Какую-то долю секунды после пробуждения ему казалось, что он снова молод. Или просто приснилось, будто он молод, и сон продлился в явь на то мгновение, когда он открыл глаза навстречу июньскому лету и пению птиц.

Потом он вспомнил, какой сегодня день, и почувствовал прилив сил. Удивительно приятно быть Марреем Гилфортом. Он встал.

В ванной, повинуясь внезапному порыву, он пару раз согнулся и разогнулся, стараясь коснуться пальцами пола. Взглянув на свой обвисший живот, с отвращением покачал головой. Надо будет пойти к массажисту, заняться гимнастикой. При доме есть старые пустующие конюшни, можно завести лошадей. Он внезапно увидел себя стоящим на парадном крыльце в лучах раннего солнца, ещё до завтрака, — подтянутая талия, галифе, и вот седеющий негр подводит к нему прекрасную, нервную, отливающую блеском кобылу и Маррей взлетает в седло и уносится навстречу солнцу. У себя в оффисе он скажет: «Что может быть лучше хорошего галопа перед завтраком! Прекрасно помогает сохранить форму!»

Он принял холодный душ. Уже много лет он этого не делал.

Открывая белую калитку, навешенную между белыми деревянными столбами, он посмотрел на выложенную кирпичом дорожку. Этому дому явно не хватало того аристократизма, которым отличался его дом, ранее принадлежавший Бесси, но после её смерти ставший его собственностью, и не только формально, а в гораздо более глубоком смысле, ибо в сознании Маррея миф о его роли в судьбе особняка Дарлингтонов давно уже вытеснил унылые факты действительности, и миф этот парил над домом, как нимб. Но хотя дому Паркеров и недоставало аристократизма, он тем не менее был лучшим домом на Паркер-стрит и стоял на ней с незапамятных времён.

Он взглянул на кирпичную дорожку, затенённую клёнами. Потом оглянулся на свою новую машину с откидным верхом — опять белую, которую он купил три недели назад. Она ждала его за белой калиткой, сияя на солнце, точно рекламная картинка. Чувствуя себя молодым и сильным, Гилфорт направился к дому.

Да, он отлично все устроил. Когда Кэсси Спотвуд под руку с Эдвиной Паркер выйдет сегодня из дверей этого дома, она будет выглядеть не просто благопристойно, а благопристойно втройне. «Aes triplex» Тройная цена (лат.).

, — пробормотал Маррей.

Что касается Эдвины, то она ведь нуждается в деньгах. Он дал ей понять, что материальной стороной дела она останется довольна, а кроме того, он ведь предоставил этой старой дуре лучшее место в зале суда на процессе об убийстве и к тому же снабдил её подходящим предлогом для присутствия там: дал ей роль опекунши главной свидетельницы, вдовы пострадавшего.

Мисс Эдвина открыла парадную дверь, лишь только Маррей нажал кнопку звонка. Очевидно, она караулила его в передней. Она провела его в затенённый холл, и он увидел, что её белые волосы, такие белые, что отливали голубым, уложены в затейливую причёску, голубые глаза сияют, как у ребёнка, розоватые серьги слегка покачиваются — мисс Эдвина вся тряслась от предвкушения сегодняшнего удовольствия; бриллиантовая подвеска поблёскивала на чёрном шёлке платья. Мисс Эдвина положила ладонь Маррею на руку, придвинулась вплотную, обдав его запахом фиалкового корня и мятных леденцов, и прежде чем он успел поздороваться, зашипела: «Тш-ш-ш!»

Ступая на цыпочках и едва удерживая равновесие, она направилась в гостиную. В этом прибежище полумрака и тени стоял стол, на котором под большим стеклянным колпаком, как в клетке, сидели восковые пташки на цветущей ветке апельсинового дерева, тоже изготовленной из воска. Став у стола, мисс Эдвина снова коснулась руки Маррея и, благоухая фиалковым корнем и мятой, к которым, теперь добавился более стойкий запах политуры, сказала:

— Мне кажется, ей лучше.

— Да, — ответил он, внимательно глядя в неестественно яркие глаза мисс Эдвины.

— Однако, — сказала она, — состояние шока ещё не миновало. Хотя прошло уже столько времени. Другие этого, может быть, и не замечают, но я-то прекрасно вижу.

— Да, — сказал он и подумал, что, возможно, слишком поторопился забрать Кэсси из частной лечебницы в Нэшвилле и преждевременно отдал её во власть деспотической доброты мисс Эдвины. Он не раз предупреждал Кэсси, чтобы она держала язык за зубами, внушал ей, что она — главная свидетельница на процессе об убийстве и должна молчать до тех пор, пока не предстанет перед судом. Вглядываясь теперь в алчные фарфорово-голубые глаза мисс Эдвины, он понял, что она ничего не выудила из Кэсси и, стало быть, все идёт хорошо.

— Она хочет открыться мне, — говорила мисс Эдвина. — Последние две ночи я сидела у её постели, и она держала меня за руку, как ребёнок. Я знаю, она хочет мне открыться.

— Я в этом уверен, — пробормотал Маррей.

— Она пытается, — сказала мисс Эдвина и столь энергично затрясла головой, что её розовые серёжки запрыгали из стороны в сторону. — Но не может из-за этого шока, — объяснила она.

— Да, из-за шока, — пробормотал он.

— Надеюсь, вам понравится, как я её одела, — сказала мисс Эдвина. — Бедняжка, сидеть в такой глуши! Она уже забыла, как люди живут.

— Да, — сказал он.

— За покупками я возила её в Нэшвилл, — сказала мисс Эдвина. — В таком большом городе о ней не будут судачить. Там никто и не знает, кто она такая.

— Очень разумно, — сказал он покорно.

— Надеюсь, я трачу не слишком много. Но вы же сами хотели, чтоб все выглядело как следует. Достойно, красиво, изящно.

— Да, — сказал он и в то же мгновение вспомнил — это было внезапно, словно память его подчинилась удару гонга, вроде тех, что зовут к обеду в роскошных курортных отелях, — вспомнил коричневый пакет, лежащий в сейфе, в его кабинете в Дарвуде. В то утро, пока шериф Смэдерс, его помощники и доктор Блэнтон оставались в столовой возле трупа, Маррей заглянул в топку кухонной плиты, положил то, что нашёл там, в коричневый бумажный мешок, спрятав пакет под плащом, вынес его и запер в багажнике своей белой машины. Огонь в плите не успел уничтожить того, что теперь, стоя в полумраке гостиной мисс Эдвины, Маррей видел так ясно, словно все это лежало перед ним: красный шелковистый материал с чёрными прожжёнными дырками, покоробившаяся туфля, изуродованная огнём, кое-где на ней ещё блестел уцелевший лак, сохранился и каблук, высокий и тонкий, и остатки обгоревших кружев от нижнего белья. И, вспомнив все это, Маррей почувствовал, как тошнота подступила к горлу, затряслись колени. Он с трудом вытащил карманные часы, да так и застыл, держа их в руке.

Наконец ему удалось справиться с собой.

— Пора ехать, — сказал он.

— Бедняжка ждёт нас в гостиной, — сказала мисс Эдвина.

— Так поспешим же, — сказал Маррей, все ещё стоя с часами в руке. Вокруг пахло политурой. — Мы должны исполнить свой долг. Это чудовище не может уйти безнаказанным. Сандерленд Спотвуд был моим другом.

Он щёлкнул крышкой часов. Звук был едва слышен, но отчётлив. В полумраке комнаты звук как бы вспыхнул, подобно лучу света, попавшему на кончик иглы.

Внезапно Маррей снова почувствовал себя молодым и непобедимым. Он отомстит за друга.

— Приведите её, пожалуйста, — сказал он.

