Клод Мэбри пытался ухаживать за мной.

– Пытался – что?

– Ухаживать, честное слово! Я сама не могла померить. Видишь, какие мы старые. Будь мы моложе, я бы сказала, что он ко мне подкатывался или клеил меня. А теперь они ухаживают.

– Полагаю, я пропустил это.

– Ты исчез на какое-то время.

– Да. Выходил подышать свежим воздухом.

Радио играло, но тихо; и услышав песню, которая ему нравилась, Рэй прибавил звук. Но это оказалась другая песня. Бросив взгляд на жену, он увидел ее профиль на фоне темного окна и понял, что она чем-то подавлена. Таким вот даром он обладал: способностью чувствовать, когда Дженни погружается в уныние. Но в такие минуты он сам словно тонул в пучине ее печали.

Она выходила замуж, возлагая на брак большие надежды, а он ровным счетом ничего не ждал от супружеской жизни. Вероятно, подумал Рэй, это их самая серьезная проблема.

Дженни глубоко вздохнула, словно собираясь с силами, и взглянула на него.

– Неужели тебе даже не интересно, что он сказал?

– Конечно интересно.

– Но ты не спросил.

Они стояли перед светофором, и она смотрела прямо перед собой.

– И что же он сказал, дорогая?

– Он спросил, ходила ли я когда-нибудь на сторону.

– Нет.

– Богом клянусь. Именно в таких выражениях. Словно мне пойдет на пользу, если он… если мы… Он был отвратителен.

– Никогда его особо не жаловал, – сказал он. – Клода.

Дженни повернула голову и посмотрела на него, и Рэй понял, что высказался не по делу или не нашел приличествующих случаю слов. Иногда он делал и то и другое. Фары встречного автомобиля на миг осветили лицо Дженни, по-прежнему печальное. Повернувшись к ней, он попытался улыбнуться, но неудачно, и они просто обменялись пристальными взглядами.

– Да, – сказала Дженни, отворачиваясь от него. – Я тоже никогда его не жаловала.

Машина, едущая по темным пустым улицам, походила на консервную банку, каковой, собственно, и являлась. Рэй подумал было рассказать жене о том, как Джим Шумейкер надругался над стеной

собственного дома, но потом решил, что момент для подобной истории уже прошел и что заключенный в ней юмор (а он не знал, действительно ли она смешна) сейчас останется непонятым. Дженни часто видела скрытые мотивы поступков, когда он видел только сами поступки, и если у них существовали проблемы во взаимоотношениях (а они существовали), вероятно, в конечном счете они объяснялись разницей между ее глубоким взглядом на вещи и его поверхностным. И все-таки даже Рэй сознавал, что сегодняшний вечер не совсем обычный. Босые ноги Джима, сияющие в свете звезд; пятно на блузке Терри Накамура; пара в окне соседнего дома – он хотел рассказать Дженни обо всем, что видел сегодня вечером, обо всем, что знал. Но она была его женой.

Остановившись на подъездной аллее, Рэй выключил фары, а потом заглушил двигатель. Хотя почти сразу в машине стало холодно, никто из них не пошевелился. Они оба страшно устали.

– Мне кажется, я беременна, – проговорила она обыденным, ровным голосом.

– Правда? – сказал он.

– У меня задержка. И разные другие дела. Ощущения.

– Ну да, – сказал он. – О господи! Ладно. Я имею и виду, это хорошо, верно ведь?

– Думаю, да. – В темноте Рэй не видел, смотрит ли она на него и вообще открыты ли у нее глаза. – Мне кажется, люди просто притворяются, будто планируют такие вещи. А обычно все происходит именно так.

– Наверное, ты права, – сказал он.

Рэй взял Дженни за руку, и они долго сидели так, молча, постепенно замерзая.

– Ну и каков план дальнейших действий? – спросил он, и она рассмеялась.

Он тоже рассмеялся, наклонился к ней и поцеловал в губы. Старая жизнь закончилась и начиналась новая, Рэй чувствовал это; сейчас он целовал Дженни словно в первый раз – или в последний. Казалось, они выпали из времени и повисли в пространстве между прошлым и будущим, собираясь с силами, чтобы жить дальше, двигаться вперед.

Она еще раз поцеловала Рэя и немного отстранилась, зябко передернув плечами.

– Ноги у Джима, – сказала она. – Они страшно маленькие, правда?

– Просто крошечные. И такие белые. Когда мы стояли во дворе… – Рэй осекся, не зная, с чего начать и чем все закончится, если он начнет.

– У него все наладится, Рэй, – сказала Дженни, дотрагиваясь до него. – Когда-нибудь. Более или, менее.

Рэй тоже так считал. Но они сошлись во мнении, что в ближайшее время Джим, скорее всего, простудится, разгуливая босиком по такой погоде; и сойдясь во мнении, они вошли в дом и легли в постель, где спали вместе эту ночь, и следующую, и еще много ночей.

 

ВЕСНА 1979-го

За работой

Рэй стоял в гостиной, изучая трещину на потолке, когда услышал, как Дженни разговаривает сама с собой на кухне. Он никогда не относил жену к числу людей, имеющих обыкновение разговаривать сами с собой, но это была одна из многих вещей, которые он узнал о ней за последние несколько лет. Еще она любила фисташковое мороженое, смотрела хоккей по телевизору и раскладывала журналы на столике веером, точно игральные карты. Одни вещи Рэй старался понять, другие даже не пытался. Манеру разговаривать с самой собой он находил в некотором роде забавной.

– Только не это. – Одинокий голос Дженни отражался от стен слабым эхом. – Ну один год. Ну ладно, два года подряд такое может случаться. Но чтобы три года кряду?!.

Иногда она продолжала в таком духе по нескольку минут подряд, словно ее кто-то слушал. Возможно, она знала, что Рэй слушает. Он хотел бы послушать, что она говорит, когда остается дома одна, какие слова произносит.

Он тихонько заглянул на кухню. Дженни стояла у окна возле раковины, вырисовываясь темным силуэтом на фоне листвы, пронизанной солнечным светом. Почти конической формы холмики грудей под серой блузкой, легко вздымались с каждым вздохом. В последнее время Дженни постоянно ныла по поводу своего тела – мол, оно меняется, стареет, – но сейчас Рэй любил его больше, чем когда-либо прежде. Оно обрело восхитительную мягкость перезрелого плода, особенно в области располневших бедер и ляжек, где теперь было за что ухватиться. Сейчас он бросил короткий взгляд на них – и моментально почувствовал возбуждение. Под нижней кромкой шортов, врезавшейся в ноги, кожа у нее покраснела; Дженни, неисправимый оптимист, носила старые шорты в обтяжку.

Рэй подошел к ней сзади и нежно обнял.

– Моя милая Дженни, – сказал он. – Чем ты расстроена?

Она продолжала смотреть в окно, тряся головой, словно даже в горячих объятиях Рэя по-прежнему оставалась одна.

– Эта… миссис Маккрэ. – Она коротко махнула рукой в сторону соседского дома. – Она опять захватила синешеек.

– Захватила? – Он уткнулся лицом ей в шею, поцеловал. – Ты имеешь в виду, взяла в заложники? Боже мой! Нужно провести операцию по освобождению бедных птичек. Я отвлеку миссис Маккрэ, а ты тем временем вызволишь заложников. Потом мы вызовем представителей власти.

Он взял со стула бейсболку и надел, словно готовясь к бою. Потом снова поцеловал Дженни.

– Ха-ха. – Она повела плечами, отстраняя Рэя. – Я установила скворечник в первую же весну, как мы здесь поселились. И ничего. Они пару раз прилетали, кружили вокруг него, заглядывали внутрь. Но свили гнездо в ее скворечнике. На следующий год – то же самое. И я только что видела, как мистер С. берет пучок сухой травы с нашего двора и летит к ее чертову скворечнику.

– Дженни. – Он обнял ее еще крепче. – Что за выражения? И кто такой мистер С, черт возьми?

– Мистер Синешейка, – сказала она. – Я называю его мистером С, а его жену – миссис С. Они супружеская чета.

– Как мы с тобой.

Дженни кивнула, продолжая смотреть в окно.

– Между нашими скворечниками нет абсолютно никакой разницы, – сказала она. – Я читала в книге. Мой установлен на нужной высоте и ориентирован, как положено. Входное отверстие идеального размера. Все в точности, как у нее. Но они поселились там. Почему?

– Почему? – переспросил он, медленно покачиваясь вместе с ней из стороны в сторону. – Возможно, она просто живет здесь дольше. Возможно, синешейки любят гнездиться в одном и том же скворечнике каждый год. – Рэй изо всех сил старался найти какое-нибудь исчерпывающее объяснение, чтобы закрыть тему и перейти к другим вопросам. – Возможно, просто жизнь несправедлива.

– Ты мне очень помог, – сказала она, высвобождаясь из объятий.

– Во всяком случае, я старался.

– Знаю. – Она легко провела пальцами по кисти Рэя, но продолжала смотреть в окно неподвижным взглядом. – Это не так уж важно. Просто я все время об этом думаю.

– У меня есть кое-что, что отвлечет тебя от мыслей о птичках, – сказал он, снова прижимаясь к ней всем телом и нежно подхватывая ладонями ее груди.

– Ты очень милый. – Она повернулась и чмокнула Рэя в уголок губ. – Но мне еще нужно уложить вещи.

– Здесь всего час езды, – сказал он.

– Я уже опаздываю.

– Тебе обязательно ехать? – спросил он. – Мне кажется, я уже по тебе скучаю.

– Ненормальный, – сказала она. – Я вернусь в воскресенье.

– И как я буду жить без машины? Как вообще буду жить?

Дженни рассмеялась, подошла к холодильнику и открыла дверцу.

– Посмотрим. Пиво, ростбифы, томаты, вино, горчица, пиво, хлеб и – что это? – еще пиво.

– А как насчет супружеских измен?

– Я думала, ты изменяешь мне с пивом.

– Я буду скучать по твоему извращенному чувству юмора, – сказал он. – И по твоей заднице.

– Займись полезным делом. – Она потрясла годовой. – Выкоси лужайку.

Хотя Дженни уезжала всего на два дня, она упаковала чемодан и дорожную сумку, которые Рэй покорно отнес в машину. Наклонившись к открытому окну, он поцеловал жену, и она поехала задним ходом по подъездной дорожке. Он помахал рукой, когда она просигналила напоследок, а секунду спустя автомобиль скрылся за опасным крутым поворотом дороги, заставлявшим обоих задаваться вопросом, лучшее ли место они выбрали для проживания с детьми, которыми еще не обзавелись, и почти сразу Рэя охватило чувство одиночества: он не столько скучал по Дженни, сколько не хотел оставаться один. Была пятница в конце марта, почти полдень. Он взял отгул на работе, так как не хотел добираться туда-обратно на автобусе и так как в последнее время здорово устал и считал, что заслуживает отдыха. Конечно, у мистера Стрикленда не возникло никаких возражений, и Рэй знал, что не возникнет. Как будет угодно Рэю. Мистер Стрикленд знал (как и Рэй), что без него магазин Стрикленда уже бы давно разорился, превратился в одну из многих заброшенных лавочек с темными пустыми витринами на беспорядочно застроенной улице. Потому что Рэй умел продавать товар. Вероятно, он обладал и другими талантами, но с самого начала поставил перед собой цель преуспеть там, где успех представлялся наиболее вероятным, даже несомненным.

И теперь он стоял посреди своего двора. Трава щекотала лодыжки; после урагана, бушевавшего прошлой ночью, на земле повсюду валялись обломанные ветки. По пути обратно к дому Рэй подбирал ветки, а потом свалил в кучу возле дорожки. Он прошел к холодильнику, достал пиво и стал пить с трусливо бьющимся сердцем. Почему в отсутствие жены у него мгновенно возникало желание пуститься во все тяжкие? Он никогда не пил пиво до полудня, но сейчас такой поступок казался уместным и правильным, пусть и ребяческим – но именно в ребячестве и заключался весь смысл. Он бросил банку в мусорное ведро и рассмеялся, вспомнив шутку, которую рассказал один из покупателей, пока примерял пиджак:

«– Сколько человек требуется, чтобы открыть пиво?

– Нисколько. Она должна принести его вам уже открытым».

Дженни сочтет шутку совсем не смешной, а следовательно, он непременно расскажет ей. Еще один повод с нетерпением ждать возвращения жены.

Солнце светило ярко. Рэй нашел старые черные очки, надел и сразу почувствовал себя крутым парнем, таинственным незнакомцем. Он решил пока не заниматься передним двором и вышел прямо на задний. Задний двор представлял собой крохотную лужайку, окаймленную соснами; Рэй мог убрать здесь ветки гораздо быстрее и уже к ланчу достичь приятного чувства удовлетворения от добросовестно выполненной работы. Наклонившись за первой веткой, он увидел в нескольких футах от себя синешейку, почти сверкающую на солнце. Она держала в клюве комочек шерстинок, вероятно из сушильной машины: у нее барахлила вытяжка. Птичка посмотрела на Рэя с некоторым подозрением, а потом вспорхнула на ветку. Рэй двинулся к ней. Она перелетела на другую ветку. Рэй последовал за ней. Она перелетела дальше. Рэй последовал за ней. И так далее. Синешейка (более яркая из двух; должно быть, мистер С.) держала дистанцию, не подпуская Рэя ни на шаг ближе, и перелетала с дерева на дерево, покуда он не остановился и не стал смотреть, как она относит комочек ниток к скворечнику, скрывается в темном отверстии, а через несколько секунд осторожно высовывается оттуда, проверяя, нет ли рядом какой опасности, и потом улетает за следующей порцией строительного материала. Он подумал о своей жене, обладающей столь острым чувством предательства, что даже крохотная птичка может его пробудить, и повернулся, собираясь возвратиться обратно домой.

Но он находился уже не на своем дворе. Увлеченный орнитологической погоней, он зашел далеко на участок соседки и подошел к ее дому ближе, чем когда-либо прежде. Как там, Дженни говорила, ее звали? Маккрэ? Рэй видел женщину много раз, когда она проезжала мимо на своем белом «БМВ», приветственно помахивая рукой, и этот жест в свое время сошел за процедуру знакомства. Рэй перезнакомился со всеми остальными своими соседями, но дом миссис Маккрэ на самом деле стоял на гравийной боковой улочке, а не на главной, где жили все прочие. Таким образом, хотя ее двор граничил с двором Рэя и из своих окон он мог видеть ее дом, тот находился значительно ниже по длинному склону, поросшему кизиловыми кустами, – во всяком случае, достаточно далеко для оправдания того, что они не ощущали принадлежности к одному сообществу; впрочем, похоже, этому ощущению скоро предстояло возникнуть: Рэй поднял глаза и увидел женщину, неподвижно стоявшую за застекленной дверью и настороженно глядевшую на незнакомца в черных очках и бейсболке.

Рэй улыбнулся и помахал рукой. Широко помахал, дружелюбно. «Нетповодов для беспокойства, мэм. Я не причиню вам вреда». Он не двинулся с места, покуда женщина не пошевелилась первой. Точно птичка, подумал он. Она открыла застекленную дверь, но не помахала в ответ, а чуть наклонила голову набок, словно собака, прислушивающаяся к высоким, приглушенным расстоянием звукам.

– Рэй Уильямс, – крикнул Рэй, указывая на свой дом, казавшийся теперь страшно далеким.

Женщина потрясла головой и рассмеялась. Рэй истолковал это как приглашение и сделал несколько шагов вперед.

– Ужасно неловко. – Она говорила громко, чтобы он слышал. – Принять своего соседа за злоумышленника.

– Не расстраивайтесь, – со смехом сказал Рэй уже нормальным голосом, так как подошел достаточно близко. – Соседи тоже могут оказаться злоумышленниками.

– Елена Маккрэ, – сказала она.

Рэй подошел к ней и взял за руку, но сразу отпустил: холодная. Потом они помолчали, внимательно разглядывая друг друга. Женщина была старше Рэя, но насколько, он не мог определить. Возможно, лет на десять. Во всяком случае, она уже вступила в поздний период жизни (стоявший у Рэя на очереди), когда все, созданное в непрерывном и даже величественном процессе, начинало медленно выветриваться и разрушаться, подобно горе. У нее была веселая, хотя и сдержанная, улыбка; загорелое лицо с гусиными лапками у глаз, которые Дженни великодушно называла морщинками смеха; и короткие желтые волосы, подстриженные рваными прядями. Глаза – вроде бы голубые.

– Просто не верится, что мы так и не познакомились, – сказал Рэй. – За три-то года.

– Это ужасно, правда? – сказала она. – Я не хотела показаться недружелюбной.

– Вы никогда не казались мне недружелюбной.

– Просто я все время бегу, бегу, бегу.

– Работа?

– Ну, я нечто вроде профессиональной общественницы. – Она пожала плечами. – Чем меньше тебе платят, тем больше приходится работать.

– Я понимаю. – Рэй пытался разглядеть в доме у нее за спиной признаки еще чьего-нибудь присутствия. Но не замечал ни одного.

– В общем, извините, что не пришла познакомиться в первый же день после вашего приезда.

– И вы меня извините. По крайней мере, я видел вас, – сказал он. – Но никогда не видел вашего мужа.

– Надеюсь, – сказала она. – Он умер.

– О, прошу прощения, – сказал Рэй.

Она легко взмахнула руками, предупреждая дальнейшие извинения.

– Можно поинтересоваться, что с ним случилось?

– Сердечный приступ, – сказала она таким недоуменным тоном, словно находила факт сердечного приступа удивительным. – Четыре года назад.

Рэй уставился на нее. «Ерунда какая-то, – подумал он. – Получается, он умер совсем молодым». Казалось, миссис Маккрэ прочитала его мысли.

– Ему было тридцать семь, – сказала она.

– Сердечный приступ? – спросил Рэй. – А как…

– Никто не знает, – сказала она.

– Но какие-то предположения?…

– Врачи не в состоянии дать объяснение всему на свете, – сказала она. – Во всяком случае, объяснение, имеющее смысл. Они говорили что-то, но в конечном счете у него просто было плохое сердце. Я имею в виду – слабое.

– Понятно.

– Так или иначе… – Она улыбнулась. – Ваша жена…

– Жива, – сказал он, не успев прикусить язык. Слава богу, она сумела рассмеяться. – Сейчас уехала в гости к матери.

– Ее я тоже видела, – сказала Елена и умолкла. Почему-то Рэй ожидал, что она скажет что-нибудь типа «она очень хорошенькая», но она ничего не добавила, и он задался вопросом, не произошла ли у них с женой какая-нибудь стычка, о которой он не знал.

– Дженни, – сказал он.

Елена кивнула, не спеша заговорить снова.

– Правда, сейчас лучшая пора года? – наконец спросила она. – Весна.

– Теплые дни, прохладные ночи.

– И птицы, – сказала она. – Они все так хлопочут, так деятельно готовятся к продолжению рода.

– Вы любите птиц. – Теперь Рэй посмотрел Елене прямо в глаза. Да, они действительно голубые, но посажены так глубоко, что цвета не разглядишь толком, пока не присмотришься.

– Обожаю, – сказала она.

Дженни позвонила вечером, как и обещала.

– Привет, милый. Как ты там? – Потом она понизила голос до свистящего шепота. – Она меня доводит до белого каления.

– Это твоя мать умеет.

– Она хочет, чтобы ты приезжал почаще.

– Я приезжал совсем недавно.

– На Рождество.

И так далее. Иногда Рэй удивлялся, как скоро их супружеская жизнь обернулась рутиной. Всего через несколько месяцев – может даже, недель – они стали жить в соответствии с заведенным порядком и с тех пор редко (если вообще когда-нибудь) отклонялись от него. Он ожидал хотя бы кратковременного периода обострения чувств – что называется, нового медового месяца, – когда от прикосновения руки Дженни у него снова словно ток пробежит по телу и при виде ее лица возликует сердце. Но даже настоящий медовый месяц у них получился печальный и безрадостный. Они поехали в Мэн, поскольку у друзей ее матери там была хижина. И в ней оказалось холодно, даже в июне. Рэю пришлось растапливать камин, и Дженни смеялась, наблюдая за его безуспешными попытками поджечь мокрые дрова, но то был милый, нежный смех, каким и подобает смеяться новобрачной. И все же он совсем не так представлял себе свой медовый месяц. Он вообще все представлял совсем иначе.

– Ну как, ты привел двор в порядок? – спросила она.

– Я подобрал несколько веточек, – сказал он. – Как мистер С! Но я планирую посвятить этому делу весь завтрашний день. Ты будешь в диком восторге от нашего двора, когда вернешься. Тебе захочется спать там. Придется перетащить туда нею мебель, поскольку ты откажешься заходить в дом.

– Я скучаю по тебе, – сказала она.

– Хорошо, – сказал он.

– Рэй?

– Да?

– Когда мы заведем детей?

– Ты имеешь в виду ребенка?

– Я хочу много детей.

– Но давай делать по одному за раз, милая. Сначала ребенок, потом дети.

– Ты не ответил на мой вопрос.

Дженни предпочитала приберегать самые серьезные темы для телефонных разговоров. Она звонила Рэю на работу и спрашивала, не возражает ли он против морщинок у нее под глазами, или как он предпочитает, спереди или сзади, или что лучше, кремация или захоронение. Она говорила, что другого способа поговорить с ним нет, что дома у него начнет блуждать взгляд, он примется листать журнал или вообще выйдет из комнаты и в конце концов Дженни придется таскаться за ним по дому, изливая душу его спине. А что он может сделать, когда она звонит? Повесить трубку?

Рэй открыл еще одну банку пива.

– Думаю, нам следует заняться этим, когда настанет подходящий момент.

– Момент настал.

– Эй, я хотел сегодня утром, но ты…

– Рэй. Мне нужно слезть с таблеток.

– Знаю.

– Я думаю об этом.

– Хорошо.

– А ты думаешь?

– Да, – сказал он. – Думаю.

– Хорошо, – сказала она.

Рэй услышал в трубке голос ее матери, разносящийся по маленькому дому с обшитыми темными панелями стенами, зовущий Дженни.

– Я с ума схожу, – сказала она.

– Крепись.

– Я люблю тебя, Рэй, – сказала она.

– Я тебя тоже, – сказал Рэй.

В субботу утром он проснулся, лежа Попс рек кровати, с кислым вкусом в пересохшем рту. Он сварил кофе и сделал омлет. Почитал газету и посмотрел несколько мультиков по телевизору. Около десяти он выпил пива. Он чувствовал себя снова студентом. Вытащил пачку сигарет, спрятанную в ящике для носков, и выкурил одну. Что бы он ни говорил, вряд ли он когда-нибудь бросит курить. Эта вредная привычка слишком много для него значила, чтобы вот так просто от нее отказаться. После второго пива у него не осталось никаких дел, помимо уборки участка, поэтому он принялся бродить вокруг дома, собирая ветки в маленькие кучки. Находясь на заднем дворе, он услышал приглушенный расстоянием веселый голос, пожелавший доброго утра, и увидел Елену Маккрэ, которая приветливо махала рукой со своей выложенной каменными плитами веранды. Рэй помахал в ответ. Издалека она казалась прекрасной: миниатюрная безупречная фигура; сильные загорелые ноги, словно вытекающие из шорт; длинные обнаженные руки. Выбивавшиеся из-под голубой банданы волосы сияли на солнце. – Отличная погода, правда? – крикнул он. Она кивнула и вновь принялась поливать свои висячие растения.

На ланч Рэй съел бутерброд с ростбифом и выпил пива, а затем снова вышел на задний двор. На границе с соседним участком он увидел несколько веток и разросшиеся сорняки, которые стоило выдернуть. Однако Елена уже ушла в дом, и Рэй удовольствовался мыслями о ней, попытками представить, какая она. Она старше, думал он, и сама мысль о разнице в возрасте его возбуждала. Мысленно он называл ее то Еленой, то миссис Маккрэ. «Интересно, – думал он, – какая у нее девичья фамилия?» Рэю казалось странным, что она оставила фамилию мужа, когда овдовела. Возможно, все так делают, но он никогда раньше не водил знакомства со вдовами. Он задавался вопросом, поступит ли Дженни так же, случись с ним что-нибудь, и терзался сомнениями, не зная, что лучше. Таким образом вашу память увековечивают люди, которым повезло пережить вас, а он, пожалуй, предпочел бы полное забвение. Значит, решено: она снова станет Дженни Мьюборн.

Когда Елена снова вышла из дома, Рэй притворился, будто не замечает ее. Вероятно, думал он, она тоже притворяется. Он бродил внаклонку по двору, собирая ветки; она подметала веранду. А потом в буйной зелени неподалеку он краем глаза увидел голубую вспышку и выпрямился, чтобы взглянуть на синешейку, сидевшую с видом собственника на скворечнике с куском веревки в клюве. Елена тоже смотрела на птицу.

Впоследствии Рэю казалось, что тогда с ним разговаривала стройная прохладная бутылка вина, подталкивая навстречу маленькой катастрофе. Дотронувшись до нее, он понял, что собирается делать. Уже потихоньку начинало смеркаться, когда он откупорил бутылку и пошел с ней к дому соседки, по пути один раз споткнувшись о корень. Он постучал в дверь и стал ждать. Прошла минута, но Елена не открывала. Он почувствовал облегчение и уже повернулся, собираясь уходить, когда увидел за дверью неясную тень. Потом Елену. Она прищурилась, вглядываясь в него, а затем наклонилась и убрала стопор, установленный в основании задвижной двери. Все это время Рэй улыбался так широко, что у него заныли лицевые мышцы.

– О! Привет, Рэй, – сказала она. – Ая думала, мне послышалось, но на всякий случай решила проверить.

– Нелепо, правда? – Он чуть приподнял бутылку вина. – Но я просто подумал, что неплохо бы выпить по бокалу, чтобы освятить официальное начало добрососедских отношений.

– Освятить? – Она рассмеялась, и Рэй задался вопросом, правильное ли слово он употребил.

– Отметить?

– Очень мило, – сказала она. – Входите.

И он вошел.