— Послушайте, Джек, — говорил Маррей Джеку Фархиллу, которому предстояло поддерживать обвинение, поскольку сам Маррей выступал в качестве свидетеля, — насчёт этого списка. Нужно помнить одно. — Он постучал ухоженным, тщательно наманикюренным пальцем по списку присяжных, лежавшему возле мягко светившей лампы на огромном бюро красного дерева в кабинете Маррея в Дарвуде.

— Да, сэр? — спросил Джек Фархилл, почтительно глядя на Маррея.

— Женщины, — сказал Маррей. — Их семеро в списке, но только две из них надёжны.

— Да, сэр?

Белый указательный палец отыскал одно имя, потом другое.

— Миссис Бакнер, мисс Пуандекстер — надёжны. И знаете почему?

— Нет, сэр.

— В их глазах все, к чему прикоснулась мисс Эдвина Паркер, — свято. Даже мусор, который выбрасывают из её дома на Паркер Плэйс. Стало быть, свята и Кэсси Спотвуд. Улавливаете?

— Да, сэр.

— Что касается остальных пяти, то будьте готовы прибегнуть к отводам, если понадобится. Некоторые из них, возможно, завидуют, ну, скажем, чисто по-женски завидуют мисс Эдвине. А эта молоденькая Грэйси ходила в какой-то женский колледж, где-то на востоке. Кто её знает, каких идей она там набралась?

— Говорят, она вроде бы втайне симпатизирует неграм, — сказал Джек Фархилл.

— С таким же успехом она может втайне симпатизировать и даго. Женщины среди присяжных — контингент ненадёжный. У этого даго такая внешность, что какая-нибудь стареющая дура может и нюни распустить. Очень уж он напоминает кинозвёзд из старых итальянских фильмов. Вспомните возраст этих дам, прибавьте сюда приближающийся климакс, и вы поймёте, что едва ли можно рассчитывать на беспристрастное и непредвзятое суждение.

— Да, сэр, — сказал Джек Фархилл.

Отобранные в соответствии с процедурой присяжные начинали потеть; день ещё только начинался, а традиционные веера, розданные присяжным, уже пришли в движение. Веера были из толстого крашеного картона, прикреплённого к деревянной ручке. На одной стороне веера была изображена индейская девица в каноэ из берёзовой коры, а на другой — реклама фирмы «Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя», фирмы, во время летнего сезона любезно снабжавшей присяжных веерами.

Маррей бросил взгляд в сторону стола, за которым рядом с даго сидел Лерой Ланкастер — длинный, худой, с лысиной, окаймлённой волосами песочного цвета, в роговых очках и неглаженом синем костюме. Этот много хлопот не доставит. Бедняга Лерой! Образование получил хорошее — как-никак университет штата Вирджиния, — и тем не менее вот результат: в сорок пять лет он и пяти тысяч в год не зарабатывает. Вечно выставляет свою кандидатуру на всяких выборах и всегда выдвигает самые дурацкие идеи. Сегодняшнее дело как раз по нему: назначен судом защищать нищего, бывшего заключённого, даго, и к тому же, мрачно подумал Маррей, действительно виновного. Хоть завтра вешай. Только в Теннесси не вешают, а поджаривают на электрическом стуле.

Нет, с Лероем не будет никаких хлопот. Лерой — джентльмен.

Гилфорт украдкой поглядел на мисс Эдвину. Она сидела, будто аршин проглотив, — чёрное шёлковое платье, чёрная шляпка с чёрной вуалью поверх сложного сооружения из седых волос, и ни капельки пота на лице, — восседала на стуле с таким видом, словно и не замечала публики в переполненном зале.

Кэсси Спотвуд, посаженная между ним и мисс Эдвиной, не сводила глаз со своих рук, затянутых в перчатки и крепко сцепленных на коленях.

Видно было, что она напряжена до предела.

— Попытайся хоть капельку расслабиться, — прошептал он, — все идёт как надо.

И действительно, все шло как надо. Искоса он осмотрел её платье. Обычное траурное платье, но как сшито! Было видно, что мисс Эдвина потратила на него немало денег. Но самое главное — она проявила незаурядный вкус. Ведь вот какая штука: никто из хамов в этом зале не увидит ничего особенного ни в платье, ни в шляпке и все же все они почувствуют, что перед ними не простая фермерша. В самом покрое платья было что-то благородное, рафинированное. Мелочи, казалось бы, но и они имеют значение.

Картонные веера за столом присяжных колыхали пронизанный светом воздух. Порой какой-нибудь из вееров замирал и его обладатель вперял свой взор в изображение на картоне. Старик негр роздал присяжным стаканы, потом принёс эмалированное ведро, полное воды, в которой тихо покачивался десятифунтовый брусок льда, и, черпая белым эмалированным половником, наполнил стаканы.

Маррей вспоминал, как его разжиревшая Бесси истекала потом, проступавшим сквозь одежду.

Бесси умерла летом, и хотя в их спальне в Дарвуде был установлен кондиционер, простыни приходилось менять по три раза в день — так она потела. Теперь, сидя в зале суда, он с каким-то гнетущим чувством вспоминал о промокших от пота простынях Бесси. Охваченный застарелыми, неизлечимыми воспоминаниями, он спрятал лицо в ладони. Почему, почему мир так ужасно устроен?! Тогда в церкви на отпевании он тоже вдруг вспомнил о простынях и неожиданно для себя спрятал лицо в ладони.

Но теперь он не в церкви, и это не похороны; все, решительно все шло по плану.

Он резко поднял голову и окинул пронзительным взглядом зал, взглядом, который призывал к порядку всюду, куда проникал.

Постепенно вырисовывалась картина преступления. Она разворачивалась величественно, с неизбежностью и гипнотической лёгкостью приближаясь к кульминации, и в то же время в зале создалась атмосфера напряжённого ожидания, щекотавшего нервы, потому что ход заседания то убыстрялся, то приостанавливался, и тогда возникали поистине драматические паузы, особенно когда Джек Фархилл вдруг отпускал свидетеля так неожиданно, что его последнее слово будто повисало в воздухе.

«Да, — решил Маррей, — этот паренёк Фархилл осваивает ремесло. Ну что, разве не Маррей Гилфорт учил Фархилла уму-разуму?»

— Ритм, — говорил он, бывало, Джеку Фархиллу, — да, да, ритм заседания, вот в чём секрет.

— В пятницу, 11 апреля, в 9.25 утра, — давал показания Майкл Спэнн, белый, 67 лет, владелец магазина в Корнерсе, — Кэсси Спотвуд вошла в магазин. Она почти повисла на двери, чтобы не упасть, волосы у неё все промокли, потому что шёл дождь. Она с трудом добралась до мотка верёвки, лежавшего на полу, и села, можно сказать, даже упала на него. Она сказала, что Сандера убили. Попросила позвонить Маррею Гилфорту в Паркертон. Выговорив это, она, как говорится, хлопнулась в обморок.

Он крикнул на помощь свою старуху. Та пришла сразу, потому что дом у них рядом, за магазином. Они втащили Кэсси Спотвуд к себе, уложили её, и он позвонил мистеру Гилфорту, причём даже за свой счёт, и сообщил все кому-то из тех, кто работал у мистера Гилфорта, потому что самого мистера Гилфорта ещё не было в оффисе. Но они, видно, нашли его быстро, потому что он вскоре приехал в Корнерс с шерифом, доктором Блэнтоном и двумя помощниками шерифа.

Сначала все пошли к Спэнну, туда, где на кровати лежала Кэсси Спотвуд. Она, пока бежала к магазину, видать, несколько раз падала в грязь. Это было заметно по её одежде. Она так обессилела, что и слова вымолвить не могла. Тогда вызвали доктора Такера, чтобы тот приглядел за ней.

А потом мистер Гилфорт и все остальные уехали.

Так что первыми узнали обо всём в Корнерсе. «Телефонный провод в доме Спотвудов был перерезан, — показал помощник шерифа Майлз Кардиган, — причём не возле телефона, где это сразу бы заметили, а возле плинтуса у парадной двери. А ближайший телефон был в трех милях от дома Спотвудов».

В 10.36, как показал шериф Смэдерс, в Корнере прибыли шериф со своими помощниками, Маррей Гилфорт и доктор. Лишь в 10.52 доктор Блэнтон завершил осмотр тела. Как установил доктор Блэнтон, смерть наступила приблизительно в 7.30 утра. Лезвие ножа вошло в латеральную часть грудной клетки, в заднюю левую аксилярную область между третьим и четвёртым рёбрами, и прошло через нижнюю долю левого лёгкого и далее сквозь восходящую часть аорты и левое ушко. По мнению доктора Блэнтона, рана была нанесена лезвием, подставленным под приподнятое тело. Затем тело оказанным на него давлением было насажено на нож. Наружное кровотечение было незначительным, поскольку нож оставался в ране, а жертва вследствие своего состояния не могла оказать сопротивления и тем самым не способствовала увеличению раны. Как показал доктор Джон Такер, проживающий в Корнерсе, тело жертвы от шеи вниз оставалось парализованным в течение двенадцати лет.

Услышав это, какая-то женщина в зале зарыдала, восклицая: «Бедненький, ведь он и шелохнуться-то не мог!»

Когда женщину успокоили, Джек Фархилл взял у клерка и передал вновь вызванному на свидетельское место доктору Блэнтону нож, который доктор Блэнтон опознал как орудие убийства. Он показал, что извлёк его из раны умершего в присутствии шерифа Смэдерса.

Джек Фархилл поднял нож высоко над головой. Лезвие ножа было убрано в рукоятку. Он нажал на кнопку — и лезвие, блеснув, вырвалось наружу.

Фархилл стоял, поигрывая ножом, лежавшим у него в руке, и будто забыв, что к нему прикованы глаза присутствующих в зале. Затем он поднял голову и заговорил, как бы рассуждая сам с собой:

— Он предназначен не для невинных забав и не для невинных занятий… — и, внезапно повысив голос, — этот нож предназначен для одной и только одной цели!

И хотя уже слышался возглас «возражаю, возражаю», он продолжал:

— И именно для этой цели он и был использован.

Судья Поттс принял возражение Лероя и приказал убрать последний абзац речи Фархилла из протокола.

— Прошу присяжных это заявление не принимать во внимание, — сказал он.

Фархилл едва заметно поклонился судье, подошёл к столу присяжных и передал нож ближайшему из них.

Присяжный поиграл ножом: высвободил лезвие, убрал его и снова высвободил. Он, как мальчишка, увлёкся этим занятием. С явной неохотой он передал нож соседу. Нож переходил из рук в руки. А Фархилл терпеливо ждал.

Когда все присяжные ознакомились с ножом, Фархилл, .поклонившись в знак благодарности, передал нож клерку с просьбой приобщить его к делу как вещественное доказательство No 1.

И все это время Кэсси Спотвуд не сводила глаз со своих сцепленных на коленях рук.

Когда объявили перерыв и Маррей, мисс Эдвина и Кэсси вернулись домой, доктор Лайтфут, врач мисс Эдвины, был. уже там. На всякий случай. Но Кэсси сказала, что чувствует себя нормально, только хочет прилечь перед обедом. Впрочем, обед был ей подан в постель — бульон, крылышко цыплёнка, фруктовое ассорти и кофе. Потом она лежала на спине с закрытыми глазами. Доктор Лайтфут, сидя возле неё в полумраке комнаты, что-то ей успокоительно говорил, пока не настало время собираться.

В холле появления доктора ожидала мисс Эдвина.

— Мне кажется, — шепнул он, — она справится.

— Спасибо, — сказала мисс Эдвина, и глаза её сверкнули в тёмном холле ещё ярче, чем бриллиантовая подвеска у неё на груди. Затем она отворила дверь и вошла к Кэсси.

В суде Кэсси сидела в той же позе, что и прежде, — её сцепленные руки в чёрных перчатках лежали на коленях, голова была опущена. Пока свидетели давали свои показания, Маррей украдкой разглядывал её. Внезапно он понял, что глаза её вовсе не смотрят на руки в перчатках. Они глядели на того парня, на даго, сидевшего без пиджака в свежей белой рубашке без галстука, с застёгнутой верхней пуговицей на воротничке; он так старательно зализал свои волосы, будто их сапожный блеск был ему дороже всего на свете, ничто другое его не интересовало. Он сидел на скамье подсудимых, глаза его блестели и поглядывали по сторонам, но в них не было напряжения, они были скорее безразличны.

Маррей глянул на него через разделяющее их пространство, и ему захотелось вскочить и заорать: «Я тебе покажу! Посмотрим, как ты будешь сидеть, когда опустится рубильник».

Но вместо этого он склонился к Кэсси.

— Не волнуйся, — шепнул он, слыша, как колотится сердце у него в груди, — мы ему устроим. Теперь уж он никогда…

Он замолчал. Что никогда?

На какую-то долю секунды, замешкавшись в поисках нужного слова, он увидел ослепительно белое тело женщины в темноте на постели и тихо открывавшуюся дверь. Дверь открывалась, открывалась. Затем картина, для которой у него так и не нашлось подходящего слова, картина, в реальность которой он наотрез отказался бы поверить, даже если бы увидел её наяву, исчезла.

Он облизал губы и услышал, как они прошептали:

— Теперь ему от нас не уйти.

Голова Кэсси по-прежнему была опущена, только на этот раз он видел, что она действительно рассматривает свои руки.

Он опять наклонился к ней.

— Он даже не глядит в твою сторону. Значит, сознаёт свою вину.

Казалось, Кэсси его не слышала. Он опять наклонился:

— Следующая ты. Не волнуйся. Просто расскажи все как было. Все, что ты рассказывала мне и шерифу. И как можно проще.

Она опять не подала вида, что слышит. Он склонился ещё ближе.

— Погляди на меня, — шёпотом приказал он, — посмотри мне в глаза.

Она подняла на него глаза.

— Отлично, — прошептал он. — А когда будешь говорить, гляди прямо на Джека Фархилла. Помни — Джек тебе друг.

Её вызвали.

«Все в порядке», — подумал Маррей, провожая взглядом её облачённую в чёрное фигуру. Когда Джек Фархилл обратился к ней, она подняла голову. Её взгляд сосредоточился на нём. Значит, все в порядке.

Не стоит волноваться. Она глядит прямо на Джека Фархилла. А что она шепчет, так это ничего. Тишина такая, что шёпот совершенно отчётлив.

Это даже хорошо, что она так странно шепчет. Это заставляет всех с напряжением вслушиваться, всех, в том числе и присяжных, — вслушиваться, чтобы не пропустить ни единого слога. Так каждое её слово приобретает ещё больший вес.

Шёпотом она рассказывала, что проснулась в пять утра, чтобы убрать за мужем. Помыть его, поменять простыни. Она старалась менять ему постель через день. Но это не всегда удавалось, особенно зимой, когда стирать и сушить бельё было труднее.

— Бедняжка, — раздался женский голос в конце зала, и не шёпотом, а громко. — Столько стирки, уму непостижимо.

Ударил молоток судьи.

«Отлично, — думал Маррей. — Такое замечание, такое сочувствие несомненно повлияют на присяжных».