– У меня страшный хаос, – сказала она. – Как обычно.

Но никакого хаоса он не заметил. На диване валялся раскрытый журнал, и почти на всех столиках, полках, тумбочках и стульях лежали стопки книг и газет, но Рэй не назвал бы это беспорядком. А назвал бы нормальной обстановкой в доме, где человек живет один. Он хорошо помнил, как сам жил один. Каждая комната словно воспроизводила состояние его души и ума; внешний беспорядок отражал беспорядок внутренний. Совместное проживание с другим человеком препятствует подобным живописным проявлениям твоей натуры. Когда ты живешь с другим человеком, повсюду должен царить безликий порядок, журналы должны лежать на кофейном столике веером, – словно в доме вообще никто не живет.

– Расчистите себе место и садитесь, – сказала Елена. – Я принесу бокалы и крекеры.

Рэй сел на диван и поставил бутылку на зеленый треугольный столик. Он осмотрелся по сторонам, довольный своей дерзкой решимостью. В гостиной имелся камин, потемневший от копоти, а на каминной полке, с краю, стояла забранная в рамку фотография мужчины – по всей видимости, не кого иного, как мистера Маккрэ. Он стоял на палубе парохода, с развевающимися на ветру черными волосами, и казался счастливым и здоровым. «Неудачник, – невольно подумал Рэй. – Ты не сумел дожить даже до сорока», – но тут же устыдился своей мысли. Наконец появилась Елена с двумя бокалами и подносом крекеров и отвлекла его внимание от фотографии. Она дала Рэю матерчатую салфетку, которую он положил на колени. Они обменялись улыбками. Рэй разлил вино по бокалам.

– Я все еще чувствую себя страшно неловко от того, что сразу не познакомилась с вами, – сказала она. – Вообще-то я вполне общительный и благожелательный человек.

– Самое главное – выбрать правильное время, – сказал он. – Однако странно, что с момента нашего знакомства я постоянно вижу вас, хотя раньше никогда не замечал. То же самое происходило со мной, когда я купил свою первую машину. Подержанный «субару». Среди всего прочего, автомобиль понравился мне еще и потому, что я никогда прежде таких не видел; он казался мне своего рода раритетом. Но стоило только мне купить его, я стал видеть «субару» повсюду. Однажды я поставил машину в гараж, и там в одном ряду стояло еще три точно таких же, даже такого же красного цвета.

– Так значит, я – подержанный автомобиль? – спросила она, и они рассмеялись. – Отлично.

– Вы меня поняли, – сказал он, и она кивнула. Они выпили вина.

– Возможно, я действительно не очень общительна, – сказала Елена, словно обдумав какую-то мысль. – Когда Джим умер… – она взглянула на фотографию мужа, -…и вместе с ним я потеряла наши общие надежды на будущее, большую семью и вообще все, наверное, я действительно замкнулась в себе. Такое ощущение, будто мне было нужно все или ничего. Рэй кивнул.

– А общение с таким человеком, конечно же, не приносит радости. – Она подняла глаза к потолку и заправила волосы за ухо. – Извините. Я умею нагнать тоску своим нытьем.

– Вовсе нет, – сказал Рэй. – У меня приподнятое настроение. Хочется поговорить.

– Я чувствую себя как подержанный автомобиль, – сказала она, а потом уперлась взглядом в грудь Рэя и с улыбкой спросила: – Это… сигареты?

Он похлопал по нагрудному карману рубашки:

– О… да. Я и не знал, что взял их с собой.

– Может, выкурим по одной?

– Конечно.

И они выкурили по сигарете, стряхивая пепел в камин.

– У меня такое ощущение, будто я веду себя безнравственно, – сказала она. – Я уже несколько месяцев не курила.

– Я тоже, – сказал он. – Я о безнравственном поведении.

Они выпили еще по бокалу вину, потом еще по одному и рассказали друг другу о себе. Елена была богата. После смерти мужа она с головой ушла в общественную деятельность, связанную со школами и ночлежными домами, просто чтобы не сидеть без дела, а потом вдруг поняла, что ей действительно нравится каждый день врываться в жизнь других людей, производить в ней перемены к лучшему, а потом возвращаться домой. Рэй коротко рассказал о Дженни и их совместной жизни, но главным образом о себе. Он избегал семейного «мы», предпочитая вечное «я».

Рэй смотрел на Елену. Она была красива сумеречной осенней красотой. Просто не верилось, что у нее нет поклонников, о чем он сказал ей, и она призналась, что поклонники есть, но ни одному из них она не может подарить, что имеет, то есть себя. И тогда Рэй понял, что хочет стать частью ее жизни, развеять печаль одиночества. Ему казалось, он сумеет.

Конечно, он не сказал этого. Но когда она снова потянулась к бутылке, он тоже потянулся и дотронулся до ее руки, и Елена вздрогнула и посмотрела на него. Но не отняла руки.

Ее губы сложились в грустную улыбку.

– Рэй, – сказала она.

– Елена.

– Нет, не «Елена», – сказала она. – Вы женаты.

– Я собирался сказать вам то же самое. Этого говорить не следовало.

Елена медленно отняла руку от бутылки, не сводя с него взгляда, и сплела пальцы на коленях. Она часто дышала носом, отгородившись от него стеной молчания. Рэй отвел глаза в сторону.

– Я знаю, это нехорошо, – сказал он. – Я знаю. Но нам обоим это кажется совершенно естественным. Я имею в виду – в данный момент.

– Что ж, именно для таких случаев нам и дана способность испытывать чувство сожаления, – сказала она, выпрямляясь и вскидывая голову.

– Сожаления, – бесцветным голосом повторил он.

– Вы даже не знаете, что такое сожаление, верно?

– Нет, – сказал он. – Знаю.

– Просто недостаточно хорошо. – Она говорила холодным, почти высокомерным тоном. – Но думаю, со временем узнаете получше. Только не сегодня…

Рэй крепко сжимал в кулаке салфетку. Пора было уходить.

– Извините, – наконец сказал он. – Я надеялся, что вы поймете меня правильно. Вы мне нравитесь.

Елена улыбнулась, но не искренне. А улыбкой профессиональной общественницы.

– И вы мне нравитесь, – сказала она. – Мы же соседи.

Стерва. Слово не нравилось Рэю, но точнее не скажешь. Он дотронулся до ее руки и в ответ выслушал лекцию о состоянии своей души от практически незнакомой женщины. Он торопливо вышел из дома и побрел в ночь, за пределы пространства, освещенного ярким светом фонаря на веранде, потом остановился, окутанный тьмой, на удивление пьяный, и оглянулся. Он обнаружил, что до сих пор сжимает в кулаке салфетку. Он увидел, как Елена опускается на колени у двери и ставит на место стопор, а потом скрывается в другой комнате. Он повернулся и мелкими шагами направился к своему дому. Снова остановился, пытаясь сориентироваться, и тут увидел скворечник над самой своей головой, еле различимый в темноте. Поднявшись на цыпочки и вытянув шею, Рэй мог заглянуть в него. Он зажег спичку. Внутри лежал комок шерстинок, обрывок веревки, пучок сухой травы, но пока никаких птиц, никаких яиц. Само гнездо еще находилось в процессе строительства. Рэй оглянулся на дом Елены. Затем снова встал на цыпочки и запихал в отверстие салфетку, перекрывая дальнейший доступ в скворечник. Потом он неторопливо пошел домой.

Дженни вернулась в воскресенье, ближе к вечеру, и крепко обняла Рэя.

– Я думала, я умру. – Она говорила шепотом, словно мать все еще могла ее услышать. – Я страшно рада вернуться домой.

– И я страшно рад твоему возвращению. – Он взял у нее сумки и занес в дом.

– Передний двор выглядит замечательно, – сказала она.

– А задний?

Она прошла через гостиную в кухню и выглянула в окно.

– Рэй, – сказала она. – Да?

– Ты что, не мог убраться на заднем дворе?

– Мог, – сказал он.

– Но не убрался. – Да.

Дженни подбоченилась и вздохнула.

– Я мог, – продолжал Рэй, – но не хотел беспокоить их.

– Кого?

– Посмотри, – сказал он.

– Я смотрю.

– Птицы, – сказал он. – Мистер и миссис С.

– О! Боже мой!

И словно в фильме о семейной жизни пернатых, выбрав самый подходящий момент для своего появления, на крышу скворечника Дженни горделиво опустился мистер С, ослепительно голубой, с длинным сухим усиком плюща в клюве. Миссис С. сидела на ветке поодаль и наблюдала за стараниями мужа. Рэй и Дженни стояли у окна, соприкасаясь плечами, и смотрели, как мистер С. забирается внутрь, вылетает наружу, снова забирается внутрь и снова вылетает наружу, возвращаясь сначала с прутиком, потом с веревочкой, потом со здоровенным комком шерстинок и ниточек.

Дженни стояла с приоткрытым ртом, потрясенная до глубины души.

– Рэй, – сказала она. – О, Рэй! Мне кажется, я никогда в жизни не была так счастлива.

– Хорошо, – сказал он. – Значит, нас таких двое. Он запустил руку ей под рубашку. Она притянула его к себе ближе, потом еще ближе, как делают влюбленные.

 

ОСЕНЬ 1976-го

Самое главное

– Он просто позвонил тебе ни с того ни с сего?

– Ни с того ни с сего, – сказал Рэй. – Я взял трубку, и это оказался он. Я сказал «алло». А он сказал…

– И вы никогда раньше?…

– Нет, мы никогда раньше не общались. С какой стати? Зачем ему знать обо мне? Я понятия не имел, что обо мне кто-то знает. Я имею в виду – из людей вроде него.

– Но он знал о тебе?

– Он позвонил. – Рэй пожал плечами, предельно выразительно, как ему казалось. Но иногда даже такого выразительного жеста бывает недостаточно. – Хотя, конечно, я не такой известный человек, как он.

– Ох, Рэй! – Дженни рассмеялась. – Ну не трудно ли все время быть таким скромным? Неужели ты не можешь просто от души насладиться минутой успеха, сознанием своей значимости?

– Я наслаждаюсь, Дженнифер. – Рэй натянуто улыбнулся, на мгновение покоробленный словом «минута». – Но о каком успехе ты говоришь? – Он рассмеялся. – Всего-навсего телефонный звонок, просьба.

– Я страшно рада за тебя, Рэй. – Она поднялась на цыпочки, словно цветок, тянущийся к солнцу, и поцеловала его в правую щеку. Опускаясь на пятки, она улыбнулась. Следов помады у него на лице не осталось, поскольку Дженнифер не красила губы, но на щеке все равно горело ярко-красное пятно.

– Спасибо, Дженнифер, – сказал он. А потом, вероятно, он сделал шаг назад там, где другой мужчина сделал бы шаг вперед; он не знал точно. Возможно, он просто посторонился, пропуская прохожего. В любом случае Дженнифер заметно расстроилась. Лицо у нее вытянулось.

– Я тоже буду рад за себя, – продолжал Рэй. – Но пока держу пальцы скрещенными… – он показал пальцы, -…и жду завтрашнего дня. Пожелай мне удачи.

– Ага, – сказала она, возвращаясь в обычное, веселое расположение духа. У Дженнифер была неприятная привычка постоянно говорить «ага». Потом она повторила: – Ага… желаю удачи, Рэй.

– Хорошо, – сказал Рэй. – Похоже, мы опаздываем. – Ибо они встретились на улице случайно, но дороге на работу, как случалось часто, слишком часто последние несколько недель. Рэй подозревал, что Дженнифер подстерегает его, прячется за углами домов и витринами магазинов, незаметно подкрадывается к нему, чтобы сказать «доброе утро». Но с другой стороны, она заведовала магазинчиком «Кофе-чай» в квартале отсюда. Вполне естественно, что они иногда встречались.

Похоже, – сказала она, не двигаясь с места.

Да, – сказал он.

Она по-прежнему не двигалась с места.

Тогда пока, Дженнифер. – Рэй легко дотронулся до ее руки и медленно пошел прочь. Чувствуя спиной пристальный взгляд, он обернулся, и она помахала рукой, действительно похожая на цветок, колеблемый ветром; она стояла все там же на тротуаре, обтекаемая с обеих сторон людским потоком, и махала рукой. Воспоминание о вечере, когда он потерпел Фиаско, не потускнело и памяти. От воспоминаний не убежишь. Похоже, от Дженнифер Мьюборн тоже. Когда Рэй отошел дальше и снома обернулся, она уже скрылась в толпе, и он видел только руку, поднятую над головами прохожих.

Но он. Тот самый он, о котором Дженнифер и Рэй говорили тем утром. Он был Питером Бойланом, художником. Бойлан пользовался такой известностью, что если звучала фраза с безымянным местоимением третьего лица мужского рода (например, «Он просто позвонил тебе ни с того ни с сего?»), вы с большой долей вероятности могли предположить, что речь идет о Питере Бойлане. Но такова парадоксальная природа славы. Человек теряет имя. Он становится настолько известным, что необходимость в нем отпадает.

Так случилось и с именем Питера Бойлана. Он был повсюду: разумеется, в музеях и над каминами в гостиных очень богатых домов. Но также его фотографии печатались в журналах и на постерах, его имя украшало футболки и писалось на стенах дешевых отелей. И все же он, казалось, сохранял достоинство – или, как Рэй прочитал где-то, «достоинство и потрясающую креативность».

С другой стороны, Рэй не раз слышал мнение (высказываемое в порядке критики), что Бойлан не умеет рисовать обнаженную натуру. Но Рэй не относился к числу людей, которым обязательно нужно увидеть обнаженную женскую грудь, прежде чем назвать картину произведением искусства. В мире полно других вещей, достойных

воспроизведения на холсте, не правда ли? Неужели обязательно рисовать грудь? Рэй считал, что человеческое тело прекрасно. И, наверное, рго вполне можно оставить в покое.

Рэй заведовал магазином мужской одежды. Мистер Стрикленд предоставил Рэю вести все текущие дела, поскольку в свои девяносто с лишним лет уже не мог исполнять обязанности заведующего, как раньше. С утра до вечера, пока Рэй снимал мерки с клиентов, чтобы подобрать рубашку или брюки, в магазине звучала легкая музыка. Инструментальные переложения популярных песен, много скрипок. Такая музыка играла, когда позвонил Питер Бойлан, и именно такая музыка звучала у Рэя в уме, когда впоследствии он вспоминал тот день. И даже тогда она плыла в воздухе, словно дым, обволакивала подобием дыма.

Рэй находился в магазине совсем один, когда зазвонил телефон. Дэвид Викерс – парень, работавший с ним на той неделе, – ушел на ланч, а покупателей не было. В подобные магазины (качество товара чуть выше среднего, цены тоже) порой никто не заходит часами. Но одна дорогая покупка с лихвой окупает время простоя. Иными словами, Рэй нисколько не беспокоился по поводу отсутствия посетителей. Возможно, через минуту он продаст брюки стоимостью триста долларов.

Он прикреплял ценники к пиджакам и слушал музыку, тысячеголосое пение скрипок, совсем один, совершенно спокойный. И зазвонил телефон. И это оказался Питер Бойлан. И он хотел…

Пуговицу.

Он держался очень вежливо. Он представился, как простой смертный, но, конечно, Рэй мгновенно понял, с кем разговаривает: он не раз слышал этот голос по радио. Глубокий и звучный. Успокаивающий. Внушающий доверие, безусловное доверие.

– Мистер Уильямс, – сказал он. – Мне нужна пуговица.

– Пуговица?

Рэй едва не лишился дара речи. Его словарный запас сократился до одного слова. Пуговица.

– Пуговица? – повторил он.

– Прошу прощения. С тем ли Уильямсом я разговариваю? С Рэем Уильямсом?

– Да, я Рэй Уильямс, – сказал он.

– Тот самый Рэй Уильямс? Который коллекционирует пуговицы?

– Да, – после продолжительной паузы вымолвил он. – Тот самый.

– Хорошо. – Собеседник явно испытал облегчение. Рэй услышал глубокий вздох. – Насколько я понимаю, у вас коллекция мирового класса.

– Да, верно. – Рэя немножко отпустило. – Думаю, одна из лучших. В нашей стране, конечно в Англии есть другие коллекционеры, которые…

– Мне нужна пуговица, мистер Уильямс. – Он прямо так и сказал. Теперь в голосе слышалось возбуждение. Вернее даже, маниакальная страсть. Он не грубый человек, подумал Рэй, просто он привык получать все, что хочет. Возможно, Рэй где-то читал это про Бойлана, он не помнил точно. Но сейчас Бойлан хотел получить пуговицу. – Для куртки, – со смехом пояснил он. – Ее подарил мне отец, много лет назад. По-видимому, пуговицы на ней довольно редкие. Я вам звоню не первому. Наверное, это кажется странным. – Он снова рассмеялся. – Совершенно незнакомый человек звонит вам и просит взглянуть на вашу коллекцию.

– Нисколько! – воскликнул Рэй излишне громко. – Я имею в виду – едва ли вас можно назвать совершенно незнакомым человеком, мистер Бойлан. Я говорю о ваших работах, разумеется. Они всем известны. Они прекрасны.

– Благодарю вас, – сказал Питер Бойлан. Но потом у Рэя возникло впечатление, будто он разго-варивает еще с кем-то: прикрыл ладонью трубку и продолжает разговор с другим человеком.

– Когда вы хотите взглянуть на пуговицы?

– Я бы с удовольствием приехал сегодня, – сказал он, – но у меня дела. А завтра мне неудобно. Как насчет среды?

– Среда меня вполне устраивает, мистер Бойлан, – сказал я.

– Просто Питер, – сказал он. – Пожалуйста.

– Питер, – сказал Рэй и услышал пение струнных (исполняли «Yesterday» битлов). – Значит, до среды.

Пожимание плечами – выразительный жест, думал Рэй, но равно выразительны и другие вспомогательные жесты и мимические движения: удивленно поднятые брови, презрительно наморщенный нос, медленный кивок, отсутствующий взгляд и тому подобное. И что мы есть на самом деле, как не собрание разнообразных вспомогательных средств, сумма отходов своего и чужого жизненного опыта? Вот например. Упомянутая коллекция пуговиц являлась прямым следствием неумения матери Рэя шить. Она, прямо скажем, была не из рукодельниц, и все детство он ходил в рубашках с порванными воротничками или (что гораздо хуже) с дырами на животе, в заколотых английскими булавками брюках и в куртках… с куртками, насколько он помнил, особых проблем не возникало. И все же нет худа без добра. За отсутствием всякой способности к рукоделию мать складывала все до единого плоские кружочки в консервную банку, которую держала в шкафчике под кухонной раковиной, а когда та наполнилась доверху, принялась заполнять старую металлическую коробку из-под ароматной пудры: на некоторых пуговицах до сих пор остались следы тонкого белого порошка, и они казались Рэю реликвиями, эти пуговицы, пропитанные знакомым родным запахом. В конечном счете, по всей видимости, именно этот недостаток матери и заставил Рэя стать портным, научиться подрубать и шить – причем не только для себя, но и для других. Иными словами, стать профессионалом.

Время от времени мать проводила в доме генеральную уборку, избавляясь от ненужных, с ее точки зрения, вещей, и после одной из таких уборок отдала Рэю все пуговицы. Через пару лет на дешевой распродаже домашних пожитков он увидел целую коробку старых пуговиц. Внутренний голос подсказал купить коробку, и он купил; и теперь думал, что, вероятно, именно тогда, десять лет назад, он положил начало своей коллекции. Рэй относился к числу людей, которые решают заняться коллекционированием только после того, как обнаруживают, что у них уже имеется огромное собрание тех или иных предметов. К двадцати пяти годам он являлся владельцем лучшей коллекции пуговиц на Восточном побережье. У некоторых людей (а как ни странно, в мире пуговиц заправляют мужчины) были более обширные коллекции, но только у одного человека имелся полный набор «перламутровых жеребцов» в оригинальной металлической оправе, выпущенных в 1931 году. Означенным человеком, разумеется, был Рэй Уильямс.

О коллекции Рэя три-четыре раза писали в газетах, и он мог лишь предположить, что Бойлан – то есть Питер – прочитал одну из заметок и за-

помнил его имя. Тот факт, что имя Рэя хранится в памяти человека такого калибра, казался уму непостижимым.

Текли часы, неуклонно близилась среда. И хотя Рэй продолжал работать, есть, пить и спать (беспокойным сном), он мог думать лишь о предстоящем визите Питера Бойлана и его куртке без пуговицы.

В среду, к середине дня, Рэй весь издергался. Попытки сохранять самообладание давали результат лишь в смысле внешнего спокойствия. Хотя он сумел обслужить трех покупателей, продав один пиджак, два галстука и пару носков, и хотя знал, что ни один из трех даже не заподозрил, что с ним творится что-то странное, внутри у него все кипело. Всякий раз, когда звенел дверной колокольчик, сердце подпрыгивало у него в груди и он, с натянутой дружелюбно-предупредительной улыбкой, поднимал глаза, но видел не Питера Бойлана, а Кева Хикмана, Лу Келлинсона или Ральфа Гартена, пришедших купить ту или иную вещь. Рэй предоставлял Дэвиду заниматься клиентами, а сам стоял за прилавком у кассы, делая вид, будто заполняет бланки заказов. Вероятно, Дэвид почуял что-то неладное, когда обнаружил, что за час стояния с карандашом в руке Рэй еще ничего не записал. – Тебя что-то тревожит, Рэй? – спросил он.

Но Рэй с улыбкой помотал головой и начал машинально записывать заказы на товары, которых

должно было хватить на несколько месяцев. Каждый раз, когда звенел дверной колокольчик, Рэй не сомневался, что вошел он, наверняка он, а если нет, значит, в следующий раз точно появится он, – и наконец, уже пребывая в полной уверенности, что на сей раз в магазин вошел именно Питер Бойлан, он поднял глаза и увидел Дженнифер Мьюборн, направлявшуюся к нему танцующей походкой. Она заговорщицки улыбнулась. Густые каштановые волосы уложены в узел на затылке. Белая блузка, тщательно отглаженные джинсы. Пожалуй, она несколько злоупотребляла косметикой, но вероятно, она была несколько старше, чем ей хотелось бы, и таким образом пыталась замедлить процесс старения. Казалось, она изо дня в день постепенно превращается в старую деву. – Еще не приходил? – прошептала Дженнифер, подходя к прилавку.

Дэвид и два покупателя смотрели на нее. Конечно, они смотрели на нее; любая женщина, появлявшаяся здесь, привлекала к себе внимание. Иногда магазин Стрикленда казался своего рода закрытым мужским клубом. Если изредка сюда и заглядывала женщина, то обычно она оказывалась матерью, желавшей купить спортивную куртку для сына-студента, а следовательно, была дамой в возрасте. Посему появление Дженнифер вызывало легкое беспокойство, словно она нарушила некое неписаное правило. Но она не замечала осуждения во взглядах.

– Дженнифер, – Рэй улыбнулся, но сразу же стер улыбку с лица, – неужели ты бросила свой магазин?

– Он закрыт, – сказала она. – Я повесила на дверь табличку «Вернусь через 15 минут». Обожаю такие таблички. Он приходил?

Рэй посмотрел на нее, потом на Дэвида и покупателей, а потом опустил глаза на бланки заказов.

– Нет, – сказал он.

– Но разве сегодня не среда, Рэй? Ты же говорил…

– Сегодня среда. – Он понизил голос до шепота, словно в церкви. – Просто он…

– Нервничаешь?

Она дотронулась до его руки, и Рэй вдруг осознал, что дрожит всем телом, даже гудит, действительно гудит, наподобие кровати, предназначенной для расслабления мышц, но у него в свое время вызывавшей такое ощущение, будто номер отеля находится прямо над тоннелем подземки, по которому с грохотом проносится поезд.

– Немножко. – Теперь он жалел, что рассказал Дженнифер про звонок. – Все-таки это Питер Бойлан.

– Я знаю, глупый.

Она по-прежнему не отнимала ладони от руки Рэя, уже давно переставшей дрожать. Ее зеленые глаза блестели. Рэй признавал, что Дженнифер красива в своем роде. Иногда он просто любовался ею. Он вытащил свою руку из-под ее ладони – якобы для того, чтобы помахать уходящему клиенту, – а потом положил на прилавок подальше от нее. Так оно лучше.

– Ты помнишь, когда мы с тобой в первый раз увидели картину Бойлана, Рэй? Мне вдруг пришло в голову вчера ночью, когда я уже засыпала. Помнишь?

Рэй помнил. С тех пор минул уже почти год, но Рэй помнил все так отчетливо, словно все случилось вчера: свое Фиаско. И действительно, над кроватью там висел Бойлан – то есть репродукция картины Бойлана; над кроватью в номере отеля, снятом Дженнифер в тот вечер; над кроватью с автоматом у изголовья, в прорезь которого по наущению Дженнифер он опустил четвертак; над кроватью, на которой они переспали, или попытались переспать, в первый, последний и единственный раз, совершив ужасную ошибку, как он надеялся (тщетно), уже забытую и прощенную, хотя и не столь давнюю.

– Я правда очень занят, Дженнифер, – сказал Рэй. – Я расскажу тебе все при следующей встрече. Поэтому, если только ты не собираешься купить брюки, тебе лучше…

Но фраза осталась незаконченной. Поскольку в этот момент в магазин вошел он. Дверной колокольчик вызвонил две ноты, высокую и низкую, – «динь-динь» – под тягучее пение виолончелей, исполнявших «Love Me Tender» . Питер Бойлан нетерпеливо покрутил головой, осматриваясь по сторонам, увидел наконец Рэя и улыбнулся. Дженнифер подмигнула Рэю и медленно отошла в глубину зала. Когда Питер Бойлан – в старых брюках цвета хаки, вылинявшей голубой рубашке, легкой куртке типа рабочей и в дешевых мокасинах – приблизился, Рэй собрался выйти из-за прилавка, чтобы тепло поприветствовать гостя. Вероятно, чуть теплее, чем он приветствовал, например, Дженнифер. Но обнаружил, что не в состоянии ступить ни шагу. Рэй не мог пошевелиться. Не мог покинуть свое безопасное убежище за прилавком с выставленными под стеклом запонками, наручными часами и зажимами для галстука. Возможно, Рэй испугался и исполнился дурных предчувствий; а возможно, просто испытал естественное волнение при встрече со знаменитостью. Во всяком случае, он был рад, что между ним и Питером Бойланом находится прилавок, и положил на него ладони, словно заверяя и деревянную стойку, и себя самого, что не сдвинется с места. – Рэй Уильямс? – Он протянул руку. – Я сразу понял, что это вы. Питер Бойлан. Перейду сразу к делу: вот та самая куртка.