Она побрила мужа, продолжала шептать Кэсси. Было без двадцати семь, когда она пошла его брить. Она взглянула на часы в кухне, вынося мисочку с мыльной водой. А потом вошёл он, этот человек.

— Простите меня, миссис Спотвуд, — прервал её Джек Фархилл, — но кто вошёл?

— Анд-же-ло Пас-сет-то, — ответила она медленно и осторожно, выговаривая каждый слог, словно каждый слог имел свою цену; она произнесла это, как будто повторяла урок, стоивший ей многих лет жизни.

— Вы имеете в виду обвиняемого? — настаивал Джек Фархилл, склоняясь в её сторону, глядя ей прямо в глаза, рукой указывая на Анджело. Она не посмотрела, куда он указывал. Её взгляд скользнул по лицу Джека Фархилла, затем опустился на сцепленные руки, по-прежнему лежавшие у неё на коленях.

На мгновение Маррею стало не по себе, но он сразу же успокоился, убедившись в том, что она опять глядит на Джека Фархилла и продолжает рассказывать о том, как этот человек вошёл с охапкой дров. Обычно он приносил дрова раньше, ещё до того, как она приходила в кухню. Заметила ли она что-нибудь необычное? Да, он был в городских брюках и туфлях. В лакированных. Нет, она тогда не придала этому значения. Он иногда ездил в город. Чтобы купить что нужно. Для работы, которую он выполнял по дому. Он всегда был хорошим работником, надо отдать ему должное, он мастер чинить все на свете.

Нет, она долго не знала о том, что он должен ездить в город отмечаться, потому что был освобождён условно. Она об этом узнала лишь от мистера Гилфорта, мистера Маррея Гилфорта. Мистер Гилфорт просил передать ему, этому человеку, что он не должен жить у неё.

Как ни странно, но в то утро, даже увидев его в лакированных туфлях, она не вспомнила, что он уезжает насовсем. Она была так занята Сандером, что просто забыла об этом, хотя сама накануне сказала ему, что он должен немедленно уехать.

Да, она разожгла печку после того, как он ушёл из кухни. Позже ей показалось, что она слышит шум мотора, но она решила, что ошиблась. Ей и в голову не пришло, что он может украсть её машину. Она думала, он дойдёт до Корнерса, а оттуда поедет на попутной.

Когда ей показалось, что она слышит мотор?

Точно она не могла сказать, но кофе к этому времени уже закипел.

Чуть позже она удивилась, почему это он не идёт завтракать. Она обычно накрывала ему первому, чтобы потом не спешить. Потому что Сандер ведь сам есть не может и, чтобы его накормить, нужно время.

Она просит прощения, что отклонилась от сути дела. Однако когда он — этот человек — все не приходил, она вышла в коридор и позвала его. Ей не хотелось, чтобы яичница остыла. Ну и что же, что он в то утро должен был уехать, всё равно — кому же охота есть холодную яичницу, она становится как резина, а яйца все же стоят денег. Её собственные цыплята ещё не неслись, ну и…

Её глаза уже не смотрели на Джека Фархилла. Она замолчала. И все разглядывала свои руки.

Джек Фархилл попросил её рассказать, что она делала потом. Кэсси снова поглядела на него и извинилась, что опять отвлеклась. Потом, значит, она поставила яичницу на плиту, хоть она и стала как резина, пусть всё-таки будет тёплая, когда он придёт. Она приготовила завтрак Сандеру, выпила, как обычно, на ходу свою чашку кофе, прежде чем отправиться кормить мужа. На его кормёжку уходило много времени, так что чашка кофе была всегда кстати. Нет, она не может сказать, который тогда был час. Она взяла поднос с завтраком для Сандера, а потом…

Она замолчала.

— А потом?.. — мягко спросил Джек Фархилл.

Она глядела на него, как будто видела впервые.

— Потом, — подсказал он, — вы направились к мужу через кладовую.

— Через кладовую, — как эхо повторила она. — Я пошла через кладовую.

Она опять замолчала.

— Да, миссис Спотвуд.

— Я пошла через кладовую, — прошептала она ещё тише, чем прежде. И замолчала. Попыталась что-то произнести. Наконец ей удалось едва слышно проговорить: — Я толкнула дверь. — И дальше губы её шевелились уже беззвучно.

Фархилл подошёл к ней.

— Вы прошли через кладовую в комнату? — спросил он почти шёпотом.

Кивнув, она произнесла какой-то звук, вероятно, обозначавший «да».

— Вы подошли к кровати, миссис Спотвуд? Помедлив, она кивнула.

— И что вы увидели, миссис Спотвуд?

Кэсси глядела на него с мольбой в широко раскрытых глазах.

Фархилл приблизился к ней вплотную, сочувственно улыбнулся и шёпотом спросил:

— Что же вы увидели, миссис Спотвуд?

Глаза её стали ещё шире. Губы продолжали беззвучно шевелиться.

Фархилл терпеливо ждал, все с той же сочувственной улыбкой, не сводя глаз с её лица. Потом, словно решившись, повернулся к Лерою Ланкастеру.

— Свидетельница в вашем распоряжении, сэр, — произнёс он едва слышным голосом, каким говорят у постели больного. Он поклонился миссис Спотвуд и отошёл в сторону.

Защита от перекрёстного допроса отказалась.

Маррей заранее знал, что Лерой откажется от допроса. Лерой был бы круглым идиотом, если бы начал давить на страдающую женщину, да ещё и вдову. Пойти на это при создавшихся обстоятельствах было бы равносильно самоубийству.

Впрочем, всё равно исход дела предрешён, и Лерою остаётся только разыгрывать представление, чтобы сохранить видимость защиты. Он взглянул на Лероя, сидевшего возле итальянца. На даго была белая рубашка без галстука с застёгнутым воротничком.

Тут до него дошло, что заседание на сегодня закончилось.

Дома у мисс Эдвины, сидя с доктором Лайтфутом и наслаждаясь превосходным кофе, Маррей сказал:

— Ну что же, Кэсси, ты была умницей. Как заверил меня Лерой Ланкастер, завтра тебя вызывать не будут. Я лично думаю, что тебя больше вообще не будут вызывать. Так что завтра вы с мисс Эдвиной можете сходить в кино. Развеяться немного.

По лицу мисс Эдвины скользнула тень.

— Нет, — сказала Кэсси.

— Но… — начал было Маррей. — Нет. Я пойду в суд.

— Но…

— Я должна пойти, — произнесла она спокойно и категорически, словно вопрос этот был давным-давно решён.

— Конечно, — радостно вмешалась мисс Эдвина, — конечно же мы пойдём. — И, повернувшись к Кэсси, добавила: — Если только вы, моя милочка, действительно считаете, что должны быть там.

Картина продолжала проясняться.

Нож опознал мистер Спэнн. Вторично вызванный давать показания, он припомнил, что продал его «этой девчонке, Шарлей или как там её». Он продал нож 9 апреля, в среду, в этом он не сомневается. Мистер Спэнн вообще старался отвечать точно и произвести хорошее впечатление. «Ничего удивительного, — подумал Маррей. — Джек Фархилл прямо сказал ему, что продажа такого оружия противозаконна. Но сегодня можно будет этот вопрос не заострять».

При перекрёстном допросе Лерой задал лишь один вопрос:

— Знал ли мистер Спэнн отца Шарлин?

Мистер Спэнн не знал. У него не было времени выяснять родственные связи черномазых.

Его реплика вызвала одобрительную реакцию зала, несмотря на стук судейского молотка.

Какого черта, спросил себя Маррей, Джек не возразил против такого вопроса?