Он говорил о потрепанной рабочей куртке, в которой пришел. Светло-коричневого цвета, явно очень старая, заштопанная и залатанная в полудюжине мест, с обтрепанными обшлагами и воротником. Принадлежи она Рэю, она бы давно упокоилась в мешке для тряпья. Но она принадлежала одному из величайших художников страны – художнику, который сейчас стоял перед ним с просительным видом, показывая пальцем на место, где отсутствовала пуговица.

Рэй не мог не заметить, что Питер Бойлан весьма привлекательный мужчина. Действительно очень привлекательный. Сам по себе. Точеные черты лица, восточный разрез глаз, небрежно откинутые назад волосы (остатки оных) серебристого цвета. Рост шесть футов без малого и чрезвычайно доброжелательный вид. Фотографии, которые Рэй видел в журналах, не отдавали Бойлану должного. Просто интересный мужчина. И все. И довольно.

– Как вы видите, пуговицы сделаны из какого-то дерева, – сказал Бойлан. – Я точно не знаю…

– Дуб, – сказал Рэй, перебивая человека, написавшего «Сиенскую фреску», художника, работы которого изучали в университетах во всех странах мира.

– Дуб? – переспросил он. – В самом деле? Вы уверены?

– О да, – сказал Рэй. – По цвету видно. И по узору прожилок на пуговице: концентрические круги с крохотным сердечком посередине. Это Филип Хартли, а Хартли работал исключительно с дубом.

Вероятно, словоохотливость Рэя объяснялась тем обстоятельством, что между ними находился прилавок; но он твердо решил показать себя с лучшей стороны, блеснуть знаниями, хотя сердце у него подкатывало к горлу при каждом слове. Что же касается Питера Бойлана, то он слушал с неподдельным вниманием и интересом рассказ о мельчайшем из мелких предметов, изучению которых Рэй посвятил значительную часть своей жизни.

– Филип Хартли, – сказал он. – Я понятия не имел, что пуговицы изготавливали вручную. Для меня это новость. – Он рассмеялся. – Просто замечательная новость.

– Не правда ли?

Рэй позволил себе улыбнуться. Ибо это на самом деле было замечательно. Дженнифер бродила в глубине зала, с притворным вниманием рассматривая смокинги. Она медленно приближалась к прилавку, и Рэй чувствовал, как она мучительно напрягает слух в попытке уловить хоть слово. Дженнифер интересовалась пуговицами не настолько сильно, как хотелось бы Рэю, но с другой стороны, ими мало кто интересовался. С чего бы вдруг? Рэй показал ей несколько сотен своих пуговиц, в том числе редчайших, и она кивнула, вежливо улыбнулась и назвала их «симпатичными». Она хотела говорить об одних только птицах. И все же ее присутствие в магазине в данный момент действовало на Рэя успокаивающе. Чему он удивлялся.

В отличие от Дженнифер, Питер Бойлан обнаруживал искренний интерес к предмету разговора. Его поразила, глубоко поразила мысль, что раньше пуговицы не всегда штамповались на фабриках (да и поньше не всегда штампуются), но порой являются творением смятенной души художника. Рэй рассказал, что Филип Хартли жил один на чердаке в Бруклине, изготавливая пуговицы для итальянского модельера, который платил поштучно. На одном наборе пуговиц он вырезал миниатюру на сюжет Тайной Вечери, на другом – рельефный портрет себя самого в детстве, зрелости и старости. Пока Рэй рассказывал, темные глаза Бойлана становились все шире и шире. Наконец он потряс головой.

– Миры, – сказал он. – Рядом с нами существуют целые миры, а мы даже не замечаем их.

– И это далеко не все, – сказал Рэй, поскольку Филип Хартли являлся лишь верхушкой пуговичного айсберга.

Питер Бойлан кивнул, пристально глядя на Рэя с улыбкой, какой и положено улыбаться художникам. Рэй уже подумывал выйти из-за прилавка, но выход находился слишком далеко от него. Он боялся, что, если он отойдет в сторону хоть на секунду, Питер Бойлан сразу удалится или, что еще хуже, просто исчезнет. Поэтому он оставался на прежнем месте. Питер Бойлан положил ладони на прилавок и подался к нему ближе. У него было одно из тех лиц, которые ассоциируются у вас с любителями верховой езды. Смуглое и хорошо вылепленное. Но все равно очень дружелюбное. Он тихо проговорил:

– Я должен увидеть вашу коллекцию. И Рэй ответил почти шепотом:

– Конечно.

– Вы не возражаете?

– Возражаю? Да я почту за честь. У меня здесь есть несколько экземпляров, и если вам угодно…

– Нет. – Он бросил взгляд на свое запястье, хотя на нем, странное дело, не было никаких часов – Мне нужно идти. Важная встреча, которую, боюсь, я не могу отменить. Но я могу зайти еще paз. Или, если вы не против, почему бы вам не принести пуговицы ко мне домой? Вы можете?

– С удовольствием, – сказал Рэй. – Когда вы?… – Завтра, – предложил он. – Или вам неудобно? Около шести. Фоллз-авеню, сто десять. В самом конце улицы. Замечательно.

Когда Питер ушел, его место у прилавка заняла Дженнифер: встала напротив и уставилась на Рэя. Она перетрогала почти все вывешенные в зале вещи, изображая интерес, болтаясь поблизости с вибрирующими ушами. Лицо у нее хранило серьезное выражение.

– Ты идешь к нему домой? – спросила она.

Очевидно, ей удалось подслушать что-то – возможно, все. Таким острым слухом она обладала.

– Да, – сказал Рэй. – Он хочет посмотреть мою коллекцию.

В голосе Рэя слышались самодовольные нотки. Он не хотел говорить таким тоном, но раз уж так вышло, он ничего не мог поделать. Однажды посмотрев пуговицы, Дженнифер больше ни разу не заводила о них речи, хотя после Фиаско едва ли ей было удобно расспрашивать о них или о других столь же личных вещах. То обстоятельство, что она по-прежнему оставалась в его жизни, казалось Рэю своего рода загадкой. И все же он не особо расстраивался по этому поводу. Он чувствовал безотчетное влечение к ней. Он хотел показать Дженнифер, что Питер Бойлан заинтересовался пуговицами, а следовательно, и самим Рэем.

– Ты думаешь, тебе стоит, Рэй? Идти к нему домой?

– Я думаю, очень даже стоит, Дженнифер, – сказал Рэй, страшно удивленный. – А что? Ты считаешь иначе?

Она пожала плечами. В ответ Рэй тоже пожал плечами и вскинул бровь, для пущей выразительности.

– Просто мне тоже хочется пойти. – Она чуть заметно улыбнулась. – Или быть мухой на стене.

– О, не расстраивайся, Дженнифер. – Он похлопал ее по руке. Внезапно она стала очень грустной и очень милой. – Я расскажу тебе обо всем. Во всех подробностях.

– Обещаешь? – Она снова улыбнулась.

– Обещаю, Дженнифер, – сказал он, обуреваемый великодушием. – Честное слово. Послушай, твои пятнадцать минут, наверное, уже вышли.

Хотя Рэй не видел Дженнифер Мьюборн, вечером она шла за ним до самого дома. Он чувствовал ее присутствие за спиной. Он часто оборачивался, через разные промежутки времени, и всякий раз замечал стремительное неуловимое движение в поле своего зрения, но Дженнифер нигде не видел. На мгновение ему захотелось, чтобы она перестала прятаться и пошла рядом с ним, как ходят нормальные мужчины и женщины. Но это желание скоро угасло. Среди всего прочего, он поступил на работу к Стрикленду пять лет назад еще и потому, что магазин находился в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от дома. Со своими пуговицами он мог бы получить работу, наверное, в любом магазине города, но здесь было удобнее всего, а мистер Стрикленд постепенно отходил от дел, каковой ситуацией Рэй рассчитывал воспользоваться в своих интересах. Таким образом, он мог возвращаться домой пешком, а Дженнифер Мьюборн, соответственно, могла ходить за ним по пятам. Ее магазинчик находился всего в квартале от магазина Стрикленда, и она могла хорошо видеть его стеклянные входные двери, поэтому обычно Рэй чувствовал присутствие Дженнифер по утрам, когда улицы наполнялись людьми, важно вышагивающими мужчинами с газетами под мышкой, с устремленными прямо вперед взглядами и мрачными, чисто выбритыми лицами. Внезапно перед ним вырастала Дженнифер Мьюборн и желала доброго утра. Теперь он ожидал, что она выскочит в темноте из-за какого-нибудь дерева со словами: «Добрый вечер, Рэй!» И вызовет у него сердечный приступ. Убьет на месте.

Вечер оказался холоднее, чем Рэй ожидал; свитер не спасал от ровного свежего ветра. Он обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь, и невольно вспомнил о Фиаско, которое потерпел с Дженнифер в номере отеля. Они пошли поужинать вместе. Они делали это уже в четвертый раз, но представлялось очевидным, что сегодня вечер сложится иначе. Отношения всегда развиваются от свидания к свиданию, мужчина и женщина всегда становятся ближе от раза к разу. В конце каждой из трех предыдущих встреч он целовал Дженнифер у дверей дома, с каждым поцелуем подбираясь все ближе к ее губам, так что сегодня вечером намеревался поцеловать уже непосредственно в губы. Но сейчас у него в памяти всплыли традиционные свеча и бутылка вина и смелая рука Дженнифер, проползшая по белой скатерти и принявшаяся гладить его руку. Обычно Рэй держался с женщинами не столь робко. На самом деле в свое время он бегал за каждой юбкой. Но те дни остались в прошлом. У него был длительный период воздержания. И Дженнифер путала Рэя – главным образом своим неослабевающим интересом к нему.

После ужина они вышли из ресторана и направились к машине. Он открыл дверцу перед Дженнифер, потом захлопнул. Обошел машину спереди и сел за руль. На водительском сиденье лежал ключ, снабженный зеленой пластиковой биркой с номером 214.

– Что это? – спросил Рэй, вертя в руке ключ. – Как он здесь оказался?

Ключ был от номера отеля, находившегося неподалеку оттуда – на самом деле ближайшего от ресторана.

– Ну и хитрец ты, Рэй, – сказала Дженнифер, придвигаясь к нему поближе, – Действительно, как?

Она сжала пальцами его предплечье, и пожатие вызвало в нем своего рода химическую реакцию, сопровождающуюся бурным выделением энергии; внезапно волны жара прокатились по всему телу.

– Честное слово, Дженнифер, я не знаю…

– Все в порядке. – Она поцеловала его в щеку. – Это тайна, верно? Что-то вроде поисков сокровищ, да, Рэй?

– Поиски сокровищ? Я не понимаю, – сказал он. – Дженнифер, это ты?…

– Приключение, Рэй. – Она вцепилась ему в предплечье обеими руками. – Давай посмотрим, подойдет ли ключ.

Разумеется, он подошел. Но к тому времени Рэй уже отлично понимал, что происходит. Это было ее рук дело, от начала до конца. Четвертое свидание – и вот они сидят в номере отеля, на двуспальных кроватях, друг напротив друга, молча разглядывая окружающие предметы. Телефон с красной лампочкой. Телевизор, закрепленный на стене. Ворсистый зеленый ковер. Пакетик с бумажными спичками в пепельнице. И картина Питера Бойлана. Прямо над кроватью. Она не вписывалась в обстановку – отель был не из лучших в городе, – но висела там на стене. Репродукция в рамке. С изображением мальчика в бассейне – вся голубая, самых разных оттенков голубого. Они заметили картину одновременно и улыбнулись. Но Рэй толком не знал, что делать дальше. Он находился там, но его там не было. Он пребывал в замешательстве.

– Гостиничные номера возбуждают меня, – сказала Дженнифер. – А тебя?

Он помотал головой.

– Не особенно.

– Ладно. Возможно, этот возбудит, – сказала она. После чего встала, подошла и села на кровать рядом с ним. Взяла его руку и положила себе на грудь – надежно прикрытую блузкой и лифчиком, мягкую и теплую. Хорошую в своем роде.

– Дженнифер… – проговорил он, но она прикрыла ему рот ладонью.

– Ты мне нравишься, Рэй, – сказала она. – Очень нравишься. Я ничего подобного раньше не делала. Я хочу, чтобы ты знал. Но мне кажется, сейчас я должна сделать это. Ты такой… сдержанный. Такой… я не знаю… отчужденный. Мне приходится проявлять инициативу.

С этого момента события стали развиваться быстро, и Рэй принимал участие в происходящем, но одновременно словно смотрел на все со стороны, глазами мальчика на картине над кроватью. Они начали раздеваться и наконец разделись догола. Тело у нее оказалось лучше, чем он предполагал: полнее, соблазнительнее. Ее груди и бедра, длинные белые руки и волнующий темный треугольник лобка, – Рэй не представлял ничего подобного. Дженнифер с улыбкой приподняла покрывала, чтобы скользнуть под них вместе с ним, выключила свет и, обняв Рэя, принялась покрывать поцелуями его лицо и ласкать повсюду. Но там, где должно было бы наблюдаться известное движение, не происходило ничего, ровным счетом ничего. Казалось, его член, наоборот, съежился. С Рэем никогда раньше не случалось такого. Несколько минут Дженнифер пыталась вызвать у него эрекцию, но в конце концов поняла, как и Рэй, что ничего не получится.

Именно тогда она заставила Рэя опустить четвертак в маленький автомат. Он неохотно подчинился, а потом снова лег в кровать, которая начала безостановочно трястись. Дженнифер сладострастно улыбнулась и поцеловала Рэя в щеку, в губы, в шею. А потом, чтобы сгладить ситуацию или показать, что отсутствие эрекции не имеет для нее никакого значения, она крепко обняла Рэя. А кровать все тряслась, тряслась…

Не в силах больше выносить все это, он мягко отстранил Дженнифер, осторожно откинул покрывала, стараясь не оголить ее тело, и стал одеваться. Он предлагал ей сделать то же самое. И она тоже оделась. Он вез ее домой в гробовом молчании. Он видел, что она хочет сказать что-то, но не решается. Почти всю дорогу она печально трясла головой и смотрела в боковое окно. Когда они приехали, Рэй не открыл перед ней дверцу и не проводил до порога. Он не мог. Он просто сказал: «Спокойной ночи, Дженнифер, спокойной ночи», – полагая в тy минуту, что это его последние слова, обращенные к ней, самые последние.

Рэй даже не предполагал, что Питер Бойлан живет совсем рядом, в какой-нибудь миле от него; и поскольку не ожидалось ни дождя, ни ветра, ни иного рода ненастья, он решил пройтись пешком. Он уложил часть своей коллекции в кейс и вышел из дома с наступлением сумерек, любуясь угасающим светом солнца над горизонтом. Разумеется, он взял с собой коробочку пуговиц Филипа Хартли – точно таких, какие искал Бойлан. Хотя и очень редкие, они попали к нему в руки совершенно случайно два года назад, когда бывший служащий Стрикленда нашел их на чердаке своей бабушки и подарил Рэю на день рождения. Настоящие чудеса, думал Рэй; сначала коробка пуговиц Филипа Хартли, потом звонок Питера Бойлана. Уму непостижимо! Порой жизнь бывает прекрасна и удивительна.

Дом он отыскал без труда, но при виде него усомнился, по правильному ли адресу пришел. Скромный коттеджик, во всех отношениях заурядный, расположенный в конце самой заурядной улицы. Трава у Бойлана во дворе была подстрижена не так аккуратно, как у соседа, но больше ничего не указывало на то, что здесь живет художник. Рэй ожидал увидеть скульптуру или что-нибудь более эксцентричное.

Он коротко постучал, и дверь почти сразу открылась.

– Рэй! – сказал Питер. – Входите, входите. Вижу, вы принесли пуговицы. Замечательно, просто замечательно. Располагайтесь, а я сейчас принесу выпить.

Внутри дом производил примерно такое же впечатление, как снаружи. Там царили полумрак и беспорядок, но беспорядок художественный. Умышленный и стратегически важный. Столы были заставлены подсвечниками, маленькими старинными статуэтками и прочими безделушками. А также многочисленными тотемами (Рэй не знал, как еще назвать их) с резными изображениями ангелов или просто людей. На стенах висели картины, но Рэй не увидел ни одной, написанной самим Бойланом. В целом дом производил именно такое впечатление, какое должен производить дом знаменитого художника. Рэй остался доволен.

– С момента нашей встречи я не могу думать ни о чем, кроме Филипа Хартли, – сказал Питер, протягивая Рэю бокал с каким-то напитком. – И вас, разумеется.

– Очень приятно, – сказал Рэй.

– Это мартини, к слову сказать. Больше у меня ничего нет. Надеюсь, вы не возражаете.

– Ни в коем случае. – Рэй пригубил бокал. Питер был одет почти так же, как в день знакомства. Если Рэй не ошибался, точно так же, как в день знакомства, – вплоть до мокасин, которые он сбросил, когда опустился в глубокое кресло. Рэй присел на диван и уставился на носки Питера.

– Я нашел своего Филипа Хартли, – сказал он после непродолжительной паузы, поднимая глаза. – Можете не беспокоиться.

– Я не беспокоился, – с улыбкой сказал Питер. У него было темное лицо, но совершенно ослепительная улыбка, при виде которой невольно возникало желание улыбнуться тоже. – Пуговица потерялась год назад… Я объездил буквально весь мир – ие в поисках пуговицы, конечно, а по работе. В Париже, Сингапуре, повсюду я спрашивал о пуговице, но никто не мог мне помочь. И вот я возвращаюсь в город, где живу уже полгода, и нахожу вас – прямо как в сказке. Возможно, это и есть сказка. – Гм… – Рэй тоже сбросил туфли. Казалось, ноги сами проявили инициативу: одна уперлась носком в пятку другой, стягивая туфлю, потом вторая проделала то же самое. – Весь мир, – запоздало повторил он ни к селу ни к городу. – Столько хлопот из-за какой-то пуговицы, – сказал Питер. – Но эту куртку подарил мне отец, незадолго до смерти. Я более сентиментален, чем мне хотелось бы, а когда дело касается отца, я становлюсь просто невыносимым.

– Я знаю, – сказал Рэй.

– Знаете?

– Ну то есть понимаю.

Рэй рассказал, какую роль сыграла его мать в истории с пуговицами и почему. Сказал, что до сих пор хранит детские рубашки с пятнышками крови у прорех, которые она пыталась зашить. Что сама коллекция является в своем роде свидетельством материнской любви и памятью о детстве. Он вдруг осознал, что никогда раньше не говорил так о своей матери.

– Удивительно, как все сошлось, – задумчиво проговорил Питер. – Мой отец подарил мне куртку, ваша мать отдала вам пуговицы. И мы встретились. Словно наши родители говорили: «Питер, я хочу, чтобы ты встретился с Рэем. Рэй, я хочу, чтобы ты встретился с Питером. А теперь бегите играйте».

Питер чуть подался вперед, словно собираясь вскочить с места и действительно побежать играть, как маленький мальчик. Рэй тоже невольно подался вперед, но тут же спохватился и откинулся на спинку дивана, улыбаясь и заливаясь краской.

– Хотите взглянуть на мои пуговицы, Питер? – спросил он.

– Да, Рэй. Очень.

Он подался поближе к Рэю, и Рэй стал показывать свою коллекцию.

В тот вечер он не видел Дженнифер Мьюборн за окном. Не видел круглого белого лица, прильнувшего к одному из нижних стекол. Но в какой-то миг Рэю показалось, будто оно возникло вдруг на периферии зрения, и он вздрогнул. Доставая из кейса пуговицы Филипа Хартли, он резко повернул голову влево, обмирая от ужаса, и глубоко, очень глубоко вздохнул, когда лицо Дженнифер исчезло. Мартини, как он и опасался, ударило в голову.

– Все в порядке, Рэй? – Питер положил ладонь ему на плечо и на мгновение задержал там.

– Да, все в полном порядке. – Он чувствовал приятную тяжесть руки на своем плече. – Мне показалось… но нет, ничего такого.

– Выпьете еще мартини?

– Наверное, не стоит, – сказал Рэй.

– Так «да» или «нет»?

– Спасибо, – сказал Рэй, отдавая бокал Питеру.

Когда Питер вышел из комнаты, Рэй украдкой взглянул на окно: никого. Просто игра света и тени, подумал он. Или плод воображения, служащий наглядным подтверждением того, насколько Дженнифер Мьюборн отличается от человека, с которым он сейчас разговаривает, и насколько доверительнее он относится к нему, чем к ней. Хотя они с Дженнифер были знакомы уже почти два года, по мнению Рэя, их знакомство носило случайный и поверхностный характер – так человек знает название улицы, по которой часто проходит. Конечно, его влекло к ней. Почему бы и нет? Она привлекательная женщина. Одно время он даже задавался вопросом, а не получится ли у них что-нибудь когда-нибудь. Но потом они начали «встречаться», и в конечном счете он потерпел Фиаско. Просто не суждено. Они знали свои роли и играли их: я мужчина, ты женщина. Мы разговариваем и смеемся, и между нами возникает близость, которая приводит к предопределенному судьбой фиаско. Рэй по-настоящему не участвовал в таких вот «встречах». Но делал вид, будто участвует, – обычная история, не правда ли?

Сегодня он не чувствовал необходимости притворяться. Хотя он общался с Питером в общей сложности пару часов, ему казалось, будто они знали друг друга всю жизнь. С ним Рэй чувствовал себя свободно – не то что с Дженнифер. Он был художником, он был мужчиной. Он интересовался пуговицами Рэя.

– За Филипа Хартли, – сказал Питер, вручая Рэю бокал. – И за всех Филипов Хартли.

– Да, да, тост! – воскликнул Рэй.

Они чокнулись и выпили. Мартини оказался замечательным напитком: он горячил и остужал одновременно. Две зеленые оливки с глухим стуком перекатывались на дне бокала. – А теперь, Питер… – сказал Рэй, чувствуя себя довольно глупо. – Закройте глаза.

Тот без малейшего колебания подчинился. Рэй еще раз взглянул на окно и, никого там не увидев, впился долгим взглядом в лицо Питера. Потом прочистил горло и сказал: – Теперь можете открыть.

Питер открыл глаза и увидел свою пуговицу, лежащую на протянутой ладони Рэя, – именно такую, какая подходила к потрепанной куртке. Питер завороженно смотрел на нее, охваченный благоговением, а потом растерянно потряс головой и медленно протянул руку. Он осторожно держал пуговицу в пальцах и рассматривал, словно невиданный бриллиант, поворачивая то так, то эдак, дивясь ее форме и красоте. Он приложил пуговицу к своей куртке.

– Это… это мечта становится явью, – сказал он.

И Рэй понял, что он думает об отце и готов расплакаться.

– Теперь нам осталось только пришить ее на место. – Рэй старался говорить повеселее.

– Может, вы попросите кого-нибудь в магазине аккуратно пришить? Завтра. Или послезавтра, когда у вас найдется время…

– Чепуха! – воскликнул Рэй, вставая с дивана настолько проворно, насколько мог в данных обстоятельствах, полупьяный и в одних носках. – Я сам пришью, причем сию же минуту!

– Нет, Рэй, пожалуйста…

– Я настаиваю, – сказал Рэй. – У меня где-то здесь есть иголка с ниткой. – Он вытащил иголку из кармана. – Ага, вот она. Теперь мне нужно только хорошее освещение… – Поскольку в гостиной было довольно темно.

– Если вы настаиваете… – Питер встал и провел Рэя в комнатушку, похожую на маленькую столовую. Там стояли прямоугольный дубовый столик и два стула. Над столиком висела большая красная лампа, которую он включил.

– Нормально?

– Отлично, – сказал Рэй, присаживаясь. Питер сел рядом – так близко, что они соприкоснулись коленями и потом соприкоснулись еще раз. «Какой маленький столик», – неотвязно вертелось в голове у Рэя.

– Право, в этом нет необходимости, – сказал Питер, наблюдая за ним.

– Мне хочется, – сказал Рэй. – Я люблю шить. Это занятие приводит меня в созерцательное настроение. Скажу вам одну вещь. – Он понизил голос до шепота. – Я всегда славился тем, что специально отрывал пуговицы от своих рубашек, чтобы всегда иметь возможность пришить одну-другую, когда почувствую такой позыв. Одинокой ночью.

– И сейчас вы чувствуете такой позыв?

– Да, – сказал Рэй, поднимая глаза и продолжая орудовать иголкой. Но вероятно, слишком энергично: проталкивая иголку вверх, он довольно глубоко проткнул безымянный палец и сразу же увидел, как из крохотного отверстия потекла тоненькая струйка крови, впитываясь в куртку Питера Бойлана. Большое красное пятно растеклось на том месте, где должна была находиться пуговица.

– Питер, – пролепетал он, – ваша куртка… Рэй с ужасом смотрел на него, ожидая вспышки гнева или, по крайней мере, проявлений негодования, печали – любого чувства, какое должен испытывать человек, когда пьяный портняжка пачкает кровью его самую любимую вещь.

– Моя куртка?– переспросил Питер. – Ваш палец! Покажите ваш палец!

Рэй вытянул палец. Питер взял руку Рэя. За спиной у него стояла коробка бумажных салфеток, и он взял одну и вытер кровь. Она стекала к основанию пальца и скапливалась там. Питер вытер все по возможности тщательно, но кровь продолжала течь из ранки, медленно, но безостановочно. – Здесь поможет только одно, – сказал Питер. И прежде чем он закончил фразу, Рэй понял, о чем он говорит; понял, что он делает, еще прежде, чем Питер поднес палец к губам и облизал. Он очень добр, подумал Рэй, очень добр. Именно так поступила бы мама. Но одновременно он осознал: «Нет! Он мне не мать, и такого не может быть». Он чувствовал горячие токи крови, бегущие сквозь тело: она кипела в жилах, струилась сквозь тело и вытекала из крохотной ранки на безымянном пальце в рот Питера. Рэй чувствовал горячие токи крови. И в данном случае наблюдалось известное движение – там, где он не хотел бы сейчас чувствовать никакого движения, ровным счетом никакого. Н o некоторые вещи человек просто не в силах контролировать. И это, подумал Рэй, самая главная вещь.

Рэй вытащил палец изо рта Питера и встал. Питера словно парализовало: глаза по-прежнему широко раскрыты, губы округлены, рука висит в воздухе.

– Мне пора идти, – сказал Рэй, роняя пуговицу и куртку на пол. – Извините, но я должен.

– Позвольте, я… перебинтую вам палец, – сказал он. – Пожалуйста, Рэй.

– Нет, – сказал Рэй. – Со мной все в порядке. Просто мне… не нравится все это. Извините, если я испортил вашу куртку. Мне правда очень жаль. Но возможно, пуговица закроет пятно.

Рэй вернулся в гостиную и собрал свои пуговицы. Он смел их ладонью со столика в кейс, закрыл и защелкнул последний. Потом направился к двери; Питер шел за ним по пятам.

– Прошу прощения, – сказал он, – если я вел себя слишком – как вы это называете? – навязчиво. Я не хотел. Я просто пытался помочь. И не думал, что у вас возникнут возражения.

– У меня не возникло возражений, – сказал Рэй, не в силах посмотреть Питеру в глаза. – Не возникло. Именно поэтому я ухожу.

Значит, вы не хотите поговорить об этом? Буквально минуту!

Нет. – Рэй помотал головой, уставившись на свои носки. Он даже не сумел пожать плечами, хотя и попытался.

Понимаю, – сказал Питер. – В таком случае… Да. В таком случае. До свидания, – сказал Рэй. – Пользуйтесь на здоровье вашим Филипом Хартли. И доброй ночи.

И ночь действительно была доброй во многих отношениях. Свежий и прохладный воздух, чистое – небо, яркие белые звезды. Они сверкали повсюду, куда ни кинь взгляд. Легкий ветер шелестел листвой, и из домов тянуло запахами ужина. Но кровотечение у Рэя все еще не остановилось. Несколько капель крови упало на туфли и на штанину, но он не решался поднести палец к губам – пока еще не решался. Ему надо было поскорее добраться до дома, и он зашагал на предельной скорости. Со стороны, подумалось Рэю, он, наверное, похож на человека в ускоренной перемотке вперед: так неестественно часто он перебирал ногами.

А потом он пустился бегом. Прижимая к боку кейс с пуговицами, он бежал так, как не бегал уже много лет. От ветра у него заслезились, засаднили глаза, все вокруг расплывалось, но он-таки различил впереди фигуру женщины, идущей навстречу. Казалось, она махала рукой. Не желая пугать женщину вышедшую на прогулку в столь дивный вечер, Рэй решил сбавить скорость, но не смог или не захотел, Он не замедлил шага. Даже приблизившись к женщине и увидев, что это Дженнифер Мьюборн, он почти пролетел мимо. Но в последний момент немного сдал влево и с разбегу налетел на нее, при столкновении уронив свои пуговицы, которые рассыпались по тротуару и проезжей части улицы, словно крохотные осколки его самого. И Рэй ухватился – как утопающий за соломинку – за тело женщины.

– Выходи за меня замуж! – выкрикнул он, зарываясь лицом в каштановые волосы и крепко обнимая ее, свою Дженнифер, которая была ошеломлена не меньше Рэя, но на все согласна.

 

ЗИМА 1972-го

Холодные ноги

Женщины, думал Рэй. Слово представлялось математической задачей – найти значение х – и маячило перед глазами, упертыми в письменный стол. Ему требовалось смочить горло, что-бы написать хоть что-нибудь. Во многих отношениях, думал он, с мужчинами все гораздо проще, чем с женщинами. Мужчины менее сложны, менее загадочны, менее чувствительны. Вот например: он вдруг нашел в холодильнике банку пива, спрятанную за пакетом молока, – и мгновенно ik пытал приступ счастья. Женщинам всегда требуется нечто большее, а предоставить им большее трудно, особенно для Рэя. Он счастлив оттого, что держит банку пива в руке; оттого, что пьет его; даже от одной мысли о выпивке. Он сомневался, что женщина, любая женщина, способна достичь столь глубокого чувства удовлетворения от одного глотка спиртного.

Мэри, во всяком случае, не могла. Мэри казалась лабиринтом, полным тупиков и ложных путей; вероятно, бесконечным к тому же. Он подозревал, что они никогда не поймут друг друга. И все же она постоянно пыталась понять, словно сами эти попытки – безрассудные и безнадежные – были для нее всем в жизни. Приключения мужчины носят физиологический характер; приключения женщины – эмоциональный. При таких обстоятельствах не лучше ли просто оставить друг друга в покое?

Рэй отпил еще глоток. К тому времени, когда пиво кончилось, он почувствовал, что может начать.

Моя дорогая, любимая, милая Мэри! Сегодня почтальон принес мне твое письмо, вместе со счетом за отопление и сообщением о моей возможной победе на конкурсе.

Разумеется, твое письмо я вскрыл в первую очередь. И прочитал. И сердце мое разорвалось на тысячу частей. Богом клянусь. Ты этого хотела, и это произошло: слова впивались в мое сердце подобием острых ледяных иголок. Сейчас я дажа не в силах думать об этом. Всего лишь слова, Мэри. Пустые фразы. Что там было? Как ты назвала меня? «Самым плохим человеком на свете»? Дал именно так. И слово «ненавижу». Ты часто повторяла его. Оно убило меня, одно это слово, Жизнь перестала иметь смысл для меня, когда я его прочитал. Перестала иметь смысл. Я раздавлен и убит, Мэри. Я конченый человек. У меня остались лишь силы написать тебе это письмо. Так что, пожалуйста, выслушай меня. Пожалуйста. Послушай: счет за отопление за январь месяц, составил 42.27 $ –  подсчитано правильно, полагаю Закончив письмо, я сразу выпишу чек на означенную сумму, но прежде подумай вот о чем: по крайней мере 14 $ (то есть треть суммы) ушло на то, чтобы тебе было тепло и уютно, детка, и не более 1.34 $ пришлось на долю Кевина, который тоже мерз. Видишь, я все подсчитал, дорогая! 1.34 $; один доллар и тридцать четыре цента. Скажи, разве это делает меня самым плохим человеком на свете? Разве паршивые 1.34 $ делают меня самым плохим человеком на свете? Особенно если представить мое к нему отношение в долях: он являлся одной тринадцатой от значения, которое имеешь для меня ты. Мы говорим о ничтожных дробях, когда говорим о нем, чье имя, наверное, мне не следовало упоминать; о ничтожных дробях. Иными словами, любимая, в твоем письме отсутствует сравнительный анализ величин. Просто посмотри на цифры! Они говорят сами за себя. Чаша весов склоняется в твою пользу – и с огромным перевесом! Я говорю здесь о тепле, Мэри. Я говорю о настоящей любви.

Так в чем же дело? Знаю, знаю. Дело в том, что ты увидела, верно? Увидела меня с другим человеком, верно? Об этом ты думала, когда писала свое письмо, так ведь? Детка, я вот все задавался вопросом: не можешь ли ты это забыть? Представить свой ум в виде классной доски –  и стереть тяжелое воспоминание? Я почти стер. Я почти полностью забыл о том случае и вспоминаю о нем сейчас только в связи с твоим письмом. Кто он был? Как его звали? Я уже все забыл.

Но я не могу забыть и никогда не забуду твое лицо в тот момент, когда ты вошла в мою маленькую комнату. Выражение лица. Никогда. Наивное, изумленное, невинное и недоверчивое – д ругих слов не подобрать. Подобное выражение я видел в жизни всего лишь раз, очень давно, но дo сих пор не забыл. Я тебе не рассказывал? Тогд a мой отец, подняв глаза от газеты, увидел в саду за окном нашей гостиной слона. Я не шучу. Настоящего живого слона, прямо в нашем саду. Он сбежал из цирка и находился на пути к свободе, но на минуту заглянул к нам в гости –  этот громадный слон, который стоял прямо за окном в саду и глазами размером с бильярдные шары смотрел на нас – на отца и на меня –  воскресным летним днем. Наверное, отец ожидал увидеть… Что? Голубое небо? Клен? Птичку на телеграфном проводе? Однако не увидел ничего подобного. А увидел слона, и тогда у него появилось точно такое же выражение, как у тебя, когда ты вошла в мою комнату. Точно такое же, Мэри! И послушай: при виде слона мой отец сумел сказать лишь одно, причем шепотом, –  ты меня слышишь? –  он проговорил: «Азалии, азалии». Вот так, два раза, шепотом.

Потом слона поймали, но от наших клумб, как и предположил отец, ничего не осталось.

История была нешуточная, Мэри. Дело было серьезное. Однако сегодня мы с отцом можем вспоминать слона, топчущего наши клумбы, и смеяться – смеяться! Нет нужды говорить, что тогда мы не видели в случившемся ничего смешного. Событие имело определенные последствия. Но теперь мы смеемся. Я вот к чему веду: надеюсь, мы с тобой тоже сумеем либо смеяться, вспоминая прошлое, либо вообще не вспоминать.

Я знаю, о чем ты думаешь, Мэри. Ты думаешь, что Кевин не слон, так ведь? Верно, совершенно верно. Эта мысль пришла в голову и мне, –  вот чадишь, мы думаем одинаково. Все было бы иначе, если бы ты застала меня в постели со слоном, а мой отец увидел бы тебя, полураздетую, стоящую на клумбе с азалиями.

Или нет?

Пожалуйста, не сердись на меня, моя дорогая, моя любимая голубоглазая Мэри, я всего лишь пытаюсь провести аналогию, простую аналогию, чтобы дать черное представление о ситуации. Мы решили, что сейчас чудовище просунет хобот в окно, –  то есть моя мать так решила. Она нисколько не сомневалась. Видишь ли, я сидел на полу, в трех футах от окна, катая взад-вперед игрушечную машинку и издавая звуки, имитирующие шум мотора. Мать рассказывает, что я вечно ползал по полу в опасной близости от электрических розеток, и это ее бесконечно тревожило –  до того самого дня. В тот день я был в шортиках, крохотных сандаликах и замурзанной белой футболочке. Я вешу всего несколько фунтов; я крошечный мальчуган –  и пресимпатичный! Просто очаровательный. Мой отец, в домашнем костюме, читает газету, а мать возится на кухне. Не забывай: через секунду она войд em в гостиную, вытирая руки кухонным полотенцем, с застывшей улыбкой на лице. Я хочу, чтобы ты представила следующее: слон просовывает хобот в окно. Стекло разбивается вдребезги. Он сбрасывает со стола вазу с сухими цветами, настольную лампу –  а потом замечает меня. Приманку для слонов. Очень осторожно он обвивает хобот вокруг моего тельца, отрывает меня от пола и вытаскивает из гостиной и из моего земного детства, не поранив об острые осколки стекла в оконной раме, а потом сажает к себе на спину, где я сижу и слышу бормотанье отца «азалии, азалии…», постепенно замирающее позади, по мере того как мы со слоном уходим все дальше и дальше – и исчезаем навсегда… Конечно, ничего подобного не случилось, моя добрая, временно ожесточенная Мэри; но мать, вошедшая в гостиную как раз вовремя, чтобы, увидеть удаляющийся слоновий зад, подумала, что такое вполне могло произойти. Она не обладала богатым воображением, моя мать, но живо представила себе это. А также услышала бормотанье отца и увидела выражение его лица. И можешь поверить мне на слово, она ужасно, просто ужасно расстроилась. Расстроилась из-за того, что отец не бросился защитить меня от слона, не медля ни секунды. В то время я был их единственным ребенком, первенцем, родившимся к тому же недоношенным; а Элоиза еще не появилась на свет. Поэтому во мне души не чаяли. Мать баловала и обожала меня. Я был для нее смыслом жизни, и когда отец не попытался спасти меня, смысл ее жизни, она мгновенно превратилась в разгневанную женщину, совсем непохожую на мою мать.

Ты достаточно хорошо знаешь маму. Она не умеет толком выражать свой гнев. Она не может дать волю своим чувствам и сказать все, что думает, –  особенно в ситуациях вроде описанной. Однако она хитра и умеет проявлять свои глубокие чувства в разных мелочах, косвенно. Тем утром она сожгла отцовский тост, отутюжила нелепые косые складки на его брюках и переставила все в кухонных шкафчиках таким образом, чтобы он ничего не мог там найти. И все в таком духе. Насколько я знаю, она никогда не шла с ним на открытые конфликты. Она не из конфликтных людей. Но еще долго, очень долго, много дней и недель подряд она задавалась вопросами по поводу человека, который сидел на диван e в домашнем костюме, читал газету, шурша страницами, и время от времени хмыкал, заинтересованный той или иной заметкой. Я помню, как порой она пристально смотрела на него, словно пытаясь вспомнить, кто он такой, откуда взялся и что, собственно говоря, делает здесь, п ее гостиной. Да, он был ее мужем – но кто он такой? Она не знала, Мэри; это был совершенно чужой человек. Я читал эту мысль в глазах матери, когда она снова и снова, с обычным своим упорством, задавалась мучительными вопросами. Мужчина, с которым она жила – жила! – не мог представить себе возможный ход событий, вот в чем заключалась проблема. Он был слишком туп, чтобы понять последствия и значение –  пусть даже чисто символическое –  поступка.

Боюсь, в этом смысле я похож на отца; яблочко упало совсем рядом с яблоней. Однако в моем случае произошло худшее. Слон ушел. Но ты, ты пользовалась своим ключом –  я ни на секунду не пожалел, что дал тебе ключ (который нашел сегодня утром в сточной канаве возле дома). Замок открывается бесшумно, верно? Я даже не услышал, как ты поворачиваешь ключ в замке, но ты повернула, а потом вошла, вернее даже, вбежала –  замерзшая, жаждущая получить свою до/ тепла, свою законную треть, –  и увидела то, что увидела, –  как мой отец, –  но, в отличие от него, не произнесла ни слова. Просто смотрела. С тем самым выражением лица. С выражением, которое я никогда не забуду.

Но то, что ты увидела, можно объяснить. К. (давай называть этого человека К.) страдает болезнью органов кровообращения. Болезнь он унаследовал от матери, которая унаследовала ее от своей матери, и так далее. Он излагал суть дела так: кровь у него густая, как мед, и зимой она течет по сосудам, как… ну, как мед. Недостаточно хорошо. Другими словами, кровь у него не циркулировала по всей длине ног, и его бедные ступни постоянно были белые с зеленоватым оттенком. Даже когда он надевал самые толстые носки, пальцы ног у него все равно сводило от холода. Нет нужды говорить, что и две пары самых толстых носков не согреют, если нет притока крови к ступням. Он нуждался в массаже, чтобы разогнать кровь по всему телу. Поэтому, когда ты застала меня массирующим его ступни (да в курсе я, детка, в курсе, где мы с ним находились), я просто делал доброе, если не сказать альтруистическое дело –  оказывал посильную помощь мерзнущему человеку.

Было бы лучше, если бы ты застала нас за каким-нибудь более традиционным занятием, приличествующим парням, типа армрестлинга. Возможно, ты думаешь, что к тому времени мы уже перешли от того к массажу и прочим вещам. Я не понимаю, какой смысл зацикливаться на данной ситуации. Да, ты увидела нас в позе, со всей очевидностью свидетельствующей о нашей интимной близости. Но здесь мне хотелось бы заметить, что ты не можешь бросить меня только потому, что я держал в руках ступни К., и не вправе называть меня самым плохим человеком на свете из-за этого.

Подумай хорошенько.

Ну, разве не так?

Кстати, Мэри, его ноги не идут ни в какое сравнение с твоими. Даже близко не сравнятся. Я всегда считал твои ступни идеальными, твои тесно прижатые друг к другу, аккуратные пальчики, твои тонкие косточки, словно выточенные из слоновой кости…

Слоновая кость. Странно, что я никогда раньше не рассказывал тебе про слона, поскольку этот случай в свое время вызвал много шума в нашем городке. Несомненно, он является самым ярким воспоминанием моего детства. Впоследствии мы узнали, что этот самый слон прежде не раз убегал и подобные происшествия были для цирка не в новинку. Но в нашем-то городке такое произошло лишь однажды, и на следующий день местная газета вышла с вполне предсказуемым заголовком на первой странице: «ГЕНЕРАЛ МОСБИ ВЗБЕСИЛСЯ!!!» И с фотографией Генерала Мосби, явленного в масштабе один к ста. А на странице 6А, где печаталось продолжение истории, имелась еще одна фотография –  моего отца, стоящего возле истоптанной клумбы азалий. «Твой отец из тех людей, –  сказала мама, –  которым суждено появляться только на странице 6А». А причина, почему фотография моего отца вообще появилась в газете, впервые со дня бракосочетания, состояла единственно в том, что Генерал Мосби решил завернуть только в наш двор; а весь остальной его путь к свободе, заведомо обреченный на неудачу, пролегал по асфальту и бетону.

Почему именно наш двор, спрашивается? Почему именно мой отец? Он жил спокойной, размеренной жизнью, занимаясь изготовлением карандашей номер два на фабрике, которая в конце

концов позволила ему разбогатеть, между прочим. Почему именно мы? Меня всегда занимал этот вопрос. Тот слон изменил нашу жизнь – и, читая эти слова, не забывай, что у меня было почти двадцать лет, чтобы поразмыслить над всем случившимся. А случилось следующее: буквально через несколько дней мой отец стал знаменитостью в Бирмингеме. Весь город говорил только о человеке со страницы 6А и о Генерале Мосби. ЮПИ посчитало материал интересным, и он появился в новостях –  в последних тридцати секундах программы, и внезапно вся страна узнала о моем отце, о слоне и азалиях. Буквально вся страна.

Тем временем моя мать намеренно пережаривала отцовский тост.

Иными словами, неким непостижимым образом все мы трое преобразились, изменились раз а навсегда благодаря слону.

На самом деле здесь напрашивается один вопрос: почему отец не бросился спасать меня? Он любил меня. Господи, он действительно любил меня. Но коли так, почему он подумал в первую очередь о своих азалиях и почему (и это самое главное) мать придала случившемуся столь большое значение? По-моему, отец даже не заметил ее глубокого негодования, поскольку сегодня, как я уже говорил, мы с ним смеемся, когда вспоминаем о слоне. Как легко догадаться, он часто рассказывает эту историю –  так часто, что моя мачеха и мой сводный брат знают ее наизусть и уже искренне верят, что видели все собственными глазами. Если же говорить о маме, то, думаю, ее отношение к отцу объясняется тем простым фактом, что он оказался не на высоте положения. Мужчинам в Бирмингеме редко представляется случай оказаться на высоте положения – обычно от них не требуется проявлений героизма; но некоторые женщины, в том числе и моя мать, тешатся мыслью, что, представься такой случай, их мужья, безусловно, выступят достойно, и даже более чем достойно, причем в любой момент и ни секунды не раздумывая.

Если разобраться толком, ничего особенного не произошло. Слон постоял у окна несколько секунд, а потом ушел. «Азалии», –  прошептал отец, но достаточно громко, чтобы мать услышала. И внезапно, после восьми лет совместной жизни, она поняла, что он за человек. Она его раскусила. Он мог бы навеки заручиться ее преданностью, просто прыгнув ко мне, накрыв меня своим телом и вытащив (даже если в том не было необходимости!) за пределы досягаемости смертоносного хобота Генерала Мосби, – так же, как я мог бы навеки заручиться твоей преданностью, отказавшись массировать ледяные ступни К. Ты требуешь немногого: верности, постоянства и готовности отказаться от проявлений самоотверженности в случаях, подобных случаю с К. Это псе, чего ты требовала от меня, и я не сумел выполнить твои требования, Мэри, я не сумел.

Да, подумал Рэй. Это хорошо.

Потерпи еще немного, пожалуйста. Мне осталось добавить лишь одно. Мои родители развелись. Ты знаешь. Это не секрет. Но ты знаешь, когда они развелись? Знаешь? Примерно через десять лет после визита Генерала Мосби, когда отцовский сад снова цвел вовсю. Мне было пятнадцать. Десять лет, Мэри. Вот сколько времени потребовалось. Поколение наших родителей относилось к своим обязательствам гораздо серьезнее, чем наше, даже если последние оборачивались горечью и разочарованием. Что и произошло в нашем случае. После визита Генерала Мосби Горечь и Разочарование стали специями, которыми мать приправляла все свои блюда. Ты постоянно чувствовал их запах, их вкус! Десять лет она терпела. Десять лет она намеренно сжигала отцовские тосты. И все это время моя благочестивая мать ждала лишь одного: достаточно веского повода, чтобы со спокойной совестью письменно заявить о своем крайнем недовольстве работником карандашной фабрики. Ты догадываешься, что это был за повод, Мэри. Могу поспорить, догадываешься. Женщины. И не одна, и множество, сменявших друг друга в течение последующих лет, чему способствовало повышенное внимание, которым отец стал пользоваться после того, как его фотография появилась на странице 6А. Говорю тебе, при виде той фотографии у него закружилась голова, и он подумал о сотнях и тысячах людей, тоже видевших снимок. Но прежде чем он начал ходить на сторону, моей матери не хватало ни мужества, ни чувства юмора, чтобы завести разговор о происшествии, случившемся в день, когда в город приехал цирк. Возможно, она сама не понимала, что произошло, а возможно, в конечном счете слон вообще не имел никакого отношения к делу. Возможно, я все придумываю – тах или иначе, теперь это не имеет значения, –  но только не бросай меня, мой ангел, ладно? Не бросай меня. Я хороший парень, правда! Я похож на отца больше, чем мне казалось, но я молод, достаточно молод, чтобы учиться, и я не самый плохой человек на свете. Здесь тепло, Мэри, а на улице страшно холодно. Здесь очень тепло, и мне не жаль никаких денег за это. Я полностью оплачу счет, и я клянусь, клянусь, что история с К. никогда больше не повторится. Он был моим слоном в саду. Прошу, прости меня, пожалуйста, пожалуйста. Мэри, Мэри, Мэри, возможно, я уже занял первое место!

Нет, не годится, подумал Рэй.

Он отбросил письмо в сторону, взял еще одну банку пива и начал с самого начала.

 

ВЕСНА 1969– го

Собака, которую он задавил

Однажды утром по пути в университет, проезжая через недостроенный новый квартал, куда он свернул, чтобы не застрять в пробке на автостраде, Рэй Уильямс задавил собаку, черного шотландского терьера, который возник буквально из пустоты, чтобы закончить жизнь под правым передним колесом его «субару». Когда это случилось, Рэй думал о девушке. А именно о сексе с ней. Тем утром они почти занялись сексом – по крайней мере, уже почти собрались заняться, а потом не стали. И вот он пытался сообразить, в какой именно момент их пути разошлись. Что он сделал? Может, сказал чего невпопад? Если он поймет, что произошло, возможно, в следующий раз он избежит ошибки и они вместе пойдут по другому пути, который ведет в спальню, или к дивану в гостиной, или к славному удобному креслу… Именно в этот момент перед машиной появилась собака и через несколько секунд умерла. Рэй мгновенно нажал на тормоз, остановился у обочины, с бешено бьющимся сердцем, и вышел из машины, чтобы взглянуть на кровавое месиво; удар при столкновении был таким громким, что он ожидал увидеть на дороге ужасную кашу из костей и мяса. Однако терьер, как ни странно, остался целым. Если не считать налипшей на лапы грязи, он был почти чистым, – казалось, он просто упал на бок от сильного толчка и вскочит, коли заставят. Поэтому Рэй легонько пнул его. Вернее, просто пихнул носком тенниски. Но терьер не пошевелился. Маленький черный пес был мертвым и таким тяжелым, таким грузным, какими становятся все живые существа, лишенные жизни. Рэй провел ладонью по лохматому боку, еще теплому, но уже остывающему, и почувствовал желание заплакать – о погибшей собаке и еще о чем-то, об идее собаки, или мертвой собаки, или обо всех собаках, которых он знал. Но он глубоко вздохнул и сдержал подступившие к глазам слезы.

Тогда Рэю пришло в голову, что если бы они с девушкой сегодня утром занялись сексом, этого не случилось бы: он бы задержался дома и разминулся с собакой. Несчастный случай укрепил его в мысли, что заняться сексом все-таки следовало. Это не только доставило бы удовольствие ему и девушке, которая сегодня впервые провела с ним ночь, но и спасло бы жизнь собаке. Поэтому во многих отношениях вина лежала на ней, или на них обоих, поскольку если бы они стали близки, как он хотел, мир сейчас был бы лучше. И Рэю не пришлось бы делать того, что теперь предстояло сделать.

Опустившись на колени на асфальт, он повернул старый кожаный ошейник на шее терьера, чтобы взглянуть на металлическую пластинку с выгравированными на ней телефоном, адресом и именем, именем собаки: К-9. Рэй чуть не рассмеялся шутке – надо же, К-9! Но потом подумал, что, наверное, это не такое уж оригинальное имя, а потом задался вопросом, почему хозяин не потрудился придумать нормальное имя своему псу.

«Ладно, – подумал он, – возможно, в следующий раз они постараются придумать имя получше. Возможно, в конце концов из случившегося выйдет хоть какая-то польза».