Впрочем, какая разница? Шарлин признала, что купила нож. Анджело сам просил её об этом. Его побили в Паркертоне. Да, когда он хотел войти с ней в кинотеатр «Лирик» через дверь для цветных. Он сказал, что он цветной, ну, его и побили, потому что все знали, что это неправда и просто он, белый, хочет открыто пройти с чёрной. Его били, а он даже не защищался, а потом он ей сказал, что она, наверное, думает, что он трус, а она сказала нет, она на него так смотрит, потому что ей очень его жаль: он такой весь избитый, ну а он ей ответил, что больше никому себя не позволит тронуть, даже ради того, чтобы у неё не было неприятностей, и пусть она купит ему нож, он видел один такой в Корнерсе, и дал ей денег, вот она и сделала, как он велел. Он был сильно избит и сам никак не мог.

Она расплакалась.

— А когда ты передала нож Анджело Пассетто? — мягко спросил у неё Джек Фархилл.

Ответа не последовало, только всхлипывание.

— Когда? — с неожиданной резкостью спросил Джек Фархилл. Голос его разорвал тишину, точно вдруг выскочившее лезвие ножа.

Всхлипывания утихли. Она подняла глаза.

— В среду. В среду после обеда. Там, в старом коровнике.

— А Сандерленд Спотвуд, мистер Спотвуд, был убит, в пятницу утром, в пятницу 11 апреля, верно? — сказал Джек Фархилл снова мягким, ласковым тоном.

Девчонка наконец выдавила из себя «да».

При перекрёстном допросе был задан один вопрос?

— Когда вы родились, Шарлин?

— Возражаю, — отвёл вопрос Фархилл. «Проснулся наконец», — заметил про себя Маррей, Возражение было принято.

Дело становилось все яснее, и к концу третьего дня картина была полной. О драке возле кинотеатра «Лирик» показаний было более чем достаточно. Установили и маршрут их бегства в Кентукки, на север: машина останавливалась дважды — один раз они покупали бензин, другой раз продукты, как сообщили надёжные свидетели. Полицейский, который дежурил на мосту через Огайо в Эвансвилле, штат Индиана, описал арест. Арлита Бентон дала показания об исчезновении дочери.

Пока не настала очередь Арлиты, защита вела перекрёстный допрос довольно небрежно. Показания самой Арлиты были весьма просты. Когда Шарлин не вернулась с ручья, куда отправилась за водой, она пошла её искать. Она нашла ведра у старого коровника и решила, что этот «сицилий» завёл её в лес. Да, он давно гонялся за Шарлин, но она, Шарлин, до недавнего времени все откручивалась.

Весь лес излазила Арлита, пока не нашла свежий автомобильный след в траве. А потом отправилась к дому, что на дороге. Подошла к кухне, видит — дверь открыта, она постучалась, потом крикнула, думала, её услышат через дверь в кладовую, и вошла в кухню. Туда, где был Сандер, она не ходила. Она просит прощения, она хотела сказать мистер Спотвуд.

Только она заглянула в кладовую, как вдруг слышит голоса — шериф и все прочие. Она рассказала им, как охотилась за Шарлин и за этим «сицилием», а они говорят — отлично, мы тоже охотимся за ним. Они привезли её в город и задержали там. Они ей сказали, что она у них будет свидетельницей.

Да, она знала, который был час, когда Шарлин отправилась на ручей, — без двадцати девяти минут восемь. А до того ручья пять минут хода.

Маррей давно уже понял, что Арлита — единственное слабое место обвинения. Естественно, Лерой постарается это продемонстрировать, даже если по времени окажется, что Арлита не могла быть убийцей. Да, если возникнет хоть малейшее сомнение в виновности даго, оно будет связано с Арлитой.

Лерой, конечно, проволок свидетельницу через весь лес, где она охотилась в то утро за Анджело, спросил о каждой поляне, дереве, камне, листочке. Покончив с этим, он спросил:

— А ты уверена?

А когда она сказала «да, уверена», он заметил:

— У тебя завидная память, Арлита. А скажи-ка мне, с какой стороны от стола стоит кровать, на которой лежал мистер Спотвуд?

— Я… я, — начала Арлита. — Да не ходила я туда.

— Никогда, Арлита, никогда в жизни?

— Я говорю, что…

— Так когда же ты там была?

Лицо Арлиты покрылось пятнами, губы плотно сжались. Наконец она сказала:

— На той неделе — воскресенье было, — перед тем как его убили.

— Кого убили?

— Сандера, — начала Арлита и осеклась.

— Кого это ты имеешь в виду, Арлита?

— Мистера Спотвуда.

— А тебе что, привычней называть мистера Спотвуда Сандером, Арлита?

Обвинение возразило против этого вопроса, и возражение было принято.

— А с чего это ты, Арлита, сказала, что не входила в ту комнату?

— Я подумала, вы говорите про…

— Про утро убийства, да?

— Да, сэр.

— Ну так почему бы тебе не отвечать на вопросы прямо? Ведь ты знала про кровать. Гораздо проще отвечать правду, Арлита, разве нет?

Она поглядела на него с яростью, и лицо её опять пошло пятнами.

— Так вы же мне не дали, — нашлась она.

Потом Лерой Ланкастер заставил её снова рассказывать, как она ходила по лесу.

— Итак, — сказал он, — мы снова в комнате, Арлита.

— Но я вовсе там не была, и вам не суметь…

— Но ведь ты все же там была, Арлита. Ты сама об этом сказала. В воскресенье, до убийства, — Лерой весь собрался. — А зачем ты пошла туда? Кто там был? Что произошло? Что ты делала?

— Это не один вопрос, а сразу четыре, — возразил Фархилл.

— Возражение принято, — заявил судья Поттс.

Лерой поклонился судье и затем повернулся к Арлите.

— Ну, давай тогда по порядку. Зачем ты туда пошла?

Молчание.

— Зачем ты туда пошла, Арлита?

— Сказать ей, — она неожиданно показала на Кэсси, — сказать ей, чтобы она держала своего «сицилия» подальше от моей Шарлин.

— Кто ещё там был?

— Санд… — она спохватилась.

— Как ты сказала, Арлита?

— Мистер Спотвуд. Он там был.

— В постели?

— В постели.

— Ты говорила о нем, пока была в комнате?

Она долго молчала.

— Что-то не припомню.

— А в тот день, когда ты была в лесу, куда ты пошла после того, как посидела у ручья, Арлита?

— На холм, к югу, в сторону старой завалившейся сосны.

— Вот видишь, Арлита, у тебя просто завидная память на такие мелочи. А теперь попробуем вспомнить кое-что посерьёзнее. В той комнате, в воскресенье шестого апреля, произносила ли ты вслух имя Сандерленда Спотвуда?

— Не припомню.

— Ну ладно, это ты не припомнишь. А ты его трогала?

Опять она уставилась на него. Опять её лицо вытянулось и пошло пятнами, а губы так сжались, что кожа вокруг рта была уже не жёлтой, а пепельно-серой.

— Послушай меня, Арлита. Прикоснулась ли ты к телу мистера Сандерленда Спотвуда?

Она продолжала смотреть на него, будто ожидая чего-то, и наконец сказала:

— Да, сэр.

— Как именно?

Она помолчала.

— Я потрогала его пальцем.

— Возражаю, — крикнул Джек Фархилл.

Она так и застыла, подняв указательный палец правой руки, забыв, что она не одна, и растерянно глядя на свой палец.

«Черт, — думал Маррей, — все предусмотреть невозможно. Особенно когда твой единственный источник информации — Кэсси Спотвуд. Да уж, источник она ненадёжный. И, кстати, об информации — от каких это чертей, интересно, Лерой узнал, что происходило тогда в комнате?»

Но, взглянув на даго, который, даже не вспотев, сидел в своей белой рубашечке, будто всё, что здесь говорилось, не имело к нему никакого отношения, Маррей понял: Арлита рассказала Шарлин, Шарлин — даго, даго — Лерою.

Замутить воду — это Лерою, может, и удастся, но не больше. Как в той старой шутке: «А Бобик всё-таки сдох». Ведь Сандера-то убил даго.

— Так ты, говоришь, потрогала его пальцем? — снова начал Лерой.

— Я ему лоб потрогала, — ответила она, прежде чем Фархилл успел возразить.

Возражение было принято.

Лерой поколебался, потом продолжил:

— В каком году твой законный муж Джексон Бентон навсегда покинул долину Спотвудов?

И вновь, не успел Фархилл возразить, как она разразилась потоком слов:

— Он дал тягу, как война началась, там его убили, а мне никакой страховки, не мог там сказать про меня, вот его сестре и то…

Молоток заглушил остальное.

Лерой терпеливо ждал, давая ей отдышаться.

— Когда родилась твоя дочь Шарлин?

Возражение было принято.

"Ну что изменится, — думал Маррей, — даже если весь округ узнает о том, что у Сандерленда Спотвуда есть дочь-мулатка? Ровно ничего. Бобик сдох. Сандера зарезал даго.

Так зачем же Лерою понадобилось бередить старые раны миссис Спотвуд, напоминая ей, что её муженёк изменил ей с цветной потаскушкой?

Да, конечно же, Лерой джентльмен. Но ведь он и адвокат.

Нет, его винить нельзя. Каждый делает своё дело".

Маррей искоса взглянул на Кэсси. Оня не сводила глаз со своих сцепленных рук. Да, теперь она глядит на руки, а не туда, на даго.

Или все же?..

А Лерой опять вёл Арлиту через лес. Подводил к кухонной двери. Вот она входит. Идёт в кладовую.

— И ты не ступала дальше? — настаивал он. — Ты уверена, Арлита? — Он замолчал и шагнул к ней. — Ты ведь его ненавидела, Арлита?

— Возражаю, возражаю, — выкрикнул Фархилл.

Лицо Арлиты стало бледно-серым, глаза её засверкали. Не сдерживаясь, она кричала:

— Знаю, знаю, куда вы гнёте. Будто я убила Сандера, ага, ну понесла я от него, если это вам интересно знать. И надо было, надо было его прикончить тогда, давно, да только…

Стук молотка заглушил её крик.

Суд удалился на перерыв. После перерыва показания давал сам Маррей. Он повторил все, о чём он предупреждал миссис Спотвуд. Да, он уговаривал её отослать обвиняемого, хотя она весьма нуждалась в помощи по дому и никого другого нельзя было найти. Он пытался уговорить её переехать в город. Но она отказывалась, по-видимому, из сентиментальных соображений. Однако после событий возле кинотеатра «Лирик» миссис Спотвуд согласилась отослать обвиняемого.

Маррей опознал чёрный кошелёк, найденный при аресте на полу машины Спотвудов, тот самый чёрный кошелёк, который он видел всякий раз, когда привозил деньги миссис Спотвуд. Что касается денег, то были представлены все расписки Кэсси Спотвуд с указанием дат, все чеки, подписанные Марреем Гилфортом с пометкой «Для С. Спотвуда», оплаченные наличными в Народном банке.

Он описал тайник, где лежал кошелёк: вынимавшийся кирпич, отверстие в дымоходе. Деньги, изъятые у обвиняемого, он опознать не мог, но вспомнил, что в последний раз, 10 апреля, привёз пятнадцать десяток и десять пятёрок, все банкноты были новенькие; за вычетом того, что, как установило следствие, было истрачено обвиняемым в дороге, сумма изъятых денег приблизительно соответствовала той сумме, которую Маррей Гилфорт привёз миссис Спотвуд в четверг 10 апреля.

Последней свидетельницей обвинения была мисс Бэттс, которая двадцать три года прослужила секретаршей у Маррея Гилфорта и всегда меняла чеки с пометкой «Спотвуд» на наличные деньги, а также ведала папкой с делом Спотвудов. Она подтвердила показания мистера Гилфорта.

— Я сделал все что мог, — сказал доктор Лайтфут, — я убеждал, просил её завтра отдохнуть. А она твердит, что должна идти в суд. Я бы, конечно, мог ей дать что-нибудь успокаивающее, но, учитывая…

Стоя в гостиной дома мисс Эдвины, Маррей рассматривал столбик пепла на своей превосходной сигаре. Не сводя с него взгляда, он проговорил:

— Возможно, она считает, что её долг перед Сандером — лично убедиться в торжестве справедливости?

— Так или иначе, — закончил доктор Лайтфут, — все это начинает напоминать манию. И если бы вы пожелали, чтобы в связи с её психическим состоянием я привлёк психиатра…

— Помилуй бог, — с силой сказал Маррей, сам удивляясь своему ожесточению. — У неё просто шок. Это ваши собственные слова.

— Прошлой ночью она не могла уснуть, — вставила мисс Эдвина. — Все ходила, ходила. Я услышала её шаги, вышла, села возле её постели, она взяла меня за руку и только тогда уснула.

— Я оставляю таблетки, — сказал доктор Лайтфут. Поколебавшись, он добавил: — Вероятно, это не совсем моё дело, но что будет с ней после суда? Я бы рекомендовал длительный отдых. Абсолютный покой. Тут есть неподалёку славное местечко в…

— Местечко найдётся для неё и здесь, — прервала его мисс Эдвина, — в этом доме, и, я надеюсь, оно не менее славное. Она милое и одинокое существо, и я готова делить с ней свой кров так долго, как ей захочется.

«Интересно, что бы ты сказала, — подумал Маррей, глядя на мисс Эдвину, — если бы узнала, что Кэсси Спотвуд нищая. Ну что ж, — ответил он себе с иронической усмешкой, — зато я не нищий». Эта мысль доставила ему какое-то мрачное удовлетворение.

Он поднёс к губам сигару.

Да, это было смело. Заставить даго давать показания в свою защиту. Ну что же, отчаяние — мать смелости, а точнее — мать идиотизма. Ибо только идиот мог рассчитывать, что кто-нибудь в здравом рассудке поверит в эту сказку. Оказывается, прежде чем выставить его из дома, Кэсси Спотвуд позвала его, даго, в комнату, в ту самую, где лежал её муж, и сказала ему, что он был хорошим работником и ей жаль, что он уходит, и дала ему на дорогу двести долларов в кожаном кошельке, и разрешила взять её машину.

К этому сводилась версия защиты, версия, в которую поверил бы разве что ребёнок.

«Воду замутит — и только», — решил Маррей и, грустно усмехнувшись про себя, подумал, что, конечно, Лерой мог бы поднять всю грязь со дна, только он никогда на это не решится.

Маррей прикидывал эту возможность. Недавно он говорил об этом с Фархиллом.

— А что если Лерой швырнёт нам в лицо то самое платье? — спросил его тогда Фархилл.

— Никогда в жизни, — уверенно ответил Маррей.

— Но ведь об этом знает весь город, — сказал Фархилл, — красное платье, чёрное кружевное бельё, чёрные чулки, туфли на каблуках, духи и прочее. Ведь парень-то покупал эти вещи. В Паркертоне секретов нет.

— Послушай, Джек, ты ведь понимаешь, что всё это не более чем кривотолки. Мы с тобой хорошо знаем, что из дома Спотвудов Лерой вещественных доказательств унести не мог. Если это платье у него, то взял он его в хибаре Арлиты. Но тогда защите от этой находки никакой пользы не будет.