Указанный на ошейнике адрес – Глициниевая улица, 2345 – находился неподалеку. Рэй однажды был в том районе, объезжая пробку на автостраде. Все улицы там соединялись одна с другой и все назывались по имени какого-нибудь растения: Можжевельниковый проезд, Азалиевое шоссе, Ежевичный тупик. Строительство так называемого квартала, или поселка, началось почти десять месяцев назад и до сих пор не закончилось. Раньше там находился лесной массив, а теперь почти все деревья вырубили под участки для незатейливых белых домиков, практически одинаковых; незначительные различия – здесь веранда, там остроконечная крыша – только подчеркивали их сходство во всем остальном. На многих лужайках еще даже не выросла первая трава, и они представляли собой голые земляные площадки, разъезженные колесами грузовиков. Квартал напоминал отчасти декорации к фильму, отчасти город призраков. Рэй ехал, высматривая таблички с названиями улиц, и все глубже погружался в уныние при мысли о содеянном. Еще нет и девяти часов, а он уже убил живое существо.

Наконец он нашел нужную улицу и нужный дом. Белый, с темными ставнями, похожий на все остальные. Однако на дворе здесь росла редкая травка, валялись детские игрушки, погрызенная «летающая тарелка»: то есть имелись признаки жизни. Рэй надеялся, что дома никого не окажется, и сочинял в уме записку, которую оставит в двери, но на подъездной дороге стояла машина, а за окнами гостиной двигалась неясная фигура.

А записка получилась бы действительно хорошей, подумал он.

Он несколько раз глубоко вздохнул, подошел к двери и постучал.

Рэй испытал облегчение, когда увидел перед собой мужчину: ему казалось, с мужчиной разговор у него выйдет легче. Мужчины живут по своим мужским законам. Они умеют достойно воспринимать известия, которые повергли бы в горе женщину – и которые, по правде говоря, повергают в горе и мужчин. Но они не показывают своих чувств, что облегчает задачу вестнику. Конечно, именно поэтому мужчины лысеют и умирают молодыми, но во всем есть свои неявные минусы, считал Рэй, – и он впервые за все утро обрадовался, увидев хоть какой-то явный плюс в ситуации, пусть даже в конечном счете этот плюс и вел к преждевременной смерти.

– Привет, – сказал мужчина.

– Привет, – с улыбкой сказал Рэй, стараясь максимально растянуть период относительно добрых отношений. Он подозревал, что как только он сообщит печальное известие, события примут дурной оборот. Даже если мужчина соблюдает мужской кодекс чести, необязательно все пройдет легко и просто. Можно ожидать довольно мучительной сцены – немой, с зубовным скрежетом.

– В общем… – сказал Рэй. – Боюсь, произошел несчастный случай. Ваша собака, – поспешно добавил он, чтобы мужчина не на секунду не вообразил, будто речь идет о жене или детях. – Я ехал по… э-э… Абрикосовой улице, кажется, и она, на беду, появилась невесть откуда прямо перед машиной. Вот так. Все произошло очень быстро.

Собака сама была виновата, хотел прямо сказать он, но не смог: подобное заявление казалось неуместным. С другой стороны, он не хотел, чтобы его винили в чем-то, к чему он не имел практически никакого отношения. Он даже не превышал скорость. Вся его вина состояла лишь в том, что он оказался не в том месте не в то время. И он вообще не оказался бы там, если бы с утра пораньше настоял на своем.

– Вы о Ка-девять? – спросил мужчина.

– Да, – сказал Рэй. – Маленький шотландский терьер.

– Ясно. – Тут мужчина впервые по-настоящему улыбнулся – возможно, чтобы Рэй чувствовал себя не так неловко. Он глубоко вздохнул и приоткрыл дверь пошире. – И что? Он умер?

– Умер, – сказал Рэй. – Но все произошло в считанные секунды. Он выскочил невесть откуда – на самом деле из придорожной канавы, но мне лично показалось, что просто возник из пустоты. Мне, правда, очень жаль.

Мужчина пожал плечами. Он был в белой футболке, на вид изрядно поношенной. Рэй видел на ней множество свидетельств, позволявших составить примерное представление о меню владельца: пятна кофе, жирные пятна, застывшие капли плавленого сыра. Мужчина пару дней не брился; лицо у него было пасмурное и щетинистое. Джинсы на нем казались новыми, но чуть тесноватыми. Он вышел босиком. Было утро понедельника, и похоже, он никуда не собирался. «Странно, – подумал Рэй. – Ты проезжаешь мимо этих домов и никогда не задумываешься о том, что в них люди живут своей жизнью. Причем совершенно непонятной».

– Ну, если он не мучался… – сказал мужчина. – Мысль о физических страданиях меня просто убивает.

– Меня тоже, – сказал Рэй.

– Так значит, никаких непроизвольных движений? Никаких конвульсий? Вы понимаете, о чем я. – Мужчина содрогнулся всем телом при одной мысли о подобных муках

– Ничего подобного, – сказал Рэй. – Я сразу остановился и вышел из машины, и он лежал… ну, совершенно неподвижно. Бездыханный. Он сейчас в сточной канаве.

– В канаве на Абрикосовой?

– Да, на Абрикосовой, – сказал Рэй.

Мужчина на мгновение закрыл ладонями лицо, сильно потер глаза, и Рэй испугался, что сейчас он нарушит неписаный кодекс и таки расплачется.

– Ка-девять! – воскликнул мужчина, отнимая ладони от совершенно сухих глаз, и с силой выдохнул: – Ха! Вам не кажется, что более идиотского имени вы в жизни не слышали?

Рэй рассмеялся – не потому, что хотел, но потому, что хозяин убитой собаки смеялся; он счел нужным последовать примеру. Было бы глупо хранить скорбный вид в такой ситуации. Поэтому он рассмеялся.

Мужчина вышел на крыльцо, захлопнув дверь за собой. При ярком свете дня он выглядел еще хуже. Скорбные темные круги под глазами не исчезли, но проступили явственнее, когда он рассмеялся. Казалось, он носит собственную посмертную маску. – Когда она назвала пса Ка-девять, я спросил: «Почему Ка-девять?» А она ответила по обыкновению: «О, ты просто не понимаешь». А я сказал: «Я не понимаю? Да чего здесь понимать-то! Это просто глупо. Может, придумаешь чего поумнее?» – Мужчина с отвращением потряс головой, а потом продолжил: – Дурацкая кличка для собаки… По-моему, это попытка, отчаянная попытка показаться остроумной и оригинальной, хотя ничего остроумного и оригинального здесь нет. Вы согласны? Рэй пожал плечами и беспомощно вскинул руки.

– Я, право, не знаю, – сказал он, хотя именно так думал всего несколько минут назад. Но произнести вслух неоригинальное имя собаки, только что им убитой, просто язык не поворачивался. – Не знаю.

– Нет, – сказал мужчина, несколько возбужденный предметом разговора. – Дело не в самом имени. Дело в том (так мне видится, по крайней мере), что она придумывала имя не для того, чтобы просто дать собаке подходящее имя. Она старалась показаться умной. Понимаете? Если она дает собаке имя и оно оказывается удачным, это здорово. Но она старалась придумать именно крутую кличку. Чтобы люди услышали и сказали: «Ух ты! Круто!»

Мужчина глубоко вздохнул и потряс головой. Когда он снова заговорил, в его голосе слышались нотки нелегко обретенной мудрости.

– В действительности того пса звали вовсе не Ка-девять, он пришел в мир с другим именем. Мы, люди, должны узнавать настоящие имена животных. А она даже не попыталась. Настоящее имя пса, – сказал мужчина, – было Эндрю. Иногда я называл его Эндрю, иногда Энди или Энж, как в шоу Энди Гриффита, и она ненавидела меня за это. Однажды запустила в меня одним из своих сборников поэзии. Страстная женщина, Джанет. Она никогда не швырнула бы в меня телефонную книгу. Только книжку стихов. – Он помолчал, словно наслаждаясь воспоминанием. – Но пес выглядел как Эндрю. Я имею в виду – он был именно Эндрю. Вы заметили?

– Честно говоря, нет, – сказал Рэй. Когда он задавил пса, ему было не до этого. Терьер унес свое имя с собой.

– Не то чтобы меня это особо волновало, – сказал мужчина. – Ка-девять, Эндрю, Эндрю, Ка-девять. Это была ее собака. Она совершенно недвусмысленно дала мне это понять. Она завела пса еще до меня. Я был ему вроде отчима. Но если я хотя бы вытаскивал блоху из шерсти чертовой псины, Джанет принималась проедать мне плешь. Я не шучу.

– Понимаю, – сказал Рэй.

И он действительно начинал понимать. Он начинал понимать, что является невольным свидетелем некой семейной драмы. Все – от грязной одежды и сумрачного лица мужчины до болезненного вопроса об имени собаки – заставляло Рэя чувствовать себя причастным к маленькой вселенной семейных отношений, которая в действительности не представляла для него никакого интереса. И теперь он видел бесчисленные коробки, составленные одна на другую в коридоре за спиной собеседника. Здесь разыгрывалась какая-то драма, и К-9 являлся лишь вершиной айсберга.

– Меня зовут Ричард. – Мужчина протянул руку, и Рэй пожал ее. – Джанет – моя бывшая жена. Просто чтобы вы знали.

– Я Рэй.

– Вот и хорошо.

Ричард кивнул с таким видом, словно хотел сказать, что теперь Рэй узнал все факты и может сам сделать выводы. Вот вам бывший муж, бывшая жена, мертвая собака – решение за вами. Своим кивком мужчина словно подвел черту под разговором, и Рэй получил удобную возможность воспользоваться короткой паузой, чтобы откланяться и отправиться на занятия. Но он еще не чувствовал такого желания. Он хотел узнать еще что-нибудь. Если он собирался рассказать эту историю кому-нибудь (своей подружке, например, которая любила интересные истории), он должен был узнать больше.

– Отличные игрушки, – сказал Рэй, предпринимая смелую попытку взять тон повеселее, и Ричард рассмеялся, пусть и безрадостно. – Где ваши дети?

– Никаких детей нет, – сказал он. – Все игрушки покупались для пса. Мы продаем дом. Жили здесь пять месяцев, если это можно назвать жизнью. В прихожей куча коробок, которые мы даже не распаковывали. Думаю, мы никогда особо не надеялись, что это понадобится. Что у нас все сложится.

Рэй поддал комок грязи носком тенниски, чувствуя себя неловко. – Ну и что насчет Ка-девять?

– Вы об Эндрю?

– Разумеется.

– Она собиралась заехать за ним сегодня.

– Сегодня?

– Она никак не могла найти квартиру в таком доме, где разрешается держать животных; мы же теперь снова разъедемся по городским квартирам. И хотя она все время вела себя как последняя стер-па, я согласился оставить пса здесь, покуда она не устроится, ведь у меня сердце большое, как Техас, знаете ли. Но, полагаю, это и называется иронией гульбы. Что такое случилось именно сегодня. Не вчера и не позавчера. А именно сегодня.

Нет, с уверенностью мог сказать Рэй, это называется трагедией. Ужасная трагедия; они изучали трагедию в прошлом семестре. Но он улыбнулся и кивнул, медленно пятясь вниз по кирпичным ступенькам и испытывая слабое облегчение хотя бы от той мысли, что не застал здесь упомянутую Джанет: встретиться лицом к лицу с ней было бы слишком тяжело. Он посмотрел на разбросанные по двору игрушки – футбольный мяч, маленький стульчик, миниатюрный столик – и пришел к выводу, что ребенок у этой супружеской пары все-таки был: К-9. Брак распался, ребенок умер – и именно Рэй убил его.

Внезапно Рэй снова почувствовал желание расплакаться. Однако на сей раз не от жалости к К-9, Ричарду или Джанет, а при мысли о собственной жизни. У него не было ребенка, и он не хотел ребенка – ему было всего девятнадцать лет; но мысль о ребенке почему-то глубоко тронула его. Он не хотел уподобиться Ричарду и Джанет, заведшим вместо ребенка собаку – которая к тому же бегала по улицам без присмотра. Разумеется, в следующую очередь он подумал о том, как ужасно было бы потерять ребенка, будь у него таковой; но с другой стороны, вообще не заводить ребенка еще хуже, поскольку в таком случае ему никогда не представится возможность узнать бесконечное горе, перенести жесточайшие страдания с героической стойкостью. Он являлся всего лишь одной стороной жалкого двустороннего союза, и сегодня это казалось ему недостаточным.

– Она расстроится, – сказал Рэй, тряся головой. – Верно?

Ричард снова потер лицо ладонями. С такой силой, словно пытался стереть его. Потом он рассмеялся. Ричард вообще смеялся в самые неподходящие моменты.

– Нет, – сказал он. – На самом деле нет. Джанет расстраивается, когда кофе получается недостаточно крепким. Она расстраивается, когда ты случайно стягиваешь с нее одеяло ночью. Она расстраивается, когда ты спрашиваешь, может ли она хоть раз в жизни попробовать прийти на встречу вовремя. Из-за таких вот мелочей; а по серьезному поводу вроде этого, по действительно серьезному поводу она не расстроится. Она… воспылает жаждой убийства. Видите ли, Джанет умеет выражать свои чувства только самым театральным образом; так говорит ее психиатр. То есть она постоянно актерствует. Для нее мир – сцена!

Ричард снова рассмеялся, на сей раз громче прежнего. Казалось, он даже получал удовольствие от всего происходящего – словно бесконечно одинокий человек, который хватается за любую возможность пообщаться, и если для этого необходимо потерять собаку бывшей жены, что ж, тем лучше. Но он нравился Рэю, хотя, возможно, «нравился» слишком сильное слово. Вне всяких сомнений, Ричард находился в глубокой депрессии, терял дом и жену, что отчасти объясняло его несвоевременный и неуместный смех. Но он правился Рэю не поэтому, а потому, что не сдавался. Казалось, он отчаянно, с почти нелепым упорством цеплялся за обломок своей разбитой жизни или себя самого. Рэй восхищался Ричардом, поскольку сам в такой ситуации, скорее всего, быстро пошел бы ко дну.

Потом в пустых гулких комнатах в глубине дома зазвонил телефон.

– Подождите, – сказал Ричард, вероятно по привычке. – Я сейчас вернусь.

Рэй уже собрался сесть в машину и навсегда покинуть эту обитель непреходящей скорби. Но мысль о возможной случайной встрече с Ричардом где-нибудь в торговом центре или бакалейном магазине показалась просто ужасной: он будет чувствовать себя беглым преступником. Нет, ничего страшного не случится, если он задержится еще на пару минут и посмотрит, нельзя ли еще чем помочь. Рэй вспомнил о своей собаке, погибшей под колесами автомобиля, когда он был ребенком, всего шесть лет назад: Боне, старая белая дворняга, погибла точно так же, как К-9. Однако тот водитель не остановился. Эта ужасная трагедия одновременно воспринималась как ирония судьбы: через день Бонсу предстояло сдавать экзамены в школе для собак. Всего через день. Мать Рэя, чье сердце разрывалось при виде сына, тяжело переживающего первую в своей жизни смерть, не знала, как его утешить. Она плакала больше Рэя и дала ему денег. Она всегда давала ему деньги, когда случалось что-нибудь плохое.

Ричард вернулся на веранду, держа в одной руке черный телефон с длиннющим проводом, а в другой трубку, микрофон которой зажимал ладонью.

– Рэй, – сказал он полушепотом. – Она хочет поговорить с вами.

– Кто?

– Джанет.

– Джанет? – Рэй потряс головой, ошеломленный. – По-моему, не стоит, Ричард. Плохая мысль. Вы сказали ей?

– Я сказал, что кое-что произошло. – Он болезненно поморщился – при мысли то ли о несчастном случае с К-9, то ли о реакции Джанет на известие. – Я не сказал, что именно. Но мне кажется, она догадалась, что произошло что-то плохое.

Он протянул трубку Рэю, но Рэй не взял.

– С какой стати мне впутываться в эту историю? – шепотом спросил он. – Вы разводитесь. Вы ненавидите друг друга. Почему бы вам просто не выложить правду?

– Во-первых, Рэй, – сказал Ричард, снова прикрывая ладонью трубку, – вы впутались в эту историю, когда задавили Эндрю. Во-вторых, мы еще не развелись. И в-третьих, я не ненавижу (вою жену, и мне чертовски не нравится, когда совершенно посторонний человек является, убивает собаку и говорит, что я ненавижу жену.

Возможно, Ричард не так уж и нравился Рэю. Ему следовало уехать пять минут назад, покинуть сцену драматических событий, поехать на занятия и обсудить случившееся с кем-нибудь, кто наверняка скажет, что он поступил бы точно так же. Люди всегда так говорят. Не расстраивайся, на твоем месте я поступил бы точно так же. Я тоже трус. Я тоже убийца собак и живу с постоянным чувством вины.

Рэй протянул руку, и Ричард отдал ему телефон.

– Алло? – сказал Рэй. – Джанет?

– Да, – сказала Джанет.

По голосу она производила впечатление очень милой женщины. Рэй ожидал услышать визгливую истеричную бабу. Он облегченно вздохнул.

– Меня зовут Рэй, – сказал он. – Послушайте, я не знаю, что сказал вам Ричард.

– Только одно: что произошло нечто, о чем мне следует знать, и вы скажете мне, что именно.

– Понятно, – сказал Рэй. – Значит, вы не имеете понятия…

– О чем идет речь? Ни малейшего.

Рэй метнул убийственный взгляд на Ричарда и глубоко вздохнул. Он не хотел делать это по второму разу: одного раза вполне достаточно. Но он напомнил себе, что все-таки разговаривает по телефону, а не стоит лицом к лицу с ней. По телефону все гораздо легче. – Речь идет о Ка-девять, – сказал Рэй.

Женщина молчала. Он ожидал, что она скажет что-нибудь, но она не издала ни звука, и пауза продлилась на несколько секунд дольше, чем следовало.

– Вы меня слышите? – спросил он.

– Слышу, – проговорила она очень тихо.

– Сегодня утром Ка-девять неожиданно выскочил на дорогу прямо перед моей машиной, – сказал он. – Этого было не избежать.

– Чего «этого»? – спросила она.

– Несчастного случая, – сказал Рэй. – От меня ничего не зависело. Мне очень жаль.

– Жаль? – переспросила она. – Чего вам жаль? Что, собственно, случилось с Ка-девять?

В ее голосе, поначалу приятном, послышались тенящие нотки. Рэй ясно дал понять, что именно (лучилось, но она отказывалась понимать. Она усложняла ситуацию для них обоих. – Он умер, – сказал Рэй, и стоявший ступенькой выше Ричард ободряюще кивнул. – Но все произошло мгновенно, если это может вас хоть немного утешить. Я уверен, он не почувствовал боли.

– О, так вы Господь Бог? – спросила она.

– Господь Бог? – Рэй немного помолчал, озадаченный. – Нет.

– Тогда я не понимаю, откуда вы знаете, чувствовал он боль или нет. Откуда вы знаете, если вы не Господь Бог?

– Я имел в виду… – начал Рэй, но внезапно услышал короткие гудки. Женщина бросила трубку.

Он тупо посмотрел на телефон, а потом отдал Ричарду и пояснил:

– Она бросила трубку. Ричард пожал плечами.

– Она перезвонит, – сказал он. – Она пытается успокоиться. Медитирует, пытаясь осознать случившееся. Она имеет привычку срывать зло на людях, приносящих дурные вести. Небольшая проблема, но она над ней работает.

– Думаю, я понимаю, почему вы разводитесь с ней, – сказал Рэй.

– Не я развожусь с ней, – сказал Ричард. – Она разводится со мной.

– О… – Рэй кивнул и выждал несколько секунд. – Пожалуй, мне пора ехать в университет. – Он попятился и спустился на пару ступенек.

– И вы даже не покажете мне, где Эндрю? – спросил Ричард. – Это не очень-то порядочно, вы не находите?

Рэй засунул руки глубоко в карманы и вздохнул:

– Хорошо, я покажу.

Когда он повернулся, собираясь направиться к машине, зазвонил телефон, но Ричард не взял трубку. Он протянул аппарат Рэю:

– Это вас, я уверен.

Рэй остановился и неохотно поднял трубку, а Ричард вошел в дом.

– Алло? – сказал он. – Это Рэй.

– Вы кто? – спросила женщина. – Друг Ричарда или что-нибудь вроде?

– Нет, – сказал он. – Я имею в виду – я с ним только что познакомился. Я нашел адрес на ошейнике Ка-девять и заехал сюда, чтобы сообщить о случившемся.

– Вы хотите, чтобы у меня разорвалось сердце?;

Представлялось очевидным, что короткая медитация не принесла пользы.

– Нет, – сказал Рэй.

– Тогда к чему живописные подробности? «Адрес на ошейнике Ка-девять». Картина у меня прямо перед глазами стоит. Спасибо вам, Рэй. Кто вы такой, черт возьми?

– Я Рэй, – сказал он.

– Без фамилии?

Он едва не назвал свою фамилию, но вовремя спохватился и после паузы сказал:

– Это не имеет значения.

– Фамилии имеют значение, – сказала женщина. – Свою, например, я собираюсь поменять. Это имеет значение. Кто вы такой, чтобы говорить мне, что фамилии не имеют значения?

– Моя фамилия не имеет значения, – сказал Рэй. – Я это имел в виду. Я глубоко сожалею о «лучившемся. Честное слово. Это был несчастный случай. Но мне кажется, кричать на меня необязательно.

– Чего вы не договариваете? – спросила она.

– Ничего, – ответил он.

– Я имею в виду – что вы скрываете, Рэй? Это ваше настоящее имя?

– Разумеется. Зачем мне скрывать свое настоящее имя?

– Ричард нанял вас? Он заплатил вам за это?

– Что?

– Вы убиваете собак по заказу?

– Это просто смехотворно, – сказал Рэй, отводя трубку от лица.

– Мне нетрудно поверить, что он заплатил вам, чтобы вы убили Ка-девять. Поскольку сам он не мог сделать этого, даже в пьяном виде, а пьян он почти все время. Хорошая новость заключается в том, что я развожусь с ним. Плохая новость – для вас – заключается в том, что я собираюсь переломать вам ноги. Чтобы вы больше не могли разъезжать на машине, убивая маленьких собачек!

Голос женщины, хотя и полный ярости, теперь срывался, и Рэй слышал в нем слезы. Вероятно, она продолжала бы орать на него, если бы не расплакалась. Он услышал приглушенный горестный стон и рыдания, но в отдалении, словно она бросила трубку и отошла от телефона.

– Джанет? – сказал Рэй. – Алло?

Она оставалась на проводе. Он слышал, как она часто и неровно дышит, пытаясь овладеть собой.

– Никуда не уезжайте, – сказала она. – Если вы уедете, если вы покинете место преступления, я найду вас. Богом клянусь, найду. Речь идет о жизни. Так что оставайтесь там, покажете мне Ка-девять. Ладно, Рэй?

– Ладно, – солгал он, и они оба повесили трубки.

– Ну вот, – произнес Рэй.

– И как она восприняла известие? – спросил Ричард.

– Не очень хорошо, – сказал Рэй, поднимая на него глаза. – Думаю, могло быть и хуже. – Хотя он сомневался, что такое возможно.

– Поверьте, – сказал Ричард, – все могло быть намного хуже. У меня есть газетные вырезки, подтверждающие это.

– Нам лучше поторопиться, – сказал Рэй. – Я покажу вам, где Ка-девять, а потом поеду. Я уже опоздал на занятия. Мой профессор терпеть не может, когда я опаздываю.

– Жаль, что мне некуда опаздывать, – со смехом сказал Ричард. – На работу, например. Жаль, что мне нечего терять, я уже потерял все. Работу, семью. Все самое главное. У меня больше ничего не осталось.

Ричард сел на переднее пассажирское сиденье, захлопнул дверцу, и по салону мгновенно распространился смешанный запах пота, пиццы, пива и еще какой-то кислятины. Развод – отвратительная штука; Рэй надеялся, что с ним такого никогда не случится.

Теперь, начав получше ориентироваться на местности, Рэй понял, что Абрикосовая находится всего через один перекресток от дома Ричарда. Надо полагать, К-9 перебежал со своего заднего двора на соседский, а оттуда выбежал на улицу – возможно, спешил в гости к другу. В течение нескольких минут поездки Ричард беспрерывно мурлыкал что-то себе под нос и осматривался по сторонам, но умолк, когда они завидели впереди неподвижное черное тельце К-9, лежащее в сточной канаве.

– Мама моя! – проговорил Ричард. – Это… это просто ужасно.

Рэй кивнул. Сейчас ему было нечего сказать.

– Мне правда пора, – сказал он, бросая взгляд в зеркало заднего вида. Он не знал, откуда звонила Джанет: она могла появиться здесь с минуты на минуту. А она была последним человеком на свете, с которым ему хотелось бы встретиться сейчас. Самым последним.

Ричард улыбнулся и тихо прищелкнул языком.

– Знаете, она ведь найдет вас, – сказал он. – Я слушал ваш разговор по параллельному телефону. Она обещала найти вас и сделает это. Она такая.

Рэй сделал вид, будто нисколько не обеспокоился, и слегка надавил на акселератор.

– Послушать вас, так она очень опасная женщина, – с улыбкой заметил он.

– Скажем так: на вашем месте я бы переехал. Слинял из города. Поменял имя, документы, внешность. – Ричард рассмеялся и вышел из машины. Прежде чем захлопнуть дверцу, он заглянул внутрь и добавил: – Отрастил усы! – И снова рассмеялся.

Рэй действительно не особо испугался. Он привык иметь дело с опасными женщинами. Он всех женщин считал опасными.

 

ЛЕТО 1962-го

Бывшая жена его дяди

В тот день, когда они переезжали, Бонс убежал. Отец Рэя уронил лампу себе на большой палец ноги, сломав и то и другое. Мать Рэя с трудом сдерживала слезы, переходя из комнаты в комнату, и гулкий стук ее каблуков звучал печально, словно стук гвоздей, падающих в жестянку. Потом Элоиза никак не могла найти деньги, которые закопала во дворе год назад, и горько плакала, ковыряя желтой пластмассовой лопаткой землю, уже сплошь изрытую мелкими ямками вокруг. Дядя Эдди обнаружил змеиное гнездо в куче старых матрасов в подвале. Тетя Лерлин приготовила огромное блюдо бутербродов с тунцом, а Рэй нашел старый клочок бумаги, на котором было написано его секретное имя. Столько всего случилось, а еще даже не стемнело, хотя бледно-серебристая луна уже виднелась на самом краешке неба.