— Пользы-то никакой, — соглашался Джек, — однако…

— Если ты намекаешь, — Гилфорт резко перебил Фархилла, не дав тому закончить свою мысль, — что между обвиняемым и…

— Нет, нет, сэр, — поспешил Фархилл, — просто…

— Послушай, Джек, кроме кривотолков, Лерой ничем не располагает. Но даже если бы платье и прочие пикантные детали туалета были у него в руках и даже если бы он мог доказать, что они взяты им из дома Спотвудов, он всё равно не стал бы этого делать. Во всяком случае не перед этими присяжными. Сынок, ты дома, и здесь тебе не юридический факультет Йельского университета. Посмей только Лерой Ланкастер даже намекнуть на всякие трали-вали между белой женщиной и любовником негритянки, да к тому же даго — ведь в глазах присяжных он ничем не лучше черномазого, — попытайся Лерой подать всю историю в таком свете, и я бы дохлой мухи не дал за жизнь этого даго.

Здесь, в зале, средь бела дня, пока Фархилл допрашивал Анджело Пассетто, Маррей неожиданно ясно и отчётливо увидел кухню Спотвудов и красное платье, чёрные кружева, чёрную туфельку и чёрные чулки в коричневом бумажном мешке, который он сунул в багажник своей машины.

А потом увидел это добро там, где оно лежало теперь: в сейфе его кабинета в Дарвуде; глаза его словно неожиданно обрели дар видеть на расстоянии, видеть сквозь стальную дверь сейфа, видеть алое пламя ткани в темноте. И на секунду какой-то сумасшедший страх охватил его: а что если ещё чей-нибудь взор проникнет сквозь сталь и увидит пылающее, как горячие угли, красное платье, запертое в темноте его сейфа?

У него вспотели ладони, ему захотелось выбежать из зала, вскочить в машину, понестись домой, ворваться в кабинет, запереться, опустить шторы, развести в камине огонь и сжечь это красное платье и все остальные вещи, чтобы никто их больше никогда не нашёл. Чтобы самому ему больше никогда не видеть их и забыть, забыть.

Он пообещал себе, что все уничтожит, скоро, скоро. Ему стало легче.

Ему стало легче, но тут же пришла мысль — а почему, собственно, он не сжёг все это раньше? Почему он запирался по ночам в кабинете, плотно закрывал шторы и, вытащив все эти вещи, подолгу глядел на них?

Тщетно пытаясь разобраться в своих поступках, он так глубоко задумался, что не расслышал имени грузного человека в синем шерстяном костюме, занявшего свидетельское место. Ах да, Грайндер. И вспомнил: это тот самогонщик с верховьев ручья, у которого сестра теперь торгует в Нэшвилле тем, что поначалу задаром отдавала в кустах рабочим с лесопилки. Да, да, был там какой-то парень. Так вон он какой — тот, кто был молодым Грайндером, — этот крепко сбитый мужчина с солидным брюшком, потным и обветренным лицом, этот Грайндер, так нелепо выглядевший в синем шерстяном костюме. Он рассказывал о том, как увидел, что олень, за которым он охотился, выскочил из кустов против дома Спотвудов и как он, Грайндер, снял его из лука прямо на лету, а тут как раз подоспел этот парень — идёт по дороге под проливным дождём, в руках какой-то пакет в газете. Да, вот этот самый парень, что сидит здесь сейчас, Анджело.

Грайндер рассказал, как он попросил Анджело помочь ему перетащить оленя через дорогу к дереву у, ручья, поднять и освежевать, В это время Кэсси Килигру, да, сэр, ныне Спотвуд, вышла на крыльцо и велела ему, Грайндеру, не прикасаться к оленю — убит, дескать, на её земле. А он все тянул оленя, а парень этот ему помогать не стал, принял сторону Кэсси, он хотел сказать, миссис Спотвуд, и тогда она, миссис Спотвуд, как стрельнет из ружья ему, Грайндеру, под ноги, так близко, что глиной штаны забрызгало, ну и…

После возражения Фархилла судья Поттс просил присяжных не принимать во внимание последнее заявление.

Лерой изменил тактику допроса. Давно ли свидетель знает миссис Спотвуд? Лет тридцать, нет, пожалуй, побольше тридцати. Тогда она ещё в школу ходила и звали её Кэсси Килигру. Верно ли, что в старших классах он ухаживал за названной Килигру, что они были близки?

Возражение обвинения было принято.

Но человек, стоявший на свидетельском месте, седеющий, с обветренным лицом и солидным брюшком, обтянутым темно-синим пиджаком, судя по всему уже не слышал происходящего вокруг. Не отрываясь, он издали глядел на Кэсси Спотвуд и видел чёрные промасленные доски плохо подметённого пола и её лицо с обращёнными к нему широко раскрытыми чёрными глазами, в которых застыло выражение мольбы и мучительной сосредоточенности.

Потом её бледное лицо поникло. Взор опустился на сцепленные руки. А свидетель все так же глядел через всю комнату на женщину в чёрном платье.

Свидетеля пришлось дважды назвать по имени, прежде чем он откликнулся.

Ну и что же? Что с того, что Кэсси Спотвуд оказалась способна выстрелить из ружья человеку под ноги, чтобы отогнать его от оленя, которого тот убил на её земле? Что с того, что Кэсси Спотвуд выстрелила под ноги мужчине, который когда-то, давным-давно, был её возлюбленным. Что с того, что Кэсси Спотвуд…

Однако из протоколов заседания все это было вычеркнуто.

А потом Маррей вдруг увидел Кэсси такой, какой она наверняка была тогда: чёрные растрёпанные волосы, бледное лицо над наведённым ружьём, глаза над стволами, напоминающими положенную на бок восьмёрку, — а потом из стволов, нацеленных прямо на тебя, вырывается пламя и гремит выстрел.

«Нет, из жизни не вычеркнешь ничего», — подумал он. И вдруг все его поступки, слова и даже мысли, в которых он самому себе не признавался, — все словно ожило и столпилось у него за спиной — несметная молчаливая толпа, ожидающая чего-то.

Чего они ждали?

Нет, ничто не вычёркивается из жизни. Вдруг Маррей понял, что называют его фамилию. В наступившей тишине она словно повисла в воздухе.

Его снова вызывали давать показания.

— …и вы передавали миссис Спотвуд каждый месяц некоторую сумму в течение э-э-э, да, двенадцати лет и четырех месяцев?

— Да, сэр, — ответил Маррей.

— О чем свидетельствуют имеющиеся у вас расписки?

— Да, сэр.

— На сумму ровно 15000 долларов, включая последний чек на 200 долларов.

— Я не подсчитывал точно, но думаю, что это приблизительно так.

— Крупная сумма, не правда, ли, мистер Гилфорт?

— На мой взгляд, достаточно крупная.

— Ещё бы, — сказал Лерой Ланкастер и наигранно-наивно обвёл сначала присяжных, потом публику понимающим взором небогатого человека, давая понять, что у него лично от такой суммы захватывает дух. — Ещё бы. Я думаю, мы все согласимся, что 15000 долларов — крупная сумма. Скажите, мистер Гилфорт, а что, это была прибыль от капиталовложений, сделанных вами, адвокатом Сандерленда Спотвуда, от его имени?

Яркие лучи света играли на веерах присяжных. Веера беззвучно, убаюкивающе двигались в застывшем, прозрачном воздухе. Тишина давила на Маррея, словно он оказался на дне прозрачного моря и испытывал давление толщи воды. И опять эта молчаливая, ожидающая чего-то толпа у него за спиной,

Но ответить было так просто.

И он ответил: «Нет».

Жизнь сразу стала прекрасной оттого, что на вопрос можно было ответить одним простым словом. Вот если бы она, эта жизнь, всегда была такой однозначной, простой, без теней, оттенков и на любой вопрос можно было бы ответить правду!

Лерой Ланкастер продолжал:

— Стало быть, эта сумма, 15000 долларов, — деньги, которые вы, Маррей Гилфорт, по своей воле безвозмездно отдали Кэсси Спотвуд?

Маррей заколебался и облизал губы. Ему опять почудилось присутствие враждебных сил у него за спиной. Он проговорил:

— Кэсси Спотвуд и Сандерленду Спотвуду.

Лерой Ланкастер внимательно изучал листок бумаги, который был у него в руке. Он поднял голову.

— Мистер Гилфорт, — сказал он, — знакомо ли вам имя Милдред Сафолк?

Будто ледяная рука схватила Маррея за горло. Холодный пот выступил у него на лице.

— Не спешите, — уговаривал Лерой, — я бы хотел, чтобы вы были совершенно уверены в своём ответе,

Если бы сбросить с горла эту ледяную руку!

— Чтобы освежить вашу память, — звучал голос Лероя, — напомню: эта дама, которая в определённых кругах известна как Милдред Сафолк, но чьё настоящее имя Милдред Доусон, проживает в Чикаго.

Лерой помолчал, потом начал опять, на сей раз весьма дружелюбно:

— Быть может, она вам больше запомнилась под именем Мидж? Так называли её все, кто был с нею накоротке. Мистер Гилфорт, вы когда-либо слыхали это имя?

— Да, — ответил Маррей.

— Были ли вы знакомы с упомянутой Милдред?

— Да, — ответил Маррей. Вернее, с удивлением услышал, как кто-то его голосом произнёс «да».

— Были ли у вас когда-либо деловые отношения, если их так можно назвать, с упомянутой Милдред?

Солнечные лучи пронизывали зал. Купаясь в них, веера фирмы «Мебель и похоронные принадлежности Биллингсбоя» беззвучно взбалтывали горячий воздух. Лицо Лероя Ланкастера, казалось, висело в воздухе; глаза Лероя не отрываясь глядели на Маррея.

— Да, — снова услышал Гилфорт собственный голос.

Внезапно он понял, как случилось, что он стоит здесь теперь, обливаясь потом под взорами всех этих людей. Это он сам, сам свалял дурака — однажды в Чикаго, на очередной конференции юристов, выпил с Джо Бэйтсом в том самом баре, где пил с Алфредом Милбэнком в тот памятный день, — выпил немало, да к тому же с этим Джо Бэйтсом, которого он никогда не любил, но в обществе которого он почему-то так нуждался в тот вечер. И, выпив, глядя в лощёное, заносчивое лицо этого идиота Бэйтса, молодого, здорового, он вдруг перегнулся через стол и, чувствуя себя человеком уверенным, умудрённым, многого достигшим в жизни, он к собственному ужасу услышал вдруг свой голос, будто эхо прошлого: «Послушай, Джо, иллюзия — вот единственная истина в мире, и лично я торжественно заявляю, что не пройдёт и часа, как я отдам сотню долларов за сочный кусок иллюзии. Разумеется, в юбке и со всем что полагается! И вот что, Джо, я и тебе организую не хуже».

И Милдред привела свою подружку, как её там? И они вчетвером пили шампанское в его, Маррея, гостиной, потому что в те годы он всегда брал в Чикаго номер с гостиной, а потом Джо Бэйтс увёл ту девчонку в свой номер. Вот и все.

Вот и все; но только Джо Бэйтс не забыл имя Милдред; и теперь Джо Бэйтс, давно уже дисквалифицированный юрист, прочёл о суде в газетах и продал Лерою Ланкастеру эту информацию о Маррее Гилфорте.

А голос Лероя не умолкал:

— Итак, во избежание недоразумений я повторяю вопрос. Состояли ли вы когда-либо в деловых, если можно так выразиться, отношениях с упомянутой Милдред, то есть в отношениях, связанных с её профессией?

— Да.

— Если я не ошибаюсь, мисс Милдред по своей специальности или роду занятий была, так сказать, приходящей шлюхой. Или, точнее, высокооплачиваемой проституткой?

В это мгновение Маррею стала ясна логика Лероя Ланкастера. Он доказал, что Маррей платил деньги шлюхе по имени Милдред. Платил также и Кэсси Спотвуд. А Сандерленд Спотвуд все не умирал, поэтому…

И хотя суд без промедления принял возражение Джека Фархилла, Маррей Гилфорт громко и отчётливо произнёс:

— На что бы вы здесь ни намекали, мистер Ланкастер, я заявляю, что горжусь тем, что оказывал хотя бы скромную помощь другу моего детства, когда он оказался в беде и без цента за душой, и лишь сожалею, что не сумел сделать для него большего. И если стремление человека оставаться преданным другу заслуживает издёвок и грязных намёков, то…

Молоток судьи Поттса заглушил его голос, но он стоял в гордой, вызывающей позе, с высоко поднятой головой, чувствуя, как сердце его наполняется радостью.

Кто-то в задних рядах хлопнул в ладоши.

После того как была восстановлена тишина, Маррей Гилфорт вежливо извинился перед судом. Все видели, что он все ещё охвачен волнением, но нечеловеческим усилием воли сдерживает свои чувства.

Когда был объявлен перерыв и Маррей, сопровождая мисс Эдвину и Кэсси, вышел из зала суда, трое мужчин, остановив его, один за другим пожали ему руку.

— Поделом вы их, — сказал первый.

— Отличная речь! — восхитился второй.

— Не в бровь, а в глаз, — подтвердил третий.

В тот же вечер, когда он зашёл за коробкой сигар, которые заказывали специально для него, Док Милтон, владелец лавки, коротенький толстячок, лысый, со вставными челюстями, сказал, подавая Гилфорту завёрнутую коробку:

— Послушайте, Гилфорт, когда в следующий раз поедете в Чикаго, возьмите меня с собой!

Покупатели, стоявшие у прилавка с содовой, одобрительно осклабились. Заметив это, Маррей вышел на тротуар и властным взглядом окинул улицу, по обе стороны которой сверкали огни вывесок.

Жизнь была прекрасна.

Судебные прения, краткие и не содержавшие ничего нового, были завершены к обеду следующего дня. Обвинение потребовало смертной казни. Напутствие судьи Поттса присяжным было кратким и, по мнению Маррея, более чем удовлетворительным. Присяжных сопроводили в отель «Герб Мак-Алистров», в комнату, где обычно устраивали и собрания клубов. Чуть позже туда был подан ленч.

Ещё позже, в 3.30, Джек Фархилл постучал в дверь кабинета, принадлежащего Маррею, и сообщил, что присяжные готовы.

— Быстро сработали, — сказал Маррей, — ну что ж, нетрудно догадаться, что это значит. — Он встал и надел свой тёмный летний камвольный пиджак. — Постарайся не начинать, пока я не приведу дам, — попросил он, взял свою соломенную шляпу, сел в машину и отправился к мисс Эдвине. В 3.40 все трое уже входили в зал суда.

У стола возле Лероя все так же невозмутимо сидел даго. Лицо его ничего не выражало.

Кэсси Спотвуд глядела на свои руки.

Судья Поттс возгласил:

— Старшина присяжных!

Старшина присяжных поднялся. Веера замерли.

— Господин старшина присяжных, — произнёс судья Поттс, — вынесен ли вердикт?

— Да, ваша честь, — ответил старшина.

— Прошу его огласить, — сказал судья Поттс.

Вердикт был: виновен в убийстве первой степени.

Едва отзвучали эти слова, как Кэсси, которая до того мгновения сидела, уставившись себе на руки, вскочила, и её безумный, звенящий крик расколол знойную тишину зала:

— Нет! Нет! Это я, я его убила!