Когда мать и отец Рэя уехали в больницу, дядя Эдди принес из подвала одну из змей и положил на шею тете Лерлин – безобидный уж, сказал он. Он держал извивающуюся змейку за голову, а тетя Лерлин визжала. Рэй никогда не слышал, чтобы кто-то визжал так громко, как визжала тетя Лерлин, когда поняла, что на шее у нее не пальцы мужа, а змея. Она с разворота наотмашь ударила рукой, и дядя выронил ужа, и Рэй увидел, как тот стремительно юркнул в шкафчик под раковиной. Тетя Лерлин выбежала из дома на веранду и села в кресло-качалку, где оставалась довольно долго. Дядя Эдди и Рэй вышли к ней, но она не обратила на них никакого внимания. Лицо у нее хранило ледяное выражение. Она даже не моргала. Она не пожелала разговаривать с дядей Эдди, когда он извинился. Она не пожелала разговаривать и с Рэем тоже, поскольку он находился рядом и знал, что должно произойти, и даже нечаянно рассмеялся. Она просто сидела в кресле-качалке, дрожала и смотрела неподвижным взглядом на противоположную сторону улицы, на азалии Сейбел.

– У Лерлин… – подмигивая, сказал Рэю дядя Эдди на кухне, – у Лерлин сейчас просто нервы взвинчены, понятное дело. – Он взял с блюда бутерброд с тунцом и откусил от него. Потом уставился на бутерброд с таким видом, словно тот отхватил кусок от него самого. – Может, глянешь, нет ли в холодильнике еще пива, Рэй?

Рэй нашел еще банку. Дядя Эдди откусил следующий кусок, прожевал и запил пивом. Потом бросил взгляд в сторону веранды. Он производил впечатление человека, любящего поесть.

Он приходился Рэю дядей, поскольку совсем недавно, два месяца назад, женился на Лерлин, сестре матери. Рэй едва знал Эдди, но по тому, как держалась тетя Лерлин, когда знакомила их, он заключил, что должен относиться к нему так же, как к своему первому дяде, Спенсеру, который погиб в аварии два года назад, когда Рэю было одиннадцать. Но у Рэя не получилось. Они были слишком разными. Эдди был маленьким человечком с безволосым лицом, мягким и розовым, как у младенца, и темно-голубыми глазами. Иногда казалось, что в них нет ничего, кроме темно-голубой пустоты. Свою черную шевелюру он, вероятно, чем-то смазывал, поскольку она все время блестела. Он пару лет служил на флоте, где сделал себе татуировку на предплечье: орел с распростертыми крыльями, с бомбой в когтях. Рэй пытался представить дядю Спенсера с наколотым на руке орлом, но не мог. Дядя Спенсер брился каждый день, но все равно подбородок у него оставался таким колючим, что, когда он терся им о живот Рэя, Рэй смеялся до колик.

– Твоя мама такая же? – спросил дядя Эдди.

– В каком смысле?

– Нервная. – Он стер с подбородка каплю майонеза тыльной стороной ладони. – Дерганая. Раздражительная. Твой отец наверняка действует ей на нервы.

– Нет, – сказал Рэй, напрягая ум. Какой была мама? Он не мог выразить словами. – Вообще-то не такая.

– Какая «не такая»?

– Нервная.

– Неужели?

– Ну, может, немножко.

Дядя Эдди улыбнулся, удовлетворенный вторым ответом больше, чем первым. Улыбка у него была впечатляющая. Когда он улыбался, его губы поначалу оставались сжатыми, а потом медленно раздвигались, обнажая все тридцать два зуба. – Я так и думал, – сказал он.

До недавнего времени дядя Эдди работал коммивояжером. Он продавал репродукции величайших произведений живописи – причем напечатанные не на мелованной бумаге, а на твердом толстом картоне. Он продавал и рамки тоже. И то и другое он возил в специальном кейсе длиной четыре фута, высотой три фута и толщиной два дюйма. Но теперь он покончил с торговлей. Накануне вечером Рэй слышал, как они с отцом разговаривали в гостиной, пакуя вещи, и дядя Эдди сказал, что компания, на которую он работал, стала ненадежной, не успевает вовремя поставить огромное количество репродукций, обещанных покупателям, или вообще не имеет товара в наличии – одним словом, стала ненадежной. Он не может работать на такую компанию, поэтому уволился и сейчас временно сидит без работы. Но он оставил себе кейс, полный образцов, который держит на заднем сиденье своего автомобиля, светло-зеленого «додждарта». Просто на случай, если ему вдруг приспичит продать одну-другую картину, подумал Рэй.

– Почему твой дедушка назвал ее Лерлин? – ни с того ни с сего спросил дядя Эдди. – Откуда он взял такое имя?

– Не знаю, – сказал Рэй.

– Лер-лин, – задумчиво протянул дядя Эдди. – Лер-лин. Это традиционное имя в вашей семье? В этом все дело? – Он рассмеялся, подмигнул Рэю, а потом сказал почти шепотом: – В любом случае я называю ее разными ласкательными прозвищами. По правде говоря, я редко произношу имя «Лерлин».

Тетя все еще оставалась на веранде. Она сидела спиной к ним, но они видели, что она находится в прежнем состоянии и все так же смотрит неподвижным взглядом на противоположную сторону улицы, на азалии Сейбел. Рэй слышал, как Элоиза пакует свои вещи. Все было не так, как раньше. Даже собака пропала куда-то.

– Мне нужно найти Бонса, – сказал Рэй. Дядя Эдди взглянул на него:

– Бонс вернется.

– Думаю, он испугался, – сказал Рэй. – Вся эта суета, беготня, сборы. Мне нужно его найти.

Дядя Эдди все так же пристально смотрел на него. Казалось, он не верил Рэю, подозревал, что Рэй хочет сбежать и от него, среди всего прочего. Потом он медленно растянул губы в широкой улыбке: – Ты хочешь сказать: нам нужно найти. – И он побренчал ключами от машины, запустив руку в карман. – Вперед, моряк!

– А как же Элоиза? – спросил Рэй, выходя следом за ним из дома.

– С ней ничего не случится, – заверил дядя Эдди. – Лерлин присмотрит за ней. Присмотри за Элоизой, Лерлин, – сказал он, проходя мимо.

Тетя Лерлин даже не шелохнулась. Ее глаза походили на холодные стеклянные шарики, вставленные глубоко в глазницы.

– Она пытается вспомнить, почему вышла за меня замуж, – сказал дядя Эдди, мельком увидев тетю Лерлин в зеркале заднего обзора, когда они отъезжали. – Иногда ей требуется время для этого. Ничего страшного, она придет в себя.

Потом дядя Эдди рассказал Рэю, как он любит ездить на машине. Просто любит. И он объездил буквально всю страну. По работе. Он ткнул большим пальцем через плечо, указывая на кейс на заднем сиденье. Этот старый «дарт» бывал в таких местах! – сказал дядя Эдди. О да! Он подъезжал на нем к самому краю Америки, где волны набегают на двухполосное асфальтовое шоссе, уходящее прямо в океан. Однажды он подъехал слишком близко к заходящему солнцу, и оно опалило капот. И он до сих пор дотрагивается до него осторожно, словно ожог еще не до конца зажил. На флоте он работал водителем автопогрузчика и научился искусно управлять им, ловко заводя его ржавые клыки в самые недоступные, казалось бы, утолки.

– Жаль, что твоя тетя Лерлин не любит ездить на машине, – сказал он. – Она готова разрыдаться всякий раз, когда в нее садится.

– Это из-за того, что случилось с дядей Спенсером, – сказал Рэй.

– Да, верно, – кивнул он. Они ползли со скоростью пятнадцать миль в час по пустынной улице. – Думаю, она предпочла бы прокатиться на слоне, чем сесть в машину. Богом клянусь. Но это все от нервов и не от хорошей жизни.

И правда. Родители Рэя часто разговаривали о тете Лерлин и ее ужасной жизни. Еще до того, как ее первый муж погиб в автомобильной катастрофе, у нее не раз случались серьезные неприятности. Тетю Лерлин ограбили, ее автомобиль раскурочили хулиганы. Ей пришлось продать дом, чтобы покрыть долги дяди Спенсера после его смерти. Невезение и стихийные бедствия, казалось, преследовали ее. Когда отец и мать Рэя узнали, что она собирается замуж за Эдди дель Веккио, они просто переглянулись и покачали головами, как делали всякий раз, когда с тетей Лерлин приключалась очередная беда. – Эдди дель Веккио, – сказал отец Рэя.

Рэй и дядя Эдди медленно объехали квартал, высматривая Бонса, и вернулись к дому, где ничего не изменилось Тетя Лерлин по-прежнему сидела на веранде. Дядя Эдди помахал ей, и тетя Лерлин чуть приподняла руку в ответ. Это хороший знак, сказал он.

Они проследовали дальше. В машине дяди Эдди пахло старой резиной.

– Чего-то пса не видать, – сказал он.

Они объехали квартал по второму разу, потом объехали следующий и выкатили на улочку рядом со школой, но Бонса нигде не было. Рэй звал его из окошка, но безрезультатно.

– Он вернется, – сказал дядя Эдди. – Не волнуйся. Сегодня, завтра, послезавтра. Он обязательно вернется.

– Но мы-то уже уедем, – сказал Рэй.

– О, ты прав, – сказал он. – Нам нужно вернуться и закончить сборы, пока твоему отцу чинят ногу, верно?

– Да, – ответил Рэй, – пожалуй.

Но они не вернулись. Дядя Эдди сказал, что раз уж они оказались здесь, надо проведать одну его старую подругу. Не просто подругу, а члена семьи.

– Семья – это… – дядя Эдди прищурился, -…это тебе не пакет молока. У нее нет срока годности. Семья всегда остается семьей, нравится тебе это или нет. – И он подмигнул Рэю.

Они доехали дотуда, где заканчивалась хорошая часть города – или начиналась плохая, трудно сказать, – и остановились перед бледно-голубым деревянным домом, обнесенным железной оградой. Ограда понравилась Рэю больше всего остального: прочная и блестящая на фоне обшарпанных ветхих стен. К затянутой сеткой входной двери вела разбитая мощеная дорожка, сквозь которую местами пробивалась трава, а за дверью было так темно, что казалось, в доме нет ни души.

Как только машина остановилась, из дома вышла женщина и остановилась на крыльце. Высокая женщина с распущенными каштановыми волосами до плеч, босая.

– Она славная. – Дядя Эдди приветственно помахал женщине. – Возможно, отсюда так не кажется, но она действительно славная. Не беспокойся. Она тебе понравится.

Одной рукой он крепко сжал колено Рэя, а другой откинул назад волосы.

Рэй вылез из машины, когда дядя Эдди находился уже на полпути к дому. Рэй хотел остаться в машине, но чем дальше отходил от него дядя Эдди, тем труднее было ему усидеть на месте. Женщина на крыльце внимательно смотрела на приближавшегося Рэя; дядя Эдди с ухмылкой обернулся, и Рэй внезапно почувствовал острое желание оказаться подальше отсюда.

– Это Рэй, мой племянник, – сказал дядя Эдди женщине, держа Рэя за плечи перед собой. – Рэй, поздоровайся с Салли.

– Привет, Рэй, – промолвила она. Рэй сказал «здрасьте».

– Мы с Салли когда-то были женаты, – сказал дядя Эдди. Но казалось, он говорит это женщине, а не Рэю. Словно на случай, если она запамятовала. – До Лерлин, разумеется. До Лерлин мы с Салли жили вместе. Три года супружеской жизни. Но потом одно привело к другому, верно, Салли?

– Пожалуй, верно, Эд.

Женщина говорила так, словно слова вытягивали из нее щипцами, словно каждое слово давалось ей с трудом. Но как истинный торговец, дядя Эдди пытался расхвалить свою бывшую жену. Он продолжал говорить.

– «Пока смерть не разлучит нас», поклялся я. Но у нас не получилось.

– Конечно же не потому, что кто-то мало старался. Дядя Эдди сжал плечи Рэя крепче. Рэй мог

быть бревном, забором, деревом.

– Ну-ну, Салли, – сказал он, стараясь сохранить дружелюбный тон. – Все осталось в прошлом, правда?

– В данный момент мне так не кажется. Дядя Эдди рассмеялся.

– Просто не верится, – сказал он. – Я приезжаю навестить тебя и познакомить с моим новым племянником, а ты начинаешь все снова. Неужели мы не можем просто поболтать, как нормальные люди?

– Я нормальный человек, – сказала она.

Салли была в футболке с названием пекарни на груди и в белых шортах, тесно обтягивавших полные ноги. На одной ноге у нее темнел синяк цвета заиленной воды. По мнению Рэя, она нисколько не походила на тетушку.

– А кто ненормальный? – Дядя Эдди рассмеялся. Потом умолк. Потом сказал: – Наверное, ты слышала, что я женился?

– Возможно. – Она вздохнула. – Возможно, читала об этом в газете.

– В газете? – переспросил он с оживлением, казавшимся непритворным.

– На странице с некрологами.

– С некрологами?… О чем это ты?…

Пальцы дяди Эдди впились в шею Рэю, и Рэй подумал: мне надо уйти. Но продолжал стоять между ними.

– Знаешь, у меня в машине несколько репродукций, – сказал дядя Эдди. – Несколько симпатичных картин, которые выглядели бы мило в твоей гостиной или прихожей. Одна Ренуара, на ней изображена женщина, очень похожая на тебя, Салли. Не хочешь купить? Мне в любом случае нужно от них избавиться.

Салли даже не ответила. Она просто покачала головой с таким видом, словно не могла поверить, что он предлагает ей купить картину. Они еще немного постояли молча. Салли ни разу не пошевелилась с той минуты, как вышла на крыльцо, а дядя Эдди держал руки на плечах Рэя, словно они собирались фотографироваться.

– Зачем ты явился, Эд? – наконец спросила она.

– Зачем?

– Ты ведь ничего не забыл здесь? Пару носков, возможно? Какую-то вещь, которую тебе срочно понадобилось найти в доме? Книгу? – Она рассмеялась.

– Нет. – Дядя Эдди отпустил Рэя и уронил руки вдоль тела. – Мы с Рэем ищем собаку. Мы ищем собаку, правда, Рэй? Собака Рэя убежала. Ты случайно не видела ее, Салли, а?

– Нет, – быстро ответила она.

– Но мы даже не сказали тебе, как она выглядит! – воскликнул он.

– Все в порядке, Эд.

– Она грязно-белого цвета, – сказал Рэй. – Среднего размера. С острыми ушами. По кличке Боне.

– Сожалею. – Она бросила быстрый взгляд на Рэя, а потом снова посмотрела на дядю Эдди.

– Ладно, Рэй, – сказал он. – Пойдем. Она нам не поможет. Она нам ничем не поможет, верно?

Рэй понял, что ответа на вопрос от него не ждут. Он коротко помахал Салли, повернулся и вместе с дядей Эдди направился обратно к машине.

Небо было тускло-оранжевого цвета. Под растущими вдоль дороги деревьями сгущалась тьма. Некоторые автомобили уже ехали с зажженными фарами. Рэй хотел вернуться домой, но дядя Эдди не спешил возвращаться. Дядя Эдди хотел покататься. Они больше не искали Бонса. Происходящее не имело никакого отношения к поискам Бонса. Дядя Эдди делал то, что хотел.

– Она была не очень любезна, – после продолжительного молчания сказал он.

– Мне показалось, что вообще она может быть любезной, – сказал Рэй.

– Но не была. Могла, но не была. Извини, Рэй. Извини, что тебе пришлось присутствовать при этом.

Они свернули с главной дороги на гравийную и прибавили газу. Дядя Эдди на секунду потерял управление, но потом машина выровнялась. Ветер стал свежим и влажным. Рэй вцепился в дверную ручку. Ветви деревьев, густо обвитые ползучими растениями, нависали низко над дорогой. Рэй не понимал, как дядя Эдди видит путь.

Дядя Эдди остановился на опушке леса, возле большого дерева, вздымавшего ввысь кривые толстые ветви. Он заглушил двигатель и сказал:

– Сюда я приезжаю подумать.

Потом достал с заднего сиденья кейс, набитый репродукциями, и вышел. Рэй не шевелился, пока Эдди не заглянул в окно.

– Ты идешь? – спросил он.

В лес уводила тропинка, петлявшая между обвитыми плющом деревьями, и Рэй двинулся по ней нслед за дядей Эдди. Эдди шел быстро, и кейс стукался о его ногу на каждом шагу. Рэй слышал впереди непонятный шум; похоже на шум атмосферных помех, подумал он и представил, что где-то там, глубоко в чаще, стоит телевизор со светящимся серо-голубым экраном. Но это был не телевизор: это оказалась река, а шум производила вода, бегущая по камням и бревнам. Он видел ее совершенно отчетливо при свете, падавшем между расступившимися деревьями, – река находилась всего в нескольких милях от дома, а он никогда прежде не бывал здесь. Он даже не знал о ее существовании. Никто никогда не говорил Рэю о реке, никто никогда не привозил его сюда, – сегодня вечером дядя Эдди сделал это впервые, а Рэй уже переезжал в другой город. Они переезжали. Не очень далеко. Но слишком далеко, чтобы когда-нибудь вернуться к этой реке. Казалось, все так и было спланировано; казалось, реку специально приберегли на самый последний момент, когда Рэй уже ничего не мог с ней поделать, кроме как запомнить.

Они сидели на берегу. Дядя Эдди молчал; кейс лежал на земле рядом с ним. Его лицо впитывало свет звездного неба. Наконец он нарушил молчание.

– Ты когда-нибудь задумывался, куда исчезают звезды днем, Рэй? – спросил он.

Рэй помотал головой. Эдди тихо рассмеялся.

– Будь это лампочки, – сказал он, – кому-нибудь пришлось бы ходить и выключать все до единой.

– Это не лампочки, – сказал Рэй.

– Да, ты прав, мистер Умник. Так куда они деваются?

– Они никуда не деваются. Просто солнце светит ярче.

– Правильно. Они никуда не деваются. Просто меркнут при свете солнца. – Он посмотрел на звезды. – Слушай, ты ведь не расскажешь Лерлин, куда мы ездили сегодня?

– Я не думал об этом, – сказал Рэй.

Он смотрел неподвижным взглядом на противоположный берег.

– Ну так как? – спросил дядя Эдди.

– Не расскажу.

Дядя Эдди улыбнулся своей обычной улыбкой и кивнул:

– Ты нормальный парень, Рэй.

Они еще несколько минут сидели молча. Потом дядя Эдди встал и потянулся с протяжным стоном.

– Смотри. – Он открыл свой кейс и вынул оттуда одну из картонок с репродукцией. Щурясь в лунном свете, он взглянул на нее. – Ван Гог. Ван Гог летает действительно здорово.

И одним коротким стремительным движением кисти он запустил картину на другой берег, где она исчезла среди деревьев. Рэй понял, что такое происходит не впервые. Понял, что дядя Эдди уже не раз поступал с картинами подобным образом.

Эдди достал следующую.

– Пикассо, – сказал он. – Лучше, чем «летающая тарелка».

На самом деле не лучше, подумал Рэй. Она полетела не прямо, но зато высоко и далеко, как бумеранг, только не возвратилась обратно.

– На, попробуй, – предложил дядя Эдди.

Он протянул Рэю очередную картину.

– А это кто? – спросил Рэй.

– Посмотрим, – сказал дядя Эдди. – По-моему… по-моему, Караваджо. Едва ли ты слышал о нем. Обрати внимание на светотень, на переходы от света к тени. Отлично смотрится в ванной или в коридоре. Бросай.

Рэй бросил. Картина не долетела до противоположного берега. Она взмыла высоко в воздух и исчезла в темном небе. Несколько секунд дядя Эдди и Рэй смотрели вверх, запрокинув головы. Картина исчезла – словно пойманная и унесенная ввысь незримой рукой. Но потом она вдруг вылетела из темноты, рассекая воздух с тихим стрекотом, точно крылышки колибри, вращаясь так быстро, что они даже не замечали вращения. Рэй видел женщину, сидящую в полумраке за старым дубовым столом, и свечу, горящую в самом углу маленького полотна; белое плечо женщины ярко освещено, лицо теряется в тени. Картина падала с неба, вращаясь со страшной скоростью, и наконец врезалась ребром прямо в лоб дяде Эдди. Казалось, она на мгновение застыла там, а потом он повалился наземь от острой неожиданной боли. Он упал на берегу реки и застонал, схватившись рукой за окровавленный лоб. – Будь оно все проклято! – сказал он. – Будь оно проклято! Я ненавижу живопись. Ненавижу!

Он встал и пинком ноги отправил кейс в реку. Тот проплыл несколько ярдов, а потом наткнулся на корягу и застрял. Эдди стоял на берегу, кипя яростью, тяжело дыша.

– Думаю, нам пора возвращаться, – спустя несколько секунд сказал он.

На обратном пути дядя Эдди вел машину медленно. Тоненькая струйка крови, словно река на географической карте, запеклась у него на щеке. При виде нее Рэя слегка мутило. Но дядя Эдди не произносил ни слова. Сейчас он казался совершенно чужим человеком. Рэй смотрел на него – на маленькие руки, вцепившиеся в баранку, на живот, чуть нависающий над ремнем, – и задавался вопросом, кто он такой. Этого не знает никто, думал он, даже тетя Лерлин. Впрочем, возможно, она и знает – но верится с трудом. Я с таким же успехом мог бы сейчас сидеть рядом с человеком, которого вижу в первый раз в жизни, думал Рэй.

– Боже мой! – сказал дядя Эдди, когда они вывернули на улицу, где жил Рэй. – Ты только посмотри, Рэй.

Автомобильные фары высветили дом, скользнув яркими лучами по двору, словно тюремные прожектора. Но дом был погружен во мрак. Весь свет там уже выключили. Тетя Лерлин больше не сидела на веранде, и Рэй не видел ни Элоизы, ни мамы с папой. Грузовик для перевозки мебели тоже исчез. За всеми окнами чернела пустота покинутых комнат. И никакого Бонса.

Дядя Эдди рассмеялся, останавливая машину на подъездной дороге. Но это был не хороший смех, а смех человека в глубокой растерянности. Двигатель урчал еще несколько секунд после того, как Эдди выключил зажигание. Он вышел из машины, оставив фары включенными, и прошагал к двери, где нашел заткнутую в щель записку. Он вернулся, размахивая бумажкой, словно крохотным белым флагом, сел в машину и вздохнул, переводя взгляд с записки на Рэя и обратно.

– Они вернутся, – сказал он. – Пишут, что вернутся очень скоро. – Он засунул записку в карман. – Пишут, чтобы мы ждали здесь.

– Ждали? – переспросил Рэй. – Мы должны ждать здесь?

– Конечно, – сказал Эдди. – Ты что, мне не веришь?

– Верю, – сказал Рэй.

– Если не веришь, можешь сам прочитать записку.

– Я верю, – сказал Рэй. – Просто спросил.

– Ну и лады.

Дядя Эдди поерзал на сиденье, пытаясь устроиться поудобнее, и широко зевнул.

– А про Бонса там ничего не сказано? – спросил Рэй.

Эдди на минуту задумался, глядя через лобовое стекло на дом, все еще освещенный лучами фар.

– Конечно сказано. Только сейчас вспомнил. Они пишут, что нашли Бонса и забрали с собой и все в порядке. – Он взглянул на Рэя, проверяя, поверил ли он. – Хорошие новости, верно?

– Хорошие, – согласился Рэй.

– Да, сэр. Все просто отлично, – сказал дядя Эдди. – Все тип-топ. Нам просто совершенно не о чем беспокоиться. Настоящий хеппи-энд.

Дядя Эдди рассмеялся, подмигнул и выключил фары, – и все вокруг погрузилось во тьму, только звезды сияли высоко в небе. Он включил радиоприемник, еле слышно, и шкала нежно засветилась бледно-зеленым. Несколько минут они сидели, глядя в ночь. Потом дядя Эдди закрыл глаза, откинул голову на спинку сиденья и задышал глубоко и ровно, чуть приоткрыв рот. Скоро он захрапел, погрузившись в глубокий сон. Рэй смотрел на него и думал, что он похож на человека, привыкшего спать в машине. На человека, которому не раз доводилось ночевать таким образом.

 

ОСЕНЬ 1961-го

Наследство

Всю дорогу на похороны дедушки Рэй смотрел в окно на проплывающий мимо мир: на длинные красивые поля табака; высокие, лениво покачивающиеся стебли кукурузы; полуразвалившиеся коричневые сараи, залитые ярким солнечным светом. На небе не виднелось ни облачка, и солнце жарило так сильно, что к нагретому виниловому сиденью местами было не прикоснуться, несмотря на включенный кондиционер. Элоиза сидела рядом с ним и читала книгу. В отличие от Рэя, ее не тошнило, когда она читала в машине. Отец сидел за рулем, а мать на переднем пассажирском сиденье, в больших черных очках, прикрывавших глаза и часть щек, с гладко зачесанными назад и заколотыми черепаховой заколкой тонкими рыжими волосами. Они ехали на похороны ее отца. Время от времени она чуть поворачивала голову и что-то говорила мужу, а он взглядывал на нее и кивал или просто легко дотрагивался до ее плеча. Гул транспортного потока разделял передние и задние сиденья подобием звукового барьера, и Рэй не слышал, что говорила мать и что отвечал отец. Он просто видел, что они очень милы друг с другом, и хотя ему было всего одиннадцать, он понимал, что главным образом дело здесь в смерти дедушки. Рэй радовался; он сознавал, что в данных обстоятельствах не должен радоваться, но ничего не мог с собой поделать. Он был счастлив по пути на похороны дедушки. – Эй, сзади, как вы там? – спустя некоторое время спросил отец. На заднем сиденье не наблюдалось никакой возни, не происходило никаких драк за территорию – слышалось лишь ровное дыхание неподвижных тел и сухой шелест переворачиваемых страниц. Это само по себе служило поводом для беспокойства.

– Кажется, меня сейчас вырвет, – сообщил Рэй, встречаясь глазами с отцом в зеркале заднего вида. – Прямо на тебя.

– На твоем месте я бы не стал этого делать, – сказал отец. – Знаешь, здесь поблизости есть пункт обмена маленьких мальчиков. Милей дальше по дороге. Наверное, пора сдать тебя и взять модель поновее.

– Да, точно, – сказал Рэй.

– Сейчас изготавливают мальчиков, которых никогда не рвет, – сказал отец. – Они даже выпустили специальную модель, «Эр-ка девятьсот девять». Мальчики такой модели никогда не огрызаются, и если ты хочешь, чтобы они помогли по дому или сделали уроки, тебе стоит только попросить.

– Наверное, вы не могли позволить себе такую покупку, – сказала Элоиза, не поднимая глаз от книги.

– Эй! – сказал отец, чье финансовое положение в последнее время значительно укрепилось против прежнего. – Между прочим, я знаю также пункт обмена маленьких девочек.

– Ага, – сказала Элоиза. – Только зачем избавляться от вещи, лучше которой все равно не найти?

Рэй пожалел, что сам не додумался до такого остроумного ответа.

– Тоже верно, – согласился отец и снова встретился глазами с Рэем. – Но что касается тебя, мой мальчик… Приобрести «Эр-ка девятьсот девять» определенно имеет смысл.

– Ты считаешь подобные шутки безобидными? – спросила мать. Они всегда шутили таким образом. Рэй не понимал, почему она решила сделать замечание именно сейчас. – Я имею в виду – у него может развиться какой-нибудь комплекс или что-нибудь вроде.

– Комплекс, – сказал отец. – Что такое комплекс?

– Проблема во взрослой жизни.

– У нас у всех есть проблемы во взрослой жизни.

– И все же, – сказала мать, но мягко, без раздражения, с каким обычно выражала недовольство.

– А пункт обмена мужей поблизости есть? – Элоиза подняла заблестевшие глаза. – Может, нам стоит заглянуть туда?

Родители переглянулись.

– Да, – сказал отец. – Где-то есть.

– Значит, должен быть и пункт обмена жен! – воскликнул Рэй, радуясь возможности блеснуть умом.

– О нет. – Отец положил широкую ладонь на тонкое плечо жены. – У женщины может быть много мужей, но у мужчины – только одна жена на всю жизнь.

Перед смертью Попс долго болел, – так долго, что к тому времени, когда он в конце концов умер, все испытали скорее облегчение, нежели печаль. Рэя и Элоизу подготовили к этому за несколько месяцев. «Попс тяжело, очень тяжело болен», – сказали им еще в марте, а сейчас, когда они совершали трехчасовое путешествие из Бирмингема в Атланту, стоял август. В некотором смысле для них он уже давно умер и стал воспоминанием, и похороны представлялись всего лишь запоздалой констатацией факта. Рэй и Элоиза провели бы у бабушки с дедушкой педелю в июле, если бы он не лежал в больнице; а теперь летние поездки в Атланту навсегда закончатся. Бабушка собиралась перебраться в Бирмингем и жить в доме для престарелых.

Рэй очень дорожил одним воспоминанием. Попс умел развлекать своих внуков, приезжавших в гости. Иногда он показывал фокусы. Он заранее знал, какую карту ты вытянешь из колоды. Он умел ловко жонглировать маленькими зелеными мячиками. И он заталкивал в кулак шелковый платок, который вдруг бесследно исчезал. Его старые руки, маленькие, хрупкие и голубоватые, тряслись, когда он заталкивал в крепко сжатый кулак красный платок, водил над ним ладонью и произносил волшебное слово «Абра-кадабра!» У него даже была кость динозавра и коробочка с волосами из гривы коня, на котором он гонялся по Мексике за бандитом по имени Панчо Вилья.

Но Рэй ужасно хотел увидеть дедушкин цент. Попс всегда носил монетку в кармане, в плоской

пластмассовой коробочке, чтобы она не потерлась. Ни одна вещь на свете не могла сравниться с центом.

– Это, – говорил дедушка, показывая коробочку с монеткой Рэю, сидевшему у него на коленях, – подлинный цент «ВДБ-К» тысяча девятьсот девятого года выпуска. Раньше на пенни обычно чеканилась голова индейца, и потому они назывались «индейцами». Но это первая монетка с изображением мистера Линкольна, нашего шестнадцатого президента. Я не был знаком с мистером Линкольном, Рэй, я не настолько стар, но однажды я сидел в кресле, где сидел он, и оно было все еще теплым. – Тут Попс всегда смеялся, а Рэй всегда улыбался. – Так или иначе, этот цент создан по эскизу мистера Виктора Дэвида Бреннера. Возможно, я уже говорил тебе. (Он говорил раз пятьдесят, если не больше.) Вот откуда взялись инициалы «ВДБ». И эти первые центы чеканились в Сан-Франциско, в далекой Калифорнии, – вот почему «К». В Калифорнии потрясающий климат, Рэй. Там даже зимой тепло. Но знаешь, только первая пробная партия монет вышла с такими вот крупными инициалами Виктора Дэвида Бреннера, Рэй. Ты ясно видишь: ВДБ. Я не знаю точно, сколько всего выпустили таких монеток, но с уверенностью могу сказать, что очень, очень мало. И это одна из них! Вещь, которую ты держишь сейчас в руке, является почти такой же редкостью, как кость динозавра. Просто она гораздо меньше. Цент – один из самых маленьких предметов на свете. Поэтому люди поговаривают о том, чтобы избавиться от них. Округлить. Но по-моему, глупо избавляться от вещи только потому, что она маленькая, верно? Рэй энергично кивал.

– Потому что нельзя все округлить, – говорил дедушка. – На самом деле нельзя.

Потом он осматривался по сторонам, проверяя, нет ли кого поблизости, и шептал Рэю на ухо:

– Могу я открыть тебе один секрет?

Рэй кивал, хотя он все рассказывал Элоизе.

– Это останется между нами, ладно?

– Ладно.

– Скоро, – говорил дедушка, – этот цент станет твоим.

– Моим? – переспрашивал Рэй.

– Разве я неясно выразился? – говорил дедушка. И Рэй мысленно восклицал: «Моим! Моим!» Вот о чем думал Рэй во время поездки из Бирмингема в Атланту. Умирая, люди обычно оставляют свои вещи людям, которые еще живы. Элоиза всегда восхищалась исчезающим носовым платком. Возможно, она получит платок. Но Рэй возьмет себе цент.

По прибытии в Атланту они поехали не в дом Попса, а прямо в «похоронный зал». Он находился в приземистом кирпичном здании на узкой улочке неподалеку от кладбища, и когда они свернули на парковочную площадку, Рэй заметил, что у матери затряслись плечи.

– Дорогая… – Отец дотронулся до нее, и она разрыдалась в голос. Элоиза и Рэй молча переглянулись, с бессмысленными лицами.

– Я знаю, знаю, – проговорила мать и глубоко вздохнула, положив ладонь на плечо мужа и стараясь овладеть собой. – Я могу взять себя в руки.

– Можешь, – сказал отец. – Мы знаем, что можешь.

Она вытерла щеки бумажной салфеткой, не снимая черных очков, и сказала:

– Я в порядке. Правда.

В «похоронном зале» собралось много стариков. Некоторые пришли с зонтиками, что показалось Рэю забавным, поскольку дождя не было и не предвиделось. На парковочной площадке стояло всего шесть или семь автомобилей. Отец повернулся к Рэю и Элоизе и сказал:

– Сейчас мы просто войдем туда, крепко обнимем бабушку и скажем, что мы ее любим. Так делают все люди здесь. Просто говорят, как они любили Попса. Потом, если хотите, мы пройдем в зал, где находится Попс, и попрощаемся с ним.

– А где находится Попс? – недоуменно спросила Элоиза.

Элоиза удивленно посмотрела на Рэя, а Рэй равно удивленно посмотрел на Элоизу. Ты не сказал им? – спросила мать отца.

– Я думал, ты…

– Как будто у меня голова недостаточно занята! – сказала она.

– Хорошо, хорошо, – торопливо проговорил отец, вздохнул и отвел глаза в сторону. – Иногда, когда такoe случается, умерший человек лежит в специальном помещении, в гробу. И все желающие могут увидеть его там и убедиться, что он умер, а мотом помнить его таким, каким он был при жизни.

– Дедушка выставлен напоказ? – спросила Элоиза и тоже расплакалась.

Мать перегнулась через спинку сиденья и взяла ее за руку, а отец поджал губы, потряс головой и посмотрел на Рэя беспомощным, безнадежным взглядом.

– Ты должен был предупредить детей, – сказала мать.

«Похоронный зал» производил самое ужасное впечатление. Он напоминал библиотеку. Бабушка сидела на скамье одна. Рэй никогда раньше не видел бабушку такой одинокой. Глаза у нее покраснели и лицо сморщилось, а когда вошла ее дочь… Рэй не мог объяснить толком, что произошло с бабушкиным лицом, но оно словно взорвалось слезами. Они обнялись, отец стоял чуть поодаль вместе с Рэем и Элоизой, и ни один из них не знал, как себя вести и что делать. Бабушка увидела внуков через плечо дочери, подошла к ним, теперь пытаясь улыбнуться, и обхватила руками обоих разом.

– Детки мои, – проговорила она и больше не вымолвила ни слова.

Потом отец Рэя обнял ее, а потом бабушка взяла за руку мать Рэя и они прошли в следующее помещение.

– Это тот самый зал, – прошептала Элоиза Рэю.

– Знаю, – сказал он.

– Он там.

– Я знаю.

– А ты?…

– А ты?

Они переглянулись; оба явно боялись увидеть покойного.

– Боюсь, я все-таки случайно увижу, – сказала Элоиза. – Давай сядем куда-нибудь, откуда нельзя случайно увидеть.

Они немного отошли назад и сели на складные стулья, стоящие у дальней стены.

В помещении было не очень много народу. Большинство людей, желавших попрощаться с Попсом, уже попрощались с ним. Семья Рэя прибыла в числе последних. За стеклянными дверями Рэй видел лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листву деревьев. Скоро они вернутся в дом Попса, где Попса больше нет, и лягут спать. Как странно, думал Рэй, что он никогда уже не будет сидеть на коленях у дедушки и рассматривать заветный цент. Действительно странно.

Наконец бабушка и мама вышли из соседнего помещения. Рэю показалось, что мать немного успокоилась, да и бабушка тоже. Ее лицо несколько разгладилось. Когда она подошла ближе, Рэй увидел на нем привычное живое выражение.

– Для меня так много значит, что вы здесь сегодня, – сказала она. – Попс очень любил вас. Вы это знаете, правда ведь? Он очень любил вас. – казалось, она собралась снова расплакаться, но Элоиза погладила ее по плечу, и она сдержалась. – Кое-какие дедушкины вещи, любимые вещицы я к отела бы передать вам. Я знаю, что он хотел, что-бы они достались вам. Элоиза, – бабушка запустила руку в карман и извлекла оттуда волшебный толковый платок, – ты знаешь, что это такое, верно? Мне нет нужды объяснять тебе. Я хочу, чтобы ты взяла это. Он хотел, чтобы ты взяла. Рэймонд, – и она запустила руку в другой карман, – а это тебе.

Она протянула Рэю кость динозавра – осколок бедренной кости, как утверждал Попс.

Я знаю, тебе нравилась эта вещь, – сказала избушка, заливаясь слезами с новой силой, будто в первый раз. – Я знаю, она тебе нравилась, и она словно часть нашего дедушки. – Она попыталась рассмеяться. – Он сам походил на старого динозавра, не правда ли?

– Да, мэм. – Рэй взглянул на отца, выразительно округлившего глаза, и понял, что от него требуется. – Спасибо, – сказал он.

– Спасибо, – сказала Элоиза и вытерла слезу волшебным платочком.

– Кстати, что случилось с центом? – спросил Рэй. Он постарался задать вопрос правильно, чтобы

никто не заподозрил, будто монетка интересует его: больше, чем кость динозавра, и отчасти преуспела в своей попытке. Только Элоиза поняла, о чем он в действительности думает.

– Ах, милый мой мальчик. – Бабушка наклонилась и снова обняла Рэя. – Ты знаешь, Попс никогда не расставался со своим центом. Ни на один день. Думаю, монетка была для него своего рода талисманом. Без нее он чувствовал себя не в своей тарелке. Поэтому я решила, что он должен за брать цент с собой. Говорят, с собой ничего нельзя взять в мир иной, но когда старый Попс отправится на Небеса, держу пари, он уговорил святого Петра. В конце концов, речь идет всего лишь о центе.

Но Рэй все еще не понял.

– Так значит… – проговорил он.

– Цент у него в кармане, – сказала бабушка.

– В зале, – сказала Элоиза.

Рэй сжал в руке кость динозавра, уставился в пол и только спустя довольно продолжительной время поднял взгляд.

– Можно мне пойти туда? – спросил он.

Отец, мать и бабушка смотрели на маленького мужчину, который взрослел у них на глазах, и Рэй видел, что они гордятся. Он совершал дурной поступок, а они гордились им. Одна Элоиза все понимала.

– Рэй… – проговорила она.

Рэй вошел в зал один. Помещение оказалось не особо большим, и потому он дошел до гроба гораздо быстрее, чем предполагал и надеялся; он еще не успел опомниться, как уже стоял там, глядя на своего дедушку. И все оказалось не так уж плохо. Он видел Попса таким и раньше: спящим па кушетке перед телевизором в своей каморке. Но тогда у Попса был приоткрыт рот и Рэй слышал дыхание и видел, как у него мелко подрагивают руки и ноги, словно от легких уколов иголки. В гробу же он лежал совершенно неподвижно, словно деревянный А еще походил на восковую куклу и казался меньше, чем был при жизни. Но он всегда был маленьким. Через пару лет Рэй стал бы выше дедушки, поэтому с сидением у него на коленках в любом случае скоро пришлось бы покончить. Навсегда ушли бы в прошлое дни, когда Попс терся щетинистой щекой о шею Рэя, хохотавшего до судорог. Дни, когда он говорил:

«Кажется, ты уронил веснушку», – и делал вид, будто поднимает ее с пола и сажает обратно на руку Рэю. Дни, когда он позволял Рэю вести свой пикап по гравийной дороге, сидя рядом с ним.

Рэй смотрел на мертвого дедушку, но внутри у него ничего не происходило. Он не испытывал чувств, какие испытывали мама и бабушка. Он не знал почему, но не испытывал. Ему не хотелось плакать. Но сердце у него билось часто, как никогда прежде, и он задавался вопросом, не сердечный ли это приступ. В помещении не было никого, кроме Рэя и Попса. И он увидел, где находится цент, увидел едва заметную морщинку на брюках.

Рэй скользнул ладонью вдоль дедушкиного тела, не касаясь его (он не хотел касаться), запустил руку в карман, прохладный, словно ненастоящий, и вынул оттуда цент, лежащий все в том же маленьком пластмассовом футляре, крепко сжал в кулаке и засунул в свой собственный карман. Вот и все дела.

Рэй плохо запомнил вечер того дня и следующий день. Он владел монетой, а монета в известной смысле владела им. Теперь они являлись единым целым. Вот что он думал, что чувствовал, что знал один на всем белом свете. Он владел заветным центом. Однако о таком никому не расскажешь, пусть в самом поступке нет ничего плохого, и потому Рэй остро ощущал свою обособленность и одиночество

Впоследствии он не раз вспоминал, до боли живо, отдельные сцены, имевшие место в продолжение тех двух дней. Словно рассматривал фотографии; на которых запечатлены моменты жизни, по большей части выпущенные из внимания

Рэй хорошо помнил, как вошел в дедушкин дом после похорон и каким тот показался в отсутствие хозяина. Но при нем находился заветный цент, который являлся неотъемлемой частью Попса, так что Рэю казалось, будто дедушка по-прежнему здесь. Возможно, именно поэтому Рэй грустил меньше всех остальных. Он пребывал в хорошем настроении. Он помнил, как уснул на полу в своем спальном мешке, с центом в кармане, и проснулся, когда в комнату вошли родители, разделись до нижнего белья и легли в кровать. Это походило на сон. Рэй не знал, спит он или бодрствует. Родители тихо переговаривались. Он помнил, как отец сказал, что теперь все пойдет своим чередом так или иначе, а мама ответила, что от этого не легче, поскольку события в любом случае всегда идут своим чередом. И отец сказал: «Совершенно верно». Но той ночью они обнимались, Рэй видел, и он заснул с мыслью о родителях, лежащих в обнимку, и проснулся рано утром с мыслью о центе.

Он помнил похороны, отдельными моментами, помнил длинную скучную речь пастора, ужасную тишину, яму на кладбище. Он помнил галстук, который его заставили надеть, туго затянутый, похожий на удавку. И, конечно, он помнил, как гроб опустили в могилу и все по очереди подходили и бросали в нее горсть земли. Рэй бросил в могилу кость динозавра. В порядке обмена.

Всю дорогу домой Элоиза смотрела на него с таким видом, словно все знала. Но Рэй ничего не рассказал даже ей.

Он так никогда никому и не рассказал. Он постоянно носил цент в кармане, не расставаясь с ним ни на один день, как Попс. Теперь монетка стала и его талисманом тоже. Он дотрагивался до нее всякий раз, когда ему что-нибудь требовалось: везение на контрольной или смелость, чтобы заговорить с девочкой. Поначалу Рэй тоже хранил цент в пластмассовой коробочке, чтобы он не потерся, но коробочка врезалась ему в бедро, когда он бегал. Поэтому Рэй вынул монетку из футляра и стал просто носить в левом кармане, завернутой в кусок корпии. Он сознавал всю полноту своей ответственности, ибо являлся владельцем цента 1909 года выпуска с буквами «ВДБ-К» и профилем Линкольна. Он заглянул в книгу по нумизматике и обнаружил, что для цента монета довольно ценная. В хорошем состоянии (а Рэй считал, что его монета находится в отличном состоянии) такой цент стоил двадцать с лишним долларов. Один цент. Поразительно.

Теперь цент стал неотъемлемой частью Рэя. Каждую ночь он клал монетку обратно в коробочку и каждое утро засовывал глубоко в левый карман, чтобы постоянно чувствовать присутствие талисмана. Возможно, Рэю просто казалось, но какое-то время дела у него шли на удивление хорошо, даже родители выглядели счастливыми, – покуда он не потерял цент (он так и не понял, как это случилось, но позже решил, что иначе и быть не могло, раз он вынул монетку из коробочки, чего делать не стоило). Он не знал точно, но предполагал, что каким-то образом заветная монетка смешалась с простыми, и он случайно потратил ее, когда вдруг понадобилось расплатиться мелочью. Рэй пытался представить, как это произошло: как цент переходит от него к другому человеку, а потом к следующему и следующему и теперь странствует по миру, словно стремясь достичь определенного места – возможно, Калифорнии, где всегда тепло, даже зимой.

 

ЛЕТО 1960-го

Правильный поступок

Когда родился ребенок, Эбби, Лили, Митч и Рэй хотели узнать одно: стеклянный ли у него глаз. У матери ребенка был стеклянный глаз, и потому они, естественно, хотели узнать, что там и как у ребенка. Поскольку было непонятно, рождаешься ли ты сразу со стеклянным глазом или он каким-то образом появляется у тебя позже. Каждый имел на этот счет свои соображения, но точно никто не знал. Все станет ясно, если они увидят ребенка.

Женщина со стеклянным глазом была очень доброй, очень милой и непохожей на всех остальных. Свои длинные каштановые волосы она носила распущенными, и они свободно падали на спину, на плечи и вообще куда захотят. И она просила называть себя по имени – Нэнси, а не миссис Брэнском, или мисс Брэнском, как следовало бы, поскольку она была незамужем. Такая вот странная женщина.

Они стояли на улице и наблюдали, как она въезжает в дом, и она позвала их в гости. Сказав «привет», она сразу же спросила: «Кто здесь кто? Кого как зовут?»

Она пригласила войти и дала попить воды, а немного позже показала свой глаз.

Будь она уродливой теткой, известной своим стеклянным глазом, или злобной мегерой, безусловно, они считали бы ее дом кошмарным жилищем ведьмы и на спор демонстрировали бы свою смелость, подбегая к крыльцу и касаясь ступенек. Но она была симпатичной и очень милой и показала свой глаз в первый же день знакомства. Она сказала, что это подарок, подарок одного короля – короля Брундая. Она сидела, сложив руки на животе, уже раздутом, точно воздушный шар, и улыбалась. «Очередной подарок короля», – сказала она. В следующий раз она сказала, что глаз появился у нее во сне, что она материализовала свой стеклянный глаз силой воображения. А однажды сказала, что он волшебный и видит вещи, недоступные простому глазу.

И наконец сообщила, что он у нее от рождения, что у ее матери был стеклянный глаз и у бабушки тоже, что он передается по наследству.

Нэнси вынула глаз и показала им в первый же день знакомства. Впоследствии она вынимала его только в тех случаях, когда они очень уж настойчиво просили. А они просили настойчиво. Они просили, и она уступала.

Рэй не особо старался, он предоставлял клянчить Эбби и Митчу. Но каждый раз, когда очередь доходила до него, он брал и рассматривал маленький стеклянный шарик с изображением зрачка на нем, и бросал взгляд на Нэнси, и думал: «Вот вещь, заменяющая ей глаз». При одной этой мысли он судорожно сглатывал. Поскольку держать в руке искусственный глаз для него было все равно что держать любой другой орган человеческого тела – например, трепещущее сердце.

Тем летом они не расставались: Эбби, самая старшая из них, ее сестра Лили, Митч и Рэй. Элоиза отдыхала в детском лагере. Их дома стояли рядом, располагаясь в вершинах воображаемого треугольника. Каждый день они встречались на лужайке между ними и решали, куда направиться дальше. Большую часть времени они проводили на так называемом Болоте, которое в действительности представляло собой редкие заросли деревьев возле ручья. Они считали это место своим.

Именно там Эбби пришла в голову мысль про ребенка и стеклянный глаз: что они должны выяснить истину. Рэй слушал и кивал, как Лили и Митч.

– Мы просто будем сидеть здесь и ждать, – сказала Эбби.

Через несколько дней после того, как стало известно о рождении ребенка, все четверо сидели напротив и ждали. Рождение ребенка ни для кого не являлось секретом. Рэй случайно услышал разговор матери с мистером Стейплсом, ближайшим соседом. Мистер Стейплс отвез Нэнси в больницу днем раньше, поэтому теперь они сидели на поребрике тротуара напротив ее дома и ждали, когда привезут ребенка. Они даже не стучались к ней в дверь. Они всегда стучались, и она всегда выходила к ним, но сейчас у них не имелось причин стучаться. А вот причины не стучаться имелись.

Во-первых, родители велели не беспокоить Нэнси, поскольку она страшно занята и не нуждается в общении. Она больше не нуждается в общении, поскольку теперь у нее есть ребенок.

Но были и другие причины. Рэй догадывался о них по интонациям родителей. Нэнси родила без мужа, ребенка без отца.

Эбби объяснила ситуацию, в которой оказалась Нэнси. «Любишь кататься, – сказала она, повторяя слова своего отца, – люби и саночки возить». И еще: «Она знала, что дело пахнет керосином».

И вот они сидели на поребрике тротуара напротив дома Нэнси и ждали. Рэй думал, что она сразу покажет им ребенка, как показала свой стеклянный глаз, в самый первый день.

– Хотите увидеть нечто действительно потрясающее? – спросила Нэнси.

Лили пристально смотрела ей в лицо. Она заметила в нем какую-то странность и напряженно вглядывалась, чуть склонив голову набок, словно собака, услышавшая еле различимый тонкий звук вдали.

– Вас это удивит, – сказала Нэнси. – Вы хотите?…

– Да! – нетерпеливо сказала Эбби. – Что?

– Вы просто не поверите, – сказала Нэнси.

– Я поверю, – сказала Лили. – Что?

Митч и Рэй не произнесли ни слова. Они озирались по сторонам, пытаясь первыми понять, что же такое она хочет показать, но не видели ничего примечательного.

– Мой глаз, – сказала Нэнси. – Мой левый глаз. Посмотрите на него внимательно. Видите?

– Он другой, – сказала Лили, и все они посмотрели и увидели, что он действительно отличается от правого глаза.

– Вот именно, – сказала Нэнси.

– Ну и что? – спросила Эбби. Она нахмурилась и осмотрелась по сторонам в поисках какой-нибудь более интересной вещи, чем просто глаз, несколько отличный от другого.

– Он не настоящий, – сказала Нэнси. – Он из стекла.

– Нет, – сказала Эбби. – Глупости. Такого не быва…

Она осеклась, услышав, как Нэнси постукивает ногтем по глазу. Рэй тоже услышал стук ногтя по глазу и сам почти почувствовал боль. Но Нэнси явно не чувствовала никакой боли, отчего все казалось еще ужаснее. Она ровным счетом ничего не чувствовала. У Рэя перехватило дыхание.

– Все в порядке, – сказала Нэнси. – Мне не больно.

– Не больно?

– Он стеклянный, – сказала она. – Он никогда не болит. Вот что в нем замечательно.

Они все уставились на глаз, пихая друг друга локтями, чтобы придвинуться поближе и рассмотреть хорошенько. Стеклянный глаз круче всего остального, подумал Рэй, гораздо лучше вставных зубов или деревянной ноги. Но сама мысль о нем казалась невыносимой.

– Откуда он у вас? – спросила Лили, словно Нэнси зашла в магазин и купила его. – Я имею в виду – как он у вас оказался?

– Мне подарил его король Брундая, – сказала она, и ее стеклянный глаз, казалось, заблестел. – Я никогда не забуду короля. Как я могу?! Мы встретились в пустыне, под лучами палящего солнца. Солнце в Брундае настолько яркое и жаркое, что можно лучи собирать в бутылки, а по ночам откупоривать их, чтобы освещать себе путь, словно вспышками молний. В Брундае все так и делают. В общем, мы с ним встретились под палящими лучами солнца и полюбили друг друга с первого взгляда. Но на самом деле это значит лишь то, что где-то на белом свете непременно есть человек, который полюбит тебя и которого полюбишь ты; один-единственный человек, и тебе нужно лишь встретиться с ним. Конечно, мне выпал один шанс из миллиона, когда мы с ним столкнулись посреди бескрайней пустыни и он случайно взглянул на женщину, ненароком оказавшуюся рядом. Но он таки взглянул, и мы полюбили друг друга. И все же – вы меня слушаете? – я оставалась чужестранкой, а он должен был править своим королевством, и мы оба понимали, что у нас нет будущего. Мы знали, что никогда не сможем пожениться. Но наша любовь была столь сильна, что мы не могли расстаться окончательно и жить друг без друга. Поэтому он подарил мне свой глаз, а я отдала ему свой, и теперь, когда я смотрю через него, через глаз моего возлюбленного, я вижу то, что видит он, а когда он смотрит через мой глаз, он видит то, что вижу я. Только так мы можем быть вместе. Мы видим жизни друг друга. На самом деле, – шепотом сказала Нэнси, резко подавшись к нам, – вполне вероятно, сейчас он смотрит на вас!

Лили испуганно охнула и взмахнула рукой.

– Ну да, – сказала Эбби. – Так я вам и поверила.

– Я вижу верблюдов. – Нэнси прикрыла веком свой настоящий глаз и уставилась в потолок стеклянным. – Я вижу солнце и человека – нищего старика, который сидит поджав ноги в самом углу рыночной площади, прося милостыню. Король каждый день приобщается к жизни своего народа. Он озабочен положением дел в королевстве. Конечно, всех проблем не решить, но всегда можно улучшить существующее положение. Он всегда хотел улучшить. Я вижу… вижу его жену, женщину, на которой он недавно женился. Она очень красивая и происходит из знатного рода. О браке условились давным-давно, когда они только родились. Они всегда знали, что им предстоит пожениться, но все же… там нет любви. Никакой. Король любит меня. Меня одну. Печальная история, правда ведь?

– Обычная история, – сказала Эбби. – Пойдемте отсюда.

– Подождите! – сказала Нэнси. Таким тоном, словно она действительно не хотела, чтобы они ушли. А они уже направлялись к двери вслед за Эбби. – Я могу вынуть его

Они остановились.

– Вынуть? – переспросил Рэй.

Нэнси вынула глаз и протянула ему. Веко опустилось над пустой глазницей, словно медленно моргая.

Рэй подержал глаз в руке, а потом они еще долго передавали его друг другу. Это было нечто поистине драгоценное. Глаз Нэнси.

Потом Эбби сделала вид, будто чуть не уронила его.

– Упс! – сказала она. – Шутка. Нэнси сильно вздрогнула.

– Ах ты… – с улыбкой сказала она, взяла свой глаз и вставила обратно в глазницу.

Они ждали и ждали, день за днем. Все сразу стало бы ясно, если бы Нэнси, как большинство матерей, часто выносила ребенка на улицу. Стояла чудесная погода, голубое небо сияло, и город начинался чуть дальше по дороге. Она могла бы отправиться с ребенком куда угодно и по пути показать им малыша. Но она не выносила его из дома.

Чем дольше Нэнси прятала своего ребенка, тем сильнее они утверждались в своих предположениях. Она бы показала нам ребенка, будь он обычным, сказала Эбби. Будь он нормальным. Не имей он стеклянного глаза.

На третий день Митча здорово покусали муравьи. Он ходил босиком, а в канаве жили муравьи, которых никто не заметил, и пока они сидели там, муравьи покусали Митчу ноги. На следующее утро он не мог и шагу ступить, так у него болели ноги. Никто особо не расстроился, поскольку в последнее время Эбби возненавидела Митча. Лили и Рэй не знали, что между ними произошло, но не очень-то и хотели знать.

На четвертый день ожидания возле погруженного во мрак дома Эбби исполнилась уверенности, что там творятся какие-то непонятные дела. Она спросила у матери, почему Нэнси держит ребенка взаперти, и мать ответила: «Она просто немножко стесняется, милая. Она стесняется».

Она стеснялась, поскольку ребенок у нее родился со стеклянным глазом.

Одно дело, когда стеклянный глаз у нее, рассуждала Эбби, и совсем другое, когда у ребенка, поэтому понятно, почему она не хочет никому показывать своего малыша какое-то время, несколько недель – а возможно, и всю жизнь. Может, Нэнси так сильно стесняется, что вообще никогда не выпустит ребенка из дома. Лили сомневалась насчет стеклянного глаза, а Рэй сказал, что, наверное, дело в другом, поскольку у детей

не бывает стеклянных глаз от рождения. Он сам расспрашивал людей, и все отвечали одинаково. Дети не рождаются со стеклянными глазами.

– Разумеется, не рождаются, – сказала Эбби. – Какой ты дурак, Рэй! Именно поэтому она и не выносит ребенка из дома. Потому что он странный. Понял, бестолочь? Потому что нормальные дети не рождаются со стеклянными глазами. Ты еще тупее, чем Митч. Поздравляю.

На пятый день у них появился новый план. Один из них подкрадется к дому и заглянет в окно. Все очень просто.

Идея принадлежала Лили. Она сказала, что, наверное, через окно можно рассмотреть, стеклянный у ребенка глаз или нет, и Эбби пришлось согласиться. Но Рэй так не думал. Рэй сказал, что, хотя им запретили беспокоить Нэнси, гораздо проще один раз нарушить новый запрет и побеспокоить ее, поскольку Нэнси не рассердится, а на запрет вообще наплевать.

Эбби сказала, что об этом не может быть и речи. Далее речи быть не может: пусть Нэнси раньше действительно была очень милой, но теперь у нее ребенок, да к тому же (она уверена) со стеклянным глазом, и, какой бы замечательной она ни была раньше, теперь все изменилось.

– И в любом случае, – сказала она, – это слишком просто.

Таким образом, перед ними встала сложная задача. У них появилась новая летняя игра под названием «увидеть ребенка».

– Ну, иди, – сказала Эбби.

– Кто?

– Ты. – Эбби повернулась к Рэю. – Твоя очередь. Иди и возвращайся.

– Но я не хочу, – сказал он. – Это идея Лили.

– Рэй, – сказала Эбби.

И Рэй пошел. Двор Нэнси от соседнего отделял длинный ряд чрезмерно разросшихся деревьев, и, прячась за ними, Рэй добрался до боковой стены дома, где находились дверь и окно. Окно было открыто, но штора опущена, и хотя он слышал, как Нэнси ходит по комнате, голоса ребенка не слышал. Он прокрался вдоль стены, завернул за угол, обогнув кусты, растущие возле самого дома, и оказался на заднем дворе. Там он увидел два открытых окна, но они находились слишком высоко, чтобы заглянуть в них. С другой стороны дома, он знал, располагалась ванная комната, поэтому он решил вообще не ходить туда и вернулся к боковой двери.

Она была открыта. Не настежь, а чуть приоткрыта, и казалось, из щели на улицу сочится тьма. Рэй подумал, что если подобраться достаточно близко и заглянуть в щель, можно увидеть нечто такое, ради чего имеет смысл рисковать. Он крадучись двинулся вперед, очень осторожно, и уже приблизился к самой двери, когда ребенок заплакал. Плач походил на протяжный жалобный крик о помощи.

Рэй резко развернулся и опрометью бросился прочь от дома, пронесся за разросшимися деревьями и вылетел на улицу. Он так сильно запыхался, что мог лишь помотать головой, когда Эбби спросила, что он увидел и подтвердились ли ее предположения.

– Ты жалкий тип, – сказала она. – Я так и знала, что ты ничего не увидишь. Ты слишком толстый. Наверное, ты даже не заглядывал в окно. Ты струсил.

– Я заглядывал, – сказал Рэй. – Просто не увидел ребенка.

– Не заглядывал.

– Заглядывал. Боковая дверь была открыта. Я заглядывал в боковую дверь.

– В боковую дверь. – Глаза у нее округлились. – Она была открыта?

– Немножко приоткрыта.

– Круто, – сказала она. – Это круто.

– Что?

– Боковая дверь, – сказала она. – Для жирдяя ты выступил неплохо. Ладно, у меня есть другой план.

Для успешного осуществления нового плана требовалось два условия: во-первых, Нэнси должна оставить боковую дверь открытой; во-вторых, она должна оставить ребенка одного. Рэй знал, что Нэнси не оставит ребенка одного, она не выйдет из дома, с ребенком или без него. Поэтому надо ждать, когда она приляжет вздремнуть. Когда Нэнси приляжет вздремнуть, Эбби войдет в дом через боковую дверь, посмотрит на ребенка и тогда они все узнают.

Это рискованный, действительно рискованный план, сказала она. План казался настолько рискованным, что в день, когда Эбби собралась осуществить задуманное, Рэй и Лили решили вообще не сидеть там на поребрике тротуара, а ждать ее на Болоте. Она пройдет к дому длинным окружным путем, притаится под окном спальни и подождет, когда Нэнси заснет. А потом просто войдет, посмотрит на ребенка и выйдет. Она расскажет им, что увидела. Такой вот план.

Эбби уже собиралась оставить их на Болоте, когда Рэй спросил:

– А почему мы должны поверить тебе? Откуда нам знать, скажешь ли ты правду?

Она чуть не ударила его. Но сдержалась. А потом ушла.

– Где же она? – спросила Лили получасом позже.

– Она велела просто ждать здесь, – сказал Рэй.

– Мы ждем, – сказала Лили.

– Ну и будем ждать.

Под камнями в ручье жили саламандры и речные раки, и какое-то время Рэй с Лили ловили их. Когда он поднимал камень, вода в ручье замутнялась и саламандры и раки бросались врассыпную сквозь тучи песка и ила, поднимавшиеся со дна. Если бы Рэй не пытался поймать их, ручей оставался бы прозрачным. Но когда он пытался, вода становилась мутной и он не видел саламандр и раков, хотя точно знал, что они там.

– Мне надоело, – заявила Лили немного погодя. – Я хочу домой.

– Тебе нельзя уходить, – сказал он. – Эбби убьет тебя, если ты сейчас уйдешь домой.

– Ну и что?

– Ты хочешь, чтобы тебя убили?

– Она не убьет меня… Комары! – взвизгнула Лили, хлопая себя ладонью по руке.

Потом они услышали шорох листвы, треск сухих веток. Лили поднялась на ноги. Рэй перевернул очередной камень и понаблюдал за мутными клубами песка и ила, поднявшимися со дна. Это была Эбби. Он видел ее красную рубашку, мелькавшую среди деревьев.

– Рэй! – пронзительно крикнула она.

Что-то случилось, понял Рэй. Когда Эбби подошла ближе, он услышал плач. Ее застукали, подумал Рэй, и теперь она плачет, поскольку знает, что у нее будут неприятности, а следовательно, у них у всех будут неприятности, и мысль о предстоящих неприятностях нисколько не порадовала Рэя.

Но он ошибался. Эбби не плакала. Нисколечко.

– Вы мне не поверите, – сказала она, приблизившись. – Рэй мне не поверит. Поэтому просто посмотрите. Вы были правы. У него нет стеклянного глаза.

И тогда Рэй понял нечто такое, в чем еще не раз удостоверится со временем: дети не рождаются со стеклянными глазами. Те каким-то образом появляются у них позже. Но сейчас он не мог думать об этом. Ребенок плакал. Плакал ребенок, а не Эбби. Эбби прижимала его к груди, как делают взрослые женщины, словно знала, как нужно держать маленького ребенка. Наверное, видела по телевизору.

– Ребенок плачет, – сказала Лили. – Бедный малыш.

– И у него оба глаза настоящие, – сказала Эбби. – Оба. Слезы текут из обоих.

– Эбби, – сказал Рэй. – Это ужасно.

– Ребенок плачет, – повторила Лили в который раз. – Ребенок плачет. – И скривила губы, словно сама собиралась заплакать

– А чего здесь ужасного? – спросила Эбби. Она имела манеру в подражание взрослым постоянно делать вид, будто все в порядке, будто все не так плохо, как кажется. – Чего ужасного-то? Все нормально. Ребенок жив и здоров. Крис. Я слышала, как она называла его Крисом.

– Ты без спросу взяла ребенка Нэнси, – сказал Рэй. – Нельзя без спросу брать чужого ребенка.

– Она, наверное, еще спит! – истерически прокричала Эбби. – Она, наверное, еще даже не хватилась ребенка!

Эбби явно понимала, что все пошло не так. Она никогда раньше не орала. Все неприятные вещи она говорила спокойным, уверенным тоном, поскольку была самой старшей и самой сильной.

Потом Эбби расплакалась.

– Вы хотели увидеть его, – давясь рыданиями, проговорила она. – Вы бы мне не поверили. Во всем виноват ты, Рэй. Ты назвал меня вруньей!

Слезы лились у нее по щекам градом, лицо стало красным. Ребенок перестал плакать и на мгновение уставился на Эбби. Потом захныкал, и Лили осторожно погладила его по головке. Тогда ребенок умолк.

Рэй смотрел на него. Два глаза. Зеленые. Почти безволосая головенка.

– Давайте отнесем его к нам домой, – предложила Лили. – Мы можем подержать малыша там. Он такой славный.

– Отнеси его обратно, – велел Рэй Эбби. – Отнеси сейчас же.

Она посмотрела на ребенка испуганно. Потом потрясла головой.

– Я не могу, – сказала она. – Нет. Я не хочу.

– Но это же ты забрала его, – сказал Рэй.

– Мы можем отнести его к нам домой, – повторила Лили.

Но они ее не слушали.

– Ты думаешь, Нэнси все еще спит? – спросил Рэй.

Эбби кивнула. Из носа у нее тоже текло.

– Оставайтесь здесь, – сказал Рэй. – Я сам отнесу.

– Мы же не собираемся возвращать его? – спросила Лили, когда Рэй двинулся прочь, прижимая к груди ребенка, как прижимала Эбби.

Когда Рэй шел через лес, малыш немного успокоился, а когда они вышли из леса, так и вовсе перестал хныкать и заснул.

Впоследствии, уже взрослый, Рэй часто вспоминал, каково это – быть маленьким и как хорошо быть слишком маленьким для того, чтобы понимать всю сложность и опасность окружающего мира; ибо самое главное и самое последнее, что узнает ребенок, это насколько все хрупко и непредсказуемо. Он мог играть на улице, ни о чем не думая и даже не задаваясь вопросом, что случилось с детьми, которые вот так же играли на улице, когда по ней на бешеной скорости пронеслась машина. Все они погибли, разумеется. Рэй узнал это позже, но тогда не знал. Погибнуть, умереть – что это значит? И разве летний день становится другим, коли такое однажды случилось? Подобные мысли просто не укладывались в голове. И когда Рэй думал о ребенке, о новорожденном младенце всего одной недели от роду, которого нес в руках толстый и, возможно, туповатый десятилетний мальчишка; о младенце, которого тащили от Болота по лесу, под колючими ветвями, способными сильно поцарапать, через мшистые стволы поваленных деревьев, где легко поскользнуться и упасть, – когда он думал обо всем этом десять, двадцать, тридцать лет спустя, он задним числом исполнялся страха, который испытывал бы человек повзрослев, неся через лес крохотного младенца, чья мать сейчас сходила с ума, если уже проснулась и обнаружила пропажу сына.

Но тогда Рэй ни о чем не думал. Он просто совершал правильный поступок. Мог ли он знать, что скоро лишится умения поступать правильно?

От Болота до дома Нэнси было полмили, и часть пути пролегала по прямой, открытой взгляду улице. И Рэй прошел по ней.

Хотя оставалась слабая надежда, что Нэнси все еще не проснулась и он может положить ребенка на место и незаметно уйти, так что никто ничего не узнает, Рэй понимал, что шансы на такой исход дела малы, ничтожно малы и скорее всего случится нечто такое, чего он даже не в силах представить, нечто такое, что уже начало происходить. Он нарисовал в своем воображении картину, навсегда запечатлевшуюся в памяти.

Нэнси просыпается, открывает глаз. Коротко встряхивается, пробуждаясь ото сна, хорошего сна, а потом зажмуривается и пытается вернуться в свой чудесный сон. Или, возможно, она вовсе не спала, а просто видела стеклянным глазом мир своего короля: бескрайнюю пустыню, простирающуюся между ним и следующим городом, поскольку он всегда держит путь в очередной городок, чтобы узнать, как там обстоят дела; ибо каждая глухая деревенька и захолустное селение для него важны не меньше, чем ослепительная столица Брундая под названием Мунди, блистательный город Мунди. Нэнси не может даже смотреть на него, когда он предстает перед умственным взором, настолько он ярок, настолько фантастичен. Когда король возвращается в Мунди, она должна возвратиться к своей жизни, в свой темный дом. Она должна увидеть своего ребенка.

Но ребенок пропал. Нэнси просыпается, идет к детской кроватке и видит – о ужас! – что ребенка там нет. Кроватка пуста. Она не в силах кричать, поскольку реальность этого кошмара неподвластна рассудку. Неподвластна словам, слезам и всякому разумению, ибо она понимает: король пришел за своим наследником.

Она знала, что такое произойдет. Знала, что рано или поздно он придет и заявит о своих правах. В Брундае считается, что женщина должна растить ребенка для мужчины, как растят цветок; в отсутствие мужчины она обязана кормить, холить и лелеять свое дитя. Но это всего лишь Попечительская обязанность, и ничего больше. Это он недвусмысленно дал ей понять. Как бы он ни любил ее (а он действительно любит, и любые слова здесь излишни), есть вещи более важные, чем любовь. Кому этот ребенок нужен больше – Нэнси или королевству? Одной женщине или миллиону людей? Жена короля бесплодна, но даже будь она плодовита и нарожай дюжину детей, он все равно пожелал бы возвести на трон своего сына от Нэнси и передать ему бразды правления своим чудесным королевством. То есть король пришел и забрал своего сына. Это неизбежно, это часть сделки.

Как и глубокое горе Нэнси. Она падает на колени и содрогается всем телом от рыданий.

Посреди заднего двора у нее возвышалась куча не то сухой травы, не то опавших листьев. Может, куча компоста, поскольку Нэнси заботливо ухаживала за своим садом, и до рождения ребенка Рэй, Эбби, Лили и Митч частенько видели, как она возится с цветами и прочими растениями. Куча казалась мягкой и вполне безопасной. Именно туда Рэй и положил младенца.

Впоследствии Рэй так и не мог объяснить, почему он в ту же минуту не развернулся и не помчался обратно на Болото. Ибо когда через много лет он научился понимать, тот Рэй, десятилетний мальчишка, навсегда остался в прошлом, словно ископаемые останки, погребенные под наносными слоями жизни, и превратился в совершенно незнакомого человека, абсолютно чужого. Услышав звук, он входит в дом. Нэнси стоит в кухне, тесно прижавшись спиной к стене, и он видит ее секундой раньше, чем она видит его. Она дрожит всем телом и тихо, прерывисто скулит, судорожно сглатывая. Она даже не плачет, глаза у нее сухие, даже сонные. Она явно только сейчас проснулась, встала с постели и обнаружила пропажу. Но потом она замечает Рэя и улыбается. Она улыбается, и в глазах у нее вспыхивает радость, как у малого ребенка, оказавшегося в отчаянной ситуации и вдруг увидевшего спасение. Она бросается к нему и крепко обхватывает руками, и хотя Рэй не знает толком, что делать (у него самого руки бессильно висят вдоль тела), он говорит слова, которые говорила мать в подобных случаях, когда он испытывал примерно такие чувства, какие сейчас испытывает Нэнси.

– Все в порядке, – говорит он. – Все в порядке.

Потом он берет Нэнси за плечи, разворачивает и выводит на задний двор, проводит мимо кустов, сквозь густую тень на яркий свет, и указывает пальцем в сторону дальней границы ее королевства.

Нэнси резко вскидывает голову, и Рэй смотрит, как она бежит к ребенку, который теперь проснулся и плачет. Но сейчас он думает только об искусственном глазе Нэнси и представляет, как было бы здорово еще раз подержать в руке этот стеклянный шарик, частицу ее существа.

 

Рэй на Небесах

Рэй вернулся.

Мы видим вдали расплывчатую фигуру, медленно приближающуюся к нам. Он ушел довольно давно; думаю, многие уже забыли о нем. Люди приходят и уходят. Нельзя ни к кому привязываться слишком сильно. И все же, мне кажется, я выражу чувства всех присутствующих, если скажу, что мы испытали облегчение, когда Рэй стремительно удалился прочь и скрылся из вида; уровень его энергии высоковат для нас. Когда он приближается к группе, все нервно напрягаются, умолкают и устремляют на него глаза.

– Мистер Уильямс! – говорит Бетти, делая вид, будто рада видеть его. – Какой сюрприз!

– Сюрприз? – переспрашивает он. – Какой сюрприз?

– Мы не ожидали, что вы вернетесь.

– О! – Он издает смешок и пожимает плечами, устало и немного печально. – Что ж, вот он я.

– Мы видим, – говорит Бетти.

– Я немного побродил тут, – говорит Рэй, ковыряя пол носком ботинка. – Но никого не нашел. Просто бескрайние пустые пространства.

– Неужели? – говорит Бетти. – Вы не нашли другие группы?

– Никого, – говорит он. – Мне стало одиноко.

Бетти кивает и ерзает на стуле.

– Одиноко, – повторяет мистер Джойс понимающим тоном.

– Я была уверена, что вы найдете группы, где вам понравится больше, – говорит Бетти. – Похоже, я ошибалась.

– Других групп нет, – говорит Рэй. – Мне так кажется.

Все переглядываются с недоуменным видом. На Небесах много других групп – сотни, если не тысячи. Почему он не нашел ни одной, остается для нас тайной.

– Думаю, мое место здесь, – говорит он после непродолжительного молчания.

– Но судя по вашему поведению…

– Я прошу прощения, – говорит он. – Я был немного расстроен.

Рэй подходит ближе, придерживаясь рукой за спинки стульев. Хотя он вернулся к нам, вид у него все еще потерянный, неуверенный. Когда он смотрит на меня – а он отыскивает меня глазами в задних рядах, и я доброжелательно улыбаюсь, – он смотрит вроде как сквозь меня, словно не в состоянии сосредоточить взгляд.

– Я не знаю, достаточно ли усердно искал, – говорит он потом, устремляя взор вдаль. – Я все

думал и думал. Не мог перестать думать, знаете ли.

– О чем? – спрашивает Бетти.

– Мои последние слова, – говорит Рэй. – Они словно навязчивый мотивчик, от которого не отделаться. Они постоянно вертятся у меня в уме.

– «Как жаль», – говорит Стелла, словно рассчитывая возвыситься в нашем мнении, проявив инициативу. Расчет не оправдывается. – Вы это сказали, верно ведь? «Как жаль».

Рэй кивает. По нему видно, что он все еще думает только о своих последних словах и ни о чем больше, словно в момент произнесения они властвовали над ним, а не он над ними.

– Возможно, имеет смысл поговорить об этом. – Стелла хлопает ладонью по сиденью свободного стула рядом, приглашая Рэя сесть.

– Стелла, – Бетти укоризненно качает головой, – сейчас мы обсуждаем другие вопросы.

– Ради бога, дайте человеку высказаться, – говорит Стелла, выразительно закатывая глаза. – Пусть он облегчит душу. Тогда всем нам станет легче.

Бетти вздыхает. Она обводит взглядом всех нас и читает по лицам.

– Ну, если остальные не против, – говорит она, – я тоже не возражаю.

Похоже, никто не против. Мы сидим практически в тех же позах, в каких сидели перед появлением Рэя: положив руки на колени, спокойно ожидая выступления следующего человека. Рэй медленно проходит между нами, садится рядом со Стеллой Кауфман и глубоко вздыхает. Она ободряюще дотрагивается до его руки и тепло улыбается. Он обводит глазами группу.

– Как я сказал… – говорит он, – я усиленно пытался вспомнить. Как жаль. Как жаль. Как жаль… Но чего жаль? Вопрос не выходил у меня из головы. Я не знал, о чем я жалел. Я имею в виду – мне было пятьдесят лет, и я умирал, и моя жена находилась рядом, и мой сын, и они с минуты на минуту ждали моей смерти. И я был не лучшим мужем на свете, и не лучшим отцом. И вот он настал, последний момент моей жизни. Тогда мне показалось, будто сейчас что-то должно произойти. Нечто такое, что все объяснит им, мне…

– Обычное дело, – говорит Бетти. Она вопросительно смотрит на него, словно ожидая подтверждения своим словам.

Рэй вздыхает.

– Потом я вспомнил, – говорит он, и лицо у него проясняется. – Я вспомнил, что хотел сказать перед смертью. Вот почему я вернулся. Чтобы сказать вам. Сказать всем.

Очень трогательно, конечно. Стелла растрогана буквально до слез. Глаза у нее влажно блестят. Но что касается остальных, то, честно говоря, мы уже не раз слышали нечто подобное. На самом деле никто не хотел говорить этого Рэю поначалу, но возможно ли придумать более заурядные последние слова, чем «как жаль»? Нет, боюсь, нельзя. «Как жаль» стоят на первом месте в хит-параде последних слов. Ибо что еще остается у человека, прожившего исключительно бессмысленную и бездарную жизнь, – что, кроме сожаления?

И я готовлюсь, как и все остальные, изобразить понимание и сочувствие, когда Рэй сообщит нам, что хотел сказать жене и сыну, как жаль, что был не очень хорошим отцом, или как жаль, что был не очень хорошим мужем, или как жаль, что он лгал, обманывал и использовал людей в своих интересах. Обычное дело: выразить перед смертью глубокое сожаление обо всем в надежде получить полное прощение.

Но Рэй удивляет нас. – Как жаль, что я потерял тот цент, – говорит он.